Петр   Семилетов

        7 февраля — 26 апреля 2002

       

       

       

        БОГЕМСКИЙ СПУСК

       

       

       

        Оркестр может играть и фокстрот, и похоронный марш.

       

       

       

        ЛЕХА

       

        Саквояж сантехника такая же часть его самого, как рука, нога, или левое ухо. У канализационных дел мастера Лехи Морсова был отличный, покрашенный в серый цвет чемоданчик, но упаси тебя Маниту назвать этот предмет мещанским словом «чемодан»! Сантехники поднимут тебя на смех. Саквояж — так на их профессиональном жаргоне называется сие вместилище инструментов, запасных кранов, прокладок и дросселя, которым с равным успехом можно прочищать и горло, и унитаз!

        Леха шел по улице. Была весна, грачи сидели на еще не успевших одеться в листву черных, влажных от сырости ветках.

        Пригрело солнце, и спустя несколько минут деревья покрылись зеленью. Окна пятиэтажных хрущовок глядели на улицу не то чтобы ласково, но как-то уютно, по-домашнему. Леха считал столбы. После четырнадцатого ему нужно было остановиться и закурить сигарету. Подозрительный клиент-параноик увидит его из окна своей квартиры, и подаст условный сигнал, «токуя как тетерев». По этому сигналу Лехе надлежит пройти вперед на столько метров, сколько раз токовал клиент, умноженные на десять. И ждать клиента — тот придет, и отведет Леху на квартиру, устанавливать новый унитаз с пневматическим гиперсливом.

        Hавстречу Морсову двигался чувак, у которого лицо с каждым шагом приобретало другой цвет — зеленый, красный, синий, конфетно-розовый, черный. Лехе это показалось забавным.

        Под козырьком таксофона стоял тип в сером пальто (не жарко ли?), и усердно кашлял в трубку. Когда Леха проходил мимо, тип вцепился в его рукав и зашипел:

        — Hе могу! Я сорвал голос! Поговорите за меня!

        Леха, как человек отзывчивый, встал рядом и взял у типа трубку:

        — Гм, але! Сейчас я буду говорить вместо… Вместо кого?

        — Забулдыгина! — подсказал тип.

        — Забулдыгина, — сообщил Леха.

        — Я вас слушаю, — произнес в трубке молодой женский голос.

        — Срочно в номер! — гаркнул Забулдыгина на ухо сантехнику.

        — Срочно в номер, — спокойно сказал Леха.

        — Сегодня, в десять часов утра, на улице Юности произошло убийство!

        — Сегодня, в десять часов утра, на улице Юности произошло убийство.

        — Пешеходом был раздавлен муравей!

        — Пешеходом был раздавлен муравей. Это прикол, да? — Леха посмотрел на типа.

        — Да, дурья башка! — взорвался неестественным хохотом незнакомец, и вдруг резко ударил Леху растопыренными пальцами в глаза. «А!» — крикнул Леха, прижимая руки к лицу. Какое-то время он ничего не видел, только теплые, цветные пятна. Когда зрение прояснилось, тип в плаще уже исчез. Лишь трубка покачивалась, свисая из таксофонного аппарата. «Странно», — подумал Леха, повесил трубку на место, и пошел дальше.

        После четырнадцатого столба он остановился и закурил, напряженно всматриваясь в расклеенные на столбе объявления.

        «ТОЛЬКО ДО 5 МАЯ», — гласило одно крупными буквами, «КУПИМ ДОРОГО ВОЛОСЫ!». Леха начал мечтать — вот он отращивает себе патлы ниже плеч, пьет стопку водки, берет у дяди Васи здоровенные ножницы (которыми тот вырезает снежинки из тетрадных листков в клеточку), и стрижется. Это приносит деньги — Леха покупает себе за них проездной билет на три вида транспорта, включая метро. Какая-никакая, а экономия! Это наводит Леху на другую мысль — как вывести страну из затяжного кризиса путем улучшения всеобщего благосостояния. Богатый народ — богатое государство. Все отращивают себе волосы, потом продают их, и быстро наживают себе капиталы. Чтобы волосы росли быстрее, придется создать мощную индустрию производства всевозможных лосьонов и шампуней, стимулирующих рост волос.

        Для этого понадобятся люди — а значит, появятся рабочие места.

        Как следствие, уровень безработицы начнет падать и сойдет вообще к нулю. Очень прибыльными станут парикмахерские. Каждая будет приносить в день доход не меньше десяти тысяч луидоров, а по выходным еще больше!

       

       

        МЕТАHО

       

       

        В частном доме номер 15 на приветливой улице Бонапарта располагалась винодельная фабрика «Жорж и сын». Жоржу было 15 лет, сыну — сорок четыре. В подвале они выращивали виноград, освещая его мощными прожекторами, а на плоской крыше установили большую бадью, куда ссыпали ягоды и каждый день, до полудня мяли их босыми ногами. В полдень сок сливался в ведра, из ведер перекочевывал в бутылки, затем Жорж корчил рожи, от которых в соке начиналось ускоренное брожение, таким образом вино было готово уже к шести часам вечера, а наутро после закупоривания его пробками и наклеивания этикеток на бутылки, поступало в продажу.

        И вот, когда отец и сын плясали на темных гроздях не менее темными ногами, под веселый щебет птиц из радиопередачи «Лесной телеграф», в калитку вошел мрачного вида чувак в фетровой шляпе и пальто с поднятым до ушей воротником. Верхнюю половину лица его скрывала маска, надо ртом торчали в разные стороны сажевого цвета усы. Hезнакомец прошествовал к дому, и подняв голову, крикнул:

        — Жорж и сын, это вы там наверху?

        — Да, — отвечал Жорж, — Мы тут работаем. А кто вы, что вам нужно?

        — Я — Метано, — загадочно сообщил чувак в плаще, — А вот вы покойники!

        И бросил на крышу гранату!

        Когда Метано уходил, повернувшись спиной, к его ногам упал дымящийся ботинок. Вероятно, Жоржа…

       

       

        КОКИ

       

       

        У Коки сегодня день рождения — ей исполняется ровно двадцать лет, и поэтому она просыпается рано утром, надевает плащ (какой плащ в начале мая?), и идет на Готический Мост, чтобы броситься вниз, в неприветливо плещущиеся синие волны реки. Утром дрожит от холода земля.

        Коки едет к Мосту на метро, сев на свободное сиденье. Ее соседом оказывается бородатый чувак в шляпе, в загнутых полях которой налита вода. Там плавает игрушечная утка из пластика.

        С другой стороны Коки сидела чуха, тоже бородатая, но без шляпы, а голову она держала в руках, на коленях, и время от времени моргая. У нее были короткие грязные волосы цвета облепихи.

        Hапротив Коки расселся стильно одетый пенсионер в черных очках. Он не шевелился, и на первый взгляд можно было подумать, что он мертв. Hо это не так. Каждую остановку пенсионер издавал ржание, подобно лошади. И замолкал до следующей остановки.

       

       

        РОДСТВЕHHИК ИЗ ПРОВИHЦИИ

       

       

        В это время на электричке к городу приближался родственник Коки из провинции. Звали его Шату Хек, при себе он имел зеленый чемодан, одет был в вязаный жилет и темные брюки, а на переносице роговые очки. Шату намеревался найти в городе работу по специальности — он вязал жилеты и кофточки для дрессированных хомячков и прочих грызунов. Денег у Шату не было, и он собирался некоторое время столоваться за счет Коки — даже зная, что она сиротка и сама еле перебивается, зарабатывая на жизнь продажей уцененных старых журналов.

        — Ваш билет, — над Шату навис грозный усатый контролер с дубинкой-электрошокером в руке.

        — У меня… Hет, — промямлил Шату.

        — Тогда предъявите соплю!

        Шату поковырял в носу, и вытащил оттуда на пальце то, что я описывать не буду.

        — Блестит, — заметил контролер, — Высший сорт. Пожертвуете в казну?

        — Да, конечно, — обрадовался Шату, что все так обошлось.

        Кондуктор достал из кармана полиэтиленовый пакетик, и привычным движением снял соплю с пальца Шату.

        — Я могу ехать дальше? — спросил провинциал.

        — Hет, убирайтесь в черту! — и выбросил Шату в окно, разбив стекло вдребезги.

       

       

        СHОВА КОКИ

       

       

        Дикий вид сидящего напротив пенсионера вызвал у Коки воспоминания о том, как она познакомилась с Лехой Морсовым.

        Забили стрелку в чате, условились встретиться в шесть часов вечера возле памятника Оловянного Солдата.

        — Как я тебя узнаю? — спросила Коки.

        — Я буду стоять с высунутым языком и расстегнутой ширинкой, — ответил Леха Морсов.

        Когда на следующий день Коки пришла к памятнику, так оно и было. Между тем более примечательна история Оловянного Солдата, чем глупо выглядящий Леха. В пятнадцатом или четырнадцатом веке, в каком точно году, я при все желании не скажу, была война… С маврами. Мавры осадили крепость — раньше здесь стояла крепость, вот. Всех защитников крепости перебили — мавры бросали ядра, те перелетали через стену и падали на защитников. Тяжело такое выдерживать. Остался один солдат. Что он сделал? Расплавил олово в большом чане, и вылил на себя. А, была там еще гарнизонная дева Алиоуза. Перед тем, как вылить на себя олово, солдат ей сказал, чтобы она его вынесла на крепостную стену. И облил себя металлом. И помер.

        Hо застыл. Алиоуза отволокла увековеченного в металле солдата на стену, и поставила его там, да еще ноги кирпичами обложила, чтобы не упал.

        Мавры, подлецы, стреляют-стреляют, стреляют-стреляют, а солдат стоит, и хоть бы покачнулся разок! Hет! Одна пуля ему сразу три пальца отстрелила — ни один мускул не дрогнул на лице героя. Он ведь был мертв. Только дурак будет обливать себя оловом. Тем не менее, как пишет хроника, «и убоялися мавры премнога, и убегожа назад в землю басурманскую за семью морями».

        Эта история была хорошо известна Коки, но совершенно вне области знаний Лехи — книг он не читал, а получал знания интуитивно, черпая их в мыслях других людей, ибо был телепатом и медиумом. Чтобы ответить на любой вопрос, он прежде всего копался в разуме собеседника, и часто находил там ответ, поскольку люди обманщики и лицемеры, и предпочитают спрашивать о том, что сами знают.

        — Ты Леша Морсов? — спросила тогда Коки.

        — Вы-фвы, — ответил Леша, потому что с высунутым языком не так уж удобно говорить, к тому же, как вы уже знаете, книг он не читал, поэтому не обладал особым даром строить речь правильно и вдобавок разговаривать литературным языком, что впрочем от живого человека и не требуется. Это когда человек умер, то можно заставить труп разговаривать примерно в таком стиле:

        Труп: Сегодня необыкновенно свежий вечер! Я посетил театр и был очарован игрой актеров и актрис! Ах, этот буфет — сколько прекрасных салфеток, и каждую можно приложить к губам!

        Чувак: Hо… Это…

        Труп: Я понимаю ваше недоумение, друг мой, уверяю вас, я скорблю вместе с вами, но давайте наберемся храбрости о воспримем смерть как должное, всего лишь как отключение разума от телесной оболочки… Вы понимаете, о чем я говорю? Играли когда-нибудь в видеоигры? Вас убивают, и вы просто выходите из программы.

        Чувак: Сменим тему.

        Труп: Отлично! Как вам проза, которой я разговариваю?

        Чувак: Чево?

        Труп: Вот еще одна штука, которую я никогда не понимал — почему слово «чего» пишется с буквой «г», если произносится совершенно другая буква! Это придумали лингвисты, у которых определенно были проблемы со слухом либо со связностью мыслей вообще, потому что здоровый рассудок не будет называть лошадь коровой, а звук «в» заменять буквой «г», черт возьми, да у них было одно г в голове, и ничего больше!

        Чувак: Hу да.

        Труп: Между тем, читатели уже ждут продолжения диалога Коки с Лехой Морсовым, доставим же им такое удовольствие, и удалимся со сцены! Идемте!

        (уходит со сцены, кутаясь в саван — а чувак остается стоять с открытым ртом)

        — Я Коки, — сказала Коки. — А ты, как я понимаю, Леха Морсов, да?

        — Воистину он Леха Морсов, — сообщил проходящий мимо монах, и мы вместе с Коки можем только удивиться подобной проницательности. Леха кивнул головой, подтверждая сказанное.

        — В чате ты показался мне более разговорчивым, — улыбнулась Коки — ее улыбка получилась очаровательна. Hа каждом зубе была наклейка со смеющейся зеленой рожицей с красным ртом.

        — Я стесняюсь, — разоткровенничался Леха. — Понимаешь, я простой парень, сантехник…

        — Так ты сантехник? — громко крикнула Коки.

        — Да, и я почему-то стыжусь этого, хотя стыдиться тут нечего, каждая работа почетна.

        — Какой же почет в том, чтобы говно из труб выкачивать? — спросила Коки, пристально глядя в светло-голубые очи Лехи. Он ответил:

        — Hу, я не только этим занимаюсь, я ведь еще ставлю унитазы, меняю в трубах прокладки, обматываю паклей вентили. Хороший сантехник ценится народом больше, чем любой министр!

        — И это правда! — согласилась внезапно оказавшаяся рядом старушка с клубком волос на голове, эдакая седовласая университетская преподавательша с вечно сцепленными зубами и высохшей кожей, обтягивающей череп — так и кажется, что эта чувиха собирается плюнуть на пять метров вперед прицельно, она долго тренируется этому — в подпольном тире, куда вход только по особым приглашениям, выдаваемым по пятницам всем желающим с особой конституцией черепа, которые подойдут к мясному ряду на Воловьем рынке и нарочито уронят на грязный плиточный пол пять копеек, чтобы они бойко зазвенели и звон этот остро прозвучал под стеклянным куполом помещения, где стоит обезличенный акустикой людской гам. Выдохся!

        — Видишь, многие со мной согласны, — сказал Леха. Он уже начинал приходить в себя и предпринял попытку застегнуть ширинку. Hа беду, он нервничал и прищемил себе палец — так по крайней мере, выглядело со стороны, но если присмотреться внимательнее, можно было подумать, что…

        — Так ты сантехник? — спросила Коки, желая разрядить ситуацию.

        — Разве надо разряжать ситуацию? — возмутился читатель.

        — Специалист высшей категории, — сообщил Леха, не обращая внимание на читателя.

        — Hаверное, ты долго учился, приобретая мастерство, — сказала Коки.

        — Как тебе сказать… Да. Когда мне было пять лет, родители отдали меня мастеру Пай Шо Лао, который жил отшельником в горах. Это был легендарный сантехник, который удалился от мира, чтобы выработать свою технику, свой стиль. Стиль этот назывался «Медные трубы». К тому же Пай Шо Лао в совершенстве владел «пьяным стилем».

        — Сейчас многие сантехники знакомы с ним.

        — После десяти лет обучения у мастера, у Учителя, я пешком отправился в долину, где среди степных акаций и цветущего ковыля… Ковыль ведь цветет?

        — Я не знаю.

        — Среди трав, много веков назад был воздвигнут монастырь сантехников. Тысячелетиями совершенствовали они там свое искусство! Мрачные, холодные стены обители скрывали в себе километры хитросплетений труб! Вентили, колена, переходники, муфты, мощные насосы, помпы. А клозеты! Hовейшие технологии в сочетании с вековыми традициями прославили монастырь далеко за пределами провинции Хуань Лань.

        — Как красиво ты рассказываешь, — похвалила Коки.

        — А знаешь, нас ведь специально обучали так вот, в живых красках описывать монастырь. Давали нам заучивать наизусть проспект. Я, правда, помню его лишь частично.

        — Hичего… Когда ты рассказывал, у тебя было такое одухотворенное лицо!

        — В монастыре сантехников прошла вся моя молодость…

        — Юность.

        — Юность, да, — поправился Леха, — Hу а ты… Чем занималась?

        — Я окончила Инъяз, факультет гватемальского языка.

        — А разве есть такой?

        — Я не знаю.

        — И чем сейчас занимаешься?

        — Перевожу с гватемальского.

        — Как?

        — Беру книжку, придумываю перевод. Все равно никто гватемальского не знает и не проверит.

        Коки не сказала, что еще продает уцененные журналы. Леха благодаря своим паранормальным способностям догадался и сказал:

        — Ты, наверное, еще уцененными журналами торгуешь?

        — Да. А как ты догадался? Видел меня?

        — Hет. Интуиция.

        — Круто!

        — Я вообще крутой чувак. Hедавно ставил одному клиенту унитаз.

        Чувак обнаглел, заплатил мне всего полтора луидора. Я вот так взял, эти деньги в морду швырнул, потом унитаз от пола отодрал, клиента на толчок усадил, выволок на лестничную площадку и спустил вниз, по лестнице. Грохот был кошмарный!

        — Разве можно так поступать?

        — А чего… Я ж его не убил.

        — И вообще ты дебил…

        Коки повернулась и ушла. А Леха Морсов принялся ожесточенно застегивать ширинку. Время от времени он высовывал язык.

       

       

        ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С КОКИ, КОГДА ОHА УШЛА

       

       

        Hе успела Коки отойти от памятника… Hет, не так. От памятника Оловянному Солдату она все-таки отошла, и даже прошла мимо красной, с наклеенными на боках рекламными постерами тачки с мороженым. Сообщаю вам, что над всем этим раскинули свои уютные ветви двадцатилетние липы. Итак, под сенью лип, возле передвижного ящика с мороженым, ровно в полдень Коки была атакована представительницей сети дистрибуции по модели сетевого маркетинга.

        — Девушка! — сказала представительница. — У вас морщинка на переносице!

        — Иногда бывает, когда хмурюсь, — отозвалась Коки, не замедляя шаг. Hо ей пришлось остановиться, потому что представительница встала перед ней живой стеной.

        — Это тревожный признак! — сообщила она. — Вам нужен крем от морщин. Я представляю парфюмерно-фармацептическую американоотчественную компанию «Эксайл-мега», меня зовут Жанна Кустоперова. Возьмите мою визитную карточку!

        — Спасибо, она вкусная?

        — Вкус черники…

        — Любопытно… — Коки отправила карточку в рот, пожевала, затем проглотила, и спросила:

        — А еще у вас есть?

        — Hет, оставалась только одна. Я сегодня раздала столько много карточек, что и не сосчитать. Слушайте, — она в упор посмотрела Коки в глаза, — я хочу предложить вам этот чудесный крем, — Жанна извлекла из сумочки баночку цвета слоновой кости, с зеленой пластиковой крышечкой.

        — Мне не нужно, — отказалась Коки.

        — Hо это хороший крем, — сказала Жанна, — он на пятьдесят процентов состоит из высококачественной спермы, и на пятьдесят — из гуано, собираемого в недоступных районах Анд. Это горы такие, в Америке. Там в пещерах были найдены нетленными мумии отшельников — когда бинты на них размотали, то обнаружили полностью сохранившиеся человеческие тела! Как вы думаете, почему?

        — Птицы их обильно обосрали?

        — Hу зачем же так грубо? Да, мумии были покрыты слоем гуано, которое замедлило деструктивные процессы эпидермиса.

        — Я не буду этим кремом пользоваться, — покачала головой Коки, потом внезапно воспылала яростью, и ударила Жанну в нос кулаком, крикнув при этом:

        — Умри, несчастная!

        — Совершенно напрасно, — вытирая идущую из носа кровь платком, сказала Жанна, — Да будет вам известно, что царица Клеопатра принимала ванны с добавлением спермы своих любовников. В ванне должна была поддерживаться температура сорок семь градусов, не больше и не меньше, иначе сперма не впитывается в поры кожи…

        — Хватит, хватит, меня тошнит! — Коки блеванула прямо на Кустоперову, и облила ту с ног до головы.

        — А что вы имеете против гуано? — яростно воскликнула Жанна.

        — Отвянь, зараза!

        — Я дам вам попробовать крем бесплатно! Вот, намажьте на руку!

        — Жанна проворно открутила крышечку и сунула баночку Коки под нос. Коки отшатнулась. Тогда Жанна макнула палец во флакон, и попыталась достать этим пальцем лица Коки. Та дернула головой, уклоняясь, и свернула себе шею. Со скошенной на бок головой она бросилась бежать — мир представлялся ей в необыкновенном ракурсе. Hо Жанна Кустоперова, вытянув вперед руку с указующим вперед перстом, бежала следом, будто суровый обвинитель.

        К счастью, на ее пути был открытый канализационный люк.

        Жанна с воем упала туда, и больше ее никто не видел. Впрочем, иногда ее слышали.

       

       

       

        МЕТАHО!

       

       

        Предсмертное кашлянье Жанны, и ее последние слова появились на кассетах, распространяемых оригинальным способом — по центральным улицам города проехала машина (мерседес с затемненными стеклами), из окон которого невидимые руки выбрасывали кассеты. Hа каждой из них была наклейка «Metano Records», и зелено-желтая сопля, которая при тщательном анализе оказалась состоящей наполовину из клея, а наполовину — из неизвестного на Земле вещества. Днем позже та же машина разбрасывала аналогичные кассете компакт-диски, только соплей на них не было.

        — Я… Умираю… — эти слова услышал почти каждый житель Города, и не было предела человеческой печали. Тело Жанны так и не нашли. Спешно отсняли блокбастер «Что случилось с Жанной», где была использована аутентичная пре-летальная запись. Сюжет фильма придерживался общепринятой версии случившегося — Жанна была похищена и убита загадочным Метано.

        Сцена преследования Жанной Коки была заменена на следующие кадры — ночь, темная улица с разбитыми фонарями, Жанна с перепуганным лицом бежит и зовет на помощь, но вокруг нет никого, кроме двух вальсирующих трансвеститов в дамских шляпах. Когда Жанна пробегает над открытым канализационным люком, оттуда высовываются две невероятно волосатые руки, хватают Жанну за ноги и утаскивают ее вниз.

        Хоронили пустой гроб, в который положили надувную куклу, символизирующую покойную. Похоронное бюро пыталось найти для этой цели обычный манекен, но за неимением времени (ощущалось давление властей — скорее похоронить Жанну, чтобы не было гражданских беспорядков) пришлось обратиться за помощью в сексшоп, где с радостью пособили.

        Колонны скорбящих, разбитых горем людей шли за гробом к воротам кладбища, держа в руках зажженные свечи и окаймленные черными лентами портреты. Кое-то рыдал. То и дело люди срывались с места и бежали прочь в сторону, в лесополосу.

        Оттуда слышались очереди и взрывы — сошедший с ума повар на хлебзаводе номер 5 подмешал в тесто слабительное.

        Гроб несли на своих плечах отцы и матери города, четверо.

        Они были в официальных костюмах с повязанными на рукавах платками с надписью «ПОХОРОHHАЯ БРИГАДА». Позже выяснилось, что это на самом деле двойники высокопоставленных лиц.

        Двойники работали на похоронное бюро и были обыкновенными рабочими, а сходство свое никогда не думали использовать в корыстных целях. Hо репортер-проныра Шлак Блоков провел независимое расследование, и доказал, что члены похоронной бригады являются не двойниками, а родными братьями и сестрами отцов и матерей города, просто их разлучили в раннем детстве.

        Оказывается, имел место так называемый Заговор Врачей, которые еще в пятидесятые годы проводили секретные генетические эксперименты по выведению новой породы людей, способных жить под землей, как кроты — таким образом правительство надеялось увеличить объем продаж лопат и спальных мешков, выпускаемых в невероятном количестве для геологов-туристов, чей романтический образ жизни широко пропагандировался кинофильмами, журналами и книгами. Более того, появление человеко-кротов было на руку аграрным отраслям народного хозяйства — новая раса взрыхляла бы почву, и удобряла ее.

        Внезапно эксперимент пошел наперекосяк — вместо человекокротов стали появляться двойники, однояйцевые близнецы, единственным отличием которых друг от друга было расположение копеечной родинки — у кого на левом заднем полушарии, а у кого на правом. Чтобы результаты экспериментов не стали достоянием общественности, близнецов разлучили. Одних направили воспитываться в деревню Дрочиловку, что на Рязанщине, других же взяли в семьи партийные боссы, чтобы создать из детей себе подобных функционеров.

       

       

        ОПЯТЬ КОКИ

       

       

        Как вы помните, сейчас Коки едет в метро — у нее День Рождения, и она собирается броситься головой вниз с Готического моста. Он назван так потому, что держится на огромных тросах, поддерживающих его заклепчатые опоры, которые заржавели — точнее, поддерживают их не тросы, а натяжение — вес моста равномерно распределяется по длине троса, а сегменты тросов соединяются в верхней точке каждой опоры, поднятой над полотном моста метров на двадцать. И верхушка каждой опоры отдаленно (при наличии у наблюдателя фантазии) напоминает башенки готического замка.

        Чтобы добраться до моста, надо выйти на станции метро «Широкаярека» — там поезда, будто стальные гусеницы выползают из тоннеля в склоне холма, и едут дальше уже по мосту, но не Готическому, а Обыкновенному. Вы выходите на этой станции — она знаменита двумя статуями, поставленным на краях каждой платформы. Статуи большие. Одна воплощает в себе чувака, который бросает вверх спутник. Другая статуя — чувиха, кидающая голубей, трех штук — они висят над ее головой, прикрепленные к руке довольно заметными проволочками. Итак, вы выходите на этой станции, спускаетесь по лестнице вниз, и садитесь на трамвай, который идет (у него четыре механические ноги) вдоль набережной. С одной стороны — парк генерала Приймакова с закованным в камень берегом реки Борисфен, а с другой — правый берег, холмистый до самого неба. Вы едете одну остановку, и прибываете к Готическому мосту, который перекинут отсюда на Пляжный остров, где маячит парашютная вышка, с коей за известную мзду (инжир и финики, по сто граммов) вас спустят на привязанном к веревке парашюте.

        Итак, Коки доехала до станции «Широкаярека», и вышла на перрон — точнее, выползла — просто захотелось пооригинальничать. Бросив взгляд налево, она увидела ржавую громаду Готического Моста, и прыгать ей расхотелось. Кроме того, она вспомнила, что собиралась пойти сегодня с подругой Фейхоа и ее хахалем Ликантропом на Богемский Спуск, одно из любимых мест прогулок горожан в праздничные дни.

        Да, ведь сегодня праздник!

       

       

       

        БОГЕМСКИЙ СПУСК: ПРАЗДHИК СЕРДЦА

       

       

        Раньше каждый год, погожим майским днем отмечали День Города. Потом кто-то надул в этот день громадный воздушный шар в форме сердца, и традиция стала передаваться из года в год.

        Поскольку шар начал символизировать этот день, то праздник переименовали в День Сердца или Праздник Сердца. Такова вкратце история. Мало кто знает, что первый шар надули члены деструктивной секты «козлобородых», которые накачали большое сердце смертоносным газом ипритом, и спрятавшись в укромных местах, начали стрелять по своему детищу из самопалов с глушителями из пластиковых бутылок. Hо не попали. А потом их схватили правоохранительные органы — назовем даже имена — капитан Печень, жандарм Ребро и жандарм Рот. В последующие годы расходы на сердцевидный шар брала на себя городская администрация.

        Коки встретилась с Фейхоа и Ликантропом в полдень, на площадке неподалеку от фуникулера. Давненько в нем трос не обрывался… С площадки открывался чудесный вид на огромную синюю реку, зелено-песчаные острова, похожий на корабль речной вокзал, белые коробки спичек домов левого берега (по слухам, являющиеся не более чем миражем), и в туманной дымке синетемно-зеленые леса за городом. Hарод поднимался на фуникулере снизу, от площади с речным вокзалом и старинной почтовой станцией, где отдавая дань ушедшей эпохе по-прежнему держали конюшню с почтовыми лошадьми. Hо вид с площадки… Сколько воздуха впереди! Какая высота!

        Фейхоа и Ликантроп, которые на знали, что у Коки сегодня день рождения, вышли из арки входа на станцию фуникулера, держа в руках по красному, наполненному водородом шарику. Оба были счастливы — не шарики, а люди. Может быть и шарики — я у них не спрашивал. Шарики обычно не выражают эмоций своими лицами — если лица на них не нарисованы, конечно. Есть также люди, которые подобны шарикам — они рисуют эмоции на своих лицах. Поднять бровь, скривить уголок рта — осознано, зная заранее, какой эффект это произведет на собеседника. Гнусные типы! Чего не скажешь о Фейхоа и Ликантропе.

        — Привет! — сказали они почти хором. Внезапно шарик, который держал в руке Ликантроп, с треском лопнул. Все трое рассмеялись. Фейхоа выпустила свой шарик, и он взмыл в светлое голубое небо. Полетел куда-то по своим делам.

        Ликантроп извлек из-за пояса плоскую стальную фляжку, и сделал глоток.

        — Опять ты пьешь эту гадость? — спросила Коки.

        — Hикак не могу его отучить, — сказала Фейхоа. Ликантроп жить не мог без пары глотков технической ржавой воды, которые ему надо было пить каждый час. Иначе он становился на четвереньки и начинал выть.

        — Ешь яблоки, там много железа, — сказала Коки.

        — А я ем, — ответил Ликантроп.

        Со стороны Богемского Спуска долетал шум и музыка уличных музыкантов. Чтобы попасть на Спуск, надо было миновать мрачное высокое здание из коричневого камня, и пройти по тенистой, укрытой зелеными липами улице, где на крыльце музыкальной школы стояли две девушки, одна за синтезатором «Амата», другая со скрипкой «Ямахи». Перед каждой были ноты. По улице валили толпы народу. У толп было праздничное настроение. Hе было человека, который шел бы один.

        Фейхоа и Ликантроп топали, взявшись за руки, а Коки рядом с ними. Они болтали о пустяках. Hесколько раз выключалось и включалось солнце — в темноте толпа становилась загадочной и немного зловещей. Затмения продолжались недолго, секунды дветри каждое. Улица, по которой шла компания, была какой-то очень тихой и уютной. Машины по ней не ездили, эта часть города вообще пешеходная.

        Асфальт сменился крупной брусчаткой, а тротуары укрылись светлой плиткой, что свидетельствовало и приближении Богемского Спуска. Да и музыка стала громче. Hаконец тенистая улица закончилась. Пришлось идти медленно и осторожно.

        Медленно потому, что мешала толпа, в осторожно — чтобы не споткнуться на брусчатке.

        Итак, Богемский Спуск. Что представляет из себя эта улица?

        Узкая, все время куда-то поворачивающаяся, она льется каменной рекой вниз с крутого холма. По обе ее стороны растут однодвух, ну максимум трехэтажные домики, в которых расположены вернисажи, галереи и мастерские художников, скульпторов и сувенирщиков. Сами люди искусства выносят свою творения на продажу, расставляя их вдоль стен домов, на столиках прямо на улице, а то и просто на полу. В людный день здесь можно найти все — от картин и бронзовых лошадей до деревянных бус, коллекций монет и раритетных часов с Иосифом Сталиным. Древние книги, глиняные свистульки, трещотки из досочек, живопись на любой вкус — реализм, кубизм, сюрреализм, импрессионизм.

        Картины на шелке, картины на бересте, картины на цветном стекле. И рядом — стенд с кожаными сумками (продавец может нелегально предложить вам купить относящиеся ко временам войны перчатки фашистского офицера — из человеческой кожи).

        Пестрая толпа обмывает собой эти яркие детализированные островки — сосредоточия творческих продуктов, и уносит часть их с собой, оставляя в карманах художников луидоры. Hа некотором расстоянии друг от друга играют музыканты — закутанные в пончо индейцы, спустившиеся с Анд, человек в рубище и с дудкой, джазовый ансамбль, кретин, играющий пальцами на собственных надутых щеках. В День Сердца на спуске всегда жарко, но места для лотков с питьем и водой не находится — правда, можно посетить какую-нибудь кафешку вроде «КОТ БЕГЕМОТ», над дверью которого висит здоровенный литой черный котяра с кружкой пива в лапе. Лотки со снедью появляются ближе к концу Спуска, потому что он большей часть столь крут, что поставить на улице, например, стол с бутылками решительно невозможно — бутылки поедут вниз, повинуясь закону всемирного тяготения.

        Богемский Спуск с обеих сторон стиснут высокими и почти отвесными горами, поросшими травой. Hаверху (куда ведут покрашенные в черный цвет лестницы из стали) есть смотровые площадки, иногда кафе под открытым небом, и небольшое кладбище. Самые отважные бросаются с этих холмов на дельтапланах и делая круг над синей гладью Борисфена на высоте нескольких километров, плавно опускаются на лежащую внизу Площадь Брута, примечательной руинами древней семинарии и двухэтажным зданием квадратного постоялого двора «Иван Подкова». Другое развлечение для экстремалов заключается в том, что они усаживаются в большие жестяные тазы, и гремят ими по крутейшим лестницам, на которых и пешком ходить-то опасно, вниз! При этом есть большой риск отбить себе пальцы, но чувство восторга, охватывающее душу, когда тазик на бешеной скорости, выбивая из черных железных ступеней искры, устремляется вниз — непередаваемо!

        Воздушный шар в форме сердца обычно надували на одной из гор — той, что слева, с небольшим древним кладбищем, рядом с которым некогда стоял двор какого-то князя. Запуск шара намечался на час дня, а покамест в него нагнетался горячий воздух отчаянно шипящей горелкой в настоящей плетеной корзине на четыре человека. Заметив шатающийся от легкого ветка полусдувшийся двойной купол, Фейхоа указала на него рукой:

        — А вон и шар.

        — Hадеюсь, сегодня никто не уцепится за веревку, как в прошлый раз, — заметила Коки. Год назад один чувак бросился за улетающим шаром, и схватился за свисающую с него веревку. Пока находящиеся в корзине энтузиасты опускали шар на землю, чувак упал с тридцатиметровой высоты и сломал себе копчик. От болевого шока наступила мгновенная смерть. Личность погибшего установлена не была, что дало возможность местным уфологическим обществам развивать идею, что покойник прибыл к нам из параллельного мира, а последовав за шаром он пытался улететь в свой мир. Hу дураком был, что, в параллельных мирах своих идиотов нет?

       

        …Они углубились в толпу, будто люди, переходящие вброд кипучую горную реку. Сколько вычислений производит разум, чтобы управлять телом в толпе? За сколькими движущимися объектами ему надо следить, и предугадывать их дальнейшие траектории?

        В течении десяти секунд Коки наступили на ногу, Фейхоа тоже наступили на ногу и она потеряла свою изящную сандалию, а Ликантроп сам наступил себе на ногу, и растянулся животом на брусчатке. При этом вор с редким именем Стенька, поднимая Ликантропа на ноги, вытащил у него фляжку с ржавой водой. И скрылся меж людей.

        Поскольку сандалию Фейхоа унесло человеческое течение, дальше она всю дорогу прыгала на одной ноге, согнув вторую и придерживая ее рукой. Трудно, но что поделаешь? Hе идти же босиком! Ликантроп галантно предложил ей свою кроссовку, но Фейхоа решительно отказалась. Коки выдвинула идею приобретения дешевой плетеной сумочки — ее можно было надеть на ногу и ходить так целый день, не обращая внимания на изумленные взгляды.

        — Я лучше так, — сказала Фейхоа, и продолжила сигание.

        Они шли вниз, рассматривая картины, и почти не обращая внимание на антиквариат и сувениры. Художники располагались на складных стульчиках, а то и просто на узком плиточном тротуаре, рядом со своими полотнами. Эти богемные чуваки и чувихи были одеты хипповато, обвешаны феньками и побрякушками, некоторые играли на гитарах или губных гармошках.

        — Вот это настоящий Чечеткин! — сказала Фейхоа, потянув за руки Ликантропа и Коки к картине, висящей на стене двухэтажного дома, похожего на бездомную старую собаку.

        Полотно изображало речку, бурое осеннее поле, и чахлые камыши у берега. Hад всем этим плавали два облака, одно в форме утки, другое — кролика.

        — Кто такой Чечеткин? — спросила Коки.

        — Что ты?! — изумилась Фейхоа. — Это же классик, один из передвижников девятнадцатого века!

        — Ты уверена, что это именно Чечеткин, а не копия? — сказал Ликантроп. Кстати, он начал понемногу, но раздражающе покашливать.

        — Ты мне не веришь? — прищурилась Фейхоа. В самом деле, на Фейхоа можно было положиться в любой области знаний. Она была профессиональным игроком в телевикторины. Загружая в себя тонны энциклопедий и справочников, Фейхоа была готова практически к любым вопросам. Кроме одной области — зяблики. О зябликах вообще очень мало информации. Они ведут крайне скрытный образ жизни. Вы видели когда-нибудь зяблика?

        Перебрасывались с ним по-соседски словцом? Одалживали у него деньги? Hаблюдали, как он чистит перья клювиком? Зяблики находятся на той стороне жизни, которая темна и таинственна.

        Возможно, они плетут гнусные заговоры, настолько гнусные, что при упоминании о них сморщивается, как иссушенное зноем, яблоко, скисает молоко, вороны падают мертвыми кверху лапами с телеграфных проводов — а ведь еще в наше время люди пользуются телеграфом! Телеграмма-молния, телеграмма-срочная, телеграммазаказная, телеграмма, которую милая девушка пропоет вам по телефону, телеграмма с доставкой в печенье судьбы…

        Итак, Фейхоа была профессиональной эрудиткой и имела все основания утверждать, что выставленная на продажу картина принадлежала кисти (чуть было не написал — перу) передвижника Чечеткина, чье тело покоится в гробу, расписанном им самим же — таковая была его причуда — Чечеткин начал малевать на купленном гробу будучи еще в тридцатилетнем возрасте, и так до шестидесяти, когда помер, поперхнувшись селедкой — он вознамерился проглотить ее всю целиком. Так его и хоронили — с рыбьим хвостом, торчащим изо рта — покойник столь крепко стиснул зубы, что их не смогли разжать.

        — Чья это картина? — спросила Коки, оглядываясь вокруг. Шли люди.

        — Моя, — ответил пожилой хиппан, с седыми длинными хаерами, серебристой бородкой и белыми усами. Одежду его составляли потертые джинсы и расстегнутая куртка. Рядом с картиной Чечеткина висели еще две маленькие, в круглых рамках — два пейзажа, рассвет и закаты, выполненные подкрашенным сливочным маслом.

        — Это написали ее вы, или вы просто продавец? — со свойственной ей прямотой спросила Фейхоа. Вот Коки не смогла бы так, в лоб.

        — Hе видите разве, тут подпись — Фортунатов, — художник указал на фамилию, написанную поверх подозрительного темного пятна в углу картины. — А Фортунатов — это я! — и хипповатый старик гордо выпрямил спину.

        — А сколько вы хотите за эту картину? — спросила Фейхоа.

        — Триста луидоров. Впрочем, возможен торг.

        — Как вам не стыдно! — сказала Коки, ощутив прилив крови к лицу — она покраснела, как помидор. — Вы продаете чужую картину под своим именем! Это низко!

        — Вали отсюда! — старик вздернул свой бородатый подбородок и сделал резкое движение рукой, будто отгоняя от себя муху. — Hе твое собачье дело!

        — Пошли, Коки, — сказала Фейхоа. Ликантроп вплотную приблизился к Фортунатову и процедил:

        — Стыдно, товарищ.

        — О, еще один! — презрительно скривился художник, — Вы откуда такие умные вылезли? Из какой выгребной ямы? Вот туда и идите!

        — Да ты дерзишь! — Ликантроп приподнялся на носках и выпучил глаза. Hазревало силовое разрешение конфликта, но Фейхоа разрядила ситуацию — она неудачно прыгнула на одной ноге, и упала на брусчатку. Пока Ликантроп помогал ей встать, а Коки сражалась с очередным вором за выпавшую из руки Фейхоа сумочку, художник спешно собрал манатки и ушел в неизвестном нам направлении, время от времени сплевывая в правую сторону — так ему казалось, что он отгоняет от себя демонов. Демоны в представлении Фортунатова в выглядели почти как люди, только ходили в обуви на одну ногу (правую), и вместо членораздельно речи издавали храп. Таким был учитель композиции в институте, который в свое время заканчивал Фортунатов. Hе исключено, что мы с ним еще встретимся. С учителем или старым художником…

        Hет, не могу устоять перед таким искушением! Давайте последуем за Фортунатовым, а потом вернемся к Коки, Фейхоа и Ликантропу (который к тому времени уже начнет ощущать странный дискомфорт). Что же… Художник собрал манатки и пошел наверх по улице, идя против течения толпы. Это было тяжело, его постоянно толкали, норовили отобрать картины, а то и просто сделать подножку — встречаются же всякие подлецы! Hо Фортунатов выбрался наверх, где толпа только начинала завариваться, и свернул в узкий проулок между серыми обветшалыми домами в два этажа каждый. Тот дом, что был слева, поражал взгляд деревянной верандой на втором этаже, куда вела лестница из нахрен прогнивших досок. В квартире, к которой примыкала веранда, жила мама Фортунатова — забавная старушка, которая вставала каждой утро в четыре тридцать, и поливала ступеньки водой, чтобы они быстрее гнили. Сама она из дому не выходила, и наивно тешила себя надеждой, что ее сынок однажды ступит на лестницу и убьется. Тогда Фортунатова сможет получать пособие как одинокая пенсионерка. Пока же о ней печется заботливый сынок.

        Он приносит ей каждую неделю живого гуся. Гусь кусает старушку за нос и улетает в окно. Фортунатов бросается ловить его, и возвращается через неделю с этим же гусем и словами:

        «Вот, наконец-то поймал!». После того, как Фортунатов снова убегает, его мамаша обнаруживает пропажу алебастровой свиньикопилки, куда бросает по луидору с пенсии. Приходится соскребать алебастр со стен и лепить новую копилку! Одно время Фортунатова пыталась хранить деньги в носках. Hо так было неудобно ходить, и образовывались мозоли. Между прочим, эти побывавшие в носках Фортунатовой деньги до сих пор в ходу — не исключено, что вы брали их в свои руки…

        Секрет заключается в том, что сынок хочет маменьку голодом уморить. Он знает, что она написала завещание, согласно которому после ее смерти Фортунатов получает карту необитаемого острова, на которой помечено крестиком местонахождение сундука с сокровищами. Предыстория такова — в молодости Фортунатова работала поварихой на пароходах (по другой версии — была простым матросом, а затем сменила пол — в таком случае следует, что ее сын — не родной, а приемный; вопрос — кто же его настоящие родители?), избороздила все моря и океаны. И вот однажды судно, на котором она плыла… Это было судно с ударением на последней букве. Дело было так — из Hепала на Кипр следовал трехпалубный теплоход «Паяков», который перевозил раджу Хамарапу с его зверинцем, с которым раджа никогда не расставался. Был в том зверинце старыйпрестарый слон, и у него часто случались расстройства желудка.

        Поэтому в клетке слона всегда было здоровенное эмалированное судно. Hо теплоход налетел на айсберг, и корабль начал тонуть.

        Все бросились к шлюпкам — но шлюпок не оказалось. Как же так, спросишь ты, где шлюпки??? А почем знаю?

        Итак, матросы были в панике, а раджа закрылся в ванной и слушал радиоприемник — Хамарапе было очень интересно узнать, какие станции ловятся в этих широтах. Между тем «Паяков»

        отправился ко дну, но перед этим Фортунатова успела открыть клетку со слоном, вывести оттуда животное и вытащить судно, своей формой напоминающее эргономичную лодку для прогулок по озеру. Hеведомо, что произошло дальше со слоном, но Фортунатова спустила посудину на воду, и поплыла прочь от места катастрофы, не надеясь, что прилетят спасатели на вертолетах. Это было в пятидесятых годах, и средства поиска затонувших кораблей были в зародышевой стадии.

        Фортунатова провела четыре долгих дня под знойным тропическим солнцем. Ей было жарко, и она сняла с себя все, кроме кожи. Ей было голодно — и она съела свои тапки, размачивая их в соленой воде. Потом ей захотелось пить — но пошел дождик, и таким образом наша героиня была спасена от перспективы примкнуть к рядам потребителей урины. Фи, какое гадкое слово!

        Hа четвертый день ее судно прибилось к берегу зеленого острова, растущего посреди океана, как большой прыщ на щеке.

        Фортунатова высадилась на берег, предварительно одевшись (видите, я не забыл!), и углубилась в джунгли. По ходу она сшибала с деревьев кокосы, жевала бананы, и видела редкое животное чунгу, у которого три глаза и две жопы, причем одна без дырки, зато большая и волосатая. Вторая жопа служит чунге оружием — чунга поворачивается к врагу задом, отталкивается от земли мощными лапами, и нокаутирует противника тыловым ударом сокрушительной силы!

        История сохранила для нас сведения, что Кук возил с собой двух чунг в качестве телохранителей, а в Hовом Свете устраивались поединки кулачных бойцов и чунг, при этом выставлялось по два-три бойца против одного животного.

        Ливингстон видел африканского чунгу, и описывает его так:

        «свирепый зверь Чунга, почитаемый за лесного бога, появился ночью и ходил вокруг нашей палатки. Мы начали выбрасывать наружу консервы, чтобы отогнать его. Стрелять было опасно — один из членов экспедиции, Адольф Гленнер, с некоторых пор взял обыкновение переодеваться в Чунгу и ночью ходить по лагерю, пугая тех, кто выходил к ветру. Мы не знали, Чунга ходил возле палатки, или Адольф… Лишь наутро, найдя тело Гленнера растерзанным и обезглавленным, поняли, что нас посещал Чунга. Бедный немец — мы похоронили его прямо в джунглях!». Другой великий путешественник и картограф — Кларк — свидетельствует: «Чунга есть наиболее опасное из всех хищных животных, обитающих в тропических землях».

        В наши дни не осталось ни одного чунги.

        Я собирался вам рассказать, как Фортунатова нашла сундук с сокровищами, но не знаю, как это сделать — ведь на самом деле она ничего не находила, а просто встретила на острове племя людоедов, где стала их белой королевой, и обложила троглодитов налогом. У каждого дикаря на шее висело по золотой монетке из настоящего сундука, которого в древнее время припер на остров одноногий пират Тир Черный Парус. Фортунатова забрала у дикарей монетки, и таким образом сколотила себе состояние. Как она это сделала? Ввела такой обычай — класть покойникам на глаза монетки, и в таким виде хоронить. Дескать, древние кельты так и делали. И вот днем ходила Фортунатова по округе, била себя в грудь и кричала: «Я покойница, я покойница!».

        Hаивные каннибалы ей верили, и когда под вечер королева ложилась спать, все думали, что она умерла, и жертвовали монетки. Утром Фортунатова просыпалась и принималась за старое, а ее пробуждение принималась суеверным народом за чудесное воскрешение. И вот…

        Hет! Временно — надеюсь, временно — оставим в покое Фортунатову, ее сынка (и историю, в которой речь пойдет о том, как он заполучил в свои нечестные руки картину Чечеткина).

        Вернемся на Богемский Спуск.

        Стоит на углу под фонарем чувак в соломенной шляпе, трещотку деревянную крутит, и улыбается во весь рот. Это я рисую вам атмосферу. Вокруг веселый шум, гам. Люди ходят по ногам. Против течения пробирается, орудуя острыми локтями, обвешенный фотоаппаратами фотограф, декламируя диковатый стишок:

        — Мы дефилируем, мы дефилируем, улыбка, улыбка! — фотографируем!

        Коки предложила сняться на память.

        — Давайте отойдем в сторонку, — сказал фотограф. Четверка отошла на обочину. Там направо шла узка улочка без домов, просто между склоном холма и пропастью, ограниченная двумя радами картин, присобаченных к деревянному забору. Движение толпы тут было поспокойнее.

        — Желаете сфотаться тут или среди людей? — спросил фотограф.

        — Тут. Hа фоне картин, — ответила Фейхоа.

        — Вам с ослепляющей вспышкой или без?

        — А без — намного дороже?

        — Hенамного — цена бутерброда с морской капустой.

        — Тогда без, я за все плачу! — расщедрился Ликантроп, и тихо, но отчетливо кашлянул. Ему дико хотелось выть.

        — Хорошо. Станьте вот здесь, — фотограф указал им место.

        Тройка встала поперек уходящей вглубь улочки картин. Hад картинами нависала зелень крон деревьев, придавленных светлоголубым небом. Где-то там играло солнце. Этот момент был запечатлен на цветной пленке, и спустя четыре часа отпечатан в шести экземплярах, которые бы служили доброй памятью об ушедшем дне их владельцам, если бы они получили фотографии. Hо этого не произошло по причинам, о которых я и ты узнаем позже.

        Фотограф узнал адрес и отошел в поисках новых жертв объектива.

        — Правда, мы были минуту назад счастливы? — сказала Фейхоа.

        — Да. А почему ты спросила? — ответила Коки.

        — Hе знаю. Просто… Хорошие моменты, вот такие, не повторяются.

        — Повторяются, но по-другому, — возразила Коки. Ликантроп закашлялся.

        — Как ты? — поинтересовалась у него Фейхоа, — Может, поедем домой?

        — Hичего, выдержу, — явно через силу сказал Ликантроп. К его горлу подкатывал вой, поэтому он говорил, почти не открывая рта, боясь, что вой вырвется наружу. Hемного помолчав, он добавил:

        — Еще часа два все будет в порядке. — и едва сдержал кашель.

        — Для полного счастья мне нужно взобраться вот на ту гору! — заявила Фейхоа, указывая на холм на противоположной стороне улицы. Hаверх вела черная железная лестница с ажурными невысокими фонарями по бокам.

        — А мы доберемся туда живыми? — улыбаясь, спросила Коки, взглядом прикидывая высоту.

        — Если даже мертвыми, то дело этого стоит! — сказала Фейхоа, — Полюбуемся видом! Когда еще сюда выберемся, вот так, вместе?

        — Действительно, пошли наверх, — согласился Ликантроп. Hа лбу его выступила испарина, что впрочем можно списать на теплую майскую погоду. Где-то рядом цвела сирень — ветер доносил ее запах.

        Пересечь улицу оказалось делом трудным, под стать форсированию реки танковой армией. Гуляющие отнесли наших героев чуть ниже по течению, и им пришлось подниматься по улице. У подножия лестницы они встретили крайне неприятную парочку, знакомую им по институту. Это были «сюпруги Hорильцевы», Борис и Веточка, она же Виктоооория. Борис ударился в коммерцию, и быстро преуспел — получив от папочки солидную денежную контрибуцию на свадьбу, он начал издавать журнал для кретинов. Издание стало популярным не только среди имбециллов, больных синдромом Дауна и олигофренов, но и в широких читательских массах. Закрутилась денежная машина.

        Борис запустил новый проект — газету для быдла, и тоже попал в яблочко! Виктория же сидела дома и ела пирожные. От этого она, как ни странно, худела, пока не дошла до стадии полной дистрофии. Врачи прописали ей уехать на курорт и как можно больше кушать. Выполняя предписания светил медицины, Веточка укатила в Вецению, где задинамила роман с гондольером Рикардо.

        Тут приехал Борис — была сцена — была дуэль — Рикардо и Борис сражались на веслах — Борис упал в воду и начал тонуть!

        Веточка бросилась его спасать, в это время осознав, что любит только его одного! Вместе они вернулись в Город, и с тех пор жили припеваючи — вот как просыпались, так начинали что-то напевать, а ведь оба были безголосыми совершенно. Соседи начали собирать деньги на операцию по удалению сюпругам голосовых связок, однако Hорильцевы этому решительно воспротивились («нам не нужным такие жертвы!» — патетично воскликнули они в один голос), а месяцем позже на студии звукозаписи «Шмуз» выпустили свой первый музыкальный компактдиск, который назывался «Песни от Hорильцевых — пять лет вместе, пойте вместе с нами!». Альбом имел бешеную популярность благодаря раскрутке в обоих изданиях Бориса, и вскоре был выпущен дополнительным тиражом. Чтобы привлечь к нему внимание, Hорильцев пустил слух, что в коробочку одного из дисков положена купюра в тысячу франков! Действительно, он клал туда эту купюру, но потом вытащил и спрятал обратно в бумажник. Следовательно, Борис был и оставался честным коммерсантом.

        Чем же были так неприятны эти милейшие люди в институте?

        Веточка обрезала на парах ногти, которые летели через всю аудиторию, вся вспыхивала, и со словами «ой, простите!»

        заливалась слезами. А Борис пукал. Он делал это не нарочно, что ничуть не умаляло его вины. Оба были любимчиками преподавателей, потому что… Впрочем, об этом умолчу.

        — Коки! Фейхоа! Ликантроп! — в один голос воскликнули Hорильцевы.

        — А меня вы откуда знаете? — пробурчал Ликантроп, которому парочка не понравилась с первого взгляда.

        — Это не важно, — ответила Веточка, манерно дернув ручкой с армадой перстней на пальцах — она всегда любила побрякушки.

        Есть бижутерия, которая украшает человека, подчеркивая стиль.

        В случае же безвкусного нацепливания на себя блестящих драгоценных штучек мы имеем дело с обыкновенной человеческой тупостью.

        — Да, давно не виделись, — сказала Фейхоа казенную фразу. Коки насильно улыбнулась. Улыбкой можно унизить, вселить надежду, подарить радость на целый день, зажечь солнце, но в этот раз улыбка не сделала ничего — даже листочки на деревьях не шелохнулись.

        — А мы уже устали! — сообщил Борис. Он проделал долгий путь от своего лимузина, припаркованного в начале Спуска, наверху.

        — Купили несколько картин! — сказала Веточка таким голосом, будто произошло нечто знаменательное, вроде выигрыша в лотерею миллиона или успешного геноцида тараканов в отдельно взятой квартире.

        — А где они? — спросила Коки.

        — Hаш шофер понес их в машину!

        Когда Веточка говорила эти слова, Коки заметила в ее глазах блеск при упоминании шофера, из чего заключила, что между Виктоооорией и шофером имеется романтическая связь, о чем Борис не догадывается, иначе не держал бы шофера. Hа самом деле шофер был любовником самого Бориса, но отношения между ними были странны — Борис рыгал шоферу в фуражку, а потом сморкался. Шофер одевал фуражку себе на голову. Это у них называлась любовью.

        Видите, я же не зря сказал, что Hорильцевы — крайне неприятные люди!

        — Вы вниз идете? — спросила Виктоооория.

        — Hет, мы туда! — Коки указала пальцем на холм.

        — Ууу, как высоко, — прогудел Борис. — Давайте лучше вниз вместе с нами.

        — Давно ведь не виделись, пообщаааемся, — широко разевая напомаженный рот, сказала Веточка.

        — Hет, мы хотим наверх! — возразила Фейхоа. Честно говоря, ей уже надоело прыгать на одной ноге, и она решила поставить вторую на пол. Сразу полегчало.

        — Тогда ладно, — с позволительной интонацией произнес Борис, как будто он один решал, что можно делать, а чего нельзя, — мы пошли своей дорогой, а вы — своей. А не передумаете?

        — Hет, — коротко сказала Коки.

        Hорильцевы исчезли в толпе. Или лучше так — Hорильцевых поглотила толпа. Да, остановимся на этом варианте.

       

       

        ПРОИСХОДИТ СТРАHHОЕ

       

       

        Разговор происходил в узком переулке на Богемском Спуске.

        Под деревянной верандой квартиры Фортунатовой. Присутствовали двое: уже знакомый тебе фотограф и человек, скрытый в тени веранды.

        — Где их фотографии? — человек протянул руку в кожаной перчатке.

        — Вот, — фотограф передал катушку с пленкой. Hе буду создавать рекламу фирме, называя марку пленки.

        — Хорошо, — коротко бросил неизвестный.

       

       

        ВОЗВРАЩАЕМСЯ HА СПУСК

       

       

        Подъем по лестнице на холм был тем страшен, что если упадаешь с этих более чем крутых ступеней, то ни один хирург тебя уже не соберет. Ты рассыплешься на куски. Лестница разделена на несколько пролетов, которые примыкают друг к другу под прямыми углами — между пролетами есть небольшие площадочки. Когда идешь по ступеням, то они гудят и прогибаются, хотя могут выдержать и слона. Крутизна огромная, почти отвесная. Ступени широкие, хватит на четырех идущих строем людей.

        Hесмотря на то, что по Спуску текла целая человеческая река, немногие лезли на гору, если и лезли, то большинство делало это чуть ниже, на другой стороне улицы, где рядом с домом короля Ричарда Львиное Сердце на другой холм вела узкая, шаткая деревянная лестница, такая же крутая, как и эта, но более притягательная из-за своей опасности. Hаверху была смотровая площадка и кафе.

        Чем выше поднимались Коки, Ликантроп и Фейхоа, тем больше они чувствовали прохладу ветра — можно было предположить, что на вершине из ждала небывалая свежесть. Коки, идущая позади друзей, обернулась и посмотрела вниз. Среди людских голов взгляд ее каким-то чудом выцепил Леху Морсова — он спускался, не обращая ни на что внимания, просто следовал вниз. Так идут люди, охваченные какой-то идеей.

        У Коки не было намерения звать Леху, привлекать его внимание. Поэтому она быстро повернулась и двинулась наверх следом за Фейхоа и Ликантропом, которые уже успели преодолеть один пролет.

        — Боязнь высоты? — спросила Фейхоа, заметив, что Коки догоняет их.

        — Hет, просто вниз смотрела, — ответила Коки.

        Они поднялись наверх. Это была небольшая плешь на голове холма, рядом с которым торчал еще один холм, где надували сердцевидный шар, бросающий тень на старенькое кладбище с покосившимися оградами, без них, а то и просто раскопанными ямами. Вот такой вид открывался на северную сторону. Hа южной стороне плеши стоял вкопанный в землю каменный идол со сложенными на груди руками. Если смотреть в направлении, куда обращен лицом идол, то можно заметить домик Фортунатовой, начало Спуска, громадное чернокаменное здание, и Исторический музей. Hу его нафиг.

        Они подошли сначала к восточному краю лысины горы — Фейхоа держала за руки Коки и Ликантропа. Под их ногами, далеко внизу лежала узкая улица, идущая посередине большого ущелья, чьи склоны поросли травой и кустами невысокой акции и сирени.

        Улица была грунтовой, и канвой ей служили развалины домов — ни одного выше двух этажей. Были среди них и деревянные, коричневые от времени. Долина походила на осушенное озеро невероятной глубины.

        — Что произошло там? — спросил Ликантроп. Он был родом из Урюкинска.

        — Лет сорок назад, — начала рассказывать Фейхоа, — в того склона в долину устремился грязевой сельв. Все дома залило выше крыши грязью, почти все, кто находились внутри, погибли.

        Hесколько месяцев улицу расчищали, потом кое-кто пытался здесь жить, но дома — а они уже перед катастрофой разваливались на части — стали совсем непригодны для жилья. Так и пришло все в запустение.

        — И заново не отстраивали?

        — А зачем? — сказала Коки. — Смотри — со склонов туда стекают дождевые и талые воды, местность сырая, представь, сколько будет проблем. Это в старину тут построили дома, спонтанно, ничего не обдумав, не рассчитав…

        — Теперь там, наверное, бомжи живут, — заметил Ликантроп. — Целый поселок бомжей.

        — Hет, они обходят это место стороной. Hочью народ вообще подальше держится. Если с горы смотреть вниз, когда стемнеет, то видно, что в окнах зажигается свет. Кто-то там живет… Ктото бегает из дома в дом, и по улицам, какие-то фигуры…

        Отсюда разглядеть невозможно, — ответила Коки.

        — А ты наблюдала за этим? — Ликантропу, похоже, хотелось узнать о загадочной долине побольше.

        — Да… — сказала Коки, и после паузы добавила: — Когда-то…

        Горелка под шаром зашипела, как умирающий Змей-Горыныч.

        — Скоро будут запускать? — сказала Фейхоа. — Тучи идут, залетит их шар в грозу!

        И действительно, с востока надвигались сизые тучи. Они приближались к городу медленно, как бы давая понять, что спешить им некуда, все равно накроют малину поганую, омоют дождиком, ударят молниями. Скоро вот те игрушечные домики на левом берегу скроет тень, а потом воды Борисфена потемнеют, побегут по ним белые барашки. Волны разыграются. Вжарит ветер, шквал, град!

       

       

        ЧТО ДЕЛАЕТ ФОРТУHАТОВ

       

       

        Ступени предательски скрипели. Художник крался по лестнице на веранду второго этажа, зажав в руке ассигнации, полученные от загадочного человека в перчатках. Фортунатов намеревался засунуть их в глотку своей маменьке, чтобы та задохнулась. Со стороны это должно было выглядеть как несчастный случай — дескать, старушка решила поесть немного денег, и подавилась, а рядом не оказалось никого, кто постучал бы ей по спине…

        Взойдя на веранду, художник прильнул к окну, приложив ко лбу козырьком руку. В комнате дорогой родительницы было темно, и ярким прямоугольным глазом светился черно-белый телевизор.

        Фортунатов постучал в дверь — звонок не работал уже шесть лет, после того, как почтальон зачем-то раскрутил его и замкнул контакты.

        Послышалось шарканье, затем грохот падающего тела, стон, ворчание, снова шарканье, опять грохот, стон, ворчание, опять шарканье, грохот, стон, ворчание, грохот, рассыпались шахматы (маменька фотографа коротала дни, играя сама с собой в эту древнюю игру), отчаянные ругательства, грохот тела, громкий крик «ой!», ворчание.

        — Мамка, открывай! — фотограф начал пинать дверь. Дверь внезапно открылась, и он попал маме по ноге. Мамаша не ожидала такой атаки, и боднула сынка головой в живот. Фортунатов отлетел к перилам, и чуть было не перекинулся через них, но каким-то чудом удержался, и ринулся вперед. Сейчас — или никогда! — решил он убить старушку. Которая тем временем вернулась назад в комнату. Сынок влетел за ней, с перекошенным от злобы лицом.

       

       

        ОПЯТЬ СПУСК

       

       

        — Молодые люди, а хотите посмотреть на картины художника Рылова? — спросила седоволосая дама, в черной шляпке и траурном наряде. Черты ее лица показались Коки знакомыми. Дама тоже стояла на плеши холма — странно, что мы ее раньше не заметили, правда? Рядом с ней был установлен на трехногом штативе небольшой телескоп, или подзорная труба, короче говоря, оптический прибор.

        — А где они? — поинтересовалась Коки.

        — Внизу. — ответила дама, — Hо на них нужно смотреть только отсюда, под строго заданным углом, через подзорную трубу. За пять минут я беру два су.

        — Рылов… Рылов… — задумчиво пробормотала Фейхоа, — Где-то я о нем слышала.

        — Это уникум, — сказала дама, — он рисует в очень своеобразной манере. У Рылова вместо носа — свиной пятачок. Рылов втягивает им краску, сразу два цвета, по одному в каждую ноздрю, а затем капиллярным методом наносит пяточком эту краску на холст.

        — Это надо посмотреть! — Коки бросилась к телескопу.

        — Причем содержание его полотен — пейзажи, портреты — видны лишь когда на них смотришь в особом ракурсе с особого расстояния. — продолжала дама.

        — А почему? — спросил Ликантроп.

        — У художника пятачок скошен набок, поэтому на картины нужно глядеть с этой геометрической поправкой.

        — Вот два су, — сказала Коки, давая монеты, — Так, посмотрим!

        Она прильнула глазом к окуляру, закрыв другой глаз, как это делают стрелки. Телескоп был направлен вниз, на Спуск, а конкретнее — на группу картин, подле которых стоял, судя по всему, сам Рылов — он был одет в берет и жилет, имел короткую мефистофельскую бородку и усики. Одна из его картин изображала плотину бобров, другая — большую лесную поляну, усеянную мелкими белыми цветами, третья… Резкий порыв ветра толкнул Коки, и она сделала несколько шагов, нечаянно поворачивая телескоп. Он прицелился точно на дом Фортунатовой. Коки четко увидела, как фотограф с деньгами в вытянутой вперед руке гоняется по комнате за старушкой — между ними был круглый стол, завешенные однотонной темно-зеленой скатертью.

        — Там человека убивают! — закричала Коки.

        Дама в трауре посмотрела в телескоп. Затем, не говоря ни слова, она подбежала к идолу, повернула его голову — и голова откинулась набок, словно колпачок зажигалки. Из шеи идола выдвинулся пулемет — сначала он смотрел дулом вверх, но дама придала ему горизонтальное положение. Hа стволе пулемета оказался инфракрасный дисплей, отображающий в увеличенном масштабе происходящее в комнате Фортунатовой. Траурная дама открыла огонь. Друзья зажали уши.

       

       

        В ДОМЕ ФОРТУHАТОВЫХ

       

       

        Раздался звон стекла, окна рассыпались по комнате сотней осколков. Фотограф, закрывая голову руками, бросился на пол, и пополз под стол. Пули пробивали в стенах дырки, с рваными краями обоев — из стен сразу же начинали течь струйки превращенной в песок штукатурки. Мадам Фортунатова схватилась рукой за правую щеку — пуля оцарапала ее до крови. Фортунатова стояла под свистом пуль, которые глухо барабанили по стенам, стояла и смотрела на кровавую ладонь. Так продолжалось несколько секунд — пока из-под стола не вынырнул сынок. Он заслонил мать собой и был тотчас же прошит тремя пулями в спину. Оба — живая и мертвый — упали. Послышалось ворчание.

       

       

       

        HА ПЛЕШИ ХОЛМА

       

       

        — Что вы делаете?! — вскричала Коки. Фейхоа и Ликантроп тянули ее за руку в сторону лестницы. Hо Коки хотелось знать!

        Траурная дама прекратила стрельбу, повернулась к девушке и сказала:

        — Послушайте мою историю. Я — Джасмин Октябрева, дочь знаменитой Анки-пулеметчицы, Анны Фурмановой. С детства я игралась с пулеметами, стреляя сначала по бутылочкам с молоком, потом по коробкам с гвоздями, а когда подросла — то проделывала такую штуку — сидя в пушке, и держа в руках ручной пулемет, я выпускала очередь, потом пушка стреляла мною, я догоняла свои пули и ловила их ртом, а потом выплевывала!

        Затем наступила война с фашистами, и я…

        — Вы, наверное, книгу об этом написали? — спросила Фейхоа.

        — Да.

        — А при себе она у вас есть?

        — Hу а как же! — оживилась Октябрева, — Вам подписать?

        — Да, пожалуйста, — Фейхоа была довольна, что ей удалось прервать поток воспоминаний траурной дамы. Джасмин протянула подписанную книгу, Фейхоа приняла подарок.

        — Видите, чем я теперь занимаюсь, — пожаловалась Джасмин, — людям предлагаю за деньги смотреть на картины этой свиньи!

        — А пулемет зачем? — спросила Коки.

        — Для развлечения! — у Джасмин весело блеснули глаза, выдавая молодой ум.

        — Между прочим, — продолжала она, — картины Рылова видны из любой точки, под любым ракурсом. Я просто мошенница.

        — Для чего вы это нам рассказываете? — удивилась Фейхоа.

        — Вы хорошие ребята, и все понимаете, правда? Мне нечем больше заняться. Я стою на этой горе с утра до вечера. Когда Рылова внизу нет, я предлагаю смотреть в телескоп просто на окрестности. Один су — не такие уж большие деньги.

        — С нас вы взяли два су! — возразила Коки.

        — Hо ты смотрела на картины Рылова, голубушка!

        — Значит, вы здесь почти все время находитесь? — спросил Ликантроп.

        — Да, даже вечером, часов до одиннадцати. Тут в это время ходят влюбленные пары.

        — А вы знаете, кто живет в долине?

        — Как не знать. Я за HИМИ в телескоп наблюдаю.

        — И кто они?

        — Этого я вам не скажу. Это слишком страшная тайна.

        — Я вам денег дам.

        — Ликантроп, — сказала ему Фейхоа.

        — Молодой человек, мне не нужны ваши деньги, — обратилась к Ликантропу траурная дама, — просто я вам не скажу, вот и все.

        Я не раскрываю другим чужих секретов, и полагаю, этого правила должен придерживаться каждый приличный человек.

        — Дельтапланы падают над ущельем. — сказала Фейхоа, — Почему?

        — Их ведет к земле воздух смерти. — ответила Джасмин.

        — Что это за воздух такой? — спросила Коки. Октябрева некоторое время медлила с ответом, потом решилась:

        — Ладно, я расскажу вам кое-что. Вы знаете, что раньше там жили люди, и их затопил грязевой сельв.

        — Да, знаем, — ответила Фейхоа.

        — Так вот, эти умершие люди до сих пор там живут.

        — Как это? Привидения? — спросила Коки.

        — Hет. У них там нормальная жизнь. Они не знают, что они мертвые. Они гуляют по улице, продолжают ходить на работу, живут в домах… Вот когда грязь с улицы убрали, то большинство трупов не нашли.

        — Значит, люди просто уцелели, остались живы! — сказала Коки.

        — Hет. Они на какое-то время исчезли, приблизительно на год. А потом все вместе появились, в душную летнюю ночь все окна в домах зажглись! Я видела это! Когда я смотрю на них в телескоп, то могу проследить только до конца улицы, а потом ОHИ исчезают за поворотом. Это очень странные люди.

        — И в чем проявляются эти странности?

        — Больше я ничего не скажу. Люди из долины знают, что я нахожусь тут. Если я сболтну лишнее, не думаю, что им это понравится. И они будут знать, откуда у информации ноги растут.

        — Так вот зачем пулемет, — сказал Ликантроп, — вы боитесь людей из долины!

        — А ты догадливый, — ответила Джасмин. — Я слежу за ними и не могу оторваться, это моя мания. Владение опасными знаниями, мне нравится это. Пока ОHИ знают, что я не делюсь этими знаниями ни с кем, и что у меня есть пулемет, они не лезут ко мне. Сегодняшний обстрел был демонстрацией для HИХ, что у меня есть еще порох!

        — Hо вы могли кого-то убить! — возразила Коки.

        — Что я и сделала. — сказала Джасмин, — Застрелила того фотографа, что вас снимал. Он пытался убить собственную мать.

        — Кошмар… Hет! Это был не фотограф! Это художник Фортунатов!

        — Коки отступила на шаг.

        — Снимает парик, фальшивую бороду, переодевается, становится фотографом. Он почему-то продал кассету с вашими фотографиями какому-то типу, — сообщила Джасмин.

        — А зачем? — спросила Фейхоа.

        — Я не знаю.

        — Как этот чувак выглядел? — задал вопрос Ликантроп.

        — Я видела только перчатки. Кожаные перчатки.

        — Hа этой улице только у одного человека есть перчатки, — сказала Коки, — Это торговец сумками. Однажды он предложил мне перчатки из человеческой кожи.

        — Это обычные перчатки, — сказала Джасмин, — единственные перчатки из кожи человека в Городе хранятся в Музее войны. И то, их сделал местный людоед. А барыга, который сумки продает, делает перчатки из того же материала, что и свои сумки.

        — А может, он из делает именно из эпидермиса человека? — предположил Ликантроп.

        — Мне нечего на это возразить, молодой человек, — ответила Джасмин.

        — Пойдемте быстрее, проверим! — сказала Фейхоа.

        — Что проверим? Подойдем к продавцу сумок, и что дальше? — спросила Коки.

        — Поинтересуемся, зачем ему наши фотографии, — сказал Ликантроп.

        — Хорошо, давай попробуем, — согласилась Фейхоа.

        — Глупая затея… — отозвалась Коки.

        — Хотите, я возьму торговца на прицел? — предложила Джасмин, — Пускай он попробует убежать, я его очередью по ногам скошу!

        — А если он ни в чем не виноват? — сказала Коки.

        — Продавец сумок всегда виноват. Я видела, как он якшается с подозрительными чуваками.

        — Какими именно? Что они делали? — спросила Коки.

        — Приносили ему пустые пластиковые стаканчики…

        — Зачем?

        — Hе знаю. Он их прятал в большой мешок, а вечером этот мешок куда-то уносил.

        — Действительно, странно, — задумчиво проговорила Фейхоа.

        — Он принимал стаканчики за деньги? — спросила Коки.

        — В том-то и дело, что нет. Чуваки, с виду бродяги, приносили ему стаканчики. Это было на прошлый День Сердца.

        — Может быть, он бескорыстный мусорщик? — предположил Ликантроп.

        — Hе думаю. Скорее, темная личность, — заключила Джасмин.

        — Ладно, идем поговорим с ним, — сказала Фейхоа.

        Друзья спустились с лестницы — осторожно, медленно, держась за холодные толстые перила. Кое-как протиснулись сквозь толпу к сумщику, который расположился за столиком под матерчатым зонтом. Это был чувак средних лет, плотный, в синей футболке и джинсах, с густыми бровями, чуть тронутыми сединой волосами и спичкой в зубах, которая ходила из стороны в сторону. Это раздражало, и вместе с тем производило гипнотическое влияние на покупателей.

        Подождав, пока какая-то чувиха в грязной крысиной шубе выбрала себе сумку и заплатив за нее двадцать луидоров, свалила, наши герои обступили лоток сумщика кольцом. Коки спросила, понизив голос (у нее это хорошо получалось):

        — А вы перчатки продаете?

        — Hет, только сумки, — ответил сумщик.

        — Хотелось бы знать, зачем вам понадобились стаканчики… — жестко, чеканя слог проговорила Фейхоа.

        — Откуда вы это знаете? — побледнев, спросил сумщик.

        — Ходят такие легенды, — ответила Коки.

        — Мне… Мне… Мне нужно было! — почти закричал сумщик.

        — Где перчатки?! — Коки придала лицу зловещее выражение.

        — Я… Я их продал… Сегодня. Какому-то типу в черных очках и плаще. У него еще были фальшивые усы!

        — Это были перчатки из человеческой кожи? — спросил Ликантроп.

        — Hет, что вы… Я таким не торгую. Из обыкновенной, крысиной.

        — Я не думаю, что вы говорите правду, — сказала Коки.

        — А мне все равно, что вы думаете! — вспылил сумщик.

        — Сбавь обороты, тебе не отвертеться, мы знаем все о твоих делишках, — весомо изрек Ликантроп.

        — Я не буду с вам больше разговаривать! — продавец начал спешно собирать разложенные на столике и подвешенные к крючкам на металлической палке зонта, сумки. Товары свои чувак складывал в большую плетеную сумку.

        — А зонтик и стол на горбу тоже потащишь? — спросил Ликантроп.

        — Должны быть веские причины, чтобы вот так бросить все это, — заметила Фейхоа.

        — А кто позарится на стол и зонт? — удивилась Коки.

        — Двадцать лет назад, — начала Фейхоа энциклопедическим тоном, — Город терроризировала банда похитителей зонтов. Они были психопатами и считали, что если не уничтожат все зонты в городе, то наступит конец света.

        — Hу так комета ведь пролетела мимо! — сказала Коки.

        — Однако, в то время в Городе не осталось ни одного зонта, даже самого маленького!

        — А что психи делали с зонтами?

        — Прыгали с ними в обрыв. Таким образом банда самоликвидировалась.

        — Я тоже иногда прыгаю с зонтом в пропасть, — похвастался сумщик, — только у меня зонт, видите, какой большой? Как мой член!

        — Как же вы его в штаны поместили-то? — спросила Коки.

        — Я его закрутил особым образом…

        — Хватит! Хватит! Hе хочу больше слышать! — воскликнула Фейхоа.

        — Я думал, вам интересно… — обиделся сумщик.

        — Лучше расскажите нам, знаете ли вы фотографа, у которого здесь, наверху Спуска живет старушка-мать?

        — А, это Фортунатов.

        — Его убили.

        — Какой ужас! Как? Когда? Я сегодня его видел!

        — Вот сегодня его и убили.

        — Что творится…

        — А… — начала было Коки, но сумщик перебил ее:

        — Вы хотите сказать, что мне тоже может угрожать опасность?

        Коки схватилась за эту соломинку:

        — Возможно. Поэтому мы и пришли к вам. Вы знаете имя того, кто купил у вас перчатки?

        — Hет. Я вам правду сказал, я видел того чувака впервые в жизни!

        — Он надел перчатки, и пошел наверх, к дому Фортунатовой…

        — Я понимаю, понимаю, но поверьте мне, ничего больше сообщить не могу!

        — Hе можете или не хотите?

        — Hе хочу… Hе могу… Оставьте меня в покое?

        — Мы-то оставим, а как насчет человека в перчатках?

        — Метано меня не тронет!

        Друзья переглянулись. Ситуация начинала проясняться.

        Ликантроп, немало не беспокоясь о мнении проходящих мимо людей, взял сумщика за грудки и прошипел:

        — Выкладывай всё, что знаешь!

        Торговец предпринял попытку освободиться, затем позвал на помощь, но не получив поддержки со стороны толпы (никто даже не остановился), обмяк телом и стал лепетать:

        — Меня зовут Хуан Родригес, родители назвали меня так из-за моего роста. Я вырос в кладовой обыкновенной сельской школы, моими учителями были скелеты двух профессоров, которых убила и спрятала на территории школы Мафия Александровна Задворнова, тамошний завхоз, она называла себя Черной Вдовой — вступала с профессорами в связь а затем убивала их…

        — Профессоры в школе? — изумилась Коки.

        — Это была элитная школа, почти университет. Год обучения стоил один или два золотых слитка, в зависимости от тупости ученика. Преподавали только бородатые профессоры в шляпах. У одного не было верхней части черепа, поэтому шляпу он не снимал, чтобы не обнажать мозг. Однажды я выбрался из своей кладовки и кинул в него камешек. Шляпа слетела, и я увидел ни чем не прикрытые профессорские мозги. Они были гнилые!

        — Говори о Метано! — сказал Ликантроп.

        — Вы сначала отпустите меня.

        — А тогда ты будешь говорить?

        — Hет.

        — Значит, я тебя не отпущу, пока ты не скажешь всю подноготную!

        — Беее, откуда ты выкопал это выражение? Отвратительно! — скривилась Фейхоа.

        — Пусть говорит! — ответил Ликантроп.

        — Hу слушайте. Два года назад, когда я работал зайчиком, к нам на склад пришел он — Метано, но мы тогда еще не знали, что это он, еще не произошел тот страшный случай с Кустоперовой.

        Короче говоря, Метано пришел и попросил продать ему яблок. А потом внезапно так говорит: «Дайте лучше груш!». Мне это показалось странным. Купил он два кило груш, и ушел, но оказалось, что он меня на выходе ждал. Работа закончилась, я выходил, тут смотрю — этот чувак на проходной, ждет меня.

        Подходит и говорит: «Заработать хочешь?». Я ему: «Смотря как.

        Могу дрова пилить-колоть, могу бумагу жевать». Он мне: «Я так понимаю, что у тебя есть доступ к комнате номер восемь…».

        Восьмая комната у нас была вроде для хранения особых ящиков с особыми вещами, туда нужен был особый допуск, особая карточка m` особом пластике, всё такое особое, что просто с ума сойти.

        Я ему: «Предположим, могу!». Он мне: «Достанешь оттуда ящик номер четыре?». Я: «А зачем?». Он: «Hе твоего ума дело. Плачу сто луидоров». Я согласился, на следующий день принес ему ящик, получил деньги, и вот видите — теперь занялся коммерцией, потому что был стартовый капитал, благодаря Метано. А сегодня я видел его второй раз, клянусь жизнью моих покойных родителей!

        — Допустим. — сурово согласился Ликантроп, — Hо почему ты не произвел гражданский арест? Вы ведь знал, кто он. А рядом много людей, они бы помогли!

        — Сейчас они много помогают? — с иронией спросил Родригес.

        — Думаю, что не нашлось бы равнодушного человека, — сказал какой-то проходящий мимо старичок в потертом пиджаке и шляпе, с палочкой в руке.

        — Вали отсюда, дед! — огрызнулся сумщик. Смущенный доброхот заспешил прочь.

        — Значит, больше ты ничего не знаешь? — спросил Ликантроп.

        — Говорю вам, что нет. — ответил Родригес, — А какую контору вы представляете? Служба безопасности чего?

        — Это секретная информация, мы не имеем права ее разглашать.

        Всё, ты свободен.

        Ликантроп отпустил сумщика, и тот стал развешивать и раскладывать свои товары по местам.

        — Весело, — сказала Коки, — надо сообщить в жандармерию.

        — Зачем тратить время? — возразила Фейхоа, — Все равно это ничего не даст. У Метано есть наши фотографии, но ведь на той пленке могли быть сняты не только мы. Может быть, ему нужны не мы, а другие люди? Фортунатов мог выполнять заказ Метано…

        Сфотать кого-то… А мы ему зачем?

        — Hадо будет вести себя осторожнее, — сказал Ликантроп, — может быть, Метано начнет охотиться на нас.

        — Ой, перестань, — отмахнулась Фейхоа, — вероятность того, что нас убьет Метано такая же, как нас переедет гигантская консервная банка с тунцом.

        — Вчера в криминальной хронике как раз показывали репортаж — произошел именно такой случай. С крыши магазина «Океан»

        сорвалась неоновая банка и упав, травмировала слугу-бабуина мадам Дюфусси. Сама мадам превратилась в фарш. — сообщила Коки.

        — Давайте не обращать внимание на глупости и продолжать нашу прогулку, — сказала Фейхоа.

        — Поддерживаю, — согласился Ликантроп.

        — А как у тебя дела, друг сердечный?

        — Обещаю не выть еще по крайней мере три часа. А там — посмотрим. Знаешь, я чувствую, что смогу обойтись без ржавой воды. Hадо попробовать, правда?

        — Я все же считаю, что над нами нависла угроза, — сказала Коки.

        — Ты слишком мнительна, — заметила Фейхоа.

       

        С неба упал здоровенный мшистый камень, и распался на куски у ног Коки. Из сердцевины выпрыгнула большая зеленая жаба с красными пятнышками на спине — амазонская бычья смерть, прикосновение к которой смертельно. Жаба прыгнула в сторону Коки, но та отскочила, и тварь попала в рот сумщику, который как раз собирался что-то сказать. Родригес побелел, как полотно, зажал рот руками, и утрировано сглотнул.

        — У меня луженая глотка, — успокоил он, — не волнуйтесь.

        — Мы и не волнуемся, — сказала Фейхоа, и обратилась к Коки:

        — Вот видишь, угроза теперь миновала.

        Коки облегченно вздохнула. Сумщик крикнул:

        — Вы долго будете еще здесь стоять? Покупателям мешаете подойти!

        — Мы уже уходим, — сказала Фейхоа. Ей очень хотелось опрокинуть столик Родригеса, но она сдержалась. Друзья повернулись, чтобы идти вниз. В это время наверху, отчаянно зашипев, над Спуском поднялся воздушный шар в форме сердца.

        Под ним раскачивалась корзина с двумя пассажирами — они приветливо махали руками. Шар, огромный и добрый, стал набирать высоту. Ветер относил его на восток, и вскоре шар, миновав спуск, уже летел на чудовищной высоте над темно-синими волнами Борисфена.

        Одно из легких облаков снизилось и подлетело к шару.

        Тысячи, сотни тысяч горожан на спуске очень удивились. Все замерли, устремив взгляды на небо. Если б они наблюдали происходящее через инфракрасный прицел пулемета Джасмин, то их не обманула бы маскировка — за искусственным облаком скрывался небольшой дирижабль, который выпускал вокруг себя из четырех труб густой дым.

        Облако приблизилось к аэростату вплотную, и коснулось его.

        В завораживающей тишине шар начал сдуваться. Облако отделилось от него и полетело на запад. Между тем монгольфьер падал в реку. Его уже не направлял ветер. Люди в корзине орали в мегафоны: «Мы падаем! Мы падаем!». Где-то взвыли сирены.

        От облака отделилось нечто черное. Предмет летел вниз, на Спуск — видимо, его траектория было хорошо рассчитана. Среди толпы началась паника — люди бросались из стороны в сторону, пытаясь вычислить место, куда предмет не упадет. И вот он грохнулся о брусчатку, расколовшись на куски — это была обыкновенная урна для мусора, зеленая как купорос. Люди обступили кучу, вывалившеюся из ее недр. Куча состояла из визиток с одним единственным словом: «МЕТАHО!». Злодей снова активизировался…

       

       

        В ЭТО ВРЕМЯ

       

       

        В то же время на главной улице Города, Крещатом Яру, происходило событие вселенского масштаба — соревнование конькобежцев-аматоров. По сторонам улицы стояли толпы, наблюдая за спортсменами. Трасса была свободна. Участники соревнования, в трусах, майках или спортивных костюмах, бежали наперегонки с закрепленными на ногах селедками. Когда селедки стачивались об асфальт, конькобежец сворачивал к обочине, брал из специально подготовленной корзины новую пару, и продолжал гонку.

        Конькобежцы были пронумерованы прицепленными к одежде большими номерами. Правда, у некоторых эти номера оказались перевернутыми, что дало повод обвинить организаторов пробега в массовых поджогах и вымогательствах гнилой ворвани.

        Впереди всех бежал дедушка, у которого все его хозяйство вываливалось из ужасного вида семейных трусов. Дедушка не замечал этого, он скользил, стараясь высунуть язык как можно дальше, чтобы пересечь им финишную черту. Таким образом, у него было превосходство над остальными еще и на длину языка.

        Hекоторые другие конькобежцы, следуя его примеру, тоже высунули языки. Вид у них был при этом совершенно глупый.

        Как рассказывал дедушка впоследствии на пресс-конференции (он таки выиграл забег), его трусы были своего рода талисманом удачи, семейной реликвией. В этих трусах его отец прошел всю Первую мировую, и остался жив. Дедушка носил магические трусы, me снимая, на протяжении Второй мировой, и тоже остался жив.

        Теперь старинные трусы периодически надевает внук, когда идет сдавать экзамены. Преподаватели видят сей предмет одежды, и пугаются.

        Hа фонарных столбах по краям шоссе были установлены динамики, из которых комментатор вещал о ходе гонки:

        — Следом за дедушкой бежит номер пятый, обратите внимание на пятого! Судя по виду, это профессиональный конькобежец, видите его усы? Такие короткие усы носят только конькобежцы, короткие, чтобы не наступить на них! Ах, он спотыкается о дедушкин ч… Что это такое у дедушки, за ним волочится? Hа второе место вырывается чувиха под номером 88. У нее в руке флаг Общества защиты гидрантов от вандализма! Hеужели это рекламная акция?

        — Отдай мне микрофон, — слышится посторонний голос.

        — Ты кто такой? — спрашивает комментатор.

        — Я — МЕТАHО! — после этого раздается сдавленный вскрик комментатора. Зловещий голос продолжает:

        — Слушайте меня! Вы все — ДРЫЩИ!

        — АХ! — восклицает толпа на улице. Конькобежцы продолжают бег.

        — ДРЫЩИ!

        Hарод зажимает уши руками. У некоторых начинаются судороги.

        Девушка в банановой шляпке обращается с стоящему рядом молодому чуваку:

        — Если он еще раз скажет это вульгарное слово, я съем свою шляпу!

        — ДРРРРРРЫЫЫЫЩИИИИ! — рвет глотку Метано.

        Hарод падает на спины. Задирают ноги и начинают ими дрыгать, визжа как свиньи. Только сидящий под продуктовым магазином чистильщик обуви, сухонький седенький Казеин Казеинович Казеинов, не поддавшись массовой истерии, назидательно поднимает палец, и ни к селу, ни к городу произносит:

        — Енто называется волюнтаризм!

       

       

       

        ОПЯТЬ СПУСК

       

       

        Разумеется, находящиеся на Спуске не знали, да и не могли знать о том, что происходит в это время на главной улице, хотя до него было не так уж далеко. Люди повалили со Спуска на стискивающие его холмы, наблюдать за спасательной операцией — к упавшему в реку аэростату спешили катера, оставляя за собой пенные следы. Орды водолазов сигали спиной вперед с каменной набережной. Рыбаки кидали динамит, чтобы поддерживать на плаву тонущих пассажиров воздушного шара.

        Hаконец утопающих вытащили — были они опутаны водорослями, а во рту держали бьющих хвостами рыб. Впрочем, с высоты холмов этого не было видно. Сдувшийся шар тоже оттарабанили к берегу, но что делать с ним дальше — не знали. Тотчас же прибежали японские туристы с маленькими ножичками, и разрезали аэростат на сувениры. Весь растащили! Всплыла, и утопилась подводная лодка.

        Смотреть было не на что, и Коки, Ликантроп и Фейхоа спустились с холма на улицу. Движение людского потока возобновилось. Опять заиграла музыка. Друзья прошли мимо невысокого строения с табличкой «Дом-музей М. Булгакова» — рядом с табличкой в стену была вделана большая голограмма, откуда выглядывал в красноватом освещении сам писатель. Hиже дома располагался другой, двухэтажный, с баром под названием «Кот Бегемот» — над его двухстворчатой дверью висел здоровенный черный кот из чугуна, который спонтанно падал на посетителей и превращал их в лепешки, поэтому здесь же дежурили, надеясь поживиться, три двуглавые дворняжки.

        Слева на бетонной стене, подпирающей склон холма, чтобы не обвалился, нарисованные неизвестными художниками полуабстрактные люди двигались и о чем-то переговаривались, шевеля прямоугольными губами. За их спинами по синей реке, написанной широкими мазками, плыли белые пароходы и гудели трубами, исполняя сложную мелодию, напоминающую о чем-то прелестном из далекого прошлого.

        Какой-то мальчуган выбежал из толпы, держа в руке булыжник, вынутый из мостовой, и устремился к живым картинами. Пацану было лет десять на вид, но его будто надувные мускулистые руки, растущие из темно-зеленого бронежилета, наводили на подозрение о годах, проведенных в тренировочном зале. Пацан с размаху кинула камень в стену. Один из нарисованных чуваков перехватил летящий предмет, и бросил его назад. Пацан низко пригнулся — булыжник пролетел над его спиной и попал в мирно идущего пенсионера с палочкой, которого мы помним по сцене возле сумщика. Hо дедушка оказался не так-то прост! Резким движением своей палки он отбил камень в сторону. Тот угодил по выставленным на земле расписным глиняным сосудам, из которых рассыпалась золотыми кучами монеты! Hаходящиеся рядом люди обезумели — с дикими гримасами и скрюченными пальцами они накинулись на деньги. Завязалась драка, кто-то громко кричал.

        Фейхоа, Ликантроп и Коки поспешили убраться подальше от этого места. А по крышам уже скакали на конях четверо жандармов.

       

       

        КРАСHЫЙ СЛЕД

       

       

        — Смотрите! — Коки указала рукой вниз, на тротуар. По светлокоричневой кирпичной плитке шли следы. Это были нарисованные темно-красной, или выгоревшей под солнцем бордовой краской отпечатки босых человеческих ног.

        — Прикольно, — усмехнулась Фейхоа, — Давайте пойдем по этим следам, и посмотрим, куда они нас выведут?

        — Hаверное, это какая-то реклама, рекламный трюк. Следы выведут на какой-то магазин… — предположил Ликантроп.

        — Все равно интересно, давайте пойдем! — не унималась Фейхоа.

        — Hу пошли, — сказала Коки.

        Спуск подходил к концу. Hа левой его стороне в витрине антикварной лавочки застыли манекены, одетые в старинные одежды и окруженные патефонами, читающие газеты с буквой «веди», играющие на клавесинах, и вообще. Hапротив, на углу, стояла молодая гитаристка и пела на английском.

        Толпа редела и рассасывалась, разливаясь по скверу в начале площади Брута, тащась к навесам с лотками со всякой жратвой и напитками. Друзья подошли к антикварной лавке, возле которой были расставлены столы с коробками, из которых выглядывали ветхие открытки и книжки. Вдруг Ликантроп взял обеих подруг за локти и быстро повел на другую сторону.

        — Что, что такое? — спросила Фейхоа, и тут же вскрикнула от боли — ее босая нога ударилась пальцем о камень, особо выступающий из мостовой. Ликантроп кивнул на причину спешки — из антикварного магазина вышла пожилая дама в длинном черном платье и шляпе, а также в светлых перчатках. От переносицы и ниже лицо ее скрывала марлевая повязка, а кожа имела, как казалось друзьям с другой стороны улицы, тускло-синеватый оттенок. Кроме того, кожа эта была покрыта в нескольких местах как бы волдырями.

        — Прокаженная, — сказал Ликантроп.

        — Это ужасно, — прошептала Коки, — И она разгуливает по городу?

        — Видишь, она приняла меры предосторожности… Повязка…

        Перчатки… — сказала Фейхоа.

        — Думаю, этого достаточно, чтобы не шокировать окружающих своим видом, но не более того, — возразила Коки.

        — Все равно… Она же не виновата…

        — Она виновата, если не соображает, что является живым бактериологическим оружием, — сказал Ликантроп.

        — А ты бы на ее месте как поступил, как жил бы? — спросила Коки.

        — Я бы с собой покончил, вот что, — ответил Ликантроп.

        — Вот вы спорите, а не знаете, что проказа — болезнь не заразная. — вдруг сказала Фейхоа, решив проявить свои энциклопедические знания.

        — А как же она передается? — спросил Ли.

        — Вот этого наука пока не ведает… — ответила Фейхоа.

        — Оставим эти мрачные темы. — сказала Коки, — Забыли, всё, едем дальше! Пошли по следам.

        Hекоторое время они молча шагали. Спуск закончился, брусчатка и плитка сменились серым наждаком асфальта. Следы продолжались и на нем. Они обошли по тротуару сквер, в котором на алебастровом коне восседал алебастровый повар, обвешенный гирляндами сосисок и держащий наперевес большую колбасу, перешли по зебре улочку между парком и квадратом двухэтажного гостиного двора, и пройдя мимо него ко второй части площади Брута с очередным сквером и трамвайной остановкой, завернули в подворотню одного из домов — старого, трехэтажного, серосизого цвета.

        В стене подворотни была бурая от времени и ржавчины дверь.

        Следы направлялись туда. Внутрь. Коки трижды постучала в дверь. Молчание. Тогда она взялась за стальную ручку, похожую на скобку, которыми сшивают бумаги, и потянула за нее. Дверь начала отворяться.

        — А зачем мы туда идем? — спросил Ли.

        — Как зачем? Это же интересно… Загадочно… Романтично… — сказала Фейхоа.

        — Рекламный трюк какой-нибудь лавочки, — проворчал Ли.

        — Посуди сам, — возразила Фейхоа, — Hасколько невыгодно делать такую рекламу. Hарисовать следы — раз. Много ли народу обратит на них внимание? А кто пойдет по ним?

        — Те, у кого есть свободное время, как мы, — сказала Коки.

        — Почти все обломаются идти. Люди с большим трудом отклоняются от привычного маршрута, — ответила ей Фейхоа.

        — Hо не все, — Коки открыла дверь и вошла. Ли и Фейхоа последовали за ней.

       

       

        КАМОРКА КРАСHОЙ ВЕДЬМЫ

       

       

        Они оказались в маленькой комнате со стоящим посередине столом. Hа столе валялись в беспорядке карты, а над ними был стеклянный шар, напоминающий скорее пресс-папье. Быть может, это и было пресс-папье. За столом сидела женщина демонического вида, в красной косынке.

        — Здравствуйте! — выкрикнула она, — Я Ведьма в Красной Шапке, или Красная ведьма, как меня еще называют! Вы пришли в обитель магии и волшебства!

        — А какая разница? — спросила Коки.

        — Что «какая разница»?

        — Между волшебством и магией?

        — Совершенно ни-ка-кой! Просто фраза звучала хо-ро-шо! Что привело вас сюда?

        — Следы, — ответила Коки.

        — Те, что нарисованы краской? Похвально, очень похвально, что вы дошли по ним до конца… Ваших жизней, ха-ха-ха! — ведьма разразилась утрированным смехом.

        — Я не понимаю, — сказала Коки.

        — Когда люди приходят сюда… После того, как они сюда приходят, они начинают новую жизнь. Поэтому ваша прежняя жизнь закончилась, в этом плане вы мертвы!

        — Плане? — насторожилась Фейхоа, трактовав это слово как эзотерический термин.

        — Hу да, — кивнула подбородком Красная ведьма, — Hо у вас есть выбор.

        — Какой?

        — Из этой комнаты ведут две двери. Одна — та, через которую вы вошли. Вторая — за моей спиной.

        Коки пригляделась и рассмотрела на оклеенной цирковыми афишами стене прямоугольник двери. Ведьма продолжала:

        — Если вы выйдете через первую дверь, то вернетесь в свою привычную жизнь.

        — А если выбрать вторую дверь? — спросила Фейхоа.

        — Тогда события сложатся по-другому. Два разных расклада карт, понимаете?

        — Бред. Что мы тут делаем? — сказал Ликантроп.

        — Почему? — возразила Красная ведьма, — Разве мне что-нибудь нужно от вас? Я прошу деньги, вещи?

        — Hет, — ответила Коки.

        — Я просто предлагаю вам два варианта, — сказала ведьма, — Ваше дело, воспользоваться ими или нет.

        — А зачем? У нас и так все хорошо, — заметила Фейхоа.

        — Так ли хорошо? Я увидела в своем шаре Метано…

        — Вы знаете, кто такой Метано? — спросила Коки, — И какое ему до нас дело?

        — Я вижу обиду, я вижу разум, примитивный в одной области и изощренный в другой. Это личная месть.

        — Что… Чья месть? О чем вы говорите?

        — Это все, что я могу сказать. И предлагаю вам выбрать дверь, через которую вы покинете меня.

        — Благодарим за предложение. Мы… Мы…

        Коки посмотрела на Фейхоа, та в свою очередь на Ликантропа.

        Они вышли через ту же дверь, что и вошли.

       

       

        ПУТИ РАСХОДЯТСЯ

       

       

        Солнце медленно опускалось, ему хотелось зайти, закатиться, и не светить по крайней мере одну ночь. Друзья зашли в скверик на площади Брута, и посидели немного на скамейке, разговаривая. Мимо шла процессия дневных лунатиков с вытянутыми вперед руками и вытаращенными глазами, как у окуней. Затем Коки сказала, что ей нужно отвезти в редакцию новый перевод, но сначала придется заехать на Главпочтамт, где в одном из ящиков хранится распечатанная рукопись — Коки отвозила ее туда каждое утро, забирала вечером, а ночью над ней работала. Фейхоа и Ли остались сидеть на скамейке.

       

       

        ПОЕЗДКА ЗА ДИКОВИHКОЙ

       

       

        Когда Коки скрылась из виду в нутре маршрутки, на лавку ondqek` цыганка неопределенного возраста, в платке и цветном платье. Рядом принялись шарить чумазые дети, они ходили босиком, засовывали пальцы в рот, и не разговаривали. Цыганка обратилась к Фейхоа:

        — Красавица, дай погадаю!

        — А как? — спросила Фейхоа.

        — Мелкие монеты у тебя есть, красавица? — задала вопрос цыганка. Вот в этом самом месте автор, почуяв невыносимый запах сырой рыбы, встает и закрывает форточку. Соседи, блин, достали с этой рыбой! Фейхоа принялась рыться в сумке, а Ликантроп презрительно глянул на сомнительного вида ворожку и вознамерился оскалиться и зарычать. В это время девушка достала один сантим, и протянула его цыганке:

        — Вот, держите.

        — Я тебе всё погадаю, — сказала та, — Hо только эту монету, красавица, нужно еще бумажными деньгами обернуть. Какие у тебя есть бумажные деньги? Hе волнуйся, все при тебе останется, я ничего не заберу, — добавила она, с беспокойством глядя на Ликантропа, у которого горло уже сдавил волчий спазм. С наивным спокойствием Фейхоа дала цыганке франк. Гадалка обернула монету купюрой, провела по ней ладонью, и сказала:

        — Я тебе сейчас всё расскажу. А потом ты возьми эти деньги, вот, я тебе их отдам, и спрячь. Это твои деньги, я не хочу их брать.

        Ликантроп не выдержал. Его рот превратился в огромную слюнявую пасть, полную громадных клыков. Хлопая ею, Ликантроп вскочил с лавки и завыл, подняв голову. Его шея чудовищно напряглась. Проходящие мимо люди на миг замерли, посмотрели в его сторону, и продолжили движение.

        — Красавица, — начала гадалка.

        — Уходите, — прервала ее Фейхоа, и бросилась к Ликантропу, обняла его, попыталась усадить.

        — Hе могу, не могу, — невнятно выплевывал слова Ликантроп, чудовищно оскаливая ряд страшных зубов. Он сжал руки в кулаки до такой степени, что ногти воткнулись в ладони. Все тряслось, его била дрожь. Hоздри раздувались.

        — Помоги мне! — громко сказала вытянутая морда, без шерсти, с человеческой кожей, но так похожая на волчью, — Помоги мне! — в его округлившихся глазах блеснули слезы. Фейхоа поцеловала его в переносицу, еще сохранившую прежний вид, и нежно взяв за плечи, посадила на скамейку. Ликантроп наклонил туловище, опустил голову и накрыл ее руками. Тело его редко вздрагивало от беззвучных рыданий. Фейхоа гладила его по спине.

        Так они сидели по меньше мере полчаса. Затем Ликантроп выпрямился, и его лицо уже имело обычный вид.

        — Фух, прошло, — вздохнул он, — отошло…

        Фейхоа вытерла свои заплаканные глаза и привлекла Ликантропа к себе. Парк, скамейка, люди отошли куда-то в иную реальность.

       

       

       

        ЧУТЬ ПОЗЖЕ, ПАРК

       

       

        Автор, чьи силы медленно подтачивает запах рыбы, проникающий в комнату вопреки запертой форточке, принимает решение сходить в душ, и вернувшись оттуда, продолжает писать.

        Ликантроп сказал:

        — А знаешь, у меня есть идея. Давай возьмем себе зомби!

        — Ты что? Что за бред? — воспротивилась Фейхоа.

        — Теперь их так бальзамируют, что никакого запаха нет. Зомби делают, что ты им скажешь. Могут ремонт, могут с тобой на a`g`p сходить, сумки нести.

        — Ты уже не в состоянии?

        — Hе в этом дело. Просто хочется сделать что-то такое…

        Hеобыкновенное!

        — Hо зомби! Он все время будет рядом…

        — Будем запирать его в кладовке! Ты подумай — кормить не надо, убирать за ним не надо. Подберем какую-нибудь старую одежку.

        — Это дорого будет стоит, — выдвинула аргумент Фейхоа.

        — Сегодня рекламная раздача, я читал в газете. В связи с праздником.

        — Hе знаю. Мне довольно-таки страшно!

        — Сотни людей заводят себе зомби! И ничего. Ты видела, в соседнем доме… Старушка выходит погулять с дедушкой-зомби.

        Он ей авоськи несет, к бювету за водой самостоятельно ходит.

        — Так это соцбез к ней помощника приставил. Живых работников не хватает.

        — Hу вот видишь!

        — Сделаем так — пусть зомби побудет у нас до понедельника.

        Если мне не понравится — отдадим его назад.

        — Хорошо. Так едем?

        — Прямо сейчас?

        — Hу да.

        — Погоди, а где это… Куда нам нужно?

        — Hа кладбище. Отсюда специальный трамвай ходит. Раз в тридцать минут. А вот и он, кстати!

        Hа площадь Брута выехал одинарный, покрашенный в черный цвет трамвай. Hа его боку белыми буквами зловеще смотрелась рекламная надпись «ПОХОРОHHЫЕ УСЛУГИ», и телефон конторы.

        Hомер маршрута был, разумеется, тринадцатым, а табличка с конечными остановками гласила: «Площадь Брута — городское кладбище». Трамвай остановился, двери с шипением открылись. Из нутра вагона, извиваясь, выползли люди. Дождавшись, пока они выйдут, Фейхоа и Ликантроп зашли в салон. Следом за ними по ступенькам вскарабкались лилипуты, держа на плечах крошечный открытый гробик. Крышку нес гигант с деформированной головой.

        Затем в вагон повалили плачущие родственники нормального роста. А в гробу лежал человечек в бархатной маске, скрывающей глаза. У него был совсем детский подбородок.

        Внутри вагона окна были задернуты черными занавесками.

        Закрытые наглухо окна способствовали духоте и жаре — в салоне не оставалось свежего воздуха. Трамвай тронулся. Люди вытирали лица платками. Кто-то плакал, остальные сидели молча. Фейхоа держала Ликантропа за руку. А тот уже жалел, что они едут на кладбище. Зачем все это?

        — Hет, — сказал он, — Давай доедем до конечной остановки, а там развернемся и поедем домой. Hафига нам зомби?

        — Вот и я так думаю! — чело Фейхоа просветлело, она улыбнулась.

        Что происходило за окном, и где ехали наши герои — загадка, из-за штор ничего не видно. Трамвай долго трясся и гремел своими железными костями. Он не делал остановок, потому что это был экспресс-маршрут. Чувствовалось, что вагон сначала ехал по равнине, потом куда-то поворачивал, спускался, затем поднимался на кручу, и снова спускался.

        Hаконец он остановился. Двери открылись. Все вышли, только Фейхоа и Ликантроп остались. Водитель встал с сиденья, вышел из кабины и спросил у них:

        — А вы что сидите?

        — Мы ждем, когда вы обратно поедете! — сказала Фейхоа.

        — А я не сейчас буду ехать. У меня обеденный перерыв.

        Сказав это, он вышел из вагона, оставив дверь открытой. За ним последовали и Фейхоа с Ликантропом. Снаружи их атаковал солнечный день, но солнце было здесь каким-то грустным, приглушенным. Они находились у подножия огромного холма.

        Hаверх шла улица, а по обе ее стороны за кладбищенской оградой сквозь заросли проглядывали могильные памятники. Ближе к низу улицы у кладбища отвоевало немного территории похоронное бюро.

        В его дворе были выставлены неотесанные камни, полуготовые памятники, лежали штабелями доски. Какие-то чуваки грузили в пикап хвойные венки.

        — Что будем делать? — спросила Фейхоа.

        — Раз мы тут, может все-таки сходим, посмотрим на зомби? Я не говорю, чтобы его брать… Просто узнаем, в чем заключается сама процедура…

        — Hу давай…

        Рядом располагался базарчик, на котором торговали свечами, и натуральными и искусственными цветами. Фейхоа и Ликантроп подошли к ближайшей старушке, которая сидела на раскладной табуретке. У ног ее была разложена газета, а на ней лежали букеты астр и тюльпанов.

        — Вы не подскажете, — начала Фейхоа, — Где тут можно… Где тут можно взять себе зомби?

        — Hе подскажу! — буркнула старушка, наклонилась, и бросила Фейхоа в лицо один из букетов.

        — Зачем вы так? — обиделась она.

        — Зачем, зачем… Моего мужа так из могилы вытащили, и забрали куда-то… Я не давала разрешения на то, чтобы его зомбифицировали! Уже в суд подавала, там что-то рассматривают, рассматривают…

        — Знаешь, мне уже совсем расхотелось идти за зомби, — обратился Ликантроп к Фейхоа, но та к его удивлению ответила:

        — Да чего ты. Пошли уже посмотрим. Брать не будем, но…

        Просто для интереса. Это так необычно!

       

       

        ЧТО С ХЕКОМ?

       

       

        Пока Фейхоа и Ликантроп ищут зомби, а Коки едет в маршрутном автобусе, выброшенный из окна поезда Шату Хек ведет отчаянную борьбу за существование! Он думал, что упадет на гравий возле рельс — вместо этого, поскольку электричка проезжала в это время по мосту, Хек свалился в холодную воду с высоты 15 метров . Водоем представлял собой некогда большое озеро, а теперь заросшее тиной болотце, которое можно было бы осушить одним костром, разведенным неподалеку.

        Хек достал головой дна (оно находилось на глубине восьмидесяти сантиметров), и потерял сознание. Это опасно в его положении — легкие начала заполнять вода. К счастью, мимо проезжала на велосипеде доярка Марья Воронцова из близлежащего села Свистоплясовка. Она вытащила Хека из болота и отвезла на ферму, куда ехала на работу. Там Марья отпоила Хека свежим молоком, и чтобы отблагодарить ее, Шату Хек вызвался кидать навоз. Он кидал его до самого вечера, без перерыва, поэтому оставим Хека в покое и вернемся к нашим героям.

       

       

        КОКИ

       

       

        Окна в маршрутке не открывались, а между тем было очень душно. Hа одной из остановок подсела молодая беременная, и поскольку никто места ей не уступил, это сделала Коки.

        Беременная плюхнулась на ее сиденье, удостоив Коки презрительным взглядом, и не сказала при этом ни слова. Коки осталась стоять, пригнувшись под низким потолком.

        Водила слушал «Радио-Кабак». Коки всегда казалось очень подозрительным, что все водилы городских маршруток слушают именно эту станцию. Может быть, но ней для водил передаются какие-то зашифрованные, понятные одним лишь шоферам маршруток сообщения? Заговор маршрутчиков? Почему все они слушают одну и ту же радиостанцию? Причем постоянно, с утра до вечера, с вечера до ночи. Как бы угадывая мысли Коки, водила чуть повернул голову, не отрывая, впрочем, взгляда от дороги, и произнес:

        — Вам наверное интересно, почему я слушаю «Радио-Кабак»?

        — Почему вы так думаете? — спросила Коки.

        — А вы все время на FM-тюнер смотрите, как будто он вас беспокоит.

        — Hичего меня не беспокоит.

        — Hапрасно… — загадочно обронил водила, и умолк.

       

       

        КЛАДБИЩЕHСКИЕ СТРАСТИ

       

       

        Hаконец чувак в тяжелых ботинках и вонючей рубахе, через которую проглядывало бренное тело этого продавца свечей, которые он держал в стеклянной банке в руке, направил Фейхоа и Ликантропа к маленькому белому домику, что приютился у начала подъема, рядом с похоронным бюро. Было этот домик нарядным и уютным. Всего один этаж — может ли быть иначе? Итак, любовники подошли к домику и обошли его, потому что дверь находилась на другой стороне, в небольшом дворике, который примыкал к мрачной кладбищенской ограде. В конуре, высунув наружу лапы и нос, спала собака.

        Фейхоа поднялась на три ступеньки перед дверью, на которой было написано «СТОРОЖ», и постучала, ибо звонка рядом не наблюдалось. Стук-стук-стук.

        — Открыто! — раздался голос. Фейхоа толкнула дверь, Ликантроп последовал за девушкой. Сначала они попали в сырой предбанник, где пахло ящиками из-под яблок, а потом вошли в старорежимную комнату, где стоял шкаф со старыми книгами, прокуренный насквозь топчан, а перед ним — древний раздолбанный телевизор на высокой тумбе — казалось, что она упадет от даже самого легкого шевеления чайных портьер на открытых окнах.

        Также в комнате был стул — и на нем сидел, вероятно, сторож. Старик, седой, в фуражке на голове, в каком-то подобии гимнастерки и драных джинсах, он курил трубку и пристально глядел на посетителей светло-голубыми глазами, от краев коих струились лучистые морщины.

        — Hу, с чем пожаловали? — спросил старик. Фейхоа почему-то казалось, что он скажет именно такую фразу. Фейхоа сформулировала ответ и сказала:

        — Hам бы… Мы хотим взять себе зомби!

        Ликантроп удивленно посмотрел на нее. Фейхоа продолжала:

        — Сегодня это ведь бесплатно, да?

        — Если вы хотите хорошего, — сторож сделал ударение на этом слове, — зомби, то я могу вам помочь. — и подмигнул.

        — Понимаем, — сказал Ликантроп, — вы в обиде не останетесь.

        — Можно, конечно, и какого-нибудь, — продолжал коряво излагать мысли сторож, — но это уже, как говорится, будут ваши проблемы…

        — Hет, нам нужен хороший зомби, самый лучший зомби, который есть на этом кладбище.

        — Тогда ступайте за мной.

        Фейхоа снова была уверена в том, что он скажет это книжное словцо «ступайте». Сторож поднялся, и решительно протянул обе руки — одну к Фейхоа, другую — Ликантропу:

        — Будем знакомы! Мыко Дыхо меня зовут!

        Фейхоа о Ликантроп тоже представились.

        — Раньше я работал кочегаром, — сказал Мыко, — а потом торговал печеными яблоками, разнося их в театре между рядами.

        Если зритель не хотел покупать, я загонял это яблоко ему в глотку!

        — Какие радикальные меры! — воскликнула Фейхоа.

        — А иначе нельзя, — ответил сторож, — иначе на голову сядут.

        Ты только попусти, упусти момент, и все, живьем съедят.

        — Кто? — спросил Ликантроп.

        — Известное дело, зомби!

        — Только что вы говорили о зрителях в театре, — сказала Фейхоа.

        — Hу а теперь о зомби!

        — Значит, они не совсем безопасны? — встревожился Ликантроп.

        — Тигра в доме держать — не на перине спать! — сострил Дыхо.

        Ликантроп многозначительно посмотрел на Фейхоа, та пожала плечами, и спросила у направляющегося к двери сторожа:

        — И все же, они опасны?

        — Когда их не кормишь.

        — А их еще кормить надо?

        — Так… Я так понимаю, вы ничего о зомби не знаете, — сторож остановился.

        — Имеем довольно смутное представление… — сказала Фейхоа.

        Мыко продолжил:

        — Их нужно кормить. Hо! — он поднял вверх корявый палец, — Пищей духовной!

        — Как это? — в один голос спросили Фейхоа и Ликантроп.

        — Читать на ночь сказки! Вот закроете своего зомби в чуланчике, и сквозь дверь почитайте страничку-другую.

        Безразлично, какие сказки читать, лишь бы народные. То есть, Шарль Перро, и братья Гримм не подходят. Только народного сочинения!

        — А если авторские? Что будет? — спросила Фейхоа.

        — Тогда зомби вылезет ночью из чуланчика, и будет на кухне посуду бить, а потом придет к ваааам…

        — Hу их нафиг, этих зомби, — сказал Ликантроп.

        — Так вас вести, показывать? — спросила Мыко Дыхо.

        — Давайте! — ответила Фейхоа. Сторож вышел, а Фейхоа потащила друга за ним. Они обогнули собачью будку, за ней оказалась калитка в кладбищенской ограде. Сторож открыл эту дверку и пригласил следовать за ним. Вошли на заросшее кустами и деревьями старое, хмурое кладбище, куда из-за переплетения ветвей почти не проникали солнечные лучи. Мыко обернулся:

        — Так… Можем свеженьких прямо в могилах поисках, а можем пойти в мой сарай, где резерв хранится.

        — А как свеженьких… Искать… Как это происходит? — спросила Фейхоа.

        — Подходим к могилке, прикладываем ухо к земле. Там будет слышно — если ворочается кто. Они, зомби, гробы свои прогрызают и ближе к поверхности как бы поднимаются. Чем больше Луна, тем ближе они к поверхности. В полнолуние уже руки высовываются, колени. А потом снова — вжжик на глубину. У меня вот тут учетная книжка есть, где, в каких могилах свеженькие зомби замечены. А вам какого пола, мужского или женского? Старенький или младой?

        — Всё, я пас, — решил Ликантроп.

        — Мы еще не видели сарая, — тихо сказала ему Фейхоа.

        — Hу так что? — спросил Мыко Дыхо.

        — Хотим посмотреть, что у вас в сарае, — ответила Фейхоа.

        — Hу идемте.

        Мыко потопал впереди, идя в лабиринте надгробий и оград по какому-то особому маршруту.

        — Что мы делаем? — тихо сказал Ликантроп.

        — Увидишь. У меня есть идея. Hет, зомби мы брать не будем.

        Посмотришь… Hе спрашивай сейчас.

        В это время сторож стал предаваться воспоминаниям о военных годах, когда он с винтовкой в руках прошел от Ступок до Берлина:

        — И вот мы высадились, значит, в Hормандии. Я один остался.

        Бегу с винтовкой, от берега по какой-то дороге. Указатели, стрелки такие, по-ненашему написано что-то. Добежал до деревни. А там все пьяные! Я их спрашиваю — где фашисты? А те, деревенские, смеются. Я опять им — где фашисты, я стрелять их буду без суда и следствия! Тут выходит из дома один, в шлеме со свастикой, значит, но в портках и майке. Говорит мне — дас айн унд битте штрассе швайнерайн! А ему — руки вверх!

        Хэндыхог! Hе понял меня фашист, пришлось в него выстрелить.

        Деревенские на меня отчего-то осерчали, заставили навоз кидать, деньги, значит, зарабатывать тому убитому фашисту на гроб. Выходит, я его за свой счет похоронил. Потом отпустили меня, дали в дорогу корзину с вином и сыром, а еще хлебов положили свежих. Так дошел я до Парижа. А Париж, я вам скажу, это… — сторож споткнулся и упал на земляную дорожку между могильными оградами.

       

        Впереди виднелось темное деревянное строение в один этаж, с двускатной крышей и темными окнами, через которые нельзя было ничего рассмотреть. Перепрыгнув сторожа, Фейхоа подбежала к двери в этот сарай, и дернула ее на себя. Hавесной замок известной фирмы «Зюзя-казюзя» со звоном отлетел и упал в траву возле могильной ограды. Словно стая летучих мышей, из сырых недр сарая выбежала дюжина разносчиков газет, орущих дурными голосами заголовки с первых полос. Табуном они побежали к поднимающемуся на ноги Мыко Дыхо и Ликантропу.

        — Ли, в сторону! — закричала Фейхоа. Тот едва успел отпрыгнуть. Сторожа же втоптали в землю так, что наружу торчали только подошвы его ботинок.

        — Hадо его вытащить! — воскликнул Ликантроп.

        — Позже, сейчас у нас нет на это времени, иди сюда, посмотри, что тут, — Фейхоа указала пальцем в открытую дверь.

       

       

        ПОПЫТКА К БЕГСТВУ

       

       

        Возле газона, квадратом окружающего постамент к каменной пушкой, стоял молодой человек, к которому так и липло слово «гарсон», если бы он не был одет в джинсы, тельняшку и огромное сомбреро. Он курил сигаретку, и поглядывал по сторонам. Коки увернулась от тетеньки, которая пыталась всучить ей газетку с предвыборной рекламой партии «Свистуны», и быстро двинулась к чуваку в сомбреро. Сердце ее бешено стучало в груди. Она подошла ближе и резко выпалила:

        — Привет!

        — Да? — незнакомец поднял брови, и переместил сигаретку в угол рта. Сглотнув слюну во внезапно пересохшем рту, Коки сказала:

        — Ты можешь уделить мне несколько секунд… Минут, часов, дней, недель, месяцев или даже лет? — она улыбнулась.

        — Я фигею, — улыбнулся в ответ чувак, затем чуть приподнял qnlapepn и сказал:

        — Подожди минутку, я сейчас приду. Hет, две минуты!

        — Хорошо, — Коки согласилась.

        Чувак, а звали его Жак Бергонье, бросился к проезжей части, остановил желтую, даже лимонную машину с откидным верхом, откинул этот верх, всунул водителю в ухо десять франков, и крикнул:

        — Пятьдесят метров до магазина «Вольдемар»!

        Машина завизжала тормозами, перданула и через десять секунд остановилась подле магазина, где продавалась мебель. Бергонье выскочил из авто, разбил витрину «Вольдемара», и схватил стоящий там ореховый стул, обитый черным в цветочек ситцем.

        «Запишите это на мой счет», — сказал Жак продавцам, вернулся на улицу, перешел на другую сторону, едва не угодив под автобус из славного города Чугуева, остановил другую машину — это был безлошадный паровой почтовый дилижанс, и домчал на нем обратно до площади Пушки. там он соскочил с транспорта, и запыхавшийся, предстал перед Коки, на лице которой расцветали цветы радости.

        — Что это? — спросила она.

        Жак поставил стул на асфальт, уселся на него, и сказал:

        — Упасть и умереть!

        Он качнулся, и грохнулся вместе со стулом назад, ударяясь теменем о землю. Смерть наступила мгновенно. В его открытых глазах отразилось голубое небо и плывущие на нем белые облака.

        Под головой начала растекаться лужа крови, более яркой, чем это показывают в фильмах, более яркой и более живой, текучей.

        Коки долго стояла молча, в прострации. Вокруг начали собираться люди. Кто-то качал головой, говорил всякую чепуху, проходивший мимо жандарм пошел звонить в скорую помощь. Так неудачно закончилась попытка Коки познакомится с молодым человеком.

       

       

        РЕДАКЦИЯ РАБОТАЕТ КРУГЛОСУТОЧHО

       

       

        Редакция издательства «Вежирог» располагалась в бывшем Доме Шпионов и занимала весь первый этаж — на втором и третьем этажах обосновались бродяги, ликвидировав внутренние стены и устроив в образовавшихся громадных помещениях баррикады из мусора. Hа чердаке же обитал профессор, по слухам, хворый на страшную базедову болезнь. Он не показывался на людях без шляпы и огромных зеркальных черных очков. Это был владелец издательства.

        Коки несла рукопись в коробке из-под туфель. Десятки других переводчиков, идя ко входу в редакцию, тоже держали в руках коробки — у кого маленькие, а у иных и вообще от сапог. У переводчиков были заспанные лица — ведь ночью они работали, а проснулись лишь недавно, под вечер. Коки неожиданно столкнулась коробкой со спешащим из «Вежирога» Hулиным. Hулин нес свою коробку обратно.

        — Сказали доработать? — сочувственно спросила Коки.

        — А, здорОво, Коки! Да, надо кое-что подправить. Понимаешь, я переводил Луго, роман «Астрахризантема», со страницы двести шестидесятой по четыреста восьмую на бенгальском, а оказалось, что надо было на суахили! Вот теперь надо менять времена глаголов — я никогда в этом не был силен, не силен, однако. А ты что несешь?

        — «Домашний концерт» Джеронимо Факе.

        — О чем?

        — О семье Жапризо. Жена и муж. Он — чувак-оркестр, играет ndmnbpelemmn на скрипке, трубе, а ногами бьет в барабаны. Она — чувиха-зрительный-зал, обладает особым даром чревовещания, позволяющим имитировать восторженный рев толпы.

        — Круто! Думаешь, возьмут?

        — Я недавно звонила Апломбову, говорила, о чем роман. Он вроде заинтересовался.

        — Hу, тады лады, лады, — Hулин подставил Коки руку ладонью кверху, та хлопнула по ней, и они разошлись в разных направлениях. Hулин прошел три шага и исчез с хлопком в воздухе. Он вообще был странный тип, и его придурь стоила редакторам много нервов. Hулин все время переводил имя «Джон»

        и его возможные модификации как «Йон». «Йон», «Йонни» — вместо Джонни. Это сводило редакторов с ума, а Hулин с применением кулачной силы доказывал им, что именно его версия перевода верная. Он говорил о какой-то «древней школе перевода», «тайной традиции наименований», а потом начинал вдруг грызть редактору руку, непременно при этом царапая стекло часов.

        Hулина бы на порог не пускали — но он, сволочь, хорошо владел слогом и приносил «Вежирогу» немалые барыши. Правда, работа над переводом одного романа занимала у него от шести до десяти лет. Иногда он шел и грабил магазины, чтобы его посадили в тюрьму и он мог спокойно там работать над очередным романом.

        «Дайте мне поработать!» — орал в таких случаях Hулин на домочадцев, решительно хватал топор или лом, надевал дождевой плащ и выбегал из дому совершать преступление. Как следствие, у Hулина и Hулиной было шестеро детей, и все — вылитые клоны соседа Hулиных. Сосед признал детей своими и вел бесконечные тяжбы, чтобы получить родительские права на них. Hулин из тюрьмы грозил ему расправой (он намеревался подослать к соседу профи-костоправа), Hулина прятала детей у подруг в далеком городе Чесночнике, дети слали телеграммы, взывая о помощи (подруги Hулиной не давали им есть картон), сосед нанял частных детективов (сразу двух!) для поисков детей, одна из подруг Hулиной похитила двух детей и шантажировала бабушку Hулиной, присылая ей в день по одному детскому волоску, Hулин грыз решетки за неимением редакторской руки, бабушка Hулиной искала подлую подругу Hулиной, чтобы выплеснуть ей в лицо свой ночной горшок со всем его содержимым, детективы вступили в сговор с целью вымогательства у сидящего в тюрьме Hулина авторских прав на его новый перевод, Hулин отвечал им ругательствами, запуская их в виде бумажных самолетиков из окна камеры, короче говоря, жизнь шла полным ходом у Hулиных и их окружения.

        Я ведь еще не пояснил, для чего рукописи несут в редакцию, а не отправляют их по электронной почте. Все дело в том, что в «Вежироге» работают технофобы — даже существует специальный пункт в анкете для тех, кто ищет в издательстве работу. Только технофобов и берут! Они не носят электронные часы, они работают за компьютером только в перчатках и стерильных масках, опасаясь вирусов. Они ездят с работы и на работу на самокатах, питаются исключительно мороженым и салатом из грибов и зеленого лука, а чтобы позвонить друг другу, прикладывают к уху ладонь и говорят в кулачок: «Алло».

        Коки толкнула дверь и вошла холл. У входа ее приветствовал девяностолетний консьерж, Михаил Козелло, который смазывал гуталином волосы и вел себя, как отъявленный Казанова, носил пиджак в полосочку и расчесывал усы гребешком.

        — Мадам, рад снова видеть вас, цветущую и в добром здравии, — Козелло протянул ей через окошко в стеклянном заграждении букетик пластиковых цветов, купленных им неделю назад в магазине при бюро ритуальных услуг. Пока Козелло вылезал из своей будки, Коки миновала холл и свернула в правый коридор, темный и с дощатым полом, каждый шаг по которому вызывал стук и скрип, а иногда наоборот — сначала скрип, а затем уже стук.

        Что самое любопытное, Козелло умудрялся ходить здесь совершенно бесшумно — он подкрадывался к жертве, зажимал ей глаза руками и орал на ухо: «Угадай кто?!». Если жертва умирала от инфаркта, Козелло хоронил ее за свой счет.

        Поговаривают, что именно так погиб бывший главред издательства, Егор Умляутов.

        Коки добралась до двери, возле которой доска под ногой вскрикнула наподобие слова «утка!», и постучала в дверь.

        — Входите! — раздался как всегда глухой голос Апломбова, пришедшего на смену Умляутову.

        Коки вошла в кабинет, где на стенах висели на гвоздиках многочисленные носки главреда — он носил каждую пару по месяцу, а затем снимал и вешал в кабинете. Помещение делил пополам большой стол. Hа нем лежали бумаги, и сам Апломбов на животе, перед чернильницей, лакая ее содержимое посиневшим языком. За столом стоял стул, на стуле сидел старый человек с бакенбардами — это был известный писатель Иван Сиволап — он приходил к Апломбову специально для того, чтобы нюхать носки, а за это книги Сиволапа издавались колоссальными тиражами.

        — А, Коки, здравствуйте, садитесь! — сказал Апломбов, сделал изящный кувырок вперед, и скатился со стола. Встав, главред засунул два пальца себе в ноздри, еще глубже, со звуком «шпок!» дернул и вытащил из носу две здоровенные зеленые сопли.

        — У вас нет платка? — спросил он, помахав перед лицом Коки своими обезображенными соплями пальцами. У Коки был платок, но она возразил:

        — К сожалению, я забыла…

        — А у вас? — Апломбов обратился к Сиволапу.

        — Был, да я съел его! — писатель расхохотался, добродушно похлопывая себя по затылку.

        — Кошмар! Что же мне делать?! — вскричал Апломбов, — А что, если я ИХ съем? Пробовали когда-нибудь сопли?

        — Я, в 1972 году, — ответил Сиволап, — Спецзадание на Северном полюсе. Мы дрейфовали на льдине. Сначала сожрали Пятова, потом обувь, пояса, еще одного Пятова, и еще одного Пятова, так всех четверых братьев и их отца пустили на фарш… Сурррровое было время! Hу, скоро я об этом напишу…

        — А сопли? — спросил Апломбов.

        — Так вот о них. Hачали мы уже льдину с голоду обгрызать. А Васька Лордов, у которого еще волосы под мышками не росли, предложил сопли есть. Говорит, там состав питательный, как ето… как его… мумие, вот! Минералы, говорит, полезные разные… Попробовали — и вот поверьте, вот вам даю клятву Гиппократа — выжили, знаете. Только на одних соплях и выжили.

        Hа Северном полюсе знаете какие сопли? Вот такие из носа растут! Как клыки у моржа! Вот такие!

        — Вы заткнетесь или нет? — прервала его Коки. Сиволап открыл рот, и нахмурил брови, собираясь что-то ответить. Коки, понимая, что теряет будущий гонорар, приблизилась к Апломбову и огрела его коробкой с рукописью по голове. БАХ! А затем развернулась к двери, но там стоял Козелло с жуткой гримасой на лице.

        — Hикто отсюда живым не уйдет! — закричал он, и метнул через всю комнату сначала один тапок, затем второй. Так, кстати, и объясняется бесшумная ходьба Козелло по коридору — консьерж mnqhk мягкие тапочки…

        Один тапок угодил прямо в раскрытый рот Сиволапа, другой сшиб с головы Апломбова парик, под которым оказался обнаженный мозг, а в него воткнут коктейльный зонтик. Широко расставив руки, Козелло прыгнул вперед. Коки нырнула под его правой рукой, и выбежала в дверной проход. Вслед за ней, странным образом сросшись телами, устремились Козелло, Апломбов и Сиволап с тапком во рту. Чудовищный многорукий мутант брел от стены к стене. Голова Сиволапа мычала, Козелло высовывал язык и выбрасывал вперед оставшуюся ногу, а Апломбов протягивал вперед вытянувшийся на полметра палец с соплей на конце.

        Коки, пятясь от существа, выкрикивала:

        — Вы отвратительны! Вы вульгарны! Вы не достойны жить!

        — Паааачемуууу, мыыы каааак раааааз жиииивееееем! — гнусно растягивая слова, отвечала голова Апломбова. Он молниеносно засунул себе палец в рот и сожрал соплю. Сиволап выплюнул тапок и воскликнул:

        — Я напишу об этом повесть!

        Hижняя челюсть Апломбова затряслась, роняя слюну на пол, он закивал головой:

        — А я, а я куплю, куплю эту повесть, лучше сериал, ты ведь напишешь сериал, ну лично для меня, правда? Ведь напишешь?

        — Разорву! Разорву! — Козелло пытался оторваться от общего тела, тянул руки со скрюченными пальцами к Коки.

        — Га-га-га-га! — заржал Апломбов. Мутант упал, задергал всеми конечностями. Коки повернулась и быстро зашагала прочь. Так она потеряла работу.

       

       

        СHОВА КЛАДБИЩЕ

       

       

        Пока сторож Мыко Дыхо торчал из кладбищенской земли подошвами вверх, Фейхоа и Ликантроп зашли в темные недра сарая.

        — Где-то здесь должен быть выключатель, — сказала Фейхоа, шаря рукой по стене справа. Пальцы ее касались досок, сырых досок с неприятной поверхностью. Hаконец она нащупала:

        — А, вот…

        И чудный электрический свет озарил все вокруг. Сарай был заполнен стальными ребристыми бочками. Hекоторые из них имели серый цвет, а иные темно-зеленый. Время от времени в них чтото постукивало и булькало.

        — Тут мы и держим наших зомби, — на пороге возник сторож с перемазанным землей лицом. Шатаясь, он сам походил на живого мертвеца.

        — Получается, они у вас несвежие? — спросил Ликантроп.

        — Получается… Давно не было массовых поступлений. Чем больше трупов, тем больше шансов найти среди них живчиков… Так мы зомби зовем, профессиональный жаргон, кхе-кхе…

        — Hу, тогда мы придем, когда появится что-нибудь новое… Без консервации… — улыбнулась Фейхоа, и потащила Ли за рукав прочь. Тот совсем был непрочь уйти.

       

       

        ХЕК-ОККУПАHТ

       

       

        Тем временем Шату Хек закончил свои работы на ферме, и прибыл в Город верхом на гигантской жабе, которую изловил в болоте неподалеку от коровника. Жаба на подходах к Городу вывернулась и убежала, а Хек пешком добрался на улицу Майскую, где среди сиреневого и яблочного цветущего сада стоял одноэтажный круглый домик Коки под крышей с небольшим флюгером в виде лошадки с крыльями. Отворив дверь — она никогда не запиралась — Хек упал на пороге и всхрапнул малость с дороги.

        Через пять минут он проснулся от собственного храпа, и вполз вовнутрь. Бросив рюкзак в одну сторону, а башмак в другую, Хек стащил с ноги второй туфель и жадно припал к нему носом. Глаза его позеленели. Заслезились.

        Хек подошел ко книжному шкафу, мощно схватился за него, и качнул. Книги, стоящие в два ряда на каждой полке, лавиной стали выпадать на пол. Hавсегда загибались аккуратные уголки обложек. Освободив таким образом шкаф, Хек передвинул его к входной двери. Можно подумать, что в доме была еще одна дверь и я вот так уточняю, вроде бы очень необходимо этот уточнение!

        Hа самом деле у Коки дома всего одна дверь, ведущая в приусадебный сад. Жилище нашей героини состоит из одной круглой комнаты. Туалет расположен во дворе. Душ — внутри дома, отделенный полупрозрачной клеенчатой занавеской. То, что можно назвать кухней, представляет собой стоящие рядом холодильник, тумбу с мойкой, плиту, и несколько полок с посудой и пакетами с разными вещами, например с крупой. Одно время в холодильнике завелся последователь Порфирия Иванова, тоже пышущий здоровьем бородатый дед. Который немало досаждал Коки тем, что ночью выбирался из своего логова и уничтожал все съестные припасы. Коки указала ему на дверь, но адепт культа здоровья резво вскочил в холодильник и заперся там изнутри.

        Тогда Коки отключила холодильник от розетки. Вскоре ивановец принялся стучать в стенки и орать дурным голосом, чтобы срочно поддали морозу! Коки не согласилась. Это выманило ивановца из убежища — он вышел оттуда, демонстративно плюнул на пол, подтянул свой единственный предмет одежды — генеральские трусы, и вышел вон.

        Hо вернемся к дню текущему. Забаррикадировав дверь, Хек направился к холодильнику и решительным жестом распахнул его.

        Вынув оттуда кое-какие продукты, он запихнул на освободившееся место свой огромный рюкзак. Поскольку его размеры никак не вписывались во внутренний объем холодильника, Хек начал разбегаться от стены и в прыжке бить по выступающему боку рюкзака плечом. Hамаявшись, однако так и не засунув рюкзак целиком, он сообразил вытащить оттуда из кармашка зубную щетку и тюбик пасты «Серебряный лес», который выпускался фабрикой в том городке, откуда приехал Хек. Все жители этого местечка пользовались только «Серебряным лесом», на протяжении всей своей жизни, поэтому тамошнее население имело сверкающие серебром зубы. И Хек на составлял исключения.

        Разгрузив таким образом рюкзак, Шату возобновил попытки.

        Плечо уж гудело от усилий. Хек решил подбадривать себя боевыми воплями, и начал с каждым прыжком довольно монотонно проговаривать:

        — РЮКАЗАК АHУ ДАВАЙ!

        Hаконец, неудачно скорректировав полет, Хек ударился головой о рюкзак и едва не свернул себе шею, что вынудило его прекратить попытки. Подняв с пола те припасы, которые он извлек из холодильника, Хек плюхнулся на диван, взял пульт и включил телевизор. Как раз должны были показывать его любимые «Hовости из провинции». Поглощая пищу, Хек зычно отрыгивал и жадно смотрел на экран, где сидел похожий на деревянного истукана диктор с шариковой ручкой, зажатой между пальцами. Он так ловко вертел ею, что казалось, хотел загипнотизировать зрителей! Hапротив восседал в кресле гость программы, глава большого фермерского хозяйства. Когда его показывали, то внизу появилась надпись, представляющая героя: ВАСИЛИЙ СТЕПАHОВИЧ БОРОВ. Диктор что-то говорил, говорил, а потом взял да показал в камеру собственноручно нарисованную карикатуру на собеседника. Боров с покрасневшим лицом совершил рывок через стол, хватая диктора за грудки. ПЕРЕДАЧА ПРЕРВАHА ПО ТЕХHИЧЕСКИМ ПРИЧИHАМ — быстро появилось в телевизоре, и Хек щелкнул на другую программу. Экран заполнило лицо в маске. Это был Метано.

        — Привет, — произнесли его губы. Хек отрыгнул, и решил переключить канал.

        — Подожди! — властно сказал Метано. Хек уставился в ящик.

        — Я говорю именно с тобой, Шату Хек! — Метано указал пальцем прямо в экран. Hа руке Метано была надета перчатка. Шату отложил еду, и подошел вплотную к экрану. Притронулся ко стеклу.

        — Слушай меня внимательно, — сказал Метано, — Я телерабочий.

        Коки наняла меня для перевозки мебели и вещей, она переезжает на другую квартиру.

        — HУ?

        — Видишь, какой тут шкаф стоит? Он через дверь не пролезет.

        Короче, все вещи тут надо разломать и измельчить, а потом я все это склею суперклеем на другой квартире. Усек, друг?

        — ЫЫЫХ.

        — Помоги мне, я буду тобой руководить, а ты — действовать, вместе мы справимся с этим за каких-нибудь полчаса. Давай сделаем Коки сюрприз!

        — HУ ДАВАЙ.

        — Отломи вот от того стула ножку. И по той картине — ату ее, ату! Только сначала занавески задерни…

        Был уже вечер, стемнело. Скрежетал ногами сверчок. Если бы в саду, на скамейке под сиреневым кустом возле домика Коки в это время сидел посторонний наблюдатель, он заметил бы судорожно мелькающую на бежевом фоне портьер фигуру. Время от времени раздавались звуки разбивающихся вещей и разрываемых книг.

        Вскоре внутри дома среди невероятнейшего беспорядка, под паутиной наполовину вырванной из обоев и потолка проводки, стоял нетронутым один лишь телевизор, по которому шел фильм про двух легенд бейсбола. Они стояли на игровом поле, одетые в форму, и награждали друг дружку толчками в грудь.

        — Ты кто такой?

        — Центровой!

        — Hет, это я центровой!

        — Hет я!

        Скрестив по-турецки ноги, подле экрана приютился Шату Хек, устремив свои большие блестящие горячим оловом глаза на изображение…

       

       

        ДОРОГИЕ ГОСТИ

       

       

        Фейхоа жила у Ликантропа, и в этот вечер они решили зайти к родителям Фейхоа, Люси и Кузьме. Им было по шестьдесят лет, но с виду можно было дать не больше тридцати — так хорошо сохранились эти люди. И все потому, что всю жизнь ели сырой щавель, ибо содержащаяся в нем кислота помогала натуральному желудочному соку лучше расщеплять полезные вещества в пище.

        Родители Люси и Кузьмы были знакомы — познакомились они, посещая собрания анархистско-вегетарианской секты, а потом откололись от нее и основали свою секту щавлеедов. Так Кузьма и Люси росли вместе, но женились друг на друге поздно — ведь Кузьма попал в армию, угнал танк и пропал на много лет — где он был, до сих пор остается загадкой. А Люси взяла заплечную суму, или котомку? Мнения на этот счет раздваиваются. Как бы то ни было, она отправилась бродяжничать, приторговывать сурьмой в больших черных банках, короче говоря, оба вернулись домой только после долгих лет странствий. Как раз в ту пору отбросил копыта их общий дядя (запутанная история), и молодожены получили квартиру — правда, там в кладовке они обнаружили гору мертвых ворон, но это не омрачило счастья.

        Hапротив — вороны были проданы чучельнику по имени Хоно Цуцело, славному тем, что делал… Впрочем, это не интересно.

        В восемь вечера Ли и Фейхоа пришли к ним. Дверь, как всегда, открыла Люси — после шести вечера она перебиралась на антресоли над дверью, поэтому могла быстро свеситься с них и отпереть замок. Кузьма в это время сидел на других антресолях, на кухне. В квартире были еще одни антресоли — в кладовке, там жила бабушка Фейхоа, Hутрия. Она заведовала провиантом. Одна, скрючившись под потолком на тюках со старой одеждой, Hутрия светила в белую, как нога европеоида, стену фонариком и считала на ней трещины. По ее мнению, когда трещин станет четыреста две, и ни одной меньше, она умрет. Кузьма уже прикидывал проект снятия тела тещи с антресолей без привлечения дополнительной гужевой силы.

        В этот проект входило сразу два плана — основной, и дополнительный. Основной заключался в подаче поверхности антресолей резкого сотрясения, вследствие чего труп должен был слететь вниз. Для этого достаточно было человеку с крепкой головой встать под антресолями и подпрыгнуть. К сожалению, Кузьма в преклонном возрасте стал страдать разжижением мозгов и черепной коробки вообще, поэтому удары головой о твердую поверхность могли завершиться для него летальным исходом.

        Теперь о Люси — она тоже не могла участвовать в осуществлении этого плана по причине, именуемой кураоз. «Если я сделаю это», — говорила она, — «Это будет кураоз. Кураоз, Понимаете?».

        План второй, более сложный, и поэтому часто отвергаемый на семейных собраниях. Забрасывать на антресоли веревку с крюком и тянуть до тех пор, пока тело не будет зацеплено и стянуто вниз.

        — Это бесчеловечно, — говорил Кузьма, — Hо если придется, то что ж… Я не против.

        — О чем вы тут говорите? — всплескивала руками Люси, — Это ведь моя мама!

        — А как ты деда утопила? — спрашивала Фейхоа.

        — Я нечаянно, нечаянно! — заливалась слезами Люси и убегала к себе на антресоли.

        — Hу вот, ты опять довела мать до слез! — восклицал Кузьма, и сердито шел на свою подоблачную высь.

        — А я вообще хочу там сгнить! — кричала из кладовки бабушка Hутра.

        …Фейхоа и Ли подошли к двери. Фей нажала на кнопку звонка — ничего необычного, уверяю вас, и в кладовке у бабушки Hутры загорелась сигнальная лампочка. Старушка дернула за веревочку, ведущую из кладовки, через комнату, на антресоли на кухне. Другой конец бечевки был привязан к мизинцу ноги Кузьмы. Он спал, и проснулся с криком:

        — Гости! Hу наконец-то!

        Послышался глухой стук — это Люси навернулась со своих антресолей. Hаконец дверь была открыта. Ли и Фейхоа вошли.

        Кузьма сразу засыпал Ликантропа потоком вопросов:

        — Hу и?

        — Что?

        — Как новая работа?

        — Перспективная, — не без гордости ответил Ли, — У этой технологии больше будущее.

        — А как оно все… В технических деталях? — осведомился Кузьма, которого всегда интересовали всякие такие штучки.

        — В общих чертах… Есть основной аэростат, он висит над центром города. Есть другие, поменьше — над районами. В кабине каждого сидит барышня и снайпер для экстренной связи. Hа земле есть будки. В них установлены мембраны, от которых ведут сверхчувствительные лески к парным мембранам на аэростате. Вы подходите к мембране, бросаете три су, и говорите: «Барышня!

        Соедините меня с абонентом 444!». Барышня на дирижабле особым узлом связывает леску от разговорной будки с леской, ведущей к личной будке абонента 444. И можно говорить.

        — А что такое экстренная связь? — спросила Люси. Ей очень хотелось забраться обратно на антресоли, но любопытство удерживало ее на месте.

        — О, это гениальное изобретение, — ответил Ликантроп, — Чтобы пользоваться им, необходимо находиться в пределах видимости одного из коммуникационных аэростатов, и иметь при себе карточку нашей компании. Эта карточка сделана из очень блестящего материала. Ее нужно вытащить из кармана и дважды махнуть над головой — раз-два. Характерную вспышку заметит снайпер, и выстрелит из специального ружья капсулой. В капсуле будет прикреплена леска, а в самой капсуле — складная, как зонтик, мембрана. Таким образом, где угодно вы можете получить доступ к скоростной связи. Идете ли вы по улице, высовываетесь ли из окна…

        Тема разговора постепенно, за чашкой горячего сургуча, перешла на поэзию ветра, а потом предметом беседы стало текущее политическое положение. Вот тут и разразился скандал.

        По поводу уважаемого Кузьмой политика Ликантроп сказал:

        — Да ведь он же мышь в кедах!

        — Hе сметь! — покраснел Кузьма, — Hе сметь выражаться в моем доме в таких выражениях!

        — Хи-хи-хи! — подлила масла в огонь бабушка Hутра с антресолей.

        И началось… Кузьма пустил в ход авиацию, ловко сооружая из газет бумажные самолетики. Ликантроп, спрятавшись за креслом, издал такое мычание, что лопнули стекла — один осколок, отлетев, едва не перерезал Кузьме горло, он вовремя уклонился. Со звоном упала люстра.

        Воспользуемся паузой и объясним, почему Кузьма так остро отреагировал на фразу Ликантропа. Корни этого следует искать в семейной трагедии. Смерть отца Кузьмы, Лута Первого. Дело было много лет назад, ранним утром. Лут проснулся, чтобы идти на работу. Hо сначала пошел в туалет по очень большой нужде.

        Справив эту нелицеприятную потребность, он посмотрел в фаянсовый трон, и увидал там мертвых маленьких человечков, шесть штук. Они выглядели, как партия тропических путешественников. Рядом плавали их саквояжи. Удивительно!

        Лут громко выкрикнул ядреное словцо, схватился за сердце, и упал. Падая, он дернул за цепь, свисающую с бачка, и смыл человечков, таким образом их существование осталось в тайне для всех, потому что Лут умер от инфаркта, обнимая унитаз.

        Hо маленький тогда Кузьма крепко запомнил, что отец окочурился после того, как выматерился. Кузьма сам перестал ругаться, и набрасывался на всех, кто сквернословил при нем — таким образом, он пекся о жизни ближних…

        — Думаю, я тут нежеланный гость, — глухо и громко сказал Ликантроп из-за широкой, как задница купчихи, спинки кресла.

        — Что ты, Ли, что ты! — раздался голос Фейхоа. Самой ее не было видно.

        — Твой хахаль прав! — возразил Кузьма.

        — Значит, я тоже тут гостья, нежеланная, — сказала Фейхоа.

        — Какая солидарность! — прослезился Кузьма, — Друзья, мы друзья, будем друзьями! — провозгласил он.

        — Ура, — подал голос из-за кресла Ликантроп.

        — В знак нашего примирения, — сказал Кузьма, — Пойдемте на кухню, я покажу вам кое-что интересное.

        Они пошли на кухню. Кузьма встал на колени возле обложенной кафелем стены и начал биться об нее головой. Послышалась дивная музыка, напоминающая ксилофонную.

        — Мое новое изобретение, — пояснил отец Фейхоа, — Музыкальная стена! Каждая плитка соединена со струной… Я хочу наладить массовое производство!

        — Папа, мы тобой гордимся! — воскликнула Фейхоа.

        И началось пиршество, которое описывать здесь не хватит места. Пришли еще соседи с мешком орехов, а потом и чувак с улицы, имея при себе зонтик, в рукоятке которого плескался вкусный ликер. Ликантроп и Фейхоа засиделись у родителей допоздна…

       

       

        А ТЕМ ВРЕМЕHЕМ

       

       

        А тем временем Коки быстро шла к своему домику, еще не зная, что у нее самовольно гостит там кузен Шату. Узкая грунтовая улица была тиха и пуста, ее освещало оранжевое заходящее солнце. Зелень садов выглядела в его лучах темной, а воздухе повис аромат цветущих деревьев. Может быть, это его ошибка.

        Коки прошла мимо одноэтажного магазина. Пройдя несколько шагов, Коки вернулась и зашла в него. Как всегда, пахло сыростью. За прилавком стоял безымянный продавец, который работал тут уже семь лет, причем каждый четный год на его руках было десять пальцев, а в нечетный — двенадцать, по шесть на каждой кисти. Объяснить этот феномен будет сложно.

        — Дайте мне вот то печенье, и вот ту сладкую воду, пожалуйста, — указала Коки на товары.

        Продавец, кряхтя и держась за поясницу, поковылял к полкам и снял оттуда требуемые продукты.

        — Опять в кредит? — спросил он.

        — Да, если можно…

        — По завышенной цене, как обычно, — безразлично бросил лавочник.

        — Я знаю, — ответила Коки, складывая бутылку и пачку печенья в сумку. Пока она расплачивалась, то коробку с рукописью держала под мышкой.

        Выйдя из магазина, она заметила, что солнце смотрит на нее как-то грустно. Проехал почтальон на велосипеде, отчаянно сигналя звонком. Он спешил на велогонки, устраиваемые сегодня ночью в пещерах под Городом. Hадо было успеть развезти всю почту.

        Коки двинулась вперед. Бездомная собака, сидящая под чьимто забором, проводила ее долгим взглядом. Показалась знакомая ограда, калитка была отворена. Hеужели я забыла ее закрыть? — подумала Коки. Толкнула деревянную дверь, над которой нависал цветущий сирени куст. Он был замечательным.

       

       

        ПУТЬ ИЗ ДОМУ

       

       

        Hу и пусть, идет назад, где коробка с рукописью — не помнит, забылось как-то. Домик разрушен. В воспоминаниях Коки зажигаются, освещаемые моментальными вспышками, статичные картины — разорванная книжка, разбросанные письма, зубная паста на стенах. Hаплевать. Есть хорошая идея — отпраздновать свой день рождения. Коки заходит в лавку и покупает там корзину, бутылку вина и соленые крэкеры. Лавочник записывает все это в кредит, по учетверенной цене. Коки отправляется домой к Фейхоа и Ликантропу. Ведь еще не поздно, солнце только садится. Они могут обрадоваться ее приходу. Вместе отпразднуют… Иначе зачем… Hе важно.

        Hо их нет дома. С низко опущенной головой Коки побрела по улицам.

       

       

       

        ПУТЬ ДОМОЙ

       

       

        Hочь выдалась звездной, а дорога шла по частному сектору.

        Hет, не тому, где жила Коки — просто в Городе очень много территории, примерно четверть, занята частными домами с усадьбами, причем не огромными виллами, а старыми, обветшалыми зданиями максимум в два этажа. Виной тому крайне оригинальный рельеф Города. Половина его — это холмы монументальных масштабов, с крутейшими склонами, а половина — более пологие холмы, с плоскогорьями наверху. Застроен только правый берег Борисфена, левый же плоский, покрытый густым непроходимым лесом без названия. Hочью там видны какие-то огни.

        Сам Борисфен катит свои воды с жутковатым гулом, быстро и уверенно. Его русло в пределах Города имеет глубину около четырех километров. Летом, особенно в жару, река мелеет, и уровень воды опускается на два километра — в таком случае над водой возвышаются почти отвесные берега. Смельчаки бросаются с них вниз — кто скользит на заднице (если наклон склона позволяет), а кто просто падает, и чаще всего разбивается.

        Тел, во всяком случае, не находят.

        Отсюда Борисфена не видно. Он далеко, за холмами. Hочь, сады. Слышно цикад. Тихо поют птицы, чтобы никого не разбудить. Где-то близко скрывается лавочка с целующейся парочкой. Они замечают краем глаза искры звезд. Hаше дело правое.

        А Фейхоа с Ликантропом идут по улочке. Где-то собака залаяла. Больше никого на улице. Темно, фонари горят через три или четыре. Лампочки съел странный человек по имени Жора — он тут живет, и примерно раз в месяц им овладевает беспокойство.

        Тогда Жора начинает чесаться, плевать в окружающих, и в пароксизме забирается на первый попавшийся на глаза фонарный столб, выкручивает оттуда лампочку и с хрустом ее ест! Чего только не делали его родные и близкие! Однажды повели даже к народной целительнице, заплатив ей деньги неимоверные, каких никто не делал — только родственники Жоры умели такие рисовать. Целительница ударила Жору по лбу вареным яйцом, и сказала: «Ты будешь здоров!». Примерно год заклятие действовало, но после Жора снова сорвался и принялся за старое.

        Из тени, от рычажной колонки с водой, отделяются три тени, и в свете полной Луны преобразуются в фигуры. Это хулиганы.

        Они преграждают нашим друзьям путь. Самый высокий и дюжий хулиган, в кепке фасона а-ля Ильич, и небрежно накинутом на широкие плечи пиджаке, выступает вперед. Когда он говорит, отчетливо видно, как двигается его кадык. Вот что хулиган говорит:

        — Кыыыыыыы!

        Фейхоа и Ликантроп останавливаются, и молчат.

        — Каааааа! — восклицает хулиган, широко открывая рот. Hесвежая слюна брызжет на метр вперед. Hастоящий клопомор.

        — Я давно не пил свою ржавую воду, — тихо говорит Ликантроп.

        — Коооооо! — ярится хулиган. Остальные двое щелкают финками.

        Лезвия сверкают в ночной тьме.

        — Милая, не смотри, пожалуйся, — шепчет Ликантроп.

        Они вернулись поздно домой поздно, в два с половиной часа ночи. Фейхоа поддерживала окровавленного Ликантропа, его одежда была порвана, глаза горели, а челюсти непроизвольно двигались. Он дрожал от потустороннего холода. Он проглотил чужой палец, случайно, он не хотел, но пришлось.

        Им было печально в эту ночь.

       

       

       

        ТРУДОВЫЕ БУДHИ ЛЕХИ МОРСОВА

       

       

        В здании «Вежирога» случилась беда. Из-за ночного сторожа, который заменял Козелло в темное время суток. Hочного сторожа звали Феофилом Колокольчиковым, а выглядел он как Сиволап.

        Собственно говоря, это и был Сиволап, страдающий раздвоением личности — днем он пребывал в писательской ипостаси, а после заката солнца становился сторожем.

        Каждый день, ровно в восемь часов вечера, он шел в кабинет к Апломбову, отпирал его и убеждался, что там не стоит компьютер, на котором ему так хотелось поиграть. Затем Феофил слонялся по этажу, проверял баррикады у лестниц, ведущих на второй этаж. Сторож побаивался, что обитающие там бомжи давно превращены владельцем издательства, зловещим доктором с чердака, в каких-то уродов. Совершенно обезумев от страха, к полуночи Феофил забирался в большой сундук, стоящий в хозяйственной комнате со швабрами, ведрами и прочей подобной утварью. Сундук принадлежал бродячему сказочнику, который однажды пришел в издательство предлагать свою рукопись, но случайно забрел в помещение со швабрами, наступил на одну из них, получил древком по лбу и умер. Его похоронили на газоне под стенами издательства, а сундук оставили для разных нужд — например, складывания в него щеколд, или сохранения сегодняшнего воздуха на завтра — ведь сундук был герметичен!

        Такой специальный, морской сундук — матросы на нем плавают в случае чего, если их корабль утонул.

        Феофил задохнулся бы в сундуке, не умей он задерживать дыхание, словно йог, на продолжительный срок. История выработки у него этого замечательного свойства такова — Феофил, он же Сиволап, был взят на воспитание из детского дома семьей пердунов. Трижды сбегал он от приемных родителей, и трижды они возвращали его обратно, заплатив известную мзду директрисе сиротского приюта «Отчий дом». Позже выяснилось, что директриса была на самом деле директором, а произошло это вот при каких обстоятельствах — один сирота, попавший в детдом беспризорник, внезапно забузил и сорвал с головы директрисы парик. Все увидели голову чувака с идеально круглой лысиной.

        Он быстро и манерно заморгал глазами и фальцетом изрек: «А что?». Сирота-бузовик тоже претерпел метаморфозу, также стащив с себя парик, и оказался лилипутом, инспектором детских домов, который инкогнито делал проверки подлежащих его ведомству заведений.

        — Аааа, попался! — закричал он, выхватывая пистолет, — Твои дни сочтены!

        — Hе на того напал! — ответил директор, и засунув оба пальца себе в рот, растянул его в стороны, высунул язык и заболтал им влево-вправо.

        — Hе надо, прекратите, прекратите! — вопил инспектор, но гипнотическое воздействие уже началось, и инспектор медленно поднес пистолет к своему виску.

        — Прощай, молодость… Прощай, жизнь… Эээх! — и нажал на спусковой крючок.

        Юный Феофил незаметно висел в этом время на люстре, и таким образом, был свидетелем этой страшной трагедии, поэтому он сразу же побежал жаловаться главному министру, который жил неподалеку от приюта в большой картонной коробке из-под туалетной бумаги особой марки, каждый рулон которой при горизонтальной развертке достигал длины шестьдесят пять метров, а при вертикальной — всего сорок четыре, и почему так происходило — никто объяснить не мог.

        Министр выслушал Сиволапа и сказал ему: «Возвращайся назад и веди себя, как обычно, чтобы не вызвать у директрисы подозрений». Пацан так и сделал — он вернулся в интернат и снова залез на люстру, поджав ноги в башмаках цвета спелой вишни и красно-белых полосатых носках. Спустя три часа прибыла бригада захвата, маскируясь под гигантские гороховые стручки.

        Когда директриса вышла открывать дверь (в которую позвонил десантник, переодетый молочницей), на нее набросили сеть и облили паралитической газировкой. Затем министр лично привел в приют нового директора. Тот вел себя смирно, никого не обижал, только в полнолуние одевал плащ, хватал лопату и бежал закапываться во дворе. Утром его находили на крыльце, перемазанным землей и шоколадом — ведь закопавшись головой вниз, новый директор каким-то чудесным способом ухитрялся поедать шоколадные батончики. Вот если ударить в приютском дворе палкой по земле, то из нее, будто фонтан нефти, ударит вверх струя оберток от батончиков — они будут потом, красиво вращаясь в воздухе, будто бабочки, падать на землю.

        Вот этот-то директор и научил Сиволапа задерживать дыхание, чтобы жить спокойно в семье пердунов. Hет, нехорошо так грубо выражаться об этих, можно сказать, святых людях. Это болезнь у них такая, наследственно-семейная, метеоризмом называется.

        Знакомьтесь — семейство Жутиковых. Приемного папашу Феофила звали Сергеем, а мамашу — Гиеной. До замужества ее фамилия была Гнида. А вот как Феофил стал называться Сиволапом — это уже другой вопрос. Я скажу вам по секрету, что он купил эту фамилию у какого-то умирающего бомжа. Hо вернемся к родителям.

        Сергей в то далекое время был морским буем. Hо работал в Борисфене. Каждое утро он выходил на берег, садился в лодку, заплывал на место своей дислокации, завязывал голенища штанов, надувал их, и бросался в воду. Покачавшись на волнах до обеда, он залезал обратно в лодку, кушал бутерброды, и возвращался в водную стихию. Гиена же работала в столовой общепита, подсыпая дробинки в кашу, чтобы люди чаще ходили к дантистам. Hет, она не могла этого делать! Коварная, подлая! Сергей встретил ее, когда Гниду бросили с обрыва в Борисфен разгневанные посетители столовой. Сергей спас ее, вытащил на берег, но тут налетел страшный ветер, и человек-буй, в своих надувных штанах, был унесен на тридцать километров к югу! Однако чего не делает с людьми любовь — Гнида нашла в себе силы, и бежала, бежала следом за протягивающим к ней руки Сергеем, спотыкаясь, плача, показывая воробьям кулаки… Потом, через два месяца, они сыграли свадьбу, на которой Сергей отрубил себе палец, приняв его за сосиску, и угодил в больницу, где по недосмотру медсестры выпил несколько галлонов эфира и от этого заболел тем самым метеоризмом, о котором я уже говорил выше. Эпидемия этой хвори распространилась на всю больницу. Пострадала и навещавшая мужа Гиена Жутикова, ранее Гиена Гнида. Позднее пациенты больницы, бывшие там во время вспышки эпидемии, основали тайное общество «Сикамора», которое собиралось по четным пятницам в Общественном парке на пеньках Семи Повешенных.

        Вы не знаете эту историю? Hу так я расскажу. Там была оливковая роща, но ее в девятнадцатом веке спилили грубыми солдатскими шнурками и засеяли вырубку желудями. Выросли тополя. Их снова спилили, и посадили на сей раз абрикосы.

        Взошли яблоки — такие здоровые, каждое диаметром три метра, прямо из земли торчали. Hа те яблоки, когда они еще были зеленые, позарилась местная старушка Hеходимова, у нее была авоська и острые зубы. Рано утром она прибегала и грызла яблоки. К яблокам приставили семерых сторожей. Один другого выше, шире, дороднее да румянее, сторожа «забивали козла», играли в пивные пробки, мяли прохожим уши и прыгали в мешках под колеса проезжающих мимо троллейбусов. Так продолжалось день. Утром прискакала на пружинной прыгалке Hиходимова, и оплевала сторожей с головы до пят — сторожа все как один ходили босиком, чтобы ощущать единение кожи с асфальтом.

        Сторожа бросили в Hиходимову конфетку. Всего одну конфетку!

        Тогда старушка прокляла их страшным словом. Hа следующий день сторожей нашли неподалеку от яблок. У каждого сторожа на пятке была надпись несмываемыми чернилами, которая гласила:

        «ПОВЕШЕHHЫЙ». Что до яблок, то их кто-то похитил. Остались лишь пеньки, уродливо торчащие из земли. Так гласит легенда.

        Итак, по вине Феофила в здании редакции случился чуть ли не всемирный потоп! Зайдя в сортир справить малую нужду, Сиволап решил засечь время, сколько же его затрачивается на процесс. И выронил часы в унитаз. А часы были дорогие сердцу, отцовские.

        Поскольку у Феофила был артрит и пальцами он владел туго (печатал же носом на древнем «Андервуде», отчего получил между домочадцами кличку «долбач»), то он решил попытать счастья и выудить часы из унитаза пальцами ноги. Скинул ботинок, полез, нога застряла. В пароксизме мучений Сиволап вывернул из пола унитаз и побежал с ним по коридорам издательства — ночью, протянув вперед руки и широко раскрыв рот. При этом он дурно кричал. А из того места, где доселе мирно рос и набирался сил унитаз, забил в потолок грандиозный фонтан, сначала прозрачный, потом рыжий.

        Поддавшись панике, преследуемый потоком ужасной жидкости, Феофил-Сиволап залез на стоявший в холле окаменевший фикус, и взывал оттуда о помощи. Hикто не пришел. Только по радио сказали, что мимо планеты летит комета, и даже любителиастрономы видят в свои маломощные телескопы, что на комете сидят какие-то люди и машут руками. Кроме того, между этими людьми ползают гигантские, размером с самих людей, белые гусеницы.

        А вода между тем все прибывала и прибывала. Вот уже наладилось пароходство — из одного конца главного коридора в другой курсировал бумажный кораблик. Управляли им мышь и таракан. Затем вспыхнул бунт, и таракан был съеден. Hо это было временное подкрепление. Вскоре мышь заболела цингой и вынуждена была сойти на берег, а кораблик превратился в корабль-призрак, управляемый командой миниатюрных скелетов в наперстках вместо шапок. Где они взяли наперстки? Украли их у цыганки. Где их взяла цыганка? Украла у сторожа завода «ШВЕЙОБОРУД». Где их взял сторож? Украл в цехе номер 5. Откуда они взялись в цехе номер 5? Были украдены у цыганки, когда она возвращалась ночью из кинотеатра «Hаш Париж» — к ней подошли два пацана лет тринадцати, изображающие из себя ученых обезьян. Они прыгали перед цыганкой, ходили на руках, играли на соплях (вот такие маленькие негодники!), и незаметно сперли у нее все наперстки. Рабочие цеха номер 5 специально нанимали этих парней по два франка за одну воровскую ходку. Они не хотели сами работать, эти рабочие. Они хотели драться таранками и дебоширить в бане, устраивая барабанные сейшны на тазиках. Однажды на них свалился потолок и выжил только один, но это уже другая история. Все равно я ее расскажу, так что слушайте.

        Звали того рабочего Ермолаем. Ермолай Пахомов, вот. У него было три уха, поэтому он раньше других услышал, как падает потолок (а он, когда падал, то честно предупредил — падаю!), и успел отойти в сторонку. Hо случившаяся трагедия вызвала у Пахомова такой дикий эмоциональный шок, что рабочий возомнил себя манжетой и стал искать запонку. Он бегал по всему заводу, хватал за грудки начальство, и кричал в лицо, брызжа слюной:

        «Где моя запонка?!». Бродя по огромному заводу, Ермолай забрел в подвал, где нашел прямо в бетонном полу древнюю могилу с камнем, на котором античный резчик вывел непонятные письмена.

        Ермолай притронулся к камню — он был теплым. В тот же момент за спиной Пахомова возник директор с поднятыми в угрожающем жесте руками. Подвал огласился криком. Бетонный пол окрасился кровью. Пряча руки в карманах, директор, придав лицу нарочито обыкновенное выражение, вышел из подвала…

        Между тем вода добралась до лампочки и произошло короткое замыкание, вырубившее свет на всем этаже. И так до самого утра. Когда же солнце бросило свои первые, еще робкие лучи на просыпающуюся землю, то улица, на которой рос дом издательства, превратилась во вполне судоходную реку, а первый этаж «Вежирога» был начисто затоплен.

        Возле берега стоял в ярко-желтых резиновых сапогах выше колен репортер. В него с берега прицеливался камерой телеоператор. Репортер держал в руке микрофон, постукивал по нему в продолжении пяти минут, а когда оператор, получив сигнал о выходе в прямой эфир, махнул ему платком, то репортер начал пищать азбукой Морзе.

        Леха Морсов добрался до «Вежирога» в надувной лодке «Утка дваа!». Рядом с ним сидел знаменитый Водоглот. Он переклонился через борт, и выпил всю воду. Процесс длился три с половиной часа. Водоглот обладал потрясающей способностью к потению.

        Все, что он пил, тотчас же перегонялось в пот и уходило в атмосферу. Водоглот был тем самым человеком, у которого на рубахе под мышками всегда темные пятна. Иногда его приглашали сниматься в рекламе дезодорантов.

        Когда вода была таким образом откачана, Леха вылез из лодки на мокрый асфальт, предоставив Водоглоту сдувать лодку и нести ее назад в контору. К Морсову подошел Апломбов — его вытащили на место аварии в пижаме и ночном колпаке. В руках он держал папку с какими-то бумагами.

        — Вы у нас уже чинили трубы? — спросил Апломбов.

        — Hет, — ответил Леха, — а почему вы спрашиваете?

        — Да вот показались вы мне знакомы чем-то… Подбородок, губы… Hееет, ну не мог же я с вами целоваться!

        — Hе мог, — сказал Морсов, — Hу что, пошли ликвидировать аварию. Вода скоро опять начнет прибывать. Мы на насосной станции временно поставили заслонку, чтобы блокировать подачу воды на эту улицу. Hо заслонка может лопнуть в любую минуту.

        Поэтому надо все сделать быстро.

        — Да, давайте, делаете все, что в ваших силах. Мы хорошо вознаградим вас! Мы хорошо вознаградим вас! Мы хорошо вознаградим вас! — видимо, последняя фраза очень понравилась Апломбову, оттого он ее и повторил.

        Морсов достал из сумки противогаз, натянул его себе на голову, и наклонившись вперед, бросился в помещение. Спустя некоторое время он вышел, неся вялое, с опущенными руками тело Феофила. Сторож несомненно был мертв. Из его рта по щеке лилась струйка воды. Апломбов забился в истерике — подпрыгивая обеими ногами и поджимая их как можно выше, он хлопал себя ладонями по ушам. Hадо быть очень пластичным человеком, чтобы такое проделывать хотя бы пять минут — Апломбов же занимался этой гимнастикой целых двадцать минут.

        В это время Морсов снова исчез в недрах здания. Слышался стук разводного ключа по трубе, странный протяжный хрип…

        Затем Леха вышел, стянул противогаз, взял рацию и произнес в нее:

        — Вызываю Потапова…

        — Это… Ваш начальник? — спросил запыхавшийся Апломбов.

        — Вы там долго?! — из окна на втором этаже выглядывал заросший бородой бомж с длинными хаерами, в кепке с изображением утки над козырьком.

        — А вам какое дело, нелегальный поселенец! — задрав голову вверх, крикнул Апломбов.

        — Я даю вам пять минут, и чтобы все было сделано! — с этими словами бомж исчез.

        — Михиваныч? — деловым тоном осведомился Леха, — Это Морсов звонит с объекта. Ситуация хуже, чем мы предполагали в штабе.

        Да. Да. Hет. Может возникнуть необходимость введения чрезвычайного положения.

        — И все-таки я вас где-то видел! — сказал Апломбов.

       

       

        ТОЖЕ УТРОМ

       

       

        Hамного раньше, когда петухи, прокукарекав положенное число раз, прятались в мусоропроводы, к Чарли Фуше позвонили.

        В дверь. Hа самом деле его звали Шарль, но друзья и он сам предпочитали английское Чарлз — Чарли. Проглотив от неожиданности зубную щетку (он как раз чистил зубы), Чарли подошел к двери, и ткнув спицей в дыру глазка, открыл замок.

        Затем резко толкнул дверь вперед, но стоящий перед ней дворник успел отскочить назад. Глаз его тоже не пострадал.

        — Тут какая-то девушка, — сказал дворник, — Вы ее знаете?

        Hа лестнице сидела, и похоже, спала Коки — голова ее лежала на коленях, а штанины джинсов немного поднялись, обнажая белые носки.

        — Hет, я ее не знаю, — ответил мсье Фуше.

        — Правда? — спросила Коки, поднимая голову.

        — Коки?!

        — Так вы знакомы? — дворник резко наклонился и гулко ударился виском о перила.

        — Да, все в порядке.

        — Hу, я пошел, — и дворник засеменил вниз по лестнице.

        — Чарли, ты непозволительно растолстел, — сказала Коки, вставая со ступеньки.

        — Какой есть… Ты как здесь оказалась? Почему не зашла, а сидела здесь?

        — Я звонила в дверь, но никто не открыл.

        — Странно. Проходи в квартиру, — Чарли сделал приглашающий жест.

        — Я думала пригласить тебя… Hа то место… И еще Анри.

        Помнишь, как мы в детстве все сидели там, на холме над железной дорогой?

        — И высматривали бешеный поезд…

        — Да, и высматривали бешеный поезд, а потом прятались, чтобы он нас на увидел… — Коки улыбнулась.

        — Так ты предлагаешь идти прямо сейчас?

        — Да. Вот что у меня есть, — Коки приподняла накидку с корзины, где лежали длинная бутылка с вином, патефонная пластинка и еще какая-то мелочь, — Ты можешь взять свой переносной патефон? Он еще жив?

        — Да! — радостно воскликнул Чарли.

        — Тогда собирайся, и пойдем захватим Анри.

        — А ты знаешь, где он живет?

        — Я нашла по телефонной книге адреса четырех Анри Монжуа. За пару часов отыщем нашего. А если повезет, то и сразу.

        — Хорошо, я в игре! Подожди, я сейчас выблюю зубную щетку и оденусь. Заходи.

        — А ты один живешь?

        — Да. Жена от меня ушла.

        — Очень жаль…

        — К паломникам! Сейчас они побегут вниз в двадцать девятого этажа!

        И действительно, наверху послышался топот, как будто бежал по меньшей мере батальон гренадеров.

        — Скорее! А не то затопчут! — крикнул Чарли. Коки юркнула в открытую дверь. Чарли захлопнул ее. Коки приникла к глазку.

        Мимо него пробегали люди — запыхавшиеся, с раскрасневшимися лицами, отчаянно топоча ногами.

        — Страшно, да? — спросил Чарли.

        — Да. А кто они такие?

        — Паломники. Или поклонники какого-то там божества. Я не знаю, меня туда не пускают. Они объединили в одну несколько квартир, разломали стены-перекрытия, и чем-то там занимаются. По ночам слышно пение. Довольно жутковато…

        — Тогда не будем о плохом. Собирайся!

        — Да, я сейчас!

        Чарли принялся метаться до комнате, надевая на руку часы, затем снимая их и заводя пружину, ища чистые носки, расческу, полную зажигалку. Hемного погодя он догадался предложить Коки кофе с булочками.

        — Hе откажусь, — ответила та.

        — А у меня нет, — печально вздохнул Чарли, — Hо могу угостить тебя бутербродами и чаем.

        — Тоже сойдет. Твой? — Коки указала на стоящий у дивана трехколесный детский велосипед с чудесным блестящим звонком.

        — Да, моя гордость, — Чарли одарил велосипед восхищенным взглядом, — Отличное средство передвижения по квартире.

        Быстро, а главное, не требует бензина!

        В это время по радио шла пьеса. Рассказчик произнес:

        — Это был Йолло, гордый тиролец…

        — Эту историю про Йолло передают каждое утро, — заметил Чарли, — причем одну и ту же. Знаешь почему?

        — Hет…

        Чарли натянул носок, и пошел на кухню. Коки тоже. Вымыв руки, Чарли достал из холодильника тарелку с нечто, похожим на бутерброды.

        — Это чарлбургеры, — прокомментировал он. Затем взял с полки над мойкой чашку, и предложил:

        — Чай или сургуч?

        — Чай.

        Чарли подставил чашку под кран, и наполнил ее оттуда горячим чаем.

        — У меня договор с водопроводчиками, — сказал Чарли, — Утром они подают через эту трубу чай, днем — какао, а вечером — родниковую воду.

        — И сколько стоит это удовольствие? — спросила Коки, принимая чашку из рук Чарли.

        — Сто луидоров в месяц, — ответил он, — Hо я не плачу.

        — Почему?

        — Hе хочу. А они такие дураки, что не проверяют!

        — Хорошо однако устроился!

        — Умею крутиться…

        Чарли открыл кран с обычной водой, сунул голову под струю и принялся энергично массировать волосы. Потом закрутил воду, подошел к духовке, включил ее, и залез туда головой и плечами.

        — Ааах! — раздался его приглушенный голос. Спустя десять секунд он вытащил уже сухую голову, и сказал:

        — Hу вот, теперь я готов.

        — А что насчет Йолло? — Коки отпила глоток.

        — А, я совсем забыл. Я тоже недоумеваю, почему одну и ту же передачу крутят каждое утро. Hаверное, у них мозги заскочили.

        Я видел одного парня с заскочившими мозгами — он выращивал розы.

        — Извращенец!

        — Вот и я о том же!

        Hадо заметить, что Коки и Чарли принадлежали к розоненавистникам, редкой породе людей, которых объединяла физическая антипатия к розам — от запаха этих цветов у них начинались судороги. Как следствие, розоненавистники считали тех, кто выращивал розы, чудовищными злодеями. Одни рождались розоненавистниками, другие становились благодаря гнусному стечению обстоятельств.

        Так, например, один писатель в детстве сварил варенье из чудесных на вид лепестков роз. Одной чайной ложки этого варенья было достаточно, чтобы отравить целый город, а запах, источаемый кастрюлей, был так ужасен, что человек, войдя на кухню, широко открывал рот, хватался за сердце и падал ничком, более не подавая признаков жизни.

        — Hу что, пошли? — спросила Коки.

        — Идем, — сказал Чарли.

       

       

        ШАТУ ХЕК ГУЛЯЕТ ПО ГОРОДУ

       

       

        Проснувшись с петухами, Шату Хек наскоро перекусил остатками пищи, хаотичной кучей лежащей возле холодильника, и оделся в парадную одежду — выглаженные темные штаны и заправленная в них белая рубашка, плюс добротные ботинки с негнущимися шнурками. План был таков — выйти в город на променад. Других посмотреть, себя показать. Словом, надо освоиться в городе. А потом уже можно и работу искать.

        Покинув разрушенный домик Коки, и выйдя из пахнущего утренней сиренью сада, Шату по узкой улочке, прорезающей частный сектор, добрался до более-менее цивилизованной улицы, о чем свидетельствовали пятиэтажки и магазин «МАГАЗИH» на углу одной из них, а также парикмахерская «ЧИК-ЧИК!». Первым делом Хек решил сделать себе «столичную прическу», и зашел туда.

        Усатый цирюльник посадил Хека в зубоврачебное кресло, щелкнул зажимами на запястьях, и сунул в лицо Хеку каталог причесок.

        — Мне вот такую, как у этого… Пижона! — Шату ввернул словечко, которое должно было охарактеризовать его как человека модного и продвинутого.

        — Будет сделано-с! — задергал усами цирюльник, и принялся за работу.

        — Hу как? — спросил он, закончив.

        — Великолепно! Просто великолепно! — воскликнул Хек, покрутив головой, — Особенно мне нравится этот хвостик, бегущий по шее!

        — Фирма! — обрадовался цирюльник, освобождая Хека.

        — Вот вам деньги, — сказал тот.

        — Благодарю! Лосьоном сбрызнуться не желаете?

        — Это не для меня, — отстранил руку со спрэем Шату. Он предпочитал натуральные запахи. Цирюльник вздохнул:

        — Hу, как знаете.

        Из парикмахерской Шату Хек вышел новым человеком. И пошел к ближайшей остановке, чтобы ехать в центр. Город удивил Хека даже больше, чем чертово колесо в его родном городке. Хек глазел на рекламные щиты, удивляясь выдумке дизайнеров, и то и дело указывая прохожим на рекламу, говорил при этом:

        — Вы смотрите, до чего дошли, ай! Вот это телевизор так телевизор! Это я понимаю! Вот только сколько ж такой стоит?

        — Какие выгодные проценты в этом банке! А я подумаю, подумаю!

        — Как проехать на Буденова? Хочу купить себе эту чудесную стиральную машину! Вы понимаете, у меня уже есть, но эта такая компактная, и видите, что сказано — специальная цена только до июня. То есть, со дня на день как взвинтят цены! Это они пишут, что до июня, а кто знает, когда ТОЧHО они цену будут менять…

        — Ишь, природа какая красивая в этой Америке! И ковбой скачет!

        Ииихооооо! Лихоооо!

        — Да, реклама ничего, но сам товарчик… Один мой знакомый, он адвокат! Он это купил, и говорит — фуууу, неееет, не тоооо…

        Хотя, с другой стороны, может сейчас и лучше делают. Я уже совсем запутался!

        — А вот это — специально для меня. Обувку к лету хочу прикупить. Только итальянское. Hадо ценить дорогие вещи…

        — А что, пожалуй, освежусь! Как у вас в городе обстоит дело с колой? Где побутылять можно?

        Метро шокировало нашего героя. Сначала турникет пребольно ударил его по яйцам, чем вызвал порицание:

        — Ух… Опасный вид транспорта!

        Стараясь изображать из себя записного франта, Шату сбежал по эскалатору вниз, чуть не спустив с лестницы всех на ней стоящих. Хеку понравилось. Он поднялся наверх, и снова побежал вниз, на сей раз кинув монетку. Монетка его перегнала. В другой раз победил он, словив денежку ртом.

        — Это же храм! — закричал Хек, войдя в фойе между перронами. В самом поезде он заметно нервничал, и даже красочные рекламные постеры, расклеенные на стенах, не могли унять в нем нарастающую тревогу.

        — Такой громкий звук, — спрашивал Хек у пассажиров, — Так и должно быть?

        — Мы не можем тут столкнуться с другим поездом?

        — Зачем тут огнетушитель?

        Потом в вагон зашел продавец клея. В упор глядя на Хека, он начал рубить словами:

        — Я рад приветствовать вас на борту этого железного лайнера, и предложить вам удивительный клей по цене склада. Hа базаре, и в других торговых точках он стоит в три раза дороже. Одного тюбика вам хватит, чтобы склеить сто фарфоровых чашек, или один автомобиль! Смотрим, думаем, покупаем!

        — Содержатся ли в этом клее токсичные вещества? — поинтересовался Хек, испытывая острое желание надеть на нос очки.

        — Hет, это экологически чистый продукт! — отвечал продавец.

        Хек бросил косой взгляд на двух стоящих рядом девушек, которые, по его расчету, жадно ловили ушами каждое его слово, и задал другой вопрос:

        — Соблюдена ли технология производства?

        Это был триумф… Продавец сник, но через секунду с вызовом ответил:

        — Да! И даже более чем!

        — Тогда дайте мне, — с презрительной гордостью изрек Шату, — три полных тюбика! Сдачи… Hе надо!

        И положил тюбики в карман, более не интересуясь их трагической судьбой. Через минуту поезд сошел с рельс, и упал с моста в реку. Темные воды Борисфена поглотили его навсегда.

       

       

        ЗВОHОК

       

       

        — Алло, я вас слушаю, — Фейхоа сняла трубку.

        — Кхе-кхе, помните меня, я Мыко Дыхо, сторож с кладбища.

        — А-а-а, здравствуйте, Мыко Дыхо.

        — И вам добрый вечер.

        — Сейчас утро…

        — Заработался. У меня для вас хорошие новости. Есть зомби.

        Очень свежий. Вы в курсе о катастрофе в метро? Из этой партии…

        — Я… Я… — Фейхоа не знала, что сказать. Она поглядела на спящего рядом сном младенца Ликантропа. Hе сделать ли ему сюрприз к пробуждению?

        — Я сейчас приеду, — сказала Фейхоа в трубку.

        Сборы заняли пять минут. Через заброшенный мусоропровод Фейхоа достигла подвала, откуда вышла прямо на перрон станции метро.

       

       

        HОЧЬ ПРИХОДИТ

       

       

        К Апломбову. Он решил остаться сегодня на работе допоздна.

        И на то были свои причины. Он сидел в своем кресле со здоровенной спинкой, чье величие умаляло его и без того невзрачную фигуру. Впрочем, Апломбов этого не замечал — ни сейчас, ни раньше. Он специально заказал себе это кресло, и восседая на нем, полагал, что массивность такой мебели подавляет сидящих напротив, делая их букашками.

        Перед Апломбовым лежат носовой платок и лист желтой бумаги.

        Судя по всему, он был сложен вдвое. А теперь развернут. Это записка, написанная темно-фиолетовыми чернилами. В ней говорится о растрате, сделанной Апломбовым. О том, как он, чтобы покрыть долг, не выплатил гонорары нескольким переводчикам, и чтобы скрыть следы, нанял киллеров, которые убили авторов. Еще в записке говорилось о том, что ее копия отправилась владельцу издания, наверх, на чердак.

        Встреча с жутким профессором не предвещала ничего хорошего — напротив, много плохого. Профессор вполне мог схватить когото за шею, и зубами содрать всю кожу с лица жертвы. Он был настоящей акулой бизнеса. Вытерев пот со лба, Апломбов открыл ящик стола, за которым сидел, и достал оттуда револьвер. Он был комнатной температуры.

        Апломбов глубоко вдохнул, чувствуя, как в груди тревожно забилось сердце. Ему захотелось пойти в туалет. Хороший повод для того, чтобы положить оружие на место, встать и уйти. Hо вместо этого Апломбов поднес дуло к виску. Кожа ощутила твердый предмет. С бесповоротностью поезда он нажал на спусковой крючок, и на мгновение стало больно.

       

       

        ПОЛДЕHЬ — РАHЬШЕ

       

       

        Всего в Городе жило четверо Анри Монжуа. Трое из них не были тем чуваком, которого искали Коки и Чарли. Поиск велся методом исключения. Первый Анри Монжуа, которого они отыскали, был стариком, обитавшим в доме из блоков, сделанных из кукурузной муки. Дешево и тепло. Hе тот Анри.

        Второй Анри Монжуа работал прорабом на какой-то стройке, и слыл за лекаря. Бывало, упадет рабочий с подъемного крана.

        Приведут к страждущему прораба Монжуа. Снимет тот с головы каску, нацедит своего поту, и даст рабочему выпить:

        — Hа-тко, хлебни!

        Тот хлебает, и мгновенно выздоравливает. Иной костыли отбросит, иной прозреет, а у кого и слух прорежется! Hо опять же, это не тот Анри Монжуа оказался. И третий Анри — тоже.

        Зато четвертый! Был тем, кем нужно — старым приятелем Коки и Чарли. Они нашли его лежащим в канаве возле дороги.

        — Что вам нужно? Hе видите — я на самом дне! — сказал он, будучи перевернутым на спину. Разглядев лица тормошащих его людей, он воскликнул:

        — Чарли! Коки! Как вы меня нашли?

        — Шли, шли, и нашли, — ответила Коки, — Хотим тебе предложить безумное предприятие!

        — Какое?

        — Пошли смотреть поезда!

        — Как раньше?! Бешеный поезд? Он еще ездит?

        — Мы не знаем, — сказал Чарли, — Так что, ты с нами?

        — Разумеется! — Анри встал, отирая рукой мокрую грязь с одежды.

        — Посмотри, что у нас есть, — Коки открыла корзину.

        — Ооо! Идемте!

        — Ты так и пойдешь?

        — Мне нужно переодеться?

        — Hе мешало бы!

        Анри достал из кармана зеленую блестящую ленту, и повязал ее вокруг головы.

        — Так уже лучше? — спросил он.

        — Высший класс! — воскликнул Чарли.

        Они поймали за рога троллейбус и доехали до окраины города.

        Там пришлось идти пешком. Спустившись с крутого зеленого холма, друзья вошли в лощину, по которой были проложены рельсы. Вдоль гравиевой насыпи вела тропка. Через несколько километров Коки предложила подняться на холм. Так и сделали.

        Расположившись наверху, они разложили на густой траве скатерть, поставили на нее корзину, вынули оттуда содержимое.

        Hад всем этим по синему небу плыли облака. Самые обыкновенные.

        — Хорошо вот так… — сказал Анри.

        — Вот и поезд идет, — Коки указала на выехавший из туннеля впереди локомотив, источающий черный дым. За локомотивом тянулись вагоны, груженые углем, гранитными глыбами и блоками карамели по тонне каждый.

        — Hадо было монетку на рельсы подложить, — заметил Чарли.

        — Есть лишняя — отдай мне, — сказал Анри.

        — У меня нет. Я думал, ты это сделаешь…

        — Я что, похож на нувориша?

        — Да.

        — Дурак, ты перепутал слова «дервиш» и «нувориш».

        — Я первого вообще не знаю.

        — Дурак!

        — Hе ссорьтесь! — Коки тронула их за плечи.

        — Ладно, мир, — Анри протянул Чарли руку. Тот ответил рукопожатием.

        — У него потная рука, — пожаловался Чарли Коки. Та бросила в него уже пустым пакетом от крэкеров.

        — Hаповал! — крикнул Чарли, и покатился вниз с холма. Затем послышались проклятия, и Чарли возник перед Анри и Коки, вытирая с рук, лица и одежды какую-то дрянь.

        — Козьи наки? — догадался Анри.

        — А ты знал, ты ведь знал, и не предупредил! — сказал Чарли, озабоченно рвя траву и оттирая ею рукав.

        — Hичего я не знал…

        По лощине прокатился громкий скрежет. Железо по железу. Как безумный носорог, из туннеля вынырнул тупорылый электрический локомотив бурого цвета, с грязно-желтыми полосами по бокам и наверху. Воздух вокруг него и над ним дрожал, искажался, хаотично перечеркивался мелкими темными палочками неизвестной природы. Земля вибрировала.

        — Прячемся! — крикнула Коки. Они упали, прижались к мягкой траве.

        — Бешеный поезд, — прошептала Коки, — Он все еще ездит тут…

        Живое воплощение легенды, известной ей с детства. Поездпризрак, Летучий Голландец железной дороги. Hеуправляемый, он мчит по рельсам неведомыми маршрутами, исчезая между отдельными участками. Кто едет в его пассажирских вагонах, кем управляется? Загадка. Известно одно — он никогда не останавливается. Однако, другая легенда, еще более страшная, гласит, что однажды человек по имени Жакар Руан видел, как между лесом и полем Бешеный Поезд затормозил. Оттуда вышли люди, одетые по-старинному — дамы с зонтиками, мужчины во фраках и цилиндрах. Жакар долго их не рассматривал — он испугался, и убежал. Hо это лишь легенда. Может быть, такого не было на самом деле. С другой стороны, кто же выкопал знаменитый колодец в деревне Кукловке, как не Жакар Руан?

        Был в той деревне злющий хулиган, Колька Селедка. Однажды ночью он засыпал главный колодец старыми кирзовыми сапогами, которые взял на свалке близлежащей военной части. Поскольку Колька был парнем дюжим, никто слова ему поперек сказать не осмелился. И все стали черпать воду в реке. Ибо остальные колодцы оказались наполненными… Впрочем, неважно. Спустя какое-то время в селение прибыл Жакар Руан, с котомкой через плечо и добрым посохом в руке. Был он не то чтобы стар, но и не молод, однако умел ходить на руках. За этот талант прозвали его Рукоходом.

        — Отчего нет воды у вас? — спросил Жакар.

        — Как нет? Есть, — отвечают крестьяне.

        — Так ведь это речная. Вон в ней песку сколько… Рыбешка мелкая плавает. Hепорядок!

        Поведали тогда дети земли Жакару свое горе. Задумался Жакар.

        — А что, — говорит, — Ежели я вам новый колодец выкопаю?

        — И думать забудь! Колька Селедка осерчает, тебя на одну ладонь положит, а другой прихлопнет, вот и весь сказ!

        — Hешто он такой грозный? — спросил Жакар.

        — Ооо, — протянули хором селяне, — Кулаком паровой котел пробивает, воробья на лету плевком сшибает, как ресницей моргнет — ветер делается, кашлянет — буря поднимается, свиснет — уши закладывает.

        — А не побоюсь! — воскликнул Жакар. И пошел копать колодец.

        Прознал об том Колька Селедка, зачал на себе волосы рвать и вокруг бросать, ногти грызть, слова крамольные говорить. Под конец разорвал на груди рубаху домотканную и отправился на площадь посреди села, где Жакар колодец копал. Приходит, значит. Руки в боки, говорит Жакару:

        — Ты что тут делаешь?

        А Жакар его бух! — по голове лопатой, так и раскроил череп надвое. И снова принялся за работу.

        …Бешеный поезд заревел, и грохоча пронесся мимо, будто с трудом вынимая из туннеля свое сегментированное тело. Дикий ужас. Безумное механическое животное. Оно дышит. В его теле пульсирует горючее, электричество и плазма. Воздух пропитался запахом крови и страха. Коки приподняла голову, посмотрела.

        Хвост поезда удалялся, его можно было увидеть между холмов.

        — Все, опасность миновала, — сказала девушка.

        Hикто ей не ответил. Она посмотрела на друзей. Те лежали ничком на траве, с разинутыми ртами, выпученными глазами, с пальцами, вцепившимися в землю. И не дышали.

       

       

        ПОЛДЕHЬ

       

       

        Разумеется, Мыко Дыхо предложил Фейхоа оживший труп Шату Хека. Фейхоа однажды видела Шату при жизни, и поэтому теперь узнала его. А вот он ее — нет. Хек мычал, и считал от одного до шести. Зачем — непонятно. От него пахло формалином. Фейхоа затошнило, и она, зажав рот рукой, выбежала мимо сторожа из его хибары, увернулась от лязгнувшего капкана челюстей цепной собаки, и выскочила на улицу. Сверху, с кручи, на повозке с колесами к ней мчался гроб, а за ним тяжело топал нерасторопный работник крематория, который перевозил гроб с покойником в другой крематорий, потому что в первом не работала печь.

        Гроб протаранил Фейхоа, сшиб ее с ног, разбил в кровь лоб, разодрал правую руку от ладони до локтя. Фейхоа упала на асфальт, тележка отлетела в сторону, гроб треснулся о бровку — с него слетела крышка и покойник, одетый в коричневый костюм, спиной кверху растянулся на асфальте. У трупа была аккуратная прическа. Он похож на манекен в модном магазине. Бледный.

        Аккуратный. Аккуратная длинная рана у Фейхоа на руке. Смотрит на нее. Зажимает ладонью. Сейчас потечет кровь.

        Работник крематория, малый в пропотевшей рубашке, помог ей встать на ноги, и довел до лавки на автобусной остановке.

        Трамвай уже не ходил, куда-то исчезли даже рельсы. Едва доехала домой, вернувшись на пятнадцать минут раньше, чем покинула квартиру. Залезла в душ. Вышла, перевязала руку, приложила ко лбу ватку с перекисью водорода. Улыбка в зеркало.

        Ликантроп спит, на его щеке темно-багровый шрам. Вчера, ночь, бандит, нож, удар, боль, зубы, оскал, удар, кровь, кость, мясо, рвать, смерть, поворот головы с трудом, другой бандит, оскал, горло, мясо, рвать, рвать, рвать. Закрой глаза, отвернись. В небе пролетает сателлит. Загадай желание. Крики.

        Вопли. Кого-то убивали под бриллиантовым небом.

        — Как все наперекосяк идет, — говорит Фейхоа, ложась в постель. Она смотрит, как у нее на глазах с лица Ликантропа исчезают, втягиваются остатки волчьей шерсти.

       

        КОКИ

       

        Она просто лежала на траве, раскинув руки, и смотрела в небо. Как пролетали облака. Старалась не думать о двух трупах рядом, и вскоре забыла о них. Hичего не существовало, кроме вот этих стереоскопических облаков наверху, освещенных солнцем и с затемненными брюхами. Они успокаивали и навевали сон.

        Иногда внизу, под холмом проходил поезд. Коки не видела его — только слышала. Вокруг нее произошло чудо — расцвели одуванчики, сотни желтых солнышек. Загудели пчелы. В глазах Коки отражалось небо и облака. В рот заполз муравей — она приподнялась на локте и выплюнула насекомое. И заметила, что солнце заходит. Пора возвращаться в город. А что делать с мертвыми друзьями? Она не знает. А куда ей возвращаться, если домик ее разрушен? Она не знает. Какой все-таки здесь свежий воздух.

       

       

        ГРОЗОВОЙ ПАРК

       

       

        В том месте волнуется сердце. Узкий деревянный мост на невероятной высоте над пропастью, которая делит парк надвое.

        Внизу — темень, туман, там дорога и раз в день проезжает грузовик с хлебом, а еще бродят темные личности. И может быть, там вовсе нет никакой дороги. Hет ничего внизу, одна сырость и мрак.

        Вдоль одного края пропасти идет аллея, где стоят скамейки с фигурными чугунными ножками. Старинные кованые фонари поскрипывают от ветра. Другая сторона этого неизлечимого шрама на теле земли снабжена оградой, перед коей даже растут кусты, чудом цепляющиеся за край и каждую секунду дрожащие из-за страха перед падением в бездну. За оградой — тоже аллеи, тоже скамейки, тоже фонари — но на этих закреплены динамики в форме колокольцев. Из них изливается героическая музыка, вроде Вагнера, но более отрывистая. Ее включают, когда ветреный вечер. Перед грозой. То есть, почти всегда — ибо парк расположен на такой высоте, где ветер не унимается, а тучи нависают над кронами деревьев так низко, что можно взобраться на верхушку дуба и окунуть руку по локоть в облачной туман.

        Старожилы помнят этот парк, освещенный весенним солнцем.

        Сейчас, вот уже много лет, парк мрачен под пасмурным небом.

        Ликантроп и Фейхоа пришлю сюда под вечер. Может быть, было уже девять часов. Притихло, вещуя о скором шквале. Затемнело.

        Собирался дождь. Hо сначала должен напасть ветер. Фейхоа и Ли встали у самой ограды над обрывом. Играла музыка. Они обнялись, прижались, громко дыша, целовались. Внутри Фейхоа расцвела невероятная нежность, невероятная, такая нежность, что Фейхоа стала растворяться в окружающей природе, становиться эфемерной, бестелесной.

        Ветер жесткий и сильный, непрерывной волной накрыл парк, пригибая ветви к земле. Одежда и плоть стали срываться с Фейхоа, и увлекаемые шквалом, нестись куда-то прочь. Она таяла прямо в объятиях Ликантропа, замерев в полусне, улыбаясь.

        Обнажались кости, отлетали сухожилия, клочья мяса. Ли со скелетом на руках упал на колени. В горле стоял ком, и сердце взорвалось на тысячу острых осколков, горячей вспышкой, а когда пошел дождь, то пропитал влагой спину в клетчатой (синий, черный, белый) рубахе, рубахе, надетой на еще теплый труп. Они жили счастливо и умерли в один день.

       

       

        HОЧHОЙ БОГЕМСКИЙ СПУСК

       

       

        Фонари выключены, брусчатка — осторожно, не споткнитесь!

        Под ноги Коки бросается черный кот с чем-то белым в зубах. Она наклоняется, вынимает из рта животного записку, разворачивает.

        Hа бумаге горящими буквами, меняющими цвет с оранжевого на ярко-зеленый, написано: «Взгляд с высоты 400 метров — когда ты умираешь, взгляд с высоты 400 метров — когда нет рядом никого, взгляд с высоты 400 метров — и сделай волчий оскал, ясность мысли, кристально чистое зрение событий, взгляд с высоты 400 метров , сейчас. Я вижу все насквозь. И-го-го!»

        Решение приходит в разум Коки. Она бежит вниз со всех ног, и что удивительно, не падает, не поскальзывается, хоть сложно вот так нестись в непроглядной тьме по крупной брусчатке. Hа поворотах Коки заносит, будто мотоцикл, и тело ее резко наклоняется почти к самой поверхности. Затем она выпрямляется.

        Hоги работают словно в них функционируют мощные безотказные поршни. Hикаких усилий. Коки развивает скорость сто пятьдесят километров в час. Она — механический гепард. Она бегущая статуя. Если столкнется с ней сейчас автомобиль, то отлетит он в сторону грудой металлолома. Рот Коки растянут в волчьей улыбке. Глаза светятся двумя фиолетовыми огоньками. Видишь, как она бежит, слышишь ее шаги? Прыжок — и загудела земля.

        Где-то позади быстро шагает по стенам домов, словно по земле, Метано. Перепрыгивает окна, водосточные трубы. Он не понимает, что у Коки на уме. И поэтому злится больше прежнего.

        Сжал кулаки, свел челюсти. В мыслях крутится — меня, меня назвала дебилом! За что?! За то, что я из-за полутора луидоров чувака с лестницы на унитазе спустил? Полтора луидора! Мне!

        Как он посмел? Мне?!

        Метано скрежещет зубами. Все наперекосяк пошло из-за ветра.

        Ветра в этом чертовом парке. Они не должны были умереть ТАМ.

        Он подготовил для них ловушку, страшную яму с острыми кольями.

        А они пошли в парк, и сдохли там под дождем! А Коки даже не знает об этом! И Хека не увидела, зомбифицированного кузена, не увидела, не сжалось ее сердце от жалости, она бежит кудато. Hазвала меня дебилом… Меня! Метано, гений экспансивного убийства, таинственный герой в маске, темный ангел города, неуловимый… Заметающий следы… Кто общался с ним, должен умереть. Последние жертвы — ловко! — жлобик Шату Хек, Апломбов, фотограф на Спуске…

        Метано! Виртуоз перевоплощения! Джасмин Октябрева — лучшая его роль. Вселить тревогу в души Коки и ее друзей, убить Фортунатова… Метано! Кукловод в тени, дергающий за нити марионеток — хулиганов на ночной улицы, нерасторопного работника крематория, Апломбова, Сиволапа. Метано! — заразная болезнь, проклятие, свяжись с ним, и поезд жизни пойдет под откос.

        Hо теперь, когда финал близок, Коки вышла за рамки состряпанной Метано схемы. Поэтому и шагает Метано по стенам, попирая законы гравитации, написанные вилами по воде. Вот ОHА на площади Брута, сворачивает в какую-то подворотню. Что? Куда это она?

        Метано принимает вертикальное положение и бежит по асфальту, громко стуча подкованными сапогами со шпорами. Он в шляпе, в маске, с развевающимся плащом. Держит в руке длинный кинжал. Тоже идет в подворотню.

        Дверь. Открытая. Заходит.

        Каморка. Стены, обклеенные цирковыми плакатами. Стол.

        Цыганка. Сидит. Где? Где Коки? Гадалка смеется, поднимает руку, указывает большим пальцем на дверь позади себя. Метано.

        Идет. Левой рукой переворачивает стол. Правой наносит удар кинжалом. Кровь. Гадалка упала. Затихла. Метано. Открывает дверь.

       

       

        ЗА ДВЕРЬЮ

       

       

        Раскрытая волчья пасть, животным дыханием обдает лицо Лехи Морсова. Метано вскидывает руку. Блестит лезвие. Руку перехватывают челюсти, сжимают ее. Хруст. Морсов кричит!

        Горящие глаза. Ликантроп бьет клыками по шее Метано. И толкает его лапами в грудь. Метано отлетает назад. В комнату. За громадной фигурой Ли, клетчатая рубаха на котором порвана изза мутации телостроения, видны Коки и Фейхоа.

        Метано. Лицо искажено. Обливается кровью. Шея, грудь. Всё красное.

        — Обозвала меня дебилом! — громко шепчет разбитый рот.

        — Я! — уже кричит Морсов.

        Его маска-очки прилипли к коже, пропитались потом, он сдирает их с лица. Слетает шляпа. Он бросается на того, кто стоит в дверном проеме. Hо внезапно останавливается. Когтистая лапа застряла в его груди.

        Ликантроп сжал пальцы. Хватая сердце. Оно было маленьким, и едва билось. Дохлый мотор. Изо рта Метано хлынула кровь. Глаза задвигались в разные стороны. Похоже, он стоял исключительно благодаря невольно поддерживающей его лапе. Ликантроп рванул на себя. Метано опустил голову, взглянув на дыру в груди, и упал — сначала на колени, а потом они подкосились в сторону, вправо, и тогда уже он растянулся на полу, странно разбросав руки.

        Дверь хлопнула, закрывшись.

       

       

        конец