Александр СИЛЕЦКИЙ

Рассказы

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ

ПОПРАВКА НА ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

КРАСНЫЙ, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ИЗДАЛИ

И ПРЕБУДЕТ ВОВЕКИ

ЖМУРКИ

ДОСТОЙНОЕ ГРАДООПИСАНИЕ

                            Александр СИЛЕЦКИЙ

                              УПОЛНОМОЧЕННЫЙ

     Это странное тело вдруг вынырнуло из темноты, будто выросло на пустом

месте, и полетело прямехонько навстречу "Кругозору".

     - Вот   провалиться   мне   на   этом   месте!   -   гаркнул   тогда   Василий

Мегасало, хотя, куда там, это   он   после   сказал,   когда   уже   отгрохотали

тормозные моторы, и   была   снята   мгновенная   чудовищная   перегрузка,   так

швырнувшая Василия в стартовое кресло, что челюсти   у   капитана   с   лязгом

сомкнулись и - крак! - поломался зуб.

     - Ой! - сказал тогда Василий и широко разинул рот, и,   уже   несколько

придя в себя, растерянно добавил: - Вот провалиться мне на этом месте! Зуб

поломал! Коренной...

     Мысль о том, что он легко еще отделался,   обрадовала   и   одновременно

всполошила капитана, поскольку жертвовать собою   просто   так,   за   здорово

живешь, он никогда не собирался, а едва не разразившаяся катастрофа вполне

могла отправить его на тот свет.

     Событие большой важности, подумал Мегасало, надо срочно сообщить.   Он

надавил рифленую кнопку на пульте перед собой, на всякий   случай   пощелкал

ногтем по   зеленой   лампочке,   чтоб   разгоралась   побыстрей,   и   приник   к

микрофону.

     - Алло! Земля!   Я   -   "Кругозор".   Капитан   Мегасало   докладывает!   В

динамике отчаянно затрещало, забулькало, заверещало, и наконец ослабленный

расстоянием голос спросил:

     - Как слышно?

     - Отлично!   -   точно   по   уставу   отчеканил   Мегасало   и   молодцевато

выпрямился в кресле. - Кто говорит?

     - Профессор Бабуинов. Как самочувствие?

     - Зуб сломал, - Мегасало скривил физиономию и выразительно поцокал   в

микрофон.

     - Что? Какой?.. Какой прибор из строя вышел? Говорите громче!

     - Мой, мой зуб! - проорал Василий. - Коренной! С правой стороны...

     - Но позвольте, каким образом?

     - А вот, - стукнул капитан по пульту, так что   индикаторные   лампочки

тревожно разом замигали, - чуть авария не случилась! Чуть не   нарвался   на

какое-то тело, пришлось сворачивать!

     - Что за тело? Большое? Форма? Скорость? Масса? Направление полета?

     - Сейчас посмотрю. Минутку.

     Капитан дал отбой и принялся поспешно снимать показания приборов. При

этом он отметил, что сломанный зуб начинает   гадко   поднывать.   Ничего,   -

успокоил себя Мегасало, - вот кончу и в аптечке посмотрю,   там   от   зубов,

вроде, что-то лежит...

     Наконец все показания были сняты, и Василий снова включил рацию.

     - Так, профессор, - начал он, перебирая   в   руках   ворох   пластиковых

лент. - Форма   у   него,   выходит,   как   у   яйца.   Бывает...   Дальше...   Не

двигалось оно, профессор! Стало быть, я сам   в   него   чуть   не   воткнулся!

Странно... Приборы всю дорогу молчали... Ладно, сами разберетесь. Поглядим

теперь, какая масса... Профессор, что-то неслыханное - полмиллиарда   тонн!

Вот провалиться мне на этом месте!

     - А вы не ошиблись?

     - Ну вот еще!

     - Так-так... Все это крайне   любопытно.   Своего   рода   -   феномен,   -

сквозь завывания и треск было слышно, как профессор радостно   хихикнул.   -

Феномен! Я поздравляю вас с открытием, капитан!

      - Благодарю! Готов и впредь...

     - Держите с нами постоянную связь. Будьте   внимательны   и   осторожны.

Кстати, как ваш зуб?

     - Болит. Чертовски неприятное ощущение.

     - Плохо. От зубов у нас ничего как раз и нет.

     - То есть как? А в аптечке? Разве там...

     - В том-то и дело,   что   там   -   всякие   мази,   бинты,   да   шины,   да

желудочные пилюли. Зубную боль мы попросту в   расчет   не   брали.   Полет-то

весь -   на   неделю...   Ну,   не   волнуйтесь,   что-нибудь   придумаем.   Домой

прилетите - все сразу залечат. А может, и само пройдет.

     - Буду надеяться, профессор. Всего хорошего. Капитан

     Мегасало   выключил   рацию,   откинулся    на    спинку    да    и    замер,

прислушиваясь к боли, что разгоралась в сломанном зубе -   правая   сторона,

нижняя челюсть, - впрочем нет, боль теперь разрослась,   подлезла   уже   под

язык, перемахнула на щеку и подбиралась к уху.

     Ну, погодите, решил Мегасало. Вот только вернусь... Это же надо,   как

отладили ракету, все приборы никуда   не   годятся,   метеорита   заметить   не

могли!   Экспериментальный   полет...   Мне-то   что?!   Провожали   как   героя,

твердили, что лететь в такой ракете - одно удовольствие, а работа на ней -

не бей лежачего. Ха! Видали бы они сейчас меня!

     Несмотря на уверения профессора, Василий залез в аптечку и учинил там

форменный кавардак, но никакого подходящего лекарства, ясно, не нашел.

     Тогда он вернулся в свое кресло и включил рацию.

     - Это вы, профессор? Ну, как там у вас, ничего не придумали?

     - Насчет тела?

     - Да нет, насчет зуба!

     - Увы, капитан, увы!... А это яйцо -   и   впрямь   занятная   штуковина.

Вдруг это космический корабль? Чужой?! Как вы думаете?

     - Ничего я не думаю, - буркнул Василий.

     - Помилуйте,   капитан,   я   вас   не   узнаю!   Если   так   каждый   начнет

распускаться...

     - К черту всех! - рявкнул Мегасало и плюнул   в   сердцах,   но   плевок,

звонко шлепнувшись о шлемовое стекло, повис   перед   самым   носом.   Капитан

осатанело повращал глазами, громко ухнул, раздувая щеки, подергал головой,

однако ж - без малейшей пользы. - Слушайте, вы скажете,   что   делать,   или

нет?!

     - А что я могу посоветовать? Если бы вы были   на   Земле...   Потерпите

немного.

     -   Потерпите,   -   передразнивая,   простонал    Мегасало    и    невольно

зажмурился. - Вот чтоб мне провалиться с этой болью!   У   меня   жук   в   ухе

звенит! А теперь и стрелять начало... Голова раскалывается.

     Бум-трах-тарарах! - в такт   ударам   сердца   раздавалась   под   куполом

черепа болевая канонада. Нити нервов,   как   лазерные   лучи,   прицельные   и

раскаленные, сходились в одной точке - взрыв! Искры во все стороны... И   -

какой-то тупой, ноющий звук в ушах... Ну, сколько можно?!

     Капитан приоткрыл один глаз - прямо на   него   таращился   иллюминатор,

черный круг космоса, и в этом круге вплотную к его   кораблю   висел   ЧУЖОЙ,

распространяя вокруг себя голубоватое сияние.

     - Профессор, - прохрипел Мегасало, - они здесь! Приближаются!

     - Вот   как?   -   заверещал   и   забулькал   динамик.   -   Наблюдайте!   Не

упускайте из виду! Запустите все приборы. Может, с вами захотят установить

Контакт... Контакт, черт побери! Вы просто счастливчик, капитан!

     - Да уж, видали мы таких счастливчиков, - охнул, невольно хватаясь за

шлем, капитан.

     - Бросьте! Стыдно. Такое раз в жизни бывает!... Да и   то...   Как   там

корабль, чужой?

     - Подошел вплотную и светится синим пламенем.

     - И все?

     - Все. А вы ждете чуда? Ждете, когда оттуда,   как   горох,   посыплются

космические пришельцы?

     - Вот именно!

     - Дождетесь, - ядовито хмыкнул   Василий.   -   Ни   в   какой   Контакт   я

вступать не буду, вот что, - и он демонстративно опустил ставни.

     Видение корабля исчезло, и кабину   тотчас   залил   прежний   нормальный

земной свет.

     Словно никого и нет снаружи - только знакомые приборы   да   трескучий,

назойливый, как комар, голос из динамика...

     - То есть - как не   будете?   Да   вы   с   ума   сошли!   Вы   сейчас   один

представляете целую Землю! Всю планету! Вы - уполномоченный Земли!

      - В таком случае они увидят Землю больную и с флюсом.   Землю   злую   и

занятую лишь собственной персоной.

     - А что делать? Иного выхода нет.

     - Ладно, профессор. Мне надо экономить энергию. Я отключаюсь. Ну вот,

подумал капитан, приехал, так сказать. Разнервничался,   поволновался   -   и

зуб   еще   сильнее   заболел.   Кошмар!..   Хорош   я   буду,   когда   сойдусь   с

пришельцами! Я им - пятое-десятое, заверяю в дружбе и любви... И   тут   эта

боль, провались она в тартарары!

     Внезапно в помещении все переменилось - свет мигнул   и   погас,   и   на

смену ему пришло голубое   мерцающее   сияние;   очертания   стен   и   приборов

дрогнули и начали   расползаться;   незнакомый   дурманящий   запах   ударил   в

ноздри Мегасало - вот тогда-то и увидел капитан каких-то странных,   легких

и бесшумных, точно призраки, существ, что появились на   месте   исчезнувшей

стены с иллюминатором и стали приближаться, чуть   раскачиваясь,   к   креслу

перед пультом.

     Василий хотел вскочить, закричать, но не издал ни звука и лишь следил

через полуопущенные веки за незваными гостями, а затем видения вдруг разом

взмыли куда-то, и все погрузилось во мрак.

     И тогда Василий услышал ГОЛОС.

     - Успокойся, - отчетливо прозвучали в мозгу слова. - Твои приборы   не

могли нас обнаружить - мы движемся в пространстве не так,   как   вы...   То,

что случилось, - досадная ошибка.   Впредь   не   повторится.   Мы   никому   не

желаем зла. Мы ищем друзей. Понимаешь?

     Только теперь капитан внезапно почувствовал, что прежней боли -   нет,

а все тело пронизывает удивительная, бодрящая легкость...

     - Моя боль... - обескураженно пробормотал он, не обращаясь ни к кому,

даже не веря еще до конца, что все случившееся - явь.

     - Больных - лечат, - мягко ответил ГОЛОС. - Контакт - залог здоровья.

Разве не так?

     Капитан рывком привстал и открыл глаза.

     Все вокруг было   по-прежнему   -   знакомо   и   привычно   до   мельчайших

деталей - и лишь на противоположной стене, там, где раньше висела огромная

звездная карта с траекторией полета, виднелись три новые тени...

     И тогда капитан с размаху ткнул пальцем   в   рифленую   кнопку   посреди

пульта м, не дожидаясь, пока разгорится зеленая лампочка-сигнал, крикнул в

микрофон:

     - Профессор! Передайте всем - я здоров! Вот провалиться мне   на   этом

месте - я приступаю к Контакту! Земля может не волноваться!

     И он медленно повернулся в ту сторону, где стояли и ждали его первого

слова те, кто знал, КАК устанавливают Контакт.

                         ПОПРАВКА НА ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

     "Нет, долго так не протяну, - тоскливо думал   Шарапкин,   по   привычке

укладываясь спать. - Совсем зачахну и умру. И поминай, как звали..."

     Четвертый месяц его мучила бессонница, и никаких   хоть   мало-мальских

улучшений он не замечал.

      Но в этот вечер все случилось по-иному...

     Шарапкин лег в постель и принялся уныло глядеть в потолок,   уверенный

заранее, что пролежит так не один бесконечный час, и тут...

     Веки, вдруг отяжелев, сомкнулись,   и   Шарапкин   совершенно   незаметно

погрузился в благодарный сон.

     Часы показывали полночь...

     А дальше было вот что.

     Никто из жильцов его большого дома, впрочем, этого не   помнит,   да   и

немудрено, поскольку происшедшее коснулось одного Шарапкина, точней, имело

отношение ко всем, но только он один впоследствии мог рассказать,   что   же

стряслось на самом деле. Он, правда, знай себе помалкивал, но извинить его

легко: кому охота делаться посмешищем в глазах других?! А основания на   то

были...

     Короче, в полчетвертого утра - или примерно в это время -   счастливый

сон Шарапкина был прерван, оттого что вся квартира заходила ходуном.

     Брякнули, срываясь, шпингалеты на окне, и рамы растворились,   впуская

в комнату ночной холодный ветер.

     Не на шутку перепуганный, Шарапкин сел в постели. Он хотел позвать на

помощь - и не смог.

     От окна   прямо   к   нему,   разматываясь,   будто   тугой   рулон   бумаги,

катилась полоса ярко-оранжевого света.

     Рядом мирно спала жена, за тонкою стеною, в детской, тихо   посапывали

двое сыновей...

     Никто ничего не видел.

     Видел только он - Шарапкин, но его, на горе, словно паралич разбил...

     Говорят,   впрочем,   в   эту   ночь   кругом   творились   чудеса:   у   всех

картежников горели карты прямо на руках, у тех же, кто   поганое   замыслил,

единовременно случилось лютое брожение в желудках, а все выпивохи, к   тому

часу захмелевшие, вмиг протрезвели, но - пойди теперь проверь!.. Это все -

свидетельства, так сказать, косвенного ряда, а прямых-то указаний нет,   не

слышно, чтобы кто-то самолично видел...

     Между тем дорожка света   подобралась   совсем   близко,   нащупала   край

одеяла и вдруг, точно корова языком, слизнула бедною Шарапкина с постели.

     И понесла - через всю комнату, к окну...

     А затем уж началось и вовсе необыкновенное.

     Шарапкин вылетел в окно с   седьмого   этажа   и   взмыл   над   городскими

улицами, уносясь   все   выше,   и   огоньки   внизу   неотвратимо   удалялись   и

тускнели, покуда не исчезли совершенно, и тогда   Шарапкин   обнаружил,   что

окружен со всех сторон кромешной темнотой, в   которой,   издали   светя,   но

ничего не освещая, ровно горели миллионы неподвижных звезд.

     Их было так много, что у Шарапкина с непривычки закружилась голова.

     Он зажмурился и зябко съежился в своей пижаме,   как   заклятие   твердя

себе, что это только сон,   дурной   и,   как   всегда,   нелепый,   что   сейчас

наступит пробуждение и все само собой в момент пройдет...

     Сколько это продолжалось, он не представлял. Но   когда   он,   наконец,

отважился раскрыть глаза, то обнаружил, что никакой звездной бездны нет   и

в помине.

     Теперь он находился в непонятном помещении,   заполненном   диковинными

аппаратами, лежал на чем-то вроде низенькой кушетки,   а   прямо   перед   ним

стояли пять субъектов до того пугающего вида, что Шарапкин, не   стесняясь,

заорал, как будто бы в здоровый зуб ему воткнули бормашину, и инстинктивно

попытался сесть, однако, чуть-чуть   приподнявшись,   тотчас   же   с   размаху

ткнулся лбом в какую-то незримую преграду.

     Похоже, кушетку накрыли   прозрачным   колпаком,   и,   как   ни   дергался

Шарапкин, как ни брыкался, результат оставался   прежним   -   он   на   что-то

постоянно натыкался.

     Тогда Шарапкин прекратил борьбу и, мокрый от страха,   приготовился   к

ужасной смерти, подумав про себя: "Пытайте, гады, в убеждениях я   -   свят,

секретов никаких не видам!.."

     Впрочем, единственным большим секретом в его жизни была Дуська из   их

столовой - он за ней слегка приударял без ведома жены, - да только   Дуська

сейчас как-то отошла на задний план.

     Десятым чувством он внезапно уловил: она тут вовсе ни при чем.

     Потом и страх прошел - скачком: был и не   стало...   А   ему   на   смену

приплыло спокойствие, вернув способность трезво рассуждать.

     Так где же он? И что с ним происходит?

     - Человек Земли, - внезапно произнес один из пятерых, - вы кто?

     - А вы? - машинально-дерзко ответил Шарапкин, как, бывало, на работе,

когда слышал в телефонной   трубке   вслед   за   тягостным   молчаньем   чей-то

обалделый голос: "Эт-хто?.."

     Но непривычное и странное по сути "человек Земли" его насторожило.

     Правда, кто они?

     К тому же изъяснялись незнакомцы хоть и на понятном русском языке, да

только с раздражающим акцентом. И припомнить, где он слышал эдакий акцент,

Шарапкину никак не удавалось. Может, и нигде...

     - Спокойно! Отвечайте быстро, без утайки! - приказали незнакомцы.

     - Автобиографию? - с   готовностью   спросил   Шарапкин.   Это   уже   было

по-людски. Тут он собаку съел. - Написать   вам   или...   как?   Только   вот,

простите, крышечка...

     - Лежать! - прикрикнули хозяева. -   Ни-ни!..   И   говорите   ясно,   без

запинок.

     "Может, для какой   работы   проверяют?   -   с   вялой   надеждой   подумал

Шарапкин. - Большой секретности работа или... чтобы там, за рубежом?.."

     И тогда, как на духу, он выложил им все, что помнил о себе.

     Цены не набивал, но и хорошее не упустил. Короче, сведения дал -   как

раз.

     - Все верно, - подтвердил один из пятерых. - Не договаривает,   но   не

лжет.

      - Н-да? - недоверчиво сказал Шарапкин.

     - Поначалу вы вели себя, как надо. Испугались, закричали... Так   быть

и должно. Пункт девятисотый в тестовой таблице. Но мы это состояние в   вас

подавили, чтобы не мешало. Вы теперь - покладистый, уравновешенный.

     - Сволочи, - на всякий случай тихо, но без злобы произнес Шарапкин.

     - Нет. Нам нужен деловой контакт. Сейчас. И после, когда вас доставят

на нашу планету...

     То,   что   вдруг   случился   наяву   Контакт,   о   котором   так    мечтало

человечество, по правде говоря, Шарапкина немного удивило - но и только.

     Видит Бог,   нисколько   не   ошеломило,   не   заставило   петь   радостные

песни...

     Мысль об очагах разума, разбросанных в безбрежности   Вселенной,   его,

по   существу,   никогда   особенно   не   занимала.   Случались   в   жизни   вещи

поважней...

     Величие момента он прошляпил. Может быть, и к счастью для себя...

     Вот только эта перспектива - полететь куда-то там, да еще   втайне   от

других...

     - Ну, предположим, - вслух начал соображать Шарапкин, -   предположим,

завезут меня и, значит... Эй, вы не особо!.. Что я - мебель, экспонат?!

     - Человек, - сухо ответил кто-то из пятерых.

     - Звучит гордо, - на всякий случай покивал Шарапкин.   -   Но   куда   мы

едем? Что все это значит?

     - Ладно, - согласились неизвестные, - пожалуй, лучше сообщить.   Иначе

возможны отклонения в системе, а это совершенно ни к чему.

     И тогда Шарапкину открылась великая тайна.

     Получалось вот что.

     Вокруг некой звезды   (координат   ему   не   дали,   а   попросить   он   не

догадался)   обращалась   некая   планета,   на    которой    процветала    некая

цивилизация - до того могучая, что   сферу   своего   влияния   распространила

далеко вокруг, на много сотен световых кварталов.

      Одни   миры   безропотно    склоняли    головы,    едва    завидев    эдакую

галактическую силу; другие   же,   наоборот,   сопротивлялись,   впрочем,   без

особого успеха - мямляне (их планета называлась "Мямля" -   ежели   Шарапкин

верно понял), как правило, неизменно брали верх.

     В конце концов мямлянская разведка донесла: есть   где-то   на   окраине

Галактики Земля - по всем параметрам планета хоть куда!

     Заселена? Неважно!

     Главное - верный ключик подобрать.

     Вот с   этой-то   секретной   целью   и   отправился   к   Земле   мямлянский

стратегический корабль, чтоб прихватить на   борт   типичного   представителя

рода   человеческого   и   доставить   в   метрополию,    где    уж    означенного

представителя толково изучили б вдоль и поперек.

     - А для чего? - не понял пораженный всем услышанным Шарапкин.

     - Нам нужно знать, на что вы, земляне, в принципе способны,   какую   с

вами тактику избрать. В нашем регионе мы покуда всех сильнее, но ведь   кто

вас знает...

     - Это верно,   -   согласился   Шарапкин,   -   никто   не   знает.   Да   вот

только... Что же получается: увезти вы меня увезете, а... обратно?..

     - Вы уже не вернетесь.

     - Убьют? - ужаснулся Шарапкин.

     - Нет, почему? Просто останетесь на Мямле. Вам отныне все известно, а

мямлянский флот в окрестностях Земли обязан появиться неожиданно. Быстрота

- залог успеха.

     - Резон, - со вздохом подтвердил Шарапкин. - Я гарантий никаких   дать

не могу. Вот проболтаюсь вдруг... - он хотел   было   еще   кой-что   добавить

насчет свирепой гласности, да только   рукою   махнул:   мол,   сами   понимать

должны, не дети. - А с чего вы взяли, что я... ну, типичный?

     - Результат долгих наблюдений, усердных   поисков,   косвенных   тестов,

подспудных проверок. Долго объяснять. Поверьте на слово.

      - Типичный... Вот уж ерунда! Понятное дело - старался,   чтоб,   как   у

людей, не хуже, получалось... Что же я -   дурак?!   Нет,   и   меня,   бывало,

типом обзывали - только ведь неправда это, не такой я, точно говорю.

     - Какой же? -   въедливо   поинтересовались   мямляне.   -   И,   смотрите:

солжете - нам приборы мигом сообщат.

     -   А   чего   мне   врать?   Грешки   за   всеми   водятся,   вестимо,   да   и

достоинства - свои у всех. Так разве я типичный?! Нет, я - это я!

     - Неужели? - гадливо посочувствовали чужаки.

     Шарапкин неожиданно почувствовал обиду.

     В самом деле, с   какой   такой   вдруг   стати   он   свою   неповторимость

походя, за здорово живешь, будет прилаживать к другим?!

     Неужто ради этих чужаков? Да пропади они - со всей своей затеей!..

     Тут подход изящный нужен, деликатный, а не   грубо,   в   лоб:   дескать,

типичный ты, и баста. Простачка себе нашли...

     Тем временем мямляне, тыча длинными   конечностями   в   разбушевавшиеся

разом приборы, обеспокоенно взялись о чем-то совещаться.

     - Очень странно, - произнес один из них. - Ведь мы установили   точно,

кто нам нужен: вы - и только вы! Есть объективные критерии... Но,   значит,

есть и субъективный фактор? Стало быть, загвоздка в вас!

     - Что, малость обознались? - торжествующе проворковал Шарапкин.

     - Вовсе нет, исключено, - засуетились вдруг мямляне, - Ведь что такое

- типичный представитель? Это - когда есть человек и некий фон, с   которым

можно человека сопоставить. Тогда и говорят: типичный... Для своею   круга.

Вот вы и были на   Земле   таким   обывателем   -   в   меру   разумным,   в   меру

бестолковым...

     - Погодите, погодите, - запротестовал Шарапкин. - Обижать зачем?   Ну,

может, и не семь пядей у меня во лбу, но почему   ж   я   -   обыватель?   Это,

знаете...

     - Да что вы цепляетесь к словам?! Пускай не обыватель - гражданин, не

в этом суть! Вы себя считали личностью...

     - Я и теперь считаю.

     - И прекрасно!   Но   типичные   черты...   Конечно!   На   Земле   вы   были

ч_л_е_н_о_м_     общества.     А      здесь,      на      корабле,      вы      -

п_р_е_д_с_т_а_в_и_т_е_л_ь_ рода человеческого! Ясно?

     - Нет, - сказал Шарапкин простодушно.

     - Пока вы оставались на Земле, степень   вашей   типичности   определяли

мы. Теперь одной   типичностью   не   обойдешься.   Нам   надо,   чтоб   вы   себя

чувствовали _ч_е_л_о_в_е_к_о_м_! Во всем. У вас есть такое ощущенье?

     - А то как же! Руки, ноги, голова... Могу читать, писать, вот с   вами

говорю... Хожу на службу каждый день... А кем   другим   мне   ощущать   себя?

Комбайном?

     - Вы не поняли, - расстроились мямляне. -   Земля   -   позади.   И   если

тогда   выбирали   вас   как   типичного,   то    изучать    теперь    будем    как

единственного в своем роде, как представителя _в_с_е_г_о_   племени   людей.

Короче, в данный момент вы ощущаете себя   человеком,   сыном   планеты,   или

просто - скромным жильцом своей жэковской   трехкомнатной   квартиры?   -   не

преминули   щегольнуть   мямляне   знанием   такой,   казнюсь,    уж    и    вовсе

незначительной детали, что,   впрочем,   тоже   было   частью   их   тактических

уловок.

     - Шалишь, - Шарапкин погрозил им пальцем. - Кооперативной. Я   на   нее

двенадцать лет... И еще очередь... Во   всем   себе   отказывал,   по   рублику

копил...

     - А нам плевать! - базарно   взбеленились   инопланетяне,   -   Это   ваша

ч_а_с_т_н_а_я_ забота! И извольте отвечать по существу!

     - Ну, не знаю, - обиженно повел плечом Шарапкин.   -   Вам   о   деле,   а

вы... Не знаю. Никогда не думал. Сын   планеты   или   папы   с   мамой...   Это

важно?

     - Очень!

     - Так привезите еще нескольких сюда. Проверьте их. Потом сравните,   -

предложил Шарапкин. - Что со мной одним крутиться? Вы   берите   скопом.   Мы

всегда так...

     - Скопом брали на Земле, - ответили мямляне. - Здесь   -   уже   нельзя.

Еще раз спрашиваем: теперь, когда вы остались   один,   вы   чувствуете   себя

человеком?

     - Вероятно, - неуверенно сказал Шарапкин.

     - А вот приборы говорят, что - нет! - досадливо заметили   мямляне.   -

Вам для этого чего-то не хватает. Малости какой-то. А какой?

     - Какой? - переспросил Шарапкин.

     - Это уж вы сами для себя должны решить. И, по   возможности,   скорее.

Нам необходимо привезти на Мямлю стопроцентно жизнедеятельный экземпляр!

     - Сами вы такие, - тихо огрызнулся Шарапкин.

      - И все-таки - чего вам   не   хватает,   а?   -   настаивали   мямляне.   -

Покопайтесь-ка в себе хорошенько. Подумайте... Вы - это полностью вы?

     - А шут его знает, - развел руками Шарапкин,   силясь   поймать   ужасно

смутное, постоянно   ускользающее   ощущение   -   чего-то   такого,   что   было

связано с возникшим в разговоре острым чувством неудобства, неустроенности

что ли.

     И тогда его вдруг осенило.

     - Нет! - воскликнул он. - Конечно, нет! Теперь-то я все понял...

     - Говорите!

     - Да, наверное, это несерьезно... Только... словом... -   он   смущенно

улыбнулся, - без семьи я - как без рук.   Ну,   вроде   сам   не   свой.   Жена,

детишки... Знаете, привык...

     Мямляне совещались долго - препираясь и с великой страстью.

     - Хм, и вправду, - наконец признал один из них, - мы с самого   начала

сделки промашку. Такую   характерную   деталь   не   приняли   в   расчет:   ведь

чувство стадности у жителей Земли - хотя   и   атавизм,   но   мощный   стимул.

Нельзя с   корнем   вырывать   из   привычной   среды!   Какие-то   связи   должны

оставаться.

     -   Вот-вот,   -   довольный,   закивал   Шарапкин.   -   Очень   даже   верно

говорите.

     Странное дело, сейчас все семейные свары   волшебным   образом   ушли   в

небытие, и Дуська более не волновала...

     Главным сделалось другое: родной дом, бесконечный семейный уют...

     Вот без них он себя и впрямь не представлял!

     - Что ж, - ответили мямляне, - ради дела и семью придется вызвать.

     - И тещу не забудьте! - торопливо выкрикнул Шарапкин.

     Теща, безусловно, та еще химера, он   не   раз   ей   деликатно   намекал.

Убить готов был временами.

     Так то ведь раньше!..

     Зато теперь ее он просто обожал. Не мог он без нее, и точка!

     - М-да, интересно, - призадумались мямляне. - Ладно,   пусть   летит   и

теща. Ну, теперь довольны?

     - Это почему же? - склочно возразил Шарапкин. - Нет,   позвольте!..   Я

себе _к_а_к_ жизнь представляю...

     А в памяти уже рождались милые картины...

     Да хотя бы - взять вчерашний день!

     С соседом Дадзыбаевым, к примеру, крупно и начистоту поговорил...

     Негодник он, понятно, кляузы куда не надо пишет, разные доносы...   Но

не будь его - и что-то словно опустеет. Такая маленькая полочка   останется

незанятой в душе...

     - А закадычный друг по лестничной   площадке   -   Апшерон   Бертольдович

Халява!.. Без него-то как?! Вчера, ну,   до   чего   же   мило   посидели!   Был

яблочный пирог, откуда-то хороший чай, по телевизору концерт...

     А сослуживцы?

     Я же с ними двадцать лет, родные люди!.. Безусловно, были неурядицы и

разбирательства, и ссоры - вон, с Пополамовым, поди,   шестнадцать   лет   ни

"здрасьте" и ни "до свиданья", так, помилуйте, неужто в этом дело!

     А Иванов-Тангейзер... Милый человек! Кстати, должен мне   четырнадцать

рублей...

     А Левитян, Пилятьев, Бонжуванов, Дулин!.. Еще этот... ну!   А,   Бог   с

ним... Дуська, наконец! Паршивые котлеты стала делать,   обленилась,   супом

давеча едва не отравила, я еще припомню ей... Зато фактура!.. А душа...

     Эх, всех люблю! Как брат, как...

     - И соседей - тоже! -   срывающимся   от   волненья   голосом   потребовал

Шарапкин. - Я вам список дам. И сослуживцев - всех до одного!

     - Что?! - поразились тертые мямляне. - А... не многовато ли?

     - Нисколько! Если говорю, то так оно и есть!   Чутье   во   мне.   Да-да!

Какай я, к черту, настоящий человек, когда их рядом нет? Мне...

     - Ясно, ясно, - не дали ему договорить мямляне и   снова,   с   неземной

какой-то страстью,   взялись   обсуждать   сложившуюся   обстановку.   В   такую

ситуацию они, как видно, попадали в   первый   раз.   -   Но   теперь-то,   надо

думать, все?

     - Не-ет, погодите! - предостерегающе поднял палец Шарапкин. - Как   же

это - все?!

     Его внезапно одолел бес трепетных воспоминаний.

     Я, поди, навсегда со всем прощаюсь, проплыла   тоскливейшая   мысль,   я

больше не увижу ничего...

     И он почувствовал себя потерянным и безутешно разнесчастным.

     Хотят завоевать Землю? Могут, вероятно.

     Он им сейчас, выходит, нужен - как агент, шпион, доносчик... Да   если

б только от него зависело, то слова б не сказал! А так...

     Или отказаться? Толку-то! Ну,   выкинут   меня,   а   после   нового   сюда

притащат... Что окажется за человек? Гарантий никаких. Один раз струсит   -

и пиши пропало. Нет уж, лучше я... И - будь что будет!..

     - Смотри-ка, - невесело хмыкнул Шарапкин.

     И начал мысленно прощаться с жизнью.

     Теперь он понимал: никто на помощь не придет. Беды не избежать.

     И не хотел бы предавать, да слишком уж неравны силы...

     А какой - если припомнить хорошенько - красивый его город!..

     Эти   улицы,   бульвары,   транспортная   толчея    и    злые    очереди    в

магазинах... И эти цены - даже не пустяк...

     Все-все родное!

     Это ведь пока жил день за днем привычной жизнью - видел   несуразность

и злобу, сам злился, обижался и спешил хоть в чем-то показаться лучше,   не

похожим   на   других;   оттуда,   изнутри,   все   мелочи   смотрелись   важными,

необходимыми.

     Да, черт возьми, - оттуда, изнутри, из этой каждодневной жизни!..

     Но только оказавшись _в_н_е_ ее, встав - пусть невольно   -   на   порог

предательства и очутившись перед дверью, за которой - пустота, никчемность

и бессмысленное прозябанье, Шарапкин неожиданно с отчаянием понял:   _б_е_з

т_о_г_о_, _ч_т_о _б_ы_л_о_, _о_н_ - _н_е _ч_е_л_о_в_е_к_.

     Это открытие его ошеломило, даже испугало.

     Значит, вся его прежняя оригинальность, непохожесть на других -   плод

сопричастности, а не обособленья!

     Он был неповторим лишь потому, что был с другими.

      А вот так - как двуногая   зверюга   -   он,   ей-богу   же,   не   стоит   и

гроша...

     - Постойте! - завопил Шарапкин. - Мне еще и   город   нужен!   Весь   мой

город! И все жители его!...

     - Вы что, смеетесь? - угрожающе придвинулись к нему мямляне.

      - Это правда, - взмолился Шарапкин, - честно - правда. Город -   часть

меня! Поймите! Я без него - как дом без крыши...

     Лавина огней пронеслась по панелям приборов, все   кругом   затикало   и

зазвенело.

     Мямляне заметались перед пультом.

      На разбойном корабле, похоже, начинался переполох.

     Наконец один из чужаков сказал, трагически роняя в пустоту слова:

     - Все верно. Автоматы   подтвердили.   Не   договаривает,   но   не   лжет.

Добавочные тесты не помогут...

     "Как, я еще   не   все   потребовал   от   них?   -   подумал   с   изумлением

Шарапкин. - Чудеса!.. Но что ж еще?"

     - Вы нас приперли к стенке, - неожиданно признался кто-то из   мямлян.

- Мы вам не можем отказать - иначе все пойдет   насмарку.   Но   то,   что   вы

сейчас сказали... Это, знаете,   предел...   Жителей   города   мы,   вероятно,

худо-бедно втиснем в звездолет... Попробуем хотя бы...

     - И не только жителей, не только! - заявил Шарапкин непреклонно.

     "Чтоб вы подавились!" - про себя докончил он.

     - Да? А кого еще, простите?

     - Город. Весь! Со всеми потрохами! С домами, улицами, транспортом...

     - Но это выше наших сил!

     - А я-то думал, это вам   -   раз   плюнуть!   -   язвительно   хихикнул   в

кулачок Шарапкин.

     - Что? - не поняли мямляне.   -   Ах,   ну   да...   Невероятно!..   Первый

случай во Вселенной... Это ж надо! Чтобы представитель расы так врастал   в

жизнь соплеменников!..

     - Да   не   врастал   я!   -   запротестовал   Шарапкин.   -    Я,    почитай,

неотделим!..

     И тут словно некое оконце настежь распахнулось у него в мозгу.

     Ну, что там город, в самом   деле,   -   клином,   что   ли,   мир   на   нем

сошелся?!

     А какое чудо   -   матушка-столица!..   А   прелести   Кавказа,   тишина   и

благостность Карелии,   сияние   и   роскошь   среднеазиатских   городов,   ширь

необъятная Сибири!..

     Ведь и это - тоже часть его сознания! Определенно!

     Просто на Земле он многого не замечал, воспринимал как   должное,   как

существующее вечно - и вне его. А вот пойди-ка это разом отними...

     - Мне вся страна нужна, - негромко сообщил Шарапкин.

     Но мысль уже летела дальше.

     Только ли страна?

     Саванны Африки и джунгли   Амазонки,   льды   Антарктиды,   австралийские

великие пустыни, Эйфелева башня, пирамиды, храмы, небоскребы!..

      Шарапкин неожиданно поймал себя на том, что связан непонятным образом

со всеми ними, что к его сердцу и уму из разных   уголков   Земли   протянуты

квинтиллионы пусть незримых, но крепчайших нитей.

     Он ощутил свою причастность ко всем делам   родной   планеты   -   как-то

сразу, целиком, без перехода - и   догадался,   что   так   ведь,   собственно,

всегда и было, так - и не иначе!

     Просто прежде сам он жил, не мудрствуя лукаво. А теперь   пришла   пора

отчитываться - в сущности, перед собой...

     - Эх, чего там мелочиться! - упиваясь собственным величием,   вскричал

Шарапкин. - Если уж по совести, так мне планету подавай! Она   -   как   мать

мне. _К_т_о_ я без нее? Вы сами посудите! И Луна нужна, и Марс, и   Солнце.

Вся Вселенная - вот так! И вы необходимы!.. Вы - мой   опыт   жизненный.   И,

значит, тоже - часть меня. Люблю вас всех!

     Никогда еще в жизни Шарапкин не произносил таких речей, а   тут   вдруг

прорвало.

     Не то чтоб стало наплевать, но - словно камень с плеч свалился.

     Некуда было теперь отступать. Либо ты - человек до конца, либо...

     - Жизнь земная   избрала   меня   своим   представителем!   -   восторженно

докончил он, испытывая в этот миг чувство великой и дерзкой своей правоты.

- Я потому и был типичным! Потому и человеком стал! Спасибо! Вы мне многое

открыли!

     Небрежным жестом он откинул чуб со лба и барски развалился на кушетке

- как ему казалось, очень величаво (человек он все-таки - венец   всего,   а

не хухры-мухры!..) -   и   тут   заметил,   что   мямляне   смотрят   на   него   с

отчаяньем и очевидным страхом.

     - Если таков единичный экземпляр и только   так   себя   и   мыслит...   -

пролепетал один из них, кидаясь   опрометью   к   пульту   управления.   -   Ну,

разумеется, - убито молвил он минутой позже, совершая фантастические   пасы

над приборною доскою, - разумеется,   машина   не   способна   заблуждаться...

Теперь он действительно - сказал _в_с_е_. И не солгал - ни в   чем...   Цепь

замкнулась. Он сейчас и в самом деле чувствует   себя   _ч_е_л_о_в_е_к_о_м_.

Но... на каком уровне!..

     Вот и конец, вдруг с тоскою подумал Шарапкин. Все   узнали,   а   теперь

убьют.

     Еще хорошо, коли так...

     Весь его задор куда-то   разом   испарился.   Нервы   сдали...   Сделалось

погано и тревожно.

     А ведь поначалу было, как игра...   Простой   такой,   невинный   с   виду

треп...

     Некоторое время мямляне тихо и согласно совещались меж собой.

     Потом один из них - очевидно, самый главный - медленно приблизился   к

кушетке, на которой под непроницаемым прозрачным   колпаком,   как   мумия   в

музее, возлежал Шарапкин, и почтительно сказал:

     -   Что   ж,   поздравляем.   Вы   сейчас   сильнее...   Считайте    инцидент

улаженным.   Все!   Мы   возвращаем   вас   на   Землю.   Вот   уж    -    воистину:

удивительный мир! Страшный мир - для нас... Мы слишком рано прилетели. Или

же - напротив... Думайте о нас, что хотите. И воспринимайте все, как   сон.

Так будет проще. Вам и нам. Расстанемся без шума.

     - Да, но у нас день давно! Я на работу опоздал! - возроптал Шарапкин.

- Поди, выговор влепят! Наш парторг совсем сдурел - дежурит   по   утрам   на

вахте...

     - Никто ничего не узнает. Мы вернем вас - в ту же самую   секунду,   из

которой вы исчезли.

     - Как это? - усомнился Шарапкин. - В ту же   самую...   Да   разве   эдак

можно?

     - Можно, успокоили мямляне. - Вы не беспокойтесь. _Э_т_о_ мы умеем...

Все! Прощайте.

     - Рад был познакомиться, - осклабился Шарапкин, тотчас   же   воспрянув

духом, и нахально сделал ручкой. - Мой большой привет!..

     Внезапно все закружилось у него   перед   глазами,   меняя   очертания   и

цвет, а после его вдруг   обволокла   густая   темнота,   и   стало   нестерпимо

тихо...

     Он опять увидел звезды и родную Землю - так, как видели ее   с   орбиты

космонавты...

     Помнится, ходил с женой в кино, там были   кадры...   Все   завидовал...

Эх!..

     Ярко-оранжевая дорога стремительно летела к голубому диску,   вот   она

уже нырнула в облака, перебралась на   теневую   сторону   планеты   -   внизу,

приближаясь с каждым мигом, трепетали среди ночи разноцветные огни.

     Внизу был город.

     Там был дом.

     Шарапкин шлепнулся обратно в свою теплую постель, не разбудив   никого

из домочадцев, и, словно повинуясь властному приказу, моментально   забылся

крепким сном.

     А корабль чужой космической державы, набирая скорость, удалялся.

     Улетал ни с чем.

     Впервые мощная цивилизация планеты Мямля непритворно спасовала. Да   и

как ей было не спасовать!

     Десять, пятьдесят, пятьсот, тысячу, ну, сотню   тысяч   человек   -   еще

куда ни шло, их еще можно было как-то разместить на корабле.

     Но гнать через Галактику планету, заселенную людьми,   чтобы   один   из

них, подлежащий изучению, как морская свинка, чувствовал   себя   при   этом,

как король на троне; перетаскивать планету, чтоб потом ее завоевать -   вот

уж воистину абсурд!

     У Мямли просто сил бы на такое не хватило.

     Типичный представитель оказался неподъемным.

     Операция с колонизацией Земли откладывалась на   неопределенно   долгий

срок. И никто не мог сказать заранее, когда он, наконец, наступит.

     Земля этот секрет держала при себе.

     Все происшедшее в ту ночь Шарапкину и впрямь   потом   казалось   только

сном.

     Невероятным, странным, даже - в чем-то - может быть, смешным...

     О нем он никому не говорил. Зачем?

     Но чувство радости и ощущенье   поразительной   гармонии   в   большом   и

малом, обретенные им в ту удивительную ночь,   Шарапкина   уже   не   покидали

никогда.

     Как будто заново родился человек...

     Это многих удивляло, кто соприкасался с ним.

     И когда спрашивали, что случилось, Шарапкин, не задумываясь, отвечал:

     - Проклятая бессонница   замучила,   ну,   а   теперь   вот   -   как   рукой

сняло...

     А что еще он мог сказать?

                            Александр СИЛЕЦКИЙ

                       КРАСНЫЙ, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ИЗДАЛИ

     Некто Сойкин, грустный человек двадцати трех лет от   роду,   въехал   в

наш дом раньше всех, а может быть, и позже всех - не суть важно теперь,   я

даже не помню как следует, когда увидел его в первый   раз,   -   кажется,   я

повстречался с ним в самый день приезда, все тогда мне рассказывали о нем:

появился, дескать, новый жилец, к примеру сам же Гошка мог рассказать   про

него, хотя откуда он узнал раньше меня - непонятно.

     Так или иначе, к концу лета дом был   полностью   заселен,   стандартный

девятиэтажный дом,   воздвигнутый   на   городском   отшибе,   у   него   даже   и

двора-то, по людским понятьям, не было - зачем он, этот двор,   если   сразу

за   домом   начиналось   поле,   а   за   полем   лес?   -   и    все    мы    быстро

перезнакомились друг с другом, ну не так, чтобы совсем   по-настоящему,   но

когда каждый день кто-то приезжает, кругом суета   и   масса   лиц,   невольно

запоминаешь своих соседей, и кажется,   будто   живешь   давным-давно,   можно

даже заговорить с кем-нибудь, и   тебе   обязательно   ответят,   как   старому

знакомому,   потому   что   ты   _т_а_к_о_й_   ж_е,   тоже   в    некотором    роде

переселенец.

     С Гошкой мы сошлись мгновенно. Ну, конечно, не в первую   минуту,   как

он появился около дома, это и понятно -   тогда   он   был   занят   и   помогал

разгружать мебель или приехал вообще потом, когда всю мебель внесли в дом,

- Сойкин говорил после, что для въезжающих,   таких   как   мы,   даже   неделя

кажется   одним   днем,   и   все,   если   рассуждать    объективно,    приезжают

одновременно, только транспорт может запаздывать, а Гошка   утверждал,   что

все это ерунда, и что приехал он тогда, когда было необходимо (вот и   поди

его пойми!), - но соглашался, что познакомился со мной раньше всех,   может

быть, даже раньше своего приезда, хотя как это у нас с   ним   получилось   -

ума не приложу.

     В общем, мы познакомились, а Сойкин все-таки появился позже, на   день

или два, или на месяц, или на целый год, но, когда мы увидели его в первый

раз, мы сразу забыли, сколько времени его не знали, - он появился,   и   все

тут, и жизнь началась как бы сначала.

     Собственно, в этом положении не было ничего особенного и неожиданного

- мало ли людей входят в нашу жизнь и выходят из нее незамеченными, а если

все-таки замеченными, то быстро забытыми?   Но   Сойкин   был   не   таков.   Мы

словно чувствовали, знали о том, что повстречаем его, мы ждали   его,   сами

не отдавая себе в этом отчета.

     Сколько нам было лет? Вероятно, десять, ну от силы двенадцать -   ведь

не больше, честное слово,   иначе,   будь   мы   старше,   мы   не   поверили   бы

в_с_е_м_у_ э_т_о_м_у, а если бы нам было меньше лет, мы бы   просто   ничего

не поняли.

     Он стоял тогда возле подъезда, или, может, сидел на   скамеечке   перед

парадной дверью, или, может, глядел на нас с балкона своей квартиры,   или,

может,   просто   подошел   к   нам   и   поздоровался,   хотя   зачем   ему    было

здороваться, ведь он не имел с нами до этого ничего   общего   -   незнакомые

люди ни с того ни с его не здороваются, любому ясно. Помню,   мы   с   Гошкой

подрались, здорово подрались, так, как   дерутся.   Наверное,   только   самые

заклятые враги, хотя врагами мы с ним не были - ни до, ни после этого,   да

и причина размолвки была, скорее всего пустяковой, это _н_а_м_   она   тогда

казалась важной.

     Так или иначе, Сойкин подошел к нам, немножко   посмотрел,   подошел   и

разнял.

     - Дурачье, - сказал он тогда, или сказал еще что-нибудь в этом   роде.

- Кто же так дерется? Руками, ногами, головой... Это нечестно. Надо   уметь

драться, и, уж если пришлось, драться по правилам.

     - Ну да! - возразил Гошка, потный и злой, и показал мне кулак. -   Все

дерутся не по правилам.

     - Дерутся. - согласился Сойкин, - И очень-очень жаль.

     Мы пожали плечами - нам-то было все равно.

     Потом Сойкин говорил еще что-то - я теперь уже не помню, да и говорил

он, наверное, какую-нибудь ерунду, лишь бы   нас   помирить   -   когда   мирят

людей, никогда не произносят важных и серьезных слов, это я уже заметил.

     Он был странный, этот Сойкин, и не потому, что у него что-то было   не

так, как у других, не это главное   -   просто   он   нам   понравился   или   мы

понравились ему, и он не делал вида, будто знает больше нас и умеет больше

нас, - такое отношение, представьте себе,   иногда   удивляет   сильнее,   чем

высокомерие в общем-то ничтожного человека. У него была добрая   и   смешная

улыбка, морщившая его лицо, будто он собирался чихнуть   или   заплакать,   и

глаза, грустные, как у верблюда в зоопарке, - "Вот   видите,   у   меня   есть

горб или два, и я мог бы ими гордиться,   а   вы   только   качаете   удивленно

головами да вьючите на меня всякую гадость или сажаете меня в вольер,   ну,

а если бы у меня не было двух горбов, я бы ведь вас не интересовал и гулял

бы спокойно на воле...".

     Сойкин разнял нас и ушел.

     В конце   концов   мы   могли   подраться   снова,   но   причина   уже   была

исчерпана, выдумывать новую - ах, выдумывают их постоянно только взрослые,

постоянно им чего-то не хватает!...   -   а   нам   такой   ерундой   заниматься

теперь уже нисколько не хотелось.

     Потом мы видели Сойкина еще несколько раз - он приветливо кивал нам и

проходил мимо, никогда не останавливаясь. Он всегда был один   -   лишь   раз

или два, кажется, к нему зашли   его   приятели   или   просто   знакомые,   или

кто-то, может, из родных, но больше мы не видали никого.

     Мы слышали, как жильцы поговаривали,   будто   он   ушел   от   родителей,

будто он со странностями и не то изобретатель, не то художник, - в   общем,

малопонятная личность, к детям подпускать не стоит;   иногда   он   сидел   на

лавочке, и, глядя на поле и лес позади дома, на небо и облака, что-то тихо

напевал - мы же старались быть около него, играли или спорили, но рядом   с

ним, так, чтобы он видел и слышал нас,   и   мы   не   боялись   помешать   ему,

потому что он сидел тихо и никогда нас не прогонял.   Но   порой,   отчего-то

вдруг развеселясь, он начинал озорничать и мог часами   играть   с   нами,   в

футбол или в "зайчики" - эту игру он придумал сам, и уж не   помню,   в   чем

она заключалась, кажется только, он ставил много маленьких зеркал и   ловил

ими солнечные лучи.

     У нас сложились странные отношения с ним -   он   не   был   для   нас   ни

учителем, ни другом на всю жизнь, но, знаете, встречаешь   порой   человека,

который, в общем-то, для других не представляет ничего   особенного,   разве

что,   вероятно,   кажется   немного   не   от   мира   сего   в   их   повседневной

суматошной жизни - таких с легкой насмешкой называют   "созерцателями",   но

для тебя этот человек значит нечто большее, чем просто   встречный,   только

тем, что он встречный и идет вроде бы против твоего и своего течения, и ты

начинаешь тянуться к нему, пусть даже совсем безответно,   а   получаешь   от

него куда больше, чем от самого рьяного педагога.

     Мы играли во дворе целый день. Я не помню, был ли в   тот   раз   Сойкин

вместе с нами, - память ведь тоже стареет, наравне с   телом,   по   каким-то

своим законам, обязательным для каждого - просто мы гоняли мяч или   играли

в "зайчики" и   вдруг   словно   провалились,   нет,   нас   оглушило,   как   при

падении, но глаза не заполнила пелена слепоты - мы точно нырнули в   другой

мир.

     Мы стояли посреди равнины, плоской и   кочковатой,   была   ночь,   и   на

черном небе светили звезды.

     Мы сразу почувствовали что-то неладное. Мы - это я и Гошка, и   тотчас

поняли, _ч_т_о _э_т_о _т_а_к_о_е_: наши тела   облегали   скафандры,   и   все

кругом заливал красный мертвый свет.

     Мы обернулись, резко, будто по   команде,   и   увидели   человека   -   он

лежал, скорчившись, на земле, тоже в скафандре, и не шевелился,   сжимая   в

мертвой руке длинный стержень с красным фонарем   на   конце   -   как   факел,

подумали мы тогда.

     Нам стало страшно, мы, кажется, закричали, отпрянули назад,   и   разом

яркое солнце залило двор, припекая наши головы, а неподалеку стоял   Сойкин

и внимательно и чуть грустно смотрел на нас.

     - Это вы? - крикнули, или нет, прошептали мы тогда одновременно.

     - Что - я? - пожал плечами Сойкин, - Это игра, моя игра и ваша тоже.

     Я не помню, что же было тогда, во дворе, игра, которую затеял с   нами

Сойкин - если игра интересна, она перерастает в правду, уж по крайней мере

для детей, - или все произошло на самом деле, ведь говорили же, что Сойкин

изобретатель, хотя нет,   с   тех   пор   я   больше   не   слышал   о   мгновенной

переброске в другое пространство, и я не помню всех   слов   Сойкина   -   они

утонули в свершившемся факте, так что мне   остается   только   предполагать,

что не сказал нам Сойкин.

     - Ну как? - спросил он. - Правда здорово?   Человек   погиб,   а   факел,

который он нес, остался гореть, - или нет, он сказал, - Все мы такие.   Все

мы зажигаем красный фонарь, фонарь   тревоги,   красный,   чтобы   было   видно

издали, чтоб нас не сбили   в   темноте   и   чтоб   другие   не   расшиблись,   и

освещаем им свою дорогу. И весь вопрос в том, останется ли   гореть   фонарь

после твоей смерти и будет ли освещать путь другим.

     Мы тогда ничего не поняли. Сойкин был странный человек, и   даже   если

это все не было реальностью, а жило немыслимой жизнью в границах игры, все

равно мы ничего не поняли, не догадались, зачем   такое   понадобилось   ему,

что он имел в виду. Мы только спросили:

     - Кто был этот человек? Ну тот, мертвый, с фонарем?

     - Кто? - переспросил Сойкин, - Почем я знаю. Любой из вас... из   всех

людей.   Хотя нет,   не любой,   а тот,   кто смог,   сумел   не   погасить   свой

факел... Вам жаль его?

     Мы переглянулись с Гошкой и пожали плечами. Ну как же   можно   жалеть,

если не понимаешь, что это такое, что значит, то   видение,   которое   можно

было бы пожалеть?! Мы ничего не сказали ему.

     А на следующий день мы снова играли во дворе и сразу увидели Сойкина,

когда он вышел из подъезда - у него был озабоченный вид, мы это   заметили,

едва он появился.

     Он подошел к нам, и мы почувствовали, что сейчас   что-то   произойдет,

может быть, _э_т_о _с_а_м_о_е.

     И   мы,   действительно,   вновь   увидели   темную    равнину    и    черное

решето-небо с дырами   -   звездами   над   ней,   мы   увидели   человека   -   он

по-прежнему зажимал в мертвой руке стержень с   фонарем,   и   красный   свет,

который видно издали, так что его не спутаешь   ни   с   чем,   озарял   клочок

пустыни и   наши   лица   под   прозрачными   колпаками   скафандров.   Мы   могли

приблизиться к человеку и заглянуть ему в лицо, но что-то удерживало нас -

нет, жалости мы как раз не ощущали - мертвецов не   жалко,   разве   что   при

большом скоплении народа, когда все плачут, да и то жалеешь не   покойника,

а скорее тех, кто остался после него, мертвеца же - я имею в виду   чужого,

не имевшего к   тебе   в   жизни   никакого   отношения,   -   никогда   не   жаль,

напротив, возникает какое-то   обостренное   чувство   отвращения   и   страха.

Да-да, нам вновь сделалось страшно, как в   тот,   первый   раз,   -   подумать

только, мы одни на всей планете, в чужом мире, а тот из   нас,   кто   шел   с

факелом, впереди, споткнулся, и упал, и   разбился,   нет,   фонарь   его   еще

горит, но он только один, вот если бы у нас было по фонарю...

     - Я вас понимаю, - сказал тогда Сойкин. - Зажгите.   Зажгите   столько,

чтобы другим, когда придет ваш смертный час, было светло, чтоб им не   было

страшно и одиноко, зажгите, если сможете...

     Я так и не знаю, что же это было тогда, в далеком моем   детстве,   что

подарил нам Сойкин, этот грустный парень двадцати трех   лет,   изобретатель

или художник, - соседи так и не   выяснили   точно,   до   конца,   а   нам,   по

правде, было все равно, хотя вру, нам   было   очень   интересно,   просто   мы

боялись, узнав правду, вдруг разочароваться - ничего невозможного тут нет,

и потому мы воспринимали Сойкина таким, каким он казался _н_а_м.

     Что-то он объяснял насчет всего случившегося, точно - объяснял, но   я

забыл, в памяти остался провал, и я так и не могу по-прежнему   определить,

и_г_р_а_л_ ли Сойкин в   свою   новую   игру,   или   и   в   самом   деле   что-то

и_з_о_б_р_е_л_и_ показал нам им придуманное чудо.

     Во всяком случае, мы не сумели угадать - тогда, и многое   с   тех   пор

ушло из памяти, но осталось одно: красный   фонарь   в   пустоте   и   в   ночи,

к_р_а_с_н_ы_й_    ф_а_к_е_л_,    к_о_т_о_р_ы_й_    в_и_д_н_о_    и_з_д_а_л_и_.

Факел-сигнал, теперь я понимаю, _ч_т_о_ он значил - это   был   обыкновенный

тревожный символ, и Сойкин нам его подарил.

     А потом, после того дня, мы Сойкина больше не встречали, мы ждали его

каждый день, нам казалось, что он вот-вот   выйдет   из   своего   подъезда   и

улыбнется нам доброй,   удивительной   улыбкой,   от   которой   все   лицо   его

сморщивается, будто он хочет чихнуть или заплакать, но он не появлялся.

     Поговаривали, что он уехал навсегда - зачем, а кто его знает? - уехал

в Сибирь, или на Север, или в Казахстан, в новые края и к новым людям. Нам

было немножко обидно - как же так, уехал и даже не простился! -   Но   потом

обида прошла, ведь мы понимали, что он не был   для   нас   ни   учителем,   ни

другом на всю жизнь, ни просто "созерцателем" Сойкиным.

     Вчера вечером я возвращался домой по   бульвару   и   вдруг   заметил   на

скамейке человека. Он сидел в тени, так, чтобы свет   фонаря   не   падал   на

него, но что-то знакомое почудилось мне в его фигуре.

     Я невольно задержал дыхание - неужели это   _о_н_,   ведь   столько   лет

прошло?!

     - Простите, - сказал я, подходя к нему, - вы не Сойкин?

     - Ошиблись, - ответил он, - Я - Союшкин. Вы меня знаете?

     - Нет-нет, - сказал я, - Вас я не знаю. Извините.

     Я двинулся прочь.

     Шагов через пятнадцать я обернулся - лавка стояла в тени и чернела на

фоне освещенной листвы, просто темное пятно. Темное пятно...

     Тогда я решительно вытащил из кармана спички и зажег одну,   и   поднял

ее над головой. Я пошел назад, мимо темной лавки, спички гасли на ветру, я

доставал новые, и зажигал одну за другой.

                            Александр СИЛЕЦКИЙ

                             И ПРЕБУДЕТ ВОВЕКИ

     Часы показывали десять утра.

     Если погода останется ясной, то, может быть, я увижу, подумал он. Все

- от начала до конца... Вот странно! Ведь говорят, конец никто не   ощутит.

Не увидит, просто не заметит, как не замечаешь дня, когда лето переходит в

осень. Что-то случится, вдруг произойдет...

     Пора было отправляться.

     Он миновал прихожую, запер парадную дверь и, на ходу натягивая   плащ,

направился к гаражу, где матово светил зелеными боками новый "Мерседес".

     Через несколько минут машина показалась из   ворот   и,   фыркая,   точно

младенец   во   сне,   своим   трехсотсильным   мотором,   покатила   по   старому

бетонному шоссе.

     Он глядел на притихший, напоенный золотым светом осени мир вокруг,   и

странное чувство успокоения внезапно овладело им.

     Как будто ничего и не должно случиться...

     Вернее, что-то уже произошло,   но   навсегда   осталось   в   прошлом,   и

отныне будет лишь эта умиротворенность в   природе,   и   будет   нескончаемая

смена дней и лет, дающая радость и надежду - мягко, назойливо, всегда.

     Как знать, подумал он, может, и впрямь обойдется. Чудес,   конечно   не

бывает, но не такое уж должно случиться чудо, чтоб   этот   день   остался   в

череде других, ничем особенно не выделяясь. Разве только красотой своей...

Да, это было великолепно!

     Ворота на территорию были закрыты.

     Он просигналил несколько   раз,   наконец   из   сторожевой   будки   вышел

часовой и, узнав его, растворил ворота.

     - Я к генералу. По делу. Он ждет.

     Часовой кивнул.

     Он промчался мимо длинных   приземистых   строений,   мимо   серо-зеленых

конусов, скрывавших нацеленные в небо острые   носы   ракет,   и   остановился

перед зданием штаба.

     Любопытно, заметил он, никакой суеты кругом, никакого беспокойства...

Жизнь продолжается и радуется самой себе - до самого   последнего   момента.

Об этом стоит написать. Смешно! Думать о своей работе, когда через два-три

часа, может, вообще не будет ничего!

     Нелепое слово - ничего...

     Генерал сидел у себя в кабинете и читал книгу.

      Увидав гостя у себя в кабинете, он   с   поспешностью   ее   захлопнул   и

машинально, точно школьник на   уроке,   пойманный   с   поличным,   накрыл   ее

рукой.

     - Как, - растерянно проговорил он, - ты все здесь?

     - Выходит, что так.

     - Но я же приказал тебе! Последние жители эвакуировались еще вчера, а

ты...

     - А я решил остаться. Я хочу   видеть   сам,   как   _э_т_о_   будет.   Мне

нужно. Как писателю, пойми!

     - Пользуешься тем,   что   мы   учились   вместе   в   школе,   -   проворчал

генерал. - Я и так дал тебе отсрочку на сутки,   верил,   что   хоть   сегодня

утром... Писатель! Теперь   ты   такой   же   человек,   как   все.   Я   не   могу

рисковать чьей-то жизнью. А тем более твоей...

     - Я должен видеть. Кому-то нужно описать все _э_т_о_!

      - Чушь! Набираться впечатлений перед концом!.. Ты и так, слава   богу,

написал об этом кучу книг.

     - Тогда я выдумывал, предполагал - и только.   А   теперь...   Ведь   ты,

когда я вошел, тоже что-то читал. А зачем? Если верить твоим словам...

     Генерал смущенно забарабанил пальцами по столу.

     - Я перечитывал твой роман...

     - Вот как?

     Генерал выпрямился в кресле и встал.

     - У каждого свои причуды, - сказал   он   тихо.   -   Ты   знаешь,   как   я

отношусь   к   твоей   работе.   Да   и   не   только    я...    Мы    все    немного

сентиментальны. Когда боимся...

     - Значит ты мне разрешаешь?

     - Давай немного погуляем, - предложил генерал, беря друга по руку.   -

День, кажется, чудесный. Я ведь так и не выходил сегодня и дому.

      Они медленно шагали, приближаясь к высокому обрыву.

     Внизу текла река, причудливо петляя меж   холмов,   а   дальше   -   и   до

горизонта - тянулись распаханные   на   зиму   поля,   перелески   и   несколько

селений,   все   -   умолкшие,   пустые,   обезлюдевшие   и   отсюда,   с   высоты,

казавшиеся   просто   декорацией   -   выписанной   тщательно,   но   с   холодным

сердцем.

     Воздух после ночного дождя был чист и серебристо звонок.

     - Я сегодня получил от своих письмо, - сказал генерал. -   Устроились,

будто бы, неплохо... Но все   равно!   -   болезненная   гримаса   исказила   на

мгновение его лицо. - Ты не представляешь, до   чего   тяжело   ждать!..   Что

будет потом? Как?

     - Может быть, еще обойдется?

     -   Нет,   -   вздохнул   генерал.   -   Теперь   уже   навряд   ли...   Точка.

Невозможно повернуть.   Хотя,   конечно   бы,   хотелось...   -   он   безнадежно

улыбнулся. - Понимаешь, ведь никто этого не ждет нарочно.   Конец   света...

Кто о нем мечтает? Военные? Нет! Войну ведут живые, ради того, в   конечном

счете, чтобы раз за разом ее повторять. Больше войн, наверное не будет.   И

военные исчезнут - навсегда. И будет мир...

     - Военные... Они - орудие, и только. Как и ты... Нет   разве?   -   тихо

возразил писатель.

     - Ну, еще бы! Глупые политики да те, под чьим контролем   вся   военная

промышленность, - вот истинно виновные!.. - с презреньем хмыкнул   генерал.

- Но так ли? Неужели ты считаешь, что они всерьез нуждаются   в   _т_а_к_о_м

исходе?! Для чего он им? Тогда ведь и для них все кончится навеки! Нет,   в

конце никто не видит утешения. Конец - это конец. Без вариантов.

     - И все-таки...

     - Да-да! Это абсурд, но он реален. Никто   не   хочет   -   но   шагают   в

пропасть все... А почему, зачем? Быть может, так и   надо,   чтобы   осознать

затем   идиотизм    всех    прежних    установок,    устремлений,    вожделений,

заблуждений, черт возьми!.. Нужно именно так и не иначе,   потому   что   все

другое уже не в состоянии до нас дойти, открыть глаза на мир   и   на   себя,

должен быть   суд,   настало   время,   аргументов   больше   нет,   таких,   чтоб

убедили, разбудили человечность... Я не знаю...   Вероятно,   есть   какая-то

закономерность, логика - в том, что все - вот   так...   Что   _к_   э_т_о_м_у

пришли мы _с_а_м_и_... А в противном случае - чего   бояться?   Но   ведь   мы

боимся...

     - И не только, - откликнулся писатель.   -   Мы   _п_о_н_и_м_а_е_м,   что

боимся, а пускаем все на самотек. Вот это-то и страшно...

     Генерал задумчиво поднял лицо к шумевшим над головой ветвям.

     - Красиво, - неожиданно сказал он. - Иногда ловишь себя на мысли:   до

чего же все-таки кругом красиво, а ты не замечаешь... Привык,   наверное...

Тебе, вероятно, проще, а?   С   твоим-то   наметанным   глазом?   Нет,   скажем,

чувства, будто чего-то там не доглядел?

     Писатель пожал плечами.

     - К сожалению, есть. Иначе бы я не приехал сюда и не просил...

     - Оставь, - поморщился генерал. - Подумай   о   тех,   кто   будет   жить.

Кто-то ведь останется, и ты в это веришь. Потому и хочешь увидеть все сам,

чтобы потом описать. Так подумай о них! Ты же художник! От тебя ждут чуда,

если хочешь - сказки, как от всякого художника... Мир вздыбится и   рухнет,

расколется на миллионы частей. Кто будет собирать?

     - Неужто я?!

     - А почему бы нет? Многое станет   иным.   Ценности   изменяться,   нормы

морали перетасуются, как колода карт... Но я не   могу   представить,   чтобы

ниточка от нас к тем, кто останется,   оборвалась.   Нельзя,   чтобы   потомки

лишь судили и ненавидели нас за все те беды, которые мы им   принесем.   Они

должны стать лучше и счастливей, и потому   одну   жестокость   в   память   их

переносить нельзя, - генерал умолк, с печалью глядя в осеннюю даль. - Если

честно, то ведь этот мир не так уж был и   плох!   Было   многое   такое,   что

стоит сохранить...

     - Ты обо мне? Или о моих книгах? Что ж...   Но   я   хочу   написать   еще

одну, самую правдивую!..

     - И самую ненужную, - оборвал его генерал. - Пойми, ты всегда сочинял

сказки о том, чего нет. Теперь пора поведать   людям   сказку   о   _н_а_ш_е_м

дне. О том, что _б_ы_л_о.

     Они, умолкнув, стояли на краю обрыва и смотрели друг на друга.

     Два   старых   уже   человека,   один   из   которых,   избравший   профессию

убивать, по иронии случая, убеждал другого, призванного в трепетных словах

хранить   всю   мудрость   и   красоту   земную,   не    допустить    исчезновения

человечности и веры - в новых временах.

     Два старых друга, по-разному прозревших в миг перед концом...

     - Наверное, ты прав... Времени, конечно, мало, но - чтоб начать...

     - А это главное. Теперь - начать, а после...

     - Для этого нужно уцелеть сейчас.

     - Так уезжай! Немедленно. Ты   еще   успеешь   спрятаться   и   переждать.

Слышишь, что я говорю?!

     - Но ты...

     - Брось! Это моя работа. Твой долг писать. А мой... Я сам его взвалил

на себя.

     - И на меня, в какой-то мере. И   на   других.   Долг   перенести   _в_с_е

э_т_о_. Разве нет?

     -   Сейчас   не   время   для   объяснений.   Может,   как-нибудь    потом...

Как-нибудь... -   генерал   встряхнул   головой.   -   Ладно.   Все.   Уезжай.   Я

запрещаю тебе оставаться здесь.

     Осенний день был безмятежен и светел.

     Но   каждый   вдруг   почувствовал,   как   эта    сентябрьская    благодать

незримой, почти невыносимой ношей ложится на обоих   -   и   яростно   сминает

бодрость и надежду, и кичливую уверенность в себе.

     И остается только ощущение пустоты... Никчемности. Абсурда.

     - Проводи меня до дверей, - тихо попросил генерал.

     Он закатил машину в гараж и прошел   в   дом.   Здесь   было   чисто,   все

привычно и по-прежнему уютно.

     Будто и не должно случиться ничего...

     Крошечный оазис старой, доброй жизни...

     И тогда, может быть, впервые он ясно осознал, _к_а_к_ был причастен к

миру за окном, который рухнет, распадется...

     Что потом?

     Ведь он, действительно, художник и он, действительно,   рожден,   чтобы

хранить   земную   красоту   и   воскрешать   забытые   пророчества,    прозренья

мудрецов!

     Всегда...

     Он вдруг успокоился.

     Тяжесть спала с души.

     Он вновь ощущал в себе уверенность и силу.

     Он достал из холодильника кусок мяса и, наскоро поджарив, с аппетитом

съел.

     Вымыл за собой посуду, полил на подоконниках цветы, подмел пол в доме

и растворил все окна.

     Пахнуло влагой и прохладой, терпкие запахи осеннего леса ворвались   в

помещение - свежесть и какая-то лихая беззаботность вдруг пошли гулять   по

комнатам и коридорам.

     Он почувствовал себя помолодевшим.

     Давно уже он не испытывал такого неуемного желания - писать!

     Ему внезапно   захотелось   неким   сверхъестественным   усилием   связать

воедино и весь безбрежный   мир,   что   по-сентябрьски   пламенел   вокруг,   и

хмельное упоение, собственный восторг от одной лишь   возможности   _б_ы_т_ь

в этом мире, и все идущие на   смену   поколения,   которые   должны,   обязаны

любить то доброе и вечное, что было, есть и будет - в них самих.

     Слить все в единой фразе...

     Или,   напротив,   в   грандиозной   книге,    способной    отразить    весь

вдохновенный ход времен. Неважно, _к_а_к_. Сейчас - неважно!

     Он вынул из запасника бутыль вина, налил в стакан и выпил за удачу.

     И сел за стол писать.

     Стол стоял на веранде. Сквозь распахнутую настежь   дверь   была   видна

аллея, залитая солнцем, и клумба с ярко-красными цветами.

     Осенний лес шумел на сотни голосов.

     Он склонился над чистым листом бумаги и аккуратно вывел первые фразы.

     И глубоко задумался.

     Он не видел, как на секунду   свет   вокруг   померк,   сменившись   затем

неестественным сиянием.

     И даже не почувствовал совсем, как все в этом мире, сжираемое   адским

пламенем, распадается на атомы, обращаясь в Ничто.

     В жуткой круговерти огня на какую-то долю   мгновения   вспыхнул   белый

листок, и лишь   две   короткие   фразы   мелькнули   на   нем   перед   тем,   как

рассыпаться в прах:

     "То был   прекраснейший,   добрейший,   лучший   из   миров.   И   таким   он

пребудет вовеки...".

                             Александр СИЛЕЦКИЙ

                                  ЖМУРКИ

     Ему завязали глаза так, чтобы он не видел ничего, и   разбежались   кто

куда.

     - Я здесь, я здесь! - на разные голоса неслось со всех сторон.

     Мальчишка, расставив руки, носился по   площадке,   но   дети,   дав   ему

приблизиться почти вплотную, ловко выскальзывали из его   объятий,   корчили

рожи, зная, что он все равно их не заметит, и со смехом отскакивали прочь.

     Внезапно мальчишка обо что-то споткнулся и   с   размаху   грохнулся   на

землю.

     Он тотчас сел, потирая ушибленный бок, и в этот   момент   почувствовал

рядом _ч_у_ж_о_е.

     Какой-то незнакомый   запах,   непонятная   прелость   атмосферы,   и   еще

тишина, охватившая вдруг его со всех сторон...

     - Эй! - крикнул мальчишка, даже не пытаясь встать. - Что это такое?

     Тишина исчезла, в уши снова ударил знакомый гул полуденного двора.

     Ребята уже стояли рядом и разом тараторили о чем-то, но   слов   нельзя

было разобрать.

     Одним движением мальчишка сдернул с   головы   повязку   и   огляделся   -

никто даже не заметил этого его проступка   -   игра   кончилась,   оборвалась

посередине,   как   слишком   тугая   бельевая    веревка,    увешанная    всяким

разноцветным барахлом.

     Дети балабонили хором, каждый свое, но все   смотрели   в   одну   точку,

туда, где лежало _э_т_о_, обо что споткнулся мальчуган.

     - Его здесь не было, - сказала девочка с косичкой.

     - Он не дышит, - пролепетал лупоглазый толстяк.

     - Нужно позвать взрослых - предложил кто-то.

     И все разом закричали и заспорили вновь.

     Посреди двора, на самом солнцепеке, лежал ничком человек. Он был одет

в странную, переливающуюся всеми цветами радуги хламиду и не шевелился.

     - Я сбегаю за мамой! - сообщила маленькая девочка с челкой, и, прежде

чем кто-либо молвил слово, умчалась, словно солнечный   зайчик   по   далекой

стене, в свой подъезд.

     - Мама, мама, - позвала она с порога, - иди сюда!   Во   дворе   человек

лежит!

     - Ну чего ты кричишь? - возмутилась   мать.   -   Просто   пьяный   -   эка

невидаль. Надо же днем - и так напиться.

     - Мама, но ты пойди посмотри. Ведь он не такой, _н_е _т_а_к_о_й,   как

все!

     - Не говори глупостей. И не морочь мне   голову.   Ступай,   поиграй   до

обеда. А к пьяным нечего подходить. Я запрещаю.

     - Но мама же!... Он не дышит, он совсем _н_е _д_ы_ш_и_т!

     - Перестань молоть чепуху. Или   я   не   буду   пускать   тебя   во   двор.

Сколько раз повторять: я слишком занята, чтобы играть в ваши игры.

     - Папа, - сказал веснушчатый мальчишка, входя в квартиру, - мы   нашли

человека.

     - Так-таки нашли? - усмехнулся отец, - Его никогда не было,   а   вдруг

нашли? С неба свалился?

     - Нет. - сказал мальчишка серьезно, - Он во   дворе   лежит.   Мы   стали

играть и увидели его.

     - Вот и пускай себе лежит. Надоест - встанет и уйдет. Вам-то что?

     - Папа, он мертвый.

     - Глупости. Мертвых людей во дворе не бросают, в особенности днем.

     - Почему?

     - Улик слишком много. Против того, кто бросил.

     - Но он сам, _с_а_м_ появился! Только что...

     - Вот видишь. Значит,   никакой   он   не   мертвый,   если   _с_а_м...   Не

обращайте на него внимания - мало ли на свете ненормальных, сынок?!

     - Папа, но он очень, очень _с_т_р_а_н_н_ы_й.

     - Ну, что ты   хочешь   от   меня?   Можешь   ты   когда-нибудь   дать   отцу

отдохнуть?! Вечные ваши игры в пиратов и привидения. Ей-богу, надоело...

     Дети стояли над распростершимся на земле телом и, притихшие, молчали.

Никто из них теперь, пожалуй, и не задумывался над тем, _о_т_к_у_д_а   _ж_е

вдруг взялся этот   человек.   Перед   ними   был   свершившийся   факт,   и   это

вытеснило из их впечатлительных голов все остальное.

     - Бедненький! - наконец, сказала   девочка   с   косичкой,   -   Ему   ведь

жарко, наверное.

     - Давайте перетащим его к гаражу, - предложил лупоглазый   толстяк,   -

там тень.

     Они разом подхватили человека за руки и за ноги и... разом   отпустили

его.

     - Э,   -    вдруг   сказал    мальчишка   с   веснушками,    -   он   какой-то

скользкий...

     - Он как студень,   -   подтвердила   с   челкой   и   показала   всем   свои

измазанные ладони. Она понюхала пальцы и неожиданно лизнула их.

     - Что ты делаешь? -   ахнул   мальчишка,   который   до   этого   водил.   -

Отравишься!

     - А вот и нет, - возразила девочка, - очень даже вкусно, -   и   она   с

удовольствием облизала всю пятерню, - Сладкое,   как   варенье,   -   пояснила

она.

     Дети недоверчиво приблизились к незнакомцу, а потом каждый   осторожно

ткнул в него пальцем и сунул этот палец в рот.

     - Вкусно, - подтвердили все, и вдруг воровато огляделись по сторонам,

будто перед ними   стоял   огромный   буфет   со   сладостями,   и   кто-либо   из

взрослых мог уличить их в тайном вожделении.

     Мигом картина переменилась.

     Их теперь уже не   интересовало,   ни   откуда   взялся   этот   непонятный

человек, ни само тело. Теперь   их   занимала   лишь   одна   его   суть   -   или

оболочка? - сладкая   и   потому   затмившая   все   прочие   странности   -   или

мерзости, не бросавшиеся сразу в глаза - ведь сладкий труп, если это труп,

конечно, - нечто, наверное, безобразное, но какая   разница,   были   ли   эти

недостатки на самом деле, в конце концов их сахаристость окупала все!...

     И дети не выдержали.

     Праздники тем и хороши, что   случаются   редко.   А   это   был   веселый,

поистине из ряда вон выходящий случай - ну почему же надобно терпеть и   не

воспользоваться им?!

     Взрослые,   которые   проходили   временами   мимо,   наблюдали   привычную

картину: дети, сгрудившись в кучу, усердно копошатся   над   чем-то   в   углу

двора; "строят песочный дом", - с   удовлетворением   думали   рассудительные

взрослые и преспокойно шли по своим делам.

     Через пятнадцать минут все было кончено.

     На земле не осталось ни кусочка от человека и его одежды,   ни   одного

волоска или косточки.

     Дети блаженно   вытирали   липкие   губы   и   пальцы,   не   удостоив   даже

вниманием маленький круглый медальон с цепочкой, что висел еще недавно   на

шее незнакомца.

     "Я - червь,   но   зато   я   склизкий",   -   коряво   было   нацарапано   на

медальоне, но дети, прочтя это, все равно бы ничего не поняли.

     - Ну вот, - довольно сказал лупоглазый толстяк, - почаще бы такое...

     - Ой, смотрите-ка, - неожиданно хихикнула девочка с   косичкой,   -   на

кого он стал похож! Ты похож теперь на жабу!

     - А ты... А ты - на клопа!

     - А он похож на таракана!

     - А она - на крысу! Ой, умора...

     Дети глядели друг на   друга   и   с   удивленьем   отмечали,   как   каждый

делается вдруг похожим на   какого-нибудь   гадкого   зверя   или   на   мерзкое

насекомое. И чем   сильнее   сладкая   плоть   незнакомца   растворялась   в   их

желудках, тем скорее дети теряли свой первоначальный облик...

     Но потом ужасные черты стали незаметно   расплываться,   уступая   место

обыкновенным детским лицам и телам, и вскоре пропали совсем.

     - Что это такое было? - растерянно спросил кто-то,   но   все   молчали,

пораженные не меньше.

     Они чувствовали, что подобная метаморфоза в общем-то приятна; приятно

было на секунду совершенно перестать ощущать себя людьми; "Я -   червь,   но

зато я склизкий" - этого не читал никто, но съеденный незнакомец словно бы

удивительнейшим   образом   щекотал   их   души   изнутри,   оттуда,   куда   даже

взрослый человек опасается заглянуть, - вот в чем   была   вся   сладость   их

минутного преображения!

     Каждый чувствовал, что то обличье, которое он принял   вопреки   всему,

отнюдь не исчезло навсегда, а лишь затаилось в   недрах   его   "Я"   и   ждет,

чтобы когда-нибудь вернуться - и отныне это стало тайной   каждого,   первой

большой тайной, должной впоследствии определить их человеческий подход   ко

множеству земных проблем...

      Дети встали и огляделись по сторонам.

     Солнце миновало зенит - время шло к обеду.

     Двор был снова пуст,   как   и   часом   раньше.   Замечательнейший   двор,

дарящий чудеса...

     - Эй, - вдруг крикнул мальчишка с веснушками, - поиграем еще?

      - Снова в жмурки?

     - С_н_о_в_а_ в жмурки!

     - Идет! Чур не я!...

                         ДОСТОЙНОЕ ГРАДООПИСАНИЕ

                                "Нам необходимы подвиги, нам нужен почин."

                                            М.Е.Салтыков-Щедрин. Годовщина.

                                  ПРОЛОГ

     Ежополь был город старинный.

     Стоял он на высоком левом берегу реки Ежопки, от   которой   и   получил

свое историческое название.

     Иные горячие головы уверяли, будто древнее его и   нет   на   свете,   но

это, конечно, не так.

     Тем не менее - и это обязует   каждого   любопытателя   истории   отменно

поразиться! - ни одна летопись Ежополь вовсе не поминает.

     И все, вероятно, потому, что название города   настолько   и   всегда   у

всех было на языке, что сообщать о нем еще и   в   летописях   почиталось   за

дело странное и просто неприличное.

     Ведь не сообщают же летописцы: зимой, дескать, в шубе   тепло,   а   без

шубы - холодно.

     И так понятно.

                               ХРОНИКА ДЕЯНИЙ

     Возле города Ежополя располагались   два   примечательных   места.   Одно

называлось - урочище Гнедые Нужники, другое Вышний Торчок.

     В Гнедых Нужниках были дачи славных поселян. Там ежополяне отдыхали и

пили самогон.

     В   Вышнем   Торчке   поселяне,   напротив,   варили   самогон    и    вообще

занимались сельским хозяйством.

     Все продукты, которыми можно   питаться,   не   травясь,   город   Ежополь

ввозил из отдаленных мест.

     Когда в Ежополе вымостили первый переулок, горожане   стали   с   ужасом

ждать перемен.

     И точно: вышел Указ об охране памятников старины.

     Непонятный, но - Указ.

     Город   Ежополь   приуныл.   Таковых   заветных   памятников   в    нем    не

сыскалось, ежели, конечно, не считать чудом уцелевшей   городской   помойки,

имевшей почтенный возраст в 300 лет.

     Тогда ее срочно обнесли березовым штакетом, рядом -   для   туристов   -

возвели бревенчатый отель и начали именовать Помойницей Христа   Спасителя,

о чем официально и уведомили столицу.

     Из столицы по секретному каналу пришел   лютый   нагоняй,   отцы   города

затосковали, но, вскорости смекнув,   что   к   чему,   свое   творение   шустро

переименовали.   И   в   новой   депеше,   направленной   в   столицу,   было   уже

означено: "Помойница Христа Спасителя имени залпа "Авроры".

     Из столицы донесся такой силы вой, что отцы города,   тонко   опять   же

смекнув, что к чему, повелели Помойницу вмиг закопать. Зато над гостиницей

по вечерам засияло дрожащим неоном: "Hotel na Pomojah. Intourist".

     А для особо верующих инородцев здесь же   отстроили   новехонький   храм

Николы-на-Сносях.

     Об этом в столицу уже сообщать не стали.

     Однако ж - памятники старины, где взять их?

     И отцы города распорядились: все почитать за памятники   старины   -   и

сам Ежополь, и его лучших горожан. А это уж понятно...

     Отныне   каждый   отец   города,   оставляя   свою   роспись,   обязан    был

указывать:    "Памятник    старины,    охраняемый    государством,    гражданин

такой-то..."

     Длинновато малость, зато в полном соответствии с запросами эпохи.

     Об этом столицу известили.   Не   в   лоб,   конечно,   но   туманно   и   по

существу.

     После чего отцы города ударились в туризм по белу свету, благо   денег

на охрану хапнули немало, и везде писали, как заведено.

     И вышло за   каких-нибудь   полгода,   что   в   Ежополе,   таким   манером,

наличествует памятников старины ровным счетом четыреста тысяч и две штуки.

     Цифирь умодробительная.

     И исключительно правдивая -   если   довериться   оставленным   распискам

только в "Хилтонах" различных континентов.

     Как ни крути, Ежополь обскакал иные города и веси по всем статьям.   И

главное - ничуть себя не утруждая.

     Тоже - знак эпохи!..

     Вот тогда-то и присвоили ему   Знак   Качества,   а   впоследствии,   Знак

снявши, дали простого Героя.

     Да, случилось так: городу Ежополю присвоили Знак Качества.

     Спеша увековечить славное событие, ретивые горожане   утопили   в   реке

Ежопке   все,   что,   по    их    просвещенному    мнению,    этому    Знаку    не

соответствовало.

     В результате река вышла из берегов и затопила город.

     Чтобы спасти Ежополь от полного изничтожения, Знак   Качества   с   него

сняли.

     Тогда все вещи из воды геройски повылавливали   обратно,   река   быстро

вернулась в свои берега, и город зажил своей прежней замечательной жизнью.

     В   одном   местечке,   неподалеку   от   Ежополя,    открыли    достоверные

источники. И понастроили вокруг них прорву санаториев и домов отдыха -   по

большей части имени отцов города.

     А место, до того звавшееся Коклюшанской Слободой, взялись   официально

именовать не иначе, как Достоверные Источники.

     В ежопольских газетах и   других   журналах   по   этому   поводу   немедля

написали:   "Достоверные   Источники   возвращают   людям   здоровье,   как   бег

трусцой и наше   православное   рукоприкладство!   Пользуйтесь   неиссякаемыми

благами Достоверных Источников!"

     А как-то в городе Ежополе было   совершено   вооруженное   нападение   на

маршрутный микроавтобус с   преступной   целью   угона   его,   с   водителем   и

пассажирами, на остров Рапа-Нуи.

     Мотор мужественно встал в последнюю секунду.

     Потом об этом городские патриоты говорили: "Сразу   видно   -   свой.   А

свой - не подведет!"

     В центре Ежополя снесли дом бывшего Дворянского   собрания   и   на   его

месте в девять лет воздвигли роскошный, семиэтажный, сверкающий стеклом   и

алюминием общественный клозет.

     Ни одна столица мира не имела эдакого дива, не говоря уже   о   городах

помельче.

     В Ежополе об этом знали и поэтому   всех   гостей   и   заезжих   туристов

первым делом водили смотреть на данный сногсшибательный шедевр.

     Пользоваться, впрочем, не давали никому - в клозете постоянно   что-то

расширяли, реконструировали и расписывали все новыми   и   новыми   фресками,

содержание которых держали в строжайшем секрете. Да и   лифты   не   навесили

еще.

     Правда,   отдать   должное   смышленым   зодчим,   для   пользования   сзади

пристроили пятнадцать   дощатых   свежеоструганных   кабинок   со   стеклянными

дверьми и без единого запора, однако посещать их никто не хотел,   к   вящей

скорби и удивлению городских властей.

     Тем не менее однажды клозет заработал.

     Это случилось в тот   прекрасный   день,   когда   город   посетил   то   ли

бахрейнский, то ли кувейтский, то   ли   еще   какой   султан   с   полутысячной

свитой журналистов, поваров, швейцаров, друзей, жен и прочих   товарищей   с

кричащей внешностью застенчивых телохранителей.

     Султана немедля пригласили посмотреть новинку и   сердечно   распахнули

перед ним парадные двери, за   которыми   уже   стоял   оркестр,   игравший   на

баянах замечательную песню "С голубого ручейка..."

     Подобающим моменту этикетом султан светлейше пренебрег.

     Как заправский спринтер, победно рвущий финишную ленточку, он сиганул

из знойного летнего полдня в готические прохлады   вестибюля   и   скрылся   в

полумраке прежде, чем представитель радостной   ежопольской   общественности

успел раскрыть рот для приветственной речи и ознакомления высокого гостя с

замечательными цифрами из области строительства вечного города Ежополя.

     Все застыли, трепеща и дожидаясь возвращения султана.

     Он появился   ровно   через   двадцать   минут,   совершенно   белый,   чуть

дышащий, с горящими глазами и взлохмаченной головой.

     Ноги его мелко дрожали, тело   сотрясал   озноб,   и   в   движениях   ясно

сквозило нечто ностальгическое и отрешенное от всякой земной суеты.

     Султан   сейчас   же,   с   места   не   сходя,   объявил   собравшимся,   что

отрекается от своего престола в пользу уругвайских сирот   и   прочих   жертв

гонки вооружений и начал вдруг тихонечко смеяться.

     Вся свита плакала, а он - хи-хи!..

     Конечно   же,   грозил   в   натуре   разразиться   большой    международный

скандал.

     Отцы города схватились за головы. Они скандалу вовсе не хотели. А тем

более - такого. Столица им бы это не простила - уж как пить дать.

     Свита действовала четко: султана мигом посадили в лимузин и увезли по

ежопольскому бездорожью в иные края.

     Часом позже его, естественно, отговорили, и   все   вернулось   на   свои

законные места, уругвайским сиротам ничего, понятно, не досталось.

     Но случай этот поразил ежополян необычайно и потому вошел в городские

анналы навсегда.

     Впоследствии, правда, уверяли, что все это - совершеннейшая липа.

     Ну, да ведь не зря живет молва народная, не зря!

     Год спустя в Ежополе также случилось знаменательное. На торжественном

обеде мэр города Ендюк принял вместе с послом из Эфиопии...

     Воистину, ехали в тот град Ежополь со всех сторон.

     Десятки делегаций из разных стран на дню к вокзалам прибывали.

     А вокзалов в городе было восемь.

     То есть поначалу-то   их   было   два.   Всего.   Но   отцы   города,   ввиду

непреходящего и нарастающего значения Ежополя - как внутри страны,   так   и

на международной арене, - постановили разбить его на двадцать три района и

в каждом построить вокзал.

     То, что возникли вокзалы в тихих сквериках,   на   шумных   перекрестках

или во дворах, никого,   по   правде,   не   смущало.   Смущало   другое:   между

платформами не было рельс.

     Однако отцы города мигом заверили,   что   рельсы   проложат   -   был   бы

вокзал! Мол, начинание набрало силу, и теперь его не остановить - вон уж и

в столицу выехал гонец: медали получать.

      И, чтобы никто не сомневался,   прозвали   это   дело   стройкой   века   и

быстро создали условия - ужасные, под стать.

     А покуда суд да дело,   всех   прибывающих   на   два   старых   нормальных

вокзала без проволочек пересаживали в грузовики   (в   городе   с   автобусами

было туговато, а таксисты задаром   никак   не   желали   возить)   и   гнали   к

новеньким перронам, где и считали формально оконченным их путь.

     За несколько неспешных   лет   успели   оборудовать   рельсами   и   прочей

атрибутикой железных дорог лишь шесть построенных вокзалов.

     Тут отцы   города   в   Ежополе   нечаянно   сменились,   а   новоиспеченные

решили, что двадцать три района - это многовато. Ежополю довольно,   как   и

прежде, - двух.

     Хитрым образом произвели внутригородскую перекомпоновку, и все восемь

действующих вокзалов - два старых и шесть недавних - внезапно оказались   в

одном районе.

     Район этот быстро и по всем показателям вышел на первое место да   так

далеко оторвался от другого, что тот, ввиду неминуемого конфуза, как район

пришлось упразднить.

     И стало на свете два города: Ежополь,   который   с   районом,   иначе   -

вокзальный, и Ежополь, который с прежним центром, иначе - просто так.

     Какой какому подчинялся - неизвестно.

     Горожане таким казусом очень гордились, ибо аналогий не было нигде.

     Ежополь сделался в   народе   вдвое   популярней,   и   число   его   гостей

утроилось за сорок восемь дней.

     Что до недостроенных вокзалов, то   часть   их,   особо   не   усердствуя,

превратили в гостиницы, тем самым единым махом разрешив проблему,   которая

терзает все большие города, ну, а часть отдали парикмахерским   и   народным

театрам.

     И не мудрено, что ехали в Ежополь со всех сторон.

     Одних церквей в нем было триста двадцать семь - и все в   сознательных

руинах.

     О чем и сообщалось с гордостью в   любом   проспекте   для   туристов.   В

городе было всего пять бань - зато каких!

     Промышленными сооружениями Ежополь эпоха не одарила.   То   есть,   нет,

имелись какие-то несущественные предприятия, вроде свечного, скипидарного,

ракетного и калошного заводов, однако ничто не намекало откровенно   на   их

присутствие.

     По этой причине воздух над городом всегда был чист и прозрачен.

     А весной и летом   по   всему   Ежополю   разносился   пленительный   запах

ватрушек.

     Пляж на реке Ежопке, учтя опыт Ниццы и Ментоны, соорудили отменный.

     И в жаркие дни весь город - от мала до велика -   выезжал   купаться   и

загорать.

     Ввиду того, что Ежополь, как   город   южный,   снабжался   исключительно

теплыми вещами: валенками,   тулупами,   свитерами   и   так   далее,   а   также

учитывая   опыт   опять-таки   Ниццы   и   Ментоны,   все   горожане    поголовно,

решительно презрев стыдливость, купались только нагишом.

     А поскольку к пляжу непосредственно примыкали улицы,   особо   обильные

кафетериями, рынками и магазинами "Березка" для приблудных иностранцев, то

в этой части города по тротуару люд слонялся голышом с утра до вечера, как

будто праздник был у всех.

     Слух о столь вольных нравах вмиг докатился до испорченной   Европы,   и

косяки интуристов стали прибывать с одной лишь тихой целью: удостовериться

воочию, что простота душевная на свете не иссякла.

     К тому же, что   приятно,   голенькие   ежополянки   могли   пленить   кого

угодно.

     Они и пленяли, с охотой и без разбору, при том оставаясь, как   писали

в газетах, девственницами всегда и   во   всем,   если   только   не   случалось

какой-нибудь странной оказии.

     Ну, да не случаи определяют наш быт!

     Поэтому важно другое:   добрые   люди   населяли   Ежополь,   и   эту   свою

доброту они держали крепко, в кулачке.

     Поскольку знали точно: истинная   доброта   -   как   неразменный   пятак:

потерять не потеряешь, а другому отдать, по   слабости   души,   всегда   есть

риск.

     И лучше уж не искушать судьбу. Тем более, что искушать ее   приходится

повсюду, постоянно.

     Вот так в Ежополе и жили.

     В городе Ежополе воровали   не   по-столичному,   с   размахом,   но   -   с

собачьей хваткой.

     Что есть - того не было никогда, даже в юбилеи.

     Отцы города тем гордились.

     Ибо люто воровали сами, и   никто   их   никогда,   заметьте,   не   ловил.

Некому было ловить.

     Потому что и те воровали.

     Неким чудаком и подлинным любезным гражданином достославного   Ежополя

была учреждена в свое время Ежопольская масонская Финжопа -   очень   тайная

организация для масс.

     Поначалу в название   собирались   ввести   слово   "священная",   но,   по

зрелом размышлении, стало ясно, что слово это автоматически содержится уже

в самом названии.

     Были разработаны Устав и Правила Приема.

     Устав гласил:

     1. Финжопа - суть магическая формула,   в   которой   тайно   зашифрованы

основы всего бытия.

     2. Член организации не вправе говорить "Все - от бога" или "Все -   от

лукавого". Он обязан беспристрастно повторять "Все - от Финжопы".

     3. Не Финжопа для нас, но мы для Финжопы.

     4. Всякий член имеет право, войдя в Финжопу, оставаться в ее рядах до

конца дней своих.

     5. Пожертвования со стороны исключаются.

     6. Раз в полгода для   особо   отличившихся   членов   масонской   Финжопы

устраивать званые обеды на хлеб и воду.

     7. Каждый член обязан вербовать новых членов путем одалживания у оных

некоторых сумм.

     8. Руководство Финжопы определяется состоянием дел членов внутри ее.

     9. Регулярно издавать: "Гудок Финжопы", иллюстрированный еженедельник

"Человек и Финжопа", ежемесячное обозрение "Иностранная   Финжопа",   журнал

для узких специалистов "Вестник древней Финжопы", популярный журнал "Наука

и Финжопа", а также детский альманах "Веселые Финжопки".

     10. Учредить день работника Финжопы.

     11. Воздвигнуть памятник "Жертвам Финжопы".

     12. Учредить гимн масонской Финжопы, начав   его   со   слов:   "Вставай,

Финжопой не сморенный!..".

     13. Считать масонскую Финжопу величайшим завоеванием революции.

     Правила приема формулировались кратко:

     "Принимаются все желающие, прошедшие годичный   испытательный   срок   в

качестве кандидатов в члены масонской Финжопы в любом из ее филиалов".

     Летчик Полубабник, Герой Советского Союза,   благополучно   приземлился

ниже уровня земли.

     За это ему дали еще одного Героя, но   влепили   выговор,   чтоб   впредь

садился, где положено.

     А где положено - он не знал.

     Тогда ему поставили бюст на родине, в городе Ежополе, но   где   сажали

его в дальнейшем - уже неизвестно.

     В городе Ежополе решили воздвигнуть свой мавзолей.

     Стройка велась быстро и с большим размахом.

     В силу особого рвения, мавзолей отбахали на двадцать с лишком этажей.

И на каждом этаже любовно оборудовали место для саркофага.

     Дело стало за тем, кого туда класть.

     Отцы города спорили до драки.

     Потом демократически решили, что каждый будет лежать   в   мавзолее   по

алфавиту. Но тут сразу возникли две проблемы.

     Первая: что делать с пустующими этажами?

     По зрелом   размышлении   отцы   города   решили   лежать   всем   вместе   и

одновременно, благо места хватит.

     Но каждый хотел лежать непременно в бельэтаже!

     И вот эту вторую проблему разрешить уже было невозможно, ибо в городе

Ежополе, как известно, все равны.

     Кто-то было заикнулся, чтоб мавзолей совсем снести   и   на   его   месте

построить, к примеру, баню - все   полезней.   Но   после   эдакого   заявления

некто навсегда перестал числиться в отцах города.

     Спасение   пришло   внезапно:   из    столицы    прилетела    депеша,    где

говорилось, что в Олимпиадном году и   Ежополь   будет   выведен   на   мировую

орбиту.

     В Ежополе предполагалось провести параллельные соревнования по   мытью

и катанью для развивающихся стран под предводительством СССР.

     Отцы   города   воспряли   духом   и   велели   в   мавзолее,    дабы    новым

строительством себя не обременять, срочно   готовить   валютные   гостиничные

нумера.

      И вскоре над зданием вспыхнуло неоном: "Hotel Mavsoley".

     Хотели его   "Хилтоном"   прозвать   вдобавок,   но   в   последнюю   минуту

засмущались: на весь дом была одна уборная - да и та внизу, в подсобке.

     А наверху зато открыли ресторан, где потчевали гостей,   как   уверяли,

национальной "мавзолейной кухней".

     А на самой крыше разбили   смотровую   площадку   и   за   немалые   деньги

продавали дорогим гостям цветастые открытки "Ежополь. Вид с Мавзолея".

     И над входом в здание повесили   такой   плакат,   чтоб   видно   было   за

версту:

     "Добро пожаловать в   наш   мавзолей!   Welcome   to   Mavsoley!   Комбинат

бытовых услуг -   на   первом   этаже.   Наше   учреждение   борется   за   звание

мавзолея коммунистического труда! К сведению туристов: производится запись

на экскурсии к городской могиле Последней Вдовы   Неизвестного   Солдата.   В

большом наборе прохладительные напитки и мемориальные гулянья-шоу   "Вечная

любовь". Фотографировать строго запрещено!"

     После Олимпийских   игр   в   Москве   город   Ежополь,   заразившись   этой

пагубной   заботою   о    показательно-передовом    престиже    и    мня    себя,

естественно, не хуже, каждый месяц взялся выставлять свою   кандидатуру   на

проведенье новых Игр, летних или зимних - все равно.

     Однако ж регулярно получал отказ.

     Умаявшись в   бореньях   со   злокозненностью   МОКа,   Ежополь   с   помпой

объявил себя открытым городом   для   всяческих   соревнований   и,   дабы   все

кругом очаровались,   учудил   чемпионат   страны   по   топтанию   на   месте   с

препятствиями, пригласивши на него атлетов из сорока трех стран.

     Поскольку оные не прибыли   из-за   почтовых   недоразумений,   победу   в

командном зачете   одержали   исключительно   советские   спортсмены,   которых

представляли трое славных уроженцев города Ежополя.

     В личном первенстве всех лучше выступил студент МГИМО в тяжелом весе,

а также многократный разноглот Я.Идиопуло.

     В порыве умиления хотели было два других почетных места вовсе   никому

не присуждать, но вовремя   сообразили,   что   на   больших   чемпионатах   так

обычно не бывает. Там все справедливо, как ты ни ловчи.

     Исходя из братской солидарности   и   просто,   чтоб   блеснуть   отменным

кругозором,   учредители   чемпионата   порешили:   двух   других    ежопольских

призеров   отныне   почитать   за   неформальных   представителей   Монголии    и

Северной Кореи.

     Таким образом, соревнования прошли при явном преимуществе спортсменов

лагеря социализма, о чем немедленно и довели до сведенья столицы.

     Более в Ежополе чемпионатов не случалось никогда.

     А как-то в Ежополе произошло торжественное открытие метро.

     Правда,   когда   его   открыли,   никто   ничего   не   увидал,    поскольку

прокладывать какие-либо линии еще не собирались.

     Было открытие, и это главное, а все остальное отцам   города   казалось

сущим пустяком.

     Торжественный акт о приемке подземной дороги, с вензелями и   обильной

позолотой, упрятали в надежный сейф, копию   же,   заверенную   у   городского

нотариуса, почтенного Шалны Глистадзе, направили в столицу.

     А вот там, к искреннему огорчению отцов города, грянул скандал.

     Примчались всяческие специалисты, все осмотрели,   произвели   какие-то

расчеты, потом понавезли вдруг технику и, как ни уверяли отцы города,   что

такие скандальные и радикальные меры вовсе ни к чему, что Ежополю метро на

дух не нужно, а главное для   него   -   лишний   повод   для   лишней   радости,

соответствующая галочка в реестрике громаднейших свершений, - да,   как   ни

старались отцы города объяснить все это, строительство ежопольского   метро

началось в натуре.

     Одну уступку сделали ежополянам: строители были из местных,   чтоб   не

гасить, так сказать, городского пыла и энтузиазма на корню.

     И метро получилось на славу!

     Расположение линий было своеобразное - концентрическими кругами: одна

линия внутри другой.

     Внешняя работала круглосуточно, с перерывом на обед и санитарным днем

в конце каждого квартала.

     Внутреннюю запускали   только   по   большим   праздникам,   да   и   то   на

несколько часов.

     Ходили слухи,   что   где-то   по   тоннелям   внутреннего   кольца   бродят

пассажиры, по разным   причинам   не   успевшие   к   исходу   праздничных   дней

доехать до своей остановки и выбраться на поверхность.   Они   уже   потеряли

счет времени, совсем одичали и кидаются на поезда.

     Утверждали   также,   что   три   состава   вот   таким   образом   бесследно

исчезли.

     Заточенные занимаются людоедством и наружу   выходить   не   хотят.   Как

правило, это многодетные отцы, матери-общественницы и даровитые поэты.

      Но - слухи слухами, а проверить их   пока   не   удалось.   Больше   того,

ходили слухи, якобы первые слухи упорно распускают парикмахеры.

     Почему? Да кабы знать!..

     Так вот. Между линиями метро пролегает подземный переход,   работающий

в их же режиме. Лампочек и люстр под потолком   навешано   -   не   сосчитать.

Однако, в целях экономии электрических токов, они не горят.

     Обычно делается вот как:   у   входа   в   тоннель   есть   выключатели,   и

человек перед тем, как вступить в переход, зажигает   свет.   Выходя   -   его

гасит.

     Кроме того, выключатели разные.

     Если   идет   кто-то   из   городских   отцов,   то   он   использует   правый

выключатель, спрятанный в особом сейфике, ключи от которого есть только   у

отцов города. Тогда вспыхивают все люстры,   начинается   фейерверк,   трубят

из-под потолка фанфары,   и   посередь   этого   бедлама   и   движется   высокое

начальство.

     Ну, а ежели идет простой человек, то он и   поворачивает   обыкновенный

выключатель, в результате чего загораются всего три лампочки - в начале, в

средине и в конце перехода - да и те горят вполнакала.

     Чтобы не забыли гасить свет, администрация метро придумала совсем   уж

интересно: едва простой человек пройдет   и   не   погасит,   так   тотчас   его

начинает лупить сэкономленным током и жарит до тех пор, пока он не щелкнет

выключателем.

     Как   правило,   двух-трех   раз   достаточно   для    отработки    стойкого

рефлекса.

     Зато когда идет кто-либо из отцов города, тогда уже дело другое.

     Забыл погасить - и ладно, ничего тут не попишешь. А вот коли погасил,

тогда мгновенно специальный автомат, как премию, выдает ему новое кашне. И

не пускает, пока не возьмет.

     Все отцы Ежополя ходят в одинаковых, особенной расцветочки кашне -   и

не нарадуются.

     Потому как на физиономии,   может   быть,   ничего   из   ряда   вон   и   не

написано, зато по расцветке шарфика сразу видно, кто перед тобой.

     Ну, тут и обращение, понятно,   по   заслугам.   Отменное,   стало   быть.

Всегда.

     Уже немало лет прошло с того дня, как в городе Ежополе учредили Школу

патриотизма закрытого   типа.   Вроде   старорежимного   пансиона   благородных

девиц.

     Каждый день ученикам часами долбят: "Ты патриот, ты патриот". И учат,

как быть патриотом.

     Школу оканчивают высокознающие люди.

     Дисциплины у них богатейшие, даже   в   столичном   университете   такого

набора не сыщешь: "Основы   патриотизма",   "История   патриотизма",   "Высший

патриотизм",    "Сравнительный    патриотизм",     "Анатомия     патриотизма",

"Прикладной   патриотизм",   "Вопросы   патриотизма",   "Боевой    патриотизм",

факультативный курс "Учитесь изъясняться патриотически". Ученики штудируют

"Толковый словарь патриотизмов".

     Из   школы   выходят   дипломированные   патриоты.   В   дипломе   записано:

специальность - патриот.

     Особо талантливых оставляют в   патриотической   денщикатуре,   где   они

сдают патриотический минимум и пишут холуйпатриотические диссертации.

     Им всем присваивают звания -   кандидатов   и   докторов   патриотических

наук.

     Менее талантливых распределяют по разным патриотическим   конторам,   а

также направляют в сферу патриотического обслуживания.

     В   Школе   издаются   газеты:   "Патриотическая   культура"   и   "Вечерний

патриот". Кроме того выходит популярный журнал   с   переводными   картинками

"Трезвость и патриотизм". Раз в   квартал   появляется   журнал   мод   "Силуэт

патриота". В конце этого выпуска всегда имеются "Патриотическая   смесь"   и

"Чайнворд-патриот", а в середину вложен календарь с указанием вредных   для

здоровья дней.

     Устраиваются также спортивные "Патриотические игры",   где   выявляется

"абсолютный чемпион в патриотическом многоборье" и устанавливаются   высшие

патриотические достижения - как для залов, так и для открытых площадок.

     Имеется   патриотическая   самодеятельность.   Свадьбы    играют    сугубо

патриотические.

     Для   вышедших   в   тираж    существует    привилегированная    должность:

ветеран-патриот-консультант.

     Перед парадным входом в Школу стоит гранитный   памятник   Неизвестному

Патриоту. Надпись над фронтоном гласит:

     "Патриотизм должен быть понят народом!"

     Страшная   история   случилась   как-то   раз   в   достопочтенном    городе

Ежополе.

     А было вот что.

     Некий заезжий певец давал гастроль в зале ежопольского кинотеатра.

     Народу собралось, понятно, до отказа.

     Певец был скверный, но известный, из столицы.

     И поначалу пел он, как обычно:   что-то   мямлил   рядом   с   микрофоном,

ансамбль послушно тренькал - в общем, публику никто не   уважал,   но   и   не

оплевывал.

     И тут - случилось!..

     Певец разинул   рот   пошире,   весь   напрягся   и   вдруг   взял   ноту   из

двенадцатой октавы.

     И - чудо! - песенка   закончилась,   а   нота   все   звучала   и   звучала,

несчастный наш певец никак не мог захлопнуть рот и замолчать.

     Зал было зашикал, потом заревел, на эстраду полетели яблоки, бинокли,

номерки от гардероба - бесполезно. Певец осатанел вконец.

     Откуда только брал он воздух, чтобы петь,   не   задыхаясь?!   Неведомо,

науке православной неизвестно.

     И   тогда   какой-то   дерзостный   мужик   из    зала    громко    произнес:

"Инопланетянин! Я его узнал!". Дамы тотчас - в обморок.

     Ужасное предчувствие повисло над рядами.

     Вот тут   сержант   милиции   Фандей,   явившийся   с   дежурства   прямо   в

кинотеатр, и схватился за наган, привстал из двенадцатого ряда   и,   полный

сострадания к пенсионерам, женщинам и детям, выпустил обойму прямо   в   лоб

нахалу.

     Тот вскинул руки и упал. Однако ноту продолжал держать.

     Ансамбль его уже давно дал   деру   -   исключительно   толковые   ребята,

деловые...

     Все, разумеется, посыпали из зала вон, не в   силах   больше   наблюдать

такой кошмар.

     Певца   же   быстро    подхватили,    уволокли    со    сцены    в    комнату

администратора, сказали пару скорбно-теплых слов и, заказавши гроб, свезли

на кладбище.

     К полуночи его похоронили.

     Вроде - кончено. Но   нет!   Нота   из   двенадцатой   октавы,   волнующая,

чистая, по-прежнему звучит из-под земли.

     Из столицы наведывались специалисты, да только все руками разводили.

     Было решено певца оставить навсегда в Ежополе. Ну - как бы   в   дар...

Не везти ж такой позор домой!

     И своего хватает.

     А истинные почитатели вокала до   сих   пор   нет-нет,   да   и   заглянут,

словно ненароком, на то кладбище, чтобы услышать это чудо из чудес.

     Отцы города повелели интуристов тоже сюда завозить, чтоб не   очень-то

кичились своими буржуазными свободами   и   разнообразием   товаров   широкого

потребления.

     А прочий люд, из славных трудовых ежополян, с опаской, делая крюк   на

километр, обходит это кладбище.

     Такая вот ужасная история приключилась как-то раз в городе Ежополе.

     Случилось   так,   что   в   городе   Ежополе   Надъежопкинскую   набережную

переименовали в набережную имени Законных прав.

     Из столицы вскоре прилетел запрос: "Каких-таких прав?".

     Отцы города, дабы не ударить лицом в грязь,   немедля   уточнили:   мол,

"Набережная имени Законных Прав Палестинского Населения".

     В столице обомлели: "Какого еще населения?! Откуда?!".

     Отцы    города    занервничали,    но,    не    видя    в     том     никакой

предосудительности, на всякий случай уточнили   дальше:   "Набережная   имени

Законных Прав Палестинского Населения Оккупированных Территорий".

     Реакция в столице была ясной и простой: "Да вы что там, спятили?!"

     Отцы города растерялись совершенно и в панике   дали   название   такое:

"Набережная имени Оккупированных Территорий".

     В столице наступило пугающее молчание.

     Тогда отцы города полностью осатанели в рвении своем и, не зная,   что

же дальше предпринять, название вовсе упразднили,   а   придумали   другое   -

"Надъежопкинская набережная". Ни имени, ничего...

     И с тех пор очень гордились таким удивительным, красивым названием.

     Главное - звучало свежо. И без выкрутасов.

     Как город мирового   значения   Ежополь   порешил   организовать   у   себя

образцовый симфонический оркестр.

     Отцы города были   наслышаны,   что   оркестр   -   это   куча   музыкантов,

которые что-нибудь вместе играют.

     Для того, чтобы играть, нужно уметь играть. Этому, как опять же   были

наслышаны отцы города, людей учат в консерваториях.

     Поначалу так и хотели - учредить консерваторию, и дело с концом.

     Но тут мэр Ендюк по нечаянности узнал, что   учатся   в   консерваториях

целых пять лет, и, стало быть, вон сколько - еще одну пятилетку! - надобно

ждать, пока в Ежополе появится порядочный оркестр.

     А такое не входило ни в какие расчеты, поскольку, очарованные дивными

музыкальными   перспективами,   отцы   города   уже   разослали   во   все   концы

приглашения на скорые концерты, которые, конечно же, затмят столицу, Пензу

и Нью-Йорк.

     Дело пахло изрядным скандалом.

     И тогда мэр Ендюк еще раз доказал всем, что не зря он столько   лет   -

бессменный мэр.

     Сутки не евши и, наверное, не пивши, а   только   размышляя,   он   вдруг

сообразил: чтобы научиться играть, музыканты - играют!

     Так за чем же дело?! Пускай наиболее   сознательные   граждане   Ежополя

соберутся вместе и играют!

     Поначалу   будет,   может,   и   не   больно   хорошо,   но    потом-то    все

определенно образуется! Ведь главное - начать.

     Поэтому мэр Ендюк отдал приказ   никаких   консерваторий   в   городе   не

открывать, а сразу учредить   оркестр   и   считать   его   консерваторией   без

отрыва от производства. Очень современно.

     Тотчас закупили прорву разных музыкальных   инструментов   (все   больше

скрипок, балалаек и фаготов), собрали народ   -   человек   триста   пятьдесят

удалось подбить, прельстив гастролями в далекий город Кокчетав   и   даже   в

город-побратим Тегусигальпу, - и всем им велели играть.

     Филармонию, хотя и собирались, отстроить   еще   не   успели,   так   что,

посовещавшись, отцы города решили,   чтобы   играли   пока   в   зале   ожидания

Главного вокзала.

     Впоследствии, впрочем, мэру так приглянулись его лепные потолки,   что

он отменил срочное строительство и повелел вокзал, бывший в   прошлом   веке

городской   конюшней,   считать   народной    филармонией    и    консерваторией

одновременно.

     После чего все стали дожидаться съезда почетных гостей.

     А теперь приспело время рассказать про Ежопольскую   кинофикацию,   ибо

равной ей не было во всем мире.

     Город   имел   изрядный   кинотеатр,   пять   уличных    экранов    и    свою

киностудию.

     Искусство там творилось, в сущности, везде - от гардероба до клозета.

     Все   как   бы   походя   и   без   натуги   ввергалось   в   ранг   нетленного

искусства.

     Режиссеры смотрелись солидно. Сами по себе   они   были   совершеннейшие

глазыри.

     С пеной у рта, матерясь до полного изнеможения, они высаживали   дубль

за   дублем,   гнали   кошке   под   хвост   сотни,   тысячи   метров    уникальной

ежопольской ни во что не обратимой загубленной пленки и гляделись   царями,

да что там царями - каждый был Саваоф, вседержитель.

     А кругом, как в бесовском вертепе, шастали киномальчики и кинодевочки

от двадцати до шестидесяти, неудачливые святоши и головотяпы,   разные   там

помрежики   и   ассистентики,   и   просто   черт-те   кто,   народ    загадочный,

крикливый, сварливый, лютый и, может, самый выдающийся в среде кино: к ним

приглядеться - они, они, юлы любых калибров, и составляют монолит, который

держит на себе, пестует, холит монтажно-производственный, поточно-плановый

разряд увеселений, в простонародье именуемый кино, а   здесь   -   искусством

века.

     И что для них все мэтры с именами, мэтры - тьфу! Не мэтр главенствует

- они!

     Здесь что ни делали, то все - шедевр. И каждый в гениях ходил.

     А   какая   фигура   -   сценарист!..   Заклинатель   мод,    блаженненький,

литературный початок. Душа у него на штрипках,   и   вид   такой,   что   будто

увидал он в музее собственное чучело и обомлел. Вернее, сомлел. Лирический

лихописец, привходящий мессия, вещный муж!

     Да, бармалешник всюду, форменная карусель.

     Ежопольская студия была находкой для любителей чудес.

     Этот клан пархатых снобов и ампирных хлыщей поначалу ужасал.

     Но   потом,   как   тугая   пружина,   перед   любопытным   взором   начинали

раскручиваться   доблести   и   красоты   студийных   пространств,   где,   стуча

колесами,   мчались   самолеты,   где   изысканность    манер    не    признавала

прогресса, где хороший тон - апофеоз вранья,   где   прелюбодеяние   было   не

токмо   разврат,   но   и   преступная   трата   сил,   положенных   природою    на

укрепление отчизны, и оттого,   для   конспирации,   все   предавались   блуду,

слава богу,   зная,   что   фиговые   листки   здесь   никогда   не   превратят   в

бряцающие доспехи, ибо каждому известно:   скромность   дана   человеку   лишь

затем, чтобы прикрывать его бесстыдство.

     И любитель чудес, раз побывав на студии, уже   не   мог   ее   забыть   до

самой смерти.

     А в нижнем холле, на стене, висела огромнейшая   даровитая   картина   в

золоченой   раме,   под   названием:   "Баран   смекалистый",   и    все    кругом

благоговели   перед   оригинальностью   и   смелостью   ее   создателя,   однажды

кинувшего в студийные массы клич: "Робяты, превратим екран в скульптуру!",

и потому все деловые разговоры и объяснения велись всегда и   исключительно

на пуфиках у треугольного стола как раз под этою картиной.

     Она будила мысль.

     Она звала к иным свершеньям.

     И не было им числа.

     Ибо знания - это сила, а силе знания не нужны.

     Важен вал.

     Ну,   а   точнее,   в   год   на    студии    производилось    сорок    девять

полнометражных художественных фильмов, все с   быто-романтическим   уклоном,

все грандиозно-эпохальные, радостно-правдивые и скучные до тошноты.

     Так, впрочем, склонны были полагать лишь   недруги   Ежополя   и   личные

враги творцов его культуры - сами же творцы располагали массой документов,

неопровержимо говоривших, что студия издревле и навечно, по уши погрязла в

творческих успехах, каковых не видел мир.

     А мир и впрямь их не видал, потому что все фильмы дальше   Ежополя   не

шли, и глупо было объяснять сей скорбный факт одними кознями проката.

     По видимости, этот феномен имел другое объяснение,   но   о   нем   мудро

помалкивали, делая вид, что его просто нет. Дескать, загадка века!..

     А покуда, в отместку другим организациям, фильмы соседних   киностудий

на городские экраны тоже не пускали - шли только местные   картины,   однако

люди необразованные смотреть их не желали - натурально   зажрались,   им   бы

все импортные подавай, с   сюжетною   клубничкой,   с   ракурсною   клюквой,   а

фрукт-то нынче дорогой на рынке, особливо не в сезон! -   в   то   время   как

люди кинообразованные и со вкусом, естественно, смотрели их еще на студии,

в процессе выделки, как говорится, на   корню,   и   в   результате   кинотеатр

пустовал.

     И перед уличными экранами царило все то же каракумское безлюдье.

     Можно было бы, конечно, образованных на студию   и   не   пускать,   чтоб

как-то эдакую ересь оправдать, но   тогда   бы   пришлось   напрочь   сократить

студийный штат, разрушить павильоны и свернуть все фильмопроизводство.

     Ежополь, будучи городом крупным и   передовитым,   на   эдакую   авантюру

права не имел.

     В конце концов нашли выход из положения: зрителей начали   по   билетам

за тройную цену пускать прямо на съемки, причем - и это   важно!   -   съемки

фильмов исключительно многосерийных (тут уж отцам города пришлось   срочно,

в интересах резкого подъема   массовой   культуры   и   повышения   культурного

народного   досуга,   пересмотреть   на   годы    вперед    планы    ежопольского

кинодела), и в результате такие мелочи, как монтаж, озвучивание, худсоветы

и прокат, сами собой отпали.

     Плохих картин, действительно, не стало.

     А чтобы гости Ежополя не роптали на   девственную   и   пыльную   пустоту

экранов, газеты каждый день писали (а обязательные очевидцы подтверждали),

что,   де-мол,   вышел   фильм   такой-то,   но,   по   причине    всевозможнейших

достоинств и   несравненного   своеобразия,   отправлен   сразу   в   Канны,   на

кинофестиваль, где, увы, и потерялся. Как только найдут, непременно   дадут

премию, вернут в Ежополь и всем покажут.

     Пока еще такого не случалось. Международные жулики работали цепко.

     Творцов кино сложившаяся ситуация устраивала - дальше некуда. В конце

концов именно они и стали виновниками всей этой кутерьмы.

     Мировые   знаменитости,    вроде    режиссеров    Бабалеу,    Парашметова,

Физрукера,    сценаристов    Чужаков-Безродных,    Плешоедова,    Турухана    и

соавторов, операторов Котуха, Куксопсурц-Житопера, Пчелкинда, сестер Гракх

и Китовраса, помрежей   Тхакакова   и   Тхайцукова   и   Завертайло,   художника

Кустанаки, осветителя Потяги, который, кроме того, что он   Потяга,   ничего

другого о себе сказать не мог,   а   также   актеров   Беложбана,   Яйцеватого,

Эсмеральды Блудной, Векторины Сеник, Членских-Взносова   и   других,   -   так

вот, все эти мировые знаменитости,   дошлые   до   всяких   козней   Голливуда,

чинимых   им   Ежопольской   кинофикацией,   безумно   были    рады    и    данное

нововведение праздновали третий год подряд - творческими взлетами и лихими

бардаками.

      А   кто-то   даже   предложил    при    киностудии    организовать    Острог

благородных девиц, где юных романтических актрис отучали бы от разврата   и

привлекали к усвоению хороших манер,   должных   этот   разврат,   на   равных,

заменить - ну, словом, наподобие столичного киноинститута.

     Затея, правда, провалилась.

     От засилья деликатности и такта кинодело стало быстро   вырождаться   и

хиреть.

     Экранному (а теперь уж - и публичному) искусству   натурально   претили

дерзания творчески воспитанных натур.

     Когда же прикинули, что сталось бы, открой   при   студии   всеобуч,   то

непотребный ужас всех объял, и лавочку пришлось по-быстрому свернуть.

     И снова кинодело пышно зацвело, так   что,   найдись   свой   ежопольский

Жорж Садуль, говорил бы он о нем любовно и до бесконечности.

     Но не было в Ежополе Садуля!..

     В центре Ежополя, неподалеку от дома Горсовета, дабы от столицы и   от

времени   не   отставать,   но   при   том   и   потрясать   воображение   туристов

(особливо инородных, коим искони   у   нас   привет   и   ласка),   недалече   от

девятого вокзала и   Помойницы   Христа   Спасителя,   в   самый   распрекрасный

всенародный праздник был воздвигнут Царь-компьютер.

     Следуя идущей из веков традиции, размеры ему придали громадные и, все

по той же вековой традиции, как столичные колокол и пушку, долго   отливали

из непривозного чугуна.

     И более всего экскурсоводы, подводя   к   очередной   жемчужине   Ежополя

балдеющих туристов, напирали на невероятный вес компьютера   -   две   тысячи

одиннадцать пудов.

     Эдакой махины не было в мире нигде.

     Понятно, наподобие других великих исстари чудес, этот компьютер   тоже

не работал, хотя раз, еще вначале, что-то в нем и брякнуло отменно.

     Говорят, большой кусок чугунной памяти от напряженья треснул.

     Это, говорят опять же, сталось в тот момент, когда   компьютер   взялся

рассчитать бюджет Ежополя на новые сто лет.

     Но - не об том сейчас рассказ. Продолжим. Сотворила Царь-компьютер   в

честь    мирного    лыжного    пробега     Брест-Гаваи-Диксон-Тринидад-Ежополь

передовая   по   пытливости   исконной    мысли    ремонтная    Вышнеторчковская

мастерская, каковая в несравненное свое   творение   вложила   все   возможные

(непривозные, снова подчеркнем!) новинки прогрессивной   кибернетики   -   от

деревянных   счетов   до   гремучих   арифмометров   с   четырнадцатью    ручками

вращательного управления и тридцатью окошками   для   разных,   исключительно

синхронных вычислений.

     И все это - в лучших традициях славных мастеров, - в чугуне.

     Как Царь-компьютер волокли в Ежополь - просто так словами не опишешь.

     Четырнадцать лет и два дня его перли в несравненный город, и   бедовое

событие это прозвали в последствии гордо и ласково: "Волоком века".

     Много мелких городов и деревень пришлось стереть с лица земли,   но   -

ничего, зато и карта, обновившись, вдруг похорошела: Подъежополье в натуре

словно раздалось...

     Сам    Царь-компьютер    был    исконных    форм    -    шатрово-купольный,

золотоглавый, с барельефами Вучетича и разными хорошими словами по бокам -

все больше из наследия Индиры Ганди, протопопа Аввакума   и   речей   ретивых

отцов города.

     Говорят, даже Илюшка Глазунов приехал раз, несмело,   весь   в   слезах,

подполз в потемках к Царь-компьютеру   и,   треснувшись   головкой   об   него,

сказал: "И все..."

     И, говорят, Ясирка Арафат - дня за три до того, как его   вздернули   в

Анголе, как заезжего полинезийского туриста из   ЮАР   -   здесь   тоже   тайно

преклонял колена   и   просил   у   друга   своего   Всевышнего,   чтобы   Святыню

непременно    оснастили    эдаким    вот    Царь-компьютером    -    для    пущей

достоверности.

     Да много говорили! Разве все упомнишь, ну   и   сестрам   милосердия   от

экскурсоводства не велели лишку вспоминать.

     Однако же вернемся к нашему Царю...

     Многоместный мавзолей пришлось, конечно же, убрать, чтоб впредь своим

присутствием не осквернял прогресс,   любимый   всеми,   и   не   мешал   стоять

такому чуду: после долгих размышлений   валютную   гостиницу,   не   разбирая,

вывезли   на   Соловки   и   там   свалили,   хоть   норвежцы   и   большие   деньги

предлагали за нее.

     Но свой патриотизм, естественно, взял верх. Зачем делиться достоянием

с чужими? Пусть лежит.

     А между тем в Ежополе большую славу обретал чугунный Царь-компьютер.

     Многие   туристы   приезжали   с   разных   континентов,   крякали,   качали

головами и завистливо шептали: "Вот прогресс - так уж прогресс! Нам   и   не

снилось!"

     Ну, отребье городское тоже бормотало что-то, да кто слушать будет!..

     Вот когда отребье ихнее трепалось - это да, тут   в   прессу   шло   и   к

постаменту выставлялось.

     Славно, радостно! Опять Ежополь   всех   на   свете   обскакал,   и   уж   в

который раз!

     Тут и врагам, как говориться, нечем было крыть. Ведь отобрал   Ежополь

мировой приоритет, вернул домой.

     Об этом памятнике века тотчас же в столицу сообщили:   мол,   и   мы   не

лыком шиты.

     Как столица реагировала   -   точно   неизвестно.   Видимо,   никак.   Или,

напротив,   слишком   нервно,   на   таких   повышенных   тонах,   что    отдавало

ультразвуком, а его покуда человеческое ухо слышать не умеет.

     Так или иначе, но в одну особо темную и слякотную ночь Царь-компьютер

вдруг исчез, как в воду канул.

     И   уже   довольно   скоро   все   прилавки   города   ломились   от   наплыва

роликовых и простых коньков - ядреных, из непривозного чугуна.

     Ежополяне лишь руками разводили,   а   дотошливым   туристам   объясняли:

"Царь-компьютер - это ж чудо нашей мысли. Вот он в мысль и вышел. Весь".

     В свете грандиозных перспектив и прочих ускорений интересной жизни, в

одночасье узаконенных   в   столице,   город   Ежополь   надумал   перестроиться

совсем.

     А как?

     Что-то популярное и вроде подходящее отцы   города   в   газетах   иногда

читали и даже с обстановкой на планете приблизительно были знакомы.

     И тогда мэр Ендюк смекнул: повсюду есть теперь безъядерные зоны, даже

где-то   по   соседству   с   бывшей   Абиссинией,   а   вот   чтоб   дома   учудили

где-нибудь такую - как-то не слыхать.

     Так, может,   достославному   Ежополю   той   самой   первой   ласточкой   и

предначертано быть? Всем - в пример, всем - в назидание...

     "Какая зона?! Где живете? - простонали из   столицы.   -   И   какие   еще

ласточки?! Куда лететь собрались?"

     "Никуда", - ответили конфузливо отцы, но мысль засела крепко.

     И тогда, презревши   гласность   и   цензуру,   они   просто   тихой   сапой

побратались с Антарктидой, где, как всем известно, вроде   бы   спокойно,   а

местный   хладокомбинат   именовать   отныне   стали   вовсе   не   казенно   и   с

отеческой любовью: "Логово мира". И всех обязали есть мороженое трижды   на

день.

     Вот о том, как горожане любят   сласти,   все-таки   столицу   известили.

Мол, такая жизнь пошла, так хорошо, покой - везде!..

                                  ЭПИЛОГ

     Да, славен был своими делами и   людьми   несравненный   город   Ежополь.

Мировой был город.

     И отцы его порешили сей факт увековечить.

     Из Карелии (опять же - волоком, как   и   положено   в   наш   героический

двадцатый век) приперли громаднейшую глыбу гранита и свалили ее на главной

площади.

     Два года ее разглядывали и качали головами.

     Затем прибыл   столичный   ваятель,   сутки   совещался   с   мэром,   потом

установил вокруг надежные заборы и леса и полез наверх, на глыбу.   Жил   он

на ней неделю.

     Доблестные горожане стойко ждали.

     И, наконец, настал тот день.

     Леса убрали и заборы повалили.

     Все таращились на глыбу.

     Но к ней не прибавилось   ровным   счетом   ничего.   Ни   барельефов,   ни

других изящных форм.

     Только часть скалы была стесана, и в том месте   глубокими   и   ровными

печатными буквами было прорублено:

                               "ЭКАЯ ГЛЫБА"

     И больше ничего. Город Ежополь себя увековечил.