И. СИБИРЦЕВ

(Иван Иванович Худоногов)

СОКРОВИЩА КРЯЖА ПОДЛУННОГО

ФАНТАСТИКО-ПРИКЛЮЧЕНЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ

КРАСНОЯРСКОЕ КНИЖНОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

КРАСНОЯРСК - 1960

О ПОВЕСТИ И. СИБИРЦЕВА

  «СОКРОВИЩА КРЯЖА ПОДЛУННОГО»

Человеческая природа тем замечательна, что она никогда не бывает довольна своим «сегодня».

Человек всегда желает большего, он стремится сделать сегодня то, что не сумел сделать вчера, завтра сделать то, что не смог сделать сегодня. И если желания его слишком велики, если он еще не может перейти от желания к непосредственному его осуществлению, он фантазирует, он мечтает.

Мудрая народная фантазия создала ковры-само­леты, сапоги-скороходы, сверкающих жар-птиц. Ка­тящееся по блюдечку яблочко показывало поля и реки, города и горы, сады и деревни.

Так через жажду большего, через сказки и песни, развивалась замечательная черта человека - его фантазия.

Мы упиваемся изумительной фантазией поэтов и композиторов. Она затрагивает наши лучшие чув­ства, заставляет лучше видеть прекрасное в жизни. В созданных ими образах и звуках нам ближе становится природа в ее многообразных проявлениях и человеческая душа в ее многогранности.

Но фантазия нужна не только, да, пожалуй, и не столько, поэтам и композиторам. «Напрасно дума­ют, - писал Владимир Ильич о фантазии, - что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие диф­ференциального и интегрального исчислений невоз­можно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности».

И физику фантазия нужна, как никому другому. Какую нужно было иметь дерзновенную фантазию, чтобы предположить, что яблоко падает на Зем­лю по той же самой причине, по которой Земля вращается вокруг Солнца. Какую надо было иметь фантазию, чтобы предположить, что электроны, вылетающие из ядра, тем не менее, не существуют в нем. Какую надо иметь величайшую фантазию, чтобы построить современную физику микромира.

На крыльях фантазии и разума поднялся чело­век над Землей; фантазия и разум создали телеви­дение, и на экране мы можем видеть поля и реки, города и горы, сады и деревни. Развивать у моло­дежи творческую фантазию - качество величай­шей ценности - необходимая и благородная зада­ча.

«Сокровища Кряжа Подлунного» И. Сибирцева - фантастическая повесть, в основу которой по­ложена одна из основных задач современной фи­зики - осуществление медленно    протекающей термоядерной реакции. Решение этой задачи прак­тически безгранично расширит энергетические воз­можности человечества, еще более укрепит его власть над силами природы.

Автор описывает созданные капризами природы, уникальные хранилища энергетического сырья но­вого типа, которые сравнительно просто дают воз­можность использовать термоядерную реакцию в мирных целях.

Наряду с этими фантастическими запасами ядер­ного горючего и строительством термоядерной элек­тростанции, в повести присутствуют и другие эле­менты научно-фантастического характера: стогнин - материал, непроницаемый для любого вида излуче­ний, солнцелит - выдерживающий температуру в миллион градусов, атомные автомобили, необычай­ные по своим свойствам пластические массы.

Следует отметить, что, как правило, во всех во­просах научной фантастики И. Сибирцева всегда содержится некоторая несомненная физико-техни­ческая достоверность, что выгодно отличает это произведение от целого ряда других научно-фантастических книг.

Но главное в повести И. Сибирцева - это люди, наши советские люди, творящие и созидающие ком­мунистический мир. Академик Булавин, профессор Стогов, его сын Игорь, работники Управления по охране общественного порядка Ларин, Лобов и Но­виков, строители, ученые, скромный водитель гру­зового атомохода Вася Рыжиков трудятся во имя блага миллионов людей, во имя еще большего рас­цвета нашей жизни, во имя мира на земле. И имен­но поэтому рушатся попытки некоторых агрессив­ных заправил капиталистического мира взорвать первую в мире советскую термоядерную электро­станцию, вызвать катастрофу, обрекающую милли­оны людей на гибель, помешать советским людям зажечь искусственное Земное Солнце. Именно по­этому оказываются «в безвоздушном пространстве» проникшие на нашу землю агенты капиталистиче­ских монополий.

Действие повести развертывается в Сибири в 70-х годах нашего века. Советская Сибирь с ее широки­ми просторами, с неисчерпаемыми богатствами недр и величавой красотой природы уже в наши дни стала огромной строительной площадкой. Здесь возводятся крупнейшие предприятия, гидро- и теп­ловые электростанции, прокладываются новые стальные магистрали, возникают новые города, соз­даются новые научные и культурные центры. И с каждым днем все ощутимее, все явственнее стано­вятся величественные перспективы Сибири завтра, в ближайшие годы, в последующие десятилетия. Поэтому вполне закономерно в повести создание именно в Сибири нового комплексного научно-ис­следовательского института ядерных проблем, ре­шение именно в Сибири осуществить пуск термо­ядерного реактора, зажечь Земное Солнце.

Думается, что читатель, в особенности молодой читатель, с удовольствием прочтет эту фантастиче­скую повесть. И, как знать, не она ли заложит в нем первые ростки здоровой творческой фантазии, вдохновит на дерзновенные поиски нового, на вели­кие научные открытия, достойные нашего времени.

Л. В. КИРЕНСКИИ

доктор физико-математических наук, профессор.

Глава первая

ВАМ ЭТО ПО ПЛЕЧУ

Ровный басовитый гул двигателей стал тише. Ракетоплан чуть заметно качнуло, дрогнули, замигали молочно-белые глаза ламп у откидных столиков. Стогов догадался: начинается снижение.

Еще час назад был Парижский аэропорт, понятная, но все-таки чужая речь, радужные сполохи световых реклам, легкие стройные женщины в разноцветных плащах-накидках и какой-то особенный запах - смесь бензинной гари, жареного миндаля и конечно же, каш­танов, которые цвели в ту весну особенно буйно и тре­петно.

Но все это Стогов вспомнил, осознал, увидел лишь сейчас, когда Париж уже остался далеко позади. А то­гда, час назад, он не замечал ни разноголосой сутоло­ки международного аэропорта, ни зарева рекламных огней, ни пряного парижского воздуха. Там, в аэропор­ту, рядом со Стоговым стояла высокая, не по годам стройная, девически тонкая женщина с худощавым ли­цом в ореоле пышных золотистых волос.

Нечастыми были встречи этих двух людей. Но ко­гда встречи все же случались, не было для Стогова и его спутницы ничего вокруг, был только их дорогой, тщательно оберегаемый от всех мир, который годами несли они в своих сердцах...

Да, всего лишь час назад Стогов стоял на париж­ской земле и рядом с ним была его далекая подруга, а вот теперь в иллюминаторе розовеют, пенятся светом плотные облака. Еще минута - и под крылом ракетоплана открывается золотая россыпь бесчисленных ог­ней... Огни повсюду, кажется, что золотые искорки за­полнили всю землю, сверху видно, как огни то вытяги­ваются в строгие цепочки, обрамляя черные ущелья улиц, то сплетаются в причудливые ожерелья вокруг просторных площадей...

- Москва! Граждане пассажиры, готовьтесь к вы­ходу, - прозвучал в дверях голос стюардессы.

Еще несколько минут нетерпеливого ожидания, и Стогов прямо с нижней ступеньки трапа попал в креп­кие объятия сына Игоря. Как любил профессор этого подвижного, коренастого юношу, не без удовольствия узнавая в нем себя, такого, каким был, увы, тридцать лет назад. Все в сыне было фамильное, стоговское: и невысокая мускулистая фигура, и массивная гордо вскинутая голова, и пышные темно-каштановые волосы, и сухощавое, чуть удлиненное книзу лицо, точно согре­тое и освещенное серыми глазами, которые смотрели то строго и взыскательно, то ласково и детски удивлен­но. Не было у сына только серебристой россыпи седи­ны в волосах и тронутой сединой остренькой темно-каштановой бородки да глубоких борозд на выпуклом бугристом, скульптурно вылепленном лбу. И как хо­телось старшему Стогову, чтобы как можно дольше сохранилось у сына это отличие.

Михаил Павлович уселся рядом с Игорем на заднее сиденье машины, включил автоматическое управление, автомобиль теперь не нуждался в контроле и помощи человека. Мягко шуршали по асфальту колеса, в ма­шине воцарилась напряженная тишина и, наконец, Михаил Павлович не выдержал, нарушил ее:

- Как в лаборатории, Игорь?

Стоговы внимательно поглядели друг другу в глаза, наконец, младший негромко проговорил:

- Пока, отец, плохо. Никаких следов.

Михаил Павлович ничего не ответил, несколько ми­нут он сидел, отвернувшись к окну. Розовели легкие облачка, неподвижно висевшие в густо-синем рассвет­ном небе. Первые солнечные лучи погасили ночные светильники, и сейчас громады домов расцветали при­чудливыми рассветными красками. Москва еще не проснулась, но погожее майское утро уже заливало ее своими красками, звуками, запахами.

Стогов любил эти ранние утренние часы. Не раз после бессон­ной, проведенной в напряженных раздумь­ях ночи садился он в машину и ехал по без­людным еще улицам, любуясь анфиладами легких пластмассовых домов в новых районах, и вечно дорогими, не дряхлеющими релик­виями старой Москвы. В этом городе не было неожиданных контра­стов эпох и стилей. Все в нем было едино, все радовало неповтори­мой московской гармо­нией. Любил он эти рассветные, еще безлюдные улицы, шелест щеток уборочных машин, журчание воды на влажных мостовых - часы пробуж­дения и утреннего туалета великого города. Точно от­ходили куда то, вместе с клочьями мглы таяли ночные заботы и тревоги, и новые смелые решения вызревали, в мозгу...

Но сегодня ранняя прогулка не принесла обычного успокоения. Стогов взглянул на Игоря. Настроение от­ца передалось сыну, и теперь он сидел хмурый, насу­пившийся. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Стогов включил телевизор.

Еще до того, как на экране, укрепленном под вет­ровым стеклом, появилось изображение, в машине про­звучал низкий женский голос:

- Повторяем вечерний выпуск «Новостей дня».

...Настигая друг друга, кипят на экране стремитель­ные бурунчики волн великой сибирской реки. Клоко­чет, пенится вода, сжатая каменистыми стенами скал, нанизанная на острые зубья порога, а диктор бес­страстно поясняет:

- Таким был Енисей три года назад, когда сюда, к Осиновским порогам, пришли первые гидростроите­ли...

И снова те же места, но как изменились они. На­вис над рекой ребристый металлический скелет эста­кады, покачиваются в лапах кранов массивные железо­бетонные плиты, точно из волн, со дна речного подни­мается сероватая стена плотины.

И новые кадры: радостные лица тысяч людей, плот­ный седоголовый человек разрезает алую ленточку у входа в машинный зал... Первый оборот гигантского, напоминающего металлическую башню ротора, и тор­жествующий голос диктора:

- Сегодня пущена на полную мощность самая се­верная в Енисейском каскаде Осиновская гидроэлектростанция. На очереди покорение Нижнего Заполяр­ного Енисея.

И вдруг Стогов вздрогнул. На экране появился та­кой знакомый конференц-зал Сорбоннского универси­тета. Сосредоточенные лица слушателей, а на трибуне перед многотысячной разноплеменной и разноликой аудиторией не кто иной, как он сам - профессор Ми­хаил Павлович Стогов.

- Несколько часов назад, - сообщил диктор, - в Париже закончился международный конгресс физиков. В центре внимания участников конгресса был доклад советского профессора Стогова об открытии новых элементарных частиц и об опытах по их использова­нию для борьбы с радиоактивными излучениями. Руко­водимые профессором Стоговым советские ученые, ра­ботающие в этой все еще малоисследованной области науки, добились крупных успехов...

Стогов, не выдержав, резко выключил телевизор, сердито проворчал:

- Рано еще, батенька, говорить об успехах...

В эти минуты он был чрезмерно строг и даже не­справедлив к себе. Десятки лет жизни посвятил Сто­гов исследованию неисчерпаемых глубин атома. Шаг за шагом двигались советские ученые по таинственным лабиринтам микромира. С боем, с трудом давался каж­дый шаг. Приходилось вести упорную борьбу сразу на нескольких направлениях: нужно было продлить изме­ряемую ничтожно малыми долями секунды жизнь эле­ментарных частиц, найти способы сохранения их сверхвысоких энергий.

В нашем земном мире нет положительно заряжен­ных электронов, нет протонов, имеющих отрицатель­ный заряд. Лишь в потоках космических лучей уст­ремляются к земле эти посланцы немеркнущих солнц Галактики. Устремляются и не достигают земли. Но в камерах гигантских ускорителей удалось возродить эти удивительные частицы, за свои необычные свой­ства получившие название античастиц. Сразу же открылось самое ценное их свойство. При встрече с обычными частицами они поглощали их, как бы раст­воряли в себе, происходил процесс взаимною исчезно­вения частиц - превращение их в другие формы веч­но бессмертной материи. Этот процесс ученые назва­ли аннигиляцией. Аннигиляция сопровождается вы­свобождением большого количества энергии. Стогов и его соратники выдвинули перед собой цель поставить на службу людям этот неисчерпаемый источник энер­гии, на этой основе создать над землей так называемое «холодное» Солнце в отличие от термоядерного с его звездными температурами.

Вынашивал Стогов и мысль поставить античастицы на службу защиты человечества от смертоносных ра­диоактивных излучений. Пусть аннигиляция станет броней между человеком и все еще коварной силой атома.

Шли годы открывались все новые тайны атома, но далеко еще было до осуществления поставленной Сто­говым цели.

За несколько дней до отъезда Стогова в Париж яв­ственно заявила о своем существовании еще одна эле­ментарная частица. Стогов хорошо помнил тот день, когда в окружении товарищей, с нескрываемым волне­нием рассматривал еще влажную фотопленку, на кото­рой увеличенные в сотни миллионов раз были запечат­лены следы движения этой, еще не получившей назва­ния частицы. Лишь мгновения продолжалась жизнь этого светоподобного мотылька микромира. В гигантских, лишенных воздуха камерах ускорителя, перед которым давно уже померкла гордая слава дубненского исполина конца пятидесятых годов, пытливые лю­ди придали этой частице энергию, измеряемую многи­ми десятками миллиардов электрон-вольт, выбили этот кирпичик из цепкого лабиринта здания атомного ядра и заставили оголенную, одинокую, лишенную привыч­ных соседей частицу со скоростью света устремиться вперед.

Лишь секунды жил в вакууме камер этот еще неве­домый посланец микрокосмоса, но люди уловили, за­фиксировали его светящийся кометоподобный след. Люди торжествовали победу, свершив еще один шаг в необъятное, упорно хранящее свои тайны здание ато­ма.

И вдруг эта светлая радость оказалась преждевре­менной. Короткий ответ Игоря свидетельствовал, что новорожденная, пока еще безымянная частица больше не появлялась.

Стогов почти зримо представил, как на централь­ном пульте вспыхивали сигналы, донося наблюдате­лям о космических напряжениях в камерах ускорите­ля, но напрасно сверхзоркие глаза приборов неустан­но следили за всем происходящим. Желанного свето­вого пунктира на фотопленке больше не появлялось. Неведомая частица бесследно исчезла...

Несмотря на все большие достижения, принесшие Михаилу Павловичу мировую известность, сам Стогов никогда не считал себя баловнем научной судьбы. Мно­го лет провел он возле ускорителя, ища разгадку кап­ризов обитателей микромира, он был свидетелем и участником многих смелых рывков человека в недра атома. И потому-то Стогов как никто другой, знал, что за каждой удачей, за каждым даже частным успехом стояли месяцы, а порой и годы споров, исканий, надежд и разочарований. Значит, нужно было пройти че­рез все это и сейчас.

Многолетний опыт исследователя сейчас подсказы­вал Михаилу Павловичу, что нужно на время прекра­тить эксперименты, «забыть» об упрямой частице, спо­койно проанализировать добытые данные, поискать обходные пути и с новыми силами, с новых позиций двинуться в новую атаку.

Но обычное хладнокровие и терпение на этот раз точно изменили Стогову. Поэтому, едва переступив, порог своей подмосковной дачи, даже не приняв про­тив обыкновения душ, он сразу же потребовал от Иго­ря подробного отчета. Стенографически точно расска­зывал Игорь о ходе опытов, и Стогов не мог не убе­диться в том, что сотрудники свято исполнили все ука­зания профессора. Но Михаилу Павловичу никак не удавалось отделаться от мысли, что находись он в эти-дни в лаборатории - все было бы иначе.

Михаил Павлович размашисто ходил по кабинету, резче обозначились морщины на лбу, потемнели, за­думчиво прищурились глаза. Наконец, он остановился у стола, достал из ящика толстый том с тиснением на коричневой обложке Доктор Ирэн Ромадье «Основы теории элементарных частиц», быстро раскрыл книгу, задержался взглядом на титульном листе, где в левом верхнем углу размашистым не женским почерком было написано «Коллеге другу, любимому Ирэн». Много раз в трудную минуту эти слова согревали, успокаива­ли... Так и теперь, дальше уже читал спокойно, вдумчи­во. И эта книга, написанная на чужом языке самым близким Стогову человеком, опять вселяла уверен­ность: нет, он не ошибся, безымянная частица действи­тельно существует, и он, Стогов, должен найти ее, практически подтвердить смелые теоретические догадки своего далекого друга.

Через плотно зашторенные окна в комнату проби­вались щедрые утренние лучи, из сада доносился ра­достный птичий гомон, свежий ветерок нес влажный аромат распускавшихся цветов. Но Стогов, сосредото­ченно вышагивавший по просторному кабинету, не за­мечал этой великой симфонии света, звуков, запахов цветов и трав - симфонии утра, гимна вечного обнов­ления природы.

Размышляя о дальнейших путях экспериментов, Ми­хаил Павлович потерял всякое представление о време­ни и поэтому был крайне удивлен, когда вдруг скрипнула дверь и с порога прозвучал негромкий голос:

- Ты поедешь в институт, отец? Или сегодня от­дохнешь с дороги?

Стогов резко остановился в нескольких шагах от Игоря и, не отвечая, быстро заговорил:

- Мы обязательно должны поймать эту беглянку, Игорь. Мне кажется, что в данном случае мы столкну­лись с необычной и неизвестной еще науке формой аннигиляции. При первых экспериментах нам просто повезло, мы натолкнулись на нестойкую атомную структуру и сумели выбить частицу из ее неведомого нам пока окружения Чтобы делать это постоянно, нуж­ны, видимо, значительно более высокие энергии. Мы их получим. Но я думаю о другом: если мы столкнулись с такой чрезвычайно стойкой структурой, то нельзя ли использовать ее для поглощения всех видов излуче­ния Может быть, здесь, на стыке физики элементар­ных частиц и химии ультраполимеров найдется то чу­десное вещество, которое...

- Которое избавит людей от меча радиоактивности, все еще занесенного над нами, - быстро подхва­тил Игорь.

- Вот именно, Игорек, - впервые за всю эту ночь улыбнулся Стогов и добавил уже совсем весело:

- А сейчас ты езжай в институт, проверь все зано­во по принятой нами методике, я понаблюдаю отсюда, подумаю, к вечеру буду в лаборатории, а завтра - ре­шим об остальном.

Стогов опустил руку на плечо сына, так, полуоб­няв, проводил Игоря до входной двери. Вернувшись а кабинет, Михаил Павлович широко распахнул шторы, в раскрытые настежь просторные окна теперь уже беспрепятственно хлынули потоки ласкового утреннего солнца. Стогов на секунду задержался у окна, подстав­ляя сразу помолодевшее и подобревшее лицо мягкому дыханию ветра. Взглянув на часы, он быстро отошел от окна и направился в столовую.

Быстро позавтракав. Стогов вернулся в кабинет, по­дошел к столику, на котором стоял прибор, напомина­ющий зачехленный полевой телефон, мягким движе­нием нажал несколько клавиш, расположенных в ниж­ней части аппарата. Неярко замерцал зеленоватый гла­зок индикатора настройки и тотчас же, словно по вол­шебству, осветился на противоположной стене мато­вый пластмассовый экран размером в развернутый га­зетный лист. Прошло еще несколько секунд и на экра­не замигали разноцветные лампочки центрального пульта управления гигантского ускорителя заряжен­ных частиц, в комнате прозвучал голос Игоря:

- Приготовиться! - и уже мягче, обращаясь к ко­му-то невидимому: - Петр Сергеевич, не упускайте из поля зрения шестую.

На экране было отчетливо видно, как вспыхнули, радостно замигали людям новые сигнальные лампоч­ки. Стогов поудобнее устроился в кресле и теперь уже не спускал глаз с экрана. До лаборатории было почти сто километров, но телевизофон давал профессору воз­можность видеть все, что происходило там в эту мину­ту, в любой момент побеседовать с товарищами, дать необходимые указания.

И вдруг от входной двери донесся резкий требова­тельный звонок. Досадуя на неожиданного гостя, Ми­хаил Павлович поспешил в переднюю.

На пороге, широко улыбаясь грубоватым, точно рубленым лицом, стоял высокий плечистый мужчина, одетый в мягкое светлое пальто и синюю чуть сдвину­тую набок шляпу. От этого лицо его казалось совсем молодым, мальчишески задорным. Лицо, улыбка, свет­лые с синеватым отливом глаза, могучая, как бы с тру­дом втиснувшаяся в дверь, фигура - все в госте дыша­ло такой жизнерадостностью, буйной, трепетной силой и вместе с тем такой внутренней собранностью, что при взгляде на него и Стогов потеплел лицом, улыб­нулся и в то же время невольно подтянулся. Это был академик Виктор Васильевич Булавин - директор Всесоюзного института сверхвысоких энергий, в котором Стогов руководил одним из отделов.

Булавина и Стогова связывала давняя и прочная дружба, хотя они были заняты различными проблема­ми в науке. Булавин, как подшучивали над ним, был фанатическим жрецом искусственного Земного Солн­ца, посвятив себя изучению тайн термоядерных реак­ций. Стогов тоже мечтал о Земном Солнце, о безбреж­ном море энергии для людей, но искал путь к своей це­ли не через пламя звездных температур, а на извили­стых тропках лабиринтов микромира. Разными путя­ми шли они к единой беспримерной по научной значи­мости цели, не соперничество и зависть, а добрая за­бота друг о друге определяла их отношения. К тому же оба отлично понимали, что рано или поздно их внешне разно направленные пути обязательно пересе­кутся, и на этом пересечении и придет к ним обоим настоящая большая победа.

- Что же это вы, батенька, так задержались, раз­нежились там в вашем распрекрасном Париже? - рас­катисто басил Булавин, поудобнее усаживаясь в пред­ложенное ему Стоговым кресло. - Я уже гонцов посы­лать хотел.

Стогов, улыбаясь, сокрушенно развел руками:

- Рад бы, Виктор Васильевич, уж так-то бы рад до­мой, да конгресс все-таки, сами знаете - речи, ин­тервью, банкеты. Вот и отбывал повинность. А сердце-то здесь, дома. Да и, кроме того, в лаборатории у меня...

- Знаю, - просто сказал Булавин. - Все знаю и не разделяю пессимизма некоторых товарищей. Мне дума­ется, что все идет, как должно. И решение придет, не сразу, не вдруг, но придет, непременно.

- Не знаю, не знаю, - посуровел Стогов.

Они умолкли, думая каждый о своем. Потом Була­вин испытующе, точно впервые встретил, взглянул на Стогова и вдруг сказал:

- Все придет в свой черед, частица ваша еще про­явит себя... А сейчас вам надо готовиться к выполне­нию очень ответственного поручения правительства.

- А именно? - удивился Стогов.

Булавин начал рассказывать.

...Несколько дней назад Виктора Васильевича при­гласили в Центральный Комитет партии. Приветливо встретивший Булавина хорошо знакомый ему заведу­ющий отделом, сообщил академику, что тот приглашен для участия в совещании.

В комнате отдыха, смежной с залом заседаний, Бу­лавин встретил президента Академии, руководителей нескольких институтов, министров. Когда приглашен­ные вошли в зал, за столом президиума, выйдя из бо­ковой двери, заняли места несколько человек. Вся стра­на знала в лицо этих людей, их участие в совещании красноречивее всяких слов подчеркивало его важность.

Пока Булавин мысленно прикидывал, о чем может сейчас пойти речь, поднялся председательствующий и коротко сказал, что товарищей пригласили, чтобы по­беседовать об их работе.

Булавин был очень удивлен, когда первое слово бы­ло предоставлено именно ему. Виктор Васильевич вы­шел на трибуну и против обыкновения смущенно мол­чал.

- Академик Булавин, видимо, все еще находится в недрах солнца, - шутливо попытался рассеять смуще­ние оратора председательствующий.

- К сожалению, в недра солнца еще надо проник­нуть, - с улыбкой отпарировал Булавин.

- Проникайте. Что же мешает? - быстро подхва­тил председательствующий.

- Многое, - помрачнел Булавин.

- Вот об этом и расскажите, - попросил один из сидящих за столом президиума.

Булавин говорил, с каждым словом увлекаясь все больше. Он начал издалека, с тех ушедших в прошлое дней «холодной войны», когда над шумными городами и малолюдными селениями, над колыбелями младен­цев и над постелями старцев - над всем миром навис­ла зловещая тень водородной бомбы.

То были страшные годы, когда бизнесмены в крес­лах министров, дипломаты с психологией убийц и меж­дународные убийцы в мундирах генералов - все, кто занимал официальные посты в так называемом «сво­бодном» Западном мире, на многих языках, по различ­ным поводам, во всех концах земного шара говорили, вещали, угрожали... О, они отлично умели за пышны­ми фразами прятать истинные намерения. Их форму­лы звучали по-разному: «взаимное обеспечение безопасности», «политика с позиции силы», «балансирова­ние на грани войны», «ядерное сдерживание»... Но все­гда за этой словесной шелухой стояло одно стремле­ние - убивать. Убивать русских и китайцев, поляков и корейцев, чехов и вьетнамцев. Убивать всех, кто жил, думал, действовал иначе, чем заправилы банковских контор и промышленных концернов, всех, кто начер­тал на своем знамени великое слово - коммунизм. В страхе перед мудрой и доброй силой нового мира, при­верженцы уходящего, дряхлого мира, готовы были спа­лить всю землю, обратить в пепел и руины плоды тысячелетних усилий человечества.

Печатью «холодной войны» было отмечено и одно из величайших в истории человечества научных открытий. В те годы группе смелых и талантливых людей удалось впервые в летописи земли похитить искру сол­нечного пламени, с помощью атомного запала на нич­тожные доли секунды поджечь, разогреть до звездных температур плазму водорода. Или, выражаясь языком ученых, - впервые осуществить реакцию синтеза ядер легких элементов - термоядерную реакцию - неис­черпаемый родник горения мириадов солнц.

Это событие могло бы стать великим праздником в истории человеческого знания. Но в Западном мире - мире крови, насилия и войны - целям войны подчинили и это открытие. Так поднялся над миром призрак атом­ной смерти.

Но, к счастью для всего человечества, в те дни воль­ный ветер с Востока - ветер человеческого счастья, мира и коммунизма уже одолевал тлетворный ветер с Запада. И весной 1956 года, когда металлисты и доке­ры Англии на своей окутанной серыми туманами и фабричным дымом земле приветствовали коммуниста № 1 Никиту Сергеевича Хрущева, в просторном кон­ференц-зале атомного центра в Херуэле советские уче­ные информировали своих английских коллег о первых советских опытах по мирному энергетическому ис­пользованию термоядерных реакций. Правительство страны, первой на земле шагнувшей в будущее, пер­вым на Земном шаре рассекретило эти опыты, несу­щие благо и счастье всему человечеству.

Булавин чувствовал, что исторический экскурс в его сообщении несколько затянулся, но Виктор Васильевич не мог без волнения вспоминать о прошлом. И хотя Булавин понимал, что несколько отвлекся от темы, в зале стояла сосредоточенная тишина. Волнение до­кладчика передалось и слушателям. Ведь все они, кто находился сейчас в этом зале, - и руководители государства, и академики, и министры - все они, кто в юности, как Булавин, кто в зрелые годы были солдатами священной войны с фашизмом. Они знали войну, знали и помнили ее кровавую поступь. Они были сы­нами одной страны, бойцами одного лагеря. Все они жили, трудились, боролись во имя окончательного из­бавления людей от войн, нищеты, нужды и бесправия. Борьбе за счастье людей была посвящена их жизнь, только о человеческом счастье говорили в этом исто­рическом зале.

Булавин говорил о том, что стало делом всей его жизни. Он вспомнил первые установки, где велись опыты с раскаленной до звездных температур плазмой. Известную всему миру «Огру», восхищавшую ученых всех стран в конце пятидесятых годов. Теперь «Огра» - эта прабабушка новейших экспериментальных установок - давно уже стала музейным экспонатом. На смену ей пришли установки более совершенные.

Далеко с тех дней продвинулись советские ученые. Были найдены способы и режимы нагрева плазмы до температуры в десятки миллионов градусов, способы изоляции плазменного шнура от взаимодействия со стенками установок. Уже рождались проекты первых термоядерных электростанций.

- Так чего же вам все-таки не хватает? - напом­нил, наконец, о своем вопросе председательствующий.

- Многого, - задумчиво отвечал Булавин. - Прежде всего, нет пока надежного стенового матери­ала для будущего термоядерного реактора. Нет пока достаточно надежного и легкого материала для борь­бы с излучениями. Все еще несовершенна и очень до­рога технология получения трития - важнейшего компонента плазмы. Нужна, наконец, более широкая экспериментальная база. Много неясностей в конструкции реактора и в его энергетических возможно­стях...

Булавин называл и многие другие нерешенные еще проблемы, трудности, стоящие на пути полного укро­щения термоядерных реакций, на пути создания элек­тростанций мощностью в миллиарды киловатт, на пу­ти сотворения человеком своих Земных Солнц.

Теперь вопросы звучали все чаще. Виктору Василь­евичу пришлось рассказать обо всем, чем жил он дол­гие годы. Реплики и вопросы сидевших за столом пре­зидиума свидетельствовали о том, что они во всех де­талях и подробностях были осведомлены о планах Булавина, о его успехах и неудачах.

Наконец, Булавин умолк, в зале воцарилась напря­женная тишина.

- И что же дальше? - с интересом спросил пред­седательствующий.

- Дальше? Дальше нужно продолжать эксперимен­ты, всемерно расширить их, - ответил Булавин.

- Согласен: продолжать, расширять. А где? - вновь быстро спросил председательствующий.

- Очевидно, в институте, - чуть пожал плечами Булавин.

- Согласен и с этим - в институте, - живо ото­звался председательствующий. - Но вот где, в каком институте? - жестом остановив приготовившегося от­ветить Булавина, председательствующий встал, вышел из-за стола и, остановившись рядом с трибуной, заговорил, обращаясь уже ко всему залу:

- А если, товарищи, проверку теоретических расчетов и данных ограниченных лабораторных опытов, - председательствующий чуть выбросил вперед руки, - нам перенести сразу в естественные, так сказать, по­левые условия, на природу?

Председательствующий, увлеченный своей идеей, заговорил горячо, убежденно:

- Пусть тепло и свет вашего, товарищ Булавин, ис­кусственного Солнца согреют нам хотя бы один квадратный метр почвы, вырастят хотя бы один колос, один цветок. Пусть хотя бы на одном квадратном метре земли будет уголок, независимый от капризов естественного солнца, пусть человек создаст хотя бы крохотный, но собственный, им порожденный мир. Мне кажется, что вы уже сейчас в состоянии это сделать, а такая скромная частная, на первый взгляд, удача, не явится ли она лучшим доказательством вашей правоты, не окрылит ли она вас на достижение новых, более весомых успехов...

Заражаясь взволнованностью и убежденностью председательствующего, Булавин, вначале смутивший­ся и не знавший, что ему делать: сойти ли с трибуны или продолжать оставаться на ней, быстро произнес:

- Мы - ученые давно мечтали о такой проверке, как вы говорите, на природе, но где, где можно осуще­ствить такую проверку?

- Где? - переспросил председательствующий. И в свойственной ему быстрой и энергичной манере отве­тил:

- В Сибири! Только в Сибири, товарищ Булавин.

Тогда один из сидевших за столом президиума по­вернулся к председательствующему и, как бы про­веряя свои мысли, негромко произнес:

- Если подумать в этом плане о Крутогорье?

Почувствовав по одобрительным кивкам, что вы­сказал общую мысль, он поднялся и заговорил:

- Недавно мы получили ходатайство Крутогорско­го обкома партии, товарищи просят усилить работы по изучению области, ускорить ее развитие. А дело это - стоящее. Крутогорье, как уверяют геологи, - удиви­тельная кладовая природных богатств   Расположен этот район в Северной Сибири, почти у Полярного круга. Ясно, что в тепле Крутогорье нуждается силь­нее многих других областей страны. Крутогорская земля, если ее отогреть, дать ей те миллиарды киловатт энергии, о которых говорил здесь товарищ Булавин, вознаградит нас такими дарами, таким обилием метал­лов, химических продуктов, что перед ними все древ­ние сказки померкнут.

Сторонник Крутогорья умолк. Наступила короткая пауза.

- Вот там, в Крутогорье, и надо открыть филиал института Булавина, - заговорил опять председатель­ствующий, все более воодушевляясь. - Или еще луч­ше - не филиал, а самостоятельный институт. И не только сверхвысоких энергий, как здесь, в Москве, а комплексный, поставить перед его коллективом задачу не просто создать рабочий вариант термоядерного реактора, но и действительно зажечь над этим райо­ном Сибири наше Земное Солнце, отогреть Крутогорье, превратить его в цветущий сад. И пусть одно­временно занимаются возможностями изменения структуры различных атомов посредством контролируемых излучений, пусть думают о том, как посредством атомной энергии проникнуть в недра земли и без дополнительных процессов прямо из земли взять нуж­ные нам металлы.

Председательствующий сделал паузу и закончил решительно:

- Словом, пусть Крутогорье станет новым обширным плацдармом, а институт ядерных проблем - главным опорным пунктом нашего коммунистического, подчеркиваю, коммунистического наступления на нед­ра, на климат, на самую природу Сибири.

Он сделал паузу и пояснил:

- До сих пор мы стремились с максимальной пол­нотой использовать богатства сибирских недр, ныне, в преддверии коммунизма, мы стремимся уже переде­лать, изменить весь комплекс природных факторов Си­бири, явить всей земле могущество свободного чело­века!..

- Вот так-то, дорогой Михаил Павлович, явить всему миру, всей земле могущество свободного чело­века. Такую задачу поставили перед нами в Центральном Комитете партии, - закончил свой рассказ Булавин.

О совещании в ЦК Стогов уже читал в газетах, кое-что успел рассказать об этом Игорь, передавая инсти­тутские новости. Но сейчас, слушая Булавина, Стогов вновь вместе с ним пережил это подлинно историче­ское событие. Как и Булавин, Стогов был горд и счастлив от сознания беспримерности плана, намеченного в ЦК. Экспериментов такого размаха, с такими титани­ческими целями наука еще не знала. Стогов был чело­веком науки и не мог не восхищаться величием этой научной задачи.

- Да, планы исполинские! - воскликнул он.

- Вам и осуществлять их, - лукаво прищурился Булавин.

- Мне?

- Именно вам!

- Но...

- Дело в том, - мягко перебил его Булавин, - что после совещания, в рабочем порядке заговорили о че­ловеке, который мог бы возглавить институт, и пре­зидент Академии, не задумываясь, назвал ваше имя, и оно встретило сочувствие.

- Да... Но, - Стогов явно растерялся, не зная, что и ответить. Самые противоречивые мысли роились в мозгу. Он не мог не признаться себе, что ему было приятно столь высокое назначение, но в то же время он понимал, что на некоторое время придется расстать­ся с привычной лабораторией, заняться множеством очень интересных, важных, но чисто прикладных проблем.

А Булавин, круша все возражения, уверенно басил:

- Дело беспримерное, труднейшее, но вам, Миха­ил Павлович, это как раз по плечу...

Глава вторая

В КРАЮ ДАЛЕКОМ

Под крылом стратоплана стремительно убегала на­зад непроницаемая белесо-синяя пелена облаков. А как хотелось раздвинуть эту пелену и хотя бы на мгно­вение увидеть безбрежные просторы, над которыми стремительно мчался серебристый сигарообразный воз­душный гигант. Но не много разглядишь с двадцатики­лометровой высоты, да и глаз человеческий плохо при­способлен для созерцания предметов, удаляющихся со скоростью километра в секунду.

Стогов вздохнул, нехотя отвернулся от иллюми­натора, повернул рычажок телевизора, укрепленного на спинке переднего кресла.

- Придется, видимо, довольствоваться таким э-э... опосредствованным восприятием, - сердито провор­чал профессор, обращаясь к сидевшему в соседнем кресле плотному, средних лет человеку с медно-крас­ным, задубевшим от солнца и ветра лицом.

Сосед кивнул и включил свой аппарат.

Прошло несколько секунд. Сверхчуткий электрон­ный глаз телевизора раздвинул непроницаемую для взора людей пелену облаков, и теперь по экрану, це­ликом заполняя его, расстилался иссиня-фиолетовый ковер тайги. Местами фиолетовый фон светлел, на се­кунду внизу мелькали извилистые голубые ленточки, крохотные сахарно-бе­лые пятнышки. Стогов вгляделся, понял: реки, снежные пики.

И вновь тянулся под крылом бесконечный фи­олетовый ковер... Си­бирь.

...Сибирь! Земля, омы­тая водами Полярных морей. Край, обожжен­ный дыханием нетающих льдов и знойных ветров Центральной Азии. Край великой щедрости и ве­ликих контрастов...

Сплелись в неразрыв­ном объятии ветви красностволых великанов, ни человеку, ни    зверю, ни даже юркой птице нет пути через мглистую чащобу... Это Сибирь. Ласковый степной ветерок шумит в зеленых глубинах разнотравья, клонит к жирной земле шелко­вистые венчики цветов, вздувает быструю рябь по зо­лотым пшеничным морям, звонкая песня жаворонка льется с ярко-синего неба... Это тоже Сибирь. Посви­стывает хорей в руках закутанного до глаз неутоми­мого каюра, с визгом и лаем мчится сквозь слепящую пургу собачья упряжка... Это Сибирь... Тянется по зыб­ким пескам караван верблюдов, далеко окрест разно­сится гортанная песня проводников... И это Сибирь...

Емкое, большое это слово - Сибирь. Все вобрала она в себя. Затерянная в лесных дебрях деревушка в два домика и раскинувшийся на десятки километров город с миллионным населением, стиснутая каменными щеками яростная, в гневной пене река и обнявшая ска­лы, точно из пены вод явившаяся стена плотины, зали­тая медью заката ледяная гора, неприступная в своем молчаливом величии, и черный зев тоннеля у подножья - все это Сибирь, вечно новая, неповторимая.

Пламя плавильных печей и молочный блеск элект­рических Солнц, серебристые нити рельс через таежное приволье, призывные песни работяг-судов на бурных реках, отступившая от заводских цехов тунд­ра - все это Сибирь, трудовая, обновлен­ная, подобревшая, ве­ликая труженица - Сибирь рубежа семи­десятых годов двадца­того века.

Приникни чутким ухом к сибирской зем­ле, вслушайся в говор и плеск речных струй, вникни в шум ветра и звонкие птичьи трели, ты услышишь дыхание сибирской земли, пес­ню новой Сибири. Это песня о людях от­важных сердец, о зи­мовщиках северных островов и проходчи­ках шахт, о мастерах огненного дела и мол­чаливых чабанах... Их теплом согрета, их уменьем прославлена, их мужеством возвеличена се­годняшняя Сибирь...

Стогов вглядывался в калейдоскопическое мелька­ние видов на экране, силился установить места, над ко­торыми проходил самолет, но высота скрадывала очер­тания городов и поселков. И здесь не мог помочь даже зоркий глаз телевизора.

Сосед Стогова - геолог Василий Михайлович Рубичев щурил небольшие карие глаза, восторженно при­щелкивал пальцами и, на правах щедрого хозяина, то и дело напоминал Михаилу Павловичу:

- Глядите, глядите! Вот и Крутогорье началось. Ви­дите, как «белков» внизу богато, а вон ниточка синень­кая - это река Северянка. Большущая, доложу вам, ре­ка и капризная.

Стогов согласно кивал, поддакивал, хотя видел он, честно говоря, немного. Тянулся фиолетовый плюш тайги и трудно было различить все то, о чем частой скороговоркой рассказывал Рубичев.

С геологом Михаил Павлович познакомился перед отлетом из Москвы. Зная, что Рубичев должен помочь ему в размещении будущего института, он теперь с интересом приглядывался к новому коллеге.

А Рубичев, не замечая испытующего взгляда про­фессора, рассказывал, все более увлекаясь:

- Знаете, Михаил Павлович, если бы вдруг случи­лось так, что все наши богатства одновременно иссяк­ли бы и на Украине, и на Урале, и на Волге, и даже в Сибири, одно Крутогорье могло бы не только накор­мить сырьем всю нашу промышленность, все ее отрас­ли (все, обратите внимание!), но и дать сырье вдвое, да­же втрое более мощной индустрии.

Заметив легкое недоверие во взгляде Стогова, Ру­бичев заговорил убежденнее:

- Нет, нет, вы, Михаил Павлович, не подумайте, что это преувеличение. Геологи знают на земле неско­лько так называемых естественных минералогических музеев, но такого созвездия минералов, как в Круто­горье, нет нигде. Это уже не музей, а необыкновенный склад на площади в сотни тысяч квадратных километ­ров Кряж Подлунный - основной горный массив этих мест и его отроги - это скопление сокровищ...

Слушая Рубичева, Стогов думал, что восторженно влюбленный в здешние края геолог все же несколько преувеличивает. Михаил Павлович сам родился в Си­бири и, хотя много лет назад покинул родные места, внимательно следил за всеми новыми данными в изуче­нии сибирских недр, много слыхал он и про уникаль­ные богатства Крутогорья, но все же слова Рубичева казались Стогову преувеличением. Однако очень ско­ро Михаилу Павловичу пришлось пересмотреть свое мнение.

Прошло менее двух часов после того, как турборе­активный самолет «Родина» стартовал на подмосков­ном аэродроме, и вот уже он идет на снижение. Оста­лись позади пять тысяч километров пути, под крылом все более четко вырисовывались очертания Крутогорского аэропорта.

Стратоплан пробежал по бетонной дорожке и оста­новился как раз напротив гигантского аэровокзала. Сходя по трапу, Стогов невольно залюбовался этим величественным и вместе с тем необычайно легким сооружением.

В Москве сейчас был день, а в Крутогорье уже при­ближался вечер. Предзакатные лучи золотили здание, напоминавшее огромный прозрачный кристалл. Отде­ланные легкими пластмассовыми плитами стены, в ко­торых не было ни одного кирпича и ни единого грамма металла, сейчас отливали тусклым светом чистого чер­вонного золота. Бледно-желтые закатные блики рас­цветили хвою гигантских кедров, обрамляющих веду­щую к вокзалу аллею. Казалось, что впереди, на опуш­ке рощи сказочных золотых деревьев высится гигант­ская золотая глыба, ласково играющая и искрящаяся всеми своими гранями.

За свою почти шестидесятилетнюю жизнь Стогов поездив по белу свету, видел немало по-настоящему красивых городов. Но сейчас, любуясь Крутогорским аэровокзалом, Михаил Павлович не мог не отдать дол­жного здешним зодчим и строителям: трудно было най­ти более верное решение этого здания. Воздушные во­рота молодого города, напоминающие гигантский золотой самородок, - это был великолепный, очень выра­зительный символ сказочных сокровищ сказочных мест.

Каждый, кто входил в здание, немедленно попадал в мир прекрасной, творимой человеческими руками ле­генды. Крутогорские художники явили всему миру по­истине безграничные декоративные возможности пла­стических масс.

Всю огромную стену напротив входа в центральный зал занимала гигантская карта-макет Крутогорской области. Из конца в конец по ней топорщились горба­тые цепи гор, извивались голубые ленты рек, иссиня-зеленым пологом раскинулась тайга. Казалось, ни од­ной живой души нет в этом суровом северном краю.

Но проходили минута, другая, где-то на пульте автоматически включалось освещение, и тогда оживала, меняла свой облик чудесная карта. Море огней вспы­хивало на ней. То рудники, заводы, электростанции обновленного Крутогорья слали свой привет гостям города, приглашая их в этот необычайный уголок Зем­ли Советской.

- Две эпохи. Даже не верится, что между ними всего несколько лет! - воскликнул глубоко потрясенный увиденным Стогов.

- Да, именно две эпохи! - подхватил обрадован­ный взволнованностью профессора Рубичев. - А вот, Михаил Павлович, и летопись этих эпох.

Стогов только сейчас обратил внимание, что в рос­писи стен зала действительно была запечатлена художественная летопись покорения Крутогорья. Здесь бы­ло много пейзажей, поражающих воображение дикой красотой и суровостью, художники запечатлели и пер­вую ночевку новоселов у жаркого костра, и первую просеку в таежном море, и первую улицу первого, еще безымянного поселка...

Много места в зале занимали портреты тех, кто, не думая о подвиге, совершал его буднично, каждодневно, незаметно для себя...

Стогов вглядывался в портреты, читал надписи... Геологи, строители, горняки, металлурги. Обветренные простые лица.

Стогов всмотрелся внимательнее и понял, что во всех этих, таких разных лицах, было общим, роднило их между собой. Общим было выражение глаз. У всех, кто был изображен на портретах, во взгляде сквози­ла большая мечта и большая гордость настоящего чело­века. Такой же горделиво мечтательный взгляд был на портрете и у Василия Михайловича Рубичева - перво­открывателя месторождений ядерного горючего и цен­нейших металлов в районе Кряжа Подлунного.

Но, пожалуй, самым удивительным в этой своеоб­разной картинной галерее было то, что ко всем ее экспонатам не прикасалась кисть. Все это: и карты, и картины, и портреты были сделаны из пластмассы. Комбинируя пластические массы различной расцветки, крутогорские художники добились тончайших оттен­ков в своих творениях, создали подлинные шедевры мозаики.

- Что же, мы, кажется, отдали должное созерца­нию двух эпох в истории Крутогорья, не пора ли поду­мать о третьей. Она начнется с созданием вашего ин­ститута, - мягко напомнил Рубичев о цели их при­езда.

- Да, - согласился Стогов. - Нас уже заждались в обкоме.

Профессор еще раз бросил взгляд на портреты творцов и мечтателей - людей, которые отныне ста­новились его земляками, и двинулся следом за Рубичевым к выходу.

В вестибюле вокзала Михаила Павловича встретил тщательно одетый, очень деловитый и очень строгий молодой человек. Он без улыбки посмотрел на Стогова и осведомился:

- Профессор Стогов?

- Да.

- Прошу в машину, - все так же без улыбки при­гласил молодой человек и пояснил: - Вас ожидает то­варищ Брянцев, первый секретарь областного комите­та партии.

Александр Александрович Брянцев - крупный по­движный человек с наголо обритой головой и броскими, несколько грубоватыми чертами лица - оказался много разговорчивее и приветливее своего преиспол­ненного собственного достоинства помощника.

Усадив профессора в глубокое кресло, Брянцев сна­чала опустился на стул рядом, но потом, следуя мно­голетней привычке, встал и размашисто зашагал по ка­бинету. Доверительно улыбаясь, он сообщил:

- Мы недавно поставили вопрос о создании у нас, в Крутогорске, научного центра. В ЦК нас сразу поддержали, но о таком размахе, какой придали будуще­му институту в Москве, мы и мечтать не могли. Пола­гали так: будет несколько лабораторий чисто приклад­ного характера, а получили ценный институт с разно­сторонней программой исследований и с воистину грандиозными задачами. - И сразу, без перехода по­интересовался:

- Где думаете размещать институт?

Стогов усмехнулся. Ему нравилась восторженность этого очень подвижного человека, но в то же время безоговорочная уверенность собеседника слегка поко­робила независимого по характеру Михаила Павлови­ча. И с легкой лукавинкой взглянув на Брянцева, он спросил:

- А почему вы так убеждены, что я непременно здесь останусь и буду размещать институт? Ведь Крутогорье - это все-таки один из вариантов.

Брянцев остановился против собеседника, по лицу его пробежала легкая тень. Он молча всматривался в Стогова и думал: «Бравирует или у него это серьезно. Нет, судя по первому впечатлению, бравирует, меня испытывает. Мужик-то, на первый взгляд, настоящий, только взъерошенный какой-то».

После долгой паузы Брянцев, мягко увещевая сво­его строптивого собеседника, проговорил:

- У меня, Михаил Павлович, даже и не возникало такого вопроса: останетесь ли вы у нас и будете ли вы размещать в Крутогорье свой институт. Вы же, как мне говорили, сибиряк и большой ученый. У нас вам про­стор, а с простора в закоулки только мухи сворачи­вают.

Брянцев подошел к такому же, как и в аэровокзале, макету области. Уверенным движением нажал на пуль­те одну из многочисленных кнопок, на макете вспыхну­ла цепочка разноцветных огоньков.

Теперь голос секретаря обкома зазвучал неожидан­но торжественно:

- Вот этими огоньками обозначены на макете вер­шины Кряжа Подлунного. На мой взгляд, - это самое редкое и самое удивительное творение природы. В эти места долгое время доступа не было. Предполярье, глу­хомань, бездорожье. Сняли с воздуха, увидели цепь гор, а что в их недрах, - узнали лет пять назад. Да и то не все узнали, так сверху царапнули, на сливки на­целились. А ко многим вершинам Подлунного еще и сейчас доступа нет. К Незримому, например. А интере­сный пик, своенравный.

Брянцев вернулся за свой стол и продолжал с лег­кой улыбкой:

- Я инженер. По образованию экономист, по про­фессии - армейский политработник. На гражданскую партработу уже после ликвидации армии перешел. Но все-таки сдается мне, что Незримый - это такое чудо... Ну, да ладно, не буду выдвигать гипотез! Это ваше де­ло. Но позвольте дать совет: будете осматривать отве­денную институту площадку, побывайте у Подлунно­го, только лучше всего древним способом - пешком. Так полнее прелесть наших мест поймете. Недо­стойно это человека, - добавил он с неожиданной го­речью, и Стогов понял, что последние свои слова секре­тарь обкома адресовал уже кому-то другому, с кем, ви­димо, долго и горячо спорил в этом же кабинете...

«Нельзя не влюбиться в эти места». - Эти слова не раз мысленно повторял Стогов, шагая вместе с Рубичевым и проводником охотником Семеном Шабриным по еле заметной петлистой тропе.

Поднимались над горными распадками седые кос­мы тумана, голубели хрустальной свежестью ключи, вздымали к бездонному небу корявые, узловатые руки таежные великаны. Седьмой день шел по таежному без­дорожью маленький отряд, все время прямо на северо-восток, туда, где над морем тайги голубели вершины Кряжа Подлунного.

Стогов последовал совету Брянцева и, побывав на будущей площадке института, решил для лучшего зна­комства с Крутогорьем добраться до Подлунного «древним способом» - пешком.

Теплая июньская ночь опустилась на тайгу, в спло­шную непроглядную тень слились в вышине верхушки деревьев, умолкли птичьи голоса, притихли в траве не­угомонные кузнечики. Тишину нарушало только потрескивание пламени в костре. Взмывали ввысь, блед­нея и угасая на лету, золотые цепочки искр, изредка вырывался острозубый язык пламени, тогда на мгнове­ние розовели обступившие поляну деревья, но вспыш­ка угасала, и вновь воцарялись темнота и тишина.

Подложив под голову смолистые хвойные ветви, Стогов прилег на брезенте у костра. Усталое за день тело наслаждалось покоем, сквозь тонкую подстилку приятно ощущалось тепло нагретой солнцем земли, ноздри щекотал терпкий смолистый запах. Полузакрыв глаза, Стогов сквозь легкую дрему прислушивался к неторопливому рассказу Шабрина.

Старый охотник, скрестив ноги калачиком, сидел у костра, время от времени помешивая в нем длинным обугленным суком. На нехитрой треноге в прокопчен­ном котелке шипела и булькала похлебка из подстре­ленного утром глухаря. Говорил Шабрин размеренно, неторопливо:

- Вот подымемся мы утречком на Кедровую гору, оттуда весь Подлунный и откроется, как на ладошке. Тогда, Михаил Павлович, сами все и увидите. Ежели до света встанем и пойдем, то к восходу аккурат на вершине Кедровой будем. И вот тогда, обратите ваше внимание, заиграет солнышко по Подлунным горам, ровно какой искусник красками горы смажет. Ведь это ж такая красота - дух захватывает: и красные горы, и розовые, и с синевой которые, а один, самый, почитай, высокий пик никогда не видать, ни зимой, ни летом. Редко-редко когда проступит сквозь туман да облака, а так все больше совсем его не видно, ровно и нет там ничего. Вокруг горы светятся, разными цветами игра­ют, а эта гора все в тумане прячется. Так и прозвали мы этот пик Незримым.

- А может быть, там в действительности и нет ни­какого пика? - лениво отозвался Стогов. - Просто собирается туман в распадке, а вы - Незримый.

- Нет, Михаил Павлович, прав старик, - вступил в разговор Рубичев, до этого молча лежавший рядом со Стоговым. - Время от времени подает Незримый весть о себе, его излучение далеко от этих мест зафиксиро­вано. Но таких вспышек отмечено всего пять-шесть. Этими местами давно интересовались, да доступа к ним не было. Крутогорску-то пять лет всего. Геолог Саврасов еще до революции заинтересовался этим чу­дом природы, снарядил экспедицию да так до вершины и не добрался, погиб бедняга. Из его группы всего один человек каким-то чудом спасся. Его показания запро­токолированы. Экспедиция Саврасова погибла от сильного взрыва неизвестного происхождения. Потом, уже в советское время, снаряжались на Незримый еще две экспедиции. Первую постигла судьба Саврасова, вто­рая - уцелела, но цели так и не достигла.

- И что же, вершины Незримого так никто и не видел? - спросил Стогов, явно заинтересованный рас­сказом Рубичева.

- Видели, - отозвался геолог. - Перед самой вой­ной полярный летчик Гвоздилов уловил погожее утро, когда туман почти полностью рассеялся, и прошел над Незримым бреющим полетом, даже сумел сфото­графировать вершину.

- Ну, и что же он увидел? - быстро перебил Стогов.

- Оказалось, что вершина Незримого плоская, го­лая. В самом ее центре довольно обширное озеро, ко­торое, судя по всему, не замерзает даже в самые лю­тые морозы.

- Здешние старожилы об этом по-другому расска­зывают, - заговорил внимательно слушавший геолога Шабрин, - они об этом так объясняют:

Давно, давно была здесь равнина. На этой равнине жило большое и мирное племя. Охотились в лесах, пас­ли на лугах скот. Предводительствовал племенем могу­чий и отважный богатырь по имени Аян. И вот в один недобрый день на людей племени Аяна напало злое разбойное племя хитрого и жестокого Карадага.

Семь дней и семь ночей бились Аян и его люди про­тив полчищ Карадага. В последнем поединке сошлись Аян и Карадаг. Еще три дня бились богатыри, наконец, сразил Аян своего недруга. Сразил, но и сам, утомлен­ный, упал с коня наземь да и заснул богатырским сном. Люди племени Аяна поставили над ним, своим спасителем, каменную юрту, развели в ней огонь и ве­лели дыму так плотно окутать юрту, чтобы никто не видел ее до пробуждения Аяна. А чтобы кто не по­тревожил сна Аяна, навалили вокруг юрты камней, за­валили все входы в нее. Так и получился Кряж Под­лунный, а в центре его - юрта Аяна, вьется над ней дым от вечного очага и пар от дыхания спящего бога­тыря, сплетаются они в туман и скрывают каменный шатер Аяна от недобрых глаз. Вот это и есть пик Не­зримый.

- Хороша, поэтична легенда! - одобрил Стогов. - Но надо понять ее. Сдается мне, что, если верно все, о чем вы мне рассказываете, то дело здесь совсем не в дыхании спящего богатыря, - с усмешкой закончил он.

Больше в ту ночь о Незримом уже не говорили. На­скоро поужинав, путники заснули.

Утомленному многодневными переходами по таежному бездорожью Стогову показалось, что он едва сомкнул глаза, как Шабрин растолкал его.

- Пора, пора, Михаил Павлович, - повторял ста­рый охотник.

Стогов энергично вскочил, поспешно умылся из протекавшего рядом говорливого ручейка, и через не­сколько минут маленький отряд двинулся дальше на северо-восток.

Короткая июньская ночь еще не кончилась. По-прежнему тонули в синей тени верхушки деревьев, гу­стой мрак окутывал крохотные полянки. Но с каждой минутой все резче становился утихший на ночь вете­рок, все чаще слышались, особенно пронзительные в тишине, вскрики пробуждавшихся одна за другой птиц...

В полном молчании, то и дело раздвигая ветви, в гу­стой шатер сплетавшиеся над узкой тропкой, двига­лись по тайге разведчики будущего города науки. Пер­вым шел Шабрин. Он ступал легко, неслышно, бесшум­но раздвигая ветви. Не глядя под ноги, он каким-то природным чутьем еще издали замечал и перегоро­дившую тропу буреломину, и неожиданную топь; шел ровно, не спотыкаясь, словно играючи преодолевая препятствия трудного пути.

Шагавший следом за Шабриным Стогов двигался, наоборот, тяжело, медленно, часто оступался с тропы, ветви раздвигал с шумом, порой вполголоса черты­хаясь. Михаил Павлович, хотя и был одержимым охот­ником и за всю свою жизнь исходил по лесам многие тысячи километров, но все же и он впервые в жизни оказался в такой чащобе.

Замыкал шествие Рубичев. Это был человек, точно не подвластный ни утомлению, ни унынию. И по труд­ной таежной тропке, в густо-синих предрассветных су­мерках вышагивал он размеренно, без усилий, то не­громко насвистывая, то даже напевая что-то.

Узкая бледная полоска на восточной стороне темно-фиолетового неба стала сначала серой, потом изжелта-белой и, наконец, начала медленно розоветь. Шабрин прибавил шаг, заторопились и Стогов с Рубичевым.

Теперь шли в полном молчании. Перестал насвисты­вать даже жизнерадостный Рубичев. Путники карабка­лись по каменистой тропке на вершину Кедровой, с шумом выскальзывали из-под ног и устремлялись вниз острые камни, все громче шумели на ветру мохнатые кедры...

- Поспели, солнышко-то еще эвось где, - удовлет­воренно проговорил Шабрин, первым вступивший на плоскую, точно стол, поросшую кедровником верши­ну горы. Старик снял теплую шапку-ушанку, с которой не расставался ни в зимнюю стужу, ни в летний зной. На круглом добродушном лице старого охотника вы­ступили крупные бисеринки пота. Шабрин провел ла­донью по редким серебристо-седым волосам на темени, улыбнулся и вдруг, широко раскинув руки, точно си­лясь обнять все вокруг себя, почти выдохнул:

- Гляди, Михаил Павлович! Гляди и запоминай! Вот это он и есть - Кряж Подлунный!

Но Стогов и без этого приглашения не мог оторвать взора от картины, открывшейся с вершины Кедро­вой.

От самого подножья Кедровой и дальше на северо-восток, куда хватал глаз, теряясь за линией горизонта, тянулись горы. Они то стягивались в одну линию, об­разуя частокол острозубых вершин, то, разделенные широкими распадками, далеко отклонялись друг от друга, и тогда между ними розовело глубокое рассвет­ное небо.

Десятки вершин открывались взору Стогова. И не было среди них двух схожих. Плоские, точно стесан­ные солнцем, водой и ветром; острые, пиками вонзив­шиеся в облака; изогнутые, напоминающие скрючен­ные пальцы; вершины, являвшие бесформенное нагро­мождение камней, и вершины самой причудливой фор­мы, казавшиеся то генуэзскими сторожевыми башнями, то стенами и бастионами грозных крепостей, то древни­ми часовнями. Горы, поросшие непролазной тайгой, зе­ленеющие мягкими луговыми травами, желтеющие ржа­вым покровом мха, - они были повсюду, они как бы надвигались на тайгу в долине, точно стадо беззвучных камен­ных чудовищ.

Поистине велико­лепна была эта вол­нующая каменная по­эма в ясный рассвет­ный час. Солнце уже поднялось над гори­зонтом и теперь зали­вало щедрым светом горные цепи. Каза­лось, гигантская раду­га опустилась вдруг на землю. Пики Кря­жа Подлунного вспых­нули, заискрились в солнечных лучах. Еще мгновение назад бледно-синие, они стали вдруг золотыми, неж­но-розовыми, пурпур­но - алыми... Горы, словно ожили, обрели живую плоть, зады­шали.

Казалось, звучит, льется над землей чу­десная симфония, и каждая вершина ис­полняет в ней строго определенную взыска­тельным дирижером партию.

Впрочем, нет. Не все вершины, не все горы слали пробуж­дающейся тайге щед­рые краски рассвета. В самом центре гор­ной цепи зияло беле­со-серое пятно. Сол­нечные лучи не в си­лах были пробить это мутное месиво и точно обходили его стороной, а шап­ка тумана висела над крохотной частицей Кряжа, тя­желая, неподвижная, непроницаемая.

- Вот там и прячется Незримый, - тронув за ло­коть Стогова, негромко проговорил Рубичев...

- Вижу, - в тон ему так же негромко отозвался Стогов. - Вижу и думаю, думаю, Василий Михайлович, об этом чуде. Хоть и не люблю, не приемлю я сие ми­стическое слово, но похоже, что в данном случае мы имеем дело именно с чудом природы. Если озеро Ки­пящее, как вы его называете, действительно кипит, ки­пит столетия подряд, следовательно, есть все основа­ния полагать, что этому процессу весьма активно спо­собствуют силы, я бы сказал, безграничные по могу­ществу. Мы обязаны, Василий Михайлович, постичь характер этих сил... Может быть, именно там редчай­шее топливо для нашего Земного Солнца...

... - Мы обязаны постичь характер этих сил, - сно­ва говорил, спустя несколько дней после первой встре­чи с Незримым, Михаил Павлович Стогов своему бли­жайшему сподвижнику по созданию будущего инсти­тута Петру Федоровичу Грибанову.

Профессор Грибанов - атлетического сложения немолодой уже человек с длинным несколько бледным лицом, обрамленным буйной курчавой бородой, свер­кая крупными, выпуклыми, черными, цыганского типа глазами возразил:

- Но вы же, коллега, осведомлены, что все попыт­ки вступить на вершину Незримого завершались неудачей. И, мне думается, что невероятно в столь...

- Мне кажется невероятным только одно, - резко возразил Стогов, - что до сих пор на вершину Незри­мого еще не ступала нога исследователя. Я должен по­бывать там...

...И снова тянулся внизу бесконечный фиолетовый ковер тайги. Слегка покачиваясь, громко стрекоча мо­тором, вертолет держал курс на Незримый. Профес­сор Стогов провожал задумчивым взором убегающее назад лесное море. Невольно вспоминалась первая встреча с тайгой, когда открылась она на экране теле­визора в реактивном гиганте. Михаил Павлович не привык, да и не умел кривить душой и теперь не мог не признаться себе, что тогда, в первый раз, тайга встрево­жила, даже испугала его. Только увидев с подоблачной высоты безбрежный зеленый океан, Стогов по-настоя­щему ощутил разлуку с Москвой, со всем, что многие годы было его жизнью. В тот момент он ясно понял, что там, в Москве, закрылась какая-то страница его жизни, и вот сейчас, в эту минуту, начинается новая, не­ведомая. Он еще не знал тогда, какие события запол­нят эту новую страницу, но уже мысленно готовил се­бя к этим событиям.

Тогда, год назад, он был еще гостем в этой тайге, а теперь... Теперь за плечами его горели костры ночёвок на таежных полянах, кажется, даже и сейчас еще ноги его хранят тяжесть утомления после сотен километров пеших переходов по бурелому, топям и каменистым увалам... Теперь он стал своим человеком в тайге, тайга раскрыла ему свое неласковое сердце и сама посели­лась в его душе.

Первый пеший поход через тайгу к отрогам Кряжа Подлунного завершился тем, что Стогов забраковал уже намеченную площадку и настоял на перемещении будущего города науки в район горы Кедровой, на две­сти километров дальше от Крутогорска, но ближе к удивительным энергетическим кладовым Кряжа Под­лунного.

Узкие тропки, что вместе с Шабриным и Рубичевым год назад проторили они в чащобе, становились все шире, оживленнее, и уже недалек был тот день, когда они превратятся в бетонированные автострады, веду­щие от Крутогорска к будущему городу науки в Север­ной Сибири.

При первой встрече с секретарем обкома он едва не надерзил Брянцеву, а сейчас город науки, о котором шел тогда разговор, существовал уже не только в меч­тах. Вслед за маленькой, импровизированной, как на­зывал ее сам Михаил Павлович, экспедицией Стогова, Рубичева и Шабрина в тайгу ушли сотни изыскатель­ских отрядов. А сегодня эскизы и чертежи с затейливо выполненными подписями проектировщиков уже лист за листом сдавали в архив. То, что еще несколько ме­сяцев назад было чертежами, стало ныне просеками первых улиц в таежном приволье, линиями первых до­мов, громадами первых корпусов института. И все вместе: дома, улицы, корпуса будущего института, круп­нейшего на Азиатском материке, ныне уже носило имя - короткое и славное - город Обручевск.

Все это время, до отказа заполненное всевозможны­ми, чаще всего неожиданными, прежде совсем незна­комыми заботами и делами, не раз думал Стогов о славной жизни человека, чье имя было увековечено в названии нового города. Забота о славе и могуществе Отечества, неутолимая жажда познания вели сквозь снега и горы, через непролазные леса и раскаленные зыбкие пески великого геолога и путешественника. Владимир Обручев шел по следам торивших до него по Сибири узкие тропы русских землепроходцев. Ны­не люди, вступившие во вторую половину века Октяб­ря, призваны были приумножить славу и подвиг Влади­мира Обручева.

В трудах и заботах по строительству города науки минул год непривычной, увлекательной жизни. И весь год, ни на один день не померкла в памяти Стогова картина залитых веселыми рассветными лучами гор и грязно-серого пятна тумана в центре этого переливаю­щегося всеми цветами радуги горного кряжа. Таким впервые увидел Стогов пик Незримый, таким видел его еще не раз в первое свое крутогорское лето. И не было дня, когда бы не посещало Михаила Павловича желание побывать на этом овеянном легендами пике, постичь его тайну.

И вот сегодня, сейчас, через несколько минут, это должно было совершиться...

Вертолет приближался к Незримому. И сам Сто­гов, и Игорь, вызванный отцом из Москвы для участия в исследованиях, и геолог Рубичев, которого Михаил Павлович в шутку называл крестным отцом экспеди­ции, гидрогеолог Ракитин, водолаз Семушкин - все, находившиеся на борту вертолета, в эту минуту неот­рывно смотрели вниз.

Стоял погожий майский полдень. В разлитой в теп­лом воздухе щедрой синеве четко проступали причуд­ливые контуры вершины Кряжа Подлунного, а впереди по курсу вертолета зловеще клубились грязно-серые клочья тумана. В это время года пелена тумана была тоньше, слабее, чем обычно. Но и сейчас от пилота Ла­зарева требовалось высокое мастерство, чтобы не погубить людей и машину в этом не пробиваемом солн­цем белесом месиве.

Но и Лазарев, этот не знавший страха человек, луч­ший пилот в Крутогорском геологическом управлении, совершавший ставшие полулегендарными посадки и на острозубые пики, и на зыбкие болота, и на крохот­ные пятачки полян в таежной чаще, даже Лазарев, по­винуясь какому-то безотчетному чувству, на границе тумана все же предельно снизил скорость машины и тревожно, выжидательно оглянулся на Стогова.

Почувствовав нерешительность Лазарева, Стогов мягко подбодрил его:

- Вперед, Константин Михайлович, смелее вперед!

Лазарев прибавил газ, и вертолет врезался в податливую, обволакивающую стену тумана. И сразу же мутное, белесо-серое месиво обступило со всех сторон неповоротливую машину. И у людей, находившихся на борту вертолета, тревожно сжались сердца. Сразу как-то вдруг забылось, что всего в трехстах километ­ров отсюда лежит готовый прийти им на помощь боль­шой и шумный город, что вертолет оснащен совершен­нейшими навигационными приборами и средствами связи. Людям на борту потонувшей в непроглядном тумане машины стало тревожно, и на какое-то мгнове­ние они почувствовали себя беззащитными перед этой страшной, непонятной пока силой черного тумана.

Стогов первым стряхнул с себя эту минутную сла­бость и обычным своим, не допускающим возражений тоном скомандовал:

- Включить локаторы!

По синеватым экранам побежали светлые легкие зайчики. Приборы обшаривали скрытую от глаз людей вершину Незримого.

И почти в то же мгновение в кабине раздался тре­вожный возглас Игоря:

- Назад, товарищи! Немедленно назад!

Старший Стогов метнулся к сыну. Игорь молча указал глазами на радиометр, за которым вел наблю­дение. Привычное короткое пощелкивание в прибо­ре - свидетельство того, что внизу в недрах земли есть радиоактивные руды - слилось сейчас в резкую пу­леметную трескотню непрерывных щелчков, стрелка, указывающая дозу облучения, скакнула в крайнюю точку шкалы и застыла там. Еще мгновение и на шкале вспыхнула яркая лампочка, пулеметную трель в при­боре сменил пронзительный тревожный звонок. Радио­метр - спутник геолога и путешественника - предупре­ждал людей о грозной опасности. Там, за пеленой ту­мана, исследователей ждала смертельная доза облу­чения, там была смерть. Мертвой радиоактивной пу­стыней, гибельной ловушкой для любого вступившего на нее оказалась скрытая вечным туманом вершина Не­зримого.

Излучение - страшная в своей беспощадности и неотвратимости сила. И в то майское утро люди вы­нуждены были отступить перед этою силою...

Глава третья

СНОВА ПОИСКИ

Василий Михайлович Рубичев умирал. Еще вчера Стогов не хотел, не мог поверить в это. А сегодня...

Сегодня был разговор с прилетевшим в Крутогорск по специальному вызову профессором Весниным, по праву считавшимся крупнейшим в стране знатоком лучевой болезни. Профессор был со Стоговым очень откровенен:

- Видите ли, - басил он, - ваш сподвижник в сво­их скитаниях по сибирским весям, а он, как вы знаете, занимался поисками главным образом радиоактивных руд, сумел еще задолго до встречи с вами заполучить лучевую болезнь. Новейшими методами лечения тогда удалось приостановить острое течение заболевания и устранить непосредственную опасность для его жизни. Но полного излечения не наступило. А затем Рубичев, фактически больной, с присущим ему задором и пол­ным невниманием к себе, продолжал ставшую опас­ной для него работу. В результате - новые дозы облуче­ния и обострение болезни. Наконец, сильнейшее облу­чение при попытке высадки на Незримом и... - профес­сор умолк, выбирая выражение помягче, - и... печаль­ный финал, не допустить наступления которого теперь не в силах ни я, ни кто-либо другой.

Совершенно подавленный услышанным, Стогов только сейчас, в эти страшные минуты, постиг меру силы и мужества человека, плечом к плечу с которым прошел год жизни.

Рубичев отлично знал, что глубоко, неизлечимо бо­лен, что вселившийся в него недуг позже или раньше одолеет его. Но никогда, ни одним словом не помянул этот неутомимый кладоискатель Северной Сибири о своей болезни. Да и само слово болезнь не вязалось с привычным обликом этого человека. Все его существо было захвачено, буквально поглощено планами и про­ектами, один смелее другого.

Стогов вспомнил, как в одну из первых их совмест­ных ночёвок у таежного костра, озаренный его пламе­нем, Рубичев выглядел отлитым из бронзы. На медно-красном лице особенно глубокими и темными казались его удивительно живые, лучистые глаза. Чуть скло­нившись к Стогову, Василий Михайлович делился то­гда своими сокровенными, давно выношенными мысля­ми:

- Даже и сейчас мы, геологи, - негромко говорил он, - не столько созидатели, сколько - учетчики, ре­гистраторы даров природы. Да и учитываем, регистри­руем, по сути, лишь то, что лежит на поверхности, что само дается нам в руки. Сегодня мы с восхищением го­ворим о скважинах глубиною в два десятка километ­ров. - Он усмехнулся. - А что это? Жалкие царапин­ки в земной коре, а нам - людям, всему человечест­ву, - уточнил Рубичев, - нужен скальпель, способный рассечь земные толщи, достичь подлинных кладов зем­ли, а не тех жалких крох, что по милости природы ле­жат почти на поверхности. Полноводной рекой пусть хлынут из недр земли расплавленные ее теплом жид­кие металлы, пусть откроет нам свои тайны океанское дно, пусть вода отдаст людям все растворенные в ней сокровища.

Рубичев умолк и закончил торжественно:

- Я верю в наступление такой эры - отказа от долгих и часто безуспешных поисков крупиц богат­ства. Я верю, что люди пробьются в недра земли и бу­дут черпать все, что нужно в любом, понимаете, лю­бом заранее намеченном месте.

И еще хочется верить, что настанет день, когда че­ловек, сознательно изменяя структуру атома, начнет превращать элементы, создавать новые по своим рецептам. И не на заводах, а прямо в недрах земли. Вот тогда геология станет подлинно действенной, созида­тельной наукой, а не регистратором фактов.

Он задумался, улыбнулся и сказал полушутливо:

- Только вы, физики, дайте нам, геологам, и этот скальпель, и эти стимуляторы для оживления недр зем­ных. Я понимаю, что для этого потребуются энергети­ческие мощности в триллионы триллионов киловатт. Ведь речь идет о втором, теперь уже руками человече­скими, сотворении мира. Так дайте нам поскорее эту энергию.

Так год назад говорил, мечтал, требовал геолог Ва­силий Рубичев. А теперь он должен погибнуть от со­прикосновения с ничтожной долей той энергии, о ко­торой так страстно мечтал.

Эта мысль точно обожгла Стогова, и он задал Вес­нину вопрос, давно мучивший его, но который он все боялся произнести вслух:

- Это я убил его? Моя горячность, мое стремление на Незримый?

Веснин понимающе печально усмехнулся:

- Нет, профессор. Такой человек, как Рубичев, пошел бы на Незримый даже и один, по собственной инициативе. Не ваша горячность убила Рубичева. Он стал жертвой силы, которую люди пока не могут под­чинить своей власти.

Веснин задумчиво прошелся по комнате, остано­вился против Стогова и, глядя прямо в глаза собесед­нику, тихо сказал:

- Сибирский геолог Василий Рубичев погиб так же, как погибли Ирэн и Фредерик Жолио-Кюри, как погибли сотни физиков и геологов, инженеров и рабо­чих. Кровавой ценой платит человечество за постиже­ние тайны атома. Не пора ли вам, физикам, загнать этого злого духа в такой сосуд, из которого он уже никогда не вырвется...

Нелегкая жизнь лежала за плечами Стогова. Огнем гражданской войны было обожжено его детство. Пла­мя великой войны против гитлеровцев опалило зрелые годы ученого. Знал он и боль разлук, и горькую скорбь прощания с павшими товарищами... Но сейчас, войдя в палату к Рубичеву, Михаил Павлович с трудом сдер­живал набегавшие на глаза слезы.

Неузнаваемо изменившийся, без кровинки в лице лежал геолог на приставленной к широко раскрытому окну больничной постели. Похудевшее, с обтянувшей­ся дряблой кожей лицо его, казалось, ничего не имело общего с тем краснощеким, жизнерадостным челове­ком, которого встретил год назад Стогов. Только глаза, карие, выпуклые, сейчас ставшие словно бы еще боль­ше и глубже, глаза, добрые, задумчивые, немного грустные и в то же время лучистые, лукавые, были прежние - рубичевские.

Стогов понимал, что было бы святотатством утешать этого сильного человека, говорить обычные в больничных палатах бодро-успокоительные слова. Рубичев, поняв состояние Стогова, благодарно улыбнул­ся ему и первым нарушил молчание:

- Обидно, двух шагов до финиша не дойти и сойти с маршрута. Но... - он умолк и, сжав свой точно ссох­шийся кулак, резанул им воздух, - в походах без жертв не обойтись...

Эти слова были единственным упоминанием о близ­кой кончине, которые сорвались с уст Рубичева за весь их долгий последний разговор. А когда покусывавший себе губы, чтобы сдержать рвущийся из сердца крик, Стогов обнял в последний раз товарища, Рубичев, вдруг перейдя на «ты», напутствовал ученого:

- А на Незримый, Михаил Павлович, взойди не­пременно. Он нам с тобой себя проявил. Теперь уве­ренно можно сказать - там такая энергетическая кла­довая - на всю Сибирь хватит!

Эти слова бесстрашного геолога прочно поселились в душе Стогова. Отныне экспедиция на Незримый ста­ла делом его чести ученого, клятвой верности погиб­шему другу. Теперь в будущей экспедиции на Незри­мый он уже не мог, не имел права отступить, он дол­жен был стать победителем.

Но как без риска для жизни товарищей, без риска для собственной жизни вступить на этот пятачок ра­диоактивной пустыни, как и чем побороть это преда­тельское смертоносное излучение.

Излучение... Подобно коварному убийце, невидимо и неслышимо таясь во мгле еще не познанного, прокрадывалось оно к отважным пионерам науки, прото­рявшим человечеству пути в бесконечные глубины атома. Точно недремлющий Цербер стерегло оно тайну и могущество новой силы, идущей на смену привычно­му топливу, силы, способной принести счастье и изо­билие людям, обновление нашей древней и пока еще порядком неустроенной планете.

Лучшие годы своей жизни отдал Стогов штурму не­приступных твердынь микромира. О, Михаил Павло­вич лучше чем кто-либо другой знал и великую мощь и великое коварство чудовищного аккумулятора энер­гии, именуемого атомом. И не он ли, русский профес­сор Михаил Стогов, был всегда в первых рядах борцов за мирный атом?

Тяжела, поистине трагична была эта борьба. День шестого августа 1945 года - день первого явления ми­ру новой энергии стал датой начала великих бедствий человечества. Величайшей исторической несправедли­востью было то, что с первого шага смирившийся, впер­вые покорившийся человеку атом попал в недобрые, враждебные людям руки дельцов и политиков, готовых умертвить мир во имя оттяжки собственной смерти.

И потому впервые расщепленный людьми атом всту­пил на землю не в радостном сиянии негасимых элек­трических солнц, не в напевных гудках могучих двига­телей и бодрящем шуме станков и турбин. В пламени и грохоте взрывов, в тучах смертоносного пепла и пы­ли, в душераздирающих воплях и проклятиях безза­щитных людей ворвался на планету расщепленный атом. Не радость и надежду, а гибель и отчаяние по­сеял он на земле.

Стогов помнил и безжизненные улицы некогда цве­тущих японских городов, и засыпанные черным пеплом Бикини рыбачьи суда в Тихом океане. Он видел глаза японских девушек, цеплявшихся, как за последнюю на­дежду выжить, за утлых бумажных голубков, глаза, в которых соседствовали ужас и надежда. Людей, пере­живших трагедию Хиросимы, спасали не голубки и по­верья, на помощь им спешило человеческое сознание.

Потребовались годы непримиримой и неустанной борьбы всех лучших людей земли за избавление чело­вечества от призрака атомной смерти, за превращение атома разрушающего в атом мирный. И все эти труд­ные, насыщенные трагическими событиями годы Сто­гов был счастлив мыслью о том, что во главе беспримерной по своему благородству борьбы шел народ, сы­ном которого был и он, советский ученый Михаил Сто­гов. Потомки сибирских зверобоев, уральских мастеро­вых и курских земледельцев, потомки тех, кому полве­ка назад не было другого имени, кроме презрительно­го - мужичье, - эти люди в строгих смокингах дипло­матов и в просторных пиджаках академиков, во всеору­жии знаний и логики на русском языке говорили по­нятную всем земным наречиям правду. Эту правду слышали не только за круглыми столами международ­ных совещаний и в конференц-залах научных конгрес­сов. Призывом к борьбе, лучом надежды отзывалась она в сердцах литейщиков Шеффилда и Рура, рыбаков Норвегии, хлопкоробов Флориды и Нила.

И настал день победы разума над дикостью, жизни над смертью, надежды над отчаянием. Профессор Ми­хаил Павлович Стогов был одним из экспертов совет­ской делегации в тот исторический день, когда, скры­вая под хорошо натренированной бесстрастностью и вымученными улыбками истинные чувства, делегаты Запада подписали долгожданное всем человечеством соглашение о запрещении производства, хранения, ис­пытаний и применения ядерного оружия.

Тогда, в залитом солнечным светом и вспышками магния зале, вспомнил Михаил Павлович Стогов не­большой домик в берлинском пригороде и Кейтеля, фельдмаршала уже не существовавшей армии, в поту­гах на величие вскинувшего маршальский жезл прежде, чем подписать акт о безоговорочной капитуляции. Так же, как и тогда, 8 мая 1945 года, силы зла, насилия, смерти вновь капитулировали перед силами добра, ра­зума, созидания.

Живы были в сердце профессора Стогова и иные дни, иные события недолгой, но памятной истории борьбы людей за мирный атом. Помнил Стогов 26 ию­ня 1954 года - день, когда атом впервые явил свою мирную силу. В тот день в маленьком подмосковном городке зажглись огни первой в истории земли атом­ной электростанции. Впервые освобожденная людь­ми энергия атомов освещала дома и цехи, плавила сталь, добывала уголь...

Стогов был в числе тех, кто радостно, с открытым сердцем приветствовал наступление нового в истории земли атомного века. Помнил Стогов, как его колле­ги - ученые с сердцами поэтов и поэты с точным мы­шлением инженеров - на всех языках земли, с газетных полос и страниц журналов, с экранов кино и телевизо­ров, на всех радиоволнах развивали проекты, один грандиознее и фантастичнее другого. И уже вставали в воображении атомные электростанции титанической мощности, атомовозы, ведущие по стальным путям со­ставы весом в десятки тысяч тонн, атомолеты и атомо­ходы, бороздящие просторы воздушных и водных океа­нов. Фантазия рисовала сдвинутые могучей силой го­ры, повернутые вспять океанские течения, мосты меж­ду материками, зазеленевшие садами и нивами пусты­ни и вечные двигатели на службе людей...

Но Стогов и его ближайшие товарищи знали, что нелегок будет путь осуществления всех этих планов и проектов. Страшная сила - излучение - все еще стоя­ла на пути людей к покорению атома. И поднимались вокруг первых атомных реакторов многометровые стены из воды, бетона, свинца. Иных средств спастись, защититься от невидимого врага тогда еще не было. Все это сужало поле применения новой силы. И мирный, подвластный людям атом продолжал оста­ваться волнующей, увлекательной, но труднодости­жимой мечтой.

Создалось положение, которое в одной из своих лекций Михаил Павлович Стогов характеризовал так:

- Величайший парадокс, друзья мои, величайшая нелепость. Самые современные и экономичные, практически неисчерпаемые, безграничные источники энергии и самые примитивные, громоздкие и неуклюжие средства защиты. Средневековые рвы, валы и крепостные стены вокруг чудесных генерато­ров вечной молодости нашей планеты.

Стогов говорил задумчиво, точно выверят свои мысли:

- Излучение! Пока еще оно коварно и мало подвластно нашему контролю. В свое время, когда была подчинена человеческой воле энергия нагретого до высоких температур и сжатого в цилиндре маши­ны пара, человек отлично знал, как уберечься от ожо­га. Люди не опускали обнаженные руки в кипящие котлы, и ожоги были редкостью, результатом несчаст­ного случая.

Человек открыл и поставил себе на службу электричество, и вновь всем и каждому было ясно, как уберечься от удара тока. Во избежание этого не следо­вало брать одновременно в руки два обнаженных проводника.

Ныне, на заре атомного века, люди твердо знают пока лишь одно: им угрожает, для них смертельно радиоактивное излучение, но как уберечься от этого врага, как обезвредить его, чего именно не надо делать, чтобы не подвергнуться опасности рядом с работающим атомным котлом, - все это вопросы, ответов на которые сегодня еще нет.

Я твердо убежден лишь в одном: применяемые ныне так называемые средства биологической защи­ты - все это лишь паллиативы, к тому же весьма несовершенные, более того, тормозящие возможности применения и эксплуатации двигателей нового типа. Борьба против этого зла, по моему глубочайшему убеждению, может и должна вестись в двух направ­лениях. Во-первых, следует искать средства умень­шения и регулирования излучения в действующих ядерных установках, во-вторых, следует настойчивее находить формы использования ядерных реакций, не сопровождающихся столь обильным, как ныне, излу­чением. Большие возможности в этом направлении сулят, в частности, термоядерные реакции, а также, в более отдаленном будущем, использование ускорите­лей специального энергетического типа. Наконец, и мне думается, это первоочередное - следует изменить характер биологической защиты, заменить применя­емые сейчас материалы более легкими, прочными, совершенными. Пусть физика, химия, биология сов­местными усилиями решат эту насущнейшую и бла­городнейшую задачу.

Следуя все дальше по извилистым лабиринтам микромира, «выбивая» в ускорителях все новые эле­ментарные частицы из несокрушимых крепостей ато­ма, обретая новых знакомых в семействе частиц и античастиц, все чаще задумывался Стогов о практическом значении своих открытий.

Главной целью - целью номер один, как характеризовал ее сам Стогов, было создание таких усло­вий, при которых две аннигилирующие частицы выделяли бы энергии больше, чем было затрачено на их получение. Такие условия позволили бы сделать реальностью создание «холодного» Земного Солнца, осуществить один из самых дерзновенных замыслов человечества, поставить на службу людям энергети­ческие богатства, еще более грандиозные, чем те, что могли быть использованы в термоядерной энергетике.

Но неисчерпаемые глубины микромира, и путь к созданию «холодного» Солнца, к достижению цели номер один оказался для Стогова и его сотрудников длинным и нелегким. Тысячи тончайших экспери­ментов, десятки тысяч редчайших снимков запечат­лели рождение, движение и исчезновение пылинок микромира, удалось также в течение нескольких секунд поддерживать в ускорителе нарастающий про­цесс аннигиляции и зафиксировать выделение доба­вочной энергии, правда, исчисляемой лишь миллион­ными долями ватта.

Эти пылинки энергии были для Стогова и его друзей огромной победой, свидетельством их правоты, правильности избранного ими пути. Но в уравне­нии, которое решала группа Стогова, все еще остава­лось много неизвестных. Михаил Павлович не мог не признаться себе, что пройдут годы, а может быть, и десятилетия, прежде чем удастся свершить заду­манное. А наука Стогова, его открытия, дела его рук должны были служить людям сегодня, немедленно. Стогов не мог и не умел жить одной лишь перспек­тивой, пусть даже самой заманчивой и прекрасной.

Об этом же очень мягко, но достаточно ясно на­мекнул Михаилу Павловичу и Булавин:

- Я убежден, - говорил однажды академик, - что одной из кардинальных проблем, а отсюда и одной из генеральных задач науки, которые призвано решить наше поколение, - является обеспечение грядущих поколений энергетическими источниками любой мощности. Уже в конце нашего века потребле­ние энергии будет исчисляться десятками триллио­нов киловатт-часов. Мы обязаны покрыть эти потреб­ности, тем более, что в дальнейшем они будут возрастать в геометрической прогрессии. Ведь одни лишь звездолеты должны будут обладать двигателями в миллиарды киловатт...

Булавин задумался, умолк, он точно представляв себе в этот миг и звездолеты, и Земные Солнца, и установки для штурма земных глубин и многое дру­гое, что для своего существования потребует океаны энергии. Взглянув на Стогова, академик усмехнулся своим мыслям и заговорил мягко, увещевая:

- Вы понимаете, что все методы получения этих количеств энергии имеют право на жизнь. Все! - повторил Булавин. - И традиционные: посредством тепловых и гидравлических станций, и сравнительно новые с помощью ядерных реакций расщепления, и новейшие - реакции синтеза, и пока еще проблематичные - использующие процессы аннигиляции, и способы повышения теплоотдачи Солнца, и многие другие...

Но, коллега, не сочтите это за административный нажим и самоуверенность, я полагаю, что сейчас, на данном этапе исследований, наиболее перспектив­ным и реальным является укрощение и освоение реакций синтеза. Закрепившись на этом плацдарме, мы сумеем занять и другие, более трудные высоты энергетики. Согласитесь, ведь для воспламенения ваших частиц, что я, как и вы, считаю делом осуще­ствимым, потребуется значительно больше сил, времени, энергии, чем для воспламенения плазмен­ного шнура в термоядерном реакторе.

Не без чувства внутренней горечи согласился Стогов с доводами академика. Но Булавин, с присущей ему напористостью, день за днем и шаг за ша­гом вовлекал его в работу по термоядерной энергети­ке. Чем ближе знакомился Стогов с проектами Булавина, тем больше увлекался их смелостью и размахом.

Не отказываясь от своих замыслов по созданию «холодного» Солнца, Стогов все больше задумывался теперь и над другими путями практического исполь­зования античастиц.

- Нужно воспользоваться свойством аннигиля­ции для поглощения вредных излучений, для создания новых способов защиты людей от этого страшного спутника ядерной энергетики.

Так сформулировал Стогов новую задачу. Ее ре­шение началось еще до отъезда Михаила Павловича в Крутогорск. Теперь на новом месте нужно было завершить начатую в Москве работу. После неудач­ной попытки высадиться на Незримом, и особенно после гибели Рубичева, мысли о необходимости найти средство для защиты человека в самых зара­женных продуктами радиоактивного распада мес­тах постепенно завладели всем существом Сто­гова.

Случилось так, что как раз в эти дни в Обручевск прилетел Виктор Васильевич Булавин.

Всегда подвижный и энергичный, академик выгля­дел сейчас помолодевшим на несколько лет. Утренние лучи еще не касались причудливых вершин Кряжа Подлунного, а Булавин был уже на ногах. Он начи­нал свой день с посещения центральной площадки, где устремленные ввысь краны размеренно, плита за плитой собирали из цветной пластмассы здание главного корпуса.

Булавин принимал самое активное участие в разработке проекта и теперь от души радовался тому, как день ото дня все отчетливее проступали очерта­ния будущего Дворца науки.

Больше чем на сотню метров должно было под­няться ввысь звездообразное здание главного корпу­са. В шести крыльях, образующих лучи этой гигант­ской звезды, предполагалось разместить пульты авто­матического управления и контроля за работой ядер­ных установок, расположенных в соседних зданиях. С помощью телевизоров и сверхчувствительных элек­тронных приборов исследователи, находясь за сотни метров от реакторов, ускорителей, плазменных уста­новок цилиндрических, тороидальных и других кон­фигураций, могли не только видеть и слышать все происходящее в них, но и активно вмешиваться в протекающие там процессы.

В отдельных зданиях должны были расположить­ся лаборатории по изучению влияния регулируемых излучений на различные живые организмы, а также на элементы неживой природы. Огромный корпус предполагалось отвести для исследования средств защиты от радиации.

Булавин любовался цоколем главного корпуса, облицованным светло-голубой с розоватыми прожил­ками пластмассой, напоминавшей редчайшие сорта мрамора. Над цоколем, выведенным уже до нужной высоты, поднимался ажурный каркас будущей со­рокаметровой башни, венчающей здание. Каркас был изготовлен из сплавов легких металлов все с той же пластмассой. На ребристую арматуру, значи­тельно превосходящую по прочности стальную, долж­ны были лечь пластмассовые плиты, на этот раз ро­зового цвета с голубыми прожилками.

А рядом с устремившимся в облака, чем-то неу­ловимо напоминающим ракету на стартовой площад­ке главным корпусом, точно хоровод вокруг запева­лы, разбегались здания самой причудливой формы. В зависимости от назначения размещенного в них оборудования они были кубические, круглые, кону­сообразные, ромбовидные, напоминающие гигант­ские пирамиды и призмы. И ни одно из них в рас­краске не повторяло соседа. Все цвета и оттенки сол­нечного спектра были представлены в самых причуд­ливых сочетаниях в расцветке зданий этого города, проторяющего людям путь к Земному Солнцу.

Любил Булавин в тихие утренние часы ходить по строительным площадкам. И хотя настоящей тиши­ны не было: ни днем, ни ночью не прекращался на стройке шум снующих в разных направлениях грузо­виков, трели крановых сирен, голоса людей, - все же хорошо думалось, о многом мечталось академику в такие минуты. Легкий ветерок доносится с розо­веющих гор и кажется, что вместе с его ласкающими прикосновениями долетает до шумной стройки дыха­ние пробуждающейся тайги, и на мгновение точно ста­новятся тише, умолкают привычные звуки, и иллюзия лесной тишины опускается на площадку.

Булавин думал о том уже недалеком дне, когда по­кинут территорию стройки строители и монтажники, когда оживут, засветятся разноцветными гирляндами сигнальных лампочек пульты приборов, и в этом, точно по волшебству родившемся городе науки воца­рится сосредоточенная, священная для всех его оби­тателей тишина - тишина научного поиска и науч­ного дерзания.

Знал Булавин, что в этих, сегодня еще бесформен­ных, корпусах будет брошен один из самых смелых вызовов человека скупой на милости, бдительно обе­регающей свои тайны природе. С нетерпением ожи­дал Булавин часа, когда над этими горами, над та­ежным привольем впервые в истории Земли взойдет сотворенное человеком Земное Солнце.

С интересом и не без удивления присматривался академик и к своему «трудному», как прозвал он его про себя, другу. С той памятной встречи в Москве Стогов заметно изменился. Исчезло неприятно поразившее тогда Булавина беспокойство, сквозившее и в словах, и во взгляде Михаила Павловича, реже срывались теперь у него колючие, сердитые слова, он стал добрее, точно распахнул душу людям, и в то же время подтянутей, строже. Новой в облике Стогова была и горькая складка, порой появлявшаяся у четко вылепленных крупных губ профессора. В та­кие минуты Михаил Павлович обычно надолго умол­кал, замыкался в себе.

Булавину было известно и о неудаче экспедиции на Незримый, и о гибели Рубичева. Об этом ему рассказал сам Стогов, коротко, скупо. Академик догадывался, что Стогов обдумывает какую-то целиком за­хватившую его мысль, но не торопил Михаила Пав­ловича, не докучал ему вопросами, знал, что со вре­менем Стогов сам посвятит его в свои планы. И такой разговор действительно вскоре состоялся.

- Насколько я вас понял, - уточнил Булавин, выслушав довольно горячую речь Стогова, - вы пола­гаете считать первоочередной проблемой нового ин­ститута создание более совершенной и универсаль­ной формы биологической защиты против радиоак­тивного излучения.

- Именно так, - подтвердил Стогов. И по­яснил: - Не создав антиизлучатель, как я именую искомое нами вещество, мы не сможем вступить на Незримый. А там, безусловно, имеются запасы энер­гетического топлива нового типа, крайне нам необ­ходимые. Без антиизлучателя мы также не сможем успешно решить задачу создания стенового материа­ла для термоядерного реактора и множество других взаимосвязанных проблем.

Стогов умолк и добавил совсем тихо, довери­тельно:

- Кроме того, простите меня, Виктор Васильевич, может быть это слишком субъективно и эмоционально... но, не создав антиизлучатель, не раскрыв тайну Не­зримого, я не смогу не считать себя неоплатным дол­жником перед памятью Рубичева и многих других, разделивших его участь.

Булавин пристально вгляделся в своего взволно­ванного собеседника. Как дорог был ему сейчас Стогов в его глубоко личном и в то же время таком человечном порыве. Но положение обязывало к бес­компромиссности, и главный научный руководитель крутогорского эксперимента, как официально имено­вался утвержденный Академией план создания Зем­ного Солнца, твердо сказал:

- Я ценю, Михаил Павлович, вашу откровенность, и я готов поддержать вашу идею перед пре­зидиумом Академии. Но поймите меня правильно, сроки, установленные нам для эксперимента, очень жесткие. Мы обязаны уложиться в них. Поэтому, ни на один час не свертывая основных работ, исполь­зуйте одну из законченных строительством лабора­торий   для ваших опытов. Я думаю, что год для вас сумею получить. Постарайтесь уло­житься.

- Постараюсь, - заверил, не скрывая переполнявшей его радости, Стогов.

Это были месяцы, когда Стогову, по его призна­нию, пришлось быть не только физиком, но и хими­ком, биологом, металлургом. Правда, плечом к плечу с Михаилом Павловичем, кроме Игоря, работали еще и присланные из Москвы молодые ученые. Несмотря на научную молодость, химик Волович, металлург Бурцев, биолог Карлов уже по нескольку лет каждый в своей области работали над проблемой предохра­нения от излучений. И вот теперь, по настоянию Булавина, их усилия объединялись в новом институ­те. Но все же хлопот у Стогова в те дни было много, как никогда. Пожалуй, впервые за всю свою много­летнюю научную деятельность Стогов занимался не перспективными проблемами, а чисто прикладными, сугубо практическим делом.

Хорошо запомнилось ему начало опытов. По ука­занию Стогова в небольшом помещении, где разме­щался урановый реактор старого типа с толстым слоем биологической защиты из свинца, бетона, во­ды, были наращены стены. Теперь небольшой куби­ческий домик превратился в неприступный дот, окру­женный бетонно-свинцовой броней. Затем спе­циально сконструированные роботы вошли в этот дот и сняли биологическую защиту реак­тора.

Отныне помещение стало опасным для жизни людей, и приказом Стогова был воспрещен не толь­ко вход в него, но и пребывание по соседству с ним ближе, чем на километр.

Наблюдение и управление всем происходящим в помещении реактора осуществлялось с центрального пульта экспериментальной станции, находившейся в двух километрах от ядерной установки.

Начиная эксперименты, Стогов так формулировал задачи исследований:

- Нам необходимо создать вещество, по возмож­ности, легкое, прочное и главное - абсолютно не­проницаемое для всех видов излучений. Применяе­мые ныне средства биологической защиты в той или иной мере лишь уменьшают силу радиации, искомое нами вещество должно полностью устранить влияние радиации на человеческий организм.

Нам необходимо найти состав вещества, проходя через которое, радиоактивные частицы аннигилиро­вали бы со своими антиподами, полученными в про­мышленных ускорителях. Следствием аннигиляции в этом случае может быть безвредное для живых ор­ганизмов световое или тепловое излучение.

Шли дни, на химико-металлургическом заводе, расположенном в здании центрального пульта, из­готовлялись по рецептам группы Стогова специаль­ные сплавы. Колпаки из этих сплавов, то непрони­цаемо темные, то стеклянно-прозрачные, автоматиче­скими кранами доставлялись к зданию реактора и передавались в руки послушных человеческим при­казам роботов. С величайшими предосторожностями роботы вступали в опасную для всего живого зону и водружали колпак на реактор.

Установленные в помещении реактора радиометры, соединенные со щитами приборов центрального пульта, сигнализировали наблюдателям об изменении радиоактивности в исследуемом помещении.

Рождались новые рецепты, менялся химический состав защитных колпаков, но все возрастала радио­активность в здании за бетонными стенами.

Главная сложность заключалась в том, что с ве­личайшим трудом добытые в ускорителе античасти­цы немедленно аннигилировали с окружающей сре­дой и попросту исчезали.

Перед исследователями встала показавшаяся фан­тастической задача - создать антивещество, вклю­чить антиатомы в сложнейшие структуры ультрапо­лимеров, обеспечить античастицам длительное суще­ствование вне ускорителя. Речь шла по сути о вос­производстве в земных условиях того таинственного вещества, которое, по смелым гипотезам астрофизи­ков, в какой-то форме существует в бесконечных глубинах вселенной, - вещества, концентрирующего энергию, неведомого пока людям материала только еще рождающихся звезд.

Стогов забыл о сне и отучил от сна товарищей, рождались все новые рецепты самых   причудливых сочетаний металлов и различных сортов пластиче­ских масс, но результаты оставались прежними: ра­диоактивность в бетонном домике продолжала на­растать. И тогда в спорах с друзьями возникла мысль, вначале поразившая Стогова своей дерзостью и вмес­те с тем простотой.

Химик Волович посоветовал использовать для по­лучения нового сорта пластмассы продукты радиоак­тивного распада - золу реакторов - все то, что до сих пор с величайшими предосторожностями уничто­жалось...

- Будем, Михаил Павлович, по известному прин­ципу клин клином вышибать. Эти добавки должны в корне изменить структуру наших сверхбольших молекул, - настаивал Волович.

Стояло безветренное январское утро. Клочья мо­розного тумана влажными хлопьями висели на вет­вях деревьев, на мачтах и стрелах кранов. В это ут­ро все участники исследовательской группы Стогова раньше обычного собрались у центрального пуль­та. Стогов нервно ходил возле приборной доски. Игорь и Волович разговаривали о новостях хоккейного сезона. Бурцев углубился в газету, Карлов чер­тил по чуть запотевшему оконному стеклу замысловатые узоры. Все старались не говорить, даже не ду­мать о том главном, что привело их сюда раньше обычного, что то и дело покалывало в сердце: «Не­ужели и сегодня?..»

Скрип двери заставил вздрогнуть всех, кто был в этот час в комнате. На пороге стоял начальник химико-металлургического завода Фокин.

- Михаил Павлович, - обратился он к Стогову, - биозащитный конус из материала 25-5-22-14 доставлен на транспортную площадку.

- Благодарю, - коротко отозвался Стогов и резким щелчком включил телевизофон.

Широкий настенный экран засветился неярким голубоватым светом. Затем появилось изображение ажурной конструкции крана. В его когтистых лапах чуть покачивался прозрачный конусообразный кол­пак. Вот цепкие руки робота подхватили колпак и металлический носильщик скрылся в узкой щели, ведущей в бетонное убежище реактора. Бетонная дверца в ту же секунду захлопнулась. Теперь на эк­ране открылся ощетинившийся урановыми стержня­ми кратер реактора. Еще мгновение, и робот опустил на атомный котел биозащитный конус.

Все внимание наблюдателей было сосредоточено на приборах, сообщающих о показаниях радиометрров, установленных в зале реактора. Стрелка на светящейся шкале застыла на жирной красной черте, свидетельствуя, что радиоактивность в помещении достигла десятков тысяч рентген. Всякий, кто вступил бы в эту радиоактивную ловушку, был бы в счи­танные доли секунды поражен невидимым беспощад­ным врагом. В таком крайнем положении стрелка радиометра находилась уже много недель.

Так прошел час, люди не спускали глаз со светя­щегося зловеще красным огнем диска. Стогов продолжал хмуро мерить по диагонали просторный зал. Тревожные думы теснились в эти минуты в мозгу Михаила Павловича. «Если и сегодня неудача, то... то, следовательно, нет пока сил одолеть этого страшно­го врага. Потрачены месяцы упорного труда сотен лю­дей в решение этой проблемы. И если вновь неудача, то... придется начинать все сначала - слишком вели­ка цель. Отступать нельзя.

Чуть повеселев от этой мысли, Стогов, проходя мимо прибора, бросил мимолетный взгляд на шкалу и точно оцепенел. Тотчас же, словно спеша опроверг­нуть сомнения профессора, в зале зазвучали возгласы:

- Смотрите, смотрите, товарищи!

- Двинулась! Честное слово, двинулась!

Зловеще неподвижная в течение многих недель стрелка прибора и в самом деле двигалась. Вначале она робко качнулась, задрожала, будто не решаясь сдвинуться с места, и вдруг, решившись, резким скач­ком скатилась сразу на два деления вниз. Это значи­ло, что радиоактивность в помещении уменьшилась на несколько тысяч рентген.

Все еще боясь поверить в успех, Стогов, с трудом сохраняя спокойствие в этом, казалось, переполнен­ном ликующими возгласами зале, сдержанно попро­сил, обращаясь к Воловичу:

- Будьте любезны, Петр Сергеевич, уточните, не прекратилась ли в реакторе цепная реакция.

Волович поспешил выполнить его просьбу, все притихли в ожидании. Наконец, прозвучал ответ Воловича. Химик не скрывал своего торжества.

- Электрическая мощность реактора на выходе, как и в день запуска, - десять тысяч киловатт. Это начало победы, Михаил Павлович!

Точно приветствуя своих создателей, биозащит­ный колпак начал мерцать слабым желтоватым све­том. Прогноз Стогова оправдывался - сверхаккуму­лятор радиации существовал.

Это было начало крупнейшего научно-техниче­ского успеха. Биозащитный конус из пластической массы, важнейшим компонентом которой стали про­дукты радиоактивного распада, не только пресекал доступ излучению из реактора, но и поглощал имею­щиеся в помещении радиоактивные частицы.

Теперь уже наблюдатели не замечали часов. Бледный январский день за окнами сменился ранними зимними сумерками, наступила ночь. Но наблюдател и не покидали своего поста. Час за часом все ни­же откатывалась от критической черты стрелка при­бора. Наступил наконец момент, когда, в последний раз вздрогнув, она застыла на нуле.

У пульта остались только Михаил Павлович и Игорь Стоговы. Оба молчали, переполненные впечат­лениями этого незабываемого дня. Да и какими сло­вами могли они выразить свои чувства. Там, в двух тысячах метрах от этого ярко освещенного зала, в бетонном кубе, еще сутки назад убийственно опас­ном для всего живого, сейчас пылал вечный огонь в ставшем отныне совершенно безопасном реакторе. Люди вступили в единоборство с вопиющей неспра­ведливостью природы. И вновь, уже в который раз в истории земли, люди вышли победителями в этом единоборстве.

Наступило утро, озаренное неярким светом хо­лодного январского солнца. Стрелка на шкале по-прежнему стояла на нулевом делении.

Стогов решительно направился к телевизофону, продиктовал в микрофон электронному телефонисту номер московской квартиры академика Булавина. Увидев на экране могучую фигуру Виктора Василье­вича, Стогов радостно заговорил:

- Виктор Васильевич, официально докладываю вам, что нашей группе удалось получить вариант ан­тиизлучателя, который является одновременно и поглотителем радиоактивных частиц. Все лабораторные данные немедленно направляю вам. Многое еще над­лежит уточнить, но успех в борьбе с излучением несомненен.

- Обнимаю вас и всех товарищей, горжусь вами, друзья! - донесся усиленный динамиками голос академика.

Глава четвертая

ПИК ВЕЛИКОЙ МЕЧТЫ

Отъярились, отбушевали над Кряжем Подлунным январские метели, отзвенели снеговые апрельские ру­чьи, и вновь синело над лесистыми горами безоблачное майское небо.

Тихим утром, насквозь пронизанным золотом раз­литых в воздухе солнечных лучей и напоенным аро­матом весенней тайги, на бетонном поле аэропорта в Обручевске стояли готовые к отлету два тяжелых вертолета.

На проводы новой экспедиции Стогова из Моск­вы прибыли академик Булавин, а из Крутогорска - секретарь обкома партии Брянцев.

Как и всегда перед дальней и трудной дорогой, разговор не клеился. Собеседники обменивались ко­роткими, совсем не относящимися к делу фразами.

- Жаркий май выдался в этом году, - нарушил молчание Брянцев, - печет, как в Крыму.

- А скоро здесь и будет настоящий Крым, - оживился Булавин, - вот только моря нет. Но мы что-нибудь и насчет моря придумаем.

Брянцев охотно поддержал шутку:

- Чувствую, чувствую, Виктор Васильевич. Я уж и то думаю, не предложить ли строителям за­годя начать в Крутогорске сооружение морского порта.

- Порт, не порт, - заговорил Стогов, - а пляж морской заказывайте на берегу реки. Скоро мы здешний климат вот куда зажмем, - он энергично стиснул маленький крепкий кулак, - а потом и на всей Сибири, на всей земле покончим с этой извеч­ной анархией погоды. Вот, смотрите, какой плацдарм создали для штурма неба, - Стогов широким жестом обвел вокруг себя...

Аэропорт был расположен на взгорье, с которого открывалась широкая панорама Обручевска. Зима не прошла даром для строителей города науки - города крылатой человеческой мечты. Глубже врезался в тайгу отвоеванный у векового леса участок, шири­лась стройка. Там, где еще осенью, в прошлый свой приезд сюда, Булавин видел строительные площад­ки, ныне играли в солнечных лучах цветными пласт­массовыми стенами уже законченные институтские здания, которыми сейчас завладели монтажники, а среди поредевших, попятившихся от городского центра деревьев уже маячили крановые стрелы, и упрямые бульдозеры, сердито урча, крушили новых лесных великанов, врезаясь широкими просеками все глубже в тайгу.

Считанные минуты оставались до вылета экспе­диции. Стогов, его спутники и провожающие двину­лись к вертолетам. Положив на плечо Михаилу Пав­ловичу свою широкую сильную руку, Булавин чуть придержал Стогова и доверительно сказал:

- Михаил Павлович, вы там слишком-то не рис­куйте. Все же условия совершенно неизвестные. В конце концов, бог с ним, с Незримым; экспедицией, людьми, вами рисковать нельзя.

Стогов с чувством сжал руку товарища, но возразил:

- За заботу спасибо, Виктор Васильевич, но неудачи быть не может. Да и риска я, признаться, не вижу особого. Сейчас не прошлый год, оснащение иное.

Оснащение действительно было иным. Всего лишь пять месяцев прошло с того памятного январского дня, когда пятеро ученых первой действующей в Обручевске лаборатории с волнением следили за застывшей на нулевом делении стрелкой радиометра. За эти ме­сяцы антиизлучатель совершил триумфальное шествие по институтам ядерной физики и предприятиям ядерной промышленности всех стран земного шара.

Стремясь избавить человечество от опасности, порожденной все возрастающей радиацией, Совет­ское правительство довело до сведения мировой научной общественности рецепт антиизлучателя. Имя Стогова в эти дни стало одним из самых попу­лярных на земле. Не было дня, когда бы в Обручевск, благодаря этому открытию также завоевавшему миро­вую известность, не приходили письма, написанные на всех языках земли. В них были слова горячей при­знательности советскому ученому, избавившему че­ловечество от грозной и все усиливавшейся опас­ности. Открытое группой профессора Стогова ве­щество, прозрачное, весом втрое легче воды, обладаю­щее прекрасной электропроводностью и, как показа­ли опыты, способное поглощать излучения любой силы, сохраняя при этом свою структуру в течение столетия, получило в честь его создателя имя - стогнин.

Свою внезапную шумную славу Стогов восприни­мал с присущим всем скромным людям удивлением, досадливо отмахивался от многочисленных корре­спондентов и кино- и телеоператоров, а если и всту­пал в беседы с журналистами - всегда старался под­черкнуть решающую роль своих помощников в от­крытии и как можно меньше сказать о себе. Во всех публичных выступлениях Михаил Павлович обяза­тельно старался напомнить, что с открытием стогнина проблема борьбы с радиацией решена еще далеко не полностью, что необходимо преодолеть серьезные трудности для налаживания промышленного произ­водства антиизлучателя.

Именно это - технология широкого и, главное, дешевого производства стогнина - и составляло сей­час главную заботу Михаила Павловича.

Игорь частенько подшучивал над отцом, убеждая его, что совсем не узнает того занятого сугубо тео­ретическими вопросами ученого, который, как выра­жался младший Стогов, бесследно исчез где-то на пути между Москвой и Крутогорском.

И в этой шутке была доля истины. Стогов не мог не признаться себе, что никогда еще не жил такой пол­ной, содержательной и беспокойной жизнью, как в эти годы.

Приходилось заново постигать множество необхо­димых и совсем не простых вещей. Теперь Стогову бы­ли известны не только траектории движения антипро­тонов в ускорителе, но и стоимость кубометра зем­ляных работ и квадратного метра пластмассовой стены. Теперь нужно было самому вникать во все подробности проекта, устранять многочисленные не­доразумения, настаивать, спорить. И все это быстро, напористо, решительно.

Дни Михаила Павловича были заполнены до пре­дела Утрами кабинет Стогова, размещавшийся у са­мого шпиля башни главного корпуса, напоминал кон­торку прораба на строительном участке. В это время директор института выслушивал доклады инженеров о ходе сооружения многочисленных объектов, объеди­ненных получившим ныне мировую известность именем - Сибирский комплексный научно-исследо­вательский институт ядерных проблем.

Едва кабинет покидали строители, как помещение заполняли многочисленные сотрудники института, делились своими планами, просили совета в проведе­нии опытов.

У Стогова теперь появилось много забот, но луч­шими часами дня были те, что он проводил в цехах первого в мире опытного завода по производству стогнина. Михаил Павлович молодел возле этих об­дающих жаром, сверкающих никелем автоклавов и тяжко надсадно ухающих прессов. С волнением и радостью следил он за тем, как, покачиваясь в лапах кранов, двигались по направлению к складу прозрач­ные, напоминающие стекло, листы готового стогни­на. Это значило, что еще одна непреодолимая стена поднимется на пути невидимого коварного врага.

Производство стогнина еще только осваивалось, а применение нового материала все ширилось. Он от­крыл новую эпоху атомного века земли. С появлени­ем стогнина атомный двигатель стал поистине уни­версальным. Из-за бетонной брони атомных электро­станций и кораблей, сразу утративший свою опас­ность для окружающих, реактор в защитном чехле из стогнина уверенно шагнул на самолеты, автомоби­ли, мотоциклы, энергия расщепляющихся ядер за­жгла лампочки вечных карманных фонариков, привела в действие механизмы сверхточных вечных часов.

Атомный век все более властно заявлял о себе, ме­няя труд, быт, привычные представления людей. Случилось так, что открытие стогнина стало началом все нарастающей волны новых замечательных открытий. Известный советский физик профессор Клюев, работавший в области электроники и оптики, создал схему телевизионно-радарной гамма-лучевой установ­ки - подлинного «всевидящего глаза», как назвали ее в народе. Для установки Клюева не было непро­ницаемой среды. Она способна была видеть через стены любой толщины, в полной мгле, в тумане...

В эти же дни пришло известие об открытии профессором Карцевым биогена - сильнейшего сти­мулятора жизненных сил в человеческом организме, практически менявшего методы лечения сложнейших заболеваний.

Радостные вести доносились и из таинственных глубин Космоса. Руководитель второй Лунной экспе­диции профессор Вахрушев сообщал об успешном ходе геологических исследований поверхности Лу­ны об открытии на седьмом континенте, как стали с недавнего времени называть Луну, неведомых земле минералов. А вскоре мир был поражен сообщениями об успешной высадке советских космонавтов на Марс и на Венеру.

Это был период величайшей в истории нашей пла­неты научно-технической революции, удивительное время, когда, озаренная светом человеческой мысли, все дальше отступала мгла непознанного, и люди, освобожденные от угрозы войны и смерти, обретали все новые средства закрепления и расширения своего господства над природой. Михаил Павлович Стогов был счастлив, что во главе этого беспримерного по размаху рывка человечества к вершинам знания, могущества, изобилия идет его страна, проторившая людям пути в коммунизм и завершающая построение коммунистического общества.

Но мало гордиться своею принадлежностью к семье искателей и пионеров в науке, нужно и само­му вносить свой вклад в это неодолимое движение вперед. Таким вкладом во всенародный штурм тайн природы Стогов считал разгадку секретов пика Незримого. С этой мыслью и поднялся Стогов в ка­бину «воздушного тарантаса», как стали в шутку называть вертолет.

И вновь раскрывался внизу узорчатый ковер ве­сенней тайги, прятались в прозрачной сизоватой дым­ке причудливые вершины Кряжа Подлунного. Вскоре впереди открылось плотное белесое пятно непроби­ваемого тумана над Незримым. Непокорный пик не желал приоткрыть даже краешек завесы над своим лицом.

Все в кабине было, как и в первый раз. Перекатывая губами неизменную трубочку, склонился над навигационными приборами молчаливый Лазарев. Игорь Стогов не спускал глаз с радиометров. Новый геолог Лукичев, сменивший погибшего Рубичева, чтобы скоротать время, в сотый раз принимался осматривать свой рюкзак. Гидрогеолог Щукин, водо­лазы Рокотов и Беспалов, пышущие здоровьем люди, негромко толковали о своих подводных делах. Сам Михаил Павлович молча сидел рядом с пилотом. Прошло уже больше полугода после гибели Рубичева, но не утихла, не притупилась в сердце Стогова боль утраты друга. И сейчас, накануне новых трудных испытаний, Стогов не мог не думать о безвременно ушедшем из жизни товарище.

- Входим в полосу тумана, - негромко, но так, что его услышали все находившиеся на борту верто­лета, возвестил Лазарев.

И почти тотчас же раздался встревоженный, как и в первый раз, возглас Игоря Стогова:

- Внимание, товарищи, радиация!

- Надеть скафандры! Включить прибор Клюева! - коротко скомандовал профессор. Через минуту участников экспедиции трудно было узнать. Люди, до этого одетые в легкие костюмы различных цветов, теперь стали удивительно похожи друг на друга. Их тела были облачены в гибкие и эластичные ска­фандры, сделанные из особо плотной и прочной искусственной ткани - мезонита, пропитанного жид­ким стогнином. Сквозь смотровые отверстия прозрач­ных шлемов тускло просвечивали лица.

Взоры всех, находившихся в эти минуты на борту вертолета, были прикованы к экрану «всевидящего глаза».

Заполняя весь экран, клубилась дымчатая пелена тумана. Так прошло несколько минут. Постепенно туманное месиво начало редеть, как бы расступать­ся, и вот, вначале смутно, точно через запотевшее стекло, а потом все явственнее, отчетливее стала проступать столетиями скрытая от взора людей вершина Незримого.

На экране открылось плоское красноватое каме­нистое поле, совершенно лишенное растительности. Во всех направлениях вершину бороздили трещины и впадины, заполненные кое-где водой. В самом цент­ре площадки виднелась чашеобразная впадина, из которой, как из кастрюли с кипящей водой, вырыва­лись густые клубы пара.

Не спуская глаз с изображения на экране. Стогов быстро достал из планшета копию единственной фо­тографии Незримого, сделанной полярным летчиком Гвоздиловым еще до войны. Взглянув на снимок, Стогов молча поставил его рядом с экраном, на котором все отчетливее становилась бурая каменная площадка между двумя впадинами. Лазарев решил призем­лить на ней свой вертолет.

Положившись на опыт и мастерство летчика, Сто­гов, указывая на снимок, произнес:

- Не прошло и тридцати лет, товарищи, а ведь это же совсем другая вершина.

Действительно, там, где на снимке Гвоздилова простиралась монолитная каменистая поверхность, теперь зияли впадины и трещины, раздалось вширь, врезалось узкими заливчиками в берега озеро Кипя­щее. Казалось, что в эти годы где-то в недрах Незри­мого и впрямь проснулся спящий богатырь и зашеве­лился, заворочался, разрывая ставший тесным камен­ный панцирь. Вот и пошли по нему трещины и вмя­тины.

Но это была легенда, красивая сказка, и не она влекла Стогова и его спутников. Слишком резким был контраст в облике Незримого на довоенном снимке и тем, что открылось сейчас на экране «все­видящего глаза», чтобы не сделать единственно воз­можный вывод: изменение рельефа вершины произошло под влиянием сил, более могущественных, чем обычное выветривание. Им, первым людям, вступаю­щим на вершину Незримого, предстояло постичь характер этих сил и подчинить их своей воле.

Слегка покачнувшись, вертолет с участниками экспедиции приземлился в центре довольно обшир­ной площадки между озером Кипящим и безымянной впадиной, заполненной такой же клубящейся паром водой. Рядом приземлился второй вертолет с обору­дованием экспедиции.

Первым человеком, ступившим на неприветливую вершину Незримого, был Михаил Павлович Стогов. Давящая водянистая мгла непроницаемого тумана сразу же навалилась на людей, едва они вышли из вертолета. На расстоянии вытянутой руки уже ниче­го невозможно было различить. Не помогали даже яркие фонари, укрепленные на верхушках шлемов и на груди скафандров, бессильными оказались и установленные на вертолетах прожекторы. В слепя­щей мгле тумана они едва мерцали чуть различимы­ми бледно-желтыми пятнами.

Одолеть эту ослепляющую давящую мглу оказался способным лишь «всевидящий глаз» Клюева. С какой благодарностью вспоминал в эти минуты Стогов о людях, до мелочей продумавших оснащение экспеди­ции, о тех, кто сконструировал и создал все эти прекрасные скафандры, палатки, измерительную и осветительную аппаратуру, - все для того, чтобы обеспе­чить успех в нелегком походе разведчиков Незримого.

Как пригодилось сейчас все, что было сделано для успеха экспедиции на заводах Крутогорска и других городов страны. Каждый скафандр был снабжен ин­дивидуальным прибором Клюева, и люди на выдвиж­ном экранчике видели все, что происходило вокруг. Миниатюрные радиопередатчики и радиоприемники на полупроводниках обеспечивали участникам экспе­диции надежную связь на любое расстояние. Можно было, находясь на Незримом, не только беспрепят­ственно разговаривать друг с другом, но и поговорить с семьей, оставшейся в Крутогорске, или с прияте­лем, отдыхающим на побережье Черного моря.

Включив «всевидящий глаз», Игорь с интересом осматривал непривычный, нигде на земле не встречавшийся пейзаж. «Точно на Луну попали», - поду­мал младший Стогов, в эту секунду в наушниках за­звучал необычно торжественный и звонкий голос отца:

- Товарищи! Друзья мои! Мы вступили на вер­шину Незримого, на карте нашей земли будет стерто еще одно белое пятно. Труден был путь человека на эту вершину. Во имя разгадки тайны Незримого за­долго до наших дней отдали свои жизни геологи группы Саврасова, летчик Гвоздилов, Незримый отнял жизнь у нашего друга Василия Михайловича Рубичева.

- Друзья мои! - голос Стогова сорвался, дрогнул. - Мы не можем сейчас обнажить головы над прахом погибших наших товарищей. Они погибли во имя нашего торжества, во имя осуществления своей прекрасной мечты. Почтим же их память традицион­ным солдатским   салютом. Предлагаю   обнажить оружие.

Тускло блеснули в руках людей вороненые ство­лы пистолетов.

- Огонь! - скомандовал Стогов.

Три пистолетных залпа взметнули вековую тишину над вершиной и затихли в туманном месиве, даже не пробудив эха.

А в наушниках вновь звучал голос Стогова:

- И пусть никогда больше не будет на картах слов «пик Незримый», нет больше Незримого, пусть отныне самая высокая точка Кряжа Подлунного именуется пиком Великой Мечты!

В наушниках прозвучало громкое «ура». Так пик обрел новое прекрасное имя.

Отлично ориентируясь с помощью «всевидящего глаза» в непроглядной мгле тумана, участники экспедиции, экономя каждую минуту, быстро выгру­зили оборудование. Вскоре на широкой косе, врезав­шейся в озеро Кипящее, появились жилые палатки, покрытые прозрачной пленочкой из стогнина. В таких же стогниновых чехлах было укрыто оборудование.

Уже в первые минуты пребывания на вершине люди почувствовали, что воздух вокруг точно раскален. От изнуряющего зноя едва спасали даже установки искусственного климата, которыми были снабжены скафандры. К полудню температура под­нялась до семидесяти градусов. Клубы густого пара из водоемов смешивались с хлопьями тумана, воздух даже через кондиционеры шлемов стал жарким, влаж­ным, тяжелым. Казалось, что находишься в парной бане или в оранжерее с повышенной влажностью. Для дыхания пришлось подключить к кондиционе­рам кислородные баллоны.

Стогов с интересом присматривался к товарищам. Их лица за пластмассовыми щитками скафандров осунулись, посуровели. Уж слишком непривычной, какой-то неземной была эта давящая влажная жара, неподвластное свету месиво тумана, нерушимая и в то же время зловещая, точно предгрозовая тишина. Умолкли в наушниках веселые шутки, то и дело раз­дававшиеся в первые минуты. Люди работали молча, стиснув зубы, все чаще вскидывали глаза на часы, укрепленные в верхней части смотровых стекол. Стогов чувствовал: нужно дать товарищам отдых.

Наконец, утомленные напряженной работой и продолжительным пребыванием в скафандрах, исследователи собрались в палатке, снабженной герметиче­ски закрывающимся, непроницаемым для излучения тамбуром и установкой искусственного климата. С огромным наслаждением люди снимали с себя шле­мы, подставляли разгоряченные лица под освежаю­щие струи мощных вентиляторов.

За тонкими стенами палатки остались тропиче­ская жара и неподвижная, непроницаемая пелена вечного тумана. А здесь, в хрупком на вид стогниновом домике, совсем по домашнему горели лампы дневного света, кондиционеры нагнетали прохладный, привычный, тоже домашний воздух в электроко­фейнике аппетитно булькал закипающий кофе, су­ровый с виду, молчаливый Лазарев неожиданно для всех обнаружил рвение к кулинарному искусству и сейчас не отходил от элекродуховки, обещая пора­зить всех каким то необыкновенным пирогом собственного рецепта. Словом складывался нехитрый быт, такой знакомый каждому геологу, охотнику или иному любителю скитаний и дальних походов.

И хотя не было обязательного для кочевого быта жаркого костра, люди, сидевшие вокруг раздвижного пластмассового стола, чувствовали себя именно таки­ми скитальцами по земным далям, и разговор шел неторопливый, обстоятельный, типично «костровый» разговор.

Общим вниманием завладел водолаз Беспалов, средних лет черноволосый мужчина, такой могучий и широкий в кости, что казалось необъяснимым чудом, как держится на нем, не расползается по швам ще­гольски обтянувший его морской китель.

Беспалов рассказывал о закончившихся недавно первых обследованиях подводного хребта Ломоносо­ва, открытого советскими полярниками еще в начале пятидесятых годов. Эти обследования вызвали широ­кий интерес мировой научной общественности, и сейчас разведчики с удовольствием слушали очевидца и участника памятных всем событий.

- Ты, Кузьма, все на холод жаловался, - пошутил Рокотов, когда Беспалов закончил свой рассказ. - А завтра окунешься в Кипящее, согреешься, все аркти­ческие простуды, как рукой снимет.

- Что ж, Кипящее, так Кипящее, - усмехнулся Беспалов, - наше дело подводное, была бы вода, а скафандр будет.

- Да, завтра Кипящее, - задумчиво заговорил Стогов, - и сдается мне, что далеко ведут дороги от этого озера.

И Стогов заговорил о том, что все три года пребывания в Сибири влекло и манило его к себе, волновало воображение и вдохновляло на упорную, кропотливую работу по подготовке этой экспедиции.

Часами не выходя из лаборатории, где рождался стогнин возглавляя гигантские работы по созданию города науки, Стогов ни на один день не забывал о тайне пика Незримого. Поиски разгадки этой тайны вели беспокойного профессора в геологические архивы и в библиотеки, в минералогические музеи и, что было уже совсем неожиданно, к историкам, этнографам и даже фольклористам.

Еще до первого неудачного полета Стогов собрал довольно многочисленные, но очень противоречивые и порой фантастичные сведения о таинственном пике. Коренные народности, населявшие в древности этот район, видели в Незримом проявление враждебных человеку сверхъестественных сил и молениями и жертвами пытались умилостивить таинственную, не виденную никем гору. Особенно страшили здешних старожилов доносившиеся время от времени с покры­той белесой завесой вершины Незримого громовые раскаты и видимые издалека вспышки ослепительного пламени, от которых зловеще багровела пелена неподвижного тумана.

В древности этот гром, слышавшийся иной раз даже зимой, жители этих мест воспринимали как голос злых духов; позднее, пытаясь объяснить эту загадку природы, отдельные ученые считали, что Незримый - это действующий вулкан несколько особого рода. Но так как никаких других признаков вулканической деятельности Незримого, кроме грома и пламени, не было, «вулканическая гипотеза» оказа­лась недолговечной.

Были и еще попытки объяснить тайну Незримого, но все они за неимением фактов оказывались беспочвенными.

В последние годы, в связи с успехами геофизики, были даны новые объяснения загадки пика. Геологи установили, что Кряж Подлунный является хранили­щем руд расщепляющихся ядерных элементов. На­личием большого количества радиоактивных материа­лов объяснялся и причудливый рельеф Кряжа Подлунного, и неравномерность растительного покрова.

Наблюдение за изменениями радиации в моменты вспышек и громовых раскатов на Незримом навело ученых на мысль, что необычный облик таинственного пика является результатом постоянного и длительно­го влияния ограниченных в действии самой природой могучих ядерных сил.

Впервые эта гипотеза была выдвинута Василием Михайловичем Рубичевым. После тщательной про­верки имевшихся фактов и длительных наблюдений горячим сторонником этой гипотезы стал и Михаил Павлович Стогов.

- И вот теперь, друзья мои, - закончил свои пояснения профессор, - нам, первым людям, ступив­шим на вершину пика Великой Мечты, как мы его окрестили, предстоит разгадать характер и могущест­во этих сил и поискать средства подчинения их че­ловеку. И я очень верю, что эти силы ускорят нам и процесс создания Земного Солнца.

...Рассвета на вершине не было, как не было ни ночи, ни жаркого полдня, ни ласковых сумерек. Неподвластная солнцу, непробиваемая светом мгла висела над растрескавшейся каменистой кручей, одуряющий зной опалял тело, и лишь незначитель­ные колебания температуры свидетельствовали о смене времени суток.

Никому не спалось в ту первую ночь пребывания на вершине. И хотя в стогниновой палатке царила тишина, негромкое покашливание, светлячки негас­нущих папирос в темноте показывали, что люди не спят, нетерпеливо и тревожно ожидая утра.

Отлично понимавший настроение товарищей, Игорь, тоже не смыкавший глаз, тихонько шепнул лежавшему рядом Михаилу Павловичу:

- Может быть, объявишь подъем, отец? Люди все равно не спят. Время суток здесь не имеет значения, а ночью все-таки зной меньше.

- Пожалуй, ты прав, Игорек, - так же негромко отозвался Стогов. - Здесь, видимо, удобнее вести работу ночью.

Михаил Павлович еще несколько минут подумал, потом решительно поднялся, включил свет. Сразу же, точно сговорившись, подняли головы с подушек все участники экспедиции.

- Товарищи! - заговорил Стогов. - Кажется, никто не спит. Есть такая мысль: начать работу сей­час, а днем, когда станет жарче, отдохнем.

Через десять минут в палатке никого не было. Игорь, геолог Лукичев и вызвавшиеся помочь им пи­лоты вертолетов Лазарев и Максимов ушли на север­ный участок вершины за образцами горных пород. Гидрогеолог Щукин, водолазы Беспалов и Рокотов опустились на дно озера Кипящего. Сам Михаил Павлович занялся радиометрическими исследования­ми различных точек вершины.

Непривычная тишина стояла вокруг, не нарушали ее ни шелест листвы, ни птичье пение. Даже шума ветра не слышно было на укутанной в покрывало тумана вершине. Стогов неторопливо двигался вперед. Перед собой он подталкивал легкую тележку, на которой были установлены радиометры различного назначения. Одни определяли радиацию окружаю­щего воздуха, другие, заключенные в чехлы из стогнина, двигались по каменистой почве, сигнализи­руя лишь о том, что было скрыто в толщах ковар­ного пика.

Без приключений и происшествий прошел первый день, точнее первая ночь работы экспедиции. Зато первое же знакомство с образцами горных пород, с составом воды Кипящего и пробами донных грунтов принесло немало сюрпризов.

Лукичев и Щукин даже усомнились в точности показаний приборов. Стогов не скрывал ликования.

- Как вы знаете, друзья мои, - говорил профессор - реакции синтеза ядер легких элементов или термоядерные реакции, которые протекают в недрах Солнца и других звездных миров - это процесс слияния, соединения ядер водорода в ядра более тя­желого по атомному весу гелия. Процесс этот возможен лишь при температурах, измеряемых сотнями миллионов граду­сов, и давлениях в мил­лионы атмосфер. При этих условиях синтез ядер водорода стано­вится непрерывным, самоподдерживающимся, то есть идет цепная реакция синтеза. При этом вы­деляется колоссальное количество тепла. Это тепло и поддерживает не иссякающее пламя нашего Солнца.

Но во взаимодейст­вие вступают не все ядра водорода, а лишь ядра его тяжелого изо­топа - дейтерия - водорода с атомным весом два. Ядра дей­терия довольно рас­пространены на земле.

На каждые шесть тысяч ядер обычной воды приходит­ся одно ядро дейтерия. А проба воды озера Кипящего по самым предварительным подсчетам показывает, что здесь это соотношение уже не шесть тысяч к одному, а шесть тысяч к ста. Таким образом, Ки­пящее - это практически неиссякаемый источник энергетики нового типа - энергетики Земных Солнц.

Радовали и находки геологов. Даже самые предва­рительные подсчеты показывали, что пик Великой Мечты может на многие столетия вперед обеспечить потребности всего человечества в новом энергетиче­ском сырье...

Так, в трудах и заботах, в мечтах и планах, прошли семь дней пребывания экспедиции на вершине. Люди утомились от почти непрерывного пребывания в скафандрах, от постоянной одуряющей жары, откро­венно затосковали о чистом и глубоком небе, о солнечном свете. Работы близились к концу, казалось, что чудесный пик уже раскрыл перед иссле­дователями все свои секреты. Однако последний день внес неожиданные изменения во все планы Стогова и его товарищей.

В тот день гидрогеолог Щукин вернулся на базу позднее обычного. Он брал пробы воды из глубоких, недавно образовавшихся впадин к северо-востоку от озера Кипящего. Щу­кин и его неразлучные спутники Беспалов и Рокотов погружались на дно впадин, брали образцы грунта, про­бы воды. Когда завер­шалось знакомство с одним из наиболее глубоких озерков, и подводники уже гото­вились выйти на бе­рег, вода в озере за­бурлила, вспенилась, точно внезапно заки­пела. В ту же секунду дрогнули, закачались, каменные глыбы на берегу, вслед за этим откуда-то из-за камней, подобно тысячам ракет, взвилось ввысь и вон­зилось в туманное месиво ослепительное, бело-синее пламя, тотчас же прокатился гулкий удар, будя в кам­нях глухое, протяжное эхо.

Подводники инстинктивно вновь погрузились в глубину озерка, в наушниках воцарилась тишина.

Прошло с полчаса, когда разведчики решились, наконец, выйти на поверхность. Вновь ожили науш­ники, в них звучал полный тревоги голос Стогова.

- Вадим Васильевич! Вадим Васильевич! - окликал профессор Щукина. - Что у вас случилось? Почему вы молчите? Где вы находитесь? Мы видели в вашем секторе яркую вспышку и слышали взрыв. Вадим Васильевич, мы ждем вашего сообщения!

Щукин коротко рассказал Стогову обо всем, слу­чившемся с подводниками, и предложил водолазам выходить на берег. Когда чудом уцелевшие исследо­ватели подводных глубин ступили на каменистый берег, они не узнали тех мест, которые видели всего лишь несколько минут назад. Точно страшный ураган пронесся над берегом, гигантские каменистые глыбы были сдвинуты с места, перевернуты, а некото­рые даже далеко отброшены от воды. Но больше всего удивило Щукина то, что там, где еще несколько минут назад было совершенно сухо, из широкой трещины, образованной взрывом в каменном панцире, на не­сколько метров вверх бил мощный фонтан грязно-желтой воды. Щукин наполнил пробирку этой водой и вместе со своими товарищами поспешил на базу.

Радостной и шумной была встреча подводников с остальными участниками экспедиции. Даже всегда сдержанный суховатый Лазарев горячо обнял возвра­тившихся товарищей. Не скрывал своей искренней радости и Стогов.

Когда оживление в палатке несколько улеглось, Щукин подал Стогову пробирку и пояснил:

- Эта жидкость, - посланница таинственных глубин Незримого. Мне кажется, что следует про­вести анализ.

Это был удивительный день. Начавшись столь тревожно, он завершился радостным для всех сюрпризом. Едва закончив анализ, Стогов восторжен­но выкрикнул:

- Да это же, товарищи, сверхтяжелая вода - три­тий - водород с атомным весом, три. До сих пор три­тий на земле получали только искусственно. Не­обходимо завтра же закупорить этот фонтан, обсле­довать все оставшиеся еще необследованными водоемы на вершине. Видимо, мы найдем и другие источники трития. Тритий - это поистине бесценный дар наше­го пика людям.

Слова профессора прервал голос далекого радиста из Крутогорска:

- Пик Великой Мечты! Пик Великой Мечты? Профессор Стогов! Вас вызывает штаб по руковод­ству экспедицией.

Михаил Павлович шагнул к микрофону;

- Стогов слушает.

- Здравствуйте, Михаил Павлович, - донесся сквозь частые потрескивания в приемнике голос Булавина. - Какие у вас новости, все ли в порядке?

Стогов доложил академику о ходе работ, о радост­ном открытии крупных запасов трития.

- Поздравляю всех товарищей, - в голосе Була­вина звучала нескрываемая радость. - Вы сделали важнейший шаг для ускорения создания термоядер­ной энергетики. Трудно переоценить значение вашего открытия.

Булавин сделал паузу, а когда заговорил вновь, в голосе его послышались металлические нотки:

- Предлагаю вам, товарищи, немедленно свернуть работы экспедиции и возвращаться в Крутогорск.

По данным метеорологов, завтра в районе пика ожи­даются длительные грозы и бури. Во избежание риска штаб экспедиции предлагает вам, немедленно покинуть, вершину.

Едва Булавин умолк, в палатке воцарилось тягост­ное молчание. Люди притихли, насупились. Нелег­кую задачу предстояло им решить в эту минуту. Бури и грозы несут с собой немало коварных случай­ностей даже в населенных, хорошо обжитых местах, а им предстояло встретить удар стихии на вершине пика, где каждый шаг, даже в нормальных условиях, был со­пряжен с риском, каждый камень таил неожиданную опасность. Какие опасности и невзгоды могут подстерегать их здесь завтра, когда разбушуется непогода?..

Но в то же время все они, участники этой, как называли ее в газетах, «первой на земле экспедиции в межпланетных условиях», чувствовали и понимали, что ценою огромных усилий множества людей пока сделаны лишь первые шаги в раскрытии сокровенных тайн пика Великой Мечты. Так могли ли они сейчас отказаться от дальнейших исканий, сдаться, отсту­пить, чтобы потом вновь и вновь терпеливо ждать благоприятного стечения обстоятельств, снова повторять уже пройденный путь...

Стогов оглядел товарищей, они сидели задумчивые, строгие, но ни на одном лице не увидел профес­сор и тени растерянности или испуга. Не задавая друзьям никаких вопросов, уверенный в том, что выражает общее мнение, Стогов негромко, но с подчеркнутой убежденностью заговорил, склоняясь к микрофону:

- Виктор Васильевич! Вы слышите меня, Виктор Васильевич?.. Экспедиция решила остаться. Мы благо­дарим вас за предупреждение, примем меры, но разрешите нам остаться. Посудите сами, природа милостиво создает нам условия для редчайшего естественного эксперимента. Трудно даже предполо­жить, как поведет себя пик в условиях грозы и бури, еще труднее гадать, какие новые тайны откроются нам при столь исключительных обстоятельствах. Мы не можем отказаться от этого, да и, право же, риск не столь велик...

- Это очень ответственное решение, Михаил Павлович, - мягко увещевал голос Булавина. - Продумайте, взвесьте все еще раз. Товарищ Брянцев то­же настаивает на возвращении, - Булавин этим аргументом явно хотел склонить спор в свою пользу.

Стогов готовился было возразить, но его опередил водолаз Беспалов. Положив свою огромную ручищу на плечо профессора, подводник мягко, но решительно отстранил его от микрофона и, медленно роняя слова, сказал:

- Перерешать, товарищ академик, не будем. Все согласны с товарищем Стоговым. Прав наш про­фессор: грех отказываться от такого опыта. Нам сама природа этот опыт ставит. Я, водолаз Кузьма Беспа­лов, парторг экспедиции. Все члены нашей группы - коммунисты. Мы просим вас передать в обком товарищу Брянцеву наше партийное решение: мы добро­вольно и сознательно остаемся на вершине...

И вот замолк далекий голос Булавина, протрещал в приемнике последний разряд и в стогниновой палатке наступила тревожная тишина. Никто не проронил ни слова.

Казалось, что ничего не изменилось в палатке. Так же мерно гудели мощные вентиляторы, булькал в кофейнике закипающий кофе, мерно отсчитывали секунды большие настенные часы. Но люди, так же как и четверть часа назад неподвижно сидевшие у стола, стали уже иными: строже, тверже стали лица, резче обозначились морщины около глаз.

Каждый о своем думал в эти тревожные минуты: один вспоминал жену, другой посылал привет своим непоседливым ребятишкам, третий придирчиво взве­шивал прожитые годы... По-разному и о разном ду­мали эти люди, но не было в их мыслях сожаления и страха. По зову сердца пришли они на эту вершину, большая мечта привела их на этот затерянный на про­сторах земли остров неземных миров. И если даже завтра их ждала гибель, они не могли сойти с пути, выбранного на всю жизнь.

Стогов с любовью глядел на своих товарищей. Ничто не выдавало охватившего их волнения, только чаще, чем обычно, тянулись они к портсигарам, да кое-кто, встав, начал размеренно ходить по палатке.

«Как на фронте перед атакой», - подумал Стогов. Фронтовое воспоминание сменилось новой мыслью: «Но нельзя допустить, чтобы грусть и тревога овла­дели людьми», и старая фронтовая закалка подсказа­ла правильное решение: «Надо действовать...» И Сто­гов первым прервал затянувшееся молчание:

- Что же, друзья, перерешать не будем... Теперь думай, не думай, а бурю нам пережить надо. Пойдем готовиться...

Слова Стогова точно сняли с людей давящую их тяжесть. Все задвигались, зашумели, все наперебой высказывали мнение, что и как надо сделать...

Сделать надо было немало. Прежде всего толсты­ми капроновыми тросами привязали к каменным глы­бам вертолеты, так же закрепили и палатку. Стогов отдал распоряжение завтра продолжать работы в намеченных районах, но действовать только попарно, не удаляясь друг от друга дальше, чем на двадцать метров. Геологам, работающим в районе вчерашнего взрыва, водолазам и гидрогеологу Щукину, кроме того, было предложено вести работы в поясных карабинах. Поясные карабины по настоянию товарищей вынуждены были надеть и Стоговы, остававшиеся на берегу озера Кипящего.

На редкость мглистым даже для лишенной солнечного света вершины выдалось это утро. Точно еще гуще, непроницаемее стала пелена тумана, давящий зной был разлит вокруг...

Михаил Павлович и Игорь то и дело с тревогой посматривали вверх. Но пока все было спокойно. Время уже клонилось к полудню, когда в туманном месиве еще робко и беззвучно замерцали дальние желтоватые вспышки молний, частой скороговоркой пророкотал где-то вдалеке гром... И вновь все стихло. «А может быть, пронесет», - впервые мелькнула у Стогова надежда...

Но вот стрелки часов накрыли одна другую на цифре 12. И в то же мгновение, точно по заранее намеченному графику, откуда-то сверху пелену ту­мана прорезала ослепительная стрела молнии. И тот­час, казалось, все вокруг дрогнуло и закачалось от могучих раскатов грома. Все новые и новые вспышки молний, разгоняя вековую пелену тумана, озаряли вершину, раскаты грома сотрясали ее каменный панцирь.

С каждой секундой воздух раскалялся все больше, Стогов даже через скафандр чувствовал его обжи­гающее прикосновение к телу, все труднее станови­лось дышать, легкие отказывались принимать почти лишенный кислорода перегретый пар. Михаил Павло­вич подключил кислородный баллон, в тот день они были вручены всем участникам экспедиции. Сразу ста­ло легче, тело словно обрело новые силы. Стогов шагнул ближе к озеру и вдруг увидел, что вода в Кипящем забурлила, теперь оно было действительно кипящим. С громким шипением из озера вырывались клубы густого пара, вода клокотала, дыбилась, качалось, еще мгновение, и она вырвется из берегов, обжигаю­щий поток хлынет на прибрежные камни. Но этого не произошло. Резкий порыв ветра рванул завесу тумана, разрезал, пробил ее; впервые за все время пребывания людей на вершине Стогов на секунду увидел над своей головой краешек неба. И хотя оно было низким, тяжелым, свинцово-черным, Михаил Павлович чуть не вскрикнул от радости и оглянулся, ища глазами следовавшего сзади сына.

Как было условленно, Игорь двигался метрах в пятидесяти за отцом. Он приветливо помахал рукой Стогову, на сердце Михаила Павловича стало теплее: все-таки у него был хороший сын.

Эта радостная мысль исчезла так же мгновенно, как и появилась. Вспышки молний вновь рассекли пелену туч, громовые раскаты сотрясли землю, и тотчас же сверху, сбоку и со всех сторон ворвались, захлестали, сплелись в сплошную сеть и закружились в неистовом танце дождевые струи. Точнее, дождь, ливень был где-то внизу, а здесь, на заоблачной вер­шине, бушевала лютая ледяная метель. Колючие, остроребрые льдинки - градины плясали и кружи­лись, настигали друг друга, сталкивались в воздухе, рассыпались мелкой ледяной пылью, точно шрапнель, стучали о каменистый грунт.

Неистово кружащуюся пелену града то и дело озаряли молнии, сотрясали непрерывные раскаты грома. Это непривычное сочетание июльской грозы и декабрьской метели было настолько неестествен­ным и жутким, что Стогов невольно отпрянул назад и даже зажмурился, но тут же усмехнулся над своей секундной слабостью, открыл глаза и с благодар­ностью подумал о профессоре Клюеве. Его прибор действовал безотказно, а ведь в такой кромешной тьме да еще вдобавок в метель совершенно бессиль­ным оказалось бы самое острое человеческое зрение. Но чудесный электронный глаз не боялся ни мглы, ни тумана, ни ледяной метели.

Ориентируясь с помощью «всевидящего глаза», Михаил Павлович решил обойти вокруг озера Кипящего, понаблюдать за изменениями в его поведении.

Пройдя по берегу метров двести, Михаил Павло­вич обратил внимание на странное явление. Ледяная крупа довольно толстым слоем устилала каменистый грунт. Местами крупа начала подтаивать и лежала темная, рыхлая, ноздреватая. Но встречались участки, на которые градины словно не попадали, эти участки алели красноватыми островками среди бугристого ледяного покрова.

Приглядевшись внимательнее, Стогов увидел, что ледяная шрапнель падает и на эти островки, но не залеживается, а мгновенно темнеет, тает. Кое-где грязноватые лужицы растаявшего града клубились паром, точно водяные брызги на раскаленной плите.

Стогов склонился над одной из лужиц, намере­ваясь сфотографировать ее с помощью все того же «всевидящего глаза», сделать радиометрические заме­ры, а заодно и взять несколько капель воды, чтобы подвергнуть ее затем тщательному анализу. Стогов уже готовился щелкнуть затвором фотоаппарата, как услышал радостный и вместе с тем тревожный возглас Игоря:

- Взгляни, отец! Смотри, что я сейчас поднял!

Михаил Павлович обернулся к сыну. В руках Игоря он успел заметить какой-то голубоватый камень. В то же мгновение Стогов почувствовал, как почва у него под ногами поплыла в разные стороны, громовой взрыв потряс все вокруг. И тотчас же в помертвевших ушах наступила давящая тишина, сла­бея и теряя сознание, Стогов почувствовал, как, вдавливая кости, его ударило в грудь чем-то тугим и горячим, страшная сила рванула его ставшее чужим тело, несколько раз перевернула в воздухе. Послед­нее, что успел увидеть Михаил Павлович, - это вздыбившиеся навстречу ему волны озера Кипящего...

Глава пятая

ОСКОЛОК СОЛНЦА

И снова клейкая весенняя зелень закипела на ветвях деревьев в скверах и парках Крутогорска, пестрый цветочный ковер привольно раскинулся на многочисленных клумбах, легкий пар клубился над видневшимися вдали горами, в воздухе разлились крепкий, бодрящий, ни с чем не сравнимый настой первых цветов, молодой зелени, ароматы пробудив­шегося леса и согретых солнечными лучами гор. Весна ворвалась в этот молодой северо-сибирский город, весна принарядила улицы, освежила, сделала ярче краски домов, автомобилей, осветила улыбками лица людей, убыстрила их шаг, вселила в их души новые желания и надежды. Волшебница-весна, лас­ковая и шаловливая, капризная и щедрая, звенела над городом, она владычествовала в нем, и город, утомленный зимней стужей, охотно подчинялся ее доброй власти.

Распахнув разноцветные плащи, пальто, жакеты, люди шли по улице, весело улыбаясь солнцу, зелени, друг другу.

Среди сотен улыбающихся лиц на людном Фестивальном проспекте можно было заметить человека, как будто не радующегося весне. Человек этот уже немолод, лицо у него широкое, крупное, с резкими чертами; глубоко посаженные глаза глядели зорко, строго, неуступчиво. Одетый в легкий светлый плащ, такую же кепку, человек шел, твердо печатая шаг, время от времени сильным плечом отодвигая со своего пути замешкавшихся встречных. При этом он, не оборачиваясь, коротко бросал: - Извините, - и шел дальше, так же напористо и твердо.

По Фестивальному проспекту человек дошел до угла Университетской улицы, где возвышалось отде­ланное бледно-розовой пластмассой здание главного крутогорского почтамта. Не обращая внимания на нервно вышагивающих перед дверьми пареньков и девушек (в Крутогорске, как и во всех других горо­дах, влюбленные предпочитали всем другим местам свиданий часы у почтамта), человек быстро поднял­ся по лестнице, прошел через зал и остановился у окошечка с табличкой: «Выдача корреспонденции до востребования». Вынув из желтого старомодного бумажника обернутый в целлофан паспорт и подавая его в окошечко он все так же строго, без улыбки спросил:

- На имя Прохорова Павла Сергеевича есть что-нибудь?

Прочитав врученную ему девушкой открытку, неопределенно хмыкнув и небрежно сунув открытку в карман, Прохоров закурил и неторопливо направил­ся к выходу.

Мысли Прохорова были совсем не столь спокой­ны и уверенны, как его вид. Павел Сергеевич размыш­лял о том, что надо основательно обосновываться в Крутогорске, куда он прибыл не так давно, нужно помочь племянничку, от которого только что полу­чил открытку, стоит завязать хоть какие-нибудь знакомства, очень уж одиноко без людей.

Невеселые воспоминания всколыхнулись в нем, воспоминания о таких дальних днях и таких печаль­ных для него событиях, что уж давно бы рад Павел Сергеевич забыть обо всем этом, но не забывалось, не уходило из памяти, держало за душу. И порожден­ные воспоминаниями мысли, колючие, горькие, за­роились в его мозгу.

Как ни был поглощен Прохоров созерцанием и обдумыванием своего прошлого, его внимание при­влекла наклеенная на рекламный щит афиша: «Се­годня в городском лектории состоится лекция докто­ра физико-математических наук, профессора М. П. Стогова «Перспективы термоядерной энергетики».

Прохоров уже не раз слышал это имя, разные люди произносили его с различными интонациями. Лет пять назад известный лишь сравнительно узкому кругу специалистов, Михаил Павлович Стогов стал одним из самых популярных ученых страны. Прохо­ров уже давно стремился встретиться со Стоговым, и, если представится возможность, даже познакомить­ся с ним. Эта встреча и знакомство также входили в планы устройства на новом месте.

Поэтому, взглянув на часы и убедившись, что до начала лекции осталось всего минут тридцать, Прохоров вскочил в троллейбус и заспешил в лек­торий.

Павел Сергеевич поспел как раз вовремя. Едва он нашел свободное место в переполненном людьми за­ле, как администратор предоставил слово профес­сору Стогову. В зале вспыхнули аплодисменты. Прохоров, аплодируя вместе со всеми, поймал себя на том, что у него при имени Стогова сильно и часто забилось сердце. Павел Сергеевич даже невольно подался вперед, стараясь не пропустить момента, когда появится Стогов. Прохоров более всего верил первому впечатлению и хотел составить его неза­медлительно.

Стогов появился из бокового входа на сцену. Взойдя на трибуну, он с неожиданным задором и лег­костью встряхнул пышными темно-каштановыми во­лосами, провел рукой по своему выпуклому, точно вылепленному лбу и улыбнулся, его небольшие тем­но-серые глаза под густыми бровями заискрились, стали молодыми, чуть лукавыми.

- Так это тот самый Стогов, что на этом пике, как его, на Незримом? - услышал Прохоров сзади себя громкий шепот.

Прохоров оглянулся и увидел двух совсем моло­дых ребят, наверное, школьников. Они глядели на профессора с таким нескрываемым восхищением, что у Прохорова даже сердце кольнуло от зависти.

- Лет двадцать с небольшим назад, - начал про­фессор, - когда я был еще довольно молодым чело­веком, а многих из сидящих в этом зале вообще не бы­ло на свете, влиятельные газеты Запада с великим шумом поведали миру о том, что в безлюдных арген­тинских пампасах, на берегу пустынного озерка не­кий ученый создал действующую энергетическую термоядерную установку. Сообщение это вызвало под­линную сенсацию. На место, указанное бойкими репортерами, устремились журналисты и ученые... и, конечно, не нашли ни самого изобретателя, ни его диковинной установки. Так и осталось тайной: был ли то ловкий шарлатан, который ввел в заблуждение мировую общественность, или же это была газетная «утка» падких на сенсацию репортеров. Да и нет нужды разгадывать эту тайну. Овладение законами регулирования термоядерной реакции да еще созда­ние установки для ее энергетического использова­ния - это задача, совершенно непосильная для лю­бого даже сверхгениального ученого-одиночки. Лишь коллективными усилиями, коллективным разумом, талантом представителей многих отраслей знания может быть окончательно решена эта поистине титаническая проблема.

Взволнованно и образно говорил Стогов о вели­ком, продолжающемся многие тысячелетия походе человечества к вершинам знания и власти над приро­дой, о борьбе за энергию, являющуюся материальной силой этой власти, о долгом и трудном пути от заж­женного своей рукой костра до сотворенного своими руками Земного Солнца.

Перед взором слушателей возникли картины многовекового варварского истребления в бесчис­ленных топках лесов, угля, нефти. К концу XIX - началу XX века экономисты и энергетики подсчитали топливные запасы нашей планеты. Неутешительны были эти подсчеты. Учитывая непрерывный рост потребностей человечества в энергии, люди должны были за два-три столетия сжечь в своих топках все дрова, весь уголь, всю нефть... Правда, в их распо­ряжении осталась бы еще сила рек, приливов, ветра, источники подземного тепла и жалкие крохи сол­нечных лучей, которые к тому времени научились включать в полезную работу. Но как все это было ничтожно мало в сравнении даже с тем, что уже тре­бовалось людям, а ведь потребление энергии все боль­ше возрастало.

Луч надежды блеснул людям в тот июньский день 1954 года, когда из маленького подмосковного городка всему миру засияли электрические огни, за­жженные силой покоренных людьми нейтронов. Так всходила светлая заря нового атомного века.

Но, к сожалению, это был лишь луч надежды. Трезвые подсчеты показали, что если всю энергетику настоящего и ближайшего будущего перевести на ядерное топливо, то расщепляющихся материалов хватит тоже на 200-300 лет.

Так неужели же атомному веку суждено стать лишь веком в прямом смысле слова, неужели лишь лучом надежды оказался пуск первой установки мирного атома и потомков все же настигнет страш­ный призрак энергетического голода?

Против такой мрачной перспективы восставало все, с ней не могли мириться разум, совесть человека, чувство долга перед грядущими поколениями. И тогда ученые сыны и дочери великой страны, строящей коммунизм, обратили свои пытливые взоры к Солнцу. К тому времени люди уже немало знали о щедром полуденном светиле. Им было известно, что Солнце в 329 400 раз тяжелее Земли, что поперечник солнеч­ного шара в 109 раз превосходит поперечник Земли. Было даже выяснено, что каждый квадратный санти­метр поверхности Солнца излучает 6 киловатт энергии, что Солнце ежесекундно теряет в собственном весе 4 миллиона тонн, и при этом за миллион лет масса Солн­ца убывает всего на одну миллиардную часть.

В те годы перед наукой встал вопрос: каковы источники этой нескудеющей щедрости великого светила, что питает его неиссякаемую энергию? Пыт­ливая человеческая мысль пробилась сквозь мрак и холод Космоса и заглянула в таинственные недра Солнца. Оказалось, что там, под ослепительно свер­кающей газовой оболочкой, при температуре в сотни миллионов градусов и давлении в миллионы атмо­сфер ядра легчайшего из элементов - водорода сли­ваются в ядра солнечного газа - гелия. При этом высвобождаются колоссальные количества энергии. Каждый новый грамм гелия в пылающем солнечном шаре - это новые 175 тысяч киловатт-часов энергии. Целый час работы всех агрегатов крупной электро­станции и ничтожные доли секунды взаимодействия атомных ядер в недрах Солнца!

...Напряженная тишина воцарилась в зале, когда Михаил Павлович Стогов заговорил о дерзновенном замысле ученых зажечь свое Земное Солнце, подчи­нить термоядерные реакции воле человека, ликвидиро­вать вековую зависимость Земли от капризов небесно­го светила.

- В эпосе многих народов, - взволнованно говорил профессор, - веками жили сказания о том, как синица зажгла море. Ныне наука открыла человечеству воз­можность зажечь море, зажечь весь Мировой океан. Это - поистине великая цель, генеральная задача науки. В водах Мирового океана содержится 25 трил­лионов тонн дейтерия - тяжелого водорода с атомным весом 2, по 10 тысяч тонн на каждого жителя нашей планеты; если учесть, что преобразование грамма дейтерия в гелий будет в земных условиях сопровож­даться высвобождением даже только 100 тысяч кило­ватт-часов энергии, то на долю каждого живущего на земле придется миллион миллиардов киловатт-часов, то есть столько же, сколько ныне все энергетические установки Земли могут выработать за 30 лет. И весь этот океан энергии на долю лишь од­ного человека.

Таковы возмож­ности мирного про­мышленного ядер­ного синтеза. Если даже потребление энергии на нашей планете возрастет в тысячи раз, то и тогда дейтериевого топлива человече­ству хватит на мно­гие миллионы лет.

Термоядерные электростанции, энергия, извлечен­ная из недр Мирового океана, - это не только устране­ние угрозы энергетического голода, но и новый климат земли, и полеты в межзвездные дали, и такое изобилие жизненных благ, такой взлет человеческого могущест­ва, такой залог человеческого счастья, что робкими и наивными покажутся все мифы, легенды, все мечты и пророчества древности.

Стогов говорил, не заглядывая в конспекты, речь его лилась свободно и вдохновенно, броскими, резки­ми мазками рисуя взволнованным слушателям картину прекрасного будущего...

И люди - жители самого молодого сибирского города - видели в эти минуты землю такой, какой видел и любил ее этот невысокий глубоко взволно­ванный человек с бледным худощавым лицом, озарен­ным улыбкой счастья. И все, сидящие в зале, чувство­вали, какой счастливый человек выступает перед ни­ми, каким счастьем является его жизнь, посвященная человеческому счастью.

Стогов говорил, и взорам слушателей открывалась Земля, какой станет она через несколько десятилетий...

Сияние жарких Земных Солнц навсегда победило мглу полярной ночи, растопило вековые льды у Северного и Южного полюсов. Пальмовые рощи шумят в исчезнувшем царстве вечной мерзлоты, виноградари Таймыра приветствуют мастеров выращивания апель­синов в далекой Антарктиде, моря пшеницы и хлопка шумят на жирных почвах Сахары, реки нужнейших металлов льются из глубочайших земных недр, в дале­кие странствия отправляются исполинские звездоле­ты... Жизнь на земле стала достойной человека. И че­ловек стал иным. Давно канули в прошлое заботы о пище, одежде, жилье. Давно забыты болезни, далеко за сто лет раздвинуты границы человеческой жизни. И каждый день нового человека на обновленной земле - это радость, радость созидания, познания, бытия...

Во имя этой радости грядущих поколений жил, трудился, боролся, дерзал стоящий на трибуне чело­век, к борьбе за достижение радости для всех он звал своих слушателей.

Вместе со всеми аплодировал словам Стогова и сидевший в пятом ряду Прохоров. Но мысли, труд­ные, тревожные, тайные, надежно скрытые от всех под ставшим привычным для него обликом суховатого делового человека, не покидали Павла Сергеевича. В своих мечтах он тоже не раз видел Землю будуще­го, но она была совсем иной, чем рисовалась Стогову и всем сидящим в этом зале. Прохоров верил, что на­станет день осуществления его надежд и планов, а пока нужно было готовиться к этому дню. И потому, едва закончилась лекция, и Стогов, ответив на бес­численные вопросы, по-прежнему широко, дружески улыбаясь, сошел с трибуны, Прохоров двинулся на­встречу Михаилу Павловичу. Довольно бесцеремонно отстранив плечом людей, стоявших рядом с профес­сором, Прохоров протиснулся вперед и, глядя прямо в улыбающиеся стоговские глаза, быстро заговорил:

- Я, товарищ профессор, механик по точным приборам, Прохоров моя фамилия. Я прослушал ва­шу лекцию, товарищ профессор, и очень хочется приобщиться к такому великому делу. Поэтому про­шу, так сказать, если вакансии есть, посодействовать...

Слушая Прохорова, Стогов поймал себя на мысли, что неожиданный собеседник чем-то встревожил его, показался даже неприятным. Он внимательно всмотрелся в Прохорова - немолодое, умное, волевое лицо, взгляд прямой, острый. Нет, в лице ничего неприятно­го не было. Может быть, речь, витиеватая и в то же время какая-то приниженная, излишне просительная. Но ведь человек может и смутиться, невольно стать ко­сноязычным... И в голосе тоже не было ничего неприят­ного. Низкий хриплый голос немолодого, много курившего человека. И все же что-то в этом Прохорове настораживало, вызывало неприязнь. «Да что это я в самом деле? - возмутился про себя Стогов. - Человек ко мне с душой, как умеет, а я гляжу на него, как на некое пугало да еще анализирую собственные ощущения. Старею, видно, придирчив стал».

И чтобы прервать затянувшуюся паузу и исправить свою неловкость, Стогов, пересилив себя, ободряюще улыбнулся и сказал:

- К великому делу, говорите? Это неплохо, право, неплохо. Только я, товарищ Прохоров, кадрами ме­хаников не ведаю. Побывайте в отделе кадров нашего института, там вам и скажут, есть ли вакансии. Думаю, что есть. Работы у нас много...

Действительно, работы у Стогова было очень много... Год назад, в тот памятный день на вершине пика Великой Мечты вовремя подоспевшие к месту неожиданного ядерного взрыва Игорь, Лукичев и Лазарев с большим трудом извлекли Михаила Павло­вича из вод Кипящего. Стогова немеденно перенесли в палатку, которая уцелела лишь потому, что нахо­дилась под прикрытием довольно высокой каменной гряды на берегу озера.

С величайшими предосторожностями с Михаила Павловича сняли прозрачный скафандр. Профессор лежал на постели, лицо его бледное, осунувшееся, с плотно сомкнутыми веками, было совершенно без­жизненным. Только тяжелое, хриплое дыхание, выры­вавшееся из сжатых губ, свидетельствовало, что в распростертом на простыне теле еще теплится жизнь.

Суровые и молчаливые стояли участники экспеди­ции у постели своего пораженного взрывом руково­дителя. Беспалов первым оправился от потрясения, отошел к столу, включил рацию. Крутогорск не отве­чал, небывалая гроза и ядерный взрыв на вершине на­рушили радиосвязь. Ожидать ее восстановления было невозможно. Каждая секунда промедления могла оказаться роковой для жизни Стогова.

Михаилу Павловичу сделали инъекцию биогена, но сознание к пострадавшему не возвращалось. Так прошел час, показавшийся всем вечностью. В палатке царило тягостное молчание, только слышно было тяжелое, редкое дыхание профессора. А за стенами, заглушая все звуки, бушевали огненные смерчи. Гроза не унималась. По-прежнему полыхали острозу­бые зигзаги молний, артиллерийской канонадой грохотали раскаты грома, где-то вдалеке раскатисто ухнули два новых взрыва... Подняться в воздух в таких условиях нечего было и думать. Но невозможное нужно было сделать во имя спасения жизни профессо­ра, во имя спасения жизни всех других участников экспедиции, которые в любую минуту могли стать жертвой очередного взрыва.

Все, находившиеся в тот миг в палатке, понимали это, но никто не осмеливался высказать свои мысли. Люди хмуро молчали, лишь изредка с надеждой по­сматривая на Лазарева. Пилот сидел у стола, опустив массивную голову. В плотно стиснутых губах он за­жал неразлучную трубочку, которую так и не зажег. Лазарев понимал настроение товарищей, сознавал, что лишь он один может спасти этих людей. Может спасти, но может и погубить... Справится ли его верто­лет с беспощадной стихией...

Но не раздумий, а действий, только действий ожи­дали от него сейчас товарищи. Лазарев встал, молча натянул скафандр и, прежде чем надеть шлем, корот­ко и очень спокойно, точно речь шла о совсем обычном деле, пригласил:

- Пошли в вертолет, друзья. Полетим...

Стогова вновь облачили в скафандр и, закрывая своими телами от порывов неистового ветра, сами то и дело падая, оступаясь, бережно понесли к вертолету.

О том, что больше сопутствовало успеху этого полета - беспримерное «везение» или беспримерное мастерство пилота, участники экспедиции впослед­ствии так и не могли прийти к единому мнению. Не мог ответить на этот вопрос и сам Лазарев. Впро­чем, молчаливый «воздушный шофер» и не любил вспоминать об этом рейсе. А о том, какого напряже­ния всех душевных и физических сил стоило Лазаре­ву получасовое виртуозное лавирование тяжелой машиной на ураганном ветру в огненной паутине мол­ний красноречивее всяких слов свидетельствовала ши­рокая серебряная прядь, как бы разрезавшая надвое смолисто-черную шевелюру пилота...

Как ни труден был этот полет, но завершился он успешно, и как раз вовремя. Усиленная доза биогена помогла спасти висевшую на волоске после тяжелой контузии жизнь Михаила Павловича Стогова.

Печальное происшествие на вершине неожиданно открыло еще одно неизвестное до того качество стогнина. Оказалось, что хрупкая с виду пластмасса спо­собна противостоять не только смертоносной радиации, но и удару взрывной волны колоссальной силы. Именно это свойство стогнина и позволило Михаилу Павловичу, оказавшемуся сравнительно недалеко от центра ядерного взрыва, отделаться счастливой, при таких обстоятельствах, контузией.

Однако, даже и с помощью чудодейственного био­гена, лечение Михаила Павловича продвигалось до­вольно медленно. Тянулись бесконечные дни в больничной палате. Как хотелось Стогову поскорее покинуть ее, вновь вернуться в привычный мир молодого института.

А в лабораториях Обручевска в те дни царило подлинное ликование. После экспедиции Стогова тайны пика Великой Мечты больше не существовало. Доклады Игоря Михайловича Стогова и геолога Лукичева о результатах обследования таинственного пика явились настоящей сенсацией. Результаты экспе­диции не только подтвердили, но и превзошли самые смелые прогнозы и предположения Михаила Пав­ловича.

- Если переходить на язык ювелиров, - шутливо говорил Игорь Стогов корреспондентам многочис­ленных газет, - и сравнивать Подлунный кряж с дра­гоценным ожерельем, то пик Великой Мечты в нем самая крупная и ценная жемчужина.

- Судите сами, - далее Игорь обычно переходил на сугубо деловой язык, - одним из основных видов современного ядерного горючего является уран, точнее, его тяжелый изотоп с атомным весом 238. Но для того, чтобы разжечь, разбудить это традиционное топ­ливо реакторов, требуются усилия его более легкого собрата - урана с атомным весом 235. Однако, хотя урана на земле и много, этот наиболее ценный легкий его изотоп составляет в общих запасах лишь доли процента. Так считалось до сих пор. А теперь, побывав на вершине, мы подарили нашей стране заботливо припасенные для нас природой сотни тысяч тонн этого ценнейшего из металлов. Ныне нет больше сложной проблемы извлечения «чистого» урана-235.

У вас, вероятно, возникает законный вопрос: как же при таких условиях пик - этот сверхгигантский атомный котел - до сих пор не взлетел на воздух, не стал источником величайшего в истории стихийного бедствия. Дело в том, что природа «творила» пик с какими-то особыми вдохновением и заботливостью. Взрывоопасные урановые пластины пронизаны поро­дами, замедляющими бег нейтронов, не позволяющи­ми цепной реакции распространиться на всю массу урана, что привело бы к гигантской катастрофе. Правда, отдельные взрывы время от времени все же случаются, но они носят локальный, замкнутый ха­рактер и не приводят к бедствию.

Но Незримый таит в своих недрах сокровища, неизмеримо более ценные, чем даже уран-235. В по­родах-замедлителях присутствуют довольно мощные линзы одного из наиболее легких металлов - лития. При облучении же лития нейтронами, в чем на Не­зримом недостатка нет, выделяется самый ценный из изотопов водорода - сверхтяжелый водород с атом­ным весом 3, так называемый тритий. Фонтаны под­земных вод, устремляясь к вершине Незримого, вы­мывают, растворяют в себе тритий. Так получаются молекулы сверхтяжелой воды. Ее мы и обнаружили в «фонтанах» на вершине Незримого. Еще месяц на­зад на всей земле были известны лишь несколько сот граммов трития. Ныне мы счастливы сообщить, что запасы трития можно уже сейчас исчислять тон­нами.

Тритий, как вы знаете, - это важнейшее и наибо­лее экономичное топливо будущих термоядерных реакторов. Открытие здесь огромных запасов трития значительно облегчает для нас процесс зажжения Земного Солнца.

...Процесс воспламенения будущего неиссякаемо­го источника тепла и света действительно облегчался, но требовалось найти еще материал, из которого мож­но было бы изготовить сосуд, способный надежно уп­рятать частицу солнца. Этим и были заняты люди в многочисленных лабораториях Обручевска.

Не узнать было в те дни Виктора Васильевича Булавина. Обычно сдержанный и педантичный до край­ности, сейчас он забыл о привычном распорядке су­ток, о сне и отдыхе.

Да и можно ли было уснуть, если на первых порах с испытательных стендов поступали только нерадост­ные вести.

Начиная поиски, Булавин заявил сотрудникам своей группы:

- Все известные нам металлы не могут участво­вать в конкурсе. Природа создала их исключительно для пользования в земных условиях, ни один из ме­таллов не годится в качестве оболочки для Солнца. А нам нужен именно такой материал. Не использовать уже существующее, а создать новое - в этом наша цель.

И снова, как и при поисках стогнина, решающее слово должны были сказать химики и металлурги. Но слишком сложна и необычна была эта задача. И пото­му так неутомимо создавались все новые и новые ре­цепты небывалых сплавов и пластических масс.

Снова и снова образцы материалов направлялись в испытательные камеры, и с удручающей однообраз­ностью повторялось одно и то же.

В просторное, лишенное окон, помещение с полом, потолком и стенами из многометровых бетонных плит робот бережно вносит объемистую «баранку», изго­товленную из материала, подлежащего испытаниям.

Проходит несколько минут, и мощные насосы вы­качивают из сосуда, являющегося по замыслу Булавина прообразом будущего реактора, воздух. А из динамика телевизофона уже доносится команда ака­демика:

- Начать наполнение.

И вот уже точнейшие приборы доносят людям, что в вакуум сосуда «впрыснуты» несколько граммов плазмы дейтерия и трития.

Новая команда академика, и оживают стрелки вольтметров и амперметров, мерцают сигнальные глазки электронных термометров.

Булавин всегда с волнением и надеждой ждал эту решающую минуту эксперимента. Виктору Василье­вичу, Игорю Стогову и другим, кто стоял в эти мгно­вения у пульта управления, казалось, что они видят, физически ощущают, как летящий со скоростью све­та поток электронов обрушивается на «голые», лишен­ные электронной брони ядра дейтерия и трития, стягивает их   в тончайший жгут   и подвешивают в пустоте, оберегая от опасной встречи со стенками сосуда...

С каждой секундой нарастает сила тока, поступа­ющего в сосуд, с каждой секундой нарастает темпе­ратура плазмы. Счет уже идет на сотни тысяч ампер и десятки миллионов градусов... И вот уже взоры людей прикованы к счетчикам нейтронов, не оживут ли они, не возвестят ли о начавшейся в плазме цепной реак­ции синтеза.

Секунда, другая... И ослепительная вспышка озаря­ет экран телевизофона... Это значит, что сосуд рас­плавился, взорвался, сгорел. Это значит, что еще один материал оказался недостойным высокой чести стать оболочкой Земного Солнца.

И вот уже бесстрастный робот входит в испыта­тельную камеру, чтобы вынести из нее жалкие остат­ки установки, очистить место для новой, которая очень скоро вновь появится здесь. Ведь люди, хмуро и молчаливо уходящие сейчас с пульта управления, очень скоро вернутся сюда, чтобы снова и снова пы­таться вырвать у Солнца его величайшую тайну.

И снова вносили роботы сосуды солнечного газа в испытательные камеры, и новые горькие записи по­являлись на страницах лабораторных журналов.

В разгар «штурма Солнца», как называли свою работу сотрудники института, в Обручевске вновь по­явился Михаил Павлович Стогов. Как бы помолодев­ший и какой-то удивительно бодрый, он поспевал всю­ду. Его видели у прессов и плавильных печей, от его зоркого глаза не укрывалась ни неточность в дозиров­ке компонентов, ни внезапный каприз всегда послуш­ного автоматического наблюдателя. Повеселел загру­стивший было Виктор Васильевич, все чаще теперь играли улыбки на лицах утомленных бесконечными неудачами сотрудников института.

Небывало ранняя бурная и спорая весна бушевала в те дни над Крутогорском. Еще неделю назад стыла Земля в объятиях ярых ветров, лютовали морозы и, казалось, не будет конца злой бесконечной зиме. Но вот, вначале робко, чуть слышно, а потом все уверен­нее, тверже дохнули в лицо иные ветры, рожденные где-то за тысячи верст, в знойных азиатских степях. И под их напором умолкли, сдались морозные вихри, потемнел, растрескался залежавшийся снеговой пан­цирь, а там уже звон первого ручья возвестил о на­ступлении долгожданной весны. И Солнце, что день ото дня становилось щедрее, ярче, словно торопило людей что же вы медлите, смелее вперед! Я жажду видеть моего земного собрата!

В один из таких по-весеннему ярких и бодрящих дней в Обручевском институте возникла мысль по­пробовать ввести в стеновой материал будущего тер­моядерного реактора в качестве дополнительного ком­понента завоевавший широкую известность стогнин. Предложение об этом Виктора Васильевича Булавина показалось многим неожиданным. Даже Стогов не скрывал недоумения. Ведь стогнин славился своей не­проницаемостью для радиации во время трагических событий на Незримом он проявил стойкость к силь­нейшей взрывной волне, но до сих пор никто не считал стогннн тугоплавким материалом, а сейчас от него требовалась способность выдерживать сверхвы­сокие температуры. Но слишком велико было жела­ние скорее обрести власть над звездным пламенем, и проект Булавина был принят.

В спорах, сомнениях и тревогах прошло несколь­ко дней, и вот уже появились в журнале записи о дан­ных первых лабораторных анализов нового материа­ла. «Внешний вид - серебристый с металлическим отливом, напоминает алюминий. Удельный вес - едини­ца. Температура плавления - один миллион граду­сов. Способность выдерживать давление - 100 тысяч килограммов на квадратный сантиметр поверхно­сти...»

До сих пор мировая техника не имела в своем рас­поряжении материала с такими характеристиками. Данные анализов буквально потрясали исследовате­лей, снова и снова проверялись результаты экспериментов, цифры оставались неизменными.

...Настал, наконец, день, когда собравшиеся у эк­рана телевизофона ученые увидели, как послушный приказам электронного мозга робот бережно спустил на бетонный фундамент испытательной камеры сере­бристую баранку миниатюрного реактора.

В напряженной тишине особенно четко и торже­ственно звучали слова команд. И хотя безотказные автоматы исполняли приказы в считанные доли секунды, вечностью казались они наблюдателям.

Вот сила тока, нагревающего плазму, достигла мил­лиона ампер. Критическая точка. Обычно реакторы не выдерживали дальнейших нагрузок...

Два миллиона ампер, три миллиона. Электронный термометр показывает небывалую еще на Земле тем­пературу плазмы - сто миллионов градусов. Сто двадцать. Затихли наблюдатели. По-прежнему непод­вижна, спокойна серебристая баранка. И даже не верится, что в ней сейчас вьется тонкий и слабый по­ка еще жгутик неугасимого звездного пламени.

Еще секунда, и заработали счетчики нейтронов.

- Товарищи, - каким-то чужим глуховатым го­лосом негромко сказал Булавин! - Товарищи! В ус­тановке началась цепная термоядерная реакция!

Стоявшие рядом с академиком люди не проронили ни слова. Да и какими словами могли они выразить свои чувства. Тысячи лет шел человек от пещерного костра к свету и щедрому теплу своего, немеркнуще­го земного светила. Одаривший Землю огнем, Прометей зажег в людских сердцах неугасимое пламя, ве­ликую мечту о земных рукотворных звездах. И вот сейчас, в нескольких сотнях метров от этих утомлен­ных многомесячными поисками людей, ничем не на­поминавших бессмертного героя древности, в проч­ном сосуде бился, дышал, жил похищенный их трудом и разумом осколок жаркого Солнца. Второе в исто­рии человека похищение небесного огня свершилось. Оно было совершено советскими людьми и для лю­дей.

Но неукротим человек в своем стремлении к сча­стью, свету и истине. И потому вечером этого памят­ного дня Булавин говорил понимающе улыбавшемуся Михаилу Павловичу:

- Сделан первый шаг. Солнцелит, как вы назвали новый материал, дал нам лишь ключ к решению про­блемы. В нашем уравнении еще много неизвестных. Надо искать конструкцию реактора. Мне кажется очень многообещающей кольцеобразная форма. Надо найти условия, в которых, полностью исключив воз­действие Солнца, мы могли бы установить влияние нашего будущего земного светила на важнейшие биологические процессы в растительном и животном мире. Только ответив на эти вопросы, мы сможем поставить на службу людям сокровища пика Великой Мечты, зажечь над Крутогорьем Земное Солнце. Словом, работать и работать, друг мой, вперед и дальше.

Глава шестая

ПОД ОКЕАНСКИМИ ЗВЕЗДАМИ

Ясным майским днем серо-синие воды централь­ной Атлантики бороздила быстроходная атомная ях­та «Индиана».

Даже самый придирчивый знаток и ценитель ко­раблей пришел бы в восторг при взгляде на «Индиа­ну». Чувство восхищения вызывали строгая линия форштевня, чем-то неуловимо напоминавшая гордую лебединую шею, чуть отклоненные назад мачты, как бы подчеркивавшие стремительную динамичность корпуса. Очертания палуб, центральной рубки, кон­туры поджарых, словно втянутых внутрь, бортов были настолько легки, так гармонировали друг с другом, что вся яхта казалась изящной игрушкой, а не круп­ным океанским судном.

Вот уже вторые сутки «Индиана» словно не могла выбрать, куда ей направиться: к берегам Европы или Америки, в порты Исландии или Азорских островов. Вторые сутки, то и дело меняя курс, яхта, подобно бесцельно фланирующему по улицам человеку, кружилась на одном месте. Она то уходила миль на сто севернее, то возвращалась на такое же расстояние к югу и вдруг поворачивала к востоку, а затем, слов­но спохватившись, спешила на запад. Так и кружила «Индиана» в этом пустынном уголке Атлантики, миль на двести удаленном от оживленных океанских дорог.

На синем небе ярко светило майское солнце, лег­кий ветерок навевал на палубу запахи йода и соли - этот таинственный аромат морских глубин, пышные барашки волн неторопливо плескались о борта судна. Словом, и погода, и удаленный от корабельных путей маршрут - все способствовало успеху уединенной морской прогулки. А хозяин яхты - достопочтенный мистер Гарри Гюпон был, видимо, отличный знаток и ценитель подобных развлечений.

На борту яхты находился сам мистер Гарри. К это­му все давно привыкли. Зато необычны были на этот раз спутники Гарри. Не было на борту ни молодень­ких балерин из мюзик-холлов, ни прославленных кино­звезд, ни чемпионов рок-н-ролла, в обществе которых Гарри Гюпон-младший находил отдохновение и от превратностей кипучей деловой жизни, и от капризов своей несколько истеричной жены. Нет, на этот раз мистер Гарри, одетый в безукоризненно отутюженный белый шелковый костюм, прогуливался по верхней палубе «Индианы» в обществе совершенно других спутников.

Солидные экономические обозреватели и бойкие светские репортеры крупнейших газет Запада, во всех тонкостях знавшие мельчайшие подробности деловой и интимной жизни наследника некоронованных вла­дык промышленной империи Гюпонов, раскинувшей­ся на трех земных континентах, были бы несказанно удивлены, увидев, как дружески мистер Гарри бесе­дует с Джорджем Герроу и Фридрихом Ранге - дав­ними своими соперниками и конкурентами. Об их вражде знали во всех банковских конторах мира. На оценке их взаимоотношений иные дипломаты строили политические прогнозы. И вдруг они вместе...

Но репортеры ничего не знали о встрече этих трех финансовых и промышленных монархов Запад­ного мира. Все трое вышли, каждый на своем судне, из различных портов, встретились на борту «Индианы» и вот уже второй день были неразлучны.

Гюпон, Герроу и Ранге, мирно и непринужденно беседуя, прогуливались по палубе «Индианы». Это было интересное зрелище. Гарри Гюпон - не старый еще человек, лет сорока пяти, подтянутый, спортив­ного вида мужчина, выглядел маленьким в соседстве с Герроу, который, хотя и был по возрасту старше гостеприимного хозяина, но своей могучей фигурой борца мог бы затмить и более внушительного, чем Гарри, соседа. В сравнении со своими более молоды­ми коллегами Фридрих Ранге казался рождественским дедом-морозом. Это был полный, страдающий одыш­кой старичок с глубоко сидящими подвижными глаз­ками. Он быстро семенил за собеседниками, время от времени тяжело отдуваясь и протирая огромным плат­ком совершенно лишенную волос, напоминавшую ку­риное яйцо голову.

Разговор троих путешественников, каждый из кото­рых был богаче и могущественнее любого легендарно­го правителя древности, касался самых невинных, типично прогулочных тем. Со знанием дела и не без чувства тайной зависти к Гарри Гюпону толковали его высокие гости о ходовых данных «Индианы». Гово­рили о новостях бокса и бейсбола, о неожиданном успехе молодой балерины в нашумевшем музыкаль­ном ревю.

Но вот владелец яхты взглянул на часы и пригла­сил Герроу и Ранге пройти в каюту для неприятной в условиях морской прогулки, но, увы неизбежной деловой беседы. Гости понимающе закивали и, не ожидая повторного приглашения, двинулись вслед за хозяином.

Каюта Гарри Гюпона-младшего напоминала свое­образный магазин неразборчивого антиквара. Потем­невшие от времени и вдвойне прекрасные полотна старинных голландских мастеров соседствовали здесь с ничего не выражающими холстами апостолов абстрактной живописи. Тончайший древний фарфор на полках шкафов уживался рядом с бесформенными обрубками камня - скульптурами все тех же абстракционистов.

Но в значительно большей степени, чем причуд­ливое убранство каюты, ошеломили гостей люди, уже находившиеся в помещении и почтительно раскланяв­шиеся, едва Гюпон, Герроу и Ранге переступили порог.

Вошедших встретили Джеймс Рэдфорд и Айвор Грэгс. Рэдфорд - многолетний политический и юри­дический советник семьи Гюпонов, человек неопреде­ленного возраста и какой-то неопределенной внешно­сти, с красным скуластым лицом и льняными, точно выгоревшими на солнце волосами, славился редким талантом и умением, не занимая никакого официаль­ного поста, незримо, но уверенно направлять де­ятельность министров и парламентариев   многих стран.

В сравнении с тяжеловесным, малоподвижным, краснолицым Рэдфордом, Айвор Грэгс казался кра­савцем. На матовом лице, обрамленном длинными, черными, еще без признаков седины волосами, выде­лялись такие же черные, чуть суженные глаза. Одна­ко и в безупречных манерах, и во вкрадчивом, с лег­кой хрипотцой голосе Грэгса было что-то, заставляв­шее тревожно настораживаться.

И Герроу, и Ранге уже не раз оказывались в сфере деятельности этого джентльмена. Кто- кто, а они-то отлично знали подлинную цену и его изысканным манерам и железной мертвой хватке. У них, разу­меется, не было никаких доказательств, но Герроу сильно подозревал, что неожиданный взрыв на его африканских рудниках и падение некоторых таких покладистых к нему правительств произошли не без участия Грэгса и его людей. А Фридрих Ранге прямо был убежден, что таинственное исчезновение важней­ших документов из его личного сейфа и загадочная ги­бель наиболее талантливых инженеров являются де­лом этих холеных, тонких, но цепких рук Грэгса.

В правлении компании Гюпонов Айвор Грэгс за­нимал скромную должность начальника отдела эко­номической информации и выполнял самые деликат­ные, не терпящие посторонних глаз поручения шефа.

Встреча с Рэдфордом и особенно с Грэгсом не доставила удовольствия Герроу и Ранге. Но гостям не принято обижаться на прихоти хозяина, и поэтому оба они вежливо, хотя и сухо, ответили на поклоны приближенных Гарри Гюпона.

Усадив всех находившихся в каюте вокруг стола, уставленного винными бутылками и коробками сигар, Гарри Гюпон, не вставая с места, дабы не придавать встрече официального тона, с полуулыбкой про­изнес:

- Господа! Джеймс Рэдфорд имеет некоторые факты, могущие, по нашему убеждению, представить определенный интерес для всех нас. Я полагаю, что нам стоит послушать Рэдфорда.

Присутствующие молчаливо выразили согласие. Рэдфорд, сделав легкий полупоклон, отхлебнул из бокала и начал:

- Господа! Я буду краток, хотя и позволю на­помнить некоторые события прошлого. Как вам изве­стно, широкое мирное наступление, начатое комму­нистическими лидерами после известного совещания коммунистов в Москве в ноябре 1957 года и двадцать первого съезда русской компартии, привело к неожи­данным, и я бы сказал, весьма далеко идущим для всех нас результатам.

Коммунистам удалось резко расширить базу так называемых сторонников мира и политически изо­лировать многих преданных идее Запада государствен­ных деятелей. Под нажимом сочувствующих комму­нистам масс правительствам стран свободного мира пришлось отказаться от многолетней концепции «хо­лодной войны» и от открытой пропаганды превентив­ной войны против Московского блока.

Это было первой уступкой, первой непроститель­ной ошибкой политиков и деловых людей Запада. Но ошибка эта, вместо того, чтобы образумить нас, оказалась далеко не последней на пути позорной ка­питуляции свободного мира перед силами мирового коммунизма

Рэдфорд умолк, вновь несколько раз отхлебнул из бокала, приложил салфетку к толстым лоснящимся губам, обвел взглядом настороженно молчавших слу­шателей и продолжал с большим, чем ранее, жаром:

- Да, мы отступали, отступали по всей линии, по всему фронту борьбы с коммунизмом. Участились визиты деятелей Запада в Москву и в другие страны коммунистического мира и визиты коммунистических лидеров в столицы стран Запада. И каждая такая встреча, каждый визит кончались новыми нашими уступками. Мы вынуждены были пойти и на запрещение ядерного оружия, и на ликвидацию выдвинутых к границам стран Восточного блока военных баз, и на многое другое, что сделало нелепым сам принцип силы в переговорах с Советами.

Слушатели Рэдфорда внешне бесстрастно, но с большим внутренним волнением внимали своему по­литическому вожаку. Гюпон нервно дымил сигарой, Ранге чаще, чем обычно, прикладывал платок к своей яйцевидной голове, Герроу машинально допивал тре­тий бокал виски. Только один Грэгс сохранял полнейшее хладнокровие.

Рэдфорд, выждав мгновение, продолжал:

- Как вы помните, господа, наши внешнеполити­ческие неудачи сопровождались и усугублялись вну­триполитическими трудностями. Под влиянием аги­тации коммунистов и нараставших хозяйственных успехов русских произошло полевение масс в стра­нах Запада.

Правительства и парламенты наводнены прокоммунистически настроенными элементами. Так оказа­лись под угрозой сама демократия Запада, свободное предпринимательство, все наши идеи, принципы - все, что для нас дорого и священно. Я не преувеличу, если скажу, что со времен Батыя и турок не было для Запа­да угрозы более реальной, чем ныне! - Рэдфорд да­же задохнулся от благородного волнения и почти вы­крикнул:

- С этим пора кончать! Да, господа, пора кон­чать! - повторил он еще более энергично и продол­жал чуть спокойнее:

- Иначе будет поздно. В пятьдесят седьмом и да­же в пятьдесят девятом году мы только скептически усмехались, когда слышали о планах коммунистиче­ских правителей Москвы - максимум за полтора де­сятилетия догнать Запад в промышленном производ­стве и уровне жизни. Сейчас, то есть за меньшее время, план этот уже осуществлен. Россия стала крупней­шей промышленной державой мира.

В настоящее время, судя по сообщениям русской печати, которые подтверждаются и всеми нашими источниками, в России в широких масштабах ведутся работы по вводу в эксплуатацию первой термоядер­ной электростанции.

В борьбе с нами это даст русским оружие, значе­ние которого трудно переоценить. Я уже не говорю о дальнейшем гигантском росте притягательной силы коммунизма в глазах масс во всем мире, особенно в Африке и в Азии.

Вот почему деловые люди нашей страны, объеди­ненные в особый, как вы понимаете, негласный коми­тет под председательством господина Гюпона, реши­ли войти в контакт с вами - наиболее влиятельными людьми ваших стран для разработки и осуществления широкого плана реванша.

План этот имеет своей целью добиться свержения коммунистических режимов повсюду, где они уста­новлены. Для достижения столь высокой и ответ­ственной цели воистину хороши и приемлемы любые средства. Мы же хотим воспользоваться одним, на наш взгляд, самым верным и безотказным...

Рэдфорд сделал интригующую паузу и продолжал:

- Русские не скрывают, что первая термоядерная электростанция будет пущена в Северной Сибири, в районе города... Как это у них называется... Кру-то-горск, - он по складам с трудом произносил непри­вычное слово. - Предварительные подсчеты показыва­ют, что ее мощность достигнет миллиарда киловатт. Мы обязаны использовать эту мощь в наших целях, в самый торжественный момент выпустить джина из бу­тылки, куда упрятали его русские.

Оратор передохнул и заговорил вновь, энергично жестикулируя:

- И тогда грянет гром! Это будет взрыв, равный по силе сотням водородных бомб. Он сметет этот про­мышленный район, которым так гордятся Советы, он покроет Сибирь радиоактивным пеплом, он отправит в преисподнюю миллионы коммунистов. Это будет удар по России сильнее всех разрушений второй ми­ровой войны. Уже одно это свидетельствует о грандиозности нашего плана. Но, как я говорил, это лишь средство. Мы пойдем дальше.

Сразу же после взрыва наша пропаганда позабо­тится о том, чтобы убедить население России в неис­кренности его правительства, которое, говоря о мире, хранит в тайниках ядерные бомбы, а мы докажем это и убедим всех, что катастрофа в Сибири явилась результатом взрыва именно такого тайника, мы вос­пользуемся замешательством русских и обрушим на них ядерные удары с воздуха, бросим все, что удалось нам сберечь. И эти взрывы также объясним коварст­вом русских...

И тогда, тогда можно не сомневаться, что коммуни­стические режимы рухнут, в мире вновь восстановится порядок, и в нашей стране придет к власти кабинет во главе с господином Гюпоном, а у вас во главе с ва­ми, господа, со всеми вытекающими отсюда политическими и экономическими последствиями.

Рэдфорд умолк и раскланялся, давая этим понять, что он кончил свою речь. Теперь уже Герроу и Ранге, не скрывая обуревавших их чувств, с надеждой и не­терпением переводили глаза то на хранившего ледяное молчание Гюпона, то на Грэгса, так и не изменившею позы за всю долгую речь Рэдфорда.

Не ожидая приглашения хозяина, Грэгс встал с ме­ста. Он отдернул штору, закрывавшую большую на­стенную карту Советского Союза, и, указывая концом массивной авторучки на отмеченную красным флаж­ком точку, заявил:

- Эффект этой операции и ее значимость особен­но важны для успешного осуществления всех пунктов программы, столь блестяще изложенной господином Рэдфордом. Эта программа является подлинным ре­ваншем Запада в исторической битве с мировым ком­мунизмом. Позволю себе заметить, что успех или не­удача этой операции, которую я так и назвал бы «Опе­рация «Реванш», равнозначны для нас победе или по­ражению. Будущее в наших руках.

Присутствующие в каюте, забыв о своей сдержан­ности, зааплодировали. Гюпон поднялся с места и про­возгласил тост:

- Браво, Грэгс! За успех «Операции «Реванш», господа!

- За успех «Операции «Реванш»! За гибель миро­вого коммунизма! - дружно подхватили гости Гюпона. Зазвенел хрусталь бокалов.

Больше к «Операции «Реванш» уже не воз­вращались. Теперь она стала всецело делом рук Грэгса.

Вскоре все участники этого совещания вновь под­нялись на палубу.

За все время не было сказано ни одного неблагозвучного слова, но над миром, над далеким районом Советской земли была занесена когтистая рука смер­ти. Это отлично понимали и пассажиры яхты «Индиа­на», гости атомного миллиардера Гюпона. Но они счи­тали себя слишком воспитанными людьми, чтобы го­ворить о столь неприятных вещах.

По океанским просторам плыла белоснежная яхта, на ее палубе под яркими океанскими звездами стояли пять вполне респектабельных мужчин и беседовали на самые респектабельные темы.

Глава седьмая

ВЗРЫВ В МОРЕ

Боба Гарриса - одного из двадцати матросов, со­ставлявших экипаж грязного грузового судна «Ахилл», даже в мыслях никто не посмел бы назвать трусом. Во время памятной для всей команды стоянки в Порт-Са­иде разве не Боб одним ударом нокаутировал здоро­венного янки - главного заводилу целой компании забияк. И разве не от кулаков Боба мячиками отска­кивали прихвостни этого янки, вздумавшие вступиться за своего поверженного предводителя.

А разве забыл кто-нибудь, как в Сингапуре, когда загорелся стоявший рядом с «Ахиллом» голландский танкер. Боб первым бросился в огонь и спас чужое судно от взрыва, а потом три дня угощал товарищей на полученные от голландца монеты.

Помнили здесь и о том, как в Индийском океане свалился за борт десятилетний мальчишка - сын случайного пассажира, и снова Боб первым прыгнул в волны, вытащил ребенка.

А в этот рейс в Батуми команда «Ахилла» вдруг пе­рестала узнавать своего любимца. Был Боб высоким, длинноруким, плечистым парнем с широким, как у большинства негров, добродушным лицом, жесткими курчавыми волосами и большими глазами, в которых постоянно поблескивали лукавые искорки. И вдруг сейчас эти искорки погасли, взгляд сделался отчуж­денным, хмурым, от этого светло-шоколадное в обыч­ное время лицо Боба стало теперь совсем черным, словно смазанным сажей.

Ничего определенного о причине внезапной пере­мены в своем настроении не мог бы сказать и сам Боб. Он только чувствовал, что с некоторых пор в его серд­це закралась непонятная, непривычная ему тревога. Она тянула за душу, словно зубная боль, и не мог избавиться от нее даже ночами, впервые в жизни про­водя их без сна, весельчак и крепыш Боб.

Уже третьи сутки был в пути «Ахилл». И третью ночь не спал на своей подвесной койке в кубрике Боб Гаррис.

Отчаявшись во всех своих попытках отогнать от се­бя грызущее беспокойство, Боб вышел на палубу.

Стояла тихая южная ночь. Отраженные в воде яр­кие звезды расцветали в морских волнах сказочными золотыми многолепестковыми цветами. На минуту Боб, зачарованный прелестью этой ночи, забыл о сво­их тревогах. Он залюбовался зыбкой лунной дорож­кой на черной бурлящей воде и даже подумал о том, что никто не вступит на эту дорожку, никто не узнает, куда ведет она.

И сразу же, точно боль от ожога, заглушая все дру­гие мысли, вновь поднялось в сердце забытое на миг беспокойство. Сразу стало холодно и тревожно и уже не казались больше золотыми цветами отраженные в воде звезды, и не манила, не звала никуда призрачная лунная дорожка. Впервые за всю его почти тридцати­летнюю жизнь Бобу было страшно и даже захотелось уйти с этого, вдруг ставшего непонятно пугающим, судна.

Но недаром же вся команда говорила, что Боб сме­лый и решительный парень. Боб закурил крепчайшую сигару и стал думать, он решил вспомнить, когда же он заболел этим страхом. Вначале у непривыкшего к размышлениям Боба даже заломило в висках, но ма­ло-помалу голова освободилась от боли, мысли стано­вились яснее.

Боб вспомнил: всего лишь три дня назад беззабот­ный и, как всегда, веселый бродил он по шумным ули­цам портового городка в обнимку со стройной ясно­глазой Суллой. Да, все было как обычно. А вот потом, уже после возвращения на «Ахилл», почувствовал он первые уколы страха. «Как же все-таки это нача­лось?» - безуспешно напрягал свою малотренирован­ную память Боб. И вдруг его словно обожгло. «Ну, как же я мог забыть! - почти воскликнул Боб. - Сулла крепко поцеловала меня на прощание, и я поднялся по трапу. Слева у трапа стоял наш боцман Димитрос Ротос, а справа... справа старший помощник капитана Кицос Ботсос. Он был в плаще, темных очках и фу­ражке, надвинутой на самые брови...»

- Ну и что же, - спорил сам с собой Боб, - стар­ший помощник у нас уже давно, что же здесь страш­ного?!

Снова и снова стал он воскрешать в памяти мель­чайшие детали встречи со старшим помощником и по­степенно вспомнил все.

Помахав Сулле на прощание рукой, он как и по­добало настоящему моряку, не держась за поручни, взбежал по узкому качавшемуся трапу. На палубе стояли боцман Ротос и старший помощник капитана Ботсос. Боба удивило то, что обычно крепкий, не при­знававший никакой другой одежды, кроме легкой ру­башки, Ботсос на этот раз был закутан в плащ. Глаза старшего помощника защищали темные очки, отчего лицо казалось темнее и старше, на самые брови была надвинута форменная фуражка.

- Что с вами, господин старший помощник? - участливо спросил Боб. Он уважал всегда веселого не в пример мрачному капитану Франгистосу помощ­ника.

- Проходи, проходи. Боб, - досадливо морщась, ответил Ботсос каким-то чужим, незнакомым голосом.

- И верно, проходи, Боб, - посоветовал боцман, - чего докучать человеку вопросами! Не видишь разве, господин старший по­мощник болен. У него лихорадка, и глаза болят.

Старший помощник капитана Кицос Ботсос оглянулся на грузчиков, кативших   в трюмы «Ахилла» бочки с олив­ковым маслом, и вдруг засмеялся коротким, булькающим смешком.

- Осторожнее, осто­рожнее, ребята! Не раз­бейте бочки. Это дело стоит больших денег.

Теперь Боб готов был поклясться, что почувствовал гнетущее беспо­койство именно с этого момента, когда увидел Ботсоса, точнее услышал его изменившийся, должно быть от болезни, голос, и этот булькающий, точно всхлип, смешок. Но как ни напря­гал Боб свою мысль, он так и не мог сообразить, что именно встревожило его.

Однако Боб недаром считался упорным парнем. И шаг за шагом двигаясь в глубь своей жизни, он все же воскресил в памяти события, полузабытые, давние, и снова, как в те, теперь уже далекие дни, болью и ужа­сом сжалось сердце.

...Боб родился вдали от этих мест на берегу широ­кой реки, медленно несущей свои тяжелые зеленова­тые воды мимо крутых, поросших вечнозелеными ле­сами берегов. На крохотной полянке, между увитых лианами деревьев, вдали от больших дорог, притаи­лись легкие бамбуковые хижины деревушки, где жил Боб.

Впрочем, тогда мальчика звали не Бобом, у него было другое имя - певучее и длинное - Уиллиани. Так называла его курчавая чернолицая мама. Да у маль­чика были и мать, и веселый, сильный тоже чернолицый, отец.

Они очень любили маленького Уиллиани и хотя в хижине далеко не всегда имелась мука, но для мальчика все-таки всякий раз находилась и маисовая ле­пешка, и горсть сладких фиников.

Бедные, но веселые люди обитали в хижинах этой затерянной в джунглях деревушки. С великим трудом раскорчевывая тропический лес, отвоевывали они у деревьев крохотные клочки земли, мотыжили ее, бро­сали в нее зерна и с надеждой глядели, как зеленеют первые всходы.

Люди жили в постоянном страхе перед голодом, который мог в любой момент обрушиться на деревню, но не теряли бодрости духа. Вечерами, когда в темно­те из черных джунглей доносилось рычание зверей и нельзя уже было больше работать в поле, жители се­ления разжигали на поляне большой костер. Огонь отгонял от деревни темноту и хищников. Под удары барабанов, под стон и свист самодельных дудок начи­нались танцы и песни у костра, и музыка далеко раз­носилась над таинственным и враждебным ночным ле­сом.

Так шло детство Уиллиани. Когда мальчику мину­ло десятое лето, он впервые увидел белых людей. Они жили не в бамбуковой, а в брезентовой хижине, носи­ли на глазах темные очки и где-то в джунглях, должно быть, имели свои поля, потому что каждое утро с вос­ходом солнца уходили в лес. Только в руках у них бы­ли не деревянные мотыги, а насаженные на палки за­остренные с двух концов железки - кирки, как они их называли и, наверное, очень дорогие ящики, потому что белые люди никого к ним не подпус­кали.

Отец, который тоже стал ходить в лес вместе с белыми людьми, говорил, что пришельцы не мотыжат поля, а занимаются совсем никчемным делом: собирают какие-то красноватые камни.

Потом белые люди ушли, но когда миновала пора дождей, опять вернулись в деревню. Вместе с ними по­явилось много других белых людей. Они привезли не­виданные в этих местах машины, которые, как стадо диких слонов, ворвались в лес, и деревья трещали и рушились под напором их широких холодных сталь­ных лбов. А потом по новой дороге в лес шли другие машины, стальными ковшами доставали они из глу­бокой ямы красные камни и с грохотом сбрасывали их в железные ящики - самосвалы, которые с серди­тым фырканьем стадами бегали по новой дороге.

Теперь уже вокруг деревушки не шумел лес. Рядом с бамбуковыми хижинами появились домики, которые можно было, как игрушки, собирать и разбирать. И домиков этих становилось все больше. Возле глубокой ямы откуда машины ковшами черпали красный ка­мень белые люди строили свои каменные хижины, ко­торые были куда выше самых высоких деревьев.

Так прошли еще два лета. Белые люди, которые жили теперь в городке, говорили, что весь красный камень в этой земле и каменные хижины, в которых громче, чем звери в джунглях, рычали машины, и весь городок - все это принадлежит очень богатому чело­веку по имени Герроу. Никто в селении никогда не видел этого человека. Белые люди рассказывали, что Герроу живет далеко-далеко от этих мест в городе, таком большом, что в нем можно было бы поместить десять тысяч таких городков, как их. Еще говори­ли, что у Герроу есть сотни ям, где роют красный ка­мень, что золото, которым он владеет, не поместить и в самой просторной хижине. Пастор в церкви, которая появилась теперь в деревне, заставлял людей мо­литься за здоровье Герроу, который дал неграм работу и спас их от голодной смерти. Вместе со всеми за здо­ровье далекого господина молился и подросший Уиллиани.

Отец и мать Уиллиани тоже молились за здоровье далекого господина. Теперь и они работали в глубо­кой яме со стенами из красного камня.

Однажды Уиллиани, проснувшись утром, обнару­жил, что отец и мать, должно быть, заторопившись, забыли завтрак, который обычно брали с собой в яму. Мальчик решил отнести им еду. На обратном пути Уиллиани зашел в уцелевший еще на окраине городка лес. Здесь, на берегу реки, была глубокая пещера, в которой часто бывал мальчик со своими приятелями.

Сейчас, направляясь к пещере, Уиллиани заметил, что к ней ведут четко отпечатанные на мокром песке следы недетских ног.

Бесшумно подкравшись к пещере, Уиллиани осто­рожно заглянул в известную только ему одному узкую трещину в стене.

В пещере стояли двое белых людей. Один был высок ростом и, наверное, являлся начальником, потому что другой белый человек слушал его с почтительным вниманием. Высокий, лица которого Уиллиани не мог разглядеть, так как человек стоял спиной к трещине, говорил негромким, чуть хрипловатым голосом.

- Вы хорошо сработали, Джонни. Шеф будет очень доволен. Это дело стоит больших денег. - Он взглянул на часы и добавил. - Осталось две минуты, и старик Герроу получит здоровый сюрприз, а наш Гюпон сорвет здоровый куш. - Он умолк и засмеялся от удовольствия, коротко, с бульканьем, словно всхли­пывая.

Собеседник высокого в ответ громко и раскатисто расхохотался. Они притихли. Мальчику, внимательно смотревшему на этих людей, почему-то стало страшно.

Прошла еще минута, и вдруг качнулась и подня­лась к небу земля, взметнулось пламя, и тяжелый рас­кат грома потряс и лес, и реку, и все вокруг. Налетев­ший вихрь, как песчинку поднял Уиллиани и швырнул его в воду.

Когда мальчик пришел в себя, над тем местом, где еще несколько минут назад был городок, клубилась прорезаемая вспышками пламени черная пыль.

Так Уиллиани стал сиротой. Глубокую яму, из ко­торой его отец и мать доставали красный камень, за­ровняла, уничтожила обвалившаяся от взрыва земля. Под ней нашли себе могилу все находившиеся в яме люди.

Много лет прошло с того страшного дня, негритян­ский мальчик Уиллиани утратил свое имя и превра­тился в рослого сильного моряка Боба Гаррйса, но все эти годы в самых дальних глубинах его памяти жили звуки голоса и смех человека в пещере, лица кото­рого он так и не видел.

...И вот теперь Боб больше не сомневался, что два дня назад он слышал тот же голос и смех. От этих странных булькающих звуков матросу Бобу стало так же страшно, как и тогда, когда мальчишка Уиллиани случайно подслушал разговор у щели пещеры. Непостижимым было только то, как старший помощник ка­питана Кицос Ботсос вдруг обрел этот голос и смех.

Но на этот вопрос Боб Гаррис, как он ни напрягал свой ум, так и не мог добиться сколько-нибудь вразумительного ответа. Измученный и усталый больше, чем после самой трудной вахты, вернулся Боб в кубрик.

Он так и не уснул в эту ночь, а утром позвал на корму боцмана Димитроса Ротоса и своего верного друга Ангелоса Рицаса и, усадив их на бухту просмо­ленного каната, поведал им все свои сомнения.

Выслушав историю Боба, Димитрос - грузный, уже немолодой человек, насквозь пропахший морем, креп­ким трубочным табаком и машинным маслом, встал и, подойдя вплотную к товарищу, раскатистым басом спросил:

- Да ты часом не пьян. Боб? Ну, чего ты мелешь? Старший помощник - не старший помощник, а какой-то бандит, который взорвал целый городок у тебя на родине!

- Но ведь голос и, главное, смех. Если бы ты знал, как я запомнил этот смех, он ведь у меня вот где си­дит! - хлопнул себя Боб по широкой груди.

- До сих пор тебе старший помощник со своим голосом и смехом никого не напоминал, а теперь на­помнил. Что же, подменили его, что ли? Нет, брат, или это ты спьяна, или у тебя в голове того, - боцман выразительно покрутил пальцем у виска, - ты лучше, как приедем в Батуми, сходи к доктору, у русских доктора лечат бесплатно.

- Постой, постой дядя Димитрос, - нахмурил гус­тые черные брови Ангелос, - а может, старшего по­мощника и впрямь подменили тем бандюгой...

Ангелос умолк, сам пораженный неожиданной до­гадкой. После паузы раздумчиво добавил:

- Сами знаете, ребята, - к русским идем. Тут вся­кое может случиться...

- О чем это ты, Димитрос? - услышали спорщики властный голос. Они оглянулись. Перед ними стоял капитан и владелец «Ахилла» Франгистос.

Ангелос и Боб инстинктивно попятились назад, а боцман, перемежая свою речь солеными остротами в адрес понурившегося Боба, рассказал капитану о со­мнениях и предположениях матросов.

Франгистос, не перебивая, выслушал Димитроса и засмеялся.

- Вот спасибо, старина Димитрос, развеселил ты меня. А я то сегодня проснулся, признаться, не в на­строении. Ну, и комик же ты, Боб, - обернулся капи­тан к матросу, - прямо скажу: артист. Не тот, гово­ришь, голос и смех у старшего помощника!.. Ха... Ха... Ха... - капитан Франгистос вновь залился смехом.

Потрепав по плечу окончательно растерявшегося Боба и посоветовав ему поменьше пить и непременно подлечиться, капитан Франгистос медленно и величе­ственно удалился. А через несколько минут он постучал в каюту старшего помощника.

Капитан скорее почувствовал, чем услышал, как хозяин каюты подошел к двери. Негромко щелкнул внутренний замок, дверь распахнулась, на пороге стоял старший помощник капитана грузовою судна «Ахилл» Кицос Ботсос. Даже в полутемной какие он не снимал с глаз защищавшие от солнца очки и, слов­но в ознобе, все время кутался в мягкий шерстяной плащ накидку.

Пропуская Франгистоса вперед, Ботсос совсем не­приветливо буркнул:

- Каким ветром, капичан? С чем хорошим?

Франгистос, моментально сбросивший с себя мас­ку напускной веселости, взволнованно рассказал Ботсосу о догадках матросов. Под пристальным ирониче­ским взглядом Ботсоса Франгистос тускнел, ежился, как бы уменьшался в размерах:

- Эх вы, «Кобчик», - презрительно перебил он ка­питана, - или как там вас по гиммлеровской картотеке. Мокрая курица вы, а не «Кобчик». И была же охота у гестапо связываться с такими паникерами, тра­тить на них деньги...

- Ну, знаете ли! - вспылил капитан. - Русская контрразведка - эго учреждение весьма серьезное. Вот я и взволновался. Ведь достаточно матросам по­делиться своими подозрениями с русскими властями, как вами заинтересуются и заинтересуются при­стально.

Ботсос усмехнулся и ответил подчеркнуто беспеч­но:

- Я сильно сомневаюсь, будет ли кто из ваших моряков не только давать показания, но и вообще раз­говаривать. Я честно пытался не поднимать ненужного шума и в порту тихонечко сойти с корабля. Но еще при нашей с вами, с позволения сказать, радостной встрече я пытался вдолбить вам в голову, что опера­ция по устранению этого настоящего Ботсоса может и раскрыться. Тем более, что, как говорят, он был лю­бимцем матросов. Ну что же, будем считать, фокус не удался, придется прибегнуть к аварийному вариан­ту. Я же ставил вас в известность, что мы предприня­ли кое-какие меры. Но предупреждаю, машинку готовил не я, за точность работы не ручаюсь, могут быть сюрпризы. Поэтому советую не расставаться со спаса­тельным поясом.

Старший помощник встал, давая понять, что разго­вор окончен, сразу побледневший капитан Франгистос вышел из каюты...

...Наступила четвертая ночь плавания «Ахилла», судно уже вошло в советские воды. Как и в первые три ночи в пути, не спал, метался на койке Боб Гаррис...

Разговор с боцманом и капитаном не только не успокоил Боба, но заронил в его душу новые сомне­ния. И чернокожий матрос решил любой ценой узнать правду.

Не один Боб не смыкал глаз в ту ночь. Не спал и капитан Франгистос. Много мыслей и воспоминаний всколыхнула у него короткая беседа со старшим по­мощником.   Этот человек, захвативший чужое имя, должность, каюту, явился к Франгистосу, когда его со­общники уже покончили с настоящим Ботсосом. Капи­тану, как последнему мальчишке, даже не сообщили о задуманной операции, его просто поставили перед свершившимся фактом. А теперь этот человек Грэгса, о котором Франгистос не знал ровным счетом ни­чего: ни его имени, ни цели пребывания на «Ахилле», вел себя с капитаном, как с подчиненным. И, подгото­вив взрыв судна, вновь поставил его перед свершив­шимся фактом. «Попался бы мне этот молодчик в те годы » - прошипел Франгистос.

И тотчас же появилась новая мысль. Как этот вез­десущий гюпоновский любимец Грэгс докопался до его, Франгистоса, прошлого. Ведь он так вжился в роль мирного капитана и владельца «Ахилла», что и сам по­рой не верил, что был когда-то инспектором гестапо в Афинах.

Надо отдать должное Грэгсу, он нанес удар капи­тану в самое трудное для него время, как раз когда до Франгистоса стали доходить слухи о том, что кое-кто не забыл о старых делишках этого инспектора. Ну что же, он смирился с ликвидацией настоящего Ботсоса, он выполнит поручение Грэгса, выполнит даже ценою гибели «Ахилла», а потом получит страховку и улиз­нет так далеко, что никакой Грэгс его не добудет.

Не спал в своей каюте и человек, принявший имя Кицоса Ботсоса. Он любил это состояние, когда нер­вы напряжены, все силы подчинены единой цели, го­лова ясна, и ни одна отвлекающая мысль не мелькнет в мозгу. Это состояние азарта, предчувствия удачи, нервного подъема появлялось у него всякий раз перед трудным и рискованным делом.

А дело, на которое он был направлен сейчас, явля­лось труднейшим во всей его полной риска и опасностей жизни. Он был немного философом и вот в та­кие часы, накануне выхода к цели, любил поразмыс­лить о роли и призвании разведчика. Он уже видел свое имя вписанным в историю международной развед­ки. Он был убежден, что его дело, его талант явно стоили такой чести. Он перебирал мысленно вошед­шие в эту летопись имена: безымянные лазутчики римлян и греков, Фуше, Николаи, Мата Хари, Локкарт, да­же Лоуренс, что они по сравнению с ним?! От их рук погибали тысячи, может быть, десятки тысяч. Он под­нимет на воздух миллионы, предаст тлену и разру­шению города, заводы и главное - людей ненавистной страны, спутает все карты политикам и дипломатам, он подожжет мир и вдоволь насладится зрелищем ме­чущихся в огне человечишек... Вся его прошлая жизнь была лишь подготовкой к этой высокой цели, и он до­стигнет ее.

Эти тщеславные мысли не отвлекали его однако от весьма практических забот.

Произнося мысленные монологи о своем «высо­ком назначении», мнимый Ботсос в то же время не переставал размышлять и на самые прозаические темы. Хорошо натренированное самообладание позволило ему ввести в заблуждение паникера Франгистоса. Но хотя он и не подал вида, сообщение капитана сильно встревожило его. О, он лучше, чем этот недобитый гестаповец, знал русскую контрразведку. И ему очень не хотелось привлекать к себе внимание. Но этот слишком памятливый чернокожий спутал все его пла­ны. И теперь придется использовать аварийный вари­ант. Потому, что уцелей хоть кто либо из команды «Ахилла», и тогда... При мысли о том, что будет тогда, руки становились непослушными, на лбу выступала испарина... Но он решил не поддаваться слабости и заставил себя думать о своих помощниках: «Ворон», «Кондор», «Чиновник»... Так назвал их Шеф. Он не был знаком с этими ребятами раньше, не знал, можно ли на них положиться. Словом, все было смут­но, и от этого на душе становилось непривычно тревожно.

Выпив стакан виски и несколько успокоившись, мнимый Ботсос тщательно уничтожил ставшие теперь ненужными бумаги, переложил из своего чемоданчи­ка в специально сделанные внутренние карманы в спа­сательном поясе флаконы с химикалиями для зашиф­ровки и прочтения тайнописи, невинные с виду автома­тические ручки, каждая из которых по своим огневым возможностям соответствовала крупнокалиберному пистолету, радиопередатчики и приемники, способные уместиться в миниатюрном портсигаре, зажигалки-фо­тоаппараты. С величайшим благоговением вложил он в особые чехольчики пояса несколько цилиндриков, сделанных из легкого светлого металла. Соединенные воедино, эти цилиндрики превращались в грозное ору­жие. Оно должно было стать главной силой, главным козырем во всей его экспедиции.

Начинив свой спасательный пояс смертоносными новинками промышленной державы Гюпона, старший помощник капитана вновь обрел спокойствие и про­декламировал про себя хвастливую речь о том, что ни­когда еще ни один разведчик не имел снаряжения та­кого легкого, малогабаритного и безотказного, каким снабдил его всесильный Гюпон.

Наконец, сборы были завершены. Ботсос надел теп­лое, сделанное из непромокаемой ткани белье, поту­же закрепил спасательный пояс, натянул непромока­емый свитер и брюки, взглянул на часы: в его распо­ряжении оставались почти целые сутки. «Нужно по­лучше выспаться», - решил он. Не снимая спасательного пояса, опустился на кровать, закрыл глаза и при­казал себе уснуть.

Ботсос проснулся от сильного стука в дверь. Ночь уже прошла, через неплотно прикрытые шторами ил­люминаторы в каюту пробивались яркие солнечные лучи. Открыв глаза, старший помощник капитана не­довольно выругался: он не любил, когда ему в чем бы то ни было мешали. Стук повторился. Опустив ноги в стоявшие у кровати мягкие туфли, Ботсос повернул ключ в дверях:

- Войдите.

На пороге с подносом, уставленным судками и ста­канчиками, стоял осунувшийся, еще сильнее потем­невший за время этого рейса Боб Гаррис...

«Ага, это тот черномазый, который припомнил мои какие-то давние делишки», - усмехнулся про себя Ботсос. Но против воли страх острой иголочкой вновь кольнул его в сердце. Чтобы избавиться от страха, старший помощник с легкой усмешкой спросил:

- Вы, Боб, давно сделались стюардом?

- Боцман освободил меня от вахты, господин старший помощник, и велел разнести обед.

- Уже обед! А я заспался, Боб! - он усмехнулся. - Проклятая лихорадка трясла меня всю ночь, забылся только под утро. Ну, показывай, что ты там при­нес.

Но Боб не спешил опускать свою ношу на привин­ченный к полу каюты стол. Словно завороженный, глядел он на старшего помощника. Он снова услы­шал этот голос и смех, и прежний ужас вселился в не­го. Ради того, чтобы услышать это и укрепиться в сво­ем подозрении или освободиться от него, и напросил­ся Боб разносить обед, но вот теперь, оказавшись с глазу на глаз с этим пугающим человеком, он оробел, смешался, и эта робость сгубила его.

Ботсос, разгадав состояние матроса, спросил - те­перь уже не скрывая издевки:

- Ты что уставился на меня, Боб, в первый раз ви­дишь, что ли?

Боб молчал, а старший помощник закурил сигаре­ту и теперь дымил, забавляясь положением. Как бы между делом, он крутил в пальцах одну из своих авторучек.

- Ну, так что же ты молчишь, Боб, - повторил Ботсос.

Боб по-прежнему понуро молчал, а старший по­мощник, решив окончательно позабавиться, продол­жал спрашивать:

- Может быть, я внезапно напомнил тебе кого-ни­будь?

- Напомнил! - задохнулся Боб. Поднос с посу­дой задрожал в его руках. Посуда со звоном посыпа­лась на пол.

Ботсос привстал и, касаясь груди Боба своей смер­тоносной ручкой, почти завизжал:

- Что! Да как ты смеешь называть меня на ты?! Негодяй! Чернорожая обезьяна! Мерзавец!

Последние слова переполнили чашу терпения Бо­ба. Горячая кровь предков - все, много лет попира­емое, но не убитое человеческое достоинство, - все закипело в нем и, не помня себя, не понимая глубины нависшей над ним опасности, Боб закричал:

- Нет, это ты - мерзавец! Я узнал тебя! Ты дол­го прятался! Ты убил мою мать! Ты сжег целый город. Я ненавижу, я задушу тебя!

Старший помощник слушал внешне спокойно, но все больше хмурясь, мысли его вихрились: «Что с ним делать? Стукнуть в подбородок или просто бесшумно пальнуть?!»

Когда Боб Гаррис с криком: «Задушу! Убийца!» бросился к нему, старший помощник капитана, не раз­думывая больше, хладнокровно нажал невидимую для постороннего глаза кнопочку на авторучке. Раздался легкий щелчок, и Боб, не добежав до своего врага, с тихим стоном рухнул на пол.

Старший помощник капитана, даже не взглянув, пе­реступил через распростертое тело Боба, достал из ящика стола пистолет и два раза выстрелил в потолок.

На шум выстрелов в каюту вбежали капитан Франгистос, боцман, несколько матросов, в их числе и друг Боба - Ангелос.

Он первый бросился к лежащему на полу безды­ханному товарищу.

Не обращая внимания на матросов, Кицос Ботсое шагнул к капитану, вытянулся:

- Господин капитан, матрос Боб Гаррис вошел ко мне, чтобы подать обед. Вел себя странно, бормо­тал о каком-то голосе. Потом, видимо, в припадке душевной болезни, бросился на меня с криком: «Заду­шу!» К счастью, в моем кармане был пистолет. Я вы­стрелил в потолок, но Гаррис не остановился. Тогда, чтобы защитить себя от безумца, я выстрелил в него.

Капитан Франгистос быстро оглядел молчавших матросов, картинно протянул руку старшему помощ­нику и четко, как слова приказа, произнес:

- Вы поступили мужественно, господин старший помощник. Убив безумца, вы спасли не только свою жизнь, но и жизнь всего экипажа «Ахилла». Трудно сказать, какие беды мог натворить Боб в припадке бе­зумия. А то, что Гаррис был безумен, могут подтвер­дить кроме меня и боцман, и матрос Ангелос Ротос.

- Эдак каждого можно объявить безумным и застрелить, - закричал один из матросов.

Не слушая возмущенного ропота, Ботсос припод­нял рукав свитера, взглянул на часы и, многозначи­тельно глядя на капитана, спокойно сказал:

- Я за двадцать минут обязуюсь дать вам беспорные доказательства безумия Гарриса.

Правильно поняв смысл слов «двадцать минут», ка­питан Франгистос испуганно побледнел, но все же подхватил:

- И верно, ребята! Дадим господину Ботсосу вре­мя, которое он просит. Я убежден, что он приведет веские доказательства.

Старший помощник капитана вновь взглянул на ча­сы и властно сказал:

- Поднимемся на верхнюю палубу. Неприятно беседовать по соседству с мертвецом. Там я при всех задам несколько вопросов боцману. - И раздвинув плечом молча расступившихся матросов, он первым шагнул к трапу, ведущему на палубу.

С палубы, слева по ходу, уже маячили вдали бело-синие гребни Кавказа. Взглянув на еле видимый берег, на пенный след бегущих где-то у самой суши прогу­лочных глиссеров, Ботсос обвел пристальным взгля­дом матросов, в третий раз взглянул на часы и чуть громче обычного спросил:

- Вы хотите услышать доказательства?! Так слу­шайте же...

В ту же секунду металлический корпус «Ахилла» качнуло, завертело на месте и точно щепку подброси­ло вверх, словно подрубленные, с грохотом рухнули мачты, откуда-то из глубины трюмов вырвался столб пламени, и судно, хрустнув, как орешек, развалилось на несколько частей.

Из всего экипажа «Ахилла» были спасены капитан Франгистос, Ботсос и боцман Димитрос, который поч­ти не подавал признаков жизни. Остальные нашли мо­гилу под обломками корабля.

Когда катера и глиссеры со спасенными членами экипажа «Ахилла» входили в порт большого курорт­ного города, солнце уже начало тонуть в побагровев­шем море, и нежная синева теплой летней ночи спу­стилась на цветущие парки и скверы.

Карета скорой помощи доставила моряков «Ахил­ла» в госпиталь, Ботсос на ломаном русском языке со слезами на глазах выражал признательность врачу, по­казывал на свой спасательный пояс, повторяя, что не помнит, как надел его в приступе лихорадки, и что только эта случайность спасла его от смерти.

Со слезами и стонами Ботсос, сославшись на высотобоязнь, в связи с прыжком с палубы, попросил по­местить его в палату нижнего этажа. Советские врачи удовлетворили эту просьбу спасенного иностранного моряка.

Ботсос охотно отдал свою намокшую одежду, об­лачился в госпитальный наряд, но, едва санитар при­коснулся к его спасательному поясу, как больной впал в истерику. Он вцепился двумя руками в пояс и, со­трясаясь от рыданий и нервного озноба, умолял не раз­лучать его с вещью, которая спасла ему жизнь, клялся, что отныне никогда, даже на суше, не расстанется с этим поясом.

Вызванные санитаром врачи расценили эту причу­ду Ботсоса, как следствие только что пережитого им глубокого нервного потрясения и, недоуменно пожав плечами, разрешили, чтобы не тревожить спасенного моряка, оставить ему пояс.

И вот укутанный одеялами и обложенный грелками старший помощник капитана задремал на кровати...

Прошло несколько часов. В соседней палате боц­ман «Ахилла» Димитрос, который пришел, наконец, в себя, со слезами на глазах рассказывал врачу о крова­вых происшествиях на судне, о догадке своего убито­го друга.

Доктор поблагодарил иностранного моряка за ин­тересное сообщение, доложил о своем разговоре в Уп­равление по охране общественного порядка и решил навестить палату Ботсоса.

Дверь палаты оказалась запертой изнутри и ее при­шлось взломать. Зато окно в парк было раскрыто на­стежь. На кровати лежала аккуратно сложенная боль­ничная одежда человека, который выдавал себя за старшего помощника капитана грузового судна «Ахилл». Кицоса Ботсоса и его спасательного пояса в помещении не было...

Глава восьмая

СУББОТНИЙ ВЕЧЕР

Яркие мазки заката разбежались по дремавшей ре­ке. Отсюда, с высокого обрыва, водная гладь казалась куском холста, на котором нетерпеливый художник в беспорядке разбросал овальные, круглые, ромбовид­ные пятна красок. Темная, почти фиолетовая у бере­гов вода становилась дальше сиреневой, приобретала потом золотисто-оранжевый тон, резко сменявшийся пурпурным.

То и дело с берегов набегал шаловливый ветерок, пестрый холст морщился, рвался, краски мгновенно смешивались, вода закипала радужными бурунчиками волн, было больно при взгляде на стремительно ме­няющуюся гамму цветов.

Михаил Павлович Стогов, стоявший на краю гли­нистого обрыва, зажмурился и улыбнулся. Не в пер­вый раз, оставив в своем насквозь пронизанном солн­цем кабинете дневные работы, приходил он на этот обрыв, но никогда не уставал радостно изумляться всегда неожиданно новой прелести этих безлюдных мест... Хороша была река - гордая, стремительная, буйная. Хороши были и ее вобравшие в себя всю сине­ву неба волны, и медноствольные прибрежные сосны, взметнувшие мохнатые кроны к неподвижным хлопь­ям редких облачков, и воздух, напоенный влажной прохладой реки и горьким настоем смолы, и темный от воды галечник на узкой, врезавшейся далеко в воду, косе.

Стогов спустился вниз, разделся и, поеживаясь от прикосновений к подошвам острых камешков, почти побежал к воде. Тотчас же у берега он оборвался в глубокую яму, радостно ухнул, разбудив в прибреж­ном лесу громкое эхо, погрузился с головой, мгновен­но вынырнул и быстро поплыл, рассекая упругие вол­ны частыми, сильными взмахами рук.

Почти на середине реки пловец легким движени­ем повернулся на спину и, лениво шевеля пальцами широко раскинутых рук, отдался на волю течения. Он долго лежал так, не меняя позы, не сопротивляясь от­носившим его вниз волнам, искренне наслаждался про­хладой, тишиной, бледным закатным солнцем.

Несколько минут он следил взглядом за редкими пушистыми облачками, точно надутые ветром алые па­руса над невидимыми ладьями, плывшими по пурпур­ному морю вечернего неба. Налюбовавшись облаками, Михаил Павлович взглянул на берег. Вот на песчаном мыске, нависшем над рекой высокими растрескавши­мися сводами, будто для беседы сошлась говорливая семейка сосен. В центре возвышался могучий патри­арх прибрежного леса. Чуть искривленный временем, местами замшелый ствол, выстоявший не одну бурю, клонился книзу, почти касаясь воды седыми космами хвои. Но видно было, что, как ни стар великан, еще прочны, надежны его корни, не оторвать, не разлучить его с родной почвой ветрам и непогоде, что еще много весен встречать ему в отчем краю. А вокруг старика, то склоняясь курчавыми головками, словно прислуши­ваясь к неторопливой дедовской речи, то в удивлении откидываясь назад, раскачивались стройными телами молодые сосенки.

Приветливо, как старым знакомым, улыбнулся Стогов шумливому семейству и даже сделал попытку помахать им рукой, но потерял равновесие, скрылся под волнами, вынырнул и теперь уже энергично по­плыл к берегу, повторяя в такт сильным размашистым движениям.    

- Пора домой! Пора домой! Есть у нас еще дома дела.

Выйдя на берег, он еще раз с очевидным удовольст­вием повторил:

- Есть у нас еще дома дела... Так пелось в ста­рой фронтовой песне в дни твоей юности, дружище.

Михаил Павлович имел все основания вспомнить нехитрую солдатскую песенку старых военных лет. В лучах закатного солнца на загорелом мускулистом теле Стогова отчетливо проступали красноватые руб­цы и шрамы, синеватая осыпь пороховых ожогов - нестираемые, небледнеющие следы грозных военных лет. Видно, крепко опалило его в огне боев. Опалило, но не сожгло, не убило ни юношеской силы, ни юно­шеской подвижности.

Теплый ветерок играл его легкими волосами, обду­вал лицо. Улыбаясь от этих ласкающих прикоснове­ний, Стогов весело насвистывал мелодию все той же случайно вспомнившейся солдатской песенки. Вот он докрасна растерся суровым полотенцем, быстро одел­ся и легко взобрался по отвесному склону голого гли­нистого откоса.

Следя за полетом вырывавшихся откуда-то из-под самых ног юрких стрижей, Михаил Павлович преодо­лел крутой подъем и вышел на залитую вечерним солнцем обширную поляну.

Стена синеватого пихтача, над которым маячили в вышине бронзовые стволы сосен, точно нарочно от­ступала от обрыва, чтобы дать место раскинутому на поляне цветочному ковру. В высокой траве трепетали на ветру желтые венчики скромных одуванчиков, све­жими угольками пламенели жарки, горделиво покачи­вали лимонно-желтыми шелковыми лепестками кра­савицы лилии, снисходительно склоняясь к зеленова­тым стрелкам поздних ландышей.

Тишина стояла вокруг. Лишь изредка нарушали ее чуть слышные всплески реки под горой, глухой шум ближнего леса да победное стрекотание невидимых кузнечиков в травяных дебрях.

Наслаждаясь этой живительной тишиной, Стогов осторожно, чтобы не примять случайно цветы, пересек поляну и вышел на бетонированную дорогу, где в те­ни сосен у обочины стояла окрашенная в светло-салат­ный цвет автомашина.

Опершись на ее отливающий глянцем сигарообраз­ный корпус, Михаил Павлович еще раз задумчиво оглядел поляну, темную стену леса, прислушался к шуму ветвей и трав.

Постепенно мысль его уносилась от этого цветоч­ного приволья к цветам, совсем иным, непривычным, нездешним.

Было это вскоре после того незабываемого весен­него утра, когда Булавин, Стогов и их сподвижники, не скрывая волнения и радости, смотрели, как на экра­не телевизора за стенками солнцелитового сосуда ды­шит, пульсирует, извивается трепетная, слепяще-белая нить похищенного людьми звездного пламени.

Булавин и Стогов не умаляли значения этого собы­тия. Нет, они были счастливы светлым счастьем сози­дателей, сделавших крупный шаг по пути к намечен­ной цели. Да, это была победа, молва о которой обле­тела весь мир. Но Булавин и Стогов отчетливо пони­мали, что путь от этой покорившейся людям пылинки звездной силы до Земного Солнца еще тернист и дли­нен.

Поэтому на заседании Ученого совета института, собравшемся вскоре после испытания солнцелитового сосуда, говорили совсем не о победах, а именно об этом, еще предстоящем исследователям пути.

Люди должны были думать, какую форму придать жгуту солнечного пламени внутри реактора, каким создать сам реактор.

Высказывая свои соображения по этим проблемам, Виктор Васильевич Булавин напомнил:

- Кроме того, товарищи, мы не вправе забывать о задании Центрального Комитета согреть искусствен­ным Солнцем хотя бы один квадратный метр почвы, вырастить на нем хотя бы один колос.

И тогда неожиданно для всех слово попросил Игорь Стогов. Михаил Павлович, не скрывая удивле­ния, взглянул на сына. Еще не было случая, чтобы Игорь не посоветовался с отцом, не поверил ему свои мысли. А сегодня, отправляясь на заседание, сын не вы­сказывал намерения выступать. Так о чем же он будет говорить?

И действительно, то, что сказал Игорь, сначала по­казалось слишком фантастическим.

- Чтобы выяснить возможности и пороки искусст­венного Солнца, - говорил младший Стогов, - нам надо поставить эксперимент в условиях, которые по­зволили бы полностью исключить воздействие солнца естественного. Мне думается, что для этого опы­та лабораторию придется создать где-то под зем­лей.

- Шахты, что ли, прикажете бить? - иронически спросил один из членов совета.

- Зачем же шахты, - спокойно отпарировал Игорь, - на первых порах, мне кажется, можно будет обойтись пещерой на ближних отрогах пика Мечты. Она достаточно обширна. Геологи говорят, что пло­щадь ее - сотни гектаров... А в будущем, - Игорь сделал паузу, - в будущем, я полагаю, нам придется пробить не одну шахту, а прокладывать целые подзем­ные галереи и осваивать подземным земледелием пло­щади в тысячи, а возможно, и в десятки тысяч гектаров.

Михаил Павлович, внутренне уже готовый согла­ситься с Игорем, вопросительно взглянул на Булавина. Легкая улыбка, игравшая на губах академика, энер­гично перекатывавшего в пальцах толстую авторучку, убеждала, что Виктор Васильевич доволен.

Когда Игорь, посетовав, что не может, к сожале­нию, представить детальный проект подземного соору­жения, так как по образованию не является инжене­ром-шахтостроителем, кончил свою короткую речь, Булавин ободряюще забасил:

- Вы, Игорь Михайлович, не извиняйтесь. Всего знать и все уметь ни одному человеку не дано. А вот думать, заботиться обо всем - это обязанность чело­века, особенно в наше время. За смелую мысль спаси­бо. Я с вашего позволения, попробую еще с одной сто­роны ее аргументировать.

Булавин встал и продолжил:

- Сегодня мы уже говорили, что нам предстоит еще много раз проверять и оптимальные режимы рабо­ты, и конструктивные решения самих реакторов Эго может потребовать продолжительного времени. Так неужели все это время реакторы, точнее их варианты, будут работать вхолостую? Думаю, что уже сейчас им надо дать полезную нагрузку. Игорь Михайлович предлагает нам отличный путь. Именно так: под землей, на искусственной почве, под искусственным Солн­цем... Пусть там зашумят сады и дубравы, - мечта­тельно проговорил Булавин и подытожил деловым то­ном:

- А что касается проекта сооружения, войдем в правительство с ходатайством о создании в институте специальных отделов и лабораторий. На это пойдут в Москве. Институт у нас комплексный.

Так рождалось то удивительное подземное царст­во, что позднее получило мировую известность под именем испытательной биологической секции № 1 Сибирского комплексного института ядерных проб­лем.

Почти два года миновало с тех дней. И хотя здесь давно уже привыкли к чудесам, все же сегодняшний знойный июньский день стал для Михаила Павловича днем приятных сюрпризов.

Было это несколько часов назад. Он сидел в своем кабинете, разбирая скопившуюся за два дня коррес­понденцию. В этом кабинете, расположенном на вось­мом этаже здания, похожего на усеченный конус и от­того напоминавшего древнюю сторожевую башню, совсем не было привычных окон. Да здесь они были и не нужны. Потолок и стены были сделаны из особых сортов пластмассы, вытеснившей в строительстве бе­тон, кирпич и, порой, даже стекло.

Пластмасса защищала обитателя помещения от не­скромного постороннего взгляда и в то же время бес­препятственно пропускала солнечный свет. Солнечные лучи заливали просторную комнату, и от этого вся она казалась пронизанной легкими золотыми нитями.

Все убранство кабинета состояло из обширного письменного стола, сделанного из белой, напоминав­шей отшлифованный мрамор пластмассы, и такого же цвета пластмассовых стульев.

Перед сидевшим за столом Михаилом Павловичем лежала пачка писем в разноцветных конвертах. Черные, нанесенные тушью иероглифы, четкие ла­тинские буквы, затейливая вязь арабского письма и, конечно же, множество русских писем.   С разных концов земли, на самолетах и на океанских кораб­лях, на поездах и автомобилях прибывали эти пись­ма в сибирский город Обручевск.

Марки на конвертах пестрели экзотическими изо­бражениями, которые порадовали бы самого взыска­тельного филателиста На этих марках шумели вет­вями пышные яванские пальмы, двигались через пески караваны верблюдов, крошечные, раскрашенные в ра­дужные краски квадратики и прямоугольники пере­носили на улицы Неаполя и Хельсинки, площади Москвы и Пекина, к утесам Нью-Йоркских небо­скребов.

Казалось, весь мир слал эти конверты с неизменным адресом: Советский Союз, Крутогорская область, го­род Обручевск, Сибирский комплексный институт ядерных проблем, профессору Михаилу Павловичу Стогову

Стогов бережно разрезал конверты, быстро пробе­гал глазами строки писем. И хотя многие из них были на незнакомых Стогову языках, он и без помощи пере­водчика мог бы пересказать их содержание. Китайцы и англичане, индонезийцы и итальянцы, американцы и арабы и, конечно же, прежде всего, его соотечест­венники - все они писали Стогову об одном.

Внимание Михаила Павловича привлекло письмо из Джакарты. Неизвестный ему корреспондент пи­сал: «Я незнаком с Вами, мой дорогой русский друг, но я много читал и слышал о Ваших удивительных опытах. В нашей стране много солнца, порой даже слишком много. Солнце сушит наши поля и наполняет воздух тяжелыми испарениями тропических болот. Эти злые испарения губят, убивают людей. Но я знаю, что у Вас, в Сибири, да и во многих других странах сол­нечного тепла и света очень и очень мало. Я знаю, что миллионы и миллионы людей ждут Вашего детища... Оно согреет холодную Сибирь, оно принесет тепло и свет многим странам.

Я верю, что теплом Вашего большого сердца согре­ете Вы, мой русский друг, нашу бедную теплом плане­ту. Да благословит Вас небо в Ваших благородных де­лах на благо всей земли!»

Взволнованный этим искренним письмом из дале­кой страны, Стогов не расслышал как открылась дверь кабинета, и оторвался от бумаг, лишь когда услышал слова:

- Победа, отец! Большая победа!

У стола стоял Игорь. В руках у него пестрел огром­ный букет цветов. Махровые крупные олеандры, неж­ные, только что распустившиеся розы, алые, бархати­стые гладиолусы.

Точно жарким дыханием далекого знойного Черноморья повеяло вдруг в кабинете. Эти капризные питом­цы южного солнца были так непривычны и так вели­колепны в середине июня в Северной Сибири, что старший Стогов даже зажмурился от неожиданности, И хотя он отлично догадывался в чем дело, но, все еще отказываясь верить, спросил:

- Где ты их взял, Игорек? Неужели...

- Да, да, - быстро перебил его Игорь. - Они рас­цвели. Они расцвели пару часов назад в третьем сек­торе нашей испытательной секции.

- В открытом грунте!

- Да. Без единого лучика естественного солнца и не за месяцы, как в природе. Всего лишь часы потреб­ны для развития растений под нашим Земным Солн­цем...

... Это была победа, большая, заслуженная, венчаю­щая годы поисков и тревог. Вспоминая о разговоре с сыном, о букете диковинных цветов, оставшемся на столе в кабинете, Стогов вновь переживал радость этих волнующих минут.

Еще раз оглядев лесную поляну, Стогов задумчиво проговорил:

- Что ж, цветите, набирайте сил. Вы очень нужны людям в этих суровых местах. А со временем мы улуч­шим вас, породним с вашими южными собратьями, и вы станете еще прекраснее, наши северные скромники.

И тотчас же многолетняя привычка увела мысль Михаила Павловича в иную сторону.

«Ах, Ирэн, Ирэн, - думал он. - Почему ты не рядом, почему мы не можем делить нашу общую радость?!»

Он так живо представил себе смеющееся лицо жен­щины, шапку непокорных светлых волос, так явственно увидел любимую, друга, коллегу на этой поляне, что даже отступил назад. Мыслями об этой женщине жил он долгие годы, но сам боялся этих мыслей, не позво­лял им владеть собой. Вот и сейчас усилием воли Сто­гов отогнал это всегда желанное видение, круто повернулся и раскрыл дверцу машины, а в мозгу против во­ли все же пронеслось: «Сегодня я должен услышать вести от тебя, родная. Пусть этот день станет днем двойной радости».

Пятиместный лимузин, на котором профессор Сто­гов собирался отправиться в путь, был мало похож на своих ближайших предков середины и конца пятиде­сятых годов.

Широкий и длинный сигарообразный корпус, поса­женный на низкую, почти прижатую к земле раму, ка­зался зализанным. Его сверкающая лаком зеркальная пластмассовая поверхность не имела ни единого лиш­него выступа. Даже фары, опорная рама, наружные рукоятки дверок, замененные изящными кнопками, словом, все, что у автомобилей середины нашего века в большей или меньшей мере выпирало наружу, топор­щилось, уродовало внешний вид, а главное, снижало скорость, - все это у машины Стогова было вмонти­ровано в идеально гладкий корпус.

Ничто не замедляло бега стремительной «Кометы», как называлась эта машина, пришедшая на смену при­вычным для людей пятидесятых годов «Волгам», «По­бедам», «Москвичам», «ЗИЛам». Всем своим видом на­поминая лишенный крыльев самолет, «Комета» со ско­ростью двести километров в час почти бесшумно скользила по асфальту. Не слышно было шума мотора, только резкий свист рассекаемого воздуха сопровож­дал ее движение.

Еще более удивительным для людей пятидесятых годов показалось бы то, что перед шофером не было привычного руля, не было и выброшенного вперед не­лепого капота мотора. На передней стенке, лучше ска­зать, лобовом стекле «Кометы» была укреплена доска с приборами, напоминавшая такое же устройство в са­молетах.

Скрытые в стенках корпуса миниатюрные, но весь­ма чувствительные приборы надежно гарантировали безопасность и пассажиров «Кометы» и пересекавших ее путь пешеходов. Быстрее, чем мог бы это сделать самый квалифицированный и натренированный води­тель, реагировали приборы на каждую неожиданность пути. От их обостренных и усиленных электронными устройствами органов чувств не ускользало ничто: ни внезапно вынырнувшая из-за поворота на недозволенной скорости машина, ни случайная выбоина на мосто­вой, ни вспышка светофора. Тотчас же летел беззвуч­ный, но категорический приказ мотору, и послушный этому приказу автомобиль без участия человеческих рук убыстрял или тормозил ход, менял направление движения.

Приборы командовали ходом «Кометы», приборы же наблюдали и за поведением ее двигателя, располо­женного в хвостовой секции корпуса. Это был не ди­зель, не какой-либо другой двигатель внутреннего сго­рания, а миниатюрный атомный реактор. Тепло, излу­чаемое реактором, нагревало покрывавшие его серебристые лепестки полупроводников. Возникавший в них электрический ток вращал якорь электромотора, соединенного системой передач с колесами, который и приводил в движение «Комету». И мчалась, прини­кая к земле, легкая бескрылая птица: казалось, еще мгновение и она вспорхнет, полетит.

Откинувшись на спинку сиденья, Стогов негромко продиктовал в миниатюрный микрофон нужный марш­рут. Машина мягко тронулась с места. Теперь ее дви­жением руководил все запоминающий, безошибочный мозг электронного шофера, несколько лет назад заме­нившего у руля человека.

Легким поворотом рычажка Стогов включил дорож­ный телевизор. Замерцал голубоватым светом экран на передней стенке машины. Вскоре весь экран заполнили фигуры музыкантов, Стогов узнал известного дириже­ра. А из крохотных динамиков уже лились звуки му­зыки. Стогов закрыл глаза и отдался во власть мело­дии. Нежно журчала река, переговариваясь с тихо шу­мящим лесом. Но вот бури и громы ворвались в это царство тишины и покоя. Застонали вековые стволы, закипела, вздыбилась река. Кажется, еще мгновение - и восторжествует, победит неистовая буря. Но солнце прорвало панцирь грозовых туч, утихли буря и громы, и снова чуть слышно плещет река, шепчут волнам о своей вечной верности не согнувшиеся, устоявшие деревья, и все живое вокруг славит победу тепла и света...

Звуки оркестра смолкли, но Стогов все еще не от­крывал глаз, находясь во власти бессмертной мело­дии.

Несколько секунд в машине было тихо, потом из динамика прозвучал мелодичный женский голос:

«Внимание! Показывает Крутогорск. По просьбе телезрителей повторяем документальный фильм «По­корение Крутогорья».

Стогов встрепенулся. Он любил эту кинолетопись подвигов и свершений, правдивый рассказ о мужестве и благородстве, о днях и трудах своих современников.

Экран на мгновение потемнел, и вот на его фоне выступили слова: «Первым новоселам Крутогорья, комсомольцам шестидесятых годов посвящаем». И сра­зу поплыли перед глазами знакомые, насквозь исхо­женные места.

Закрывая весь экран, поднялись горы. Хмурые, не­приветливые кручи упирались острыми, круглыми, плоскими вершинами в затянутое давящими серо-чер­ными тучами небо. Круто уходящие вверх склоны, точно в мохнатую кухлянку, одеты тайгой. Синеют многоверстные заслоны пихтача и ельника, червонным золотом отливают голостволые сосны, горделиво пока­чивают курчавыми головами великаны-кедры. Тишина вокруг, слышно, как шлепнется в подушку старой хвои сбитая ветром шишка, как скрипнет пересохшая вет­ка... Ни одна тропка не вьется через чащобу, ни один дымок не поднимается над таежным морем. Безлюдье, на сотни километров нигде не сыщешь и следа челове­ка. Таким было Крутогорье лет десять назад...

Вспомнил Стогов, как в те дни с незабываемым Рубичевым и давно уже ушедшим на покой Шабриным скитался он в этих местах, как услыхал впервые от та­ежного следопыта вещую легенду о пике Незримом. Вспомнил, как с утлой палатки и жаркого костра на полянке начиналась жизнь в таежных дебрях.

Много дней провели ученые в те годы в тайге, мно­гими удивительными и неожиданными находками увенчались их походы по горам и лесам, на карте Си­бири исчезло еще одно белое пятно. Теперь настала очередь новоселов - советских землепроходцев ше­стидесятых годов...

И точно читая мысли Стогова, на экране возникли новые кадры. Уже не были больше безлюдны эти ме­ста. Склоны Кряжа Подлунного, глубокие ущелья и распадки гор огласились звонкими голосами. Поплыли над суровым краем задорные песни молодежи. Вот они - герои тех незабываемых дней.

Они, юноши и девушки, родившиеся в годы великой войны, дети, порой так и не изведавшие скупой ласки безвременно погибших отцов, вели ныне самую разум­ную и справедливую из всех войн - войну с приро­дой.

Стогов видел их в дни этого великого похода. С волнением и радостью узнавал он сейчас их светлые лица, озаренные пламенем первых костров, с трево­гой следил за их поединками то с кипящими весенней удалью реками, то с валящими с ног ветрами, то с ре­вущим пламенем таежных пожаров... Они прошли че­рез все, их спаяли мороз и зной, секли метели и лив­ни, казалось все - самые злые силы своенравной си­бирской природы поднялись на защиту сокровищ Кру­тогорья. Но мороз и пурга, зной и наводнения - все отступило перед доброй, разумной силой человека! Дети воинов великой войны - отважные воины ми­ра, - вдохнули жизнь в безжизненное до их появле­ния Крутогорье...

Кадры кинолетописи воскресили в памяти Стогова и другие картины. Вспомнил он, как поселился в бывшем дачном поселке Крутогорска в небольшом особнячке, выстроенном из голубой хрупкой с виду пластмассы. Сам своими руками разбил рядом с домиком сад и так прикипел ко всему этому, что уже никак не мог рас­статься с ним.

И хотя давно уже не существовало дачного посел­ка, его поглотили далеко раздвинувшиеся границы го­рода, и в Обручевске в пяти минутах ходьбы от инсти­тута была удобная квартира, не покидал Стогов свой голубой особнячок.

Порою друзья подтрунивали над этой невинной причудой стареющего профессора, и сам Михаил Пав­лович назначал сроки окончательного переезда, но сроки проходили, и все оставалось по-прежнему. В обручевской квартире хозяйничал Игорь, а здесь безраздельным владыкой был он, Михаил Павлович. И не бы­ло для него большего удовольствия после хлопотливо­го трудового дня покопаться в саду, что год от года хорошел на радость хозяину, неторопливо полистать книги в обширной библиотеке или просто посумерничать в одиночестве у раскрытого окна в кабинете.

И как бы ни был занят Михаил Павлович, он обя­зательно выкраивал время, чтобы побывать в круто­горском доме. К тому же и причин для этого было не­мало и самых что ни на есть уважительных: то заседа­ние в обкоме или в филиале Академии, то лекции в институтах или в городском лектории. В таких слу­чаях Стогов всегда стремился и заночевать в круто­горском доме, а утром, чуть свет, взбодренный, помо­лодевший, спешил на своей машине в Обручевск. И можно было с уверенностью сказать, что если мысли Михаила Павловича всегда были в Обручевском ин­ституте, душа его безраздельно принадлежала скром­ному домику в Крутогорске. Весь Крутогорск знал этот особнячок с обширным, любовно возделанным са­дом, за ним прочно и навсе­гда утвердилось имя «Дом Стогова».

...Машина Стогова уже бежала по улицам Крутогорска. Этот поднявшийся в таежном царстве город стал самым величествен­ным памятником его созда­телям.

Любил этот город Стогов. Да и как было не любить его обрамленные вековыми соснами и кедрами улицы, прямые, как туго натянутые ленты. В убранстве вечнозеленых деревьев, застроен­ные разноцветными - ро­зовыми, алыми, голубыми домами из пластических масс - улицы Крутогорска действительно очень напо­минали яркие карнавальные ленты.

Не было на крутогорских улицах таких привычных в старых городах кирпича и бетона, не было неотличи­мых друг от друга тяжеловесных домов-близнецов. Пластмассы и алюминий не только вытеснили тради­ционные строительные материалы, но и изменили архитектуру зданий. Легче, изящнее строили теперь до­ма. Даже здесь, в Северной Сибири, не нужны стали почти крепостной толщины стены зданий. Тонкая, хрупкая на вид пластмасса, породнившись с невесомы­ми, порой почти неощутимыми лепестками полупро­водников, надежно защищала людей и от лютых мо­розов, и от беспощадной жары.

Хорош был Крутогорск летним погожим утром, когда солнечные лучи, позолотив вершины гор, дости­гали глубокой котловины, где был расположен город. В эти часы солнечные лучи играли и дробились в про­зрачных гранях домов и, точно в праздничной иллюми­нации, дома вспыхивали причудливой феерией красок, соперничая в яркости с раскрывающимися венчиками цветов в садах и скверах, расцветали на листьях и в траве радужные капли росы.

Чудесен был Крутогорск и в летние вечера, когда тянуло с гор прохладой, ароматами тайги и отдыхав­шей от зноя земли. В синеве сумерек залитые светом дома казались то сказочными теремами, то плывущими в ночном море исполинскими кораблями.

Радовал глаз Крутогорск и зимой, когда поседев­шие от инея деревья одевали ребристые снеговые шлемы. Девственная белизна снега, искрящегося в солнечных лучах, слепила глаз. Ни единая капля копо­ти не оскверняла снежное покрывало. Крутогорску бы­ли неведомы дым и копоть. Ни одной топки не было в этом городе.

Электричество согревало людей и плавило металл, двигало автомобили и готовило неведомые природе хи­мические продукты. Электрическим солнцем была озарена счастливая юность Крутогорска, во имя за­жжения земных электрических солнц жил, трудился, дерзал этот юный сибирский город...

Машина Стогова проскочила по главному проспек­ту и свернула на боковую улицу. В воротах небольшо­го, окрашенного в светло-голубой цвет коттеджа Михаила Павловича встретил одетый с подчеркнутой эле­гантностью молодой мужчина. Он с улыбкой двинулся навстречу Стогову и проговорил мягким баритоном:

- Позвольте, профессор, представить вам моего друга...

Глава девятая

ПОЖАР НА НАГОРНОЙ УЛИЦЕ

Медленно таяла, серела бледная синева короткой июньской ночи. Порозовели, закурились прозрачной предутренней дымкой мохнатые шапки гор, со всех сторон окружающих город. Там, в горах, уже взошло солнце, а на улицах города еще удерживался полу­мрак.

Улицы пустынны. Только кое-где прошумит одино­кая машина, да простучат по асфальту четкие шаги запоздалого прохожего.

Но, как и в любом другом месте, где живут, тру­дятся, отдыхают люди, далеко не все жители города спали в этот предрассветный час.

В просторном кабинете возвышающегося на пло­щади серого П-образного здания Управления по охра­не общественного порядка сидел у стола плотный кря­жистый человек в распахнутом пиджаке.

Верхнее освещение в комнате было выключено. За­щищенная зеленым абажуром настольная лампа от­брасывала неяркие блики света на раскрытую книгу и лицо дежурного. Вот он поднял голову, и теперь стали ясно видны почти прямая линия близко сведен­ных у переносицы густых золотистых бровей, проре­занный тремя вертикальными складками выпуклый, открытый лоб, слегка припудренные сединой волосы.

Дежурный захлопнул книгу, встал, с наслаждением расправил затекшую от долгого сидения спину. Потом неторопливо закурил и, шутливо погрозив пальцем стоявшим на прислоненной к столу тумбочке телефо­нам: мол, не вздумайте зазвонить, вышел через застек­ленную дверь на балкон.

Дежурного охватила знакомая каждому, но вместе с тем всегда новая и волнующая прелесть погожего летнего рассвета. Солнце поднималось все выше. Те­перь уже не только вершины, но все горы стали про­зрачными. Они точно дышали сизой дымкой, еще ви­севшей кое-где на мохнатых лапах вековых кедров. Потянувший с хребтов легкий ветерок донес в город пряный настой хвои, смолы, дурманящий запах цве­тов. Тайга делала первый вздох пробуждения, и не­уемные птичьи хоры славили свет нового утра.

Залюбовавшись горными кряжами, рассвеченными яркими бликами восходящего солнца, жадно вдыхая доносимые ветром запахи утренней тайги, дежурный забыл о погасшей папиросе и стоял, опершись руками о перила балкона. Отсюда, с высоты четвертого эта­жа, хорошо были видны и разбежавшиеся по котло­вине городские улицы и сомкнувшиеся плечом к пле­чу горбатые горы. Синюю стену тайги в равных ме­стах прорезали ровные просеки дорог, точно утесы, маячили вдалеке ажурные скелеты шахтных копров, исполинские плечи, мачт высоковольтных линий.

Там, на склонах Недоступной, Подоблачной, Камнебокой, Белолобой, невидимые за стеной леса, пря­тались поселки рудников, зияли котлованы разрезов, вздымались буровые вышки и корпуса обогатительных фабрик

В каменных толщах отрогов Кряжа Подлунного в трех сотнях километров от привольно раскинувшегося города таились сокровища сырьевых кладовых могуче­го созвездия металлургических и химических заводов Крутогорска.

Взглянув на лежавший внизу амфитеатр площади Созидателей, обрамленный золотыми в рассветных лу­чах зданиями и скверами, дежурный на минуту заду­мался над необычной судьбой Крутогорска - самого молодого сибирского города.

Еще и десяти лет не прошло с того дня, когда вру­бились в таежное море Крутогорья топоры первых но­воселов, а уже разбежались по тайге, вскарабкивались в горы юные городки и поселки: Молодежный, Гремучуй. Верхний. И каждый из них с года на год мог обо­гнать Крутогорск.

Но и Крутогорск мужал, набирал силы, не хотел уступать молодым собратьям чести первородства. Об удивительной продукции удивительных крутогорских заводов катилась добрая молва по всему миру.

Потеплевшим взглядом глядел дежурный на убегающие вдаль, к заводским воротам, серебристые стре­лы еще безлюдных проспектов, на искрящиеся в рас­светных лучах стены домов, прислушивался к особен­но четким в утренней тишине сигналам бессоных гру­зовиков, что сутками снуют на объездном бетониро­ванном кольце, везя пищу прожорливым цехам.

Тишина была только в центре, в жилом районе го­рода, а там, поодаль, за зеленой стеной защитных пар­ков, не спал, трудился, жарко дышал плавильными пе­чами, гремел мельницами обогатительных фабрик, ро­котал генераторами электростанций, вспыхивал сполохами сварки, блистал стеклом и никелем химических установок бессонный, неутомимый, индустриальный Крутогорск.

Любил дежурный эти предутренние часы, когда умолкает городской шум, воздух наполнен ароматом тайги, а шелест влажной листвы в скверах, хоть на мгновенье создает иллюзию лесной поляны. Хорошо думается, легко дышится в такие минуты, только еще сильнее тянет старого охотника в лесное приволье, в котором уже запамятовал, когда и был в последний раз, и не ведаешь, когда выберешься.

«А вот возьму да махну сегодня после дежурства в тайгу, - озорно подумал дежурный и подзадорил се­бя: - А что же, сегодня никак воскресенье; прихвачу с собою Серегу: пора мальчишке привыкать к лесу».

Повеселев от этих мыслей, он приподнял рукав пиджака, взглянул на часы. Они показывали ровно четыре. До сдачи дежурства оставалось еще пять часов.

- Четыре часа утра двадцать второго июня, - вполголоса проговорил дежурный и от неожиданного сочетания этих слов сразу же откуда-то из глубины памяти нахлынуло воспоминание, нестареющее, неза­бываемое.

Три с лишним десятилетия прошло с того июньско­го утра сорок первого года, когда дежурный, тогда рядовой солдат в зеленой фуражке пограничника и жел­то-зеленом маскировочном халате, лежал в дозоре в густом прибрежном тальнике у Буга.

Три с лишним десятилетия... Но и сегодня уже не подтянутый и стройный, короткоостриженный солдат, первогодок, а грузнеющий, раздавшийся в кости чело­век не может забыть, как закипела, забурлила вдруг вода в сонной неподвижной реке, как, лязгая гусени­цами, карабкались на берег чужие приземистые танки, и рыльца чужих снарядов впились, врезались в родную землю, взвихривая черные фонтаны дыма и пыли...

Свежи в памяти уже немолодого человека дымящи­еся угли на месте заставы, разгоряченные первым бо­ем товарищи в почерневших от крови и копоти повяз­ках, с последними гранатами в руках идущие в послед­нюю контратаку против стреляющих прямой наводкой танков.

Так, в 4 часа утра 22 июня 1941 года, началась для него война. Потом он стал офицером советской контр­разведки, а теперь возглавлял один из отделов Круто­горского областного Управления по охране общест­венного порядка.

И хотя он давно уже снял офицерский мундир, но по-прежнему чувствовал себя в строю.

Как-то незаметно мысль дежурного от первых дней войны перенеслась к совсем недавним событиям. На прошлой неделе секретарь областного комитета пар­тии пригласил к себе ведущих работников их Управ­ления.

Секретарь обкома говорил с ними о перспективах области, о том, что быстрое развитие Крутогорского промышленного района сильно встревожило некото­рые международные монополии, которые видят в заво­дах Крутогорска опасных конкурентов на мировом рынке.

Секретарь обкома еще раз напомнил о политиче­ском и финансовом могуществе концернов и трестов Запада, которые упорно не желали смириться с разо­ружением и победой политики мирного сосуществова­ния, и призвал работников Управления к особой бди­тельности.

Резкий телефонный звонок прервал мысли и вос­поминания дежурного. Круто повернувшись и на хо­ду застегивая пиджак, он побежал к тумбочке с аппа­ратами.

- Дежурный по Управлению Новиков слушает.

В то же мгновение, расположенный против стола незакрашенный участок стены, напоминавший формой и размерами классную доску, замерцал неярким голу­боватым светом. Мерцание становилось ярче и снача­ла тускло, а потом все явственнее на голубом фоне экрана выступило изображение совсем еще молодого сухощавого человека в синем комбинезоне с эмблемой пожарной охраны. Усиленный скрытыми в стене дина­миками в кабинете раздался его голос:

- Товарищ Новиков! Докладывает дежурный по Управлению пожарной охраны инженер Демин.

- Слушаю вас, товарищ Демин, - отозвался Но­виков.

- Сегодня в три часа сорок минут местного времени наши наблюдательные приборы зафиксировали воз­никновение пожара в доме номер двадцать три на На­горной улице.

И сразу же где-то в глубине памяти Новикова кто-то произнес чужим строгим голосом, точно напоминая: «Улица Нагорная, номер двадцать три - «Дом Стогова». И Новиков, не скрывая тревоги, негромко уточ­нил:

- Это дом профессора Стогова?

- Так точно!

- Что с профессором?

- Судьба Стогова и его домочадцев пока не выяс­нена. Произошло частичное обрушение кровли, необ­ходимы раскопки...

Новиков провел рукой по сразу вспотевшему лбу, опустил голову. «Что со Стоговым? - думал он. - Какое несчастье. Случай? Или... или одно из происше­ствий давно уже ставших редкостью...»

Тревожные, трудные мысли роились в его мозгу. Почувствовав состояние собеседника, умолк и Демин. В кабинете воцарилась тишина. В пальцах Новикова неожиданно громко хрустнула переломленная спичка. Этот звук вывел Ивана Алексеевича из тяжелого раздумья. Овладев собой, он чужим глуховатым голо­сом попросил:

- Продолжайте доклад, товарищ Демин.

- Я немедленно направил к месту происшествия дежурные пожарные машины во главе с инженером Марковым. По донесению Маркова, к моменту его прибытия произошло частичное обрушение кровли го­рящего здания. Проникнуть в дом пока не удалось. На­чаты раскопки. Люди Маркова направили свои усилия на то, чтобы не допустить распространения огня на со­седние строения. Район пожара оцеплен силами народ­ных дружинников.

Необычайная интенсивность пожара и то, что это «Дом Стогова» и побудило меня обратиться   к вам. Возможно, это происшествие представляет интерес и для вас.

- Понятно, - отозвался Новиков, - следователь­но, вы все-таки запоздали... Благодарю за информа­цию, товарищ Демин. Занимайтесь вашими делами. Че­рез несколько минут на пожарище прибудут наши ра­ботники, надо разобраться.

Закончив сильно взволновавший его разговор. Но­виков поднялся с места, отдернул шелковую под цвет стен штору. Она скрывала расположенную на уровне груди глубокую нишу. Иван Алексеевич чуть прикос­нулся пальцем к незаметной для постороннего глаза кнопочке, и сразу же из ниши бесшумно выдвинулся укрепленный на скрытых в кладке роликах легкий пластмассовый столик. На его поверхности был в точ­ности воспроизведен рельеф и внешний вид Крутогорска с высоты птичьего полета.

Стоя над макетом, дежурный, как бы с подоблачной высоты видел весь город, со всеми его заводами, квар­талами, площадями, скверами.

Новиков на секунду представил себе весь этот уди­вительный город таким, каким был он для него еще несколько минут назад, спокойным, работающим, от­дыхающим. Сейчас привычный, устоявшийся ритм жизни города был нарушен неожиданным, пока еще неясным, происшествием

Новикову и его друзьям надо было постичь причи­ны и смысл событий этой самой короткой в году июнь­ской ночи.

Новиков вновь слегка коснулся укрепленной под столом кнопки, и макет ожил. Помещенные в про­зрачной пластмассе у основания, лампы дневного света зажглись, освещая снизу модель Крутогорска. Каза­лось, над игрушечным городом спускаются поздние летние сумерки.

Новиков наклонился, повернул выключатель, красным светом зажглась лампочка, вправленная в пласт­массовый колпачок, воспроизводящий в миниатюре очертания здания, в котором помещалось учреждение, где работал Новиков. Новый поворот выключателя - и в противоположном конце города, почти у подножья Подоблачной горы, вспыхнула еще одна лампочка. Там был расположен дом номер 23 по Нагорной улице. Новиков укрепил на штативе над этой крохотной лампочкой массивную линзу, чуть прищуриваясь, взглянул через ее толстое стекло. И сразу произошло чудо. То, что на рельефном плане города было просто освещенной точкой, при взгляде через линзу оказалось миниатюрной, но точной копией голубого особняка. В решетчатой ограде, окружавшей дом, угадывалось тем­ное пятно сада, ясно был виден гараж для автомашин, какой-то каменный сарайчик.

Молча постояв над изображением не существовав­шего уже дома, Новиков подошел к столу, повернул рычажок на аппарате, напоминавшем телефонный ком­мутатор, вспыхнула желтая сигнальная лампочка, вновь ожил настенный экран.

На этот раз на его голубоватом фоне четко обри­совалось просторное помещение гаража, разделенное высокими перегородками стойл автомашин. У столи­ка с микрофоном стоял коренастый пышноволосый парень в синем комбинезоне.

- Техник Ельцов слушает, - донесся звонкий юно­шеский голос.

- Товарищ Ельцов, немедленно подавайте ко вто­рому подъезду семиместную машину. Вы поступаете в распоряжение начальника оперативной группы то­варища Лобова. Маршрут: Управление - улица На­горная, дом номер двадцать три. Далее в соответствии с приказаниями Лобова.

- Есть!

- Выполняйте!

Экран телевизофона погас. Новиков включил на сво­ем аппарате зеленую лампочку и обратился к новому собеседнику. Теперь дежурный разговаривал с широ­колицым, видимо, очень добродушным и веселым че­ловеком в летней легкой рубашке. Даже на экране в больших синих глазах Лобова были видны лукавые искорки.

- Товарищ Лобов! - обычным своим ровным не­громким голосом говорил Новиков. - Во главе груп­пы в составе товарища Щеглова, технического экспер­та инженера Климова, врача Крыловой и проводника служебно-розыскной собаки Дьякова немедленно вы­езжайте к дому номер двадцать три по улице Нагор­ной. Этот дом принадлежит известному ученому профессору Стогову. Там по невыясненным пока причи­нам возник пожар. Дом отстоять не удалось, произо­шло частичное обрушение кровли, судьба Стогова и его домочадцев неизвестна. Произведите осмотр места происшествия, совершите нужные в таких случаях следственные действия. Основное внимание сосредо­точьте на выяснении причин пожара и судьбы Стогова.

- Есть! - Лобов, который при упоминании имени Стогова взволнованно вскочил, сейчас намеревался по давней военной привычке, с которой никак не мог рас­статься, откозырять, но вспомнив, что он не в кабине­те начальника, а беседует с Новиковым по телевизофону, рывком опустил поднесенную к светлым, очень мягким, пышным волосам руку и смущенно улыбнул­ся. Так с грустно-смущенной улыбкой он и исчез с экрана.

Новиков тоже улыбнулся в ответ. Сложное чувство испытывал Иван Алексеевич к своему никогда не уны­вающему подчиненному. Иной раз, под горячую руку, он довольно резко отчитывал Алексея Лобова за ка­жущееся легкомыслие, но чаще сдержанно, чтобы Ло­бов не догадался о подлинном отношении к себе на­чальника, похваливал.

При этом Новиков часто ловил себя на том, что за­видует Алексею. Считая вообще зависть чувством низ­менным и даже подленьким, Новиков, тем не менее, спроси его кто-либо об этом, пожалуй, и не стал бы таиться. Это была не просто зависть, а скорее восхи­щение удачливостью Лобова, за которой угадывались недюжинный ум и высокое мастерство криминалиста. Вместе с тем крылась здесь и легкая грусть о том, что годы идут, и вот уже движутся на смену люди возра­ста Алексея, который без малого годится ему в дети. Словом, это была всегдашняя и, пожалуй, естествен­ная ревность старшего поколения к более молодому и уж, конечно, более счастливому, свободному от иных заблуждений и ошибок старших.

Но сейчас Новикову некогда было предаваться анализу своих отношений с Лобовым. Внезапный до­клад инженера пожарной охраны взволновал Ивана Алексеевича сильнее обычного. С каждым годом все реже в его кабинете и квартире раздавались вот такие неожиданные ночные звонки, когда нужно было, оста­вив все, спешить куда-то, в пургу и в туман, чтобы по­стичь причины случившегося. Случалось порой засечь и тщательно скрытые вражеские следы. Тогда начина­лись дни, даже месяцы, заполненные неустанными по­исками, жаром невидимой непосвященному глазу битвы с врагом.

Проводив взглядом отошедшую от подъезда маши­ну Лобова, он включил на настольном аппарате связи квартиру начальника Управления Ларина.

Увидев на экране такое знакомое длинное сухоща­вое лицо в шапке вьющихся седых волос, Новиков на­чал доклад о событиях этой ночи на 22 июня 19... года.

Глава десятая

НЕТ, ЭТО НЕ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Откинувшись на мягкое сидение, покрытое искус­ственным волокном, давно вытеснившим кожу, Алек­сей Лобов, хотя и был сильно встревожен сообщением Новикова, по установившейся у него привычке отго­нял от себя мысли об обстоятельствах нового дела. «Всяческие гипотезы до осмотра места происшествия могут породить предвзятое отношение к событию, за­разить этакой следовательской куриной слепотой», - любил повторять Лобов.

И сейчас он скользил, как обычно, внимательным взглядом по стремительно мелькавшим и таявшим где-то за спиной домам, встречным автомашинам, и мысли его, казалось, были очень далеки от цели поездки.

Алексей Лобов окончил среднюю школу в тот па­мятный год, когда в небольшом подмосковном город­ке была построена первая в мире атомная электро­станция.

Он отлично помнил то время. Впервые после тра­гедии Нагасаки и Хиросимы, после зловещих грибов смертоносного дыма, затмивших солнце над безызвест­ными тихоокеанскими атоллами, человечество встре­тилось с мирным атомом. Начинался новый - атом­ный век в истории земли. Лобов не забыл, какими восторгами, какими светлыми надеждами ознаменова­лись первые шаги новой силы, новой энергии, обретен­ной человечеством.

Но на пути к воплощению в жизнь этой светлой мечты встало много преград: и политических, и техни­ческих.

Настал день, когда великий народ, сыном которого был Алексей Лобов, народ, впервые открывший чело­вечеству силу мирного атома, сделал впредь и навсег­да атом мирным для всего мира.

Но и в те, ставшие уже достоянием истории дни и даже в это погожее июньское утро, когда Алексей Ло­бов в атомном автомобиле мчался по улицам просы­павшегося Крутогорска, еще много преград было на путях мирного атома, еще много интриг плелось вокруг этой жизненной для человечества   про­блемы.

Много было и технических трудностей. Лобов от­лично разбирался в них. В те годы, когда в разных кон­цах страны поднимались бетонные корпуса атомных электростанций, когда сходил со стапелей в свинцовые воды Невы первый атомный ледокол, Алексей Лобов был студентом факультета ядерной энергетики.

Он помнил первые атомные установки, громоздкие, защищенные метровыми толщами воды, свинца и бе­тона.

Думая об этом, Лобов отчетливо вспомнил слова одного профессора, который заявил с институтской кафедры:

- Величайший парадокс, друзья мои, чудовищная нелепость! Самые современные, самые эффективные, самые дешевые, в конечном счете, неиссякаемые прак­тически источники энергии, и в соседстве с ними средневековые крепостные стены и рвы с водой. Величай­шее благо и величайший бич человечества.

Профессором, от которого студент Лобов услышал эти запомнившиеся и оказавшиеся вещими слова, был Михаил Павлович Стогов.

Как недавно все это было...

А теперь Алексей Лобов на оперативной машине подъезжал к полусгоревшему дому своего бывшего учителя, ныне всемирно известного ученого, одного из создателей малых реакторов и творца стогнина.

Светло-серебристая «Стрела» свернула в Парко­вый проезд и, пробежав несколько сотен метров по Нагорной улице, плавно остановилась возле окружен­ного цепью народных дружинников еще дымившегося пожарища, на воротах с трудом угадывалось полуза­копченное число 23.

Едва Лобов захлопнул дверцу автомобиля, навстре­чу Алексею почти подбежали невысокий, коренастый, черный как жук, человек в комбинезоне, тронутом местами огнем и прочно пропахшем дымом, и другой, уже немолодой, заметно лысеющий, в синем новень­ком костюме со значком народного дружинника на груди.

- Командир противопожарного взвода инженер Марков, - отрапортовал маленький крепыш.

- Начальник народной дружины Бардин, - не­ожиданно густым басом доложил второй встречаю­щий.

- Где здесь можно поговорить? - пожимая им ру­ки, спросил Лобов.

- Пойдемте в сад за домом. Он уцелел. Там есть скамейки, беседка, можно присесть, обсудить положе­ние, - пригласил Марков.

Лобов, сопровождаемый своими спутниками и но­выми знакомыми, направился к беседке. Его окружал сравнительно недавно, всего лет пять-шесть назад, разбитый, но заботливо возделываемый сад.

Живой оградой ему служили высаженные ровной цепочкой, почти ветка в ветку, молодые кедры, приве­зенные откуда-то с гор. Саженцы хорошо прижились на новом месте, они уже на несколько метров подня­лись над землей, их пышные кроны кое-где сплелись между собой, образуя над садом живой зеленый шатер.

Сизоватые стволы молодых яблонь обрамляли по обеим сторонам прямые, посыпанные крупным промы­тым галечником дорожки. Лобов с болью заметил, что от близкого огня нежные листочки фруктовых деревь­ев повяли, свернулись мертвыми трухлявыми трубоч­ками. Пожухла, скорчилась от жары и свежая влаж­ная листва многочисленных ягодных кустов, выгляды­вавших между яблоневыми и грушевыми стволами.

Всего более в саду было цветочных клумб. Уже поднялись вверх зеленые пушистые стрелки гладиолу­сов, жались к земле листочки петуний, задорно топор­щились первые, слабые еще ростки будущих красав­цев-георгинов. На всем этом недавно высаженном в грунт, еще не распустившемся цветочном царстве сей­час повсюду виднелись густые жирно-черные хлопья сажи, дымились долетевшие с пожарища нудно чадя­щие головни.

Глядя на это уродливое, противоестественное со­седство заботливо возделанных цветов, аккуратно по­беленных яблонь с коптящими головнями и краснова­тыми под пленкой пепла углями - вестниками бушу­ющего огня, Алексей сурово нахмурился.

«Какая страшная сила ворвалась в этот мирный уголок? Кто и что стоит за этим огнем? Нелепая слу­чайность, мгновенная оплошность или злой умысел преступника? - тревожно спрашивал себя Лобов и сам себе жестко ответил: - Не исключено и послед­нее».

Нет, Алексей Лобов совсем не страдал излишней подозрительностью и мрачной предвзятостью к окру­жающим. Скорее наоборот, в характере этого молодого, всегда веселого человека было много юношески непосредственной восторженности и завидного уме­ния видеть в людях хорошего даже больше, чем они сами в себе подозревали.

Но в памяти Алексея неотступно жило одно воспо­минание детских лет.

Он возвращался из школы и вдруг на углу, где жи­ли Лобовы, заметил густую толпу. Протолкнувшись вперед, он с ужасом увидел лежавшую на мостовой девочку в голубых носочках на загорелых ножках и с такими же голубыми ленточками в мягких овсяных во­лосах. Скорее по этим носкам и ленточкам, чем по изменившемуся, неестественно взрослому лицу, узнал Алеша соседскую семилетнюю Лельку.

Веселая попрыгунья и щебетунья Лелька непод­вижно лежала на пыльной мостовой, подогнув загоре­лые, в свежих ссадинах колени, и по жидкой косичке, черня голубую ленточку, из разбитого виска текла то­ненькая струйка крови. А рядом валялся увесистый булыжник. На него с усмешкой глядел Евсеев, тоже сосед Лобовых. На плече Евсеева лежала крепкая ру­ка участкового милиционера.

Над тельцем Лельки на коленях стоял побледнев­ший, сразу осунувшийся отец девочки. Он не кричал, не бился в рыданиях, а монотонно, сам не слыша своих слов, все время спрашивал Евсеева:

- За что же ты так ее? А, сосед?

На что Евсеев с прежней тупой ухмылкой отвечал:

- Так она же, дуреха, того... курей моих гоняла...

Это была первая встреча пятнадцатилетнего Але­ши Лобова с не убитым еще человеческим злом. Потом, после окончания института и назначения на новую, неожиданную для него работу, встречи со злом учас­тились. Разный облик принимало оно, чаще всего по­являясь невидимым для всех, кроме товарищей Лобо­ва. Тем зорче должны были стать он и его друзья.

И сейчас, глядя на дымящиеся головни, на поблек­шие листья деревьев и стебли цветов, Лобов вновь по­чувствовал, ощутил присутствие злой, чужой, давно уже не встречавшейся ему руки и в этом, неразгадан­ном пока происшествии.

С этого момента, как и всегда, для Лобова во всем окружающем существовало только то, что имело хоть какое-то отношение к расследуемому делу. Громко щелкнув крышкой портсигара, доставая папиросу, Алексей вслед за Марковым вошел в беседку. Цепляв­шиеся по натянутым вдоль стен нитям плети цвету­щей фасоли еще не успели достигнуть крыши, и в зе­леном шатре причудливо соседствовали яркий свет утреннего солнца в центре и стойкий полумрак по углам.

Первое, что сразу же бросилось в глаза Лобову, ед­ва он переступил порог беседки, был стоявший в углу заступ. Его старый, залоснившийся, словно отполированный черенок резко контрастировал с блестящей, остро отточенной лопатой.

- Товарищ начальник дружины, - обратился Ло­бов к Бардину, - вы имеете какие-либо сведения об образе жизни владельца сгоревшего дома?

- Да, товарищ Лобов, кое-что уже удалось выяс­нить. Профессор Стогов наезжал сюда из Обручевска, иногда вместе с неженатым еще сыном Игорем. Игорю Стогову около тридцати лет, он, как и отец, физик, кандидат наук. Других членов семьи у Стогова нет.

- Понятно, - кивнул Лобов. - А кто у них за са­дом ухаживал?

- Только профессор. Это было его любимое дело.

- Ясно. - Лобов обернулся к молча слушавшему их беседу помощнику. - Товарищ Щеглов, на рукоят­ке заступа должны быть следы пальцев старшего Сто­гова. Они могут нам пригодиться. Отнесите заступ в нашу машину. - Сделав вид, что не замечает недоумевающего взгляда Бардина, Лобов спросил его: - Где сейчас находятся Стоговы?

- По субботам они обычно выезжают на дачу. По­лагаю, что и сейчас там. А пожар - это, по-моему, по­пытка скрыть следы ночной кражи.

- Вы проверили ваши предположения? - быстро спросил Лобов...

Его синие глаза стали почти черными.

- Я послал людей к ним на дачу. Они еще не вер­нулись, - чуть смущенно отозвался Бардин. - А в квартиру мы до вашего приезда не заходили.

Ничего не ответив Бардину, Лобов повернулся к Маркову:

- А вы, товарищ Марков, как считаете, в чем причина пожара?

- Судя по внешнему виду пламени, обилию дыма, а также по размерам и быстроте обрушения крыши, можно полагать, что источник огня находился внутри, скорее всего, в самом центре дома. Причем источник этот был очень сильным. Занялось не постепенно, а сразу. Так бывает при вспышке большого количества легко воспламеняющихся веществ.

- В дом можно войти? - спросил Лобов.

- Да, завал у входа мы уже разобрали, но внутри здания много дыма.

- Ничего, дым нам не страшен. Пойдем в проти­вогазах.

Лобов вынул из черного чемоданчика, который держал в руках, зеленый мягкий противогаз. Надев его на лицо и натянув на руки желтоватые тонкой ре­зины перчатки, Алексей оглянулся на своих спутни­ков. Все они последовали его примеру и теперь сто­яли, удивительно похожие друг на друга, сверкая круглыми смотровыми стеклами, теребя длинные гофрированные хоботы.

Лобов первым вошел в двери, из которых все еще вырывались густые клубы черного дыма. На секунду приподняв свой противогаз, Алексей через нос вдох­нул дым и сразу же, точно от удара качнувшись назад, тяжело натужно закашлялся.

С трудом справившись с удушливым кашлем, Ло­бов обернулся к стоявшему рядом техническому экс­перту инженеру Климову. Он увидел, что эксперт извлек из своего чемоданчика объемистую стеклян­ную пробирку, соединенную с миниатюрным насосиком. Пройдя в глубь помещения, где дыму было боль­ше, Климов направил раструб насоса в его струю. Через несколько секунд прозрачные до этого стен­ки пробирки помутнели, а потом стали сизо-чер­ными.

- Не нравится мне этот дым, - негромко пояснил Климов, - он кажется мне не совсем обычным. Смо­трите, какое поразительное воздействие его на расте­ния в саду. Хочу припасти этого дымку для лабора­торного анализа.

Осторожно лавируя между чадящими головнями, Лобов и его спутники шаг за шагом продвигались по тлеющему еще дому. Тягостная картина разруше­ния предстала их взору.

Закопченные, местами прогоревшие насквозь сте­ны зияли жжеными дырами, шуршали кое-где чудом уцелевшие, свернувшиеся в трубку, обесцвеченные огнем обои. То там, то здесь виднелись обугленные, развалившиеся, потерявшие всякую форму предметы, в которых с трудом угадывались шкафы, столы, столи­ки, тумбочки, стулья. Не верилось, что эти исковерканные, трухлявые скелеты еще несколько часов назад были красивой мебелью.

Дымящиеся остатки пола были засыпаны хрустя­щей под ногами смесью углей, пепла, битого стекла...

Зябко подернув плечами, Лобов спросил неотступ­но следовавшего рядом Маркова:

- Когда подоспели ваши люди, входная дверь бы­ла открыта?

- Нет, замкнута, ее пришлось взломать. Это и на­водит на мысль, что дом пуст, и Стоговы, к счастью для них, на даче.

Марков вздохнул.

- Из такого огня, едва ли кто вырвется. Мы подоспели сюда примерно минуты через три после нача­ла пожара, а еще через три минуты произошло частич­ное обрушение кровли. Судите сами, какая си­лища...

Они вошли в помещение, где по сообщению Барди­на был кабинет старшего Стогова.

Огонь потрудился здесь особенно рьяно. Комната была заполнена таким густым дымом, что даже противо­газы не спасли людей от мучительного кашля. Обго­ревшие балки крыши обрушились и зловеще топор­щились в разных концах комнаты. От жары полопа­лись и повылетали стекла во всех окнах.

Удручающее впечатление производил пощаженный огнем просторный книжный шкаф. Толстое стекло вы­держало натиск пламени, но стоявшие на полках кни­ги превратились в угольные брикетики.

- Пожар начался именно здесь, - уверенно сказал Марков.

Ничего не ответив ему, Лобов прошел в следую­щую комнату. Она сохранилась лучше других. В куче закопченных брусков и досок тускло поблескивали металлические пластинки замков. Это были остатки великолепного письменного стола. За грудой этого чадящего хлама Лобов увидел то, что рассчитывал и в то же время страшился увидеть. На покрытом копотью полу, в узком пространстве между остатками письмен­ного стола и уцелевшего книжного шкафа, уцепив­шись головешкой руки за подоконник, лежал труп. Нижняя часть его совершенно обуглилась, но плечо, левая рука и часть груди каким-то чудом уцелели.

Поза мертвеца свидетельствовала, что человек в начале пожара находился в кабинете Стогова. Он вы­рвался из пламени в эту комнату намереваясь, видимо, выброситься из окна. Лобов ясно представлял, как полуобгоревший еще в первые секунды пожара человек, задыхаясь в густом дыму, метнулся к окну, ища спасе­ния. Вот он уже уцепился за подоконник. Еще усилие, и человек спасен, но в эту секунду несчастный поте­рял сознание, и это решило его судьбу.

На обгорелом лице мертвеца торчали клочья каштановой, тронутой сединой бородки и пря­ди таких же волос на оголенном огнем черепе. Под пеплом проступали лоскуты коричневого пиджака, бе­лой сорочки, галстука...

Подавленные увиденным, в глубоком молчании стояли над обгоревшим трупом суровые люди в проти­вогазах.

Первой нарушила молчание доктор Крылова. Чуть тронув пальцами не спускавшего глаз с мертвеца, точ­но окаменевшего Лобова, она спросила:

- Алексей Петрович! Это Стогов? Вы ведь у него учились.

- Пожалуй, да, - отозвался Алексей. - То, что уцелело, очень похоже на Стогова.

- Товарищи Щеглов и Дьяков! Займитесь осмот­ром двора, сада и надворных построек. Доктор Кры­лова, произведите наружный осмотр трупа и немед­ленно доставьте его в морг для дальнейших обсле­дований и восстановления прижизненного облика. Ин­женеру Климову и начальнику дружины Бардину вме­сте со мной вести осмотр этой комнаты...

Последние слова Лобова заглушил шум остановив­шейся на улице против окон кабинета служебной ма­шины. Из нее выпрыгнул молодой человек, одетый в распахнутый парусиновый пиджак поверх синей безрукавой майки.

Расталкивая охранявших дом дружинников, он с криком: - Отец! Отец! - бросился к дверям.

Вздрогнувший от этого крика Лобов проводил юношу взглядом и со вздохом отвернулся. Все его вни­мание было сосредоточено сейчас на каком-то пред­мете, который он разглядел в куче углей и му­сора.

Глава одиннадцатая

БОРЬБА БУДЕТ НЕЛЕГКОЙ

Когда Алексей Петрович Лобов после осмотра полусгоревшего особняка профессора Стогова вернул­ся к себе в кабинет, его и Щеглова сразу же вызвали к начальнику Управления Ларину.

При их появлении из-за широкого письменного сто­ла поднялся высокий худощавый человек с совершен­но седыми волосами. Не дослушав обычного рапорта, Ларин крепко пожал Лобову и Щеглову руки, жестом пригласил их садиться, молча придвинул коробку с папиросами и, вернувшись на свое место, попросил:

- Рассказывайте, Алексей Петрович.

Лобов с минуту задумчиво молчал, как бы соби­раясь с мыслями. Потом вскинул голову, взглянул на сидевших рядом с Лариным Новикова и секретаря Партийного комитета Управления Уварова, нервно, все еще молча, закурил:

- Рассказывайте же, товарищ Лобов, - уже нетер­пеливо потребовал Ларин.

- Простите, Андрей Савельевич, - я несколько от­влекся, - хмуро извинился Лобов и продолжал:

- Данные пожарной охраны, так же как и мои на­блюдения, сводятся к тому, что пожар в доме профес­сора Стогова - не несчастный случай, а результат преднамеренного поджога. Это подтверждают обнаруженные нами в бывшем кабинете Стогова остатки стеклянного сосуда с явными следами легко и бурно воспламеняющихся веществ. Характер этих веществ будет окончательно установлен в лаборатории.

- Но, может быть, это препараты, которыми поль­зовался Стогов в своих опытах, и их воспламенение все-таки случайно? - спросил Новиков.

- Я думал об этом, Иван Алексеевич, - возразил Лобов, - и, хотя на сосуде есть знак института, вынуж­ден был отказаться от такого предположения. Прежде всего, в доме Стогова вообще не было никакого лабо­раторного оборудования, да и зачем специалисту по ядерной физике могли понадобиться подобные вещест­ва. У меня родилась такая версия: преступники внесли в дом Стоговых похищенный в институте сосуд с легко и бурно воспламеняющимся составом и специальным взрывателем с часовым механизмом. В установленное время произошел взрыв и пожар... Остальное вам из­вестно, товарищи.

Ларин, все время молча слушавший, встал, несколь­ко раз прошелся по толстым ковровым дорожкам, устилавшим пол кабинета, и сказал с легкой усмеш­кой:

- Да... целый технический арсенал. Это едва ли какие-нибудь уцелевшие уголовники... А может быть, все это проще: Стогов что-то принес, что взорвалось, и он сгорел.

- Я проверил это предположение, Андрей Савельевич, - заговорил Лобов. - Во-первых, в наши дни уже стали забывать о таких происшествиях, как грабежи и кражи. Во-вторых, если и воскрес какой-либо «послед­ний из могикан», - уголовники есть уголовники. Их прежде всего интересует, чем бы поживиться. А в уцелевшей части дома ничего не тронуто, хотя там были и деньги, и много дорогих вещей.

- Понятно, Алексей Петрович, - сказал Ларин. - Поджог дома и присутствие в нем явно не грабителей вы доказываете достаточно убедительно. Нас интере­сует главное: судьба Стогова. Каково ваше мне­ние?

Лобов ответил не сразу, чувствовалось, что он стре­мился наиболее точно сформулировать свои выводы.

- Никаких доказательств, кроме моих личных впечатлений, у меня пока нет. Но после того, как бу­дут восстановлены прижизненные черты лица у трупа и сделана дактилоскопия пальцев, - все сомнения рас­сеются.

- Но вы же, насколько я понимаю, - снова вме­шался Ларин, - не имеете отпечатков пальцев самого Стогова?

- Имею. Мною изъят и доставлен на экспертизу заступ, которым пользовался во время работы в саду один только Стогов. Рукоятка заступа от частого поль­зования почти отполировалась. Там должны быть от­печатки пальцев Стогова.

Ларин и Новиков с чуть заметными улыбками пе­реглянулись друг с другом. Во взгляде Новикова скво­зило удовлетворение несомненными успехами своего способного ученика. Наконец, Ларин нарушил паузу и, обращаясь теперь уже к Щеглову, спросил:

- Вы, Сергей Дмитриевич, не имеете дополнений к докладу товарища Лобова?

- Мы уже обменялись с Алексеем Петровичем мнениями о наших выводах. Мне еще хотелось бы со­общить вам, что мы обнаружили возле дома два сильно изгрызенных окурка. Как нами установлено, профес­сор Стогов не курил. Кроме того, на подоконнике ок­на, возле которого лежал труп, обнаружен след муж­ского ботинка. Все это еще раз доказывает, что, если Стогов и погиб, то все равно в доме были посторон­ние, и это не несчастный случай.

Всю эту довольно длинную речь Щеглов произнес одним духом и, закончив ее, победоносно оглядел окружающих, словно хотел сказать: смотрите, какой я молодец, ни одной подробности не забыл.

Ларин, все время задумчиво шагавший по комнате, вернулся на место, но не сел, а остался стоять, опер­шись о стол большими, широкими в ладонях руками, перевитыми синеватыми узелками вен.

Охваченный тягостными впечатлениями осмотра дома Стогова, увлеченный своим докладом, Лобов только сейчас заметил, что его начальник выглядел в этот июньский день не совсем обычно.

Андрей Савельевич, и без того не по годам моложа­вый, утаивший от судьбы, как любовно подшучивали в Управлении, лет десять, а то и пятнадцать, казался сегодня юношески молодым. Вся его худощавая фигу­ра дышала большой внутренней силой и собран­ностью. Всегда энергичное и волевое лицо стало сей­час еще сосредоточеннее, расправились, сделались совсем неприметными морщинки и складки, только по­перек лба, между бровями пролегла глубокая резкая борозда.

Наконец, Ларин заговорил, и Лобов вновь удивился необычности его сегодняшнего поведения. Ларин сам не любил употреблять громкие фразы и требовал та­кой же простоты от подчиненных. Поэтому не­привычно торжественно прозвучали сейчас его слова:

- Серьезная опасность нависла над нашим Круто­горском, товарищи. Где-то здесь, в черте или вблизи нашего молодого прекрасного города затаился враг, злобный, хитрый, беспощадный. В своей подлой по­пытке нанести нам как можно больше вреда, в своем безумном стремлении взять реванш за победу сил ми­ра во всем мире, помешать росту могущества нашей страны, враг поднял руку на все, что нам дорого, он готов разрушить все, что создано нашим трудом.

Враг нанес нам первый предательский удар. Вы знаете, что в последнее время мы усилили охрану всех расположенных в Крутогорской области объектов и строек, связанных с ядерной энергетикой. Была уси­лена также и охрана ученых, разрабатывающих эти проблемы. Наше внимание было сосредоточено, глав­ным образом, на охране института ядерных проблем, охранялась также и дача профессора Стогова, где в по­следний месяц он жил. За его пустовавшим эти недели домом наблюдения не велось. Как показывают печаль­ные события минувшей ночи, поступив так, мы допу­стили серьезный просчет, которым не замедлил вос­пользоваться враг.

Ларин умолк и твердо, но медленно, так что почув­ствовалось, какой болью отзываются в его сердце эти слова, добавил:

- Это, прежде всего, мой просчет, моя ошибка, то­варищи, и я готов понести за них любую ответствен­ность.

Ларин вновь сделал паузу и закончил:

- Но дело не в признании своих просчетов. Наш с вами партийный и гражданский долг, товарищи, в максимально короткий срок установить судьбу Стого­ва и, если профессор жив,   выручить ученого из по­стигшей его беды. Вторая наша задача неотделима от первой, - раскрыть и обезвредить врага, проникшего в наш город. И третья - мы обязаны встать непреодо­лимой стеной на всех возможных путях врага. Для это­го нам необходимо проникнуть в его замыслы и цели.

Ларин, наконец, опустился в кресло.

- Как только Иван Алексеевич, - Ларин кивнул в сторону Новикова, - доложил мне о происшествии в доме Стогова, я связался с Москвой. Узнав о случив­шемся у нас, товарищи рассказали об одном проис­шествии десятилетней давности. Тогда в доме одного известного ученого, занимавшегося оборонной техникой, тоже произошел пожар. Владелец дома погиб в огне.

Преступников возглавлял международный авантю­рист по кличке «Янус». Ему удалось уйти. Больше Янус у нас себя не проявлял. По некоторым сведе­ниям, он связал себя с частной разведкой монополи­ста Гюпона и совершил много дерзких и крупных ди­версионных актов на атомных предприятиях конку­рентов своего хозяина.

Кроме того, мне были сообщены материалы наших коллег на Черноморском побережье о взрыве и гибели иностранного судна почти со всей командой. Особенно важен рассказ одного спасшегося моряка о том, как его друг Боб Гаррис признал в помощнике капитана чело­века, взорвавшего в Африке урановый рудник и поселок при нем. Это   уже похоже на почерк Януса.

Еще больше подчеркивают это сходство показания капитана погибшего судна, который чистосердечно рассказал о своем гестаповском прошлом, о своей встрече с Грэгсом - руководителем частной разведки Гюпона, и о подмене помощника капитана каким-то авантюристом.

Сопоставление этих данных позволяет предпола­гать возможность нашей встречи с Янусом. Крутогорье, особенно наличие здесь крупной ядерной энер­гетики, могло заинтересовать Гюпона, всегда готового на любую авантюру, чтобы вернуть свое былое могу­щество.

Вот и давайте, товарищи, обменяемся мнениями о возможности и целях визита к нам этого типа. Прошу вас, Сергей Дмитриевич.

Щеглов еще не успел подняться с места, как бесшумно открылась дверь кабинета, и секретарь Ларина доложил:

- Андрей Савельевич, технический эксперт инже­нер Климов и доктор Крылова просят принять их по важному делу.

- Просите, - коротко бросил Ларин.

В комнате воцарилась напряженная тишина. Серд­це Лобова тревожно сжалось: «Неужели я ошибся в своих предположениях, и профессор Стогов действи­тельно погиб в огне?»

Как ни был озабочен и взволнован начальник Уп­равления, он не изменил своей всегдашней вежливо­сти. И сейчас Ларин вышел из-за стола, учтиво покло­нился Крыловой, пожал руку Климову, пригласил экс­пертов садиться и сам опустился в кресло у стоявшего в стороне столика лишь после того, как села Крылова.

- Слушаем вас, Валентина Георгиевна, - сказал Ларин, когда в кабинете вновь установилась тишина.

- Андрей Савельевич, - начала Крылова мягким певучим голосом, - я произвела вскрытие трупа, обна­руженного в доме профессора Стогова. Против ожида­ния, смерть покойного наступила совсем не от ожогов. Все ожоги на теле являются уже посмертными.

- То есть он горел уже мертвым? - уточнил Ла­рин.

- Совершенно верно, - кивнула Крылова, - мерт­вец оказался в своеобразном крематории. А смерть на­ступила примерно за два часа до начала пожара, от действия пока еще не известного нам растительного яда. Наибольшее скопление яда я обнаружила в чере­пе трупа. Значительная часть мозгового вещества раз­рушена. От этого и наступила смерть.

- Так, значит новинку опробовали, - невесело усмехнулся Ларин и поинтересовался:

- А что вы сделали, доктор, для выполнения при­каза товарища Лобова о восстановлении прижизнен­ных черт лица трупа?

- Сделала все, о чем просил Алексей Петрович.

- И каковы же результаты? - не удержался Лобов.

- Это не Стогов, - внешне спокойно произнесла Крылова.

Услышав слова доктора, присутствовавшие в ком­нате облегченно вздохнули, а Крылова, подавая вскочившему с места Ларину еще влажные фотогра­фии, пояснила:

- На этих снимках вы видите лицо трупа до вос­становления. Это переданный нам Игорем Стоговым последний снимок профессора. А здесь снимки восста­новленного лица трупа. Даже и здесь видно, что это не Стогов. У профессора лоб выше и шире, другая форма носа, подбородка, ушей. Но у меня есть и дру­гие, более веские доказательства того, что это не Стогов. Как рассказывал мне Игорь Стогов, профессор в молодости, во время Отечественной войны, был несколько раз ранен. Никаких следов ранений у тру­па не обнаружено. Профессор страдал заболеванием сердца. Каких-либо признаков этой болезни при вскрытии тела не найдено. Наконец, профессору Стогову уже шестьдесят лет, состояние же внутренних органов трупа показывает, что убитому было никак не больше сорока пяти - сорока семи лет.

- Спасибо, Валентина Георгиевна, - поблагодарил Ларин и обратился к Климову:

- А у вас какие новости?

- В соответствии с приказом товарища Лобова, я продактилоскопировал левую руку трупа. Вот форму­ла отпечатков его пальцев - Климов подал Ларину ли­сток бумаги. - А вот формула отпечатков пальцев Сто­гова, которые мы нашли на черенке заступа. Как види­те, никакого совпадения.

Ларин поднялся и заговорил, обращаясь к экспер­там:

- Благодарю вас, товарищи, за четкое и быстрое исполнение боевого приказа. Прошу вас, доктор Кры­лова, совместно с химиками продолжить исследование яда, который вы нашли в черепе трупа, о результатах доложите лично мне через сорок восемь часов. Инже­неру Климову составить описание причин возникно­вения пожара, закончить химический и физический анализ дыма, взятого на пожаре.

Ларин, сразу заметно повеселевший, помолчал и за­кончил:

- Все. Еще раз благодарю. Можете быть свободны, товарищи.

Когда Крылова и Климов скрылись за дверями ка­бинета, Ларин вернулся за свой стол и произнес:

- Следовательно, ваши, Алексей Петрович, пред­положения подтвердились. Стогов действительно жив. Тем быстрее должны мы действовать. Для этого нуж­но разгадать замыслы врага. Продолжим наше совеща­ние. Слушаем мнение товарища Лобова.

Лобов, не скрывая радости от сознания своей пра­воты, заговорил убежденно, страстно:

- Я полагаю, что похищение профессора Стогова, а теперь мы уже вправе говорить о похищении, это ли­бо отвлекающий маневр, либо подготовка к осуществлению основного замысла. Таким основным замыслом, по моему глубокому убеждению, является диверсия на строящейся в районе нашего города первой в мире термоядерной электростанции. Если к нам действи­тельно проник Янус, то он прибыл не для похищения Стогова, а со значительно более опасным заданием.

По приглашению Ларина высказали свои предпо­ложения Щеглов, Уваров и Новиков. Они согласились с версией Лобова и предлагали меры, чтобы обезопа­сить стройку станции и расставить ловушки на пути врага.

Ларин был предельно краток:

- Хорошо, товарищи, - сказал он, - что у нас сло­жилось единое мнение о целях врага. Теперь посове­туемся о плане предстоящей операции...

Глава двенадцатая

В ИНСТИТУТЕ ЧУДЕС

Атомный лимузин, в котором ехали Ларин и Ло­бов, с предельной скоростью мчался по широким, уто­пающим в зелени проспектам Крутогорска.

Тревожные мысли роились в мозгу Лобова. Он вспоминал Михаила Павловича Стогова, его негром­кий, чуть глуховатый голос, некрупную коренастую фигуру, как бы аккумулировавшую частицу той вели­кой энергии, которой повелевал ученый. И вот сейчас этот человек, прославивший своими трудами совет­скую науку, любимый учитель Лобова попал в страш­ную беду. Грозная опасность нависла над его всегда по-мальчишески задорно вскинутой головой. Похитив Стогова, враг посягнул на светлую, не знавшую покоя и утомления, постоянно устремленную в будущее мысль профессора.

Алексей Петрович был далеко не робким и не сен­тиментальным человеком, но сейчас, раздумывая над судьбой профессора, он нервно покусывал губы и до боли сжимал в кулаки большие руки.

Стать пленником врага в невидимой тайной войне, которую со дня рождения Советской страны ведут против нее некоронованные финансовые короли всех стран старого мира, что может быть трагичнее. И эта трагедия выпала на долю Стогова.

Лобов знал, что ученый будет непреклонен. Знал он и беспощадность врага в его стремлении похитить знания и талант Стогова. Он понимал, что непреклон­ность Стогова обрекала ученого на физические и мо­ральные пытки, возможно, даже на смерть. «Как же мы должны спешить, - думал Лобов, - спешить, но ни в коем случае не ошибаться, действовать только на­верняка».

И потому, что Алексей все время думал о Стогове, ему вспомнился один не позабытый в житейской суто­локе эпизод, связанный с профессором.

Было это лет десять назад, в тот наполненный му­зыкой, беззаботным смехом, напоенный ароматом только что распустившейся сирени вечер, когда вы­пускникам института вручали дипломы об окончании высшего учебного заведения. В тот вечер и студент Ло­бов стал инженером.

Как и другие его товарищи, он много танцевал то­гда, смеялся, и у него как-то непривычно кружилась голова, то ли от выпитых на банкете нескольких бока­лов вина, то ли от близости золотоволосой Наташи - студентки филологического факультета. Лукаво взгля­нув на Алексея, девушка многозначительно заявила в ответ на его постоянный на протяжении трех лет во­прос, что она готова сдержать давнее обещание и мо­жет хоть завтра сменить свою звучную фамилию Ясницкая на более скромную Лобова.

Да, это был один из тех счастливых вечеров, ког­да все вокруг поет и безоблачно светлым кажется открывающийся перед тобой путь.

Бережно, как величайшую ценность, держа в сво­ей руке руку Наташи, Лобов прогуливался с девушкой по фойе. Как всегда стремительно, к ним подошел профессор Стогов. Он попросил извинения у Наташи за вторжение в их беседу, взял Алексея под руку и увлек молодых людей в одну из гостиных.

Усадив влюбленную пару в кресла, Стогов раскрыл перед Наташей коробку конфет, еще раз попросил прощения и обратился к Лобову.

- Алеша, каковы ваши планы после окончания ин­ститута? Вы не думали об аспирантуре? Если у вас есть желание, понятно, твердое желание, компромис­са здесь быть не может, посвятить себя науке, я мог бы поставить этот вопрос перед директором институ­та и партийным комитетом.

- Или, может быть, вы решили испробовать свои силы в практике, на производстве? - продолжал рас­спрашивать профессор. - Это похвально, весьма по­хвально... но не отдалит ли это вас несколько от цели? Тем более, что у вас есть производственный опыт, приобретенный еще до института.

Лобов знал, что рано или поздно Стогов задаст ему этот вопрос. И он готовился ответить на него, го­товился, как к трудному экзамену. Но сейчас под при­стальным взглядом темно-серых, чуть прищуренных, внимательных и озабоченных глаз профессора, оробел, смутился и от этого сразу растерял все заранее при­готовленные слова:

- Мое решение изменилось, профессор, - только и мог произнести Лобов, по-мальчишески краснея от смущения.

Примерно за месяц до защиты дипломного проек­та молодого коммуниста Лобова пригласили в област­ной комитет партии. Там у него состоялся очень боль­шой и очень серьезный разговор с секретарем обко­ма, круто изменивший все его жизненные планы.

Секретарь обкома, так же как и сейчас Стогов, по­интересовался у Лобова его планами на будущее. Алексей ответил, что ничего еще твердо не решил: не прочь и в аспирантуре остаться, не откажется и на производство пойти.

- А как вы посмотрите, товарищ Лобов, если мы вам поручим работу не в ядерной энергетике, а... по ее охране?

Увидев, что Лобов очень удивлен этим предложени­ем, секретарь обкома заговорил о том, что и с запре­щением ядерного оружия не прекратилась благородная битва человечества за мирный атом, что враги мира еще не раз будут пытаться взять реванш за свое пора­жение и не раз будут заносить свою кровавую руку над лабораториями и заводами мирного атома. Поэто­му, как и прежде, надежным и зорким должен быть за­слон на пути врага. И на страже ядерной энергетики должны стоять люди, обладающие разносторонними техническими познаниями, способные разоблачить любые вражеские козни.

- А кроме того, - напомнил секретарь обкома, - у вас есть и кое-какой опыт оперативно-следственной работы. Несколько лет вы были начальником народной дружины института, следственные органы пользова­лись вашими услугами в качестве технического экс­перта.

Что же, доводы секретаря обкома были убедитель­ны, и двадцатипятилетний студент-выпускник Алек­сей Лобов решил попытать свои силы на новом поприще.

Сейчас Алексей обязан был убедить профессора и удивленно глядевшую на жениха Наташу в том, что уяснил сам на беседе в обкоме.

- Мне вообще не придется заниматься проблемами ядерной физики, профессор, - начал Лобов заметно отвердевшим голосом.

- Что такое? - даже привстал от неожиданности Стогов. - Да вы изволите шутить, коллега! Э... э, не­уместная, да-с, знаете ли, шутка... неуместная.

- Я не шучу, Михаил Павлович, - незаметно для себя меняя прежнее почтительное официальное обра­щение «профессор» на новое, более простое и друже­ское по имени-отчеству, ответил Лобов и повторил:

- Я далек от шуток, Михаил Павлович! И в под­тверждение серьезности своих слов могу предъявить один документ, который вам все разъяснит. Очень про­шу вас взглянуть, - и Лобов подал окончательно ото­ропевшему от неожиданности профессору маленькую ярко-красную книжечку с серебряными буквами на обложке.

Стогов нетерпеливо надел массивные очки и углу­бился в чтение:

- Э... э... э! Лобов Алексей Петрович... Простите, ничего не понимаю! Почему? Что за наваждение?

Но вот смысл прочитанного дошел до сознания про­фессора. Он захлопнул удостоверение и, возвращая его Лобову, сказал, не скрывая закипавшего гнева:

- Следовательно, изволили сменить круг интересов, товарищ Лобов. Я далек от намерения отрицать важность, нужность, актуальность вашего почтенного учреждения, но, простите, мне кажется чудовищным, когда инженер свое прямое дело предпочитает весьма сомнительным для него лаврам Шерлока Холмса.

В эту минуту Лобову хотелось многое возразить профессору, но Стогов резко прервал его:

- Словом, если вы все же разочаруетесь в избран­ном вами поприще, можете явиться ко мне. Я верю, что из вас, хотя и с запозданием, но все же сформируется ученый. Желаю всех благ!..

И профессор, поклонившись с подчеркнутой хо­лодностью, вышел из гостиной.

Лобов начал работать в Крутогорском Управлении по охране общественного порядка и за эти годы не ра­зочаровался в избранном им трудном пути. А вот те­перь случилось так, что бывший ученик, по долгу своей новой профессии, должен выручать своего бывшего учителя из страшной беды.

Охваченный воспоминаниями, Лобов не заметил, как бесшумная машина миновала городскую черту, по­кружилась в лабиринте горных дорог и сейчас спуска­лась к видневшемуся в глубоком ущелье Обручевску.

Сверху особенно отчетливо был виден его не со­всем обычный внешний вид. Наряду с привычными очертаниями жилых и административных домов видне­лись многочисленные здания самой необычной причуд­ливой формы: круглые, кубические, звездообразные. В этих зданиях помещались прославленные на весь мир лаборатории Сибирского комплексного научно-иссле­довательского института ядерных проблем.

Машина мягко затормозила у подъезда многоэтаж­ного дома, стены которого, казалось, были сделаны из стекла. Следом за Лариным Алексей Петрович во­шел в просторный вестибюль. Быстро движущаяся лен­та отделанного цветными пластмассовыми пластинка­ми эскалатора доставила приехавших на шестой этаж.

Их уже поджидали. Едва Ларин и Лобов вошли в приемную, как девушка-секретарь, окинув их внима­тельным взглядом, гостеприимно распахнула перед ни­ми двери с табличкой «Заместитель директора».

Профессор Петр Федорович Грибанов - очень вы­сокий, атлетически сложенный человек с густой шап­кой черных, как смоль, волос и такой же смоляной, окладистой, до пояса бородой, - встретил гостей почти у самых дверей. Сверкая иссиня-черными, как бы ли­шенными белков, глазами, он раскатистым басом, сочно окая, после первых же приветствий, едва гости уселись в предложенные им кресла, буквально обрушился на Ларина с вопросами:

- Да как же это могло случиться, Андрей Савельевич?! Как же эти злодеи сумели провести профессора Стогова? Ведь профессор такой осторожный и дально­видный человек! Неужели же его жизнь в расцвете сил и таланта оборвалась?

- Не думаю, - как только мог мягко ответил Ла­рин и повторил: - не думаю. Они могут, конечно, пойти на убийство профессора, но это едва ли входит в их планы. Мертвый Стогов не представляет для них интереса, а эти господа думают прежде всего о выгоде, о чистогане. Поэтому наиболее логично в их положе­нии попытаться переманить Стогова на свою сторону. И этого они будут добиваться любыми средствами. Причем сейчас, то есть в ближайшие дни, понимая, что мы начеку, они, конечно, не предпримут никаких по­пыток переправлять похищенного к себе, за границу. И это обстоятельство мы обязаны использовать, чтобы помочь профессору.

- Следовательно, вы надеетесь на благополучный исход? - обрадованно воскликнул Грибанов. - Вы вернете нам Михаила Павловича?

Ларин усмехнулся с легкой грустью:

- Видите ли, профессор, если бы я не был глубоко убежден в окончательном успехе того дела, которому посвятил себя в ранней юности, я бы избрал другую, более спокойную профессию. Да, но я несколько от­влекся. - Ларин по своей всегдашней привычке встал, медленно прошелся по кабинету Грибанова, потом остановился перед хозяином и твердо закончил:

- Я верю в успех нашего дела потому, что силы врага исчисляются несколькими негодяями, а за нами страна - от пионера до академика. Да что страна! За нами все, кто не хочет войны. И каждый готов нам по­мочь. Ведь вы, Петр Федорович, тоже поможете нам...

- Помилуйте, чем только могу. Располагайте мною, как своим солдатом! - с пафосом воскликнул Грибанов.

- Нет, солдатской службы от вас не потребуется - рассмеялся Ларин, - а ваши разумные советы мы с удовольствием послушаем. За этим мы и приехали сюда.

Почти четыре часа гости в сопровождении Гриба­нова провели в увлекательнейшей экскурсии по мно­гочисленным лабораториям гигантского института. Но Ларина и даже Лобова, не скрывавшего своего восхи­щения этим царством поистине сказочной техники, интересовали совсем не громоздкие, занимавшие целые корпуса ускорители, не мерцавшие тысячами ламп электронные управляющие устройства и не серебри­стые обдающие жаром установки завода по производ­ству стогнина.

Нет, все время невольных экскурсантов занимал лишь один вопрос: кем и как охраняется эта цитадель мысли и дерзания свободного человека от проникнове­ния чужих черных сил и от непредвиденных внутрен­них случайностей. Нужно было еще и еще раз вникнуть в сложнейшую и тончайшую систему звуковой и свето­вой сигнализации, оберегавшей в ночные часы запрет­ные для всех непосвященных двери лабораторий и ка­бинетов, ящики столов и бронированные тела сейфов. Нужно было еще и еще раз проверить чуткие приборы, возвещавшие людей о самых ничтожных от­клонениях в процессах, протекавших в установках не­прерывного действия.

Ларин с удовольствием убедился, что все здесь бы­ло как нельзя более надежным и прочным. Глаза, уши бессонных неутомимых электронных стражей работа­ли действительно безотказно.

Но всего более порадовали Ларина и Лобова люди института - хозяева и повелители этого машинного царства. Множество их, таких разных, не схожих меж­ду собой, представил гостям Грибанов. Здесь были и известные, уже убеленные сединами ученые, и люди средних лет, и совсем юные лаборанты - ребя­та и девушки, родившиеся в конце сороковых и начале пятидесятых годов. Люди еще ничего не знали о не­счастье, постигшем Стогова, и поэтому в их взорах не было тревоги и печали. И все они: маститые профес­сора и юные аппаратчики взволнованно и проникно­венно говорили об одном: о своей беспримерной по смелости мысли работе. Грибанову всякий раз прихо­дилось прерывать эти, как песня, звучащие рассказы о деле, озарившем всю их жизнь, иначе знакомство с тружениками института невозможно было бы завершить и за месяц. Достаточно было взглянуть в их яс­ные, одухотворенные лица, а их глаза, согретые светом большой мысли, услышать их взволнованные и волную­щие слова, чтобы прочно убедиться: среди этих людей, на всю жизнь ставших жрецами Земного Солнца, не было существ с черными душами и черными мыслями. Надежнее всех защитных устройств и приспособлений на страже института стояли его люди. И Лобов, замет­но повеселевший за время экскурсии, с радостью по­думал: «В каждом из них живет частица Стогова, жар его большого сердца разжег огонь и в их сердцах. Про­фессор, как искусный полководец, взрастил армию соратников. Эта армия не дрогнет ни перед какими бурями, даже и в отсутствие своего полководца она свершит намеченное им». Но как же нужен был Стогов всем этим верным и смелым своим помощникам, с ка­ким восхищением произносили они его имя. «Эти люди никогда не простят нам, если мы не вернем им их во­жака, их Михаила Павловича». С этой мыслью и вернулся Алексей вместе с Лариным в кабинет Гриба­нова. Андрей Савельевич, видимо, думал о том же. Едва войдя в комнату, он, обращаясь к Грибанову, ска­зал:

- Да, Стогов! Везде, во всем Стогов!.. - И сразу, переходя на деловой тон, продолжал:

- Мы еще раз проверили систему охраны вашего института, познакомились с его людьми. Теперь я аб­солютно уверен: враг здесь не пройдет. Но прошу вас, профессор, расскажите нам подробнее, чем занимался Михаил Павлович в последнее время. Кстати, мне из­вестно, - Ларин усмехнулся, - что вы показали нам еще далеко не все ваше хозяйство...

- Вы правы, Андрей Савельевич, у нас есть не только планы и эксперименты, мы имеем и результаты. Но об этом невозможно рассказать. Это надо увидеть.

Профессор неожиданно легко вскочил, выбежал из-за стола, распахнул боковую дверь. В то же мгновение над нею вспыхнул невидимый до этого световой щи­ток.

Видя, что гости глядят на него с легким недоумени­ем, Грибанов, ничего не поясняя, пророкотал своим басом только два слова:

- Прошу, товарищи!

Ларину и Лобову не оставалось ничего иного, как принять приглашение темпераментного хозяина. Гри­банов последовал за ними.

Едва за Грибановым захлопнулась таинственная дверь, как маленькое, почти кубическое, темное до этого помещение осветилось ровным светом скрытых в стенах матовых ламп. По легкому содроганию пола Лобов почувствовал, что они опускаются куда-то вниз. «Надо же уметь так обыграть обыкновенный лифт», - с иронией подумал о Грибанове Лобов. Но самое уди­вительное было еще впереди...

Едва кабина лифта коснулась твердой почвы, как сразу же усилился еле слышный до этого шум невиди­мых моторов. И тотчас находившиеся в кабине качну­лись назад, как это случается с пассажирами автобуса или поезда, когда тот трогается с места. «А лифт-то, действительно, с сюрпризами, - признался себе Ло­бов, - теперь он, кажется, мчится куда-то уже не по вертикали, а в горизонтальном направлении».

Эта мысль Алексея была прервана новым толчком. Находящаяся неизвестно где кабина остановилась. Двери автоматически раскрылись, и пассажиры лифта-поезда, так и не успевшие за время своего продолжав­шегося считанные секунды путешествия обмолвиться ни единым словом, оказались в каком-то необыкновен­ном лесу.

Всюду, куда хватал глаз, шумели пышными зеле­ными кронами исполинские кедры, могучие лиственни­цы протягивали ветви к курчавым верхушкам сосен. В воздухе был разлит запах смолистой хвои, цветущих трав и легкой сырости, которая всегда ощущается вблизи деревьев в предвечернее время. Шум ветвей сли­вался с ровным гудением работавших вдалеке моторов.

Отлично знавший окрестности Обручевска Лобов поймал себя на мысли о том, что он впервые видит этот чудесный уголок тайги, превращенный заботливы­ми руками в отличный парк, с таким подбором редких по красоте и могуществу деревьев.

- Предупреждаю, друзья, - впервые прервал мол­чание Грибанов, - идти нам довольно далеко и долго. Поэтому, может быть, мы прокатимся?

Ларин утвердительно кивнул, профессор подошел к стоявшей неподалеку скамье, склонился над ней, нажал пальцем на крохотный рычажок. В спинке скамьи открылась миниатюрная дверца, и Грибанов негромко сказал:

- Мой автокар в третью зону к первому главному входу.

Новое нажатие рычажка - и спинка скамьи приня­ла свой первоначальный вид.

Ларин и Лобов, жадно вдыхавшие смолистый воз­дух, присели на скамью, но вынуждены были тотчас же подняться. Почти вплотную к ним бесшумно под­катила, точно из земли выросшая, странная для легко­вого автомобиля машина, напоминавшая своими очер­таниями танк со снятой башней. В центре ее лобового скоса виднелся напоминавший фару зеленый фонарь. Впрочем, в то мгновение, когда машина останови­лась в двух шагах от сидевших на скамье людей, зе­леный свет в фонаре сменился желтым. Никто не си­дел на водительском месте. Да и не было на этой маши­не ничего, что напоминало бы о приборах управления.

- Прошу вас, товарищи, - пригласил Грибанов после того, как автоматически раздвинулись дверцы машины. Когда гости удобно устроились на мягких сиденьях, Грибанов, поместившийся впереди, сказал:

- Поедем осматривать владения Михаила Павлови­ча Стогова.

В тот же миг вновь сомкнулись дверки, желтый свет в фонаре сменился зеленым, и машина, покоряясь воле невидимого водителя, так же бесшумно, как и подош­ла, полетела вперед по уходящей вдаль асфальтирован­ной аллее.

Именно теперь и начались настоящие чудеса. Еще несколько минут назад «конек-горбунок», как шутливо назвал Ларин управляемую на расстоянии машину, мчался по типично таежной просеке между стоявшими стеной по обеим сторонам пути хвойными деревьями, а сейчас вдоль дороги замелькали милые русскому сердцу нежные белотелые березки.

Дрожали листы осин, окружавших кряжистый веко­вой дуб, веселым хороводом разбежались по полянке клены и ясени. Казалось, еще мгновение, и выглянет из-за пышной влажной листвы карабкающаяся в гору деревушка и раздастся мычание бредущего с луга стада.

- Сибирь уже далеко, - с лукавой усмешкой обернулся к своим гостям профессор Грибанов, - перед нами средняя, скорее даже южная Россия.

А машина мчалась все дальше, и вот уже стал ме­няться, исчезать и южнорусский пейзаж. Вновь по обе­им сторонам пути поднялись зеленые заслоны леса. Но теперь уже не лиственницы и кедры привлекли внимание путников. Пальмы, пальмы, - кокосовые, финиковые, веерные простирали над аллеей свои стре­ловидные мясистые листья, куда-то в заоблачную вы­соту вонзались пики кипарисов, неслышно шумели ветвями серебристые тисы, и вездесущий бамбук спле­тал гибкие ветви в колю­чую живую сеть. Металли­ческим блеском отливали листья похожих на мохна­тые горские шапки кустов самшита и нежное дыхание роз самых причудливых форм и расцветок струи­лось над субтропическим лесом.

- Чудесно! Уголок Со­чи! - не удержался от вос­клицания всегда сдержан­ный Ларин. - Жаль только моря недостает!

- Почему же недоста­ет? - обернулся к нему Гри­банов. - Есть у нас и море. Сейчас увидите.

И действительно, не прошло и двух минут, как ря­ды пальм начали редеть, дорога свернула влево, и пе­ред путешественниками открылось море. Точнее это можно было бы назвать узким заливом. Густо-синяя, прозрачной чистоты вода острым клином вонзалась в песчаную отмель. Барашки волн с тихим плеском на­бегали на берег. Невдалеке виднелся крохотный ост­ров, одинокая клыкообразная, совершенно лишенная растительности скала.

Машина остановилась у кромки воды. Профессор Грибанов первым сошел на землю и, обращаясь к Ло­бову, спросил:

- Если я не ошибаюсь, Алексей Петрович, перед выходом из моего кабинета вы поинтересовались вре­менем?

- Да, я действительно взглянул на часы.

- Какое совпадение, - оживился Грибанов, - я сделал то же самое и, если мне не изменяет память, на часах тогда было без двадцати минут шесть пополуд­ни.

- Совершенно точно - семнадцать сорок, - под­твердил и уточнил Лобов.

- Прошу вас, товарищи, сверить теперь свои ча­сы, - предложил Грибанов.

- Восемнадцать десять, - отозвался Ларин.

- Восемнадцать десять, - согласился Лобов.

- Столько же и у меня, - заметил Грибанов и сра­зу же спросил: - А как по-вашему, где мы сейчас на­ходимся?

Ларин, который присутствовал на заседании бюро Крутогорского обкома партии, когда обсуждался отчет о деятельности руководимого Стоговым института, по­нимал в чем дело и, слегка улыбаясь, с легкой лука­винкой предложил, кивнув на Лобова:

- Пусть скажет Алексей Петрович.

- Полагаю, что мы находимся на опытном лесоуча­стке института, - начал Лобов, - догадываюсь, что чудеса растительности, которые показал нам профес­сор, являются результатом воздействия очень крупных и концентрированных масс тепловой энергии. Но, - Алексей с искренним огорчением развел руками, - хотя я и инженер по образованию, затрудняюсь отве­тить на вопрос о том, как получена и как приме­нена колоссальная энергия, совершившая такое чу­до.

- Чудо? - чуть удивленно переспросил Грибанов.

- Да, профессор, чудо! - весело повторил Ло­бов. - Извините меня за это ненаучное определе­ние, но согласитесь, что в условиях Северной Си­бири - пальмы и самшит в открытом грунте, субтро­пики под открытым небом в соседстве с тайгой - это все-таки чудо!

- Да, да... - усмехнулся Грибанов. - Но вы, Алек­сей Петрович, увлеклись эмоциями и все-таки не ска­зали пока, где мы с вами находимся.

- Где-то примерно километрах в шестидесяти от Обручевска.

Грибанов вновь усмехнулся и, видимо, решив боль­ше не интриговать своих гостей, торжественно возве­стил:

- Так знайте же, друзья, что мы сейчас действи­тельно находимся в ста километрах от моего кабине­та, то есть от входа в лифт, который показался вначале Алексею Петровичу таким обыденным.

«А профессору нельзя отказать в наблюдательно­сти,» - отметил про себя Лобов. Но ничего не сказал, чтобы не прервать Грибанова, который продолжал рас­сказ:

- Этот, как вы могли убедиться, не совсем обыч­ный лифт сначала опустил нас метров на сто пятьде­сят под землю, превратился в карету, по подземной галерее промчал двадцать километров и вновь, став лифтом, поднял на полтысячи метров вверх. Причем сделал это столь деликатно, что мы даже не почувст­вовали подъема.

- Простите, профессор, - не удержался все более заинтересовывавшийся Лобов, - а в каком направле­нии пробита галерея, о которой вы упомянули?

- В северо-восточном.

- В северо-восточном?! Вы не оговорились? - пе­респросил удивленный Лобов.

- Да, в северо-восточном, - улыбнулся Грибанов.

- Позвольте, позвольте, - оживился Лобов. - Обручевск, где расположен ваш институт, находится в двухстах километрах на северо-восток от Крутогорска. Вы утверждаете, что подземная галерея тянется еще на двадцать километров северо-восточное, но там уже начинаются цепи Кряжа Подлунного. Еще полтысячи метров подъема. Следовательно, мы сейчас на одной из вершин... Но здесь же самая холодная точка Цент­ральной Сибири, и вдруг субтропики, сочинская жара! И это при минусовой температуре. Ведь здесь же круглый год минусовые температуры! Ну, знаете ли, это вдвойне чудо.

- Я обязан воздать должное вашим подчиненным, Андрей Савельевич, - слегка поклонился Грибанов молчавшему во время всей этой сцены Ларину, - они отлично ориентируются на местности. В одном только вы ошиблись, Алексей Петрович, мы не на вершине, а в толще, в недрах одной из вершин Кряжа и над нами не небо, а трехсотметровый слой камня и воды.

Чем дольше говорил Грибанов, тем внимательнее слушал его Лобов. Как инженера, Алексея не мог не восхитить беспримерный размах исторического экспе­римента по переделке природы, осуществляемого вблизи Крутогорска.

Вскоре после памятного заседания Ученого совета института, на котором Игорь Стогов предложил использовать пещеру в толще Кряжа Подлунного для проведения опытов по выращиванию растений с по­мощью искусственного Солнца, академик Булавин, Ми­хаил Павлович Стогов, Грибанов и еще несколько ра­ботников института посетили названное Игорем под­земелье.

Мрачной была эта безымянная пещера. Снопики желтоватого света переносных фонарей лишь сдвига­ли, теснили в углы застоявшуюся мглу, но не могли до конца одолеть ее. В колеблющихся бликах света еще более зловещими казались уходящие во мглу красно-серые растрескавшиеся своды, висевшие над голо­вой гигантскими бесформенными глыбами.

Осмотр занял несколько дней. То и дело споты­каясь о каменистые кочки пола, проваливаясь в глубо­кие, наполненные теплой, дурно пахнущей жижей ямы, разведчики пещеры шаг за шагом продвигались вперед. Ни единого живого существа не встретилось им на этом пути. Даже пауки и летучие мыши не гнездились здесь. Люди мечтали увидеть хотя бы усики мха на одном из камней, но лишь грязно-сизые пятна плесени встречались на их пути. Плесень, одна лишь плесень представляла здесь все богатство и многообразие зем­ной растительности.

И вот настал наконец день, когда, измученные многодневным пребыванием в подземелье, потрясенные его мрачностью, люди вновь увидели над головой и си­нее бездонное небо и неистощимое в своей щедрости солнце, впервые за много дней полной грудью вдохну­ли не стерилизованный пресный кислород из баллона, а пьянящий, настоенный на смоле, хвое и цветущих травах воздух. Ох, и вкусен же был этот обычно не замечаемый дар земли!

Вдосталь насладившись и живительным ароматом тайги и ласковыми кивками зеленокудрых таежных ветеранов, наслушавшись птичьего гомона и свиста, Булавин, ни к кому не обращаясь, произнес вслух все­го два слова, подытоживая общие мысли:

- Трудно будет.

Да, было нечеловечески трудно и тем, кто у чертеж­ных досок и электронных машин искал, отвергая ва­риант за вариантом, контуры этого впервые творимого человеком по собственной воле мира. Трудно было и тем, кто в белых стерильных халатах сутками не отхо­дил от микроскопов, колб и термостатов, снаряжая в путь первых жителей этого удивительного мира - по­слушные человеческой воле «дисциплинированные» бактерии.

В те дни подлинными героями и надеждой Обручевска стали химики - сотрудники комплексной груп­пы профессора Константина Георгиевича Усова. Усов, сухонький, худощавый, не по годам подвижный стари­чок, сияя детски доверчивой улыбкой, не раз успокаи­вал Стогова:

- А вы, батенька мой Михаил Павлович, не тре­вожьте себя понапрасну мыслями о заселении буду­щих ваших владений. Прежде чем люди туда войдут, там мои бактерийки потрудятся, постараются.

Слово «бактерийки» Усов произносил как-то вкус­но, нежно, по-детски округляя губы.

Обычно такие разговоры кончались неизменной просьбой Усова:

- Только вы уж, батенька Михаил Павлович, тоже постарайтесь. Скорее зажигайте ваше солнышко. Без солнышка, без тепла и света даже мои бактерийки не могут трудиться.

Но особенно нелегко пришлось тем совсем еще мо­лодым едва ли знакомым с бритвой ребятам, что первыми шли на штурм подземелья. Человек давно уже стал повелителем легионов умных, послушных его воле машин. Но все же не машина, а человек вновь и вновь первым вступал в поединок со скупой на ми­лости природой, человек должен был проторить путь машине.

А потом, спустя несколько месяцев после того, как были пройдены и обследованы все закоулки безымянной до того пещеры, получившей ныне имя пещеры Надежды, в кабинете Стогова собрались ведущие ра­ботники института. Над Обручевском стояло знойное июльское утро, предвещавшее обильный грозами день. Жаркие солнечные лучи через пластмассовые стены слепящим потоком заливали помещение. В их свете особенно мрачно, враждебно людям выглядели щеля­стые заплесневелые своды пещеры, чутко обрисован­ные лучом «всевидящего глаза» на большом настен­ном экране.

Не повышая голоса, Михаил Павлович спокойно приказал в микрофон кому-то невидимому:

- Давайте технику.

Минуло несколько минут, и наблюдатели увиде­ли, как поплыли по экрану причудливые тени, очерта­ниями напоминающие гигантских черепах. То были специально для этой цели сконструированные в ин­ституте управляемые на расстоянии подземные тан­ки. В их электронном мозгу был запечатлен лишь один приказ человека: сокрушить, сравнять все неров­ности, встреченные на пути, превратить пещеру в ги­гантский зал.

Для выполнения этой задачи подземные танки нес­ли в своих башнях могучее оружие - мощные гене­раторы ультравысокой частоты.

На экране было видно, как головная черепаха вдруг остановилась, уперлась стальным лбом в возвышав­шийся на пути каменный бугор. Глухо зарычав, маши­на отпрянула назад, и в ту же секунду из ее башни вырвался столб голубовато-желтого пламени. Еще не­сколько секунд и, победно урча, черепаха двинулась дальше по раскаленной магме, прессуя ее своей все­сокрушающей стальной тушей.

Теперь экран являл собою картину, которая не родилась бы в представлении самого мрачного художни­ка, решившего изобразить ад кромешный. Рычали, сто­нали, скрежетали зубцами гусениц стотонные черепа­хи, угрожающе покачивались их ребристые башни, то и дело взвивались сполохи ослепительного пламени, клубы пара и огненного дыма поднимались к сводам. Каменные громады в несколько секунд раскалялись до ярко-красного свечения, крошились, трескались, а по­том вдруг вспыхивали, точно смоляные факелы и растекались под гусеницы машин пурпурными озерами кипящей магмы.

Страшным было это зрелище горящих и кипящих камней. Страшным и радостным: за ним стояло безмер­ное могущество свободного человека.

А потом уже другие подземные танки, поменьше первых, вооруженные контрольной электронно-опти­ческой аппаратурой, прошли по следам черепах-огне­метов и не было на их пути ни единого каменного вы­ступа, ни единой щелочки или кочки на каменном все еще раскаленном полу.

- Балетную студию открыть и то в пору, - удов­летворенно пошутил Стогов.

Так был сделан первый шаг к созданию полигона № 1 испытательной секции Сибирского комплексно­го института ядерных проблем.

А потом настал день, когда безотказные роботы собрали из солнцелитовых и стогниновых блоков ци­линдрический корпус термоядерного реактора. И вот уже впрыснута в него строго отмеренная порция плаз­мы, подключен ток и задышало, зазмеилось стиснутое, туго спеленутое магнитными полями звездное пламя.

Еще мгновение, и рожденный энергией этого пла­мени ток побежал по тончайшим пластмассовым проводникам потолочных и настенных зеркал, сделан­ных из особых материа­лов - фатонитов, преобра­зующих электрическую энергию в тепловую и све­товую, и вечный июльский полдень воцарился в царст­ве вечной ночи.

Вот тогда и настал черед для трудяг - «бактериек» профессора Усова. Легионы их заботливо и бережно рассеяли по всей пещере специальные летающие ро­боты. И под лучами Земно­го Солнца, более жаркого, чем даже естественное экваториальное, «бактерийки» явили людям еще одно чудо. Менее чем за месяц они превратили заасфальтированный остывшей магмой пол пещеры в обильную питательными веществами почву, годную для возделывания любых растений, разрыхли­ли камень, сделав его сыпучим грунтом.

- Ну, а дальше уже пришла пора и для агробиоло­гов, - рассказывал Грибанов. - Они имели в своем распоряжении все требуемые компоненты: отличную почву, свет и тепло в практически неограниченных количествах. При зарождении растительности на Земле столь идеальных условий не было. Ведь мы, могли создать на любом участке любой желаемый микроклимат. Конечно, все это пришло не сразу. - Профессор умолк, охваченный новыми воспоминания­ми, но закончил коротко, опуская детали и подроб­ности:

- У нас одних только лабораторных журналов за эти месяцы тома накопились. Ведь нужно было конструктивно, инженерно решить и проблемы отвода из­лишней тепловой и световой энергии, и вопросы газоснабжения. Мы же создали особый воздух с иными, чем в природе, концентрациями нужных для растений газов. Нужно было установить опти­мальный световой и тепловой режим для каждого растительного вида.

Трудностей было много. И все это в условиях, ког­да шли непрерывные испытания самой конструкции реактора и борьба со строптивостью плазмы.

Грибанов вновь сделал паузу и закончил тоном рапорта:

- И однако же многие из этих вопросов мы решили. Не окончательно, конечно. Ведь человек впервые занимается природоводчеством, - это, кста­ти, любимое выражение Михаила Павловича. Тут для совершенствования нет предела. Но все же свой мир мы уже создали немалый. Начали с пещеры площадью в пятьсот гектаров. А сейчас уже имеем десять тысяч гектаров подземных лесов и плантаций, плюс сотни километров «темных», как мы их назы­ваем, галерей типа той, по которой мы добирались сюда. Так что нашим «черепахам» за это время по­трудиться пришлось немало.

- И что же, все это только ради сосен, пальм и цве­тов? - с легким разочарованием спросил Лобов.

Уловив эту нотку, Грибанов усмехнулся:

- Ох, и быстры же вы, Алексей Петрович, на выводы. Нет, конечно. Вы же знаете, в Центральном Комитете академику Булавину сказали: «Отогрейте вашим Солнцем, хотя бы один квадратный метр почвы, вырастите хотя бы один колос». Отогрели не метр, а тысячи гектаров. Вырастили не один колос, а десятки тысяч центнеров пшеницы.

- Ну, уж это у вас, что-то очень быстро, - за­смеялся Ларин.

- Отчего же быстро, - спокойно отпарировал Грибанов. - В наших условиях вегетационный пе­риод для пшеницы длится дней двадцать пять - трид­цать. И урожай она дает центнеров пятьдесят с гек­тара. Что же еще? Виноград у нас созревает за сорок дней, арбузы и картофель - за месяц, огурцы и по­мидоры - за две недели.

А сейчас Михаил Павлович и профессор Рощин - это наш главный биолог - решили активизировать влияние радиации и других факторов. Тогда и эти результаты будут превзойдены раза в два-три. И с животными начнем эксперименты. Есть надежда, что выведем коров с надоями тысячи в две литров в ме­сяц. Ну, и габариты у наших буренушек будут соответственные - с доброго битюга. А что касает­ся деревьев, то этим вековым на вид красавцам от роду всего по три-четыре месяца. А цветы мы лишь вчера получили, в последнюю, как видите, очередь, Алексей Петрович, - Грибанов шутливо поклонил­ся. - Для них потребовалось всего несколько ча­сов.

- Вы меня извините, Петр Федорович, - вспых­нул Алексей, - но я не думал, что эта сказка может стать...

- Явью, вы хотите сказать. Но это не сказка, а полное осуществление обещания в нашем «Интер­национале». Помните? «Мы наш, мы новый мир по­строим». Вот и строим и не только в социальном, но и в естественно-научном, так сказать, понимании.

Но Ларин, не без тревоги взглянув на часы, пре­рвал гостеприимного хозяина.

- Простите, профессор, но это увлекательное путешествие нам, к сожалению, придется прервать. Лучше всего, если нам в этом путешествии будет сопутствовать сам Михаил Павлович Стогов. Вы до­статочно ввели нас в курс всего, чем занимался в последнее время профессор Стогов. А теперь ближе к нашей цели. А наша цель, как я уже вам говорил, предотвратить задуманную врагом диверсию на строй­ке термоядерной электростанции, спасти Стогова и уничтожить врага. Через час я обязан быть в Крутогорске. Поэтому позвольте мне, не теряя времени, высказать вам некоторые наши предположения и планы по ликвидации вражеской группы и спасению Стогова.

- С нетерпением слушаю вас, Андрей Савельевич, - негромко сказал сразу посуровевший Грибанов.

Ларин и профессор опустились на траву под шат­ром пальм, их примеру последовал и Лобов.

По мере того, как Ларин излагал разработанный на совещании в Управлении и уже утвержденный Москвой план, лицо Грибанова становилось все более оживленным, в больших черных глазах появились мальчишески-озорные искорки.

Когда Ларин закончил свое сообщение, Грибанов вскочил и, давая выход накопившемуся чувству, стук­нул кулаком по стволу пальмы:

- Здорово, просто здорово придумано, Андрей Савельевич! - почти закричал он. - Выходит, сила на силу, хитрость на хитрость. Но не сомневаюсь, мы будем умнее и сильнее этих прохвостов. Что же ка­сается вашего мне поручения - можете быть совер­шенно спокойны: выполню его так, что сам Михаил Павлович будет доволен. А это, смею вас заверить, экзаменатор весьма серьезный.

- Ну, вот и отлично, - улыбнулся Ларин. - А те­перь в путь, дорога каждая секунда.

И снова мчался, теперь уже с «юга» на «север», чудесный «конек-горбунок». Опять, только уже в об­ратном порядке, мелькали вдоль дороги пальмовые аллеи, березовые рощи, кроны мохнатых кедров. Лишь сейчас, на обратном пути, обратил внимание Лобов на то, что над всем этим растительным велико­лепием не было такого привычного для глаз солнца. Чистое, прозрачное синее небо висело над деревьями, но отсутствовал на его живом неохватном просторе такой знакомый раскаленный добела или багрово-крас­ный солнечный диск.

И при мысли о том, что над рощами и полями пере­ливается, синеет не настоящее небо, а созданный ру­ками людей слой воздуха под трехсотметровой тол­щей воды и камня, становилось как-то не по себе. Но в то же время какая гордость, какой восторг напол­няли сердце Лобова, когда он думал о том, что вот сейчас, в эти минуты, собственными глазами увидел деяния людей, своих соотечественников, которые все увереннее становились уже не покорителями, а влады­ками, творцами природы. Да, это не было сном. Он, Алексей Лобов, мчался на сказочной машине по ска­зочной стране, порожденной созданным человеческим гением и человеческими руками Солнцем.

Эти мысли не покидали Лобова и в бегущем по галерее лифте-вездеходе, и в кабинете Грибанова, и в атомной «Стреле» на крутогорской автостраде.

Эти мысли не покидали Лобова и потом, в кабине­те, когда он отдавал подчиненным короткие, ясные приказания. Гордость за Стогова и его товарищей переплелись теперь в сознании Алексея с тревогой за профессора, за плоды вдохновенного труда и жизнь многих тысяч руководимых Стоговым людей, за жизни и плоды труда жителей Крутогорья.

Это сочетание гордости и тревоги было той пита­тельной средой, той движущей силой, которая рождала в мозгу Алексея все новые идеи, имеющие только од­ну цель, - найти и обезвредить врага.

Это же чувство, это сочетание гордости и тревоги переживал и Грибанов, оставшийся после ухода гостей совершенно один в пустом административном корпу­се института. Шагая по кабинету, он нетерпеливо по­глядывал то на часы, то на вызывную лампочку высокочастотного телевизофона.

Об этом думал и Ларин, инструктировавший вхо­дивших к нему поодиночке людей.

...Была уже глубокая ночь, когда внезапно налете­ла бурная июньская гроза. Дрогнули, зазвенели оза­ренные молниями окна в домах, протестующе зашуме­ли ветвями сразу намокшие деревья.

Непогода, однако, не помешала крохотному двухместному вертолету точно приземлиться на бетониро­ванную площадку двора перед запасным входом в ад­министративный корпус института в Обручевске. Из кабины вертолета легко спрыгнул на землю до глаз закутанный в непромокаемый плащ высокий человек. В дверях его встретил Грибанов и, сердечно пожав ру­ку, гостеприимно пропустил вперед.

Еще через минуту в окнах кабинета Грибанова по­гас свет. Сквозь шум грозы доносился слабый рокот мотора вновь набравшего высоту вертолета. Дождь стихал, и на востоке начали чуть заметно розоветь разводья между тучами. Занималось новое утро.

Глава тринадцатая

СЫН ПРОФЕССОРА

В это ненастное июньское утро Игорь Михайлович Стогов проснулся необычно рано. Собственно, про­буждения не было, как не было и сна.

Тридцать лет прожил Игорь Стогов, но во всей его жизни не было ночи страшнее и кошмарнее, чем эта. Сейчас, когда он вздрогнул и открыл глаза, то почув­ствовал, что уже не сможет впасть даже в то тяжелое, не успокаивающее, а еще сильнее изнуряющее за­бытье, которое заменяло ему в эту ночь сон.

Игорь вновь и вновь, уже в который раз, начал вспоминать события этих бесконечных суток.

- Когда же это началось?.. Ах, да! Еще вчера он, как и всегда, легко и безмятежно спал вот в этой са­мой постели. И в ту минуту, перед самым пробуждением, ему снился непонятный совсем несуразный сон.

Игорю снилось, будто он, почему-то в одних тру­сах, точно на пляже, в совершенно нелепом виде стоит на главной площади Крутогорска. Вокруг шуршат по асфальту автомашины. Пассажиры и прохожие удив­ленно указывают пальцами на него, одинокого и полу­голого. И вдруг кто-то, видимо, особенно возмущен­ный, начал изо всей силы барабанить в окно дома, как бы намереваясь пожаловаться на поведение Игоря. При этом стучавший все время повторял:

- Товарищ Стогов!.. Товарищ Стогов!..

В ту минуту Игорь Стогов вздрогнул во сне и про­снулся. Как и всякий другой в его положении, он обра­довался, что вся эта нелепица ему только пригрезилась, и намеревался было уснуть снова, как стук в створку окна опять повторился, и незнакомый голос негромко, но требовательно произнес:

- Товарищ Стогов, проснитесь! Проснитесь!

Теперь это было уже наяву, Игорь протер глаза и, окончательно смахнув с себя остатки сна, вскочил с постели, подбежал к окну. Он увидел незнакомого человека со значком народного дружинника на груди. В сердце Игоря сразу же шевельнулась еще неясная, смутная тревога. Незнакомец строго и торопливо спросил:

- Товарищ Стогов?

- Да, - в тон ему быстро ответил Игорь.

- Имя, отчество?

- Игорь Михайлович.

- Вы - сын профессора Стогова?

- Да, - наполняясь все большей тревогой, тороп­ливо отвечал Игорь.

- Ваш отец, профессор Стогов Михаил Павлович, сейчас с вами на даче? - с неускользнувшей от Игоря надеждой в голосе спросил приехавший.

- Нет, - замирая от охватившего его тягостного предчувствия, сообщил Игорь, - он остался ночевать в нашем городском доме.

- В Крутогорске, по улице Нагорной, номер двадцать три? - уточнил вдруг побледневший собе­седник.

- Да, - отозвался Игорь и, теряя самообладание, почти закричал: - Да скажите же, наконец, что слу­чилось? Что все это значит?

- В вашем городском доме в Крутогорске произо­шел пожар. Вам необходимо выехать со мной на место происшествия.

- Пожар? - с трудом постигая смысл этого оше­ломляющего сообщения, побледневшими губами пере­спросил Игорь: - Пожар?! А как же... Как же отец?

- Пока ничего не известно, - чуть запнувшись, ответил дружинник и, словно спохватившись, доба­вил: - прошу вас поскорее одеться. Ваше присутствие в Крутогорске необходимо.

Игорь, не задумываясь, не отдавая себе отчета в том, что и как он делает, машинально натянул спор­тивные шаровары, набросил прямо поверх майки пид­жак, всунул босые ноги в дачные тапочки и выбежал на крыльцо.

Все, происходившее потом, Игорь видел, как бы через зыбкий туман. Сначала они вместе с дружинником очень медленно, как показалось Игорю, ползли на автомашине к Крутогорску. Но, когда Игорь ска­зал об этом соседу, тот удивленно взглянул на него и указал на фиксатор скорости. Стрелка прибора засты­ла на красной критической черте, под которой стояло жирное число 200.

Впрочем, Игорь тотчас же забыл об этом эпизоде. Атомный автомобиль бежал по такой знакомой млад­шему Стогову Нагорной улице. Еще минута, и сын профессора увидел фасад знакомого, окруженного сте­ной деревьев домика, теперь закопченный, заляпанный жирными мазками сажи, с окнами без стекол. С кри­ком: «Отец! Отец!» - Игорь бросился в распахну­тые двери...

Кто-то натянул на него противогаз. Потом он уви­дел распростертое на полу сильно обгоревшее тело человека... Не замечая ничего вокруг, Игорь склонил­ся над трупом, приник лицом к полуистлевшим остат­кам одежды и замер.

Когда труп вынесли на улицу, чтобы погрузить в машину, Игорь, сняв противогаз, при ярком солнеч­ном свете еще раз внимательно вгляделся в окостенев­шие черты мертвеца и едва сдержал готовый сорвать­ся с губ крик: скорее сердцем, чем разумом, он вдруг постиг, что лежавший на носилках мертвец, очень по­хожий на отца, - все же не профессор Стогов.

Игорь совсем уже был готов сообщить окружа­ющим об этом своем внезапном открытии, но неожи­данно появившийся рядом светловолосый широколи­цый человек крепко сжал ему локоть и, словно читая его мысли, чуть слышно, одними губами произнес:

- Спокойно, спокойно, Игорь Михайлович.

Неожиданный собеседник властно взял его под ру­ку и быстро повел к садовой беседке.

Там их уже ожидала пышноволосая девушка, кото­рую все называли Валентиной Георгиевной. Участли­во и не без любопытства глядя на Игоря глубокими серыми глазами, она попросила его подробно расска­зать о состоянии здоровья профессора Стогова.

Игорь, с горестным чувством признаваясь себе, что он очень мало, в сущности, знал и анализировал со­стояние отца, рассказывал этой незнакомой девушке обо всех заболеваниях старшего Стогова. Он вспом­нил и о сквозных ранениях в грудь и в плечо, которые получил инженер-полковник Михаил Павлович Сто­гов на фронте минувшей войны, и о перенесенных от­цом приступах тяжелого заболевания сердца, и о тя­желой контузии на вершине пика Великой Мечты.

Когда Валентина Георгиевна исчерпала свои вопросы, ее место напротив Игоря за чайным столиком занял новый собеседник. Он отрекомендовался Алек­сеем Петровичем Лобовым, в прошлом учеником про­фессора Стогова, напомнил Игорю о нескольких встречах с ним, тогда тоже студентом, и незаметно пе­ревел воспоминания молодости в русло деловой бе­седы.

Игорь подробно отвечал на многочисленные вопросы Лобова. И вот сейчас, восстанавливая в памяти де­тали беседы, он отчетливо вспомнил о недавних со­бытиях, тогда показавшихся ему не заслуживающими внимания.

Это было дней пятнадцать назад. Тот вечер Игорь решил провести в концертном зале Крутогорской фи­лармонии. Там предстояло исполнение любимых и старшим и молодым Стоговым фортепьянных произве­дений Бетховена. Но против ожидания Игоря, намеревавшегося сделать отцу приятный сюрприз пригла­шением на долгожданный концерт, Михаил Павлович, вдруг сославшись на занятость и легкое недомогание, решительно отказался. Игорь слишком хорошо знал отца, чтобы не различить в его голосе не совсем уве­ренные нотки и не заметить уже совсем необычного беспокойства, притаившегося в уголках всегда спо­койных, не по-стариковски мечтательных глаз.

«Возможно, что-либо неладное в институте», - подумал Игорь.

Полное и безмятежное спокойствие, всегда так присущее младшему Стогову, в тот вечер покинуло, его. И то ли потому, что рядом не было отца, или из-за того, что приглашенная им на концерт лаборантка их института Верочка не пришла, или же по иной при­чине, но фортепьянная музыка Бетховена, против ожидания, оставила его равнодушным. С трудом до­ждавшись антракта, Игорь решил вернуться домой.

Здесь его подстерегала новая неожиданность. Как и всегда, открыв своим ключом входную дверь, Игорь направился прямо в кабинет к отцу, чтобы рассказать ему о нелепо испорченном вечере.

Войдя в кабинет, Игорь с трудом сумел скрыть свое удивление. У письменного стола, на котором стояли бутылка вина, бокалы, вазы с фруктами и с пирожны­ми, удобно расположившись в глубоком кресле, сидел научный сотрудник инженерно-физического институ­та Орест Эрастович Ронский.

Это был весьма элегантный и представительный мо­лодой мужчина немногим более тридцати лет, стяжав­ший в Крутогорске громкую славу души общества и покорителя женских сердец, и всячески поддерживав­ший ее. Несколько лет назад Ронский был сотрудни­ком и даже любимцем Стогова, но довольно быстро расстался с профессором, предпочтя исследователь­ской работе более привлекшее его поприще препода­вателя и лектора-популяризатора. Теперь в научном мире Орест Эрастович был известен, главным образом, умением рассказать свежий анекдот и быть центром веселья на любой вечеринке.

Игорь знал, что Стогов так и не простил Ронскому, которого считал обещающим ученым, его ухода из ин­ститута ядерных проблем, никогда не поддерживал с ним никаких отношений и не оказывал никаких зна­ков внимания, кроме вежливых, но холодно официальных поклонов.

И вот теперь Ронский - у профессора Стогова. Ра­ди встречи с ним Михаил Павлович отказался от кон­церта, выпроводил из дому Игоря и о чем-то беседовал с гостем наедине в кабинете.

Михаил Павлович, как всегда, приветливо улыбал­ся Игорю, но сын слишком хорошо знал своего свое­образного отца и поэтому не сомневался, что профес­сор недоволен его внезапным возвращением.

Недоумевая, так и не находя ответа на вопрос: по­чему такой далекий от отца человек, как Ронский, су­дя по всему, желанный гость Михаила Павловича, Игорь сел в кресло напротив Ореста Эрастовича, на­лил в бокал вина, взял с вазы грушу.

Беседа текла внешне оживленно, но чувствовалось, что каждый из троих, поддерживая разговор, в то же время настойчиво думал о своем. Говорили о Бетхове­не, об исполнительской культуре, о необычно жарком для этого северного района Сибири лете, о фруктах, уже около года сохранявших аромат и свежесть после специального радиоактивного облучения. Ронский рас­сказал несколько пикантных историй из жизни мест­ного театра.

Поболтав так, Орест Эрастович стал прощаться. Его не удерживали. После ухода Ронского, так и не нашедший ответа на свои недоуменные вопросы, Игорь не удержался и все же спросил:

- Скажи, отец, что означает этот странный визит?

- А что же в этом странного, - с подчеркнутым равнодушием ответил старший Стогов, - работали в одном институте, недавно побывал в заграничной ко­мандировке, рассказывает много занятного. Я сам его пригласил. Кстати, у него есть некоторые интересные идеи по контрольной аппаратуре для нашей станции. А то, что Орест Эрастович теперь в науке звезда да­леко не первой величины, так это, как говорится, бог с ним. Может быть, его звезда еще взойдет. А если и нет, то не всем же быть такими подающими надеж­ды, как мой принципиальный сынище, - закон­чил Стогов, шутливо потрепав Игоря по волосам.

Но даже эта внезапная ласка и шутливый тон не успокоили Игоря. Впервые в жизни ему стало совест­но за отца: он почувствовал, что тот сказал неправду, и причиной непонятного приглашения в их дом Рон­ского явились отнюдь не те качества и достоинства Ореста Эрастовича, о которых говорил профессор, а нечто совсем иное.

В доме Стоговых всегда существовало в отношени­ях между отцом и сыном неписаное правило, которо­го оба твердо придерживались: говорить друг другу только то, что можешь и хочешь сказать. Поэтому Игорь, чтобы не оскорблять отца своим недоверием, не стал расспрашивать его ни о чем. Он пожелал Ми­хаилу Павловичу доброй ночи и ушел в свою комнату. Больше они с отцом о визите Ронского не говорили.

Может быть, Игорь и совсем бы забыл об этом странном, с его точки зрения, визите, но визит повто­рился.

Дней десять назад, заехав домой в такое время, ког­да, по его предположениям, отец должен был находить­ся в своей лаборатории в Обручевске, Игорь в дверях столкнулся с Михаилом Павловичем. Стогов прово­жал Ронского.

Потом Игорь еще два или три раза за эти десять дней встречал отца и Ронского. Они вместе выходили из буфета в инженерно-физическом институте, где Михаил Павлович читал курс лекций по ядерной энергетике.

И, наконец, это было уже днем в субботу, Игорь снова видел их вместе.

И сейчас, чем больше размышлял Игорь, тем силь­нее становилось его убеждение, что это непонятное, как он называл, тяготение отца к Ронскому и явилось причиной несчастья со старшим Стоговым. Именно из-за этого тяготения, думал Игорь, из-за желания вновь наедине встретиться с Ронским, отец и отказал­ся вчера вечером ехать с ним на дачу. Ведь еще утром он мечтал о рыбной ловле, о свободном дне в лесу и отказался.

Новые тревожные вопросы зароились в мозгу Игоря.

«Ведь это тяготение отца к Ронскому, - размыш­лял Игорь, - чрезвычайно странно и непонятно.

Отец с его увлеченностью наукой, граничащей с одержимостью, - страшный нелюдим. Весь круг его знакомых здесь ограничивается профессором Гриба­новым, а в Москве, академиком Булавиным. С ними отца связывают и многолетняя дружба, и общность на­учных интересов. Есть, конечно, еще две-три семьи, которые бывали у нас. Это писатель Луговой, музы­кант Рубин и начальник строительства станции Тихонов. И это все. Причем, такие интересные люди, и вдруг рядом с ними Ронский?»

Теперь Игорь припомнил, что сразу же после пер­вого визита Ронского, на протяжении всех этих дней в характере Стогова произошли некоторые, малоза­метные для постороннего глаза, изменения. Обычно уравновешенный и спокойный, Михаил Павлович стал порою раздражаться по пустякам, часто задумы­вался, уходил в себя. Потом внезапная отчужденность сменялась непривычной для него веселостью, много­словием, даже болтливостью. Но Игорь постоянно совершенно ясно чувствовал, что за словами, за показ­ным весельем отец прятал от него, а может быть и от самого себя, не покидавшее его все время беспокой­ство.

В то время Игорь расценивал все это, как признак того, что отцом овладела новая научная идея, которую он пока не раскрывает даже перед ним, хотя Игорь, как старший научный сотрудник лаборатории профес­сора, являлся его постоянным помощником и первым восприемником рождавшихся в этом неутомимом моз­гу идей.

Так и не найдя ответа на свои вопросы, Игорь ре­шил сейчас же, сегодня же встретиться с Ронским и расспросить его обо всем. Ведь Орест Эрастович, Игорь теперь был в этом убежден, являлся последним чело­веком, который встречался с отцом до несчастья.

С этой мыслью Игорь вскочил с постели. Он при­нял душ, докрасна растерся полотенцем и несколько освеженный сел к столу. Быстро выпил стакан холод­ного кофе, без аппетита сжевал вчерашнюю булочку. Есть не хотелось, но Игорь заставлял себя глотать застревавшие в горле куски. Он понимал, что для осу­ществления задуманного потребуется много сил, нуж­но было обрести эти силы.

Покончив, наконец, с завтраком, Игорь подошел к аппарату телевизофона. Несколько раз прострекотал диск, раздались длинные вызывные гудки. Наконец, где-то далеко собеседник Игоря поднял трубку. На экранчике появилось обрамленное пышной цыганской бородой лицо профессора Грибанова:

- А, это ты, Игорь, - зарокотал в трубке его гу­стой бас. - У тебя какие-нибудь новости?

- Нет, пока ничего нового, Петр Федорович. Я хо­тел попросить у вас отпуск, хотя бы на недельку. Вы же сами понимаете, каково мне сейчас.

- Конечно понимаю, сынок, - мягко прожурчал в ответ Грибанов. - Добре, будет тебе десятидневный отпуск. Желаю всех благ, не вешай носа, Игорек.

Изображение профессора Грибанова на экране по­гасло. Игорь облегченно вздохнул. Теперь, когда были улажены все формальности, он мог целиком отдаться осуществлению того замысла, который сложился у не­го сегодня утром.

Одевшись, Игорь критически и оценивающе огля­дел себя в зеркало. С обрамленного тяжелой дубовой рамкой толстого стекла на него смотрел не в отца статный молодой человек, с развитыми плечами атле­та и мускулистыми широкими в кисти руками, с загоре­лым чуть удлиненным лицом, пышными темно-кашта­новыми волосами и такими же как у отца, темно-серы­ми с легким оттенком голубизны, чуть суженными у переносья глазами. Взгляд этих глаз был тоже «стоговский», чуть выжидательный, как бы ушедший в себя, и в то же время прямой, зоркий.

Игорь погрозил своему отражению в зеркале и, чтобы отогнать все сильнее овладевавшее им сомнение в целесообразности плана, еще минуту назад казав­шегося безукоризненным, сказал себе нарочито гром­ко:

- В дорогу, Игорь Михайлович, и не «пищать!»

Поглощенный своими мыслями Игорь, озабоченный только тем, чтобы его ярко-зеленая четырехместная гоночная «Комета» все время двигалась с предельной скоростью, не заметил ни внимательного взгляда, ко­торый бросил вслед его машине недавно появившийся на соседней даче садовник, ни того, что едва его авто­мобиль проскочил развилок дорог, откуда-то сбоку на автостраду вышла такая же, как и у него «Комета», только окрашенная в коричневый цвет. Следовавший за ним автомобиль, в точности повторял все маневры Игоря и двигался след в след, ни разу не нарушив ди­станцию в пятьдесят метров.

Если Игорь и не замечал явного сопровождения, то он уж никак не мог знать, а тем более заметить того, что происходило в этой машине.

Расположившийся на заднем сиденье человек не­сколько раз монотонно повторил в небольшой микро­фон:

«Сокол, Сокол. Я - Ласточка. Птенец вылетел из гнезда!»

Прошли еще две минуты и это сообщение, уже от­печатанное на бланке, лежало на столе Лобова. Про­читав радиограмму, Алексей придвинул к себе микро­фон и негромко сказал в него:

- Охрану птенца продолжать. Донесение через час.

Слова Алексея прервал раздавшийся из настенного динамика голос дежурного:

- Товарищ Лобов! Вас просит начальник Управ­ления.

Лобов взглянул на часы. Было без двух минут де­сять. Ровно в десять он обязан был сделать очередной доклад о ходе операции. Положив в папку радиограм­му, Лобов направился к Ларину.

Андрей Савельевич встретил Лобова как всегда приветливо и вместе с тем торжественно:

- Товарищ Лобов? Моим приказом в связи с бо­лезнью Новикова, - Ларин чуть выделил последние слова, - вы назначаетесь исполняющим обязанности начальника отдела и непосредственным руководите­лем задуманной нами операции. Это будет для вас серьезным экзаменом. Надеюсь, что вы выдержите его.

- Благодарю за доверие, товарищ начальник, - спокойно проговорил Лобов и поинтересовался: - Что, Иван Алексеевич уже выехал на курорт?

Услышав утвердительный ответ, Лобов вновь спро­сил:

- Разрешите доложить первые результаты?

- Слушаю вас, Алексей Петрович...

Глава четырнадцатая

ИГОРЬ СТОГОВ НАЧИНАЕТ ПОИСКИ

...Кандидат технических наук Орест Эрастович Ронский в это утро тоже проснулся раньше обычного. Но причиной было вовсе не душевное волнение. Оре­сту Эрастовичу помешали спать служебные неприят­ности, которых у него в последнее время появилось более чем достаточно.

Декан факультета, на котором Ронский читал курс физики полупроводников, дважды посетил его лекции. И оба эти визита завершились неприятными для Ронского объяснениями. Декан, обычно мягкий и предуп­редительный человек, непривычно резко упрекал Оре­ста Эрастовича «в прямо-таки халатном отношении к своим обязанностям» и в «крайне низком идейно-на­учном уровне лекций».

И вот сегодня предчувствие, в которое очень верил в глубине души Ронский, предсказывало ему, что де­кан вновь удостоит его лекцию своим внима­нием.

А Орест Эрастович, как назло, засиделся накануне за преферансом. «Пулька» завершилась ужином с обильным возлиянием, домой он добрался только под утро и, вздремнув пару часов, сел за письменный стол, чтобы хоть несколько освежить конспект еще года три назад написанной лекции. То и дело позевывая, потягивая из тонкого стакана в массивном серебря­ном подстаканнике крепчайший чай, Ронский лениво водил пером по бумаге, поминутно зачеркивая напи­санное.

Стрелка часов неумолимо приближалась к полови­не девятого, нужно было собираться в институт. И как всегда тщательно одевшись, Ронский вышел из комнаты.

На этот раз предчувствие все-таки обмануло Ореста Эрастовича. Декан не только не пришел на лекцию, но и вообще отсутствовал в институте. Успо­коившийся Ронский, весело насвистывая незатейливую мелодийку, вышел в перерыв из аудитории в коридор. В дверях он почти лицом к лицу столкнулся с Игорем Стоговым.

- Игорь Михайлович! - расплылся Ронский в лю­безнейшей улыбке. - Рад вас видеть! Какими судьбами из вашего храма чистой науки в нашу кузницу кадров?

- Мне крайне необходимо поговорить с вами, - от­ветил Игорь. - Вы свободны?

Что-то в тоне и во всем облике Игоря подсказало Ронскому, что разговор почему-то будет не из прият­ных. Поэтому, не сгоняя с лица сладчайшей улыбки, Орест Эрастович попытался увильнуть.

- С удовольствием, с громадным наслаждением, Игорь Михайлович, но сегодня, к сожалению, лекции, и я...

- Я сверился с вашим расписанием, - не дослушав его, перебил Игорь, - с одиннадцати часов вы свобод­ны. Я буду ждать вас здесь же.

- К вашим услугам, - вяло согласился Ронский и вежливо, но холодно поклонившись, направился в пре­подавательскую.

Игорь спустился в вестибюль, присел там на диван и, не замечая ничего вокруг, задумался. Перед глаза­ми стояло полное, с матовой кожей холеное лицо Ронского, фатовские, точно подрисованные усики, угольно-черные тонко подбритые брови, большие, не­много мечтательные глаза, тщательно зачесанные, что­бы скрыть наметившуюся лысинку, волосы.

Все в этом, в общем-то красивом, хотя и несколько приторном лице, в массивной, облаченной, в безуко­ризненный костюм фигуре было неприятно Игорю. Как и старший Стогов, он не мог снисходительно отно­ситься к таким беспечно транжирящим себя натурам, как Ронский. Но сейчас Игоря занимали отнюдь не моральные качества его будущего собесед­ника.

Несмотря на гнездившиеся в глубине его души сомнения, Игорь сейчас был искренне убежден, что пе­ред ним, если и не прямой убийца его отца, то, во всяком случае, человек, причастный к его смерти. А в том, что его отец погиб, Игорь сейчас уже почти не сомневался. Правда, Ларин и Лобов говорили, что профессор Стогов жив, что мертвый он просто не нужен врагу, но Игорь теперь сильно сомневался в правдиво­сти их слов.

«Если отец действительно жив, то почему Ларин и его люди так медлят с поисками? Следовательно, их интересуют сейчас только преступники, потому что отца уже нельзя спасти! Но я постараюсь опередить их...» - так думал Игорь.

Потрясенный внезапно постигшим его горем, Игорь мог думать и думал только об одном: «Что же случи­лось с отцом? Как случилось несчастье? Что знает и что скажет Ронский?»

Младший Стогов не знал, да и не мог знать всей той огромной, кропотливой, невидимой для непосвя­щенного глаза работы, которую в этот момент вели са­мые разные люди, чтобы дать ответ на эти же вопросы, найти и схватить врага, вновь вернуть советской науке профессора Стогова.

Начиная с минувшего вечера, во все вагоны ухо­дящих из Крутогорска поездов, во все стартующие в Крутогорском аэропорту самолеты, садились пассажи­ры, покупавшие билеты за несколько минут до отправ­ления. В их желтых, коричневых, черных чемоданчи­ках лежали не только традиционные смены белья, чи­стые сорочки и носовые платки. Были в них оптиче­ские приборы и химические препараты, позволяющие объективу фотоаппарата проникнуть под слой грима любой толщины и восстановить на специальной фото­пленке подлинные черты лица человека, хоть чем-ли­бо отдаленно напоминающего Стогова.

Бережно хранились в этих чемоданах переписан­ные в специальных радиоаппаратных на особо чувст­вительную ферромагнитную микропленку записи лек­ций профессора Стогова. Обладатели этих пленок имели возможность, не привлекая ничьего нескромно­го внимания, с помощью магнитофона, скрытого в кри­сталловидном наушнике, помещавшемся в ушной раковине, оживить в памяти звучание голоса профессора Стогова, если бы вдруг услышали нечто похожее на него. А для того, чтобы слушатели не ошиблись, осо­бые приборы, помещенные в портсигаре, зажигалке, в корпусе ручных часов или авторучки, абсолютно точ­но фиксировали частоту колебаний и тембр голоса профессора Стогова и голоса, схожего с ним, подтвер­ждая или опровергая это сходство.

Не ускользнул бы от чутких химических при­боров, скрытых в стенках чудесных чемоданов, и запах Стогова, появись он в купе вагона или в салоне само­лета. Игорь даже и не предполагал, что во время его отсутствия на даче, в ней побывали посланные Лари­ным люди, приборы которых навсегда запечатлели в своей химической памяти неуловимые даже для обоняния розыскной собаки тончайшие запахи, исхо­дящие от одежды, обуви, посуды профессора - от все­го, к чему он хоть раз прикоснулся. И теперь, если бы в помещении, где находились эти приборы, возник за­пах, схожий по своему химическому составу с запечат­ленным ими, они бы немедленно незаметно для окру­жающих просигнализировали об этом владельцу чемо­дана.

А сколько вооруженных такими же приборами ав­тоинспекторов придирчивее, чем обычно, проверявших права у водителей всех легковых и грузовых автома­шин, появилось в это утро и на городских улицах и на ведущих в Крутогорск дорогах. Люди Ларина побыва­ли в гостиницах, ресторанах, театрах - везде, где мог­ли обнаружился следы профессора.

Ларин и его подчиненные знали - в городе хитрый и дерзкий враг. С этого момента Крутогорск стал для них фронтом, где незримо для непосвященных вели они с врагом бой во всеоружии профессиональных зна­ний и совершеннейшей криминалистической техники.

Всего этого не знал, да и не мог знать Игорь Сто­гов, полагавшии, что он один находится на верном пу­ти в поисках отца. Впрочем, встреча с Ронским во мно­гом поколебала его решимость. Пока Игорь на пре­дельной скорости гнал свою «Комету» в город, все ему казалось простым и ясным. Но вот теперь, в ожидании решительного разговора, Игорь заколебался: что он скажет Ронскому, чего добьется?

Размышления и сомнения Игоря прервал как всег­да бодрый и жизнерадостный голос Ореста Эрастовича.

- Я к вашим услугам, Игорь Михайлович, прошу извинить, что заставил вас ждать.

Игорь молча поднялся с дивана и так же молча вы­шел в предупредительно распахнутую Ронским дверь.

Не сговариваясь, они двинулись к видневшемуся невдалеке скверу. Хмурый вид Игоря внушал Оресту Эрастовичу немало тревог, и он изо всех сил старался спрятать свою озабоченность за внешне непринужден­ной болтовней. Но все его попытки завязать беседу разбивались о ледяную суровость Игоря. Убедившись в полной бесплодности всех своих попыток, Орест Эрастович умолк, его внешняя непринужденность все более явственно сменялась тенью озабоченно­сти.

Игорь и Ронский прошли в самый дальний угол сквера и, по-прежнему не проронив ни слова, опусти­лись на скамью. Игорь хмуро дымил сигаретой, Рон­ский пытался насвистывать. Наконец, Орест Эрасто­вич, которому все больше становилось не по себе, не выдержал и первым прервал молчание:

- Я слушаю вас, Игорь Михайлович!

Игорь все еще медлил с началом разговора, но вот он бросил в урну недокуренную сигарету и хрипло спросил, не глядя на собеседника:

- Где мой отец?

Ронский даже отпрянул назад, столь неожиданны­ми показались ему эти слова: «Что с ним? Уж здоров ли он?» - мелькнуло в мозгу. Но, подавив тревогу, хо­тя и без обычной улыбки, Орест Эрастович спокойно ответил:

- Простите, Игорь Михайлович, но ваш вопрос кажется мне не совсем уместным. Если вы имеете в виду уважаемого Михаила Павловича, то вы лучше меня знаете, что в это время профессор бы­вает обычно в Обручевске.

Эти слова Игорь, до того решивший спокойно по­говорить с Ронским, воспринял, как бессовестную ложь и откровенный цинизм. Он больше не мог владеть собой и приглушенным от ненависти голосом, заглатывая слова, плохо отдавая себе отчет в их значе­нии, закричал:

- В Обручевске?!. Уважаемый Михаил Павло­вич?! Да как вы смеете так спокойно произносить это имя?! Ведь вы же знаете, что вчера утром наш го­родской дом сгорел, а судьба отца до сих пор неизве­стна. Не пытайтесь уверять меня, будто вы тут ни при чем. Я знаю - это вы уговорили отца остаться в тот вечер в городе! Вы участник его убийства или по­хищения. Вы предали моего отца и вы должны сказать, где он сейчас находится!

Если бы земля начала медленно разверзаться под ногами Ронского, он и тогда бы испугался меньше, чем услышав слова Игоря о пожаре в их доме и об убийст­ве или похищении профессора. С каждым словом Иго­ря все бледнее становилось лицо Ореста Эрастовича. Нет, такого обвинения он не мог простить. Не помня себя, вскочил он с места:

- Это неслыханно! Это совершенно чудовищно! Да отдаете ли вы отчет в своих словах? Да как вы сме­ете?! По какому праву вы наносите такое оскорбление, самое тяжкое для советского гражданина. Я не имею ни малейшего отношения ко всему, что случилось с вашим отцом! Я только от вас, только сейчас услыхал об этом несчастье! Слышите вы или нет?! Да я буду жаловаться на вас, я вас в порошок сотру! - расходил­ся все больше Ронский.

Последние слова Ронского, точно удар молнии под­няли Игоря, пораженного таким, как ему казалось, бес­примерным цинизмом собеседника. Не владея более собой, бледный, страшный в своем сыновнем гневе, рванулся он с места и с воплем: «Убью! Подлец!» - бросился на Ронского и нанес ему резкий, короткий и тяжелый удар в подбородок.

Ронский повалился назад и с размаху стукнулся головой о ребристую спинку скамьи. Превозмогая сра­зу сковавшую череп сильную боль, он все же нашел в себе силы, чтобы нанести Игорю стремительный удар каблуком в живот.

С глухим стоном младший Стогов рухнул на зем­лю. Последнее, что он еще успел увидеть, был неиз­вестно откуда появившийся человек со свистком в ру­ке...

Глава пятнадцатая

АКАДЕМИК БУЛАВИН ОТПРАВЛЯЕТСЯ В ПУТЬ

Виктор Васильевич Булавин стал действительным членом Академии наук СССР сравнительно недавно. Был он еще молод для своего высокого и почетного научного звания. Далеко не всякий, кто встретил бы академика не в лаборатории или институте, догадался бы о том, что перед ним широко известный ученый. Его статной, хотя и немного грузной фигуре, казалось, было совсем неуютно и непривычно в просторном штатском костюме. Знакомые Булавина, глядя на него, подшучивали, что людям такого гвардейского роста и гвардейской выправки куда больше подходил бы в бы­лые времена строгий военный мундир.

И лицо Булавина тоже, пожалуй, больше бы при­стало какому-нибудь военачальнику. Почти сросшие­ся у переносицы в одну прямую линию густые золо­тистые брови, чеканные грани губ и подбородка, пере­черкнутый несколькими вертикальными линиями кру­той, упрямый лоб, обрамленный слегка вьющимися, скрывающими седину волосами - все это свидетель­ствовало о сильной воле, решительности и незауряд­ном уме.

...В тот жаркий июньский полдень академик Була­вин, одетый в легкие парусиновые брюки и вышитую украинским орнаментом белую рубаху с закатанны­ми выше локтей рукавами, сидел за письменным сто­лом на веранде своей подмосковной дачи. Этот день, свободный от многочисленных хлопот по институту, Виктор Васильевич решил посвятить работе над нача­той совместно со Стоговым рукописью моногра­фии «Некоторые проблемы термоядерной энерге­тики».

Не в первый раз лежала на рабочем столе академи­ка стопа отпечатанных на пишущей машинке листков, заключенных в светло-желтую папку, но не было еще случая, чтобы вновь и вновь не перечитывал Булавин написанное темпераментным и образным стоговским языком вступление:

«Все вокруг нас - все, что окружает человека, - читал Булавин почти наизусть затверженные слова, - все, чем пользуется человек для утверждения своего господства над природой - есть не что иное, как ак­кумулированная на протяжении миллиардов лет суще­ствования Земли солнечная энергия».

«До сих пор, - писал далее Стогов, - люди более или менее интенсивно потребляли то, что было создано до них и без их участия теми всего лишь двумя миллиардными долями колоссального излучения сол­нечной энергии, которые достигают нашей планеты. Ныне же человечество достигло в своем развитии та­кого этапа, когда оно в состоянии помочь Солнцу. Уро­вень развития науки и техники, особенно в Советском Союзе, позволяет нам в любом уголке нашей планеты зажечь свое, Земное, созданное человеческими руками Солнце. И нет сомнения, что множество этих немеркнущих солнц, каждое мощностью в сот­ни миллионов, а возможно, и в миллиарды ки­ловатт, в скором времени засияют во всех угол­ках Земли.

Невозможно переоценить значение этого величай­шего научного достижения».

Поглощенный чтением, академик не сразу услышал негромкий, но нетерпеливый голос:

- Товарищ Булавин?

Булавин чуть удивленно и вместе с тем встревоженно поднял взгляд от рукописи. В доме академика су­ществовал раз и навсегда заведенный порядок, по ко­торому никто и ничто не вправе были отрывать Викто­ра Васильевича от его занятий. Этому несколько дес­потичному принципу безропотно подчинялись домо­чадцы Булавина, этому правилу обязан был свято сле­довать всякий, кто входил в его дом.

Академик совсем было уже собрался резко отчи­тать святотатца, но, вглядевшись в посетителя, изме­нил свое намерение.

В нескольких шагах от стола, почтительно вытянув­шись, стоял человек в полувоенном костюме. В его руке академик заметил запечатанный пятью сургучны­ми печатями голубой пакет.

«Должно быть, действительно срочно, - подумал Виктор Васильевич, - иначе бы не послали фельдъе­геря на дом». Поэтому Булавин проговорил без обыч­ной в такие минуты ворчливости:

- Вы не ошиблись. Я действительно академик Бу­лавин. Чем могу быть полезен?

- Предъявите, пожалуйста, удостоверение лично­сти - вежливо, но настойчиво попросил курьер

Академик недоумевающе, теперь уже откровенно сердито хмыкнул, но все же открыл ящик стола, пошуршал в нем бумагами и протянул требуемый доку­мент

Внимательно посмотрев врученный ему паспорт, пристально взглянув на все более хмурившегося ака­демика, как бы сопоставляя черты его лица с изобра­жением на фотографии, курьер протянул Булавину пакет:

- Распишитесь, пожалуйста, на конверте в получе­нии. Не забудьте проставить часы.

Булавин молча указал рукой на свободный стул, приглашая садиться, и нетерпеливо взломал хрустя­щие кружки печатей. Первые же слова письма заста­вили его вздрогнуть:

«Глубокоуважаемый, Виктор Васильевич! - читал Булавин. - С чувством глубокой скорби сообщаю Вам, что вчера ночью неизвестные пока злоумышленники похитили, а возможно, даже и умертвили профессора Михаила Павловича Стогова и сожгли его дом.

Как мне стало известно от компетентных в этих вопросах товарищей, это преступление - не что иное, как первый шаг проникшей в Крутогорск диверсион­ной группы, действующей по заданию частной развед­ки одной из западных монополий.

При такой ситуации не исключены любые провока­ции и даже диверсии на строительстве, особенно при пуске станции. Как Вам известно, последствия такой диверсии могут оказаться поистине катастрофически­ми, трагичными для многих миллионов людей в прилегающих районах.

Здесь существует твердое убеждение, что в столь напряженный и своеобразный предпусковой период Ваш, Виктор Васильевич, приезд в Крутогорск являет­ся совершенно необходимым. В связи с отсутствием Михаила Павловича, только Вы один в состоянии дове­сти до конца начатое совместно с ним дело. Вопрос о Вашем экстренном выезде в Крутогорск уже согласо­ван с президентом Академии.

Итак, глубокоуважаемый Виктор Васильевич, до скорой встречи в Крутогорске, где я надеюсь обрадо­вать Вас добрыми вестями о Михаиле Павловиче.

С глубочайшим почтением

искренне Ваш П. Грибанов».

Снова и снова перечитывал Булавин сразу вдруг по­тускневшие и расплывшиеся строки потрясшего его письма.

Курьер, которому, судя по его поведению, было из­вестно содержание врученного академику пакета, с лег­ким нетерпением взглянул на часы, вежливо, но на­стойчиво сказал:

- Товарищ академик, через час отправляется спе­циальный самолет. Через два часа вы будете в Круто­горске.

Но академик не слышал этих слов. В эту тяжелую минуту в его памяти с почти физической зримостью возник образ Стогова, каким он его видел в последний раз всего два месяца назад.

Тогда Стогов приехал в Москву, чтобы проинфор­мировать Булавина о результатах первых опытов

ТЯРБС-1 - термоядерный реактор Булавина-Стогова работал отлично. На поверхности земли еще не сошел снег, и его потемневшие сугробы, растекавшие­ся в полдень грязноватыми лужицами, к ночи вновь по­крывались ледяной коркой. Свирепый ветер скрипел ветвями голых деревьев, сбивал на землю хрупкую пе­ремерзшую хвою.

А в недрах Кряжа Подлунного, в огромной пещере, куда через толщи горных пород никогда не проникал солнечный луч, зеленели сосны и дрожали от легкого ветерка страусовые перья пальмовых листьев. Там, на­всегда победив первозданную мглу, сияло созданное человеческими руками Солнце.

Стогов информировал академика о ходе опытов, но это не был сухой и лаконический научный отчет. Об­разно и увлеченно рассказывал Михаил Павлович о чу­десах испытательной секции № 1. Слушая друга, ака­демик живо представлял себе грандиозный купол из фатонита, заменивший в подземелье небо и отделив­ший нежные теплолюбивые растения от холодного камня. Этот купол являлся в то же время конденсатором и регулятором тепла и света, излучаемых ре­актором.

Как никто другой, понимал академик величие на­учного подвига коллектива химиков, создавших пласт­массовое небо и с помощью чудодейственных бакте­рий превративших мертвый камень в жирную, обиль­ную питательными веществами почву. На искусствен­ной почве, под искусственным, никогда не темневшим небом, под ласковыми лучами искусственного Солнца в подземелье шумели пальмовые и бамбуковые рощи.

Рассказывая об этом, Стогов не скрывал своего не­поддельного восторга. Взволнованно вышагивая по ка­бинету Булавина, он говорил, энергично жестикули­руя в такт словам:

- Нет, это надо видеть, Виктор Васильевич! Паль­мы в подземелье! Да еще где?! В Северной Сибири! И ведь растут, и как растут! Честное слово, лучше, чем под естественным черноморским солнцем.

Стогов умолк и вдруг, уже весь во власти новой, может быть, только что родившейся идеи, заговорил еще более горячо и взволнованно:

- Растут, Виктор Васильевич, столь быстро, что у меня даже возникла мысль, а не расширить ли нам со­став нашего научного коллектива, не включить ли в не­го дополнительно группу биологов, главным образом, биофизиков. Нужно также кроме ботаников и почвове­дов привлечь зоологов, а, возможно, и физиологов. Мне хочется поставить серию опытов по регулирова­нию радиации, светового и теплового излучения реак­тора, чтобы выяснить непосредственное влияние этих процессов на жизнедеятельность растительного и жи­вотного мира и попытаться найти наиболее оптималь­ный режим.

Стогов подошел почти вплотную к Булавину, мягко опустил ему на плечи свои руки, слегка привлек к себе:

- Если некоторые из этих догадок оправдаются, то наши, советские термоядерные электростанции при­несут человечеству не только изобилие энергии, но и изобилие растительных и животных продук­тов, станут подлинным благодетелями человече­ского рода.

Стогов вернулся к окну, у которого он до этого стоял, и, медленно подбирая слова, что случалось с ним крайне редко, поделился с Булавиным, видимо, самой сокровенной своей мыслью:

- А кроме того, Виктор Васильевич, если только мы на правильном пути, а я уверен, что это так, ка­кую безграничную силу обретет человек в синтезе мо­гущества термоядерной энергетики с могуществом современной химии. Космические корабли из солнцелита с термоядерными двигателями на борту! Со ско­ростью света устремятся они к самым дальним пла­нетам.

Небо из фатонита станет броней первых колоний человека на Луне, на Марсе, на Юпитере. Эта броня надежно укроет людей от космического зноя и холода. Под этим небом, на искусственной почве, согретой теплом термоядерных станций, зашумят сады и нивы.

Люди окружат затерянные во Вселенной безжизнен­ные пока миры созданной с помощью все тех же термо­ядерных станций атмосферой, вдохнут в них жизнь. И сколько новых тайн, новых, неведомых Земле сокро­вищ откроют нам эти миры. Человек будет творить жизнь во Вселенной, зажигать новые звезды, человек будет творцом прекрасного, для человека созданного мира!

В тот вечер, когда происходил этот вспомнивший­ся сейчас разговор, Булавин, увлеченный передавшейся и ему откровенной восторженностью Стогова, молча любовался своим вдохновенным другом. Как дорого было ему это вдохновение, как любил и ценил Була­вин гармонически сочетавшиеся в Стогове поэтиче­скую восторженность и строгий научный расчет.

И вот теперь его большой друг, с которым вместе пройдены наиболее трудные тропы в науке, чело­век с горячим сердцем поэта и трезвым умом ученого, стал пленником, а возможно, и жертвой врага. Он, меч­тавший о создании на земле созвездия искусственных солнц, в руках у тех, кто готов, не задумываясь, по­гасить над миром единственное естественное Солнце. Жрецы и призраки уходящей с пути людей вечной но­чи взметнули свой топор над гордой головой творца чудесных генераторов тепла и света.

При мысли об этом Булавин не сдержался и, забыв о присутствии постороннего человека, скрипнул зуба­ми и глухо застонал. Нет, академик Булавин не был сентиментальным человеком. В его юности, опаленной огнем священной войны с гитлеровцами, были и ночев­ки у солдатского костра, и горькая пыль дорог от­ступления, и молчаливая боль над свежими братскими могилами... Но никогда еще за всю свою некороткую и нелегкую жизнь, не испытывал он более тяжких ми­нут.

Видя, что потрясенный известием Булавин никак не прореагировал на его слова, курьер решил более на­стойчиво напомнить о главной цели своего визита. Чуть громче прежнего он сказал:

- До отправления в Крутогорск выделенного вам, товарищ академик, самолета осталось меньше часа.

- Что такое? - услышав эти слова, встрепенулся академик. - Самолет в Крутогорск?! Ах, да, да.

Булавин быстро встал, оставив озадаченного гостя, одного, стремительно ушел в комнату. Минут через пятнадцать, так же стремительно, как и удалился, Бу­лавин вновь появился на веранде. Теперь он уже был одет в безукоризненно сшитый светло-серый костюм, стального цвета туфли, легкую в тон одежде шляпу. В одной руке он держал маленький кожаный чемодан, через другую был переброшен тонкий светлый макин­тош.

С лица академика сошло выражение глубокого от­чаяния, появившееся в первые минуты после получе­ния письма. Сейчас лицо Булавина, сразу осунувшееся, было застывшим, отчужденно-каменным, резче обо­значились глубокие складки на лбу и едва наметивши­еся морщины около глаз. В глазах, тревожных, как бы углубленных в себя, где-то в самых дальних уголках таилась прочно поселившаяся боль.

- Поехали, товарищ, - глухо проговорил акаде­мик.

Спустя полчаса на одном из подмосковных ракетодромов взмыл ввысь торпедоподобный ракетоплан, который по старой привычке все еще называли самоле­том. Ракетоплан взял курс на Крутогорск.

Глава шестнадцатая

ДОМИК НА ОКРАИНЕ

Крутогорск был одним из самых молодых городов нашей страны. Молоды были его заводы - царство чу­десных превращений мертвой руды, текучих газов и пахнувшего смолой дерева в металлы и пластические массы, волокна и машины. Молоды были его улицы, площади, скверы и парки. Молоды и горячи были серд­ца людей, населявших этот город энтузиастов, город, ставший символом отогретой теплом людских сердец Сибири.

Не было у Крутогорска долгой и трудной истории с набегами чужих племен, неделями осады за городь­бой частоколов, с яростными бунтами черни и пани­ческим страхом родовитых воевод, захлестнутыми нуждой и грязью рабочими слободками и пьяными ка­бацкими песнями... Крутогорск не имел прошлого, он был создан будущим и устремлен в будущее.

Крутогорск не имел окраин, как не имел и твердых городских границ. Все здесь было в становлении и ки­пении. Вчерашние окраины сегодня становились центрами новых кварталов, а к временной границе го­рода уже спешили архитекторы с рулонами чертежей и эскизов.

Но бывает, что и на пути быстрой реки встанет вдруг врезавшийся в ее поток глинистый мыс, и чис­тая вода заплещется возле него грязно-желтым озер­ком. Обогнут, обойдут этот мыс шумные речные вол­ны, а застоявшаяся в тихом заливчике водица подер­нется зеленой ряской, станет лягушиным раздольем.

Так случилось и с бурной рекой роста Крутогор­ска. Северо-западную часть этого города замыкала со­вершенно лишенная растительности гора Зубастая. Ее высокие, выщербленные водой, солнцем, ветром и временем каменистые склоны отбрасывали густую тень на расположенную внизу улицу маленьких одно­этажных домиков, построенных еще на заре истории Крутогорска.

Разные люди жили в них. Были здесь молодожены, решившие с первых месяцев семейной жизни обзавес­тись совсем отдельным, пусть даже небольшим гнездышком, старики-пенсионеры, стремившиеся провести остаток дней подальше от городского центра с его шу­мом и суетой, были и другие люди, в силу разных при­чин облюбовавшие для себя именно этот район.

И хотя ровные, покрытые асфальтом улицы, застро­енные свежеокрашенными домиками, ничем не напо­минали старых окраин, хотя и жили в этих домах сов­сем не обитатели прежних Нахаловок и Таракановок, район этот крутогорцы все же называли привычным словом - окраина.

В одном из тихих домиков, как бы шагнувшем на склон Зубастой, уже не первый год жил часовщик Па­вел Сергеевич Прохоров, высокий горбоносый чело­век неопределенного возраста с желтым лицом, почти всегда покрытым густой, черной, с заметной сединой щетиной.

Это был тот самый Прохоров, что однажды после лекции Стогова о термоядерной энергетике намере­вался пойти в институт ядерных проблем механиком. Там он действительно поработал, но недолго, а потом обосновался в небольшой часовой мастерской на ули­це Нагорной, как раз напротив дома Стогова.

Поговаривали, что Павел Сергеевич где-то за Ура­лом схоронил жену, потом по какому-то поводу поссо­рился с детьми и уехал из родных мест, поселился в Крутогорске.

Жил он теперь совсем, один, с соседями дружбы не водил, никто еще ни разу не видел, чтобы в доме у Прохорова бывали гости или сам Павел Сергеевич на­вестил кого-нибудь в свободное время.

Прохоров отличался редкой пунктуальностью и ни­когда не изменял своим привычкам, даже в мелочах. Ровно в половине восьмого утра, как сигнал точного времени, раздавался скрип калитки его дома, и хозяин, облаченный в неизменный парусиновый костюм, если дело происходило летом, или черный дубленый полу­шубок - зимой, выходил на улицу и направлялся в ближайший магазин. Здесь Павел Сергеевич, как пра­вило, спрашивал бутылку молока, две белые булочки, пятьдесят граммов масла и ковригу черного хлеба для своей собаки. Изредка, впрочем, меню менялось, и в дополнение к маслу Прохоров брал еще граммов сто колбасы или сыру, а иногда пару свежих яиц. Всю эту снедь Павел Сергеевич покупал постоянно в од­ном и том же магазине и у одного и того же продавца. Приняв сверточки, Прохоров неизменно обменивался с продавцом церемонными поклонами.

Словоохотливые, вездесущие соседки не раз спра­шивали у Павла Сергеевича - почему он, в отличие от всех жителей их улицы, не пользуется доставкой продуктов на дом, а ходит за ними в магазин сам. На это Прохоров неизменно отвечал, что не любит при­чинять людям беспокойства, к тому же привык к еже­дневной утренней прогулке.

Соседки посудачили насчет поразительной скупо­сти Прохорова, который-де мает себя этой прогулкой, только бы не заплатить лишнюю копейку, а потом мах­нули рукой и забыли об этой странности соседа. И фигура Прохорова, размеренно двигавшегося к мага­зину, стала прочной деталью утреннего уличного пей­зажа.

Сложив пакетики в желтую кошелку, Прохоров так же размеренно возвращался из магазина домой. Вновь скрипела тяжелая калитка, слышалось короткое радостное тявканье пса.

Примерно через сорок минут открывались теперь уже ворота домика Прохорова, и его владелец, обла­ченный в кремовый шелковый костюм - летом или в черное полупальто с серым барашковым воротни­ком - зимой, выезжал на мотоцикле на работу. На минуту Прохоров останавливал мотоцикл, запирал во­рота снаружи на висячий пудовый замок, потом са­дился в седло и продолжал свой путь.

Замок на прохоровских воротах тоже не раз слу­жил темой оживленных пересудов соседок, но и это отнесли за счет врожденных странностей Павла Серге­евича и мало помалу забыли о его пристрастии к запо­рам.

Так и жил Павел Сергеевич на самой тихой в Крутогорске Таежной улице. В семь тридцать утра отправ­лялся пешком за продуктами к завтраку, в восемь ча­сов возвращался домой, в восемь сорок выезжал на ра­боту, до четырех часов вечера, вставив в глаз увели­чительное стекло, регулировал маятники и пружинки, менял волоски и циферблаты у чужих часов, которые приносили крутогорцы в крохотную будочку-мастерскую на перекрестке улицы Нагорной и Паркового проезда, где трудился Прохоров. В четыре тридцать вечера Павел Сергеевич вновь появлялся у прилавка облюбованного им магазина, закупал нехитрую снедь к холостяцкому ужину, обменивался поклонами с про­давцом и, не спеша, ехал домой. В четыре сорок пять вечера ворота прохоровского дома запирались изнутри до половины восьмого утра.

Продолжалось это не один год, к нелюдимому со­седу привыкли, на него перестали обращать внимание. О домашней жизни Прохорова никто не мог ничего сказать, знали, и то только со слов самого Павла Сер­геевича, что он делит свой досуг между каким-то сверхсовершенным собранным им радиоприемником и сверхумным псом по имени Макс. Но никто из соседей не удостоился чести увидеть своими глазами эти чуде­са техники и природы, хотя, признаться, охотники до такого знакомства были.

По соседству с Прохоровым в домике, окрашенном веселой зеленой краской, жил Василий Иванович Ры­жиков с молодой женой Дашей и семилетним неуто­мимым крикуном Вовкой. Василий Иванович или, как запросто звали его все вокруг, Вася вполне оправ­дывал внешностью свою яркую фамилию. Он имел не только огненно-рыжие волосы на голове, но и огненные брови, такого же цвета волоски покрывали его руки. Весною огненная шевелюра гармонировала с ку­мачовыми пятнами веснушек на широком, добродушном Васином лице.

Столь яркая окраска Васиных волос и кожи не мешала его супруге Даше - молодой женщине с внеш­ностью и статью русской красавицы - считать своего мужа самым красивым мужчиной на свете и наделять его в разговорах с соседками самыми необыкновенны­ми достоинствами и качествами.

Был Вася парнем простым, веселым, без особых претензий. Его действительно красивые большие ярко-голубые глаза смотрели на мир широко и жадно, точ­но хотели увидеть как можно больше. Работал Вася на грузовом такси, а все свои свободные часы посвя­щал бесконечному совершенствованию радиоприемни­ков самых различных марок. Радиолюбитель он был страстный, вдохновенный. Линии и витки запутанной схемы, разговоры о конденсаторах, сопротивле­ниях, лампах звучали для него какой-то волшебной музыкой, доставляли наслаждение.

Эта страсть привела Васю на студенческую скамью вечернего радиотехнического института. Но Васино увлечение не мешало ему отлично работать на «атом­ном ломовике», как он называл свое грузовое такси, Семья Рыжиковых жила в достатке и весело.

Вполне понятно, что, увидев на крыше соседнего домика антенну не совсем обычной конструкции, вра­щавшую свою поставленную под углом рамку, про­слышав от жены о радиотехнических увлечениях сосе­да, Вася загорелся желанием поближе познакомиться с Прохоровым. Но все попытки Рыжикова завязать это знакомство разбивалось о ледяную отчужденность соседа. Павел Сергеевич так бесцеремонно и недву­смысленно захлопывал тяжелую калитку, что даже Вася, от природы незлобивый и незлопамятный, оби­делся и махнул рукой. «Пусть себе чудит», - решил он и, пожалуй, даже совсем забыл о существовании со­седа.

Но вспомнить и задуматься об образе жизни Про­хорова Васе все же пришлось и совсем для него не­ожиданно.

Вечером одного из июньских воскресений Вася Ры­жиков, весело насвистывая, вышагивал вдоль Фести­вальной улицы, направляясь к троллейбусной останов­ке, чтобы поехать домой. Причиной столь радостного настроения Рыжикова явилась сделанная им удачная покупка.

Вася давно уже мечтал о новых полупроводнико­вых диодах, о которых читал в журнале. Сегодня ему сообщили из магазина, что долгожданные диоды нако­нец-то прибыли. И вот теперь, поминутно ощупывая в кармане пакетик с полупроводниками, полный самых горячих мечтаний, он возвращался домой.

В нескольких метрах от остановки троллейбуса Вася увидел нагонявшего его Петра Курочкина - приятеля еще школьных лет. Теперь Курочкин, как и Вася, рабо­тал шофером, только водил он не такси, а пожарную машину.

Вася и Петр крепко встряхнули друг другу руки, постояли, болтая о разных пустяках. Рыжиков не удержался от соблазна поделиться с товарищем своей радостью. Петр понимающе покивал головой и вдруг, круто меняя тему разговора, не совсем уверенно пред­ложил:

- Может быть, так сказать, по случаю покупочки, воскресенья, ну, и все там такое, прочее... пивка?

Против ожидания Петра, Вася, придерживавшийся всегда самых трезвых убеждений, ответил:

- А что же? Я, пожалуй, не откажусь от кружечки пива.

Друзья спустились в расположенный в нижнем эта­же соседнего дома прохладный пивной погребок. За­казав по паре кружек ледяного пива с аппетитными шапками играющей пузырьками пены и тарелку варе­ных раков, Вася и Петр пошли в самый дальний угол зала, расставили все эти яства на высоком круглом мраморном столике и отхлебнули по несколько глот­ков.

Заметив, что всегда энергичный, жизнерадостный Петр сегодня казался утомленным, Вася участливо по­интересовался причиной этого.

- Устал здорово. Работа, понимаешь, горячая была, ну, а я недавно с дежурства.

- Пожар, что ли, где большой? - встрепенулся Вася, любивший, как и всякий непосвященный в такие дела человек, рассказы о различных происшествиях.

- Большой! - хмыкнул Петр. - Мало сказать большой. Ладно мы вовремя подоспели, ну, опять же средства у нас теперь не в пример прежнему.

- Да что горело-то? - нетерпеливо спросил все более заинтересовывавшийся Вася.

- По Нагорной особнячок такой красивый. В нем профессор Стогов жил, говорят, очень известный был ученый. Ну вот, этот особнячок какие-то деятели, ви­дать, подожгли, а Стогова не то убили, не то сам сго­рел. Ух, и жутко было, как сын его приехал. Выскочил он из   машины белый весь и кричит: «Отец! Отец!»

Но Вася уже почти не слушал Петра. При упомина­нии имени Стогова, Рыжиков даже отпрянул назад. В отличие от Курочкина, неплохого, компанейского, но, в общем-то, пустоватого парня, Вася и раньше слы­шал о Стогове.

А с месяц назад, когда Стоговы перебирались на дачу, диспетчер направил для перевозки вещей именно Васину машину.

Пока рабочие устанавливали в кузове грузовика нехитрую дачную обстановку, ящики с заранее ото­бранными книгами, помогавший им Вася хорошо рас­смотрел не по годам подвижного, худощавого челове­ка с мягкими темно-каштановыми, чуть посеребренны­ми сединой волосами.

Профессор сыпал шутливыми угрозами в адрес за­мешкавшихся с чем-то грузчиков, совсем по-простецки балагурил, а когда выносили неповоротливый платя­ной шкаф, вместе со всеми подставил под тяжелую ношу свое не по-стариковски крепкое плечо и нарочи­то громко выкрикивал, задоря других: «Раз, два! Взя­ли!»

Когда погрузка вещей была окончена. Стогов, не­смотря на то, что у ворот дома стояла блистающая ла­ком «Комета», на которой он мог добраться до дачи и удобнее, и быстрее, все же влез в кабину Васиного «Богатыря». А так как Вася, в глубине души считал свой грузовик самой лучшей машиной на свете, такое решение профессора Рыжикову очень понравилось.

Всю дорогу до дачи Стогов весело шутил, подтру­нивал над Васиной осторожной ездой. Когда же Вася с присущей ему серьезностью и обстоятель­ностью, стремясь как можно полнее использовать не­ожиданное соседство с ученым, спросил у него, как бу­дет выглядеть термоядерный реактор, который, как он читал, конструировал профессор, Стогов сразу посерь­езнел и уже другим, чем прежде, голосом произнес:

- Реактор! В нем, брат, не только тебе или мне, но и самому Виктору Васильевичу еще не все ясно. - Имя и отчество неизвестного Васе, но, видимо, очень большого человека, Стогов выговорил с особой теплотой и, мгновенно обращенный Васиным вопросом к своим са­мым сокровенным мыслям, пояснил, в то же время как бы отвечая самому себе. - То есть принцип-то дейст­вия, конечно, ясен совершенно, а вот возможности реактора пока проблематичны. Ах, какие же, братец мой, открываются возможности!..

Стогов умолк и Вася, исподволь наблюдавший за ним, даже замер: таким сосредоточенно-цепким был взгляд профессора, точно он видел что-то очень вол­нующее, прекрасное и, пожалуй, чуточку оше­ломляющее даже его чем-то, пока еще не постигну­тым.

Но вот этот удививший Васю взгляд стоговских глаз погас так же быстро, как и вспыхнул, и профес­сор, встрепенувшись, с неожиданной теплотой поло­жил на плечо водителя свою широкую с твердой ла­донью руку и как-то особенно мягко и выразительно сказал:

- Смотри, какой ты вихрастый да огненный. Ви­дать, солнышком тебя в детстве припекло. А скоро над тобой, сынок, не одно солнышко сиять будет... То-то загоришь тогда.

Хотя Вася и не все понял в этом коротком, запом­нившемся до мельчайших деталей разговоре, но и по­стигнуто было достаточно, чтобы сохранить память о человеке, который, идя какой-то известной только ему дорогой, мечтает о новых солнцах над головами лю­дей. Вася знал, что уже никогда не забудет он ни сто­говских слов, ни его устремленных вдаль восторжен­ных и взыскательных глаз.

На даче, куда они через несколько минут приеха­ли, их встретил сын профессора, которого отец назы­вал тепло и просто, как маленького, Игорек. Как заме­тил Вася, сын унаследовал от отца не только голос, стремительную походку, не только броские, но вместе с тем мягкие линии чуть удлиненного лица, увенчан­ного легкими темно-каштановыми волосами, но и осо­бую сердечность в обращении с людьми, сквозящее в каждом жесте уважение к человеку. Словом, и сын Стогова понравился Васе не меньше, чем сам профессор.

И вот теперь с этими чудесными людьми произош­ло такое большое несчастье. Потрясенный этим изве­стием, Вася оставил недопитую кружку пива, попро­щался с озадаченным Петром и поспешно вышел из погребка.

На ходу вскочив в идущий на Таежную улицу троллейбус, он не переставал думать о рассказе Курочкина. Наполняясь новым, неожиданным и злове­щим смыслом, ожили в памяти только что услышанные слова: «Этот особнячок какие-то деятели, видать, по­дожгли, а Стогова не то убили, не то сам сгорел».

«Но кто же они такие, эти «деятели», которые под­жигают дома и убивают людей? Да еще каких лю­дей!» - думал Вася. Незаметно эта мысль воскре­сила в памяти еще одно воспоминание.

С месяц назад, примерно, в те дни, когда Вася пере­возил на дачу Стоговых, в клубе их автотранспортной конторы была назначена лекция «О революционной бдительности». Оставив Вовку на попечение соседки, пошли на эту лекцию и Вася с Дашей.

Председатель рабочкома конторы объявил, что лек­цию читает действительный член общества по распро­странению политических и научных знаний Алексей Петрович Лобов.

Вася и Даша сидели в первых рядах партера. Им хорошо было видно широкое добродушное лицо лек­тора, его пышные, очень светлые волосы и ярко-синие, «такие же, как у тебя», - влюбленно шепнула мужу Даша, - глаза, которые то загорались веселыми ис­корками, то как бы подергивались на мгновение то­ненькой ледяной корочкой и тогда смотрели сурово и холодно.

Крепко запомнились Васе заключительные слова Лобова:

- Великий лагерь социализма, его бдительность выбили из рук империалистов самое смертоносное в истории ядерное оружие Нам нужна тройная бдитель­ность, чтобы окончательно отстоять мир и всегда вы­ходить победителями в тайной войне против нас, кото­рая закончится лишь с гибелью самого империализма.

Сейчас, неотступно размышляя над рассказом Курочкина, Вася впервые подумал. «А может быть, «дея­тели», которые подожгли дом Стогова, как раз и были из тех, о ком говорил на лекции Лобов».

Эта мысль не давала покоя молодому водителю. Устало ссутулившись, он сидел за столом и машиналь­но, не замечая того, что ел, едва прикасался к подстав­ляемым Дашей блюдам.

Встревоженная столь непривычным поведением му­жа, Даша попробовала развлечь его давно вертевшим­ся на языке рассказом:

- С нелюдимом-то нашим, с Прохоровым, чудеса стали твориться. Ты же знаешь, он в половине восьмо­го всегда в магазин шествует продукты себе к завтраку покупать. Я тебе рассказывала. Спрос у него всегда один был: булочку, маслица - раз на кусок намазать, молока бутылку, ну, изредка там еще чего-нибудь. А теперь, вдруг будто за двоих есть начал, как не боль­ше. Булочек уже не две, а четыре-пять берет, и икру, и ветчину, и колбасу требует, да все подороже норовит. Вино даже стал покупать. Уж этого-то за ним от роди­мого века не водилось. Нет, не иначе жениться со­брался, а, может, у него невеста в доме. Не съесть же одному такой погибели еды. Да разве у такого скрыт­ного узнаешь чего.

Поглощенный неотвязными мыслями о Стогове, Ва­ся почти не слышал Дашиной болтовни, но когда жена сообщила, что сегодня Прохоров вернулся домой много раньше обычного и пешком, а не на мотоцикле, как всегда, и заявил соседкам, что отдал своего «конька» на перековку, Вася заинтересовался и впервые за все эти годы задумался и о причинах странной нелюди­мости Прохорова и об изменениях, происшедших, по словам Даши, со своеобразным соседом. В конце кон­цов он утешился нехитрой поговоркой: «Всяк по-сво­ему с ума сходит» и, чтобы отвлечься от тяжелых мы­слей о судьбе Стогова, решил пойти побродить по го­роду.

Проходя по улицам, Вася невидящим взглядом скользил по окрашенным в яркие закатные краски до­мам, а думал все о том же: о судьбе Стогова, о зло­деях, поднявших на него руку. Потом он неожиданно поймал себя на том, что вновь размышляет над расска­зами жены о Прохорове. И в первый раз за весь этот вечер у Васи промелькнула робкая мысль: «А вдруг этот странный человек имеет отношение к происшест­вию со Стоговым? Ведь работает он напротив дома профессора».

Эта мысль испугала Васю, и он сразу же постарал­ся избавиться от нее. Но случайно возникший вопрос возвращался вновь и вновь, и тогда Вася решил: «завт­ра же посоветуюсь обо всем с Павлом Павловичем, парторгом гаража. Он подскажет».

Но его планы неожиданно изменились. Из дверей магазина под руку с молодой женщиной вышел Алек­сей Петрович Лобов. Вася сразу узнал его ладную фи­гуру, широкое добродушное лицо и улыбчивые яркосиние глаза. И Вася тотчас же решил: «Вот человек, который мне сейчас нужнее всех. Задам ему свой вопрос насчет Прохорова. Он все объяснит».

Глава семнадцатая

НЕСТИРАЕМЫЙ СЛЕД

Первое, что увидел Игорь Стогов, когда приподнял плотно сомкнутые веки, было слабо проступавшее сквозь зыбкую туманную пелену большое белое пятно. По мере того, как глаза Игоря привыкали к све­ту, пелена тумана таяла, отступала, и белое пятно ста­новилось все четче, пока, наконец, не приняло зримых очертаний женского лица в белой докторской шапоч­ке. Игорь разглядел опушенные длинными ресницами внимательные, тревожные и оттого казавшиеся еще больше и глубже серые глаза, мягкие линии подбород­ка и щек, легкие колечки ржаных волос, выбившиеся из-под твердо накрахмаленной шапочки.

Преодолевая мучительную боль и назойливое гуде­ние в голове, временами даже безотчетно издавая глу­хие стоны, Игорь долго и напряженно вспоминал, где и когда он видел это лицо. Несколько раз уже гото­вое всплыть воспоминание вновь тонуло в разрывав­шей голову боли, связанные было воедино мысли рас­сыпались, но Игорь вновь и вновь тянул воспоминание на поверхность памяти, стягивая в узлы ускользавшие мысли. Как это нередко случается со многими тя­жело больными, Игорь вдруг проникся твердым убеж­дением, что если он вспомнит, то непременно будет жить, если же память подведет его, то он не жилец на этом свете.

И вот, когда от безуспешности всех своих попыток Игорь уже готов был впасть в горькое отчаяние, по ли­цу сидевшей рядом с его кроватью женщины вдруг пробежал вспышкой близкого пламени отблеск закатного солнца. И сразу же в сознании всплыла четкая картина... Беседка среди дымящихся, сморщенных де­ревьев сада, долетающие в нее клубы едкого дыма и женщина за столом беседки, расспрашивающая Игоря о болезнях и недугах его отца.

Игорь вспомнил и имя женщины. И теперь, обрадо­ванный, обретший твердую веру в то, что непременно будет жить, Игорь улыбнулся и, как показалось ему, громко и четко произнес:

- Здравствуйте, Валентина Георгиевна!

И хотя вместо улыбки пересохшие губы Игоря ис­кривились бесформенной гримасой, а звуки голоса бы­ли так слабы, что их едва можно было уловить, Ва­лентина Георгиевна сердцем, всем существом женщи­ны и доктора постигла и радость Игоря, и смысл его слов. Она тоже очень душевно и очень радостно улыб­нулась и почти пропела уже знакомым Игорю грудным голосом:

- Добрый вечер, Игорь Михайлович!

Заметив, правда, совершенно безуспешную попыт­ку Игоря опустить ноги на пол и сесть, Валентина Ге­оргиевна мягко, но вместе с тем властно положила ру­ки на чуть приподнявшиеся плечи Игоря и слегка при­держала его на постели. В одно мгновение с ее лица исчезла игравшая на нем улыбка, и появилось выраже­ние сугубо докторской строгости:

- Э, голубчик, вот этого-то - садиться, вставать, да и вообще резко шевелиться - вам сейчас никак нельзя, - настаивала Крылова, плотно подтыкая во­круг больного простыню. - Сердитесь, не сердитесь, но суток двое вам придется полежать без движения. Ведь вы всего только часа четыре назад с того света возвра­тились, дышать начали. К нам-то вас, Игорь Михайло­вич, замертво привезли. Как-никак - разрыв кишеч­ника в нескольких местах.

Только сейчас вспомнил Игорь все, что случилось с ним в сквере против института. Отчетливо возникло в памяти искаженное злобой лицо Ронского, тяжелый удар. Эти воспоминания вновь всколыхнули в Игоре пережитые тогда, во время разговора с Ронским, боль и ярость. И еще энергичнее, чем за несколько минут до этого, Игорь вновь попытался вскочить с постели, чтобы бежать куда-то, где, как он думал, укрывался Ронский.

Крылова, теперь уже не на шутку рассердившись, опять уложила его и с неподдельной строгостью сказа­ла:

- Если вы сейчас встанете, то погибнете. А вы обя­заны жить.

- Да что, наконец, со мной происходит? Почему я должен лежать пластом? Я же не ощущаю нигде осо­бенной боли, - попробовал возражать Игорь.

Крылова ответила чуть мягче:

- Ваше состояние очень серьезное, Игорь Михай­лович, вы обязаны лежать, как вы выражаетесь, плас­том. И не менее двух суток. А о том, что с вами про­изошло, я расскажу вам, когда вернусь.

Крылова пригласила дежурную сестру и, наказав ей не спускать с больного глаз и беспощадно пресе­кать всякую его попытку пошевельнуться, вышла из палаты.

Валентина Георгиевна прошла в ординаторскую, присела на диван и широко раскинула руки, с наслаждением отдаваясь минутному отдыху. Потом, проведя длинными тонкими пальцами по лицу, как бы сгоняя с него усталость, энергично встала и подошла к тум­бочке с телевизофонами. Защелкал диск, набирая но­мер.

Увидев на экранчике аппарата изображение собе­седника, Валентина Георгиевна быстро заговорила:

- Алексей Петрович, Игорь Стогов пришел в со­знание. Да, да. Даже порывается встать, но я с ним воюю по этому поводу. Ну, при чем же здесь я? Это биоген профессора Кротова его воскресил. Нет, я не новатор, Алексей Петрович. Просто я верю в научные авторитеты. Нет, разговаривать со Стоговым можно будет только через двое суток. Мне тоже жаль, Алек­сей Петрович. Конечно, будет жить. Пожалуйста, Алексей Петрович.

Крылова повесила трубку.

...Повесил трубку в своем кабинете и Алексей Ло­бов. Уже третью ночь проводил он почти без сна. Пос­ле того, как в санчасть были доставлены не подававшие признаков жизни Игорь Стогов и Ронский, был произ­веден тщательный осмотр квартиры Ореста Эрастовича. Но, как и следовало ожидать, ничего компромети­рующего не было обнаружено.

Выяснить что-нибудь об отношениях профессора с Ронским не удалось из-за горячности Игоря. Фигура и роль Ронского в происшествии оставались загадкой. И вообще, не был ли визит Ронского к профессору на­кануне его похищения чистой случайностью? Между тем время шло, судьба профессора не прояснялась, враг затаился и готовится к решительному удару, мед­лить было нельзя.

Словом, Лобову было над чем подумать. В уравне­нии, которое он должен был решить, становилось все больше неизвестных, а от правильного решения этого уравнения, Лобов в этом ни минуты не сомневался, могла зависеть судьба и жизнь жителей всей Круто­горской области, да и только ли Крутогорской...

Прошло уже почти двое суток после похищения Стогова, а Лобов еще не нащупал нити к логову зверя.

Эта мысль лишила Алексея Петровича обычного спокойствия. Снова и снова запрашивал он раскинутые по городу наблюдательные посты, проверял охрану ТЯЭСстроя, перечитывал и перепроверял различные донесения, но нигде не было ничего, что могло бы при­влечь его внимание.

Город, через который проходил сейчас незримый фронт тайной войны, ни о чем не подозревал, жил обычной своей будничной трудовой жизнью.

В эти напряженные часы Алексей Петрович не раз удивлялся поразительному спокойствию Ларина. На­чальник Управления терпеливо и, пожалуй, как каза­лось Лобову, даже равнодушно выслушивал его докла­ды о том, что поиски пока безрезультатны, что на след врага и на след Стогова выйти не удалось. Совершен­но спокойно, как будто и не было никакой необходи­мости спешить, Ларин отдавал новые приказания, вы­слушивал отчеты об их исполнении.

Ни один мускул не дрогнул на лице Ларина даже и тогда, когда Лобов, вопреки всякой субординации, почти ворвался в его кабинет и, не скрывая своего вол­нения, сообщил о несчастье, постигшем Игоря Стого­ва. Без тени волнения, точно речь шла о самом обыч­ном деле, разрешил Ларин доктору Крыловой ввести Игорю и Ронскому биоген, хотя главный врач госпи­таля предупреждал, что этот препарат нигде еще в подобных случаях не применялся, и последствия могут быть самыми неожиданными...

Но Лобов был совсем изумлен, когда Ларин не­ожиданно сказал:

- А идите-ка вы, Алексей Петрович, домой, выспи­тесь одну ночь по-человечески. Утро вечера мудренее.

Лобов понимал, что противиться бесполезно и, скрепя сердце, подчинился этому совету, поданному в тоне приказа.

Но едва Лобов вошел к себе в квартиру и увидел устремленные на него расширенные тревогой глаза жены, как сам усилием воли согнал со своего лица оза­боченность, заулыбался и даже попытался шу­тить.

Когда Алексей предложил обрадованной Наташе совершить всегда доставлявшую ей огромное удоволь­ствие прогулку по магазинам, над чем он не раз без­злобно подтрунивал, Лобов поймал себя на мысли, что занял ради поддержания покоя жены точно такую же позицию, как и Ларин в отношении его самого. Эту позицию Лобов определил мысленно так: «Пусть бу­дет как угодно тревожно мне самому, но я не имею права заражать этой тревогой менее закаленного в житейских бурях друга».

Во время прогулки, на которую Наташа, сделавшая вид, что верит внешне беспечному виду мужа, с ра­достью согласилась, и произошла встреча с Васей Ры­жиковым.

Эта встреча изменила все планы Лобова и вынуди­ла его, вопреки приказу Ларина, вернуться в свой ра­бочий кабинет.

Звонок Валентины Георгиевны, который снял с ду­ши Алексея Петровича изрядную долю давившей его тяжести, раздался в тот момент, когда Лобов обдумы­вал, как вернее и быстрее проверить справедливость Васиного предположения о Прохорове. Выработав­шееся с годами профессиональное чутье подсказывало Алексею, что это может оказаться полезным.

Размышления Алексея были прерваны внезапным появлением Щеглова. Едва взглянув на озабоченное и в то же время радостное лицо своего помощника, Ло­бов понял, что тот явился с важными новостями.

Новости были действительно и важные, и ценные. В ответ на посланный вчера Лобовым запрос. Цент­ральное бюро криминалистической статистики сооб­щало, что направленные в бюро отпечатки пальцев трупа, найденного в доме Стогова, полностью совпадают с отпечатками неоднократно судившегося вора-домушника Василия Матвеевича Хлызова, известного в преступном мире под кличкой Васька Вихорь.

В сообщении приводилось подробное описание внешности Вихоря и прилагались его фотографии, сделанные в различных ракурсах.

Хотя данные, приведенные в сообщении из Москвы, не вызывали сомнений, Алексей открыл сейф, достал из него папку, озаглавленную «Операция «Охота на Януса», еще раз придирчиво сопоставил формулы кожных узоров пальцев трупа с такими же формула­ми в сообщении бюро криминалистической статисти­ки. Так же придирчиво всматривался он в фотографии трупа, снимки восстановленного в лаборатории лица и в изображения Васьки Вихоря. Убедившись в пол­ном совпадении всех цифр, линий, петель пальцевых узоров и контуров каждой детали лица на снимках, Лобов вновь придвинул к себе московское сообще­ние.

Во второй части этого документа бюро извещало, что Хлызов, осужденный в последний раз в 1960 году, несколько лет назад был освобожден по отбытии на­казания и с тех пор ни в чем предосудительном заме­чен не был. Жил в последнее время в Кедровске, близ Крутогорска.

Были описаны также некоторые повадки и «по­черк» Хлызова. В прошлом он был «специалистом» по бесшумному выпиливанию дверных замков, на убийство своих жертв не отваживался, ограничиваясь тем, что связывал их веревками особым «хлызовским» узлом и во избежание шума загонял им в рот тряпичные кля­пы.

- Так, - раздумывая над прочитанным, поднял го­лову от бумаг Лобов. Взглянув на помощника, спро­сил: - Ну, что же вы обо всем этом думаете, Щеглов? Что делать будем?

- Я уже запросил Кедровск, Алексей Петрович. Хлызов оттуда выбыл месяц назад. Домоуправ сооб­щил, что Хлызова увез в Крутогорск какой то худож­ник в качестве натурщика. Фамилии художника домоуправ не знает, но помнит, что тот назвался Александ­ром Ивановичем. В Крутогорске Хлызов не прописы­вался. Так что надо искать.

Глава восемнадцатая

ДОМ С СЮРПРИЗАМИ

В это тихое июньское утро самая крайняя в Крутогорске улица Таежная проснулась раньше обычного. Чуть свет по асфальту пророкотали два автобуса, рас­черченные голубой каймой с надписью «Городской во­допровод». Они остановились возле водоразборной колонки, расположенной как раз напротив домика, в котором жил Вася Рыжиков.

Из автобусов дружно, точно по команде, выскочи­ли человек десять в разноцветных, изрядно затертых комбинезонах. Они быстро отвинтили массивную ме­таллическую крышку люка, ведущего к подземным трубам, три человека один за другим спустились вниз, остальные устанавливали автоматический насос, щи­ток с приборами, фиксирующими поведение воды в трубах, компактный, но чуткий радиолокатор, «видя­щий» сквозь землю и сигнализирующий о каждой тре­щинке в толще трубы. Тут же виднелись сварочные аппараты, к механизмам протягивали провод-времянку от установленного в автобусе полупроводникового ак­кумулятора, умещавшегося в спичечной коробке, но способного с неделю питать электроэнергией неболь­шой городок. Словом, когда разбуженная лязгом метал­ла и говором людей Даша Рыжикова вышла из дому, на улице уже развернулась целая ремонтная мастерская,

Даша несколько минут из-под руки внимательно на­блюдала за происходившим вокруг, потом одобритель­но заметила:

- Вот и правильно, что такая сила приехала. А то с вечера воды у нас не было. Только чините скорее.

- Починим, починим, хозяюшка. Да ты же нас са­ма этой водичкой и напоишь, - отозвался один из ра­бочих.

Даша долго еще стояла, любуясь спорой работой. Распоряжался всем плотный коренастый человек с широким добродушным лицом, ярко-синими глазами и светлыми волосами, выбившимися из-под щегольской кепочки. Под стать кепочке был и новенький, с иго­лочки, коричневый комбинезон с многочисленными застежками-молниями. Фигура, лицо, голос бригадира - все в нем кого-то напоминало Даше, но как ни напрягала она память, не могла вспомнить, где и при каких обстоятельствах встречалась с этим человеком. Появившийся вслед за женой из домика Вася тоже, должно быть, признал бригадира, закивал ему и даже хотел что-то казать, но тот закашлялся, закрылся ру­кой и так незаметно для постороннего глаза, но выра­зительно для Васи, провел пальцами по губам, что у того сразу отпало всякое желание вступать в беседу.

Между тем из ворот ближайших домиков выходи­ли все новые жильцы. Они с интересом наблюдали за действиями водопроводчиков, подавали советы, благо­дарили за быстрый приезд. Рабочие отшучивались, приглашали на помощь. Скоро вся улица наполнилась веселым гомоном.

Наконец, скрипнула калитка и в самом крайнем здесь домике, как бы шагнувшем одной ногой на каме­нистый, неприветливый склон Зубастой. Из калитки вышел заспанный и от этого еще более угрюмый Па­вел Сергеевич Прохоров.

Заметив автобусы и толпу вездесущих ребятишек у водопроводной колонки, Прохоров заинтересовался и тоже подошел посмотреть, что происходит. В это вре­мя франтоватый бригадир как раз только что поднялся из люка. Поставив одну ногу на скат автобуса, он со­средоточенно протирал ветошью измазанные в грязи руки.

Увидев подошедшего часовщика, бригадир поспешно оставил это занятие и с радостной улыбкой двинул­ся навстречу новому зрителю.

- Товарищ Прохоров! Разве вы здесь живете? Вот уж никак не ожидал вас встретить!

- Простите, с кем имею честь? - чуть отступил назад слегка удивленный Прохоров.

- Да вы меня, конечно, не помните, - огорчился бригадир. - Нас много к вам ходит. Разве всех упомнишь. Часы вы мне в прошлом году ремонтировали. Швейцарские, золотые, фирмы Альфа. Пружину меняли и циферблат. Неужто забыли? - Последний во­прос он задал так сокрушенно и в то же время с такой надеждой, точно от ответа зависело все его будущее.

Через руки Прохорова действительно прошло не­сколько таких часов, попадалась и работа, названная водопроводчиком. Поэтому Павел Сергеевич, хотя и не совсем уверенно, но все же ответил:

- Ну, как же, припоминаю. - И то ли потому, что это действительно было так, то ли из присущей ему осторожности, уточнил: - Если память не изменяет, у ваших часиков на крышке корпуса две бороздки и верхний ободок чуть-чуть стерся?

Бригадир мгновенно оценил смысл этого вопроса и со вздохом ответил:

- Ну вот, я же говорил, что запамятовали. Не мои это часы, у моих на крышке изнутри два крестика есть и на головке от пружины резьба стерлась, при заводе цепляется.

Прохоров вспомнил, что с год назад он действи­тельно чинил часы с точно такими приметами, а если и забыл своего клиента, так сколько их, в самом деле, посещает его мастерскую. Окончательно успокоив­шись, Павел Сергеевич снова поинтересовался:

- А как теперь ваши часики?

- Да в том-то и беда, что плохо, - горестно вздох­нул бригадир. И словоохотливо пояснил. - Под утро в воскресенье вызвали нашу бригаду пожарным кое в чем помочь. Слыхали, наверное, тут на Нагорной здо­ровый пожар был. Вот в суете-то я не поостерегся, не снял часы, ну и разбил. А теперь без часов, как без рук.

- Действительно не повезло, - посочувствовал Прохоров и тут же с неожиданной живостью, но как бы вскользь, добавил:

- Про пожар я слыхал и пожарище видел. А вот от чего все случилось, так и не знаю. Вы не слыхали?

- А кто же его знает, - признался бригадир. - Начальство, которое на пожаре было, говорит, по все­му видно - несчастный случай. Реактивы какие-то взорвались. Жаль Стогова. Ученый был известный. И не выскочил бедняга. Вытащили его при мне - голо­вешка головешкой, признать ничего нельзя.

Видимо, решив, что им даны исчерпывающие пояс­нения, бригадир вновь вернулся к занимавшей его теме.

- Я в понедельник раза два к вам заходил с часа­ми. И утречком, часов в одиннадцать, и после обеда, видно, часу уже в четвертом был. И все время заперто. А вчера мне уж недосуг было. Все вызовы срочные, вроде, как сегодня. Вы уж не откажите, я вечерком зай­ду. Часы хорошие, дорогие, никому, кроме вас, не до­верю.

_ А я и верно весь понедельник на работе не был. Зуб, понимаешь, разболелся - невмочь, - переходя неожиданно на «ты», признался часовщик. - Вот и пришлось в поликлинике почти весь день протолкать­ся. И сегодня вечером туда придется идти. Целая му­ка. Так что ты ко мне вечером не ходи, не будет меня, а завтра утром - милости прошу.

- Завтра, так завтра, - с нескрываемым сожале­нием согласился бригадир и хотел было отойти к ра­бочим, но часовщик удержал его:

- Это какой же Стогов сгорел, который там что-то такое с атомной энергией делал?

- Он самый.

- Неужели так совсем и сгорел, и ничего нельзя было сделать, чтобы спасти? Большой же, все-таки, человек.

- А огонь, он не разбирает - большой там или ма­ленький, - усмехнулся словоохотливый    водопровод­чик. - Куда уж там спасти, говорю вам: головешка го­ловешкой, ничего разобрать нельзя - все черное.

- Ай, ай, ай, какое несчастье! Такой человек! - пособолезновал Прохоров. Потом, склонившись к бри­гадиру, доверительно прошептал: - А, может быть, это не несчастный случай? Поджог, может?

- Да что вы! Кто же теперь подожжет. Повывелись такие, - вновь усмехнулся бригадир. - Я же в самом помещении был. Со шлангом там неисправность слу­чилась. Вот и слыхал, как один там, видать из Управ­ления общественного порядка, с пожарным инженером разговаривал. Так прямо и сказал инженеру: «Нам, го­ворит, здесь делать нечего. Чистый несчастный слу­чай по техническим причинам». И сразу же уехал.

- Ну, наше дело маленькое. Несчастный случай, так несчастный случай. Заболтался я с тобой, а мне еще в магазин надо. Так ты завтра утречком заноси ко мне свой хронометр. Ну, бывай здоров, - неожи­данно оборвал разговор Прохоров.

- Непременно зайду. Счастливого пути, - кивнул бригадир.

Собеседники разошлись, видимо, очень довольные разговором, а еще более тем, что подлинные мысли од­ного оставались тайной для другого.

Проводив взглядом скрывшегося за поворотом ули­цы часовщика, бригадир водопроводчиков вполголоса сказал что-то своему помощнику, быстро вскочил на ступеньки ремонтного автобуса, зашел в кузов и плот­но притворил за собой дверь.

Если бы кто-либо заглянул в эту минуту в автобус, то застал бы бригадира за занятием, едва ли имеющим отношение к ремонту водопроводной сети.

Очутившись в полной темноте, так как окна этой своеобразной машины были покрыты особым светоне­проницаемым составом, бригадир повернул выступав­шую из стены рукоятку.

В то же мгновение в глубине кузова осветился до­вольно широкий голубоватый экран. Чуть ниже его за­мелькали разноцветные лампочки - индикаторы при­боров контроля и настройки радарно-телевизионной гаммалучевой установки или «всевидящего глаза», Подойдя к пульту управления, бригадир плавно повернул несколько ручек, раздались сухие ко­роткие щелчки, по экрану побежали еле уловимые тени.

Прошла еще минута, тени таяли, растворялись, и, наконец, на экране возникли отчетливые очертания домика часовщика. Новый поворот ручки настройки, и сложенные из толстой лиственницы стены домика, точно по волшебству начали исчезать, становясь совер­шенно прозрачными.

Теперь взору наблюдателя открылась небольшая чистенькая комнатка, служившая, должно быть, столо­вой. В центре возвышался накрытый клеенкой обеден­ный стол, напротив буфет. Установка словно распах­нула его дверцы, на экране появились полки, застав­ленные тарелками разной глубины и назначения, су­повыми чашками, блюдами, чайной посудой и вазами, разнокалиберными рюмками и графинами. «Будто в посудном магазине», - усмехнулся бригадир и тут же спросил себя: «А для чего одному человеку столь­ко посуды? Коллекционирует, что ли?»

Осмотрев таким же образом содержимое стоявшего рядом с буфетом холодильника, бригадир переключил установку на обследование другой комнаты, в кото­рую вела дверь из столовой. И здесь тоже не было ни­чего достойного внимания. Спальня, как спальня. Ко­вер во всю стену, широкая кровать, ночной столик, два шкафа для одежды.

Еле заметным поворотом ручки наблюдатель не­сколько увеличил радиус действия установки. Теперь на экране обозначились предметы, расположенные в самой дальней, смежной со спальней комнате часов­щика.

Это было тесное, совершенно лишенное окон по­мещение. Судя по всему, здесь находились кабинет и рабочая мастерская Прохорова.

На обширном письменном столе возвышался само­дельный многоламповый радиоприемник, здесь же в закрытых футлярах стояли электроизмерительные приборы и трансформаторы. В ящиках письменного стола взору наблюдателя открылся целый склад полупроводниковых триодов, вытеснивших в радиоприбо­рах хрупкие, занимающие много места лампы.

«Должно быть, мастерит полупроводниковые приемники», - подумал бригадир. И в самом деле на экране перед ним проплыла целая плеяда таких приемников, чутких, безотказных, малогабаритных. Под столом стоял сколоченный из толстых досок вместительный ящик с инструментами: паяльные лампы, отвертки, стамески, шурупы, мотки разноцветных проводов.

Все, обнаруженное здесь, не возбуждало пока ни­каких подозрений. Увлечение Прохорова радиотехни­кой было широко известно всей улице, он сам всяче­ски рекламировал эту свою невинную страсть.

В пользу часовщика свидетельствовал и довольно обширный застекленный Г-образный стеллаж, запол­ненный разнообразными книгами. Наблюдатель осмат­ривал полку за полкой. Словно врач грудную клетку больного, просветила установка прилегающие участ­ки стен. И снова нигде ничего настораживающего, ни­каких следов тайников, опасных для окружающих приборов.

Но что это? На нижней полке стеллажа, между двумя толстыми, старинными, с металлическими за­стежками книгами, точно случайно были вложены три фотографии. Бригадир еще усилил контрастность и даже присвистнул от удивления. На снимках был запе­чатлен профессор Стогов. Причем, судя по всему, Ми­хаила Павловича засняли откуда-то издалека и в тот момент, когда он менее всего этого ожидал. Вот про­фессор с заступом в руках трудится в саду, вот он, видимо, спорит о чем-то с Игорем в столовой своего дома, а здесь Михаил Павлович, выйдя из машины, бе­седует с красивым элегантным человеком, в котором нетрудно было узнать Ронского.

Это уже было интересно. Теперь становилось ясно, почему Прохоров облюбовал себе мастерскую именно напротив дома Стогова.

Бригадир стал еще внимательнее. Но едва он на­строился на обозрение узкой пристройки стеллажа, примыкавшей вплотную к письменному столу, изобра­жение сначала потускнело, потом расплылось совсем, и по отливавшему голубоватым светом полю побежа­ли, обгоняя один другого, юркие световые «зай­чики».

Как ни регулировал бригадир свою установку, чис­ло «зайчиков» не уменьшалось. Более того, в допол­нение к ним на экране появились зигзагообразные яр­ко-белые полосы, напоминающие вспышки молний на ночном небе.

Наблюдатель решил проверить исправность уста­новки. Он вновь направил раструб электронного видо­искателя на предметы, находившиеся на столе. Игра световых бликов на экране стала слабее, но и полу­ченной ранее четкости тоже не было.

Тот же результат получился и после того, как бри­гадир вернулся к обозрению спаленки. Лишь в столо­вой изображение вновь обрело нужную четкость. Но по мере приближения видоискателя к пристройке правого стеллажа очертания предметов вновь тускне­ли, пока не исчезли совсем за рябью «зайчиков» и мол­ний.

Словом, «всевидящий глаз», не терявший своих драгоценных качеств ни во мгле, ни в тумане, прони­кавший сквозь каменные толщи, вдруг оказался бес­сильным перед не защищенной никакими специальны­ми устройствами квартирой часовщика.

«А незащищенной ли? - усомнился бригадир и тот­час же не без тревоги подумал: - А может быть, установка не совсем исправна?» Но сменив несколько объ­ектов обозрения, расположенных на разных рас­стояниях от дома часовщика, бригадир убедился в пол­ной исправности аппарата. Следовательно, дом Про­хорова действительно имел какой-то сюрприз, устройство, которое отражало направленный поток элемен­тарных частиц.

Тайну этого дома необходимо было раскрыть, и раскрыть, как можно скорее. Но как, не возбуждая по­дозрений хозяина, проникнуть в его вечно запертую квартиру? Надо было срочно найти решение. И, как по­казалось бригадиру, он после некоторого размышления нашел его. Но для выполнения его плана нужно было вернуться в город...

Когда бригадир с прежним совершенно беззабот­ным видом оставил свой наблюдательный пункт, рабо­та по ремонту водопровода на участке была закончена. Однако помощник бригадира, докладывая своему на­чальнику об этом, все же усомнился в качестве водо­проводной сети и высказал предположение, что после их отъезда могут обнаружиться новые неисправности, так как повреждение труб очень серьезно.

- Что же ты предлагаешь, Сергей?

- Даже и не знаю, что предложить. Остаться нам, всем нельзя. Вдруг авария где-нибудь в другом месте произойдет.

- Есть идея, - быстро сориентировался брига­дир. - Что, если оставить кого-нибудь с контрольными приборами? В случае чего он просигналит нам - мы мигом явимся.

- Дельно, конечно. Только куда деваться парню? Не сидеть же ему среди мостовой. Вот если бы в дом куда. Ты, кажется, знаешь этого гражданина в крайнем дворе. Может, к нему?

- Ну, зачем же к Прохорову? - вставила слышав­шая этот разговор Даша Рыжикова. - Его же никогда дома нет, он к себе постороннего не возьмет. Милости просим к нам. У нас просторно, не стесните. И хозяй­ство там, какое вам надо, устроите, и колонка напротив.

- Ну, раз сама хозяйка зовет, чего же лучше, - обрадовался бригадир. И кивнул одному из стоявших рядом рабочих: - Ты как, Петр, не против, чтобы остаться, присмотреть за колонкой? Больно уж она не­надежная.

- Надо, так надо, какой разговор? - отозвался вяловатый на вид сильно загорелый парень в красной безрукавке. - Раз хозяйка зовет - останусь.

Нужные приборы были отнесены в домик Рыжико­вых, рабочие быстренько расселись в автобусы, весель­чак-бригадир на прощание шутливо погрозил Васе, дескать, не обижай временного своего квартиранта, га­лантно простился с Дашей, вскочил в машину, и ре­монтники уехали. Когда Прохоров, теперь уже пеш­ком, и поэтому раньше обычного, отправился на рабо­ту, улица была пуста.

Выехав на Фестивальный проспект, машины с ремонтными рабочими повернули не на Ангарскую ули­цу, где помещался Водоканалтрест, а на площадь Эн­тузиастов, к учреждению, которым руководил Андрей Савельевич Ларин.

На ходу выпрыгнув из автобуса, бригадир почти бе­гом направился прямо в кабинет начальника Управле­ния.

Оглядев кое-где испачканный землей комбинезон бригадира, Ларин с веселой искоркой в глазах спро­сил:

- Ну как, товарищ Лобов, в каком положении вы нашли водопроводное хозяйство?

- Как и следовало ожидать, в полном порядке, - в тон ему весело отозвался Лобов, - воду-то там по нашей просьбе отключили. А теперь опять подали. Так что жители не в обиде. Но мы, на всякий слу­чай, оставили там Головачева за «колонкой» присмат­ривать.

- Разве в этом возникла необходимость?

- Еще какая. Домик-то часовщика с сюрпризами оказался.

- А именно? - насторожился Ларин.

- Как вы помните, Андрей Савельевич, - начал Лобов, - после рассказа Рыжикова я навел справки о Прохорове. Меня насторожили два обстоятельства. Во-первых, Прохоров уволился из института Стогова, за­явив, что уезжает из Крутогорска. На самом же деле из Крутогорска он никуда не уезжал, а чуть ли не на другой день сделался часовщиком, причем в мастерской как раз напротив дома Стогова. Это и было вто­рым, что обеспокоило меня, я и просил вас ходатай­ствовать о разрешении применить, в порядке исключе­ния, «всевидящий глаз» для осмотра частной квартиры. И теперь вижу, что это было оправдано.

Лобов обстоятельно изложил результаты своих на­блюдений и обнаружившиеся при этом неожиданности.

- И что же вы предполагаете? - спросил явно за­интересовавшийся Ларин и подбодрил: - Вы же ин­женер. Скорее нас, грешных, найдете истину.

- Истину-то особенно искать нечего, - вновь заго­ворил Лобов. - Она, так сказать, на поверхности, в конструктивных особенностях установки. «Всевидя­щий глаз» становится совершенно слепым, если излу­чаемые им суперультракороткие волны сталкиваются со встречным потоком такого же рода излучений. Судя по всему, в данном случае на пути «глаза» возник сильный встречный поток античастиц. А вот чем он порожден, - я пока не знаю. Тут возможны два вари­анта: либо за стеллажом в доме часовщика скрыт ком­пактный ускоритель, работающий как-то периодами. Не замечалось же его влияния вначале, а в столовой - даже и в конце обследования. Или же, что тоже веро­ятно, антиизлучение возникло в результате воздей­ствия даже той ничтожно малой доли излучений, кото­рые сопровождают работу установки. Но в таком слу­чае за стеллажом большое скопление неизвестных нам активных на излучение полупроводников или атомная батарея.

- Да, оба ваши варианта плюс фотографии наво­дят на размышления, - задумчиво дымил папиросой Ларин. - И в том и в другом случае сделано это нес­проста. Что же будем делать, Алексей Петрович?

- Искать ответа на вопрос. А для этого поищем, нет ли дополнительного хода в домик часовщика, кроме вечно запертых ворот.

- А для чего?

- Чтобы лишить Януса, если этот часовщик свя­зан с Янусом, его энергетической базы для диверсии на стройке или хотя бы взять эту базу под охрану. А если даже Прохоров и не имеет никакого отношения к Янусу, то все равно стоит узнать, что он так тща­тельно прячет.

«Правильно, умница, молодец Алеша!» - хотелось сказать Ларину, но в педагогических целях он ограни­чился скупым:

- Довольно неплохо, Алексей Петрович. Давайте подумаем, как это лучше сделать...

Прошло еще несколько часов. У обочины широкого шоссе, ведущего в городок науки Обручевск, остано­вилась видавшая виды потрепанная «Комета». Шофер, громко чертыхнувшись, полез под машину, а появив­шись обратно, объявил своим пассажирам, что им луч­ше всего добираться попутным транспортом, так как на исправление какого-то сложного повреждения ему понадобится не менее двух часов.

Однако пассажиры, судя по всему топографы или геодезисты, в которых даже самые близкие знакомые едва ли признали бы Лобова и его сослуживца Щег­лова, не высказали особенной печали по поводу за­держки.

- Нет худа без добра, - сказал шоферу Лобов, - пока ты возишься со своей колымагой, мы с приятелем попробуем подняться вон на ту гору, - Лобов указал на видневшуюся почти рядом голую каменистую вер­шину Зубастой.

- На Зубастую? - усомнился шофер. - Да на этот проклятущий камень отродясь никто не заби­рался.

- Ну, нам не впервой. Попробуем, - успокоил его Лобов, который вел весь этот разговор не столько для шофера, сколько для нескольких зевак, тотчас же не­весть откуда появившихся у остановившейся машины.

Помахав на прощание шоферу рукой, Лобов и Щеглов легко перепрыгнули через кювет и зашагали по уходящей вверх каменистой тропе.

Вдоль тропинки, куда ни кинешь взгляд, расстила­лись бесформенные нагромождения камней, растрес­кавшихся под действием времени, солнца, воды и вет­ра. Нигде и намека на растительность, даже цепкие неприхотливые сосны не ютились в узких расселинах, ни одна травка не пробивалась через бурый каменис­тый панцирь. Видневшаяся вдали вершина, скрючен­ная, как бы пригнувшаяся к основанию, была удиви­тельно похожа на затерянный в пустом старушечьем рту одинокий зуб.

Путники сошли с тропинки и, с трудом лавируя между остробокими камнями, медленно пробирались вперед. Идти становилось все труднее. Приходилось то и дело, подтягиваясь на руках, взбираться на под­нимавшиеся стеной на пути валуны, перепрыгивать с камня на камень.

Щеглов удивлялся той поразительной уверенности, с какой Лобов двигался по этим застывшим волнам ка­менного моря. Алексей шел так, точно он не проби­рался среди неприветливых скал с риском для своих костей и может быть, даже жизни, а совершал прогул­ку по знакомой, хорошо освещенной улице.

- Теперь уже недалеко, - коротко бросил Лобов, когда внизу показались утопающие в зеленых купах деревьев домики Таежной улицы.

Лобов и Щеглов прошли еще несколько десятков метров и остановились над уходящим отвесно вниз, точно обрубленным обрывом.

Внизу под ними виднелась ребристая шиферная крыша домика часовщика.

- Теперь, Сергей, внимание! - почти прошептал Лобов, хотя они были совершенно одни в мертвом ка­менном царстве. - Где-то здесь мы должны найти ключ к разгадке тайны этого домика. Ты оставайся на месте. Тут могут быть любые встречи. А я поищу спуск.

Оставив сразу подтянувшегося и насторожившего­ся Щеглова прикрывать свой тыл, Лобов двинулся вдоль обрыва. Нелегким был его путь. Лобов то балан­сировал над пропастью, то проползал под нависшими скалами, то повисал на руках и, медленно передвигая их, преодолевал непроходимое место.

Нестерпимо ныло от перенапряжения усталое те­ло, из-под ободранных, сбитых ногтей сочилась кровь, но метр за метром двигался вперед Лобов. И хотя кру­жилась налившаяся свинцом голова, и предательская тошнота подступала к горлу, воля и порыв человека победили. В тот момент, когда силы уже были готовы окончательно покинуть железное тело Лобова, он не­ожиданно нашел то, что так упорно искал.

Зубчатая стена рассекалась канавообразным рус­лом пересохшего сейчас ручья. Весной здесь мчались стремительные потоки воды. Вода подтачивала, размывала, дробила ка­менные глыбы, и те­перь внизу, там, где шумел когда-то бур­ный поток, был на­сыпан целый холм крупной краснова­той гальки.

Впервые за все время опасного пу­ти Алексей распрямился, встал обеими ногами на твердую почву и, повторяя в своем движении все петли и зигзаги русла ручья, благополучно спустился вниз по довольно поло­гому склону галечной насыпи.

И здесь Лобов, наконец, увидел то, что давно уже предполагал увидеть.

Метрах в десяти над землей, там, где галечный холм вплотную примыкал к выступу Зубастой горы, острым мысом врезавшемуся во двор домика часовщи­ка, зияло черное овальное отверстие, в котором сразу угадывался вход в пещеру.

Остановившись у входа, Алексей достал из кармана пиджака миниатюрную пластмассовую коробочку, формой и размером напоминавшую портсигар. Когда Лобов поднял крышку коробочки, стал виден располо­женный в ней прибор, похожий на обыкновенные на­ручные часы. Рядом с ним лежал крохотный кубичес­кий кристаллик.

Взяв этот кристаллик, Лобов вставил его себе в ушную раковину. Тотчас же качнулась, прошлась по круглой шкале прибора миниатюрная стрелка.

С помощью этого, работавшего на полупроводнико­вых батарейках, прибора Алексей мог теперь слышать даже шорох притаившихся в пещере летучих мышей. Но стрелка на шкале неподвижно застыла на нулевом делении. Это свидетельствовало о том, что в пещере царит ничем не нарушаемая тишина.

Убедившись в этом, Лобов включил затененный си­ним стеклом сильный электрический фонарик и вошел в овальную нишу, служившую входом в пещеру.

В синем свете, точно в серых сумерках ненаст­ного вечера, проступали угрюмые, не знавшие прикосновения солнеч­ных лучей, ноздреватые карстовые своды. То и дело приходилось приги­бать голову, чтобы не удариться о нависавшие низко выступы потолка.

В этом подземном ла­биринте не было ска­зочных, созданных са­мой природой изваяний, украсивших причудли­вые залы Кунгурской или Мамонтовой пещер. Не было здесь ни сталакти­товых гирлянд, вспыхи­вающих под лучом света драгоценными ожерелья­ми, ни столбов вечного льда или прозрачных кварцевых сосулек, причудливо искрящихся в ярких бликах.

Нет, эту безымянную пещеру, прорезавшую уступ Зубастой горы, никак нельзя было назвать чудом при­роды. Промытая когда-то проникавшими сюда, а те­перь ушедшими глубоко под землю водами, она могла сравниться лишь с самыми мрачными из подземных хо­дов средневековых замков. Непроглядный мрак и зат­хлая сырость царили здесь. И только попадавшиеся местами кучи камней, явно сложенные рукой челове­ка, расчищавшего себе дорогу в этом естественном тоннеле, свидетельствовали о том, что Лобов был не первым, кто совершал путь под этими давящими сводами. Пройдя метров триста, Лобов неожиданно уперся в глухую каменную стену.

«Неужели я ошибся, и этот тоннель завершается тупиком?» - с тревогой подумал он. Но внимательно оглядев расположение трещин в стене, Лобов убедил­ся, что перед ним искусно замаскированная в толщах камня дверь.

В то же время Алексей услышал в наушнике сла­бое попискивание.

Прибор предупреждал об опасности. Лобов по­спешно отскочил назад и сделал это как нельзя свое­временно. Еще через секунду из щели стены выскочила огненная, напоминающая молнию стрелка, и раздался легкий хлопок. Алексей постарался вдавить свое тело в толщу бокового свода. Молнии и хлопки повтори­лись еще дважды, и все стихло...

Глава девятнадцатая

ТАЙНА ПРОФЕССОРА СТОГОВА

За истекшие после происшествия в сквере инже­нерно-физического института два дня Орест Эрастович Ронский несколько оправился после первого по­трясения и полученной при ударе о спинку скамьи травмы черепа.

Можно без преувеличения сказать, что последние дни были самыми трудными и самыми насыщенными переживаниями во всей более чем тридцатилетней жизни Ронского.

Придя в себя и узнав от дежурного санитара, где находится, он вновь едва не потерял сознание.

Сложные чувства переживал Орест Эрастович. Нет, это не был страх за свою судьбу. Ронский ни на мину­ту не сомневался в том, что люди, которые будут ре­шать его участь, не совершат несправедливости, тща­тельно разберутся во всех крайне запутанных обстоятельствах, жертвой которых он стал... Больше и глубже всего Ореста Эрастовича волновали сейчас вопросы: как и почему попал он в эти обстоятельства? И, благо времени было достаточно, Ронский день за днем воскресил в памяти свою запутанную по собст­венной вине жизнь, хотя он сам еще боялся признать­ся себе в этом.

...Раннее детство. Отец - актер небольшого пери­ферийного театра, сменивший простое русское имя Илья на звучное иностранное Эраст и назвавший сво­его единственного сына не менее звучно - Орестом.

Маленький актер маленького театра жил мечтой о воплощении на сцене титанических шекспировских образов, но для этого не хватало ни дарования, ни тер­пения. Приходилось довольствоваться исполнением эпизодических ролей.

Зато дома отец преображался и не было конца на­пыщенным монологам о святом призвании искусства сеять разумное, доброе, вечное, об интригах, которые плетут вокруг него завистники, и о том, каким замеча­тельным актером станет со временем Орест, как про­славит он на театральных подмостках фамилию Ронских.

Но Орест, вопреки всем надеждам и планам отца, так и не стал актером. Еще на школьной скамье увлек­ла его физика, а годы, когда получал он аттестат зре­лости, были временем всеобщего увлечения точными науками, открывавшими перед изумленным человече­ством все новые возможности в овладении самыми мо­гущественными силами природы, в покорении самых фантастических далей. Следуя общему течению, Орест Эрастович стал студентом специального факультета одного из технических институтов.

Учился Ронский блестяще. Трудно сказать, что яв­лялось главной причиной его успехов. Действительно немалые природные способности, в которых более всего преобладала память, или же неожиданно проявив­шееся трудолюбие, питавшееся тайной боязнью утра­тить горячее преклонение товарищей, которым они окружили его. Скорее всего в те годы удачно для Ронского им двигали обе эти причины.

Столь же блестяще, как свой дипломный проект, за­щитил Орест Эрастович и кандидатскую диссерта­цию, в которой высказал несколько смелых догадок о путях использования полупроводниковых материалов.

Именно в то время на Ронского и обратил внима­ние профессор Стогов, который комплектовал коллек­тив Сибирского комплексного института ядерных проблем. Новоиспеченному кандидату технических наук все прочили блестящую научную будущность.

Возможно, что так бы оно и случилось, и научная звезда Ронского поднялась бы очень высоко, если бы Орест Эрастович детально разработал высказанные в кандидатской диссертации мысли, подкрепил их соот­ветствующими экспериментами, облек найденные в лаборатории новые закономерности в чеканные, точ­ные формулы.

Но Ронский избрал иное. Приехав по приглашению Стогова в Крутогорск, он довольно скоро не поладил со строгим, не ведавшим усталости, и требовавшим того же от своих сотрудников профессором, оставил его лабораторию, предпочтя ей весьма почетную по его возрасту и заслугам, менее хлопотливую, но мало перспективную в научном отношении должность в ин­женерно-физическом институте.

С этого времени и до самых последних дней у Рон­ского сохранялись со Стоговым лишь вежливо-холод­ные отношения. Профессор не скрывал явного неодо­брения Ронского, все дальше уходившего от исследо­вательской работы.

Однако Ронский оказался незаурядным популяри­затором науки. Вскоре уже не только в Крутогорске знали молодого, искрившегося остроумием лектора и автора немалого числа с блеском и эрудицией напи­санных брошюр и статей.

В те годы Стогов, который тоже читал курс лекций в инженерно-физическом институте, стал относиться к Ронскому заметно благосклоннее и даже заявил как-то, что, может быть, популяризаторство и является истинным призванием Ореста Эрастовича, и коль скоро он не сумел воспитать в себе исследователя, то пусть приносит пользу науке хотя бы ее пропагандой.

Но в это время в жизни Ронского наметился новый зигзаг, и это окончательно нарушило наладившиеся было отношения со Стоговым.

Вся деятельность Ронского, как лектора и автора, неизбежно была сопряжена с многочисленными и са­мыми разнородными знакомствами. Это порождало определенные, ранее не свойственные ему привычки и наклонности. И как-то незаметно для него самого случилось так, что эти привычки и наклонности возобладали над всем тем хорошим, что было в нем, что так ценили товарищи прежних лет.

Орест Эрастович уже не мог устоять от соблазна провести вечер в шумной компании малознакомых, но льстивших его самолюбию людей, поухаживать за же­ной или дочкой приятеля или просто случайно встре­ченной девушкой. Таких бурных, внутренне опусто­шавших вечеров, пустых, ни к чему не обязывавших и ничем не обогащавших увлечений становилось все больше.

На смену испытанным друзьям пришли полуизвестные ему собутыльники, любовь искренне привязанной к нему женщины уступила место многочисленным бес­порядочным связям.

Такая жизнь требовала все больше и больше денег. Ронский стремился больше писать, чаще выступать с публичными лекциями.

Притуплялось перо, врожденное красноречие не могло восполнить отсутствия новой свежей мысли, на­чались неприятности по службе, Ронский был пони­жен в должности.

Теперь Орест Эрастович с внутренним стыдом часто ловил себя на том, что повторяет в кругу собу­тыльников и поклонниц монологи отца о завистниках, плетущих против него всяческие интриги.

У него было все: и талант, и будущность, и верные друзья, а теперь остался лишь тяжелый, но необходи­мый выбор: либо начинать все сначала, либо оконча­тельно скатываться все ниже и ниже. Куда, до каких пределов?

Может быть, прав Игорь Стогов, обвинив его в самом тяжком для советского человека преступлении? Может быть, он в самом деле стал пособником врага? Но как, когда, кого?..

С этими мыслями, с этим мучительным для него вопросом и вошел Ронский в мягко освещенную лам­пами дневного света комнату, обставленную обычной для делового кабинета мебелью.

За письменным столом сидел молодой еще, чуть Старше самого Ронского, человек в легком светлом костюме.

Орест Эрастович сразу увидел широкое добродуш­ное лицо, пышные волосы и очень усталые, немного печальные, ярко-синие глаза.

Человек поднялся из-за стола и, тихим, тоже уста­лым голосом, очень по-домашнему сказал, указывая на кресло:

- Проходите, Орест Эрастович, устраивайтесь, где вам удобнее. - Потом добавил с чуть смущенной улыбкой. - Прошу извинить, что потревожили вас в столь поздний час. Но, сами понимаете, дело не ждет, а днем, к сожалению, мне было недосуг встретиться с вами.

Он вышел из-за стола и опустился в кресло напро­тив Ореста Эрастовича. Теперь их разделял только узенький, покрытый зеленой скатертью приставной столик. Протягивая коробку с папиросами, пригласил:

- Прошу, - и опять совсем по-домашнему пояснил все так же с улыбкой:

- Вот беда, курить я много стал, - потом, спо­хватившись, сказал:

- Да, прошу извинить меня, я не отрекомендовал­ся: Лобов Алексей Петрович.

Ронский молчал. Он весь напрягся в ожидании главного вопроса, который вот-вот задаст ему этот обходительный человек.

И Лобов, включив только сейчас замеченный Ронским магнитофон, который стоял на столе, спокойно, но с живейшим интересом спросил:

- Так, расскажите, пожалуйста, Орест Эрастович, что произошло между вами и Игорем Михайловичем Стоговым.

- Он тяжко оскорбил меня, - хмуро начал Рон­ский и пояснил: - Я во многом виноват и перед собой и перед другими людьми, но только не в том кошмар­ном преступлении, в котором обвинил меня Игорь Михайлович.

Ронский замолчал, потом заговорил тяжело, мед­ленно, с усилием подбирая слова. Он рассказывал о том, что вспомнил, постиг в своей запутанной им са­мим жизни, обдумывая ее на больничной койке после столкновения с Игорем Стоговым.

Лобов слушал, не перебивая, почти не выпуская изо рта папиросы. В комнате стояла тишина, только звучал утративший обычную бархатистость голос Рон­ского да в паузах было слышно, как мягко шуршат и пощелкивают ролики магнитофона. Проникаясь все большим доверием к сидевшему напротив утомленно­му, молча курившему человеку, который так терпели­во слушал его длинную исповедь, Ронский говорил все более взволнованно, горячо, чувствуя огромное облег­чение и от того, что он говорит, и от того, что его так внимательно слушают.

Нет, Орест Эрастович не щадил себя, не стремился предстать в выгодном свете, он хотел только одного: по­стичь, как и когда свернул с прямой жизненной дороги.

Ронский чувствовал, что Лобов понял и оценил его искренность. Разные чувства отражались в больших ярко-синих глазах Алексея Петровича, неотрывно смотревших на Ронского. Они глядели то задумчиво, как бы взвешивая на незримых весах совести слова со­беседника, то вспыхивали явным осуждением и уко­ризной, но ни на минуту не угасали в них искорки жи­вейшего интереса и сочувствия к этой чужой и запу­танной жизни.

- Вот и вся моя «Одиссея», - закончил с облегче­нием Ронский обозрение собственной жизни и с лег­кой улыбкой, впервые за эти незабываемые для него дни тронувшей его сразу поблекшие губы, с волнени­ем, точно приговор, ожидая ответа Лобова, добавил:

- Как видите, я грешен во многом. Моя вина - вина перед собой, перед своим талантом, перед буду­щим, перед людьми, верившими в мой талант, лежит, как мне кажется, в сфере морального осуждения и ед­ва ли является уголовно наказуемой.

- Готов поверить и согласиться с вами, Орест Эра­стович, - спокойно констатировал Лобов, - но, согласитесь же и вы со мной, что вам надо объяснить свое внезапное появление в доме Стоговых, которое, как нам известно, заставило профессора изменить планы проведения субботнего вечера, остаться в городском доме, отказаться от сообщенного еще утром Игорю на­мерения выехать на дачу. Такое объяснение тем более необходимо, что, как вы сами рассказывали, ваши от­ношения с профессором были далеко не столь сердеч­ны, чтобы вы вдруг стали желанным гостем в его доме. И, наконец, главное, ваш последний визит непосред­ственно предшествовал поджогу дома профессора и похищению или убийству его самого. Вы более, чем логичны для того, чтобы понять, что мы, не имея ваше­го объяснения, не можем не искать взаимосвязи меж­ду двумя этими событиями: вашим последним визи­том к Стогову и нападением на него.

Эти слова Лобова неожиданно привели Ронского в полнейшее смятение. Он весь съежился, сразу стал меньше, нервно комкал в пальцах папиросу.

Состояние собеседника не укрылось от Лобова: «Неужели я ошибся в нем, и он все-таки тот, за кого его принял Игорь?» - встревожился Алексей Петро­вич. Но, ничем не выдавая своей настороженности, он с прежним спокойствием и сочувствием напомнил:

- Прошу вас, Орест Эрастович. Это очень важно, и не только для вашей судьбы. Я не имею права откры­вать вам все, но речь идет о неизмеримо большем, чем судьба или даже жизнь одного человека.

- Но поймите, Алексей Петрович, это не моя тай­на. Я не знаю, могу ли я посвятить в нее вас, - с тру­дом преодолевая дрожь в голосе, произнес Ронский.

- Чья бы ни была эта тайна, мы должны знать ее, тем более, что вы уже открыли ее другим, - твердо отчеканил Лобов

- Да, я сделал это, - еле слышно произнес Ронский и продолжал все так же медленно и негромко:

- Я, как и многие другие, считал профессора Стогова вдовцом. Во всяком случае, ни разу за все время, что я его знаю, мне не доводилось видеть рядом с Ми­хаилом Павловичем ни одной женщины, не было и на­мека на близость с кем-либо.

Чем дольше слушал Лобов, тем настороженнее и удивленнее становился его взгляд, все чаще задавал он короткие, точные вопросы, Ронский сообщал действи­тельно неожиданные и очень важные для всего пони­мания дела сведения.

...Около полугода назад дирекция института, стре­мясь вырвать Ореста Эрастовича из постепенно за­сасывающего его житейского болотца, направила Рон­ского в длительную научную командировку за грани­цу. Так Орест Эрастович оказался в отлично оборудо­ванной лаборатории физического института, располо­женного в одном из крупных городов на Атлантиче­ском побережье Западной Европы.

Зарубежные коллеги сердечно и радушно встреча­ли русского гостя, видя в нем представителя славной советской науки, проторившей человечеству путь в Космос и прокладывающей верные пути к овладению самыми могущественными силами природы...

Советские ученые первыми зажгли на земле огни атомных электростанций, теперь они стояли на поро­ге создания искусственных солнц - термоядерных реакторов. Имена Булавина, Стогова, их научных со­ратников были окружены здесь глубочайшим уваже­нием. Ронский был искренне удивлен тем, как далеко разнеслась по миру добрая слава о руководимом Сто­говым молодом научном центре ядерной физики в си­бирском городе Обручевске.

Расспросам о Стогове, о его экспериментах не было конца. Ронский чувствовал, что и на нем, скромном ученом из Крутогорска, лежит тень славы его извест­ного земляка. Как мог и умел, он, при удобном слу­чае, всячески старался подчеркнуть свою близость к профессору.

Однажды Ронский в компании с молодым магист­ром физики Морисом Буржевиллем, подвижным черноволосым человеком с ослепительной улыбкой на светло-оливковом лице, сидел за столиком ресторана за бутылкой тягучего и янтарного как мед старого бургундского.

Как и обычно, разговор в основном шел об опытах Стогова.

Буржевилль откинулся на спинку кресла и, мечта­тельно полузакрыв живые черные глаза, восхищенно прищелкнул языком:

- О, Стогов! Стогов! Это грандиозно!

И вдруг, в порыве непонятной откровенности, сна­чала озадачившей Ронского, Буржевилль, почти вплот­ную придвинув свое лицо к лицу собеседника, спро­сил:

- А вам известно, коллега, что ваш уважаемый со­отечественник вызвал кое у кого из наших дам не только научный интерес?

Вопрос был настолько неожиданным, что даже Ронский не терявшийся ни в каких затруднительных си­туациях, мог в ответ произнести лишь нечто нечлено­раздельное

- Вы знакомы, коллега, с профессором Ирэн Ромадье? - продолжал все в том же тоне Буржевилль.

Да, Орест Эрастович был представлен профессору Иран Ромадье, руководившей одной из лабораторий института.

Тщеславному и самоуверенному Оресту Эрастовичу импонировало подчеркнутое внимание, с каким от­неслась к нему высокая, но стройная и гибкая женщи­на с матовым чуть удлиненным лицом, мягкими свет­ло-золотыми волосами, так контрастировавшими с глубокими совершенно черными глазами. Искрившая­ся энергией и особым, свойственным только очень жен­ственным натурам обаянием, Ирэн Ромадье казалась значительно моложе своих сорока лет и была мало похожа на человека в весьма солидном и редком для женщины на Западе профессорском звании.

Ирэн чаще других расспрашивала Ронского о Стогове, интересуясь мельчайшими деталями, касавшими­ся профессора. Орест Эрастович объяснял это естест­венным интересом к работе известного ученого, зани­мавшегося родственными проблемами ядерной физи­ки, и отчасти, некоторым благоволием Ирэн к нему са­мому.

Но, как выяснилось из рассказа Мориса Буржевилля, думая так, Ронский сильно ошибался.

...Лет пятнадцать назад в Женеве происходила меж­дународная конференция физиков. Среди сотен деле­гатов американцев, в коротких клетчатых пиджаках, солидных, немного чопорных англичан, искрившихся остроумием французов, среди смуглых до черноты ин­дийцев из Бомбея и общительных, темпераментных посланцев Пекина с темно-оливковыми лицами и угольно-черными глазами, профессор Стогов разгля­дел стройную золотоволосую девушку. Надо полагать, что и она рассмотрела в кругу находившихся в центре всеобщего внимания советских делегатов коренастую подвижную фигуру профессора с твердо посаженной, уже начинающей седеть головой.

После первого же пленарного заседания они вышли вместе. В тот вечер Стогов проводил Ирэн до отеля, и они говорили совсем не о сложных и увлекательных проблемах ядерной физики, а о том, что одни и те же звезды светят над Москвой, на берегах Женевского озера и берегах Ламанша, что одна Луна на всей зем­ле освещает путь влюбленным.

Говорили они и о том, что, хотя по-разному звучит на разных земных языках слово любовь, но истинная любовь всегда священна и при этом слове одинаково трепещут сердца и русских, и французов, и малайцев, и негров...

А потом... потом были прогулки по голубой глади Женевского озера, поездки к прозрачным вершинам Альп и новые беседы, такие, когда глаза в глаза, рука в руке, беседы, далекие от научных тем...

Так постепенно раскрывались они друг перед дру­гом во всей красоте и самобытности своих незауряд­ных натур.

Когда кончилась конференция, и Стогов отправил­ся в объезд различных научных центров Европы, отку­да засыпали его вежливо-настойчивыми приглашени­ями, Ирэн - тогда еще молодой ассистент - сопутст­вовала ему в его поездках.

А спустя три месяца, настал последний день их не­ожиданной встречи.

И хотя потом было еще много встреч и много пода­ренных друг другу светлых минут, но навсегда сохра­нили они память о первых незабываемых днях в Же­неве.

Михаил Павлович был постоянным участником всех международных съездов и конференций физиков. Он стал частым гостем в самых прославленных инсти­тутах Запада. И всегда, во всех поездках ему сопут­ствовала его нестареющая, неменяющаяся золотоволо­сая Ирэн - друг, ученый коллега, любимая. Их родни­ло все: и общность научных интересов и целей, и вера в торжество человеческого разума. Их восхищали од­ни и те же стихи, и одни и те же полотна старинных мастеров в музеях. Когда они бывали вместе - весь мир принадлежал им, и они были счастливы юноше­ски бурным счастьем. Они были единым целым, и все же не могли всегда быть вместе.

Да, Ирэн Ромадье любила, любовью юной и страст­ной, советского профессора Михаила Стогова, но не менее сильно любила она тихие реки и зеленые виноградники, шумные толпы и уличные песенки родной страны. Нет, даже во имя любви, не могла она сменить гражданство.

Нечего было и думать, что это мог сделать Стогов. Он посвятил свою жизнь борьбе за счастье и достаток миллиардов людей, но сильнее и больше всего желал он счастья народу великой страны, раскинувшей свои просторы на два земных материка. Без этой страны, без этого народа не было для Стогова ни науки, ни любви, ни простой человеческой радости, когда серд­це поет и хочется улыбаться встречным.

А потом их встречи стали все реже. Увлекшись грандиозным экспериментом в Обручевске, Стогов уже давненько не был за границей. А Иран, тоже по­глощенная многочисленными научными заботами, ни­как не могла отважиться на путешествие в далекую Сибирь.

Они расстались. Но разделенные границами, стра­нами и расстоянием, всегда хранили память и верность своей прекрасной, но невозможной любви.

И теперь лишь редкие письма да приветы, что по­сылали они друг другу, пользуясь каждым знакомым человеком, поддерживали связь между ними. То были короткие деловые письма и сухие привычно вежливые пожелания здоровья и успехов. И только им двоим бы­ло известно и понятно, что скрывалось за этими об­щепринятыми знаками внимания.

Стогов свято хранил свою тайну от всех, особенно ревностно оберегал ее от Игоря, не желая тревожить в сердце сына память о его матери, трагически погиб­шей в сорок первом году.

Память о первой горячо любимой жене Стогова бы­ла священна в доме профессора. И Михаил Павлович все никак не мог решиться открыть сыну свое новое, уже на склоне лет родившееся чувство. Он был строг к себе и потому любовь к Ирэн не раз казалась ему недостойной его слабостью.

Скрывала свои чувства к советскому профессору и Ирэн Ромадье. Но женщины все же откровенней. Да к тому же, спустя несколько месяцев после послед­ней встречи со Стоговым, у нее родился сын, которого в память о его отце и своем единственном возлюблен­ном она назвала Мишелем. Как ни таилась она, но об отношениях Ирэн со Стоговым знало немало людей.

И вот болтовня захмелевшего Буржевилля совер­шенно случайно позволила Ронскому проникнуть в свя­то оберегаемую от всех тайну профессора Стогова.

Сколь ни очерствев к тому времени душой Орест Эрастович, но случайно услышанная им история люб­ви Стогова и Ирэн потрясла его. Он не скрывал от Ирэн своего восхищения и при первом же удобном случае дал ей понять, что может быть полезен для пе­редачи Михаилу Павловичу некоторых известий, ко­торые не всегда можно доверить почте или тем более случайным людям.

А Ирэн в ту пору переживала тяжелые дни. Ее Ми­шель, ее звонкоголосый непоседа-малыш, который, еще не ведая того, одним своим присутствием помогал ма­тери легче пережить многолетнюю разлуку с люби­мым, вот уже несколько недель был прикован к посте­ли. Много бессонных ночей провела она у изголовья больного сына, минуты надежды сменялись отчая­нием...

И, может быть, именно поэтому в разговоре с Ронским Ирэн была менее сдержанна, чем обычно. В сво­ей откровенности она зашла так далеко, что даже по­знакомила Ореста Эрастовича с мальчиком и попроси­ла гостя из Сибири не только передать Михаилу Пав­ловичу письмо, но и рассказать обо всем, чему Ронский был свидетелем.

Это поручение Ирэн и привело Ореста Эрастови­ча в дом Стогова.

Одним из наиболее счастливых свойств разно­сторонней натуры Ронского являлось его умение мгно­венно угадывать настроение собеседника и тотчас же находить верный тон. Так было и сейчас. Преобразив­шийся, сразу точно помолодевший лет на двадцать Стогов, светившийся глубоким внутренним огнем, не сводил глаз с Ронского, который с искренним восхи­щением говорил и об успехах Ирэн, и об ее обаянии, и о чудесном мальчике с каштановыми стоговскими во­лосами и строгими темно-серыми отцовскими глазами. К моменту отъезда Ронского маленькому Мишелю ста­ло лучше, но опасность для его жизни все еще была велика.

Стогов упивался рассказом Ронского, не скрывая волнения, расспрашивал обо всем: и о болезни сына, и в какое платье была одета Ирэн, и как в первый раз увидел ее Ронский и что она спрашивала и говорила, и о многом другом, что может интересовать и волно­вать горячо любящего, разлученного с любимой муж­чину...

Внезапное возвращение Игоря с концерта прервало их беседу, но профессор стал приглашать Ронского к себе снова и снова, чтобы поделиться теперь уже ра­достными вестями от Ирэн, вновь услышать знакомый во всех деталях рассказ о своей далекой, незабытой и по-прежнему дорогой семье.

Ронский был посвящен в его тайну. И хотя это бы­ло сделано помимо воли Михаила Павловича, он не мог осуждать Ирэн за ее откровенность в минуту горь­кого отчаяния. И все, что так долго и так бережно Стогов скрывал от посторонних глаз, он теперь откры­вал Ронскому, открывал без утайки, радуясь и наслаж­даясь, вновь переживая счастливые минуты, пережи­тые вдвоем с Ирэн. Аргумент Стогова в пользу тако­го поведения был предельно краток: если поверила Ирэн, и я обязан верить этому человеку.

Но их беседы были посвящены не только воспоминаниям Стогова. Еще до отъезда за границу Ронского все чаще стало навещать беспокойство: «На что ухо­дит жизнь?»

И, стремясь вернуться на давно покинутый им путь, хоть поздно, но оправдать, пусть даже в малой мере, надежды, что некогда возлагали на него, Ронский впер­вые за много лет перечитал свою диссертацию. Да, в ней было немало смелых и интересных мыслей.

А там, далеко от дома, слушая расспросы о Стогове, Ронский впервые всерьез задумался о размахе стоговского эксперимента и впервые пожалел, что все эти годы был лишь посторонним «наблюдателем». «Был, но больше не останусь», - решил Орест Эрастович и в первый же свой визит к профессору поделился, про­тив обыкновения робко и неуверенно, мыслями о воз­можных конструктивных решениях некоторых кон­трольно-измерительных приборов будущей термоядер­ной электростанции.

- Что же, это заслуживает внимания, - сказал тогда профессор.

Эта скупая похвала отозвалась в душе Ронского ра­достной музыкой.

Но в эти дни Орест Эрастович совершил тягчай­шую свою ошибку.

С неделю назад в большой и разношерстной компа­нии, где Ронский был завсегдатаем и душой, и с кото­рой, несмотря на все намерения, он никак не мог по­рвать, зашел разговор о личной жизни некоторых из­вестных в городе людей.

Изрядно выпивший перед этим, Орест Эрастович решил хвастнуть своей особой близостью со Стоговым, рассказал несколько занятных историй о профессоре и прозрачно намекнул, что ему в деталях известна ис­тория любви профессора Стогова к некоей загранич­ной даме. Вовремя спохватившись, Орест Эрастович прикусил язык и потом упорно отмалчивался от докуч­ливых вопросов своих собеседников. Но, как выясни­лось, было уже поздно...

Только под утро отправился Ронский домой. Его попутчиком оказался представительный, немного рас­полневший мужчина, лет сорока пяти, с холеным мя­систым лицом, гладко зачесанными темными волосами и слегка прищуренными, иронически поблескивавши­ми глазами.

Ронский видел своего спутника впервые. Он пом­нил, что в начале вечера хозяйка дома отрекомендова­ла представительного мужчину художником Владими­ром Георгиевичем Дюковым.

Теперь Ронский и Дюков неторопливо шли по пус­тынным улицам, наслаждаясь прохладой, игрой утрен­них красок на еще темном небе, ароматами таежного разнотравья, доносимыми ветром с лесистых гор. Раз­говаривали, лениво перебирая впечатления шумного вечера.

Прощаясь на перекрестке улиц, Дюков задержал в своей руке руку Ронского, и, играя бархатистым голо­сом, как бы вскользь сказал:

- Хотел я вас, Орест Эрастович, попросить об од­ной услуге, да мы с вами слишком мало знакомы, бо­юсь, истолкуете, как навязчивость.

- Что за церемонии? Сочту за честь быть вам полезным! - рассыпался Ронский.

- Видите ли, - пояснил Дюков, - история Стогова, о которой вы, Орест Эрастович, сегодня намекнули, во всей компании не явилась секретом только для ме­ня одного. Дело в том, что всего десять дней назад я вернулся из туристской поездки за границу. Там я со­вершенно случайно встретился с госпожой Ромадье. Узнав, что я из Крутогорска, она засыпала меня вопро­сами о профессоре Стогове. Не будучи с ним знаком, я, естественно, мог лишь крайне мало удовлетворить ее любопытство. Но она прониклась доверием ко мне и направила со мной письмо профессору, взяв с меня клятву, что я непременно вручу его адресату. И вот теперь, Орест Эрастович, я в крайне затруднительном положении: направлять письмо по почте неудобно, я не сдержу слова, данного профессору Ромадье, кроме того, оно может случайно попасть в руки Игоря, что, как вы понимаете, нежелательно. Просто зайти на квартиру к профессору не могу, так как Стогов со мной незнаком, и, если я заговорю с ним на эту тему, он может счесть меня либо шантажистом, либо кем-ни­будь похуже. К тому же он крайне замкнут и щепети­лен в выборе знакомств, так что встретить его в обще­стве, в котором я принят, надежды нет. Рассчитывать на встречу в служебном кабинете профессора Стогова тоже не приходится, туда меня попросту не пустят.

- Так что же может быть проще, - встрепенулся Ронский, - дайте ваше письмо, и я вручу его по на­значению. Я бываю у профессора.

- К сожалению, дорогой Орест Эрастович, - мяг­ко возразил Дюков, - ваш вариант тоже не подходит. Помимо письма Ирэн Ромадье просила меня передать профессору кое-что устно.

Дюков сделал паузу и продолжал еще вкрадчивее:

- А кроме всего прочего, скажу вам по секрету, я давно уже ношусь с мыслью написать портрет Стогова. А для этого с ним, как минимум, необходимо познакомиться...

Дюков умолк и, положив руку на плечо Ронского, закончил:

- Орест Эрастович, как вы отнесетесь к такой мо­ей идее: вы навестите Стогова и предупредите его о цели и времени моего визита. О портрете упоминать не стоит, Стогов скромен, и это может испортить все дело. Не сомневаюсь, что вашей рекомендации будет более чем достаточно, и профессор примет меня. Луч­ше всего, если бы наша встреча состоялась вечером в субботу, так как в воскресенье я примерно на месяц уеду из города. Если вы не против того, чтобы стать моим ходатаем, то премного меня обяжете.

Ронский, польщенный мнением Дюкова о его влия­нии на профессора, охотно согласился условиться со Стоговым о свидании с Владимиром Георгиевичем.

Утром 21 июня Ронский навестил Стогова. Михаил Павлович в его присутствии предупредил Игоря, что он не поедет на дачу, а останется ночевать дома. В три часа дня Ронскому в институт позвонил Дюков. Подго­товленное Ронским его свидание с профессором дол­жно было состояться 21 июня в 10 часов вечера...

- Вот и все, - закончил свой рассказ Ронский.

Их беседа с Лобовым продолжалась уже несколько часов. Через плотную ткань штор, наглухо закрывав­ших окна кабинета, узкими стрелками пробивались первые солнечные лучи.

Лобов встал, подошел к окнам, с шумом распахнул полотнища штор, открыл створки. Поднимая к потолку тяжелое облако сизого табачного дыма, бликами солнечных лучей, ароматом свежеполитой листвы, го­моном птичьих стай в кабинет ворвалось погожее лет­нее утро - утро 26 июня.

Лобов постоял у раскрытого окна, наслаждаясь све­жим бодрящим воздухом, потом вернулся, но уже не в кресло против Ронского, а на свое рабочее место за столом и, строго глядя на собеседника, сказал:

- Так то вот, Орест Эрастович, сначала погоня за деньгами, потом легкомысленная жизнь, случайные связи со случайными людьми, а теперь вы стали не­вольным орудием в руках врага. Ваша вина, действи­тельно, едва ли является уголовно наказуемой, но заслуживает всяческого морального осуждения. Сегодня я буду докладывать ваше дело начальнику Управления и прокурору. Я постараюсь объективно осветить вашу роль во всем случившемся, выскажу сложившуюся у меня о вас точку зрения. Думаю, что сегодня, к полудню, вы будете знать обо всем.

- Я понял свою вину, - бледный, без кровинки на красивом лице, поднялся со своего места Ронский, - но прошу вас верить мне и доложить вашему начальству, что готов любой ценой искупить свое легкомыслие.

- В этом и я не сомневаюсь, - серьезно, в тон ему ответил Лобов, - эти три дня должны были возродить вас.

...Едва за Ронским закрылась дверь, как в кабинет вошел Щеглов с протоколом показаний управдома к Кедровске, где некогда жил Хлызов. Лобов потер ла­донями виски, отгоняя многодневную усталость, и углубился в чтение принесенных Щегловым бумаг. Продолжалась незаметная для постороннего глаза трудная, кропотливая работа...

Глава двадцатая

НЕКРОЛОГ

Прошло еще два часа. Лобов и Щеглов вниматель­но перечитали показания кедровского управдома и сообщение Ронского, обсудили полученные из этих ис­точников сведения. Их мнение было единодушным. Человек, который в Кедровске назвал себя художником Александром Ивановичем, и художник Владимир Ге­оргиевич Дюков, о котором упоминал Ронский, несом­ненно являлись одним лицом. Различие в некоторых деталях портрета: отсутствие очков и золотых зубов у Дюкова, в то время как их имел Александр Ивано­вич, свидетельствовало только о том, что человек, вы­ступавший под этим именем, обладал немалым опытом в заметании следов и в изменении своей внешности. Теперь нужно было найти этого Дюкова и выяснить, что он собой представляет.

Когда Лобов направился к начальнику Управления, чтобы уточнить план дальнейших действий и оконча­тельно решить судьбу Ронского, утро занялось уже в полную силу и через раскрытые окна в кабинет широ­кой рекой лился многозвучный шум центральной го­родской площади.

К удивлению Лобова, Ларин, обыкновенно споза­ранку появлявшийся в Управлении, сегодня еще не приходил. В то утро Алексею Петровичу пришлось долго ожидать своего начальника.

В это время Ларин сидел в глубоком кожаном крес­ле в кабинете первого секретаря Крутогорского об­ластного комитета партии Александра Александрови­ча Брянцева.

Брянцев, сильный угловатый человек с массив­ным наголо обритым черепом, крупным, словно руб­леным лицом, размашисто ходил по ковровой дорожке кабинета и то и дело останавливаясь перед сидевшим напротив Ларина редактором областной газеты «Ком­мунист Крутогорска» Петром Кирилловичем Рого­вым, говорил, заполняя всю комнату звуками своего богатырского голоса:

- Да пойми ты, Кириллыч, прав же Ларин, ему это, знаешь, как сейчас надо. Раз... и у врага замеша­тельство, самоуспокоенность. Это Андрей Савельевич, - Брянцев кивнул в сторону Ларина, - очень дельно предлагает. Ты вдумайся только.

- Да понимаю я, все понимаю, Александр Алек­сандрович, - взмолился редактор, - но и ты пойми мое положение. Ведь это га-зе-та, - по слогам отче­канил он последнее слово. - Газета! Ее сколько лю­дей читают! Сотни тысяч, может, миллионы! А то, что вы с Лариным предлагаете, называется фальсификацией и противоречит всем традициям нашей печати. Легко сказать, дать такой материал!

- А твоя позиция, товарищ Рогов, - взорвался Брянцев, - называется догматизмом! Нашел чем меня пугать, всякие страшные слова говоришь: «фальсифи­кация», «противоречит традициям»! А похищать круп­нейших ученых, готовить уничтожение целой облас­ти - это никаким традициям не противоречит?! Ты пойми, Кириллыч, в городе враг, страшный, беспощад­ный. Промедление наше здесь - смерти подобно. Я думаю, что лучшей нашей большевистской традици­ей, которая одна только применима сейчас, является - бить немедленно, беспощадно, любыми, подчеркиваю, любыми средствами!

Брянцев помолчал, несколько раз быстро прошел­ся по кабинету и закончил неожиданно мирным и по­лушутливым тоном:

- Ты, Кириллыч, относительно фальсификации и прочего не тревожься. Поймут нас люди, наши совет­ские люди умные, поймут. Враг дал нам в руки это оружие, мы обязаны им воспользоваться. А кончится операция - на первой полосе опровержение дадим. Робеешь сам этот номер подписать - давай я подпишу или вон Андрей Савельевич. Как, Андрей, подпишешь?

- Подпишу, конечно, - засмеялся Ларин и, сразу посерьезнев, заговорил, обращаясь к редактору: - В самом деле, Петр Кириллович, это в наших руках пока единственная возможность усыпить настороженность врага. А потом с помощью еще некоторых средств мы его одурачим и накроем. Мне мое чутье подсказывает, что на все это потребуется самое большое еще с неде­лю. А ведь мы имеем дело не с рядовой, не с обычной, так сказать, диверсией. Если бы она осуществилась, нашей стране был бы, по-моему, нанесен самый страш­ный удар со времени второй мировой войны. Мы обя­заны отсечь вражескую руку, и мы сделаем это, но ты должен нам помочь.

- Ладно, уговорили, - усмехнулся Рогов, - непривычно все это, но, видно, надо. Давай тексты, Андрей Савельевич. Через пару часов получишь оттиски.

- Вот так бы и сразу, - одобрил Брянцев.

Все еще ворча, Рогов ушел. Хотел попрощаться и Ларин, но Брянцев жестом удержал его.

- Товарищ Ларин, - медленно и негромко говорил Брянцев, - передайте товарищам из Управления, что областной комитет партии верит в силы, разум и политическую зрелость вашего коллектива. Мы придаем огромное значение проводимой вами сейчас операции, мы верим в то, что чекисты Крутогорска с честью вы­держат этот трудный экзамен.

...- Областной комитет партии выражает уверен­ность, что наш коллектив с честью выдержит труд­нейший экзамен, - час спустя говорил Ларин собравшимся в его кабинете людям. - Мы обязаны оправдать это доверие партии.

После совещания Ларин попросил Лобова:

- Алексей Петрович, - повторите мне, пожалуй­ста, еще раз все, что вам удалось выяснить об этом Дюкове.

- Мы навели справки. В местном отделении Союза художников, действительно состоит на учете художник Владимир Георгиевич Дюков. У нас он появился меся­ца четыре назад, написал несколько пейзажей. В вос­кресенье, 22 июня, Дюков действительно должен был вылететь в творческую командировку, но не в район, как он сказал Ронскому, а в Москву. Мы поинтересо­вались списками пассажиров, среди них Дюкова нет.

- Что же вы полагаете?

- Дюков, безусловно, никуда не выезжал. Он и привлеченный им бывший бандит Хлызов были главными исполнителями преступления в доме Стогова. Дюков намеревался сразу же скрыться, но кто-то стар­ше его не позволил этого. И это меня очень радует.

- Почему?

- Силенок мало у Януса. Каждый человек на учете.

- Ну, и как же вы думаете искать Дюкова? - по­интересовался Ларин. - В Крутогорске почти четыре­ста тысяч жителей. Найти среди них одного, только одного, интересующего нас, нелегко. А надо. И не позднее, чем завтра.

- С моей точки зрения, - начал Лобов, как всегда в таких случаях медленно, точно с трудом подбирая слова, - для этого есть два пути, два средства. Первое, это наблюдение за домом часовщика. Не случайно же Прохоров вдруг удвоил свой дневной рацион. В его до­мике есть кто-то второй. И, скорее всего, этот вто­рой - интересующий нас Дюков. Похитив Стогова, и передав его в надежные руки, но вынужденный остать­ся в Крутогорске, он сам тоже постарался укрыться в надежном месте. Что может быть для этого лучше до­ма часовщика, который, судя по всему, в похищении профессора не участвовал и, с их точки зрения, не мо­жет внушать нам никаких подозрений.

- Логично, Алексей Петрович, - одобрил Ларин, - но все же некоторые пункты вашей версии нуждают­ся в уточнении.

- А именно? - усмехнулся Алексей, предчувствуя трудный экзамен.

- Именно? - задумчиво повторил Ларин. - На­пример, почему, как вы выражаетесь, сдав Стогова в надежное место, сам Дюков не остался там, предпочтя ему, безусловно, менее надежный домик часовщика?

- Не остался или не позволили, Андрей Савельевич? - быстро вопросом на вопрос ответил Лобов. - Скорее всего, думается мне, все-таки последнее: не позволили. Этот Янус потому и авантюрист междуна­родного масштаба, что не заваливается на мелочах. Он же отлично отдает себе отчет в наших возможно­стях и не может не знать основного принципа крими­налистики - нет преступления, которое не оставило бы никаких следов. Поэтому он понимает, что рано или поздно мы все равно докопаемся до этого Дюкова. Докопаемся, начнем искать и обнаружим, а этим са­мым обнаружим и Януса и его жертву. А раз так, то с позиции Януса совершенно логично поставить под наш удар одного или даже двух своих агентов, но уцелеть самому и выиграть время для совершения диверсии на стройке ТЯЭС. Вот он и приказал Дюкову нахо­диться на почтительном расстоянии от него. К тому же домик часовщика, по их представлению, совершен­но безопасен.

С губ Ларина уже готова была сорваться неволь­ная похвала, но он сдержался и суховато отметил:

- Вы, Алексей Петрович, все же несколько про­тиворечите себе. С одной стороны разделяете точку зрения, что нет преступлений, не оставляющих сле­дов, а с другой - невольно идеализируете Януса, де­лаете его непогрешимым, учитывающим все и вся. Это, батенька, вы тоже зря. Я против оглупления врага, для нас это непростительно. Но и не следует считать, что враг не ошибается. Наша задача помочь ему поча­ще ошибаться и ловить, обращать в свою пользу каж­дую его ошибку. А ошибок этих уже и сейчас он допу­стил немало.

- Безусловно, - согласился Лобов. - Ошибкой, хотя и легко объяснимой: иным средством замести следы они не располагали, был поджог дома Стогова. Это сразу привлекло наше внимание. Здесь помимо прочего сказалась склонность Януса к световым и шумовым аффектам. Этим пожаром он и оставил нам свою визитную карточку. На подготовке к еще боль­шему эффекту мы его и поймаем. Ошибся Янус и от­далив от себя часовщика и Дюкова. Этим он дал нам понять, что Стогова и его самого надо искать в другом месте. То есть, выдвинув ложный след, сам же его и уничтожил.

- А кстати, - встрепенулся Ларин, - где все-таки, по-вашему, вероятнее всего находится профессор и этот двуликий человек-зверь?

- Конечно, только не в городе, - начал Алексей, - здесь четыреста тысяч пар глаз, таких же зорких, как и у Васи Рыжикова. Они видят все, и укрыться от них   невозможно никакому Янусу, даже если он и присоединит ко всем «талантам» еще и хитрость своего достопочтенного коллеги по мифам Уллиса. Янус и его пленник должны находиться где-нибудь в уединенном пункте, равноудаленном от Крутогорска и строитель­ной площадки ТЯЭС. Так Янусу удобнее всего: и без­опасно, и вблизи от интересующих его объектов. Ско­рее всего - это какой-либо метеопункт, домик лесни­ка или еще что-нибудь в этом роде.

- А может быть, - хитро прищурился Ларин, гля­дя на Алексея в упор, - кончим всю эту операцию од­ним ударом. Возьмем часовщика, его квартиранта, прочешем все окрестности Крутогорска в радиусе ки­лометров в двести? А? Сил у нас для этого хватит.

Алексей даже подскочил в кресле от неожиданно­сти. Он был настолько озадачен этим вопросом, что не заметил лукавых искорок, загоревшихся в глазах Ла­рина.

- Андрей Савельевич, - горячо воскликнул Ло­бов. - От вас ли слышу? Ведь это значит убить Стого­ва! Арест агентов Януса, появление вблизи от его убе­жища хоть одного нашего человека, и Стогов - покой­ник. Янус будет спасать себя и прежде всего ликви­дирует Стогова. Нет, по-моему, сейчас успех всей на­шей операции, залог спасения профессора только в том, чтобы как можно дольше Янус был уверен, что все идет для него отлично, он в полной безопасности, и план его осуществится. Только так мы можем до­стичь своей цели, а иначе...

- Сдаюсь! Сдаюсь! - поднял руки от души рассмеявшийся Ларин, жестом останавливая красноречие Алексея, - ну и навалился же ты на меня. Сообража­ешь, стало быть, что к чему... - И сразу посерьезнев, Ларин с отцовской теплотой положил свою не по-ста­риковски сильную руку на плечо Лобова, слегка при­влек его к себе и, глядя прямо в удивленные и радост­ные глаза Лобова, тихо сказал:

- Молодец! Молодец, Алексей Петрович! Так и надо! Всегда умей за своей частной задачей видеть всю операцию в целом, драться за свою точку зрения, если, конечно, уверен в своей правоте, с кем угодно, с любым начальством. - Ларин помолчал и закончил со­всем тихо и оттого особенно задушевно: - Ты меня знаешь, Лобов, редко кому такие слова говорю, а тебе, Алексей Петрович, скажу: ты будешь настоящим боль­шевиком-чекистом, таким, каким всегда мечтал видеть чекистов Феликс Дзержинский!

Глубоко взволнованный этой неожиданной, непри­вычной в устах Ларина и от этого еще более радост­ной лаской, Лобов молчал. Умолк и Ларин. Он ото­шел к окну и долго стоял там спиной к Алексею, ку­рил. Наконец, Ларин вновь возвратился на свое место, теперь в его глазах светились привычная сосредото­ченность и собранность. Он внимательно взглянул на застывшего, все еще не оправившегося от волнения Алексея, и сказал обычным, чуть суховатым голосом:

- Что же вы встали, Алексей Петрович? Наш раз­говор еще не окончен. Мы несколько отвлеклись от нашей темы. Итак, кроме совершенно справедливо предлагаемого вами наблюдения за домиком часовщи­ка, какую еще вторую возможность видите вы для то­го, чтобы поскорее обнаружить Дюкова?

- Думаю, что в этом нам может быть полезен... - Алексей Петрович оборвал фразу на полуслове, взгля­нул на собеседника, по легкой улыбке, тронувшей его губы, понял, что Ларин тоже думал об этом человеке.

- Он? - спросил Ларин, поднимая лежавшую на столе папку.

- Он, - подтвердил Алексей. - Причем, я думаю, что он нам может быть полезен и в большем.

- Понятно. А не подведет? Дело-то ведь рискован­ное. Здесь ставка - жизнь.

- Думаю, что не подведет, - начал Лобов. - Я ведь слышал не только что, но и как он говорил. Ко­нечно, человек наломал дров, точно специально сде­лал все, чтобы испортить себе жизнь. Но основную-то, здоровую советскую основу в своей душе, в образе мыслей, в своих симпатиях и антипатиях он все-таки сохранил. А раз эта основа есть, значит, может чело­век воскреснуть, подняться на ноги. Так что уверен - не подведет.

Ларин задумчиво постучал пальцами по лежавшей перед ним папке, потом сказал твердо:

- Что же, ваше ручательство, Алексей Петрович, для меня весит много. Попробуйте. Передайте ему от моего имени, что я тоже верю ему и что для него - это самая верная возможность вновь обрести уважение к себе.

Их разговор прервал появившийся в кабинете сек­ретарь. Он положил на стол Ларина еще пахнувшие типографской краской оттиски последней полосы крутогорской газеты. Андрей Савельевич углубился в чтение.

Потом, отодвинув бумагу, поднял глаза на Лобова.

- Мы с вами, Алексей Петрович, говорили, что за­логом успеха всей нашей операции, залогом спасения Стогова является полное спокойствие Януса, его уве­ренность в собственной неуловимости и безопасности. Это позволит ему выйти из тайника, где он сейчас укрылся, проявить активность и этим выдать себя. Это сообщение, - Ларин похлопал рукой по газетной по­лосе, - должно помочь нам достичь нашей цели. Вот прочтите...

Чем дальше читал Лобов заключенные в черную рамку крайние правые столбцы последней полосы крутогорской газеты, тем все более тревожное и противоречивое чувство овладевало им.

Всем своим существом разведчика Алексей не мог не восхищаться большой смелостью и изобретатель­ностью Ларина, выбившего этим необычным ходом инициативу из рук врага, вынуждавшего его активизи­роваться и этим обречь себя на провал. Необычность и огромная опасность вражеской операции для нашей страны, для дела мира во всем мире породила и этот совершенно необычный прием борьбы со стороны Ла­рина. Одним ударом он путал все карты врага.

Но Лобов не мог не думать и о другом. И мысли эти были тревожны. Сколько новых испытаний обру­шит это скупое сообщение на Стогова, на Игоря, на всех, кто знал и любил профессора? Выдержат ли они?!

Врожденная и воспитанная годами жизни, работы, годами пребывания в партии прямота не позволила Лобову и сейчас покривить душой перед начальником. Он прямо и точно высказал Ларину все свои сомнения и опасения.

Ларин слушал, не перебивая, молча дымя папиро­сой. Когда Алексей Петрович умолк, губы Андрея Савельевича на секунду вновь тронула теплая, чуть пе­чальная улыбка, но постепенно на его лице появилось то выражение решимости, собранности и полной подчиненности всех душевных и физических сил единой цели, которое видел у него Лобов в самом начале опера­ции. Сейчас перед Лобовым был не привычный, очень уважаемый и строгий начальник Управления, немоло­дой и немного склонный к лирике человек, а полково­дец накануне решающего сражения...

Ларин заговорил негромко, от этого его слова зву­чали еще более веско:

- Я думал обо всем этом, Алексей Петрович! Со­гласен с вами, что это очень нелегкое и необычное ре­шение. Но иного, более верно ведущего нас к цели, я, к сожалению, не вижу. Сейчас мы уподобляемся хи­рургу, который во имя спасения жизни больного обре­кает его на страдания, неизбежные при тяжелой опе­рации. Вы опасаетесь за старшего Стогова? Насколь­ко я его знаю - это очень крепкий человек, который не согнется под тяжестью любых испытаний. Конечно, эта неделя будет для него очень нелегкой, но я не ду­маю, чтобы это продолжалось больше, чем неделю. К тому же мы постараемся в ближайшее время оказать ему кое-какую поддержку. С Игорем Стоговым я по­беседую сам. Он разумный человек и все поймет как надо. Как надо, поймут все и те, кто, по вашему выраже­нию, знает и любит профессора. Они простят нам боль, которую мы невольно им доставим этим сообще­нием. Особенно, после того, как узнают, для чего эго было сделано.

Лобов не нашел, что можно было бы возразить про­тив этой жесткой логики. Ларин твердо заключил:

- Первый этап операции окончен. Мы нащупали виновников похищения Стогова. Теперь мы должны раскрыть планы врага, его силы, раскрыть логово Яну­са и вынудить его выйти наружу. В этом нам помогут сообщение газеты и намеченное нами мероприятие.

- Булавин? - коротко спросил Лобов.

- Да, - так же коротко ответил Ларин. - И нема­лую роль может сыграть ваш сегодняшний протеже. А дальше мы начнем самый короткий и самый ответ­ственный этап операции - ликвидацию вражеской группы.

Ваша задача сейчас - правильно проинструктиро­вать вашего протеже. И не позднее завтрашнего вече­ра - знать местонахождение Дюкова. Все действия вне Крутогорска я беру на себя. Сейчас идите к себе, сде­лайте нужные распоряжения. И чтобы через час вас в Управлении не было! На шесть часов полный отдых! Ясно?

- Ясно. Есть! - вытянулся Алексей Петрович.

- Ну, то-то же, что ясно, - улыбнулся Ларин, - а я пойду к Игорю.

Когда Андрей Савельевич вошел в палату, в кото­рой все еще лежал начавший быстро поправляться младший Стогов, Игорь и Валентина Георгиевна бы­ли так увлечены беседой, что не сразу заметили появление гостя. От наблюдательного, много повидавшего на своем веку Ларина не укрылись ни оживленные ли­ца собеседников, ни тот таинственно заговорщический вид, с каким они рассматривали лежавшую на коле­нях у Игоря книгу. Не ускользнул от внимания Лари­на и стоявший на тумбочке букетик бледно-розовых ландышей в хрупком хрустальном вазончике, едва ли поставленный сюда санитаром...

«А жизнь-то, как всегда, берет свое, - с теплотой подумал Ларин. - Здесь, кажется, беседа совсем не на медицинскую тему. Ну, что же, если так, то, как гово­рится, совет да любовь».

Валентина Георгиевна, увидев Ларина и мелькнувшие в его глазах лукавые искорки, слегка покраснела и хотела было встать, чтобы доложить о состоянии больного, но Ларин мягким жестом предупредил ее:

- Сидите, сидите, Валентина Георгиевна. Я вижу, что вверенному на ваше попечение больному значительно лучше и вы успешно занимаетесь психотера­пией.

- О, доктор делает все, чтобы поставить меня на ноги, - весело подтвердил Игорь и бросил на Вален­тину Георгиевну благодарный взгляд.

- А подниматься-то, Игорь Михайлович, вам дей­ствительно необходимо, - так же весело в тон ему на­чал Ларин. - Вас ждет стройка термоядерной электро­станции, дело, начатое вашим отцом. И знаете, кто бу­дет вашим помощником на монтаже? Ронский!

- Ронский?!

- Да. - Подтвердил Андрей Савельевич. - Не удивляйтесь, Игорь Михайлович, - продолжал он, удобно усаживаясь на свободный стул и по привычке извлекая из портсигара папиросу, но, увидев осуждаю­щий взгляд Валентины Георгиевны, смутился, хмыкнул и спрятал папиросу обратно. Видя, что Игорь по-преж­нему в недоумении, Ларин пояснил: - Я уже высказал вам однажды свое предположение, а теперь оно под­твердилось полностью. Ронский действительно чест­ный, хотя и сбившийся с пути человек. Вот вы и помо­жете ему вернуться на путь истинный. Кроме того, как вам уже известно со слов Михаила Павловича, у Ронского есть интересные мысли по улучшению контрольно-измерительной аппаратуры станции. А ведь это - залог безотказности и безопасности ее работы.

Игорь долго молчал, потом сказал негромко и медленно:

- Я много думал, Андрей Савельевич, над всем, что вы тогда мне говорили. Как дорого я бы дал, что­бы не было того происшествия в сквере. И его не было бы, если бы я послушал вас. Это хорошо, что вы так быстро с ним разобрались и отвели от него подозре­ния.

- Ну, и я рад, что у вас перекипело, - одобрил Ларин. - Горячность в таких делах плохой совет­чик.

- А знаете, зачем я к вам зашел, Игорь Михайло­вич, - сразу помрачнев, продолжал он, - наша опера­ция вступила в решающую фазу. Вот прочтите это. Эго должно нам помочь в самые ближайшие дни найти ва­шего отца здоровым и невредимым. Поэтому читайте спокойно.

С этими словами Ларин протянул Игорю сложен­ный вчетверо оттиск газетной полосы с обведенными черной каймой столбцами.

Чуть дрогнувшей рукой Игорь принял лист, пер­вые же прочитанные строки поплыли у него перед глазами:

«В ночь на 22 июня, - с трудом читал Игорь пры­гающие буквы, - трагический случай - пожар в соб­ственном доме вырвал из наших рядов талантливого ученого, доктора физико-математических наук, про­фессора Михаила Павловича Стогова - директора Сибирского комплексного научно-исследовательского института ядерных проблем...»

С сильно бьющимся сердцем, то и дело вытирая выступившие на лбу росинки пота, читал Игорь Сто­гов изложенное скупым газетным языком перечисле­ние научных заслуг своего отца...

Глава двадцать первая

ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА

Греясь в неярких, но все еще горячих лучах клонив­шегося к закату солнца, перечисление научных заслуг Стогова вторично перечитывал и немолодой уже че­ловек в поношенном парусиновом костюме, сидевший в садовой беседке невдалеке от небольшого домика, затерявшегося на одной из каменистых горных вер­шин в окрестностях Крутогорска.

Был этот человек широк в кости и в плечах, с глад­ким, почти лишенным морщин, сильно загоревшим ли­цом, темными волосами, в которых заметно пробива­лись седые пряди. Маленькие острые глаза из-под мох­натых бровей зорко всматривались во все окружаю­щее.

Размышления его были сосредоточены на газетном сообщении о трагической гибели профессора Стогова. Он старался решить один, главный для него, вопрос: что это - ловкий ход или же правда? Если последнее, то это такая удача, о какой он не смел и мечтать. Что­бы найти ответ на свой вопрос, человек снова и сно­ва перечитывал некролог. Все было на месте - траурная кайма вокруг фамилии профессора, подписи: Кру­тогорский обком КПСС, Крутогорский филиал Ака­демии Наук СССР. Ниже некролога шло сообщение, что по желанию родственников профессора тело его направлено в Москву, где состоится гражданская па­нихида и погребение.

«Если это не подвох, - продолжал размышлять че­ловек, - то почему сообщение появилось только се­годня, 26-го июня? 22-го июня оно не могло появиться, 23-го, в понедельник, не было газеты, почему его не напечатали вчера, позавчера? Проверяли, искали виновников... Ворон сообщил, что болтливый водопро­водчик рассказывал ему, будто подозрений никаких нет, всеми подтвержден несчастный случай. Да-а, по­хоже на правду...»

Размышляя, человек просматривал и другие мате­риалы газеты. Его внимание сразу же привлекло со­общение в центре второй полосы: «Академик В. В. Булавин в Крутогорске». В сообщении говорилось, что в Крутогорск прибыл известный ученый-физик акаде­мик Виктор Васильевич Булавин. Он примет участие в научной конференции комплексного научно-исследо­вательского института ядерных проблем в Обручевске. Далее следовал текст беседы академика с коррес­пондентом газеты. Булавин обстоятельно говорил о новой эре в мировой энергетике, которую открывает недалекий уже пуск экспериментальных термоядер­ных электростанций.

Прочитав статью, человек даже присвистнул от удовольствия. В сочетании с этим сообщением извес­тие о смерти Стогова весило немало. Если Булавин здесь, значит, русские действительно считают Стого­ва мертвым. Приезд Булавина невозможно расцени­вать иначе, как меру, направленную на замену про­фессора Стогова. Следовательно, все отлично, и он одержал, пожалуй, самую крупную победу во всей сво­ей бурной жизни.

Но кое-что все же следовало еще проверить. И пос­ле некоторого размышления, приняв, наконец, реше­ние, человек вышел из беседки и направился к домику. Врожденная, ставшая с годами основной чертой харак­тера осторожность заставила его остановиться на пол­пути и внимательно осмотреться вокруг.

Домик метеорологической станции, к которому он направился, был расположен на совершенно плоской, поросшей мелколесьем вершине горы. С юга, запада и с севера эта вершина была окружена еще более высо­кими, совершенно необитаемыми каменистыми круча­ми с островками горной тайги. С востока, через неши­рокую просеку, метеостанция соединялась с проходив­шей почти километром ниже, в долине, автострадой Крутогорск - Обручевск.

Довольно просторный, срубленный из толстых ли­ственничных бревен домик станции с высоким шестом антенны на крыше казался совсем крохотным на дне этой глубокой каменной чаши. Просека, соединявшая метеостанцию с автострадой, просматривалась с крыльца домика, ни с какой другой стороны подойти к нему было невозможно.

Человек вошел в помещение и через минуту по­явился обратно, ведя за руль мотоцикл. Тотчас же из соседних дверей вышел еще один человек. Он был одет точно в такой же, как и у первого, парусиновый костюм. На всей его ссутулившейся высокой фигуре лежала печать изношенности, дряхлости. И голос у не­го был под стать фигуре, старческий, бесцветный, скрипучий.

- Вы уезжаете, Шеф? - проскрипел он, глядя на державшего мотоцикл человека красными, в частых склеротических жилках глазами.

- Да. Мне нужно прогуляться по дороге. Не спус­кать глаз с Главного, - коротко бросил тот и, легко оттолкнувшись от земли, вскочил в седло, мотоцикл скрылся в просеке.

Выехав на автостраду, мотоциклист сделал по ней километра три в сторону Обручевска и свернул на бо­ковую дорогу. Доехав до маленькой, покрытой пушистыми головками ромашек, полянки, окруженной моло­денькими белотелыми березками, мотоциклист выклю­чил двигатель, не сходя с седла, извлек из кармана ми­ниатюрный портсигар, мундштучок и стал задумчиво постукивать мундштучком по замку портсигара.

Внешне все было очень поэтично. Шумящие на предвечернем ветерке березки, шелест одуванчиков и ромашек в высокой траве, чуть обагренные закатными лучами верхушки деревьев, и немолодой одинокий человек в лирической задумчивости машинально постукивающий в такт своим неторопливым думам.

Но этот негромкий стук слушали не только цветы и деревья на безлюдной придорожной полянке. Слу­шал его представительный черноволосый мужчина в ли­шенном окон, но ярко освещенном люминесцентными лампами тайнике домика часовщика.

В наушниках звучал безапелляционный приказ: «Чиновник! Немедленно установить судьбу Наводчи­ка, вступить в осторожный контакт, выяснить досто­верность некролога. Результаты немедленно. Шеф».

Прослушав радиограмму, радист снял наушники и витиевато выругался. Ему, очевидно, совсем не улыба­лось путешествие в город. Но приказ - есть приказ, а тот, кого в личной картотеке разведки миллиардера Гюпона именовали Чиновником, был ревностным слу­жакой.

Поэтому, надев очки, массивная черепаховая опра­ва которых была снабжена оптическими микроприбо­рами, позволяющими, не поворачивая головы, видеть все, что происходит по сторонам и даже сзади, Чинов­ник отправился в путь.

Он нажал небольшой пластмассовый рычажок, и стена тайника медленно раздвинулась. Пропустив че­ловека, створки вновь сомкнулись.

Кошачьим чутьем ориентируясь в темноте подзем­ного хода, которым служила примыкавшая к дому пе­щера, Чиновник уверенно продвигался вперед. Прой­дя метров тридцать, он нащупал скрытый в трещинах боковой стены такой же, как и в тайнике, рычажок: на этот раз стена не раздвинулась, но в ней открылась крохотная дверца, в которую с трудом протиснулся Чиновник. Ему пришлось пригнуться: потолок корот­кого и узкого, теперь уже искусственного подземного хода был очень низким. Еще один поворот рычажка, и скрытые в толще массивного валуна бесшумные элек­тромоторы сдвинули камень с места. Чиновник вышел, наконец, на поверхность земли. Он находился на пус­тыре, прилегавшем к Садовому переулку, смежному с Таежной улицей.

Солнце уже скрылось за горизонтом, окружающие предметы посерели, расплылись, потеряли четкие очертания. Не заметив ничего тревожного, Чиновник медленно, точно прогуливаясь, направился к видневшейся невдалеке освещенной неоновой лампой будке телефона-автомата.

Пять раз прожужжал диск, набирая номер телевизофона, глухо звякнула монета, послышались длинные вызывные гудки. Как ни был привычен Чиновник к по­добным ситуациям, но сейчас даже у него сердце би­лось короткими частыми толчками. «Я ничем не рис­кую, - успокаивал он себя. - Даже если возьмут, ка­кие, в сущности, у них могут быть улики? А в крайнем случае...»

Его размышления прервал немного хриплый, види­мо, со сна, хорошо знакомый Чиновнику голос. Взгля­нув для верности еще и на изображение на экранчике аппарата, Чиновник, наконец, сказал:

- Орест Эрастович? Добрый вечер! Неужели не уз­наете? Да, да, Владимир Георгиевич Дюков - ваш по­корный слуга. Я только что на несколько часов вернул­ся в Крутогорск. Очень хочется повидаться с вами, по­делиться районными впечатлениями. И вы тоже соску­чились? Ну и чудесно! Жду вас на веранде ресторана в Парке металлургов. Чтобы через пятнадцать минут вы были там. Жду!

Чиновник энергично опустил на рычаг трубку, по­спешно выскочил из будки и осмотрелся. На другой стороне улицы маячил зеленый огонек свободного такси. Одним прыжком Чиновник перемахнул улицу и оказался перед машиной. Еще через десять минут он уже сидел за столиком на веранде летнего ресторана в Парке металлургов.

Ресторан был почти пуст, лишь за двумя крайними левыми столиками восседала шумная компания моло­дых людей, не обращавших на Чиновника ни малейше­го внимания. «Кажется, место я выбрал удачно», - мелькнула у него мысль.

В это время у входа на веранду появился Ронский. Орест Эрастович был одет с той тщательностью и за­ботливостью о своей внешности, которая всегда его отличала. Но вместе с тем во всем облике Ронского по­явилось и нечто иное, чего совершенно не было три дня назад. В походке, в лице, во взгляде живых чер­ных глаз, даже в привычной улыбке, теперь сквозила сосредоточенность и, пожалуй, строгость.

Приветливо поднявшись, Дюков шутливо отчитал Ореста Эрастовича:

- Ай, ай, батенька, нехорошо, нехорошо! Запозда­ли почти на пять минут. Нет, нет! Никаких оправда­ний! - замахал он руками на пытавшегося было воз­разить Ронского. - Сначала выпьем, а потом и погово­рим.

Они наполнили рюмки, звонко соединили их в воз­духе над столом, выпили. Заедая порцию коньяку ломтиками просахаренного лимона, Ронский первым нарушил молчание:

- Вы, наверное, и не подозреваете, дорогой Влади­мир Георгиевич, что бражничаете с человеком, едва не обвиненным в тяжелом уголовном преступлении.

- Помилуйте, Орест Эрастович, что за нелепые шутки?! - как только мог громко и естественно расхо­хотался Дюков.

- К сожалению, это не шутки, а грустная реаль­ность, - печально проговорил Ронский. - Мне было предъявлено обвинение в умышленном нанесении тяж­ких телесных повреждений сыну профессора Стогова, Игорю Михайловичу Стогову. К счастью, пока все обошлось. Но с институтом пришлось расстаться. Не знаю, что бы я делал, если бы не академик Булавин, который помнит меня еще по аспирантуре. Он пригла­сил меня войти в монтажную группу на стройке тер­моядерной станции. Вы о ней, верно, слышали? В рай­оне Обручевска. Понятно, академику нелегко было добиться приема на работу человека с такой репута­цией, как у меня, но с ним здесь очень считаются. Сей­час, после гибели профессора Стогова, на стройку, чтобы как-то восполнить его отсутствие, стягивают все наличные силы физиков в городе...

- Позвольте, позвольте, - нетерпеливо перебил Ронского все более заинтересовывавшийся его расска­зом Дюков, - если бы мы с вами выпили не по одной рюмке, я, простите за резкость, воспринял бы ваши слова, как болтовню. Какие повреждения, да еще тяж­кие, нанесли вы Игорю Стогову? Когда и от чего погиб профессор, которого мы в субботу вечером видели в добром здравии? Кто такой Булавин? Что это за, как вы ее там называете на вашем научном жаргоне, стан­ция?

Они выпили еще, и Ронский начал рассказывать обо всем, что произошло за последние три дня. Из его рассказа искусно разыгрывавший негодование и сочувствие Дюков узнал, что профессор Стогов стал жертвой несчастного случая, труп профессора настоль­ко обезображен, что даже решили не открывать к нему доступа для прощания, а по просьбе родственни­ков тело прямо направили в Москву. Обезумевший от горя Игорь напал на Ронского, которого считал винов­ником гибели профессора, и Орест Эрастович, защи­щаясь, вынужден был ударить младшего Стогова но­гой в живот.

Много и других, очень интересных и важных для себя сведений извлек Дюков из рассказа словоохот­ливого Ронского.

Новые приятели, еще больше понравившиеся один другому, прежде чем расстаться у ворот парка, долго жали друг другу руки.

Пока Чиновник добрался до своего убежища, он дважды сменил такси! Шофер одной из машин слы­шал и видел, как его подвыпивший пассажир, прежде чем закурить, задумался и, должно быть, машинально постукивал мундштучком по крышке портсигара...

Принявший сообщение человек в домике метеоро­логической станции был весьма доволен его содержа­нием.

Человек сидел в просторной комнате, украшенной развешанными по стенам ветвистыми оленьими рога­ми и разостланными по полу медвежьими шкурами. Стоявшая на широком письменном столе лампа броса­ла яркий свет на небольшой листок бумаги с текстом только что расшифрованного послания: «Наводчик по ходатайству Булавина включен в монтажную группу на стройке. Все твердо убеждены в гибели Сто­гова. Наводчик может быть крайне полезен. Чи­новник».

Человек еще раз внимательно перечитал сообще­ние, удовлетворенно хмыкнул и несколько раз нетер­пеливо стукнул карандашом по стоявшему на столе тонкому стакану.

На легкий звон в дверях комнаты тотчас же по­явился старик с красными склеротическими глазами.

- Я слушаю вас, Шеф, - проговорил он с порога.

- Есть добрые вести, Кондор. Мне везет, как ни­когда.

- Я рад этому, Шеф - все так же тускло и бес­страстно произнес Кондор.

- Еще неделя, в крайнем случае - две, и я стану самым известным, самым уважаемым лицом в цивили­зованном мире.

- Я не сомневаюсь в этом, Шеф, - с прежней бес­страстностью заверил Кондор.

Шеф пристально взглянул в лицо своего собе­седника.

- Вы начали чертовски быстро дряхлеть, Кон­дор, - отметил он. - Мне это не нравится.

Кондор, вся фигура которого резко контрастирова­ла с хищной и сильной птицей, имя которой он носил, лишь печально склонил голову.

- Ладно, сейчас не сто­ит об этом, - уже мягче сказал Шеф. - У вас еще будет время для отдыха, Кондор. А теперь давайте сюда это местное диво. На­стало время беседы с ним.

Кондор молча вышел, и вскоре впустил в комнату невысокого пожилого чело­века. От его крепкой коре­настой фигуры веяло не­убавленной возрастом си­лой. Должно быть из-за этого, его сильные, с широ­кими костистыми запястья­ми руки были скованы тон­кой, но очень прочной це­почкой. Одет он был в чер­ный вечерний костюм, бе­лую сорочку, темный гал­стук. Все это сейчас было помято, посерело от пыли и запачкано пятнами извести.

Пленника давно держали в темноте, поэтому, вой­дя в ярко освещенную комнату, он долго болезненно щурился и часто опускал тяжелые веки.

Закинув ногу на ногу так, что открылись пестрые носки, небрежно откинувшись на спинку стула. Шеф внимательно наблюдал за своим пленником. «Так вот он какой этот «широко известный», «талантливый» и как там еще... - лениво думал Шеф. - Во всяком случае, не очень силен, да и не из видных... Но Грэгс обещал за него миллион монет. Что же, ему виднее...»

Решив, что пленник уже проникся к его особе дол­жным трепетом, Шеф, наконец, прервал молчание.

- Что же вы остановились там, господин Стогов? Прежде всего - добрый вечер! И прошу вас поближе к столу. Садитесь, курите, если угодно.

Профессор Стогов, не отвечая, молча прошел к столу, устало опустился на предложенный стул и, гля­дя в лицо собеседника колючими, точно жалящими из-под густых бровей глазами, которые загорались искра­ми с трудом сдерживаемого гнева, хриплым голосом спросил:

- Кто вы такой? Где я нахожусь? И что все это значит?

Шеф выдержал паузу и, чуть позируя, ответил:

- Вы спрашиваете, господин профессор, кто я такой. У меня было так много имен, что я давно уже по­забыл настоящее. В этом домике меня называют Шеф. Где вы находитесь? На острове Свободного мира в рус­ском коммунистическом море, в месте, достаточно на­дежном, чтобы не допустить вашего побега из него, и достаточно защищенном, чтобы отразить любое напа­дение, если бы оно было предпринято с целью освобо­дить вас. Что все это значит? Только то, что из этого весьма надежного места вы в моем обществе направи­тесь в место, еще более надежное, где для ваших та­лантов и познаний найдется более достойное, чем до сих пор, применение.

- Вот на это вы надеетесь совершенно напрасно, - резко бросил Стогов, но Шеф жестом остановил его:

- Не спешите с декларациями, господин профес­сор, и запомните на будущее, что в этом доме говорю только я, спрашиваю тоже только я. Все остальные могут это делать лишь с моего разрешения.

Стогов молчал, с явным любопытством разглядывая своего собеседника Не уловив иронических иско­рок в глазах профессора и истолковав его молчание, как признак подавленности, Шеф, все так же позируя, медленно вместе с кольцами табачного дыма цедя сло­ва из полуоткрытых губ, начал:

- Прошу, господин профессор, принять мои изви­нения за не совсем вежливое обращение с вами моего человека при транспортировке вас в мою резиденцию. Прошу вас также принять мои уверения, что впредь с вами ничего подобного не произойдет.

При этих словах Шефа Стогова сразу всколыхнула ярость...

Вновь воскресло в памяти воспоминание, которое жгло его мозг долгие часы в совершенно темном под­вале... Когда это было? Ах, да, в субботу вечером. Сей­час Стогов не знал, сколько дней и ночей прошло с то­го вечера. Границы суток стер мрак сырого подвала, в котором Михаил Павлович очнулся с цепочкой на ру­ках, прикованный толстой цепью к стене.

Но что предшествовало этому? Ронский сообщил, что художник Дюков хочет передать ему письмо и вести от Ирэн. Он встретился с этим художником. Терпеливо, хотя сердце и предсказывало что-то недоб­рое, слушал сбивчивый, путанный рассказ этого холе­ного, все время улыбавшегося человека. Вдруг под ок­ном дома раздался протяжный вой автомобильной си­рены. И в то же мгновение художник вскочил и с си­лой прижал к его лицу что-то холодное, липкое, ос­тро и дурманяще пахнувшее.

Потом было возвращение к жизни в этом темном подвале, редкие визиты молчаливого старика, которо­го он принял за глухонемого. Старик приносил ему еду, светил, пока он ел, слабым синим фонариком, собрав чашки, уходил. Стучала тяжелая, окованная металлом дверь, и снова начинался этот непроходящий кошмар тишины и темноты...

Но воспоминаниям предаваться было некогда. Шеф излагал, видимо, свое философское кредо. Стогов стал прислушиваться.

- Человеческие отношения, - неторопливо раз­глагольствовал Шеф, - всегда и везде строились на страхе слабых перед сильными, реже - на преклоне­нии фанатиков, уверовавших в некую истину, перед всякого рода мудрецами, пророками, ясновидцами и прочими спасителями человеческого рода. Однако на смену одним религиям и учениям приходили другие, слава пророков и муд­рецов таяла, умирала. Но во все времена, среди всех племен жи­ла и живет непреходя­щая, бессмертная сла­ва потрясателей все­ленной. Кому, кроме немногих ученых чу­даков, известны сей­час имена Эпикуров и Демокритов, зато каж­дый школьник знает и чтит имена Атиллы и Чингисхана. Они вселили ужас в сердца современников. Этот ужас отраженным светом горит в сердцах потомков.

Шеф сделал паузу, посмотрел на строго глядевшего на   него Стогова и, вновь ис­толковав его молчание как признак подавленности, продолжал даже с неко­торым ораторским пылом:

- Страх, трепет слабых перед сильными - это перпетуум-мобиле человеческого прогресса. Они всег­да внушались только силой и беспощадностью.

Всемогущее провидение наделило вас, господин профессор, знаниями и властью над силами, перед ко­торыми меркнут, тускнеют все силы человеческого мо­гущества - от меча до атомной бомбы. Ныне в вашей власти сделать землю такой, какой вам хочется ее ви­деть. Так обретите же себя! Явите людям свое могу­щество над ними, и они преклонятся перед вами. Счи­тайте меня вестником вашей судьбы. Я открою вам путь к безграничной, божественной власти!

В первую минуту Стогову стало жутко, именно до боли жутко от этого ничем не прикрытого, чудовищно обнаженного культа силы и разрушения. Он впервые сталкивался со столь открытым цинизмом. На своем веку он повидал немало субъектов, подобных сидев­шему сейчас перед ним. В те дни, когда Михаил Пав­лович был экспертом советской делегации на конфе­ренции по запрещению ядерного оружия, эти господа произносили немало речей о страхе перед силой как факторе человеческого прогресса. Но там, на диплома­тической трибуне, кровавая сущность их философии хоть прикрывалась, маскировалась внешне невинными фразами. Сейчас его незваный собеседник прямо и открыто повторял одно: разрушать!

Хотелось вскочить, вцепиться в горло этого фило­софствующего негодяя. Но нужно было понять его конкретные планы. И Стогов овладел собой. Ничто, ни один мускул на его лице не выдал в этот миг врагу клокотавшие в нем чувства. Он даже сам удивился, как просто и    естественно прозвучали его слова:

- Что же, конкретно, вам угодно от меня в обмен за столь блестящую перспективу?

И снова Шеф со всей его многолетней профессио­нальной интуицией разведчика не разгадал ни истин­ного настроения, ни истинного смысла вопроса Стогова, который, затаив дыхание, сжавшись, ожидал ответа. Ответ должен был приоткрыть завесу над замыслом врага, и он прозвучал так, как хотел того профессор.

- О, совсем немного, друг мой, - весело, почти фамильярно пояснил Шеф. - Для начала нам нужна принципиальная схема этого вашего детища - ТЯЭС или как там вы ее называете. Это требуется нам для того, чтобы с вашей, конечно, помощью внести в эту схему некоторые легкие коррективы и устроить грандиознейший фейерверк в честь вашего вступления на путь властителей мира. Кстати, в связи с суматохой по случаю этого фейерверка мы с вами успеем уйти в то безопасное место, о котором я вам уже говорил, или, выражаясь языком ваших русских гангстеров, - «тихо смыться».

Шеф расхохотался, весьма довольный своей остро­той. Наступила давящая тишина.

Чуть откинувшись на спинку стула, Стогов молчал. Сложные чувства роились в его душе. Несколько слов, легко, с полуулыбкой на губах произнесенных не­брежно сидевшим напротив человеком, глубоко по­трясли профессора.

Стогов теперь ясно видел, чего хочет враг. Под уг­розой разрушения было самое любимое его, Стогова, детище, цель и мечта всей его жизни.

Никто лучше Михаила Павловича не знал исполин­ской мощи горящей в солнцелитовом реакторе плазмы из дейтерия и трития. Эта фантастическая мощь, зажа­тая в тесные рамки реактора, строго контролируемая и направляемая людьми, могла стать и уже станови­лась источником величайшего блага для всего челове­чества. Она несла людям огромное количество тепла и света, она сулила изобилие и радость миллионам. Свое Земное, зажженное человеческими руками Солн­це, зажженное там, где оно было нужнее всего: в цар­стве льдов и снегов - великая сила, преображающая лик Земли!.. Что могло быть выше, прекраснее этой цели?!

Но Стогов, как никто другой, знал и поистине страшную силу своего детища. Эта же энергия, осво­божденная в мгновенном взрыве, разметавшая корпус реактора... Это выпущенный из бутылки злой джин, неумолимый в слепом разрушении. Реактор термоядер­ной электростанции - это многие тысячи собранных воедино водородных бомб.

Стогов мысленно как бы увидел шумные, обсаженные молодыми деревцами улицы Крутогорска и Обручевска. И вдруг вспомнился совсем случайный давно забытый эпизод.

Профессор спускался по широким ступеням инсти­тутского крыльца, направляясь к машине. Вдруг путь ему преградило крохотное звонкоголосое существо - мальчик лет шести с выбившимися из-под панамы вы­горевшими на солнце волосенками, раскрасневшимся лицом, очень озабоченными, плутовскими темными глазами и облупившимся, не совсем сухим носом. Вся его одежда состояла из трусиков и сандалий, так что были видны и свежесбитые коленки и остренькие уже покрытые загаром ключицы.

Он встал на пути Стогова и, очень серьезно глядя на него снизу вверх, озабоченно спросил:

- Дядя, а вы не знаете случайно, сколько сейчас времени? - Сдерживая улыбку. Стогов взглянул на часы и очень серьезно, в тон вопросу ответил:

- Случайно знаю. Без пятнадцати четыре.

Мальчик хотел было повернуться, чтобы убежать по своему, видимо, очень срочному делу, но его внима­ние привлек небольшой, сверкавший безукоризненной шлифовкой цилиндрик из солнцелита в руках Михаи­ла Павловича. Мальчик, как завороженный, глядел на его зеркальную поверхность, казалось, вобравшую в себя все сияние солнца.

- Дядя, - не выдержал мальчик, - а он из стекла? А зачем он, дядя?

- Нет, он не из стекла, малыш, - положив на голову ребенка большую, сильную руку, серьезно, как рав­ному, пояснил Стогов. - Он из солнышка, - обрадо­вался профессор неожиданно найденному точному оп­ределению.

- Из солнышка?! - изумился малыш. - Так сол­нышко же вон где - на небе. - Мальчик вскинул вверх загорелую ручонку и покровительственно доба­вил: - Ох, и смешной же вы, дядя!

- Нет, не смешной, - снова очень серьезно начал объяснять Стогов. - Мы наполним этот цилиндрик особым паром из воды и не из обычной, а из тяжелой, подожжем этот пар очень сильным электрическим то­ком, и этот цилиндрик станет кусочком солнышка.

- Подожжете воду? - опять изумился мальчик.

- Подожжем.

- И это солнышко можно будет потрогать?

- Потрогать? Не думаю, - рассмеялся Стогов. - Ручку обожжешь. А вот увидеть? Увидеть можно будет. И я тебе обязательно покажу его...

...Он сказал мальчику со сбитыми коленками, об­лупившимся носиком и удивленно доверчивыми глаза­ми, что покажет ему сошедшее на Землю Солнце... А теперь над этой вихрастой головой в панамке нависла страшная смерть в огне и шквале грозных стихий, ко­торые призывает его выпустить на людей сидящий на­против орангутанг.

При мысли об этом Стогову стало так невыносимо больно, что он едва сдержал стон. Но тут же на смену боли и ужасу пришла мысль, которая наполнила все его существо необыкновенной радостью. «Если этот троглодит в пиджаке зовет на помощь меня, предлага­ет с моей помощью устроить, как он выражается, фей­ерверк, следовательно, там, на стройке, у него нет на­дежных и компетентных людей, следовательно, первое в истории советское Земное Солнце будет заж­жено!

- Что же вы молчите, господин профессор? - нарушил, наконец, гнетущую тишину Шеф.

- Вы делали исторические экскурсы, - сдержанно начал Стогов, - и ссылками на антиков пытались вновь воскресить давно скомпрометировавший себя те­зис о превосходстве силы над знанием и трудолюби­ем. Не стану вступать с вами в спор по существу. Это долго и, судя по всему, бесполезно. Чтобы раз и на­всегда покончить с этой темой, скажу вам: русским я родился, русским, советским вырос, русским, совет­ским и помру.

- Но вы уже мертвы, Стогов, - издевательски рас­хохотался Шеф. - Ваши друзья уже погребли вас. - И он протянул профессору аккуратно сложенную га­зету.

С трудом сдержав едва не сорвавшийся с губ крик, прочел Стогов сообщение в траурной рамке. Ему ста­ло страшно, впервые за всю шестидесятилетнюю жизнь. Тревожные вопросы зароились, сменяя друг друга: «Что они, сделали с моим домом? Чей труп под­сунули вместо меня? И, видно, ловко подсунули... Ведь наши поверили... в мою смерть, в небытие... Значит, искать не будут? Все кончено... Неужели нет никако­го выхода?..»

Он на секунду закрыл глаза. Мгновенно, точно кадры фильма промелькнули в сознании вехи его боль­шого пути... Первые реакторы, гигантские ускорите­ли, световой пунктир частиц на фотопленке. Сибирь. Рубичев. Пик Незримый. Стогнин. Осколок Солнца в солнцелитовом сосуде. Лесное приволье в подземелье.

И с неожиданным для себя спокойствием он под­вел итог: «Что ж, если даже и смерть - жил не зря». И сразу встали в памяти дорогие лица: Игорь, Булавин, Ирэн, Грибанов, Тихонов. Они пойдут дальше. Но все-таки, как хочется быть рядом с ними, а не погиб­нуть в этой крысиной норе... Стало невыносимо больно от сознания своего бессилия, и вдруг робко затепли­лась надежда: «А может, знают наши? И так надо. Мо­жет, иначе они не могли?»

Молча возвратил он газету, так же молча слушал перемежаемые ругательствами угрозы сразу сбросив­шего всю респектабельность Шефа. Угрозы в адрес са­мого Стогова, обещание расправиться с Игорем, с Ирэн и с ее сыном.

Стогов слушал, словно окаменев. Сейчас не было у него ни сына, ни трудной любви к далекой женщине, ни их никогда не виденного им мальчика. Он знал и помнил только одно - его молчание может помешать врагу погасить созданное советскими людьми Земное Солнце. И Стогов молчал.

Не выдержал он лишь тогда, когда Шеф заявил, что на пуск станции прибыл Булавин и что да­же славы строителя не выпадет на долю мертвого Стогова.

- Вот и отлично! - радостно встрепенулся Сто­гов. - Если здесь Виктор Васильевич, значит станция непременно будет пущена.

- Но завтра Булавин будет здесь, в одной норе с вами, - закричал охваченный новой идеей Шеф. - И вы станете сговорчивее...

Не сдерживаясь более и даже не думая о послед­ствиях, Стогов, потрясая скованными руками, молча ринулся на своего палача...

Глава двадцать вторая

НОВЫЙ ПЛЕННИК

Уже пятый день Виктор Васильевич Булавин жил в Обручевске. Менее года прошло с последнего визита академика в эти места. Но сейчас он не узнавал ни Крутогорска, ни Обручевска.

Еще в прошлый свой приезд в Сибирь Булавин за­метил какой-то особый, свойственный только жителям этих действительно сказочно богатых и сказочно быстро развивавшихся районов горячий патриотизм, фанатическую любовь ко всему местному, сибирскому.

По словам местных жителей - новоселов, ставших старожилами, - все здесь было самое лучшее в стра­не, если не во всем мире. И недра самые богатые, и го­рода самые красивые, и даже климат - если не самый лучший, то уж, во всяком случае, самый здоровый.

Булавин терпеливо слушал эти восторженные изли­яния, порою мягко подтрунивал над ними, но в то же время и сам чувствовал, как постепенно переполняет­ся таким же радостным энтузиазмом.

Он много ездил и по своей земле и по дальним странам. Он дышал туманной сыростью Лондона и бензиновой гарью Нью-Йорка, видел ледники Гимала­ев и слышал волнующий шум раковин, поднятых со дна Яванского моря. Но и этот много повидавший че­ловек не мог не восхищаться суровой красотой сибир­ского Крутогорья. Синие мохнатые шапки гор с белев­шей кое-где песцовой опушкой вечных снегов, оже­релья огней далеких рудников на склонах, разлитый в воздухе смолистый настой тайги и светлые корпуса могучих комбинатов. Такой увидел и такой полюбил Сибирь академик Булавин.

Но в этот свой приезд, может быть, меньше, чем обычно, замечал он редкостные сибирские контрасты, когда в одном городе соседствует, дополняя друг дру­га, таежная дубрава и заводской цех, снеговая непри­ступная гора и строительная площадка у ее подножья.

Нет, не красоты обновленного людьми древнего края и даже не его фантастическое завтра занимали в этот приезд думы Булавина. С мыслью о Стогове мчался он сюда, мыслью о Стогове жил все эти дни. Она не покидала его ни в институтском конференц-за­ле, ни в номере гостиницы.

Не в первый раз наезжал академик в Крутогорск и в официальных отчетах, и в личных письмах Стогов регулярно информировал его о ходе совместно наме­ченных экспериментов. Булавин отлично знал и их об­щее направление, и их размах, но все же многое из то­го, что он здесь увидел, явилось для него приятной не­ожиданностью.

То, что в отчетах или письмах Стогова излагалось порой несколькими короткими, сухими фразами, при непосредственном знакомстве поражало глубиной на­учного замысла, широтой и смелостью мысли. Везде, во всем ощущалось как бы незримое присутствие Стогова.

Своеобразные энергетические комбинаты-рудники, вонзившие свои щупальца в недра пика Великой Меч­ты и в бурливые струи озера Кипящего, завершающий­ся монтаж главного реактора, уже действующий «не­большой» реактор, скрытый в толщах скал Кряжа Под­лунного, обширное подземное царство растений, про­заично именуемое полевой секцией №1, - все это и многое другое вокруг было согрето теплом золотой стоговской мысли, все это хранило живую память о нем.

Вечером пятого дня пребывания в Обручевске Бу­лавин, глубоко взволнованный и переполненный впе­чатлениями от всего увиденного, отбросив обычную сдержанность, восторженно говорил широко шагавше­му по кабинету Грибанову:

- Понимаете, Петр Федорович, я далеко не сто­ронний человек во всех этих экспериментах, но и я воспринимаю все увиденное здесь, как подлинное чу­до.

Хитровато улыбавшийся Грибанов хотел было сделать какое-то замечание, но Булавин жестом остано­вил его и продолжал:

- Как вам известно, Петр Федорович, я был осве­домлен о том, что Михаил Павлович расширил сферу экспериментов, был осведомлен об основных направ­лениях и целях этих экспериментов, но такого разма­ха, таких масштабов природотворчества, именно природотворчества, я, признаться, не рисовал себе даже в самых смелых мечтах.

- Природотворчество! - воскликнул Грибанов. - Вы очень удачно сформулировали этот процесс, Вик­тор Васильевич. Это именно - природотворчество. Этим словом вы отлично выразили основную мысль Михаила Павловича. И я верю, что Михаил Павлович скоро вернется в нашу семью и осуществит многие из своих дерзновенных замыслов.

Грибанов, взволнованный, несколько раз прошелся по кабинету, потом, как бы спохватившись, взглянул на часы и с чуть виноватой улыбкой произнес:

- Однако, дорогой Виктор Васильевич, мы отвлек­лись, а время не ждет. Андрей Савельевич Ларин про­сил вас еще раз обстоятельно побеседовать с извест­ным вам человеком. Он ждет вас в зоне тайги нашей полевой секции. Так что прошу в наш лифт. - И Гри­банов гостеприимно распахнул перед академиком дверцы чудесного лифта.

Когда, спустя часа три после этого, академик Була­вин вышел из кабины лифта обратно, Грибанова в ка­бинете уже не было. Поэтому никто не обратил вни­мания на некоторые, малозаметные, правда, изменения в облике Виктора Васильевича.

Академик стал как бы несколько шире в плечах и держался чуть прямее, чем обычно; глубже, четче стали характерные для него вертикальные линии на лбу меж­ду бровями и в уголках твердо сжатых губ. Впрочем, да­же, если бы Грибанов и был в кабинете, он едва ли об­ратил бы внимание на эти частности. Мало ли какие изменения в настроении, а в связи с этим и во всем облике академика могли произойти при новом посеще­нии замечательного детища Стогова, которым он не уставал восхищаться.

Дружески кивнув на прощание секретарю Грибано­ва, Булавин прошел через приемную, миновал уже опустевшие в этот час институтские коридоры и, вый­дя на улицу, неторопливым шагом направился к себе в гостиницу.

В вестибюле он в обычной своей лаконичной и чуть суховатой манере сообщил дежурному администрато­ру:

- Сегодня в ночь я, вероятно, выеду на рудники. Попрошу вас приготовить мои документы и прислать в номер счет.

Войдя к себе в номер, академик принял душ и при­лег отдохнуть. Легкая дремота, в которой около часа пребывал Булавин, была прервана резким телефонным звонком. Подняв трубку, академик услыхал голос портье:

- Товарищ Булавин, вас спрашивают из обкома партии.

- Просите, - коротко бросил Булавин.

Академик едва успел сменить пижаму на свой обыч­ный костюм, как раздался вежливый стук в дверь. На пороге стоял немного располневший средних лет мужчина с выхоленным лицом и темными глазами под толстыми стеклами очков.

- Семен Петрович Жуков - из Крутогорского об­кома, - отрекомендовался он и пояснил цель своего визита. - Вас срочно просит к себе товарищ Брянцев. Машина - у подъезда.

На какую-то долю секунды в глазах академика, ви­димо, в ответ на позабавившую его мысль, мелькнули озорные, лукавые искорки. Но они тотчас же погасли, и он коротко ответил;

- Готов, товарищ Жуков, выехать с вами немед­ленно.

Спустившись в вестибюль, академик получил у портье документы, расплатился за номер и, предупре­див дежурного, что прямо из Крутогорска выедет на руд­ники, но номер остается за ним, направился к выходу.

Академик не заметил или же не хотел заметить, какое удовольствие при этом появилось во взгляде Жу­кова.

Ехали молча. Покачиваясь на сиденьи, Булавин краешком глаза все время присматривался к своему со­седу. Жуков сидел с непроницаемым видом и, каза­лось, был целиком поглощен наблюдением за прибора­ми управления.

За всю дорогу Булавин, видимо, отвечая своим мыс­лям, вполголоса произнес только одну фразу:

- Ах, как жаль Стогова.

- Да, погиб бедняга так нелепо. Такая трагедия! - Оживился Жуков.

Но академик, не продолжая разговора, только угрю­мо кивнул в ответ головой.

Снова воцарилось молчание. Подмигивая фарами, с шуршанием проносились мимо встречные машины, глухо шумела черная стена деревьев вдоль дороги. «Стрела» неслась в направлении Крутогорска.

И вдруг, примерно на полпути до Крутогорска, про­изошло что-то непонятное. Мчавшаяся на предельной скорости машина неожиданно на полном ходу сверну­ла в еле различимую в стене леса темную просеку.

В ту же секунду, рывком обернувшийся к Булавину Жуков прижал к его лицу что-то холодное и лип­кое. Резко откачнувшийся назад академик почувство­вал, что проваливается в какую-то темную бездну. Когда он пришел в себя, то ощутил, что на его лицо надета плотная светонепроницаемая маска, а запястья сжимают металлические браслеты наручников.

Примерно через минуту его сознание прояснилось, и он даже попытался подняться.

- Сидеть! - прохрипел над ухом Жуков. В бок Булавина уперся холодный ствол пистолета. И ослеп­ленному маской человеку со скованными руками при­шлось подчиниться.

Прошло еще минут пятнадцать. Наконец бешено прыгавшая по ухабистой просеке машина останови­лась. Жуков распахнул дверцу, словно железным коль­цом стиснул пальцами плечо Булавина и, как слепого, повел его вперед.

Булавин ощутил под ногами ступени высокого крыльца.

- Осторожней, порог! - буркнул Жуков.

Булавин инстинктивно поднял ногу. Еще через ми­нуту скрипнула дверь, голос Жукова произнес, обра­щаясь к кому-то невидимому для Булавина:

- Академик Булавин доставлен по вашему прика­занию, Шеф.

- Отлично, Чиновник. А теперь немедленно уез­жайте отсюда. И без моего приказания ни шагу с базы.

- Слушаюсь, Шеф, - вкрадчиво ответил голос Жу­кова.

Вновь скрипнула дверь. «Так, следовательно, моего похитителя называют в этом доме Чиновником, - от­метил про себя Булавин. - «Интересно, как выглядит этот Шеф?»

Словно прочитав мысли Булавина, в помещении вновь зарокотал бас:

- Откройте ему лицо, Кондор. А наручники пока оставьте, проверим его характер.

«Говорит обо мне как о покойнике», - с возму­щением подумал Булавин.

Чьи-то холодные и очень длинные пальцы легкими скользящими движениями сняли с его лица светоне­проницаемую повязку. На секунду зажмурившись от яркого света наведенной прямо в глаза лампы, Булавин с интересом оглядел просторную, устланную шку­рами и увешанную оленьими рогами и охотничьими доспехами комнату. У широкого стола, которым ис­черпывалась вся меблировка помещения, спиной к све­ту сидел широкоплечий, плотный человек. Лицо его оставалось в тени, но Булавин сумел все же заметить рубленые линии подбородка и губ, густые мохнатые брови и такие же густые, очень темные волосы.

Незнакомец с насмешкой и в то же время с откро­венным любопытством смотрел на молча стоявшего у порога Булавина, который с неменьшим интересом вглядывался в хозяина этой охотничьей комнаты.

Наконец, удовлетворившись осмотром нового плен­ника, Шеф, видимо, решил дать ему почувствовать всю полноту своей над ним власти.

- Кондор, - негромко, но безапелляционно ско­мандовал Шеф, - поинтересуйтесь содержимым кар­манов нашего гостя.

Только сейчас Булавин заметил стоявшего в самом затемненном углу комнаты, словно притаившегося там, сухощавого, чуть сутулого старика. Старик бес­шумно приблизился к Булавину и вкрадчивым, но точ­но рассчитанным профессиональным движением рас­пахнул его пиджак.

Заметив негодующий жест академика, Шеф, по-прежнему сидевший у стола, выразительно подкинул на ладони массивный пистолет.

И пленнику со скованными руками снова пришлось уступить грубой, безжалостной силе. Через несколько минут документы Булавина, две его авторучки, деньги, расческа, даже носовой платок лежали на столе перед Шефом.

Шеф внимательно просмотрел документы Булави­на, удовлетворенно хмыкнул и занялся обследованием других извлеченных из его кармана предметов. Когда очередь дошла до совершенно одинаковых внешне мас­сивных авторучек, по лицу академика скользнула тре­вожная тень. Шеф снял с перьев колпачки, несколько раз небрежно прочертил по листу бумаги. Одна вол­нистая линия была голубого, другая красного цвета. Убедившись, что авторучки не таят в себе никакого подвоха, Шеф равнодушно отложил их в сторону и, на­конец, с прежней полуиронической улыбкой обратился к Булавину:

- Добрый вечер, академик. Рад встрече с вами на этом островке свободного мира в коммунистическом царстве.

- Кто вы? Где я нахожусь, и что все это значит? - не отвечая на приветствие, быстро произнес академик, не ведая о том, что почти дословно повторяет прозву­чавшие в этой комнате сутки назад вопросы Стогова.

Собеседник Булавина самодовольно усмехнулся над этим совпадением и, слегка играя голосом, заверил академика в том, что он находится в надежном, недо­ступном для советских властей месте, что всякая по­пытка освободить его будет безрезультатной, и пред­ложил Булавину, в обмен на его доставку в одну из западных стран и почетное место там, приготовить не­большой сюрприз в момент пуска термоядерной элек­тростанции.

Вероятно, в связи с поздним часом, на этот раз Шеф не развивал, как в разговоре со Стоговым, своих сокро­венных мыслей, и речь его носила сугубо деловой характер.

Академик долго, угрюмо молчал, собираясь с мыс­лями. Но, трезво оценив обстановку, убедившись, что соотношение сил в этой комнате сложилось явно не в его пользу, он решил затянуть время для окончатель­ного ответа и попытался еще раз уточнить некоторые детали:

- Прикажете понимать вас в том смысле, - начал Булавин, - что, в ответ на ваше предложение возгла­вить один из крупных западных ядерных институтов, я должен помочь вам взорвать термоядерный реактор, который сооружается в этом районе?

- Совершенно верно, - спокойно подтвердил Шеф.

- А вы отдаете себе отчет в последствиях такого взрыва? Известно вам, что мощность реактора эквива­лентна мощности многих тысяч водородных бомб? Представляете вы себе, во что, в какую лишенную всего живого, обугленную пустыню превратится терри­тория в сотни тысяч квадратных километров, на кото­рой живут ныне миллионы людей? - сыпал Булавин частыми, рывками, как выстрелы, вопросами.

- Известно, - по-прежнему спокойно усмехнулся Шеф. - Но мы-то в это время будем далеко. Учтено также и то, что ваш переезд на Запад обезглавит рус­ских ядерных физиков, и они не смогут конкуриро­вать с наукой Запада.

Булавин видел на своем веку немало, на всю жизнь врезались в память воспоминания военных лет, но по­добный цинизм он встречал впервые.

- Негодяй! - рывком поднялся с места Булавин.

В ту же секунду в руках Шефа и в руках Кондора блеснула вороненая сталь пистолетов.

- Спокойно, - почти прохрипел Шеф. - Сидеть! - И чеканя слова, медленно процедил сквозь зу­бы: - Второе такое слово будет вашим последним в жизни словом, Булавин!

Но охваченный яростью Булавин точно не слышал этого грозного предостережения.

- Негодяй! - повторил он. - Теперь я знаю - это вы убили профессора Стогова. Можете убить и ме­ня, но...

- Спокойно! - захлебнулся Шеф. И вдруг, мгно­венно надумав что-то, закончил неожиданно спокой­но: - Сейчас вы встретитесь с привидением и тогда заговорите по-другому. Кондор! - Буркнул он стари­ку, не проронившему за все время ни единого сло­ва, - приволоките сюда того упрямца! Пусть друзья повстречаются. Впрочем, нет, - тут же передумал он. - Личной встречи не надо, хватит с них и свида­ния через стекло двери.

Спустя несколько минут, у наполовину застеклен­ной боковой двери, ведущей во внутреннее помещение, появилось лицо Стогова. Из-за его плеча выглядывал Кондор. Минувшие сутки не прошли для Михаила Павловича бесследно. Еще заметнее стала седина в спутанных волосах и в бородке, посерело, осунулось лицо. Пиджак в нескольких местах был разорван, в дополнение к наручникам теперь на Стогова были наде­ты еще и тяжелые ножные кандалы.

Широко раскрытыми, остановившимися от гнева и неожиданности глазами глядел Булавин на посерев­шее, в свежих ссадинах лицо профессора.

- Михаил Павлович! - наконец не выдержал он и бросился к дверям, - вы живы?

- Назад! - загремел бас Шефа.

- Виктор Васильевич! Старина! - срывающимся голосом выкрикнул профессор.

- Ладно! Довольно! - резко прервал их Шеф и обернулся к Стогову: - Теперь вы видите, что я своих слов на ветер не бросаю. Во всяком случае, я сдержал свое обещание: ровно через сутки доставил сюда ва­шего коллегу.

Прильнув лицом к стеклу, Стогов молчал, нервно покусывая губу. Не дождавшись от него ответа, Шеф переключил свое внимание на Булавина:

- Вы убедились, что ваш коллега жив, убедились вы и в том, как мы поступаем с упрямцами, - он кив­нул на кандалы Стогова, - может быть, это заставит вас извиниться передо мной за оскорбление и поду­мать, прежде чем разделить участь вашего предшест­венника.

Булавин молча смотрел в сторону, мимо Шефа, да­леко за стены этого страшного дома. Видно было, как перекатываются под кожей сухих щек тяжелые жел­ваки.

- Что же, - тихо начал он после долгой паузы, - кое в чем, пожалуй, готов действительно извиниться. Кое-какие коррективы внесу я и в свой окончательный ответ. - Булавин строго взглянул на напрягшегося в ожидании Шефа. - Но попрошу вас, коль скоро вы человек слова, выполнить одно мое условие.

- Хоть десять! - радостно встрепенулся Шеф.

- Только одно, - спокойно ответил Булавин. - Это безусловная гарантия жизни и здоровья профессо­ра Стогова. Сейчас вы обязаны освободить его от це­пей и перевести в пригодное для жилья помещение, позднее эвакуировать вместе со мной. - Булавин умолк и добавил, как бы вскользь, между прочим: - Да, и еще, если вам не трудно, возвратите мне мои ав­торучки, я напишу ответ на вопрос, который вас интересует, и рекомендательное письмо для ваших людей к Ронскому.

Шеф уже готов был выразить свое согласие с этими неожиданно легкими условиями Булавина, но его пре­дупредил полный глубочайшего негодования голос Стогова:

- Я ненавижу и презираю вас, академик Булавин! Я не приму от вас никаких милостей!

Не утративший спокойствия, Булавин на мгнове­ние опустил глаза, то ли для того, чтобы не встретить­ся взглядом с разъяренным Стоговым, то ли для того, чтобы никто не прочел в них очень глубоко скрытой от всех мысли...

Глава двадцать третья

У КОЛЫБЕЛИ ЗЕМНОГО СОЛНЦА

Иван Степанович Уваров - секретарь партийного комитета Управления по охране общественного поряд­ка неторопливо обходил стройку термоядерной элек­тростанции.

Уваров - плотный коротко остриженный человек с неторопливыми плавными жестами и негромким голо­сом, являлся как бы центром небольшой, но очень оживленной группы. Соседом Уварова был секретарь парткома строительства Дмитрий Павлович Корнеев - высокий узкоплечий мужчина. Пояснения гостю давал начальник строительства станции Федор Федорович Тихонов. Он отличался подвижностью, быстрой ре­чью и откровенной романтической восторженностью, что, впрочем, удачно сочеталось со зрелым реализмом администратора. Именно эти качества и сделали Ти­хонова, не старого еще человека, любимцем Стогова. По настоянию профессора на Федора Федоровича бы­ло возложено практическое осуществление всех раз­работанных в институте ядерных проблем смелых тех­нических планов.

- Иван Степанович, - обратился Тихонов к Ува­рову, - пойдем, поднимемся на диспетчерский пульт. Оттуда тебе все станет яснее.

Они подошли к возвышавшемуся в центре строи­тельной площадки высокому зданию, напоминавшему поставленный на торец хрустальный кирпич. Щедрые солнечные лучи так играли всеми цветами спектра в его почти прозрачных стенах и гранях, что на него больно было глядеть. Это здание не имело определен­ного цвета, в зависимости от времени суток оно каза­лось то бледно-розовым, то радужным, то пурпурным, то фиолетовым.

К моменту, когда к нему подошли Уваров и его спутники, радужный свет полудня в окраске здания на­чал уступать место нежному пурпуру близкого заката.

Следуя за Тихоновым, Уваров и Корнеев вошли в кабину лифта и через несколько секунд поднялись на седьмой этаж корпуса Центрального диспетчерского пульта.

- Смекаешь, Иван Степанович, из чего сделан этот «терем-теремок?» - улыбнулся Тихонов.

- Ума не приложу, - признался Уваров, - не то стекло, не то пластмасса какая-то.

- Почти верно, - засмеялся Корнеев. - Домик-то действительно любопытный. В нем, как, впрочем, и во всей нашей стройке, нет ни единого гвоздя. Стены это­го здания сделаны из очень сложной комбинации раз­личных пластических масс, которые взаимно допол­няют одна другую. Одна может выдержать солнечную температуру, другая взрывную волну космической си­лы. В этом содружестве и солнцелит, и другие пласт­массы, а все это пронизано, скреплено, да еще и обли­цовано сверху стогнином.

- Словом, если произойдет какая неприятность с реактором... - начал Уваров.

- Никаких неприятностей не может быть, - резко оборвал Тихонов. - Нашим жрецам Земного Солнца и без неприятностей глаз да глаз нужен, силища в их руках, прямо скажем, фантастическая...

Они вышли из кабины лифта и теперь находились в зале, который, казалось, совсем не имел стен. Куда ни кинешь взгляд, видны то острозубые, то почти плоские вершины гор. Горы в надвинутых на брови косматых лесных шапках или с голым, растрескавшимся от вре­мени сизо-красным каменным теменем, точно сошлись в веселом хороводе или в не слышной людям беседе.

Кольцо гор плотной зубчатой стеной, словно чаша с оббитыми краями, окружала более низкую, почти плоскую вершину, на которой и развернулось соору­жение первой в мире советской термоядерной элек­тростанции.

Уваров поразился малолюдию на стройке. Не бы­ло здесь ни штабелей железобетонных блоков и пане­лей, ни белесых бадей с раствором и известью, ни ме­таллических ребер арматуры. Почти бесшумно пробе­гали атомные грузовики с блоками солнцелита и пли­тами стогнина в громоздких кузовах. Повинуясь радио­приказам диспетчера, машины останавливались в стро­го определенных местах. Вспышка лампочки на пульте начальника разгрузки, приглушенная трель сирены, и вот уже плывут к кузовам прозрачные в голубом не­бе, сплетенные из серебристых кружев стрелы кранов. Еще мгновение, и покачиваются в воздухе, захвачен­ные цепкими крановыми крюками хрустальные бло­ки солнцелита. А спустя несколько секунд, новый све­товой сигнал, теперь с пульта начальника монтажа, новая трель сирены, и блоки ложатся в точно предна­значенные для них места в стенах будущего реактора, а откуда-то с другой стороны краны несут ковши с жидкой пластмассой, которая играет здесь роль строительного раствора.

Так было на сооружении главного реактора, так было и на возведении других объектов, других частей этого первого Земного Солнца. Плывут в синем возду­хе ажурные крановые стрелы, разноцветными вспыш­ками переливаются грани солнцелитовых блоков. Ниг­де ни малейшей суеты, и очень мало людей.

- Мы ведем сооружение одновременно нескольких объектов, - пояснил Тихонов. - Все они в комплек­се и составят то, что мы называем одним словом - термоядерная электростанция.

Вон большое здание с прозрачным куполом. Под­земными галереями и трубопроводами оно соединено с пиком Великой Мечты и озером Кипящим. Это не случайно. Если сравнить нашу станцию с тепловой, то пик можно считать нашим угольным разрезом - ос­новной топливной базой. Он поставляет нам запасы «тяжелой воды» для главного реактора, уран и торий для реактора воспламенения.

- Так у вас же термоядерная станция, уран-то вам зачем? - спросил Уваров.

- А все для того же, для воспламенения плаз­мы в главном реакто­ре, - вмешался Корне-ев. - Ты же знаешь, Иван Степанович, что для возбуждения и под­держания реакции нуж­на температура в сотни миллионов градусов. В водородной бомбе эта температура незначи­тельные доли секунды создавалась при взрыве помещенного в корпусе «водородки» атомного запала. Но мы же не мо­жем в нашем главном ре­акторе производить непрерывные ядерные взрывы. Никакой солнцелит таких нагрузок не выдержит. Придется, так ска­зать, поджигать плазму электрическим током в милли­оны ампер и напряжением в миллионы вольт. Ток этот мы будем получать на обычной ураново-ториевой станции.

- Но цель уранового реактора не только в этом, - продолжал Тихонов. - Он еще явится источником пи­тания энергией нашего цеха электролиза тяжелой во­ды, в котором «тяжелая вода» из озера Кипящего бу­дет разлагаться на кислород и тяжелые разновидности водорода - дейтерий и тритий. Кроме того, поскольку трития все же маловато, даже в Кипящем, а он для нас совершенно необходим, мы будем его получать в ура­новом реакторе, облучая нейтронами литий.

Все эти сырьевые, если их так можно назвать, це­хи нашего солнечного комбината и разместятся по со­седству с пиком Великой Мечты.

Тихонов, чувствуя интерес Уварова, все более воо­душевлялся, речь его становилась ярче, образней.

- Отсюда, из этого корпуса, - говорил он, - по подземным трубам и кабелям, как кровь по артериям и венам, как приказ мозга по нервам, пойдут тяжелый газообразный водород и электрический ток в камеры ускорителя. В нем прекратит свое существование газ. Его атомы лишатся электронной брони, и газ превра­тится в плазму.

По особым трубопроводам частицы плазмы, заря­женные до энергии в десятки миллиардов электрон-вольт со скоростью в десятки тысяч километров в се­кунду устремятся в главный реактор. Его ты и видишь в центре нашей строительной площадки. По площади этот реактор не уступит чаше крупного стадиона. Он уходит нижней своей частью глубоко в землю, а свер­ху будет покрыт куполом из солнцелита.

Но не думай, Иван Степанович, что мы заполним плазмой весь этот огромный резервуар. Нет, ее там будет ничтожно мало, несколько литров на десят­ки тысяч кубометров объема реактора. И нарушить это соотношение никак и никому нельзя. Иначе - страшный взрыв и гибель, гибель миллионов людей.

- Ну, а дальше, - улыбнулся Тихонов, - дальше все очень просто. В реакторе плазма, которая еще, так сказать, в пути успеет прогреться до температуры в сорок-пятьдесят миллионов градусов и получит, таким образом, предпосылки для начала реакции синтеза, по­падет прямо на приготовленную для нее магнитную подушку. Тотчас же будет подключена обмотка реак­тора, и плазма окажется в магнитной бутылке, из ко­торой не вырвется ни одна ее частица. Повышая силу тока на отдельных витках обмотки, мы будем усили­вать магнитные поля, все сильнее сжимая плазму. Сжа­тие, как ты знаешь, Иван Степанович, способствует повышению температуры. Плазма будет нагреваться все больше. Но нам мало и этого. Чтобы ускорить вос­пламенение плазмы, мы еще все время будем встряхи­вать ее направленными высокочастотными полями. Корпус будущей высокочастотной станции ты видишь на восточной стороне нашей площадки.

Таким образом, сочетание сильных магнит­ных и высокочастотных полей и явится нашей «звезд­ной спичкой». Ею мы подожжем плазму, нагреем ее до температуры, возможной лишь в недрах Солнца, - создадим таким образом условия для цепной термо­ядерной реакции. Магнитные и высокочастотные поля скрутят плазму в тонкий жгут и подвесят этот жгут на незримых опорах строго в центре реактора на рав­ном расстоянии от всех его стенок. Магнитные и высо­кочастотные поля не позволят плазме коснуться стен реактора и расплавить их, а самой остыть, удержат ее от расширения. Мало того, мощное магнитное поле, которое создастся обмоткой на стенах реактора, явит­ся и источником получения электрического тока в ре­зультате термоядерной реакции.

Произойдет это потому, что плазма, стремясь рас­шириться, все время будет выталкивать из реактора магнитные силовые линии. Они пересекут обмотку установки. В результате этого и образуется пульси­рующий электрический ток.

- Как видишь, Иван Степанович, на нашей стан­ции не нужны ни котлы, ни турбины, ни даже полу­проводники.

- Да-а! - восхищенно протянул Уваров. - А вели­ка ли мощность вашей станции?

- Считай сам, - усмехнулся Тихонов, - при тем­пературе в сто миллионов градусов - это, так сказать, наша средняя рабочая температура, - в литре плазмы развивается мощность... Ну, сколько бы ты думал?.. В сто миллионов киловатт! А так как внутри нашего ре­актора плазмы не один литр, то не ошибусь, если ска­жу, что мощность одной нашей термоядерной электро­станции будет равна мощности всех действующих ныне на земле тепловых, гидравлических и атомных стан­ций.

- Сказка! - улыбнулся Уваров.

- Нет, не сказка, - очень серьезно возразил Тихо­нов, - а точное воплощение в жизнь известной ленинской формулы: «Коммунизм - это есть Советская власть плюс электрификация всей страны». С пуском нашей станции каждый советский человек обогатит­ся сотнями мощных механических рук. А ведь станция наша - лишь первая и далеко не самая крупная в ряду энергетических титанов.

Как тебе, конечно, известно, Виктор Васильевич Булавин и Михаил Павлович Стогов работают сейчас над проектами более компактных, без всех этих вспо­могательных цехов, а главное - более мощных стан­ций. Но разве только в мощности их ценность? Сколь­ко она даст тепла! Специальные устройства отведут тепло из реактора и с помощью особых отражателей, которые, как ты видишь, возводятся на самых высоких точках Кряжа Подлунного, направят его в Крутогор­скую долину. Кроме того, с помощью направленных высокочастотных лучей мы зажжем над Крутогорской областью подлинное Земное Солнце. Крутогорье ста­нет первым уголком на земле, который перестанет за­висеть от небесного солнца. Земное Солнце осветит и согреет его. А дальше - серия еще более мощных генераторов тепла в других уголках Сибири, и навсег­да умрут предания о вечно холодной сибирской даль­ней стороне. Советские люди создадут на берегах Карского моря сибирские субтропики.

- А когда же все это будет?

- Очень скоро, Иван Степанович, - заверил Корнеев и добавил. - Только вы не допустите к нам сю­да субъектов с черными душами.

- Ну, это не только от нас зависит, - задумчиво отозвался Уваров, - вы тоже нам кое в чем помочь должны. А вот в чем и как - пойдем к вашим коммунистам советоваться. Время уже! А за экскурсию и объяснения спасибо.

Все трое спустились в нижний этаж здания Центрального диспетчерского пульта, где размещались и Управление строительства. В просторном, очень светлом зале, обставленном глубокими мягкими крес­лами, уже начали собираться приглашенные на собра­ние.

Пока подходили и рассаживались люди, Корнеев, сидевший за столом президиума рядом с Уваровым, негромко рассказывал ему о некоторых из присут­ствовавших.

Внимательно смотрел Уваров на этих людей, став­ших сердцем и мозгом важнейшей стройки страны. Вот в первом ряду, чуть откинувшись на спинку крес­ла, сидит Павел Иванович Строганов. Седые запорож­ские усы, седые пышные волосы и обветренное глад­кое, совершенно лишенное морщин лицо, покрытое устойчивым загаром.

Ветры - степные, таежные, полярные вот уже поч­ти сорок лет обвевают лицо почетного строителя. Чего только не возводили за эти годы его большие углова­тые руки, покоящиеся сейчас на подлокотниках крес­ла. Сколько раз вынимал он ими первую лопату зем­ли из будущего котлована, укладывал первый кирпич в будущий фундамент, сколько ночей у костров, в зем­лянках или в только что установленных палат­ках...

Большая, трудная, увлекательная жизнь строителя за плечами этого человека.

Ряда на три дальше от Строганова - Владимир Степанович Лукин, главный инженер стройки. Совсем еще молодой, сухощавый, даже сидя, он весь устремлен вперед, точно готовится вот-вот взлететь. «Должно быть, очень непоседливый человек», - с улыбкой по­думал Уваров.

Лукин действительно был все время в движении. Он то поправлял массивные очки, то ерошил курчавые светлые волосы, то, разговаривая с соседом, прищел­кивал пальцами, нетерпеливо поясняя что-то.

Соседом и собеседником Лукина был Василий Сер­геевич Ванин - начальник монтажа реактора. Он ка­зался полной противоположностью главному инженеру. Рослый, плечистый, не по возрасту полный, мало­подвижный. Он чуть повернул к Лукину красивую го­лову, слушал молча, изредка понимающе кивал.

- Вода и пламя, - шепнул Уварову Корнеев. - Тем не менее, неразлучны, и головы у обоих золотые, спорят до хрипоты, но дополняют один другого и ре­шают такие технические задачи, каких никогда еще и нигде решать строителям не доводилось.

- Однако мы заговорились с тобой, Иван Серге­евич, пора начинать.

Уваров утвердительно кивнул, Корнеев поднялся с места. В зале установилась тишина. Секретарь партий­ного комитета коротко сообщил о цели собрания и сразу же предоставил слово Уварову. Когда Корнеев назвал должность Уварова, по залу легкой волной про­катился сдержанный шумок, и вновь воцарилась со­средоточенная тишина.

Уваров шагнул вперед и заговорил негромко, отчет­ливо произнося каждое слово:

- Прежде всего, товарищи, я должен проинформи­ровать вас о некоторых сведениях, которыми распола­гает наше Управление.

Уваров рассказывал партийному активу стройки о коварном плане империалистических монополий унич­тожить сооружаемую в Крутогорске первую в мире термоядерную электростанцию.

При этом сообщении по рядам слушателей прока­тился глухой рокот негодования. Строже стали лица, тверже взгляды.

Люди, слушавшие сейчас Уварова, много сил отдали рождению этой станции. Их знания, их техническая смелость, их труд должны были зажечь это первое Земное Солнце. И вот теперь откуда-то издалека про­тянулись чужие, беспощадные щупальцы, готовые пре­вратить любовно возводимый здесь для миллионов лю­дей источник тепла и света в источник еще невиданно­го разрушения...

- Вы читали, - все так же негромко и спокойно говорил Уваров, - что один из конструкторов станции профессор Михаил Павлович Стогов погиб во время пожара в собственном доме. Должен вас обрадовать, товарищи, - голос Уварова зазвучал громче, - про­фессор Стогов жив!

Зал дрогнул от радостной неожиданности. Иван Степанович продолжал:

- Повторяю, профессор Стогов жив, но стал плен­ником коварного, готового на все врага. Нами приняты меры по охране жизни профессора и по обнаружению его местонахождения.

Как вы понимаете, товарищи, сообщение о смерти Стогова потребовалось нам для того, чтобы обмануть настороженность врага. И я должен вам доложить, что этот необычный прием полностью оправдал себя. От­ныне инициатива в борьбе с врагом перешла к нам.

Уваров отпил глоток воды из стакана и продолжал, вновь чуть возвысив голос:

- Однако мы допустили бы непростительную ошибку, если бы решили, что борьба уже окончена, что осталось только нанести по вражеской группе по­следний, завершающий удар. Враг не отказался от своего главного плана - ликвидировать нашу стан­цию. Поэтому от вас, ведущих коммунистов стройки, требуется в эти дни особая бдительность. Кроме того, есть к вам и еще одна просьба.

Уваров опять сделал паузу и закончил, подчеркивая каждое слово:

- Наиболее сильный, наиболее ощутительный удар по планам врага - это досрочный пуск термоядерной электростанции. Не мне объяснять вам, что работа­ющая станция менее уязвима для врага.

Уваров вернулся за стол, а на сцене уже стоял Строганов. Он разгладил запорожские усы и начал густым окающим басом:

- Раз товарищи просят помочь - мы поможем. На­ше Солнышко взойдет раньше, чем нам это и мечталось. А для этого, по-моему, вот чего сделать надо...

Уваров слушал выступающих, перебрасывался реп­ликами с Тихоновым и Корнеевым, и на сердце его становилось все спокойнее. Партийный актив стройки выражал готовность всем, чем только можно, помочь коллегам Уварова в их поединке с врагом.

...После того, как собрание партийного актива бы­ло закрыто, Федор Федорович Тихонов, проводив ра­достно взволнованного Уварова, возвращался к себе в кабинет. В дверях приемной он столкнулся с Игорем Стоговым.

- Игорь Михайлович! Дорогой! - радостно вос­кликнул обычно сдержанный Федор Федорович, креп­ко встряхивая руку Игоря. - Наконец-то. А мы вас заждались. Пойдемте, пойдемте ко мне, надо о многом поговорить.

Игорь, побледневший, заметно осунувшийся и от­того казавшийся выше ростом, двинулся следом за Ти­хоновым в его кабинет. Вскоре туда же были пригла­шены главный инженер стройки Лукин и руководи­тель монтажа реактора Ванин. Было решено, что Игорь Стогов, как наиболее осведомленный о конструктив­ных замыслах отца, возглавит осиротевшую без стар­шего Стогова группу монтажа контрольно-измеритель­ной аппаратуры - мозга будущей станции.

Когда Игорь, взволнованный душевной встречей с друзьями и соратниками отца, вновь вышел на улицу, над стройкой уже опустилась густая пелена поздних июньских сумерек. В сплошную черную стену слились окружавшие строительную площадку горы. Изредка оттуда долетал глухой шум потревоженной ветром тайги, и тогда Игорю казалось, что он один где-то на дне неспокойного лесного моря.

Но вот шум леса прорезала сирена груженного солнцелитом самосвала, залязгали крюки и цепи кранов. И уже не казалось таинственным дыхание засыпавшей тайги. Вновь разными голосами шумела вокруг строй­ка. Надсадно пели двигатели, шуршали по гравию и асфальту покрышки многочисленных грузовиков, негромко постукивали в лапах кранов блоки солнцелита.

Напуганная ярким электрическим светом темнота робко пряталась в тени горных вершин, под ветвями деревьев. А над стройкой, точно пестрый праздничный фейерверк, роились разноцветные огни. Врезались в бархатисто-черное небо серебряные стрелы прожекто­ров, желтоватыми пятнами растекались по дорогам вспышки автомобильных фар, мерцали на стрелах кра­нов и ажурных опорах эстакад разноцветные сигналь­ные лампочки, вдалеке вспыхивали сполохи сварки.

Полным ходом, не ослабевая ни на час, даже в ноч­ное время шло сооружение первенца термоядерной энергетики. Стройка, к которой были прикованы взо­ры всей Земли, жила размеренной трудовой жизнью...

Любуясь радужными переливами электрических гирлянд, Игорь поймал себя на мысли, что в этот ти­хий вечер он думал не только о будущей станции, до пуска которой теперь уже оставались считанные дни, не только об отце, хотя тревога о нем ни на минуту не покидала его. В этот вечер у него впервые появились иные, непривычные для него мысли.

Весь этот день, даже в момент оживленной беседы в кабинете Тихонова, Игоря не покидало чувство ка­кого-то смутного беспокойства, ощущение, что рядом с ним кого-то и чего-то недостает. Оставшись один, он вновь почувствовал это беспокойство. Теперь оно сде­лалось еще острее.

Зная по опыту, что не успокоится, пока не доищет­ся причины этого беспокойства, Игорь задумчиво гля­дел на электрические сполохи над стройкой, чуть прищурясь, всматривался в смутные очертания скрытых темнотой гор. И вдруг даже не в ушах, а где-то в глу­бине его сердца прозвучал такой знакомый голос Валентины Георгиевны.

- Ну, вот, Игорь Михайлович, вы и здоровы. Биоген сделал свое дело. С его помощью мы добились то­го, на что раньше потребовались бы месяцы. Сегодня вы оставите наш госпиталь. И, - она улыбнулась чуть печально, - пожалуй, сразу же за делами забудете ва­шего доктора. Впрочем, такой уж наш удел.

Тогда, утром, он шумно, но, честно говоря, несколь­ко торопливо заверял Валентину Георгиевну, что на­прасно она думает о нем так плохо, что он не принад­лежит к числу неблагодарных и забывчивых и никогда не забудет свою спасительницу. Но в ту минуту все его внешне горячие речи звучали не совсем искренне. Слишком велика была радость выздоровления, слиш­ком увлечен он был мыслью о близком возвращении на стройку, чтобы разделить с Валентиной Георгиевной грусть расставания.

Но сейчас, вспомнив этот утренний разговор, Игорь глубоко задумался. Почему-то отчетливее всего вспом­нились глаза Валентины Георгиевны: большие, серые и такие глубокие, что порою казались бездонными. Ка­кими разными, непохожими бывали всякий раз эти гла­за. Сосредоточенные и чуть-чуть любопытные в мо­мент их первой встречи в садовой беседке на пожари­ще, строгие и грустные в часы борьбы за жизнь Игоря, лукавые, искрившиеся весельем в часы оживленных бе­сед в госпитальной палате и, наконец, ласковые, но та­кие печальные при расставании.

Игорь стоял молча, не видя перед собой ничего. И как же хотелось ему в эту минуту вновь встретить Ва­лентину Георгиевну, услышать ее голос, рассказать ей о своей радости, радости возвращения к труду и вновь начать с доктором тот бесконечный разговор, в котором не так уж важно о чем говорят, но зато очень зна­чительно то, как говорят.

Чем дольше думал Игорь о встречах и беседах с Крыловой, тем сильнее убеждался в том, что никогда уже не будет по-настоящему счастлив без этих встреч, без ее голоса, без ее лучистых глаз.

«Что же, пойду и сейчас же позвоню Валентине Ге­оргиевне, - твердо решил Игорь, - благо, телефон ее я все же догадался записать...»

Приняв такое решение, Игорь быстро зашагал к Управлению строительства.

В те минуты, когда Игорь Стогов беседовал с Ва­лентиной Георгиевной, за триста километров от строй­ки, в центре Крутогорска, в летнем ресторане Парка металлургов происходила другая беседа.

За тем же самым столиком, что и при первой встре­че, здесь мирно разговаривали за бокалом вина Орест Эрастович Ронский и тот, кто называл себя художни­ком Дюковым.

Как и в прошлый раз, веранда, на которой располо­жились собеседники, была почти безлюдна. Никто не обращал никакого внимания на Ронского и его собе­седника. Поэтому Орест Эрастович не стеснялся по­сторонних глаз и ушей.

- Понимаете, Владимир Георгиевич, - горячо го­ворил он, - я никогда еще не оказывался в столь ди­чайших обстоятельствах. Все происходящее со мной кажется мне каким-то страшным наваждением, кош­маром. Посудите сами, друг мой, с меня снимают тя­желое обвинение, освобождают из-под стражи и от спокойной преподавательской работы и назначают на крайне беспокойную и хлопотливую должность на стройке этой самой станции.

Ронский отхлебнул из бокала несколько глотков вина и продолжал еще более взволнованно:

- И, честное слово, лучше бы этого со мной никог­да не происходило. Я же всю жизнь занимался теорети­ческой физикой, а теперь мне приходится решать чи­сто прикладные, конструктивные задачи. Да еще в от­сутствие руководителя. Профессор Стогов, как вам из­вестно, приказал долго жить. В последние дни куда-то неожиданно исчез академик Булавин, говорят - сроч­но выехал на рудники. Вообще вокруг творится что-то непонятное, загадочное. На стройке настроение край­не тяжелое. Люди нервничают, дело валится из рук, никакого порядка. Теперь уже можно не сомневаться, что график пуска станции будет сорван. И вот тогда-то меня привлекут к очень тяжелой ответственности. - Ронский закрыл лицо руками и почти всхлипнул: - Я боюсь этого, понимаете, боюсь! Уж лучше бы мне отвечать за ранение младшего Стогова, чем за срыв пуска станции. А некому возглавить! И он будет сор­ван! А тут еще всеобщая нервозность. Какое-то кол­лективное предчувствие большой беды...

«Чиновник» слушал, не перебивая ни единым сло­вом излияния Ронского. Он давно уже собирался за­курить, но, увлеченный рассказом Ореста Эрастовича, забыл о своем намерении. Мнимый Дюков машинально перекатывал пальцами мундштучок, изредка задумчи­во постукивая им по лежащему на столике массивному портсигару. Шла задушевная застольная беседа...

Глава двадцать четвертая

БЕЗВОЗДУШНОЕ ПРОСТРАНСТВО

На редкость непогожим выдалось в Крутогорске ут­ро последнего дня июня. Яркое солнце, еще вчера без­раздельно царившее на небе, скрылось за плотной пе­леной низких тяжелых туч. Порывистый холодный ве­тер клонил к земле мохнатые ветви деревьев, взвихривая жидкие смерчики нудного, зарядившего с ночи дождя.

Для Алексея Петровича Лобова это восьмое после пожара на Нагорной улице утро, началось, как обыч­но, с посещения начальника Управления.

Ларин встретил Алексея со своей всегдашней при­ветливостью, но сегодня Лобов сразу же почувствовал необычную приподнятость его настроения. И хотя за окнами комнаты висела плотная серая завеса дождя, и ветер, врываясь в форточки, парусом надувал опущен­ные шторы, в кабинете царила атмосфера непривыч­ной праздности.

- Рад поздравить вас, Алексей Петрович, - начал Ларин, едва Лобов опустился в стоявшее у стола кресло, - с успешным окончанием второго этапа нашей операции.

- Что? - встрепенулся Алексей. - Неужели уже известно точное местоположение убежища, в котором они держат своих пленников, и где скрывается этот пресловутый Янус?

Ларин лукаво усмехнулся, выдержал небольшую па­узу и ответил:

- Совершенно верно, есть точные координаты убе­жища Януса. И вы знаете, - Андрей Савельевич вновь лукаво усмехнулся, - эти координаты полностью со­ответствуют вашим прогнозам. Помните, Алексей Пет­рович, вы однажды высказали предположение, что ло­гово Януса нужно искать за городской чертой, где-нибудь в одиноком домике лесника или на метеопунк­те. Это действительно оказался метеопункт. И поло­жение удобное, как раз на полпути между Крутогор­ском и Обручевском. Теперь будем стараться выку­рить Януса из норы, и в этом мне нужна ваша помощь.

- Слушаю вас, - сразу подтянулся Лобов.

- Как ваши подшефные? - поинтересовался Ла­рин.

- Здравствуют, - вздохнул Лобов. - На мое невнимание к их особам пожаловаться не смогут.

- Понятно, - усмехнулся Ларин, - думаю, при­спело время устранить ваших подопечных из игры.

- Всех? - быстро спросил Лобов.

- Всех. Сейчас наша задача одним ударом обру­бить щупальцы Януса в городе, это вынудит его от­крыть нам свои кадры на стройке станции. И если вер­но наше предположение, что враг не имеет своих лю­дей среди строителей, Янус непременно должен бро­ситься в объятия вашего протеже. Тогда мы нанесем заключительный удар. А сейчас жду ваши предложе­ния по предстоящей в городе операции. Предупреж­даю, вы обязаны доставить их только живыми...

Часовых дел мастер Павел Сергеевич Прохоров уже совсем было собрался закрывать свою мастерскую, намереваясь, как это всегда делал, отобедать в бли­жайшей закусочной. Он нетерпеливо поглядывал на часы и, подгоняемый этими красноречивыми взгляда­ми, последний посетитель торопливо закрыл за собой дверь, оставляя часовщика в одиночестве.

Но нетерпение часовщика объяснялось не только его многолетней привычкой обедать в строго опреде­ленное время. В последние дни Прохоров пережил не­мало горьких минут.

...Даже самые близкие друзья, знавшие его лет тридцать пять назад, не признали бы в шестидесяти­летнем крутогорском часовщике пышущего здоровьем молодого майора инженерной службы германского вермахта Отто фон Ранке. Много воды утекло с той поры. Ранке дослужился до полковничьего чина, при­нимал участие в конструировании «летающих сна­рядов» и в работе по созданию германской атомной бомбы.

Потом пришли дни разгрома и капитуляции неког­да грозных гитлеровских полчищ, поспешное бегство за океан. И вот на его плечах мундир чужой, вчера еще вражеской армии. И вновь работа над средствами ад­ского разрушения.

И новый удар. Настало время, когда правительство страны, давшей приют фон Ранке, отказалось от его услуг. Средства разрушения там, как и во всем мире, больше не производились.

Тогда он - офицер высокого ранга, инженер с име­нем стал просто агентом частной разведки миллиар­дера Гюпона.

Вся жизнь его была посвящена разрушению. И только здесь, в частной разведке, нуждались теперь в людях его профессии.

И вот счастье, наконец, как будто улыбнулось ему. В Крутогорске русские начинали небывалый по разма­ху эксперимент, готовились зажечь Земное Солнце. И тогда ему было приказано ехать в этот неведомый Крутогорск, затаиться там и ждать часа для нанесения верного и беспощадного удара. Так он превратился в Павла Сергеевича Прохорова. Имя фон Ранке было навсегда забыто, в списках агентуры вместо него сто­яла безликая кличка «Ворон».

Прохоров сделал все, как было ему приказано. Он добрался до Крутогорска, обжился в нем. Он нашел уединенный дом, примыкающий к обширной пещере. Он работал как зверь, как самая последняя лошадь, спал по три часа в ночь. Он по винтику собрал высокочастотный генератор, питавшийся от привезенных им с собой атомных аккумуляторов. Он прожег этим генератором подземный ход в пещеру, оборудо­вал обширный тоннель для хранения атомных и полу­проводниковых батарей и для укрытия будущих сооб­щников. Он собрал электромоторы, двигавшие валун в конце тайного хода. Он превратил свой дом в непри­ступную крепость.

О, как ждал он своего часа, как смаковал, наслаж­дался мыслью о будущей своей мести этим людям, дважды губившим его карьеру. Но в третий раз он не позволит им этого. Теперь он насладится их гибелью. Уже собран портативный излучатель высокозаряжен­ных частиц. Все готово к последнему удару...

У него не было сомнений. Он ненавидел в этой стране все. Но более всего он ненавидел Стогова. Этот человек для Прохорова олицетворял собою все, что было враждебно ему, Отто фон Ранке, все, с чем бо­ролся он всю свою жизнь.

Прохоров внимательно следил за каждым шагом Стогова, знал все его работы, все привычки и привя­занности. Чутье разведчика и знающего инженера под­сказывало: «Час удара близок». Действительно, четы­ре месяца назад прибыли помощники: Чиновник и Кондор. Прохоров ждал приказа.

Но вместо приказа прибыл этот самоуверенный вы­скочка, и он, а не Прохоров, возглавил операцию. Про­хорову не позволили даже насладиться видом закован­ного в цепи Стогова, от него скрывают убежище Ше­фа. Шеф приблизил к себе эту старую калошу Кондо­ра, а на долю Прохорова досталась второстепенная роль: наушничать в городе, скрывать этого хлыща - Чиновника, да оберегать созданный годами труда ар­сенал для нанесения удара по станции.

И новые планы мести, теперь уже Шефу, зрели в воспаленном мозгу Прохорова, но он понимал: опять надо набраться терпения и ждать, ждать.

Оставшись один, Прохоров быстро собрал и спрятал в шкаф инструменты, убрал еще неотремонтиро­ванные часы и уже готов был выйти на улицу, но не­ожиданно вновь скрипнула входная дверь.

На пороге мастерской стоял широколицый, светло­волосый бригадир водопроводчиков, который разгова­ривал с Прохоровым перед воротами его дома во время ремонта колонки. Он вошел не один. Вместе с ним в узкую дверь втиснулись еще двое крупных плечистых парней, тоже одетых в комбинезоны. «Должно быть, работяги из его бригады», - с неприязнью подумал Прохоров: он не любил, когда в чем-либо нарушались его планы, а неожиданный визит водопроводчиков гро­зил лишить его обеденного перерыва.

Однако широко открытые синие глаза вихрастого бригадира дружелюбно светились, он чуть виновато улыбался, и Прохорову волей неволей пришлось со­гнать с лица суровость и ответить на улыбку бригади­ра тоже подобием улыбки.

- Виноват, виноват, товарищ Прохоров, - говорил жизнерадостный бригадир, - в тот день, на который мы с вами уславливались, никак не поспел. Только сейчас сумел выкроить минутку. И, черт его знает, от­чего это в Крутогорске так часто портится водопровод, просто чинить не поспеваем. Как у вас, сейчас нет пе­ребоев с водичкой?

- Да после вашего визита вроде бы наладилось, - хмуро сообщил Прохоров, окончательно убедившийся в том, что словоохотливый бригадир оставит его без обеда, и так же хмуро поинтересовался:

- Где же ваши часики?

- Часики-то? - вновь улыбнулся бригадир. - Сей­час, сейчас будут и часики. Они у меня далеко запря­таны, - медленно говорил он, роясь во внутренних карманах комбинезона, - да и как не прятать? Вещь дорогая, заграничная. Со всякими фокусами часы, дру­гих таких не встречал, мне их братишка подарил, он за границей долго работал. Вот сейчас только разверну платочек, я их в платочек замотал, чтобы мягче было.

Излияния бригадира о его необыкновенных часах прервал один из рабочих.

- Какая у вас витрина любопытная, - кивнул он на стоявший за спиной Прохорова, застекленный шкаф, на полках которого лежали часы самых разно­образных форм. - Сколько на ней часов, да какие за­нятные, разрешите взглянуть?

- Глядите, - хмуро согласился Прохоров и доба­вил: - хотя, вообще-то, сюда, за прилавок, посторон­ние люди не ходят. Ну, да что с вами сделаешь...

Рабочий, не ожидая повторного приглашения, шаг­нул за невысокий деревянный барьерчик и, рассматри­вая витрину, встал за спиной Прохорова, другой рабо­чий с безразличным видом подошел к окну мастер­ской.

К этому времени бригадир извлек, наконец, из своих бездонных карманов драгоценные часы.

- Вот они! - усмехнулся он, держа на ладони ту­скло поблескивавшие часики. - Вот они, держите, да не уроните. Двумя руками держите! - неожиданно властно скомандовал бригадир.

Опешивший на мгновение Прохоров, повинуясь этой команде, машинально протянул вперед обе руки, и в ту же секунду их, точно стальными кольцами, стиснули цепкие пальцы бригадира.

- Спокойно, - так же резко, как и в первый раз, приказал бригадир.

Теперь от его недавней улыбчивости и добродушия не осталось и следа. На Прохорова в упор, как бы на­сквозь пронизывая его, глядели сразу потемневшие гневные глаза.

Мгновенно оценивший обстановку Прохоров резко рванулся назад, намереваясь перебросить своего врага через барьер или хотя бы вырвать руки. Но он сумел только слабо откачнуться. Стоявший сзади Прохорова рабочий молниеносно обернулся и заключил часовщи­ка в свои железные объятия. Третий рабочий провел руками по карманам Прохорова.

- Это, очевидно, самый необходимый для часовщи­ка инструмент, - усмехнулся он, выкладывая на барьер извлеченный из внутреннего кармана Прохорова круп­нокалиберный пистолет и две авторучки не совсем обычной формы.

Убедившись в полной бесплодности всех своих по­пыток разжать стискивавшие его объятия, Прохоров решил воспользоваться последним шансом на спасе­ние:

- Это насилие! - визгливо завопил он. - Караул? Грабят! Грабят!

- Нет, не грабят, - твердо возразил бригадиру опуская, наконец, руки Прохорова, - вот мое удосто­верение, - он протянул часовщику красную ледерино­вую книжечку и приказал:

- Товарищ Щеглов, начнем осмотр помещения, - и, обращаясь к третьему рабочему, который вновь воз­вратился на свой пост у окна, бригадир - это был Ло­бов - распорядился:

- Товарищ Рычков, вызывайте машину.

...Часа через два после того, как от дверей мастер­ской, в которой работал Прохоров, отошла машина с наглухо задернутыми шторами, у этих же самых две­рей остановилось такси. На тротуар вышел пожилой человек с темными кустистыми бровями. Он подошел к двери и, увидев на ней печать, не удержался от удивленного возгласа:

- Что здесь случилось? - спросил приехавший у молоденькой продавщицы цветочного киоска, располо­женного рядом с часовой мастерской. - Куда девался ваш сосед?

- А я и не видела, - призналась девушка. - Я на обед уходила, он еще в мастерской оставался, а как с обеда вернулась - здесь уже никого не было. Так что я ничего не знаю. Может, ревизия какая, в контору вызвали или заболел.

- Вот неудача, - посетовал приехавший, - а я ему позавчера часы в ремонт отдал. Теперь когда полу­чишь, а без часов мне хоть пропадай.

- Ничем помочь не могу, - улыбнулась девуш­ка. - Купите для утешения цветочков. Вот есть све­жие левкои.

- Что ж, давайте букетик, - согласился собесед­ник. - Уж лучше хоть цветы, чем ни часов, ни цветов. Кстати, вы не обратили внимания, не входил к нему кто-нибудь из конторы перед обедом?

- Я из их конторы никого не знаю. Но, по-моему, никого такого не было. Вошли какие-то трое в рабочих комбинезонах, а кто потом заходил, не знаю.

Купив букетик влажных бледно-синих левкоев и поблагодарив словоохотливую продавщицу, человек с кустистыми бровями неторопливо отправился к стоян­ке такси.

Захлопнув дверцу машины, удобно откинувшись на мягком сиденье, человек, наконец, дал волю долго сдерживаемому чувству. Он с отвращением зашвырнул букетик в самый дальний угол машины и, нервно вы­хватив из кармана массивный портсигар, дробно засту­чал по нему мундштуком.

Убрав, наконец, мундштук, он откинулся назад и задумался. Сегодня первый раз в жизни он изменил правилу, которому следовал всегда: все делать только чужими руками. Ворон много раз просил о встрече, он отказывал, даже приказал прекратить эти домогатель­ства. Но сегодня все же вынужден был поехать к Воро­ну. Нужно было взять у него запасной излучатель вы­сокозаряженных частиц. Один он привез с собой, но два будут вернее.

Послать за прибором было некого: Кондор нужен на месте. Чиновник выходит только для встреч с На­водчиком...

Но, если говорить честно, главное было даже не в оружии. Он не верил Прохорову. Слишком долго тот прожил здесь, слишком много сделал для подготовки операции, чтобы мог смириться с отведенной ему вто­рой ролью Он знал своих сообщников, в таком положении они были готовы на все. Поэтому надо было проверить Ворона, выведать у него все начистоту...

И вот эта неожиданная печать на дверях

Что могла означать эта неизвестно кем навешенная печать? Хорошо, если только ревизия. Тогда Ворон даст где нужно необходимые объяснения и рано или поздно вернется. Ведь он не раз предупреждал своих людей, чтобы они образцово вели служебные дела. Так что с этой стороны опасаться было нечего. А вдруг - это не ревизия? Но об этом он даже думать не мог без ужаса. Ведь если это не ревизия, то... то, сле­довательно, все это время он был игрушкой в руках людей Ларина и все, что он со всем его опытом и про­ницательностью принимал за необыкновенное везе­ние, - все это не более, как хитро расставленные се­ти, в которые он прямехонько и угодил.

Но с этим он никак не мог согласиться. Против та­кого вывода протестовало в нем все: и многолетний без крупных провалов путь, и профессиональная гор­дость разведчика, и шумная реклама, созданная газета­ми вокруг его имени.

С привычным самолюбованием он начал выдвигать контраргументы. Разве не подтвердили русские офи­циально, через газету, что Стогов сгорел в собствен­ном доме? С учетом традиций коммунистической прес­сы - это могло быть только правдой... Таких сообще­ний зря не делают. Разве не находятся в его руках два крупнейших русских физика? Разве не подтвердил Булавин, что он действительно протежировал Наводчику и по его протекции тот попал на стройку станции? Разве не встречался несколько раз Чиновник с Навод­чиком, который дает ценную информацию о положе­нии на стройке? Нет, все это так.

И все это могло быть только достижением его та­ланта разведчика. Он не может дать Ларину пере­играть себя в этой решающей игре. Но все же нужно проверить...

Приняв решение, пассажир такси вновь энергично застучал по крышке портсигара. Машина стремительно летела по автостраде на Обручевск.

Как это случилось и раньше, постукивание мунд­штучком по портсигару в руках хмурого человека с кустистыми бровями было услышано в тщательно обе­регаемом от посторонних глаз тайнике в домике часовщика Прохорова на окраинной Таежной улице.

Художник Владимир Георгиевич Дюков для довер­чивого Ронского, агент по кличке «Чиновник» для гроз­ного Шефа, покачиваясь в уютной плетеной качалке, читал лежавшую перед ним радиограмму, перемежая ее текст далеко не джентльменскими выражениями. Впрочем, ему было от чего прийти в дурное расположение духа. В очередном приказе Шефа говорилось:

«Мастерская Ворона опечатана. Подозреваю изъя­тие. Немедленно свяжитесь с Наводчиком, добейтесь его участия в осуществлении главной акции.

На случай провала Ворона приготовьте ликвида­цию базы по схеме «А». Сами перебазируйтесь в глав­ную резиденцию. Шеф.»

- Так, следовательно, докатились все-таки до схе­мы «А», - процедил сквозь зубы Чиновник, - стало быть, драпаем. А все потому, что никак не можем по­нять: здесь не заводы мистера Герроу. Здесь исподволь акцию не подготовишь. Тут надо рвать, что можно, рвать сразу, а не разыгрывать из себя хозяев положе­ния... Теперь он опять смоется, а мне лезть к черту в пекло.

Злобное брюзжание, перемежаемое отборной бранью на разных языках, не мешало, однако, Чиновни­ку заниматься самым точным выполнением приказа Шефа.

Он вошел в глубокую нишу, оборудованную в сте­не тайника, и включил защищенный особым стеклом фонарик. Лучик света вырвал из темноты установлен­ные в разных углах ниши приборы, напоминавшие формой и размерами обыкновенные огнетушители.

Это и были сконструированные Вороном мощные полупроводниковые батареи - грозная элек­трическая броня шпионского тайника. Для возникнове­ния в них электрического тока достаточно было повы­сить температуру в помещении на несколько десятых градуса. Особые трансформирующие и выпрямитель­ные устройства придавали этому сравнительно слабо­му току высокое, исчисляемое в киловольтах, напряже­ние и не менее высокую, в тысячи ампер, силу. После того как батареи Ворона были включены, всякое появ­ление в его доме было равносильно визиту в транс­форматорную будку линии сверхдальней электропередачи.

Соединив батареи воедино, Чиновник включил ты­сячеваттную лампу с рефлектором. Она должна была нагреть батареи и возбудить в них ток. Электрическая броня вокруг тайника была возведена.

Но схема «А» не исчерпывалась этой операцией.

Поспешно оставив нишу, Чиновник тщательно за­маскировал вход в нее и занялся присоединением на­дежно скрытых в толщах стен и пола проводов к взры­вателям, которые были установлены в нескольких тай­никах, заполненных взрывчаткой огромной разрушительной силы.

Одни из этих взрывателей должны были автомати­чески сработать через четыре, другие через пять часов после ухода Чиновника из домика Ворона. В результа­те этих взрывов не только домик мнимого часовщика, но и несколько прилега­ющих к нему кварталов были бы обращены в ру­ины.

Приготовив таким об­разом ликвидацию свое­го убежища по схеме «А», что означало «Ава­рийная», Чиновник, на­конец, и сам собрался в дорогу. Окинув в по­следний раз взглядом ставшее ненужным об­реченное жилище, он нажал на кнопку механизма, отодвигавшего потайную дверь.

Проделав длинный путь через пещеру и при­мыкавший к ней подзем­ный ход. Чиновник с по­мощью невидимых элек­тромоторов отодвинул массивный валун, закры­вавший вход и, щурясь от предзакатного света серого ненастного дня, показавшегося после темноты подземелья ярким, хотел распрямиться.

Вдруг он почувствовал, как в грудь ему уперлись два холодных пистолетных ствола, и чей-то властный голос скомандовал:

- Ни с места! Руки вверх! Вы арестованы!

Повинуясь этой непререкаемой команде, Чинов­ник взметнул руки. Только сейчас разглядел он сто­явшего напротив него коренастого человека с писто­летом в руке. Рядом с ним также с оружием стояли еще несколько человек в накинутых на плечи плащ-палатках. Такие же фигуры виднелись по всему пу­стырю и за спиной Чиновника, у входа в тайник.

При виде всех этих людей, их хмурых, бесстраст­ных лиц, тускло поблескивавшей вороненой стали пи­столетов и автоматов, Чиновника обуял такой живот­ный ужас, он почувствовал вдруг такое отчаяние и без­надежность, что сразу забыл про все свои давно выно­шенные планы самообороны в подобном положе­нии.

Он не выхватил из карманов ни один из своих пис­толетов, не раздавил зубами ампулу с ядом, он даже не попытался бежать. В первые секунды он настолько ослабел от ужаса, что непременно упал бы навзничь, если бы кто-то сзади не поддержал его.

Несколько оправившись от первого потрясения, Чи­новник с тупым равнодушием, точно со стороны, смот­рел на то, как чужие властные руки извлекали на свет содержимое его карманов, вспарывали швы воротника, ощупывали подкладку пиджака...

Из этого оцепенения его вывели только сказанные кем-то слова, обращенные к стоявшему в стороне чело­веку:

- Товарищ Лобов, личный обыск окончен. Все в наличии - и пистолеты, и стреляющие авторучки, и ампулы с ядом. Словом, полный набор диверсионного снаряжения.

- Хорошо, - отозвался Лобов. - Вы, товарищ Щеглов, отнесите это имущество в машину, а мы с арестованным еще задержимся на некоторое время.

«Арестован». Только сейчас до сознания Чиновника дошел беспощадный, не оставлявший надежд на спасе­ние смысл этого короткого слова. Он был арестован. Нет, он не строил никаких иллюзий уже в тот день, когда выполнил показавшееся таким простым первое поручение Шефа. Он отдавал себе отчет в своем буду­щем, знал, что этот путь всегда кончается либо смертью, либо решеткой. Но он отгонял эти мысли, вопреки всему хотел верить и верил, что с ним этого не случится. И вот сейчас, когда это произошло, Чи­новник забился в истерике.

Это не были мужские слезы, скупые и облегчающие душу. Это была именно истерика с громкими всхлипы­ваниями и воплями, бессмысленным метанием из сто­роны в сторону, попытками разорвать на себе одежду, вырвать волосы, разодрать руками лицо.

- Довольно, Чиновник. Ведь вы все-таки мужчи­на, - подавляя брезгливость, не выдержал, наконец, Лобов.

Эти слова, против ожидания, подействовали на арестованного успокаивающе. Услышав свою кличку, он насторожился и все еще неверным голосом, но уже без рыданий, спросил:

- Вы называете меня Чиновником? Кто вам назвал это имя? Откуда вы вообще обо мне знаете?

- Ворон на хвосте принес, - усмехнулся Лобов. - Ворон вам кланяется.

- Ворон? - фальшиво удивился арестованный.

- Да, да. Ворон, - весело подтвердил Лобов. - Ворон кланяется и Янус тоже.

- Кто?! - отпрянул назад Чиновник.

Он с минуту молчал, совершенно потрясенный, и вдруг взорвался неистовым криком:

- Ложь! Ложь!!! Вы можете одурачить, поймать Во­рона! Можете задержать меня. Но еще никто не прово­дил Януса. Никто! Понимаете, никто! Янус недосту­пен вам, вы никогда не коснетесь его!

- Постараюсь в самое ближайшее время доказать вам обратное, - спокойно возразил Лобов и решитель­но добавил: - Если вас интересует эта тема, мы мо­жем продолжить беседу в вашем тайнике. А сейчас по­колдуйте над этим камнем, - он кивнул на валун, за­крывавший вход в убежище, - отодвиньте его и следуй­те вперед, поведете нашу группу. Но предупреждаю - без фокусов, я еще ни разу не промахнулся.

Что? Отодвинуть? - переспросил Чиновник и, наконец, постигнув смысл приказа, в страхе отшатнул­ся назад. Встретив испытующий взгляд Лобова, он чуть слышно прошептал:

- Туда?! Туда нельзя входить. Там смерть!

- Значит, приготовили по схеме «А»?

- Да, по схеме «А», - в тон ему быстро ответил Чиновник, но, поняв, что окончательно проговорился, с неожиданной ненавистью закричал:

- Да, там все приготовлено по схеме «А»,и вы ско­ро взлетите на воздух со всеми вашими потрохами!

- Не извольте беспокоиться! - резко оборвал его Лобов. - Мы не взлетим на воздух. Перехватив отдан­ный вам приказ Шефа, мы приняли необходимые меры. Как только вы отодвинули камень, мы отключили электроэнергию в этом районе. Батареи Ворона не сработают. Кроме того, пока мы здесь толковали, в доме часовщика трудилась саперная команда.

Точно в подтверждение слов Алексея, валун, за­крывавший вход, зашевелился, и в образовавшуюся уз­кую щель протиснулся человек в комбинезоне. Увидев Лобова, он доложил:

- Товарищ Лобов, дом разминирован. - И не без гордости добавил: - Здорово попотеть пришлось. Они, чертяки, здесь целый склад взрывчатки и еще каких только штук не припасли. Но зато теперь там хоть танцуй.

- Добро! - отозвался Лобов и, обернувшись к Чи­новнику, спросил:

- Ясно?

Арестованный молчал. Не дождавшись его ответа, Алексей коротко скомандовал:

- Вперед! - и первым двинулся вслед за покорно полезшим в щель Чиновником.

...Обыск продолжался в полном молчании.

Перед Лобовым росла горка разнообразной дивер­сионной аппаратуры, сделанных Вороном полупровод­никовых батарей, пакетов со взрывчаткой, электропри­боров.

Разглядывая все это предназначенное для истреб­ления людей снаряжение, Алексей с нескрываемым со­жалением проговорил, имея в виду Ворона:

- Эх, способный человек! И куда, на что растра­тил свои силы...

Помолчав, Лобов обернулся к арестованному и по­интересовался:

- Он кто по национальности, этот ваш Ворон?

- Не знаю, - хмуро отозвался Чиновник. - Для меня он Ворон и только. - Потом с бахвальством, ко­торое не могло скрыть от слушателей горечи его при­знания, негромко добавил: - У нас нет национально­сти. У нас нет родины.

...В этот последний июньский вечер Шеф в своем убежище так и не дождался всегда безукоризненно ис­полнительного Чиновника. Тянулись невыносимо дол­гие часы. Уверенность сменялась надеждой, надежда уступала место тревоге.

Наконец, Шеф отчетливо понял, что Чиновник не придет, что отсутствие Ворона и печать на дверях ма­стерской не были случайностью. И в первый раз за всю его долгую и богатую опасными приключениями жизнь ему стало по-настоящему страшно. Он, всегда такой уверенный в себе, вдруг с ужасом открыл, что все эти восемь дней, во время которых считал себя вла­дыкой здешних мест, его неумолимо вели к гибели чу­жие, враждебные ему руки.

Он был достаточно трезвым человеком, чтобы кри­тически относиться к легендам, созданным вокруг его имени, но все же имел основания считать себя далеко не трусливым. Его не одолевала робость ни в джунглях африканских лесов, ни в песках азиатских пустынь, ни на шумных проспектах городов Запада. Его руку, его повадку помнили во многих местах. Он взрывал заво­ды, поджигал рудники, взламывал сейфы, крал и копи­ровал чертежи и патенты, похищал и убивал людей. Сотой доли совершенного им было бы достаточно дру­гому, менее удачливому, чтобы сто раз попасться, на­всегда распрощаться с жизнью!

Но он жил. И его рука ни разу не дрогнула. И ни­когда ему еще не было страшно.

Ему не было страшно даже тогда, когда по пятам за ним шли лучшие полицейские детективы европейских столиц и отчаянные головорезы из личной охраны не­коронованных промышленных королей мира.

А теперь он испугался. Страх ледяным комочком зарождался где-то в груди, холодными иглами прони­зывал сердце, разрастаясь, подобно снежному кому, заполнял все тело, вонзался в разгоряченный, оцепенев­ший мозг. И тогда Шеф огромным усилием воли удерживался, чтобы не вскочить с места, не заметаться по комнате, не закричать неистовым голосом.

Но он все же продолжал сидеть у стола, надеясь на чудо, на то, что вопреки здравому смыслу Чиновник все же придет, и наваждение рассеется, и никто не уз­нает об этих позорных минутах панического ужаса.

Из оцепенения его вывел, как всегда бесшумно по­явившийся Кондор.

- Я получил радиограмму, Шеф, - произнес он обычным своим негромким голосом.

В первый раз за всю свою жизнь Шеф вздрогнул от внезапного звука. В последней надежде схватил он протянутый Кондором листок. Прочел скупые строки:

«Связи приказом Управления гидрометслужбы пре­рвал отпуск. Утром второго буду семьей метеопункте. Василенко».

Как ненавидел он сейчас этого неизвестного Васи­ленко. Другого убежища нет. О ликвидации Василенко и его семейства в таких условиях не могло быть и речи. Чиновник и Ворон безвозвратно потеряны. Остались он и Кондор, который должен присматривать за двумя пленниками. Стогов опасен. Булавин надежнее, но и на него не стоит слишком полагаться. Выходит, остался он один. И послезавтра приезжает этот Василенко. Следовательно... следовательно, в его распоряжении остаются одни сутки.

Громко выругавшись, он выскочил на крыльцо. Чувство личной безопасности еще не покинуло Шефа. Он был убежден, что его убежища люди Ларина не знают, а Ворон и Чиновник достаточно натренированы, чтобы выиграть нужное время. А что, если они все-таки откроют его?

Новый приступ ужаса обуял Шефа. Не помня себя, он стремительно взбежал на холмик за домом.

Отсюда хорошо была видна расположенная далеко внизу стройка термоядерной электростанции. Точно необычное по яркости северное сияние озарило над нею ночное небо. Вспыхивали праздничными фейер­верками разноцветные огни. В их свете блекли звезды, проступавшие в разводьях между разбитыми ветром тучами.

Сколько раз глядел он на эти огни с мыслью о том, что навсегда погасит их. А сейчас, стоя в одиночестве на каменистом холме, он вдруг ощутил их космиче­скую недосягаемость. Огни стройки показались ему да­лекими звездными мирами, а сам он, затерянным в веч­ной мгле межпланетного безвоздушного пространства. Именно безвоздушного. Потому что ему нечем было дышать в эту влажную июньскую ночь.

Шефу захотелось тотчас же бросить все: с таким трудом добытых пленников, Кондора, свою разрекламированную репутацию и бежать, куда угодно, только подальше от этого лишенного для него воздуха места.

Но тут же встали в памяти холодные глаза Грэгса, и страх перед расплатой за побег пересилил все.

В этот миг он, несколько овладев собой, вспомнил о страшном оружии, врученном ему Грэгсом, о неис­пользованном еще Наводчике и хрипло закричал:

- Я все-таки погашу вас, проклятые огни!..

Глава двадцать пятая

КАПКАН ЗАХЛОПНУТ

Солнце едва поднялось из-за ближней горной гря­ды. Острые лучики, просочившиеся сквозь частый тюль штор, защищавших широкое окно, светлыми лужицами расплескались по свежеокрашенному полу, заиграли в гранях толстого зеркала, вделанного в дверку платя­ного шкафа, серебром зажгли никелированные голов­ки кровати.

Солнечные лучи ласково коснулись сомкнутых, чуть припухлых век спящего человека. Но он не про­снулся от этого прикосновения, только плотнее смежил веки и повернулся спиной к окну.

Однако сон его продолжался недолго. Через не­сколько минут в комнате раздался резкий телефонный звонок. Человек довольно громко заворчал, немного полежал, но звонки, резкие и требовательные, не пре­кращались. Тогда человек сел на постели, опустил но­ги в ночные туфли и, застегивая на ходу куртку пижа­мы, поспешно направился к стоявшему на тумбочке телевизофону.

- Ронский, слушает, - хриплым со сна голосом проговорил он, поднимая трубку.

На экране аппарата возник сначала силуэт, а потом четкое изображение широкого в кости мужчины неоп­ределенного возраста с сильно загоревшим, точно по­крытым темным лаком лицом. Глаза его скрывали толстые стекла очков в черепаховой оправе. Над обод­ками стекол курчавились лохматые черные брови. Одет он был в низко надвинутую на лоб соломенную шляпу и светлый парусиновый костюм.

Ронский готов был поклясться, что никогда до сих пор не встречал этого мужчину, тем не менее его вне­запный собеседник приветливо пожелал доброго утра и не замедлил представиться:

- Орест Эрастович, прошу извинить, что я вас по­тревожил в столь ранний час. Моя фамилия Павлов Василий Иванович, инженер-геолог. Я только что с рудников. Виделся там с академиком Булавиным, он просил кое-что срочно передать вам. Кроме того, я близкий друг Владимира Георгиевича Дюкова. Должен огорчить вас - у Владимира Георгиевича большая не­приятность. Какая? Нет, по телевизофону - это долго и не совсем удобно. У меня есть к вам, Орест Эрасто­вич, деловое предложение: до начала работы еще более двух часов, если вы сейчас подъедете к закусоч­ной, что у Дмитриевского бора, мы с вами обо всем переговорим. Жду вас за левым от входа в закусочную столиком. Хорошо?

Ронский знал, что человек на другом конце провода бессовестно лжет, лжет в каждом своем слове, однако, сделал вид, что поверил, и согласился на встречу.

Закончив разговор, он несколько минут подумал, снова подошел к телевизофону, набрал номер, до­ждавшись ответа, произнес несколько фраз...

Орест Эрастович уже не один день ожидал этого звонка, но сейчас с трудом сдерживал волнение. Он понимал, что сегодня, буквально в ближайшие часы, должен будет положить голову в пасть хищному зверю, и в его, хотя и бурной, но все же довольно раз­меренной и устоявшейся жизни могут произойти боль­шие перемены. К лучшему или к худшему будут эти перемены, да и сохранится ли сама его жизнь после встречи с этим человеком - ничего этого Ронский не знал и все это не могло не тревожить его глубочай­шим образом.

Охваченный этими тревожными мыслями, Ронский внешне спокойно собирался на решающее в его жизни свидание. Понимая значение этой встречи и подсозна­тельно стремясь в самый ответственный в своей судьбе день быть в наилучшем виде, Орест Эрастович одевал­ся с особой тщательностью. Он надел свой любимый светло-серый костюм, шелковую рубашку оливкового цвета, заботливо повязал неяркий, но все же достаточ­но броский галстук. Стального цвета туфли и легкая замшевая шляпа дополнили его наряд.

Внимательно оглядев себя в зеркало, Орест Эрасто­вич остался доволен своей внешностью и вызвал такси.

...Новый знакомый, как и обещал, поджидал его. При появлении Ронского, Павлов приветливо двинул­ся ему навстречу, энергично встряхнул руку и подвел к столику, на котором уже стоял обильный завтрак и бутылка сухого молдавского вина.

Ронский с интересом осматривал незнакомое ему помещение. Расположенная на оживленной автомо­бильной дороге закусочная пользовалась широкой из­вестностью у шоферов и пассажиров междугородних автобусов. Обычно здесь царило оживление, но в этот ранний час закусочная еще пустовала. Только у самого дальнего столика, уставленного бутылками кефира и клубившимися паром сосисками, молча завтракали несколько человек, судя по всему, командировочных откуда-нибудь из дальнего района.

Вглядевшись внимательнее, Ронский заметил в этой группе знакомые ярко-синие глаза на добродушном широком лице и выбившиеся из-под кепки пышные светлые волосы.

Увидев так близко от себя Алексея Петрови­ча Лобова, Ронский испытал радостное успокое­ние.

- А я только-только из автобуса, - разливая вино по бокалам, сыпал частой скороговоркой Павлов, - и сразу же к вам позвонил. Виктор Васильевич Булавин просил немедленно передать...

- Как он там на рудниках, Виктор Васильевич? - спросил Ронский, стремясь хоть на несколько мгнове­ний оттянуть неизбежное, что должно было прозвучать в их разговоре.

Павлов, похрустывая свежим салатом, начал рас­сказывать о встречах с академиком на рудниках. Ронский слушал, поражаясь собственной выдержке. Скрипнула входная дверь, выпуская компанию коман­дировочных. Вместе с ними удалился Лобов, закусоч­ная опустела.

- Но все это не так уж важно, - неожиданно обор­вал свой рассказ Павлов. Он посмотрел по сторонам и, убедившись, что они с Ронским одни, полусонная буфетчица не обращает на них ни малейшего внимания, закончил:

- Гораздо важнее то, что вы, Орест Эрастович, уже продолжительное время очень активно сотрудничаете с одной из иностранных разведок.

- Позвольте, - отшатнулся Ронский.

- Чего же позволять? - резко перебил его Пав­лов. - Вы, Орест Эрастович, информировали ху­дожника Дюкова, который является иностранным аген­том, о некоторых интимных подробностях жизни про­фессора Стогова. Мало того, вы ввели Дюкова в дом Стогова, а Дюков, действуя по заданию иностранного разведцентра, похитил Стогова и, отравив своего со­общника - уголовника, инсценировал смерть профес­сора и пожар в его доме от несчастного случая. К сча­стью для вас, ему удалась эта инсценировка. Иначе вы не были бы сейчас на свободе.

- Но... - неуверенно начал Ронский.

- Не перебивайте! - возвысил голос Павлов. - Когда я говорю, я привык, чтобы меня слушали.

- Так вот! - продолжал Павлов в прежнем обли­чительном тоне. - Чудом избежав тяжелого обвине­ния, вы не порвали своих связей с иностранной развед­кой Вы, Орест Эрастович, несколько раз встречались с художником Дюковым и выбалтывали ему совершен­но секретные сведения о положении на важнейшей стройке Вы сообщили Дюкову о предполагаемой по­ездке академика Булавина на рудники. Воспользовав­шись этим сообщением, Дюков похитил Булавина так же, как и Стогова.

Ронский вновь попытался что-то возразить, но Пав­лов, как и раньше, не позволил перебивать себя.

- Сейчас, к вашему сведению, - Павлов сделал многозначительную паузу, - Дюков арестован. Вполне естественно, что он назовет на следствии имя своего главного сообщника, наводчика и информатора, то есть ваше имя, Орест Эрастович. Вы достаточно сообразительны, чтобы трезво оценить последствия такого признания Дюкова для вас.

Павлов вновь выдержал паузу, как бы давая Ронскому возможность обдумать его слова, и продолжал, чуть приглушив голос:

- Таким образом, Орест Эрастович, у вас есть две возможности: одна - это пассивно ждать неизбежно­го ареста или же попытаться скрыться, что не спасет вас, а лишь усугубит вашу вину, другая - это связать свою судьбу со мной, а я гарантирую вам спасение, свободу, богатство. Выбирайте!

- Что вы хотите от меня? - с трудом выдавил по­давленный всем услышанным Ронский.

- Вот это уже практический вопрос, - усмехнулся Павлов. - Как это сказал ваш хваленый Пушкин: «Наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа!» Так, что ли?

Ронский неопределенно кивнул головой. Ему сей­час было не до литературных сравнении. Он был по­трясен всем услышанным от Павлова, пожалуй, не меньше, чем тогда, при разговоре с Игорем Стоговым в институтском сквере. Он знал о том, что с профес­сором Стоговым случилось большое несчастье, но ни­чего не ведал о похищении Булавина, да еще о похи­щении по его, Ронокого, вине.

Между тем Павлов продолжал:

- Вы спрашиваете, Орест Эрастович, что я, или точнее, очень и очень влиятельные иностранные кру­ги, - он подчеркнул голосом последние слова, - хо­тят от вас? Отвечу: очень много и очень немного. Мно­го потому, что мы хотим, чтобы сооружаемая здесь термоядерная электростанция никогда, понимаете, ни­когда не была пущена. Более того, мы хотим, чтобы эта станция исчезла с лица земли с максимальным шу­мом и громом и прихватила вместе с собой в преиспод­нюю возможно большее число большевиков.

Мы хотим от вас совсем немного, потому что про­сим только слегка напутать в системе контрольно-из­мерительных приборов, чтобы плазма, поступающая в реактор, оказалась чуть-чуть грязнее, а ток для ее поджигания несколько сильнее, чем это необходимо, и ре­актор вместе со всей своей начинкой полетел бы к не­бесам. Немного, потому что вы руководите монтажом контрольной аппаратуры и для вас не составит особо­го труда выполнить нашу скромную просьбу. Соглас­ны?

Ронский молчал. С каким наслаждением он впился бы в глотку этого чудовища, так спокойно приглашав­шего его принять участие в уничтожении миллионов людей. Но Ронский понимал, что, даже рискуя жиз­нью, должен продолжать играть принятую роль.

А Павлов подбодрил:

- Что же, молчание, как у вас, русских, говорит­ся, - знак согласия. А чтобы вам не пришлось очень напрягать вашу мысль, обдумывая, как не допустить автоматического выключения установок, вот вам пись­менные советы вашего шефа академика Булавина, собственноручно им написанные. Не в пример этому уп­рямцу Стогову Булавин оказался покладистым и прак­тичным человеком. Надеюсь, теперь ваши сомнения окончательно рассеялись. Если так, то по рукам.

Ронский вяло вложил свою ладонь в цепкие паль­цы Павлова.

- Ну, вот и отлично! - удовлетворенно констати­ровал Павлов. - Возьмите пакет академика и дейст­вуйте. Как видите, ничего не изменилось. Академик Булавин по-прежнему остается вашим научным руко­водителем, - позволил себе пошутить Павлов.

Ронский выжидательно молчал, сжимая пакет, который, казалось, обжигал ему пальцы.

- Да, и еще одна маленькая просьба, - спохватил­ся Павлов. - Через два часа потрудитесь сюда же до­ставить отчет о ходе стройки. Академику для его на­учных консультаций необходимы точные сроки пуска станции и точные данные о выполненных работах. Вас буду ждать я сам. И еще, - в голосе Павлова зазвучали металлические нотки. - Не вздумайте водить нас за нос! Предупреждаю, у нас длинные руки и меткий глаз. Так что шутить не советую. А за сим желаю здравствовать.

Павлов поклонился и выскользнул за дверь.

Орест Эрастович остался у столика в полном оди­ночестве и в глубокой тревоге. Он все еще не решался вскрыть врученный ему Павловым пакет. С ужасом, весь внутренне содрогаясь, думал Ронский о страшном падении Булавина, о грозных последствиях его предательства. Привычный облик, слова, характер акаде­мика - все это не давало ни малейшего повода усом­ниться в честности Булавина, но в то же время в ру­ках Ронского был конверт, надписанный размашистым почерком. Финалом какой трагедии могло быть это послание? Устрашенный этими мыслями, Орест Эра­стович не рискнул сразу вскрыть конверт. Сунув его в карман пиджака, он решительно направился к двери.

Выйдя из закусочной, Ронский увидел стоявшую у обочины дороги пустую машину. Едва он приблизил­ся к ней, как дверца распахнулась, и наружу выглянул шофер - сильно загорелый худощавый паренек.

- Садитесь, подброшу!

Орест Эрастович шагнул в гостеприимно распахну­тую дверку. Машина плавно и бесшумно тронулась.

Первым движением Ронского, едва он опустился на мягкое, чуть пружинившее сиденье, было извлечь из кармана злополучный пакет Булавина и прочесть, на­конец, его содержание.

Он достал конверт, но не успел вскрыть его, как услыхал спокойный, но вместе с тем повелительный голос шофера:

- Передайте этот пакет мне, Орест Эрастович, а я вручу его адресату.

- Кто вы такой? - встрепенулся Ронский.

- Ваш друг, - усмехнулся шофер. - Уверяю вас, это письмо адресовано не вам, а совсем другому лицу. Вот я и передам его по назначению.

Ронский покорно протянул водителю письмо. Тот поблагодарил и сообщил:

- Известный вам товарищ просил передать, Орест Эрастович, свою благодарность и напомнить, что пуск станции приближается, а у вас еще много работы, по­этому вам не следует тратить время на свидания с ма­лознакомыми людьми.

Ронский широко, освобожденно вздохнул. Машина приближалась к главному въезду на стройку.

...Время, назначенное Шефом для встречи с Оре­стом Эрастовичем, истекло. Напрасно смотрел он на то и дело открывающуюся дверь закусочной и в окно, напрасно, оставив накрытый стол, выходил на крыль­цо. Ронский не появлялся. И снова, как вчера, когда не явился Чиновник, Шеф понял, что Ронский не при­дет. Снова, как и вчера, Шефа покинула с таким тру­дом восстановленная уверенность в собственной не­уязвимости. Он опять почувствовал себя в чужих, враждебных ему руках, которые неумолимо стягива­ли вокруг него смертельную петлю.

Он так явственно ощутил на своей шее эту давя­щую жесткую петлю, что с треском рванул ворот про­сторной рубашки, и, не замечая удивленных взглядов окружающих, стремглав выскочил из закусочной.

Тяжело топая ногами, не видя ничего перед собой, он бежал по пустынной просеке к метеопункту. Бе­жал, повинуясь единственному, захватившему все его существо чувству ужаса и единственному стремле­нию - бежать, все равно куда, но только бежать, бе­жать, радуясь возможности движения.

Движение несколько успокоило его, и он замедлил бег, а потом перешел на быстрый, размашистый шаг.

Постепенно чувство ужаса уступило место клоко­чущей ненависти. Он ненавидел сейчас все вокруг се­бя: и эти деревья, ласково шумевшие на легком ветер­ке мохнатыми ветками, и синее небо с редкой пеле­ной облаков, и темневшие повсюду горы, и землю, на которой они стояли. Но больше и сильнее всего он ненавидел людей, населявших эту землю, их улыб­ки, их голоса, их уверенность в себе и своей стране.

Сейчас ему было все равно: взрывать, стрелять, сжигать, рвать зубами или ногтями. Уничтожать, толь­ко уничтожать - это желание погасило в нем все другие мысли и чувства.

И навеянный этой неутолимой жаждой истребле­ния всего, что было вокруг него, в голове Шефа ро­дился последний план.

Сейчас он войдет в домик, прикажет Кондору при­готовить все для ликвидации и не спускать глаз с пленников, а сам возьмет врученное Грэгсом оружие, поднимется на самую высокую точку над стройкой станции и даст, наконец, выход неукротимой жажде разрушения. Он не сумел как мечтал, отправить на тот свет миллионы, но все же тысячи поплатятся жизнью за крушение его мечты, и еще на два-три го­да отодвинется восход этого Земного Солнца, как зо­вет свою станцию Стогов.

При мысли о Стогове он даже вздрогнул от вско­лыхнувшей все его тело ненависти... Что ж, Стогов по­лучит свое. После того, как иссякнет страшная мощь оружия Грэгса, он вернется в домик и сам взорвет его вместе со всеми обитателями, не исключая и верного Кондора: меньше сообщников - меньше шансов на провал. Нет, не со всеми - вовремя одумался Шеф. - Булавин сговорчив, надо предложить ему бежать вмес­те. Их подберут люди Грэгса и отправят на Запад. Бу­лавин - фигура более крупная, чем Стогов, и Грэгс заплатит за доставку Булавина.

А потом, после отдыха, когда новый Стогов или Булавин восстановят здесь то, что сметет сегодня его оружие, он опять вернется сюда с лучшими, чем на этот раз помощниками, и осуществит давнюю мечту.

С мыслью о будущем мщении этой ненавистной стране за пережитый сегодня ужас и о будущих мил­лионах в награду за это, он, не ответив на учтивый по­клон Кондора, вошел в домик.

Через несколько минут, отдавая на ходу последние распоряжения старику, Шеф вышел. В руках он дер­жал цилиндрический пластмассовый футляр, формой и размерами напоминавший старинную подзорную трубу.

Почти бегом, торопливо озираясь по сторонам, вскарабкался он на холм за домом, взглянул на раски­нувшуюся в долине панораму грандиозного строитель­ства. Отсюда чуть различались тоненькие иголочки крановых стрел, ползли по еле различимым линиям до­рог букашки грузовиков, хрустальным кубиком свер­кало в солнечных лучах здание Центрального диспет­черского пульта будущей станции.

Шеф, прищурясь, прицелился, прикинул сектор по­ражения. Он показался ему недостаточным. Не извле­кая оружия из футляра, Шеф вновь схватил его под мышку и еще стремительнее, чем прежде, начал ка­рабкаться вверх по голой, почти отвесной скале.

Ободрав кожу на ладонях, окровянив ногти, разо­рвав в нескольких местах свой парусиновый костюм, он, наконец, достиг вершины скалы. Она почти упиралась в облака, тяжелыми ватными хлопьями они висели над самой головой, холодные и неподвиж­ные.

Шеф был здесь совсем один. Строительная площад­ка едва различалась, скорее угадывалась сквозь зыбкое марево пронизанного солнцем воздуха! Даже домик метеопункта потерял четкие очертания, расплылся, ка­зался крохотной, бесформенной, грязной заплаткой на изумрудно-чистой альпийской поляне.

Отсюда Шеф уже не мог видеть движения на строй­ке. Но он отчетливо представлял себе снование грузо­виков, покачивание стрел кранов, штабеля строитель­ных материалов, трудовую суету многих сотен людей.

Они разгружают машины, двигают рычаги кранов, укладывают в стены блоки солнцелита. Они разгова­ривают, спорят, поют, смеются, может быть, даже кто-то влюбляется вот в эту самую минуту. Эти люди не­сколько часов назад покинули свои домашние очаги, они знают, что вечером вернутся к этим очагам и бу­дут целовать женщин, ласкать детишек, читать, вра­щать ручки радиоприемников и телевизоров...

Они уверены в том, что будут жить и сегодня, и завтра, и еще много-много долгих дней. Они уверены в том, что будут жить и сами, и их дети, и внуки, и пра­внуки, много поколений неизвестных, но не менее, чем эти живущие, ненавистных Шефу людей.

О, советские люди умеют верить в будущее. Это Шеф знал отлично. Неукротимая, несгибаемая вера миллионов и порождала в нем самую жгучую нена­висть. Ведь сам он не верил ни во что, кроме денег и грубой силы. Сейчас он применит силу, чтобы убить хоть несколько тысяч этих верящих в будущее, и он клялся в том, что еще вернется сюда, чтобы убить мил­лионы.

На мгновение Шеф вновь представил себе строи­тельную площадку. Там трудятся люди, трудятся и ве­рят в жизнь, и никто из них не думает о смерти. Ни­кто не думает о том, что кладет последнюю плиту, сваривает последний шов, договаривает последнюю фразу, бросает последний взгляд на приглянувшуюся девчонку или паренька. А смерть у них над головой, и он властен в их смерти.

Шеф открыл, наконец, футляр, извлек из него предмет, напоминавший крупный велосипедный насос с прикрепленными к нему черными кубиками.

В солнечных лучах тускло блеснул металл оружия. Шеф с благоговением погладил его пока еще холод­ную шершавую поверхность. Бережно укрепил в рас­селине между лежавшими над обрывом скалы валуна­ми, чуть наклонил зарешеченный на конце ствол вниз.

Шеф знал: легкое нажатие рычажка и из зареше­ченного жерла излучателя низвергнется тропический ливень сверхзаряженных частиц. Со скоростью света, незримые для глаза, ринутся они вниз и тогда раско­лется, дрогнет земля, в пыль распадутся дома, скалы, машины, вихрь и пламя подымутся над этим местом, через минуту-другую от всего этого людского мура­вейника в долине останется лишь раскаленный радио­активный пепел

В мозгу Шефа возникло видение как мгновенно вспыхивают и в пыль распадаются тела, он представил себе, как начнут выть и метаться люди, ища и не нахо­дя спасения от настигающей всюду, непонятной и от этого еще более страшной смерти. От этой мысли он громко, сладострастно расхохотался, и его хриплый смех хлопками выстрелов застучал о каменные своды скал...

И вдруг, заглушая этот смех, ударом июньского грома врезался в тишину властный голос:

- Ложись! Руки на голову!

В то же мгновение кто-то тяжелый навалился свер­ху, чем-то сильно ударил по запястью, отбросил в сто­рону зарешеченный ствол излучателя.

Собрав все силы, Шеф сбросил навалившуюся свер­ху тяжесть, поднялся и с расширенными ненавистью зрачками, захлебываясь закипевшей у губ пеной, хрип­ло рыча и воя, выпятил руки со скрюченными судоро­гою пальцами и ринулся на стоявшего рядом человека. Кто-то подставил ему ногу, и Шеф, потеряв равнове­сие, растянулся во весь рост на камнях.

Он хотел тотчас вскочить, но уже несколько чело­век навалились на него.

Шеф в бессильной ярости впился зубами в землю, не чувствуя боли, не замечая хлынувшей изо рта кро­ви. Он продолжал извиваться, изрыгая хриплые кри­ки, но сопротивление было быстро сломлено, ему накрепко скрутили руки и ноги. Теперь он лежал на спи­не не в силах шевельнуться. Изо рта, из раскрошен­ных о камни зубов, сочилась кровь, распухшие губы с трудом шевелились, и только в глазах кипела прежняя ненависть.

Лобов подошел к задержанному, взглянул в глаза и невольно отпрянул назад! Существо с такой кипя­щей нескрываемой злобой   было способно на все.

«...Наконец-то он схвачен. Сколько это сбережет человеческих жизней», - подумал Алексей Петрович, а вслух сказал:

- Товарищ Волин! Дайте ему воды! Потом возьми­те четырех автоматчиков и отнесите его в машину. Спускайтесь пологим склоном и будьте внимательны, помните, кого вы охраняете. Он способен на все, вы обязаны доставить его живым.

- Есть! - коротко отчеканил Волин.

- Товарищ Щеглов! Товарищ Бойченко! - прика­зывал Лобов. - Ведите ваших людей к метео­пункту!

И Алексей Петрович первым побежал к обрыву. Метрах в трехстах от метеопункта Лобов и его спут­ники услыхали донесшийся оттуда выстрел. Лобов тревожно взглянул на шумно дышавшего за его спи­ной Щеглова, выхватил из кобуры пистолет и ускорил бег.

Когда Лобов и его товарищи достигли метеопункта, их взорам открылась неожиданная картина.

На крыльце лежал Кондор со связанными руками и ногами. Голова его с всклокоченными седыми воло­сами металась по высокому порогу, сквозь плотно сжа­тые зубы он цедил отвратительные ругательства. Из дверей подвала доносился громкий голос Стогова. Вбе­жав туда, Алексей с трудом различил в полутьме сто­явшего у стены Булавина с высоко поднятыми вверх руками, против него, направив в грудь академика еще дымившийся после недавнего выстрела пистолет, в са­мой   угрожающей позе застыл профессор Сто­гов.

До Лобова долетело окончание фразы профессора:

- ...а я говорю: ни с места, предатель! Не то всю обойму всажу в грудь!

Профессор Стогов был настолько поглощен новы­ми, необычными для него обязанностями конвойного, что даже не особенно удивился, узнав Лобова, увидев запыхавшихся от быстрого бега людей, точно он и рас­считывал увидеть именно их, здесь, в эту минуту.

Едва кивнув в ответ на приветствие Лобова, стоя к нему вполоборота, так и не отводя пистолета от груди громко возражавшего академика, Стогов быстро заго­ворил:

- Алексей Петрович, я задержал предателя, акаде­мика Булавина. Он смалодушничал перед врагом и да­вал советы по уничтожению строящейся у нас термо­ядерной электростанции. Во имя объективности я должен вам сообщить, что сегодня академик Булавин, который в благодарность за совершенное им преда­тельство пользовался здесь большей, нежели я, свободой, обезоружил и связал вот этого иностранного аген­та по кличке «Кондор». - Стогов имел в виду лежавшего на крыльце связанного старика, - а затем пришел освободить меня от кандалов, в которых здесь меня держали. Тем не менее, памятуя о его беспримерном для советского ученого предательстве и будучи глубо­ко возмущен им, я изловчился, нанес ему сзади удар, обезоружил и теперь рад отдать этого презренного труса, которому нет места в рядах советских ученых, в руки правосудия для справедливого возмездия.

Лобов с трудом сохранял серьезность во время ре­чи Стогова, из которой стало ясно все, что произошло в этом домике за последний час. И действительно, не­высокий, хотя и коренастый Стогов с непривычным для его руки и, видимо, очень тяготившим его писто­летом, несмотря на всю воинственность его позы, вы­глядел довольно комично в соседстве со своим бога­тырски сложенным пленником.

Однако без тени улыбки Лобов сказал:

- Хорошо, профессор. Правосудие учтет ваши свидетельские показания, а сейчас разрешите мне при­близиться к вашему пленнику.

И здесь произошло нечто настолько неожиданное, о чем Стогов позднее вспоминал, как о самом ошелом­ляющем событии этих богатых приключениями девя­ти дней его жизни.

Его недавний друг и научный руководитель, которого профессор искренне считал теперь предателем и трусом, и его бывший ученик, которому профессор долго не мог простить отказа от научной деятельности, вдруг крепко, по-мужски обнялись и трижды расцело­вались.

При этом оба произносили какие-то вконец озада­чившие профессора слова:

- Иван Сергеевич, дорогой, как я рад вас видеть!

- Алеша, родной, наконец-то!

- Простите, товарищ. Лобов, - холодно прервал их излияния Стогов, - позволю себе заметить, что у вас..-э э... несколько странный метод общения с задер­жанными преступниками.

Лобов, наконец, решил все объяснить:

- Да уверяю вас, профессор, кроме вон того свя­занного субъекта, здесь нет никаких преступников.

- А предательство академика Булавина это, по-ва­шему, не преступление?

Алексей Петрович усмехнулся и спокойно пояснил:

- Я прошу у вас, профессор, прощения за мисти­фикацию, которую мы предприняли для предотвраще­ния термоядерного взрыва и для вашего спасения. По­звольте мне представить вам моего непосредственного начальника Ивана Сергеевича Новикова, который, су­дя по всему, сыграл роль академика Булавина настоль­ко удачно, что ввел в заблуждение даже вас.

С этими словами Лобов взял руку широко улыбав­шегося мнимого Булавина и вложил ее в руку недовер­чиво хмурившегося Стогова, который, однако, все же опустил до этого угрожающе поднятый пистолет.

После церемонного, но молчаливого рукопожатия, которым они обменялись, Новиков, обращаясь к Лобо­ву, сказал:

- Ты знаешь, Алексей, чего я больше всего боял­ся, отправляясь в эту экспедицию? - Он сделал ин­тригующую паузу. - Оказаться с глазу на глаз с про­фессором. Что ни говори, а ведь я провел с Виктором Васильевичем в институте, в подземном саду, менее четырех дней. Мы работали плотно, Булавин и Гри­банов сообщили мне за это время немало важных све­дений, но все-таки для того, чтобы играть роль акаде­мика, да еще перед таким ученым, как Михаил Павло­вич, специальных знаний у меня было, мягко выражаясь, маловато. Поэтому любой разговор на специ­альную тему с профессором мог провалить всю опера­цию. Ты же сам понимаешь, что Янус слышал каждое наше слово. Поэтому, чтобы не оказаться с Михаилом Павловичем наедине, мне пришлось сразу же сыграть роль этакого трусоватого и сговорчивого человека. Это поставило меня, как выразился профессор, в привилеги­рованное положение по отношению к нему и лишило нас возможности общения, что было только к счастью для нас обоих. Правда, эта игра стоила мне довольно увесистого подзатыльника от Михаила Павловича, - Новиков выразительно потер всплывшую на голове шишку, - и всей той сцены, свидетелем которой ты был. Ну, да, - хорошо все, что хорошо кончается, а у нас все кончилось лучше некуда, - весело закончил Новиков.

- Так вы, значит, действительно Иван Сергеевич Новиков, а не академик Булавин, - поверил, наконец, Стогов и с неожиданным восторгом добавил:

- Ловко же вы меня провели. Если бы сам не ви­дел, ни за что бы не поверил!

- Да не вас провели, Михаил Павлович, а врага, - вмешался Лобов. - Иван Сергеевич имеет некоторое, правда, довольно отдаленное сходство с академиком Булавиным. Этим сходством и воспользовалось наше руководство. Остальное дополнили грим, общение с Булавиным и опыт разведчика. По заданию нашего Управления Иван Сергеевич все эти дни охранял вас от неминуемой бы иначе смерти, он же сообщил нам ваше местопребывание и держал нас в курсе всего, что здесь происходило.

Ведь всякое наружное наблюдение за домиком, при опытности и настороженности Януса, было равносиль­но смертному приговору для вас. Чтобы убить у врага эту настороженность, мы даже мертвым вас объявили: на, наслаждайся своим успехом, считай себя в безопас­ности.

Пояснения Лобова были прерваны появлением под­катившего почти вплотную к крыльцу многоместного атомного лимузина. Дверки машины широко распахну­лись, и из нее первым выпрыгнул Игорь Стогов. За ним вышли Ларин, академик Булавин, профессор Гри­банов, начальник строительства станции Тихонов.

Михаил Павлович и Игорь уже сжимали друг дру­га в объятиях, на мгновение они отстранялись, глядели в лицо и вновь приникали друг к другу.

Они всегда были близки, дороги один другому, по-настоящему дружны между собой, но только теперь, пройдя через выпавшие на их долю тяжелые испыта­ния, полностью постигли степень своей взаимной бли­зости, привязанности, любви.

Глядя на встречу спасенного от смерти сына с воз­вращенным к жизни отцом, стоявшие вокруг них суро­вые, знакомые с житейскими бурями, далеко не сенти­ментальные мужчины, что-то уж со слишком порази­тельным единодушием начали покашливать, потяну­лись в карманы за носовыми платками и папиро­сами.

Игорь, наконец, выпустил отца из своих объятий, теперь к Стогову шагнул Ларин, который в этот день надел на штатский пиджак все свои боевые ордена.

Сначала Ларин хотел в несколько официальном то­не приветствовать Стогова, но потом на полуслове оборвал свою речь и по русскому обычаю трижды рас­целовался с профессором.

Так же приветствовал Ларин и Новикова, а Стого­ва уже сжимали в объятиях Булавин, Грибанов, Тихо­нов.

- Как станция? - задал Стогов первый вопрос Булавину, когда несколько улеглась радость встречи.

- Все готово к пуску. Ждем вас, - опередил Булавина с ответом Тихонов.

- К пуску?! - изумился Стогов. - Но десять дней тому назад там было еще минимум на месяц работы?

- А вот представитель от товарища Ларина просил партийный актив стройки ускорить пуск станции. Ну, и ускоряем, - заключил Тихонов.

Стогов знал, что за этими скупыми словами стоял героический труд многих людей и с благодарностью думал об этих людях.

Лобов, докладывая начальнику Управления об ус­пешном окончании операции, подробно рассказал и о сцене между Новиковым и профессором Стоговым. Прислушавшийся Стогов шутливо поднял руки и с наигранно сокрушенным видом произнес:

- Сдаюсь, Андрей Савельевич! Не получится из меня Шерлока Холмса, лишили вы меня лавров един­ственного в моей жизни подвига по задержанию пре­ступника. Придется, видно, опять наукой заниматься. Хотя, позвольте... - Стогов вдруг стал очень серьезен. - Я, кажется, все же назову вам одного предателя, кото­рый, насколько я понял из слов Алексея Петровича, пока остается безнаказанным.

- Кого вы имеете в виду? - насторожился Ларин.

- Я имею в виду моего бывшего ученика, ныне кандидата наук Ореста Эрастовича Ронского. Ведь это он ввел в мой дом иностранного агента.

Ларин заговорил мягко, стремясь убедить Сто­гова:

- К счастью, вы опять ошиблись, профессор. Ронский действительно сильно виноват перед вами. Но Ронский не предатель. Он очень легкомысленный, болт­ливый, неразборчивый в знакомствах человек. Враг ловко ловит в свои сети таких людей. Но в связи со всей этой историей Ронский получил хорошую встряс­ку. И, надо отдать должное, охотно встал на путь ис­купления своей вины. Скажу больше, Ронский немало сделал для того, чтобы помочь нам в борьбе против вражеской группы. По поручению и под наблюдением Лобова он дезинформировал врага о наших настроени­ях и намерениях, и о ходе строительства станции. Он же подготовил почву для похищения мнимого Булавина, помог нам внедрить в логово врага советского раз­ведчика.

- Он и на стройке отлично работает, - вмешался в разговор Игорь.

- Очень рад этому, - отозвался профессор. - Значит, одним хорошим человеком больше. Кстати, мне следует попросить у Алексея Петровича извине­ние за одну давнюю размолвку. Я вижу, что был тогда не прав, осуждая уход Лобова из науки. Он выбрал очень важный, почетный и трудный путь в жизни. У вас талантливые люди нужны не менее, чем в науке.

В это время к собеседникам подошла большая кры­тая автомашина с зарешеченной сверху дверцей. Со­трудники Управления, которые под руководством Щеглова уже заканчивали обыск в домике и его раз­минирование, направились к крыльцу, чтобы перене­сти оттуда в машину Кондора.

Пока они ходили, Ларин подошел к открытой двер­це машины и заглянул туда. Там, под охраной автомат­чиков сидел уже несколько оправившийся от потрясе­ния Шеф.

- Ну вот мы и встретились с вами, синьор Энрико Валленто. Надеюсь, что это будет наша последняя встреча с вами.

Услышав свое имя, Янус вздрогнул и поднял голову. Только звериную злобу прочел Ларин в этом мрачном взгляде, только злоба звучала в словах Януса, когда он, с трудом двигая распухшими губами, хрипло про­изнес с иронической вежливостью:

- У меня было так много имен, что я давно забыл настоящее. Благодарю, что вы напомнили мне о нем.

- И мы, и простые люди других стран многое на­помним вам, Янус, из того, что вы хотели бы забыть навсегда. Это будет очень длинный счет, Янус, - спо­койно отпарировал Ларин.

- Вы переиграли меня, господин Ларин! - задох­нулся Янус от душившей его злобы. - И поэтому мо­жете говорить мне все, что вам заблагорассудится.

- Не я переиграл вас, Янус, - возразил Ларин. - Советская земля разверзлась у вас под ногами, совет­ские люди стеной встали на вашем волчьем пути, в Со­ветском государстве вы оказались в мертвом для вас безвоздушном пространстве.

Глава двадцать шестая

СОКРОВИЩА КРЯЖА ПОДЛУННОГО

Прошло еще две недели. Теплая июльская ночь опустилась над Крутогорской котловиной. Мириады звезд сплелись в причудливо светящемся хороводе на плюшевом фиолетовом небе. Легкой прохладой потя­нуло с невидимых во мгле горных вершин, угомони­лись птичьи стаи в уснувшей тайге, тишина разлилась в напоенном ароматом цветения буйного разнотравья воздухе, тишина опустилась на городские проспекты и площади.

Непривычная тишина воцарилась в эту теплую ночь и на площадке строительства Крутогорской термоядерной электростанции.

Днем здесь шли последние приготовления к пуску. Разбирали и грузили в машины ставшие уже ненужны­ми ажурные металлические тела кранов, штабели неис­пользованных солнцелитовых блоков, специальные комбайны очищали площадку от мусора. Не всякая хо­зяйка, даже в праздничный день, добивается в своей квартире такой чистоты, какая была наведена строите­лями на территории будущей станции. Разноцветные пластмассовые плиты, устилавшие площадку, слегка смочили водой и теперь казалось, что поднимавшееся к облакам, гигантское серебристое кольцо реактора покоится на причудливом мозаичном полу.

Наибольшее оживление царило в хрустальном кубе здания Центрального диспетчерского пульта. Здесь под руководством Игоря Стогова и Ронского, которые стали в эти дни неразлучными, инженеры вели послед­нее опробование приборов управления и контрольной аппаратуры.

Все эти дни помолодевший, словно бы сбросивший со своих плеч добрые два десятка лет, профессор Сто­гов и Булавин, который буквально светился предчув­ствием близкой огромной радости, не знали отдыха. Они стремились побывать всюду, все увидеть и прове­рить собственными глазами.

И Стогов, и Булавин понимали, что пуск их дети­ща явится не только величайшим триумфом советской науки, но откроет новый этап и в развитии всей миро­вой науки. Понимали они и то, что малейшая оплош­ность, недогляд могут погубить, скомпрометировать великое научное открытие.

Но сколь ни придирчивы были ученые, даже их требовательный глаз не находил неполадок. В этом не­бывалом на земле сооружении в чудесном синтезе сли­лись воедино творческий порыв ученых, изобретатель­ность и смелость инженеров, вдохновенное мастерство советских наследников легендарных русских умельцев прошлого.

- Спасибо, Федор Федорович, спасибо, - напере­бой твердили Тихонову Булавин и Стогов.

- Меня-то за что благодарить, - устало отказывал­ся сбившийся с ног Тихонов, - вы поблагодарите Лукина, Ванина - какие толковые инженеры, или вон Строганова благодарите, за пятерых работал старик. На таких стройка стоит. А я тут меньше всего сделал.

- Им всем: и Лукину, и Строганову, и всем этим безусым комсомольцам, что станцию строили, мы с Виктором Васильевичем земным поклоном поклонимся вместе со всем народом, - заверил Стогов, - но вам, Федор Федорович, особое спасибо.

- Ладно, чего уж там, - смеялся Тихонов, - дол­жность такая - одно слово, строители.

И вот, наконец, наступил вечер последнего пред­пускового дня, последний вечер, когда над Крутогор­ской котловиной закатилось солнце. На площадке умолкло лязганье ключей монтажников, отошли по­следние грузовики, стихли песни и смех людей. Опус­тели просторные залы здания Центрального пульта. Стогов по совету Булавина и Тихонова спустился в специально оборудованную комнату, чтобы хоть с ча­сок отдохнуть перед торжественным пуском станции.

Профессор разделся, лег в постель, с наслаждением ощутил прикосновение к своей разгоряченной коже прохладных простынь. Несколько минут он лежал не­подвижно, отдаваясь охватившему все его тело покою. Но вот где-то в глубине мозга шевельнулась мысль: «Осталось несколько часов до пуска». И точно разбу­женные этой мыслью зашевелились, зароились воспоминания.

Босоногое детство на поросших жидкой травкой улицах тихого и грязного сибирского городка. Отец, даже облик которого не сохранился в памяти, старый подпольщик, замученный колчаковскими карателями в красноярской тюрьме. Рано состарившаяся от горя мать. Работа в депо за станком, у которого когда-то стоял отец. Неутолимая жажда знаний и, наконец, ин­ститут в Москве. Первая самостоятельная научная ра­бота. Диссертация, которая готовилась как кандидат­ская, и неожиданно была признана достойной докторской степени.

В день защиты диссертации - день его большого торжества - он впервые встретился с девушкой, которая показалась ему самой прекрасной из всех, кого он встречал. Вскоре эта девушка, в то время студентка консерватории, стала его женой. Перед самой войной у них родился сын Игорь.

Потом был фронт, дымные костры пожарищ, кровь товарищей, ранения, и обжегшее душу, ранившее больнее, чем вражеский осколок, известие о гибели жены при первой вражеской бомбежке Москвы. В первый месяц после победы он забрал в детском доме вырос­шего, не узнавшего отца сына. С тех пор память по­гибшей жены была священна в их доме, Игорь ни разу не видел рядом с отцом ни одной женщины.

Послевоенные годы стали годами расцвета его та­ланта. Участие в разработке и решении актуальных проблем ядерной физики, открытие стогнина, дружба и творческое сотрудничество с Булавиным, разгадка тайны пика Великой Мечты, открытие сокровищ Кря­жа Подлунного, создание подземного растительного царства, широкое признание. И за эти же годы встре­ча с Ирэн. Ее улыбка отогрела его застывшее после смерти жены сердце. Встреча с Ирэн, ставшая его большим счастьем и едва не превратившаяся в причи­ну самой большой трагедии в его жизни.

Работа, работа, а потом, уже в преддверии осуще­ствления давней мечты, эти девять дней давящего кошмара, девять дней вражеского плена в мирное время. И вот опять свобода, встреча с сыном, с друзьями, труд­ный мужской разговор с Игорем об Ирэн, огромное облегчение: сын, его умный и чуткий Игорь, все понял как надо, и простил ему недоверчивую замкнутость.

...А потом... Потом в далекую чужую страну ушла телеграмма, впервые за эти долгие годы подписанная двумя Стоговыми. Игорь присоединился к горячим приглашениям отца.

И вот вчера на его стол лег синий телеграфный бланк, музыкой зазвучали такие короткие и такие дол­гожданные слова: «Неделю окончанием опытов выез­жаю Мишелем Сибирь. Ваша Ирэн».

Словно все еще не веря себе, Михаил Павлович вы­нул из кармана пиджака бережно сложенный листок, вновь перечитал запомнившиеся строчки...

Это будет через неделю. Еще семь дней, озаренных светлым ожиданием счастья. Через неделю... А через несколько часов... Зажженное руками людей при его участии Земное Солнце.

Постепенно воспоминания и мысли Михаила Пав­ловича становились все более туманными, расплывча­тыми, незаметно он задремал и, как ему показалось, тотчас услышал голос Игоря:

- Отец, проснись же. Через полчаса прибудет пра­вительственная комиссия.

Стогов вскочил, наскоро умылся, и хотя никогда не был щеголем, на этот раз с помощью Игоря оделся с особой тщательностью.

- Ну, вот, - Игорь с удовольствием оглядел его коренастую, не по возрасту подвижную фигуру, гордо посаженную массивную голову, заметно поседев­шую в те трудные девять дней, - ну вот, - повторил сын, - ты у меня совсем молодец, и совсем-совсем еще не старый.

- Старый, не старый, а шестьдесят уже, - с легкой грустью усмехнулся Стогов, - ну, ладно, пошли, Иго­рек. Или нет, присядем перед этой дорожкой...

Стоговы подошли к высокой, увитой гирляндами роз, выращенных в подземном саду, арке из солнцелита. По верху арки цветными лампочками светились слова: «Термоядерная электростанция Академии Наук СССР» и ниже традиционное:   «Добро пожало­вать!»

Под арку уже въезжали машины членов правитель­ственной комиссии. Президент Академии Наук, воз­главлявший комиссию, приветливо здоровался со стро­ителями, сердечно приветствовал героев дня, как на­звал он Булавина и Стогова.

Среди приехавших Михаил Павлович увидел секре­таря Крутогорского обкома партии Александра Алек­сандровича Брянцева. Они были давно и хорошо знакомы, не раз сиживали рядом в президиуме партийных конференций, коротали время в нескончаемых беседах у охотничьих костров.

Заметив Стогова, Брянцев, широко шагая, двинулся навстречу. Секретарь обкома порывисто обнял учено­го и спросил:

- Читали опровержение сообщения о вашей смерти?

- Читал, - усмехнулся Стогов. - Только к чему вы это - «выдающийся», «известный».

- Так это не мы, - возразил Брянцев, - народ вас, Михаил Павлович, таким считает, а известно: глас народный - глас божий.

- Словом, воскресший из мертвых, - пошутил профессор.

- И очень хорошо, - отозвался секретарь, - зна­ете, поверье такое есть: кого заживо похоронят, дол­го жить будет. Вы, Михаил Павлович, живучий.

Их беседу прервал президент Академии, пригла­сивший членов комиссии, проектировщиков и лучших строителей осмотреть станцию.

Люди шли по мозаичному пластмассовому настилу, любуясь игрой электрического света в гранях прозрачных, еще не принявших рабочей нагрузки зданий.

Затененный нависшими горными громадами, тускло поблескивал в лучах прожекторов стогниновый купол урановой станции. Чуть поодаль багрянцем пламенел корпус электролиза тяжелой и сверхтяжелой воды, на­поминавший своими цилиндрическими колоннами ги­гантский элеватор. Рядом с ним, подавляя своими размерами и мощью, почти на пятьдесят метров взмет­нулось вверх светло-розовое звездообразное здание, где был установлен ускоритель высокозаряженных частиц. Неподалеку от главного входа, точно площадка ракетодрома вонзилась в ночное небо пиками установ­ленных под разными углами решетчатых металлических мачт высокочастотная станция. Ее чуть заострен­ные на концах пятисотметровые мачты, расцвеченные красными сигнальными огоньками, удивительно напо­минали готовые к взлету ракеты.

Точно аллея гигантских реликтов, площадку по ди­агонали пересекали две шеренги зеленых, что еще более усиливало их сходство с деревьями, опор беспро­водных сверхвысоковольтных линий. Широко раскинув унизанные гирляндами изоляторов стометровые пласт­массовые лапы, они словно устремились в объятия друг другу.

Будто древние сторожевые башни, площадку со всех сторон окружали цилиндрические и конусообразные здания термоконденсаторов и термораспределителей. Приземистые в соседстве со своими высотными со­братьями, точно ульи пасеки какого-то великана, раз­бежались по площадке разноцветные кубы транс­форматорных и   токопреобразовательных   устано­вок.

А вокруг, на вершинах гор, что смутно проступали во тьме над площадкой, искрились, переливались в лучах прожекторов высокочастотные отражательные зеркала, каждое до пятисот метров в поперечнике. Отсю­да, снизу, больно было глядеть на их идеально отшли­фованную серебристую поверхность. Они напомина­ли то ярко освещенные иллюминаторы океанского ко­рабля неведомых титанов, то затерянные в безднах Космоса спирало-диски звездолетов.

Негромко переговариваясь, подавленные величием этих сооружений, восхищенные их легкостью и рас­цветкой, хорошо подчеркивавшейся разноцветными прожекторами, члены правительственной комиссии не­торопливо обходили этот созданный людскими руками храм звездного пламени.

Они не могли увидеть всего, ведь сотни километров кабелей и трубопроводов, свитых в тугие узлы крове­носных артерий и нервных волокон очень своенравно­го и капризного организма этого энергичного богаты­ря, крылись в толщах каменистого грунта под надеж­ной броней стогнина и других пластмасс. Все эти сот­ни километров сосудов и нервов из разных мест стре­мились к сердцу станции. Люди тоже подошли к ее сердцу.

Каким маленьким и слабым казался человек в со­седстве с устремленным на десятки метров ввысь глав­ным реактором. Точно свернувшийся в кольца сказоч­ный Змей-Горыныч, привольно лежал он в центре пло­щадки. Как голова змея на тонкой шее, настороженно глядела на людей поднявшаяся в небо башня металли­ческого токоприемного сердечника.

Кажется, еще секунда, и расплетется пятисотметро­вое солнцелитовое кольцо, мелькнет в воздухе сереб­ристое чешуйчатое тело, и чудовище, изрыгая гром и пламя, умчится в неведомые темные дали, в космичес­кие бездны, откуда похитили его дерзкие люди.

Но, точно змеи мифического Лаокоона, исполин­ское тело оплели широченные полосы красноватых шин гофрированной обмотки. Они то сбегаются в уз­лы, то далеко отступают друг от друга, но держат, крепко держат, прижимают к земле космическое чуди­ще. Нет, никогда не распрямит он свое свернутое че­ловеком в покорное кольцо тело, никогда не покинет эту землю, которой так нужно его пышущее звездным жаром сердце.

Да, крохотным, незаметным кажется человек в соседстве с укрощенным вселенским гостем. Но это он, человек, похитил небесный огонь у жаркого неистов­ства звезд, мыслью и руками водворил его на Землю, и не яростный звездный огонь, а бессмертная, неугаси­мая, не ведающая преград человеческая мысль зажжет вечный факел тепла и света в еще холодном чреве ре­актора. И этот неугасимый огонь будет вечно славить не милость космических далей, а гений и искусство че­ловека.

- Пора, товарищи, на Центральный пульт, - взгля­нув на часы, пригласил президент Академии, - сейчас двадцать три часа пятнадцатого июля. В ноль часов ноль одну минуту шестнадцатого июля станция долж­на дать промышленный ток и тепло, - закончил он так просто, как будто речь шла о пуске обычной заводской ТЭЦ.

Вслед за президентом Академии все поднялись на верхний этаж хрустального куба Центрального пульта. Слепило глаза сияние стекла и пластмассы, застыли в последней неподвижности стрелки приборов, тусклым матовым светом отливали телевизионные и радарные экраны.

Тихонов, внешне спокойный и сдержанный, подошел к микрофону.

- Внимание! Внимание! - разнесся над станцией его уверенный голос. - Всем, находящимся вне Цен­трального диспетчерского пульта, покинуть террито­рию станции и отойти в безопасную зону! Срок десять минут!

На экранах замелькали человеческие фигуры, лю­ди навсегда покидали царство Земного Солнца.

В зале, несмотря на многолюдье, царила ничем не нарушаемая тишина. Стогов взял под руку Булавина и вдруг с удивлением заметил, что локоть товарища вре­мя от времени вздрагивает.

- Волнуетесь, Михаил Павлович? - мягко опустив руку на плечо Стогова, шепотом спросил президент Академии.

- Волнуюсь, - также шепотом признался Сто­гов, - знаете, как студент-первокурсник перед первым экзаменом вам.

- И я волнуюсь, - со вздохом кивнул президент, - все-таки это очень...

Он не успел закончить фразу, над залом, над всей станцией вновь разнесся голос Тихонова.

- Внимание! Атомная станция! Внимание! Атомная станция! Убрать замедлители в реакторе!

На экранах возник реактор урановой электростан­ции. Откуда-то сбоку к нему подплыли крюки кранов. Еще секунда и в их лапах тонкими соломинками зака­чались боровые и графитные стержни.

В ту же секунду дрогнули и побежали по шкале стрелки счетчиков нейтронов. Приборы сообщили лю­дям, что мертвые урановые блоки ожили, в недрах ура­нового котла началась цепная реакция.

Прошло еще несколько минут, и задвигались стрелки вольтметров и амперметров. Это означало, что на­гретые теплом, образовавшимся в реакторе, полупро­водниковые батареи дали электрический ток.

- Так, значит, «спички» на первый случай есть, - пошутил Булавин.

А динамики уже вновь разносили команду началь­ника строительства:

- Корпус электролиза воды! Включить установки!

И вот уже ожили манометры, показывающие, как идет наполнение газовых камер дейтерием и тритием.

Тихонов отдавал все новые команды.

- Подключить ускоритель и высокочастотную станцию! Открыть плазмопроводы!

Новые сигнальные лампочки вспыхивают на щитах, где установлены приборы. Топливо поступает в недра будущего Земного Солнца.

И, наконец, решающая, такая долгожданная и такая волнующая команда:

- Включить обмотку главного реактора!

Все, находившиеся в зале, не сговариваясь, в едином порыве придвинулись к приборам. Умолкло перешеп­тывание, даже дыхание стало тише. Глаза людей за­стыли на сигнальных лампочках и стрелках приборов.

И вдруг, заставив всех вздрогнуть, раздался зара­нее записанный на пленку дикторский голос звуково­го сигнализатора:

- Сила тока, поступающего в реактор, достигла миллиона ампер.

Истекли еще несколько томительных минут, и тот же голос возвестил:

- Сила тока в реакторе два миллиона ампер.

Стогов, Булавин, президент Академии тревожно и радостно переглянулись. Наступил самый ответствен­ный момент, а голос невидимого комментатора сооб­щил:

- Температура плазмы достигла ста миллионов гра­дусов, давление в плазме - полтора миллиона атмос­фер.

И тотчас же вспыхнул огромный телевизионный экран. Целиком заполняя его, перед глазами людей за­билось, задышало, задрожало под натиском магнитных и высокочастотных ударов почти прозрачное, раска­ленное до голубоватого свечения облако плазмы. Оно пыталось расползтись, расшириться, хоть на мгновение прильнуть к стенке реактора, чтобы, отдав ей свой не­истовый жар, расплавить ее, выплеснуться наружу. Но невидимая магнитная броня неумолимо сжималась, и плазме, клокочущей звездной силе, пришлось поко­риться натиску человека. Она уже не топорщилась, не дыбилась больше, а покорно скручивалась в многомет­ровый невесомый жгут и на невидимых опорах пови­сала точно в центре реактора.

Вот плазменный жгут оплел уже все кольца реакто­ра, отныне и навсегда став его неостывающим, нестаре­ющим, безгранично щедрым к своему создателю - че­ловеку сердцем и, словно обретая вечную жизнь, дви­нулись в нескончаемый бег диски счетчиков нейтро­нов, присоединенных к главному реактору.

Булавин и Стогов молча обнялись, а диктор проком­ментировал их порыв:

- В реакторе идет термоядерная реакция. Ядра дейтерия и трития сливаются в ядра солнечного газа - гелия.

Вот уже получили толчок к жизни и электроизме­рительные приборы. Они возвещают о рождении элек­трического тока, вызванного к жизни обузданной чело­веком, укрощенной им термоядерной реакцией.

- Мощность реактора достигла миллиарда кило­ватт, - возвещает комментатор.

И тотчас же несется команда Тихонова:

- Подключить термоядерную электростанцию к кольцу Единой Энергетической Системы социалисти­ческих стран! Включить токоотводящие и теплоотводящие установки. Включить конденсаторы - излучатели тепла и света! - Тихонов не выдержал строго официального тона и отдал команду, не предусмотренную никаки­ми инструкциями, но верную и поэтиче­скую:

- Зажечь Земное Солнце!

Повинуясь словам Тихонова, погас свет в зале. На время воца­рилась темнота, только тускло мигали разно­цветными огоньками лампочки пульта уп­равления.

Люди замерли в ожидании главного чуда. В эти секунды обретший свою исполинскую силу термоядерный реактор обязан был возместить долг высокочастотной стан­ции. Высокочастотные поля в содружестве с электромагнитными укротили и вдохнули жизнь в мертвую плазму. Сейчас потоки энергии бежали в об­ратном направлении. Десятки миллионов киловатт мощности устремились от реактора к высокочастот­ной станции, чтобы, пройдя там цепь сложных превра­щений, начать с ее ракетоподобных мачт новый путь к направленным зеркалам - отражателям.

На экранах телевизоров было видно, как дрогнули, зашевелились и застыли, воззрившись в ночное небо, се­ребристые чаши зеркал. Еще мгновение, и взметнулись навстречу звездам светящиеся столбы. Несколько се­кунд они тянулись параллельно, потом, поднимаясь все выше, стали пересекаться друг с другом. Уже невоз­можно было различить, где кончаются гигантские лу­чи, устремленные в небо. Точно светящиеся мосты про­тянулись от звезд к земле, к людям, казалось, еще се­кунда и по этим мостам устремятся на Землю послан­цы иных миров, чтобы воздать землянам почет за их дерзновенную смелость.

Но вот где-то на стокилометровой высоте, в заранее намеченной точке, словно в фокусе, слились эти стол­бы земного пламени. И жар похищенной людьми в глу­бинах вселенной энергии раскалил молекулы азота и кислорода до яркого свечения и заставил излиться на Землю потоками полуденного солнца.

Люди в центральном пульте давно уже стояли у прозрачной стены здания и в полном молчании смот­рели наружу. Вот край неба на востоке порозовел, по­том стал багровым, еще минута и между островерхими горами вспыхнул громадный, закрывший полнеба диск, заливая все вокруг ярким светом щедрого Зем­ного Солнца.

Громовое «ура!» потрясло своды зала. Люди обнима­лись, кто-то из молодежи предложил качать Стогова. Он отбивался, но его несколько раз дружно подбросили вверх, потом со смехом подбрасывали к потолку Булавина, Тихонова, лучших строителей.

- Что естественное солнце, - задумчиво произнес Булавин, - всего два киловатта энергии на квадратный метр. А наше Земное Солнце может сосредоточить на любом участке поверхности Земли любую энергию. В зависимости от потребности и цели. Именно те­перь и быть   земле-матушке воистину цветущим садом.

Когда общий восторг несколько улегся, кто-то пред­ложил выйти наружу, чтобы полюбоваться новым све­тилом, но Тихонов встал у двери и предупреждающе поднял руку:

- Вход на территорию станции автоматически за­крыт. Там сейчас температура в несколько тысяч градусов, так что прогулки не рекомендуются. Отсюда мы выйдем через специальный подземный ход, особый лифт доставит нас прямо в безопасную зону. Единственными людьми на станции будут лишь несколь­ко инженеров-наблюдателей. Все процессы регулируются только автоматически и только на расстоянии.

Воспользовавшись паузой, секретарь обкома подо­шел к телевизофону, набрал номер:

- Крутогорск? Горком? Соколов, привет! Позвони на заводы, пусть собирают людей на митинг, к нам, брат, Солнце пришло, наше, Земное. Что, уже видите? Люди на площади собрались? Сейчас едем. Да, в такую ночь нельзя спать!

- Товарищи, - обернулся Брянцев к находившим­ся в зале, - немедленно все в Крутогорск, я думал собрать митинг, а там стихийно началось народное гуляние. Едем!

Действительно, в ту ночь весь Крутогорск еще с ве­чера от мала до велика высыпал на улицы. Люди уже знали о готовящемся великом событии и хотели уви­деть его своими глазами.

Наступила ночь, но не пустели необычно оживлен­ные площади и проспекты. Многотысячные толпы сто­яли, приглушенно разговаривая, устремив взоры на восток.

- Мама, а мама, - теребила руку матери крохотная светловолосая девочка, - мама, а что будет? Я спать хочу.

- Нельзя спать, - настаивала мать, - сейчас сол­нышко взойдет.

- Это ночью-то? Солнышко? - удивилась девочка.

- Взойдет, дочка, - подтвердил высокий старик, стоявший рядом. - Взойдет ночью и уже никогда не закатится.

И это случилось. Примерно в половине первого но­чи с 15 на 16 июля с восточной стороны горизонта в совершенно не положенный для восхода солнца час в небе над Крутогорском появилась слабая бледно-розо­вая полоса.

Постепенно полоса превратилась в багрово-яркое зарево, еще несколько минут и, навсегда рассеивая ночную мглу, заливая все вокруг ослепительным полу­денным светом, во всей красе засияло между горами Земное Солнце.

Казалось, горы дрогнут и расколются от востор­женного «ура!» сотен тысяч людей. Но вот, заглушая возгласы приветствий, по­плыл над горами стройный хор заводских гудков. То трудовой рабочий Круто­горск салютовал заре ве­ликой эры безграничного господства свободного че­ловека над силами и тайнами природы.

Грянули невесть откуда появившиеся оркестры, и пары закружились, поплы­ли в ласковых волнах тан­цев.

Брянцев и его спутники с трудом пробирались к три­буне среди бесчисленных танцующих. Стогов ско­рее почувствовал, чем увидел, что Игоря уже нет ря­дом с ним. Оглянувшись, профессор едва успел заме­тить, что его сын, бережно ведя в вальсе светловоло­сую сероглазую девушку, чуть смущенно улыбался че­рез плечо отцу. «Так вот она, значит, какая эта Вален­тина Георгиевна», - думал Стогов, поднимаясь вслед за Брянцевым на трибуну.

Здесь он оказался рядом с Андреем Савельевичем Лариным.

- Поздравляю вас, Михаил Павлович! - встрях­нул его руку Ларин.

- Спасибо, Андрей Савельевич, вам спасибо осо­бое, - просто отозвался Стогов.

- Вы думаете, я вас только с пуском станции поз­дравляю? - лукаво прищурился Ларин.

- А с чем же еще?

- Ну, если не знаете, то скажу по секрету. Я сей­час только что читал полученные обкомом партии до­кументы: вам, Виктору Васильевичу и еще некоторым товарищам присвоено звание Героев Социалистическо­го Труда, группе ученых во главе с Булавиным и вами досрочно присуждены Ленинские премии.

- Что же, значит вместе и вашу награду отпразднуем! - засмеялся Стогов.

- Вы это о чем? Ах, о награждении нас. Но ведь для нас это так - одно из обычных дел. Кстати, закан­чиваем следствие. Все четверо иностранцы и вообще люди без Родины - космополиты. Но тише, Александр Александрович говорить собирается.

Из конца в конец площади разносился уверенный голос Брянцева:

- Дорогие друзья! Трудами и мыслью наших уче­ных, инженеров, рабочих, трудами и мыслью нашей ленинской партии Советская страна стала ныне роди­ной незаходящего, неугасимого, вечно горящего и яр­кого Земного Солнца, зажженного советскими людьми для людей всего мира...