Григорий Свирский. Прорыв


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Григорий Свирский
     

---------------------------------------------------------------

     роман
     

Из  цикла   "РОССИЯ,  РОССИЕЙ   ИЗГНАННАЯ".Все  герои  трилогии  "Ветка
Палестины"  вымышлены  (кроме  Голды Меир, Бен Гуриона, а  так же отмеченных
звездочкой  при первом  упоминании). Вся сюжетно-фактическая  основа  строго
документальна.


Часть документов публикуется в Приложении.

"НЕ СТОЙ НА КРОВИ БЛИЖНЕГО..."

Священное Писание, кн. 3, гл. 19, строфа 16

ЯКОВУ МИХАЛОВИЧУ ЛЕВИНУ,

Человеку, Хирургу Божьей милостью.

И в его лице всем, кто не отказался от самого себя
.
     ОГЛАВЛЕНИЕ
         
Часть первая. ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ
     1. Микрофон под чердаком
     2. Последний шанс ДоваГура
     3."Инкогнида -- враг народа"
     4. "Нью-Йорк - за Гура!"
     5. ...39! 79
     6. "Обыск? По какому делу?"
     7. Ищем точку опоры 101
     8. "Не давайте мне Ленинской премии
     9. В "Калининской рыдальне"
         
Часть вторая. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
     1. Прощай, Гуля! Прощайте, друзья!
     2. Лод
     3. "Не буду я писать ни в какое ЦК!"
     4. "В России - евреями, в Израиле - русскими"
     5. Все радиостанции мира
     6."Гу-ля! Гуленок!"
     7. Выкуп.
     8. Записка господу Богу
     9. О чем спросила меня Голда Меир?
     10. "Обертон" главы правительства
     11. Капкан
     12. "Те, кто убил нашу мечту о доме, - преступники!"
     13."Министр" - забастовщик -- шпион
     14. Верховный трибунал Франции
     15. Болото, в котором тонет мир 337
     16. "Где ты оставил свой значок КГБ?!"
         
Часть третья. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"
     1. Горящий человек продолжает стрелять
     2. Судный день Голды Меир
     3. Деньги дороже крови?
     4. Первосвященник женится на "разводке"
     5. Из огня да в полымя
     6. "Черная книга"
     7. Двойная бухгалтерия успеха
     8. Война Алой и Серой розы
     9.2.000-лир
     10. Римское гетто
     11. Канадский дивертисмент
     12. Господи, дай силы!
     13. Да живет!..
         
Приложение. Документы.


ЧАСТЬ I




ПРОРОКИ ПРИШЛИ ИЗ ВОРКУТЫ




1. МИКРОФОН ПОД ЧЕРДАКОМ


СВИРСКИЙ* - МЕЖДУНАРОДНЫЙ ШПИОН. ОН РАССТРЕЛЯН".
     Правительственное  заявление  было  оглашено   с  трибуны   Всесоюзного
совещания товарищем Л. М. Кагановичем, министром Иосифа Сталина.
     Международным шпионом был мой родной  дядя Зиновий  Романович Свирский,
или, как его звали домашние, "дядя Исаак".
     Он  вернулся с того  света всего три дня назад  в  кургузом  пиджачке и
деревянных ботинках, которые он величал "коты"; а сегодня оттуда же вырвался
его лучший  друг, встречать которого  он повел всю свою родню.  И  здесь, на
обледенелом  перроне Ярославского  вокзала, он все время рассказывал  о нем,
только о нем, да  порой о его сынке  Борисе, которого отец по дороге вытащил
оттуда, "где пляшут и поют", как сообщил дядя Исаак.
     Звучное  контральто  заснеженного,  в угольной  крошке, репродуктора на
столбе сообщило, что скорый поезд "Воркута-- Москва" опаздывает на два часа.
Женщины  разбрелись кто куда, а мы с дядей  Исааком отправились в буфет, где
нам засифонили в толстые стеклянные кружки ледяной пены, а затем долили туда
же грязно-бурого пивка из  облупленного чайника,  который  кипел на  гудящем
примусе.
     -- Так вот, его зовут Иосиф Гур, -- снова начал дядя, не теряя времени.
-- Выслушай, и ты поймешь, почему я все эти дни, как чокнутый... Услышишь, и
сам чокнешься! -- радостно  пообещал дядя. -- Эпоха тут, как на ладони... --
И он принялся  повествовать о том, как в  декабре  1943 года  они  попали  в
окружение. "Они" - это дивизия, в которой воевал Иосиф  Гур. Дядя сам в  эти
дни  был  лишь в  окружении колючей  проволоки и  потому  и  в ус не дул: за
семнадцать лет привыкнешь... А вот Иосифу Гуру было хуже.  Выстроили в  лесу
уцелевших. Немецкие танки постреливали и справа, и слева... Генерал объявил,
что создается группа прорыва. Поведет  он ее сам. "Кто  пойдет  со мной?" --
прокричал генерал. В ответ -- молчание. Группа прорыва -- верная смерть. Лес
в  двойном  кольце,  и "Тигры" урчат,  и пехота, видать, подошла,  слышно  в
морозном воздухе: "Пауль!..Антвортен!..Шнель-шнель!" А у окруженцев ни одной
пушчонки... -- Кто пойдет? -- повторил генерал.
     Молчание было такое, что стало слышно, как ветер колышет верхушки елок.
     -- Коммунисты тут есть?! -- прокричал генерал сорванным голосом.
     С шуршащих елок сыпался снежок. -- Комсомольцы есть?! - Шуршат елки.
     -- Мать вашу  так!.. - взорвался  генерал. -- Есть среди вас хоть  один
настоящий русский человек?!
     Из  строя вышел,  прихрамывая, маленький, жилистый,  широкогрудый Иосиф
Гур, еврейский поэт.
     - За что  его посадили в тюрьму, надеюсь, не надо объяснять, -продолжал
дядя, отхлебнув из кружки. - После победы, конечно!.. Еврейский поэт!..
     Сам дядя не  был  поэтом.  Ни  еврейским,  ни  русским. Он был  некогда
главным инженером  главка,  работал с Серго Орджоникидзе. И рассказывал так,
будто  составлял служебную докладную: - Будучи на этапе, я  чуть не погиб. В
Котласе... Слушай,  Гришуха, тут нужен дар. Я не сумею рассказать.  Прочитай
лучше...  -  Он  достал  из  бокового  кармана  пиджака листочек,  сложенный
вчетверо, замусоленный.
     -  Это  Иосиф написал. О себе  и обо  мне. Правда, перевел с языка идиш
другой поэт. В Воркуте поэтов, как собак нерезаных.
     Я  взял  истертый,  поблескивающий  листочек.  Стихи  написаны  крупным
школьным почерком. Буквы корявые.
     - Чего улыбаешься?! - резко сказал дядя. - У поэта пальцы помороженные.
Семь лет кайло держали, а не карандаш... Не понимаешь почерка? Прочту сам...
- И он начал декламировать протяжно, не заглядывая в листочек:  -"В кружении
луны и сне-э-эга..."
     Я остановил его движением руки: мол, разбираю почерк. Прочитал.

     ...В кружении луны и снега..
     Ходила с бубнами пурга.
     Я в полночь задушил врага.
     Больного друга на руках Я нес.
     Над нами сосны в облаках,
     Как волки раненые выли...
     Друзья нас палками лупили,
     Чтоб мы стояли на ногах...
     Я через час стряхнул свой сон.
     Пошел. А там в снегу осталось...
     Не человек -- одна усталость.
     Я шел и думал: "Что же он?
     Был человек, остался сон,
     Воспоминание осталось
     Да сосен дальних перезвон...
     К чему жалеть такую малость".
     Но возвратился и понес,
     Сам обмороженный до кости...
     (Стихи записаны в спецлагере Тайшета  "Озерлаг"  в 1952 году  писателем
Юрием   Домбровским,   в   то   время   заключенным.)   \documentclass[12pt,
fleqn]{article} \usepackage{amsmath,amsfonts} \begin{document}
     Дядя взял у меня листочек, снова аккуратно  сложил вчетверо, спрятал  в
бумажник,  где  хранились фотографии  жены и дочери. -- Вот  так,  -- сказал
дядя. --  А кто я  ему  был?  Никто!.. Будучи на пересылке, двумя словами не
перекинулись. "Откуда?" -- спросил меня. - "Москвич", -  ответил. - "Земляк!
- воскликнул он, - пятьдесят восьмая?" - "Почему решил?" - "Кость тонкая!.."
     Тут нас конвойный  прикладом огрел, и  его, и меня, и кинулся от нас за
кем-то,  а  один  из  блатных,  который  мою  шапку  уже  напялил  на  себя,
извернулся,  ощерился:  "Ну, как, жидочки,  приклад вам выбрали полегче? Все
ловчите?.." Иосиф  ему с ходу,  тычком, уголовник копытами вверх...  Бил  он
блатных  смертным боем.  Лапа у него, как клешня. Те его  угробить пытались.
Как-то сбросили на него в шахте кусок породы. Попали бы  -- так в лепешку...
Палец задели. Не сгибается теперь. Торчит, как ружейный курок. Удар от этого
у Иосифа, правда,  не ослаб...  Жизнью я ему  обязан, понял?.. -- Он пожевал
черствый бутерброд с колбаской "собачья радость", допил первую кружку залпом
и  продолжал возбужденно:  --  А  потом  Иосиф  Гур  стал  легендой...  Меня
выдернули на этап и в Норильск. На строительство комбината. Вспомнили, что я
горный  инженер.  Гуров  --  в  Караганду.  Дошло  до нас,  что в  Караганде
забастовка. Зеки не расходились, требовали, чтобы власть из Москвы прибыла.
     Танки  в зону вошли. Передний вдоль строя  загромыхал. Первых  подмял в
лепешку.  Строй  врассыпную.  Паника.  Иосиф  оказался  от  танка  метрах  в
двадцати.  Стоит,  как   вкопанный.  Будучи   без  всякой  поддержки...  как
вкопанный... Сын  к  нему подскочил,  Борька. Тащит его, тот  ни  в какую...
Тогда сын приткнулся рядом. И еще кто-то. Танк ревет, прогрохотал к ним и --
встал.  Развернулся  на  кровавых гусеницах, обдал  всех  вонью бензиновой и
ушел.
     Зверь  в  нем  сидел,  и тот  перед человеком дрогнул... Дядя  принялся
рассказывать, как Гуры снова в Воркуту угодили, но  тут контральто на столбе
сообщило, что поезд "Воркута-Москва" подходит к перрону N° 2. Бросились мы к
обледенелому, под высоким куполом, перрону. Там уж все Гуры, жена, дети...
     Около  нас  мнется   незнакомый  мужчина  в   желтом  кожаном  реглане,
прислушиваясь к репликам  пританцовывающей от холода  родни. Родня умолкает.
Правда,  почти   два  года  минуло  "после  несчастья",   как  величает  мой
жизнерадостный  дядя  смерть  великого "отца народов".  Но умолкать  в таких
случаях еще не отвыкли.
     Наконец, показывается черная морда паровоза.  Его огненный глаз слепит.
Снег  в  надвигающемся  желтом  луче  закружил, и,  точно  подхваченные  им,
заметались,  задергались встречающие. Старушечий голос вскричал: - "Ванюша!"
Паровоз прогудел, заглушая кладбищенский вопль, и затих.
     --  А-а-а-а!  -- вопил перрон на все  голоса.  -- О-о-о-о!..  Наш где?!
На-а-а...
     Паровоз  медленно  подтащился  к  нам  и  лег  у  ног встречающих,  как
нашкодившая собака...
     Похоже, он уже выскочил на перрон, Иосиф Гур.  Пытаюсь разглядеть его в
толчее. Женщины у Гуров все  гренадерского роста,  за ними слона не увидишь.
По рассказам дяди, у  меня уже сложилось свое представление  об Иосифе Гуре.
Пусть даже и не Васька Буслаев, плечи - косая сажень, но уж во всяком случае
не  коротышка...  И  вот,  наконец,  выглядел  его.  Маленький,  верткий,  в
солдатском ватнике и новенькой  шляпе, впопыхах  напяленной поперек, подобно
треуголке  Наполеона. Это  замечаю только  я, проклятый писатель.  Остальная
родня плачет. Никто ничего не слышит. - А-а-! - вопит перрон. - О-о-о-о!..
     Двинулись и Гуры, и дядя Исаак. Я  никак не мог сдержать улыбки. Сперва
прошествовали дядя Исаак с женой. Дядя Исаак жене своей по плечо.  Иосиф еще
ниже дяди Исаака, правда, шире его вдвое, "бочонок поэзии", называл его Юрий
Олеша. (Это я позднее узнал.) А жена Иосифа Лия тонка и  высока, как столб с
вокзальным  репродуктором.  За ним шли Борис, росточком  с  отца,  Иосифа, и
племянница   Лии    --   Гуля,    тонюсенькая,    высоченная,    не    иначе
баскетболистка-профессионал.  Дядя представил  меня, я  невольно  засмеялся,
пожимая  руки  женщинам  Гурам  где-то повыше своей  головы. "Гурихи --  все
жирафы,  не  смущайся!" - крикнул мне  дядя,  побежавший занимать очередь на
такси.
     На  перроне  по-прежнему топтался человек в кожаном  реглане. Он шагнул
было  навстречу Иосифу, но остановился, сняв  меховую шапку  и  сминая  ее в
руке.
     Иосиф  Гур расцеловался  с  родней, а затем  повернулся  к  человеку  в
кожанке: -- Ну, здоров, Пал Сергеич!..
     Тот, кого звали Пал Сергеичем, кинулся к  Иосифу, протянул к нему руки,
навалился на него медведем, затрясся в беззвучном плаче. Рыдал  он  долго, и
мы все ждали, замерев и тоже всплакнув.
     -- Зачем  ты подал ему руку?! --  непримиримо  спросила  Лия,  когда мы
остановились в конце длинной очереди на такси,  а человек  в  желтой кожанке
исчез.  Иосиф  взглянул  на  жену так, словно впервые увидал.  - Слу-ушай! -
изумленно  протянул  он. - Нельзя  требовать от человека нечеловеческого. Он
подписал на меня,  но когда ему выбили барабанную перепонку. Он не слышит на
левое ухо. Как я - на правое. Если нас сложить вместе -- получится полноухий
советский поэт...
     В  следующий  вечер я познакомился почти со всеми Гурами.  Борис просил
называть его Довом. Не объяснил, почему... Только  позднее я узнал,  чтo Дов
-- им ивритское.  Он сказал напористо: -- "Был Борис-Борух, да весь вышел. Я
- Дов, и все!" У Дова  лицо широкое,  губастое,  грубое; смотрит исподлобья,
пристально. Таких стараешься обходить стороной. Дов ткнул корявым  пальцем в
высокого  сутуловатого интеллигента  в роговых очках  и произнес  совершенно
неправдоподобное:  -- Брательник! В  лучшие  времена  звали "Нема  -  не все
дома"...
     Ладонь у брательника была мягкой, подушечкой, улыбка предупредительной.
-- Родной? -- шепнул я удивленно.
     -Неродные у нас не бывают, - просипел Дов. - Квартирка меченая...
     -- Простите, а кто  вы  по профессии? -- спросил  меня  Нема,  выставив
вперед большое веснущатое ухо. -- Писатель?.. А-а, значит,  прохвост! --  Он
распрямился и взглянул на меня отстраненно и холодно. Длинное ухо, казалось,
стало торчком. Как у пса, услышавшего непривычный звук. Я улыбнулся.
     -- Не согласны?  -- удивился он. -- Раз вас печатают и хвалят, а хвалят
у нас только  за ложь,  так  кто  вы? --  Он  помотал высоколобой головой на
необычно длинной  шее и  сказал,  как  пропел: "Прохво-о-ост! Все  советские
писатели -- прохво-осты!"
     "Брательник. Родной, - подумал я. - Теперь уж нет сомнения".
     Иосиф  захохотал-закашлялся, замахал  длинными  руками.  Проc-свистел -
пробулькал  (у  него   было  прострелено  горло):   --  Ну  и  семейка!   --
Откашлявшись,  пояснил,  что  Наум, его первенец,  -- изобретатель. Во дворе
его, в  самом  деле, с детства  дразнили "Нема -- не  все дома". Теперь  вот
создал какие-то  могучие лампы. -- Осветил  мир, как  Бог.  Может  ли голова
такое выдержать? Наум сердито поковырял в носу,  но  промолчал. Дов  показал
пальцем  в сторону стоявшего у стены парня лет двадцати восьми.  -- Еще один
брательник. Сергей! Сергуня!..
     Сергуня,  низкорослый, тучноватый, подошел вперевалочку,  по-пингвиньи.
Представился  тихо, застенчиво.  Потеребил свою щеголеватую  острую бородку.
Пиджак у него тоже был щеголеватым,  с разрезами по бокам. "Лекционный", как
он торопливо пояснил: уж очень его рабочий  пиджак не гармонировал с мятыми,
застиранными рубашками и грубыми, из свиной кожи, ботинками отца и Дова. Над
Сергуней  подсмеивались,  но  добродушно, мягко. Похоже,  его  любили. Самый
младший в семье. Поскребыш.
     -- А это наша Гуля, - быстро  сказал Сергей,  коснувшись  молчаливой  и
тонкой,  как  молодое деревце,  девушки лет  двадцати, которую  на вокзале я
принял   за   профессиональную  спортсменку.   Правда,   она   оказалась  не
баскетболисткой, а мастером парашютного спорта. Лицо  круглое, по-деревенски
румяное,  чуть  грубоватое, "рязанское",  как подсмеивался  Наум. Видно,  от
отца-русака...  А я  нет-нет, да  и поглядываю в ее  сторону. У парашютистки
глаза в пол-лица. Чтоб видеть с поднебесья, что ли?
     Легкое  лицо и настолько открытое, что можно  понять  не только чувства
Гули, но даже оттенки чувств. Это, наверное, сильно осложняет ее жизнь...
     Нет, никогда не  видал этаких  глазищ. Смолисто-черные, раскосые. Кроме
них, на лице  будто ничего  нет. Черты ассиметричны, вот  в  чем  дело!  Рот
крошечный, широкогубый, подбородок заостренный и будто вдавленный ударом ли,
падением с высоты, да и без того -- маленький, детский. Белыи лоб куполом, а
глазищи -- царят!
     Глаза,   брови,   губы  в  постоянном  движении.  Прищурилась  на  Дова
недоверчиво, одна русая бровь взлетела вверх, вторую опустила недобро. Брови
независимы  одна от  другой. У каждой -- свое  выражение.  А глаза  покоя не
знают   ни   минуты.   То  сияющие,   восторженные,   то   льдисто-холодные,
отстраняющие, почти суровые.
     Суровость эта поначалу вызывает улыбку. Девчонка! Вымахавшая  "белянка"
с узкими  плечами, затянутая в талии  синим кушаком так,  что, казалось,  ни
вздохнуть -- ни выдохнуть. Незло смеясь над пингвиньей походкой Сергуни, она
подрагивала своим  гибким  телом,  и  ее матово-белая,  до  пояса,  коса  со
школьным бантиком моталась  по сторонам. Это ощущение совсем  юной девчушки,
"едва  от  титьки", как  влепил ей Дов во время семейной пикировки,  снимал,
пожалуй,  лишь голубоватый  парашютный значок на ее  высокой груди с  цифрой
"150" на белой планочке. 150 за год не напрыгаешь. Даже с крыши, не то что с
небес. Да и за два года вряд ли...
     Прощаясь, Сергуня коснулся локтя Гули так, словно это  была хрустальная
ваза немыслимой ценности. Он чуть погладил ее острый локоть, во взгляде  его
мелькнула тоска, безнадежность. Во всяком случае, так мне показалось.
     Вскоре  пришел муж Гули,  неулыбчивый чернявый парень в  синей униформе
летчика   Гражданского  воздушного  флота.   "Поляков,  полярный   штурман",
представился он.  На  кителе полярного штурмана  поблескивала Золотая звезда
Героя Советского Союза.
     Гуры  казались мне семейством  необычным. И только сейчас это  ощущение
пропало.
     "Нормальная  советская  семья,  --   мелькнуло   у  меня.  --  Герои  и
каторжники..."
     -- Ну, мать, доставай воркутинский спирт... везли, правда, к твоему дню
рождения, но сегодня, да! особый день... Напьемся, как сапожники. - Полярный
штурман  внимательно  поглядел  на  продубленные  всеми  полярными   ветрами
коричнево-красные лица Иосифа и Дова и острегающе поднял белый палец. -- Как
евреи-сапожники...
     С той поры я встречал Иосифа Гура часто. По обыкновению  у дяди Исаака,
которому, как бывшему  "международному",  дали  новую  квартиру.  У черта на
куличках.  Открыв  дверь,  я  слышал их  голоса,  спорившие  все  с  большим
ожесточением.  Первый год, правда,  прошел миролюбиво. Вспоминали оборванную
жизнь, стараясь не касаться открытых ран.
     -  Помнишь, как глухой Остужев  и Папазян играли Отелло?! --  восклицал
Иосиф Гур.  -- Папазян играл традиционные спазмы ревности.  Остужев, великий
глухарь,  услышал стон  века...  Мы  были потрясены,  но не понимали,  в чем
дело...  да, не понимали. До той минуты, пока нас  всех не вырезали из жизни
грузинским кинжалом.
     Так и текла беседа. Иосиф частил свое "да! да!" Дядя Исаак пытался уйти
от  тем, от которых, говорил он, можно  "чокнуться". Порой не давал Иосифу и
рта  раскрыть,  поворачивая  его  старые режиссерские  воспоминания  смешной
стороной. -- Остужев считал себя бессмертным. "Всех, говорил, ждет последняя
черта. Но я постараюсь ее как-то перепрыгнуть..."
     Иосиф Гур сунул в рот дяди Исаака бутерброд  с килькой. Чтоб тот затих.
Сказал,  взявшись  за очередное  поллитра: --  Есть предложение. Разжаловать
Исаака Свирского из евреев в рядовые.
     Лет через пять, году  в шестидесятом, квартиру,  наконец, дали и Гурам.
Туда  споры  и  перенеслись. Начинали  прямо  с Михоэлса.  Остужева  уже  не
трогали.
     Иосиф крутил себе большие, как трубы, цыгарки, и курил  одну за другой.
Чувствовалось, что он чего-то не договаривает. Даже дяде Исааку.  И от этого
нервничал еще больше. Весь пол вокруг него  был усеян подгоревшими спичками.
Лия  то  и дело  появлялась  со  щеткой, бурчала,  цокая,  как архангельская
крестьянка: --  Когда-нибудь  я  повешусь  на  сгоревшей спицке!  Вечером  в
комнату ввалился Дов. Он являлся  поздно, спорам не  мешал. На  этот раз он,
вопреки обыкновению, приблизился к отцу и положил на стол нечто напоминающее
кирпич.
     Гуры получили  квартиру на последнем этаже старого трехэтажного дома на
Большой   Полянке,  в  "купецком"  особняке   с  колоннами,  разделенном  на
коммунальные  норы. Дов,  строитель, прораб,  оглядев дом, прикинул,  откуда
легче  всего  подслушивать споры неугомонных зеков.  Он  забрался по  ржавой
лестнице на  чердак.  Железным  крюком  разгреб  шлак,  наткнулся  на  синие
провода.  Они уходили, под чердачной  засыпкой, к  их комнате.  Дов  дернул,
вытащил микрофон: его опустили в  просверленное отверстие к  самому потолку,
под которым  разглагольствовали  отец и дядя  Исаак.  Второй конец  проводов
уходил  к миниатюрному передатчику, замаскированному под кирпич. Дядя  Исаак
осмотрел "кирпич", отыскал на нем клеймо: "Made in USA."
     --  Боится нас  власть,  -- дядя Исаак  отвинтил столовым ножом  заднюю
стенку. -- На транзисторах. Золотом платят. Страх-то нынче почем, а?
     -- О том и толкую, Исаак! Это тебе не леди Макбет с  ее  разгулявшимися
нервишками. Тут сорок миллионов невинных, да! сжевали. Могил не отыщешь. Как
же не трястись? Я думаю. Хрущ, и тот иногда просыпается в холодном поту...
     Через неделю, когда Иосиф  и  Лия  ушли в поликлинику, а Дов еще  спал,
явились милиция и двое в шляпах, натянутых на уши. В комнате  сразу завоняло
сапожной  ваксой,  кожей  широких милицейских  ремней,  отягощенных  темными
кобурами. "Ни дать, ни взять, -- мелькнуло у Дова, -- воркутинская вахта".
     --  Вы  сломали  установку гражданской обороны! -- угрожающе  возгласил
милицейский  с  погонами  майора.  --   Вы  будете  привлечены  к  уголовной
ответственности!
     Дов  только  хмыкнул. "Лягавый без  хипежа  не может"... Натянул  мятые
прорабские штаны из брезента.  Молча присоединил  казенный микрофон к своему
большому,  как сундук, магнитофону "Днепр". Загудел в микрофон,  на  котором
еще остались засохшие  комочки  глины: -- Раз, два, три, четыре, пять, вышли
суки погулять...-  Дов весь в отца. И приземистый,  и  тяжелый. Голос только
иной  -сиплый, давящий, -- если бы русская печь заговорила, наверное, она бы
засипела, как Дов: -
     ...И у нашего двора хипежат: "Держи вора!" -Дов  быстро перемотал ленту
назад, и "Днепр"  забубнил, засипел: -- Раз,  два, три,  четыре, пять, вышли
суки  погулять... -- Выключил магнитофон и впервые  посмотрел на оторопевших
гостей.  Мрачно посмотрел, исподлобья.  Глаза  у Дова, как  у  быка.  Широко
расставленные, большие, два  раскаленных угля. -- Ну-у?! И это вы  называете
гражданской обороной? -- Он шагнул  к майору,  протянул руку ладонью  вверх.
Большая  у  Дова  ладонь.  Как  коряга.  --  А  ну,  покажите-ка  разрешение
прокурора! Документ, говорю, на право подслушивания квартиры Гуров. Ну-у?! А
то под суд пойдете! У меня полрайона свидетели. Затихли?
     Дов кинул им сломанный  передатчик-кирпич, парень в шляпе, натянутой на
уши, поймал  его, как  мяч. Потянулся  и за  микрофоном. Имущество казенное,
надо отчитаться...
     Но  милицейский майор,  кривя  губы от ярости, по-прежнему требовал  от
Дова заявления о том, что тот сломал прибор гражданской обороны.
     -- Коль  настаиваешь, напишу, -- просипел Дов. -- От лагерного опера не
отделаешься. Ты с какого лагеря слинял,  майор? В милицейские... -Тот только
рот раскрыл, точно его под вздох ударили. -- ...Напишу, -- продолжал Дов, --
что  вы,  преступно нарушив  советские  законы,  провели  в частную квартиру
подслушивающий  аппарат. Бесчинствуете, как  лагерная вохра. И-их!..  С поля
ветер, с трубы сажа...
     Так Дов  и написал.  Больше k  Гурам не приходили. Оставили в покое. На
время.
     Иосиф Гур  сделал свои выводы. Сказал  дяде Исааку,  когда тот пришел к
нему в очередной раз. -Еду  с женой в Польшу. Подал документы в ОВИР... Чего
с  советской  властью  в прятки играть!  Мне  озираться,  как  вору.  Им -на
микрофоны тратиться. Тоже ведь валюта идет.
     Дядя Исаак руками всплеснул. -- В Польшу?  Вы чокнутые?  Никто  так  не
унижает евреев,  как  нации  униженные  и распятые... Польшу  распинают  три
века... Зачем тебе Польша?
     -- Осла покупать. -- Ка-акого еще осла?
     -- Белого... Ну, что ты уставился на  меня?  Вот,  сказано в Библии. --
Иосиф достал из ящика старинного, красного дерева, комода Лии, единственного
ее приданого, затрепанную, без обложек, Библию и прочитал:
     -- "И взял Моисей  жену свою и сыновей, посадил их на осла и отправился
в землю Египетскую..."
     Дядя Исаак как-то сгорбился весь, закручинился. Затем вздохнул с шумом,
прижав ладонь к сердцу, спросил, нет ли у Гуров нитроглицерина?..  Кинул под
язык белый шарик, отдышался. Сказал твердо:
     -- Иосиф,  ты  русский солдат. Вся жизнь твоя прошла  в России.  Ты сам
говорил, за твоими  плечами пять  поколений  "иркутян"... Разве такое  можно
забыть? Иосиф усмехнулся горько:
     -- Помню!.. И следователи мои все знали. Досконально. Как я на себе все
секретные документы  из окружения  вытащил...  Генерал  за меня  заступался,
видел в деле его  показания. Это изменило мою  судьбу?.. А вообще что-нибудь
изменилось?..  Обложили микрофонами, зачем? Подбирают ключи.  И под  меня, и
под тебя... Дов! -- крикнул Иосиф. -- Иди сюда!..
     Дов выглянул из своего чулана,  переделанного в комнатку;  поняв, о чем
речь, просипел:
     -- Я давно просек: наш процесс необратимый. Ежели ты 
о т т у  д а,
 хоть
бери  красное знамя  с надписью: "Я весь  ваш до потрохов!" и беги  с ним по
улице, -- все равно не поверят... Они знают, чего мы навидались... И сколько
лично  каждый  из них своей волосатой лапой  отправил  в  расход... А мы  --
брачок  их,  недобитки.  Все,  что  мы  говорим-распинаемся, --  дли  них --
чернуха... -- Он  махнул рукой, мол, о чем  тут  говорить... -- Я только  об
одном думаю.  Каким путем...  -- он показал  жестом  --  вырваться.  -- Ушел
перевалочкой в  свою берлогу, вернулся со  школьной  картой в руках. Спросил
безмолвно, как вернее: "Через Финляндию?.. Из Батуми?"
     Тут появился  я. Дов сложил карту и ушел к себе. Мне кивнули рассеянно,
отрешенно, я понял,  что пришел  не вовремя. Поднялся, но дядя жестом усадил
меня.
     -- Дов! -- крикнул он. -- Давай соорудим заявление насчет  микрофона. К
Руденке.  Вот,  писатель  пришел, он в два  счета... Из  соседней комнатушки
показалась  взлохмаченная  голова.  --  Кому-кому?  --  просипел  Дов. --  К
Руденко?!.. О-о, матерь божья! -- Он почесал волосатую грудь. -- Дядя Исаак,
вы  где были...  это...  в  пятьдесят третьем?  Когда  Ус подох.  А, уже  на
поселении. Не в  лагере. А  мы с  отцом  в Караганде. Главный  обвинитель от
Эс-Эс-Эрии  на  Нюрнбергском   процессе.  Повесил  гитлеровских   генералов,
отдохнул, прикатил давить танками своих... Он возглавлял, от Москвы.
     Первого августа  это было. Навертел  на танковые  гусеницы строй  наших
зеков, кровушки невинной  пустил,  что твой Ус.  А пятого  августа  того  же
пятьдесят третьего, еще  в  крови до  ушей, был  избран на Сессии Верховного
совета  Генеральным прокурором... Я к чему  это говорю? К  тому и  говорю...
Танковым   гусеницам   --  слезницу?   Я   не   играю   в   ваши   партийные
калики-моргалики...  Одуряйтесь  вашей наркотой без  меня...  --  Дов  снова
почесал грудь и ушел, не дождавшись ответа.
     Дядя  Исаак вытащил большой, в  полоску, платок,  вытер шею, лицо: ну и
советик он дал...
     -- Ну, ладно, - наконец, простонал дядя Исаак.  - И  на  старуху бывает
проруха...Отнес бумаги.  Кто тебя туда пустит? Царь Никитка?! А пустят тебя,
там затопчут. Живым закопают.
     -- Арабы?
     -- Какие  арабы? Евреи. Ты помнишь местечковых  балагул,  нацепивших  в
девятнадцатом  красные  банты?..  Они  там  мастерят  что-то свое,  говорят,
социалистическое, а ты явишься со своим уставом в чужой монастырь...
     -- Он мне не чужой, Исаак.
     --  Тем более  закопают. Московский полковник с претензиями! Шлемазл!..
"Мы  государство построили! -- разорутся. -- На готовенькое приехал!" Что им
до того,  что  ты  гитлеровцев отправил к праотцам, может, больше,  чем весь
Израиль вместе с их минометом  "Давидкой"? Что спас их от Роммеля? -  И дядя
Исаак снова бросил под  язык шарик нитроглицерина. -- Жалко мне тебя, Иосиф.
Как родного  брата, жалко...  Хватит с тебя танковых гусениц! Не людские это
игры.
     По  правде  говоря, я  испугался  за Иосифа Гура. Никуда его не пустят.
Сгноят! А пустят, что там?.. Все, что дядя говорил, исполнялось точно...
     Я твердо поверил в это еще два года  назад. Нагрянул дядя  тогда к нам,
как снег на голову, без телеграммы. "Тш-ш-ш! -- сказал, входя. -- Я есть, но
меня нет..."
     Оказывается, дядя что-то изобрел там, в норильской тундре, и  в награду
ему дали разрешение выехать на лечение в Ессентуки. Дядя давно отгрохал свою
тюремную "десятку" и пребывал  ныне в бессрочной ссылке. У него был "конский
паспорт", как  он  его называл. Это  была  аккуратно  сложенная  бумажка, на
которой  было напечатано  на машинке, что предъявитель сего  следует в город
Ессентуки на девятнадцать суток. О Москве там и речи не было.  Поворот на юг
--  в заштатной Рузаевке... "Если предъявитель документа  будет  обнаружен в
пунктах, не означенных в справке, или окажется там в другое время, он должен
быть задержан и препровожден по этапу к месту пребывания..."
     Вечером,  когда мы сидели  за  родственным  пол-литра,  он  рассказывал
неторопливо: --  Вначале они  скинут  Берия, Лаврентия Палыча,  правую  руку
"Уса"...  Объявят  его англо-японо-германо-диверсано...  А также растлителем
малолетних. Затем сойдутся  в смертной драчке Маленков  и  Хрущ. Маленков --
умнее,  Хрущ -- пройдошистее,  хитрее.  Тот, кто  вознесется  живым на небо,
отправит    на    живодерню    всех    старых   кляч,    от   Молотова    до
Булганина-Кагановича... Петь гаду Лазарю -- Лазаря. Почему так думаю? Будучи
в Промакадемии, со всеми учился. Знаю, как облупленных...
     Провожали мы тогда дядю  по его "конскому маршруту" с тяжелым  сердцем:
не случайно отправили его в Ессентуки. Тронулся старик!.. Тут воды,  увы, не
помогут.
     И месяца не  прошло с  того дня,  как  побывал дядя у нас -- Всесоюзное
радио объявило, что Берия -- шпион, убийца и растлитель малолетних.
     Только  расстреляли  Берия   --   загарцевали   на  экране  телевизоров
вперемешку одутловатый неулыба Маленков и Хрущев -- голова колобком... А что
пошло потом?!..
     Я рассказал Иосифу Гуру о предвещаниях дяди в его первый визит в Москву
сразу после  "несчастья" (хоть  дядя  и перебивал меня,  не любил, когда его
хвалят...). Заключил решительно: -- Иосиф, ехать не надо!
     Иосиф Гур,  к моему изумлению, засмеялся  весело. Похохотав, сказал: --
Итак, Гриша,  значит, ты  веришь  в  еврейских  пророков!  Тогда  ты  должен
отправляться с нами.
     Дядя  Исаак  сидел,  уставясь  невидящими  глазами в  окно, за  которым
шуршали троллейбусы. Я никогда не видел его таким несчастным. -- А народ? --
наконец  произнес  он. -- За что ты, Иосиф, наказываешь народ? Если двинутся
такие, как ты, кто выиграет? Государственная шпана! Вековые придурки? Иосиф,
друг мой, будучи с тобой рядом столько лет, я никогда не поверю, что ты стал
ненавидеть Россию.
     Лицо Иосифа окаменело. Он,  как и Исаак,  смотрел невидящими  глазами в
окно. Но видел -- свое...
     --  Исаак, --  наконец засвистел-захрипел он, --  я был с Россией  и  в
окопах,  и  на  тюремных  нарах.  Я  прочувствовал  душу  народа.  Это  душа
страдальца.  Как  можно  ненавидеть  страдальца?!..  Однако...  В  индейском
племени  в США  один из  вождей учил  своих соплеменников, как относиться  к
белым людям.  Он говорил: "Их не надо ненавидеть. Их  не  надо любить. Их не
надо замечать. Их нет.  Мир  видел много чужих цивилизаций, пришельцев.  Они
приходят и уходят. А мы -- остаемся..."
     Это очень глубоко,  Исаак.  Глубже того, что вождь хотел сказать... Это
трудно, каторжно  тяжко для меня  --  оторвать  от  России свою  собственную
жизнь. Отдать Россию  русопятам  на разграб.  Но я это  сделаю!.. Что  такое
западные цивилизации? Проходили эллинские цивилизации, цивилизации Вавилона.
К  фанатикам-евреям они относились, в лучшем  случае,  иронически. Как ты...
Соломон  предупреждал  их  во  притчах  своих:  "Не  утвердит  человек  себя
беззаконием..."  Утверждали -- огнем и мечом.  И... все  прошли. Вс-с-се  до
единой!..  Вот  я  вижу,   как  на  моих  глазах   европейская  цивилизация,
дапроходит. На волоске висит в Италии,  во  Франции...  Я  видел  фото,  все
вековые ценности Италии,  скульптуры, руины  римских эпох  испоганены мелом,
углем.  Начертаны  на  всех  "серп и  молот", "звезда",  "серп  и  молот"...
Когда-то  малевали  кресты.   Затем  свастику.  Теперь  серп  и  молот.  Для
штурмовиков культурных ценностей  нет. Проходит западная  демократия. Я вижу
ее  спину...  А  ты?!  Что  ты  молчишь,  Исаак? Не  видишь?  Ее  что-нибудь
интересует, кроме  собственного брюха? Бесчувствие  -- одна из типичных черт
западных  демократий. Она, да! проржавела,  как старый корабль в затоне. А с
чего  начинается  фашизм,  Исаак?  Мне  ли объяснять  тебе! С  невнимания  к
человеку... Марксисты, прогрессисты, нудисты, либералы-обиралы -- суета сует
и всяческая суета. Они проходят,  а мы,  евреи,  остаемся.  Веря в  грядущую
справедливость. "Тогда  волк будет жить  вместе  с  ягненком  и барс  лежать
вместе  с козленком..."  Нам до всего есть дело!.. Все цивилизации проходят,
-- воскликнул он,  и в красных,  слезящихся глазах его словно свет вспыхнул.
-- А мы -- остаемся!..
     Вечером  был  день  рождения  Лии.  Пришли  дети:  Наум,  Яша, Сергуня.
Прикатила на собственной "Волге" Геула, Гуля,  по-домашнему. Когда она вошла
в  своей  клетчатой разлетайке,  пригнувшись, чтобы не удариться  головой  о
притолоку, все  повскакали с мест, принялись шутить. К тому же обрадовались,
что мужа  не  привела.  Не  прижился он  тут, Герой замороженный!..  Того не
скажи,  этого  не  пробормочи... На Северный полюс  зимовщиков повез?  Слава
Богу!..
     Под цокающий говорок Лии заговорили, после пятой рюмки, о серьезном. --
Израиль? -- повторил вслед за родителями тощий и длинный, как  мать, Наум и,
поскребя  пушок  на сияющем затылке,  удивленно  оглядел всех сквозь роговые
очки. -- Нонсенс! Гуры,  вам не хватает евреев? У меня в лаборатории  кинешь
палкой в собаку -- попадешь в еврея...  Хотите, я буду устраивать в выходной
всееврейские вылазки за грибами?.. Отец, а грибы в Израиле есть?  -- спросил
он вдруг заинтересованно.
     Сергуня  -- самый  благополучный  и  живой в семье, аспирант  Института
народного  хозяйства  имени  Плеханова, весельчак-гитарист, точно  окаменел.
Наконец произнес изумленно: -- Мало  нам, отец, русского антисемитизма? Тебе
позарез нужен  еще и арабский национализм?! -- И тихо  Яше, сидевшему за его
спиной на кровати,  превращенной  по такому случаю в тахту: -- Скажи, Яшунь?
Отец не вынесет этого. После Воркуты... Яша не ответил.
     Я уже  знал,  что Сергуня и Яша были сыновьями двоюродного брата Иосифа
-- украинского наркома, расстрелянного вместе  с женой  в 1937 году. Иосиф и
Лия  взяли детей брата  к себе, усыновили, выкормили... Не будь этого, погиб
бы  Сергуня:  когда  отца  увели,  ему  и двух  не было.  Лия ушла  на фронт
медсестрой, Сергуню с  собой взяла. А потом и  сестрину  дочь. Гулю, которую
Гулин  сосед,  керченский рыбак,  выдал при немцах за дочь,  спас от  ямы, в
которую  бросили ее  родителей... Сергуня был  баловнем  раненых,  читал  им
стихи, пел тонким  голоском военную песню "Я по  свету  немало хаживал..." В
университет приняли. Слава Богу, улеглось... И опять ходить по трясине?
     Я сочувствовал  ему, ждал,  что  скажет Яша. Странное  лицо было у Яши.
Лицо  Лии.  Продолговатое,  с  пухлыми  щеками,  "бабье"?  Да нет, не бабье.
Большая  голова,  чуть  склоненная набок,  --  от раздумья?  От  внимания  к
окружающему?..  Прыщеватый лоб семи пядей.  Сильное, вроде, лицо, гуровское.
Да только было в нем  что-то виноватое, словно он просил извинения  заранее.
От внутренней  деликатности,  что  ли? От застенчивости?  Или, скорее всего,
забитости: всю жизнь -- сын "врагов народа".
     Лия сказала как-то, что у Яши глаза врубелевского демона. Куда там! Нет
в  выпученной  синеве  яшиных  глаз  и  грана  дерзкого   всесилия,  которое
запечатлел Врубель в своем демоне. Напротив! Опасение, как бы не обидеть, не
причинить  боль.  Постепенно  именно  это  чувство  тебя  охватывает,  когда
вглядываешься  в  лицо  Яши.  Сильнее  всего в нем  - ощущение  доброты. Оно
согревает своей добротой. Добры и  виновато выпученные губы, и тихий, мягкий
голос, в котором, правда,  на  какое-то мгновение прозвучит вдруг  твердость
хирурга, который каждое утро берет в руки скальпель. Но тут же снова возьмет
верх мягкость тона и доброта.
     Яша почти весь вечер просидел молча. Выслушал отца, -- вспомнилось  ему
вдруг дежурство 13 февраля  1953-го. Он дежурил в Первой Градской, в клинике
академика Бакулева. Утром сказал сестре: "Ну, давайте, приглашайте больных".
Сестра ответила, что никого нет. Ни одного человека... "Что-о?" -- вырвалось
у Яши. "А вы газеты сегодня  читали? -- поинтересовалась  сестра.  "Нет... А
что?"
     В тот день в "Правде" было  напечатано зловещее  сообщение.  О врачах -
отравителях...
     Встряхнув большелобой головой, отогнал Яша навязчивое... Произнес своим
обычным мягким и тихим голосом: -- Куда нам от России? Здесь  могилы дедов и
прадедов...
     Собственно, другого ответа от него и не ждали. Ни Иосиф, ни Дов. Живет,
втянув голову в плечи. Как что, краснеет. "Красна девица!" Даже Регина, жена
Яши, и  та окрестила его "земским доктором"... Не потянет  Яша, а  жаль...--
Произнеся свою единственную фразу, Яша поглядел на часы и, виновато улыбаясь
всем, ушел.
     -- Гуля! -- прохрипел Иосиф, разлив  остатки  водки  по рюмкам. -- А ты
знаешь, что означает твое имя? ГЕУЛА-- на иврите -- спасение.  А где Гуля?--
Все посмотрели в сторону голландской печи, где она стояла, прислонясь спиной
к  белым теплым изразцам. -- Гуля? -- разноголосо  прозвучало в комнате.  --
Гу-уля?! -- Спасение! -- весело-иронично взметнулся Наум. -- Где ты, где ты,
эх, да каковы твои приметы...
     -- Перестань кривляться! -- оборвал его отец. -- Где она?
     Дов  прогудел  мрачно:  -- Видать, жене  Героя  Советского  Союза  наши
разговоры не по нутру...
     -- Не смей так говорить! -- перебил его Сергей. Его поддержали и Лия, и
Наум, сказавший: -- Она лучше всех нас, Дов...
     Гуля была  совестью  Гуров,  радостью  Гуров.  С  детства  Гуры-сыновья
внимали ее  бесхитростному возгласу: "Это  же несправедливо!" В мальчишеских
спорах судьей была она, Гулька, Гуленок...
     Сергей выскочил за ней, но увидел только,  как крутанулась  за  угол ее
новенькая  белая  "Волга".  Взлетела  на  Малый  Каменный... Вернулся  злой,
накинулся на Дова.
     ...Гуля  промчалась по Большой Полянке, точно в затяжном прыжке летела.
Мосты  кружились,  по  Москве-реке  шел, налетая  друг  на друга  и крошась,
серо-грязный можайский лед. Все сдвинулось с места, все!..
     Захлопнула  дверь квартиры за собой, тогда только  начала  приходить  в
себя. Бог мой, если бы кто знал, что поднялось в душе!.. Когда Иосиф сказал:
"Насильно мил не будешь -- надо  уезжать!", она  не могла понять, что с ней.
Все  вдруг  всплыло  в  памяти. И  Лия с  зеленой сумкой медсестры на  боку,
отыскавшая ее в подвале у рыбака, и керченский ров, куда угнали родителей, и
похороны "еврейского  жира" в Будапеште:  маленькие, грубо сколоченные ящики
плыли по Будапешту на катафалках, за которыми шло полгорода. Может быть, это
и было все, что осталось  от отца с  матерью, которых не помнила...  Матерью
стала Лия; и ночные  гости в голубых  околышах, которые увели  дядю Иосифа и
Дова,  и  шепоток  подруг  в общежитии,  объяснявших  ей, что  ее  взяли  на
исторический факультет  университета  только потому, что она  спортсменка  -
разрядница. Евреев  на истфак МГУ не берут. И в самом деле, кроме нее --  ни
одного...
     И  многое другое вспомнилось, похожее. Но больнее всего -- судьба мужа.
Муж, Виктор Поляков,  был ее  богом. Ее  инструктором. Он  выбрал именно ее,
когда они прыгали на воздушном параде "хороводом".  Их сбросили  над полем в
Тушино, и они закружились на цветных парашютах, словно в танце.
     Она сжалась вся,  когда мужа,  к тому времени  штурмана первого класса,
сняли  с международной  линии. - Что сказали? - тихо  спросила  она.  -- Что
сказали,  значения  не  имеет,  --  ответил   муж.   --   Евреев  снимают  с
международных линий..
     Беды  особой,  впрочем, не произошло: муж ушел  в полярную авиацию. Там
взяли, как он сказал, с распростертыми объятиями.
     Как-то  она  пришла по  делам в Управление  гражданской авиации.  Возле
подруги,  ждавшей  Геулу,  переминались с  ноги на ногу трое  летчиков  ГВФ,
совсем  молоденькие,   видно,  только  из  школы.   Услышав  от  белоголовой
незнакомки,  что Виктор Поляков,  их  бывший  инструктор,  ныне  на  станции
Северный  Полюс--  12,  один из  них воскликнул недобро, обращаясь  к  своим
дружкам: -- Ого! Евреи уже на Северный полюс пролезли!..
     Геулу точно  камнем по голове ударили. Они ведь еще не стали теми, кого
Иосиф окрестил "государственной швалью". Они  были просто мальчишками. И для
них, желторотых, обязанных своим инструкторам всем, Виктор, оказывается, был
не Героем Советского Союза, не  прославленным мастером парашютного спорта, а
жидом... За себя б не обиделась никогда. Но... за него?!
     Геула решила в те дни твердо, необратимо: "Не хотите, слабаки,  чтоб мы
были русскими? Не надо!.."
     В  конце  недели  она  встретилась с Довом,  спросила, не  может  ли он
назвать кого-либо,  кто знает иврит.  Дов взглянул  на нее своими  угольными
глазами,  как  жаром  обдал; назвал фамилию Прейгерзона*  профессора Горного
института. -- Я тебе почему его называю, -- объяснил обстоятельный Дов. -- А
оттого, что писал  он на иврите.  Под  псевдонимом  "Цфони",  по-нашенски --
Северный... А в Израиле  издавали... Все, что я схватил, это от  него. Мы  в
Воркуте тропку в снегу протоптали, назвали "Юден-штрассе". По ней я пятился,
затем  отец,  еще  Керлер  Иосиф,  поэт  на  идиш, замыкали  Меир  Гельфонд,
студент-медик, и Прейгерзон.
     В квартире Прейгерзона пахло краской, только-только отхлопотал квартиру
после Воркуты. Уединившись в дальней комнате, профессор всполошенно позвонил
Иосифу на работу,  прикрыл  трубку  рукой, чтоб  Гуля  не слыхала: -- Иосиф,
пришла  Геула. Девчонка -- коломенская верста. Это от вас? -- ...Вернувшись,
спросил  осторожно:  --  Вы  не опасаетесь э!.. что  мы с вами прокатимся на
тройке с бубенцами?
     -- Так вы же реабилитированный! -- вырвалось у Гули. -- Вы -- известный
ученый. Геологи учатся по вашим книгам.
     Прейгерзон стремительно  спустил ноги  на пол.  --  А  кто им  помешает
признать, что реабилитация была ошибкой?!
     --  Конечно!  --  Гуля  погрустнела. --  Прошу  прощения...  Я  все еще
девчонка... -- Когда она выходила, навстречу ей вскачь поднимались студенты.
Чтоб они не отстали, профессор читал им лекции дома.
     Он ей спать не давал, этот странный язык, который загнали в карцер. Как
опасного преступника. Может быть, оттого, что на нем написана Библия?..
     Целыми днями пропадала она в Ленинской библиотеке. Добилась того, что в
университете ей изменили  тему дипломной работы.  Ее интересовало  Хазарское
царство. Ереси "жидовствующих", которых мазали  смолой, обваливали в перьях.
Воркута! Во все века -- Воркута...
     Как-то  Гуля нашла в  библиотеке  старый  сборник стихов Ильи Эренбурга
"Дерево" и в нем маленькое стихотворение 1919 года, в котором поэт заклинает
приниженного местечкового еврея расправить плечи  и стать таким, какими были
его предки.
     Ее всегда угнетала добрая и виноватая улыбка Яши, честнейшего Яши.
     Хватит!  Пора разговаривать  с ними,  как Дов. И  вновь обожгло: "...на
Северный полюс пролезли". Скоты!..
     Эренбург  не  был  ее поэтом;  собственно,  она  открывала его  заново.
Любимой была  Ахматова.  Она знала  ее  стихи с  детства;  как-то  зашептала
знакомые  строки, прислушалась к  ним и -- Гулю обдало жаром! Так ведь это о
ней,  о Гуле! Нет,  уж  не о  Гуле, веселой девчушке с  легким характером. О
Геуле... Губы, казалось, шевелились сами. Их нельзя было остановить.

     "Это рысьи глаза твои, Азия,
     Что-то высмотрели во мне.
     Что-то выдразнили подспудное
     И рожденное тишиной,
     И томительное, и трудное,
     Как полдневный термезский зной,
     Словно вся прапамять в сознание
     Раскаленной лавой текла,
     Словно я свои же рыдания
     Из чужих ладоней пила."
     И  дата  "1945"  казалась не случайной: в 1945  она  спросила тоненьким
голоском: "Отчего хоронят ящики?"
     Геула шла по улице и вдруг  ловила себя  на  том,  что бормочет: . "..я
свои же рыдания Из чужих ладоней пила."
     Как-то,  идя  из "Ленинки",  она  свернула  на  улицу Архипова.  Улочка
стекала вниз, как  река, "сливом",  почти  водопадом. Так несло, что едва не
проскочила  мимо Синагоги.  У входа толпились старые евреи -- давно таких не
видала.  Какие-то  ожившие   иллюстрации   к  рассказам   Шолом-Алейхема  --
неуклюжие, рыхлые, сморщенные человечки; неприятно резанула надпись у  входа
о том, что приношения не давать в руки, а  только в  запечатанную  кружку...
Выждав, когда вокруг  раввина Левина никого не будет, Геула быстро подошла к
нему, назвала  себя  и почти шепотом  попросила  познакомить ее с каким-либо
человеком, который мог бы обучать ее ивриту.
     Раввин  оглядел Геулу  и  дал  адрес. Геула написала  по  этому  адресу
письмо.  Пришел  старик.  Маленький,  сморщенный,  голова луковкой.  Спросил
строго: -- Начнем?
     --  Сколько  вы  берете  за час? --  заставила  себя спросить Геула. --
Деньги за  иврит? -- удивился  старик. -- Если за иврит платят, то кровью...
Вы еще не передумали? Тогда начнем.
     Он приходил почти каждый  день. Стал своим человеком в Доме полярников,
где разглядывали  его,  
как
 музейную реликвию. Кто-то спросил его, не старый
ли он зимовщик.  "Конечно", -- подтвердил старик. "Сколько же  вы зимовали?"
-- заинтересовалась соседка Геулы. "Восемьдесят два года, -- ответил старик.
-- Сколько живу, столько зимую".
     Геула готовила к его приходу пирог.  Не начинала занятий,  пока  он  не
попьет  чаю  с пирогом  или не  съест  тарелку супа.  Геула  долго  не могла
решиться  (боялась оскорбить  старика), наконец,  купила ему костюм.  Старик
удивился, но  надел. -- Ко времени, -- сказал он бодро. -- Хоронят всегда  в
новом...
     Однажды старик предложил отправиться  к Доре. На  день рождения. -- Кто
такая Дора? Дора, о-о!..-- Геула больше не задавала вопросов. Характеристика
была исчерпывающей.
     Она встретила Геулу у входа, кругленькая маленькая  женщина в толстущих
очках на  маленьком носике. Не очки, а целый  бинокль. Голова, как в  снегу.
Белым-бела. Представилась  с улыбкой, которой  одаряют лишь  друзей: -- Дора
Борисовна. По стенам ее кабинета полки с книгами на идиш, портрет профессора
Нусинова,  которого  Сталин  убил.  Потолковали  о  книгах,  о  новой  поэме
"Еврей-священник". Послушали песни сестер Берри. Геула  даже с Дориным сыном
потанцевала,  пошепталась  о  житье-бытье,  начисто  забыв,  что  "установка
гражданской обороны" возможна не только в доме Гуров...
     На другой день старик явился опять. Она снова приготовила пирог. Только
почему-то руки тряслись у  старика.  Раньше,  вроде, не замечала. Выронил из
пирога  капусту,  расплескал  чай.  Наконец  сказал,  что ночью  взяли  Дору
Подольскую*  Вломились и увели. Хвей! За какие-то статьи. Она печатала их за
границей   --  не  печатала?..  я  знаю?..  Будем  работать?  -  спросил  он
неуверенно.
     -- Будем  продолжать? -- каждый  раз спрашивал старик, у которого  руки
тряслись все сильнее. -- Знаете, я бы на вашем месте не играл с огнем...
     Ночью  позвонил  Виктор.  Оказалось,  сел  на  острове  Диксон.  Острил
удовлетворенно: "Люблю небо с земли, море с берега, Арктику с Диксона..." --
Чем занята? Учу иврит!.. Диплом о хазарах, вот и зацепило...
     --  Чем бы дитя ни тешилось! - весело прокричали  с Диксона. - Гуленок!
Льдина крошиться начала, скоро снимаемся. Жди!
     Она занималась со стариком еще три недели. Как-то вечером задержалась у
Лии дольше, чем обычно.  Не хотелось идти в  пустой дом. До приезда  Виктора
осталось два дня. Потом уж когда выберешься сюда?! Часы пробили полночь, она
вскочила:
     --  Боже,  опоздаю  на  метро! Права  у меня отобрали еще месяц  назад,
сказали -- проехала на красный свет. Пыталась спорить. Какое!
     Дов подал модную клетчатаю накидку. Набросил на ее плечи. И в это время
в дверь постучали. Сильно. Еще раз. К двери подошел Иосиф., спросил: -- Кто?
     -- Милиция!
     -- Вы что, законов не знаете?! --  просипел  Иосиф. -- После двенадцати
ночи вы можете идти только  в пивную. -- Высаженная дверь хрустнула и начала
заваливаться  на  Иосифа.  Он  успел  отскочить.  Щепки  разлетелись во  все
стороны.
     В  квартиру вломились шестеро. Двое вытащили пистолеты. Человек в форме
капитана  КГБ  вышел  вперед и  предъявил  ордер  на  арест гражданки  Геулы
Поляковой.
     - Гулю?!  -- дико  вскричал Дов, загораживая ее руками. -- Это  ошибка.
Она жена  Героя  Советского  Союза, известная парашютистка...  Вы  пришли за
мной!.. При чем тут Геула?!
     Капитан КГБ не повернул к нему головы.
     -- Мы вас ждали дома, -- спокойно объяснил он Геуле. -- Вы задержались.
Вот, пришлось людей побеспокоить. Прошу простить за визит, --  жестко сказал
он  Иосифу,  который стоял у дверного пролома, на  поваленной  двери, словно
намереваясь никого  из комнаты  не  выпускать.  -- А вас...  прошу! -- почти
галантно добавил он, протягивая руку в  сторону  Геулы, а  потом  указал  на
дверной пролом. -- Милости прошу!..


2. ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДОВА ГУРА


     Утром об аресте Геулы стало  известно всем Гурам и их  соседям.  Первым
примчался  Сергей. --  Дов,  ты  убийца! -- закричал он  прямо с порога.  --
Каторжное семя!.. Я говорю это при отце-матери! Повторю  перед кем хочешь!..
Что ты натворил?! Она была счастлива! Жила, как у Христа за пазухой!.. Зачем
ты втащил ее  в  эти игрища?!  Хочешь уехать,  исчезнуть, провалиться сквозь
землю --  проваливайся!.. Тебе  тюрьма  -- дом  родной. А она?  Неопытная...
девчонка...  красавица... Ее  там погубят!..  Я  звонил мужу. Он  уже здесь.
Доставили вчера и --  прямо с самолета на Лубянку. Ночку продержали  в боксе
-- и все! Уже отказался от нее. Письменно!
     -- Что-о? Ах, сука! -- взревел Дов.  -- Герой замороженный. Та-ак! Сука
с возу, возу легче.
     Лия  заплакала,  прижав  к  глазам передник.  Запричитала:  --  Это  ее
убьет...это ее убьет...
     -- ...Вот  что!  -- жестко сказал Сергей, уходя. -- Помогать ей буду я.
Поиски адвоката,  передачи  и  прочее. Чтоб  вашего сионистского духа там не
было...
     Лия  шагнула  к  нему изумленная,  разгневанная.  --  Цто ты  говоришь,
паскудняк?! Гуля  --  моя кровь... Как и ты... Сергей  потоптался у разбитой
двери, возле которой стоял Дов с молотком в руках. И кинулся к Лии, обхватив
руками ее  морщинистую,  не  по годам,  шею,  разрыдался,  как мальчик.  Лия
гладила его по взъерошенной голове и плакала...
     Судил Геулу почему-то военный трибунал. Сергей помялся возле стеклянной
таблички  "Трибунал  Московского военного округа",  наконец,  твердым  шагом
направился  вовнутрь. Спросил у солдата-часового, где секретарь суда,  таким
тоном, что тот вытянулся по стойке "смирно", приклад к ноге,  и отрапортовал
- откричал: "Вторая комната направо!"
     Пахло  одновременно казармой  и канцелярией.  Из  угла коридора  тянуло
какой-то  вонью. Острее всего --  карболкой. Стены мрачные.  Сергей дождался
своей  очереди  к секретарю,  чтобы  выпросить  разрешение присутствовать на
суде.   Секретарь,  вологодский  парень  в  проволочных  очках,  с  погонами
сержанта, долго искал  по  спискам, когда будет заседание. Потом, расспросив
Сергея, воскликнул:
     -- Так бы  гОвОрил! Жанна д'Арк! Вчера осудили. При закрытых дверях. И,
понизив голос:  -- Ну дОвала! БелОлицая,  видная из себя, парашютистка,  да?
Ну, дОвала!..  Весь трибунал сбежался... Председатель,  генерал  наш, сказал
потом,  сам слыхал: Ну,  чисто Жанна д'Арк!.. Да  ты не  горюй, парень.  Три
годочка всего дали. Три годочка -- дождешься...
     Иосиф позднее выяснил.  Доре Борисовне и  ее  мужу КГБ "шило"  шпионаж.
Статью  64-ю  Уголовного  кодекса: "измена родине..."  15 лет на  каждого...
Шпионаж  трибунал отклонил. За  недостатком улик.  Время  было  такое  -- не
шпионское.  Оставили сионизм. "Дали семерик, --  как  рассказывал Иосиф.  --
Остальным уж мелкими пташечками..."
     Сергей  ездил в лагерь  к  Геуле пять раз. Сколько разрешили, столько и
ездил.  Вести  привозил одну  другой неутешнее. Продал их  какой-то Меламуд,
инженер, притеревшийся к старику. Потому следствие знало все... Загнали Гулю
за Читу.  Сунули  в  бригаду,  которая  называется тракторной. Долбят ломами
мерзлую  землю. Бригадиром Лиза Лайс, гестаповка, из поволжских немок,  руки
по локти  в еврейской крови... О Полякове Гуля ни словечка не  сказала.  Как
отрезала.  Только губы искусаны... --  А бородка  у тебя классная, -- сказал
Дов Сергуне,  чтобы  рассеять  тягостное молчание.  - Прямо  не  бородка,  а
клинок. К такой бородке нужны лайковые перчатки...
     Лия  жестом показала Дову, чтоб  убирался  в свою  комнату. И вздохнула
горестно: -- Уф-фу-фу!..
     Сергей улетел  в  Читу,  наверное, за неделю  до  конца Гулиного срока.
Повез ее любимое платье. Дал телеграмму: -- Едем!
     На том же обледенелом перроне площади трех  вокзалов,  где мы встречали
вначале  иссохшего  дядю  Исаака,  затем  Иосифа  с  огромными,  как клешни,
перевязанными руками и его сына, мы ждали теперь Геулу. Она "отишачила", как
говорил  Дов,  "детский срок"  и теперь  возвращалась в  Москву.  Незаконно,
конечно. Господи, а  кто  из моих друзей  и родичей вступал  на  этот перрон
законно? У всех был "сто первый километр". Не сразу Москва строилась...
     Поезд, как всегда, запаздывал. Мы мерзли, и Иосиф, оглядев нас, заметил
весело, что мы уже встречали тут всех.
     -- ...Один  твой  племяш не охвачен, --  сказал  он, обернувшись к дяде
Исааку.
     --  Механик,  не  гони   картину,  --  ответил  дядя  Исаак  с  нервной
веселостью.
     -- Вот  что, Григорий, -  Иосиф подошел ко мне, понизив  голос. - Мы --
клейменые, каторжные. Нас, вон,  фотографируют... вон, видишь, шляпа чемодан
приподняла, наставляет... Так  мы их пошлем  на х...  и  вся недолга. А тебе
зачем  этот  бал?  Волки  без   свежатины  не   живут...   Не   обижайся,  я
по-человечески! Приезжай домой вечером.
     Я действительно  намеревался дождаться поезда  и  тут же  помчаться  по
делам,  но после такого предупреждения,  естественно, остался  с  Гурами  до
поздней  ночи. Геула заметно постарела, но выглядела здоровой, щеки красные,
как  после  лыжной прогулки. На лбу,  правда, появилась морщинка. Как  ножом
полоснули. Сергей, напротив, осунулся, был бледен. Бородка торчала, как клок
сена. -- Слу-ушайте, -- протянул дядя Исаак. -- Кто из вас сидел? Лия ткнула
его под бок, и  он затих. Она  обняла Гулю и больше от себя не  отпускала. В
такси  тряслись,  обнявшись.  И  у стола сидели,  обнявшись. Гуля  говорила,
смеялась. Лия плакала беззвучно, прижимая  Гулю к себе  так, словно ее снова
могли отнять...
     Геулу увезли  в шестидесятом,  когда,  казалось,  массовая реабилитация
завершилась. Какое!.. Геула рассказывала, что у "мухомора" (так она называла
своего следователя) все время на столе громоздились пожухлые "дела", начатые
в 37, а какие и в 34... "Мухомор" отодвигал их и строчил новое, на нее.
     -- ...без свежатины не живут, -- хрипел Иосиф.
     Геула вспомнила весело, словно это не с ней  произошло:  -- Слышу бабий
голос: "На туалет пройдемтя! Парашу  не за-будьтя!" Жалко мне их стало, слов
нет!
     -- Кого жалко? -- встрепенулся Дов.
     -- Надзирательниц, кого  еще! Простые деревенские  девахи.  Им  бы сено
убирать, хлеб сеять, а они всю свою молодость по  вонючим коридорам: "Парашу
не забудьтя!" Крестьянское ли это дело?
     --  Не крестьянское,  --  прохрипел  Иосиф.  -- Э-эх, сколько надо было
русскую  деревню убивать,  морить голодом, морозить,  чтоб она в надзиратели
подалась. В  конвойные  войска. Вот где Россию  под дых бьют,  а?..  Извини,
Гуля!
     --  После  суда,  на  пересылке,  запихали  меня  в  общую  камеру,  --
продолжала  Геула.  --  Смотрю  вокруг  -- страх.  Пятнадцатилетние  девицы,
остриженные наголо, вставляют себе, прошу извинения, в задний проход горящие
сигареты и подносят их к дверному "волчку". Под общий хохот. Мол, вот, курим
прямо в "волчок".
     Из  темноты  нар глаза светятся,  ощупывают  меня, мои  вещи. Жутко!  Я
поняла,  тут могут  и  зарезать.  Стала дико орать  и  колотить  в дверь.  И
требовать, чтоб меня отделили. Орала, как Дов учил, не переставая:
     --  Вы  не имеете права держать политических вместе  с  блатными! Минут
через пять лязгнула дверь. Перевели.
     -- Ну-у, -- протянул дядя Исаак. -- Послабление. Либерализация!
     --  Послабление,   --  усмехнулся   Иосиф.  --  Небось,   новосибирская
пересылка?.. Точно! Достучалась бы в  свердловской... Показали бы ей "парашу
не забудьтя". -- Гуры ставили  на стол бутылку за  бутылкой, но не  пьянели,
напротив, замечания  их  становились все дельнее,  трезвее: --  Нам жить  не
дадут,  -- просипел Иосиф.  -- Но --  перебьемся. Перезимуем лето. А вот что
Гуле делать? При ее дипломе с отличием...
     -- Поступать в  аспирантуру, --  прозвучал  из кухни  чей-то  басок. Из
дверей выплыл улыбающийся здоровяк -- Толя Якобсон* давний друг Гули. Явился
он, видно, только что и  застрял на кухне, где Лия подкармливала опоздавших.
У Толи  было  широкое, круглое  лицо деревенского  мужика,  приплюснутый нос
бывшего  боксера.  Глаза  бесхитростные,  светлые,  спокойные.  Трудно  было
представить  себе, что простодушный  Толя Якобсон  -- глубокий исследователь
русской  поэзии.  Это  признавали  и официальные  советские  литературоведы,
боявшиеся его, как огня. Да и как не бояться! Талантливый стиховед с лицом и
напористостью боксера. Жуть!
     Толя  какой  уж  год  пытался  издать  полемические  книги  о  Блоке  и
Пастернаке; когда  ему  надоело  унижаться,  он опубликовал книгу  о Блоке в
Нью-Йорке, в издательстве имени Чехова, что жизни ему не облегчило.
     Они  и  сдружились благодаря  стихам, Геула  и  Толя. Толя  мог  часами
декламировать Алексея Константиновича Толстого, Блока, Цветаеву, Пастернака;
Геула--  Ахматову...  Толя  еще до ареста Геулы  женился  на черненькой, как
галчонок, девчушке, которой в 1949 году дали двадцать пять  лет  каторги.  И
потому все понимал с лету.
     --  Геуле  надо поступить  в  аспирантуру, -- повторил  Толя, дожевывая
бутерброд с килькой.
     --  Ты что,  идиот? - вырвалось  у Дова.  -- Ее в  Москве  дворником не
возьмут! -- Идиот, -- добродушно согласился  Толя. -- И как  идиот имею свой
идиотский план.
     Иосиф показал на потолок, и Толя плана своего излагать не стал. Куда-то
исчез. Явился недели  через три.  Оказалось, он  ездил  в Читу, добрался  на
перекладных до лагеря, в котором  сидела Геула. Выпили с  начальником лагеря
"столичной",   добавили  местным  "Зверобоем".  Пили  ночь  напролет.  Затем
начальник, обнимая друга Толю одной рукой, второй подписал справку на бланке
учреждения No... о том, что "гражданка Геула Полякова три года проработала в
системе МВД".
     Ну и хохот стоял  у Гуров в тот  вечер, когда к ним  вломился заросший,
взмыленный Толя Якобсон со справкой в руке.
     Но  Геула,  как  и  предполагали  Гуры,  заартачилась. Сказала,  что по
фальшивой  справке жить не будет. Даже если бы  в ней было написано, что она
"три года трудилась по системе  йогов". А  не  в тюремной системе... Пойду в
бухгалтера, в уборщицы, буду мыть посуду...
     Но ни в бухгалтера, ни в уборщицы Геулу не брали, как только  узнавали,
что у нее высшее образование: коль  человек  с дипломом  университета  готов
мыть тарелки, дело ясное... "Москва -- не Америка! В СССР с дипломом тарелки
не моют..."
     В  те  же  дни сватался к  Геуле  авиационный  генерал,  жизнерадостный
великан с бычьей шеей, знавший ее еще девочкой-парашютисткой.  -- Ничего  не
бойся, -- басил он. -- За моей спиной, как за каменной стеной.
     Геула за стену  не  схоронилась,  хотя и проплакала весь вечер. Генерал
был добряком  и -- верила -- любил ее: первый раз звал  замуж, когда ходил в
майорах, а она училась в школе.
     Виктора Полякова, бывшего мужа, который явился с покаянием, она турнула
так, что тот  вылетел, забыв свою синюю  пилотскую фуражку. Геула сжалилась,
выкинула фуражку в окно, следом. В тот  же день  подала  заявление  в  ЗАГС.
Переписала все документы на свою девичью фамилию -- Левитан.
     Дядя Исаак предлагал "качать права". Как это  так  -- работы не  дают?!
Пусть не в Москве, у  черта  на рогах,  где дети  годами сидят без учителей.
Пусть проверяют: у них инспекторов, как собак нерезанных.
     Иосиф вздохнул печально, вымолвил:-- "Качают права", как известно, там,
где прав у человека нет никаких...
     Пришел Сергуня, торжественный, в черном пиджаке; принес букет роз. Одну
дал Гуле, остальные поставил на стол, в голубой вазе. Сказал, что сегодня он
стал  доцентом. А потому --  гуляем!..  -- Дов! -- окликнул он.  -- Сходи за
столичной! У меня как  раз на два пол-литра.  -- С восторгом, -- прогудел из
своей кельи Дов, который обид не помнил, а выпить любил.
     Когда  разлили последнюю бутылку, закусив квашеной капустой, острой,  с
клюквой,  по лииному рецепту, Сергуня покраснел густо и сказал, как  в  воду
бросился  -- Гуля, я  не генерал, я пингвин. Выходи за пингвина, а? - Что-то
очень жалкое было в этом его "а": видно, никакой надежды он не питал.
     Геула вскочила, обняла его, поцеловала  в растрепанные пьяные  губы. --
Ты с ума сошел! --  воскликнула она весело. -- Я  тебя люблю без памяти, как
могу подвергать такому риску!..
     Тут  уж  все  грохнули, стулья заскрипели.  Сергей  даже  не улыбнулся.
Встал, прошелся-покачался от одной стены к  другой. Разнесло его в последнее
время, потучнел, шея короткая,  семенит ногами  в  лаковых полуботинках,  ни
дать ни взять - пингвин!.. Уж не Геула ли его так окрестила?
     Дов  поглядел на Сергея искоса  и, добрая душа, кинулся на  помощь:  --
Гуля,  в  королевских семьях на  сторону не  выходят.  Женятся  только среди
своих. Я бы на твоем месте опингвинился...
     Геула  резко  поднялась.  Она не  любила  бесцеремонности  Дова.  Стала
одеваться. Сергей подал ее  старое-старое  модное пальто в крупную клетку  и
пробормотал в отчаянии: -- Значит, не судьба... А если похудеть? Тотально...
     -- Вот-вот, --  сказала Геула зло. Надоели ей эти разговоры. -- Станешь
таким, -  она поднесла к  его носу свой худой,  почти  прозрачный  палец, --
поговорим...
     После ухода Геулы Сергей  сказал  задумчиво-печально:  --  Ей  только в
аспирантуру. Или в омут...
     -- Ты о ком?
     -- О Гуле, о ком же!.. Толя прав. Наметил штрек...
     Дов даже не нашелся, что сказать, только руками развел.
     -- Есть у меня  еще одна  идея, -- грустно произнес Сергей и  замолчал,
покосившись на потолок. И тут же ушел, застегиваясь уже в дверях.
     Позже узнали, что он уехал в Томск, в университет, где кафедрой русской
истории руководил его школьный товарищ.  Сергей поведал школьному другу все,
как есть.  Привез  из  Томска  официальное  письмо  гражданке Геуле Левитан.
Гражданка Левитан приглашалась на экзамены.  Экзамены Геула сдала и осталась
в Томске.  Фамилия  у  нее  была своя,  законная. Девичья. По "делу" девичья
фамилия не проходила, а времена были хрущевские, облав не устраивали...
     Мне нравились Гуры. Нет-нет, да и сворачивал  к  ним. Рисковые  ребята.
Тертые. Особенно Дов, который редко бывал дома...
     Почему-то  никто   не  удивился,  когда  за  ним  пришли.  Только   Лия
всплакнула. Суд был закрытый. Пустили только Иосифа и Лию. Прокурор требовал
расстрела: "Измена Родине. Шпионаж..." Все, как у Гули, только "по новой"...
Затем, видно, и его поправили, сказал в заключительной речи:
     -- Никакой пощады  антисоветчикам.  15  лет строгого режима... Суд  дал
12...
     Я тут же написал письмо протеста, отнес его к Константину Паустовскому,
Юрию Домбровскому, - набралось подписей двадцать.
     Геула  приехала из Томска,  позвонила мне из автомата. Мы встретились у
метро "Щелковская",  куда подходят  дальние автобусы и народу невпроворот. Я
дал ей копию письма, -- на другой день оно зазвучало  по всем радиостанциям:
"Голос Америки" дал выдержки, "Свобода"  --  полностью. Отрывки из судебного
протокола напечатала "Нью-Йорк Тайме".
     Месяца  через три  мне позвонил Иосиф, сказал, что  Верховный  суд СССР
оставил  приговор в  силе. Только  (это  было, пожалуй, впервые  в  судебной
практике)  зачел восемь лет, которые  Дов  отмучился в  Воркуте и Караганде.
Невинно. И был реабилитирован. -- Значит,  ему досиживать еще четыре. Еще не
вечер, Гриша! ..
     .Вернулся  Дов  к  пятидесятилетию  советской  власти.  Открыл  дверь и
сказал:  --  Праздник  без  меня  --  не праздник!.. -- Он  поздравил всех с
победой израильской армии  в Синае и,  выпив из  горла бутылку  водки, пошел
вприсядку  вокруг стола,  бася восторженно: -- Зять на  теще капусту  возил,
Молодую в пристяжках водил..
     .Сильно  изменился  Дов.  Землисто-коричневое  лицо  стало  еще грубее,
оплыло.  Под глазами  темные мешки.  Танцует,  а лицо неподвижное, каменное.
Встретится  такое  лицо в  темном  переулке  -- бросишься  бежать куда глаза
глядят. Мать сразу увидела: плохо видит, щурится.
     -- Держали в одиночках  долго. Без  света,  -- просипел Дов. -- Ничего,
мать! -- Снимай рубаху! -- сказала Лия. Осмотрела сына, ощупала задрожавшими
пальцами. Рубец на плече. Шрам вдоль всей руки, до запястья, затянутого, как
у штангистов, кожаным напульсником. -- Драться приходилось?..
     Усмехнулся   краем  проколотых,   едва   заживших   губ.   --  Пытались
освежевать... Всерьез? Раза три.
     Да, похоже, времена снова изменились. Геулу шесть лет назад отделили от
блатных.  Дова  не  только не  отделили.  Запихнули к блатным -- специальным
решением суда. Да  не к обычным ворам, а  к рецедивистам - "полосатикам".  У
кого восемь судимостей, у кого шестнадцать...
     "Закон  не  нарушен,  -- ответили из  прокуратуры СССР.  -  Судья может
учесть  личность  подсудимого..."  Словом,   затолкнули  к  бандитам  --  на
растерзание. По закону. Лия гладила его шрамы и беззвучно плакала.
     Как только  стемнело, Дов исчез:  в Москву  ему,  "рецидивисту", дорога
была  заказана.  За неделю  к  Гурам  милиция вламывалась трижды:  проверяла
паспорта  гостей,  обшаривала углы...  Дов жил  за  "сто первым"... В городе
Александрове  ишачил  каменщиком,  по  его  выражению.  Он  был единственным
каменщиком  в очках. Потому каменщики  его  сторонились:  интеллигент! Через
полгода  стал  прорабом.  Назначили его, правда, без приказа: повышать  Дова
было запрещено.
     Каждую  неделю  Дов  Гур  рассылал  письма.  Во  все  инстанции. Просил
отпустить  на  "историческую родину",  как  он  писал. Писем  сто  бросил  в
почтовый ящик и -- все, как в могилу. Наконец, его вызвал начальник местного
КГБ,  моложавый полковник с вмятиной  на лбу. Письма гражданина Гура  Б.  И.
лежали на его столе. Целая груда.
     -- На историческую родину, понимаешь, собрался? -- спросил полковник, и
вмятина на лбу его налилась кровью. -- Твоя историческая родина знаешь где?!
В урановой шахте. Очень будешь проситься -- поедешь...
     В этот  же день Дов привез в Москву "воспитательную беседу"  полковника
КГБ, которую он  записал на  магнитофон  "Яуза", прихваченный  им с собой  в
брезентовой   прорабской   сумке.   Спустя  неделю   беседа   прозвучала  по
радиостанции "Немецкая волна".
     Около  дома  Гура  в  Александрове  постоянно  маячил  кто-либо, и  Дов
понимал: долго гулять ему не дадут -- повезут на  "историческую родину"... А
скорее, прикончат без суда.
     Уж ни одного  учреждения  не  осталось,  куда  бы он не  отправил  свои
сдержанные деловые письма, которые, по сути, были предсмертным криком. В ООН
забросил, наверное, целый десяток. И по почте, и с туристами. Гуля помогала.
И все,  как в  могилу. Счет,  видел он, пошел уж  на  месяцы. На  недели. На
дни... И  вдруг  Дов услыхал по радио, что в  Москву прибыл  член Верховного
суда Соединенных Штатов господин Гольдберг.
     Дов понял: это последний шанс. В субботу  Гольдберг придет в  синагогу,
не может  не придти. И  точно -- явился. Но он был окружен такой  "невидимой
стеной", что Дова дважды отшвырнули в сторону, едва он начал  проталкиваться
к  высокому  гостю. Только когда судья Гольдберг сел в  большую американскую
машину, невидимый круг стал распадаться. Один плащ "болонья" закурил, второй
отошел в сторону.  И  тут Гольдберг приспустил стекло машины, чтоб  помахать
провожавшим.  Дов метнулся, как молния,  нырнул в  окно рыбкой,  крикнув три
слова  по-английски,  которые  он выучил заранее:  "Хелп ми,  пли-и-из!",  и
оставил  на коленях Верховного судьи  США свое письмо, переведенное Гулей на
английский.  Нарушителя  порядка  выдернули  обратно  тут  же.  Но  уже  без
письма...
     Разрешение на  выезд Дов получил  через неделю. Узнал об этом от своего
родного полковника со вмятиной на лбу. Тот примчал к нему на черной "Волге",
постучал,  как  привык: досчатая дверь захлопала-задрожала, и Дов похолодел:
"Все! Поехал до дома..."
     Полковник был бел, только вмятина алела...  Громко поздравил гражданина
Гура с решением советского правительства.
     -- ...Выпускают тебя, понимаешь, в Израиль... Проявили социалистический
гуманизм. -- Уходя,  понизил  голос:  --  Ты на  меня  зла не  держи, Борис.
Служба, понимаешь... -- А в глазах его стыли страх и ярость: "Ушел! Ушел!.."
     Таких  проводов Москва  еще  не видела. Евреи  подходили  к  дому Гуров
колоннами, как  на первомайской  демонстрации.  Квартира была  набита,  "как
камера в 37 году", по определению старика-сиониста, пришедшего на  костылях.
На  лестнице  --  не протолкаться.  У  дверей стоял  Наум. Я никогда  не мог
предвидеть, что он будет делать в следующую  минуту. Обзовет тебя прохвостом
или  полезет  целоваться!  Гений, говорили.  Вроде  Толи Якобсона, только  в
другой области. Ну, нет, с тихим, сдержанным Толей его не сравнишь...
     Влажная  лысина Наума сияла над толпой. Наум брал каждого входящего  за
руку, подводил к Дову, которого оттерли в дальний угол, и говорил:
     -- Вот, потрогайте этого  еврея пальцем: завтра он  летит в Израиль.  И
гость  послушно  трогал  взмокшего  Дова  пальцем.  Это  было  и  смешно,  и
трогательно. И - возбуждало надежды...
     Я сразу увидел Геулу. Она дышала, как пловец, наконец достигший берега.
Толстая коса ее растрепалась, белые волосы  почти закрыли выпуклый  лоб; она
отдувала их,  чтоб не лезли в глаза. Я  спросил  ее,  как дела. Когда защита
диссертации о Николае Первом и кантонистах?.. Оказалось, защита уже  прошла.
Редкостно. Ни  одного голоса  против. И  место ей  предложили  немыслимое --
заведывать кафедрой истории.
     --  В Чите,  -- добавила  она  нервно-весело.  -- Ей Богу,  не  вру!  В
университете.  Читинские  лагеря,  как суженого, и на коне не объедешь... --
Она приблизила  ко мне розовое от возбуждения лицо  и  шепнула:  -- Но,  как
говорил Ленин, мы пойдем другим путем...
     Вокруг  стоял  немыслимый  гомон,  кто-то  записывал  адреса,  телефоны
старых, казалось, сгинувших друзей. Год  назад советские танки  ворвались  в
Прагу,  но,  как  видно,  не  все еще потеряно...  Друзья остались  до утра,
прикорнули на диване, на полу,  чтоб проводить Дова в Шереметьево. Запершись
в бывшей  каморке Дова, Лия зашивала  в лацкан  пиджака Дова письма  Геулы и
Иосифа к израильскому правительству.
     -- Сразу звони из Вены, -- настаивал Иосиф. -- А то, знаешь их, посадят
самолет в Киеве...
     Тут  я впервые,  после  многих  лет  разлуки,  увидел длинного,  тощего
Михаила Занда* с которым учился на одном курсе. Занд был семитологом.  Не то
профессором, не то  доцентом. Потомственным интеллигентом. Дов, обхватив его
своими  лапищами, бормотал  счастливым голосом: -- Мишка,  приезжай быстрей!
Рванем в  Иерусалим. Напьемся. Будем лежать в кювете.  Мимо  будут проходить
евреи и говорить, подняв палец: -- Они из России...
     Наконец  Дов вырвался  из  таможни на летное поле. Он мчался по  сырому
асфальту,  размахивая  руками,  сжатыми в кулаки.  Всего имущества  у него -
брезентовая прорабская  сумка на ремне, которая колотилась о  его спину. Дов
остановился, помахал оставшимся.
     Аэропорт взревел. Сотни глоток скандировали такое заветное и, казалось,
невозможное: -- До свиданья!..
     В эту  минуту на  летном  поле  показался маленький,  быстрый  Мстислав
Ростропович, придерживая  у  шеи пальто,  которое  раздувалось, как парашют.
Казалось, он  опускался  на  парашюте,  гонимом  ветром...  Позади  какой-то
здоровенный детина  нес виолончель. Ростропович оглянулся и помахал рукой. В
ответ дружно засвистели. Ростропович растерянно посмотрел по сторонам. Вдали
вышагивал  парень  в  синей  спортивной  куртке. И...  никто  более... Пожав
плечами,  Ростропович  зашагал  к  своему самолету  быстрее.  Ветер  рвал на
бетонной стене  выцветшее рекламное  полотнище, призывающее  граждан  летать
самолетами  Аэрофлота (как будто у граждан СССР был выбор). Наум,  задыхаясь
от переполнявших  его чувств, вскричал  вдруг: --  Евреи, летайте самолетами
Аэрофлота!
     Аэропорт Шереметьево снова взревел так,  что служба в плащах "болонья",
оцепившая  все  ходы и  выходы,  сбежалась  в  кучку.  Так  и  простояла  за
галдевшими  евреями,  кучкой,  придерживая  свои  серые  шляпы  и  растеряно
озираясь.
     Рейс у Дова был воскресный,  дополнительный.  Самолет  был  почти пуст.
Впереди  кучно расселись  какие-то серые шляпы.  Дов взглянул  назад.  И  за
спиной  две серых  шляпы. "Будут  брать?.."  Они сидели недвижимо,  в  своих
новеньких шляпах, не произнося ни слова. Наконец,  грузный, постарше других,
снял шляпу, и тогда все остальные  тут  же сняли  их  и положили на полочку.
"Так,  --  в тоске подумал Дов. -- Опять поэма о рыжем Мотеле: "Мотеле любит
Риву, а у Ривы отец раввин..." Как сообщить на волю?!
     Час прошел,  не  меньше, джентльмены, снявшие шляпы, не шелохнулись.  И
Дов сидел окаменело, вытирая время от времени шею тонким шарфиком.
     Мальчонка,  летевший  куда-то со старухой, захныкал, захотел в уборную.
Дов  шевельнулся,  протянул мальчику  руку.  Сидевший сзади вскочил,  бросил
Дову: "Не  беспокойтесь!"  И повел  мальчика  в  хвост  самолета,  где  была
уборная.
     Теперь  уже сомнений не  было. Дов медленно промокнул шарфиком пылавшую
шею.  Оглянулся, соображая,  к  каким дверям  ловчее  рвануться,  выскочить,
крикнуть на волю: "Берут!" Но тут же  осадил себя: "Не суетись, Дов! Еще  не
вечер..."
     Снова  прошло  минут   пятнадцать,   тихо   мурлыкал  что-то   мальчик,
подчеркивая своим голоском тяжелое молчание.
     По  трапу  самолета  забухали   сапогами,   застучали.  Вошли  старшина
пограничник с револьвером на животе и два  солдата с автоматами Калашникова.
-- Ну, вот,  -- мрачновато подумал Дов. -- Не надобно и в Киеве снижаться...
-- Они  пробухали сапогами мимо Дова. Дов не оборачивался. Старшина пробасил
из хвоста: "Приготовьте документы!"
     Документы  пограничники   проверяли,  ощупывали  пальцами  уже  трижды.
Последний раз  -- прямо у трапа. Фото Дова  у трапа разглядывали минуту,  не
меньше. На Дова посмотрят,  потом на фото,  на  Дова, снова  на фото. Дов не
удержался,  пробасил:  --  Старлейты,  а  не податься  ли мне  в кинозвезды?
Глядите на физию -- оторваться не можете!
     Старший  лейтенант сунул  ему обратно визу с фотографией, сказал резко,
как конвойный: -- Давай, не задерживай! И опять проверка.
     Старшина  шуршал где-то позади, оказалось, осматривал, обшарил уборные,
багажные полки, наконец, взял визу у Дова (Дов сжался ни жив, ни мертв) и...
молча  отдал обратно. Дов снова вытер  шарфиком шею, усмехнулся:  "Слу-ужба,
друг другу не верят, перепроверка..."
     Едва они ушли, самолет взревел, дернулся, покатился по взлетной полосе.
Дов взглянул в круглое  оконце: за железными прутьями Аэропорта толпа махала
руками,  видно,  кричала  что-то. Пытался различить в  толпище  отца,  мать,
братьев, Гулю, -- какое!..
     Ощущения  свободы, облегчения не было;  сядут  в  Киеве, суки! Или  еще
где...
     Час  прошел, может, больше, сзади вдруг зашелестело шепотком: -- Прошли
государственную границу... Дов едва не задохнулся, столько  воздуха хлебнул:
"Неужто?!"  Ох,  хотелось верить,  а как поверить,  когда в кольце сидишь?..
Только  сейчас  заметил: ремень  не отстегивал,  так и сидел,  вдавленный  в
спинку самолетного кресла. Отшвырнул ремень,  прошел к стюардессам, попросил
пивка.
     Вынул   единственную  сторублевку,   которую  сунул  перед  полетом  за
подкладку сумки  на  всякий случай. -- Советские берете, с Ильичем? Или  как
границу перемахнули, так с Ильичем -- каюк?
     --  Что вы?  - вскрикнула стюардесса, облизнув  с перепугу свои лиловые
губы. -- Пожалуйста! -- Дов взял привычного "Жигулевского",  налил в высокий
стакан и вдруг вспомнил,--  бутылка  в  стороне стояла, поодаль  от  других.
Прошел бочком,  стараясь не расплескать пиво, в уборную, вылил в унитаз весь
стакан. -- Береженого Бог бережет...
     В Вене  он  рванулся от самолета  с голубой надписью "Аэрофлот", как от
кобры. За  ним не сразу вышла  старушка с  мальчиком,  потом экипаж  в своих
синих пилотских  фуражках  с высокой  тульей  и чемоданчиками  в  руках. И -
больше никто. У края летного поля  он снова обернулся. Ни  одна "шляпа" даже
не выглянула. Он спросил  у припоздавшей стюардессы, которая догоняла своих:
--  Ваш маршрут  до Вены или дальше? -- Сейчас обратно пойдем,  --  деловито
сообщила она, пробегая. Дов, не веря глазам своим,  остановился у стеклянных
дверей Венского аэропорта. Глядел на гордый 'ТУ-- 104", не отрываясь.
     "Неужто  это конвой  был? Зачем? Чтоб самолет не сжег? Не угнал? Боятся
каторжника? Бля, ничего у них не поймешь! Как королевский кортеж..."
     Через пять лет, когда  так же, с конвоем,  выпроводили Солженицына, Дов
говорил  с  удовлетворением: -- Боялись, значит,  меня.  А  чего меня-то так
боялись?..
     Время шло к вечеру. Никаких вывесок не было. Никто не встречал... А где
же этот... как его? Сохнут? Дов шагнул к стеклянным дверям, -- они открылись
сами. Мальчик, который прилетел  вместе с ним, забегал  взад-вперед. Откроет
-- закроет. Снова  откроет.  Потащил бабушку  поглядеть на такое чудо. Дов с
трудом погасил  в себе острое желание  промчаться  этак сквозь гостеприимные
двери разок-другой. Шутка сказать, полжизни под замком.
     Дов вернулся под  открытое небо,  степенно прошествовал  обратно.  Сами
открываются!  Годится.... Сделать, что  ли, снимок? Первая дверца в железном
занавесе...
     Дов  приладил  дареный  "Зенит",   щелкнул.  Отцу  сразу  послать  -для
ободрения!
     За перегородкой стояла  принаряженная толпа.  В  руках  у многих цветы.
Кто-то  обнимал  бабушку,  поднял  на  руки  мальчонку.  Встречали,  похоже,
туристов,  а не  сионистов.  Тучные австрийские полицейские  смотрели сквозь
него, Дова, сонно.  Будто  его и не было. Дов,  неожиданно для самого  себя,
засмеялся. Ах, "не ждали"! Знакомый  сюжет... -- Не ждали! Не ждали!-  почти
пропел он. -- А я-вот он!..
     Прошли  последние  туристы с французского  самолета,  и зал опустел. За
стеклянными стенами аэропорта зажигал огни чужой город.
     "Чудеса? Телеграммку, что ли,  перехватили?.. Пакость на прощание?.." -
Он добежал до  паспортного контроля, вернулся - хоть  шаром  покати.. --  Во
дела! -  весело  пробасил  Дов.  -- Проводили, как  короля,  встречают,  как
оборванца... -- Снова поглядел туда, сюда -- никого...


3. "ИНКОГНИДА - ВРАГ НАРОДА"


     И тут вдруг прошуршал репродуктор, спрятанный где-то под потолком.
     -- Мистер Дов Гур! Мистер Дов Гур!.. Вас ждут  возле  "Инфор-мейшен"...
Вас ждут возле... -- Дов кинулся к  стеклянной ограде, у которой толпилась с
чемоданами  какая-то  семья. Эмигранты,  похоже.  Навстречу ему  уже бежали,
оставив  эмигрантов,  две  смуглые девчушки  с букетиками  роз,  а  за  ними
семенила  дама  в  шляпе  "Воронье гнездо", вскричавшая издали: --  "Шалом",
мистер  Гур!  Ваш "Аэрофлот"  никогда не приходит во  время! Надеюсь, все  в
порядке? Давайте вашу визу и все багажные квитанции!
     И только сейчас Дов почувствовал предельную усталость. Хоть на корточки
садись.
     Поцеловал  в щечки девчушек, протянувших  ему  розы. Сказал незнакомому
семейству эмигрантов,  смотревших на  него во все глаза: --  Этап  закончен.
Сейчас в баню поведут!
     Семейство  моргнуло непонимающе. Дов  тут же раздал каждому члену семьи
по  розе,  узнал,  что  они   из  Польши.   Последние  изгнанники  "великого
интернационалиста" Гомулки...
     -- Багаж! Багаж! -- не отставала дама в шляпке. -- Вы дали квитанцию на
одно место. Прошу остальные!
     -- А акции урановых рудников,  годится? -- Дов  развеселился. --  Два в
Воркуте, один в Бодайбо. Золотые  россыпи. -- Дов колыхался от хохота до тех
пор, пока  они не  поняли, что весь его багаж  --  сумка  на плече. Да мятая
квитанция на одно "место"...
     Улыбнулись  дружелюбно и вышли на ветер, к  микроавтобусу, который,  по
уверению встречавших, ждал их у выхода. У выхода стоял полицейский с бляхой.
И больше никого не было. И ничего...
     Накрапывал  дождь.  Подошел,  сверкая  огнями,  большой,  как  пароход,
автобус, высадил  старика  в коротких  штанах из  кожи.  Ноги у старика были
синие, цыплячьи. -- Европа!  -- благодушно прогудел Дов. -- Старики в трусах
бегают, молодые нагишом.
     Унеслись легковушки, в одной из них Дов заметил встречавших его женщин.
     Дов оглядел богоданных польских евреев. Одеты легко, видать, сборы были
недолги.  Как и у  него... Снял куртку, накинул на  юнца, который от  холода
стал зеленоватым. Пока подкатил микроавтобус, у  Дова зуб на зуб не попадал.
Рубашку хоть выжимай. Дов подсадил стариков, хлопнул по спине юнца: "Грейся,
Польша!" Затем помог шоферу,  губастому левантийцу, побросать в микроавтобус
чемоданы и баулы.
     Покатили. Зеленый глаз светофора был огромен. Вдвое  больше советского.
И яркий-яркий...
     Не старик  с  цыплячьими  ногами,  не  прохожие  под  большими  черными
зонтами,  не  теснящиеся  дома  Вены,  а именно этот  "неземной глаз" вызвал
острое ощущение заграницы.
     -   Вырвались,   а?   --  воскликнул   Дов   ошалело.  --  Выр-ва-лись,
господа-граждане!.. Без ВОХРы мчим по миру!..
     Поляки  молчали  подавленно. Юноша взглянул  на него  сочувственно.  --
Дядьзя! А вы не волнуйтесь так, ладно?
     Дов не сразу заметил, что  микроавтобус вел себя странно. Он сворачивал
в какие-то дворы, затем выезжал задним ходом. "Следы заметает?.. От кого?.."
     - Эй, друг! --  весело крикнул он краснокожему шоферу на иврите. -- Они
там остались! В ТУ-- 104... Кого ты боишься?
     Тот ответил, что везет, как приказано.
     -- Ну, бойся!  -- добродушно  разрешил  Дов,  поглядывая в забрызганные
окна. -- Страхи кончились, понял?
     Наверное  шофер не  понял.  Петлял,  кружил,  два раза на одну  и ту же
площадь выехал. Привез затемно.  Проводил  в  квартиру, которую открыл своим
ключом.  Хороша  квартира.  Не  "хрущоба".  Сортир  вдвое  больше,  чем  его
московский закуток. Холодно, правда. Дов нашарил взглядом батареи отопления,
открыл кран. Взяв  свою про-рабскую сумку, в которую мать натолкала пирожков
с капустой, постучал к соседям. -- Харч есть. Поделимся!
     Зазвонил  телефон.  Дов  посмотрел  на  него  оторопело.  У  Дова  было
ощущение,  что он  залетел на  луну. И вдруг  -- телефон. Неуверенно  поднял
трубку.
     -- Дов?! --  спросили по-русски. -- Я сейчас  приеду за вами. Вас хочет
видеть важное лицо. Выговор был московский, не иностранный.
     -- Из  советского посольства? --  спросил Дов на всякий случай...  -- В
гробу я видел это важное лицо, в  белых  тапочках. -  В  трубке  засмеялись.
Повторили  приглашение  на  иврите...  --  Откуда  оно,  важное   лицо?..  -
недоверчиво воскликнул Дов - ... Из Израиля? Годится!
     Дова  увезли в темноту, где мигали неземные  светофоры.  Бесшумный лифт
поднял его  на  площадку из черно-белых плиток. Дов попробовал плитки ногой.
Не "гуляют" ли?.. Здесь была только одна дверь, темная, из мореного дуба.
     В большой и теплой квартире его ждали двое людей. Маленький,  с гусиным
задком,  оказался секретарем израильского посольства,  второй,  высоколобый,
генеральской  стати, привстал  и  назвал  себя  твердо, точно докладывал: --
Шауль бен Ами!
     И  так как Дов никаких чувств не выразил, добавил: -- Я --  специальный
представитель   израильского   правительства.   "От   Голды,   значит",   --
удовлетворенно хмыкнул Дов. Тут же подкатили столик на колесиках. С винами и
сэндвичами.  Хлопотал секретарь посольства. Не хлопотал,  а скорее суетился.
Видно, гость был действительно важным.
     -- А вы меня, наверное, помните, -- произнес Шауль бен Ами. -- Я долгие
годы работал в израильском посольстве в Москве. -- А!  -- воскликнул Дов. --
Я вам фото  передавал. Голда  у московской синагоги.  Думаю, где встречал?..
Тогда меня, наверное, и  проследили. Недели не прошло, сгребли... Зима 1949,
так?.. Это я почему  вспомнил. А потому... Когда вас из Москвы турнули после
шестидневной  войны,  в  газете  писали,  что  вы  -  полковник  израильской
разведки.
     Шауль усмехнулся  как-то криво, встал, открыл шкафчик  из темного дуба.
Достал  пожелтевшую брошюру, в которой было  напечатано это сообщение ТАСС и
добавил  с  неподдельным  сожалением:  --  О,  если  бы  я получал  зарплату
полковника  разведки! Дов вскинул  недоуменно брови,  хотел было по привычке
подтрунить: мол, что же вам Голда  не добавит,  но промолчал. Начальство-то,
оно теперь  не чужое, а свое. "А как ждут нас, -- подумал радостно.  -- Кого
встречать  прислали!"  Представитель Голды спросил, какое  вино  налить. Дов
махнул рукой. -- Какое покрепче...
     Представитель засмеялся, поднял бокал "за прилет  первой ласточки", как
он окрестил появление Дова в Вене. Спросил с места в карьер:
     -- ...Будет алия из России? Поедут евреи?
     -- Да! -- убежденно  пробасил Дов и даже брови вскинул:  мол, вы что --
сомневаетесь?
     -- Откуда ты знаешь?
     Дов  объяснял  пространно,  перечислил города, из  которых прежде всего
поедут. И что за народ.
     --  Я  был  подопытным  кроликом. Кролика  удав  не  заглотнул,  теперь
остальные ка-ак хлынут!..
     -- Хлынут, -- недоверчиво  перебил Дова Шауль бен Ами. -- Ты скажи  вот
что:  может  быть, вас, сионистскую  головку,  выпустят, а  никакой алии  не
будет?..
     -- Будет! -- стукнул сжатым кулаком по столу.  -- Бросят все  и поедут.
Пружину чем сильнее давят, тем  она стремительнее распрямляется. А уж евреев
давили-давили... Ждите полмиллиона, не меньше!
     --  Полмиллиона?!  -- Шауль бен Ами  от изумления  откинулся  на спинку
стула.
     Посольский  секретарь  торопливо вынул  из ящика стола анкету Сохнута и
стал заполнять. -- Что везешь с собой?
     -- Пирог с капустой... Еще? Охотничье ружьишко в багаже.
     -- Оружие? -- Оба подняли головы, посерьезнели. -- Какое? --  Тщательно
записали. Год производства. Тип. Калибр.
     "Ты смотри, -- удивился Дов. -- Как власть, так оружия страшится... Что
там, что здесь!.. Вскинулись, как пойнтеры".
     -- Значит, полмиллиона,  -- стараясь скрыть усмешку, возобновил прежний
разговор Шауль бен Ами. -- У тебя второй кандидат есть на примете?..
     Дов  снял  пиджак,  новенький,  клетчатый,  никогда  в  России  так  не
наряжался, надорвал изнутри лацкан, вытянул  из-под  подкладки письма отца и
Геулы.  Протянул  письмо  Геулы специальному  представителю  Израиля. В руки
отдал. Как наказывали.
     -- Значит,  так, господин  специальный представитель!  Это опубликовать
срочно. -- Срочно? -- переспросил Шауль не то с недоверием, не то с иронией.
     Дов не вслушивался в интонацию: не  до того было. Он --  здесь,  они --
там. Ждут...
     -- Да, господин Шауль, вот это, Геулы, завтра же!.. Она отказывается от
советского гражданства. Официально. Отсылает  паспорт  и прочее. Опубликуете
ее письмо Брежневу, где она объясняет причины -- она спасена. Нет -- запрут.
Три года уже отсидела. В лагере  под Читой. Теперь меньше  десятки не дадут.
Рецидив. Запрут, как меня, к полосатикам... Кто такие полосатики?  Лучше вам
их не знать... Ну, штаны-куртка полосатые. В общем,  бандиты... Можно от вас
домой позвонить? Отцу?.. Там ждут -- где я?  У вас или на Лубянке?.. Значит,
московский номер такой...
     Утром  он  вылетел  в Израиль. В том  же самолете оказался  специальный
представитель. Расположился впереди, просматривая  какие-то бумаги. Писал на
полях  страницы, видать, резолюции накладывал. Работки, похоже, невпроворот.
А сидел, словно штык проглотил. Генерала хоть  в мешок затолкни, сразу видно
-- генерал. Место у  Дова было  почти в хвосте,  в  противоположном конце от
генерала. Самолет  забили  до отказа  какие-то пестрые  пиджаки, американцы,
вроде. Немцы в кожаных шортах, дамочки с  задами, которые едва затискивались
в кресла.
     Загалдели, море увидали! Мать честная,  это ж Средиземное!..  Дов забыл
обо  всем на  свете.  Наконец, показалась земля  Израиля.  Береговая полоса.
Песчаная отмель. Два  небоскреба торчат среди навала крыш. Зажглась  надпись
пристегнуть ремни. И тут кто-то тронул его  за  плечо. Представитель  Голды.
Дов  покосился  удивленно. Белая  рубашка с отложным  воротником.  Волосы на
груди курчавятся.  Запросто притопал.  Будто и не генерал. -- На тебя бумаги
оформлены, сказал. Тебя ждут...
     В аэропорту Лод его встречали рижане, Вероничка, с которой познакомился
еще в Москве. Посватался бы, если б не ждал тюряги... Длинный Боб, с которым
его запирали в  один  карцер.  Казалось, где-то  за чертой они,  израильтяне
воркутинского корня. А вон стоят, рукой машут... Счастье корешам-рижанам. Их
стали выпуливать в Израиль еще год назад. Мол, буржуазные недобитки.
     Дов замахал руками, закричал в восторге первое, что пришло в голову: --
Хинди-руси-бхай-бхай!
     Те захохотали,  стали пробиваться к  Дову. Однако солдат  с коротеньким
автоматом ("Узи", наверное!) почему-то  оттеснил их  назад. Только Вероничка
проскочила.
     Быстро подошел неизвестный парень  в белой косоворотке, сказал Дову: --
Тебя  ждет  амбуланс!  Поедешь  в  санаторий.  --  Дов  изумился:  --  Какой
санаторий? Я здоров, как бык. Я работать приехал.
     --  У  тебя, здоровый, все кости  переломаны.  -- Это сказал добродушно
Шауль бен  Ами, задержавшийся  возле него.  -- Мы  о  каждом  твоем переломе
наслышаны. С  поезда летел  -  нога. Второй раз взяли  -рука. Так  что пусть
врачи тебя пощупают...
     "Во!  Про все знает. Ровно  отец..." -- Дов был смущен вниманием, почти
умилился, но к санитарной машине не пошел.
     --  Вначале  к  дружкам.  В  тюрьме  вместе сидели,  господин  генерал.
Зеки-закадыки!
     Генерал ушел,  и Дов огляделся освобожденно. В Москве сейчас ноябрьская
слякотня. Кому парад, кому  руки назад. Даже в Вене дуло студено. А здесь --
теплынь. Благодать. И вообще, где тут кусок  израильской земли?  Чтоб  можно
было  поцеловать!  Кругом один асфальт.  --  Ребята! -- вырвалось  у  него в
восторге. -- Обо всем потом. Свозите в Иерусалим!..
     Вероника  улыбнулась,  кивнула на  сиденье  рядом  со своим. Сзади  еще
кто-то из  зеков протиснулся.  Вначале дорога была  узка и  петляла,  словно
где-то  под  Курском.  А  вокруг-то  не Курск.  Шалишь!  И справа,  и  слева
колышутся багровые,  оранжевые,  зеленые  плоды.  Апельсины,  лимоны, вроде?
Конца им нет, плантациям. Листья ярко-зеленые, свежие. А вот и вовсе зеленое
поле.  Все, как...  зеленый  светофор!..  Мир  открыт!.. --  Ура!  --  вдруг
заголосил Дов.
     --  Ты   чего?  --   Я-то  думал,   Израиль   пустыня.  Желтый   песок.
Оазисы-города. А страна, оказывается, зеленая. Вся!
     --   Вечно-зеленая!  --  поправили  сзади.  --  Аж   до  Негева.  Он  с
проплешинами...
     По обеим сторонам шоссе раскиданы оранжевые и красные апельсины.  А где
навалом лежат, как  в России  картошка.  Домчались до  долины.  Кинул взгляд
влево, вправо -- сплошь  золотисто-желтая. Только вдали примостилось что-то,
белеет. "Монастырь молчальников,  --  заметила  Вероника.  --  Не  для  тебя
место..." Дов от возбуждения аж привстал.
     --  Я-то  думал,  страна тесная.  А  тут просторы!  Мать честная!..  --
Взмахнув  руками, он повалился  на сиденье: дорога, прорубленная  в  скалах,
круто взяла вверх. -- Куда несетесь?! Дайте поглядеть!
     --  Взгляни на часы, - отрезала  Вероника.  -- До  заката полчаса... --
Мелькнули  сбоку, в  белой  скале,  глубокие  ниши:  видать,  древние  ходы,
поросшие  мохом. -- Вот где прятаться,  -- машинально  отметил  Дов.  --  От
римлян, что ли тут хоронились? Все захохотали, объяснили, что здесь каменные
карьеры. Вырубают камень для строек.
     У первого светофора Вероника чуть притормозила.  -- Ну, так, Дов. Прямо
-- Храм  Московской епархии и городская  полиция. Вкупе и влюбе. Знакомиться
повременишь? -- И круто взяла направо, понеслась во всю мочь, ныряя в тесные
улочки,  мимо  кипарисов,  пальм,  кустарников.  Дорога  вдруг  раздвоилась,
посредине островок, багровый  от роз. Розы колышутся  у самой обочины, вдоль
домов. Ничего  не огорожено... И  снова мимо домов из древнего  камня, вдоль
которых густится зелень. Да и  растет она, похоже,  прямо из обомшелых стен.
Камень   розовато-белый;  где  обтесан  большими  брусками,  где  в  натуре,
глыбастый.  --  Господи! Всю  жизнь с  камнем  работал. А  такого никогда не
видал. Все истлевает, только наша работа остается.
     Выскочили на  какое-то  шоссе,  крутанулись,  задерживаясь на  минуту у
странного  становища. Лавки из неотесанного  дерева. К  одной осел привязан,
грызет  доску желтыми зубами. Надпись  сбоку:  
"Кафе бедуинов".
  Хлебнули по
глотку  горчайшего кофе, отъехали в сторонку и встали у откоса. Город внизу,
как на ладони.
     Дов много читал об Иерусалиме,  вглядывался, болезненно  морщась. Слева
купола мечетей слепят.  Эль-Акса  серебрится...  --  А стена  Плача где? Все
арабские  святыни,  а  наши где?..  Напротив что? Масличная гора? А где гора
Дурного совета?.. А это, внизу! Самое древнее еврейское кладбище?
     Притихли, ответили  не  сразу.  Волнение Дова передалось  всем.  Солнце
точно плавит иерусалимские холмы. Тени, отброшенные ими, меняются на глазах.
Розовато-сиреневые скаты  гор  вдруг краснеют, становятся фиолетовыми, затем
темно-коричневыми.    Наконец,    черными,    ночными.   И    вдруг    снова
серебристо-белыми.  Тона мягкие, пастельные.  Только  небо ярко-голубое.  Не
вечернее, вроде.
     Бывал Дов  в  горах,  встречал  и  рассветы,  и  закаты,  но такого  не
видывал... Острое, неведомое ранее чувство охватило его: небесная  голубизна
распространилась вокруг,  сливаясь с  Масличной горой и с  дальними холмами,
постройками,  минаретами, придавая всему вокруг необычайную легкость. И дома
из  белого  иерусалимского  камня,  и кустистые холмы, и  даже торчащие, как
пальцы, минареты повисли над землей, парили  в теплой и  сказочно прозрачной
голубизне. Небо  опустилось, стало  Священной  землей,  земля -- небом... --
Ребята! -- воскликнул Дов в ошеломлении, ликующим тоном. -- Если Моисей был,
то он был именно здесь! Обетованная, ребята! Без туфты!..
     ...Едва  Дов,   вернувшись  из  Иерусалима,  вошел  в  тесную  квартиру
Вероники, она положила руку на его плечо: -- Ты Шауля о чем-нибудь просил?
     --  Нет...  Передал  только  письма  Геулы  и отца.  Еще  в  Вене. Чтоб
напечатали немедля...
     -- Напечатают?
     -- А как же! Если утаят, Геуле врежут  десятку.  Она отослала  Брежневу
свой серпастый-молоткастый"... Бросила ему в морду!..
     -- Так обещал Шауль опубликовать или нет?
     Дов ошалело оглядел Веронику и ее друзей-рижан. К Веронике набилось уже
человек  десять.  Почти  все воркутинцы. Один,  правда, магаданский,  другой
Якутии  отведал.  Полюса  холода..-- Спроси,  спроси,  -- раздалось со  всех
сторон. Длинный, костистый Моше, второй муж Вероники,  совсем мальчишка, лет
на десять моложе ее, угрюмо сказал: -- Надо держать их так! -- И он обхватил
свое горло  жесткими пальцами рабочего. --  Иначе... Тут не Воркута. Карцера
нет. За неделю захрипишь. Безо всякого карцера...
     -- Да вы что, ребята? Вы серьезно?
     Вероника,  деловой  человек,  открыла  записную  книжку,  набрала номер
Министерства  Иностранных Дел. Передала  трубку Дову.  Соединили  не  сразу.
Спросили,  кто таков, да  по какому делу... Наконец, в трубке раздался голос
Шауля. Голос был дружелюбный. -- Что стряслось, Дов?
     Дов  не сразу заставил себя  заговорить. Генерал  Голды, а его за горло
хватать?.. Выдавил из себя хрипло:
     --   Письма...  эти...  посланы  в  печать?..  Геулы,  говорю,  письмо,
отправлено?  --  повторил  он,  так  как  в  трубке  молчали.  -- Опубликуют
сегодня-завтра или нет??! -- вскричал он.
     -- Ну-у, Дов... Что вы! Сразу  печатать. Выпустить такое  письмо из рук
-- это все равно, что отдать приказ об аресте Геулы.
     -- Как раз наоборот! -- Дов  проглотил слюну.  От волнения  у  него сел
голос. -- Можно я приеду? Немедля! -- Он бросил трубку.
     Пытались  набиться  в  "Вольву"  одного   из  друзей  Вероники   --  не
втиснулись. Тогда  Моше завел свой  белый автобусик с  надписями  по бортам:
"Установка кондиционеров". Туда влезли. Автобусик крутанулся в воротах.  Все
попадали друг на друга. Затем встали по стенкам, положив руки на  плечи друг
другу. Держались прочно. Вероника сказала своим певучим голосом:
     -- Итак, захватываем  Министерство-о, почту-у, телегра-аф. Я въезжаю  в
Иерусалим на белом ишаке. - Захохотали, кто-то произнес горьковато-улыбчиво:
-- Пока что мы все в белом воронке.
     Вероника  сказала,  что  они  будут  ждать  Дова  полчаса.  Если   дело
затянется, пусть звонит к ней домой.
     Наконец, протарахтели  по улице  Гимел к  небольшому бетонному  кубу, в
котором    размещался    русский   отдел   Министерства   Иностранных   дел.
Толстячок-охранник,  позвонив куда-то  и  схватив  медлительного  посетителя
двумя пальцами  за  рукав,  подвел  к  лестнице  и  подробно объяснил,  куда
идти-заворачивать.
     Коридоры   узкие,   заставлены   столами.   На   одном  из  них   сидят
девчонки-секретарши, ногами болтают. Узнали,  что  посетитель к Шаулю, сразу
притихли, одна  спрыгнула со стола и, убедившись, что  не сам  притащился, а
вызывали, проводила к дверям.
     Шауль   приподнялся  из-за  большого  письменного  стола,   заваленного
папками.  Кабинет  тесный.  Кондиционер  старый,  рычит,  как голодный  лев.
Похоже,  Русский  отдел  в израильском Министерстве иностранных дел  не  был
отделом-фаворитом. Дов это позднее заметил. Сейчас ему было не до этого.
     - Как же так? -  засипел  он с порога. Я же вам русским языком объяснил
иль вы не поняли?  Я в Вене  - она  тут  же относит  в  приемную  ЦК  письмо
Брежневу... Если  текст  письма  не  будет  сегодня-завтра  передан  по всем
радиостанциям, все, Геулы нет.
     Шауль бен Ами  промакнул какую-то свою бумагу мраморным  пресс-папье  и
заявил официальным тоном:
     -- Государство Израиль на себя такую ответственность взять не может.
     -- Какую ответственность?! Письмо нынче в  приемной ЦК. Завтра утром --
в КГБ.  Лубянка-то через дорогу...  Отец сказал:  стой  на коленях,  но чтоб
письмо Геулы облетело мир. Встать что ли на колени?!
     Красноватое, с глубоко сидящими глазами и высоким лбом, лицо  Шауля бен
Ами снова излучало доброту и приязнь. -- Дов, перестань ребячиться. То,  что
мы посылаем в международную прессу, должно быть точным на все 100 процентов.
Даже на  120... А вдруг она раздумала?.. Или  ее машина сбила?  - Он  поджал
тонкие губы в усмешке.
     Не  понравилась  эта  усмешка  Дову:  так  кривят  губы,  когда  что-то
недоговаривают, таят. Следователи так улыбаются, мелькнуло у него. -- Могу я
отсюда позвонить? Отцу...
     Шауль бен Ами руки  выкинул  перед собой белыми ладонями кверху: мол, о
чем разговор...
     Москву дали не  сразу. Часа  два пришлось  мытариться. Дов  издергался,
ругался так, что толстенький чиновник,  из  кабинета которого  звонили, стал
записывать  бранные  слова:  такого  он,  специалист  по России,  не  слыхал
никогда.
     Наконец, послышался свистящий-булькающий голос отца:  -- Как с-свобода,
Дов, как она выглядит? Что?.. Конечно, отправила!..
     -- Когда отправила?  --  Дов  не  узнал своего  голоса,  шипит,  словно
надорвал его. В  голосе не было обычной силы, в нем  звучали тревога,  почти
страх, и отец сразу уловил это.
     -- Дов, случилось что-нибудь? -- всполошенно донеслось из Москвы.
     -- Нет, все в порядке, отец!.. Мать где?.. Не волнуйтесь! Будет хорошо,
отец! -- Последнюю фразу он повторил на иврите, как мог, бодро.  Чтоб верили
всерьез. Ведь ежели  в  это  не  верить,  что тогда?! --  Ихие беседер, аба!
Будет! Будет хорошо! -- Вытерев платком шею, Дов направился к Шаулю бен Ами.
Дверь в кабинет специального представителя правительства открыта. Секретарша
сказала,  что  господин Шауль  бен  Ами  уехал на заседание Правительства...
Когда вернется?  Может,  в конце дня.  Может,  сюда  не  придет. С  утра  он
вылетает в Европу.
     Дов выбрел из Министерства. Толстячок-охранник вгляделся  в  его лицо и
хлопнул Дова по  плечу: - Руси? Ихие беседер!..- Он,  похоже, и в самом деле
хотел, чтоб у русского все  было хорошо. И два солдата в измятой тропической
униформе, разрезанной  для  проветривания  подмышками,  возившиеся в  моторе
джипа около входа в отдел, распрямили спины и воскликнули  с энтузиазмом: --
Руси?.. Ихие беседер!
     Дов  быстро сошел,  почти скатился вниз к гремящему, забитому  машинами
проспекту. Голова гудела. А что, специально исчез? На что ему темнить? Кто я
и  кто он... Но  почему, почему?! Бля,  на  второй  день  понимаю все  вдвое
меньше, чем в первый! Если и дале так пойдет-покатится..." -- он поглядел на
стоящих  у автобусных  остановок девчонок-солдат с  папками, на мастеровых в
синих  комбинезонах,  вытиравших  паклей  руки,  и  воскликнул  мысленно,  в
изумлении:  "Что  за народ перегретый?! Понятия  не имеют, отчего  на  морде
тощища, а галдят: "Ихие беседер!" А может, оттого  и выжили, а?..  Освенцимы
научат..."
     Он позвонил Веронике, сказал, что машина не нужна.  Отсюда к ней прямой
автобус. В автобусе  гремело радио.  Но слушать  его можно было только подле
водителя. Кругом стоял такой  гомон,  что  заглушал даже репродуктор. Машина
помчала  бешено,  развернулась  круто,  словно  это был  военный  джип, а не
автобус. Шофера лихие, сразу видать! И вдруг за спиной -- дикий вопль, крик,
проклятия... Дов взмок от  страха, не понимая, чего он так  испугался. Снова
крик, гортанный, дикий, словно душат  кого. Изо всех звуков только и услышал
"Х-х-р-р!" Это вроде на него кричат. Задел кого-то локтем, что ли? Преодолев
страх, Дов как рявкнет, как рванет двухэтажным матерком. И руку в карман, по
лагерной привычке... А внутри, под сердцем, ледяной ком.
     -- В чем дело? -- услышал  он  почти добродушное.  -- Хочешь сесть, вот
тебе  место, садись,  пожалуйста... Или у тебя украли  что? Или  убили?.. Не
хочешь  сесть,  пожалуйста,  иди.  --  Только  выскочив  из  остановившегося
автобуса и постояв неподвижно, Дов понял, отчего он  весь мокрый. Когда там,
за  лагерной  колючкой,  раздавался такой крик, он знал  доподлинно:  сейчас
начнут  задевать,  полоснут  бритвой. Крик --  предвестье драки, которая без
крови не окончится. И ему, хочешь  не хочешь, придется кидаться на блатного,
рвать ему рот, ломать кости. Увертываться от ножа... Когда увернешься, когда
нет...  Как-то чуть не убили железной миской с отточенными  краями,  метнули
издали, на уровне  шеи, попали  б, голова  бы  скатилась,  как на гильотине.
Успел дернуться в сторону, мышцы на плече срезало ровненько.
     Мысль о  миске,  режущей,  как  финский  нож,  принесла успокоение.  "О
Господи Боже! Здесь просто такая манера разговаривать. Криком. А уж выражать
недовольство?! Темперамент у них такой... Восток! Хоть и Ближний".
     Добрел он  до  Вероники измученный. Она ни о чем не  спрашивала. Налила
томатного соку  из  холодильника. Принесла  сольцы. Сказала: "Отдышись..." И
умчалась куда-то.
     Каждые полчаса он звонил  Шаулю. Секретарша, едва расслышав  его голос,
отвечала механически,  без  всякого  выражения:  "Еще  не  приехал... Еще не
приехал... Еще не..."
     Учить иврит его поселили возле  Иерусалима, туда ехать смысла  не было.
Он ушел от Вероники и ночь проспал в чьем-то дворе на скамейке: под утро его
подняли  полицейские в  черных  кепи.  Видно, кто-то  вызвал. Они  проверили
документы  и,  узнав, что  он  из России,  только  приехал, воскликнули, как
заведенные: "Будет хорошо!" -и хлопнули его по плечу.
     У Дова  в душе потеплело: "Полиция,  бля,  но своя..." Было только пять
утра, и, едва полицейские умчали, Дов задремал снова. Увидел, как вживе:  на
отца валится дверь, сорванная с петель, и Геулу волокут...
     В  восемь утра он был уже на улице Гимел. Около  десяти прикатил Шауль.
Как Дов и предполагал,  ни в какую  Европу  тот  не  улетел. "Брешут, как  в
России..."   Дов   встал   у  калитки,  расставив  ноги.   Пробасил   вместо
"Здравствуйте":  -- Отправила!  Вчера! Отец  сообщил!  Сегодня  ее письмо  и
паспорт уже на Лубянке.
     Шауль нервно  перебросил свою кожаную папку из одной руки в другую.  --
Но ведь  это еще  не  значит,  что  ее  тут же  потащат  на расправу!  --  И
спокойнее, со вчерашним добродушием: -- Не будем пороть горячку, Дов. Каждый
шаг должен быть обдуман.
     -- Уже  обдуман! -- вырвалось у Дова. -- Я  хочу знать все!  И лично от
вас!..
     --  Все!  И  лично  от  меня?  Ваши  друзья из  партии Херут  не смогли
объяснить? Или не захотели?.. Хорошо!.. -- Он снова перебросил папку с одной
руки на другую. -- Если отказ вашей Гули от  гражданства печатаем мы, то это
не  Гуля  вступает  в  конфликт  с  советским  правительством, а государство
Израиль вступает в конфликт, и острый конфликт, с  советским правительством.
Возможно, этот акт целесообразен, не знаю.  Во всяком случае, он должен быть
обсужден и одобрен  кабинетом  министров. А возможно, и Кнессетом... За один
день такое не делается.
     -- Вы ее продаете! - прохрипел Дов в ужасе. Он шагнул вперед со сжатыми
кулаками. - Она уже  сидела три года. За  иврит. Недосидела, что ли? Коли ее
убьют -- вашей рукой убьют!..
     Лицо Шауля бен Ами  окаменело. Он поглядел на коренастого Дова с высоты
своего роста. Спокойно. Холодно. И молча прошагал в Министерство.
     --  Суки!  --  прокричал  Дов  закрытой  двери.  --  Незеленые  фраера!
Полосатики!..
     Спустя  полчаса он  был у Вероники. Повезло, что она безработная.  А то
жди до  вечера... Уж  как  она  бушевала, услышав об  ответе  Шауля. Заранее
знала,  чем окончится дело, а успокоиться не  могла. Наконец, раскрыла  свою
растрепанную донельзя телефонную книжицу
     Спустя час, не более, они были на улице Каплан, в Доме журналистов, где
их  ждал,  попивая  содовую   со  льдом,  корреспондент  лондонской   газеты
"Обзервер". Счастье,  что  привез  Гулино письмо в двух экземплярах!  А то б
хана!..
     .Корреспондент "Обзервер"  тут же передал  письмо  Геулы  к Брежневу по
телефону, объяснил, в чем дело, и письмо поставили в номер.
     --  Сегодня о  Гуле узнает  Англия. Завтра  --  весь мир...  Закручено,
Дов!..
     Дов поехал к себе, прилег на клеенчатый диван,  который стоял у входа в
их   гостиницу-школу  и  заснул,  как  провалился.  До  утра.  Его  разбудил
телефонный звонок. Женский голос  просил срочно разыскать  Дова  Гура.  Он в
комнате номер семь...
     -- Тута я, -- прохрипел Дов... --  Куда приехать? К господину Шаулю бен
Ами? ... Нет, не могу.  У меня через два часа  выступление  перед студентами
Иерусалимского  университета.  Заранее  запланировано...  Не  мною...  После
выступления -- пожалуйста. А лучше завтра...
     За  дверью послышался  гудок  машины. Раз, другой.  Дов выглянул.  Двое
парней замахали  руками.  Третий  радостно  застучал  по кнопке гудка.  Всех
разбудил...
     В Иерусалимском  университете народу --  полон  двор.  Сидят на  траве.
Толпятся  группками.  Перекликаются.   Размахивают  израильскими   флажками.
Навстречу идут Вероника, еще несколько рижан. Принесли лесенку. Дов поднялся
на крышу над длинным, вдоль всех корпусов, переходом. У него зашлось сердце.
Родные люди! Имени моего не знают, а родные. Машут флажками: едут  советские
евреи!..  "Что  говорить?" -- шепнул он Веронике, которая поднялась вместе с
ним. Помочь с ивритом, если запнется. -- О чем хочешь! -- ответила.
     Дов поднял руку, затих  Левант.  Даже неправдоподобно... -- Ребята!  --
закричал он. -- Советское еврейство поднялось. Оно  давит на тюремную дверь.
Пытается  ее  открыть,  вышибить...  Я почему это  говорю? А  потому... Надо
помогать!.. Достойны мы  имени людей, евреи, если мы откажемся тянуть с этой
стороны?!.. Только так откроем! С двух сторон. Тяни-толкай! И тюремная дверь
вылетит!
     Двор  закричал,  замахал  флажками. Вероника  зааплодировала  неистово.
Различив   среди  толпы  студентов-американцев,   она  повторила   для   них
по-английски: -- Push and pull! Тяни-толкай!..
     --  На  демонстрацию,  студенты! --  прохрипел  Дов, проглотив  комок в
горле.  --  Сразу  во  всех  городах.  В  Иерусалиме,  Тель-Авиве,  Хайфе!..
Солидарность!   Солидарность!  Трусов  на   помойку!  Солидарность!  В  день
солидарности с евреями России -- на улицу!..
     --  Дов,  ты  понимаешь,  что  ты  сделал?  -  восторженно  воскликнула
Вероника, когда они слезли с крыши-трибуны. - Ты сформулировал всю стратегию
борьбы. Всю нашу политику! В одной фразе!.. Тюремную дверь со стороны России
-- толкай! Со стороны Запада  -- тяни!.. Изо всех сил.  Ты -- политик! Ты...
ты...
     Дов терпеть не мог преувеличений. Потому  в свое время газету  "Правда"
раскрыть не мог. Рвало!.. А уж эти бабьи полыхания... экзальтация или как ее
там.  Тут  надобно  немедля ссать  на  костер.  -- Мне еще  отец говорил, --
заглушил он спутницу своим низким басом.-- Дурак, дурак, а умный!..
     Посмеялись, а Дов помрачнел,  произнес  серьезным тоном: -- Все  фюрера
ищете? Чтоб залез на броневик?.. И ручку с кепочкой -- к  народу. Вероничка,
ты  меня любишь?.. Так ты меня в  политику не толкай!  Я -- прораб. Дело мое
каменное, поняла?.. А то я таких дров наломаю!..
     На другой день, по дороге в Хайфу, Дов  купил газеты.  Во всех красочно
расписывали митинг в  Иерусалиме. Перечислялись имена ораторов и  даже  тех,
кто кричал с места. Только имя Дова было вычеркнуто. "Прибывший из Восточной
Европы..." И все!
     Дов усмехнулся. Этим  его не уязвишь. Это  вот Наум бы на стенку полез,
да и  отец, пожалуй.  Поэты  -- они, как дети. Дай  погремушку!.. А все-таки
почему выбрасывают?..
     Дов понял, что это не промах  газетчиков, на другое  утро. Позвонили из
Иерусалимского университета, просили зайти. Пораньше.
     Никакой  толпы  во дворе не  было. Дов отыскал дверь, на которой висела
табличка: "Комиссия Университета по 

внешним

 делам". В первый приезд название
насмешило Дова. Собственное министерство иностранных дел... Погремушки!.. Ан
нет,  не  баловство!..  Позвонили  вдруг  в  это  "баловство" из  настоящего
Министерства,   рявкнули:  "Никаких   демонстраций!",   студенты   в   ответ
потребовали, чтоб представитель Министерства немедля прибыл в Университет.
     -- Приедет? -- Дов удивился.
     -- Не приедет -- выйдем на демонстрацию!..
     Прикатил  кто-то  от  властей.   Высокий,  как  Шауль.  Глаза  голубые.
Престарелый  леший из русской сказки. Оказалось, заместитель Шауля  бен Ами.
Увидел  Дова  и  заявил,  что отказывается  от выступления.  Обронил: -- Как
только вы выйдете на демонстрацию, так кончится выезд евреев из СССР. Советы
прикроют!..
     --  Дов утверждает -- наоборот! -- заметили от двери. -- Кстати, почему
вы ввели цензуру на его фамилию?
     -- Цензуру? На фамилию? -- вырвалось у Дова ошеломленное. -- Да они  по
чьим нотам играют? Ребята, это что ж такое?..  Как в России? Цензурой мокрые
дела прикрывают?
     -- Если  человек, --  растерянно озираясь,  начал голубоглазый, -- если
еврей,  которого советские  власти  -- по своей доброй  воле! --  он  поднял
длинный  белый палец, похожий  на свечу, и так  держал  его,  
как
  свечу над
покойником,  -- которого  власти,  повторяю,  по  своей  доброй  воле  вчера
выпустили, сегодня выступает против нее, то как поступят власти? Вы же умные
люди,  вы понимаете,  что власти  сразу пресекут выезд.  Потому мы запретили
упоминать фамилию  Дова Гура.  Он уехал и все! Его  нет и не  будет...  Зато
будет алия из России!..
     Ребята потупились. А может, так и  есть?..  Черт с  ней, с цензурой  на
имя
!
     Но оказалось, если  уж цензура сделала первый шаг, то второго ждать  не
долго. Вечером  Дову привезли  газету Хайфского Техниона.  Оказалось, власти
запретили даже  упоминать  о  митинге  в  Технионе,  и она. вышла  с  пустой
страницей в  траурной рамке.. Тогда  и  газета  Иерусалимского университета,
которую цензура покромсала, заменила репортаж  о  митинге  огромным, на  всю
страницу,  рисунком. Заместитель Шауля,  крадучись, уносит  два  унитаза. Из
одного  унитаза  выглядывает голова Дова,  из другого -- голова Председателя
Союза  студентов   Израиля.  Снизу,  через  всю  страницу,  надпись:  

Служба
безопасности  или секретные  унитазы.

  А  под  ним пояснение:  "Мисрад  Ахуц
(Министерство иностранных дел - Г. С.) угрожал руководителям Союза студентов
послать их в такое место, откуда они не смогут выбраться..."
     Большие газеты на другой  день вышли с кричащими заголовками: "ЗАПРОС В
КНЕССЕТЕ В СВЯЗИ С УГРОЗАМИ РУКОВОДИТЕЛЯМ СТУДЕНТОВ"... "ЧЛЕН КНЕССЕТА ТАМИР
СДЕЛАЛ ЗАПРОС МИНИСТЕРСТВУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ".
     -- Так! --  удовлетворенно сказал Дов, просматривая  газеты. -- Кажись,
пошло-поехало. Но -- нет. Еще не пошло и не поехало...
     Вероника позвонила  Дову,  попросила  быстро  приехать в  газету "Едиот
Ахронот" ("Последние известия"). Там собрались редакторы всех газет.
     Когда  Дов,  сменив  три  автобуса,  примчался,  задыхаясь,  в  газету,
Вероника стояла у  большого,  накрытого зеленым  сукном стола  и, перекрывая
шум,   говорила.   Говорила  яростно,  страстно,  жестикулируя,  как  старый
израильтянин. "Бешеная баба", -- подумал Дов с уважением.
     -- ...Мы  принялись  выяснять,  где, в каких документах  записано право
военной  цензуры затыкать рот  всем,  кто в СССР кричит от  боли и отчаяния.
Прятать  их  письма. Оказывается, это  нигде не  записано.  Вас  обманывают.
Имеющий уши да услышит: вас обманывают! Вы формально свободны. Вы молчите от
страха,  безответственности   и,  конеэ-эчно   же!   в  целях   национальной
безопасности...
     Стройный,  почти  величественный  заместитель Шауля,  единственный, кто
явился сюда в парадном костюме,  поглядел на Веронику. Его огромные  голубые
глаза выражали  сострадание. Он повернулся к  редакторам  неторопливо, и сам
поворот его гибкого корпуса, в темном, тонкого  сукна, костюме,  придававшем
ему артистичность, и небрежный жест большой кисти  с растопыренными пальцами
как бы отшвыривали Веронику как нечто несерьезное. Он заговорил лениво,  как
о чем-то, что надоело, да  и  не  пристало повторять. Это ведь понятно всем.
Даже глупцу.
     -- Цензуры в Израиле нет. Мы --  свободная страна. Пишите, что хотите -
на  свою ответственность...  Но у нас  есть  опыт, долгий опыт всестороннего
постижения  России,  и  он говорит нам, что  своими  описаниями студенческих
демонстраций  или  мытарств  вчерашних  советских   граждан  вы  подвергаете
опасности  советское  еврейство.  Своей  погоней  за  сенсациями  вы  можете
способствовать гибели людей.
     И газеты  замолкли. Правда, молчать им было  трудно. Сенсации из Москвы
шли потоком: евреи  бросают  свои  советские паспорта, их сажают, убивают на
улицах, в  предместьях Москвы и Киева. В Литве разрушили еврейское кладбище.
Разбили  памятники...  --  все  страны,  все радиостанции  кричали об  этом.
Израильские  газеты молчали. Радиостанция "Кол  Исраэль" сообщала об  урожае
цветов и о  том, кто куда поехал. Куда Голда Меир. Куда Моше Даян. Куда  Аба
Эвен...
     Дов  проораторствовал  еще  неделю  в  институтах  и   кибуцах  и  стал
растерянно озираться. Словно бы он ораторствовал под стеклянным колпаком, из
которого выкачивают воздух. Кричит, а слова не слышны...
     Он  считал дни, часы. Сколько прошло с той  минуты, когда паспорт Геулы
доставлен на Лубянку? Девять дней и двенадцать часов...
     Многие   радиостанции   сообщили  об  этом.  Почти  все  газеты.  Кроме
израильских... Сказали бы ему об этом в Москве -- не поверил бы. А то бы и в
ухо врезал за такой поклеп на Израиль.
     Надо было искать  новый выход. Но какой? Написал письмо Голде,  отнес в
канцелярию. Ни ответа -- ни привета. Снова бросился к Веронике.
     -- Вероничка,  ты уж меня прости. Я, как приехал, вцепился в тебя,  как
младенец в материну юбку...
     --  Я  уже  договорилась,  --  сказала  Вероника.  --  О чем?..  Сейчас
узнаешь... -- Поглядела на его едва  отскобленные, в порезах, щеки, заметила
с  состраданием: --  Знаешь, тебе  пойдет борода.  У  тебя широкое  лицо. Не
брейся больше.
     Вероника рулила на своем крошечном "Фиате", как на танке, который  идет
на прорыв. Дов  -- не робкого десятка, но и он  дважды закрывал глаза, когда
она проскакивала между военными грузовиками или поворачивала на желтый свет,
навстречу таким же нетерпеливым, как и она.
     "Бешеная  баба!  -- повторял он. -- Или убьет, или спасет... Что-нибудь
да будет..."
     Через  час они уже  были в  Иерусалиме, в чьей-то  просторной квартире.
Навстречу  им   поднялась  смуглая,  начавшая  полнеть  женщина.  Она  резко
поднялась с дивана, резко протянула руку Дову, сильно, по-мужски, пожала. --
Геула Коэн!*-- сказала она.
     Дов  едва  не  присвистнул. Он давно  знал  о ней.  По  газетам.  И  по
рассказам.  Знал, что йеменка,  человек восточный, горячий, прямой,  была  в
свое время диктором подпольных радиостанций. Ее, говорят, даже Бегин боится,
а уж о  Голде и говорить нечего. Она, похоже, была осведомлена обо всем. Тем
не менее  задала Дову несколько  вопросов  и  сразу  связалась  с  Америкой.
Положив трубку телефона, сказала:
     --  Поедете в Штаты. Через неделю.  Договорилась!..  -- Налила  Дову  и
Веронике ледяного соку. -- Только так, -- добавила жестко. -- Иначе... --  И
замолчала.
     "Что  -- иначе?  -  встрепенулся  Дов.  --  Собьют  машиной?  Утопят  в
Иордане?.. Пусть хоть стреляют в упор  --  полечу..." -- Ничо, Вероничка, --
пробасил  он, когда они мчались по иерусалимским улочкам.  - Коли меня  даже
миской  не срезали, кого мне бояться?  Полечу!..  И  скажу  все что думаю...
Полосатики, если их прижать, на коленях ползают. Я их породу изучил... Шауль
бен Ами... Шауль вроде имя  первого царя иудейского, да? А "бен  Ами" -- сын
моего народа...  Видал,  выбрал  имячко! Такое только  индейские вожди  себе
давали. Царь -- сын моего народа... Ну, лады, народный царь, значит, так...
     Спустя  неделю,  когда самолетные  билеты были уже в  руках  Дова,  его
разбудил   долгий   тревожный   звонок  телефона.   Так  звонила   в  России
Междугородняя. Шауль бен Ами требовал немедленно приехать к нему. "Квитанция
такси будет оплачена!" Дов почесал волосатую грудь. "Дальние проводы, долгие
слезы..."
     Шауль  не  встал  из-за  стола,  не  протянул  руки.  Поднял  голову  и
пристально, тяжело посмотрел на Дова. Наконец, вымолвил:
     -- Что публиковать  и что не публиковать,  решаем мы!  Все только через
нас! Имени своего в Штатах не называть!
     -- Новое дело -- поп с гармошкой!.. Что я,  вор? Мафиозо?  Ваш агент?..
Придумали мне маску из дерьма: "Инкогнида -- враг народа!.." С какой стати я
должен выступать в маске?!
     -- Чтоб в Москве не убили твою семью!..
     -- Коль их до сих пор не кончили, то уж теперь, когда все  радиостанции
раззвонились... Их спасение в гласности!
     Шауль  вскочил,  точно его подбросило что. Пожевал губами, видно, очень
ему не хотелось сообщать о новости, да надо... Произнес медленно, не скрывая
того, что говорит через силу:
     --  Мы  идем  вам  навстречу.  Мы сейчас  сообщаем  всем  руководителям
еврейских общин в Америке... чтоб они, -- снова  пожевал губами, -- чтоб они
встретились  с вами. Но  серьезно  предупреждаю -- никаких сенсаций. Никаких
встреч с американской прессой...
     Дов  скорчил  такую рожу,  что Шауль  вышел к нему, протянув руки перед
собой.
     -- Дов, ты убьешь своих  родителей!  -- трагическим голосом  воскликнул
он.
     По-видимому, выражение  лица  у Дова не изменилось,  и  Шауль  произнес
совсем иным тоном, деловито-спокойно:
     -- Мы подымаем для тебя общины. Ты должен чем-то отплатить нам?
     -- А-а, баш на баш! Это я понимаю. Заметано!.. Что?.. Я по опыту жизни,
не дипломат, а каторжник. А значит, человек верный...
     --  Прекрасно! -- воскликнула Вероника, когда  он сразу позвонил  ей из
автомата на автобусной остановке. -- Жди меня!
     Она  подлетела  вскоре  на  своем  "Фиатике" со свежеободранным  боком,
рванула машину, когда Дов еще двери не захлопнул. Дверь сама захлопнулась.
     --  Едем  к  Геуле  Коэн!  Для  завершения   дела!--  прокричала   она,
пересиливая железное грохотание  магистрали. -- Силенки у них не прежние. До
Шестидневной войны тебя просто не выпустили бы. -- То есть как не выпустили?
Как в России?!..
     -- Не-эт! Как в  Израиле!..  Заплати за то, верни деньги  за э-э-это...
Списочек твоих долгов Израилю в аэропорту Лод. Приедешь, повернут обратно --
"по закону"... А теперь,  слава  Богу,  не в силах:  в кои-то веки в Израиле
правительство национального единства -- и правые, и левые в одной шаланде.
     --  А-а! -- пробасил Дов удовлетворенно. -- То-то  Шауль скользит,  как
корова на льду. Копыта разъезжаются...
     Геула их ждала Ппозвонила Менахему Бегину, передала трубку  Дову. Голос
Бегина звучал устало, почти изнеможденно.
     -- Дов, я не  хочу, чтоб тебя обвинили в том, что из-за тебя пострадали
советские евреи.
     -- Господин Бегин, -- вскричал Дов, помните, когда ЭЦЕЛЬ проводила свои
акции  против  англичан,  на  вас  сваливали все  беды.  Даже  смерть  Хаима
Арлозорова, убитого  арабами. Когда в человека  кидают  дерьмом,  закрывайся
хоть  руками, хоть портфелем,  все  равно достанут... Я  думаю так, господин
Бегин. Собаки брешут, караван идет...
     Бегин засмеялся тихо; похоже, он был  доволен ответом; показалось Дову,
благословил его, хотя больше ничего не сказал.
     Бегин  был  единственным советским зеком, ставшим на Западе  министром.
Случайно  выскочил из  России  с  польской  армией  Андерса...  Но  все-таки
партийный он. А партийных -- Дов знал твердо -- остерегайся...
     В  Нью-Йорке  их  встретил  израильский  консул,  рыжеватый,  юркий,  с
постоянной "балетной улыбочкой" на круглом лице.
     Машины он подогнал огромные,  сияюще-черные  -- смотрись  в них, как  в
зеркало.  Дов  даже  растрогался.  Даже  окрестил  про  себя  консула "Рыжим
Мотеле", именем для  себя дорогим, откуда-то из  детства, из  поэмы  о Рыжем
Мотеле, которую затоптали в России, как и всю еврейскую культуру.  Но, когда
тронулись, Дов  поймал на себе  взгляд консула  -- холодный,  настороженный.
Один глаз  прикрыл --  как прицелился...  Нет,  это не  были  глаза  доброго
Мотеле. И Дов с той минуты называл его "Рыжий не-Мотеле".
     В отеле ему вручили маршрут, напечатанный  на меловой бумаге. "Нью-Йорк
-- Вашингтон -- Чикаго -- Лос-Анжелес -- Сан-Франциско -- Майами".
     Дов присвистнул. Во!  Вдоль по Питерской...  Консул снова прикрыл  один
глаз и заявил тоном жестким, непререкаемым, что встречаться они будут только
с  организациями,  входящими в "Нью-Йорк  каунсел  оф совьет  джури". Нельзя
встречаться с другими еврейскими организациями; тем более, с нееврейскими!..
     --  Чего  вы не  поделили? --  простодушно  спросил  Дов. Консул мигнул
обоими глазами и ничего не ответил. Первая встреча происходила в гигантском,
облицованном коричневым мрамором отеле  в  центре Нью-Йорка.  Лифт,  который
обвевал  их  холодным  ветерком,  поднял  куда-то  в  поднебесье.  Вышли  --
оказалось, все  набились в маленький зал, меньше не  придумаешь... У входа в
зал не то  пять, не то шесть дозорных.  Как на лагерной  вахте -- при выходе
колонны зеков. Только  там по головам  счет, а здесь бумаги смотрят. Кого-то
перехватили, хотя он  и  предъявил бумагу.  Отмели  в  сторону.  Только  все
беззвучно, без матерщины. А так -вахта и вахта...
     Рыжеватый  консул постучал пальцем по микрофону и  объявил гулко, как в
цирке:  --  Перед вами  выходец  из Восточной Европы.  Назовем  его  условно
"Алекс"... Пожалуйста,  Алекс!  --  И он  повернулся в сторону  Дова. Каждые
три-пять  минут  перебивал:  --  Без  имен,  пожалуйста!  Без   имен!..  Нас
интересует положение советских евреев. Но без имен, пожалуйста!
     Затем Дова вывели из зала -- впереди молодчик, по бокам двое. Чтоб ни с
кем и словом не перебросился... -- Что  за игра? -- спросил  он у консула на
обратной дороге. -- "Алекс". Охрана. Что, Лубянка имени моего не знает?
     -- Это -- большая политика, а не игра, -- резко ответил консул.
     --  Политика? Я, конечно,  не политик, но  вы  мне  все-таки объясните.
Может, я что ухвачу своим хилым умишком.
     --  Люди,  перед  которыми  вы выступали,  будут апеллировать  к  своим
конгрессменам. К сенаторам... Да, их выслушают. И внимательно.
     --  Так  тем  более  имена  нужно называть! Гитлер убивал  всех подряд,
именами  не интересовался.  А Москва  пока шлепает не  поголовно, по  именам
вылавливает. Протестантов... Тех, которые в дверь ОВИРа кулаками стучат.
     -- Вы хотите вернуться в Израиль сегодня? Или будем продолжать поездку.
     Дов  оглядел   ярко-красную  обшивку  машины:  "Как   в  брюхе   акулы.
Заглотнула,  а  переварить  не  успела..." Выдавил  с  усилием:  -- Уж  коли
начали...
     То  же  самое  повторилось  в  Чикаго.   Затем  в  Вашингтоне.  "Алекс"
болезненно  щурился  от  яркого  света  и  думал,  думал.  Какая-то  игра  в
подкидного   дурака...   Все  радиостанции  захлебываются:  "Геула  Левитан,
отправившая свой  советский  паспорт  Брежневу..." "Геула!.. Геула!.." А тут
собираются серьезные люди, и -- не обмолвись... "Пожалуйста, без имен..." Ты
вроде "шестерки" в колоде блатаря...
     В начале второй недели слух  о приезде в  США еврея, который только что
вырвался из СССР, просочился в газеты. И утром, и  вечером звонили телефоны.
Корреспонденты  просили их  принять. Дов отвечал коротко: "НО!" Это слово он
произносил блистательно. Как настоящий американец. Корреспонденты переходили
на скороговорку, Дов вздыхал и клал трубку.
     -- Почему вы  не хотите встречаться с  прессой?! -- прокричал  один  из
журналистов  по-русски.  --  Вам  же  нужно  паблисити!  Как  известно,  без
"паблисити" нет "просперити"!..
     -- Ну? -- прогудел Дов, только что вошедший в свой номер. Видно, ловили
весь день.
     -- Что "ну"?! Вам нужно добиться свободы для своей семьи?
     -- Не только...
     -- Так надо поднять Америку! Нужен "пуш", толчок!.. Кто будет оказывать
давление?
     -- Конгрессмены, -- неуверенно произнес Дов.
     -- Если этого потребуют избиратели!..
     -- Нет, не могу, - сказал Дов в досаде на самого себя. Ну, не объяснять
же ему, что слово дал... А уж  коли дал слово!.. -- Извините!.. -- бормотнул
Дов и бросил трубку.
     Упал  на  кровать,  как был,  в  черном  галстуке,  который  резал  шею
(отродясь галстуки не  носил) в  блестящих "чечеточных" полуботинках, как он
их  называл.  И подумал  вдруг: что он -- преступник?!  Когда еще  он сможет
перелететь океан?! Объехать  Америку? На какие шиши?  Тут все само валится в
руки, а он отшвыривает. Отплевывается!.. Он предает  всех! Отца, мать! Гулю!
Всех, кто ждет!.. Слово дал? Кому? Кому Гулина судьба -- верблюжий чих!..
     Снова раздался звонок. Звонил корреспондент газеты "Нью-Йорк Тайме". Он
хотел бы взять интервью. Не возражает ли мистер... мистер...
     -- Мистер Гур! -- выпалил Дов. -- Приезжайте!
     Подвал  в   "Нью-Йорк  Тайме"   появился  через  два  дня.  С  тюремной
фотографией  остриженного  под нулевку  Дова, которую он  сунул в Москве под
подкладку прорабской  сумки. Заголовок  на  всю  страницу: "СОВЕТСКИЙ ЕВРЕЙ,
КОТОРЫЙ  ВЫЕХАЛ ПОСЛЕ II ЛЕТ БОРЬБЫ, РАССКАЗЫВАЕТ, КАК  ЭТО БЫЛО ТЯЖКО". Дов
достал лезвие,  вырезал  статью. Написал  на ней дату публикации  "6 декабря
1969 года". "Ну, слава Богу, опамятовался во-время, решился..."
     И тут  же уж пошло-поехало... "Рыжий  не-Мотеле" как испарился... Через
неделю у Дова начало болеть  сердце. Каждая встреча -- в ресторане отеля или
в кафе.  На  столе коньяк.  Крепкий  кофе.  Корры пили, как петушки. Мелкими
глоточками. Не пили -- губы мочили. Дов  машинально опрокидывал в рот рюмки,
не очень вникая, что в них налито...
     Однажды встречу  назначили в  каком-то Клубе для избранных. Бутылки там
стояли вдоль  всех  четырех  стен. Дов взглянул  на  торжествующую  пестроту
этикеток и просипел через силу. -- Все! Завязал!
     -- Что-о? --  воскликнули корреспонденты в один голос. -- Кого?..  Кого
завязали?
     Дов  объяснил:  мол,  бросил пить, и тут впервые  у него  мелькнуло:  а
понимают  ли  они его?  Ну,  хотя  бы половину понимают?  Если  оглядеть  со
вниманием,  словно  на  Марс попал!  Или в другую  галактику! Поймут  ли."на
галактике",   что  такое   "крытка",  в  которой  за  полгода  зек  начинает
выплевывать свои легкие?..
     На  следующей  встрече  он  только  об  этом  и думал...  Встреча  была
специальной и,  как  объяснили,  важнейшей: на ней выступят оба кандидата  в
Президенты США  и потому будет  вся пресса Запада.  Дов по сему  случаю даже
оглядел  себя  в  зеркало  и  подровнял  перочинным  ножичком  закустившуюся
бородку.
     У входа  его ждала  прилетевшая  из Израиля  Геула  Коэн,  чтобы он  не
заблудился в лабиринтах отеля-небоскреба (такое уже бывало).
     Встреча называлась почему-то  "Завтрак заключенного".  Пресса словно  с
цепи сорвалась. Слепят бликами, прожектора в упор. Дов закрыл глаза, которые
стало  резать  нестерпимо. А  когда  открыл,  увидел  шествие  кандидатов  в
Президенты. В лунном сиянии фотовспышек. Он,  Дов, похоже был только поводом
для этого лунного  шествия,  ради которого, так и быть,  выслушают  русского
каторжника.  Одного  из   кандидатов  в  Президенты  он  узнал  по  газетным
портретам. Сенатор Джексон!
     Перед Довом  поставили тарелку с сардиной и хлебом. Сколько ни сидел он
в тюрьме,  таких  сардин  не  видал  ни  разу...  Если б  в Воркуте  кормили
сардинами!.. И почему они все сконцентрировали на еде?.. А лесоповал? Баланы
в  два  обхвата.  Морозище,  сосны  потрескивают.  Конвой  --  как   овчарки
бешеные... Но и  это, конечно, ничто по сравнению со "строгим  режимом", где
"полосатики" могут тебя  прикончить  в  любой  миг... Дов видел: его слушают
вежливо, но  как-то безучастно.  Словно на  уроке древней  истории.  Учитель
нудит что-то  о  восстании рабов. Когда то было!  "Не постигают,  суки? -- в
какой уж раз подумал он. -- Не верят?.."
     Один  из  корреспондентов  с кинокамерой в  руках  протолкался  вперед,
попросил рассказать,  как охраняется лагерь строгого режима. Дов взял мелок,
на доске нарисовал все, как есть: шесть рядов колючей проволоки. Одна из них
под слабым током  --  "сигналка", другая  -- под  током высокого напряжения.
Схватился  --  обуглился...  Ну,  конечно,  перепаханная  полоса,   как   на
госгранице.  Затем  забор. Четыре  метра  высотой из  той  же  "колючки",  с
козырьком.  Вышки  по  углам,  на них  день  и  ночь автоматчики. У корра  с
кинокамерой выражение лица стало осмысленным, участливым.  Дов промокнул шею
платком: ну вот, не  зря  старался... Когда  все  собрались уходить,  тот же
парень с кинокамерой сказал, что у  него есть еще  один вопрос, последний, и
больше не будет беспокоить.
     -- Скажите, пожалуйста, -- начал  он тихо, понимающе, -- сколько раз во
время вашего заключения вас отпускали домой?
     У Дова челюсть отпала. -- До-мой?.. Эт-то куда же домой? К маме?.
     -- Да. В отпуск. В России же есть праздники, уикэнды...
     Дов  ошарашенно покачался на стуле, а  потом захохотал.  Господи, зачем
теряет с ними  время?  Распинается, мелом чертит. Сидят интеллигентные люди,
многие на пяти-шести языках чешут, знают много частных деталей по книгам, по
фильмам,  видно, и  -- не осознают ничего...  Коньяка  сегодня, слава Богуне
было, поскольку "Завтрак заключенного", -- хоть это-то постигли! Подали чай.
Заодно и коррам. Все положили сахар в чашки,  а Дов макал  кусочек в  чай  и
откусывал, - по сибирской, по тюремной привычке. Все сделали вид, что ничего
не  заметили,  только  тот,  с  аппаратом,  приблизился, наставив  жужжавший
аппарат на руки Дова, а затем произнес с улыбкой: "Чай в прикуску?.."
     Дова  в жар  бросило.  -  Ч-черт!.. Все  им  в диковинку!.. Марсиане!..
Точно!..
     С того дня не осталось, наверное, ни одной  газеты в Америке, в которой
не было бы рассказано об отчаянном  поступке Геулы Левитан. Спасибо, Джексон
подлил масла в огонь. Оказалось, он толдычил-то про них, Дова и Геулу."...Их
бросали в тюрьмы в 1945 и в 1960, и  в 1964 за то, что они приняли  трагедию
своего народа слишком близко к сердцу..."
     Корреспонденты стучали в номер Дова с утра,  -- все  шло, как обычно. И
вдруг что-то  стало мешать. Точно в отлаженную машину  бросили горсть песка.
Иль стекла толченого.
     Геула  Коэн   позвонила  из  Вашингтона:  договорилась  с  пятьюдесятью
конгрессменами; сказала,  хотят  повидать  Гура. Дов  в тот час находился  в
Сан-Франциско, первым самолетом вылетел  в столицу. Зал огромный, в мраморе.
Конгрессмены разбросаны сиротливо.  Там кучка, тут  двое. Пока представляли,
подсчитал - двадцать... Геула Коэн сказала:
     -- Нам кто-то мешает. Не пришли сенаторы-евреи. Большинство из них!
     У выхода,  где  его снова  слепили  вспышками,  Дов  заметил  знакомого
журналиста с кинокамерой. Кивнул, как старому знакомому. Тот шагнул к нему и
спросил быстро:
     -- А хочет ли израильское правительство русских евреев? Дов взглянул на
него оторопело. Что ни вопрос, то как в лужу вступит. То про "уикенды", то и
того чище...
     --  Израиль  без алии  -- человек без крови!.. --  взревел он. И  хотел
пройти.
     Тот   задержал   Дова,  преградил  ему  дорогу.  --  Господин   Гур,  я
предствитель газеты "Крисчен сайнс монитор". -- Он назвал свое имя. -- Утром
со  мной  говорил  израильский  консул. Он сказал, что  из Москвы никого  не
выпускают,  а  вас выпустили... И  он не  может поручиться, что  вы не агент
КГБ..
     -- Что-о?! Да вы его не поняли...
     Журналист быстро раскрыл  блокнот. -- Вот точная запись. С магнитофона.
Три  пункта.  Намбер  уан. Вы  выступаете  против Израиля.  Намбер ту.  Ваши
выступления  опасны  для  советского  еврейства. Намбер три.  Вас не следует
интервьюировать, так как, по его сведениям, вы -- советский шпион...
     Дов  потоптался,  никак  не  мог  постичь услышанного. Бред  какой-то?!
Прогудел неуверенно: -- Может, поэтому конгрессмены  не пришли?.. И вы  тоже
поверили?!
     --  Если бы  поверил, не  ждал бы  вас у  выхода!  -- сказал  он резко.
Захлопнув блокнот,  добавил  суховато-официально:  --  Прошу  вас  пере дать
израильскому правительству,  что его чиновник в Нью-Йорке нанес вред доброму
имени государства Израиль...
     Дов бросился к Геуле Коэн. Та сказала, не разжимая губ: -- Я это узнала
неделю  назад. Не  хотела  тебя  расстраивать.  Нью-Йоркский  консул  мчится
впереди нас, как герольд, из города в  город и говорит, что  ты шпион...  Во
всяком случае, он не гарантирует..
     -- Ах, сука! Рыжий не-Мотеле! Кто он?
     Геула  Коэн взмахнула  обеими  руками. --  Интеллигентный  человек.  Со
степенью  доктора наук...  Завтра у  тебя  выступление  по  телевиденью.  Ты
скажешь об этом?
     --  Ни  в  коем  случае!  Это --  тень на Израиль.  Управимся домашними
средствами.
     ...Прямо из аэропорта Лод Дова привезли в Министерство иностранных дел.
Шауль произнес каменно-спокойно. Сказалась выучка, видать. -- Учти,  Дов. На
твоей совести будет, что твой отец Иосиф Гур, твои братья, твоя сестра Геула
никогда не попадут в Израиль. Только на твоей совести!
     Эх,   до  чего  же  Дову  хотелось  развернуться  да  кулаком   по  его
фотогеничной роже. По роже!..  Пробасил,  сдерживая себя: -- Шауль бен  Ами,
вы, лично вы, помогаете Москве расправляться с евреями-активистами...
     В кабинет тут же вбежал голубоглазый помощник Шауля. Куда  его важность
девалась? Он  размахивал  руками,  как базарный  торговец. -- Что ты знаешь,
мальчишка?! Ты иди в кибуц!
     --  Сам  иди  в кибуц! Шауль со  всего света подгребает добровольцев. И
тебя возьмет.
     Тут уж взорвался  невозмутимый Шауль: -- Как ты смеешь выступать против
Израиля?!
     Дов ответил  уже  совершенно спокойно (это он на допросах  усвоил.  Чем
следователь больше ярится, тем спокойнее держись...): -- Вы считаете, что вы
Израиль? А я не Израиль?.. Спасибо!
     -- Ты выступаешь против правительства Израиля!
     -- Я  выступаю против  негодяев в  правительстве...  Кто  из вас погнал
перед нами нью-йоркского консула с криком, что я шпион? Что я -- агент КГБ?
     Лицо Шауля бен Ами  выразило неподдельное изумление. -- Никто этого  не
говорил... Не мог сказать! Я проверю немедленно! Чушь какая!
     Однако об этом почему-то говорил весь Израиль. На автобусной станции. В
магазинах. У газетных стендов.  Советский Союз заслал шпиона.  Его  имя  Дов
Гур. Спустя  неделю Дов сам услыхал об этом. Пил сок у автобусной остановки.
Группка студентов  обсуждала новость. -- Двоих  заслали... Кого еще? А мы-то
уши развесили.
     У отеля,  где жил  Дов, толпились  темнокожие женщины. Гортанные голоса
разносились  далеко:  

--

  Никого из Москвы не выпускают.  А  он  прикатил...
Здравствуйте, хаверим! -- Женщины засмеялись.
     Когда об этом промелькнуло  в газетах, Дов  позвонил Веронике.  Сказал,
что хотел бы встретиться с Голдой Меир. Это можно организовать?
     -- Зачем? -- пропела Вероника. -- То, что они не могли  скрыть, они уже
обнародовали...Что   обнародовали?   Голда   прочитала  в  Кнессете   письмо
восемнадцати  семей  грузинских  евреев,  то  самое,  которое   ты  когда-то
переслал.  Оно  переведено  на иврит очень решительно: "Родина или  смерть!"
Затем она привела  отрывок  из письма вашей Геулы... В  глазах Голды  стояли
слезы, так она жалела и грузин, и Геулу...  Когда Когда  ты был в Америке...
Чудак-рыбак, весь мир, все радиостанции и  телестудии сейчас передают письма
евреев,  обращенные  к  Голде  Меир,  премьер-министру  Израиля.  Могла  она
отмолчаться?.. Ты сделал  все,  что  мог, Дов!  Больше  из этого  священного
сосуда не вытрясешь ни капли.
     --  Слушай,  Вероничка, --  Дов  рассердился. -- Я чувствую,  ты ее  не
любишь. Может, она твой враг?.. Ты  партийная, чую. То-то меня Шауль  в Вене
"стращал", решил, видать, я с тобой на одной партийной ноге... А мне на ваши
партийные  драчки наср...  Начихать с  высокого дерева.  Мне  надобно  семью
спасать. Поняла? Сделай доброе дело, организуй. Это возможно?
     -- Дов, тебя примет  сейчас даже  Господь Бог. Но... сколько можно быть
лопоухим?! Америку завоевал, а дурак-дураком!.. Ну, хорошо, пойдем!
     Вероника в Иерусалим явилась со всеми своими зеками-рижанами; двинулись
к Голде на  трех машинах. Может  быть, поэтому его, Дова,  и не  приняли. Во
всяком случае, у Дова такая мысль мелькнула. Явился с "херутным" хвостом.
     Хотя Веронику и пропустили,  по  просьбе  Дова, как переводчицу, но Дов
видел,  чиновники засуетились, забегали,  стали  что-то  шептать  начальнику
канцелярии.  Кто-то  неслышно  проскользнул  в  кабинет премьер-министра  и,
вернувшись, сказал,  что госпожа  Голда Меир  приносит  извинения  и  просит
оставить письмо с изложением просьбы.
     У Дова было заготовлено письмо, короткое и вежливое. Он отдал конверт и
отправился вместе с Вероникой и ее друзьями в старый город, на арабский шук,
или попросту  на базар; посидели в кофейне, где старики-арабы у входа курили
кальян.
     Когда они вернулись, дежурная по  гостинице-школе, где жил Дов, сказала
всполошено, что звонили два раза;  звонили  из канцелярии Голды Меир. Просят
связаться. И дала бумажку с номером телефона.
     Дов тут же, у входа, набрал нужный номер. Соединили  мгновенно. Голос у
Голды  был   низкий,  напористый   и  очень  взволновал   Дова.  Он  впервые
разговаривал с легендарной Голдой,"еврейской мамой", как называл ее отец. Но
что говорила еврейская мама?!
     -- ...Израиль - маленькая страна. Никакого авантюризма! Он может стоить
крови тысячам!..  Вы  же позволяете  себе... -  Она  не  давала Дову  и  рта
раскрыть;  перебивала  его  возбужденно,   что   Израиль  не  станет  делать
неосторожных шагов... Видать, она была упрямой  и возражений не любила.  - В
1943 году, когда пришел запрос из Варшавского гетто, поднимать восстание или
не поднимать, мы не сказали  им  -- поднимать восстание, --  вспомнила Голда
сипловато-грозно. -- Мы ответили, что морально не можем взять на себя такого
решения.
     Дова словно ударили  по голове чем-то тяжелым.  "Вы  и их бросили?!" Он
был как  в жару. Слова Голды едва доходили до него. -- Госпожа Голда Меир! -
наконец, сказал он. - Не так быстро! Я не понимаю!..
     -- Есть кто-нибудь рядом, кто понимает? --  спросила она деловито,  без
раздражения.
     Дов сунул трубку Веронике. Что говорила  Голда Веронике, Дов не слышал.
Он видел только, как пухловатое, нервное лицо Вероники наливается кровью.  И
вдруг  Вероника  взорвалась,  забыв,  что  она  только  переводчица:  --  Вы
посылаете  солдат на фронт Израиля,  - вскричала  она. -Вы знаете,  что  они
могут  быть  убиты!  В России вы  никого  никуда  не  посылаете.  Там встают
добровольцы.  Там  сейчас  второй   фронт  еврейского  народа.   Там  встают
добровольцы  и  говорят:  "Мы хотим  драться за свое освобождение!" А  вы их
обезоруживаете. Какое вы имеете  моральное, историческое право обезоруживать
солдат-добровольцев, которые  хотят идти на еврейский фро-онт?!  -- Вероника
замолкла, и из трубки -- ни слова. Наконец, оттуда прозвучало удивленное: --
Кто это говорит?
     Дов не понял всего сказанного Вероникой, но смысл ухватил. Рванул из ее
рук трубку, пробасил: -- Это я говорю, Дов Гур!
     Трубка  снова замолкла. Затем оттуда прозвучало  медленно-медленно, как
говорят  в  школе  изучающих иврит. Спокойно, но с  каменной  убежденностью,
когда спорить не о чем.
     -- Дов, вы хотите, чтоб мы поддержали  борьбу евреев 
т а м
, чтоб мы  их
толкнули  на  то,  что вызовет,  может  быть,  массовые аресты, гибель сотен
людей?! Мы этого 
не сделаем
! Вы понимаете меня, Дов?.. Мы этого  
не сделаем
!
Вы  хотите оказать  давление на правительство Израиля? Бессмысленно!.. Пусть
сенатор Джексон говорит, что хочет. Отвечаем мы, а не он...
     Дов слушал с нарастающим изумлением и все  нарастающим ужасом. До него,
наконец,  дошло то, что он  не  мог,  не хотел принять: евреев России -- как
когда-то  его, Дова,  -- оставляют с Советским государством  один на один...
Голда Меир пожелала Дову счастливой жизни в  Израиле и  положила трубку. Дов
подул в свою  трубку, ожидая еще каких-то слов, но телефон аж  не дышал. Как
мертвый.
     Ему  почему-то вспомнился  день, когда умер Сталин. Мимо колючей ограды
лагеря шел крытый грузовик. Из кузова кричали благим матом. Человека били, а
он все равно вырывался и кричал: "Ус подох!  Ус подох!" Так они узнали они о
конце кровавого  кошмара. Восемнадцать лет назад!.. А  она что -- не слыхала
об этом?!
     Наконец, он опустил трубку на рычажки и сказал, ни к кому не обращаясь:
-- Вот тебе, бабушка, и  Юрьев день!..Вскричал:  -- Россия нынче другая! Ей,
что не докладывают, что ли?!
     -- Ну, все, Дов, -- произнес за его спиной кто-то из  рижан.  -- Месяца
три  ты еще протанцуешь, не больше. Затем тебя  так или иначе успокоят...  В
России ты бил по  железной двери.  Руки разбил в кровь, но выбился. Здесь ты
бьешь по подушке! По резиновой стене!.. Бейся хоть десять лет. Не ты первый,
не ты последний...  Что?.. А  очень расшумишься, вытолкнут  из страны. Не ты
первый, не ты...
     - Вероника! - вскричал Дов яростно. -  Ты все знала заранее,  не иначе,
ты ведьма. Можешь доставить меня на своей метле в газету "Маарив"?
     Цензура Израиля задерживала статьи Дова почти два месяца. Только  когда
об  этом  заговорили американские  радиостанции, цензура волей-неволей  дала
разрешение  печатать. И вот  13 февраля  1970 года в самой  распространенной
газете Израиля "Маарив" появилась огромная,  почти на целую страницу, статья
под  заголовком:  "ПОЧЕМУ  НАС  ОКЛЕВЕТАЛИ?"  И под  ним  буквами  помельче:
"Представитель  консульства клевещет на нас".  А под  статьей - фамилия, уже
известная всему  миру, однако впервые пробившаяся  на  страницы  израильской
печати: ДОВ ГУР.
     Вероника прилетела на своей  метле немедленно. Переводила  с иврита  на
ходу.  Вместо "Здравствуйте" прочитала: "Для чего президенту  Никсону решать
еврейские проблемы,  если американские евреи  сами этого  не требуют...  Как
может американское еврейство требовать этого, если израильское консульство в
Нью-Йорке требует от них молчания?"1 Сказала восторженно: -- Дурак, дурак, а
умный!
     Расхохотались. Вероничка  поцеловала Дова  в  прокуренные,  со  шрамами
губы. -- Дов, ты даже не понимаешь, что ты сделал! Ты пропорол брюхо военной
цензуре! До этого дня  мы  были в собственной стране нулями, в лучшем случае
безымянными "Джеками" и "Алексами" из  Восточной  Европы.  Впервые мы обрели
имя. Дов Гур!.. -- И снова поцеловала Дова. -- Каторжник чертов! Что было бы
с  нами, если б ты не приехал?!-  Она  опять принялась за  статью.  Дочитав,
сказала, прищелкнув от радости язычком: -- Представляю себе, как бушует наша
"еврейская мама". Бедный Шауль бен Ами. Его бы воля, он бы сейчас всех Гуров
в мешок, да и в воду!
     Дов походил  по своей комнате  из  угла в угол, наконец,  просипел:  --
Слушай,  а  он  не  гебист?Кто-кто?!  Шауль!..  Провокация-то  по  советским
рецептам: наклеить ярлык!
     Вероника рассмеялась,  упала на диван, хохотала, тряся руками и ногами.
--  Господи,  какие  вы  все советские  -  дураки!  Раз  пакостник,  значит,
гебист... Тут своих скотов целые стада. Ты еще с ними познакомишься!
     Дов  остановился перед Вероникой, руки в бока. -- Ты на Западе без году
неделя.  А  уже  считаешь нас пришибленными.  Почему  Шауль  не  может  быть
гебистом? У Бен Гуриона был заместитель по военным делам -- советский шпион.
Это же факт!
     Вероника выставила перед собой руки ладонями  вперед, словно  защищаясь
от удара. Она не хотела этого слышать. Видно, это  было слишком больно... --
Какая-то  детская  игра-считалка, -- сказала она  сердито. --  Я гебист,  ты
гебист, он гебист. Ты -- советский и еще не скоро от этого излечишься.
     -- Согласен. Я  советский. Пусть каторжник,  но --  советский. И еще не
могу быть никем другим... Ты -- бешеная  баба.  Ведьма. "Вероника  с планеты
Марс", говорили в Москве. Так расскажи мне про свою планету. Где и  когда ты
все  поняла? И главное, что делать дальше? Мне  семью  надо спасать! Друзей!
Знакомых! Драка, вижу, предстоит не на жизнь, а на смерть!..



4. НЬЮ-ЙОРК -- ЗА ГУРА


     Вероника,  маленькая, плотная,  неусидчивая, почти утонула  в  подушках
полосатого,  как  зебра, дивана,  привезенного  Дову  каким-то  энтузиастом,
отхлебнула  густой, терпкой горечи, которую  сварила  тут  же в одолженных у
соседа  стекляшках  и назвала  "кофе по  иерусалимски",  закурила  и  начала
полувыпевать-полувыговаривать с привычной  обстоятельностью адвоката: -- Ты,
Дов,     русский      мужи-ик.      Нужна      была      целая      сборная:
Гитлер-Сталин-Хрущев-Брежнев, -- чтоб ты  повернулся лицом к Израилю. Ты  --
Росси-ия, которую от России оторвали. С кровью  оторвали. -- Подвижное  лицо
ее раскраснелось. -- А мы никогда Россией не были... Я училась  в  еврейской
школе.  Муж  окончил еврейскую гимназию.  Мы жили  среди евреев и  еврейской
жизнью... Ну, нет, фанатиками нас не назовешь...  Отец был капельмейстером в
царской  армии. Судьба занесла его в Архангельск. Решил жениться... А откуда
взяться  в  Архангельске  раввину? Нет ни  раввина, ни  свидетелей-евреев. В
оркестре были два грузина. Поскольку они  были темными и носатыми,  то сошли
за евреев...
     Мужа  арестовали вместе с Бегиным: он возглавлял в Режице  наш "Бейтар"
--  сионистскую молодежь, был спортивным,  сильным человеком.  Из  тюремного
эшелона бежал. Через год напали на след. Восемнадцати лет я вышла  замуж,  в
девятнадцать  осталась  вдовой... -- Вероника отпила  своей  "иерусалимской"
горечи,  продолжала уж громче и быстрее,  взмахивая руками,  становясь опять
той Вероникой, которую Дов знал. -- Сам воздух у нас в Риге был друго-ой!  У
нашего приятеля  Макса было фотоателье. В центре города. В витрине ателье --
портрет  Вейцмана  --  первого президента  Израиля. При Сталине выставил.  В
сорок девятом году-у!
     -- Не может быть!  В  сорок девятом  нас  загребли! Отца,  потом  меня.
Навесили сионизм!
     --  Дов,  ты чудак!  Портрет  Вейцмана  похож  на портрет  Ленина.  Ну,
немножко  не  похож!  Но  что  бедный  фотограф  выставит  в  окошке,  когда
арестовывают  направо  и  налево?!  Конечно,  не президента  Трумена!  И  не
президента  Вейцмана!..  А  мы  точно  знали,   что   это  Вейцман,  человек
тридцать-сорок знали. И никто не донес! Вот что такое  --  воздух  еврейской
Риги, тебе понятно или не-эт?!
     Мы были врагами Бен Гуриона и Голды с первого часа. У  нас были  тесные
связи  с Израилем, и мы знали, как Бен  Гурион  взорвал транспорт с оружием,
доставленным для парней Бегина и Штерна. У пирса взорвал, вместе с командой.
Ты  прибыл  домой! А дома не ожидают  подвохов. А мы -- в дом,  который надо
отвоевать!  Отскоблить  от   "социалистического  ндрава",  о  который   вам,
москвичам придется еще все бока ободрать...  Ты, Дов, скажи, ты мог т а м, в
Москве, догадаться,  что  здесь  происходит? Что  письмо Геулы  положат  под
сукно, письмо твоего отца бросят на помойку.
     Дов  медленно походил из угла в угол.  -- Вы все знали заранее, так что
ли?  Я  к чему это  говорю? А  к тому...  Чего  с москвичами не  поделились?
Привезли как-то фельетоны Жаботинского и все!
     Вероника вскочила  с дивана. -- Жаботинский для Голды -- красная тряпка
для  быка.  Хоть это ты знал? Жаботинский --  это мы,  рижане.  Это  Менахем
Бегин. Ты  самый великий простофиля, которого  я видела в своей жизни! Здесь
драчка не прекращается тридцать  лет. Как-то даже Голда  сказала в  сердцах,
что если они,  социалисты,  потеряют  власть,  то они  разрушат  сионистское
движение! Бодливой  корове Бог рог  не  дает!  Ты бы  нам поверил? Ты  бы не
вня-ал... Я  тебе, кстати, кое-что рассказывала. Кто недавно напомнил Бегину
по  телефону,  как в него  кидали дерьмом? Но в Москве ты был, как боксер на
ринге. В конце  пятнадцатого раунда. Все,  что расслабляет --  прочь! Слушал
вполуха.  --  Вероника  закурила, отпила  еще  глоток  своей "иерусалимской"
горечи. -- Но скажу тебе честно, Дов, несмотря на всю нашу подготовку-у, то,
с чем я столкнулась,  было для меня шоком! И в самом  дурном  сне я не могла
увидеть,  что  в  Израиле  затыкают  рты  и  ка-а-ак  затыкают!  Нет, ты  не
представляешь себе,  что ты  сделал  для-я-я...  --  В  голосе  ее  нарастал
восторг.  Дов подумал  в  досаде: "Опять  зациклиласьГ Перебил деловито:  --
Запреты --  детище  Шауля?!  "Какая  у нее шея? Взбитые  сливки..."  Походил
туда-сюда,  пытаясь  стряхнуть  с  себя  "девичье  наваждение".  -- Он  что,
действительно  сила, Шауль?  Или  сила в  глазах иммигранта?  Страшнее кошки
зверя нет... Кто он? На деле?
     --  Тебя  интересует должность?  Суть,  понимаю...Дов,  у него  большие
заслуги  перед Израилем.  Он --  один  из  организаторов  Пальмаха,  отрядов
рабочей партии... Ну, да, еше до появления Израиля
     -- Против англичан выступали что ли?
     -- Ни  в коем  случае! Бен Гурион,  как  и Хаим  Вецман -- англофил. Он
выдавал  англичанам  боевиков  Менахема  Бегина,  стрелявших  в   английских
сержантов... Выдавал, Дов. Конечно, в прямом смысле, а то в каком? Доносил в
английский штаб,  наводил, при помощи своих шаулей,  на парней Бегина. Тебе,
бывшему зеку,  в это трудно поверить?  Наверное!... Если б не Бегин и Штерн,
англичане  никогда бы из  Палестины не ушли. Никода!..  Ладно, Дов,  не  все
сразу... Шауль таскал  на  своей  спине нелегальных иммигрантов, беглецов из
концлагерей,  когда  они   прорывались  на   суденышках  сквозь   английскую
блокаду...  Его едва спасли в 56-ом году.  Отыскали в  пустыне без пульса...
Его сыновья-а-а...  Да что  я, биограф Шауля?! Как-нибудь  он завезет тебя в
свой кибуц...
     -- Меня?!
     Вероника засмеялась-закашлялась, сказала вдруг: -- А тебя надо  женить,
Дов!.. Я терпеть не могу сексуально озабоченных. У тебя и без того забо-о-от
-- полон ро-от... Что? Власть? Власти у Шауля больше, чем у министра обороны
Даяна. Даян отчитывается перед  комиссией Кнессета  по  иностранным делам  и
обороне. Шауль  -- наместник Голды  на  земле. Он  никому  никогда  не давал
отчета. Секретно, и все!  Он -- больше, чем все Даяны. Возможно,  он больше,
чем Голда.
     -- Шауль -- серый кардинал?  Я так и думал... Черт! -- взревел  Дов. --
Вначале этот Рыжий не-Мотеле, теперь этот не-Римский Папа... Гниды!
     --  Сказать по  чести, -- задумчиво произнесла Вероника, --  я  еще  не
уяснила, кто определяет политику по отношению к  русским евреям. Эту поганую
"политику молчания", как  ее называют  наши друзья в Штатах. Возможно, он!..
Суди  сам: их  партия Мапай  царит в Израиле  с 1933  года. У  власти сплошь
родня.  Есть  даже  книга  такая  "40  правящих  семей".   Можно  нарисовать
геральдическое древо партийной верхушки... Общая идеология.  Общий фанатизм.
Во  всем мире  генералы  --  люди  правых  взглядов.  В  Израиле  --  левые.
Кибуцники. Царствующий  дом!.. У меня такое  ощущение,  что царствующий  Дом
отдал русских евреев Шаулю на откуп. Тут он, как это по-вашему? По-русски?..
Боярин!
     Из коридора крикнули, что к телефону просят Веронику. Ее не было долго;
когда Дов,  обеспокоенный,  спустился к  ней, она,  придерживая трубку возле
уха,  улыбалась,  кивала. "Ну  и  глазищи --  океаны".  Дов  вздохнул. "Одну
минутку", -- сказала и,  прикрыв  ладонью трубку, объяснила,  что в мошаве у
озера  Кинерет есть  семья  старожилов из  России,  которая несчастья  Гуров
приняла близко к сердцу. Вот, звонит, искала меня по всему Израилю, наконец,
нашла;  умоляет  сказать правду.  Приехал говорит,  из  Тель-Авива кибуцник,
рассказывает: Гур сидит в тюрьме. В камере для самых опасных... Они привыкли
верить своим "шаулям"... Поговори с ней!..
     У Дова словно ком  в горле.  Словечка вымолвить не может. "Значит, мать
свое, Шауль свое..." Он знал это свое состояние, после  которого он впадал в
ярость, с которым не могли совладать даже тюремщики. Когда он брал трубку, у
него  дрожали  пальцы. -- Здравствуйте, --  наконец, произнес  Дов.  --  Тот
самый! Вот держусь за юбку Веронички, чтоб не утащили в тюрьму... В Израиле,
говорят,  забирают  всех холостяков. Поэтому им и квартир  не  дают. Прямо в
камеры...  --  Он  сунул  трубку  Веронике. Та послушала,  положила  трубку,
хлюпнула маленьким носиком, приложила к глазам платок.
     -- Господи, Дов, как они счастливы!  Это  простые  люди, крестьяне. Как
они счастливы!
     Дов  походил  по  комнате, сказал  твердо:  "Слушай!  Я  решил  принять
предложение, которое там, в Штатах,  отверг. Впрочем,  формально не  отверг.
Сказал, подумаю. Надо рубить лапу, которая  на горле. Садимся на помело и на
почтамт.  Лады?  Позвоню  в  Штаты  "коллект".  По  пути  все  расскажу.  На
правительство Израиля рассчитывать  нечего,  это даже  я  понял,  который на
Голду молился., как на святую.. Если дадут "добро", вылечу первым самолетом,
благо  я еще  не  сдал  свою ксиву,  этот... как его?  Лессе-дриссе, -- и он
достал  из заднего  кармана  временный  израильский  паспорт  "лессе-пассе",
который  после больших  хлопот  дают в Израиле  иммигранту-новичку. --  Надо
рубить лапу, Вероничка. Рубить, пока не задушили.
     ...Студенческий  Нью-Йорк  был  взбудоражен  еще  до  газетных  статей.
Напротив небоскреба ООН, у стены, на которой выбита цитата  из  Библии,  был
растянут  плакат;  на  нем  напечатано по-английски:  "Свободу  моей семье".
Писали  знакомые Дову  студенты,  и  еще  когда писали,  уже  толпился возле
художников-добровольцев народ. Под плакатом  стоял невысокий и раздавшийся в
плечах  бородатый  парень,  похожий  на борца-профессионала. Ноги  в  черных
штанах   артели  "Москвошвей"   (журналисты  поинтересовались,  какую  фирму
предпочитает  знаменитость)  широко расставлены, локти  откинуты, пригнулся,
точно на ринг вышел. Только очки в проволочной  оправе, да, пожалуй, борода,
портят картину. Борец в очках? И с бородой?
     Щелкали   фотографы.  Молодой  художник,  приткнувшись   в   стороне  с
мольбертом,  рисовал картину  в стиле кубизма. На ней уж был куб в  очках, к
которому тянулся  тлеющий шнур. Бородатый  знал по-английски  слов  десять и
очень часто  повторял со страстью слово "суки!", которое не могли  объяснить
толпе даже советологи, так как в словаре оно означало собаку женского рода.
     К вечеру возле Дова уже не было недостатка в переводчиках-добровольцах.
Приезжали  семьями.  Многие  не останавливались, но  замедляли ход:  "Правда
ли?!"  Другие  вынуждены  были  притормозить,  нетерпеливо гудели,  но затем
окидывали  взглядом плакат  "Свободу моей  семье  "и  сворачивали,  находили
стоянку и возвращались -- расспрашивали... Если  бы плакат  требовал свободу
Чили, или Квебеку, или русским евреям, всем  чохом! -- никто  бы и головы не
повернул. Но "Фридом фор май фэмили" -- это что-то серьезное.
     На  другой день появились  заметки  в газетах.  Толпища  разрослась  --
полиция  выделила наряды,  чтоб  никого не  задавили.  К  полуночи  студенты
подогнали  белый  тендер  с  двойной  кабиной,  чтоб  Дов мог спать. Собрали
деньги, -- впрочем, много ли надо денег на акцию, когда  участник ее даже не
ест? И -- объявил -- не будет есть, пока семью не выпустят из СССР. Голодная
забастовка!
     На вторые сутки,  ночью, тихо,  одним пальцем, постучал  какой-то тощий
человек,  сказал, что  он из Одессы.  Только  прикатил.  Достал  из бокового
кармана бутерброд. --  Пожуй, кореш! -- шепнул он.  -- Голодает пусть тот, у
кого  брюхо  большое... -- Дов поддал локтем,  после чего  одессит отлетел в
одну сторону, бутерброд -- в другую.
     С утра  начали подъезжать огромные и черные,  как похоронные, лимузины,
автомашины  с флажками  различных  стран  --  членов ООН. Японец подкатил со
своим японским солнышком на радиаторе. Заметив толпу, приблизился, улыбнулся
Дову, невысоко вскинув руку, мол, приветствую. Советские прибыли сразу трое,
потянулись к толпе, как гуси, привстали на  цыпочках за чьими-то головами и,
разобрав,  что  к чему, боком-боком  выскользнули из толчеи. Старик в  белых
кальсонах  и  розовой чалме,  индус, видно,  протолкался,  выставив  локоть,
сквозь толпу, что-то шепнул по-английски.
     -- Что?  --  прогудел  Дов.  Но  индус  как  растаял. Дов  поискал  его
взглядом. Розовая  чалма, вскинув бороду и  плечи,  замедленным шагом, очень
важно, поднималась по ступенькам к парадному подъезду ООН.
     --  Он  сказал, пить  надо  больше!"  --  закричали  со  всех сторон. И
показали руками.  Спустя минуты две целые соты из маленьких железных банок с
надписью  "Кока-кола"   поплыли  над  головами  и  оказались  у  ног   Дова.
-Дринк!Дринк! Пей! - шумела толпа.
     Слепящие  черным  лаком  лимузины  с  флажками подъезжали и подъезжали.
Губастые африканцы обступили Дова полукругом.  Белые, желтые, краснолицые --
все задерживались.  Только  представитель  Израиля  в  ООН  господин  Текоа,
полный, рыжеватый, с сияющей макушкой, прошествовал мимо державным шагом, не
повернув к Дову круглого лица. "Еще один рыжий не-Мотеле на мою голову?"  --
беззлобно, с усмешкой подумал Дов.
     На третий день уже все вокруг кипело. Весь Нью-Йорк жил этим. Поднялись
студенты Колумбийского университета.  Десятки колледжей. Из желтых автобусов
с  мигающими огнями выгружали флаги, транспаранты -- проклятия стране,  где,
оказывается, у людей нет  права передвижения... Холодный  мартовский ветер с
Ист-Ривер вырывал  из рук  плакаты. Их  ловили и поднимали еще выше.  Почему
Израиль замалчивает?  Почему СССР не выпускает? Нью-Йоркские газеты помещали
фоторепортажи.  Начали прилетать корреспонденты со всех стран мира. Когда на
четвертый день голодовки Дов, сонно  потягиваясь,выбрел из своей  берлоги --
железного  тендера,  его  встретило  каре  из  фотовспышек.   Плоские  лампы
теснились световым поясом.  Дов зажмурился  и полез  обратно  в  тендер.  Но
обратно его уже не пустили...
     В полдень подъехал "кадиллак",  и худенький  человек, которого никто не
представил,  предложил Дову  позвонить в Москву. Своей семье
.
 "Прямо из моей
машины", -- сказал он. Знакомые студенты,  наблюдавшие  за  порядком, дружно
закивали   головами:   "Давай-давай,  не  сомневайся!"   Дов  направился   к
"кадиллаку" с таким видом, словно он каждый день только и занимался тем, что
разговаривал из Нью-Йорка с Москвой прямо из автомобиля. Хорошо, что однажды
с Шаулем прокатился в его машине. Видел радиотелефон!
     Отец  кричал  своим  свистящим  родным  голосом:  --  С-сколько   можно
голодать, Дов?!  С-силы  береги!  С-силы!  Лия  плакала: --  Какой  день  ты
голодаешь? Бож-же мой! Что ты задумал? Зацем это?
     Едва  "кадиллак"  отъехал,  появился   вдруг  господин  Текоа.  Сказал,
задыхаясь, от быстрой ходьбы: "Ихие беседер!" Корреспонденты налетели тучей.
Как комарье. А уйти нельзя!  Должен стоять тут. А кончатся силы -- лежать...
Дов  начал  понимать,  что не  голод его доконает,  а корреспонденты. Теряет
силы, в основном, из-за них. Да и раздражать они его начали, признаться! Уже
в нескольких  газетах  его  сравнили с  Моисеем, с  библейским  МошеРабейну,
который вывел евреев из египетского пленения. Один спросил, почему не женат.
Не жил ли в тюрьме с мужчинами? Его газета борется за права педерастов.
     И тут его осенило. Провести пресс-конференцию. Чтоб  все сразу слушали.
Он объявил, что на сегодня он разговоры прекращает:
     --   Завтра   в   10   утра   прошу.  Пресс-конференция!  Педерасты  не
допускаются!..
     Захохотали. Рассеялись  неохотно. Дов  залез  в  свою железную  берлогу
поспать,  снаружи  шумели,   кто-то  прогудел.  Пронеслась  полицейская  или
пожарная -- это уж целая симфония... Черта с два заснешь! Он лежал на спине,
приоткрыв окно, чтоб  чуть холодил ветер с Ист-Ривер, и думал, думал... "Ну,
так  что ты,  МошеРабейну,  завтра скажешь?..  Если все разматывать с самого
начала... В 45-ом вернулся пацаном в Черновцы, мать искал,  а там и спросить
не у кого. Ни одного соседа.  Был бугор, под которым  лежали все. Вся родня,
пятьдесят  шесть  душ...  Обожгло! На  всю  жизнь!  Не по городу,  по  крови
ходил...
     В  сорок девятом сделал  снимок  ГолдыМеир у  московской  синагоги. Она
тогда еще была ГолдойМеерсон, послом Израиля в Москве. Чтоб фото не пропало,
передал в Израильское посольство и каким-то иностранцам --  фото обошло весь
мир. Стало историческим... Помнится, радовался он, как ребенок:
 Голда, и в самом деле, была для него святой.
     Кто знает,  за  что  взяли, швырнули  в  Воркуту.  Может,  из-за  фото.
Проследили.  А  скорей   всего,  пустили  вслед  за  отцом.  Меченый!  Этого
достаточно!  Когда  вернулся  из  лагеря, времени не  терял.  Это уж  точно!
Собирал евреев по крупицам. Еще с палочкой ковылял, а дело делал...
     У Дова был  паршивенький магнитофончик. Белого  цвета. Дов  налепил  на
него две голубых полоски из изоляционных лент. Посередине приткнул маленькую
звездочку. Получился государственный флаг  Израиля. По всей форме. Он ходил,
прихрамывая, по Москве, размахивал магнитофончиком. Хрипел  магнитофончик, а
кому было не ясно, о чем хрипел? То танец еврейский -- "Фрейлехс", то сестры
Берри на  идиш.  ГеулаГил,  израильская  певица,  "Гевейнушоломалейну..." --
неслось  со старой  ленты. За Довом увязывались. Старые, молодые. Спрашивали
почему-то вполголоса: -- У вас еврейская музыка?
     -- Да! А что, вам интересно? Так заходите послушать. Я живу на  Большой
Полянке. Хотите, вот адрес...
     Спустя  полгода  возле Дова  уже  кружились  человек двадцать  парней и
девчат.  На праздник  Симхат Тора повел свою группу к  синагоге.  Облюбовали
площадку напротив  синагоги,  на  которую позднее районные власти прикрепили
надпись: "Площадка для выгула собак". На этой площадке и танцевали. В центре
стоял Дов, а  вокруг кружились и пели "Давид мелахИсраэль" ("Давид -- король
Израиля...")
     -- Чего вы орете? - спросил однажды тип в казенном плаще.
     -- День рождения товарища празднуем!..
     Дов видел: за ним начали следить. Это был риск, и риск смертельный...
     По  правде говоря, вначале он  сам  не  отдавал отчета в том, насколько
важны и  серьезны эти первые шаги.  ...После второй отсидки  вернулся, повел
друзей  -- в  честь шестидневной  войны -- танцевать возле синагоги хору - и
столько вдруг повалило народу, что  он испугался. Незнакомые юнцы, девчушки.
Взялись за руки и как пошли, пошли кругом "Давид -- мелах.Исраэль!.."
     Дову стали звонить со всего города, спрашивать, знает ли он, что каждую
субботу еврейская молодежь собирается у синагоги...
     Выдворить Дова из  столицы было делом простым.  Поскольку предписан ему
"сто  первый километр". Дов  в родительском углу и не появлялся. Сняли дом в
Черкизово, на отшибе. Место глухое, подходы  видны...  Большой подвал,  а из
него дверь на соседнюю улочку. Ну, просто как тифлисская типография дорогого
Кобы,  Свет  Виссарионовича!.. Туда приносили  странички "Экзодуса", которые
переводили  сразу  трое энтузиастов... "Экзодус"  оказался толстущим  томом,
который  и  поднять-то  нелегко,  не  только  прятать.  Дов,  поколебавшись,
исключил  всю лирическую  часть, "поскольку  она  недостаточно национальна",
пояснил Дов оторопевшим переводчикам.
     Как отыскал копировальную машинку "Эра", сам удивлялся. Напоили мужика,
который при "Эре" служил, в  лоск. Пока  тот отсыпался, прокатили на  машине
двадцать четыре экземпляра "Экзодуса"...
     А  тут  звонок  из города  Александрова:  где  Гур?!.. Надежный  парень
позвонил, из лагерников. Ищут! "И тебя,  и твою машинку..."  Гур метнулся на
"место прописки",  --  едва отбился.  "Олимпию" успел  утопить,  уронил ее с
речного трамвая в Москву-реку... А машинка  нужна, как воздух.  Поколебался,
позвонил дяде Исааку, бывшему воркутинцу.  Сказал, потупившись, что девчонка
от  него забеременела.  У отца-матери  денег нет, тем более на  аборты. Да и
расстраивать  их!..  Сами знаете, какие  они. Дядя Исаак тут же отвалил  три
сотни. О чем речь! Только крикнул вдогонку: "Еще на один аборт  у меня есть!
Но уж более... Осторожнее!"
     -- Еще  на  аборт у нас есть, --  радостно  сообщил  Дов своим дружкам,
собравшимся  в Черкизово. -- Добавить столько же --  соберем  на  старенькую
"Эру".
     Очень встревожился Дов, когда услышал здесь, в  черкизовском "тайнике",
по телефону, низкий женский  голос. Слова  не  выговаривает, а  поет. Только
певичек ему нехватает...
     -- Я с женщинами дела  не имею! -- грубо  отрезал он  и  бросил трубку.
Снова звонок "...Я из  Риги...  От дядюшки..." --  И она  назвала  имя друга
Дова, бывшего зека-воркутинца.
     Встретиться договорились у метро "Семеновская". В метро  Дов не входил,
учен! Напялив кепку на глаза, протрясся на  мотоцикле по Семеновской площади
через трамвайные пути раз- другой -- "хвоста", вроде, нет; стоит у газетного
киоска,  как  договорились,  маленькая  женщина.  Нахохлилась,  как воробей.
Пританцовывает   на   ветру.  Дов  разогнался,  остановился  у  киоска,  как
вкопанный. -- Мадам, вы не из Риги, случаем?.. Прошу на заднее сиденье. Если
можно, в темпе.
     Он гнал  мотоцикл  по  пустынному лесному шоссе,  по пыльному проселку,
заваленному  осенней  листвой, перескакивая через рвы, железные трубы. Это у
него со школьных лет коронный номер --  встать с  ходу  на заднее  колесо  и
круто  свернуть или  перескочить через ров или камень. Гостья и не пискнула,
не схватилась за него в страхе. Километрах в двадцати  от  Москвы, у пруда с
черной нефтяной водой, остановился.  Спрыгнул  с сиденья. --  Вижу,  баба вы
смелая, -- пробасил -- С вами можно иметь дело...
     Она  продолжала  сидеть,  изо всех  сил  сжимая металлический поручень.
Потом сползла как-то боком и  сказала яростно: -- Я-- не баба. Я -- Вероника
Добин. А вы -- хамло и зазнайка!
     Так  они и познакомились, Вероника и  Дов. Вероника  привезла  в Москву
чемодан   "Экзодусов",  толстущие  чемоданы  с  лирической  линией.   --  Вы
испохабили книгу, -- сказала  она,  -- вырезали  сапожным  ножом  любовь. Мы
решили исправить.
     Это было, кажется, после  второй посадки. Да, конечно,  тогда она ему и
сказала  о своей встрече в  1963 году с израильским консулом. Помнится, было
это так. Пять или шесть рижан, которых в прошлом, едва они кончили еврейские
гимназии, сразу  затолкали  в  тюрьмы, написали  обращение  к  американскому
еврейству. В  нем они  сообщали, что коллективно отказываются от  советского
гражданства.
     Но тут начались среди  рижан разногласия. Одни подписали без колебаний,
другие считали это "пустым выстрелом". "Мы сядем, а  письмо  до  американцев
даже не дойдет..." Согласились на том, что Вероника попытается встретиться с
каким-либо  израильским  дипломатом.   Чтоб  он  взял  письмо  и  передал  в
американскую прессу...
     А тут как  раз в  Минске  международное совещание.  Приехал израильский
атташе  по культуре. Вероника  дождалась  его возле  гостиницы и,  когда  он
появился,  представилась  на иврите.  Договорились  о встрече.  В  ресторане
гостиницы. У стола кружил-нервничал гебист в идиотской униформе официанта, с
шелковыми лампасами.
     И  все же  состоялся разговор; скорее, это был не разговор, а могильный
камень,  заваливший  рижан...  Дипломат  пробежал  взглядом письмо  рижан  и
ответил решительно,  что этого ни  в коем случае делать  нельзя.  Вытер губы
салфеткой и добавил тихо и многозначительно:  "Я не могу сказать вам все, вы
не можете  знать всего!..  Вы  помешаете  израильско-советским отношениям  и
нанесете  вред  Израилю..." Это  был  удар ниже пояса. Рижане  переругались.
Наконец пришли к выводу: хоть у власти и социалисты, но они законно избраны,
и,  если  мы,  рижские сионисты,  считаем  себя  израильскими гражданами  за
рубежом, мы обязаны вести себя так, как если бы жили на Святой земле.
     "Израильское  правительство выбило из наших рук оружие, --  взволновано
говорила тогда Вероничка. -- Предотвратило "еврейский взрыв". Дурак-официант
зря нервничал. Он должен  был  бы  израильского  атташе доставить  к  нам на
черной "Волге" КГБ..."
     И тут  Дову пришла мысль,  которая заставила его сперва приподняться на
своем жестком ложе, а затем сесть, обхватив руками замерзшие колени. Если бы
в Москве  оставалось израильское  посольство,  оно бы давно погасило  все их
порывы!.. "Зассали бы наш костерик, а потом  станцевали б на нем израильскую
хору!.."  Мелькнуло  весело, с  горчинкой,  что надо бы  телеграммку  отбить
Брежневу  с  поздравлением за  то,  что вытолкали  израильское посольство из
Москвы-матушки и тем лично спасли еврейское движение в России..."
     "И как толково совпало,  главное!  Я  вернулся после  второй отсидки  в
шестьдесят седьмом, и тогда же посольство -- в шею. Оставили меня, бедолагу,
без шаульного руководства..."
     Странно, что он запамятовал этот разговор с Вероничкой. Чего не хочется
--  не  вспоминается... Видать, потому не вспоминал, что получилась у него с
Вероничкой  какая-то  чепуха.  Вечером  выпили  на  дорогу  посошек,  ну, по
полстакана водки,  не более; схватил  ее  в охапку  и целовать,  и --  огреб
затрещину. Чуть  скулу  не своротила.  Да  и срамотища!  Прикатила  по делу,
рисковала тюрягой, а он полез, как к дешевке какой...
     Сна  уж  ни  в  одном глазу. Надел синюю  спортивную  куртку  --  отцов
подарок. Вышел в темень. Не  то снег, не  то дождь. Морось  какая-то. Океан,
чувствуется,  рядышком.  Притих, зверюга!.. До родителей расстояние-то всего
ничего.  Один  океан!  Голос  у отца усталый. А мать...  нервов не осталось.
Счастье, Гулю не  трогают, хоть не зря в шпионах хожу... Вспомнил об этом, и
руки сами сжались в кулаки.
     Есть почему-то не хотелось совсем. Привык, что ли? Приучил цыган лошадь
не  есть... .О  чем все-таки завтра  толковать? Когда начал  вырываться? При
Хруще...
     У Хрущева  спросили как-то, почему  не выпускают  евреев, тот объяснил:
нет желающих... Тогда-то и начал  штурмовать и Запад, и московский ОВИР: как
это нет желающих?.. Желаю! Немедленно!.. Вызов? Какой еще вам вызов?!..
     В  ОВИРе таких, похоже, еще не видали,  спросили деловито: "У  вас  там
родственники?"  --  "Три  миллиона, --  ответил  Дов.  -- Что  ни  еврей, то
родственник". .. Вот когда  за ним  плащи стали ходить.  По  пятам!..  Когда
почувствовал,  вот-вот возьмут  --  исчез и из  Александрова,  и  из  своего
черкизовского   "лежбища".   Нанялся   к  толстяку-грузину.   Новую  "Волгу"
перегонять.  Из   Москвы  в   Кутаиси.  Там   сделал  из  серебряной  бумаги
шестиконечную  звезду.  Нацепил  на  лацкан  пиджака   и  по  главной  улице
взад-вперед.   За   ним  сразу   куча  молодых  увязалась.  Показывают  свои
магендавиды,  которые  носили  под  лацканами пиджаков. Тайно! --  А к  чему
прятать. --  Дов  недоумевал. -- Переколите. Чтоб было на  виду!  Только все
сразу. Всех не заберут!..
     Естественно, "плащи" отыскали  его быстро.  Ехали  за  ним  в  поездах,
обыскивали квартиры, в  которых он  останавливался. Несколько раз грузинские
евреи  посылали вдогон парней. На самолетах. Те настигали его и рассказывали
об обысках и допросах. Спрашивали, как быть.
     Дов не скрывался, да и скроешься ли? Последние  дни свободы работал  по
двадцать  часов в сутки.  Литература, письма-протесты, танцы у синагоги... А
тут  как  раз  вернулась  из  Томска Геула. Сильно  подкованная.  Кандидатом
исторических  наук. Он передал ей все тайники с  литературой, телефоны  двух
иностранных  "корров", с которыми удалось связаться.... А дальше? Дальше ему
везло. На суде. В тюряге. Из России выпулили, как на ракете...
     Дов  прикорнул,  когда забрезжил  рассвет.  Его  растолкали  в  девять.
Знакомые  ребята --  студенты  из  Колумбийского. Ист-ривер  ровно  в  белом
облаке. Ветер  рвал клочья тумана. Развевал его  нечесанную, курчавую бороду
еврейского пророка, в которой сверкало несколько седых волосков.  Он пытался
привести  ее  в  порядок.  Студенты  отняли  гребень.  Потом  сняли  очки  в
проволочной  оправе. Сказали,  так  достовернее. Во времена  Моше  Рабейну к
расческам вряд ли прибегали. А уж очков -- точно не было.
     Пока промывал  глаза, народу собралось -- толпища. Каре из фотовспышек,
как  в  тот вечер,  когда выступали  кандидаты  в  Президенты. А  машины все
прибывали. Телевизионную  аппаратуру сгружали,  как  при  пожаре.  Какого-то
телевизионщика  не  пускали в  первый  ряд,  тогда  он  взобрался на  своего
помощника. Ровно  в  десять  Дова посадили  на крышу его тендера --  чем  не
трибуна!
     -- Как полагают мои друзья-студенты, и не только они, я, то есть бывший
советский зек Дов Гур  -- Моисей, почти что библейский Моше Рабейну, который
выводит евреев из нового пленения... Я почему об этом  говорю? А потому, что
настоящий  Моисей в  Ханаан не вступил. Помер по  Божьей воле.  А я -- нет--
Захохотали,  протягивая  в  его  сторону  микрофоны.  Зашуршали  телекамеры.
Засверкали  блики  фотокорреспондентов.  Дов откашлялся, повысил  голос:-- В
нашей  борьбе Моисеев нет!  Каждый --  Моисей! Каждый  должен решить сам. За
себя  и  за  детей  своих!  Пройти  через  ад,  через  улюлюканье  советских
"проработок".  Лично  подать заявление, после чего он --  фактически  -- вне
закона...  Подала  в Киеве семья,  два старика и мальчик, и в уборной  школы
комсомольские активисты повесили мальчика... Вот порой  что такое --  подать
заявление. А  уж взявшись за  гуж,  не говори, что  не дюж!  Так  говорят  в
России. А иначе там  нельзя: заклюют  до кровянки!Евреи бросают обеспеченную
жизнь, хорошую работу, готовые диссертации. Каждый из тех, кто хочет и готов
уехать -- Моше Рабейну!..
     В  самолете он  никак не мог понять, почему  на него пялятся, а  кто-то
даже махнул  рукой,  словно знакомому. Оказалось,  на первых страницах  всех
сегодняшних  американских газет  --  Дов  Гур на белой  трибуне.  Кулак  над
головой, борода развевается. Пророк и пророк!.. Всю дорогу пассажиры-мужчины
подходили с двумя бокалами, чокались. Так можно лететь хоть в Гонолулу.
     Позднее узнал: студенты поднялись  по  всей  Америке.  Над Нью-Йоркской
синагогой  загорелся  неоново-библейский  клич:  "ОТПУСТИ  НАРОД  МОЙ!" Курт
Вальдхайм сделал заявление о семье Гуров. Посол Израиля Текоа искал Дова...
     Как  только  Дов  вернулся  в Тель-Авив, его забрали в армию.  Мог  бы,
конечно, отказаться от солдатчины. И кость  перебита на  ноге.  И в  Израиле
всего полгода. Не  стал отказываться. Только  из газет узнал, что Геула Коэн
сделала  в кнессете  запрос  по  поводу обвинений русских олим  в  шпионаже.
Министр  иностранных  дел Аба  Эвен отрицал... А по Израилю, между тем, полз
"верный  слух" о  том, что Дов Гур  --  советский шпион. Дов снова слышал об
этом в  самых  неожиданных  местах,  даже в  армейском автобусе, где  кто-то
рассказывал подробности.  Пока  он  был в Америке, он, оказывается,  сидел в
Луде, в тюрьме, в одной камере с террористами.
     А  почему бы людям не поверить? Многие ли в Израиле читают американские
газеты?
     Спустя неделю  Дову  казалось,  что  никакой Америки  вообще  не  было.
Приснилась она ему... Особенно после перебежек с носилками, на которых лежит
"раненый". Протащишь  носилки километров восемь-десять. По  холмам, ущельям!
Бегом! Бегом! Все вокруг воспринимаешь, как мираж. Или в бронетранспортере у
Мертвого  моря. Или в  хамсин.  Мозги  плавятся... Ночью  он  кричал со  сна
что-то, сосед по казарме не знал русского языка, записал на свой магнитофон,
о чем  русский  бормочет.  Утром  прокрутил  Дову ленту.  Дов  услыхал  свой
сипящий,  точно придушенный, голос.  Иногда невнятица какая-то. Иногда можно
разобрать слова и даже целые фразы: --  ...Какой  же  Шауль, бля, полосатик?
Опер  на  строгом   режиме...  Гражданин  начальник!..  Продали.   Отца-мать
продали!..  Рыжий не-Мотеле!..Вероничка, к чему мне баба? Ты разве не баба?!
Святое дело  исхитрились обосрать!..  Секретные унитазы!..  И где?  Век  мне
свободы не видать, коли не пришью!.. Отец, ты жив?! Отец?! Продали, суки!!!



5. ...39!


     Прорыв Дова был  в Москве громом  с  ясного неба.  Оказалось, что такое
возможно.  Немыслимое,  безумное,  на грани самоубийства  -- возможно?! Наум
радовался  за  брата  шумно.  И  дома,  и  на  работе...  Впервые сказал  во
всеуслышанье в тот час,  когда Дов позвонил из Вены  (вся семья собралась  у
родителей,  ждали звонка): "Надо  ехать,  отец, а? Сколько  Гурам сидеть  по
лагерям? Меня  не зацепили: оченно полезный еврей. А есть  у этого полезного
имя?  У  каждого   моего  изобретения  пять  соавторов,  как  минимум.  Нач.
исследовательского отдела главка,  директор завода, заместитель  министра...
Один с сошкой, семеро  с ложкой!  Послать  их всех куда подальше!.. Нет, это
плодотворная  идея!  --   И,  схватив  стул,  закружился  с  ним  в  вальсе,
импровизируя:
     Тру-лю-лю, тру-лю-лю-тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю!
     Геула была  счастлива, обнимала Лию весь вечер,  но сказала вдруг,  что
путем Дова она  не пойдет. -- Надо пробить стену для  всех,  а не только для
себя!..  Нет, она не осуждает  Дова, Боже упаси! Но... время подумать о всех
загнанных в угол.
     Сергей побелел, обхватив  свои круглые щеки; смолчал. Наум обругал  ее,
обозвал  Жанной  д'Арк  Большой  и  Малой  Полянки. Даже  тихий,  болезненно
застенчивый  Яша, сцепив пальцами  свои  большие руки  хирурга,  протестующе
похрустел  ими  и даже  бормотнул  что-то про  "баррикадную манию",  болезнь
трудно излечимую.
     Геуле стали  внимать, пожалуй, лишь тогда,  когда  она месяца через три
отвергла американца. Он появился под Новый год, рыхлый, головастый бизнесмен
с  пушком  на  красном  апоплексическом  затылке.  Он  приехал  в Москву  на
несколько дней и искренне хотел кому-либо помочь. Его пригласили на квартиру
приятеля Наума, в Марьину Рощу,  и он сказал, что он не еврей, но исповедует
иудаизм и вот что он предлагает... Он оглядел сидевших у стен женщин и  стал
спрашивать одну за  другой:  -  Вы замужем?.. Да?  Жаль!..  Так он дошел  до
Геулы.
     --  Нет,  не замужем,  --  ответила она  и  опустила голову.  -- Вы? --
бизнесмен даже  перестал жевать сигару.  -- Да вас в  Голливуде  снимать! --
Американец достал свой  паспорт и торжественно положил на стол. -- Вот что я
вам  предлагаю!  Я вам  предлагаю не  себя... зачем вам такой  мешок!  Я вам
предлагаю американское гражданство.
     Науму почему-то  так не  хотелось, чтобы она согласилась, что  он  даже
приподнялся  со стула.  --  Ну,  что  привстал?  Что привстал? -- иронически
хмыкнула Геула.  -- Ты  же мне не предлагал  руку и  сердце. Нет? Ну, так  и
заткнись.
     Она поблагодарила  американца  и даже  поцеловала его  в  лоб,  чтоб не
обижался,  и  сказала весело:  -- Видите  ли,  меня  интересует  израильский
паспорт.
     Американец ничего не понял,  все твердил, что он, Боже упаси! ни на что
не  претендует,  и тогда  Геула тихо произнесла  фразу, которая затем  стала
сутью и формулой существования десятков людей:
     -- У нас нет личной игры... Мы выедем все или все погибнем!
     Наум кинулся обнимать Геулу, она  отталкивала  его  и со смехом кричала
пыхтящему, недоумевающему американцу:
     -- Мистер,  женитесь на нем! Он импульсивен и болтлив, как баба. Вполне
сойдет...
     Тут уж совсем стало весело  и начались  танцы, а Геула поманила пальцем
Наума  и  тихо  выскользнула  с  ним на тихую, почти  деревенскую улицу, где
подвыпившие  парни толкали проходивших  девчонок  в  сугробы. Геула заметила
издали  зеленый  кошачий  глаз  такси,  назвала  какой-то  странный   адрес;
остановила  такси на  полдороге.  На улице было  холодно,  и  они свернули в
первое попавшееся кино "Форум", уселись в последнем ряду, вдали от зрителей.
     -  Так!  --  начала Геула под  стрекот  киноаппарата. --  От советского
гражданства  я  отказалась. От  американского  тоже.  --  Она  улыбнулась  в
темноте. --  Значит, разумно  получить израильское... Да, здесь, в Москве! И
не только мне. Всем моим единомышленникам.
     -- Посадят!
     -- Скорее, выпустят!
     -- Посадят, -- упрямо  повторил Наум. -  Почему?  -- Он начал  загибать
пальцы-- Алеф! Это уже не просьба шальной бабенки, не протест  даже, а  что?
Открытый бунт. Бет! Начнется неуправляемая реакция. Вроде расщепления урана.
Это Брежневу страшнее чумы...
     Когда Наум загибал десятый  палец, Геула перебила его: -- Ты --  логик,
Нема! Ужасающий... А правительство на Руси -- алогично! Не пора ли забросать
Израиль просьбами о  предоставлении  израильского гражданства. Тогда Брежнев
нас и вытолкнет.
     Наум вздохнул: -- Не поступай опрометчиво. Гуля. Свяжемся с Довом!
     --  Свое письмо я уже послала,  -- тихо ответила Геула.  -- Взявшись за
гуж... Но что такое одно  - единственное письмо? -- Наум тихо стал ругаться,
но, как  он  ни  понижал голос,  кто-то  из зрителей  обернулся и прогудел с
пьяным миролюбием: "Тихо, Камчатка!.."
     Наум долго молчал, глядя на экран и ничего не видя на нем, затем сказал
со  свойственной  ему мужественной непоследовательностью: -- Значит, я  тоже
напишу! Делать нечего! Не бросать же тебя псам на разрыв. Бросили однажды...
--  Пошептались  еще. Договорились рассказать  о  своем  решении друзьям.  И
отправить на имя  Голды  Меир  сразу  пятнадцать-двадцать  заявлений,  чтобы
знали, что это не акт отчаяния одиночки.
     -- Тебя тюрьма  выдрессировала,  --  удовлетворенно заметил Наум, когда
протолкались в морозную ночь и оторвались от толпы. -- Таксисту дала липовый
адрес. Вот уж, действительно, конспиратор.
     -- ...С кем ты был вчера в кино? -- спросила на  другой день жена Наума
Нонка,  маленькая,  тонюсенькая,  как мальчик,  женщина,  нервно  постукивая
кисточкой по мольберту и разбрызгивая акварель.
     Оказалось, к соседке пришел возлюбленный и повел ее в  "Форум". Соседка
даже в  кромешной  тьме  углядела.  Наум  посмотрел  на Нонку с удивлением и
сказал  веско: -- Когда она станет премьер-министром Израиля вместо Голды, я
тебя обязательно познакомлю.
     Нонка уткнулась  в мольберт и весь  день  молчала.  Ночью  Наум  дважды
вскакивал с кровати и  набрасывал  на  папиросной коробке  варианты каких-то
схем,   расчеты,  ползал  на  коленях  у  стола,  пытаясь  нашарить  упавшую
логарифмическую линейку. Все было, как обычно. Нонка  перестала тревожиться.
Но рано  утром позвонил телефон, и женский голос, гортанный, обволакивающей,
как почудилось Нонке, попросил Наума. Вернее, потребовал
     -- Наума, будьте любезны!
     -- А кто его спрашивает? -- воскликнула Нонка дрожавшим голоском.
     -- Его знакомая!
     Нонка  передала  трубку  мужу и  пошла ставить на газовую плиту чайник.
Спички никак не хотели зажигаться. Серные головки отскакивали, крошились. --
Проклятые конспираторы!  --  вырвалось  у  Нонки.  --  Это  же  Геула к тебе
прицепилась, что вы  со мной в прятки играете.. -- Но она видела, чем теперь
занят  муж,  как  готовятся  письма  в  Израиль  с  просьбой  об израильском
гражданстве, и молчала.
     Спустя  неделю  приехал  парень  из  Литвы,  сказал,  нужны  деньги  на
литературу.  Наум подошел  к шкафу,  где лежали две  тысячи рублей,  которые
больше года откладывались жене на  шубу, и отдал без  звука. На глазах Нонки
выступили  слезы,  она  смахнула  тыльной  стороной  ладони, краска с ресниц
размазалась по щеке.
     Прикрыв за парнем дверь, Наум поднял глаза  на жену, спросил удивленно:
-- Ты чего?
     Нонка собрала все свое  мужество в кулак. --  Уж и  поплакать нельзя!..
Муха,  ты опоздаешь!  Не  копайся!..  И отвернулась,  чтоб  не заметил,  как
расстроилась:  иначе   будет  зудить,  жужжать  (потому  и  окрестила  Наума
"мухой"),  а  под конец высмеет и  обзовет "писаной  торбой"  или "парижской
дивой", хотя из Парижа родители-коммунисты, переселившиеся в СССР, увезли ее
двухлетней.
     Наум  торопливо дожевал свои сосиски, на бегу  глотнул чаю и, наматывая
на длинную шею шерстяной, связанный женой шарф, выкатился на лестницу.
     Нонка, оставив  на  столе грязную  посуду, кинулась  на кровать лицом в
подушку, чтобы пореветь всласть.  Но тут позвонили во  входную дверь. Явился
какой-то  молодцеватый  грузин   в  клетчатой  кепке  величиной  с  аэродром
Шереметьево и спросил, здесь ли  проживает  ДовГур. Очень удивился тому, что
ДовГур тут не проживает.
     -- Внизу написано,  понимаешь,  проживает,  --  воскликнул он, упершись
ладонью в дверь, которую Нонка  пыталась захлопнуть.  --  А, брат проживает?
Брат...  гадится! Пэрэдай!.. Ты будешь  кто?.. Жэна?.. Так пэрэдай!.. Скажи,
Кутаиси  готово!..  Продаем  нэдвижимость!..  --  И  он вытащил  из  боковых
карманов десятка два конвертов. Один конверт вытянул из кепки, чуть надорвав
шелковую  подкладку. До свидания, красавица!  Слюшай,  а  где  купить  синюю
краску, которую носишь вокруг глаз? Падарю жене... Красиво, нанимаешь!
     Наконец, Нонка осталась одна,  со стопкой конвертов в руках.  Некоторые
письма,  чувствовалось  наощупь,  были  на  плотной  обойной бумаге. Похоже,
кто-то из  грузинских евреев считал, что чем толще  бумага, тем внимательнее
отнесутся к письму.  Адреса  на  конвертах  были одни и  те же: "Государство
Израиль.   Госпоже   ГолдеМеир".   Или:  "Президенту  Государства  Израиль".
Начертано  крупным  каллиграфическим почерком, одной и той  же рукой.  Нонка
бессильно опустилась на стул. "Похоже, скоро нас засунут в  один конверт, --
мелькнуло у  нее в ужасе. -- На смену  Дову..."  Округлившиеся светлые глаза
Нонки остались сухими. Тут уж не до слез!..
     Вечером Наум оглядел  письма, некоторые взвесил на руке, затем отвернул
электросчетчик, засунул  между ним и пыльной стеной самые толстые  конверты,
снова привинтил счетчик, мазнув чем-то по  шурупам, от чего они сразу обрели
цвет ржавчины.
     Первые письма в Израиль с просьбой о гражданстве  передавала Геула. Она
явилась  на  встречу с Наумом в  норковой  шубе  и  с сумкой-чемоданчиком на
длинном ремне.  Таких  в Москве еще не видали. Ни дать, ни взять иностранка!
Уложила в сумку-чемоданчик письма и отправилась в Голландское посольство.
     Наум возмутился. Почему отправили  Геулу? Она свое отсидела. При второй
посадке   ей  грозит  не  менее  десятки.  Ее  сунут  к  "полосатикам".  Как
рецидивиста... -- На лошадь,  которая везет, на ту и наваливают, -- спокойно
ответила Геула и остановила такси. Наум неожиданно для самого себя сел рядом
с  Геулой на заднее сиденье. Одну отпустить  не  мог. Рисковать, так вдвоем.
"Очень глупо", -- сказала Геула по-английски, глядя на затылок шофера.
     -- От меня другого и ожидать  нельзя,  --  ответил  Наум  на чудовищном
иврите.
     Наум  остался  на противоположной  стороне  тихой посольской  улочки, у
какого-то   подъезда,  а  Геула  свернула  к  Голладскому  посольству.   Она
приблизилась  к нему в точно  назначенный час, минута в минуту; остановилась
подле  калитки, ведущей в  зеленый  посольский  дворик.  Она  ждала  консула
минуту,  две,  две с половиной минуты.  Милиционер в будочке,  возведенной у
дверей посольства,  поглядывал  на  нее вначале спокойно, затем выскочил  из
будки и,  схватив  Геулу за руку, потянул ее в  будку... Наум быстро перешел
улицу, закричав на  милиционера на смеси иврита и английского. Кричавший был
не молод,  в роговых очках,  лицо интеллигентное, сутулый -- из  начальства,
видать. Милиционер перестал  тащить, но держал Геулу  за рукав шубы Цепко. А
тут  появился  припозднившийся  консул,  дымя  сигаретой и попахивая дорогим
коньяком.  Он дернул Геулу  за  другую руку, в противоположном  направлении.
Милиционер немедля ретировался.
     Случалось и позднее,  консул или корреспонденты опаздывали на  три-пять
минут. Это были самые опасные минуты в жизни Геулы.
     За месяц она передала консулу более двухсот писем в Израиль. Последними
Наум отдал Геуле "пудовые" конверты и  снова отправился с  ней. На  этот раз
консул, которого Геула  называла почему-то "Бантиком", появился во время. Он
взял  Геулу  под  руку,  и  они  зашли  в  посольство  мимо козырнувшего  им
милиционера.  Письма  ушли. И  -- как в могилу  провалились... Через  неделю
уезжал старик из  Новосибирска с внуком. Разорвали наволочки, написали текст
коллективной просьбы о гражданстве прямо на материале, вшили в пальто деда и
в брюки мальчика. И -- как в могилу...
     Только слежки за Геулой прибавилось. Порой ходили по пятам. А Тель-Авив
словно воды в рот набрал... "Как громом прибитый!" -- недоуменно воскликнула
Геула. Неожиданно  пришло  сообщение от  Дова. Для  ленинградцев. Свадьба не
одобряется".  Неизвестно,  что  в  Ленинграде  задумали,  но  все  равно  не
одобряется...
     Иосиф  повертел  листок,  на  котором  он  записал  разговор с сыном, и
сказал: -- Надо брать таран и крушить ворота. Крепости берутся только так!..
А что думают  твои? --  спросил  он Наума. --  Готовы  выступить  с открытым
забралом? Те, кто болтают, что готовы...
     Наум работал на Электроламповом заводе. В конструкторском бюро. Там был
длинный коридор,  по  обеим сторонам -- лаборатории,  одной  из которых Наум
руководил,  а еще  в двух был  научным  консультантом.  Когда-то  директором
завода был Булганин,  отсюда его и  "взяли  живым на небо", как сказал Наум.
Булганина сменил простой, без образования, русский мужик по фамилии Цветков.
После  войны электронные  трубки,  лампы  всех видов требовались в  огромном
количестве. Цветков сурово напомнил своим кадровикам - гебистам слова вождя:
"Кадры    решают   все",   и   "научный   коридор"   заполнили   600--   700
инженеров-евреев, изгнанных во время космополитической кампании изо всех НИИ
и университетов  Москвы  и Ленинграда. "Брать  всех,  и быстро!" -- приказал
Цветков.   В   конце    концов   на   Электроламповом    собрались    лучшие
инженеры-изобретатели. Завод подымался,  как на дрожжах,  Цветков вместе  со
своими евреями  получал  ежегодно сталинскую премию. Но тут началась истерия
вокруг "врачей-убийц". Первый отдел, кадровики -гебисты, решил взять реванш.
Цветкову представили  список на  увольнение... 700 человек. Евреев подгребли
"под метелку". Цветков, не долго думая, лег в больницу. И... перележал в ней
смерть  Сталина. На это Цветков, правда, не рассчитывал. Он хотел  переждать
лишь очередной погром. Погромы на Руси, как волны. Вверх-вниз...
     Могли ли уволить "научный коридор"  без подписи директора? А директор в
больнице...
     Но  так  уж исторически сложилось, что  Цветков,  мудрый русский мужик,
"перележал" смерть вождя и учителя. И тут же выздоровел.
     "Не то,  что совсем исцелили, вряд ли,  -  говаривал  он, -- но  как-то
полегчало".  И  снова  продолжал набирать  талантливых  или  просто  хороших
инженеров, в том числе и  евреев. Евреи были в каждом отделе  КБ. И евреи, и
неевреи выходили покурить в коридор.  Тут  витал дух самых высоких  материй.
Экзистенциализм.  Сартр*Бергсон. Израиль. Китай. ООН. Книжная новинка. Стихи
Мандельштама, перепечатанные заводскими  машинистками  по просьбе  "научного
коридора"  вместе с деловыми  бумагами.  И,  конечно,  что вчера  сказал  по
Би-Би-Си политический комментатор Анатолий Максимович  Гольдберг. Об отъезде
в Израиль  мечтали, по подсчетам Наума, четверо. 0,5% коридора. Но лиха беда
-- начало...
     Коридор заволновался, когда  4  марта 1970  года по телевизору показали
"пресс-конференцию дрессированных евреев", как ее тут  же окрестили с легкой
руки Наума.  Дрессированные  евреи били себя в грудь и клялись, что  никакой
дискриминации не может быть в стране, где так вольно дышит человек...
     Коридор зашумел: он-то  точно знал,  изруганный-измочаленный, клейменый
"еврейский коридор", где, кто  и  как  дышит... Наум понял: пора!  Он быстро
набросал  текст протеста  против "телефарса", под которым подписались  сорок
два  инженера.  Среди них  трое  русских. Ликующий, с  письмом  в руках,  он
примчал к  отцу. По  счастью,  в это время  позвонил из  Израиля  Дов.  Наум
продиктовал в Израиль, на магнитофон Дова, текст письма и подписи и спросил,
когда опубликуют?
     -- Никогда! -- прокричал Дов в ответ. -- Они без подписей -- личных, от
руки -- не верят... Ищите другие каналы, нееврейские...
     А  тебе  лично верят? Твоим  записям,  которые они  в силах  проверить,
подключившись к линии...
     -- Как когда!
     Трубку выхватил из рук Наума отец. -- Дов, не верят или делают вид, что
не  верят?  --  Отец, они  -- как  Барабанов!  -- прокричал Дов.  Барабанов,
начальник  северных лагерей, не  верил  никому и никогда. Тех,  кто  пытался
доказать свое, "качать  права", он бил палкой  по  голове.  Так же,  как  на
Соловках,   где   били  контриков  "дрыном",  приговаривая:  "У  вас  власть
советская,  а у  нас  --  соловецкая".  Самое  легкое,  почти  парламентское
ругательство Барабанова было "Дерьмо овечье!"
     -- Спасибо,  сын!  --  прохрипел Иосиф. -- Я  вижу, ты палец  о  палец,
даударил?!..
     -- Ударил, отец! Они нас не хотят! Точно!
     --  Этого  не может  быть! --  прохрипел Иосиф. --  Что они,  сами себе
враги?
     -- Не знаю, отец! Разговаривают, как  ВОХРА. Взывать к ним  --  что  на
могилке посидеть!.. Как мама? А Гуля здорова?..
     -- Пока все живы-здоровы, сынок!..
     Иосиф рывком повесил  трубку. Лия говорила потом, что он так не поседел
на войне  и в  лагере, как в эту ночь, после разговора  с  Довом. Во  всяком
случае, когда  отец вечером  заехал к  Науму,  захватив сердечные  капли для
прихворнувшей  Нонки,  и  снял  армейскую  ушанку,  Нонка воскликнула: "Ой!"
Голова у Иосифа Гура стала белой.
     Этот  день  вообще  был "с сумасшедшинкой",  по определению  Иосифа.  В
полдень   примчалась   старуха  --   бывшая  актриса   театра   Мейерхольда,
затравленная,  нищая, и прогремела с порога, как  со сцены, что в  ответ  на
спектакль  "дрессированных евреев"  Иосиф Гур  должен сжечь себя  на Красной
площади. У мавзолея Ленина. У Лии челюсть отвалилась.
     --  Вас все  равно не  выпустят! Никогда!.. -- драматически  восклицала
старуха, воздев иссохшие руки. --  Сожгите  себя на Красной площади! В  знак
протеста! Наконец, Лия обрела  дар речи. -- Задумано превосходно! -- сказала
она. -- Только переменим роли. Вам -- главную! Вы себя сжигаете с плакатом в
руках: "Выпустите Гуров в Израиль!" Я помогаю вам донести до Красной площади
бидон с керосином и спички, а потом даю объяснения иностранной прессе.
     Старуха огляделась затравленно и выскочила из комнаты.  Затем позвонила
Блюма Дискина, ученый-биолог.
     -- Мы ничего не делаем! Мы сидим!  Мы преступники! Наши ребята погибают
там, в Израиле. А мы что?.. Где Геула?.. Геула, наши мужики -- дерьмо!
     -- Допустим, -- ответила Геула.
     --  Не допустим,  а точно!.. Встретимся в  10  утра у  выхода  из метро
"Площадь Дзержинского"! Геула повесила трубку на рычажок, сказала задумчиво:
     -- Никто нам  так не помогает, как отдел пропаганды  ЦК КПСС. Как  туда
отбирают? По степени кретинизма,  что ли?..  Устроить такой телефарс --  все
равно, что выдернуть из гранаты чеку... Профессор, серьезная, осмотрительная
женщина,  назначает  мне  рандеву  в  ста  метрах  от  Лубянки.  Под  окнами
еврейского отдела КГБ... О-ох, придется идти!
     Вернувшись на другой день домой, Геула сказала Иосифу, что  профессорша
почти в истерике, организует пресс-конференцию возле Цирка. Обзвонила  всех!
-- Вот это будет, да! цирк!  -- прохрипел Иосиф. -- Их повяжут  молниеносно.
Еще  до приезда западных  корреспондентов. И пикнуть не дадут!..  Гуля, надо
садиться  за  коллективное письмо. А  профессорше  вылить  на  голову  ведро
холодной воды и привезти сюда!
     Наум и Геула доставили ее на такси. Иосиф разъяснил ей,  что произойдет
возле московского цирка, и попросил написать письмо, в котором изложить все,
что ей хочется высказать западным корреспондентам.
     Профессор Дискина тут  же набросала. Геула взяла письмо и отправилась к
Чалидзе.*  У  Чалидзе  была слава  "законника".  Это  на Руси  очень  много.
Советский  человек  изучает  в   школе  только  "основной  закон",  то  есть
сталинскую конституцию (с хрущевскими, а затем брежневскими уточнениями).  О
прочих  --  действующих --  законах он твердо  знает  лишь  то, что  закон -
дышло...
     Все устаревает  на  Руси, кроме этой  древней  мудрости:  "Закон -- что
дышло, куда повернешь, туда и вышло..."
     Как тут без "законника"?! Тем более близкого к сахаровскому Комитету...
     Чалидзе жил в районе Арбата, в старом добротном доме. Шаги  в  подъезде
отдавались гулко.  Как в царском дворце  или подземном гроте. Многие робели,
уже  входя  в  подъезд. Иные  начинали заикаться. Особенно,  когда  законник
останавливал на собеседнике свой "прожигающий" взгляд.  Или листал документы
замедленно  важными  движениями.  Спорили  диссиденты:  что   это?  Нарочито
выработанные  приемы   человека,  который   "много  о  себе  понимает"?  Или
естественные манеры  знатока,  в  котором, говорили, течет  кровь грузинских
князей. Спорили и побаивались...
     Геула не спорила и не побаивалась. Она промчалась по  парадной лестнице
так,  что  та   ответила  ей  чечеточным  гулом.  Чалидзе  улыбнулся  Геуле,
просмотрел письмо и сказал: "Много эмоций. Давайте, я изложу..."
     Пожалуй, это было первое письмо  московских евреев не эмоциональное,  а
деловое и юридически выверенное. Эмоции в нем таились, как таится в железной
коробке "адской машины" взрывчатка... Но мощь его была не в этом.
     ЦК партии  объявило на весь мир  устами "дрессированных евреев",  что в
СССР  нет  евреев,  желающих  покинуть  родину  социализма. И  это не Хрущев
когда-то объявил, не его и Брежнева присяжные антисемиты, а сами евреи. Вот,
смотрите и слушайте!..
     Письмо, рожденное в тиши квартир Иосифа Гура и Валерия Чалидзе, рвануло
почти атомной силой:
     ВРЕТЕ! ВРЕТЕ! В РЕ-О-О ТЕ!..
     Оно  ударило детонирующей волной и изо всех  городов,  казалось, спящих
навеки.
     Но  пока  что оно  лежало  на  столе  Иосифа  Гура, чуть  помятое (Гуля
принесла его  за пазухой), в одном - единственном экземпляре. Но, как сказал
великий Галич, "Эрика" берет четыре копии, И этого достаточно..."
     Четыре копии немедля пошли в дело. Строго говоря, пошли  три. Четвертую
Наум сунул в свою "заначку", за электросчетчик со ржавыми винтами. На всякий
пожарный...  Все  понимали:  подписи  надо  собрать  немедля.  И  -  немедля
выпустить голубя,  пока КГБ  не свернуло ему шеи.  У  Наума, у Иосифа, еще в
двух домах собрались  ребята. Распределили  силы  --  собирать  подписи. Это
было, ох, как не просто! Что станет с "подписантом"? Что  ждет его?  Тюрьма?
Высылка? Изгнание с работы с "волчьим билетом"...
     Осечка произошла сразу, в доме  старика-инженера, отсидевшего в Воркуте
десять лет за сионизм. Наум  произнес торжественно: "Пришло, наконец,  время
открытых  выступлений".  И  положил  перед  ним  страничку,  напечатанную на
"Эрике". Старый  сионист  пробежал  письмо  и  ответил,  раскачиваясь, как в
молитве,  что он, видит Бог, что это так! он готов  захватить самолет, готов
уехать в  трюме любой  посудины, даже танкера, готов  стрелять из  автомата,
готов сбросить бомбу на  Багдад...  Наум прервал его  с усмешкой: -- Не надо
бросать  бомбу на  Багдад. Не надо  брать в  руки  автомат. Возьмите вот эту
ручку  и подпишите письмо.  -- А это  -- нет!  Нет!!  -- вырвалось у  него в
ужасе.
     К  утру  было собрано  39  подписей.  Сороковым подмахнул его математик
ЮлиусТелесин.  Но  оно так  и прозвучало по всем  радиостанциям  Запада, как
письмо 39-ти.  Подписи  там, видать,  не считали, не до того было. Сенсация!
Идет в эфир с красной полосой.
     Спустя  несколько дней, 8 марта 1970,  оно было напечатано в  "Нью-Йорк
Тайме", а затем во всех странах, кроме СССР.
     Как-то  вечером вышла Геула из своей клетушки с  зубной щеткой в руках.
Спать собиралась. Лия сидит  у лампы и читает  свежий  номер "Известий".  По
напряженному лицу  Лии Геула  поняла: что-то произошло.  И серьезное. Губы у
Лии поджаты, втянуты внутрь. Почти все Гуры так поджимают, когда прижгет...
     Геула  склонилась  над  газетой.  В  "Известиях"  статья  -- "Очередная
провокация  сионистов". Слова  нешуточные, если учесть,  что  "Известия"  --
официальный орган Верховного Совета СССР.
     Из правительственной  статьи, как  водится,  понять было ничего нельзя.
Даже  догадаться  никто бы  не  смог,  что  существует письмо 39-ти, что оно
передается по всем радиостанциям Запада, что о нем говорит мир.  Боже упаси,
чтоб о том узнал советский человек! Уехать хотят?!.. Евреи?! Чей-то сановный
палец вырвал  изо всех  подписей четыре и  приказал "отобранных злодеев"  --
испепелить!.. И  вот удивленный  советский народ  читал о четырех  вроде  бы
упавших с неба "отщепенцах": Юлиусе Телесине, Борисе Шлаене, Иосифе Казакове
и  Моисее Ландмане,  Геула остановила  взгляд на фамилии  "Моисей Ландман" и
начала покрываться румянцем. Лия взглянула на нее и аж руками всплеснула: не
жар ли у тебя, ластоцка?!
     Ландманы,  двое старых и больных людей,  жили в Малаховке, под Москвой.
Доктор Моисей Григорьевич и  его жена ГитяДавыдовна. С ГитейДавыдовной Геула
сидела  вместе  в  лагере. Геула  частенько  их  навещала.  В  один из таких
приездов они сказали Геуле:  "Если напишете какой-либо протест или обращение
евреев, подписывайся за нас. Не забывай нас, стариков". Геула  и расписалась
за своих друзей  по давней договоренности. И вдруг в "Известиях": "...Моисей
Ландман, старый сионист, мерзавец..."
     Так и в 1937 не крестили! Это -- арест! Верный арест! Геулу била дрожь:
ткнут  Моисею  Григорьевичу  газету в нос, а он скажет: "Знать  -- не  знаю,
ведать -- не ведаю".
     И в самом  деле, знать не знает,  ведать не ведает! Геула выскочила  из
дома,  надевая   на   бегу  свою  клетчатую  разлетайку,  остановила  такси,
примчалась к Науму. Постучала  и тут же ввалилась, благо Наум дверей никогда
не запирал. Бросила, задыхаясь, жене Наума:
     --  Нонка! Хочешь  --  не хочешь, я твоего Гуренка забираю! Мы  едем  в
Малаховку!
     -- Нема!  --  шепнула  она на  лестнице.  --  Я, кажется,  лопухнулась.
Непростительно!
     На Казанский вокзал  примчались около двенадцати ночи,  прыгнули, благо
оба длинноногие,  в отходившую электричку. На  полу наледь.  Наум грохнулся,
разбил  локоть в  кровь.  Два  платка  извели, пока  кровь  остановили.  Да,
спасибо, какой-то старик пол-литра из кармана достал, плеснул на рану  водки
для дезинфекции.
     Март, а ветер зимний, как иглами колет. Темень. Огни погашены.  Домишки
кажутся занесенными по  крыши. Подвыла собака, и снова ни звука. Только  под
ногами похрустывает, точно не по земле вдут, а  по битому стеклу. Свернули к
Ландманам. Улочка без огней. Лишь  в  бревенчатом  домишке Ландманов горит в
окне свет. Геула  не выдержала -- побежала. За ней -- Наум, потирая  ладонью
нос и уши.
     Дверь открыла Гитя Давыдовна, высокая, дородная женщина. Огромные серые
глаза ее,  казалось,  в  полумраке, светятся.  Свет недобрый.  Узнала.  Лицо
подобрело. У  стены,  на табурете,  сидел, закрыв глаза,  щуплый, иссушенный
тюрьмой  Моисей  Ландман. Рядом чемоданчик.  Собрал уже  вещички,  горемыка,
ждет, когда придут... Раскачивается в молитве. На вошедших и глаз не поднял.
Подымай глаза -- не  подымай,  -- нового ареста  ему, больному старику,  все
равно не пережить.
     Чуть поодаль стояла, скрестив руки  на  высокой  груди, Гитя Давыдовна,
женщина "монументальная", как позднее заявил Наум. Геула поглядела на нее --
и  слова сказать  не может.  Вспомнилось,  как  встретила она ее,  Геулу,  у
лагерных  ворот,  отломила  хлеб  от  своей  пайки:  знала  Гитя  Давыдовна,
"Столыпин" шел  до  лагеря месяц,  а  то и  больше.  Весь месяц  на  воде да
селедке... А  когда  на другой день,  заталкивали Геулу в карцер  за дерзкий
ответ на "шмоне", принесла ей Гитя Давыдовна теплую безрукавку.
     Гитя Давыдовна да Дора Подольская для нее, Геулы, как маяки в ночи. Без
них  можно  было  отчаяться, пропасть.  А  ведь  были  минуты, когда  хотела
кинуться на колючую проволоку! И кинулась бы!..
     И вдруг... за все добро...
     Геула, наконец, выдавила из себя:
     -- Я пришла к вам прочитать письмо, которое я за вас подписала...
     Старик Ландман молится, с Богом разговаривает.
     Наум выступил вперед, приткнулся на краешке табуретки и  сказал деловым
тоном:  -- Я  буду вам читать  письмо. После каждого предложения  спрашиваю,
согласны ли вы с ним. А затем вы решите, как поступить! Только вы!
     Геула не  выдержала отстраненно  - делового  тона Наума.  Произнесла  в
волнении, проглотив слюну: -- Если вы с чем не согласны... хоть с запятой...
я беру все на себя. Подписала  за  вас я! Без вашего ведома! Старик Ландман,
казалось,  не слышал  ничего.  Щеки  запали.  Под  глазами землистые  круги.
Видать, ему плохо и без того...
     Наум начал медленно и торжественно:
     -- Москва, 8-го марта 1970 года... Вы слышите, Моисей Григорьевич?.. Вы
уже не согласны?
     Глаз не открывает  старик.  Ни слова в  ответ. Раскачивается в молитве.
Наум  повысил голос: -- "...Идея еврейской государственности не имеет ничего
общего    с   пропагандой    расизма   и    национальной   исключительности:
интернационализм   свойственен  еврейскому  характеру  и  освящен  еврейским
законом, ибо сказано: "Семьдесят тельцов  израильтяне приносили за семьдесят
народов мира (Танхума, 88,3)".
     Старик   шепчет  свое,   только   иссохшие   губы   время  от   времени
подергиваются.
     -- Значит, так, Моисей Григорьевич, первым подписал я, инженер, 48 лет,
улица  Федькина, 6, кв. 36. Будем считать,  что я и написал это письмо, если
спросят.. --  Голос у Наума высокий,  как у  Лии; в  самый торжественный миг
может дать "петуха". И в  эту минуту от  волнения,  видно, высоко, по-бабьи,
возгласил:  --  "...Номер  шестнадцать. Моисей  Ландман -- врач, Малаховский
проезд. Номер  семнадцать.  Гитя  Ландман. Номер двадцать  один --  Владимир
Слепак, инженер. Номер двадцать два -- жена его, Мария... Вы слышите, Моисей
Григорьевич?..  Номер двадцать шесть. Леонид Лепковский,  инженер... Знаете,
кто  это?  О, это наш  первый  композитор  и  дирижер  самодеятельного хора,
который поет возле Собачьей  площадки. Не человек,  а золотые россыпи... Что
бы делали без его гитары?!
     Старик  глаз не открывал. Похоже,  не слышал. -- ...Номер двадцать семь
(Наум  снова  "дал петуха")  --  Виталий  Свечинский,  архитектор... Да  вы,
кажется, сидели вместе  с ним,  Моисей Григорьевич? За тягу к ивриту. Не так
ли?.. А?.. -- И не дождавшись  ответа,  чуть  раздражанно:  - Номер двадцать
восемь.  БлюмаДискина  --  ученый,  Волгоградский  проспект,  20, кв.  50...
Слушайте,  Моисей  Григорьевич,  вы попали  в хорошую  компанию!.. Я бы  так
просто танцевал!
     -- Не дави! -- произнесла Геула почти беззвучно.
     Моисей Григорьевич колыхался взад-вперед долго. Похоже, разговор у него
с Богом был не простой... И  Наум не  выдержал: -- В  письме есть что-нибудь
антисоветское?.. Вы подписываете письмо?..
     Геула  знала: Моисей  Григорьевич и всегда-то был нерешительным, робким
интеллигентом  -- книжником, говаривали, "не от  мира сего". А тут его в мир
сей  тянут,  можно сказать,  железным  тросом.  Она  решила прекратить  этот
тягостный разговор и, если заявятся с ордером на арест, взять все на себя...
     Геула прикоснулась к плечу Наума. Тот и не почувствовал. Лысина у Наума
стала  влажной. -- А-а! -- вырвалось у него. --  Вы-таки хитрый  еврей! -- И
зачастил еврейскими оборотами, совсем как мать. -- Если завтра вас на основе
этой  бумаги  выпустят, значит,  вы таки-да подписали. А если  не выпустят и
потащат в каталажку, значит, ни Бож-же мой! --  и в глаза не видели!  Что вы
себе думаете, дорогой наш МошеРабейну, в миру Моисей Ландман?..
     Тут Гитя Давыдовна отлепила свою широкую спину от горячей "голландки" и
твердо,  с  вызовом, словно не  в своем доме,  а  уже  там, на допросе: -- Я
подписала! За него и за себя!..
     У Геулы  слезы навернулись на глаза, она поцеловала  Гитю Давыдовну и с
Наумом наперегонки бросилась к электричке.
     Холодина прохватила, как в январе. Ветер на открытой платформе свистел.
     -- Я всегда говорила, -- выдохнула Геула. -- Про Атланта наврали. Земля
держится на женщинах. А мужчины все дерьмо, слабохарактерные.
     -- Спа-сибо, -- простучал зубами Наум. -- Низкий поклон от дерьма!.. --
...О,  ужас! -- вдруг вскричал  он. -- Гляди!  --  И  показал  на расписание
поездов.  Единственный  и  последний  поезд  отходил  через  пятьдесят  пять
минут..--  Это  тебе  не  письма  под-дписывать, --  едва произнес он синими
губами.
     Наум и  Геула были настолько возбуждены, что  не в силах были разойтись
на  Казанском  вокзале,  разбежаться вдруг  в  разные  стороны  к  последним
автобусам.
     Решили  отправиться к  ВилюСвечинскому*  добрейшему  "Винни  Пуху", как
окрестила его  Геула.  Виль  Свечинский,  друг Дова и бывший зек, был полной
противоположностью   неуравновешенному   Науму,   которому    всегда   могло
"взбрендить" что-либо в  голову. Вилю ничего  "взбрендить"  не могло. Он был
человеком  положительно-рассудительным  и  потому  считался  "мудрым  ребе",
наставником, который принимал всех и ничего не боялся. Он и в самом деле был
на редкость бесстрашен и объяснял это с усмешкой так: "Подумаешь, посадят...
Морально я давно сижу. И на волю-то не выходил".
     К  Вилю Свечинскому прикатили  в  третьем часу  ночи.  Он открыл дверь,
свеженький,   в   отглаженном  костюме;  лицо,  правда,   опало,   посерело.
"Только-только  проводил..." И он назвал имя  паренька,  который развозил по
городам учебники иврита "Элефмилим" и перевод "Экзодуса".
     --  Пух,  если бы ты  только  знал, что... --  начал  было  Наум.  Виль
остановил его решительным жестом  -- спать! В большой комнате стояли у стены
два дивана. Один  пошире, поновее, там постелили Геуле. На втором улегся, не
раздеваясь, Наум. Заснуть Наум не  мог. Уж очень день хлопотный. А... рядом,
в головах, лежала Геула в бледно-зеленой  кружевной сорочке без  рукавов  --
подглядел одним глазом. Геула  всегда его волновала. Он хотел ей дать о себе
знать.  Но  единственное,  что  Геула  разрешила Науму, --  подержать  ее за
большой палец ноги.
     --  Не этой!  --  торопливо  сказала  она. --  Другой,  правой...  Наум
подержал  ее  за палец,  разок  даже дернул,  ответа  не  было.  Прикорнул в
огорчении.
     Утром  он  спросил, когда пили чай, почему ему было разрешено подержать
ее за большой палец ноги. И почему именно правой.
     Геула засмеялась, чуть чай не пролила.  Объяснила  тоже шепотом,  когда
Виль удалился на кухню:
     --  На  правой  ноге  большой  палец  отморожен  в  тюрьме.  Ничего  не
чувствует.
     --  Гуля, это вероломство!  -- вскинулся Наум.  -- Я  всю  ночь пытался
выдавить из тебя хоть каплю секса!.. А ты подсунула бесчувственный палец!..
     От ВиляСвечинского поехали к Нонке.
     -- Я тебя  у жены взяла, --  сказала Геула, -- ей же и отдам. С  чистой
совестью.
     Нонка вскрикнула от  радости. Потащила  всех к  столу.  На столе лежала
гора писем,  которые с утра привезли гонцы  из  Вильнюса  и Одессы. Спросила
жестом, куда спрятать... А если придут?..
     -- Механик, не  гони картину, --  сказал  Наум, и  они уселись с Геулой
разбирать почту. Час,  не меньше, сидели  и сортировали, как на  Центральном
почтамте. Евреи как  с  цепи сорвались.  Пишут и  пишут.  И,  похоже,  стали
приходить к  одному и тому же выводу во  всех городах. Обращений к ГолдеМеир
куда  меньше...  Наум,  как  зав. лабораторией,  работу  упорядочил.  Письма
английской  королеве - на  кухонный  столик,  У Тану, в  ООН,  -- на  диван.
Президенту США -- на пол. В американскую Академию -- в цветочницу. Конгрессу
психиатров -- в ночной горшок.  В  это  время внизу  остановилась  машина, и
кто-то стал подниматься по лестнице.
     Наум так  побледнел, что у  него даже  губы стали синими.  Шарканье  на
лестнице  приблизилось  вплотную.  Наум  машинальным  жестом  достал носовой
платок и  промокнул лысину. Шарканье удалилось.  Наум посидел молча и сказал
вдруг, загибая палец:
     -- Алеф! Мы их боимся!..  У меня до сих пор, видите,  пальцы  трясутся.
Бет! -- Он загнул второй палец. -- Если мы их боимся, мы недостойны свободы!
Простительно трястись Моисею Ландману, его полжизни топтали сапогами... А мы
такие же! Не лучше!.. Евреев надо отучить бояться! Это сейчас самое главное.
-- Он загнул третий палец. -- Гимел!.. Пусть они нас боятся! Так боятся, как
мы их сейчас!.. Пусть трясутся,  бандиты в мундирах! --  Он загнул четвертый
палец.  --  Далет!  К  этому  я приступаю. Завтра  же!..  Моисей  Ландман --
последний человек, которого  мы  им отдали... Бабы, вы что подмигиваете друг
другу? Решили, что я рехнулся?! Трясогузки и канальи!.. Я приступаю к  этому
в ту минуту, когда на Запад вырвется наше  письмо. Если оно зазвучит в эфире
завтра, я объявляю  тотальную войну  трусости завтра же. В том числе и своей
собственной трусости.  Не отложу этого  ни на час!.. Посерьезнели?  То-то!..
Пусть они нас боятся! При всех своих тюрьмах и "воронках", с армией стукачей
и  охранников, -- пусть боятся! Пусть сидят  в  обнимку со  своими бомбами и
ракетами  и -- зеленеют от страха!  Будь  я проклят, если я не  начну  этого
завтра!..



6. ОБЫСК? ПО КАКОМУ ДЕЛУ?..


     Весь  мир прорывался к Науму сквозь  животный рев  московских глушилок.
Ближайшая   была  рядом   --   у   Курского  вокзала.  Эта  грохотала,   как
камнедробилка. Она была  личным врагом Наума, он издал ликующий клич,  когда
врага потеснили и из старенького "ВЭФ-12" прорвался чистый и чуть гортанный,
как   у   Геулы,  голос:  --   "Передаем...   ы-ы-ы-з-з-з-ж-ж-ж...  тридцати
девя...з-з-зсев!" Забили Би-Би-Си, проклюнулась "Немецкая волна", на частоте
которой  вдруг,  как   ненормальный,  заголосил  "Маяк":   --   Широка-а-а-а
страна-а-амая-а-арадна-а-а-а..."    Перевел    рычажок,   --   захлебывается
"Свобода". Эту вообще словно за  горло  схватили, слышно только: - "А!  А!!!
тридцать де- А! А! 3!"
     Наум вскочил на  ноги и погрозил башне у Курского вокзала, торчащей над
крышами,  кулаком.  Вскричал:  --  Широка страна  и  могуча,  чего  же  всех
боитесь?! -- И снова закрутил рычажок настройки. Наконец, приладился, достал
из "заначки" свой экземпляр письма, сказал Нонке деловито: -- Тактично дают,
без  пропагандных  довесков!  В шесть  утра из-за  ширмы, за  которой  спала
двенадцатилетняя  дочь  Наума,  огненно  рыжая  Дина  по  прозвищу "Тайфун",
донеслись позывные "Голоса Америки". "Голос"  сообщил  в новостях, что будет
передан текст письма тридцати девяти московских евреев, и сразу навалился на
"Голос" кабаний рев вперемежку с жужжанием пилы: Ы-Ы-Ы-З-З-З-Ж-Ж-Ж-Ж...
     "Научный  коридор"   на  Электроламповом,  слушавший  новости  на  всех
европейских языках, бурлил. Одни подходили и, озираясь, пожимали Науму руку.
Другие подмигивали ободряюще, но тут же скрывались в своих лабораториях, где
не утихали споры и  ругань.  Третьи делали вид, что  Наума не замечают. Наум
заглянул в одну из таких "не замечающих" его лабораторий и сказал инженерам,
которые толпились в дальнем углу:  --  Что, жидочки,  труса празднуете? Сами
себе  еще не опротивели?  В  полдень  к  Науму  ворвался,  как вихрь,  физик
профессор Бергер* Его библейские глаза метали громы и молнии: -- В институте
работают сотни  научных сотрудников-евреев, --  с порога закричал он. --  Их
всех выгонят с  работы. Ты их оставишь без куска хлеба! Ты уедешь в Израиль,
а что будет с ними? Что будет со мной?
     -- Ты  хочешь  в Израиль? -- Наум привстал со своего высокого табурета.
-- Я тебе устрою вызов!
     -- Сионистский  провокатор! -- Бергер  замахал руками.  Когда профессор
выбегал из  лаборатории, от дверей, заметил  Наум, отскочило человек десять.
Наум вышел к  ним. Какое там  -- десять!  Толпища вокруг.  В глазах всех  --
любопытство,  радость.  И  у  евреев,  и  у  русских.  Некоторые  смотрят  с
восторгом. Двое техников, белокурые рязанские парни, протолкались  вплотную,
рассказали,  что уже полгода КГБ пытается  всех шантажировать.  Ищут, кто бы
написал,  что  Наум  Гур  ведет антисоветские  разговоры, допускает "выпады"
против Брежнева.
     Коридор не подвел. Тем более, что Брежнева Наум и в самом деле публично
не материл. Зачем?  .Наум почувствовал: к нему стали относиться с  доверием.
Техник  из  соседней  лаборатории,  который  раньше  с  Наумом  и словом  не
перекинулся, подошел  к нему в коридоре, шепнул, что  связан с диссидентами.
Позднее показал ему письмо демократов из группы "Свободная Россия". По  сути
оно  было вторым  изданием  "Декларации  полковника  Пестеля".  С  добротным
антисемитским душком. Но парень этого не понимал.  Молод, да и не болело это
у него, русака...
     Узнав,  что  Науму  нужна  своя  машинистка,  он  тут  же повез  его  в
Подмосковье,  к  черту  на кулички. -- Надежная, --  уверил он.  --  Бабушка
русской революции...
     "Бабушка русской революции" и печатала теперь письма евреев, ежедневно,
на папиросной бумаге,  по двенадцати копий за раз. -- Президентам, Премьерам
и Королям...
     Русское диссидентское  движение пришло  на помощь Науму  охотно;  уж не
только  Комитет  Сахарова,  он всегда  выручал,  как  мог.  Десятки  парней:
русских,  украинцев, белоруссов  --  с  готовностью стали  помогать  евреям,
которые НИЧЕГО  НЕ  БОЯТСЯ...  Геуле не  надо  было  таскать  к  "Бантику" и
корреспондентам пачки еврейских писем, половину их передавал теперь на Запад
Володя Буковский.
     Русаки приблизились,  а евреи -- отхлынули. Наум ощущал это болезненно.
Основная  масса  инженеров-евреев, возможно, сочувствовала  ему, но ехать  в
Израиль  не собиралась. Даже те трое-четверо инженеров,  которые,  казалось,
бредили Израилем, и те как-то отдалились. Один из них сказал Науму прямо: --
Ты у  нас подопытный кролик, Наум. Прыгнешь через "запретку" на Запад, и  мы
за тобой. А если посадят тебя... Зачем плодить сирот?
     Наум ночами ворочался. Застращали Россию. А уж евреев тем более. Как их
встряхнуть?
     Помог  случай. Заявился к  нему его  давний знакомый Вольт Ломовский* с
тяжелым  чемоданом в руке. Раскрыл его, и Наум ахнул. Тихий кроткий Вольт  и
его  жена   Фира*  профессиональные  переводчики   из  Новосибирска,  сумели
размножить на "Эре" тысячу экземпляров учебника иврита "Элефмилим".  Даже за
десять  учебников  дали  бы "десятку", не меньше. По году за  книжку. Геулу,
всего девять лет назад, за иврит судил военный трибунал... Целую неделю Наум
и Вольт развозили книжки по Москве, прятали во всевозможных "заначках".
     Тут-то и пришла  Науму  "плодотворная идея", которую  он  искал  днем с
огнем. На  другое утро  он  подошел к  окошку  "Мосгорсправки", подал  в нее
стопку объявлений и  попросил  разместить  в  различных  концах  Москвы,  на
справочных стендах. -- Если можно, возле всех станций  метро, в самых людных
местах. Девчушка-регистраторша пробежала взглядом текст: "Преподавание языка
ИВРИТ.  Номер  телефона..."  Слово "ИВРИТ" Наум начертал красным карандашом,
заглавными буквами.
     --  Что  это за язык? -- спросила регистраторша, и  Наум сунул в окошко
толстую книгу-словарь "РУССКИЙ-- ИВРИТ" Шапиро. Показал пальцем, что издан в
Москве  советским  издательством. Тираж, правда,  тем  же пальцем закрыл. На
всякий случай. Пояснил спокойно: -- Один из древних языков. -- Ну, кто будет
проходить? -- Это уж не ваше дело, любезная. Я думаю, что найдутся желающие.
     Спустя  неделю начались истерические звонки еврейских мам. -- Ты хочешь
посадить  наших детей  в  тюрьму?!  Что  ты  хочешь  от них,  ненормальный?!
Перестань играть с огнем! -- Ты  ИХ ЧЕЛОВЕК! -- кричала другая  мама. --  Ты
агент  КГБ. Ты хочешь выявить, кто интересуется ив... --  И осеклась.  Слова
"иврит" не  произнесла. -- Так я и пущу к тебе кого-либо  из своих знакомых.
Ты себя разоблачил!!!
     Затем  стали приходить письма,  составленные явно не еврейскими мамами.
"Ты допрыгаешься  со  своим сионизмом.  В  Москве  достаточно  камней, чтобы
проломить твою умную голову".
     На всех конвертах был один и тот же штамп. Наум быстренько выяснил, что
у платформы, откуда - де высланы  письма, нет не только почтового отделения,
но  даже почтового  ящика.  По  субботам  у синагоги  его  окружали  люди  с
холодными, щупающими  глазами, он  оглядывал их:  "Этот меня  кончит?..  Или
тот?.."
     Возле  гитариста  Лени  Лепковского,*  инженера  из того  же  "научного
коридора", толпились, как всегда, юнцы, подпевая  ему, кружась в  танце. Они
тоже  косились на  "плащ", подошедший  к ним поближе. Приблизился и Наум. На
всякий случай. И  тут "плащ" пригнулся, пытаясь, видно, рассмотреть,  кто  в
центре  круга,   кто  поет,   слова  знает.  Ребята   чуть  расступились,  и
любознательный гебист  подставил Науму свой широкий  зад. Наум изо всех  сил
двинул гебиста под копчик лыжным ботинком. Тот взвизгнул, схватился рукой за
зад. Стал судорожно озираться. - За что же это? За что же?!
     Ему и  в голову не могло  придти, что немолодой интеллигент в велюровой
шляпе и был человеком, способным на школярский поступок. Кто только ни ругал
Наума за  это! Отец, братья, Геула. --  Ты прежде, чем ударить, подумал?  --
наступала  на  него  Геула.  --  Или,  как  всегда,  вначале делаешь,  потом
соображаешь?
     -- Алеф! -- обстоятельно отвечал Наум и  загибал  палец. -- Ты права, я
действовал импульсивно.  Бет! Я поступил  правильно.  Десятки  юнцов видели:
гебистов можно не бояться. Гимел, -- он загнул третий палец. -- Сотни узнают
от  них,  что наступило время,  когда можно перестать  трястись от страха. Я
больше не могу видеть трясущихся евреев!
     У  дверей  дома, где  жил Наум,  появилась  черная  "Волга"  с четырьмя
молодцами.  "Четверо уже едят кашу за мой счет, -- отметил про себя Наум, --
начали бояться..."
     Наум ехал в  переполненном грязном  автобусе --  черная "Волга",  слепя
Наума чисто промытыми стеклами, тащилась сзади. --  Мужики! -- крикнул Наум,
подойдя   у   метро  к   служебной   "Волге".  --  Нерационально  используем
транспорт!.. Вам все  равно  за  мной тащиться.  Лучше  бы  подвезли... -- И
оглядев их с дерзостью, заключил любимыми словечками Дова: -- Лады, мужики?!
Значит,  я  прямо  у подъезда сажусь к вам... -- У  шофера,  который  что-то
бормотал в передатчик, вытянулось лицо.
     После  работы  заглянул  в   ОВИР.  Передал  новые  вызовы,  присланные
Довом.Архипова,  моложавая  дама в  погонах,  развернула  вызовы с  большими
красными  печатями, оглядела  и,  не  отыскав никаких  огрехов, прошипела  в
бешенстве, которого не могла сдержать:
     -- Мы  вас не выпустим! Мы вас  здесь доканаем!..  А  какой-то  холеный
мужчина  в спортивном свитере, быстро вошедший в кабинет, взглянул  на Наума
так, что тот ощутил холодок на спине. "Застращивают по  привычке?..  Или уже
капканы  ставят,  как  на суслика?.." Эх, кто  бы помог?.. Бить их  надо, не
переставая... Очухаются, камнем прибьют. Это у них запросто... Кто бы помог,
врезал им?..
     Первым помог Дов.
     27 марта 1970 года к Гурам начали звонить со всего света. "Вы брат Дова
Гура?";  "Вы  родители  Дова Гура?" Так Гуры впервые,  еще до  звонка самого
Дова, услыхали о его голодной забастовке в Нью-Йорке у здания ООН. О большом
плакате, который  не  сходил  со  страниц  американских газет: "Свободу моей
семье".
     Звонки  неистовствовали, стоило  только  повесить трубку. На  следующий
день Науму жаловались, что к нему невозможно пробиться. Один из прорвавшихся
на  вопрос,  кто  говорит,  представился  спокойно на  хорошем  американском
английском,  когда с  непривычки  ничего не разбираешь, кроме  недожеванного
"р-р-р-р...": -- КоламбиаБрод-кастингКорпорейшен,"Войс оф Америка"!
     -- Какая длинная фамилия! -- весело воскликнул Наум, но  вскоре  понял:
произошло что-то настолько серьезное, что перебивать не стоит.
     --  Правда  ли, что вы  хотите уехать в Израиль? --  спросил  рокочущий
мужской  голос. Наум  отвечал  на  своем "техническом английском". Но его не
переспрашивали, видать,  смысл улавливали.  --  Да!  Да! Да!..  Понятен  мой
"брокен инглиш"? Я действительно хочу уехать!
     -- С семьей?
     -- Конечно! Что я, бездетный?
     -- У вас много детей?
     -- Одна. Но стоит четверых!
     -- И вы не можете уехать?
     -- Нет, не могу! (Что они там, белены объелись? Впали в зимнюю спячку?)
     -- Почему?-- в  мужском рокотании звучало искреннее недоумение. Похоже,
заморскому джентльмену и в самом деле было непонятно, что существует страна,
из которой нельзя уехать... Наум принялся объяснять терпеливо, как малышу из
первого  класса,  что  его отец  Иосиф  Гур  и  мать  Лия  пытаются покинуть
Советский  Союз уже лет  двенадцать,  не менее.  Они  пишут  и  пишут, а  им
отвечают... Как это по-английски, не знаю. По-русски:  "Фиг вам". Что?.. Это
сленговое  выражение. Значит, шатап!  Молчите!  А  то хуже  будет... А  мне,
например,  в ОВИРе... это где  визы дают... недавно старший лейтенант, мадам
Архипова сказала... как бы это перевести точнее? "Мы вас не выпустим, мы вас
доконаем!"   Доконаем?..   Килинг...Шот...Финитала   комедия...   Похороним,
да-да,инсеметери...  На  кладбище!  Вы  разве  не  знаете,  что  они большие
гуманисты?.. Что?  Лично  я с женой и ребенком  готов улететь из СССР первым
самолетом... Нет, деньги есть и  билеты есть,  самолеты "Аэрофлота" уходят в
Вену   пустые...   Я?  Я  возмущен.   Я   чувствую   .себя   так,   будто  я
гавернментпроперти.   Имущество  правительства   СССР.  Я   не  желаю   быть
имуществом. Я не раб, а хомо  сапиенс!.. Да, конечно, мы просим американских
евреев помочь нам, советским евреям, покинуть эту любвеобильную страну...
     Нонка  была сильно испугана, она швырнула в Наума кисточкой с  краской,
промахнулась. Затем она пыталась выхватить у мужа трубку, порвать телефонный
шнур.  Наум  говорил уверенным тоном,  с  неколебимым достоинством, а правой
ногой в  стоптанном тапочке отбивался, отталкивал  Нонку,  которая, наконец,
разревелась от страха, размазывая по лицу краску с ресниц.
     То  ли до собеседника  донеслись  отзвуки  побоища,  то ли  ему  просто
захотелось узнать мнение жены, но он попросил передать трубку ей.
     Наум сунул трубку  Нонке и прорычал,  как  на  следствии, когда  игра в
кошки-мышки кончилась: --  Говори  всю правду! Говори всю  правду!  И  Нонка
поведала  дрожавшим голосом  всю  правду.  Да,  она  действительно  хочет  в
Израиль.
     --  ...Зачем?  --  Нонка  смятенно  взглянула на  мужа, который  стоял,
скрестив руки  на  груди, с каменным лицом. -- У меня ребенок. Я хочу, чтобы
ребенок  рос в еврейской  стране... Да-да, не знал антисемитизма... Что? Гуд
бай! Ага! Бай!
     Почти неделю пленку с записью  этого разговора крутили на всех  волнах,
комментировали  на  всех языках. Наум  поймал свое  заикание с комментариями
по-японски... Вечером ему позвонили из ОВИРа,  он полетел на крыльях, думал,
выпускают... Незнакомая дама в  погонах очень  вежливо  сказала, каких бумаг
еще не хватает в его деле, и заметила как бы вскользь, что Архипова больше у
них не работает...
     Позднее Наум узнал, что ее  просто перевели на  второй этаж ОВИРа, куда
евреев не пускали.
     Какое-то  время  Наум  ощущал  себя "неприкасаемым".  Не  будут,  гады,
проламывать  голову  человеку, о  котором трещат на  всех языках мира!.. И в
самом  деле, слежка стала почти незаметной.  "Плащи" вели  себя  без обычной
наглости. Однако черная "Волга" стояла у подъезда  уж не только днем,  но  и
ночью.
     Возможно, именно  поэтому никто не пожелал учиться у Наума ивриту. Даже
те, кто собирались.  Горячее  место!..  Наум  и  не думал  выдавать себя  за
знатока иврита. Он освоил  только первую часть книжицы "Элеф милим". Помнил,
следовательно,  пятьсот слов. В лучшем случае. Он знал, что  в  Москве  есть
несколько   стариков-преподавателей   иврита.   Есть,   наконец,   профессор
Московского университета Бенцион  Меерович  Гранде* самый крупный специалист
по  ивриту  и арабским языкам.  Гранде тайно не преподавал, спасибо и за то,
что написал к словарю Шапиро "РУССКИЙ--  ИВРИТ" предисловие и приложение, по
сути учебник ивритской грамматики.  Но его ученик,  профессор  Занд,  собрал
группку  приятелей и знакомых. А  старики  вообще брали кого угодно. Прямо с
улицы. Порой тряслись от страха, но -- учили...
     Когда  к Науму  пришел, заранее позвонив, первый и единственный ученик,
Наум  радовался,  как  студент-первокурсник.  Загнал дочь  за  ширму.  А что
делать? В самом деле, объявления повешены. В них не указана подспудная цель:
евреи,  не бойтесь! Пусть боится  Лубянка!..  Там начертано  недвусмысленно:
"Преподавание языка ИВРИТ". Взявшись за гуж...  Наконец,  Наум протянул руку
явившемуся человеку в белой рубашке. Тот стоял как-то боком, в нем не было и
тени военной выправки. Это ободрило.
     Наум  пригласил  его  к столу,  достал  большую  тетрадь,  напоминающую
классный  журнал.  Написал  дату  и часы  первого занятия: "15 июня,  19.00.
1970", не ведая еще, сколько тревог принесет этот день.
     Ученик не косился  пугливо  на  дверь, не придумывал себе  вымышленного
имени; назвал свою фамилию, добавив, что он режиссер театра Образцова.
     Он мог бы заявить, что иврит ему нужен как режиссеру. Но парень, видно,
был не робкого десятка.  Он сказал, что иврит  ему нужен как еврею. И что он
знает идиш. Наум моргнул растерянно. Идиш он не знал...
     -- Начнем, пожалуй, -- протянул Наум, и они начали читать "Элеф милим".
Прошло примерно  полчаса,  раздался  стук в  дверь,  и,  поскольку дверь  не
запиралась,  в нее  сразу ввалилось пять  человек. Толпой. Трое молодцеватых
гебистов  в  штатском  и двое  понятых.  Наученный и  отцом, и  Довом,  Наум
потребовал   ордер  на  обыск.  "Прошу  предъявить!"  Предъявили.  Это  была
телеграмма  от  ленинградского  прокурора  Соловьева.  Тут  уж Наум перестал
что-либо понимать. При чем тут какой-то Соловьев?!
     -- Я  не  знаю  никакого  Соловьева и  не имею  к его вотчине  никакого
отношения. Прошу удалиться! -- добавил он ледяным тоном.
     --  Это приказ!  --  мрачно  заметил  гебист,  раскрывая  свою  красную
книжечку на имя капитана Госбезопасности.
     Наум лихорадочно вспоминал указания отца и Дова. О чем следует спросить
немедля. Чтоб не  разгулялись... Вот о чем! Открыто на него, Наума, дело или
никакого дела еще нет? Лишь пытаются сфабриковать.
     --  По  чьему  делу? -- спросил Наум  незаинтересованным тоном  знатока
законов, уставшего от людских глупостей.
     --  По  делу Федорова! -- процедил  капитан сквозь зубы. В  лаборатории
Наума в  это время работал электромонтер Федоров. Какое  отношение  имеет  к
нему забулдыга Федоров? Но нет, это же был свой, московский Федоров.
     -- Какой Федоров? Из Ленинграда, в котором я никогда не жил?..
     --  Да, из Ленинграда! -- и  сразу жестко: --  Оружие есть? -- Есть! --
ответил Наум благодушно. -- Огне... -А-Ы, -- Наум зевнув, прикрыл рот рукой.
-- Огнестрельное.
     -- Где оно? -- выкрикнули в три голоса.
     -- В шкафу.
     --  Не  оборачиваться!  --  Наум  ощутил  приставленное  к  спине  дуло
револьвера.
     Второй  гебист,  прыщеватый,  спортивного  склада,  метнулся  к  шкафу,
распахнул створки.-- Где оно?
     Чувствуя спиной  холодящее дуло, Наум направился  к шкафу и взял там  в
углу охотничью двустволку.
     -- И это оружие? -- саркастически заметил за спиной Наума капитан.
     --  Конечно! Вам никогда в  детстве не  всаживали солью в зад?  Ух, как
взвоешь!..
     -- Холодное оружие есть?! -- перебили за спиной.
     -- Полный набор! -- Наум широким жестом обвел длинную боковую стену, на
которой были развешена два лука и ржавые стрелы в татарских колчанах.
     --  Ты-ык,  --  протянул  капитан,  изо  всех   сил   пытаясь  остаться
серьезно-грозным. -- А разрешение у вас есть? На хранение оружия?
     Наум оглянулся: держит  тот у его спины  револьвер  или уже не  держит?
Держит, идиот!
     -- Вы зачем пришли? Искать? Во  время обыска и найдете... Помню  я, что
ли, куда сунул!
     Капитан вложил, наконец,  револьвер  в  карман и,  прищурясь,  осмотрел
квартиру беглым взглядом.
     -- Ты-ык! - протянул капитан. - Сионистский уголок! На письменном столе
Наума, под  стеклом, лежали открытки с видами Израиля,  а между стрел  висел
израильский флажок.
     -- Государственный  флажок и туристские открытки, как вы понимаете,  не
криминал, -- лениво произнес Наум, ища взглядом записную книжку с адресами и
телефонами:  московскими, ленинградскими,  рижскими... Ох, ни к чему  сейчас
эта книжица...
     Книжка,  он  помнил, лежала  на  тумбочке, на которой стоял  телефон  и
полулежал   кот,   огромный   серый  котяга  (гости-сионисты   назвали  его,
естественно, не Васькой, каким  он был отродясь, а Уриелем или -- ласково --
Урли). Похоже, Урли и закрывал книжку с адресами. Но, главное, все же было в
"заначке": письма Дова, доставленные туристами в  обход  советской  цензуры,
письма евреев  из Вильнюса, Риги, Ташкента,  Грузии.  Отказы от гражданства.
Найдут -- много голов полетит.
     Наум ни разу не  взглянул ни  на  Ваську-Уриэля,  ни на электросчетчик.
Посматривал  на окно, в  котором  отражались тени гебистов. Впервые заметил,
что занавески грязноваты.
     -- Нонка, ты давно стирала  занавески? -- спросил он сердито. --  Гости
пришли, а у нас грязные занавески.
     У  Нонки  тряслись пальцы.  Присела  молча  на  диван,  прижимая руки к
коленям.
     Когда  гебисты рылись в  платяном шкафу и вытаскивали хоккейной клюшкой
Наума из-под кровати  домашние тапочки, запыленную книгу, вдруг распахнулась
дверь  и влетела случайная гостья, толстая тетка из торговых евреек, которая
изредка  заглядывала,  чтоб  не  прозевать  день,  когда  разрешат  подавать
документы  на выезд.  Увидя обыск,  она взревела истошным голосом. Казалось,
это вырвалось у нее из самого нутра: -- ОБХСС!ОБХСС! Я думала, вы порядочные
люди! Инженеры! А вы? Вы кем оказались?!
     Наум  аж  рот приоткрыл. Тетка  вряд ли лицедействовала. Она и  в самом
деле  всю жизнь страшилась ОБХСС, и теперь из нее вырвался этот вечный ужас:
- ОБХСС!
     Ее тут же выпихнули из квартиры, иначе она подняла бы весь дом.
     Гебисты начали уставать. Приподняли крышку тумбочки  вместе с телефоном
и котом.  Внутри было грязное белье,  положили крышку обратно. Кот урчал, но
не пошевельнулся. Так  он, к  восторгу Наума, и пролежал весь обыск. До трех
часов  ночи. И лишь когда гебисты ушли, размялся, вытягивая холеную пушистую
спину.
     Гебисты  были  людьми  подготовленными:  открыли   картонную   папку  с
формулами,   тут   же  захлопнули:  --  Тык!   Это  ваша   диссертация?   За
тетрадку-памятку  пришлось повоевать. -- Обыск не по  моему делу, не так ли?
По делу Федорова. А здесь 
мои
 личные записи.
     Гебист  не сразу,  но согласился. Решил взять оттиск  с пишущей машинки
Наума.
     --  О,  я  вам  сделаю  сттиск!  --  бодро  воскликнул  Наум.  И  начал
выстукивать: "Во время незаконного обыска, проведенного у меня 15  июня 1970
года..."
     Капитан нервно вырвал этот лист из машинки и принялся выстукивать одним
пальцем: а, б, в..,
     Старинные  часы  с  рыцарем  --  единственное  приданое  Нонки,  отбили
полночь.  При первом ударе капитан  вздрогнул,  покосился на " дальний угол,
где стояли на  полу часы  в  железных  рыцарских латах. Они отбивали полночь
неторопливо,   раздражая   гебистов   своим   полным   безучастием   к    их
государственным заботам.
     Наум достал с книжной полки растрепанный Уголовно-процессуальный кодекс
и  принялся оспаривать действия  гебистов. Доказывал горячо, со свойственной
ему методичностью и даже однажды перешел на ивритский алфавит:
     -- Алеф! Вы остались в квартире после  полуночи, не забудем  отметить в
протоколе, что вы нарушили пункт Уголовно-процессуального кодекса РСФСРNo...
     Капитан  отругивался вяло.  Было очевидно,  что гебисты,  нет,  еще  не
боятся,    но     --     остерегаются    открыто    беззаконных    действий.
Уголовно-процессуальный кодекс в руках Наума действовал на них сдерживающе.
     Что  говорить, времена  изменились. К  тому же было очевидно, что обыск
происходил по чужому делу. Гебисты сами не знали твердо, что они ищут.
     Это  вскоре  и  подтвердилось.  Вдруг   распахнулась  дверь   и  влетел
веснущатый Саша-пчеловод* студент Тимирязевки, крича во весь голос:
     -- Шалом, евреи!  Шалом, хавейрим! -- Схватив первую попавшуюся руку --
руку  капитана КГБ  -- и тряся ее,  он голосил во всю  силу своих легких: --
Шалом,  евреи!  Шалом,  хавейрим! --  И  затем,  вздохнув  тоскливо, сообщил
вполголоса:   --  У   отца  твоего  обыск.  У   Володи   Слепака  обыск.   У
ВиляСвечинского  обыск!. --  Наум  шагнул к нему и  сказал добродушно: -- Ты
вовремя пришел, брат!! У меня тоже...
     Часы били каждый час, и каждый час Наум напоминал, что гебисты позабыли
про время, а оно бьет не в их пользу. -- Укажем в протоколе, что...
     -- Укажем! -- устало согласился капитан, направляясь к бельевому шкафу,
стоявшему между  старинными,  овалом,  окнами. И  тут зайцем прыгнула вперед
Нонка. Встала перед шкафом, раскинув руки.
     -- Не надо в бельевой шкаф!
     Нонку, естественно, отодвинули в сторону. Отыскали узел, сотворенный из
старой рубашки. Развязали зубами  узел. Там оказался  еще один. Развязали  и
его, ругаясь и сплевывая на пол. Но в  нем  оказался еще  один  узел. Тут уж
подошел капитан. Три узла белья, один в другом, -- тут что-то есть.
     -- Что спрятали? -- резко спросил он.  -- Это не от вас, -- прощебетала
Нонка. -- Это от детей. .
     -- Де-тей!  - Гебисты  вошли  в раж.  Наконец,  тяжелый  труд, кажется,
увенчался успехом. Вот она,  нелегальщина... А может, оружие? Рванули зубами
последний узел. В нем оказалась картонная коробка,  из которой высыпались на
пол пятьсот презервативов.
     Веснущатый  Саша-пчеловод   начал  кататься  по  полу  от  смеха.  Даже
комсомольцы-понятые не удержались -- заржали.
     Нонка стояла, сжимая изо всех сил клубок с шерстью. (Взяла, чтоб пальцы
не  дрожали.) Лицо  у нее  было злое,  в красных пятнах.  Она  вдруг сказала
сердито,  что они ищут не тут.  Вот где  надо искать, Пинкертоны! --  И  она
показала рукой в сторону коридора.
     Со времен войны в длинном коридоре были сложены два кубометра дров. Они
были  чем-то  прикрыты  и никому не  мешали. А  сверху,  на полатях,  стояла
забытая печка -"буржуйка" с разобранными трубами.
     Нонка много раз  собиралась  ее выкинуть,  но  не хватало  сил. А  Наум
отмахивался: "Оставь на всякий  случай! "Буржуйка"  в атомной войне - первое
дело".
     Там же пылилась старинная медная люстра, рваный гамак и прочая рухлядь.
     Наум  не любил выбрасывать вещи, которые были как-то связаны с военными
или  просто  тяжелыми годами  жизни.  Нонка  с  ним боролась,  но  силы были
неравны.
     И  тут у Нонки  мелькнула  светлая мысль:  пусть гебисты снимут всю эту
рухлядь!  И,  не  дав мужу  опомниться, она  воскликнула  одухотворенно:  --
Залезайте туда, наверх! Вот там все сокровища и лежат! Все, что ищете!
     Прыщеватый гебист  принес  табуретку, влез на нее, достал  одно  колено
трубы, из которого на него посыпалась сажа. Буркнул сердито:  -- Не буду тут
искать!
     -- Что  вы  за следователь?! --  не унималась  Нонка. -- Там деревянные
планки. Между планками можно схоронить целый склад нелегальщины.
     Гебист пихнул ладонью "буржуйку", сажа посыпалась гуще. -- Тут я искать
не буду! -- раздраженно воскликнул  гебист,  сплевывая сажу и вытирая черные
губы тыльной стороной ладони. Спрыгнул с грохотом на пол.
     -- Бессмысленный  обыск! --  возмущенно заключила  Нонка.  --  Лучше  б
сидели дома.
     ...Они ушли  с рассветом, записав в протоколе все,  что требовал  Наум.
Перечислив  все  статьи   Уголовно-процессуального  кодекса,  которые   были
нарушены...
     Васька-Уриель  спрыгнул  со  своего сторожевого поста, и  Нонка и Дина,
выскочившая  из-за  ширмы,  стали  тискать  и  целовать  его  в  распушенные
буденновские усы.  А  Наум  переглянулся с Сашей-пчеловодом.  Потрогал  свои
большие  веснущатые  уши. Они  горели.  Землетрясение  началось,  это  ясно!
Москвичей трясут всех подряд. Но они не  в эпицентре, это тоже  ясно! Кто-то
отвел  от них удар. Спас, если говорить по-честному. Потому обыск скорее для
проформы. На счетчик даже не взглянули.
     В  шесть  утра  Наум  позвонил  отцу,  затем Володе  Слепаку.  --  "Что
стряслось?"


7. ИЩЕМ ТОЧКУ ОПОРЫ...


     Это  он  узнал  лишь  на  следующий  день.  В Ленинграде,  на аэродроме
"Смольный", группа евреев пыталась захватить самолет 
...
     -- Идиоты! -- вскричал Наум, кружа по комнате  и отшвыривая пинком все,
что попадалось под  ноги. -- Теперь этот жидоморТолстиков1  наденет  красный
фартук, возьмет  топор и... покажет миру отрубленную  еврейскую голову.  Это
конец  движению...  --  Чувство  беспомощности  и личной вины  не давало ему
сосредоточиться на чем-либо ином. Он слышал  краем уха: рижане почти полтора
года жевали эту сладкую жвачку -- захватить самолет и улететь...
     Наверное,  десятки ребят  в разных городах "отжевали"  ее, как чуингам,
она обросла подробностями и даже кодовым названием --  "СВАДЬБА ". Запросили
Израиль,  --  он, как  известно, "Свадьбу" не одобрил,  но  --  что  одобрял
Израиль?!
     Когда в России о секрете известно  двоим,  это уже опасно. Если трое --
это  уже  не  секрет...Догадайся Наум,  что в Риге надежда  на "Свадьбу" еще
теплится, он бы лег на рельсы перед  поездом "Рига-- Ленинград", который вез
заговорщиков.
     Евреи -- народ умный, но каждый  тысячный  -- это такой идиот,  который
может быть рожден только избранным народом...
     --  "Свадьба тысячных",  ты  могла себе это  представить?!  --  не  мог
успокоиться Наум, глядя на посеревшее лицо Нонки. Нонка впервые за много лет
забыла покрасить губы. Она повторяла, как сомнамбула:
     -- Теперь всех пересажают! Всех пересажают!.
     В ситуациях безнадежных у  Наума неизменно "прорезался" висельный юмор;
это он знал еще по войне. Усмехнувшись вдруг краем губ, он заметил жене:
     -- Зато, наконец, снимут с полатей твою "буржуйку"! -- В бездействии он
находиться не мог. Прежде всего, надо было передать Дову, что евреи "горят".
Начнется новое "Дело Бейлиса"...
     Позвонил приятель,  сообщил, что у него есть "трамвай"  на  завтра.  Не
хочет ли Наум...
     -- Хочу! -- прервал его Наум. -- Жди меня!
     Он  быстро  написал  записку, сложил  ее, как складывал  свои письма  с
фронта,  треугольником,  и выскочил из  дому.  Смеркалось. Оглядевшись, Наум
заметил метрах в  пятидесяти черную "Волгу". Когда он перебегал улицу, мотор
ее завелся, фары зажглись, и она прыгнула вперед.
     Наум бросился в проходной двор. Из машины вывалилось несколько человек.
Они  помчались за  Наумом, приближаясь,  как пушечные  ядра,  от  которых не
уйдешь. Наум метнулся  в сторону, там был  глухой забор, метра  три высотой.
Ожгла мысль (раньше никогда не приходила), что ему, Науму, сорок восемь и со
времен  войны он  даже на турнике ни разу не подтягивался. Наум ухватился за
края, порвав кожу на пальцах, занозив ладони, едва подтянулся до подбородка,
подергался  бессильно.  Но тут услышал  за спиной  топот, выжал себя  правой
рукой до груди (откуда силы взялись) и перевалил тело через забор. Шмякнулся
в  крапиву.  Лежа в крапиве, он  слышал топот  и ругань заметавшихся  людей.
Единственное спасение -- назад. Слава Богу, эти проходные дворы были дворами
его  детства. Минута,  две, и он  через задний  ход вбежал домой, где  Нонка
красила губы и ресницы. Жизнь продолжалась.
     У него не было  сил даже ее обругать. Отдышавшись, он поглядел на  жену
внимательно.
     -- Нонка, где моя шляпа, которую  я купил в день Победы? --  Часа через
два, напялив на глаза порыжелую шляпу,  которую он купил сразу после войны и
не надевал ни разу, перекинув зачем-- то через руку осеннее пальто,  схватив
в  коридоре сломанный  зонтик, он  выбрел  в  темноту.  Медленно,  хромая  и
опираясь на зонтик, как на трость,  пересек улицу. Хромал он напрасно Машины
не было. Во всяком случае, никто  его не освещал. Он попетлял,  стараясь  не
шуршать, по проходным дворам, потом швырнул зонтик через забор,
     за ним -- победную  "кобеднешнюю"  шляпу  и, выскочив на другую  улицу,
остановил такси.
     Сколько он будет  жить,  такси это  не забудет. За рулем сидела молодая
женщина.  А  на   заднем  сиденье   лежал  ребенок,  аккуратно  запеленутый,
перевязанный голубой ленточкой, как из роддома. Наум
     спросил удивленно, почему она  ездит с ребенком. Она вздохнула, а потом
нехотя  (все любопытствуют!) рассказала.  Оказалось, одинокая мать.  Ребенка
оставить не с кем. И  негде,  главное. И поэтому она работает ночью и  возит
ребенка с собой. -- Прижила! Куда денешься!
     -- У меня то же  самое!  -- вырвалось  у него горестно. --  Тоже прижил
ребенка. Ношусь с ним, как дурак с писаной торбой. И никуда не денешься...
     -- Так ведь  родное детище! -- Женщина за  рулем  стала утешать его. --
Терпи, голубок!
     -- В том-то и дело, что родное... -- Наум вздохнул.
     "Трамвай", бизнесмен из Чикаго, боялся  дико. Глаза вылупил, точно  его
тащили  на  эшафот.  В конце концов  Наум приклеил ему свой листок прямо под
причинное место и просил передать господину Текоа,
     представителю  Израиля  в ООН.  А  копию  выслать  брату в  Израиль  по
адресу...
     Назавтра,  только  надел  рабочий  халат,  взял  в  руки  карандаш, как
заявился Яша,  брательник. Сел рядом  повздыхал,  тихоня,  "красна  девица".
Наконец,  сказал вполголоса:  --  Старик!  Если что,  Динку твою  возьмем  к
себе... -- Потряс брата за плечо, ушел сутулясь.
     Едва начался перерыв, Наум скинул халат и примчался домой. Бросив Нонке
странную фразу:  'Трамвай трамваем...",  снял  с рычажка телефонную  трубку,
набрал "международную" и попросил дать ему Иерусалим.
     Этого  раньше  никогда  не  бывало -- ему не  захотели дать Иерусалима.
Телефонистка сказала, что не знает, где он находится.
     --  А Лондон  вы знаете где?!  --  зарычал  Наум. -- Соедините  меня  с
Лондоном  "коллект". --  И  дал  телефон  Дэвида  Флойда  из  газеты  "Санди
телеграф".  До этого  он  ни разу не  связывался  с  ним,  знал  только,  по
сообщению Дова, что Дэвид Флойд  -- не "левый". И знает русский язык. Быстро
передал Дэвиду  Флойду  о том, что произошло  в  Ленинграде. Сам факт Дэвиду
Флойду был известен. О мотивах несостоявшегося захвата услышал впервые.
     -- Я хотел бы быть в курсе вашей личной судьбы, -- прозвучал из Лондона
суховатый голос.
     -- В свете  того, во что выльется  будущий процесс, моя судьба никакого
значения не имеет.
     -- По натуре вы пессимист, Наум?
     -- Я известный Оптимистенко, господин Дэвид Флойд. До свидания!
     Заснуть  в эту ночь  он не мог.  Ворочался с боку на бок.  Вставал.  Но
оказалось, не спит и жена.
     -- Муха, -- наконец, решилась она. -- Зачем нам Израиль?
     -- Что-о?
     -- Там, наверное, даже грибов нет!
     Наум  стремительно сел, обхватив руками ноги в  полотняных кальсонах со
штрипками.
     -- Как  так  грибов нет?  Спросим  у  Дова...  Если  грибов  нет,  тебе
действительно, ехать незачем...
     -- А ты?
     -- Я поеду один. Или женюсь на Геуле.
     --  На  Ге-у-ле? --  Нонка  приподняла завитую,  в белых  пластмассовых
"бигуди"  голову над подушкой.  --  Геула --  солдат  в юбке.  Фельдфебель--
парашютист. Ты ляжешь в кровать с фельдфебелем? -- Упала на  подушку и вдруг
заплакала горько: -- Муха, я злая нехорошая женщина!.. -- Наум обнял жену.--
Успокойся.  В  Израиле есть  грибы...  Боишься?  -- спросил он,  когда  жена
приткнулась к его груди вспотевшим лбом.
     --  Хорошенькое  дело!  Ты  что,  не знаешь,  где мы  живем? Один такой
самолетик, и евреи поедут по сталинскому маршруту. А то и далее...
     Предвиденье  Нонки,  казалось,  начало  подтверждаться.  Однажды  утром
зазвенела междугородняя. Науму со сна показалось, на него наезжает,  сшибая,
черная  "Волга". Он схватил трубку,  вытирая  рукавом пижамы  взмокшее лицо.
Вызывала Рига. В  телефоне послышался тихий девичий голосок. -- Говорит  Рут
Александрович*!.. У нас в гостях Марик Шмон ! Собирается 
к
 вам...
     В квартире Наума ванна была с газовой колонкой. Вскоре она стала черной
от  сажи. А  бумаг не  убавлялось. На  другой день  из квартиры Наума  начал
просачиваться на лестницу дым, и кто-то вызвал пожарных.
     -- У вас  горит?! -- взмокший пожарник в  черной каске  всунул голову в
коридор. -- Нет ?
     -- Мы горим без дыма!
     -- Тьфу! -- пожарник помчался дальше.
     Утром Наума вызвали в ОВИР. В ОВИРе было пусто,  как в сарае. Давненько
такого не видали...
     --  А вы,  случайно, не раздумали  ехать? -- спросил его  затурканный и
незлой  капитан МВД  Золотухин,  армейский  щеголь,  которого евреи называли
"Золотухес"...  Нет?  Странно!   А  многие,  знаете,  передумали...   Я  бы,
признаться, при вашей зарплате... И квартира у вас  своя...  Он  взглянул на
Наума в нерешительности: сказать или нет, чтоб забирал свои бумаги и  бежал,
куда глаза глядят? Приближается такая туча! Мало ваших резали, что ли?!
     Наум понимал его  безмолвные предупреждения и  знал, почему "золотухес"
говорит с ним доверительно, как со  своим. Тот прочитал в  анкете Наума, что
Наум  когда-то чинил в  судебной экспертизе Московского  уголовного  розыска
приборы. Числился там на подставке. А коль работал, пусть недолго, в системе
МВД,  значит, человек свой.  А  своему  надо пособить... Очень  хотел помочь
Золотухин этому длинному лысоватому инженеру со смешинкой  в глазах,  да  не
решился.  Сказал  только, вынув расческу  и  подправив  ею свой и  без  того
безукоризненный пробор:
     -- Вот, знаете, две загадки мучают меня. Снежный человек и евреи. Наука
бессильна  объяснить...  Что? Новая  характеристика  нужна  с места  работы?
Зачем?.. Мы, знаете, МВД, а не КГБ. Могу сказать вам по величайшему секрету:
мы не ведаем ни хрена...
     В  "треугольнике" Электролампового  завода  с  Наумом  говорили, как на
следствии:  -- Гур  Наум  Иосифович,  по  национальности  еврей,  1922  года
рождения, ранее не судим... давно ли вы хотите ехать в Израиль?
     -- С детства! Это голубая мечта всей моей жизни!
     -- Допустим... Но хочет ли ехать ваша жена?
     -- Моя жена поедет со мной хоть в Гану, хоть в Уганду!
     На другой день вызвали Нонну.
     -- Садитесь...  Куда вы  собираетесь  ехать? Не поняли мы  -- в Уганду,
Гану или еще куда?
     -- Я никуда не собираюсь! -- выпалила испуганная Нонка.
     -- Ага! Значит, ваш муж нас дезинформирует... -- И со всех сторон в три
голоса: -- Он вас принуждает ехать?!
     Но  Нонка  уже  справилась с  собой. -- А что  вы вмешиваетесь  в  наши
семейные  дела?  Может,  я хочу  поглядеть  крокодилов  в  Уганде! В  России
крокодилов нет!..
     --  Ну-ну,  -- раздраженно  произнесли  из  угла, где  стояло в пыльном
клеенчатом чехле переходящее знамя ЦК партии, врученное  лучшему заводу.  --
Уезжайте к своим крокодилам. Но вашего ребенка мы заберем. По суду. Не дадим
его губить.
     Нонку точно подбросило со стула. Об этом  давно думала с ужасом. От них
всего можно ожидать. Сказала, как по писаному: -- При попытке воздействия на
моего ребенка я немедленно обращусь в ООН! Человеколюбы! Не стыдно вам?.. --
И ушла, вся в красных пятнах.
     Но ночь приносит  свои сомнения. Все  те же. -- Муха, у  тебя  на войне
была жуткая профессия. Жечь танки. Но тогда ты таскал за собой... эту... как
ее звали?.. "Сороконожка", то есть "сорокопятка...", о которой ты писал, как
о возлюбленной. Но сейчас ты с голыми руками...  Муха, да проснись ты!.. Это
же безумие -- кидаться на танк с голыми руками... Ну, я, ладно, а Дина?.. Ее
же упрячут  в "детприемник". Как  когда-то Яшу с Сергуней...  Ну, скажи мне,
кто заставляет тебя биться головой о железную стенку?
     --  Манефа! --  ответил  сквозь дрему  Наум. Он проснулся от тарахтения
будильника и сразу вспомнил ночной разговор с женой. 
Манефа!
     Спасибо  Манефе,  он  давно  перестал  быть  чучелом с  тремя  орденами
"Славы", "солдатскими  Георгиями", как их  называла армейская  многотиражка.
Услужила бабеха!
     Это  было сразу после  войны. Вернулся  из  армии отец. Почти тогда  же
отпустили домой  и его,  Наума.  В руке  осколки  остались, а так  целый...В
институте,  куда  его  приняли, как фронтовика, вне  конкурса,  семинары  по
марксизму-ленинизму вела Манефа Ивановна Горбунова, дама  в теле и с орденом
"Знак Почета". Однажды  она спросила Наума  на занятии, как он  относится  к
Канту.  Наум  ответил, что он  к Канту никак не относится, так  как Канта не
читал. Манефа Ивановна подняла в удивлении свои пшеничные брови. -- Но вы же
читали,  что говорил Ленин  о  Канте?  -- воскликнула она, готовясь,  видно,
распушить ленивца, который не заглянул в Ленина.
     Наум, сидевший на задней скамье, привстал и произнес неслыханное:
     -- Но вы спрашиваете мое мнение, а не мнение Ленина.
     Манефа онемела и вдруг завопила на всю аудиторию: -- Троцкист!
     Как он не вылетел из института?! Ордена помогли, а то бы загремел.
     Да,  скорее всего, не пьяный уличный  антисемитизм, даже  не  погромная
блевотина "Правды" о космополитах, а именно это столкновение Наума Гура,  по
складу  ума  -- логика,  исследователя, с принципиально  алогичной  системой
мышления потрясло его до основания. Тем более, что  Манефу  поддержали и вся
кафедра марксизма-ленинизма, и ректорат, влепивший студенту Гуру "строгача".
     Через два года арестовали отца, затем Дова.  Было о чем поразмышлять...
Нет, никуда он уезжать не  собирался, ни в Польшу, ни тем более в Палестину.
Чего он  там потерял, "под знойным  небом Палестины-- Аргентины"? Жалко было
Гулю  до  слез,  когда ее взяли.  Да  и  Дова,  загремевшего вторично.  Душа
болела...Боль  эта  ощущалась  им  физически  остро,  как  некогда  рана  от
снарядного осколка, и нашла выход неожиданный.
     Было это  в 1964 году. Только что увели Дова. Старик-- сосед, мужской и
дамский портной Менахем, единственный верующий еврей на их улице, узнал, что
в Москву на международную  Олимпиаду  прибыли израильские спортсмены. Старик
отправился  на  стадион  в семь утра.  Не  терпелось увидеть своими  глазами
израильский флаг.  Вернулся  он огорченный, сообщил Науму:  -- Флаг есть,  и
флага нет.
     -- Как это может быть?
     -- Что  вы,  Наум Иосифович, их не  знаете? Они-таки  все  могут. Палка
есть, а полотнища нет. Оно навернуто на палку. И очень даже тщательно.
     -- Так, может быть, ветер?
     -- Все может быть, но почему только для израильского флага ветер, а для
других нет...
     Наум не утерпел, поехал на другое утро на Олимпиаду, попал на баскетбол
"чехи--  итальянцы", посидел  на сырых  от дождя  скамьях  среди  шепчущихся
стариков-евреев, которые все  почему-то  болели  за чехов. Случайный сосед с
ухоженной, как у Карла Маркса, бородой объяснил  доверительно, что если чехи
выиграют,  то итальянцы  выпадают из финала. И тогда на второе  место выйдут
израильтяне.
     Наум захохотал -закашлялся от смеха и, поглядев на бородатых библейских
старцев, которые нервничали, кричали, -- все, как один, "болели" за чехов --
почувствовал себя вдруг уютно,  среди своих.  Он  тоже теперь  был не против
того, чтобы выиграли израильтяне.
     После  игр  он   тщетно   пытался  отыскать   на  стоянке   автобус   с
израильтянами.  Наконец, услышал  ивритскую песню. Кинулся к ней. У взмокших
спортсменов  были  настороженные  глаза.  Они   тянули   протяжно  "Наги-ила
Ха-ва..." и хлопали в такт мелодии, набиравшей темп...
     -- Это они? -- спросил он пустоглазого, нервно дергающегося джентльмена
в  штатском, который  не  сводил глаз  с голубого  автобуса с  черноголовыми
парнями.  --  Израильтяне?  -- Не знаю!  -- он снова  дернулся и поглядел на
Наума в страхе.
     "Боятся,  --  впервые понял Наум. --  Бо-ят-ся!.. Постреляли  жидков  в
охотку. Михоэлса сбили грузовиком. Отца, как еврейского поэта, под корень...
Разве  только  отца?!  Все  уж  забывать начали, а  они--  то помнят! Каждый
расстрел "документировали"...  Собственной  тени  боятся!,. Значит,  Дов  не
безумец! Отец -- не безумец!.. Нужна только точка опоры. Как Архимеду. Точку
опоры найти. Вычислить..."
     Это  был поворотный  день в его  жизни,  о котором не  знал никто. Даже
Нонка, которую  "высшие  материи" не  очень  волновали.  Но,  как сказано  в
Библии, "вначале было  Слово". Слово Манефы  Ивановны, да продлит Бог дни ее
бездумной жизни.
     Наум  поглядел  на вздремнувшую жену,  которая  от  волнения осунулась;
теперь у нее было не лицо, а лик, как у Мадонны. Удлиненно--  желтоватый лик
с неотмытой на запалой щеке краской. Ресницы длинные и  рыжие. Когда ресницы
вздрогнули, Наум спросил  тихо, прижав  свою  жесткую  ладонь к теплой  щеке
жены: -- Красуха! Ты хочешь жить в стране, где тебя спрашивают о сокровенных
мыслях,  подразумевая  под  этим,  что  думают  за  тебя  другие?  А?..  Где
"сокровенные  мысли"  вводят  в  тебя  при  помощи  клизмы?..  --  Что  тебе
разогреть: котлеты  или гречку с  молоком? -- вместо ответа спросила  Нонка,
сбрасывая босые ноги на пол... -- Слушай, а Динку они действительно не могут
отобрать?..
     Лето  было  жарким  и  душным.   Асфальт  плавился,  идешь  --  подошвы
прилипают. Вонь асфальтовая  хуже бензиновой; возле завода стелили мостовую,
несет жаром,  курится, как преисподняя. Дьявольское наваждение,  а не  лето.
Наум  ходил  распаренный, потный, дышал открытым  ртом. Казалось, духотища и
нагоняет страх.
     В один из таких раскаленно - тревожных дней принесли письмо от Чалидзе,
-- в защиту генерала Григоренко,  которому грозила  "психушка". От  Чалидзе,
того  самого? Наум расписался, не задумываясь, и попросил оставить листок на
сутки, чтобы  обойти  всех Гуров. Отец и Гуля  подписали сразу. Мать  пожала
плечами: "Моя  подпись  что-нибудь  значит?  Захотят  убить  --  убьют".  Но
закорючку   поставила.  Яша  вздохнул  печально:  "Погонят   меня"  И  вывел
отчетливо: Гур-Каган, хирург... Адрес...
     Труднее всех было поймать Сергуню. Он читал лекции в двух институтах, а
после работы пропадал в бассейне "Москва", -- сбрасывал вес... После обысков
в  доме отца и  Наума он заявился к отцу и сказал, глядя под  ноги, что если
вся семья трогается, то придется и ему". На Руси родственники за границей --
камень на шее. Будь ты хоть семи пядей во лбу, утопят, как собаку". И тут же
поехал  к  парню, о  котором  шли  слухи,  что у  него  постоянная  связь  с
Израилем...  Наум, услыхав  о Сергунином визите,  хмыкнул  добродушно: -- За
Гулей, как нитка за иголкой.
     Лия  прервала  сына  с  несвойственной  ей  резкостью:   --  Нема,  над
несчастьем не смеются! Ты понял меня? Чтоб я этого не слышала!
     Наум поймал Сергуню у выхода из бассейна. Нет, конечно, он не вырос, не
раздался в  плечах. Такой же шмендрик.  Но походка уже не пингвинья.  Шагает
размашисто,  на ходу вытирая  полотенцем волосы цвета соломы, бородку. Науму
обрадовался. -- ...Как дела? Кручусь! Вчера зам. зав. кафедрой политэкономии
-- дурак с  шестимесячной  завивкой  --  спрашивает  меня  при всем  честном
народе, не чувствую ли я ответственности  за то, что произошло в Ленинграде.
Это все, сказал, ваша  нация творит. Волна  дерьма  поднимается. Еще месяц--
другой, и жди девятый вал. Что ж, я готов! От собственной тени не уйдешь!
     -- Ну, коль готов... -- и Наум  протянул ему папочку, в  которой лежало
письмо  в защиту Григоренко. Сергуня сел на  каменную ступеньку, внимательно
прочел и -- ставить подпись отказался. Наотрез!
     --  Жалкий трус! -- вырвалось  у Наума. --  Тебе все хаханьки, а как до
дела!.. -- У Сергуни на лице и мускул  не дрогнул. -- Ты будешь, как всегда,
кипеть-булькать или Наума интересует мое мнение?
     --  Ты его уже  высказал!..  Нет?.. Пожалуйста, слушаю! -- Наум  присел
рядом,  на каменную ступеньку. Сергуня  свернул  полотенце, вложил в  желтый
портфель из крокодильей кожи, произнес твердо, как давно решенное:
     -- Наше дело ясное. Мы хотим уехать. Нам незачем  влезать во внутренние
дела России. Она уже за кормой. Все!
     Губы  Наума  выпятились  в  иронично-презрительной  складке, и  Сергуня
продолжал неохотно: -- Жаботинский сказал, что еврейская...
     -- Раньше Лениным срам  прикрывал, как листиком, теперь  Жаботинским...
Выучился на свою голову!
     Сергуня относился к  ироническим "всплескам" Наума снисходительно: Наум
-- это  Наум!..  Он  продолжал,  как  обычно на лекции, -- с  того слова, на
котором перебили: --  ...еврейская  кровь не должна быть смазочным маслом на
колесах русской революции.
     -- Не спорю!.. Но вот мы рассылаем десятки писем. Я инженер. У меня нет
юридической  подготовки;  возможно,  нет  даже  юридического  мышления. Одни
потуги... А я приношу  людям бумаги.  Подпишите!  Они и так рискуют,  ставят
себя под удар. Могу я допустить, чтобы из-- за моего незнания, запальчивости
или  неаккуратности были  жертвы?  Нет.  Что я  делаю? Алеф! -- Наум  загнул
палец. -- Я иду в Сахаровский комитет. Через чьи руки прошло письмо 39-- ти,
ты знаешь!.. Сейчас наша бумага о "самолетчиках" у него, Андрея Дмитриевича.
Они идут нам на помощь, а мы?.. "В тумане скрылась милая Одесса..."
     Сергуня  разрубил  воздух   ребром  ладони.  --  Это  эмоции!  Есть  ли
что-нибудь  принципиальное,  что  нас  объединяет?  Демократов и  сионистов.
Сформируй мне. Точно. Это для меня важно. Я хочу понять!
     Наум подумал, склонив голову набок, -- так он думал над листом ватмана.
Наконец, он  произнес  негромко: --  Нас  объединяет... м-м-м...  стремление
оставаться  порядочным человеком  в условиях  насаждаемого аморализма...  --
Наум поднялся  с камня, отряхнулся. Сергуня вскочил,  взял  Наума под  руку,
отвел в сторонку:
     -- Наум,  ты знаешь, я не  трус.  Это признал даже начальник читинского
лагеря,  где  сидела Геула, с которым я вступал в разные словопрения.  Я  не
хочу также выглядеть в твоих глазах скотиной, но вот что.. -- Понизив голос,
он  рассказал,  что вскоре после "самолетного  безумия" был  спор такой  же,
какой  они ведут сейчас.  С одной  стороны, отец и  Володя  Слепак,  которых
пригласили стать членами Сахаровского комитета.  С другой стороны, я и... --
Сергуня назвал  фамилий десять. -- Ты  был  в Одессе, отвозил учебники "Элеф
Милим",  поэтому  не  в курсе.  Мы  запросили Министерство  иностранных  дел
Израиля.  Это ведь не просто -- отвернуться  от академика Сахарова,  мол, не
треба... Какой  ответ пришел, знаешь?.. Никаких контактов с  демократическим
движением.  Ответ  специального  представителя  Правительства Израиля  Шауль
бей... бен... забыл,  чей  "бен"...  Прислали туриста,  специально по  этому
вопросу.
     -- А у Манефы Иванны ты  не спрашивал?! -- вырвалось у Наума.  --  А то
спроси у Манефы!
     -- Наум,  -- с грустью сказал  Сергуня.  --  У  тебя действительно  нет
юридического мышления. Мы --  не анархисты времен Бакунина, отвергающие  все
правительства  сразу. Письмо -- это показуха.  Паблисити! А мы заняты делом,
которое, как тебе  известно, творится не на виду... Есть  мнение государства
Израиль...  Надо  прибиться к  какому-- то  берегу. Их  два. Выбирай.  Иначе
будешь болтаться,  извини меня,  как  цветок в проруби... --  И ушел,  шагая
крупно,  уверенным шагом, вминая  асфальт,  на котором оставались следы  его
дорогих итальянских сандалей.
     Расстроенный Наум приехал ко мне на Аэропортовскую улицу за подписью. Я
подписал  письмо,  позвонил друзьям, которые жили  здесь же, в кооперативных
домах  "Московский  писатель"; одни  литераторы называли  эти  дома "голубым
гетто", другие --  писательским  гадючником.  К одному из приятелей заглянул
Юра Домбровский.*  Еще  одна  подпись!  Пока  ждали  соседей  --  постоянных
"подписантов", разговорились о русской  глубинке. Я  только  что вернулся из
Воркуты, Ухты и Норильска, где провел  лето в  геологических партиях. -- А в
тундре есть евреи? Да?! --  воскликнул  Наум, и в глазах его появился  блеск
старателя, наткнувшегося на золотую жилу.  -- Это  же все "ломовые" прорабы.
Сварщики газопроводов. Подарок Израилю.
     Я засмеялся, вспомнив прораба-еврея по  кличке "Бугай",  который каждое
воскресенье выпивал с дружками по два литра на брата. И закусывал салом.
     -- Они что, никогда об Израиле не говорят? --  возмущался  Наум.  -- Не
может быть.
     -- Как не говорят?! Случается...
     -- Ну?! -- нетерпеливо воскликнул Наум. И спохватился: "нукать", вроде,
невежливо; пояснил, что это у него не пустой интерес. Дов охватил всех, даже
татов -- горских евреев. А  тундра как-то выпала из  внимания... Значит, это
ложится на его, Наума, плечи.
     Я улыбнулся,  рассказал, как  однажды мы собрались в деревянном  ящике,
заменявшем прорабскую. На забытой Богом  речушке Чебью. Спасаясь от комарья,
развели костерик прямо в ящике, на железном листе. Набросали свежей хвои для
дыма.  Разговорились.  Все  прорабы, инженеры  участков  оказались  евреями.
Несколько -- из Биробиджана. В центральных городах их не прописали, пришлось
осваивать тундру. От меня требовали новостей; в частности, поинтересовались,
правда  ли,  что  из  Москвы несколько  семей отпущены  в Израиль...Один  из
прорабов  вдруг взорвался, вскричал,  что он  ненавидит "этих  местечковых",
которые  рвутся  в Израиль. "Они  уедут, а тень падет  на нас. Защити  тогда
диссертацию, попробуй!"  Его резко  оборвал  начальник  участка, которого  и
звали "Бугаем". В "Бугае" было трудно угадать еврея. Краснорожий, скуластый,
курносый. -- "Скотина! -- воскликнул он, оторвавшись от своих бумаг. -- Даже
уголовники,  когда  их  товарищи  бегут  из  тюрьмы,  радуются.  Знают,  что
оставшихся  не помилуют, начнутся строгости, расправа, побои,  шмоны  день и
ночь, и все равно --  рады. Кому-то удалось вырваться на свободу... Вот ведь
какая  жизнь,  -- добавил он,  отмахиваясь от дыма,  который ел глаза. -- Не
замечаем, что стали жлобами. Хуже блатных.  Рабы, которым свобода  не  нужна
принципиально...  Уехать, что  ли? Чтоб не  видеть,  как людей  превращают в
гавно.
     Наум пришел в волнение необыкновенное. Сказал, что происходят одни и те
же процессы и у них, на Электроламповом, и в тундре...
     -- Людей  превращают  в  навоз! Как  будет  возможность,  слетаю  туда.
Подкину им литературки,  учебники... Дай адресок! -- Получив еще три подписи
в защиту генерала Григоренко, он выкатился из квартиры.  Не стал даже  лифта
ждать.  -- Некогда!  -- прокричал  он  откуда-то  снизу.  А  мы  с  друзьями
остались,  выпили чайку с яблочным пирогом, который моя  жена оставляла "про
запас",   на  случай   неожиданных  дискуссий,  которые   в  нашем  доме  не
прекращались уже года  три.  Мы  были подавлены.  Особенно Юра  Домбровский,
который не был  евреем и -- святой  человек -- чувствовал себя  виноватым  в
"дозволенном жидоморстве", как он говаривал.
     Расхождений  во  взглядах  не  было.  Русское  еврейство  казалось  нам
экипажем подводной лодки, подорвавшейся на мине. Лодка лежит на грунте и уже
не всплывет. С каждым  часом дышать все труднее. Немногим  "полезным евреям"
дают кислород,  и они,  в  страхе,  ,что отберут  спасительный шланг, кричат
хриплыми голосами, что евреям в СССР хорошо. Ну, просто изумительно...
     К сентябрю  1970 года,  когда  "самолетный процесс"  стал приближаться,
ожидание предстоящего  погрома стало почти столь  же  ощутимым,  как осенняя
листва, которую ветер гнал по московским улицам.
     Гуры, естественно, не  могли сидеть сложа  руки. Наум сказал, что самое
действенное  сейчас --  поворошить кочергой "сырые дрова",  то есть западную
прессу, которая вспыхивает на  день-- два, а потом снова чуть  тлеет.  Иосиф
Гур  предложил  созвать пресс-- конференцию у него дома. Никому  не звонить.
Гуля и Володя Буковский устно сообщат тем "коррам",  которые понадежнее. Кто
не станет запрашивать  отдел  печати  МИДа... Пригласили  восемь  человек на
чашку чая к Иосифу Гуру, члену Союза писателей.
     Явились трое. Поглядели на накрытый стол. Удивились. Бутылок с водкой и
коньяком  намного  больше,  чем  корреспондентов.  Да  и  Лия  расстаралась.
Одолжила денег, где могла. За балыком стояла в очереди два часа. Наум принес
авоську с апельсинами, Сергей -- шпроты. С миру по нитке.
     Один из гостей представляет какую-то  итальянскую газету. Он охотно пил
и  угощал  коллег   и,  как  подобает  истинному  итальянцу,  бурно  на  все
реагировал.  Его взлохмаченная черная голова моталась по комнате,  -- мешала
всем, а писать он, как становилось очевидно, не собирался. -- Собака укусила
человека,  сеньоры, --  это  не  сенсация. Человек укусил собаку --  звоните
немедленно. Я солдат--  наблюдатель, передающий новости...  Наум поднес  ему
стакан водки и напомнил известную историю: когда командир бросился в  атаку,
солдаты-- итальянцы из окопа кричали ему: "Браво, капитан!"
     Итальянец поперхнулся  и  до конца просидел в  углу  молча. А  разговор
выходил  простой и  резкий. Иосиф сказал, что они  -- глаза и  уши Запада --
глаза  закрыли,  уши заткнули  ватой...  Евреи  пытаются  пробить  "железный
занавес" головой, окровавленными кулаками, -- почему за все  лето об этом --
ни строки? -- Вы бросили нас на произвол тюремщиков.
     Тихий, корректный представитель "Ассошиейтед пресс" потер белые  руки в
кольцах. Сказал извиняющимся тоном:  -- Мы -- коммерческое агентство.  У нас
есть другие интересы. Мы знаем, что купит массовый читатель. Он помолчал. --
Вот, если  бы еще один самолет... Иосиф прервал его: --  Новых самолетов  не
будет!
     --  Евреи  не  захва... --  начал  было  Сергуня, но Наум изо  всех сил
опустил свой тяжелый туристский ботинок  на его сандалет, и Сергуня затих  с
открытым ртом. --  Извините,  но вы  просто боитесь! --  произнесла Геула  с
брезгливыми интонациями  в  голосе.  Тот взглянул на  ее открытое,  сильное,
круглое лицо,  на синий парашютный значок, приколотый на  высокой  груди,  и
признал честно:
     -- Да, боюсь!.. Если я отправлю такую корреспонденцию, они поломают мою
мебель, которая сейчас идет  в Москву, они изобьют моих детей, которые ходят
в школу. Права на машину они уже отняли, и я езжу на такси. А вышлют меня, я
-- не герой. Я провалил миссию. Меня скорее всего понизят.
     Никто  ему не возразил,  и  он как-то замахал руками,  оставшись один в
этой  густой тишине.-- Поймите, есть еще другая вещь, -- заторопился он.  --
Если  мое  присутствие  в  Москве станет нежелательным,  могут закрыть  наше
предствительство в  Москве  и  "Ассошиейтед  Пресс"  должно  будет  покупать
новости в других странах.
     Иосиф Гур усмехнулся:--  Значит,  вы и дальше  будете рассказывать миру
свои  побасенки о  "голубях" и "ястребах" в Кремле? Тот взглянул  на  Иосифа
холодно и не ответил.
     Третьим журналистом был корреспондент "Чикаго Трибюн" Антони Астрахан.*
Иосиф  повернулся  к  нему  и,  чокнувшись  с  ним  по  случаю  близившегося
еврейского нового  года, сказал просто: -- Ты еврей, Антони, и ты должен нам
помогать. Иначе нас... -- и он  шаркнул  подошвой  по полу: мол, разотрут, и
следа не останется...
     -- Антони мялся, говорил, что он давно отошел от  еврейства. Но  у него
горело  лицо,  похоже,  он  был единственным здесь  журналистом,  .  который
испытывал некоторый стыд.
     --  Тони! --  воскликнул Наум.  -- Евреем вы  можете быть  или не быть;
будьте человеком!
     Антони  ерзал, хотел  что-то сказать.  В  этот  момент  Лия  внесла  на
серебряном  подносе, одолженном  у  соседей,  маленькие белые  чашки  с кофе
по-турецки.
     --  Лия, --  сказал Иосиф  громко.  --  Не давай им  кофе! Они  его  не
заслужили!
     Антони засмеялся, как-то нервно засмеялся, передернув  плечами. А позже
написал  о  советских  инакомыслящих одну статью, другую. Пожалуй, он первым
начал помогать серьезно.
     Однако  разворошить "сырые дрова" в  эти  страшно тихие дни не удалось.
Какая же это сенсация, когда собаки рвут зубами человека!
     Настроение Гуров  изменило лишь сообщение из Израиля. Дов женился. "Кол
Исраэль" сообщил,  что  на свадьбе  Голда Меир и  Бегин,  взявшись  за руки,
танцевали  "хору".  Возможно,  впервые  в  истории  Израиля  Голда  и  Бегин
приплясывали в одном кругу.  Целый  вечер "Кол Исраэль"  говорил  о  русском
еврействе и о том, как ждут русских евреев "все израильцы"...
     Иосифа как подменили. Он звонил на  радостях  друзьям, сообщал новость.
--  Не так страшен  черт,  как его малютки! -- ликовал  он. -- Все-таки  Дов
паниковал. А я-то да, поверил! Это может быть, чтоб нас не хотели? Это бред!
Ребята, еще не вечер!..
     Наум и  всегда-то вспыхивал,  как факел. А тут он отбил своими тяжелыми
башмаками  чечетку и, раскинув оттопыренные ладони, как бы взявшись  за края
жилетки, которую он отродясь  не носил, прогарцевал вокруг стола,  припевая:
-- Тру-лю-лю,тру-лю-лю,тру-лю-лю, Тель-Авивскую тетю люблю...
     Потащил отца в охотничий магазин, попросил дать ему голубую* леску.  --
Поголубее, -- громко добавил он. -- Для Средиземного моря!..
     На обратном  пути Наум подвел отца к окошку информационного центра ООН.
Спросил с независимым видом, как само собой разумеющееся:
     -- Будьте любезны, загляните в свой справочник телефонов ООН. Нам нужен
телефон У Тана!
     Дамочка за окошком ответила  с милицейской безапелляционностью: -- Ваши
паспорта!
     Наум  всплеснул  руками. --  Как,  вы сидите  под  голубым флагом ООН и
требуете паспорта?
     . Когда они вернулись на  свою Большую  Полянку, Наум позвонил в  ОВИР.
Трубку сняла подполковник КГБ Окулова, о которой говорили, что ее боится сам
начальник ОВИРа. -- Говорит Наум Гур! Здравствуйте!..  У меня есть  въездная
виза в Израиль. Мне нужна всего-навсего выездная.
     -- Много захотели! -- яростно ответила Окулова.
     Наум повесил трубку, захохотал, замахал длинными руками. Отец собирался
обедать.  Густо,  по  армейской  привычке,  намазал  ломоть   черного  хлеба
горчицей. Поглядел на Наума внимательно. -- Что-то  ты  очень  развеселился,
сын! -- откусил кусок, поморщился. -- Танцуют "хору" т а м, это очень важно,
однако...
     -- Отец,  -- перебил его Наум. -- Зачем мы трясем за шиворот  "корров",
снуем  туда-сюда? Ищем точку  опоры. Их две. Кажется,  я  их вычисли л... Не
торопи до завтра, ладно?
     На  другой день  с утра он заехал в ОВИР, постучал  в  кабинет капитана
Золотухина. Тот встретил Наума, как близкого человека.
     -- Наум!  -- Он развел руками. -- Евреи -- загадка. Снежный человек! За
все  лето  ни  одной папки не заполнили. От  скуки  мух  давили.  Евреи  как
вымерли... А  дожди пошли  -- ночами  работаем.  Попер  еврей,  как рыба  на
нерест. А? Почему?
     В кабинет без стука вошла Окулова  в своем обычном  светлом платье.  Во
всем ОВИРе только она никогда не надевала формы.  Золотухин вскочил, схватил
свою  офицерскую  фуражку  с высокой тульей, дурашливо поклонился,  выставив
вперед  сапог,  начищенный  до  самоварного блеска, и помахав фуражкой,  как
испанский гранд. Окулова сказала что-то зло, бросив на стол Золотухина папку
с документами. Вышла, хлопнув дверью. Дверь от удара приоткрылась. Золотухин
подошел  к ней походкой Окуловой,  чуть покачивая  бедрами,  закрыл дверь и,
садясь  за стол,  подмигнул Науму: мол,  что  нам  Окулова! "Какая барыня ни
будь, все равно ее е...".
     Но Наум  знал, что дело не в этом. Окулова была гебисткой,  а Золотухин
офицером внутренних войск, которые гебистов и на дух не переваривали. Вражда
была многолетней, застарелой. У Золотухина не раз вырывалось в досаде:
     -- Что у нас творится, КГБ знает.  А что в КГБ задумано,  мы, в МВД, ну
ни хрена...
     Золотухин  заправил   машинальным  жестом  потуже  свою  гимнастерку  с
надраенными пуговицами  и  спросил, глядя на гору папок, заваливших стол: --
Ты что-нибудь  понимаешь? Как дожди пошли... А? Две загадки в  мире: евреи и
снежный человек.
     Наум позвонил отцу,  как  только ушел  от "Золотухеса".  Из  ближайшего
автомата.  --  Отец!  Я вычислил правильно!  Подтвердилось!  Ленинградцы  не
помеха. Наоборот!.. Что  будет с ними?  Не знаю. Я о другом. О точке  опоры,
которую  искал   Архимед.  Я  вычислил  правильно.  Жди  после  работы.  Сам
проверишь, мы в седле или под седлом.



8. "НЕ ДАВАЙТЕ МНЕ ЛЕНИНСКОЙ ПРЕМИИ!"


     Наума ждали; Лия накрыла  на стол, расставила рюмки,  очистила селедку.
Наварила картошки "в мундире". Наум запихнул картошку в рот, отодвинул рюмки
и разложил на столе лист бумаги и грифельную доску, которую всегда таскал  с
собой в портфеле. На ней он писал то, что нужно  показать, и тут же стереть.
-- Так что ты  "вычислил"? И где  "точка  опоры"? -- веселым  тоном  спросил
Иосиф, не скрывая  нетерпения. Наум попросил отца порассуждать с ним вместе.
Не согласен -- спорь!
     --  Алеф! --  Он загнул обожженный паяльником и  измазанный в  чернилах
палец: -- Кого взяли?  Сорок парней и девчат,  которых удалось  прилепить  к
мероприятию "Свадьба". Точнее тех,  кто  намозолил  им глаза  и  не ожидал в
гости Марика Шмона. Не успел сжечь улики. И больше ни одной души.
     Бет!  Я,  можно  сказать,  сам  слышал,  как  Иосиф  свет-Виссарионович
переворачивается в могиле.  Так бы он поступил?..  Хо-хо! Он  бы провернул в
мясорубке  тысяч  сто-двести  евреев  и приравненных  к  ним  интеллигентов.
Трудящиеся мыловаренного завода имени Сталина, а также все дежурные "знатные
токари" аплодировали бы на страницах "Правды"  месяца два. И, как поет  один
жизнерадостный  актер, было бы "на кладбище  все  спокойненько ". Об Израиле
даже бы не шептались.
     Лия начала бурчать, что картошка остывает,  второй раз  греть не будет.
Иосиф сделал ей знак:  тихо! Тогда  она присела рядом. Коль разговор  важней
рассыпчатой картошки в "мундире", от которой идет пар?!
     -- Гимел! Нынешние по его  пути не пошли...  Сергунин  шеф говорит, что
наверху загуляло  новое  словечко "детант".  Евреи про то, как ты понимаешь,
знать -не  знают, ведать  -- не  ведают. Но они -  не лыком  шиты. Подождали
лето: власти --  как? Режут правого и виноватого, как при "культе личности"?
Нет! Прополка идет выборочная... Подождали еще, да как рванули к ОВИРу...
     -- Молодые, горяцие, -- вмешалась Лия. -- Кто мешает н ы  н  е ш н  и м
повторить ночь длинных ножей. Начать сейцас. Поднятые головы рубить легце.
     --  Далет,  мамахен!  --   Наум  загнул  сразу  два  пальца.  --   Этот
"поднебесный детант" светит,  но  пока  не  греет...  А-  что  же греет^  --
Пристукнул кулаком по столу, рюмки звякнули. -- Массовой резни не будет! Вот
что греет! Пока живы нынешние -- не будет! Это вычислил Сергуня, дай Бог ему
здоровья! Политик, но прав. Когда мы толкуем о верхах, его плуг всегда пашет
глубже... Брежнев и kо, сказал как-то Сергуня, косари пуганые. Они видели, и
не раз: стоит на Руси "оформить" под  нож  тысячу энтузиастов, --  уничтожат
десять тысяч. А позволь уморить без суда иль с  комедией суда десять  тысяч,
"оформят" все сто тысяч, а  то и  миллион:  у каждого областного-- районного
воеводы свои враги... Словом, косари знают, как дважды два, -- Сталин им эту
премудрость  в пупок затолкал:  массовый  террор  --  бумеранг.  Начнешь  --
вернется  в  твое  окно...  Итак,  выпьем за нынешних. Пусть  живут  до  ста
двадцати лет. Мы  с  Сергуней уже  выпили  и  даже фужеры  об пол  хлопнули.
Придут, не дай Бог, разные нержавеющие Шурики из  ЦК ВЛКСМ,  у которых этого
"пупкового" страха  нет -- начнутся клишированные процессы  против евреев  и
диссидентов по  всем городам и весям.  Но пока "замороженные пупки" живы,  у
ДВИЖЕНИЯ есть ТОЧКА ОПОРЫ, хотя лично нас, Гуров, могут и кончить...
     -- За "пупки" я пить не буду, -- сказал  Иосиф. -- Но не исключено, что
вы с Сергуней вычислили верно. Увы,  при  одном неизвестном иксе или игреке.
Массовых арестов, да!  не  будет, ежели  будут...  массы.  А  не  только  те
пятьдесят  семей,  которые  осаждают  ОВИРы и которым  свернут  голову,  как
куренку.
     -- Отец, мы "вычисляли" пока ОВИР  был пуст,  как  брошенный  сарай.  А
теперь  что  гадать! Через неделю праздник  Симхат-- Тора. Он откроет карты:
"Сибирь" или "Израиль"? ..На Симхат-Тора лил дождь. Утих только к  вечеру. В
водостоках  бурлило.  Тротуары  казались  черными.  От   всех  троллейбусных
остановок  и  станций метро шла  молодежь в плащах, с зонтиками под мышками.
Они  поднимались  наверх  к  площади  Дзержинского, толпами  проходили  мимо
каменной  громады Лубянки, не оглядываясь  в ее сторону, торопясь к узеньким
горбатым улочкам,  на  которых  Господь  Бог  свел  два  здания,  до  этого,
казалось,   отношения  друг  к   другу  не  имевших:  Московскую   синагогу,
единственную в шестимиллионном городе, и ОВИР...
     Сталинская эпоха возвела вдоль центральных  улиц  и  бульваров  большие
дома, облицованные  гранитом,  и сломала старенькие домишки только там,  где
они мешали  стройке.  Те,  что были в стороне,  остались.  Улочка  Архипова,
которая карабкалась наверх от Солянки  и  была одной из таких  забытых улиц.
Она  приобрела известность,  как кинозвезда  --  вдруг...  Те,  кто  помнили
коренастого,  широкоскулого  Дова Гура,  знали,  что слава  улочки  Архипова
пришла не вдруг. Но многие ли  из тех, кто ныне торопились  сюда, знали Дова
Гура?!
     Улочка  Архипова была забита народом более  плотно, чем Красная площадь
во время демонстрации трудящихся.  К тому же на Красной площади --  порядок.
Слышны  только шарканья  подошв  и  шепот  правофланговых:  "разобраться  по
пятеркам!" Кричат лишь радиорупора, провозглашающие здравицу вождям. Колонны
отвечают дисциплинированно, по взмаху руки.
     На   улице  Архипова  --  веселый  кавардак.  Никто  не  командует,  не
покрикивает.  Узкую  улочку забило  тысяч восемь-- десять поющих  вразнобой,
приплясывающих людей,  а давки  вроде и нет. Жались по  стенам, прятались во
дворах лишь старики  и милиционеры. А  сверху, с улицы Богдана Хмельницкого,
бывшей  Маросейки, втекали  новые  потоки.  Приходили  целыми  студенческими
группами,  без различия  вероисповедания,  тем  более,  что, говоря  строго,
вероисповедания не  было почти  ни  у  кого...  Взявшись  за руки, девушки и
ребята приплясывали, голося самозабвенно:
     -- Если в кране нет воды, Значит, выпили жиды...
     И пошли,  пошли хороводом,  кружась все стремительнее, все веселее  под
простенький жизнерадостный припев: -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!
     Только что журнал  "Огонек" выступил с пространной статьей о том, что и
Маяковского, как выяснилось,  доконали  евреи.  Советский театр тоже, --  об
этом  писалось  ранее. Возразить было негде,  да  и попробуй возрази! Как же
стало легко на  душе,  когда оказалось, что подлецов можно высмеять.  Да еще
так: кружась, притоптывая,  хохоча тем облегчающим душу смехом, который дает
только чувство свободы:
     -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
     Светловолосые  русаки, высокие  голубоглазые прибалты тоже ощущали себя
свободными  здесь, в этом  стиснутом камнем мире; почему бы им ощущать  себя
иначе, когда вокруг бушует студенческая вольница!
     Наум  явился  прямо  с  работы,   засмеялся  счастливо:  "Ну,  народу!"
Протолкался  сквозь немыслимую  еще  вчера  густую  толчею, прыгнул в первый
попавшийся  круг  и  затопал, размахивая  руками  и  горланя  своим  высоким
голосом:
     -- Где гарантия, что жид В мавзолее не лежит...
     Тут даже стоявшие в отдалении подхватили:

     -- Евреи, евреи, кругом одни евреи...
     И  вдруг  кто-то  закричал  в  страхе: -- Портфель!  Портфель!  Где мой
портфель?! Тучный, мордастый мужчина в мятой шляпе метался среди  танцующих,
останавливая круговерть, вызывая  сумятицу и встревоженные  крики  девчонок,
желавших ему помочь: -- Портфель! Кто видел портфель? По-ортфе-эль!
     Веселье затухало. Наум прыгнул к незнакомому мужчине козлом: -- А был у
тебя портфель!? Ты не путаешь, любезный?!
     У "любезного" полились  по щекам  слезы,  и Наум оторопел: "Может, и  в
самом деле потерял".
     -- Евреи! -- заорал он. -- Посмотрите под ноги! Ну, ра-зом!.. Есть?
     --  Есть! -- закричали вдали, и большой, туго  набитый портфель поплыл,
поплыл над головами, достиг, наконец, владельца, который  тут же открыл его,
поглядел -- все цело и, не вытирая слез, кинулся к Науму.
     --  Вот!  --  кричал он,  вытаскивая паспорт из  портфеля  и протягивая
Науму. -- Я -- еврей! Еврей!.. Видишь?!
     -- Что я,  отдел кадров!  --  по возможности  шутливо воскликнул  Наум,
чувствуя себя погано:  обидел человека  ни за  что,  ни про что.  Он подумал
вдруг, что это, наверное,  первый случай в  Москве, когда человек доказывает
со  слезами на глазах,  что  он -- не  русский,  а еврей. Он схватил за руки
стоявших рядом девчонок и образовал вокруг мордастого хоровод.  И  вся улица
как пожаром занялась:
     -- Евреи, евреи, кругом одни евреи!..
     А у "собачьей площадки" кто-то рассказывал  восторженно, что Израиль --
единственная страна в мире, где не воруют.  Появился,  правда, один шоферюга
из России. Половину выручки клал себе в карман. Так, верите, на его автобусе
кто-то вывел огромную букву 'Тимел". Первую букву  слова  "ганеф" --  вор. И
какая бы  очередь ни была  на  остановке, к нему  не садились. Верили свято.
Обводили восторженными глазами улицу Архилова, а глаза были далеко-далеко...
     Закрапал дождь. Но круг танцующих не распался, раскрылись  над головами
черные зонтики.  Улица стала  вдруг нереальной, как в мультфильме для детей:
прыгают, скачут круги из черных зонтиков.  Реальными были  только  фигуры  в
плащах "болонья",  которые выскакивали из подворотен, фотографировали певцов
и  наиболее  шумных  ребят  и  тут  же  снова  ныряли  во  дворы,  за  спины
милиционеров,  которые  теперь стояли тесно,  локоть  к  локтю,  вдоль  всей
улочки, снизу доверху.
     Когда  Иосиф и  Лия подходили к  улице  Архипова, милиция на  их глазах
остановила на Маросейке  широкий  и  грязный,  в  песке и  глине,  самосвал,
приказала шоферу выйти и что-то втолковывала ему. Шофер отнекивался, и тогда
милицейский офицер сказал зло:
     -- Получишь права назад, когда вернешься...
     И вот теперь этот самосвал продирался наверх от Солянки к улице Богдана
Хмельницкого, гудя и раскидывая танцующих.  Шофер сидел  красный и, судя  по
его губам, люто матерился. Наум крикнул в окно кабины: -- Ты чего?
     Шофер кивнул куда-то вбок: -- У них спроси!
     Наум поглядел  невольно  в  сторону  милицейского  оцепления.  Задержал
недоуменный взгляд.  Оцепление веселилось. Один милиционер что-то шептал  на
ухо другому,  затем все начинали косить глаза в сторону синагоги и беззвучно
похохатывать.  Там праздновали Симхат-- Тора пожилые евреи. У одного в руках
была бутылка вина или коньяку. А восемь или десять бород теснились  вокруг с
рюмочками. Одна бутылка на восьмерых и  рюмочки-- наперстки привели здоровых
русских  мужиков в синих форменных  фуражках в состояние нервически веселое.
Они  фыркали,  зажимали  себе  рот  рукой,  затем опять лица  их становились
каменно-- неподвижными. Только время от времени подергивались, как от тика.
     Самосвал  погасил  шум и  смех лишь на мгновенье;  он  проходил, смердя
дизельным выхлопом, и тут же, за его звякающим бортом, образовывался  круг и
снова пошло-- поехало.
     Закричала вдруг улочка радостно, Наум не сразу понял, отчего. Выделился
из  крика знакомый, мальчишеский  голос.  Так  и есть,  Сергуня.  Только что
появился,  видать.  Кто-то  кинулся  обнимать  Сергуню.  Тот  выглядел очень
солидно  в своем  сером  габардиновом  пальто, которые носили в Москве,  как
считал  Наум, кроме  Сергуни,  только работники ЦК КПСС. В руках у него  был
сложенный  зонт  с никелированным наконечником,  которым он  размахивал, как
дирижерской палочкой, а сейчас зонт торчал над головами  парней, обступивших
Сергуню, как флагшток.
     Из   подворотни   выскочил   черный   плащ,   присел,   изловчился   и,
сфотографировав Сергуню, кинулся обратно. Один из парней, длинный и плоский,
как гладильная доска,  схватил гебиста за шиворот, потряс, затем швырнул его
в сторону милицейской шеренги. Милиционеры расступились и, когда черный плащ
пролетел мимо, как снаряд, снова сомкнули строй.  Их  лица выражали каменный
нейтралитет.
     Наум махнул Сергуне рукой. "А за  меня бы  так вступились? -- мелькнуло
вдруг.  --  Берегут  Сергуню...  Пришел в движение  только  что, а  уж  стал
заводилой, вожаком... " Наум подумал почти уязвленно, что к нему, Науму, так
не  тянулись.  Отпугивал,  наверное,  своей  неуравновешенностью, резкостью,
рискованными  поступками...  Но  Наум  погасил в  себе  недоброе  чувство  к
Сергуне. "В дом  несет, а не  из дома..." Побежал  к  Сергуне,  крича ему  и
пробиваясь  поближе  к  сергуниному  кругу,  пижонисто-пестрому,  нарядному,
который подхватил примчавшуюся откуда-- то Геулу и завертелся  все быстрее и
быстрее, как ярмарочная карусель.
     "А что, завертит Гулю,  Сергей  себе  Наумович!"  Когда Наум  открыл  в
Сергуне музыканта-импровизатора, он понял, что вывезет  в Израиль только  из
их "научного  коридора" по  крайней мере  инженеров  двадцать.  Неугомонный,
компанейский Сергуня стал, вместе с гитаристом  Леонидом  Лепковским,  целой
эпохой, когда написал  "Гимн еврейского прорыва",  который передавали  позже
все радиостанции мира и распевали у синагог на всех континентах.
     Год  назад  Наум  достал пластинку  Луи  Армстронга. Сергуня воскликнул
вдохновенно: -- Это именно то, чего нам не достает! Только слова нужны свои.
     Кто только  ни предлагал  варианты. И Наум, и  Иосиф.  Сергуня поступил
гениально просто. Он взял слова библии и -- сплавил их в текст пронзительной
силы. Порой, когда пели хором, холодок проходил по спине. Иные плакали.
     Сергуня ударил по струнам гитары, которую хранил в лаборатории Наума за
шкафом, и -- над каменным хаосом взметнулся его гибкий, сочный голос:
     Фараону, фараону говорю:
     Отпусти народ мой..
     И вся улица перестала кружить  и горланить, что  в  голову взбредет,  а
подхватила во всю силу своих молодых легких:
     Отпусти народ еврейский
     На родину свою...
     Тревожный  ритм песни заставил  притихнуть даже  милиционеров,  которые
перебрасывались словами у стенок домов.
     ..Отпусти народ! Отпусти народ! Отпусти народ домой!..
     Гитара  Сергуни отбивала  и отбивала ритм, как барабан. Наум не отходил
от него, на  всякий случай, поглядывая на Сергуню, как  мать на свое детище.
Он был красив, Сергунчик! Умные синие глаза, шевелюра -- соломенная копешка.
Уши, правда, оттопыренные. Сергуня был единственным из его родственников или
друзей, кто  еще не подал  документы в ОВИР.  Он любил Подмосковье, северную
природу, шутил:
     --  Я  уеду  из России  последним  и  запру ее  на ключ.  А  ключ отдам
Солженицыну.
     С  морозами  грянула  беда: приговор  "самолетного  процесса"... Как-то
Иосиф  сказал: --  Это  наше  счастье,  что наверху  идиот  на идиоте сидит,
идиотом погоняет.
     Да, теперь не  нужно  ворошить  "сырые  дрова". Радиостанции  только  и
вещают об этом. Я  включил приемник, --  кричат на всех языках: "Расстрел...
Шот... Шиссен... Сентенсд ту би шот!"
     Мир  ужаснулся  и  стал  ловить  каждое  слово о  еврейской борьбе.  На
маленьком  самолетике, к которому  евреи, оказывается, даже не приблизились,
скрестились  все  прожектора.  "Свадьба  тысячного", как  окрестил  ее Наум,
обретала отныне в глазах всего мира новый и высокий смысл.
     Я  позвонил Иосифу Гуру: --  Неужели расстреляют? Расстрел за умысел...
Такого со времени сталинщины не было.
     -- В нашей стране все возможно, -- грустно ответил Иосиф.
     Тридцатого декабря он сам позвонил мне. Сказал, что сегодня в Верховном
Суде РСФСР рассмотрение кассациии. "Приходи, если сможешь..."
     Холод был страшный. Но никто не ежился, не притоптывал. На очищенном от
снега тротуаре  люди  стояли  группками, не  смешиваясь. Отдельно -- Гуры, в
небольшой кучке евреев. Возле  Иосифа --  приземистый,  как Дов, Шинкарь* --
самый храбрый еврей Советского Союза, по определению Наума. На груди Шинкаря
-- огромный магендовид, вырезанный из серебряной бумаги.
     С противоположной стороны входа -- масса молодых, краснощеких гебистов,
перегородившая тротуар, который вел в  сторону  Красной  площади и зданий ЦК
партии. Гебисты все прибывали, располагаясь на  углу, возле Торговой Палаты.
Наконец, они охватили нас полукольцом. Бежать теперь было  некуда. Но никто,
вроде бы, и не собирался...
     Поодаль толпа корреспондентов всех агенств и крупнейших газет мира. Вот
они засуетились, окружили кого-- то, с блокнотом в руках, доставая из чехлов
портативные  магнитофоны. И  вдруг из  этой группы,  из  самого  ее  центра,
раздался  дикий  крик. Первым  кинулся туда Наум Гур. Его схватили  за руки,
одну  из  них вывернули так,  что  он простонал.  Наум  успел заметить,  как
несколько  молодцеватых гебистов набросились  на  тоненькую  Фиру Ломовскую,
дававшую  интервью  иностранцам, заткнули рот Фиры ее собственным воротником
из белого песца, натянули воротник на голову так, что, казалось, засунули ее
в мешок.  Фира, сибирячка,  человек не робкий,  пыталась, пока  ее тащили  к
черной "Волге",  выплюнуть мокрый воротник, из "мешка"  раздавались бубнящие
звуки. Когда Фиру затолкали в машину, Наума перестали держать. Он огляделся:
кто держал?! Но тех и след простыл.
     Муж  Фиры,  высокий растерянный Вольт Ломовский, Наум Гур и Шинкарь  со
сверкающим  магендовидом на  груди  побежали в приемную  КГБ  спасать  Фиру.
Наружная охрана состояла из солдат срочной службы в обычных серых и кургузых
шинелях. Гебисты сновали  с огромными пистолетами над правой половиной зада,
и кителя их, со специальным разрезом, оттопыривались, топорщились.
     Суетившиеся  гебисты не  вызывали  желания  к  ним обращаться. Хотелось
спросить  у  солдата  с  винтовкой,  которому  по  уставу  разговаривать  не
полагается. Наум  сам  ходил  в  такой  кургузой  шинельке, знал:  солдат не
выбирает места службы, куда  ткнут, там и будет стоять. Спросил солдата едва
ли не шепотом:
     -- Скажи, где начальник, который принимает?
     -- Иди к Иванову, -- таким же полушепотом ответил солдат.
     -- А кто он?
     Солдат зашагал прочь.
     Наум  и его друзья отправились к Иванову. Дебелый толстомясый мужчина в
черном костюме праздничного, свадебного покроя сидел, откинувшись в  кресле.
Смотрел прямо перед собой, на телефоны.
     -- По какому делу? -- спросил он хмуро.
     Наум ответил резко:
     -- Вашими людьми схвачена у здания суда Фира Ломовская!
     -- Почему вы думаете, что это мы?
     --  Очень  просто!  В  Москве  нет  гангстеров.  Наброситься на  одного
человека целой группой, запихнуть ему воротник в рот и  утащить, как куль, в
машину, мгновенно тронувшуюся... это могут только ваши люди.
     "Свадебный" гебист молча смотрел на телефоны.
     -- Повторяю, -- громче, с оттенком угрозы, произнес Наум. -- Гангстеров
из  Чикаго  здесь  нет.  Я  в  этом  совершенно уверен.  Голос  "свадебного"
прозвучал безмятежно: -- Ну и что?!
     -- Очень просто, -- рубил  Наум. -- Иностранцы видели, как беседовавшую
с  ними женщину  потащили,  как  вора. Сообщения  об  этом уже  переданы  за
границу. Это вам не на пользу... Вы что, хотите раздувать эту историю?!
     "Свадебный" молчал. Наум шагнул вперед. "С ними  надо, как Дов.  Только
так!
     --  Собственно,  кто вы и как  ваша фамилия? -- резко  спросил  он.  --
Покажите ваши документы! Я хочу знать, с кем я разговариваю!
     Свадебный" побагровел. Под его мясистым  носом заблестел  пот. -- Я  же
спрашиваю  ваши  документы,  почему  вы   требуете  их  у   меня?   Шинкарь,
разглядывавший "свадебного"  в упор,  усмехнулся. Вот  оно  как! И солдат  в
кургузой  шинели  ответил  --  в сталинские годы такой  стоял  манекеном,  и
"свадебный  укротитель"  не  тот...  Другие времена  --  другие песни!  Наум
продолжал  сурово: -- Через сколько времени вы  можете дать  ответ  или  нам
нужно снова идти к корреспондентам?
     Гебист  попыхтел,  наконец,   выдавил  из  себя:   --  Подождите  минут
пятнадцать в коридоре.
     Через  четверть  часа  Наум  постучал  в дверь,  приоткрыл  ее.  -- Уже
выпустили, -- бросил, не глядя, "свадебный".
     -- Где, из какого  места? --  не  унимался Наум. "Свадебный" аж  зубами
скрипнул. -- Из 84-го отделения милиции.
     На  улице, из телефона-автомата, Наум набрал  номер московской милиции.
Попросил дать ему 84-- е отделение. В трубке отрапортовали:
     -- Капитан Шестак слушает.
     -- Где Ломовская? -- резко спросил Наум.
     -- Ваши люди взяли, ваши и отпустили, -- ответил капитан Шестак.
     Когда они вернулись к зданию Верховного Суда РСФСР, Фира уже стояла там
возле Иосифа Гура,  рассказывала, как  ее чуть не  удушили собственным белым
песцом.
     Евреи  теснились возле Гуров. После того, как  схватили Фиру Ломовскую,
отойти было  страшно.  Кто-то рассказывал для  бодрости все ту  же  байку  о
шофере  из  России, которому,  оказывается,  в паспорте тоже поставили букву
"Гимел" (значит, "ганеф" -- вор).
     Наум, как и все, свято верил в эту историю. Его смущало только то,  что
каждый раз она  обрастала новыми  подробностями. Значит,  не только мелом на
автобусе начертали, но и  в  паспорт  влепили.  -- Правильно, --  сказал  он
посинелыми от холода губами. -- Советские нравы будем выжигать т а м каленым
железом. Только вот как же в паспорт? По решению суда, что ли? Интересно!
     Как стояли все  вместе,  так  и кинулись к судебному выходу.  Из дверей
вышел  вперевалочку мужик.  В  дубленом  полушубке.  Шапка надвинута на лоб.
Начал о чем-- то говорить, чуть картавя... Наум спросил у Шинкаря удивленно:
-- Какая  жидовская морда из Риги  сумела пролезть  в  здание суда? Никто не
смог, а этот умудрился. Из толпы донесся голос Володи  Буковского: -- Андрей
Дмитриевич, уже было решение?
     Да это же академик  Сахаров!  Ну, да,  только  Сахарову и дозволили. --
Решения  не  было,  --  тихо  сказал  Сахаров.  -- Заседание  перенесено  на
следующий день.
     Обратно  шли  кучно, как  стояли.-- Отменят  рас-с-стрел,  -- убежденно
сказал  Иосиф. -- Генералиссимус  Франке  вчера  отменил баскам-террористам.
Теперь этим  деваться  некуда. Фашист, значит, гуманист,  а они кто?  Волосы
будут на себе рвать, а помилуют!
     Вечером позвонил  знакомый  корреспондент,  сообщил,  что  Виктор  Луи*
поделился с ним новостью: приговор будет отменен. Но Наум в логику Манефы не
верил.  Как и  в ее  гуманизм...  Утром,  отдав  в  лаборатории  необходимые
распоряжения, он примчался к  зданию суда. Пусто. Никого нет.  Наум взглянул
на часы. Одиннадцать! Неужто подобрали всех? Как вчера Фиру Ломовскую.
     У  здания суда стоит, проминается  с  ноги на ногу "попка" в плащике  с
ватной поддевкой. Наум направился к нему. -- Как суд?
     -- Суд кончился. Все разошлись... Не беспокойся. Отменили.
     Наум скользнул взглядом по простоватому лицу "попки". Кажется, и он был
как-то  по-доброму, по-человечески  доволен.  Уходя, Наум оглянулся. "Попка"
кивнул дважды, мол, не сомневайся! Все в порядке!
     В самом деле, мелькнуло у Наума, "попки" столько наслушались, топчась у
здания суда.  Впервые ими волей-неволей была выслушана и  другая  сторона, в
суд не  допущенная, от  газет отброшенная... То-то гебисты за  вольное слово
волокут, как за убийство.
     Приговора  хватило  западной  прессе  на  неделю.  Спустя неделю  о нем
упоминали вскользь, а  затем  все успокоилось. Как вода от брошенного камня:
круги разошлись, и снова тишь да гладь.
     -- У мира атрофия совести, --  сказал Иосиф,  листая английские газеты,
которые  где-то   доставала  Геула.  --  По  15-ти   лет  людям  врезали  за
несовершенное  преступление,  а  эти   радуются,   как  дети.   Не  казнили.
Помиловали. -- Он отбросил газету. -- Если мир вновь погрузится в дрему, нам
каюк. Наум ни слова не вымолвил, только губы выпятил.
     На работе  его ждал посыльный, -- от директора. Просят явиться немедля!
Наум зашагал  по коридору в тревоге. "Самолетный"  шум затих -- теперь Наума
пора брать за горло, другого от них не жди... Постучал. В углу сидит-дремлет
Никанорыч,  лысый профсоюз. В другом читает журнал "Крокодил"  парторг ЦК на
заводе,  похожий  на волжского  бурлака.  Тучный,  дряхлый  директор  бумаги
листает. Мятое, нездоровое лицо, мокрое от пота. Весь "треугольник" в полном
составе.
     "Похороны  по первому  разряду",  --  подумал  Наум как-то отстраненно,
словно не о себе самом.
     Но  --  Наум  не поверил глазам своим --  директор  улыбнулся ему,  как
любимому сыну,  который  прискакал  из школы с хорошей отметкой в  дневнике.
Вышел из-за стола и начал трясти  Науму сразу обе руки.  Наконец сказал, что
локационная  станция  Наума,  представленная  на  Ленинскую  премию,  прошла
Комитет.
     -- Я навел справки кое-где, -- басил директор. -- Дадут! Точно!..
     -- Кому? -- машинально вырвалось у Наума.
     --  Тебе... ну,  и руководству  завода!  НИИ! -- воскликнул директор  и
подмигнул  Науму:  мол,  что, не  знаешь, как дела делаются... -- Со стороны
только  двух  замминистров вписали. Хрен  с ними!.. Говорят, у тебя квартира
страшная. Потолки в саже. Какой-то твой приятель, в  довершение всех  бед, в
уборной грохнулся, стульчак сломал, верно? Теперь у  тебя -- как в правлении
колхоза. Сортир в одно очко.
     "Треугольник"  захохотал, по-дружески захохотал, видел Наум.  "Господи,
как  у них служба  налажена, --  мелькнуло  у Наума в тревоге.  -- Позавчера
Володька Слепак грохнулся, а они уж смакуют во всех подробностях. Интересно,
как  они  микрофоны  спустили,  через  вентиляцию?  У  соседа  сверху  дырку
пробуравили? Или  лазерным лучом  берут,  по вибрации  стекол?..  Ну, задали
задачку..."
     -- Значит, так, -- директор тяжело  прошел  к  своему креслу, уселся и,
чуть отдохнув, продолжал таким тоном, словно приказ диктовал:
     -- Выделить тебе лучшую лабораторию... это ясно -- даем!.. -- Он назвал
номер  отдела.  --  На  людей,  приборы,   материалы  предоставишь  смету...
ассигнования...  это ясно  -- выделим!  Квартиру получишь  двухкомнатную, на
Юго-Западе. Дом первой категории.  На  двенадцатом этаже квартира...  хорошо
мозги проветривает...
     --  А как сортир? --  Наум  усмехнулся. -- Гаванна, небось  .  Директор
обеими  руками замахал. -- Что  ты?! Первой категории дом. Отдельно  ванная,
отдельно туалет.
     -- Я человек консервативных привычек, -- начал Наум, покусывая губы. --
И потому...
     -- Консервативных -- это ясно... годится! -- перебил его директор, -- В
туалете стульчак не поставим. Как дань твоему  консерватизму. Оставим сортир
в одно очко.
     Тут уже  все  грохнули,  закачались  из  стороны в  сторону; парторг ЦК
носовой платок вынул, лицо промакнул, профсоюз ладонью утер.
     -- Ну, в общем, поздравляю, старина. Дела наши  теперь... это ясно... в
ажуре. Автозавод  имени  Лихачева  обскакали  --  не  дали  им  медалек. Два
номерных  гиганта  оставались в  списке, до  ушей  в секретах,  не  дали  им
медалек. А мы -- в ажуре. Считай Наум, что ты уже Лауреат Ленинской  премии.
Иди. И шапку надень. Мозги не застуди. Похолодало нынче. Такие мозги...  это
ясно... на дороге не валяются.
     Наум не в  силах был  с  места  стронуться.  Ноги точно  из ваты. Хотел
шагнуть  к  директорскому столу ближе -- не идут. Завалили дорогу в Израиль.
Новенького,  с иголочки, Лауреата Ленинской премии не выпустят. "И это ясно,
как простая гамма..."
     -- Николай Кузьмич, -- наконец, выдавил он из себя, -- вы ко мне хорошо
относитесь?.. Тогда снимите  при мне трубочку, попросите вычеркнуть мое  имя
из  списка  будущих  лауреатов.  Мавр  сделал  свое  дело  и...  Расстанемся
по-хорошему.
     -- Наум! -- жестко произнес директор, пытаясь подняться с кресла. -- Ты
не круглый идиот. И семье своей не  враг. У  тебя есть двадцать четыре часа.
Через двадцать  четыре  часа я жду  тебя здесь. Мы поедем  в Министерство. С
тобой. Или... это ясно... без тебя! Но ты же не круглый идиот?
     --  Нет, не круглый! Продолговатый. -- Наум повернулся  резко, едва  не
упал, зацепившись  ногой за ногу, бросился к дверям. -- Стой! Стой, Наум! --
Директор, наконец,  поднялся  с кресла, вышел пыхтя  из-за стола. -- Слушай,
товарищ Наум Гур. Зачем тебе этот сионизм-онанизм? Я понимаю,  когда за него
хватаются неудачники.  Несостоявшиеся гении.  Ну, там подпольные миллионеры.
Болтуны. Неумейки-незнайки.  Ну, еще  разные тщеславные  хари, тут  им  путь
наверх  закрыт  по "пятому  пункту", они туда, как мотыльки  на костер. Или,
наконец, просто шпана, жадная до денег... Для  них...  это ясно... вражеская
агитация, как  сахар.  А  ты-то отчего поддался, Наум? -- В голосе директора
звучала неподдельная мука. -- Ты-то отчего?! Наум проглотил слюну:
     --  А  я  вражеской  не  поддавался,  Николай Кузьмич.  --  Я  поддался
советской.
     -- Как, как?..
     -- Вы  спрашиваете,  отчего поддался.  Говорю, как  на духу:  благодаря
нашей советской агитации.
     -- Слушай,  Наум. У тебя ума палата. И у меня -- не сортир в одно очко.
Поясни.
     Наум  покосился в сторону  лоснящегося парторга ЦК, директор решительно
взмахнул старческой, в морщинах, рукой: мол, давай все отсюда!
     "Треугольник" выкатился, как на колесах.
     Директор опустился на стул перед своим  столом для посетителей, Посадил
Наума напротив себя. -- Давай, Наум!  Вот, я даже телефон выключу.  Дерни за
вилку. У стенки... Ну?
     --  Я убежден, Николай  Кузьмич... хотя  вы,  возможно,  со  мной  и не
согласитесь, что большинство наших сионистов пришло  к  сионизму,  благодаря
помощи коммунистического воспитания... Доводы? -- Загнув палец, Наум едва не
сказал: "Алеф!"  -- Первое! Наше коммунистическое воспитание приучило меня с
детского  сада,  с мокрыхпеленок... что  я живу ради идеала,  великой  цели.
Правильно?.. Второе! --  Наум загнул еще один  палец  -- Пришло время,  и  я
начал убеждаться, что тот коммунизм, к которому меня  подхватило--  понесло,
мираж. Хаос аллогизмов. Свяжем мягче вещь вообще неосуществимая... Тогда, --
Наум загнул  третий палец. Тогда я, естественно, начал искать замену главной
идеи. Ибо я уже  не иог жить -- так вы меня воспитали! -- дышать не  мог без
глиной идеи. Незачем жить получается!.. Начал искать, Николай Кузьмич. Как в
лаборатории  ищу, без  продыху. И  вот, --  Наум загнул остальные  пальцы  и
поднес  к лицу  диретора  руку,  сжатую в  здоровенный кулак. -- Постепенно,
исходя из  исторических реалий, --  вокруг меня, вокруг моей семьи, ее бед и
радостей --  

я  отыскал  подмену  хаосу  алогизмов, который мы, по  привычке
называем коммунизмом...


Значит  один "изм" я  сменил  на  другой, и готовила меня к этому  ваша
могучая партия, со  всей ее системой  политучебы,  поднявшей меня на гребень
истории,

 как... всемирный потоп...
     Две  тысячи  лет лет  евреи  мечтали о своей стране. Я, извините,  тоже
еврей   И   потому   я   уеду   дорогой   Николай   Кузьмич!   И  не   стану
Лауреатом-депутатом.  Вот  и все! .До завтра! --  И Наум  плотно прикрыл  за
собой дверь. оставив старика-директора в оцепенении.
     Нонка хотела cпросить, что произошло. Поглядела  на ссутулившегося мужа
Лицо серое Под глазами тени. Казалось, даже нос заострился. Когда походил на
Буратино -- последнее дело.
     --  Муха,  ты  не  заболел? -- Она приложила губы к  его  влажному лбу,
поставила чаи принесла две таблетки нембутала. -- Быстро в кровать!
     Когда Наум проснулся от солнца, бьющего в глаза, Нонка уже хлопотала по
хозяйству. Услышав скрип матрасных пружин. она заглянула к мужу.
     -- Mvxa ты болеешь или мыслишь?
     --  Нет,  все-таки Кузьмич -- редкий  мужик, -- удовлетворенно  ответил
Наум.--  Мог  бы  захлопнуть   мышеловку.  Без  предупреждения.  И  повесить
мышеловку над своим  письменным  столом --  гостям  показывать: своя  ученая
крыса, на хвосте бантик с медалькой... Тогда все. милый гибнет в  Иордане, я
на Москва- реке...-- Остались  в России совестливые люди, Нонка! Как  их  не
вырезали?!.. Моя  бы  воля,  я  бы пригласил его  в Израиль. Готовый министр
электротехнической  промышленности,  который  превратит   Израиль  в  страну
Эльдорадо!..--  Так-таки  Израилю  нужны  министры! За глупость  ты получишь
сегодня сухой завтрак Тебя с работы выгоняют или нет?
     К весне  стало очевидно,  что  все остается  по  старому. "Самолетчики"
сидят Евреи ходят в ОВИР,  как  в  клуб.  Какой-то весельчак  даже предложил
поставить ь там биллиард. Шарики гонять.
     Наум  звонил  Дову  узнавал: Израиль  по-прежнему  относится к алии  из
России, как  к  проблеме  водопроводного крана, который  завинчен  не крепко
Капает и ладно. "Не шумите, детки, а то кран закроют совсем .."
     .  Наум понимал: нужен  новый взрыв. Скандал, уличная демонстрация, что
угодно!  Брежнев торгует с Западом,  тащит оттуда все, что под руку  попадет
хлеб, компьютеры, микрофоны  для  подслушивания...  Запад  

--  точка  опоры.
которую   искал   Архимед.

  Надо  снова  брать  кочергу  и  шевелить  "сырые
дрова"...Когда зазвенела  первая капель,  Наум пришел к  отцу и сказал тоном
самым категорическим:
     -- Значит так, отец. Я решил написать плакаты в духе гимна Сергуни и  с
несколькими  ребятами  --  Шинкарь   пойдет,  наверное,  Фима   Файнблюм*  с
"Электростали", словом  рисковые ребята есть... -- встанем у Мавзолея или на
Лобном месте, как группа Литвинова во время чешских событий. "Отпусти  народ
мой..." "Корров" предупредим, естественно.
     Иосиф молчал, приложив ко лбу руку с изуродованным в Воркуте,  торчащим
пальцем. Он долго шевелил этим пальцем  с черным ногтем, затем  сказал: -- Я
против! Получишь десятку или, в лучшем случае, ссылку...
     -- Я готов! Иначе  мы не  расшевелим "сырые дрова". Пусть Гуры лягут на
плаху.
     -- Ты думаешь, это даст какой-то эффект?
     -- Отец, надо  ковать  железо,  пока горячо!  Мир еще помнит варварский
приговор!  Он задал тон. А  тон, как известно, делает музыку. Он еще звучит,
он  взвешен в воздухе, как испарения земли: "К  расстрелу..." Если встать на
Лобном месте сейчас...
     Иосиф снова помолчал. Торчащий палец с черным ногтем долго кружил.
     -- Наум,  -- наконец просипел  он. -- Я думаю, что ты, да, прав! Сейчас
или никогда! Стратегия ясна, а вот тактика?.. Самый  спокойный у нас в семье
Яков. Самый... как бы сказать? -- семь  раз отмерь, один -- отрежь --  Яков!
Самый решитель...
     Наум  всплеснул  руками,  пепел  от  папиросы отлетел отцу в  лицо.  --
Решительный?! Яша  даже жениться не решился! Если бы Регина не женила его на
себе, он  бы до сих пор краснел-бледнел... Отец, я люблю Яшу, но застенчивый
боец --  не боец!  Да  он  на ногу наступит - полдня извиняется. Нашел, кого
выбрать  арбитром -- "красну  девицу"! Даже  смешно!  Он и в  синагогу-то не
ходит: детские де игрушки. А у здания Верховного суда ты его видел?! -- Наум
еще  долго  размахивал  руками  и  удивлялся  словам  отца.  Иосиф  дал  ему
"выплеснуться",   затем   сказал   спокойно:   --  Яша   --  хирург-еврей  в
антисемитском  гнезде.  Самом  известном  антисемитском  гнезде  Москвы.  Он
единственный из Гуров, кто всю свою жизнь...  каждую минуту своей жизни! да,
не имел права на ошибку! Звони Яше, Наум! Я хочу знать, что скажет он!



9. В "КАЛИНИНСКОЙ РЫДАЛЬНЕ"


     --  Самосажанцы, --  Яша  сказал и  покраснел. Он  только что  пришел с
работы и  мыл руки. Он мыл руки так, как  моют лишь одни  хирурги, хотя ему,
вроде  бы, не предстояло  сегодня брать в руки скальпель. Краснел он всегда,
когда распоряжался. Он  не  любил  навязывать людям свою  волю,  считал всех
руководителей  и  главнокомандующих  людьми  порочными, которые топчут чужие
души,  не задумываясь  об этом... -- Наше прекрасное время плетет аморализм,
как паутину. Без отдыха, -- говаривал он. -- Не собираюсь нашему прекрасному
времени в этом помогать.
     Яша продрал жесткой щеточкой каждый  палец сверху и под ногтями и так с
мокрыми  руками  вышел  в столовую,  где сидел  отец.  Наум торчал за яшиной
спиной  в ванной и сейчас  следовал за ним неотступно, доказывая, что  у них
нет другого выхода, и надо ковать железо, пока горячо.
     -- Самосажанцы, -- тяжело говорил Яша, вытирая большие волосатые руки с
белыми, прямоугольными, как рояльные  клавиши,  пальцами, желтовато-синими у
ногтей  от  иода.  Повесив  полотенце,  он, наконец,  сел  к  столу.  Регина
наставила закусок, которые  бывали в доме Иосифа Гура не часто.  Разлили  по
хрустальным  рюмкам дорогой армянский  коньяк. Выпили,  как  водку,  залпом.
Налегли на закуску. Выпили еще по  одной,  и Наум  начал говорить, со  ртом,
набитым желтоватым, пахнущим дымком угрем:
     -- От такого стола, конечно, в кутузку отправляться неохота. Но мы тебя
и  не  зовем.  Кто  нам  передачи-то   будет  носить?  --   Наум  засмеялся,
поперхнулся. --  Речь идет  не  о тебе.  У нас  нет другого выхода. Если все
затихнет...
     --   Самосажанцы!  --  в  третий   раз  повторил  Яша  с   горечью.  --
Аники-воины!.. Да разве  речь о  вас?  Вы же начали... Вы  понимаете, что вы
начали? Никто и никогда  не мог еще пробить "железного занавеса". Граница на
замке,  и все под  замком. Кто пытался пробить, давно  истлел. Вы  начали, и
начали впервые  в новой истории, еврейский прорыв. Тысячи...  десятки  тысяч
людей вас  подняли.  На своих плечах  подняли.  Если вам удастся -- в прорыв
хлынут  они, исстрадавшиеся  не менее  вас... И все это  загубить  копеечным
плакатиком? У русских диссидентов не было выбора: они в знойные Палестины не
собирались. Кроме того, в схватке с ним и,-- он показал рукой на потолок, --
протоптанной тропой идти нельзя: она уже минирована...
     -- Ну, начал плести. Мины. Самосажанцы... Резоны?..Алеф! Нас посадят --
это не резон. Мы идем на это. Бет? Я тебя слушаю...
     Яша вздохнул и продолжал напористо и виновато, как бы прося прощения за
напористость: -- После ареста "самолетчиков"ОВИР,  по твоим словам, был пуст
все  лето, не так ли?  Твой  провал,  за которым последует  еще три-- четыре
процесса, отпугнет  евреев надолго. Ты простишь себе, если загубишь массовый
прорыв,  то есть загубишь все?  Я должен это сказать,  не сердись, Наум.  --
Спорили все более раздраженно. Перестали  ругаться, лишь когда Регина внесла
в столовую благоухающего гуся. -- Я объелся закуской, --  простонал Наум. --
Я  --  пас! Иосиф  засмеялся:  -- Да, подорвались  на  мелочах!  До  гуся не
доползем!
     Наум встал с решительным видом: --  Значит,  так, мы  отдельно, а  гуси
отдельно...
     --   Сядь  и  не  выпендривайся!  --   рявкнул  вдруг  Иосиф,  и   спор
возобновился. В третьем часу ночи Наум опять вскинулся, сказал, что он забыл
позвонить в Париж. Надо мчаться домой.
     --  Звони отсюда, -- удивленно произнес Яков. --  Разговор  некошерный!
Скомпрометирует твоего гуся!..
     --  Звони, балаболка!  -- воскликнул  Яков,  болезненно  морщась.  Наум
набрал  международную  и попросил  Париж  "коллект".  Назвал  номер, сообщил
кому-то, что уже шесть  человек отказались от советского гражданства,  тащат
себя  на  плаху... Почему  звоню  ночью? М--  м...  --  Наум  хотел,  видно,
извиниться, вскричал  вместо  этого: "Потому,  что  вы  спите!  У  вас  что,
летаргия?!"
     Когда Наум вернулся,  возбужденный, в гостиную, Яков сказал, набрасывая
что-то карандашом  на  бумаге, что у него есть позитивное  предложение. Надо
разработать коллективный поход в одно из правительственных учреждений.
     -- ...без  демонстраций  на улицах, где вам заламывают руки немедленно!
Без плакатов! За плакат  есть  статья в  Уголовном кодексе.  Мирный поход. В
Учреждение...
     --  Какое учреждение?  --  перебил  его Наум.  --  На Лубянку?  К  Юрию
Андропову?
     Яков усмехнулся: -- Кто про что, а вшивый все про баню!
     Начали   думать,   у   какого  учреждения   лучшие  подходы?  Можно  ли
приблизиться, скажем, к Совету министров  сразу нескольким  десяткам евреев?
Так, чтобы не подхватили еще на улице?
     Яков показал  лист  бумаги,  на котором  он  тут же начертил схематично
несколько  правительственных зданий. Написал сверху: "Совет министров СССР".
-- Годится? -- спросил он.
     -- Нет! -- сказал Иосиф. -- Нет обзора снаружи для западных "корров", и
есть бюро пропусков. Отпадает! Отсеялись и остальные высокие приемные внутри
Кремлевской  стены  и снаружи.  То  бюро  пропусков есть, то "коррам"  негде
развернуться. Им тоже простор нужен... Наконец согласились с тем, что  самое
лучшее --  это  приемная  Президиума  Верховного  Совета СССР,  "Калининская
рыдальня", как  ее  называли  в  сталинские годы.  Пропуска  порыдать  -- не
требуется. Подходы с трех сторон. За дверью --  Манежная  площадь. Идеальный
обзор снаружи.  Начнут  бить, заталкивать в "черные вороны",  "корры"  могут
хоть кино вертеть.
     Тут  взорвался  Наум,  который  мрачно   смотрел  на  листочки   Якова,
расчерченные стрелками, как военная карта.  --  Перестаньте себя обманывать!
-- воскликнул он.-- Ну, что такое ваш высокомудрый поход? Еще одно письмо на
имя твердокаменных!  Какая разница, приносил "слезницу"  один  страдалец или
двадцать?!  Ребята,  проиграем  заранее  ваш  план.  Алеф!  Подали  в окошко
коллективный  плач  иудейский. Бет! Уселись  в приемной, лопочем  с  грозным
видом:  "Без ответа не  уйдем!" Гимел!  Общий  испуг Политбюро  и  воздушная
тревога?.. Хо-хошеньки! Нас всех выносят за ноги через  черный ход, куда уже
будут  поданы  комфортабельные  "воронки".  Незаметно,  культурненько!  А  у
парадного подъезда, где ездят по кругу "корры",  поставят у зеркальных  окон
пальмы в кадках.  Впрочем, по-моему,  там  на окнах  плотные шторы:  это  же
бывший калининский  предбанник Лубянки.  Все проработано сорок  лет назад...
Как говорится, он  и  ахнуть не успел, как на  него медведь  насел!  -- Наум
вскинул  перед  собой  сразу  обе  руки: -- Умоляю  вас не обманывать себя и
других!..  "Тише  едешь  --  дальше  будешь" --  это  не  для  нас! Я --  за
демонстрацию, за  плакаты, за скандал, за вой  прессы, без помощи которой мы
сидим и будем до скончания века здесь сидеть.  Вы... вы  знаете, кто  вы? Вы
сионисты-онанисты!..   Так   сказал   один  мудрый  старик,  и   я   к  нему
присоединяюсь. Словом, я за баррикады. Гуры, не исключено, сядут за решетку,
но евреи -- евреи поедут. Бирнамский лес двинется! Исход начнется...
     В это время раздался  звонок. Все  машинально  взглянули на  часы.  Три
ночи. -- Не беспокойтесь! -- Яша пошел  к дверям. -- Это  Меир Гельфонд!* Он
был на вызове, я сказал его жене: вернется -- сразу ко мне. В любой час.
     И  в самом  деле,  из коридорчика донесся тихий,  медлительный шепот, в
котором слышались  извиняющиеся  интонации.  --  Три  часа, понимаешь!  Всех
разбужу...
     Наум  кинулся  к Меиру, как к спасению. Меир был  воркутинцем.  Сидел с
Довом в одном  бараке. Зимой и летом он ходил без шапки. Морозостойкое племя
каторжников!  Уж  он-то  точно  не  "голубь  мира".  Он  сионистов-онанистов
разметет в пух!
     И сейчас он  пришел  без шапки. В сером полупальтишке, подбитом ветром.
Невысокий, поджарый, смуглый.  Странно, но каторга  как-- то  совершенно  не
оставила  отпечатка  на  его  мягком,  приветливом  лице.  Этакий  улыбчивый
домашний доктор с кожаным саквояжем  в руках, который еще в передней, снимая
галоши, говорит: "Ничего страшного! Ничего страшного!"
     -- Меир! -- закричал Наум. -- Если бы ты знал, что они предлагают?!  --
Он рассказал сбивчиво.
     Меир  выслушал  терпеливо,  не  перебивая.  Так  он,  по   обыкновению,
выслушивал больных, потирая  красные, озябшие руки.  Затем достал из  своего
потертого докторского саквояжа тетрадочку.
     -- У меня есть план, -- шепотом произнес он, озираясь на дверь спальни.
-- Яша, твоих  не разбудим?  --  Он раскрыл  тетрадку, все потянулись к ней,
взглянули  на  разрисованный  лист и  --  громко  захохотали. Спохватившись,
принялись зажимать себе рты. Хохот не умолкал долго, пока не захныкал во сне
яшин сынок.  У  Меира  был тщательно вычерченный план  подхода к  Президиуму
Верховного Совета.
     Наум издал что-то вроде стона раненой птицы. Тут уж Иосиф не сдержался:
--  Наум! -- сердито произнес он. --  Если один человек говорит тебе, что ты
пьян,  ты можешь  отмахнуться.  Второй  сказал -- погляди на себя в зеркало.
Третий сказал, что ты пьян -- иди спать.
     Наум развел руками, воскликнул с нервической веселостью: -- Это...  это
какой-то "заговор врачей".  Проклятые  убийцы  в белых халатах! То-то Сталин
боялся  вас, как  чумы.  --  Он уныло сел  сбоку и,  делать нечего, принялся
обсуждать детали предстоящего похода...
     ...К пяти часам утра закончили  подготовку списков.  Установили твердо:
от каждой  семьи  может  пойти только  один человек.  Чтоб было  кому носить
передачи,  если  всех  повяжут.  И  чтоб  ребята  были  такие,   которых  не
застращаешь.  Не "расколешь" на допросах.  Повычеркивали многих.  Все  равно
список оказался на трех страницах. Стали отводить многодетных, хворых. Иосиф
попросил выбросить  также явных дураков.  Наум  не дал: "А  что,  начнете  с
меня?"
     Окончательный  список был на одной  страничке. Пойдут  двадцать  четыре
человека. "Группа  прорыва", --  Иосиф улыбнулся своим воспоминаниям.  -- Не
первая группа прорыва в моей жизни...
     -- И, дай Бог, последняя, --  сказал  Яков, разливая остатки  коньяка в
рюмки. Посошок на дорогу...
     Спустя неделю у Иосифа собралось человек десять. Ждали Яшу. Без него не
хотели  начинать. Поход -- его родное детище.  Наконец он  появился, сказав,
что представил сегодня  Золотухесу  все недостающие  справки, и  теперь  ему
остается одно -- отвыкнуть от гусятины. После похода его более в  клинику не
пустят.
     Похлопали Яшу по спине ободрительно  и "начали брать  свой Зимний", как
весело заметил Фима  Файнблюм, бородатый силач из "ястребов",  которого тоже
едва отговорили от уличной демонстрации. Фима Файнблюм недавно вызвал панику
в  Московском  горкоме,  когда за  него, исключенного  из партии, вступились
рабочие "Электростали". Написали гневный протест  в горком. Изо всех рабочих
только один воздержался,  подошел к Фиме,  извинился  за  то,  что не ставит
своей подписи, пояснил, что он только что из тюрьмы, не хочется обратно.
     Фима  спросил полуутвердительно,  нужно ли  говорить  о  походе  группе
Сергуни.
     Сергуня  с  месяц назад  организовал  свою  группу,  которая  требовала
порвать с русскими  диссидентами.  Принципиально.  Было достоверно известно,
что этого же требовали оттуда --  единое движение за выезд раскололось. Даже
в гости стали ходить только "к своим"...
     Большинство  склонялось к  тому, что "придуркам и с х  о д  а", как  их
окрестил  кто-то из бывших зеков, вообще ничего не надо знать. Не  дай  Бог,
позвонят в Израиль за разрешением...
     -- Иудеи, вы ожесточились, -- сказал Иосиф. -- Это неприлично.
     Яков  заметил своим тихим,  застенчивым голосом:  -- Это --  пожар. При
пожаре спасают даже тещу.
     Засмеялись. Согласились  с  Яшей. Позвонили  .  Сергуне.Он  приехал  на
другой  день и, услышав о  затее,  побелел.  Долго молчал,  зажав бородку  в
кулак. Затея была  действительно новая и... страшноватая. Наум  и Иосиф  уже
успели "переспать" с ней, а он еще нет.
     -- Над-деюсь, Гулю вы не  потащите  на  костер? -- спросил он. Вздохнул
облегченно, услышав, что нет, не  потащат.  Вообще, от каждой  семьи  пойдет
лишь  по  одной  душе,  объяснили ему. Гурам лимит  не  установлен,  --  как
закоперщикам. Но Сергуня может не идти. Никто и слова не скажет.
     Сергуня боялся до дрожи, окрестил идею "вторым самолетным безумием". Но
выхода  не  было.  Он не мог допустить, чтобы и он, и его  группа  оказались
отброшенными. --  Ну, так, -- сказал  он, закладывая руки за спину (Отец  не
любил этой  его привычки. "Ты что, как зек, -- говаривал  он. --  Размахивай
руками, как свободный  еврей!", --  Ну, так, -- повторил  он  и,  вскинув  с
вызовом  бородку цвета соломы, продекламировал  с  отчаянной веселостью:  --
"Лечу и встречным звездочкам кричу: Правей!..."
     Яков и  Меир Гельфонд набросали документ на имя председателя Президиума
Верховного Совета СССР. Все  согласились  с  ним, что требования должны быть
самыми умеренными. Бессмысленно, скажем,  гневаться  на  то,  что  советская
пресса освещает события в Израиле необъективно. Горбатого могила исправит...
Этот и подобные "дежурные" пункты решили обойти. Говорить о реальном.
     1. Освободить узников Сиона.
     2.Отменить  "характеристики   с   места   работы   или   разрешения  от
родственников.  (Сколько инфарктов получено людьми на собраниях, обсуждавших
"характеристики", один Бог ведает...)
     3. Разрешить выезд всем, кто пожелает.
     4.  Прекратить  почтовый  произвол.  Не  проходят  вызовы  из  Израиля,
пропадают письма.
     На  другой  день собрались у Яши, четко  разработали  план, кому  и как
подходить к  Президиуму Верховного  Совета.  Чтоб не перехватили  по дороге.
Все-таки двадцать четыре еврея  вместе -- это уже подозрительно...За день до
похода встретились снова. На этот раз у Сергуни: он самый осторожный, за ним
"хвосты" не ходят. Сергуня к  тому же жил в институтском доме  на  Ленинских
горах.  Народ в этом  доме  законопослушный. Вне подозрений... Ждали  только
Яшу. Ждали полчаса.  Час, обходя "ботанический сад" Сергуни (вся комната его
была заставлена горшками с диковинными кактусами).
     -- Яков  Натанович, что, того?..  -- спросил кто-то  из "ястребов".  --
Отвалился?.. -- Придет! -- возразил Сергуня. -- Не может не придти!
     Яков не пришел.  Он остался  у  себя, в клинике Александра  Николаевича
Бакулева.* Понимал, что завтра из Президиума Верховного Совета его отвезут в
тюрьму.  В  лучшем  случае отберут  пропуск в  клинику. И он -- прощался.  С
клиникой,  а вернее,  со  всей своей прошлой жизнью: клиника-то  и была  его
жизнью.
     По коридору провезли  каталку с оперированным,  свернули  в  палату. Он
шагнул следом, -- знал в своем отделении всех. Невольно задержался у большой
солнечной комнаты, в которой проводились утренние летучки. Улыбнулся светло,
как улыбаются порой детским воспоминаниям. Здесь случился, на глазах у всех,
его первый позор, обернувшийся удачей... Воспоминание было столь острым, что
он,  как   наяву,   услышал   мужской  бас   Анны   Степановны   Тарасовой,*
снисходительно упомянувшей тогда о нем.
     Анна  Степановна  Тарасова, крупная, властная женщина, всю жизнь отдала
хирургии,  даже замуж  не  вышла. Она была единственной  женщиной-хирургом в
клинике  Бакулева.  Бакулев  не  оставлял у себя в  клинике врачей-женщин  и
евреев.  Она,  помнится,  дежурила  в ту  ночь  в  приемном  покое,  крутая,
насмешливая  Анна Степановна,  а  он, Яша-практикант, только что прибывший в
клинику,   крутился  возле  нее.  Она   оглядела  критически   пышноволосого
практиканта с розовыми щечками и прохрипела прокуренным  голосом: -- Вьюнош,
поболтайся возле меня еще часа два, затем иди  в  послеоперационную  палату,
там  лежит старуха  Круглова, А.  А.,  восьмидесяти  четырех лет  от роду...
Удален желчный пузырь, пульс нитяной... Поддержи ее  до утра, утром доложишь
на летучке, как ты ее спасал и -- спас... Понял?
     Он убежал к умиравшей  старухе,  "поддержал", как мог, а утром сидел на
летучке,  или  "утренней  конференции",  как  они  назывались  у  профессора
Бакулева. Это  и впрямь  были конференции.  Дежурный,  старший врач бригады,
подымался  и  говорил  обо  всех  поступивших  за  ночь  больных,  обо  всех
поставленных  диагнозах.  И...  обо всех ошибках. За малейшую  неправду  или
неточность  в  сообщении  о диагнозах  врач  изгонялся из  клиники  Бакулева
немедленно. Это знали все, и потому разговор здесь шел как на духу.
     Яша  и  сейчас,  спустя  двадцать  лет,  видел  все,  как  наяву.  Анна
Степановна положила  на стол свои большие, сильные руки, творившие чудеса, в
чем  он вскоре  убедился.  Рассказала о сложнейших  операциях.  Затем как-то
напрягла, распрямила свою большую, с мужскими плечами, фигуру и поведала тем
же ровным густым  басом о  том, что  был привезен больной. Она назвала  имя,
отчество, фамилию, год рождения.
     --  ...Я его осмотрела, поставила  диагноз:  "Прободная язва  желудка".
Произведена  срочная операция. Найдена "апения  ".  Брюшная  полость  зашита
наглухо.
     Яша сидел в заднем ряду, поднял руку, спросил своим ясным,  вибрирующим
от волнения тенорком:
     -- Анна Степановна, а что такое "апения"?
     Грубый голос Анны Степановны стал еще ниже, почти хриплым.
     -- Пенис -- знаешь, что такое? "А" в смысле отрицания, -- проходили? Ни
х... не было найдено!
     Яша  упал  на  стул,  его  торчавшие  уши, которые  едва  мог  прикрыть
старательный  зачес, запылали.  Он всю  конференцию  горел,  как на  "адском
огне". Продолжение едва расслышал.
     -- ...Вьюнош этот, наш новый практикант,  --  Анна Степановна взглянула
на листочек.  -- Яков Натанович Гуров...  в  это  время  помогал  в приемном
покое. Он сказал, что у больного нет прободной язвы.
     Бакулев вскинул брови. -- Почему оперировали?
     -- Так ведь...  вьюнош!  Первые  минуты практики.  Не придала значения,
Александр Николаевич. И на старуху бывает проруха.
     --  До-садно!  --  сказал Бакулев,  и  все  поняли,  что  вторую  такую
"проруху" он не простит. Даже  Анне Степановне, фронтовому хирургу,  спасшей
от  смерти  тысячи. Бакулев  вскинул голову,  чтоб  разглядеть этого Гурова.
Произнес   потеплевшим   голосом:  --  Вьюнош...  Как  вас?  Яков...  как?..
Натанович?..  --  Бакулев скривил губы,  словно  черный перец раскусил. -- Я
слышал от... -- Он назвал имя декана из мединститута, в котором учился Яков,
-- что ты диагност милостью  Божией.  Думал, вранье. Купец товары продает --
чего не наплетет,  цену вздуть. Ежели так дальше  пойдет, останешься у меня.
Хирург, дорогой мой, это терапевт, который знает хирургию. Понял?
     --  Вряд ли вы меня оставите,  --  с огорчением донеслось из последнего
ряда ... Натанович я, если помните. Яков Натанович...
     -- Никакой  ты не  "Натанович"!  --  властно произнес Бакулев. -- Ты --
Гуров  Я. Н. Мой тезка. "Николаевич". Все поняли? -- И он поглядел в сторону
самого  отъявленного  своего  "жидомора",  секретаря  парткома,  у  которого
вытянулось лицо, и который проповедовал, не  стесняясь, что жиды, как клопы.
Одного запустишь -- расплодятся -- житья не будет.
     Спустя месяц  в клинике был вывешен  приказ о  назначении на  должность
врача-ассистента Гурова Я. Н.
     Бакулев окликал нового своего коллегу радушно "Николаич". Брал почти на
все  обходы  и  спрашивал  неизменно:   "Николаич,   что  скажешь?"  Однажды
задержался возле желтого, как дыня, больного, прочитал чуть ли не по складам
его  карточку:  "Джон  Маккензи  Брык..  то  есть  Брук".  Добавил  от себя:
"Дипломат". Назвал болезнь по  латыни, пояснил, что этого Джона  оперировали
уже  в  Венесуэле,  в  Нью-Йорке.  Словом,  восемь  раз.  В  мировых центрах
хирургии. Результат плачевный. Тяжелый желчный свищ, истекает желчью. Поднял
глаза на Якова. -- Исследуешь и -- делай девятую операцию, последнюю...
     Когда  Джон  Маккензи  Брук  покидал  клинику,   бледно-желтоватый,  но
совершенно здоровый, Бакулев позвал  к себе  Яшу и спросил, чего он хочет за
этого Маккензи Брыка. В награду. Яша потоптался в нерешительности и  сказал:
--  Отца  моего звали "Натан".  Был он  командующим армией  в гражданскую. В
тридцать седьмом его взяли и... навсегда. Я прошу -- в награду, -- чтоб меня
называли по имени расстрелянного отца -- Натанович!..
     Раза  два   Бакулев  действительно   окликал  Яшу  "Натанычем".  Бросит
привычное  "Николаич", потом  поправится с досадой: "Кхы...Натаныч". А потом
будто и  забыл. Снова "Николаич" и  "Николаич". Он был гениальным  хирургом,
Александр Николаевич Бакулев; то, что он стал со временем этаким саратовским
купчиной-- русофилом, --  такое уж  время... Впрочем,  у каждого гения  свой
"закрут". Приходилось терпеть.
     И все  же  Яков Натанович  ушел  бы от  него (из клиники Бакулева брали
всюду!), приглядывал место, да случилось в один из дней навсегда памятное.
     ...Яков Натанович  ступал  по  коридорам  клиники  бесшумно,  словно он
больше не имел  права  тут ходить;  посидел в полумраке на стуле, на котором
всегда отдыхал  -- курил после операции. Задержался возле ординаторской. Как
всегда,  заглянул  в нее:  у  двери,  вдоль  стены  стояли  тапочки. Хирурги
надевали их, прежде чем идти в операционную.
     В  клинике  работал  некогда профессор  Гуляев,* потомственный  русский
интеллигент,  чистая,  добрая  душа.  Когда  началось "дело врачей-- убийц",
взяли  и  Гуляева.   Видно,  кого-то   раздражал   он   своей   подчеркнутой
порядочностью. Тем, что не все  одобрял. Не всегда аплодировал, когда врачи,
хлопая,  даже  вскакивали в  экстазе...  Остались  в  ординаторской  тапочки
Гуляева. Новые  тапочки, и самые большие. Вместе со всеми в тот страшный для
медиков  день  вошел  в ординаторскую  молодой  хирург  Микаэлян*  (ныне  он
директор  института сердечной  медицины в Ереване, бо-ольшой  человек). Стал
перед  операцией  переодеваться.  Как  и   Гуляев,  Микаэлян  был   высоким,
разлапистым. Откинул он свои изношенные, почти развалившиеся тапочки и начал
примерять  гуляевские, заметил нарочито бодро: --  Ну,  вот и достались  мне
тапочки!
     В  эту  минуту открылась  дверь,  появился  Бакулев.  Скосил  глаза  на
Микаэляна, уже надевшего один тапочек Гуляева. Бакулев ни слова не произнес,
показал только жестом самым  решительным: "Сойди с  тапочек!" И неторопливо,
при общем молчании, почти оцепенении врачей, пригнулся, взял тапочки Гуляева
и  унес  в  свой  кабинет.  Через  открытую  дверь кабинета было  видно, как
Александр Николаевич отомкнул своим ключом письменный стол, выдвинул верхний
ящик,  положил туда тапочки Гуляева и закрыл ящик на ключ. Затем он вернулся
в ординаторскую и сказал: -- Ну, что ж, начнем утреннюю летучку.
     Все   простил   ему  тогда   Яша:  и   "купецкое"  покровительство,   и
"забывчивость",  хотя  знал  Яша,  что Бакулев не  забывал  ничего.  А  если
забывал, то только то, что хотел забыть.  Мол, не было никаких "Натанычей" в
его клинике и -- не будет.
     Чаще  всего  Яша  пропускал   мимо  ушей  этот  его   хозяйский  окрик:
"Николаич", но  иногда он чувствовал себя  так, словно  он  вместе  со своим
гениальным шефом плюет  на  могилу отца. Подумаешь, расстреляли  "Натаныча".
Эка невидаль!..
     Когда улетел  Дов  и Гуры  принялись  всерьез толковать об отъезде,  он
сказал горестно:  --  Ушел бы!  Босиком!.. Да разве  дадут?! И  сейчас возле
ординаторской,  опираясь спиной  о дверной косяк,  он отсекал  --  от самого
себя! -- всю свою жизнь. Весь свой начисто  промытый мир, с запахом клеенки,
йодоформа  и стонами умирающих,  которых возвращал  в  этот  проклятый  мир.
Сколько он сделал этих операций? Кажется, восемь с половиной тысяч.
     Но, если он останется здесь, в радостях удач, в сытости и  уважении, он
-- дерьмо!.. "Кто отца предал, мир предал", -- сказано недаром.
     Яков Натанович добрел только до середины коридора. Дальше не мог и шага
сделать. Не  было сил... Там,  в  конце,  лежали его больные,  которые ждали
операции.  Раввин  из  московской синагоги  и  православный  священник.  Они
подружились, эти два старика. Целые дни говорили и  говорили. На русском, на
латыни, на иврите. Но если могут жить душа в душу даже они?! -- Николаич! --
услышал  он зычный голос Анны Степановны. Яков Натанович круто  повернулся и
бросился бежать -- топать по  коридору, по лестнице, едва не сбив больного и
на бегу снимая, почти сдирая с себя халат.
     Утром  он не опоздал, встретился с  Наумом  секунда в секунду.  У метро
"Библиотека  Ленина", как  договорились. Полминуты,  не  более, ждали  Меира
Гельфонда, который собирал подписи под письмом. Меир, как известно, и зимой,
и летом ходил с непокрытой головой, а тут вдруг явился в потертой солдатской
ушанке. Позднее,  когда сидели  в  приемной,  объяснил: --  Неизвестно,  где
придется ночевать. И будет ли там подушка...
     Но сейчас было не до  разговоров. Меир не сказал, а скорее выдохнул: --
Двинулись!
     Счет  жизни  пошел   уже   по  другому  времени.  "И  даже  по  другому
летоисчислению", как говаривал позднее Иосиф Гур.
     Приблизились к подземному переходу -- ждут! Двое  в серых шляпах мнутся
у  входа в подземный переход. Шляпы на них, как на корове седло. Таскали  бы
армейские ушанки! Своих "шляп" Наум знал.  Кто привел "хвост"? Шепнул Меиру:
-- Твои?
     -- Нет. Этих я вижу впервые.
     -- За мной... я, вроде, тоже не замечал, -- виновато прошептал Яша.
     И  вдруг еще появились:  пятеро шляп, спешат наперерез от Манежа, через
улицу, на красный светофор, визжат тормоза машин. Шляпы ускоряют  шаг. -- Не
дойдем, -- мелькает у Яши.
     От метро  до  Президиума Верховного  Совета, через  подземный  переход,
максимум  три  минуты  ходьбы.  Наума  аж  заколотило:  --  Зайдем  в  дверь
Президиума или повяжут на дороге?
     Движутся настороженные, "на нерве", широким шагом, с трудом преодолевая
желание ускорить  его,  а  то  и припустить бегом.  Видят  боковым  зрением:
"хвосты"  торопятся со всех сторон, но вроде... не  за ними идут. Непонятно!
Но  --  дай  Бог!  Зашли  в  приоткрытую  кем-то  заскочившим  до  них дверь
Президиума Верховного  Совета  в десять часов пятнадцать секунд. Только один
изо всех опоздал, устроили ему позже головомойку.
     Вскоре выяснилось, почему появились "хвосты". И Наум, и Геула, и Володя
Буковский,  которого она  держала в  курсе "еврейских  планов", предупредили
иностранных  "корров",  чтоб  те  в  десять  ноль-ноль  крутились  у  здания
Президиума  Верховного Совета СССР. "Корры",  увешанные  фотоаппаратурой или
магнитофончиками, стали подходить и подъезжать и, естественно, привели  свои
"хвосты".  "Корры"  не  ведали, зачем  они спешат к  Президиуму, а  "хвосты"
понятия не имели,  куда мчат "корры" в такую рань. Однако изобилие "хвостов"
заставило  почти всех  ускорить шаг.  В дверь Президиума  влетали с круглыми
глазами,  точно от овчарок спасались.  Заскочить  бы, а  уж обратно  как Бог
даст!..
     Меир  Гельфонд,  едва  вошли,  достал  из   бокового   кармана  пиджака
незапечатанный конверт с письмом. Шепнул  Яше:  --  Ты  подашь?  Яша  только
головой мотнул, мол, подавай! Пока не вырвали из рук!..
     Точно в десять часов двадцать секунд Меир Гельфонд подал письмо. За его
спиной жарко  дышал Яша...  Пока  шли, Меир, что  там  говорить, боялся. Вся
жизнь рушится. А новая... начнется ли новая?.. Ощущение страха исчезло -- он
точно помнит это -- в то мгновение,  когда он, пройдя в конец зала к окошку,
подал  документ и  мордастый чиновник  в окошке пробежал глазами их письмо--
заявление.  Не  дочитав"  он  скользнул  взглядом  по  подписям,  увидел  --
"коллективка", и  не  по  частному делу, и на  круглой  щекастой  физиономии
появились откровенные  злоба  и  страх.  У  того  страх  появился -- у Меира
пропал.  Наум-гранатометчик чертов, каким был невозмутимым, таким и остался.
Во всяком случае  внешне.  А с  Яшей Меир  переглянулся: увидел, у Яши тоже,
видать, отлегло только сейчас.
     Они боятся нас! Они боятся нас! Это чувство охватило и уже не отступало
весь день, колыхнувший чашу весов...
     В канцелярии  стояли армяне, подавшие заявление на выезд в Америку, две
немки. И тем, и другим  отказали. Лица у немок были белыми до синевы. Армяне
стояли с опущенными плечами, как побитые. Господи, как они глядели на Меира,
на  Яшу, на  Наума, громко  здоровавшихся  с друзьями.  Эти, шумные, похоже,
ничего  не боялись.  Оказывается,  возможно  и  такое.  Немки задержались  в
дверях,  не  веря  своим  глазам.  Какой-то  оазис  бесстрашия,  энтузиазма,
дружеской общности, веселья... Смеются!..
     А как не смеяться,  когда добежали!  Смех был, естественно, нервный, но
тем более громкий, заразительный. Инженер Фима Файнблюм, бородатый "ястреб",
рассказывал, как они договорились встретиться  с  друзьями на  Комсомольской
площади, у вокзалов, и там  сразу две шляпы взяли их на прицел. Сопровождали
до самых дверей Президиума. Похоже, "шляпы" не  успели позвонить начальству,
а  может, начальство, на  еврейское  счастье,  вышло в  туалет  или Андропов
вызвал. Некому было пресечь... "Мы летели, как ветер!" -- ликовал он.
     Чтоб не толкаться, не мешать никому, отошли к стенам, отдыхая, переводя
дух. Наум пересчитал -- 24 человека.
     -- Кого нет? -- воскликнуло несколько  голосов. --  Сергея Гурова  нет!
Сергуни! -- отозвался кто-то.
     --  Придет через  два часа, если  нас к  этому  времени  не заметут, --
сказал тучный эстрадный певец, и все засмеялись понимающе.
     -- У него лекции до трех. В четыре он будет здесь! -- пояснил Яша.
     --  Знаем  мы  эти лекции!  -- захохотал какой-то  пухлолицый парень  с
ухоженной старомодной "приват-- доцентской" бородкой. -- "...себе Наумович",
наверное, с другой стороны Манежа смотрит в  морской бинокль -- берут или не
берут?
     -- А ты кто такой?  --  налетел  на него Наум,  забыв,  что это  он сам
обозвал сводного брата  --  "...себе Наумович". -- Привели, так  сиди  и  не
булькай!
     Все  еще  толпившимся  в   дверях   немкам  и  армянам  было   сказано:
"Пра-ай-дите!"  И  они  немедленно  исчезли.  Остальным, конечно, тоже  было
предложено "па-акинуть помещение". Подали прошение и все!
     В ответ хлынуло  такое разноголосье, что  чиновник машинально попятился
за  свой заборчик  с калиткой. Оттуда  появился вскоре начальник канцелярии,
нечто пустоглазое, упитанно-безликое, в  жестко отутюженном, как  у танцора,
костюме.  Начальнику было заявлено  Меиром Гельфондом,  что  они  не  желают
говорить ни с одним чиновником.
     -- Требуем  председателя  Президиума Верховного Совета  СССР Подгорного
или кого-либо из членов Президиума Верховного  Совета СССР! -- повелительным
тоном произнес Меир Гельфонд, держа в руке за тесемки армейскую ушанку. Наум
шагнул вперед и добавил:
     -- Встреча будет коллективной. Со всеми 24-мя участниками!
     Начальник канцелярии попросил, преодолевая испуг и ярость, разойтись по
домам!  В ответ все разошлись к стульям, стоявшим у  стены, и уселись, давая
понять, что разговор на эту тему бессмысленен.
     Тогда  чиновники  как бы перестали  обращать на евреев внимание. Но  во
взглядах их горела злоба,  которую они  и не скрывали. За внутренней  дверью
гебисты поставили магнитофон;  он  работал, не переставая, записывая  каждую
реплику, кашель,  чихание.  "Интересно, на сколько часов рассчитана бобина?"
--  сказал  самому  себе  Наум  и  поднялся,   чтоб  исследовать  гебистский
магнитофон; сразу несколько рук схватили полы его мятого пиджака, усадили.
     Когда Яша вышел  в  туалет  (туалет был  за  дверью приемной),  один из
гебистов двинулся сзади, прошипев:
     -- Я бы вас всех задушил! Яша обернулся к нему круто: -- Что? Что?
     -- Нет, я ничего не сказал!! -- вскричал гебист.
     Темнозеленые,  плотные  портьеры  затеняли приемную.  С  улицы,  скорее
всего,  не видно ничего.  Там шуршали машины.  Позднее узнали, что к  задним
дверям подогнали несколько  милицейских фургонов.  Тюремщики  ждали команды.
Команды не было. Сидели смиренно часов пять...
     -- Неужели нас отпустят?  -- прошептала на ухо Науму женщина с золотыми
серьгами, по форме напоминающими театральные  люстры. -- Такого еще не было!
Смотрите, как  ярятся.  Как  псы  на цепи...  И  не  берут. Почему, а?  Наум
усмехнулся:
     -- Зимой, помните, наши свирепые  судьи кол заточили и -- сами  на него
сели. Теперь, вот, сидят. Хочется им рявкнуть, а кол уже  в глотку вошел. Не
рявкается...  Понимаете?  Не  рявкается!  Та  покачала своими  люстрами.  Не
поняла,  что  после  "самолетного"  приговора  кое-что  в  мире  изменилось.
Парадная приемная Москвы была, что уж  там говорить! не  очень уютна.  Стало
душновато. Острее  ощущался  запах  грязноватого  пола,  разгоряченных  тел.
Вокзальный запах, застоявшийся здесь годами, десятилетиями. Конечно, если бы
у слез был запах, этот запах перебил бы все. Если бы у слез был запах!..
     Посередине  высился  громадный   стол  цвета  морилки,  пожалуй,   даже
потемнее. Казенный стол, непраздничный. Чернильницы вделаны в него намертво,
не передвинешь. Как в тюремной канцелярии", -- подумал Меир Гельфонд.
     В  четвертом  часу эстрадный певец воскликнул, что он проголодался. Все
восприняли  этот возглас сочувственно:  поесть  было  бы неплохо. Оказалось,
стулья, стоявшие вдоль стен,  не привинчены. Их тут же перетащили к столу и,
откинув  казенные ручки, принялись доставать из  пакетов и  авосек  домашнюю
еду. Чем-чем,  а  бутербродами  запаслись.  Наум  не удержался,  сказал:  --
Взгляните на чиновников! Как гиены глядят.  Святая  святых, а тут, извините,
жрут! Эх,  будь это  три месяца  назад, спустили  бы они  на  нас  конвойных
овчарок. Это уж как пить дать!
     Никто  не  сделал  сидевшим  у стола и жующим  даже замечания.  Позднее
узнали,  что в соседнем  кабинете находился  председатель  Верховного Совета
РСФСР Яснов, бывший мэр Москвы,  человек  властный, грубый, но... далеко  не
глупый.  Он,  по  сути,  и начал переговоры. Начальник  канцелярии  был лишь
мальчишкой-- гонцом.  Наум назвал его армейским словцом  "карнач" (начальник
караула).
     Яснов  то и дело разговаривал  по  кремлевской вертушке; т а м решались
сейчас  судьбы двадцати четырех  "еврейских десантников",  как  их  называли
позже. Потому затихли чиновники. Не ведали б о я р с к о й в о л и.
     Вначале  Наум  говорил, чтоб  никто  .не  отделялся, даже в  туалет  не
выходил. Закрутят  руки,  бросят в машину -- пикнуть не успеешь! Но сходил в
уборную Яша  --  вернулся, сбегал  еще кто--  то  -- вернулся.  Теперь уж не
боялся  никто и  ничего.  У  Юлии  Винер,*  высокой интеллигентной  женщины,
работавшей в кино,  начались боли в суставах.  Наум  сказал ей  спокойно: --
Юля, можешь поехать домой, взять свои таблетки и вернуться обратно.
     Юля, в сопровождении боевитого и  плечистого  "ястреба"  по имени Лева,
отправилась домой, взяла лекарства и вернулась.
     Двери  приемной  Президиума   Верховного  Совета  были  блокированы.  В
приемную  не пропускали никого. Юля Винер  и Лева прошли туда  и обратно.  У
входных дверей даже вопроса не задали. Запомнили! Ровно в четыре часа влетел
Сергуня. Он сказал "шляпам" у входа: -- Я из этой группы.
     И оцепление  расступилось.  Лишь  взглядами  проводили. В  пять  вечера
приемная закрывалась официально.  Заперли двери, задернули  все занавески  и
пропустили  уборщиц,  которые  стали мыть тряпками  паркетный  пол. Уборщицы
ворчали беззлобно, что посетители мешают убирать.
     "Десантники"  переходили  с  невымытой  части  пола  на убранную  --  в
разговоры   не   вступали.  В  половине  шестого  снова  вкатился  начальник
канцелярии. -- Пожалуйста, выходите!
     И  заговорил вдруг по-человечески: мы  вот  встретимся с  вами попозже,
поговорим. Вы же знаете. Подгорного нет, он в Китае...
     Эстрадный певец вдруг выпалил: -- Ну, что вы не можете ни  одного члена
Верховного Совета найти? Хоть бы Буденного привели.
     На него зашикали. Наум руками всплеснул. -- Замолчи, Спиноза!
     Кто-то захохотал, но сразу оборвал смех. Спустя час "начальник караула"
появился снова, тон его заметно помягчал:
     --  Сегодня никто с вами не встретится. А завтра или послезавтра...  мы
вам скажем, когда... мы готовы встретиться,  например, с  двумя-тремя... вот
ты!  Ты!  И  ты! -- Он  точно знал, кого  лучше выбрать.  С ним  не спорили.
Разошлись по  своим местам у  стены. Сергуня рассказал:  понаехали  "корры".
Поставили свои машины у Манежа. У двух машин "шляпы" разбили стекла. "Корры"
отъехали. Правда, недалеко.
     -- Здесь, у Манежа, остался  для  связи  только Владимир Буковский,  --
добавил он.
     -- ...С которым,  ты считаешь,  не  надо  иметь  дела!  --  не преминул
заметить Наум. Сергуня стал красным, как бурак; промолчал...
     Вдруг резво  выскочил  "начальник  караула", пригласил всех  наверх, на
второй этаж,  где  их  ждал  такой  же  безликий, круглолицый  человек,  как
"карнач",  только потучнее,  покрупнее  на вес. Он начал тут  же  не кричать
даже,  а орать,  как орут  на провинившихся зеков. Налился кровью,  орал  --
стекла тенькали.  В ответ ему заорали все сразу, не сговариваясь. А попробуй
перекричать двадцать пять евреев!  Как только евреи заголосили,  он затих, а
потом сказал почти спокойно, точно это не он грохотал только что: -- А чего,
собственно, вы  кричите?  Вам, вам и  вам, -- он  ткнул  пальцем  в  сторону
стоявших, --  уже есть решение. Можете идти  за визами. Дайте нам две недели
-- выпустим всех...
     С утра все  были в ОВИРе, в  Колпачном переулке.  Меиру Гельфонду  виза
была готова. Семь  дней  --  и  убирайся в свой Израиль. Фима Файнблюм вышел
пританцовывающей  походкой:   ему   тоже   дали  семь   дней.   Широченному,
медвежатистому Володе Слепаку сказали:
     -- Мы сегодня  не можем дать вам окончательного ответа. Приходите через
две недели.
     Гурам объявили недобро: -- Ваш вопрос еще  не решен! Они было приуныли,
но спустя месяц к Яше  постучали два чиновника  из  райкома партии  и начали
осматривать квартиру.
     Яша тут же позвонил Иосифу и Сергуне: -- По-моему, наше дело на мази!
     В  ОВИРе, куда он тут же отправился, сказали: -- Поедешь, если заберешь
с собой тещу.
     -- Теща не чемодан, -- ответил удивленный Яша.
     -- Забери  тещу, я тебе добра желаю,  --  сказал  появившийся откуда-то
"Золотухес". -- Забери тещу, иначе не уедешь. И так все на ниточке.
     Яша поглядел  на "Золотухеса", который явно желал,  чтобы все кончилось
миром, сказал, преодолевая обычную скованность:
     --  У тещи есть вторая дочь, муж, родители.  У мужа  --  братья,  жены,
дети... Если  мы так начнем тянуть  за веревочку, может быть, и вам придется
ехать в Израиль!
     -- А что, я бы тоже прокатился! -- воскликнул "Золотухес" и загоготал.
     В какие-то года ОВИР начал вдруг выдавать визы желающим  покинуть СССР!
Иосиф, судьба  которого  "решалась" в  ЦК двенадцать лет  подряд, отчетливее
других представлял себе, что ныне происходит т а м...
     Жидоморы  из ЦК  отступали с боями, огрызаясь и отводя душу на случайно
попавших  под руку  жертвах.  "Мы  недооценивали  еврейскую  оппозицию
",
  --
признавал  в те дни Суслов,  "вечный"  секретарь ЦК КПСС. Похоже, "еврейский
десант" лег на чаши  весов  полновесно. Т а м вынуждены были, скрепя сердце,
чуть   приподнять  пограничный  шлагбаум,  за  который,  считали,   выскочит
несколько сот оголтелых, ну, от силы -- тысяча - другая...
     Из  двадцати  пяти  "десантников"  дали  визы почти всем.  Кроме Гуров,
которых и чиновники ЦК и гебисты,  будь их воля, сварили бы живыми в кипящей
смоле.  От них, считали, все и началось... Из-за этой семейки Америка  вдруг
заметила в СССР евреев, жаждущих его покинуть. Влезла в "жидовские дела"...
     Троих из  еврейских десантников все-таки зацепили.  Инженеров Владимира
Слепака, Владимира Престина и  Павла  Абрамовича.  Надо  же  на  ком-то душу
отвести! Отшвырнули, оставили в Москве, по словам  Иосифа  Гура, памятниками
устрашения...
     Однако в "железном  занавесе"  зазмеилась трещина...  В середине  марта
взвихрились   слабые   весенние   метели.   Казалось,   они-то   и   пьянили
пошатывающихся от счастья людей. В разных концах Москвы  шли шумные проводы.
Гитара Сергуни не  умолкала.  Русские  соседи ошалело  смотрели  на  евреев,
которые смеялись в глаза  милиции, а каких-то мордастых, в шляпах, отгоняли,
как  собак. А затем танцевали на лестничных площадках, у подъездов. А к иным
и русаки заглядывали с поллитром в кармане...
     "Оазисы бесстрашия" ширились. Уезжающих  (это стало обычаем)  провожали
сотни  людей, знакомых и незнакомых. У некоторых не было  денег  на визы, на
угощения.  Что ж, России не привыкать  к безденежью. Шапка по кругу!.. Никто
не  брюзжал,  не завидовал. Людей объединяло чистое  чувство ~  сорадости, с
которым провожают на волю засидевшихся зеков.
     Когда Юлий  Даниэль вышел из лагеря,  он спросил своего сына,  как люди
приходят к сионизму. Он не  мог этого понять.  -- Очень  просто,  -- ответил
сын. -- Приходишь первый раз на проводы. Потом ты уже сионист.
     Спустя  несколько  месяцев Леонид  Брежнев  отправлялся  с  визитом  во
Францию.  Он  уж слышать  не  мог,  болезный,  вопросов о  евреях.  С мыслей
сбивают!..  Он  взлетел  с  бетонной  полосы  Шереметьево,  а  следом  стали
подыматься, один за другим, самолеты с евреями, а затем -- и неевреями. Чудо
свершилось!..
     "Евреи, летайте самолетами Аэрофлота!" -- кричали, с легкой руки Наума,
провожавшие в аэропорту. Кричали почти каждый раз.
     Аэрофлот   заработал  на   международных  рейсах  с  немыслимой   ранее
нагрузкой...
     Гуры  провожали  всех  и  всей  семьей,  но  однажды  в  Шереметьевском
аэропорту  не  появился  Яша.  Не  вернулся  он  и домой. Стали  звонить  по
московским больницам. Отыскали... Оказалось, когда Яша вошел в свой подъезд,
его ждала группка людей лет двадцати шести, тридцати. У одного из них была в
руках  железная  труба,  наполовину  обернутая  газеткой.  Именно   так,   в
собственном подъезде, избили до полусмерти дочь Соломона Михоэлса, а позднее
угробили,   проломив  висок,  замечательного  поэта-переводчика  Константина
Богатырева.
     Яша  попятился  назад, но  в  это время  был опрокинут  ударом  в лицо.
Просчитав затылком каменные  ступени и  на мгновение потеряв сознание,  стал
приподыматься.  Увидел  сквозь  заливающую  глаза  кровь,  как  замахивается
железной трубой человек в котелке, напяленном на уши. Яша машинально спрятал
руки за спину: удар такой трубой по рукам, и -- ты больше не хирург...
     На  счастье Яши,  из дверей  квартиры,  расположенной на первом  этаже,
выкатилась  старушка с  кошелкой. Оглядевшись,  она кинулась обратно в  свою
комнатку и закричала в открытое окно пронзительным диким голосом: -- Караул,
убивают доктора! Убивец в шляпе! Убивают, люди добрые!
     "Воспитательную бригаду"  как  ветром  сдуло...  Яшу доставили в Первую
Градскую с легким сотрясением  мозга  и многочисленными кровоподтеками. Глаз
опух и почти затек.  У щиколотки  обнаружили трещину в кости, и Яша  до зимы
ходил с  костылем.  Радиостанции мира  передали об этом скупо. В  Москве уже
били юных демонстрантов, поэтов-диссидентов -- тема была не нова.
     А спустя  неделю и  Сергуня  получил  весточку-повестку  на официальном
бланке,  --  явиться к районному психиатору.  На этот раз  его спасли Володя
Буковский и Наум: тема "психушек" Западу еще не приелась--
     Свою чашу Сергуня испил в декабре 1971 года, когда он, наконец, подал в
ОВИР документы, а те, как водится, потребовали "справочку" с места работы.
     "Справочка"  (об этом знали  все) не была  нужна  никому.  Ни ОВИРУ, ни
Сергуне. Это была торопливо воздвигнутая партийной властью  "пыточная мера",
которую, как  известно. не  все выдерживали. Пожилые люди, случалось, падали
замертво.
     Ордена  Трудового Красного  Знамени институт готовился к  "делу  Сергея
Гурова"  задолго.   Конференц-зал  был   набит  битком.  Поначалу  партийный
следователь  из  райкома  сообщил,  что,  как  установлено  соответствующими
органами,   Сергей  Гуров  вовсе  не  Гуров,   а  Гур-Каган,  свое  истинное
происхождение  от  народа  скрыл.  И то,  что он  был  допущен к  студентам,
непростительное  ротозейство дирекции  вуза и всех, кто его  покрывал. Затем
устрашенный зал  часа три  кричал, что  "пресловутый  доцент"  Гур-Каган  не
случайно "пролез в ряды",  что он агент  мирового сионизма, жулик,  изменник
Родины-матери,  "яблоко  от яблони  далеко  не  падает", место Гуру-Кагану в
тюрьме  или  Биробиджане и что  справки изменнику  никакой  не  выдавать,  а
передать дело городскому прокурору.
     Институтский  слесарь,  приглашенный  как "истинно-русский  человек"  и
"голос  самого  народа" в первый ряд, харкнул  "изменнику  Родины"  в  лицо.
Поскольку истинно-русский человек был в  сильном подпитии, его тут же увели,
но  "проработка" после  его  выдворения не ослабла. Напротив,  набрала силу,
особенно когда в синих глазах Сергуни мелькнул испуг...

     ЧАСТЬ II 
ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
     1. ПРОЩАЙ, ГУЛЯ! ПРОЩАЙТЕ ДРУЗЬЯ!
     О том, что  Иосифа Гура,  кажется, выпускают, я услыхал  в  ОВИРе, куда
меня  вызвала подполковник  КГБ  Окулова,  или попросту АКУЛА, как ее теперь
называли. Всех, кто  в тот день получил разрешение  на  выезд, оповестили по
телефону. Двенадцать  семейств  звонили  всем,  кого  знали:  разрешил и!  Я
поздравлял и отвечал растерянно: "А  у меня открытка к Акуле!" Одни начинали
утешать,  другие  смущенно  умолкали, чтобы  не  растравлять мне  душу: коль
открытка к Акуле --  это отказ. Акула держала меня под  своей дверью  четыре
часа. Входила,  уходила, оглядывая меня  неподвижными рыбьими глазами. Снова
появлялась,  как  бы  не  слыша  моих  недоуменных вопросов,  и  только  раз
процедила  сквозь  зубы: -- Вызвали -- ждите!  Рассвирепев, я  направился  к
начальнику  московского  ОВИРа, который располагался  на  втором  этаже, вне
досягаемости. Часовой на лестнице преградил мне путь, я произнес вполголоса,
властно: "К Смирнову!",  и  он неуверенно  посторонился. Смирнов, рыхловатый
немолодой чиновник с  подполковничьими погонами, оторвался от папок и поднял
на меня красные от бессонницы глаза. -- Сколько держит, говорите? -- устало,
без удивления,  переспросил он  и поднял трубку  внутренней  связи.  "Акула"
появилась  внезапно  и тихо. Не пришла,  а  -- вынырнула. Смирнов спросил ее
недоуменно,  чуть отстраняясь от  нее  и  интонацией и жестом, в  чем  дело.
Оттянув рукав  синего  милицейского кителя, показал  ей на свои ручные часы.
Мол, вызывали на  десять  утра, а  сколько  сейчас? Окулова сжала бескровные
губы  и  промолчала.  Смирнов  углубился в  бумаги, лежавшие  перед  ним.  У
Окуловой  подернулась щека, круглые  глаза ее  пристально глядели куда--  то
сквозь  меня. Смирнов  поднял голову. Снял очки. Ждал вместе со мной ответа.
Не дождавшись, круто, всем  корпусом, повернулся к ней. Седеющие  волосы его
встряхнулись.  -- Ну, так что?  Лицо у  нее налилось кровью и стало злобным,
как у тех дамочек в  МК партии,  которые  кричали  мне: "Как это может быть,
чтобы русский писатель и  --  еврей?!" Бог мой,  как  ей  не хотелось ничего
говорить; позвонили ей,  что ли, обо мне или она сама, по своей воле, решила
помытарить  меня?   Выдавила,  наконец,   из   себя:  --  По-жа-луй,  мож-но
оформлять... Я вышел из кабинета взмокший,  еще не  веря удаче, и здесь,  на
втором  этаже, в полутемном коридоре, где курили сотрудники, услышал обрывок
разговора: -- Воркута  двинулась в Израиль.  Держись, жидочки! Я,  не медля,
позвонил Гурам и узнал, что снова, в четвертый раз, отказали Науму и  Геуле.
А  Иосиф  с  женой,  Сергуня  и  Яшино  семейство  получили  разрешение.  --
Отс-cидели свои срока, -- звучал в трубке  изможденный,  свистящий голос. --
Отбурлачили!  Теперь  с-сама  пойдет,  с-сама  пойдет...  Договорились,  что
полетим   вместе.   Потом  со  мной  говорила-плакала  Лия,  семью   которой
разрубали,как  топором. На этот раз во имя "объединения семей". Затем трубку
снова  взял Иосиф, спросил, когда я  отправляюсь в Союз писателей... -- Один
не ходи! -- вскричал он. -- Там гад на гаде верхом сидит и гадом погоняет...
Ты что, от  радости обалдел? Ресторанные стукачи  вот  уже месяц вопят,  что
тебя  ни в коем случае нельзя выпускать.  Если ты в Москве в  лицо членам ЦК
сажал такое, что же ты напишешь на Западе?! Они зря не вопят. Боюсь, в твоем
деле что-то меняется... Ты давно  там не был?!" Я не  был  в Союзе писателей
СССР  с тех пор, как меня исключилииз него. Западные радиостанции месяца три
уже передавали мое  открытое письмо  Союзу писателей  "Почему?", в котором я
объяснял,  почему  я,  русский  писатель, не желаю жить  в советской России.
Самиздат  раскидал  "Почему?"  по  всей  стране.  Мне  захотелось  тогда  на
ноябрьские праздники  1971,  поглядеть в глаза  коллег,  которые будут  меня
исключать. Пойти  на  "гражданскую  казнь лично... Когда я вошел  в "дубовую
ложу",  поймал  себя на том, что никого не могу  узнать. Ни одного человека.
Знаю всех  много лет. И  не  узнаю никого... Неужто так волнуюсь? Но в  этот
момент бешено  сверкнули  глаза человека, сидевшего,  как  и все, за большим
"семейным" столом. Серовато-нездоровое волчье лицо. Юрий Жуков, политический
редактор  "Правды".  Никогда не видел меня  раньше, решил поглядеть.  Только
сейчас я понял, в чем дело. Все смотрят вниз, на свои колени. Глаз нет. Даже
Грибачев, старый убийца,  сидевший возле  Жукова, ставился в пол. Неужели  и
ему стыдно? Как -то не верилось... И  -- справедливо! "Безглазое" правление,
узнал в  тот  же день  от  самих  участников  расправы, получило из ЦК  КПСС
строгую директиву:  "Не давать ему новых фактов". И потому все властительные
члены  правления и секретари СП сжигали еретика молча, сосредоточенно изучая
пол. Они есть, и их нет.  -- Ты с-слышишь, Григорий, -- кричали в трубке. --
Завтра поедем  в  Союз писателей  вместе. Один  --  ни-ни! Слышишь? Домой  я
влетел с поднятыми  в руках визами: "Едем!" И тут  же опустил руки. В  углу,
возле окна,  сидел, морщась,  Юрий  Аранович,*  главный  дирижер Всесоюзного
радио и телевидения. Его только что  ударили железным кольцом в глаз,  и моя
жена  ставила  ему примочки. Если  б  на  миллиметр правее, глаз  бы  вытек.
Оказалось,  теперь  в  Москве  бьют музыкантов,  желающих  уехать  из страны
социализма.  Бьют  смертным   боем,  профессионально.  Молодцеватые  гебисты
подкарауливают их во всех районах города. Моложавое, улыбчивое лицо Юры было
синюшно-белым, однако, в  голосе звучал смех: -- Вы представляете себе, если
все музыканты-евреи, подняв смычки и тромбоны, двинутся в ОВИР?! О концертах
и говорить нечего, все замрет -- даже членов Политбюро придется хоронить без
музыки. Как же  нас не  бить? Начались звонки. Наум Гур поздравляет с  "днем
рождения"! Володя Слепак бурчит добродушно:  "Жди следом!" Валя Твардовская,
дочь  Александра  Трифоновича,  умоляет  одуматься,  не  уезжать...  Звонки,
звонки...  Иногда  снимаю трубку  --  никто не отвечает. Так в 1949 писатели
проверяли, арестован собрат по  перу или еще нет. В  коридоре ворочался, как
медведь в берлоге, Александр Бек. Без звонка пришел из осторожности. Оттянул
меня  к  вешалке,  бубнит  что-то шепотом,  кроме  постоянной  его  мусорной
"кашки", ничего не разбираю.  Он смотрит опасливо в  сторону моего кабинета,
откуда доносятся  незнакомые ему голоса,  повторяет громче: -- Что же это...
кашка... происходит? Издали меня на Западе, а денег... кашка.. не  платят. А
в Москве, сам знаешь,  вычеркивают изо  всех планов, коли т  а  м  выпустили
книгу... Скажи им... кашка... потряси их за шиворот: они  и КГБ жгут свечу с
обеих  с т о р о н... Иосиф Гур ждал меня на другое утро у стеклянных дверей
Центрального  клуба  литераторов,  которому только что нежданно--  негаданно
присвоили почетное имя бывшего генсека Союза писателей СССР  А.  А. Фадеева,
приложившего  руку к убийству  Исаака Бабеля, Мандельштама, Пильняка,  Ивана
Катаева, Киршона... -- Значит так, Гриша, -- Иосиф  взял меня под локоть. --
Всем  улыбайся.  Переходи  улицу  только  на зеленый  свет...  -- Ты боишься
провокаций со стороны...  Ильина? --  Он генерал-лейтенант КГБ, --  просипел
Иосиф  с тяжелой  убежденностью.  Гардеробщики  клуба, знавшие  всех в лицо,
кинулись снимать с нас пальто,  но глядели на меня и  Иосифа так, словно нас
только что вынесли из Союза писателей в гробах, а мы взяли, да с полдороги и
вернулись. У ресторанных дверей, как  всегда, подремывали пьяницы и стукачи.
Они  подымали  на  нас  глаза  и  --  вздрагивали,  потряхивая  головами.  Я
остановился у  лестницы, ведущей к  Ильину,  поджидая  Иосифа,  которому два
еврейских поэта, боясь приблизиться к нему,  делали знаки руками, мол, едешь
или  сидишь?.. Иосиф  тоже  отвечал им,  как  немым, --  подняв над  головой
большой  палец.  Я  ждал  его,  думая  об Ильине.  Лет  восемь  назад, когда
произносил  в  Союзе писателей  свою первую речь о  цензуре и  антисемитизме
советского  государства,  ветерок сдул с трибуны  листочки с тезисами.  Я не
стал их подбирать, продолжал говорить без них. Листочки гнало порывом  ветра
по сцене,  но -- никто не шелохнулся. Ни сановники из  ЦК КПСС, ни Федин, ни
Чаковский... Генерал КГБ Ильин быстро поднялся, собрал бумажки  и положил на
трибуну рядом со мной; я  покосился  в его  сторону. В  глазах Ильина горело
откровенное удовлетворение, мстительная радость: "Так им!" Я был поражен, но
позднее узнал, что Ильин был  разведчиком, затем Берия отозвал его и спрятал
в  тюрьму. На восемь лет.  "Спасибо, что  не кокнули", -- однажды сказал он.
После реабилитации пристроили  к писателям. Ильин жил у метро Сокол, я -- на
одну станцию ближе, и как-то он,  заметив, что я выхожу  из  Клуба, задержал
свою машину и предложил довезти меня до дома. Я уже был опальным, едва ли не
отовсюду исключенным -- при  участии Ильина. Почти что вне закона. По дороге
Ильин вытащил из бокового кармана пиджака фотокарточки дочек. Одной было лет
десять,  другой и того меньше.  Видать,  от  второго  брака, послетюремного.
Произнес вполголоса, чтоб шофер не слышал: "Из-за них и мучаюсь..." Я бросил
подошедшему Иосифу убежденно: --  Прикажут  ему -- он  нас  задавит.  А  без
приказа...  пакостить  не будет!  Иосиф выслушал  меня  и  тихонько, ладонью
подтолкнул  в спину: мол,  иди и не философствуй!  Генерал  Ильин,  большой,
усталый, в темном рабочем  пиджаке, я никогда не  видел его в форме,  закрыл
какую-то папку,  сказал, что рукописи,  не прошедшие  Главлит, я вывезти  на
Запад не смогу. И помочь он  мне не в  силах.  Когда я поднялся с кресла, он
спросил с  незлой  усмешечкой,  читал  ли  я  польского  сатирика Ежи  Леца.
Процитировал поляка: --  "Ну, хорошо, ты  пробьешь головой  стену, но что ты
будешь делать в соседней камере"...  А?  Я улыбнулся сдержанно,  сказал, что
останусь   самим  собой.  Приспосабливаться  не   буду.  --  Если  бы  хотел
приспособиться, то легче  бы к  вам, Виктор Николаевич. На черта  так далеко
ехать! Он помолчал, сказал не без горечи, с нескрываемым участием: -- Тогда,
Гриша,  тебе будет там очень трудно. -- Вдруг  пододвинул ко мне  листок, на
котором во время нашего разговора  что-то писал. На листочке  было набросано
скорописью:  "Есть у тебя рукопись об антисемитизме ЦК? Найдут -- аннулируют
визу..." Ильин сжег неторопливо листочек, выглянул  вслед за мной в коридор,
объясняя  строго официальным тоном,  что  справку-разрешение  на  вывоз моей
пишущей  машинки  я должен взять в отделе  кадров Союза писателей. Иначе  не
пройдет границу и пишущая машинка. И тут он увидел Иосифа Гура, сидевшего на
диванчике  для посетителей. Потемнел лицом. Видать,  Гур  не  скрывал своего
взгляда на  генерала КГБ  Ильина. -- Вы  ко мне?! -- Товарищ Гур записан  на
двенадцать  ноль-ноль! -- воскликнула секретарша,  вскакивая на ноги. --  Не
товарищ Гур, а господин  Гур! --  прервал ее Иосиф. Ильин захлопнул тяжелую,
обитую кожей дверь  кабинета с такой силой, что  секретарша втянула голову в
плечи.  Нахлынула  предотъездная суета. Намаялся бы  е  книгами,  если бы не
Гуры. Пришли всем семейством.  Навалились  --  три тысячи томов  увязали  за
вечер.  Посмеялись  над тем, что  государственной ценностью,  запрещенной  к
вызову,  объявлены  не только  первоиздания  прошлого  века, но  и погромные
брошюры  Союза   Михаила   Архангела,  кликушества  Пуришкевича,   Шульгина,
"Россова"... Иосиф Гур учил, как лучше рассовать "Россовых" в книжные стопы,
чтоб сия  госценность проскочила через таможню, где появились из-за  наплыва
евреев "шмональщики" из Бутырской тюрьмы.  Что там говорить, пригодился  его
каторжный опыт!.. Приехал дядя Исаак, нахохлившийся, как воробей под дождем.
Нудил: -- Иосиф! Они  молодые! А тебя куда несет? Да еще с твоим характером.
Убьют  и  виноватых не  сыщешь! Наум  рассмеялся: -- То-то  его тут берегли!
Отвезли багаж, последний раз услышал я радостное приветствие: "Гитлер вас не
дорезал!"  Услышал   от   здоровущей,   как  штангист,   багажной   кассирши
Шереметьева.  Она не могла, как уличный хулиган, крикнув,  юркнуть  в толпу.
Она  говорила только дозволенное.  Проводины шли третьи  сутки. Друзья сына,
семнадцатилетние специалисты по птицам, бобрам и тушканчикам, горланили свои
лесные песни.  На другой  день шептались  перепуганные родственники, которых
сын   видел  впервые.  Затем  пили  и  пели   писатели,   химики-органики  и
химики-неорганики, работавшие  с  моей женой Полиной четверть века. Наконец,
изгнанные  отовсюду евреи,  которые  голосили хором под гитарный перезвон  о
том,  что с "детства мечтают они о  стране, которую видели только во  сне"..
Дядя  Исаак  от  огорчения  заболел. Самые близкие  ходили каждый  день. Юра
Домбровский пил  и  с диссидентами, и  с сионистами, и с химиками. И плакал,
утешал, добрая душа:  -- Хуже не будет, ей-Богу! Звонил-чертыхался Александр
Галич: болеет,  а проститься  с  ним  не  пришли.  -- .Вы  что,  думаете,  я
-ссучился?  Схватили  из цветочницы букет  подснежников,  побежали  к  нему.
Схлынула к ночи суета, осталось, лицом к лицу  -- нервное ожидание. Прыжок в
неизвестность.  И  добрый  голос: "Хуже не  будет,  ей-Богу!"  Провожали нас
только "забубенные", ждущие  выездной визы или тюрьмы. Писатели не выходили,
глядели  из  окон  десятиэтажного  "творятника". Расплющенные  стеклом  носы
казались  свиными  пятачками.  Кто-то  сказал:  "Царство  свиней..."  Полина
взглянула на него недобро. Мела  поземка. Холодило. Снег засвистал  и  точно
унес писательский  городок.  Лишь на шоссе  заметили:  впереди  идет  черная
"Волга",  замыкает  черная  "Волга".  Полина  зевнула  нервно:  --  Кончатся
когда-нибудь   эти   почести?..  Аэропорт  Шереметьево   встретил  гортанным
клекотом. Сновали грузины в кепи-"аэродромах". Гуры прикатили вслед за нами,
минуты через три. Вошли в зал вместе. -- Гамарджоба, евреи! -- крикнул Иосиф
Гур.   --  Гагимарджос!  --  деловито  ответили  мальчишки.  Они  сидели  за
пластиковыми  цветными столиками кафе для иностранцев и сокрушали кастрюлями
грецкие  орехи. Милиционер пытался это безобразие прекратить, но грузинки  в
развевающихся  цветных платьях кинулись на него  коршунами, он почти побежал
от  них.  --  Тяжелый народ! -- сказал он Иосифу. --  С  гор, --  иронически
поддакнул  Иосиф. -- Советской власти не  видели.  -- Па-ачему не видели? --
возмущенно  возразил стоявший рядом плотный, краснолицый грузин, похожий  на
гриб-боровик. С его широченного, больше, чем у всех, "аэродрома" капал талый
снег.  В  руках  "боровик"  держал  допотопный телевизор  КВН,  перевязанный
бельевой веревкой. -- Ка-ак так советской власти не видели? Многие сидели!..
Сергуню  провожала  молодежь,  семью Яши -- десятки пожилых  и  средних  лет
людей. Родные, соседи по дому, пациенты, обязанные хирургу  Якову Натановичу
жизнью  и  ставшие его друзьями. Всклокоченный  после бессонной ночи Сергуня
примчался с  гитарой, которая висела у него за спиной на ремне, как автомат;
взяв  свой  автомат  наперевес,  принялся  отбивать  в  маршеобразном  ритме
неизменное:  "Фараону, фараону говорю  я..." Затем рванули  в сотню  молодых
глоток:  "Хава,   "Нагила  Хава...",   кружась,  скача   вокруг  оторопевших
милиционеров и  хлопая в ладоши так  резко,  оглушительно,  словно  и впрямь
началась    залповая   пальба.    Кому-то   захотелось    подурачиться,   он
затопал-завертелся, голося  полупьяно:  --  Тру-лю-лю,  тру-лю-лю,  тру-лю--
Тель-Авивскую  тетю люблю... Сергуня протянул гитару Науму. Мол, твоя песня,
ты и играй.  Наум,  не  отходивший  от  отца, отмахнулся было.  До шуток  ли
сейчас!  Но вокруг  началось столпотворение;  казалось, само  Шереметьево со
всеми  своими  лайнерами  и стеклянными  аэровокзалами,  слепившими  желтыми
солнечными  бликами,  тронулось  праздничной,   в   огнях,  каруселью.  Наум
побренчал  рассеянно,  далекий  от  крикливого  веселья,  набиравшего  силу.
Сергуня  протолкался к Геуле, которая стояла неподалеку, обнявшись  с Лией и
всхлипывая. На  пшеничную косу Геулы,  закрученную на темени валиком,  на ее
белую,   в   первых  морщинах,  шею,   сыпался  снежок.   Норковая  шуба  ее
распахнулась. Геула не  замечала этого, поеживаясь от ветра,  который гнал--
кружил  поземку.  Лия  принялась застегивать ей шубу,  плача: -- Ну,  как ты
будешь  без  меня?.. Сергуня покачивался  взад--  вперед  за  спиной  Геулы,
потерся лбом о ее  припорошенную сырую шубу, она не почувствовала, взял руку
--  не отняла. Так он и стоял,  не выпуская  ее руки. Наум скосил  глаза  на
Сергуню. Глаза у Наума в  последние  недели запали. Не было в них неизменной
"наумовой   смешинки".   А   задержавшись   на   Сергуне,   стали  и   вовсе
болезненно-печальными.  Он затянул вдруг  тихо,  своим дребезжащим и высоким
"бабьим" голосом: --  Мой  друг  уехал  в  Магадан,  Снимите  шляпу, снимите
шляпу...  Кто  то  закричал:  -- Ты что, "Нема, не  все дома"! Это к месту?!
Давай свое "тру-- лю-- лю...". -- Вечно  он выкинет какой-- нибудь номер! --
зароптал  приплясывающий  парень, останавливаясь и обмахиваясь  кепкой. Наум
будто и не  слыхал недовольных голосов. "Мой друг уехал в Магадан" Владимира
Высоцкого  была любимой  песней  Сергуни.  Последние  дни  он  только  ее  и
бормотал.  -- "...Уехал сам,  уехал  сам Не  по этапу,  не по  этапу..."  --
Вибрирующий тенорок Наума грустил и жалел брата. И удивлялся  ему: сам бы он
на такое не решился... Несколько голосов взывали к Сергуне, чтобы он отобрал
у  "этого  ненормального" гитару. Сергей покачивался  возле Геулы, ничего не
видя, кроме нее, никому, кроме нее, не  внимая, и Наум, скорее почувствовав,
чем услышав недовольство  окружающих,  заголосил с вызовом, отчего его голос
взвился фальцетом:  --  ...Я буду петь под  струнный звон Про то,  что будет
видеть он... ...В зале аэропорта Яша, взбудораженный, растерянный, целовался
на прощанье с друзьями, которые все подъезжали  и подъезжали  на такси. Двое
из друзей примчались на "Скорой помощи",  один  даже не успел снять  халата.
Они выскочили из "Скорой помощи", обняли Яшу, сунули ему коробку, завернутую
в газету. Тот, что  в халате, сказал: "Это от всех  наших!"  Расцеловались с
ошеломленным  Яшей  и  умчались  на   взревевшей  сиреной  "Скорой  помощи".
Пронзительные  звуки сирены  удалялись, слабели, затихали  вдали  прощальным
салютом... На лице Яши застыла улыбка, добрая и  виноватая, словно он просил
прощенья за то, что оставляет своих друзей здесь, на этом грязном, в снежных
натеках, полу  московского аэровокзала, на который больше не ступит никогда.
Я прежде  всего  о  них вспомнил, о  друзьях  Яши, прочитав через много  лет
строчку  поэта: "Аэропорт похож на крематорий..." Незнакомые  люди  обнимали
Яшу, его жену, которая ежилась в своей длинной шубе из соболей, их малыша  в
клетчатом пальто с капюшоном и... старую женщину в облезлых каракулях, такую
же полногрудую и величественную, как Регина. --  Тещу взяли? --  вырвалось у
меня. У  тещи, видимо, был музыкальный слух. Она повернулась  ко  мне гордо,
осанисто и  сказала желчно:  --  Если  партия  и правительство  жаждут  меня
вытолкать, могу ли я, как старый член партии, ослушаться?! -- И она харкнула
на пол,  разъяренно и  полновесно. -- Гражданка!  --  грозно  воззвал  к ней
милиционер, стоявший у дверей.  --  По  с-сему  с-случаю  можно,  -- донесся
откуда-то  свистящий  добродушный  голос,  и  милиционер  успокоился.  Когда
объявили посадку, паводком хлынули грузины. И мы,  и туристы, и  милиционеры
оказались отжатыми к стенам. Когда  грузин внесло в проход,  выяснилось, что
весь аэропорт набит гебистами. Стоят вдоль стен, топчутся за нашими спинами.
Несколько знакомых физиономий тех, кто  ходили  по пятам.  -- Гамарджоба! --
Иосиф махнул им рукой. -- Как вы тут без нас, горемычные?  Не ответили.  Его
внимание привлек толстый портфель, стоявший на столике неподалеку от входа в
таможенный  зал. Портфель был с  дыркой,  в  которой  поблескивал  объектив,
нацеленный  на  провожающих. Иосиф оглядел  его,  воскликнул весело: --  Эй!
Шестерки,  кто без  присмотра  оставил?! Оптика нынче дорогая! Тут же чьи-то
руки схватили его, унесли. Иосиф расцеловался с Наумом и Гулей, оглянулся на
стоявших  у стен молодцов в новеньких, с иголочки,  весенних пальто,  поднял
руку:  -- Прощай, каторга! --  и шагнул к пограничникам. Гуры  двинулись  за
ним,  кроме Сергуни. Тот стоял недвижимо, застегивая  щегольскую  куртку  из
коричнево-желтой кожи, и беззвучно плакал. Подымался на цыпочки, чтобы толпа
не заслоняла е е. Только сейчас  я обратил  внимание, как изменился Сергуня.
Он стал  тонок,  как  балетный танцор.  И тут вдруг  запищало что-то  резко,
безостановочно.  Тревога!  К проходу  кинулись  офицеры в зеленых  околышах,
таможенники.  -- Расстегните пальто!  --  приказал  пограничник.  Иосиф  Гур
расстегнул  пальто,  усмехаясь.  После  реабилитации  ему  вернули  все  его
награды:  ордена  "Красного знамени", "Отечественной войны",  "Суворова  III
степени"... От плеча  до  плеча. Это были  награды за войну  с нацистами, --
Иосиф  гордился  ими. Офицер  оторопело смотрел на  грудь Иосифа. -- И вы...
вы... в ...Израиль? Мы потянулись вслед за Иосифом. Задержались только возле
плачущего старика. Старик держал в руках коробку с урной. Сколько провожал в
Израиль,  к  каждому рейсу  подъезжали  один-- два человека с  урнами. Сотни
тысяч,  может быть, миллион  евреев не дождались...  Старика не могли унять.
Оказалось,  таможенник  открыл урну  с  прахом  его  жены  и  помешал  пепел
карандашом, -- не  запрятаны  ли  там  драгоценности?  Солдат--  пограничник
кричал,  чтоб  старик проходил, но тот не двигался.  Плечи  его тряслись. Он
повторял,  размазывая  слезы по изможденному,  землистого цвета лицу: -- Она
хотела ехать. Я не  хотел ехать!..  Теперь я  понимаю, где  я  жил! Теперь я
понимаю,  где жил!.. Иосиф и Яша  взяли  его под  руки,  повели к  выходу на
летное поле,  где  насвистывал,  взвихривая  снег,  предпоследний мартовский
денек.  Самолет  "Аэрофлота"  стоял, окутанный  поземкой  --  фантастическая
помесь акулы  и консервной банки. Под  трапом чернела  "Волга". Служебная, с
гебешными буквами "МОЦ" перед номером. Иосиф Гур напрягся внутренне, прошел,
не замедляя хода. Только  чуть побледнел. В  самолете царил  вокзальный гул.
Черноголовые  ребятишки  бегали  взапуски  по  проходу, женщины  окликали их
зычно, порой  с  такой  экспрессией,  что  мы вздрагивали.  Трап  начал было
отъезжать, но приблизился к самолету снова. Ввалились опоздавшие. Бородатый,
с  татарскими скулами верзила -- инженер-- мостовик Моисей Каплун, с которым
познакомились в ОВИРе.  Его худенькая жена с чуть надменным и  тонким лицом.
Сын, такой  же огромный, плечистый, как его отец. И --  усохшая, добродушная
теща.  Все они были в синих лыжных  свитерах  с  белым олимпийским кольцом у
шеи; каждый держал по паре дорогих финских лыж. Это вызвало  общий хохот. --
В  Израиль?!  --  воскликнул  Иосиф  недоуменно.  --  На мировое  первенство
мостовиков-лыжников?..  Оказалось, что смеяться было  совершенно  нечему.  В
Вене  Каплун разговорился; сказал, они удрали от допроса, который неизвестно
к  чему  бы привел...  Моисея Каплуна  вызвали  в КГБ на  завтра.  Он  успел
поменять билет на сегодня. Каплуны вышли из  дома в  свитерах, с лыжами, без
чемоданов,  стараясь не  глядеть  в  сторону  черной  "Волги",  дежурившей у
подъезда.  И  так  они  ворвались, в  последнюю  минуту, в  самолет.  Как  в
подмосковную электричку. С лыжами...  -- Я зубную  щетку  сунул в карман, --
торжественно объявил сын Каплуна. -- Единственное, что в Израиле пригодится.
Двери  закрыли  и  вдруг  снова  торопливо  открыли:  влетела,  запыхавшись,
круглолицая мясистая дама в мокрой  шубе из скунса, с румянцем во  всю щеку.
Лицо  типовое, с  обложки журнала  "Огонек" хрущевских времен,  когда любили
давать  на обложках  породистых доярок с Золотыми  звездами героев труда. Из
дипкорпуса,  видать.  Оглядела  самолет  и  дико  закричала:  --  С кем меня
посадил?! Они меня зарежут в Вене! Иосиф вскочил, как уколотый. -- Мадам! --
вырвалось у него  в ярости. --  Чтоб до  Вены вы не открывали рта! Дипкорпус
затих. Самолет  отрывался от России,  - пятьдесят лет я прожил здесь, воевал
за нее,  все мои друзья и недруги -- тут... Припав к  иллюминатору, я глядел
на нее в последний  раз. Замелькали  огромной, казалось,  до небес  огромной
решеткой железные прутья ограды. За ними --  толпа провожающих, а сверху, на
перекладине, стоял Наум Гур, которого  придерживали за ноги, и он возвышался
надо  всеми: он должен был немедля сообщить  "коррам", если бы кого-- нибудь
из нас  поместили не в самолет, а  в  черную "Волгу"  за  трапом...  Сергуня
глядел в иллюминатор, плача беззвучно, нервно, не утирая слез. Лия, сидевшая
сзади  него,  положила  ему  руку на плечо. Он ухватился  за  руку  матери и
потихоньку затих. По  другую сторону прохода расположился  Яша с приоткрытым
докторским саквояжем  у ног, рядом с ним -- старик, плакавший в Шереметьево.
Яша дал ему легкое снотворное, и старик задремал, шумно, с хрипом посапывая.
Моторов  почти  не было слышно, гортанный клекот детей и матерей, пытавшихся
их усмирить, глушил  все.  -- Сулико!.. Дарико!.. -- звенели  пощечины, и  в
дружном реве  мальчишек  рев  моторов  тонул окончательно. Сергуня  повернул
голову к  Лие и  прокричал  испуганно: -- Если  это евреи, то  эскимосы  мне
ближе... У  Иосифа  дернулась  рука.  Казалось,  он ударит Сергея. Он сильно
ударил  самого себя  по  колену.  Шея его стала красной. Сергуня не проронил
больше  ни  слова. До  самой Вены.  Когда  самолет  встряхнуло о  посадочную
полосу,  Иосиф отстегнулся  и  сказал,  наклоняясь  ко  мне: -- Если можешь,
выскочи  с грузинским паводком! Не успеешь,  сразу за ними. Замыкаю -- я. --
Брось, Иосиф! -- начал я  нервно-благодушно. --  Территорию Советского Союза
мы покидаем в таком порядке, -- повторил  он непререкаемо. В Москве свистела
поземка. Пограничники у трапа били  сапогом  о сапог,  чтобы не окоченеть. А
здесь зеленела трава. Было тепло. Весна, которой заждались. Грузинские евреи
спешили куда-то кричащей, плотно  сбитой  толпой. Мы  медленно двигались  по
свежей  траве, касаясь  ее  ладонями и вдыхая весенние запахи. Под  эскортом
лыжников,  которые несли свои лыжи на  плече, как старинные  мушкеты.  Затем
остановились и стали удивленно  озираться.  Где же наша новая родня?.. И тут
увидели  бегущую  от аэровокзала  фигуру.  Лысоватый  коротконогий человечек
кричал издалека, нарочито бодро:  -- Шалом, дорогие! Шалом, говорю, дорогие!
Мы  все втянулись по  одному  в  галдящий аэропорт.  Каждого пассажира рейса
Москва-- Вена снимал кинооператор,  стоявший за никелированным барьерчиком в
полумраке.   --   "Пентагон  не  дремлет,   он   на  стреме",   --   Сергуня
продекламировал Галича, и все засмеялись. За  стеклянными окнами, со стороны
города, нас  ждали  знакомые. Вероника и  Юра Штейны с детьми, прилетевшие в
Вену  неделю  назад,  еще какие-то люди. Они стали махать  нам: мол, идите к
нам. В Москве, когда провожали Штейнов, разыгрался  скандал. У  них отнимали
все фотографии с Солженицыным. Они не отдавали. У Юры  было  каменное  лицо.
Фотографии у  него  можно  было отобрать  только с  жизнью.  Теперь  Юра был
необычайно благодушен, почти весел.  В руках  он  держал  маленькие  красные
книжечки.  Он  сунул их нам, Иосифу Гуру,  еще кому-то, кто  вышел вслед  за
нами. Оказалось, это  "Хроника текущих событий", изданная на Западе. До  сих
пор мы встречались  лишь  с "Хроникой"  машинописной. Слепые  экземпляры  на
папиросной бумаге. Мой сын подбросил книжицу на ладони, как  горячий  уголь.
Раскрыл,  стал читать вслух и вдруг, увидев незнакомых, быстро сунул книжицу
в боковой карман.  Иосиф осмыслил этот жест моего  сына  первым.  Засмеялся,
обнял  его за плечи.-- Ефим!  Кончилась советская  власть! Можно не бояться!
Даже  с "Хроникой" в руках. Штейны  ехали в  Америку. Мы их жалели.  Мы едем
домой,  а  они  --  куда?  Иосиф  долго  озирался,  искал кого-то.  Наконец,
наткнулся  на  низенького  человека  в  ворсистом  пальто  цвета  "выжженной
пустыни",  по  мрачноватому   определению  Сергуни.  "Выжженная  пустыня"  и
оказалась  представителем  израильского посольства. Мы  не знали,  о чем они
толкуют,  хотя догадаться  было не трудно: Иосиф надорвал  подкладку кожаной
куртки, вытащил  оттуда письма  Наума  и Геулы. Отдал их  "пустыне", прося о
чем-то . В ответ покачивание головой: "Нет, нет". Иосиф взял письма обратно,
вернулся внешне спокойным. Ни слова ни сказал при "чужих". И только садясь в
автобус, который отвозил нас в  замок  Шенау, сказал мне вполголоса: -- Дов,
увы, прав! Могила!.. Сами будем искать  пути. Мы входили в  этот  большой, с
голубоватыми  стеклами, туристский автобус  с торжественной медлительностью.
Каплуны несли  свои  лыжи,  как знамя. ...Когда  въехали  в  замок  Шенау  с
королевским  парком,  огражденным  в  те  годы лишь зеленью,  "гриб-боровик"
выскочил из  автобуса первым. Он стоял у дверцы и одарял каждого выходившего
бананом и чаркой грузинского самогона-чачи, от которой резко разило сивухой.
Сын "боровика" сновал тут  же, с пузатой бутылью чачи и  наливал жаждущим по
второй. -- Начынаем новый жызнь! -- бормотал отец.  --  Всем израильтянам по
братски. Пока толпились около  столовой, Иосиф  подтрунивал над "боровиком",
который не расставался со своим древним КВН, перевязанным бельевой веревкой.
-- Слушай, кацо... Как  тебя?.. Сулико? Сулико, зачем тебе КВН? Он принимает
только  советскую пропаганду.  -- Зачем  так говоришь, дорогой! Это память о
России. Дорогой  память! Наконец,  нас впустили в  огромную,  амбарного типа
комнату,  по периметру  которой  были  расставлены  столы,  накрытые  белыми
скатертями.  Полина  вытряхнула  на стол авоську  с  едой,  заготовленной  в
дорогу.  Сметану, колбасу.  И вдруг  чьи-то властные руки начали  убирать со
скатерти  то одно, то другое, засовывать куда-то  под  стол. -- Что за новое
дело  -- поп с гармошкой? -- воскликнул я. Лия Гур  улыбнулась: -- Гриша, вы
поставили  на стол вместе мясное и молочное. --  Ну,  и что? -- По еврейским
законам  не полагается. Кошер есть кошер. А не поп с гармошкой! -- Та-ак! --
Я огляделся сердито. -- Опять указания  сверху?  Иосиф положил  мне руку  на
плечо. -- Гриша, ты за евреев заступался? Так? С риском для жизни. Так?.. Ни
одно доброе дело не остается безнаказанным...  После еды началось заполнение
анкет.  Меня  вызвали  на второй  этаж к  сонному еврею в зеленой  армейской
гимнастерке. Его интересовала моя родословная. Как звали  отца?.. Странно! А
мать? Евгения? Что такое?.. А, Года, то есть Ходке. Так бы и сказал! Ты что,
не знаешь  идиш?.. Странно! Как звали  бабушку?.. Сарра-Элла? Ну, так что ты
меня  путаешь?!  Ох, не понравился  мне  этот  "отдел  кадров"! И  я  уж  не
усмехнулся,  когда по Шенау  зашелестело: --  У кого жена русская, пишите --
"еврейка"... Тоненькая жена инженера  Каплуна выскочила от  "кадровика", как
из  парной  бани.  Буракового цвета. С закушенной губой.  Сказала  с горькой
нотой  в  голосе:  -- Кажется,  я  стала  нацменьшинством...  Может,  правду
говорили в Москве: тех же щей, да пожиже влей... а? -- Оленька, -- простонал
Каплун.  -- Целый год  мы вправе выбирать. Страна демократическая. Если так,
как ты  думаешь,  ноги  нашей там не  будет! Хватит нам  "первого  отдела" в
Академии  наук. Сыты по  горло! Проурчал автобус.  Сулико,  размахивая своим
КВНом,  кинулся  навстречу  одному  из приехавших.  Издали тот  был похож на
Сулико,  как  брат-близнец.  Такой же  гриб-боровик!  Да и  вблизи  различие
небольшое.  Такой  же   острый,  шмыгающий  взгляд  оливковых   глаз.  Усики
-"сталинки".  Пышные баки  с  проседью. На голове  неизменный "аэродром". --
Гамарджоба, Константинэ! Ты здесь?..  А слушай, дорогой, слушай... почему ты
еврей?  --  По первой жене, Сулико. По  первой  жене.  --  И  много дал?  --
деловито  осведомился Сулико. Константинз  сделал небрежный жест рукой: мол,
не  о чем говорить.  Они  еще  о  чем-то пошептались, затем  Сулико  крикнул
Иосифу, Яше  и  мне,  топтавшимся  на густом стриженом  газоне: -- Иди в мой
комната! Есть что сказать!.. Прошу, дорогой, иди! Делать нечего, пошли в его
"комната",  которая   напоминала   студенческое   общежитие   на  Стромынке.
Облупленные  стены, потолок в желтых разводах. Пять железных кроватей,  одна
возле другой, почти впритык. Сулико накинул на дверь крючок. Достал из ножен
грузинский  кинжал, перерезал  веревки,  которыми  был  обмотан  злосчастный
телевизор  и, подняв телевизор над головой, произнес  голосом  фокусника: --
Внимание! Р-раз... -- Он грохнул телевизор  об пол. Задняя стенка отлетела и
по полу  рассыпались спресованные  в пачки  сторублевки. Сулико поддел ногой
далеко  отлетевшую пачку и пошел  отбивать своими мягкими хромовыми сапогами
вокруг разбитого КВН огненную  грузинскую лезгинку. За ним двинулся по кругу
Константинэ. Ах, с какой радостью они кружились в своем родном танце. Сулико
взял кинжал  в зубы,  вертелся  на  носках так,  словно  полжизни  провел на
цыпочках. Константинэ хлопал в  ладоши и кричал: "Асса!  Асса!  Сколько дал,
Сулико? Асса! Асса!.. Два лимона?..  Асса! Асса!.." Сулико вдруг остановился
возле  Иосифа,  как  вкопанный.  --  Зачэм  говоришь:  только  антисоветскую
агитацию  принимает? Что  я,  антисоветский элемент?..  Я всю Грузию  одарил
трикотажем. Что  такое  была бы  Грузия без меня?  Цхе!  Россия!.. Нехорошо,
дорогой! Пусть цветут все  цветы, как сказал... кто  сказал?.. -- Два лимона
-- это не дорого, -- Константинэ задумчиво ерошил свои усы -- "сталинки". --
Тебе  попался чэловэк!..  -- Слушай, Константинэ, -- спросил Сулико, вытирая
платком  лицо.  --  Где  лучше  ехать  в  банк,  тут  или  там?  Константинэ
скептически  поджал губы. -- Там есть фонд  обороны, займы. И  вообще  много
евреев! -- Значит, здесь!  -понял Сулико. --  Айда! Цену знаешь? Константинэ
куда-то пропал.  Минуты  через три, не  более,  подъехал  в  открытой  белой
машине, появившейся неизвестно откуда. -- Вот! -- деловито сказал Сулико, --
а ты  что провез, дорогой? Вместе поедем? Я ответил, что возможно, пробьется
через  границу  книга, которую спрятал в Москве.  Называется "Заложники". --
Книга? --  Сулико наморщился  так, словно  собирался  чихнуть. -- Нэ  товар!
Вперед, Константинэ!  --  он втиснул  свое тучное тело  в  белую машину.  --
Пробьем окно в  Европу, как сказал... кто сказал? 
2. ЛОД
Полночь. Дождь,  как
из ведра.  Автобусы,  которые  повезут нас в Венский аэропорт,  урчат где-то
рядом. Прикрывшись  зонтами  или  газетами,  мчимся  под навес, где  свалены
чемоданы.  Ребята из безопасности расхаживают вдоль груд багажа. Наклоняются
к ним, взмахивают  руками,  точно  благословляя в  путь.  Время  от  времени
перестают  благословлять,  окликают  хозяев  вещей:  --  Сами  укладывали?..
Помогали  соседи?.. Они  евреи  или  нет?..  Какая  разница? Евреи пока  что
самолеты  "Эль-Аль"  не  взрывали...  Откройте  чемодан,  пожалуйста!  Около
сундука, окованного железом,  задержались прочно. Подошли хозяева. Мачтового
роста,  голова,  как  на  кол  воткнута, грузинский еврей.  Сильно навеселе.
Женщины в черных одеждах и одинаковых лакированных туфлях-- лодочках. Парень
из безопасности показывает жестом:  "Открыть!" Хозяин  сундука  опечален: --
Вай! Нэт бомба!..  Нэ ве-ришь?  --  Отомкнул сундук. Доверху набит  сапожным
инструментом.  Все  смеются.  Парень  из  безопасности  смущенно  показывает
прибор, скрытый в его ладони. Прибор пищит, как кукольный Петрушка. -- У нас
в горах знаешь как? -- грузинский еврей обращается сразу ко всем окружающим.
-- Кто соврет, лишний дэнь не проживет. Парень смеется уголком рта. Вежливо.
-- Он еще не знает, что с  гор хлынула другая цивилизация, -- говорит Иосиф,
приглядываясь  к  "свистульке".  Она  заинтересовала   его  как   кукольного
режиссера, которым  он  был несколько лет, после Воркуты. Вваливается  новая
группа.  Евреи из Бухары.  В светлых халатах,  с бубном.  Пританцовывают под
гром и  шорохи бубна.  Наш  знакомый Сулико, прижимающий к груди  чемоданчик
типа  "Дипломат", поглядел на узбекские шаровары женщин и прокомментировал с
величайшим презрением: --  Цхе! -- Смелый эксперимент, --  говорит задумчиво
Сергуня, причесывая  на голове свою сырую  копешку. -- Собрали жителей Луны,
Венеры, Земли -- и в один мешок. Как-то нам всем будет -- в одном мешке?.. В
аэропорту меня  обступили корреспонденты израильских газет. Подсунули к лицу
магнитофон.  Спрашивают, что  я думаю...  И вопросы, как  по  списочку. Меня
пошатывало: не спал  суток  трое-четверо, да  к тому же, признаться, не знал
твердо,  долечу ли до Вены. Ох,  мне  было не до интервью. Позвал Иосифа. --
Иди! -- кричу. -- Это хорошие люди! Держащий микрофон  улыбнулся иронически:
--  Почему  вы  заключили,  что  мы  хорошие  люди?   Я  развел  руками:  --
Израильтяне! Тут уж начался всеобщий  хохот. Решили, веселый  человек.  Но я
при всем своем дремотном отупении  почти не шутил.  Всего только трое  суток
назад  меня отогнали  бы  от  любого микрофона разве  что  не палкой, а ныне
подносят его ко рту. Ну, разве не хорошие люди?! Я находился в том радостном
безмыслии, которое  психологи называют  "состояние эйфории".  Пожалуй,  один
Сергуня  не  потерял  своего  обычного  мрачновато-иронического  взгляда  на
окружающее: -- Пялился на соотечественников во все глаза, -- сказал он едко,
берясь за сумки, чтоб идти на посадку.  -- Первые в моей жизни. По-моему, мы
для них те же самые, с бубном! Из другой галактики. Особенно для кривоносого
с микрофоном. Иосиф пригасил ногтем окурок, сказал встревоженно-- Боюсь я за
тебя, Сергуня. Мы все летим да! домой, а ты... в Магадан... Немножко  меньше
желчи,  а? Шоколадные  богини  в  голубых  униформах и шлемах,  как  у Афины
Паллады, разводят нас по "Боингу". Мой сын  Ефим присел  и  тут  же вскочил,
прибился к  парню-стюарду,  который  наблюдал  за  трудной ночной  посадкой.
Вопроса  не разбираю,  ответ  звучит  четко:  он,  стюард,  в  Аэрофлоте  не
работает. -- Извините, у меня плохой иврит! -- громче и огорченно восклицает
сын. И по складам, как иностранцу: -- Вы давно работаете в "Аэрофлоте"? -- Я
не  работаю в "Аэрофлоте". Я  работаю  в компании  "Эль-Аль"! Сын умолкает в
смущении:  он  был  уверен,  что  слово  "Аэрофлот"  --  международное.  Как
аэропорт. Оказывается, это лишь название советской  фирмы. Не весь свет, что
в  окошке! Похоже, языковой  барьер -- не самое  трудное, что  ему предстоит
преодолеть.  И  нам,  возможно,  также.  Я  зову его,  но он  машет, мол, не
беспокойся: к нему подходит девчушка в блеклых джинсах, разодранных сзади по
моде, то есть,  в клочья. Как камни, перекатывает во  рту  свои американские
"р-- р": -- Ар-- р ю р-рашен джу?.. О, Москоу! -- слышу. Лет ей  семнадцать.
Как и сыну. Видать, впервые выпустили ее из дома мир поглядеть.  Сын смотрит
на меня умоляюще: -- Я поупражняюсь в английском, а? Юности легче. А мы  еще
там,  в  России.  Молчит  Иосиф Гур.  Губы  поджаты.  От  подносика  с  едой
отказался... Яша взял отцовскую руку,  пощупал пульс. "Вздремни", -- сказал.
Иосиф  ответил  вполголоса:  -- С-с-с  ума  сошел? Я каждый день  выхожу  из
Египетского  плена? --  Сергуня нюхает  зеленую  кашицу  авокадо  и,  старый
гурман, жмурится от удовольствия. И...  отдает Регине. Регина сидит  рядом с
мужем, натянутая, как струна. Животик у  нее  округлился. "Сын будет саброй,
-- Яша сообщил мне об этом очень гордо. Еще в Москве. Сергей называет Регину
"мадам  Аш  бомб". Вряд  ли  потому,  что  покойный  отец ее  был  известным
физиком-атомщиком,  скорее  за "взрывной" характер. Этот характер  (от  тещи
подарочек) привел  к тому, что  Регина ушла  от Яши к ученику отца,  который
поселил ее на Черном  море, вдали от атомного НИИ  на Урале, каждый выходной
прилетал к ней. А год назад Регина бросила всех своих атомщиков,  привезла к
Яше его сына Олежку, Олененка и тещу. "Мне от атомного века больше ничего не
надо", -- шутил Яша, и  кто  знает, не  появись у  него яростной и  властной
Регины, решился ли бы он отрезать  всю свою прошлую жизнь, как хирургическим
скальпелем.  Все  Гуры  приняли  Регину,  кроме  Сергуни. Сергуня,  однолюб,
недоброжелательно  поглядывал на  то,  как  уплетало авокадо  "сие  волоокое
диво",  как  подумал  он. --  "Это  вам не Гуля..." Яша  поднялся с  кресла,
разминая  прямоугольную,  широкую,   что  в  плечах,  что  в  талии,  спину.
Поравнявшись  со мной, попросил двинуться за ним. Хвост "Боинга" вибрировал,
и вместе с самолетной вибрацией дрожала записка, которую Яша держал в руках.
На записке было  начертано торопливо:  "Семен Ладыженский, 54  года, инвалид
войны". Яша кивнул в сторону  полуоблезлого пепельного затылка  на дряблой и
красной шее. --  Это  он! И рассказал, что  у него  был на  проводах русский
диссидент,  --  он  назвал очень известное имя,  --  диссидент  этот  просил
передать  кому  надо,  что  Семен  Ладыженский  получал пенсию в  шестьдесят
рублей. А теперь жена  будет получать  за  него 120 рублей. Каждый  месяц...
Сведения точные.  Яша мял  записку в руке, прокричал мне  в  ухо: -- А вдруг
ошибка?  Или  кто-то сводит  счеты?  Вдруг --  и  того хуже!  -- провокация?
Лубянка  есть  Лубянка...  Я  развел  руками.  Советов  тут  давать  нельзя.
Поступай,  как знаешь. Не знаю, как поступил Яша, но, забегая вперед, скажу,
что ровно  через год  инвалид войны Семен Ладыженский оказался вдруг в Вене,
умывая  слезами  порог  советского  посольства.  "Пустите обратно!  Простите
измену!" Пустили,  конечно...  Семен Ладыженский давал в Москве интервью про
то, как  он "попался  на  удочку сионистов, будь они прокляты!  А теперь ему
хорошо..' Так и написал интервьюер в московской газете: ".Хорошо ему идти по
Ордынке".  Этого можно  было ожидать.  Но  вот того,  что  произошло  затем,
предвидеть  было  невозможно.  "Фантастика!"  --  воскликнет Шауль  бен Ами,
специальный   представитель  правительства  Израиля.  Увы,   не  фантастика.
Еврейская  судьба,  к  которой еще вернемся... Яша пытался  проведать своего
терьера  Посю,  который летел  в  деревянной  клетке  в багажном  отделении.
Общение с Посей на высоте десять  тысяч метров не  было предусмотрено, и Яша
извелся.  "Пося --  совесть  семьи, -- сказал Яша. --  Защищает тех, на кого
кричат. Могу я  выжить  без такой собаки?" -- он засмеялся тихо и счастливо.
Принялся рассказывать о Посе. Богиня в синей униформе сообщила, что под нами
Средиземное  море. Все потянулись к  темным иллюминаторам,  смотрели вниз, в
темноту  ночи,  завороженно,  и  вдруг где-- то  впереди  возникла тихая, на
тонкой ноте, грузинская песня.  Сперва  один  голос затянул мелодию, к  нему
присоединился другой,  низкий, почти бас и вот  уже едва ль  не весь самолет
завел старинную грузинскую  песню  о светлячке, который стал  виден  в ночи.
Поют одухотворенно. Глаза где-то  далеко-далеко. -- Они  все религиозные? --
спрашивает яшина  теща.  Иосиф кивает. Да,  конечно, они не  просто  летят в
Израиль. Они  возвращаются  в страну  обетованную, где реки  текут молоком и
медом... И  волк лежит мирно рядом с козленком,  и... -- Он  еще  долго, все
тише  и  тише,  для   самого  себя,  произносит  строфы  Библии,  и  по  его
расширившимся, влажным глазам видно, что душой он  вместе с поющими, хотя  и
не  в силах  подпевать с  тех пор, как пуля охранника прострелила ему горло.
Песня не утихает  и час, и полтора. Чуть заалело  на востоке, и песня  будто
светлела:  не  то поют люди, не то  молятся.  А  кто-то и  точно молится  --
молится  страстно,  одержимо.  Забыв  о  скарбе,  о  женах,  о земной тщете.
Молитвенная песня восхода. Торжественное чувство охватывает нас, погруженных
ранее  в свои воспоминания  и тревоги. Мы не понимаем слов,  но  внимаем им.
Исчезла  сонливость.  Исчезло  будничное, суетное.  Мы пытаемся подтягивать,
вторить чужим словам, чужой вере. Может ли кто отвернуться  от столь зримого
и теплого, как дрожащий воздух над костром, ощущения счастья? А мы счастливы
сейчас,  в  этой,  чудилось, неземной птице,  поднявшейся  на  такие высоты,
откуда, видно, очень близко до  Бога... -- Эти кацо больше евреи, чем мы, --
шепчет мне  Сергуня, проталкиваясь  в проходе, где сидят  недвижимо, раскрыв
рты,  дети. Даже  егс пробрало. Я никогда не видел столько счастливых  людей
вместе. Разве чтo  на войне? В День Победы?.. Кому-то  хочется плясать,  его
унимают.  Песня все звучит  и звучит. Вступает, вплетается в  хор  солнечный
баритон который  весь,  до краев,  --  надежда,  мольба, счастье...  Самолет
приземляется  в рассвет. И сразу загудело,  как  в шмелином  гнезде.  Стюард
из-за своей занавески тянет  руку. Три пальца сложены щепотью, он покачивает
ими. Впервые я увидел этот  израильский жест, который затем сопровождал  нас
на  Святой  земле,  куда  бы  мы   не  пошли.  "Савланут!  Терпение!   Зачем
торопиться?..  Савланут!" Девчушка-американка,  глядя  на красное рассветное
небо  Израиля,  повторяет  в  экстазе:  --   Я  такая  счастливая!  Я  такая
счастливая! Навстречу  торопится рабочий аэропорта в белом  комбинезоне.  Он
вероятно,  подумал,  что  его  о  чем-то  спрашивают.  Повернул  небритое, с
масляным пятном,  лицо к  девчушке:  --  Что? -- Я  такая счастливая!  Такая
счастливая! Рабочий кинулся дальше, бросив сердито: -- Прекрасно, что в этой
стране есть  хоть  один  счастливый человек!  ...На белом громоздком трапе с
надписью "Эль-Аль", притиснувшись сбоку, рядом с водителем, мчал Дов. Так он
и приблизился вплотную к самолету  вместе  с  лестницей. Пока он ждал Гуров,
подъехали  два "Виллиса", набитые  корреспондентами  с фото  и телекамерами.
Дову было не  до  них. Пожалуй,  он и  не заметил их.  Кинулся, нет, даже не
кинулся -- прыгнул  на шею отцу. Так  его и  засняли --  в полете. На другой
день  в  американских,  английских,  итальянских  газетах появились  снимки:
"Счастье семьи Гуров".  Лицо Дова, отца.  Они  были зареваны. Господи, какое
это было торжество! Откричала Америка Гуров.  Кончилась для них  бесконечная
Воркута.  Они вернулись  домой. Яша повертел  Дова,  пощупал  мешки под  его
глазами, спросил: --  Поздоровел? В ответ Дов  так хлопнул Яшу ладонью между
лопаток,  что у того занялся  дух. Яша повторил уже  совершенно уверенно: --
Поздоровел!..Жену показывай!  Кто за такую образину решился замуж выйти? Дов
захохотал,  сообщил,  что  отца  пришли встречать  многие  старые  сионисты,
зеки-воркутинцы,  поэты-идишисты. Но  не пускают ни кого. "И моя там!" --  и
махнул рукой в сторону  аэропорта, пламеневшего на солнце. Действительно, на
крыше, вдоль металлической ограды, стоят в свободных позах, кто как, солдаты
с автоматами.. -- Террористов боятся? -- спросил Иосиф. -- Родственников! --
Ко-го?  --  хором  воскликнули  мы. --  Родственников!  С  мешками,  полными
советов.  Пока  родственники  за оцеплением,  тут вас и брать.  Тепленькими.
Глупышами.  -- Дов,  что  ты мелешь? Подъехала  крытая  машина  с  какими-то
наблюдателями, и Дов,  оттянув отца от  лестницы, зашептал ему на ухо. Иосиф
отстранил Дова, смеясь:  -- Ты тоже с мешком, полным советов? Мы  -- у себя!
Пусть  идет,  как идет! Высыпали  грузинские евреи,  говорившие  вполголоса,
почти не дергавшие детей.  Несколько  высохших,  пепельных старцев в  черных
кипах встали  на  колени, целуя горячий, в  масляных пятнах, бетон.  За ними
опустились на колени молодые  в своих клетчатых "аэродромах".  Закачались  в
молитве. Последним рухнул тучный Сулико, прижимая к груди кожаный чемоданчик
типа "Дипломат". Кажется, Жаботинский мечтал, чтобы у  евреев были свои воры
и  проститутки.  Как  у  всех  народов!..  Пожалуйста!  Привезли  бо-ольшого
специалиста.  Кто-то  запел  гортанно  и  страстно, воздевая  руки  к  небу.
Притихли  даже  техники в белых комбинезонах. Перестали  кричать и ругаться.
Иосиф  не слушал  Дова, который продолжал что-то втолковывать отцу. Широкое,
грубоватое лицо его было  просветленным. Таким я не видел его  никогда. Я же
просто не выходил из клинического  состояния эйфории. В особое умиление меня
привел    коричневый    еврей--    полицейский.    Большой,   спокойный,   с
радиопередатчиком  и  огромным  оперным  пистолетом  в  брезентовой  кобуре.
Власть! Какой-то израильский офицер с  двумя  шпалами на зеленых  погончиках
встречает мать.  Мать говорит по-русски. Сын отвечает  на иврите. -- Господи
Боже,  --  вздыхает  Лия,  -- за  что ты  так разбросал нас?  Сын с  матерью
объясняются на разных языках... Иосиф! -- кричит она.  -- Телеграмму Геуле и
Науму! Мы  направились было к стеклянным стенам аэропорта Лод, куда тянулись
нарядные,  с  кодаками,  туристы с самолета  "Пан Американ".  Нас задержали,
сбили плотной  толпой  и повели в  сторону от  стеклянной цивилизации  через
огороженный  металлической сеткой проход  в мрачноватый зал на втором этаже,
похожий  на  деревенское  кино  в  российской  глубинке.  Длинные деревянные
скамьи. Многие, сидя, спят, время от времени вздрагивая и глядя перед собой.
Дети хнычут. Кино! Только вместо экрана  дощатая дверь, в  которую  вызывают
мужчин.  Только  мужчин  --  глав  семейств.  Заспанная  девчонка  с  трудом
произносит   необычные  для  Израиля   фамилии:  --  Гогошвили,  Гришашвили,
Андроникашвили...  Наш  знакомец  Сулико  шепчет  кому-то:  --  Первое,  что
предложат,  откажись.  Хорошее  сразу  не  предлагают.   За  дверью  кричат,
бранятся. Впрочем, возможно,  и не бранятся. Однажды в Сухуми  я  видел дико
орущих мужчин, которые, казалось, вот-- вот пустят в ход кинжалы. Оказалось,
они приглашали  друг  друга  в  гости...  Лия с головным  платком на плечах,
растрепанная,  двинулась в  сторону  уборной, от  которой несло  хлоркой.  В
уборную выпускали по  одному человеку. Лия  оглянулась на парня с автоматом.
--  Зачем  ты  идешь  со  мной?  В  самом деле,  зачем?  Уборная  тут  же  в
коридорчике, и  там,  у лесенки,  ведущей вниз, тоже стоит солдат. Мы сидели
молча и неотрывно смотрели на  дверь-экран. И  каждый видел свое кино. Иосиф
ощупал деревянную лавку. Точь-в-точь, как на  вахте у вохры. Зеков пригоняли
убирать, приходилось  двигать  тяжелые  скамьи. Запах  барачный,  застойный.
Запах беды. На оправку ведут,  как на  пересылке. За спиной "попка".  Чего ж
они  не придумали  повеселее?  Бедная  страна?.. --  Последний  барак  перед
свободой,  --  бодро говорит  мой сын, поглядывая  в оконце. Регина плакала,
прижимая к лицу кружевной платочек. Нет, она не  жалела, что приехала в этот
немыслимый сарай. В конце концов  они  уйдут из этого вонючего загона. Она с
Яшей,  слава  Богу!  Но  куда уйти от  острого  чувства вины: ей  счастье, а
братьям?  Старшего  уже  изгнали  из  армии,  из партии. Младшего,  конечно,
вышвырнут из академического института.  "Допуск" отняли. Была  благополучная
семья, и все прахом. Она не  могла сдержать слез,  голова ее  тряслась.  Яша
бросился  к  грубо сколоченному из неровных досок столу,  на котором  стояли
бумажные стаканчики и стеклянные банки с  апельсиновым соком, нес в дрожащей
руке, плеская. Теща взяла стаканчик,  поблагодарила, выпила. -- При чем  тут
ты,  дочурка,  --  слышался ее  приглушенный  низкий  голос.  --  Если бы  я
осталась, никто бы их пальцем не тронул. В 37-ом за квартиру убивали, сейчас
выбрасывают  за  границу.  Либерализм!  Перестань, говорю!..  Можно  жить  в
стране, где тебя вышвыривают из квартиры, а вдогонку вопят об измене Родине?
Сергуня устроился  в последнем ряду, безучастный ко  всему, глядел в пыльное
окно,  за которым ревели  "Боинги".  У жены Каплуна по-прежнему лицо, как из
парилки.  Ей, видно, невыносимо жарко. Она не может  снять лыжного  свитера,
заменить его нечем. Она  смотрит на дверь и глотает таблетки. Рядом вертится
на скамье ее мать в лыжных штанах. У матери доброе, морщинистое лицо русской
крестьянки, которую в первый раз привели в  зоопарк. А то  вдруг ссутулится,
пригорюнясь... Я тоже смотрел свое кино. Я жалел  отца. Отец остался там, за
чертой.  Я  не  был  с ним  близок. Он  развелся  с  матерью,  когда  мне не
исполнилось и трех лет.  Прожил затем жизнь бобылем. Мы встречались редко. Я
считал   его   злейшим   контриком.  Изумлялся   ярости,   с   которой   он,
слесарь-юстировщик, потомственный рабочий, крыл советскую  власть. И в Бога,
и в душу крыл... И только лет пять назад, услышав по "Голосу Америки" о том,
что я стал писателем опальным, явился к нам с пол-литром и рассказал, почему
он так любит их... В 23-ем  году служил он действительную в погранвойсках на
Днестре.  Редкие  выстрелы в  теплой ночи. Крестьяне-контрабандисты, которые
пытаются по старинке откупиться от стражи: "Товарищок, возьми сала!" И вдруг
подняли заставу  по  тревоге, отделили  половину  красноармейцев,  увезли  в
Одессу. На  две недели.  Поставили  на  вышках  одесской тюрьмы. Две  недели
смотрел  отец сверху на  то, как привозили в  крытых машинах после  облав. И
сразу  на  задний  двор.  Без  суда...  Как  протащили  по  земле  за бороду
священника. Как топтали женщин.  И открылось рабочему пареньку, кто пришел к
власти.  Подступило к горлу.... А уезжать  не  собирался. "В  семьдесят лет,
сказал, как раз  пора себе гроб сколачивать. Я свою  судьбу проворонил". Мои
мысли  прервала жена,  думавшая свое: --  Ты знаешь, сколько людей прочитали
рукопись "Заложников"?  Я кивнул. Давал  читать самым  близким. По  секрету.
Друзьям  Полины,  Юре Домбровскому,  Александру Беку...  Даже Галичу не дал,
люто обидев его этим. Галич пил  зверски, а что у трезвого на уме, у пьяного
на  языке.  В  списочке,  который  набросал, помнится,  было девять  душ.  В
самолете Полина подсчитала,  что вместе с  женами  писателей,  их  взрослыми
детьми это  пятьдесят два  человека. --  И никто  нас  не  продал, -- горячо
шепнула она. -- Господи,  будут  ли у нас когда-нибудь такие  друзья? -- Она
глядела  на дощатую дверь, а думала об оставленных друзьях. Выделяя тех, кто
в беде, кому надо помогать. В душном "предбаннике"  оставалось еще около ста
человек. Почти все неотрывно глядели на дверь, как на экран, и  каждый видел
свое. Стало невыносимо жарко. Плакали дети. Старику в черной кипе,  которого
опекал Яша,  стало  плохо. Яша  и Сергуня вынесли  его  на воздух, отстранив
жестом солдата.  Обострился, загустел запах  казармы, пота,  камфары.  Когда
меня вызвали, я шел к  дверям, пошатываясь, измученный, оглушенный.  Солдат,
стоявший за дверью, показал  жестом, чтоб  я двигался вдоль  столов. Я  брел
вслед  за другими мимо канцелярских столов и  механически подписывал бумаги.
Все они были на иврите. С копиями и печатями. Ни  переводов,  ни объяснений.
-- Может, это смертный приговор  самому себе? -- спросил я унылого мужчину в
косоворотке.  -- Багаж!  --  рявкнул он. Больше я не спрашивал. Только  года
через  два  узнал, что где-то  среди багажных квитанций и синей  книжечки на
налоговые  льготы  новичкам, среди  страховок  и долгов за  школу, в которую
повезут,  подписал,  не  ведая  этого,  как  и  все  остальные,  просьбу  об
израильском  гражданстве.  Для себя,  жены,  сына, матери...  --  Поедешь  в
Нетанию! -- просипел кто-то по-русски. Я впервые оторвал глаза от кипы бумаг
и вздрогнул: у  меня вдруг  появилось ощущение, что я еще  т а м.  Лицо, как
тугой коричневый мяч. Без глаз. Лицо партследователя Иванова из МК партии. Я
ответил, что поеду куда угодно. Единственное, о чем прошу -- чтобы мать жила
отдельно. У нее  в  Москве была своя комната, и мать в страхе,  что потеряла
ее.  Свою  многолетнюю  мечту  и богатство... Я  твердо обещал  ей,  что это
богатство  матери  вернут.  Тем более,  что  в  передаче  "Кол  Исраэль"  из
Иерусалима...  Договорить не дал. Закричал вдруг так, словно я замахнулся на
него ножом: --  Ишь  ка-ак! А может, вам каждому  по  вилле?!  С  коврами  и
кондиционером?! Мамочке  виллу! Сыночку  виллу  в два  этажа!  И миллион  на
мелкие расходы?! Я  огляделся  растерянно. За  соседними столами будто  и не
слышали, подсовывали проходившим  мимо них бумаги на иврите,  те механически
подписывали. Никто не  поднял головы. Только  один голос  звучал неподалеку.
Кому-то  вдохновенно врали,  что  Димона -- это рядом.  Пятнадцать  минут от
Иерусалима и пятнадцать минут от Тель-Авива. Для скрипача -- лучшее место...
Только в этот момент я начал что-то понимать.
     -- А почему вы кричите на меня? -- спросил я безглазого, и тут он начал
орать угрожающе, стуча волосатым  кулачищем по столу. Я  снова огляделся, но
уже не растерянно. Краем  глаза заметил, как  приоткрылась дверь,  заглянула
седая,  всклокоченная  голова  Иосифа  Гура. Он оттолкнул солдата  и  прошел
напрямик  к нам. Пристально  поглядел на безглазое  лицо  в  темном  пуху. И
спросил  негромко и презрительно: --  Из сук?  Мордастый  чиновник заголосил
так, словно  пришел  его последний час.  От  двери кинулся  солдат, какие-то
парни в мятых армейских штанах, сидевшие на подоконнике.  Иосиф встал ко мне
спиной,  затылком  к  затылку,  шепнул: --  Сожми кулаки  --  не  полезут! И
действительно,  не   полезли.  Прибежал  какой-то   коротенький   испуганный
начальник. Расспросил и... купил  нас откровенностью. -- Слушайте, евреи! --
сказал он как-то по-домашнему. --  Он -- польский еврей. Жизнь загнала его в
сибирские лагеря. Ну, бывает у него, срываются, -- у кого не бывает! -- свою
ненависть  к русским  он переносит на  русских евреев... Или  это  понять не
можно? --  Можно, --  ответил Иосиф. -- Но почему это рыло работает здесь? В
приемной аэропорта Лод? -- Где? --  удивился начальник. -- Его тут не было и
нет. Мы огляделись. В самом деле, того  и след простыл. Все засмеялись. И мы
тоже...  Не хотелось  ругаться.  Первые  часы в  стране. Я вышел в  барачный
полумрак ожидалки, сказал встревоженной жене, что семейство наше "свалили  в
один узел", и как об этом  сказать матери -- не  знаю. Полина поежилась: нас
ожидал  веселый разговор.  Мы  развязали этот  "узел", добились  для  матери
комнаты  через  два с половиной года...  А пока что солдат с  "Узи" на ремне
коснулся  моего  плеча   и  показал  жестом:  "Вниз!  Вниз!  Проходите!"  Мы
спустились  по деревянной  лестнице  в огромный  багажный  зал  с ленточными
транспортерами,  на  которых  плыли чемоданы  с  цветными бирками. Вздохнули
освобожденно:   после   лагерной   пересылки   --   стеклянное   великолепие
международного  аэропорта.  В конце  зала  было  несколько шумнее:  там,  за
ограждением,  кипела  Грузия, встречавшая  земляков. Кто-то  перекинул через
ограду  записку, завернутую в сотенную купюру. Носильщик с багажной коляской
неторопливо положил сотню в карман  и заскрипел  по  лестнице в эмигрантский
изолятор.  Мы  получили свои чемоданы. Полина тут  же раскрыла  один из них,
сунула жене  Каплуна майки, рубашки.  Чтоб они  вылезли,  наконец, из  своей
лыжной  "парилки".  И  тут началась  фантасмагория.  По  деревянной лестнице
спускались Гуры, один за другим. Красные, с  выпученными глазами. Оказалось,
Гуров  раскидали  по  всему  Израилю. Иосифа  и  Лию  под  Иерусалим.  Яшино
семейство в Нетанию. Сергуню в Арад, в пустыну Негев. Старик с урной  умолял
отправить его в самое  холодное место. Его -- в пекло, на окраину Бершевы. В
июле, когда сгустится  зной, он  умрет. Яша понимал  это и сейчас, он сказал
наверху чиновнику,  что  старика  посылают  на  верную смерть. Яшу попросили
выйти... --  Чудес-са!  -- просипел  Иосиф,  когда  мы  оттащили чемоданы  в
сторонку.  --  Гриша просил разделить. Чтоб жили, как в Москве. Нет, свалили
вместе. Мы просили поселить  Гуров вместе. Не  в одном доме. В одном городе.
Любом! Разбросали  по  всему Израилю.  По  правде  говоря, я чувствовал себя
неважно: мне казалось, что из-за меня разбросали. Отомстили Гуру. Около года
это  мучило меня,  пока я  не отправился в Лод  встречать  друзей,  где  все
повторилось точь-в-точь, даже  пострашнее. Моих московских друзей  отправили
на  самый  север  Израиля  -- в  Нагарию,  а  их больных  восьмидесятилетних
родителей  -- в Димону, почти на самый юг.  В  пустыню Негев.  Дов,  который
присоединился  к   нам,  объяснил,  что  печать  оппозиции   называет  такое
расселение  в Лоде  "политикой назло". -- Не верите? Покажу газеты. Там  все
черным  по белому...  Я был  сбит с толку  совершенно.  "Назло? Кому  назло?
Зачем?"  Мы  покатили свои тележки мимо таможенников, не обращая внимания на
ивритские  надписи  и  красные  и зеленые светофоры в  проходах. Измученные,
измятые, мы так отличались от нормальных пассажиров,  что главный таможенник
тут  же  изрек  почти по-русски,  с  польским акцентом:  -- Олим ми  Руссия?
Давай-давай!..  И  тут  только  навстречу нам  кинулись встречающие.  Рыдали
сестры Лии, которые не виделись с ней больше тридцати лет, с той самой поры,
когда Россия и гитлеровский Рейх рассекли Европу, как мечом, и, по известной
терминологии, Лие подали братскую руку помощи.  Обнимались люди,  потерявшие
друг друга в Освенциме, Воркуте, в лагерях Караганды. Кто-то из бывших зеков
принес  с  собой  бутылку  вина,  и Иосиф долго  чокался  с десятками людей,
знавших его  или  слыхавших о человеке,  перед которым  остановился  танк  с
красными от  крови гусеницами. Прибыла  живая легенда, --  Иосифа подняли на
руки и понесли  к машине.  Воистину из холода  -- в жар. Из  толпы выскочила
старушка   в   деревенском   платочке.   Круглолицая,   видать,  российская,
прибранная, точно в церковь. Навстречу ей рванулась другая, в лыжных брюках.
Теща Каплуна.  Расцеловались  старушки  троекратно, всплакнули.  -- Ну, как,
Никифоровна? -- воскликнула теща-лыжница. -- Цельный год ты здеся! -- Ой, не
говори,  Степановна!  Курятинки  наелась! Странные  тени  бродят в  ликующей
толпе.  Синие фуражки с черными козырьками, сдвинутые на  затылки,  оттеняют
сонное безразличие их лиц. Восточные евреи.  Марроканцы, что  ли? Собирают в
совки мусор. Один из них  задерживается около  меня и спрашивает  на ломаном
русском языке:  -- Руссия?  Ты  имел  дома холод? Рефрижирейтор, то  есть?..
Имел! Зачем же  ты сюда приехал? Углубиться в эту  тему не дали. Кричали  со
всех  сторон.  Уезжали  Гуры. "Дан  приказ  ему  на Запад,  мне --  в другую
сторону..."  -- горьковато  произнес  Сергуня,  подавая нам руку,  и  у меня
впервые мелькнуло:  "Вместе Гуры -- сила.  Боятся этой силы?.." Я  встряхнул
головой,  чтобы странная мысль  отвязалась:  "Чушь! Советские страхи. Просто
великий  ба-ардак!"  Я кинулся  целоваться  с  Иосифом и Лией.  Наконец,  мы
остались на  замусоренном  асфальте сиротливой кучкой. Свирские, семья Яши и
Каплуны со  своими лыжами. Тут-то, наконец, и набрел на нас  шофер,  который
должен был везти нас в Нетанию. Оказалось, он ищет своих олим второй час. Он
вскричал что--  то  на  иврите, только  матерная брань  была русской.  Мы  с
интересом прослушали русскую  часть его речи  и  полезли  в  старый пикап  с
двойной  кабиной и кузовом, обклеенным  картинками,  в  который он закидывал
наши чемоданы. Яша взглянул  на  свои часы, указывавшие дни недели.  -- 2-го
апреля  1972  года.  Запомните  этот  день,  дети  мои!  --   воскликнул  он
благодушно.  --  Каравеллы Гуров и их друзей достигли Нового  Света. Ура! Мы
заорали,  как дети: "Ура-а-а!", напугав шофера,  который дернулся и  едва не
врезал машину в фонарный столб. Да, мы не спали много ночей. И нас измучил и
напугал  "прием"  в аэропорту Лод, --  словно обдали  из помойного ведра. Но
теперь навстречу дул теплый и  влажный ветер Средиземного  моря. Мы опустили
стекла.  Губы, казалось, ощущали  солоноватые брызги. Мы  смеялись, острили.
Господи, неужто  исчезли навсегда номенклатурные хари,  гебисты, микрофоны в
стенах    квартиры?..    Позади   сбоку   остались   пригороды   Тель-Авива.
Закоптело-серый  или грязно-желтый цвет строений времен английского мандата.
Выскочили на широкое шоссе; тепло, море  -- рукой  подать. -- Коктебель!  --
сказала Полина,  все улыбнулись своим  воспоминаниям  и крепчавшему морскому
ветру. Слева  и  справа от шоссе сплошная зелень, сады  в цвету,  плантации.
Чуть  дальше -- холмы в редком  кустарнике. Кустарник прямо на песке.  Песок
желтеет на буграх; траву здесь, видно, сдуло, кустарники вырвало с корнем --
весь  район  словно  в   песчаных  барханах,  чуть  закрепленных   травой  и
кустарником. -- Наши  деды  у пустыни каждый метр отвоевывали, -- восхищенно
сказал Яша. -- -- Твои не отвоевывали! -- усмехнулась Регина, обнимая его за
плечи. -- Твои брали Перекоп. Как и мои  И редкие пальмы посередине шоссе на
Хайфу,  и  песчаные  дюны,  чуть   скрепленные  жухлой  травой,  и  бетонные
небоскребы среди сараев и развалюх -- все  говорило о том, что страна начала
прихорашиваться.  Замелькали  белые дома на сваях.  -- Западная  Грузия,  --
заключил  Яша. --  Грузинам  здесь будет хорошо.  Они даже  не  заметят, что
оказались на другой планете. --  Коктебель! -- радостно воскликнул я,  когда
наш пикап подрулил  к легкому строению на самом берегу моря. Панно  из синей
мозаики  во  дворике  слепит.  -- Бейт  Минц, --  объявил  шофер, --  бывший
армейский санаторий.  Ульпан  для  "академаим"... Ну, это  если  кто -нибудь
что-нибудь  кончил... он  "академаим", понятно?  -- спросил  шофер почему-то
сердито  и,  выбросив  наши  вещи, быстро  уехал.  В  столовой нас  встретил
квадратный начальник ульпана, отставной полковник, объяснивший, что здесь мы
будем  изучать иврит.  Четыре месяца.  Затем  получим  квартиры с  оплатой в
рассрочку,  если захотим купить, и с Божьей помощью  найдем работу. -- ...Мы
приветствуем  алию из России!  -- воскликнул он темпераментно в  заключение.
Человек десять встали и  демонстративно вышли из зала. Оказалось,  румынские
евреи. Обиделись. -- Обнадеживающее начало! -- воскликнул Яша благодушно. --
Ничего,  стерпится  -слюбится. Когда мы, похлебав куриного бульона, выходили
из столовой,  на меня надвинулся  мясистый  еврей  с  животом,  как барабан.
Горячо зашептал, прижимая  меня своим барабаном к стене. -- Вы слышали, брат
мой? Некто Каплун,  инженер, привез "гойку"...  Говорю, жена у него "гойка"!
...Лично я так не буду с ним разговаривать. Надо объявить бойкот,  брат мой!
Привезти  в  Израиль "гойку"?!  Я покачался с  ноги на ногу,  закрыв глаза и
вспоминая свой московский опыт общения с антисемитами, наконец, ответил тихо
и предельно  интеллигентно:  -- Зараза  пузатая!  Женщина совершила  подвиг.
Русская -- бросила Россию, друзей, всю свою русскую родню и уехала с мужем в
Израиль. Это подвиг любви! Жертвенный подвиг, который ты и  представить себе
не  можешь, кикимора болотная! Услышу еще раз --  буду бить.  С ходу. У меня
второй разряд по боевому самбо. Предупреждаю! И, подняв чемоданы, я шагнул в
свой дом, к остальным  своим братьям, которые  спешили навстречу...  
3.  "НЕ
БУДУ Я ПИСАТЬ НИ В КАКОЕ ЦК!"
     Утром меня  разбудил  Дов, "разводящий по апрелю",  как  его  окрестила
Регина, бредившая  Окуджавой. Он отвез в Иерусалим родителей, вымыл вместе с
матерью  полы,  позвонил Сергуне, которого, по выражению  Дова, "придурки из
Лода зашвырнули аж на Мертвое 

море,

 а потом прикатил к Яше. Тут же перетащил
его вещи в другую комнату, которая, в отличие  от первой, не  содрогалась от
хлопанья коридорных  дверей ("завтра с  начальством  утрясем",  успокоил  он
Яшу). Затем  прошелся  по  санаторию,  превращенному  в  гостиницу-школу,  -
"помогать  кому делать нечего",  бросил он,  уходя.  Узнав,  как удирали  из
Москвы  Каплуны, купил  у них бабушкины лыжи на все деньги, которые  у  него
были,  поскольку  гордые Каплуны  не  захотели брать у незнакомого  человека
взаймы.  И,  наконец,  устроился  спать  в  пустой  комнатушке  на  топчане,
по-лагерному,  без одеяла и подушки, положив под голову свой каменный кулак.
Этим кулаком он и расталкивал меня. -- Цви, проснись! Я проснулся мгновенно.
-- Что я, птица, что ли? -- Григорий на иврите и есть "Цви"... -- Полина, ты
хочешь, чтобы у твоего мужа  было птичье имя: цви-цви, чирик-чирик... -- Это
на  русское ухо -- птичье имя, -- вразумлял Дов.  -- А ты перестраивайся. Ты
по батюшке кто?.. Цезаревич?  Значит, здесь, на Святой земле, будешь Цви бен
Цезарь.   Звякнула-заскрипела  железная   "сохнутовская"   кровать:   Полина
повалилась  от  хохота на спину, болтнув  босыми  ногами.  От  смеха  у  нее
выступили слезы. Цви  бен Цезарь! -- рыдала она.  Я показал рукой в  сторону
вибрирующей кровати.  Народ  не  одобряет!  -- Григорий,  
--
 просипел Дов  с
прежней серьезностью. -- Ходит  по  дому какой-то пингвин... помнишь Сергуню
до похудания?.. Во, еще почище! По имени -не то Гнидин, не то вроде этого...
Объявил всем "Тут приехал один,  говорит, что он  Свирскии. Не верьте..."  Я
повернулся на другой бок. --  Я сам себе не  верю! Лег Григорием, проснулся,
-- говорят,  -- Цви: следующий этап-- вовсе не Свирский. Рехнуться можно! То
ли от  бандитского приема в  Лоде,  то  ли от острых запахов свежей  побелки
адски  ломило виски. Но  Дов  не отставал.  --  Тут  жулья  понаехало --  не
продохнешь, надо дустом травить, пока не развонялись! -- И он подхватил меня
подмышки  и поставил на  ноги.  В  санатории, как то и полагается ему,  была
каменная веранда. На ней теснились обособленными группками русские,  румыны,
венгры,   аргентинцы,   и  в  каждой   группке   обсуждалось  что-то   свое,
животрепещущее. Русские толпились вокруг лысоватого и очень живого толстяка.
Он  упоенно рассказывал, как его  дважды  запирали за сионизм в  сумасшедший
дом, но он им показал, а в Израиль его провожал "сам Костя Симонов, отвез на
своей машине в Шереметьево, расцеловал..." Я вспомнил, как Симонов за неделю
до  моего  отъезда  шел  мне  навстречу  по  узкому  коридору  писательского
Правления,  демонстративно отвернув  лицо,  ухом вперед и,  не  удержавшись,
засмеялся  со сна противно-сипло. Просто заржал, а  не  засмеялся. Лысоватый
оглянулся и --  на полуфразе замер. Вышел спиной из круга и исчез. На время.
С неделю здесь "чистили  перышки",  -- Дов оказался прав  -- мошенники самые
отъявленные,  объявившие себя  самыми  известными кинорежиссерами,  поэтами,
борцами за Сион... Первая волна выплеснула таких ребят, как Дов. Затем среди
нормальных инженеров, врачей  и совслужащих густо пошли  Хлестаковы, сыновья
лейтенанта  Шмидта  и  турецкого  подданого Остапа  Бендера, а также  просто
сумасшедшие, которых советское  правительство охотно отпускало на все четыре
стороны.  Но они "занимали площадку" действительно неделю или две, не более,
-- позднее исчезли, пританцовывая там, где выдавали субсидии, пенсии, деньги
на заграничные поездки и прочий "приварок", а вперед вышли самые общительные
одесситы  и почти  одесситы. Тема, казалось,  была предопределена. Мужчина в
клетчатом  пиджаке  стремительно  подошел  ко  мне  и  начал  сходу,  косясь
почему-то в сторону хлопавшей двери: -- Я -- Исай Младенчик, ремонт лифтов с
гарантией. Имею жену, двоих детей и фамильный склеп в  Одессе. Теперь вы обо
мне знаете  все!.. Я взглянул на него настороженно, ожидая, что возобновится
тема "гойки"...  Но  -- нет! Тема "гойки"  увяла,  и на  смену  ей выступила
волнующая  тема --  секс. Она  тлела  потихоньку,  особенно,  когда кто-либо
приносил на веранду порнографические журналы, которые продавались в  Израиле
на каждом углу. Мамы вскрикивали и умоляли не показывать детям, иногда рвали
журналы, топтали их, понося "идиотов из правительства", которые разрешают...
Но подлинный взрыв произошел от искры непредвиденной. В одной из комнат жили
студентки из Дании.  Они прибыли на лето, кажется, для изучения иврита, и им
дали  в  пустующей  школе- ульпане  комнату. Я  их видел  как-то.  Тоненькие
девчушки с льняными волосами до плеч Пробегают по каменному полу коридора со
стулом:  на ногах шлепанцы на толстой деревянной колодке. Не пробег, а сюита
для кастаньет Ульпан убирали за небольшие деньги две тумбообразные одесситки
Одна из них, жена Исай Младенчика, женщина  добрая и трудовая, решила заодно
прибрать и  комнату датчанок.  На девичьем  столе,  .украшенном  тюльпанами,
лежали... таблетки от беременности. По группам. В том  порядке, в котором их
надо  принимать.  Жена  Исая Млаладенчика  хотела  стряхнуть  со стола пыль.
Девчушки  подскочили:  "Не  смешайте!"  И  спокойно  объяснили,  что это  за
таблетки. Суд вершили: "ремонт с гарантией", тетя Бася из Ужгорода, гигант в
тапочках,  "работник   советского  прилавка",  как   она  написала  в  графе
"профессия", и еще двое. трое гигантов, не покидавшие веранды,  казалось, ни
днем, ни ночью. Приговор был единодушным: -- Или они девушки?.. Клейма негде
ставить! Следующей ночью ульпан был  разбужен стенаниями и матерщиной Стонал
и  матерился широченный детина с переломанным носом, Профессиональный боксер
из Киева, выползая от датчанок  на  четвереньках. Оказалось,  девчушки знали
каратэ... Боксер на карачках --  это было зрелище! Споры разгорелись с новой
силой. Веранда стояла,  как скала. -- Где у боксера деньги?  Или он не такой
же, как все русские. Но  через неделю нечто подобное произошло и с отставным
генералом, который подвез девочек на своей  машине и попытался задержаться в
их  комнате. --  Генерал! Денег куры  не клюют.  Рушились все представления,
привезенные из России. Н е д о т р о  г и и ...п  и л юли  от беременности?!
Как понять? Совместить несовместимое? Младенчик подкараулил Яшу Гура, втащил
за рукав в круг ошеломленных земляков. Яша выслушал недоуменные восклицания,
склонив  по  обыкновению  голову.  Пожевал  губами.  Оглядел окружавших  его
пристально, словно впервые  увидел и  -- покраснел. -- Датчанка -- свободный
человек. Она спит, с кем ей нравится, и не стесняется этого... -- Так она же
незамужняя! -- вскричал Младенчик. -- Или девичий стыд -- плохо?! О том, что
каменная веранда перешла к теме воспитания детей, мы  тоже узнали от Яши. Он
влетел  к нам  измученный,  глаза его  блуждали.  Сказал  с порога: -- Дайте
водки!: Выпил залпом стакан. Оказалось, спор о детях завершился тем что одна
из матерей,  исчерпав  все  аргументы,  ткнула свою оппонентку ножницами для
маникюра. Яше  пришлось перевязывать рану,  унимать. В конце концов она  нам
осточертела, наша  каменная  веранда. Она мешала отдыхать, беседовать. Когда
кто-то вопил,  мы вскакивали,  бежали разнимать, мирить. Ульпан не  спал всю
ночь,  возможно,  две,  после  того, как нас впервые возили  в  супермаркет.
Обычный, городской супермаркет в Нетании.  Говоря по-- российски, "продмаг".
Мы  шли  плотной  толпой, порой раскрыв  рты от изумления, словно  в  Москве
попали  в  валютную  "Березку".  Сыры  голландские,  швейцарские,  "Рокфор",
"Хаварти"... несть им числа! Шпроты всех сортов, севрюга горячего  копчения,
угри.  Карпы бьют  хвостом так, что брызги долетают до покупателей... Так мы
двигались  из  одного отдела  в  другой,  радуясь  изобилию,  пока сзади  не
раздался странный, почти нечеловеческий хохот.  Оказалось, что наш толстяк--
гойкофоб  увидел  колбасный   отдел  супермаркета...  Вначале  он  что--  то
вышептывал.  Оказалось, он подсчитывал сорта сухих  колбас, развешенных  как
спасательные  круги, на стенах:  кроме "охотничьих сосисок" и прочей мелочи,
двадцать  три  сорта...  Затем  вдруг начал  нервно похохатывать,  все более
громко.  Наконец, во все горло.  Его  вывели из  супермаркета и  отправили в
поликлинику, или "Купат-холим",  как  она  тут называется.  Выяснилось,  наш
сосед впал в истерику...  Бог мой, что творилось вечером, когда его привезли
домой! "Лифт с гарантией" одолжил у Каплуна ручной компьютер, подсчитал, что
жить в  Израиле дешевле, чем в СССР, в три раза. Все налоги учел, и нынешние
и будущие, все равно  получалось -- в три раза. Это вызвало на веранде такой
вопль, такие всплески нервного восторга, что о сне не могло быть и речи. Яша
призывал ничему не удивляться и, главное,  проявить понимание  и  широту: --
Слушайте, столичные гордецы! На каменном пятачке столкнулись  неожиданно для
самих   себя  сытый  Центр  и   голодные  окраины.  Европа  с  Азией.  Спесь
ассимилированной Московии и нетерпимость еврейского  местечка, тысячелетиями
сторонившегося "гоев"...  Все  стереотипы  мышления и  предрассудки в  одном
котле. Хлебайте супчик, не зажимая  носа. В области морали,  нравов, быта --
это действительно  столкновение  планет, сорвавшихся со своих орбит. Поэтому
столько искр. У Дова, который заезжал к нам, куда бы ни ехал, взгляд на этот
счет  сложился давно. Постояв  на веранде с полчаса, он отыскал Яшу и меня в
саду, выходящем к морю, пробасил сердито, махнув рукой в сторону веранды: --
Чекисты!  --  Что-о?!  -- Ч  е  к  и  с т ы,  говорю.  Черновцы--  Кишинев--
Тьмутаракань. Окраинная цивилизация. Когда и как мы  станем единым  народом,
знает только Отец небесный... То-то Шауль твердит: "Нам нужны не вы, даже не
ваши дети, а ваши внуки". --  Вот как! Мы с тобой, значит, проходим по графе
"навоз"?  -- Яша  засмеялся.  Но смеялся  он  недолго. Как  и  мы...  Первые
тревожные  вести  принесли  дети.  Мой  сын  и  сын Каплуна Левушка, кое-как
говорившие  на  иврите,  отправились  путешествовать  по  стране.  Вернулись
обеспокоенные.   Однажды   они   укладывались   спать  на   крылечке  почты.
Полицейские, подъехавшие на джипе, проверили документы и, узнав, что у ребят
одна лира на двоих, отвезли их отсыпаться в огромный,  густой  парк военного
санатория.
     -- Знаете, что говорят о нас в армии, -- рассказывали они, вернувшись в
ульпан. -- "Русским все  дают бесплатно..." Объясняем летчикам: бесплатно не
дают даже  тухлого  яйца. Все  в  долг... Не верят! Смеются! -- "У  нас есть
сведения...".  Значит,  им  врут.  Зачем?  ...Дов   над   нами  подтрунивал,
двинулись,де, его путем:  с  каждым днем  понимаем окружающее  все  меньше и
меньше. А как постичь  что-либо за стенами школы, когда ты попал в "узилище"
расписания?  С утра  мы торопились в узкие,  как каюты, классы, где вместе с
румынами  и  аргентинцами  изучали  язык по  принципу "Рак  иврит!"  (Только
иврит).  Веселая  молодая  солдатка  взбиралась  на  стул и плавно  шевелила
руками.  "Догадайтесь,  что это  такое?"  Мы кричали хором на  трех  языках:
"Спрут!", "Балет "Лебединое озеро"!",  "Плывем, не знаем куда!"  Она слезала
со  стула и  рисовала мелком на доске  бабочку... Через  месяц-полтора  мы с
женой  попросили  шофера маршрутного  такси высадить нас столь грамматически
правильно и длинно, что такси  остановилось гораздо  ранее, чем мы завершили
фразу.  Мы   складывали   простые   предложения,  как  детские  кубики,   но
представление  об  Израиле у  нас  пока  что не  складывалось  никак. Ульпан
напоминал большой корабль, приставший к Обетованной земле. Пассажирам выдали
разговорники  для взаимного общения и, как водится, возили на экскурсии. Мы,
россияне,  помнили,  что  такое  экскурсия  для  иностранцев.  ,  Многое  ли
почерпнешь? По сути мы общались  не  с  Израилем,  а с  соседями по  палубе,
пытаясь привыкнуть к ним. А страна... страна едва проглядывала  из случайных
наблюдений, возводившихся многими в абсолют, и -- слухов. Поэтому и восторги
наши  -- взахлеб,  и страхи -- выше головы. Мы и вовсе заскучали после того,
как  за  нами прибыли  автобусы, повезли  в кибуц. Объявили --  на  праздник
Первого  Мая!  Что ж,  праздник,  привычный  с  детства.  Отправились  целой
кавалькадой.  Такая  автобусная  кавалькада обычно мчит  по  городам России,
когда везут детей в  пионерские лагеря. К  солнцу, к  речке. Спереди и сзади
летят  милицейские  мотоциклы.  Так  возят  президентов и  детей.  И  сейчас
теплынь. Весна. Все  гомонят, как  настоящие израильтяне. И вдруг  пробилось
сквозь гомон совершенно непостижимое, потустороннее:
     "...Позабыт, позаброшен с молодых  юных лет..." -- Тише! -- закричал я.
-- Песня  времен моей  молодости. "...Я  остался сиротою, счастья-- доли мне
нет..." Все точно, только на иврите.
     За Хайфой  началось попурри из кавалерийских  буденновских песен:  "И в
воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим..." Кончилось попурри, для придания
достоверности, ржанием коней. Я попросил сына узнать у шофера: он подготовил
это ржание  специально для  нас?  Откуда у него  такие записи?  Сын вернулся
смущенным: -- Это не магнитофон. Передачи "Кол Исраэль"!
     Я  был  несколько ошарашен. "Я остался сиротою..." -- на весь Израиль?!
Повернулся к Гурам, сидевшим сзади.  -- Ребята, у  вас нет  ощущения, что мы
приехали  в тридцатые  годы? Как  в  романе Уэллса. На машине времени. --  В
двадцатые! -- мрачно поправил меня Яша. -Добавил с горечью, заставившей меня
внутренне  сжаться: -- В тридцатые уже не пели -- плакали... На повороте Яша
заметил, что на переднем автобусе полощется большой красный  флаг. -- К-куда
нас  везут? --  воскликнул он.  Автобус грохнул от хохота.  Оглянулась  теща
Каплуна,   морщинистое   доброе   лицо,   платок   на   голове,   повязанный
по-деревенски.  Еще  перед  посадкой представилась  всем  благодушно: "Я  --
Дарья.  По-вашему, Дора".  Сейчас  спросила участливо: --  В Сибири побывал,
родимый? -- Нет, а что? -- Дак еще  не оттаял!.. ...Когда нас привели в клуб
кибуца, утопающий в зелени, сын обратил внимание на мальчиков возле знамени.
Они были в  красных галстуках и отдали нам салют. Первомайский митинг поверг
нас в ужас. Только-только от этого  уехали. Малограмотное чтение по бумажке.
Типовая  речь  -- стереотипные фразы газеты "Правда" с еврейским акцентом. В
конце  --  призыв идти  к ним  в кибуц.  Дают дом.  Еда,  ясли,  кино -- все
бесплатно. Земля общая. Можно  сказать, полный коммунизм.  -- Ето что, вроде
колхоза? -- спрашивала всех бабушка Дора, встревоженная  тем, что ей не дали
взглянуть на поля, потереть в пальцах землицы, а сразу на собрание. Господи,
как  все  сразу  заскучали  от  "полного  коммунизма"! Бабушка  Дора  первой
заторопилась  к  автобусу,   чуть  припадая  на  ушибленную  ногу.  ...Когда
вернулись  в ульпан, нас  ждала  на  каменной веранде  тетя Бася,  гигант  в
тапочках, известная ныне еще и тем, что родственник-израильтянин  привез  ей
грузовик старой мебели и  люстру со стеклянными подвесками.  Бася с  нами не
ездила:  стерегла  мебель  и  хрусталь.  -- Идиеты!  --  воскликнула  она  с
усмешкой. -- Вас увезли, а сюда тут же привезли американскую делегацию. Все,
как один, гладкие и в книжечках своих перьями чик-чик. Сообщение это привело
Яшу в еще большую растерянность: -- Значит,  герои Лода  ведают, что творят.
Потому разводят встречные потоки,  не  так ли?  Вовсе мы  перестали понимать
хоть что-нибудь  месяца  через два,  когда  те, кто  немного  освоил  иврит,
принялись  искать работу.  Смех  в  ульпане начал стихать. Люди  становились
молчаливее. Израильский  чиновник, который  занимается твоими проблемами, --
иголка в груде слежавшегося, прелого компоста. Отыскать его --  удача, найти
сразу -- фантастика. Первой ощутила это на себе яшина  теща,  которая была в
Москве,  в  одном  из  институтов,  заведующей кафедрой иностранных  языков.
Начала  она с худющего, в  черной кипе, молчуна, который в ульпане занимался
"устройством на работу". Уселась  рядышком и  выложила ему все свои горести.
Подробно. Так  выплакивают  свое, может быть, раз или два в  жизни. И о том,
как она вырвалась из Инъяза, где приходилось натаскивать "будущих  шпионов и
интуристских стукачей", и о том, как ее вытолкали из России... Молчун внимал
ей более получаса,  задал два-три стимулирующих вопроса. Ему было интересно.
Человек с  другой планеты! Выслушав, сказал: -- Это  не ко мне. Это к Ривке.
Ривка  из Министерства принимала  раз в неделю. Она тоже узнала о бедах тещи
все. А затем заявила, что она не решает, решают в Тель-Авиве.
     Когда теща прорвалась к тому, кто, возможно, мог бы ей помочь, она  уже
кричала. Ее  довели. А тель-авивский зав. выставил ее  за дверь: истеричек в
школу?! Никогда!
     Единственным утешением было: последний начальник тоже оказался  не тем,
кого  она  пыталась найти...Через полгода  она, наконец, отыскала  того, кто
может  решить ее  проблему. Однако с  ней не пожелали даже разговаривать. "В
Израиле достаточно  американцев,  чтобы  учить  английскому.  Представляю ее
вятское произношение,  -- смеялся  начальник  отдела, возвращая ее документы
своему  чиновнику.  --  Передайте, чтоб  больше  не  приходила".  Тот  так и
передал, даже про вятское произношение не преминул добавить...
     Три  года тещу  отгоняли палкой не только от университета, но  даже  от
средних школ. Спустя три  года тещу отправили на какой-то женский конгресс в
Лондон:  требовался   делегат  от  русских   эмигрантов,  сносно   говорящий
по-английски. И  там выяснилось,  что у  тещи оксфордское произношение,  без
"мусорного" американского  сленга.  Ее английскому  аплодировал конгресс, и,
когда  она  вернулась, ее  ждало место в  университете. Тещины "хождения  по
мукам"  впервые  принесли  нам  смутное   понимание  того,  что  израильская
бюрократия, в отличие от всех иных, -- бюрократия н е п р о ф е с  с и о н а
л ь  н а я. Но мы еще не вполне осознали это, слышали только вокруг стенания
и  проклятия  людей,  которых  посылают  туда,  не  знаю   куда.  И  новички
запутываются, как в колючей проволоке.  Яша Гур,  пожалуй, был единственным,
кто  сразу  выяснил,   где  решаются  его   проблемы:  в  стране  существует
министерство здравоохранения.  В  течение  трех  дней он  установил  фамилию
человека, к которому надо записаться на прием. "Ремонт с гарантией" приходил
интересоваться, так ли это? "За три дня найти свою иглу в чиновной куче? Где
он,  ваш  ясновидящий?"  Яша  все  последние дни где-то  пропадал. В парк не
выходил.  О море забыл. Я постучал к ним  вечером. "Приехал из  Тель-Авива и
свалился, -- шепотом говорила  Регина в  приоткрытую  дверь. --  Ужинать  не
стал. Хлопнул стакан водки и все! -- И  со слезами: -- Пося помирает. Третий
день  не ест, не  пьет.  Даже  хвостом не шевелит. Думает,  у  нас  в  семье
разлад..."  Утром я наткнулся на Яшу в  умывальной комнате, крикнул шутливым
тоном, с зубной щеткой во  рту: -- Ты  до чего Посю довел? Яша постоял возле
меня и не подхватил собачьей темы.  В тот же день  я зашел к  нему,  спросил
прямо: -- В чем дело? Не могу  ли помочь?  Яша  сидел  на железной  кровати.
Кивнул мне. Молчал, поджав губы и опустив голову  к коленям. Только сейчас я
обратил внимание: он  начал седеть.  Виски  как  морозцем прихватило. -- Дов
знает о  твоих  бедах? --  Рано давать  сигнал  SOS. Мы еще на плаву... -- И
улыбнулся своей виноватой улыбкой. Обычно, когда Яша  рассказывает,  он жует
губами, медлит. Низкий, добрый, гудящий голос  его -- голос раздумья. Он  не
рубит,  как Дов.  Не  иронизирует,  как  Сергуня.  Говорит,  как  и  раньше,
полувопросительными  интонациями:  "Может  быть,  я ошибаюсь, но..."  Но  он
никогда  не ошибался, насколько  я  помнил.  Не  ошибался и сейчас, когда мы
вышли  с ним  побродить  и,  утомившись,  приткнулись на  одной из скамеек в
сыроватой темноте  июньского  вечера. За спиной,  на море, звучали тревожные
гудки  судов, идущих в густом, теплом тумане, который наползал на берег.  --
Может быть, я ошибаюсь,  -- начал  он,  -- но, по-моему, мы здесь нежеланны.
Это возможно, а?.. Говорят, Зевс  превращался в быка. Не знаю.  Но то, что я
из  человека превращен  в  корову...  Впрочем, -- перебил он самого себя, --
никто  в  этом не  виноват.  Вы  знаете  мой иврит.  Я мычу,  как корова. Из
человека,  который  в  Москве  мог  отстаивать  свои права  в ЦК или даже на
Лубянке, я отброшен в существо оскорбительно-безгласное. Да, никто в этом не
виноват, но... я замечаю удовольствие чиновника. Он рад моему унижению. Рад,
сволочь! -- вдруг вырвалось у него, и он надолго замолчал. Чтоб Яша вскричал
"сволочь", земле нужно сорваться с оси. Я притих, чувствуя холодок на спине.
-- Треть  Израиля  говорит по-русски,  --  наконец  продолжал он. -- Но ни в
Министерстве   здравоохранения,   ни   в    Министерстве    абсорбции    нет
переводчиков... Газеты кричат о русской  алии, а чиновники словно не слыхали
об этом. Хотите  знать о первых шагах на Святой земле  бывшего хирурга Якова
Натановича  Гурова,  а  ныне  яловой российской буренки,  по  кличке  "Гур"?
Слушайте!  Яша   пробился  на   прием  к  начальнику   отдела   Министерства
здравоохранения.  Это было для него не просто.  Вошел. Начальник пьет  кофе.
Глаз не  поднял. "Ну?"  -- сказал.  Сесть  не предложил.  Яша  покраснел, но
заставил  себя сесть.  Хамов не любил.  Объяснил своим медленным,  спокойным
голосом, что он специалист по  общей  хирургии  и онкологии. Сделал за  свою
жизнь восемь  тысяч операций. А здесь ему не доверяют скальпеля... Начальник
поставил чашку  на бумаги, лежавшие  перед ним. Сказал резко: -- Не доверяют
скальпеля -- принимайте больных гриппом. Большое  дело!  -- И снова принялся
за  кофе.  "Дова на тебя  нет",  -- подумал  Яша. Голос его  был по-прежнему
ровен:  -- В Израиле надо  ждать  операции по  полгода,  а вы мне  советуете
лечить  грипп...  Кофе  плеснулось  на бумаги. --  Сколько  лет вы проходили
специализацию?  --  спросил начальник отдела тоном откровенно-глумливым:  он
знал,   что  в  СССР   специализация  после  института  не  существует.  Это
американская  система.  -- ...Ага,  не проходили! Только  в институте учили.
Значит, вы не специалист... В  Америке,  например... -- Простите, тысячу раз
простите за то, что перебил вас. Законы в Америке известны. Я должен  был бы
сдать там врачебный экзамен.  И я  бы  сделал это,  не тревожа, Министерство
здравоохранения. Однако здесь -- не Америка!  Здесь наши дипломы признаются.
Официально.  Я  по диплому  -- хирург. По  многолетнему стажу -- хирург.  На
основании какого  закона вы  меня отбрасываете? Может быть,  я ошибаюсь,  но
ведь  это  же  открытое нарушение израильских  законов!  Начальник отхлебнул
кофе, спросил со скрытой  усмешкой:  -- Вы все сказали?.. После института вы
НЕ проходили специализации, как то принято во всем мире. --  И  резко: -- Вы
не хирург! К операционному столу я вас не подпущу! Вы не можете претендовать
ни  на что... и  нигде. -- Добавил  с брезгливой  усмешкой:  -- Кроме как  у
немцев, в их Вест Джермани, и в государстве кенгурушников... Все!
     Яша заставил себя  остаться. Не встать. Он понимал, что его откровенно,
не стесняясь этого, выталкивают из страны. А он  вот  не уедет!..  Голос его
остался  спокойным, только  говорил  он  еще  медленнее.  Отчасти,  впрочем,
оттого,  что свое  вступительное слово выучил  наизусть,  а разговор ушел  в
сторону...
     --  Хорошо, господин начальник! Допустим,  я  вам подчинюсь; выбрасываю
скальпель в окно и иду в амбулаторию Купат-Холима лечить грипп.  Можете дать
мне  разрешение лечить грипп в Израиле?  Для  этого, как вы сами считаете, у
меня бумаг достаточно.
     --  Вполне  достаточно! Принесите  справку  с места работы -- я вам дам
разрешение на врачебную практику
     -- Позвольте, господин  начальник! Но ведь  без  вашей подписи меня  не
возьмут ни в одну амбулаторию. Даже халата не выдадут.
     -- Возможно! -- И начальник снова принялся за кофе.
     --  Может  быть, я не  прав,  но...  мне  кажется, что вы поступаете  с
русскими врачами, как  московская милиция с  нежелательными элементами... --
Поступи на работу -- получишь прописку. Но... без прописки никто в Москве на
работу не возьмет.  -- Яша  говорил все медленнее, чуть  покачиваясь, как на
молитве  -- значит, был уже  в  таком состоянии, когда иные,  даже спокойные
люди кричат. -- Заколдованный круг!.. Начальник допил кофе, вытер  салфеткой
толстые, вывернутые губы, углубился в бумаги. Посетитель для него больше  не
существовал.  Под дверью начальника сидели,  понурясь, врачи. Сидели часами,
неподвижно, как  куры на  жердочке в  проливень,  от которого не спрячешься.
Специалистов, работавших по 15-- 20 лет, специалистами не считали. Поскольку
в СССР  иная система медицинского образования... -- Как видите, Гриша, нас и
в грош не  ставят... --  в голосе Яши впервые  зазвучала нотка  отчаяния. --
Допустим  невозможное!  Прибыл  бы  сюда  академик  Бакулев,  гений  русской
медицины.  Женился бы он на своей аспирантке Розочке и  прилетел...  его  бы
тоже посадили в  эту "медицинскую кутузку"  до выяснения  личности? Посадили
бы! Какое  невежество! -- воскликнул Яша, не ведая еще, что это были дальние
подступы  конкурентной  поножовщины.  Бандитизм,  попросту  говоря... Вскоре
после визита  к начальнику  отдела ему  позвонили из Министерства и заявили,
что бумаги его рассмотрены комиссией,  он может идти работать в Купат  Холим
амбулаторным врачом. -- От гриппа будете лечиться сами. Без меня! -- ответил
Яша.  -- Я  хирург и по документам, и  по опыту, и останусь им до смерти. --
... И вот результат, -- уныло сказал Яша, шурша в темноте какой-то  бумагой,
которую он  достал из кармана. Это была копия сегодняшней телеграммы  на имя
директора ульпана, отставного полковника. Яша пыхнул  папироской, осветившей
на  мгновение  телеграфный  бланк.  Яша  помнил  текст  наизусть   со  всеми
пометками,  читал  по памяти: "Телеграмма от  28 июня 1972 года. Дана Ривкой
Шано  из Министерства интеграции..." Не давать Гурам  квартиры поскольку  не
соглашается  в Купат-Холим  ".  Яша смял  в  кулаке бумажку,  сказал мертвым
голосом: --  Это  капкан! Что же  остается?  Уезжать  в  Австралию?  Или  во
Франкфурт, откуда мне прислали уже второе приглашение? Не поеду  к немцам!..
Может быть,  я  ошибаюсь,  но они  загоняют меня в угол профессионально.  Ни
работы  по специальности, ни квартиры... Ты говоришь -- не  мафия  ли? После
двух  тысяч лет  слез и крови создать собственное  государство, чтоб  в  нем
бесчинствовали и, более  того,  главенствовали мафии, -- от складов Лода  до
Министерства  здравоохранения?   Это  трагедия  почище   разрушения  второго
Храма...  ' С моря наполз такой туман, что собственных рук не было видно. Мы
сидели, как в сырой вате. -- Нет, это невозможно! -- Яша поднялся и двинулся
к  дому по  тропинке,  которую не различал,  наощупь. У террасы  Яша едва не
упал,  наткнувшись  на кого-то. Оказалось, на  каменных  ступенях сидел  сын
Каплуна Левушка. Я нашарил на террасе выключатель, зажег свет. Левушка сидел
на ступеньках в одних  трусах,  босой.  Вскочил,  морщась  от  боли,  двигая
пальцами ноги, на которую Яша наступил. Яша принялся извиняться, вгляделся в
него и  --  нервно повел плечами.  Розовое, почти младенческое  лицо Левушки
было в  слезах.  -- Левушка, ты что?  Оказалось, Левушку не приняли в школу.
Точнее,  в  выпускной класс. Он окончил  в Москве девять классов; экзамен на
аттестат  зрелости не успел сдать:  пришлось  уехать в  Израиль  раньше, чем
предполагали. Практически  средняя школа за спиной. А сейчас его зачислили в
десятый  класс израильской школы, в которой образование -- двенадцатилетнее.
-- В Израиле все кончают школу в восемнадцать, а я, значит, в двадцать один.
За что мне такое? -- всхлипнул он совсем по-мальчишечьи, утирая лицо тыльной
стороной ладони. Яша положил ладонь  на  широкое,  костистое  плечо Левушки,
сказал, что все образуется. Язык в их  школе  преподает  директор  ивритской
школы. Они с ним соберут учителей из России и составят схему:  какой класс в
Израиле --  по учебным программам -- соответствует классам в СССР. Отнесут в
Министерство просвещения, где, видимо, ничего о  том не ведают.  -- Левушка,
вытри нос и веди  себя, как подобает выпускнику  израильской школы.  Левушка
улыбнулся  сквозь  слезы, недоверчиво,  и  отправился  спать, шлепая  голыми
пятками по каменному полу. Зашел за дверь  и, слышим, побежал. Когда затихло
левушкино шлепанье,  Яша развел руками в  полном недоумении. --  Ну, хорошо,
отвергают --  по разным причинам -- меня. Допустим, не  доверяют.  Но  зачем
мучить  детей?  С  нами  приехал   методист  из  Ленинграда,  давно  бы  все
выяснили...  По правде  говоря,  я  не  мог  предположить,  что  возможна  в
Министерстве  образования  Израиля  такая  степень  невежества.  Но все  это
оказалось правдой. Яша  Гур и его учитель иврита были первыми, кто  объяснил
чиновникам  систему  школьного  образования  в  СССР.  На  глазах  Гура  они
перечертили принесенную им схему, написали пояснения и  прикнопили к стенке.
Тысячи  мам были  избавлены  от истерии, а  Левушка  Каплун  стал заниматься
осенью  в  двенадцатом -- выпускном  --  классе...  Эта первая  наша  победа
придала  надежду на то, что так, шаг за  шагом здесь можно исправить многое.
Злой воли  здесь  нет --  неразбериха и  сказочное незнание...Порой -- культ
невежества,  который  в  России царил  разве после гражданской  войны:  " Мы
университетов не кончали..." -- горделиво заявляли высокие чины... Тревожило
-- и чем  дальше, тем больше -- совсем другое. Почти  каждый день,  когда мы
переступали  порог класса, кто-либо сообщал  шопотом  иммигрантские  новости
(шепотом -- по  советской привычке)  : "Повесилась доктор X., нейрохирург из
Москвы"... А потом приходил "едиот Ахронот" (Последние известия), где писали
даже о здоровье обезьянки из Сафари, но  о самоубийстве московского  доктора
-- ни слова. Спустя неделю кто-то прибежал с известием о том, что выбросился
из окна инженер-корабельщик  К., ленинградец,  60 лет. Ему  сообщили во всех
фирмах, что для работы он уже стар. А для пенсии еще молод. И тут же прибыли
газеты с  очередными фанфарными  излияниями:  "Даже если приедет 100 тысяч в
год,  мы  сможем  принять  всех...  Пинхас  Сапир, министр  финансов". Когда
перерезала вены  молодая  женщина,  зубной  врач, нам,  едва  мы вернулись с
похорон,  поднесли газету, где тот же веселящийся банкир  вдохновенно  врал,
что  на  каждую голову, которая  прибывает  в  Израиль, расходуется 35 тысяч
долларов. Это было ужасно, что люди кончают с собой. Но еще неожиданнее, чем
самоубийство,  было то, что газеты об  этом даже не упоминали. Как  правило,
новости их были  мажорны, прямо противоположны тому, что мы видели. Воистину
советские  штучки!  Ох, как  это настораживало!  Когда  пришло  известие  об
инженере-корабельщике,  выбросившемся   из  окна,  Яша  разорвал  газету   с
правительственным  приветствием новоприбывшим  на  мелкие  клочки  и  сказал
жестко:  -- Я из  окна  не  выброшусь. Я  лучше  выброшу  из  него  министра
здравоохранения.  Мы  усмехнулись,  не ведая еще, как развернутся события...
Пока  шли переводы  документов на иврит и  подобные хлопоты, все  завидовали
моей  Полине.  Химик,  диплом  Израиль  признал,   "Пи  эйч   ди",   доктор,
по-западному.  Все  "открытые" работы  напечатаны  в  реферативных  журналах
Америки,  одну  запрашивал  в  Москве  сам  профессор  Потай, декан  химфака
Иерусалимского университета. "Знал, на ком жениться," -- шутливо говорил мне
Яша.  Жена и  решила  начать с  декана профессора Потая. Созвонилась с  ним,
договорилась о встрече.  Из Нетании  в  Иерусалим  -- без машины --  путь не
близкий.  Жарища. Автобусы в  Израиле -- не сахар. А  если еще  пересадки!..
Полдня туда и обратно. Декана на месте не оказалось. Он просил передать свои
извинения  и  оставить  документы.  Папку  с  документами принял  улыбчиво--
галантный  человек  в белом  полотняном костюме,  профессор  Л.  "Выпорхнул,
ангелоподобный,  в светлых  ризах,  -- весело  рассказывала Полина. -- Хвать
папку  и  -- на  небо!.." Ангелоподобный  заверил,  что  документы  передаст
немедля, и  Полине сообщат.. Жена  две недели поглядывала  на телефон, затем
перестала. Профессор Потай, которому она через месяц позвонила, ответил, что
документов  он  не  видел  и  место уже  занято.  "Ангелоподобный?" -- хмуро
переспросил Дов, узнав  об "Истории с пропавшей грамотой", как он ее назвал.
-- Это дело треба разжувати... --  Не сказав больше ни слова, Дов отправился
в Иерусалимский университет  и  вместе  с секретаршей,  которой принес букет
тюльпанов, перевернул в канцелярии все вверх дном. Часа три искал "пропавшую
грамоту", в конце концов нашел.  Профессор Л. сунул ее в нижний ящик  шкафа,
на самое дно.  Декану даже не показывал... Дов перетянул"пропавшую  грамоту"
своим  ремешком  и  произнес, как  потом  вспоминала  секретарша, непонятную
фразу:  --  Ангелоподобный?  В светлых  перышках? Резать  надо!  История эта
наделала в  ульпане много  шума. Явился тихий и тощий человек в черной кипе,
чуть  не  добивший  не  так  давно  яшину  тещу,  и сказал,  что  у  него  в
магистратуре  Тель-Авива  работает дядя.  И дал  адрес. Дядя  принял  Полину
по-родственному, усадил,  угостил кофе с  пирожками.  Когда Полина поясняла,
что она  химик-органик, ПИ ЭЙЧ ДИ...,  он моргал белыми ресничками. Из всего
сказанного он выхватил  знакомое  слово  ЛАБОРАТОРИЯ.  Тут же встрепенулся и
сказал, что у  него есть прекрасная идея. Полина  идет  на курсы медицинских
лаборанток. "Знаешь,  милая, анализ крови--  мочи.  И заработок хороший, и в
лаборатории будешь".
     Полина попятилась и так, спиной вперед,  выскочила. Внизу ее ждали мы с
Довом  в  красной  спортивной  машине,  которую  Дов  недавно купил.  Полина
полдороги молчала.  Ее била дрожь. Потом рассказала. -- Крепись, Полинка, --
пробасил  Дов,  высаживая  нас  возле  ульпана.  --  Один полосатик,  другой
маразматик, глядишь,  и на  человека наткнемся.  В субботу  он  привез  двух
профессоров,  англичанина  и американца,  не  забывших еще,  как сами искали
работу. Они изучили "пропавшую грамоту" Полины, час-другой толковали с  ней,
а  затем  повезли   Полину,  как  объявил  торжествующий   Дов,  "вдоль   по
Питерской..."  Профессора  и Полина объездили Питерскую вдоль и поперек,  не
осталось  в  Израиле  химической  фирмы  или  университета, в которые бы  не
заглядывали. Вернувшись, Полина легла на кровать лицом к стене.  На  вопросы
не  отвечала. На занятия не пошла.  Тревогу поднял  Олененок,  сын  Яши.  Он
заходил  к  нам почти каждый  день, неизменно  получал полинкино  печенье  с
орехами и курагой. На худой конец  рожок с вареньем. В этот раз он не только
ничего  не  получил,  но Полина к нему даже не повернулась. Не  заметила его
прихода.  --  Тетя  Полина  заболела! --  вскричал  он, вбегая  к себе.  Дов
объявился  на  своей  пожарной  машине  на второй  день.  Рассказал,  что  в
Иерусалиме живет профессор Бергман, основавший всю химическую промышленность
Израиля. Полина  сбросила ноги с  кровати. Она знала работы Бергмана: он был
ученым  с  мировым именем.  Позвонила ему,  и Дов,  взревев  своей каркающей
сиреной, помчал Полину в Иерусалим. Бергман говорил с Полиной так долго, что
Дов  забеспокоился.  Затем  доставил  профессора  к  ректору  Иерусалимского
университета, и, к изумлению Дова, профессор Бергман, слава Израиля, ушел от
ректоpa  ни с чем.  Спустя месяц прислал письмо,  которое Полина  хранит как
реликвию,  среди рукописных  замечаний  своего учителя академика Зелинского,
славы  России:  "Мне очень 
с  т ы  д н о
  , что  я ничего  не  могу  для вас
сделать..." Яша явился  тут же, послушал у жены пульс, выписал успокаивающие
таблетки и  произнес  медленно,  подперев  свой  круглый подбородок  большой
лапищей  хирурга: -- Куда мы  все-таки попали? В  Израиле ничто  не остается
тайной.  Вскоре в ульпан приехала незнакомая женщина, гинеколог  из Нетании,
привезла  в  багажнике четыре  корзины персиков,  оповестила  всех радостно:
"Ихие беседер!" (Будет хорошо!)  Когда-то сама прибыла из Черновиц, искренне
желала  подбодрить  русских  и, хотя ничем помочь не могла, оживились  люди:
есть,  оказывается, израильтяне, которых тревожит судьба новичков. Мне  было
доверено  распределить  и разнести  по  комнатам персики.  Не  успел  я  еще
завершить своего первого в  Израиле общественного  поручения,  как в ульпане
появился "болотный черт из  города  Пинска", как он сам себя отрекомендовал,
отставной  полковник  израильской  армии, высокий,  сдержанный,  похожий  на
англичанина. Он просидел у нас вечер, показывал нам свою именную "браслетку"
офицера  испанской  республиканской  армии,  медаль  "За  отвагу" и  грамоту
Верховного главнокомандующего Сталина за взятие города Орла, орден Почетного
легиона  за борьбу  в  "маки".  Быть  бы  этому  фантастическому человеку  в
Воркуте, но советскому послу в Алжире Богомолову понравился белокурый еврей-
переводчик, знающий двенадцать языков, и он шепнул парню, куда увезут его из
лагеря советских военнопленных, когда  его услуги  как переводчика  более не
потребуются... Закончив  рассказ, отставной полковник  выпил чаю и на  наших
глазах  составил  список всех химических фирм  и  институтов, существующих в
Израиле. Пропадал недели две, вернулся несчастный, отощавший. Уселся на край
стула, повернул  лицо к Полине: --  Я нич-чего не нашел для вас. -- В глазах
контуженного   полковника   стояли  слезы.   --  Ок-казывается,  мы  создали
г-государство,  которому  не  нужны  ученые...  А  кто  нужен?  Х-ханутчики-
магазинщики?!  З- зачем мы отдали свои жизни. У меня сын погиб на С-синае, я
к-калека. То появлялся, то исчезал другой полковник в отставке, толстенький,
который  взял на  себя  хлопоты  о  домашнем  устройстве русских. Сновал  по
Израилю    крошечный,   из   пластика,   полковничий   автомобиль   местного
производства, о котором остряки говорили, что "его любят верблюды" -- вместо
колючек.  На  крыше  "верблюжьего' машинчика"  громоздились  столы,  диваны,
старинные, с набалдашниками, кровати. Полковник  объезжал знакомых,  собирал
мебель и  обставлял квартиры русских. Ветераны  Израиля  не были слепы,  они
яснее нас  видели, что  государство  делает  широковещательные  заявления  и
только,  -- они взялись помогать сами. Это был настоящий поход  пенсионеров,
как правило, выходцев из России.  Поход ради спасения русского чуда, как они
нас  окрестили. Ради спасения  государства  Но могут ли  спасти  государство
пенсионеры?..    Однако     Полину    они     спасли.    Заглянула    как-то
немногословная,тоненькая, как  девочка, и  очень деловая женщина с  короткой
прической, на Востоке не принятой. Представилась, пожав руку по-мужски
     крепко: "Юдит!" На Каменной Веранде немедля  решили, что она работает 
т
а м... И т а м
 , естественно, не говорилось, но кто из советских забыл,  что
такое т а м...
     Оказалось, что  Юдит  работала  т а  м, где устраивают музыкантов.  Она
потеряла на  войне сына и все  происходящее с нами воспринимала  болезненно.
Юдит  взяла  "пропавшую грамоту"  Полины (она  уже слышала об этой истории),
ничего  не обещала, но "грамота" на этот раз  не пропала,  а  переданная  по
цепочке  старожилов  и  хлопотунов-- пенсионеров, задержалась  на  Махтишйм,
огромном химическом комбинате в пустыне Негев. Но это произошло лишь осенью.
     Пока же нашу семью поддержала "нечаянная радость": прорвался из  Москвы
конверт с микропленкой романа-документа "Заложники"; об этом мне сообщили из
Парижа, а  ныне верный  человек привез  и сам конверт.  Мы выпили по  поводу
"нечаянной радости", вспоминая,  как  Полина  вскипятила  в  баке для  белья
экземпляр  "Заложников". К  счастью,  не  последний.  Позвонила  соседка  по
подъезду,  закричала,  просунув голову  в дверь:  -- К  вам идут! А я только
принес из  своего  тайника  рукопись  "Заложников", чтобы  внести  последние
поправки.
     Можно  ли  в московской квартире быстро  уничтожить  рукопись в пятьсот
страниц, фотографии,  документы?  Камина нет,  печки  тоже. Полина  схватила
огромный бак для белья, насыпала туда  стирального порошка, кинула рукопись,
сверху две-три простыни и -- зажгла газ. Так и вскипятила.
     ..Посмеялись, послушали  регинины  и наши  пластинки, время  от времени
выглядывая в окно, за которым, разбившись на кучки, шептались наши соседи по
коридору.
     -- Пир  во  время  чумы,  --  сказала  Полина, вздохнув.  "Чумой"  было
событие,  сразившее ульпан,  как  удар  молнии.  Ударь  по  нашему  строению
настоящая молния, никто бы не был так потрясен, как сейчас.
     Каменная Веранда  узнала (она узнавала все новости первой), что выгнали
из ульпана немолодую  женщину, по имени Пнина, вдову богатого израильтянина.
Пнина  была волонтером.  Она составляла  на иврите письма  и  жалобы, возила
детей на своей машине к врачам,  доставала рецепты, адреса; к ней обращались
порой, как  к  матери, с  проблемами  самыми  интимными...  Пнину вызвали  в
Министерство и -- отстранили от работы. Более того, потребовали, чтобы она в
ульпане не появлялась.  -- Вы не с нами,  а  с ними,--  сказало  ей  высокое
начальство. "Они",  "с  ними", --  так  говорили о  евреях только  советские
начальники в ОВИРах, в ЦК,  в Госбезопасности СССР. Каменная Веранда была  в
панике.  И строчила своим  родным  и знакомым, оставшимся т а  м, панические
письма: -- Или здесь не такие же антисемиты?!  Тем не менее, она .  Веранда,
болезненно восприняла истерику боксера с переломанным носом, который  заявил
Каменной  Веранде,  что будет проситься обратно. --  Нас обманули! -- кричал
он. -- Нас провели, как последних  идиотов! Я улетаю, а вы как хотите... Кто
со мной? От боксера шарахнулись. Решили,  что он советский агент. Вспомнили:
он курил, где хотел, заявляя: "Я  в свободной стране. Где хочу, там и курю".
Он  не помогал затаскивать чемоданы  даже  тогда, когда  автобусы  привозили
многодетных  и  инвалидов.  Посасывая  сигарету  "Тайм",  ронял:  "Бесплатно
работают  только  ишаки. На  второй этаж  --  двадцать  лир,  на  третий  --
тридцать".  А  кто лез  к  датчанкам?! Конечно, агент! Шпион  - иуда!  Агент
действительно улетел. На  последние  деньги  купил билет  в  Бухарест. И там
пытался перейти румыно-советскую границу. Советские  пограничники его избили
до полусмерти и  выкинули назад. Он  приземлился  в аэропорту Лод с  опухшим
лицом, в  кровоподтеках,  с трещиной  в  плечевой  кости. Явился  в  Нетанию
пешком: денег не осталось  даже  на  автобус.  Плакал  по ночам. Потрясенный
слезами и распухшим лицом боксера, который, шатаясь, подымался на веранду, я
ушел в сад, к морю с нефтяной траурной каймой  вдоль берега. Хотелось побыть
одному...  На  нефтяном  песке сидел,  пригнувшись к  своим коленям,  Моисей
Каплун, наш  инженер-лыжник, как мы его все называли с доброй улыбкой. Спина
Каплуна не понравилась мне. Точно перебитая. Я опустился  на корточки рядом.
Нет, вроде все в порядке. Сообщил новость: вернулся боксер, смотреть на него
страшно. Видать, пограничники  топтали его  сапогами.  Каплун  поднял  лицо.
Вместо  карих  глаз  --  черные  провалы. Не сразу  сообразил, так расширены
зрачки. Он не сказал, простонал, и стон этот звучит в моих ушах по сей день:
-- Лучше бы я там десять лет отсидел в лагере, чем приехал сюда... Он прижал
ладони  к  лицу,  долго  сидел молча,  затем покачал  головой  из  стороны в
сторону:  -- Вы не  представляете себе, что они  мне говорили... Как хамили!
Унижали! Глумились! Боже, что они мне кричали в лицо! Мы вернулись в ульпан,
когда стемнело, чтоб никто не видел наших  лиц, и я тут же послал к Каплунам
Яшу.  Яша  заглянул к  нам  позднее,  от  водки  отказался,  попросил налить
крепкого чаю. Сказал, наконец: -- Каплун в полной депрессии... Может быть, я
ошибаюсь, но в таком состоянии пускают себе пулю в лоб... Что делать, скажи?
Все в стрессовом  состоянии.  Все больны. Все 164  человека,  которые учатся
этом ульпане. Подумай, прошу! Беда сблизила нас. И когда  глазастая Танюшка,
ленинградка, приехавшая в Израиль без  родителей, с  десятилетним  братиком,
выходила замуж, все  отправились  в  Беер-Шеву,  чтобы  поглядеть  на  новую
израильскую родню и в случае чего не  дать Танюшу в  обиду. Свадьба началась
вечером  в  весеннем саду.  Танюшку  внесли в  кресле,  увитом  цветами,  --
оказывается, так по еврейской традиции и полагается.  На столах  чего только
не было, а пьяных я не  заметил.  Как и  водки.  Пришло много детей, нарядно
одетых, с  букетиками роз  или  тюльпанов. Израильтяне посмотрели на русскую
пляску, окинули взглядом пожилых  людей, одиноко  сидевших по  углам.  Затем
отец жениха, взяв за руки соседей, начал общий танец, вовлекая в него гостей
всех  возрастов. Навериое, это и  была знаменитая израильская "хора". Такого
веселья, общего, искреннего, я не видел давненько. Даже бабушка Дора неслась
вприпрыжку за невестой, почти не отставая. "Хорошо гуляли, -  сказала она на
обратном  пути.  --   Никто  не   задается.  Грубого  слова  --  ни--  ни...
Антеллигентно!  "  Но,  пожалуй, ничто  так не  сроднило нас,  как  стрельба
японских террористов  в  Лоде, а затем история с самолетом "Сабена", который
арабские террористы захватили  и приземлили  в Израиле, на аэродроме Лод. И,
конечно, не  сам  захват  самолета (это  стало делом привычным),  а  то, что
произошло затем внутри самолета. Террористы разделили пассажиров на евреев и
неевреев,  загнали израильтян, а  также англичан,  американцев,  бельгийцев,
которые  показались им евреями, в хвост,  чтобы  прежде всего  разделаться с
ними, если правительство  Израиля  не отпустит из  тюрем террористов. И весь
мир, теснившийся  к  "Сабене" предал  евреев.  Зажил,  как  будто  ничего не
произошло!  И  когда  одному них,  английскому  бизнесмену,  стало  дурно  и
требовался кислород, он показал  рукой, чтобы  отобрали  кислородную маску у
еврея-сердечинка, лежавшего  недвижимо подле кресел. Селекция точь-точь, как
в Освенциме, на израильской земле, 1972 году, потрясла нас.  Мы снова  остро
ощутили  себя народом  одной судьбы: не  отходили от радио ни на минуту. Бог
мой, как  мы  радовались, когда коммандос  в белой униформе  техников  взяли
штурмом  самолет  и  освободили  обреченных!  Мы  обнимались,  целовались  с
завсегдатаями  Каменной  Веранды,  как с  родными братьями,  а затем  вместе
двинулись  в  Нетанию,  где  происходило  что-то  вроде  народного  гуляния.
Праздник достиг апогея, когда Моисею Каплуну позвонили из Хайфы и предложили
работу  в управлении порта. Работа, правда,  временная -- замещать инженера,
командированного на год в США. Но -- лиха беда начало. Мы тискали Каплуна, а
он  отчего-то оставался  грустным; так и не  сказал -- почему.  Может  быть,
считал, мы слишком зелены для его  откровений? Эта мысль  пришла ко мне года
через два, когда,  встретив Моисея Каплуна в Лоде, я узнал, что его мучило в
наши школярские  дни...  В  тот вечер, когда мы пили за  его удачу, он  лишь
спросил  нас,  придумали ли мы, как помочь остальным. -- Вот я прикинул,  --
Яша  достал из  кармана  блокнот,  протянул ему  листочек.  -- Если  вычесть
бабушек  и.  детей,  в  работе  нуждается   97  человек.  Из  них  с  высшим
образованием  -- 89  душ.  Наш  хмырь  в  кипале,  чиновник  по  устройству,
предложил работу троим... Что делать? --  Яша пожал плечами. Все мы приехали
из России и другого пути не знали. Беда --  значит, надо писать "наверх".  К
царю-- батюшке. Кто сегодня у нас Бог, царь и воинский начальник? -- К Голде
будем писать, наверное... -- сказал  Яша.  Вокруг нас шумели, пили; каменная
веранда читала вслух, как на политинформации, подробные статьи о "Сабене", и
белолицая, худая жена  Каплуна  скорее  не возразила  ,  а  спросила:  -- Не
подождать  ли  неделю--  другую?  Кругом  такое  веселье. --  Ноне,  как  на
короновании, -- поддакнула бабушка Дарья, она же Дора, ставя на стол пышущий
жаром пирог с капустой. -- Этот... как его? Фейерверх пущают. Моисей  Каплун
поставил со стуком  чашку на стол, произнес неожиданно зло: -- Там пятьдесят
лет молчали, потому что было капиталистическое  окружение. Сам Виссарионович
похвалил   вас   за   терпение.  Здесь   молчать,   потому   что   окружение
социалистическое,  да  еще с  боевым фейерверком?  Окруженцы  затурканные...
Утром  в  вечно шумной  столовой, где нас  кормили  в  тот  раз, как на зло,
крутыми яйцами и заплесневелым творогом (никогда раньше этого не допускали),
я по просьбе Яши вышел из-за стола и, позвенев ложечкой по стакану, попросил
тишины.  Прочитал  катастрофические  цифры и  предложил: во-первых,  избрать
Комитет  по трудоустройству,  поскольку наш  джентльмен  в  кипале  оказался
банкротом; и, во-вторых, подписать письмо Голде Меир, которое вчерне готово.
И стал  читать сухое, как докладная  записка, письмо  "наверх".  --  Кончите
завтракать,  будете проходить мимо -- подпишите... Тут же поднялась и быстро
двинулась к выходу наша  тетя Бася, гигант в тапочках. -- Тетя Бася, вы что,
против? -- спросил я ее. Она кинулась на меня зверем. -- Я в антиизраильских
акциях не  участвую!  Мне  надо  сына  вытаскивать,  отказника.  А  на  всех
остальных по этой причине мне  нас....ать! Понятно?! У  дверей остановилась;
она была незлой женщиной и, видно, застеснялась того, что сгоряча взяла и на
всех что-то опрокинула. Нужен был иной  мотив, не личный и убедительный. Она
наморщила лоб  и добавила непререкаемым тоном:-- Жаловаться на начальство --
плевать  против ветра! Мне это сейчас не с руки! Понятно?!  Все засмеялись и
закричали весело,  что тетю Басю понимают. Письмо подписали все,  кроме тети
Баси. Нервотрепка началась с вечера. Полина пришла в горячечное состояние от
того, что она, преодолев моря и континенты, расставшись,  казалось, навсегда
с обкомами,  райкомами, Лубянкой  и прочей нечистой силой, здесь, на  Святой
земле,  опять  села  за  пишущую  машинку,  чтобы  отстучать  по-русски:  "В
Центральный комитет  партии..." Она еще в  Москве, года за три до вылета  по
крайней мере, поклялась самой  себе, что  никогда более не будет писать в ЦК
партии. --  Это какой-то ужас! -- она вскочила со стула, едва  не  опрокинув
машинку. -- Я куда-нибудь уезжала из Москвы или нет?! Не буду  я писать ни в
какое  ЦК,  чтоб они все  сдохли! Так и  не  стала  печатать.  Пришлось  мне
достукивать  одним  пальцем. Часа  через  два заглянула  Регина, привезла из
Тель-Авива  парижскую пластинку Булата  Окуджавы.  Тут  же  завели,  и вдруг
Полина забилась в рыданиях.  Булат был нашим  другом, его песни рождались на
наших глазах.  Я  ездил с  Булатом в Париж в  тот год,  когда  он  напел эту
пластинку. Нахлынуло на Полину все,  что мы оставили, отрезали, как ножом. С
ней  была  истерика.  Такого  не  случалось  с  ней  ни  раньше,  ни  потом.
Окончательный вариант  письма я  зачитывал  на следующее утро.  Оглянувшись,
заметил позади себя несколько незнакомых лиц явно чиновного вида, в пиджаках
и закрытых, не по сезону,  ботинках.  Один из них, высокий  и  голубоглазый,
действительно походил  на  лешего из  русской сказки, кажется,  Дов  так его
окрестил. Точно  окрестил.  Когда  письмо приняли и все подняли  руки, кроме
тети Баси, прокричавшей  свою коронную фразу: "Я в антиизраильских акциях не
участвую!", леший  из русской сказки подошел ко мне, спросил с напором: -Что
вы хотите лично? - И к Яше,  который стоял рядом со мной. -Чем вы недовольны
лично?.. Да, лично? Леший был явно обескуражен тем, что мы просим не за себя
лично,  а  за всех.  И тут вдруг снова загрохотала  тетя Бася:  -- Я  против
начальства не иду ни в жизнь. Но Линку вы снимите, паскуду этакую. И тут вся
столовая как с  цепи  сорвалась.  Линку, секретаршу ульпана, ненавидели все.
Она отгоняла от телефона, (а как искать работу без телефона?), не записывала
и не  передавала просьб и сообщений, поступающих  в  ульпан. Не раскладывала
вовремя  по ящичкам письма, и люди сновали  на перерывах вверх-- вниз. Почту
принесли, а в ящиках нет. А писем-то ждут из России... Наконец, весточку для
тети Баси, долгожданную, от сынка, тетя Бася изревелась, ожидаючи, выронила,
когда несла стопу писем из  Неталии. Конверт  на аллее  обнаружили, ветер  к
клумбе  прибил,  а то бы прости--  прощай...  Все сфокусировалось  вдруг  на
секретарше, рыжей мегере, которую мужчины иначе и не называли, как "Олена --
семь лет  не  еб...на." Иль,  чтоб  не ругаться,  "Семилеткой". Все  страсти
прорвались вдруг, все обиды,  все неоправдавшиеся надежды.  Столовая ревела:
-- Линку  выгоните! Ленивую тетеху  посадили  на  шею! Ни  стыда у  нее,  ни
совести! Что молчите?! Хриплый голос тети Баси перекрыл все: -- Рыба гниет с
головы! Портки заграничные надели, думают, срам  прикрыли. Леший  из русской
сказки  вздрогнул:  похоже  он никогда не  общался с  работниками советского
прилавка. Кинулся  к  дверям,  за  ним вся свита. Тетя  Бася кричала  вслед,
топоча  ногами в матерчатых ужгородских тапках, забыв, что это ей совсем "не
с  руки". -- По радио все уши прожужжали: "Ждем вас, ненаглядные,  ждем!"  А
как  до дела, -- вас нету? Засранцы!  Дня через  два  на  очередном  женском
Конгрессе, созванном в Иерусалиме, Регина прошла за кулисы и  передала Голде
Меир письмо. "Прямо  из  рук в  руки!" -- Регина сияла. Вскоре  я  улетел  в
Копенгаген  к  кинорежиссеру  Форду, с которым мы собирались ставить фильм о
захвате террористами самолета "Сабена". А когда через месяц вернулся, ульпан
почти опустел.  Яша рассказывал, что мастеровые люди все при месте. "Лифт  с
гарантией" открыл собственное дело; водопроводчики тут вообще на вес золота,
уже купили "тендеры" -- грузовички; горластая  тетя Бася  получила  ссуду  в
банке  на "овощную  лавку"; киевлянина-- юриста, который  едва не повесился,
отправили на курсы "социальных работников"... "Ну, а кое-кто так и остался в
полном  смятении..."  Тем  не менее,  срок подошел, всем вручили  ордера  на
квартиры...  кроме   его,   яшиной,   семьи.  Яше,  согласно   директиве  из
Министерства абсорбции, не  дали ничего. При  мне дважды  приходил  директор
ульпана, бывший  полковник,  и  твердил, что упорство  Гура  ни  к  чему  не
приведет.  Через неделю  он  отключит  воду и свет.  "Ульпан  закрывается на
ремонт, -- раздраженно пояснил он. --  На что вы надеетесь?" Когда  директор
ушел, Яша  показал мне новые стальные запоры, навешенные им на дверь; пустой
несгораемый шкаф без дверцы,  который  притащил при помощи  каких-то веселых
оборванцев Дов. Если будут ломать дверь, сказал Яша, заклиним шкафом проход.
Забаррикадируемся по всем  правилам  восстания  в  лагере.  Инструктаж  дали
специалисты.  Поскольку нас  танками  давить,  надеюсь,  не будут, то  осаду
выдержим. Тут главное -- гласность! Ты  поможешь, я  думаю? Дов предупредит,
если  что... -- Полина предложила отдать  нам, пока все утрясется, Олененка.
Олененок обрадовался, даже в ладоши хлопнул. Яша  поблагодарил, но  Олененка
не отдал. -- Кто останется  здесь,  если вдруг везти Регину в родильный дом?
Пося с  тещей! Недостаточно!.. Олененку нужно, чтоб папу  не загнали в гроб,
не меньше, чем  самому папе. Вечером прикатил казенный пикап: отвозить нас в
Иерусалим,  где  нам  выделили  квартиру.  Мы  побросали в  грузовичок  свои
истерханные чемоданы, расцеловались с  Гурами, с которыми сроднились на  всю
жизнь.  Когда  шофер  завел мотор,  Яша  помахал рукой, затем сказал, сжимая
кулаки:  -- Не беспокойся, Гриша! На  компромисс я не пойду! Только начни...
От операционного стола  меня не отбросят! Я -- хирург  и  останусь  им, даже
если Министерство  здравоохранения решит утопить нас в  Средиземном море. --
Но пассаран! -- весело закричала Регина, взмахивая сумочкой, как гранатой. Я
испугался этого ее резкого движения:  живот у нее горой. -- Но  пассаран! --
повторил Яша без улыбки.


4. "В РОССИИ -- ЕВРЕЯМИ, В ИЗРАИЛЕ -- РУССКИМИ"


     К  Иудейским горам подкатили  затемно. Наплыл и исчез  ярко-желтый, как
звезда  в  ночи, безлюдный перекресток, и наш  грузовичок с вещами  задымил,
запыхтел.  Дорога пробита  в скалах --  кажется,  вот-вот  въедем в туннель.
Где-то  с  крутых  откосов сочится  вода,  в другом  месте на них  наброшена
железная сетка: иссушенные вековые горы крошатся. Машина то  карабкается  по
ущелью  муравьем, сторонясь  широких американских машин, которые  взлетают к
Святому городу ракетами, то разгоняется, тарахтя по чуть сглаженным хребтам,
оставляя  далеко  внизу,  в  густой  тьме,  влажный,  удушающий  мир  долин.
Иерусалим где-то там, наверху, "на вершинах духа", как говаривал Иосиф Гур в
Москве. Города не видно. А только новую, вставшую на дыбы дорогу к вершинам,
освещенную  как  бы  боевыми  прожекторами, -- она  рассекала  мрак плотный,
чудилось, вечный, в  двадцать  столетий  длиной.  У  обочины  стоят  торчком
рыже-коричневатые остовы  сожженных броневичков. Только позднее соображаешь,
что  они  разбросаны   тут  рукой  художника-декоратора:  бои  за  Иерусалим
окончились не вчера... Ночной ветер хлещет по лицам, как хвоей, -- мы  почти
физически ощущаем, что  взлетаем к  небу. --  Чем  ближе,  тем  холоднее! --
радостно  восклицает сын.  Когда увидели  за поворотом огни Иерусалима, было
уже  так  студено,  словно  мы  из теплой влаги  Батуми перелетели  в сухую,
осеннюю  ночь  Подмосковья,   которую  вот-вот  прохватит  морозцем.  И  ста
километров не проехали, а будто другая страна... Сгрузили чемоданы и ящики с
книгами. Шофер осветил фонариком один из полуразбитых ящиков и, увидев книги
с  названиями на незнакомом языке, сказал убежденно:  -- Никто не  тронет. У
нас воров  нет! Спали на надувных матрасах. Проснулись  от  странного звука.
Оказалось, где-то в  старом городе  муэдзин призывал к  молитве. Призывал  в
микрофон,  и  над  холмами  Иерусалима  гремела  на  одной  ноте и  заунывно
экзотика. Ветер рвал  на  окнах белые пластиковые триссы. Они погромыхивали,
шевелились. Подтянули  их  вверх,  припали  носами  к стеклам,  за  которыми
проносились,  задевая за наш дом, обрывки -серых туч. Конечно, мы их приняли
за туман. Тучи под ногами -- это как-то неправдоподобно. Воздух  синел. Стал
виден  далеко  внизу  белый  арабский  поселок.  Слепые,  без   света,  дома
спускались по  склону  ущелья,  а  затем  спешили вверх на  призыв муэдзина.
Узкие,  крутые улочки  арабского города,  подсвеченные  редкими  и  тусклыми
фонарями,  извиваются  с  соседнего  холма,  как  горные потоки.  Фонари,  с
железными тарелками-колпаками  сверху,  качаются  на  бешеном ветру и словно
подмигивают. Подмигивают,  чудилось,  радушно,  добрососедски...  Мы глядели
вниз  и  не  могли оторваться.  Утром  осмотрелись.  Квартира  поменьше, чем
московская  у  метро "Аэропорт", в писательском  "розовом гетто". Да что тут
квартира, когда от окна не отойдешь.Старый город теперь как на ладони. Будто
отсюда  его  и  снимали  для  туристских открыток.Оставили "за кадром"  лишь
гигантское  здание  израильской  полиции  на  первом  плане,  с  высоченными
антеннами.Остальное как  припечатано:  самого здания мечети  Омара за  белой
крепостной стеной и постройками не видно. Кажется, золотой купол Омара висит
над  старым  городом  и  на   восходе  разгорается...  Слева  темнеют  кедры
Гефсиманского сада, где  по преданию Иуда  поцеловал Христа. Ощущение такое,
что  ты на сторожевой вышке  Иудеи,  что тебя забросило  в этот  раз на  две
тысячи лет назад, хотя тогда еще не было и в помине мечети Омара, а  высился
на ее месте Второй Храм Иудейский... -- Для американцев строили,  -- прораб,
который пришел включать  воду, отвлек меня от библейских  мыслей. -- Не едут
американцы. Пришлось русским отдать. Целое крыло. - И он вздохнул  печально,
ничуть  не скрывая  своих чувств. В то, что  в Москве  у  меня квартира была
больше  и  лучше,  он  не  поверил,  более  того,  оскорбился. Кто  уедет из
квартиры,  которая  даже  лучше  этой?  Слово  в слово  повторил  он  доводы
управляющего писательскими домами в Москве,  которому я сдавал ключи. Только
тот завершил свою прощальную речь тяжелым вздохом: -- О-ох, темный вы народ,
евреи! Не  понять вас! А заросший прораб-израильтянин так:  Темный вы народ,
русские! Кто вас  поймет! Погромыхивают белые триссы. На душе легко. Наконец
мы дома. Полина  ставит продукты в ванну со ржавой водой. Я должен, кровь из
носу, привезти  холодильник,  без которого тут и дня не  прожитьК счастью, у
меня появились деньги. За сценарий  "Евреи, налево!" -- о самолете "Сабена",
который  террористы привели  в аэропорт Лод.  Кинофирма сценарий  приняла  и
расплатилась, как всякое  солидное  учреждение, чеками, на каждом из которых
было написано "500 израильских лир". Белыми холодильниками "Амкор" был забит
весь  магазин  на  шумной  торговой  улице  Яфо, как,  впрочем,  и  соседние
магазины. Не  надо, как в  Москве, записываться  на  очередь. Плати,  и тебе
доставят!.. "Сразу?" -- спросил  я обнадеженно. Оказалось, сегодня у рабочих
выходной. "Завтра-- послезавтра!" -- объяснил седой польский еврей, сидевший
в кассе.  "Куда спешим?" Холодильник, как шкаф.  Я  попытался  его сдвинуть,
потрясти.  Какое!  Серьезнее  "ЗИЛ"а.  Для тропиков.  Скала! "Завтра?"..  До
завтра все протухнет!  Поляк  послушал мои  стенания и сказал,  чтоб позвали
иранцев.  Из  соседнего  магазина. Пришли  два  чернобровых  геракла.  Долго
торговались  с поляком,  который  аппелировал  к тому, что я  русский,  а  у
русских денег нет.  Впервые в жизни  я видел восточный торг и снова услышал,
что  еврей  в  Израиле  --  не  просто еврей.  Вперед выступает его  "вторая
национальность". Страна, где ему  довелось родиться... -- 60 лир, -- говорит
поляк.  Гераклы  молча  идут к  двери.  Поляк кричит вслед: --  70  лир!  Те
медленно возвращаются,  роняют небрежно:  -- Сто десять! Платить буду я,  но
поляк,  видно, защищает меня,  как европеец европейца.  -- У русских,  кроме
вшей, ничего нет. Я был в России четыре года, я знаю. Сошлись на ста. И чего
торговались!  Холодильник взяли одними  пальцами. Сразу видно, для  Гераклов
это  не  ноша. Отнесли  к своему  ободранному пикапу. Сунули  в  кузов,  как
картонку.  Показали  мне жестом, чтоб влезал  в кабину,  и -- двинулись... в
противоположную сторону.  Я засуетился, залопотал на  всех  малознакомых мне
языках: "Френчхилл!" "Гиват Царфатит!" "Холм Френча!" -- наконец прорычал  я
по-русски. Те кивают: мол, поняли. И продолжают трястись не в ту сторону.  К
старому  городу,  что  ли?..  Да,  развернулись  вдоль  белых  стен  времени
турецкого владычества, у Яфских ворот остановились. Один  из гераклов сложил
свои   огромные   ладони  рупором,   зычно  крикнул:  --  Ибрахи-им!   Бежит
араб-носильщик. Худющий. Штаны с  широченной, до колен, мотней. Ноги тонкие.
На плечах веревочная плетенка профессионального грузчика-- Садись, -- роняют
гераклы -- Шестой  этаж. Двадцать лир. Ибрагим пытается  начать торг, но они
спокойно  окликают другого, и Ибрагим  немедля  прыгает  в кузов,  стучит по
кабинке  ладонью:  -- Поехали!  Тут  только  мы  свернули, наконец,  на  наш
Френчхилл. У дома, на песчаном бугре,  Ибрагим взвалил на плечи холодильник.
Холодильник  выше его.  Под  белым  шкафом  торчат лишь разбитые измызганные
ботинки. Потащил  вверх  по узкой лестнице,  становясь на  каждую  ступеньку
двумя ногами.  Гераклы шли впереди  и  сзади  него,  направляя железный шкаф
пальцами, чтоб он не царапал* своими углами белой стенки. На четвертом этаже
Ибрагим  поставил свою  ношу на пол и протянул ко мне ладонь  требовательным
жестом: --  Бакшкш!  Я  кивнул в  сторону иранцев:  мол,  с них  "бакшиш"  и
обреченно уселся ка ступеньке.  Сколько  продолжалось препирательство  между
носильщиком и  гераклами!  До  наших  высот  мы  добрались  не скоро.  Белое
волшебство на спине  Ибрагима произвело на Полину такое впечатление, что она
даже не заметила, что с нас слупили лишние сто  лир. Через два дня звонят из
магазина фирмы "Амкор". Немедленно приезжайте!  Вы  расплатились непокрытыми
чеками... -- Чем? -- спрашиваю я удивленно. -- Ничем! Воздухом! Приедете или
сообщить в  полицию? -- Господи, Боже мой!  Что  такое "непокрытые  чеки"? И
почему  они "непокрытые", если на каждом  из  них написано черным по  белому
"500  израильских  лир".  Бегу по  сизой от  автобусного  смрада  улице Яфо,
чувствуя холодок в желудке. Влетел в магазин. Белоголовый поляк посмотрел на
мое  лицо и  понял все без  объяснений. -- Кто вам подсунул  эти бумажки? --
спросил он. -- Они выданы на счет в банке, на  котором не  лежит ни гроша...
Жулье! Я пытаюсь растолковать, что это не жулье, это  кинофирма  "Кешер". За
сценарий. Я,  понимаете,  писатель...  -- Вижу-вижу, что  вы  длинноухий, --
перебивает он меня. -- Такие остались только в России. К счастью, у меня был
с собой  телефон фирмы. Поляк набрал  номер  и сказал морозным  голосом:  --
Говорят из  компании "Амкор".  На ваши чеки  куплен холодильник  "Амкор-14".
Чеки  оказались непокрытыми.  Если  завтра в  12 ноль-ноль  на этом счету не
будет двух тысяч лир, я присылаю адвоката.  Вот те раз!  Не купи я "Амкора",
мне бы не заплатили ни гроша? Расплатились бы, как с эскимосом, -- бусами. Я
пошатывался  обалдело: обманули ведь не на рынке, директора фирмы отнюдь  не
походили на оборванцев. Обнимали, поздравляли с удачей, запустили сценарий в
работу,  с достоинством отсчитали чеки.  Долго  я  еще  не  привыкну к этому
миру!.. На  другой  день,  в полдень, приплелся к магазину "АМКОР". Вошел не
сразу.  Постоял  в  нерешительности  рядом  со слепцами,  звякавшими  своими
жестяными кружками и кричавшими "Шана това" (С Новым годом!) Едва переступил
порог, поляк воскликнул:  -- Длинноухий,  все в  порядке. Беседер!  В  самом
деле,  кто   посмеет  судиться  с  могущественной  империей   "Амкор"?   Зря
нервничал... У  седого поляка вдруг исказилось лицо,  он погрозил  кому-то в
окно: -- Жулье! Со всего света слетелось жулье! Кому верить, а?! В автобусе,
идущем в наш район, я увидел Иосифа. Лицо у него было праздничное. Руки -- в
металлической  окалине,  масле,  саже.  --  От  Дова   еду!  --  сообщил  он
удовлетворенно. --  Перещупал весь  его заводик.  Дов  взял  напрокат  кран:
сегодня грузит заказчику блоки... Поскандалил я, правда, с Довом. Оказалось,
Дов пытался  вручить родителям деньги на  квартиру из первых  же заработков.
"Хватит вам по тюремным баракам да коммунальным дырам ютиться... Не прогорю!
А прогорю, тем более мчимся в банк, а то  закроют счет..." -- Можно отбиться
от Дова? -- в голосе  Иосифа  звучали  одновременно  и досада  и  горделивое
чувство. Он предложил мне двинуться вместе с  ним. Увы, мы с женой наскребли
лишь на первый взнос, -- "ключевые", как их тут называют. Но купить? Сразу?!
Для этого я еще не  накопил достаточно чеков,  "покрытых" и, может  статься,
"непокрытых". Порасспросив меня о моем "холодильном" опыте,  Иосиф  пообещал
поделиться -- "квартирным". "Приходи  в шабат!" -- крикнул он, выскакивая из
автобуса  у  подъезда  со стеклянной табличкой "АМИДАР" и не подозревая, что
его  тут ждет... "Амидар" -- нечто вроде советского райжилуправления во всей
его, по крайней мере,  внешней  красе. В  коридорах Амидара маялась очередь.
Она вылезала наружу и вилась по лестнице вниз.  Очередью советского человека
не  удивишь.  Стоять --  не бежать!  Тем  более,  очередь  живописная. Перед
Иосифом  переминался  с ноги на ногу  индус  в  белой  чалме и  брюках  типа
"кальсоны полотняные" и юная индуска в голубом сари,  которую муж  держал за
палец.  Впереди  них сидел изможденный американский еврей  с пейсами, закрыв
глаза. Его тонюсенькая жена в тяжелом плисовом  платье жаловалась индусам на
англизированном иврите, что дом им дали, правда, хороший, но соседка сверху,
извините, тоже из Индии, выливает помои из окна прямо на улицу. "У вас так и
полагается?" Позади Иосифа  что-то произнесли по-испански. Он кивнул, решив,
что спрашивают "кто последний?" Спрашивавшие тут же  исчезли, оставив на его
попечении  смуглого  мальчонку  лет  шести.  Тот  начал  забрасывать  Иосифа
вопросами,  но,  поглядев  на его  лицо, перешел  на  английский.  У  вы!  У
мальчонки  расширились от удивления глаза: английский понимал даже пудель, с
которым пришла  следующая  пара;  мальчуган  почесал  кончик своего  носа  и
произнес  с  великолепным  презрением:  --  Рашен?   Часа  через  три  Иосиф
приблизился, наконец, к столу,  над которым возвышалась могучая, как лошадь,
усаженная в кресло,  дама. Все у нее было цвета надраенной флотской медяшки:
и волосы,  и веснушки, и длинные, видно, подклеенные, ресницы. Медная лошадь
разговаривала   по  телефону,   смеялась,   вышептывала  что-то,   вытягивая
подрагивающие  лошадиные  губы,  Иосифа  как  бы не существовало. Ни его, ни
длинной  очереди, которая вилась уже  вдоль улицы имени Шестидневной  войны.
Иосиф кашлянул. Она поправила огненную гриву, достала зеркало, погляделась в
него, не прекращая разговора ни на минуту. У нее было хорошее ивритское "X".
Почти арабское, гортанное.  Смеялась,  будто сеном х-х-р-рупала. Она хрупала
так  еще четверть часа, затем, не глядя на  Иосифа, взяла его бумаги и стала
заполнять. Теперь позвонили ей, она и  вовсе заржала на всю контору: "Хр-р!"
Она ржала долго и заразительно-- весело; в конце концов сунула Иосифу бумаги
назад. Иосиф уже  привык к  тяжкой доле  идишистского поэта, который читать,
слава Богу, на иврите умеет (не терял времени на каторге),  но понимать  все
эти  "Х-рр"?! Попытался прочесть бланк -- увы, к ивритской  скорописи еще не
привык. Почерк у  нее --  словно  не  рукой  держит  перо, а  копытом.  Взяв
листочек с адресом "вышестоящей  конторы",  он выбрел на улицу,  за  которой
вздымался  в голубой бездне  Иудейский хребет. Иерусалимское  пекло  набрало
силу. Белые камни ступеней жгли подошвы. Иерусалим -- город-- ступенька, как
определил  Олененок, которого в свое время  возили в Святой город  в гости к
деду Иосифу и бабушке Лие. Город-ступенька накалялся, как русская печь. Пока
Иосиф допрыгал  по жгучим ступеням до автобусной  остановки, он "дошел", как
доходит хлеб в русской печи.  Его можно  было вполне в эти часы швырять, как
пышущую  жаром краюху, сушить  на сухари, крошить-- растирать в  пыль  -- по
официальной терминологии, абсорбировать.  К нужному чиновнику он  ввалился в
полдень, раскаленный, как металлическая  болванка,  докрасна... Тот пробежал
пачку  листов,  которыми Иосиф  всю дорогу обмахивался, как веером, и  вдруг
дико закричал на него. Остановился только  тогда,  когда Иосиф, чуть поостыв
возле  его  кондиционера, послал его  ко всем  чертям.  На хорошем идише. --
Руси? -- догадался чиновник и,  усевшись, набросал  ответ медной кобыле,  от
которой Иосиф только что явился. Оказалось, она по рассеянности заполнила не
ту  форму.  Так он и сновал,  как  посыльный, между "вышестоящей конторой" и
конюшней, расположенными в разных концах города. До вечера успел сделать три
конца. Рассказывал, держась  за сердце, что издох бы, как пес,  на мостовой,
если  бы не  заскакивал  охладиться  в магазины  и банки,  в  которых рычали
кондиционеры. К счастью, банки в белокаменных строениях, ("дети Сапира", как
их называли), часты, как в Москве милицейские участки. Похоже, в Израиле это
и есть участки: во всяком  случае только  здесь  настоящая "холодная", -- за
это Иосиф любил  банки, особенно, если  они  посередине пустыни. Первый день
бумаги переписывались трижды, второй -- дважды. Иосиф хотел заполнить бланки
сам  -- не  разрешили.  Когда его  выгнали с бумажной стопой и на  следующий
день,  он, осатанелый от ярости,  с полурасплавленными мозгами, уселся прямо
на тротуар, на кипу старых газет, благодаря Бога за то, что у него не было с
собой  никакого  оружия. Даже  дубины.  Неделю назад незнакомый иммигрант из
Киева  застрелил марокканца-- экзаменатора Автослужбы,  который провалил его
на экзамене  по  вождению в  восемнадцатый  раз. Затем киевлянин выстрелил в
самого  себя. Почему лютуют  иерусалимские инструктора, было известно. Когда
прибыла марокканская алия, ей не предоставили никаких льгот. Марокканцы, как
и  все  прочие,   могли  купить  лишь   развалюхи  или  машины  израильского
производства с кузовом  из стекловолокна, о которых неизменно шутили, что их
любят  верблюды. А эти  русские  в  Израиле  без  года неделю, а  выводят из
автостойл  шведские  "Вольво", -- как  не завалить  обладателя  "Вольво"?  В
Москве "частникам", случалось,  шины протыкали. С инструкторами все ясно, но
отчего и в Амидаре чувствуешь себя, как в Лоде? Вчера Иосиф еще  не понимал,
что можно застрелить чиновника... Наверное, он потерял  сознание. Последнее,
что он помнил: огненное ядро целило в голову. Вот-вот настигнет.  Вернулся в
этот  раскаленный  мир,   когда  его  отпаивали.  Затылок,   как   чугунный.
Пошатываясь, долго  спускался  по  горячим  каменным  ступенькам  из  белого
иерусалимского камня. По дороге  хотел присесть. Вскочил, точно плюхнулся на
раскаленную сковороду. Ад! Сущий ад!..  Упал на пыльную  траву неподалеку от
Амидара. Отлежаться в  тенечке. Бросил в рот леденец, чтобы не  мучил голод.
Девочка  лет восьми, прыгавшая  на  траве через скакалку,  подошла к Иосифу,
спросила с участием: --  Или  вам  плохо, дядя?  Он перевалился на  спину  и
ответил с предельной искренностью: -- Боюсь! -- Кого?! -- удивилась девочка.
Иосиф процедил сквозь пересохшие губы: -- Медных идиотов! Девочка отшвырнула
скакалку и опустилась возле него на колени. Лицо ее было очень серьезным. --
Дядя,  в Израиле не надо никого бояться! Никого!  Или вы сомневаетесь? Иосиф
улыбнулся девочке,  уселся, скрестив по-турецки ноги, спросил, хорошо ли  ей
тут, на Святой земле. -- Хорошо ли? Хорошо, бетах! (Конечно). Сколько хочешь
клубники.  Даже зимой! И  можно  велосипед заграничный  купить.  На  толстых
шинах.  Подбежал мальчуган лет пяти, Иосиф протянул ему леденец. Он взял, но
прежде, чем кинуть его в рот, спросил, что такое президент? Иосиф засмеялся:
еврейское дитя! Ему  не нужен леденец,  ему надо непременно знать, что такое
президент.  Мальчик  выслушал  дядю  и  обошел  вокруг.  --  Получается,  мы
президенты,  а не он. Хочем выберет,  хочем  нет! В злосчастный Амидар Иосиф
вошел почти успокоенным.  Но... поднялся этажем выше, туда, где  был кабинет
начальника.  Начальник Амидара худ, почти прозрачен.  Лицо у  него  в  синих
точках порохового  разрыва; по ним на  всех широтах  Иосиф отличит сапера, в
руках  которого рванула мина. На одной руке нет пальцев. Все точно... Как он
глаза  уберег,  бедолага?  Иосиф сказал,  вздохнув, что  Амидар  омрачил его
праздник.  Зачем?  -- Эта  медная... -- он заставил  себя помолчать.  -- Эта
медная дама портит документы шестой раз. Начальник с пороховым лицом смотрел
на Иосифа  спокойно, протянул руку к стопке  бумаг, принесенных  им, и вдруг
заплакал беззвучно. Слезы накапливались в синей "саперной оспе" -- казалось,
он плачет синими чернильными слезами. --  Простите, -- сказал  он,  доставая
платок. --  Я- херутовец. Я воевал во всех войнах Израиля. Я был  среди тех,
кто выгнал отсюда англичан. А теперь я не могу выгнать эту шлюху. У нее трое
детей  от  разных  мужей.  Она занята только своими  хахалями.  Мучает  всех
посетителей. Только что я вызвал амбуланс. Американца унесли на носилках. --
Того, который с  пейсами? --  почему-то  спросил Иосиф.  --  Ну да, человеку
семьдесят восемь. Старше вас,  наверное. Бегает, как  вы. Я переписываю  все
договоры, которые она составляет. Все до  одного!  Сейчас я  перепишу ваш. Я
подал в отставку.  Больше не  могу выдержать.  -- Почему  вы ее не гоните  в
шею?! -- У нее квиют! --  вскричал он  безнадежно. -- Понимаете, кви-ю-ут!..
--  И  он  снова заплакал страшными  слезами. Так Иосиф впервые осмыслил это
загадочное ивритское слово "квиют", которое в  Израиле редко  произносят без
эмоций.  Чаще с  радостью, проклятиями и безнадежной тоской, которую на Руси
называют "безнадегой"... Когда-то, объяснил начальник, успокоясь, к в и'ю т,
то есть постоянство, было  великой победой израильских профсоюзов.  Хозяин--
англичанин не мог  выгнать еврея, проработавшего у него более года или  двух
лет.  Теперь "квиютчиков"  развелось, как  крыс. Никого нельзя  вытурить. Ни
дурака,  ни бездельника.  -- Даже эту  лошадь не  могу!  -- простонал он. --
Девять  лет  эта, -- он брезгливо показал пальцем вниз, -- девять лет мучает
людей. Чтоб ее  выгнать, Амидар должен начать бой с профсоюзным комитетом не
нажизнь,  а  на смерть, а затем выплатить ей  девять зарплат. За  каждый год
хулиганства  --  месячный оклад!  Таков закон!.. Что  я --  гангстер? Пинхас
Сапир?  Гистадрут? Если  бы  я  сидел на мешке с  деньгами,  я  бы  выплатил
пятьдесят зарплат Голде. Пятьдесят -- лысому Пинхасу Сапиру, самому богатому
в  мире  профессиональному  нищему!  Чтоб  в  Израиле  их  и духа  не  было.
Превратили Израиль  в  страну  "квиютных крыс".  Да-да. Крыс! Которым  любые
перемены страшнее крысиного яда! Пинхас с Голдой держатся на этих крысах, --
они отменят квиют?! Мы  тухнем, гнием  на  корню... Крысы погубят Израиль --
поверьте  мне!  -- он держал  у лица платок, затем ушел куда-то, принес кофе
себе и  Иосифу и  принялся  составлять  договор.  ...Не  знаю, помог ли  мой
"холодильный" опыт Иосифу,  но его опыт оказался для  меня  спасением: через
полгода,   минуя  "медную  лошадь",  я  сразу  поднялся   к  ее  начальнику.
Одновременно  с  нашей  семьей в дом вселился москвич, известный стоматолог.
Спросил  деловито, почем тут золото?  Я моргнул растерянно, и он отвернулся.
Затем  выгрузился упитанный мужчина из  Ростова на Дону,  который на  другой
день  купил  новую машину--  бетономешалку,  огромную,  как  дом.  Уезжая на
работу, он долго гудел, вызывая кого-то, поглядывая на  нас с  высоты  своей
бетономешалки  иронически.   Нет,  с  земляками--  соседями  связь  явно  не
налаживалась. Я вынул блокнотик, в который были записаны израильские адреса.
Мне дал их в Москве замечательный человек профессор Бенцион Меерович Гранде,
наш давний семейный друг.  Первым  в  списке значился  Ури  Керен, языковед,
семитолог. Квартира Керена, набитая  книгами до потолка, находилась  как раз
на границе.  Той  самой  границе с Иорданией, которая  до Шестидневной войны
разделяла Иерусалим,  и высокий, узкоплечий  Ури Керен  возвращался  к  себе
домой, прижимаясь к стенам,  пригнувшись, как солдат  в окопе. Он сам выбрал
себе такую  квартиру, благо охотников на  нее было немного.  -- Кому-то надо
было здесь жить! -- воскликнул он, улыбаясь простодушно и ставя на стол все,
что было  дома: я был  посланцем Бенциона Гранде, а значит,  дорогим гостем.
Гладко выбритый, без  морщинки  на смуглом  лице, всегда подтянутый  старик,
которого в его шестьдесят восемь лет и стариком-то  нельзя было  назвать, он
весь  светился,  когда  рассказывал о младшем  сыне.  Сын  был "кацином"  --
офицером Израильской армии и во время  Шестидневной домчал на своем танке до
Суэцкого канала.  О дочери  в мой  первый  приход даже  не упомянул. Как-то,
гораздо позднее, продекламировал неожиданно для меня стихи Николая Гумилева,
которые  он  знал и по-русски, и по-английски: Девушка с  газельими  глазами
Вышла замуж за американца. Зачем Колумб Америку открыл! Как он встрепенулся,
узнав от  меня  о  существовании  в русском  лагерном  сленге слов:  "шмон",
"шмонать"... "Шмон" -- от ивритского слова  "Шмонэ" -- восемь! -- воскликнул
Ури.  -- Вечерний обыск происходил в восемь вечера? Как далеко загнали иврит
--  в  сибирские лагеря..."  --  Записал в  свою книжечку:  "проверить".  Мы
подружились с Кереном;  виделись часто  и каждый раз  спорили.  Ури Керен не
верил ни  одному  моему слову. Чтоб в Лоде так  встречали! Какое же право мы
имеем созывать евреев? Со всего  мира... Бить  во  все колокола? К чему  это
приведет?..Он помчал в Лод, в  "эмигрантский приемник",  откуда его прогнали
тут же. Разве что прикладом не огрели. Он  чем-то напоминал мне дядю Исаака.
И  своей  жертвенной самоотдачей,  и неустанной энергией, и  крепостью веры,
ради которой он поселился в зоне обстрела,  готовый на все,  что пошлет Бог.
Нет,  это  было просто счастьем, что в моем блокнотике оказалось его имя! За
каждым сонным чиновным "крючком" мне виделся теперь неутомимый, худой Керен,
не  позволяя  озлобиться, возбуждая  надежды на  перемены.  Необходимые  тем
более, что  ненависть вокруг нас все сгущалась:  в Мюнхене,  на  Олимпийских
играх  убили спортсменов, и  я бросился к Керену, чтобы побыть в  горе возле
него.  Я  повел  к  Ури  Керену  Иосифа,  но,  к  моему  удивлению,  они  не
подружились. Ури относился к  идишу холодно. Считал  его, как и  Бен Гурион,
языком  "галута",  векового  пленения,  рабства.  Его  страстью  был  иврит.
Библейский иврит,  ставший символом  свободного государства.  --  Фанат!  --
сказал Иосиф.  -- Я  в лагерях  таких  навидался, ой-ой!  Я  обиделся за Ури
Керена,  да и  Ури не  торопился встречаться с  идишистским  поэтом  Иосифом
Гуром,  которого  почему-то  признали  и Америка, и  Европа,  издававшие его
сборники стихов один  за другим.  "Обмывали" квартиру  со старыми  друзьями,
прикатившими из разных городов; оттого, что вокруг появились лица,  знакомые
еще  по  Москве,  а  по стенам  громоздились наши  старые, побитые  в дороге
чешские полки с Толстым, Щедриным, Далем, и стояли кресла, которые покупали,
еще не думая об отъезде, казалось, мы находимся в Москве,  на Аэропортовской
улице. Только  говорить  можно  все, что  угодно:  на Лубянке выходной!.. Во
время  "еретических"  словопрений сильно,  по-хозяйски  постучали. Никто  не
вздрогнул, не засуетился. Вошли необычные  для нашего подъезда посетители  в
густо черных,  с  широкими полями, шляпах, завитки пейс  до  плеч. Притащили
несколько  молитвенников,   библию  на   иврите  и   русском.  Поздравили  с
новосельем. Мы попросили сгрузить  молитвенники  в угол и садиться  за стол,
выпить водочки под селедочку и разварную  картошку. Поглядели друг на друга,
помялись,  потом  решительно  сели,  широко  раскинув  полы  своих  парадных
лапсердаков. Отдали  Полине  свои шляпы,  под ними оказались  потные  черные
кипы.  То-то пот  с гостей, как  из  ручья.  Пили водку так,  что  даже  Дов
крякнул:  --  Годится.  Еретические   словопрения  продолжались.  Теперь  мы
пытались втянуть в них гостей.  Бородатый ребе,  усевшийся напротив,  чем-то
напоминал мне  моего деда  Рахмила-книжника,  знатока Торы, который  запирал
свои  книги на ключ, особенно, когда  его  внуки надели  красные  пионерские
галстуки.Я  доверительно поделился  с ребе своими тревогами,  рассказав  про
гераклов  и  грузчика Ибрагима из Старого города. -- ...Не разлагает  ли это
людей, ребе? Если так дальше пойдет, израильтяне станут нацией эффенди... --
Живут  без  Бога!  --  мрачно  ответствовал  ребе,  принимаясь  за  отварную
картошку.  -- С-скажите, ребе, -- на  этот раз  к нему потянулся с  рюмкой в
руках Иосиф, -- не ускоряет ли процесс разложения нации израильский "квюит"?
Одни паразитируют на отжившем  себя профсоюзном законе, другие -- на арабах.
Безделье губит.  -- Без  Бога  живут! --  еще более свирепо объяснил ребе и,
видя,  что  к  нему  снова  тянутся  с   вопросами,  продекламировал  хорошо
поставленным  голосом о будущем  приходе  Мессии, который  только один может
спасти Израиль и очистить его от скверны... Я хотел еще  о чем-то  спросить,
Сергуня толкнул меня в плечо, чтоб я  отстал от гостя: --  Не  видишь разве,
узкий специалист. Когда в дверь постучали еще раз, Гуры уже уехали.  Остался
лишь  Сергей,  которому с  темнотой в  далекий Арад не добраться. Гость был,
видно,  из мастеровых. С молотком в  руках. В жилетке. И с длинными пейсами.
Он  открыл коробочку с  позолоченными металлическими планочками  и  спросил,
какую  мы хотим  видеть у  своей двери. -Никакую, -- ответил  я и, захлопнув
дверь, отправился  на  задний балкон-кладовку за  раскладушкой  для Сергуни.
Снова постучали.  На этот  раз открыл Сергуня  -- Бесплатно!  --  воскликнул
мастеровой, погремев своей коробочкой с планками. -- Ты же слыхал,  никакую!
--  досадливо воскликнул  Сергуня,  которого оторвали от  наливки. -- Вы  --
евреи?  Евреи живут  без мезузы  у двери?  Как  вы  будете  входить  в  свою
квартиру? -- удивленно  воскликнул он, делая  шаг  вперед.  --  Постойте! На
иерусалимском рынке  террористы убили  трех евреев. Мы проверили.  Так  ни у
кого из убитых  не  было на дверях  мезузы. --  Привет вашему ребе от нашего
ребе! --  раздраженно воскликнул Сергуня,  вытесняя пришельца на  лестничную
площадку. -- А кто ваш ребе? -- обеспокоенно спросил тот. Сергуня показал на
мою жену, возившуюся у стола.  -- А! Вы-- веселые евреи! -- обрадовался  он,
половчее перехватив  молоток и  кидая, как сапожник, в рот мелкие гвозди. --
Таки  не  хотите?! Сергуня  захлопнул дверь, отошел  от нее и  вдруг услышал
тихие звуки: тук-тук-тук! Распахнул входную дверь. Так и есть! Приколачивает
свою мезузу...  Сергуня взял энтузиаста  за локти и  спустил его с лестницы.
Видать,  для  того  это было  делом привычным.  Он не  упал,  только  ногами
засеменил быстро-быстро. В полночь мы  вышли перед сном  прогуляться.  Сыро.
Ветер такой, что пластиковые триссы на  окнах хлопают, как барабаны.  Вскоре
вернулись, и я увидел у дверей  подъезда  сверкающую,  почти с автомобильный
номер, мезузу. Одну приколотил --  на весь подъезд сразу. Сергуня  захохотал
так, что из  окон  начали  высовываться  полуодетые  фигуры. --  Исхитрился,
бестия! Хоть собаку заводи!..  Снять, Полина?  Полина молчала. --  Слушайте,
ребята, -- наконец  произнесла она. -- А ведь он искренне  хотел нам  добра.
Решил нас  спасти... Он делал по-своему  доброе дело, а мы его  с  лестницы.
Как-то  это  очень   по-советски.  --  Ни  одно   доброе  дело  не  остается
безнаказанным,  --  попытался  отшутиться Сергуня, но, видно,  слова  Полины
задели его, и он, поерошив в раздумье  бородку,  сказал:  -- Коробейник  был
нагл и потому получил свое, но, если говорить серьезно, меня интересует этот
парадокс... пытаюсь  его понять... Единственная группа  в  Израиле,  которая
никогда  не  выступала  против  новоприбывших,  --  религиозники.  Напротив,
ринулась  нам навстречу с молотками  и  без оных. В отличие от  государства,
займы дают без  процента. 0'кей? Единственная группа,  которую новоприбывшие
возненавидели с первой  минуты, были религиозники... Что?  Исключения редки.
Почему  возненавидели? Русские  нетерпимы,  о'кей! Но  разве  дело только  в
этом?! Когда  я вижу  пейсы и  лапсердак,  двигающиеся в  мою сторону,  меня
начинает  колотить,  как  в  лихорадке.  Я  никогда  не  был  членом   Союза
воинствующих  безбожников, и вообще "пусть цветут  все цветы",  молись  хоть
колуну, почему они меня бесят? Пришел лифт, мы поднялись, взглянули на часы,
и Полина разогнала всех спать. Утром  Сергуня  уехал рано,  к "парадоксу" мы
вновь не вернулись... А  жаль!..Знай мы о еврейской религии хоть что-нибудь,
-- скажем, что мезуза не только "охрана" дома, но  и символ выхода евреев из
египетского  рабства, мы приколотили б  ее немедленно. С энтузиазмом! Хочешь
--  одну,  хочешь -- две!  Сами бы  приколотили...  Но мы  о ней, мезузе,  и
понятия  не имели. А тот мастеровой, судя  по всему,  и подумать не мог, что
существуют  на свете евреи,  которые ничего  не знают,  о Боги!  о мезузе!..
То-то  он вылупился: "Вы -- евреи?.. Не с Марса?" А мы были с  Марса. К тому
же насилие  было  нашей открытой раной. Приколачивают насильно,  безо всяких
объяснений,  --  извините!  Нам  можно  было все  объяснить,  но  ничего  --
вколотить...  Утром  я отправился в библиотеку Иерусалимского  университета,
чтобы взять  книги по истории евреев. Зашел в  читальный  зал. Остановился у
дверей,  невольно  сравнивая  с  "Ленинкой". У каждого читателя -- отдельный
стол. В "Ленинке"  так лишь  в профессорском  зале. Потолки  высокие,  шторы
полуспущены;  на улице пекло,  а  здесь  свежо.  Вдоль  стен  --  периодика.
Рядышком -- "Правда" и "Нью-Йорк  Тайме", "Огонек"  и "Грани", "Новый мир" и
"Посев", за каждый  номер которого в Москве  дают пять лет  лагерей строгого
режима. Никаких "спецхранов", "спецоформления", допусков-- пропусков. Вообще
никто никаких  документов  не  спрашивает,  садись  и читай,  поеживаясь  от
прохлады,  -- хоть семитов, хоть антисемитов! Умом все понимаешь,  а увидишь
-- сердце  заходится.  Свобода!..  Как-то прикатил Юра Аранович, дирижер,  у
которого  так  и остался  шрам  на лице  после  нападения  гебистов. Юра был
талантливым всесторонне,  но в  быту несобранным,  а уж  о пунктуальности  и
говорить нечего. Скажет, приеду в десять утра --  жди в три часа  дня...  Мы
накрыли  в  честь него стол, а он забыл,  закрутился после концерта.  Полина
обозвала  его по телефону  "собакой" и запретила появляться в нашем доме.  И
вот раздался звонок у двери, Полина открыла. Стоит на лестничной площадке на
коленях  Юра  и  лает  басом,  с  оттяжечкой,  как  породистый  пес.  Полина
засмеялась, подняла бродягу  с колен, поцеловала. Ну, как на него сердиться?
Юра,   сбрасывая   реглан,   хватил   полстакана  водки  и  принялся  весело
рассказывать о том, что он, кажется, "пробивает лед недоверия"... -- Вы были
в Колонном зале на моем последнем концерте в Москве, ребята! Помните, как мы
мечтали встретиться на первом концерте в Тель-Авиве!.. Друзья, поскольку все
отделы кадров остались в преисподней, мечты  сбываются.  Свободный мир, черт
побери! Назначен дебют. Дебют был  в Хайфе;  организаторы выбрали  для  него
кино с амбарными стенами. Зал гасил звуки. Наверно, он был идеален для биржи
или  пакгауза... Неистовый  Юра,  дирижер  милостью  Божьей, любимый  ученик
Натана Рахлина, получил жидкий хайфский оркестр и так его воспламенил своим,
юриным, Чайковским, что  зал не  отпускал дирижера более получаса. Сообщение
об  ошеломляющем  концерте  проникло  в газеты. И лишь тогда Юре  Арановичу,
бывшему   дирижеру  оркестра  Всесоюзного  радио  и  телевидения,  позволили
продирижировать  знаменитым  Тель-Авивским симфоническим  оркестром.  Зал-то
какой!  Огромным  амфитеатром, полукруглый --  больше  Колонного  зала  Дома
Союзов, больше зала Чайковского, а в дверях толпа спрашивает, нет ли лишнего
билетика...  Мы очень  боялись этих прославленных жрецов. Когда  они вошли в
своих  летних  кителях,  Полина,   привыкшая  к   черным  фракам  московских
музыкантов, прошептала настороженно: "В белом! Как повара..." Страшилась она
за  Юру,  как никто:  еще в фойе  услышала недоверчивое:  "Говорят,  дирижер
мирового  класса.  А на  Западе не выступал!.."  -- Не выступал, потому  что
еврей! --  Полина обернулась  к говорившим. --  Вы знаете, что такое  "пятый
пункт"...  "Не евреям его в этом  упрекать", -- подумала она, вспомнив вдруг
окровавленное лицо, заплывший глаз Юры.  --  А  захотел уехать, его  чуть не
убили! --  сказала она, мобилизуя все  свои знания иврита.  Как мы мечтали о
том, чтобы Юра и хотя бы  еще несколько талантливых ребят  прорвались, имели
серьезный  успех;  возможно,  тогда  остальными  "олим ми Руссия" перестанут
пренебрегать... Сегодня  он  и  наступил,  наш  день.  Жрецы  признали  Юру.
Аплодировали своими смычками.  Зрители не встали -- вскочили на  ноги, крича
"Браво!" "Мецуян!", "Инкредибл!" Не отпускали дирижера, пока он не сыграл на
"бис"...  После  концерта Юра  пригласил  своих друзей  в  дом  музыкального
мецената, где  было  много  израильтян-профессионалов  и  где  в  честь  Юры
Арановича  был устроен  прием.  Юру завалили цветами;  всплакнул от  радости
бывший польский партизан, герой  войны, который сразу,  едва  Юра появился в
Израиле, поселил его в комнате своего сына, служившего  в армии.  И старые и
молодые  израильтяне  обнимали  Юру.  Ури  Керен  произнес тост  за "русских
евреев, которые подымут Израиль..." Это был торжественный день русской алии.
Даже официальный критик влиятельной  газеты "Маарив"  вынужден был  сообщить
израильтянам,  что  Юрий Аранович  -- "..дирижер-- профессионал,  прекрасный
музыкант...". Что "публика долго аплодировала ему, а не только иммигранты из
России..."Провожали Юру  с энтузиазмом, восторгом. На глазах  у  Полины были
слезы: -- Наша взяла!  Ничего подобного! Аранович -- Арановичем, а вообще-то
у русских все не как у людей. Так и написали в той же газете "Маарив" черным
по белому:
     "...нет  фактически...  большого  доверия в западном  мире  и  у  нас к
дирижерам  из  Советского Союза...  к их  подходу, который  считается  у нас
устарелым... Может быть, здесь влияет какое-либо внутреннее, подсознательное
противодействие  "гостям  с  мороза..."Наконец,  прорвалось! До  этого  часа
издевались   над   русскими  --  за  закрытыми  дверями  кабинетов,  "теряли
документы", загоняли  в  петлю  --  тихо. Без  следов.  Во  всем  мире  люди
вешаются, перерезают себе  вены,  бросаются под колеса.  Да,  это  есть  и в
Израиле. Ну, и  что?!.. Спустя  неделю  Дов принес мне  газету  "Маарив",  в
которой  он обвел  красным карандашем  дату 27 июля  1972 статью.  Объяснил,
почему подчеркнул: -Исторический день, старик, русская алия впервые сказала,
что не  позволит безнаказанно сра.. себе  на голову.  Оказалось, в ивритской
газете напечатали мою статью.. Иврита я не знал, продиктовал ее по телефону,
естественно, по русски, почти не надеясь на ее появление. Особенно вот  этих
абзацев: "В стране  существуют  силы, выступившие в поход против иммигрантов
из России...Они всячески тормозят прием иммигрантов на работу, оскорбляют их
в глаза и за глаза, в последнее время и публично, в печати, противопоставляя
йеменской,  румынской,  польской,  немецкой  алие ужаснейшую  русскую  алию,
которая  приучена  "хватать  все,  что дается,  не  считаясь с  кем-либо:  с
государством,  с   соседом,  общественным  мнением...  Главное  для  нее  --
"достать, хватать, привычно урвать..."
     Такая оценка всему, что "с мороза", далеко выводит рецензию в "Маариве"
за рамки  "музыкальной  оценки". Начинаешь  понимать,  что Аранович,  строго
говоря, тут ни при  чем. Его концерт, доставивший столько радости публике --
лишь повод  принизить всех,  кто с "мороза"...
"В России  мы были  евреями, в
Израиле мы-- русские..."
 Так  назвал я  статью и, видит  Бог, в этом не было
преувеличения. Со статьей  никто не спорил. Недели две не окатывали публично
тех, кто с "мороза", из помойного ведра... В те дни, когда появилась статья,
ко  мне  прибежали  с  почты.  Сообщили, что  звонил Иосиф  Гур  ("Вы знаете
такого?"),  просил  с ним  связаться. Я отправился искать  еще  не сломанный
телефон-автомат. В трубке  послышался свистящий  и хриплый родной  голос: --
Ну, начал  крушить, разбойник!.. Ты  не представляешь, в  какое волнение она
пришла!  -- Кто она?..  Голда? -- При чем  тут Голда?  Регина,  яшина  жена!
Прочитала  газету  и  --  разволновалась  так,  что  родила...  Сын!  Четыре
килограмма,  волосы  беленькие.  Назвали  Натаном,  в  честь  расстрелянного
деда...  Думали  брать  их назад,  в  "Брестскую крепость",  да  звать  туда
американских  "корров".  Не  понадобилось.  Сообразило чиновничье кодло, что
переиграло. Только что вручили Яше ордер на квартиру. В Тель-Авиве. В районе
Бней-Брака... --  Бней-Брака?!  Это  же  район  религиозников!  Вроде нашего
иерусалимского Меашеарима.  В субботу сиди дома.  -- Но-но!  Религиозники по
другую сторону шоссе. А на яшину улицу каждое утро приезжает белая цистерна,
и шофер голосит по-русски: "Или вам молока не надо?!" Посмеялись, я попросил
передать яшиной  семье мои поздравления, узнал, что сам Иосиф уже  переехал.
Квартира  у него  неподалеку  от моей,  с двумя  лоджиями.  Иосиф  помолчал,
вздохнул трудно, с присвистом: -- Гриша, если можешь, приходи завтра к Стене
Плача в десять  ноль-ноль.  Нужна  помощь...  Не хочу говорить  по телефону.
Придешь -- увидишь...


5. ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ МИРА


     Полина приехала в пятницу рано. Она пробыла в Бершеве всего одну неделю
и  стала, по мнению бабушки, эфиопкой: солнце пустыни ожгло щеки и лоб почти
дочерна.   Только   шея,   закрытая   высоким   воротом   блузки,   осталась
сметанно-белой.  "Мать  потихоньку  превращается  в  зебру",  -- сказал  сын
веселым  голосом,  в  котором звучали слезы. Он  сидел, обнявшись,  с мамой,
которая была счастлива, что отыскалась работа, и люди в лаборатории хорошие.
Но как примириться с тем, что оторвали от семьи! И --  надолго... Однако кто
действительно стал походить на эфиопа, так это Сергуня. Ему позвонили, чтобы
с  утра приехал  к  Стене  Плача, и он снова ночевал  у  нас:  в субботу  до
Иерусалима без машины не  доберешься. Соломенные волосы  его выгорели  почти
добела, и  он стал походить на свой собственный портрет на  стадии негатива.
Лицо  худое,  удлиненное,  аспидно-черное,  лицо  императора  Эфиопии  Хайле
Селассие, соломенная копешка на голове и острая бородка --  белые. Сын иначе
его  уж  и не называл, как императором Эфиопии.  Император  прибыл  со своей
уникальной  гитарой  (на ней  были  факсимиле  Булата  Окуджавы,  Александра
Галича,  Владимира  Высоцкого  и  других  поэтов-певцов,  или  "бардов", как
говорят в Европе, которых Сергуня любил). Приняв душ и накинув на плечи свое
модное, с косыми карманами и поясом, пальто "Московка" (Сергуня в Иерусалиме
мерз),  он взял гитару и  весело забренчал -- завел  старую русскую песню. -
Милый мой живет  в Казани,  а я  на Москва-реке,  Не  любовь, а наказанье...
Полина почему-то не улыбнулась; он прижал струны ладонью  и перешел  на темы
более  нейтральные.  Вечером   за   нами   заехал  Юра   Аранович  на  своем
"фольксвагене" и повез всех по "Ленинским  местам", как он острил. Мы любили
разглядывать с плоской  крыши нашего дома юго-запад Иерусалима, где на  горе
возвышался  набюдательный пункт ООН. Неподалеку было "Французское подворье",
лес там наклонен круто, как  паруса в  штормовой ветер; и  холм,  и Подворье
казались  отсюда  несущимся сквозь века боевым фрегатом, объятым  на  закате
огнем  и во  все века непотопляемым... Таким нам  виделся Иерусалим, вопреки
всем  туристским описаниям и  открыткам, и  своих  гостей мы,  прежде всего,
водили  на  крышу.  К  сожалению,  до  нашей  крыши  не  доносился  кедровый
библейский  запах Гефсиманского  сада,  потому мы  хранили  на книжной полке
большую кедровую шишку, которую гости нюхали для полноты ощущений. Но сейчас
тьма  скрыла "наш Иерусалим", поэтому  мы  двинулись своей вечерней дорогой,
мимо Храма Святого Креста, где по преданию похоронен  Шота  Руставели.  Храм
стоял  в  темном, без  огней,  овраге  и вырастал оттуда  в  дымчатых  лучах
прожекторов  кирпичным  монументом, заколдованно-вечным, неопалимым во  всех
пожарах  Святого  города,   которым  нет  конца.  Отсюда  мы  попросили  Юру
промчаться нашим заветным  путем с холма,  на котором  приткнулся  маленький
иерусалимский вокзал, вниз, к стенам Старого  города, искусно выхваченным из
тьмы огнем  подсветки. Сверху стены желтели  в ночи фантастической старинной
олеографией,  а  ринулись  вниз --  встали над головой  всей  своей каменной
мощью. Из сна в явь, из яви в сон. К Яфским воротам, к  замку Давида. Стекла
машины  опущены,  горный ночной воздух холодит лица. Такая поездка и в самом
деле  освежает, как  сон.  Да и не сон  ли это? Сергуня попросил свернуть на
гору  Сион,  где  лепились  здания  религиозной  еврейской  школы  --  Ешива
Диаспоры.  Я  не любил казарменно-крепостную  тесноту  этой Ешивы и  не  мог
понять, зачем Сергуне захотелось туда съездить. Оказалось, там поселился его
знакомый,  физик  из Москвы,  известный  ученый, "бывший  лауреат сталинской
премии", как он нам представился. Ученики живут в кельях, и "бывший лауреат"
тоже вылез из  холодной  я тесной  конуры, напяливая на  синий  от  каменной
холодины нос толстые  роговые очки и ведя  на поводке своего московского,  с
подстриженным задком, пуделя. -- Лев-ва, --  едва проговорил, стуча зубами и
застегивая  пальто--  "московска",  Сергуня,  --  какого  лешего  ты   здесь
мерзнешь?! М-меня  бы  только по  приговору  суда  можно  б  было...  Чистый
М-магадан...  Лева, длинный, негнущийся,  "свежезамороженный",  как  тут  же
определил  Сергуня,  повел  нас  по  узким  и  закоптелым  проходам  в  зал,
примыкавший  к  его  келье.  Пояснил горделиво, что именно  здесь  произошла
Тайная  вечеря...А  под залом,  куда  он нас  потащил,  подсвечивая  ступени
чирканьем  спичек, была расположена могила царя Давида. Я спросил у  физика,
какова  степень достоверности этого, не историки  ли  все придумали. Ответом
меня не  удостоили. Я  поежился.  Хочешь  верь --  хочешь нет,  а все  равно
чувствуешь морозец  на спине -- общаешься с Библией,  как с путеводителем по
собственному дому, в который вчера въехал. -- Какого лешего я тут мерзну? --
наконец,  ответил  гордый  лауреат--  ешиботник,  отогревая  на  груди,  под
клетчатым осенним пальто, стриженого пуделя, который поскуливал все громче и
безнадежнее. -- Прежде всего,  Сергей, я хочу  понять  вот что: люди во всех
странах относятся к красной турецкой феске  уважительно, к арабским бурнусам
и платкам -- спокойно, даже индийские кальсоны воспринимаются без ухмылок. А
стоит  увидеть  пейсатого еврея в  лапсердаке,  как вокруг  него иронические
усмешки,  а  то  и  плевки.  Почему?..И  откуда   у   него,  пейсатого,  эта
догматическая цепкость, которой тысячи лет..." Он хотел продолжать, но вдруг
смолк,  наткнувшись на плачущего  человека.  Мы хотели подойти, помочь, если
можно, но  Лева показал  жестом, что  останавливаться не  надо. Когда шли  к
машине, пояснил, что плачет  вот уже второй день миллионер из Лос  Анжелеса.
Он  в свое время отдал сюда сына--  школьника, чтобы оторвать его от  дурных
компаний и марихуаны. Теперь прикатил забрать сына и поставить  его во главе
своего дела.  А  сын  отнесся  ко всему здесь серьезно,  стал книжником.  От
многолетнего чтения Талмуда и Комментариев у него даже одно плечо стало выше
другого. К мирским делам  он возвращаться не желал. Вот миллионер и ходит  к
сыну второй  вечер, а  потом плачет  на ветру:  "Я  потерял  сына! Я потерял
сына!.."  -- Жалко ч-человека,  хоть он и  миллионер,  -- проговорил Сергуя,
стуча зубами от холода.  -- Л-лева! А  р-р-религия  действительно  опиум для
народа.  Ленин  прав.  Перешибла  м-м-марихуану...  Юра  Аранович  затолкнул
Сергуню  в  свою  железную  коробочку,  чтоб  не  задерживал, и  мы помчали,
захватив физика-ешиботника  вместе  с его  пуделем,  вниз, к Яфским воротам,
свернули в Старый город, чтобы согреться в каком-нибудь арабском кафе. И тут
грянул  взрыв...  Мы  рванулись в сторону, чуть не  врезавшись в потемках  в
религиозный район. Видно, пожарная прошла или скорая помощь, один заборчик с
надписью "полиция"  был откинут в сторону.  Старый  еврей в  круглой меховой
шапке, с развевающимися  пейсами, невозмутимо поглядывал на нас,  не сломаем
ли мы себе голову.  Но Юра вовремя затормозил.  Пока  он разворачивался, нас
обступили плечистые парни в  черных шляпах и белых чулках, похоже,  из секты
"Натурей  карта", которые даже Израиль не признают, поскольку  его  основали
люди, а не Мессия... Кто-то из них поднял с мостовой большой кусок асфальта,
другой  взялся  за ручку  дверцы. Навстречу  ему выскочил из машины Сергуня,
сидевший   рядом   с    Юрой.   Оттолкнув    парня   грудью,    он    громко
пропел-продекламировал на мотив  известной кавалерийско-лирической песни: --
"Вейся,  пейся,  пейся  кучерявый. Эх, ды-развевайся, пейся,  на  ветру!"  И
взмахнул  полой своего модного пальто "Московка", как юбкой.  Парни в  белых
чулках чуть отпрянули. Этого оказалось достаточно, чтобы,  втянув Сергуню за
его  широкий пояс в  машину, умчаться подобру-поздорову...  Утром  мы  вышли
пораньше, чтобы  идти к Стене Плача  на  встречу с  Иосифом.  Жизнь замерла,
автобусы не  ходили. "Суббота для меня -- тюрьма", -- сказал Сергуня.  Мы не
ощущали наш выходной день болезненно,  как он: возле  дома тарахтели  старые
арабские автобусы "Иерусалим-- Рамалла" с  деревянными сидениями, набитые по
субботам, как московские в часы "пик". Но нам не привыкать!.. Надменный араб
в  бурнусе  с черными кистями вокруг головы  уступил  Полине место,  я задел
локтем мешок,  лежавший на коленях его соседа. Мешок заблеял-завизжал  в два
голоса. Автобус захохотал, шофер начал браниться, но владелец  ягнят  послал
ему бумажку в десять лир, и  водитель затих. Очень  это было по-российски --
ягнята в мешке,  мы переглянулись с  Сергуней.  На полдороге наш  английский
тарантас сломался. Мы выскочили на утренний набиравший силу зной, растерянно
озираясь  и  прикидывая, в  какую сторону податься.  Из следующего  автобуса
выпрыгнул  с авоськой в  руке Толя  Якобсон, побледневший, осунувшийся после
больницы: преследования КГБ (он был автором нескольких выпусков "Хроники") и
отрыв  от России оказались для него  губительными. О Толе Якобсоне говорили,
что  он ходит по  Иерусалиму, как медведь  по  тайге.  -- Вперед!  -- весело
скомандовал Толя. -- В субботу  евреи  передвигаются пешком,  вы  слыхали об
этом, господа  евреи по пятому пункту?  Мы искали  кратчайшего пути,  и Толя
повел нас по кривым арабским улочкам  с облупленными желтыми стенами домов--
развалюх,  мимо  жующих  ишаков,  которые  время  от  времени издавали  свое
победное  И--  И--  А!, мимо  автобусной  остановки,  воле  которой  автобус
останавливался  в последний  раз,  по  убеждению Толи, во времена  турецкого
владычества. Стены глухие,  без окон, как  в таджикских аулах.  Ни  деревца.
Какая-то  женщина в  чадре, увидев  нас, тут  же  исчезла.  Со  дворов тянет
жареной рыбой, карболкой, вонью нечистот, разбросанных возле контейнеров для
мусора.  Чем  ближе   к  Старому  городу,  тем   вонь  острее,  нестерпимее.
Неподвижная, плотная жара давит на плечи.  Минут десять-пятнадцать  мы брели
по задворкам, а точно на себя рюкзак нацепил, набитый каменьями. Наконец, за
пыльными,  обшарпанными  домами послышались автомобильные  сигналы  и слабый
гул.  Мы  выскочили к  Яфским  воротам.  Толя повернул к нам  свое  широкое,
веселое  лицо, крикнул добродушно,  не  останавливаясь: -- Господа  евреи по
пятому пункту!  Вы хотели прямого пути  к  коммунизму? Нанюхались?..  Таковы
издержки исторического процесса. Салют! -- И он нырнул в толпу. Мы бросились
в тень, остановились, вытирая платками лица. Нас окликнули. -- В Иерусалиме,
как  в  родной деревне, -- удивленно--  радостно воскликнула Полина. -- Едва
успеваешь  здороваться.  К  нам  торопилась,  проталкиваясь   сквозь  толпу,
тоненькая, как подросток, Фира Ломовская, которую гебисты чуть не удушили ее
собственным  меховым воротником.  За ней едва  поспевал  медлительный, тихий
Вольт    Ломовский,    который    был    полной   противоположностью   своей
нервно-деятельной жене. Вольт что-то переводил на станции "Кол  Исраэль",  а
Фира мыла в богатых домах полы. Они были не устроены и счастливы.  -- Вольт!
--  закричал  я,  вспоминая   о  просьбе  нескольких  московских  писателей,
обращенной  к  радиостанции  "Кол  Исраэль",  --  Израильтяне  настораживают
русских   евреев  своими   постоянными   "легулируют"  и  "израильцы"  Слова
"израильцы"  нет в русском языке, есть -- "израильтяне".  -- Им хоть  кол на
голове теши, -- отозвался Вольт грустным голосом... -- Что? Не  поедут  сюда
интеллигенты? А зачем Голде русские интеллигенты! -- воскликнул Вольт, и  мы
расхохотались. Старый город всегда волнует.  Даже  если  ты  идешь  туда  за
луком. Мы  втянулись в него с  пестрой  толпой арабов  и священников со всех
континентов. Движется  толпа  спресованно-плотно,  не  поднимая глаз.  Белые
бурнусы,  черные хитоны. Клетчатые, рыжие пиджаки туристов. Закрытые наглухо
вишневые, оранжевые платья  арабок, несущих  на  голове  плетеные корзины  с
зеленым  инжиром, темно-красными гранатами, помидорами. Вот  и сами ворота с
бойницами сверху и арабскими письменами, где ночью мы шарахнулись в сторону.
Строго говоря, никаких ворот нет. Проем между широкими стенами. Ворота сбоку
от дороги -- для  пешеходов.  Но  и  они внушительны. Обиты железом, помяты,
словно их  штурмовали  только  что.  Кое-где  в камнях  пробивается  травка.
Зеленый  куст  под темной  аркой растет прямо из стены. Хочется постоять под
аркой, в тенечке,  но именно  тут, под  сводами, жарят на железных противнях
арахис и еще что-то, дым ест глаза, продавцы арахиса и воды взывают к  толпе
дикими голосами; Восток  кричит, дымит, трезвонит. -- Куда бежать? Звонят за
воротами  чистильщики сапог.  Звонок  пристроен  сбоку  ящичка  со  щетками,
инкрустированного медью. Медь горит на солнце, слепит. Чуть зазевались -- на
нас наехали  грузчики, толкающие  свои ящики  на трех  велосипедных колесах.
Мимо  курильщиков  кальяна, сосущих трубки со шлангами,  мы  уже  пробежали,
нырнули в тень  старого арабского рынка,  как  в подземный ход, и только тут
отдышались,   огляделись.   Туристы  с   "кодаками"   на  шее  рассматривают
декоративные кофейники с носиками, как лебединые шеи, золотые блюда размером
с автомобильные колеса. Пахнет кожей.  Белые  дубленки  -- мечта  московских
модниц --  лежат навалом. Белоголовые шведки  примеряют восточные  платья до
пят, оранжевые, синие, с аляповатыми инкрустациями. Для себя Восток строит и
шьет чаще всего  с  большим  вкусом, туристу сует безвкусицу. Интересно, что
Восток думает  о  нем, респектабельном европейце в шортах,  с  "кодаком"  на
груди?.. Через несколько лет на этот вопрос ответит Хомейни, тогда мы только
догадывались, глядя,  каким  яростным  взглядом провожает голые спины шведок
продавец  старины  в  турецкой  феске,  с  четками  в   руках.  За  фанерной
перегородкой,  чтоб туристы не видели, два черноголовых  парня,  насвистывая
современный танцевальный мотив, делают монеты второго  века до  нашей  эры с
дырочкой  посередине. И вдруг разрушенная, сгоревшая  лавка.  Вчера  вечером
бомба рванула  здесь. Радио Дамаска  объявило, что  это  сделала организация
Арафата. Арабскую лавку? Зачем?..Вежливые солдаты в зеленых беретах, которые
стоят в боковом проходе, незаметные  для  туристов, показывают нам жестом --
проходите! -- Асади!  -- кричат носильщики  в вязаных  фесках. Они несут  на
плечах фрукты  в плетеных  корзинах.  Петля  корзины накинута  на  лоб.  Они
боязливо косятся на  взорванную  лавку и уж не кричат, вопят остервенело: --
Асади!!  Говорят,  что  Арафат   более  всего  терроризирует  своих  арабов.
Наверное, так и есть!..  Начинаются фруктовые  ряды: желтые горы апельсинов,
корзины  сладкого  винограда без  косточек,  ящики огурцов, красных  перцев,
завалы темно-зеленых  авокадо,  иерусалимские  травки  для  приправ.  Воздух
пряный, ароматный. Ишак помочился, нарушив идиллию. Сергуня в досаде хлопнул
его ладонью по заду. Здесь, в каменной теснине, пахнущей персиками и  мочей,
нас  нагнала  Фира.  Поерошила на голове черные, африканские  колечки волос,
подступила  к Сергуне.  -- Сережа,  как  вы  себя чувствуете?  --  Это  она,
сионистка, спрашивает у  всех.  У меня уже дважды спросила. Сергуня подумал,
чтоб ответить точнее, сказал, надкусывая израильский сочный апельсин: -- Как
в  затянувшейся командировке  в Средней  Азии. Фира расстроенно теребит свои
африканские  колечки.  Она жаждет, чтобы все были счастливы, как  она. Хочет
что-то произнести  воспитательно-утешающее, но тут взмыл надо всем одуряющий
радиокрик  муллы, резонируя в каменном  ущелье арабского рынка. Кто-то встал
на колени, ударил лбом о землю. Мы обошли осторожно, чтоб не мешать молитве,
ускорили  шаг. Впереди бегут  шведки,  недипломатично зажимая  уши.  А мулла
поддает  в спину  и  поддает...  Наконец, снова  над  нами  небо.  Застучали
подошвами по каменным ступеням, ведущим к Стене Плача. Вырвались,  вроде. Не
тут-то было!  Живописный, в  полосатом и драном халате  и римских сандалиях,
еврей,  идущий навстречу, остановился  и спросил  меня сердито:  --  Ты кто,
лошадь  или женщина, что ходишь с  непокрытой головой?!  Я  обошел его,  как
обходят  неразорвавшийся  снаряд.  Фира ждет меня,  утешает, как  может:  --
Никуда ты  от этого  здесь не  денешься!  --  Есть  выход!  -- жизнерадостно
говорит  Сергуня, вытирая  липкие от апельсинового  сока  руки.  -- Объявить
войну Америке.  Когда она нас завоюет и объявит своим штатом, -- переехать в
другой штат. Фира отпрянула от Сергуни в ужасе. -- Сергей,  ты не можешь так
говорить! Ты -- Гур! -- Я не Гур, а Гуров. Увядшая ветвь... Тем не  менее  я
никуда не уеду, дорогая Фира. Не волнуйся!  Я обречен всю  жизнь общаться  с
ослами  Среднего  Востока. Даже когда  они  брызжут мочей в мое  благородное
лицо.  Такова   моя  планида...  За  поворотом   открылась   Западная  Стена
разрушенного Храма,  Стена Плача, как окрестили  ее века  страданий. Солдаты
проверяют  сумочки,  толпа движется медленно, я гляжу на площадь у  Стены из
каменных  плит, на которую сейчас ступлю.  Меня  несет вниз,  кто-то хватает
меня  за  безрукавку,  подает кипу.  Я напяливаю  на  голову кипу из  черной
плотной бумаги.  Вторую бумажную кипу протягиваю Сергуне. Никто ее не берет.
Оглядываюсь. Сергуню плотно, как полицейские, схватившие вора,  обступили  с
двух  сторон  два пейсатых молодца  в  черных котелках. Они выше  и  плотнее
Сергуни и потому легко, напялив на него черную кипу, накручивают на его руку
молитвенный ремешок -- "тфилим". Ошарашенный Сергуня недвижим: не скандалить
же в  Святом  месте!Накрутив  "тфилим", молодцы  требуют с  Сергуни денег на
ешиву.  "Кесев!  --  говорят  они властно. --  Кесев!"  Сергуня полез было в
карман, эза мелочью, но тут к ним быстро подошел высокий, с запалыми щеками,
человек в желто-полосатом  молитвенном  талесе  на плечах и бросил на иврите
что-то столь резко, что. молодцы как под землю провалились. -- Никаких денег
не давайте!  -- сказал  он  по-английски.  -- Какой стыд!  Какой стыд! --  И
зашагал  к белой  стене, закачался взад-вперед привычным движением человека,
пришедшего  к Богу.  Сергей  оторопело посмотрел на него, затем на  пейсатых
молодцев из ешивы,  которые по-прежнему ловили чуть в сторонке зазевавшихся,
и вдруг ударил себя по лбу, отчего  его бумажная кипа свалилась с  головы и,
подхваченная ветерком, улетела. -Слушай! -- возбужденно воскликнул он. -- Я,
кажется, сформулировал для себя самое главное. Почему я их ненавижу... Пусть
теперь  отец  со  мной  поспорит!  Все  эти ортодоксы,  с  молотками  ли,  с
"тфилимом" ли, требуют от русских не веры, да и можно ли требовать веры?.. А
соблюдения обрядности. Согласен?.. 0'кей?  Да мы от этого только что уехали!
Удрали,  можно  сказать... От партсобраний, голосований,  праздничных  вахт,
обязательных цитат  и  газетного  стереотипа.  Как это всем  обрыдло!  Разве
навязанные мезузы и тфилимы не то же  самое  нравственное ханжество?! Да все
точь-в-точь!..  Иные  аксессуары, но какое  это  имеет значение?!  Потому  я
возненавидел ортодоксов раньше,  чем  понял,  отчего  сие. Не умом --  кожей
ощутил сходство, и с  кем?!.. Бог мой,  это же  Стена Плача! У самой  стены,
припадая  к  ней  лбом или  поодаль  от  нее,  стоят  молящиеся.  Старики  с
пожелтелыми страничками, солдат в талесе с кистями. Раскачиваются в молитве.
Густая толпа закрыла Иосифа  Гура, и я  решил, что он еще не пришел. Пощупал
ладонью стену, отрытую  в холме, -- все, что  осталось  от Иудейского Храма.
Белые, грубо обтесанные шершавые каменные глыбы, их много, но на могилы всем
не хватит. Только в семье Полины  расстреляны шестнадцать человек. И брошены
в Ингулецкий карьер. Скоро выйдут  мои  "Заложники",  где я говорю  всего на
нескольких  страницах  об  этом.  Книгу  переводят  на  все  главные  языки,
кроме...немецкого. Сбоку грот, в нем прохладно, можно заглянуть в  колодец и
увидеть еще одиннадцать рядов  почти метровых  каменных глыб. Храмовая стена
отрыта, похоже, меньше, чем наполовину. Впервые испытал ощущение, едва ли не
физическое, зрительное: под ногами городА. Пласты вековых  культур. Один  за
другим, как  эти белые камни. Земля Иерусалима! Не верю я  ни  в Бога, ни  в
библейские чудеса, а --  волнуюсь. Я увидел Иосифа у Стены, там, где мужская
часть отделена  от женской. На гладких, затертых  миллионами подошв каменных
плитах сидели Иосиф и  его сыновья, прибывшие в  Израиль: Дов, Яша... Вот  и
Сергуня подсел. Тут же вскочил,  поднял  повыше портреты  Наума  и Геулы  на
длинных  шестах.  Потому и расположились Гуры  у  разделяющего  барьера, что
портрет  Геулы  стоял на  женской  половине:  с мужской его  приказано  было
убрать. Хоть  шесты  и находились на разных половинах, портреты  были рядом.
Они улыбаются на портретах -- и Наум, и Геула. У Геулы улыбка -- открытая, у
Наума --  саркастическая.  Схватил художник. К стене прислонены старые обои.
На  обратной стороне начертано по-английски: "Свободу  моей  семье". Похоже,
Дов притащил те самые, нью-йоркские.  Над ними обои посвежее,  и  надпись на
иврите.  У меня сердце точно рукой сжали.  Так бывало только на войне, перед
атакой, от которой не ждал ничего хорошего... Тогда, в Нью-Йорке было здание
ООН,  мировая  пресса. А здесь что? Десятка два  туристов, жующих  резинку и
вопрошающих  недоуменно: в  чем дело?  Не  нужно ли  "д о  н  е  й  ш  е  н"
(пожертвований)  ? Иосиф был небрит,  всклокочен. Красное,  точно обваренное
лицо  его  в  морщинах,  которых  раньше не  было; лишь у губ намечались.  А
теперь...  Лицо,  что говорить,  изможденное, только  в  смоляных  гуровских
глазах --  сила. Почти исступление. Да и ручка та же, гуровская. Как клешня.
Даст --  не  встанешь. --  Плохи  дела,  Гриша! Науму с-сказали:  не  уедешь
никогда.  У  Геулы  и  того хуже... - сказал  мне, что,  когда  Никсон был в
Москве,  Геула  передала  в  американское  посольство  фамилии посаженных  к
приезду Никсона еврейских активистов. Активистов тут же  вытолкнули в  Вену.
От греха подальше.  А Гулю схватили и  увезли куда-то.  Будут "мотать" новый
срок.  Меньше  десятки не  дадут... В голосе его  звучало застойное отчаяние
зека, который  знает: зубами решетки  не  перегрызть. -- Гриша,  мы объявили
голодовку.  Есть силы -- поддержи. Вставай рядом. -- Может помочь? -- Разные
попадаются "корры". Голодающий писатель, конечно, не редкость  на  земле, но
все же... -- Я подошел к жене, которой с утра ехать в пустыню Негев, сказал,
что задержусь  у Стены Плача; вернулся к Гурам. Жестокое, убийственное пекло
разогнало толпу любопытных.  Туристы  с "кодаками" спешили  к своим  голубым
автобусам,  в  которых урчали  кондиционеры.  Самые  любопытные  поглядывали
издали, с огороженной дорожки, ведущей наверх, к мечети Омара. -- Чужую беду
руками разведу, -- грустно  заметил Иосиф.  -- Гуры -- не святыня ислама, --
сказал Яша, который сидел, прислонясь спиной к  камням. -- Будем объективны.
Сергуня  покосился  в  сторону   туристов,  которые  наводили  на  них  свои
фотоаппараты с огромными, как трубы, объективами, и сказал зло: -- Гитару бы
мне  в  руки! Дать  им по мозгам каким-нибудь бешеным  роком. Подтянулись бы
поближе. -- Заткнись! --  раздраженно сказал Иосиф.  -- И... берегите  силы,
ребята!  Голодать  будем,  пока  не унесут. К четырем  часам дня  мы сидели,
прислонясь к  стене, с помутившимися от жары мозгами. Пекло изводило сильнее
голода.  Я  сделал  себе  бумажную треуголку  из обрывков  газеты  "Маарив",
напялил на свою кепочку. Сергуня  покосился на мою высокую бумажную шляпу  и
--  захохотал: -- Григорий  Буонапарте на острове Святой Елены! Господи, как
Гуры смеялись! Нервно. До слез. До кашля. И, похоже, всем  стало чуть легче.
Ночь свалилась сразу. Жены  привезли нам одеяла, накидали диванных  подушек.
Ничто нам не  помогло.  Ощущение, что ты  в  Кара-Кумах.  День  сварит, ночь
заморозит. Я простучал  зубами  до утра. Меня растолкали, попросив ручку или
карандаш. На площадке вихрились, точно подхваченные смерчем,  бумажки.  Я не
сразу вспомнил, что  это  записки к Господу. Люди целый день запихивали их в
щели между каменными  глыбами  дрожавшими  от волнения пальцами. Иосиф  тоже
сунул украдкой такую бумажку, отойдя от нас  к противоположному краю  Стены.
Мы  сделали вид, что не заметили этого. Проклятый мир, в  котором не  у кого
просить о милосердии, кроме как у Стены Плача.
     Иосиф, видно, не спал всю  ночь. Глаза  красные. Седая щетина  торчком.
Старила она его  лет  на  пять, не  меньше.  Присел возле меня на  корточки,
сказал, что он  получил  письмо  из  Москвы. От дяди  Исаака. Нехорошо  дяде
Исааку. Сам угодил в капкан и волнуется, не двинулись  ли  и мы его тропкой,
только под  иным флагом...  Вместе с  тем есть в  письме  будто и  случайная
фраза. Обмолвка,  вроде:  "может, твоя  кривая вывезет?" Это не шаг  в  нашу
сторону? "Может, твоя  кривая вывезет",  а?.. То ли от предутреннего холода,
то ли от тревоги у Иосифа тряслись огромные, как клешни, руки с негнущимися,
торчащими пальцами. Было тяжело смотреть на то, как у  Иосифа трясутся руки.
Сергуня окликнул отца, усадил возле  себя, рассказал о  том, что мы заезжали
ночью в  Ешиву, видели Левушку,  который что-то темнит. -- Отец, Левушка  --
ученый с мировым именем,  любимый ученик  Ландау, не  шизофреник. Его бы там
сгноили,  если  б не гулин прорыв к Никсону. Ему, ученику Ландау, общаться с
пейсатыми... двадцать четыре часа в сутки?! Иосиф ответил необычно резко: --
Они  сохранили  нацию,  а  не  мы!..  --  И  спокойнее,   унимая,  казалось
,
беспричинное  раздражение: -- Евреи исчезли б уже в третьем  веке, вслед  за
всеми другими, если б не раввины в Явне. Ешива была только там1-- Но Сергуня
сегодня был  куда настойчивее,  чем обычно:  -- Отец,  может быть, они  были
необходимы, когда  евреи были в рассеянии?  Тогда было  важно, чтобы  кто-то
сидел в Меашеариме и Бней-Браке и  не работал, а только сутками изучал Тору.
Как  триста  и  семьсот  лет  назад. Тогда  --  да, а  сейчас?.. --  Как раз
наоборот! -- вскрикнул  Иосиф.  --  Когда  нация была  распылена и евреев по
праздникам и без оных  вырезали, мы жались друг  к другу. Как оленье стадо в
буран. Настоящая  опас-с-сность именно сейчас, когда есть  свое государство.
Израильские  дети узнали о печах Освенцима только из процесса Эйхмана... Они
вообще не считали себя евреями. Именно сейчас  есть опас-сность 
коллективной
ассимиляции  в Израиле
. Традиции выветриваются, профанируются политиканами и
жуликами... -- Опасность! Опасность! -- прогудел доселе молчащий  Дов тоном,
в котором угадывалась издевка. -- Надо в  конце концов решить, что в истории
еврейства  весомее:  Эйнштейн  или  Меа  Шеарим,   который   каждую  субботу
прокалывает мне шины. Извини,  отец,  увижу пейсатого с палкой или камнем...
Обрыдли,   суки!..  Быть   бы  тут  скандалу,  но  начали  приезжать  старые
друзья-зеки,   знакомые  Иосифа,  молодые   израильтяне,   главным  образом,
студенты,  прослышавшие,  что  Дов и  его  семья  объявили голодовку.  Позже
появился  Ури Керен со своим невысоким,  в мать, сыном в шортах и  армейских
ботинках. Израильтяне пошептались с Иосифом,  друг с другом и разъехались по
редакциям газет, в телестудию, чтоб те прибыли. Вернулись огорченные. Никому
нет  дела... Минул еще день,  все осунулись, обросли  щетиной.  Прикатил сын
Корена  с  друзьями-офицерами, привезли зеленую армейскую палатку. Соорудили
тень.  Да  и на ночь спасение от холодины. Особенно, если  прижаться  друг к
другу. Выручал Сергуня. Принялся рассказывать  свои  истории. Историй этих 
у
него -- мешок. Только мы отхохочемся, а он уж другую разворачивает.  Скажем,
как искал в Тель-Авиве Бейт-Авот, Дом Отцов, или попросту богадельню.  Сел в
такси и сказал шоферу, куда ехать -- Бейт-Авот! Шофер  ел бутерброд,  решил,
что пассажир пожелал  ему  приятного  аппетита  (на  иврите --  "Бетаавон").
Кивнул,  мол, спасибо.  Тогда Сергуня  снова повторил  адрес. Тот решил, что
русский голоден и отломал ему половину бутерброда. Сергуня от удивления съел
и снова за свое -- Бейт-- Авот, говорит. Водитель ответил, что у него больше
ничего,  но,  добрая  душа,  обратился  к  прохожим: русский у  меня  сидит,
голодный,  как  зверь.   У  кого  есть  еда?..  Все  стали  доставать   свои
бутербророды и протягивать.  Сергуня  вскричал  по-русски  с  примесью  трех
ивритских слов, что он сыт, что  ему нужен Бейт-Авот. Только тогда, наконец,
разобрали, что надо этому странному русскому. Ночь пролетела -- не заметили.
Кто-то из стражи позвонил в Мэрию. Русские, -- сообщили, -- которые голодную
забастовку объявили, хохочут без остановки. Не сошли ли с ума? От солнца или
от горя. У  Стены Плача чего  не бывало!..  Примчалась скорая  помощь. Бегут
санитары. В ночи  белые халаты видны издали.  Рассказали им серегину историю
про Бейт-Авот, они заржали,  кинулись  обратно  к машине,  которая  сверкала
своими тревожными огнями за оградой. Ближе стал мне  с  той ночи белоголовый
Сергуня.  Война вспомнилась. Бывало,  чем отчаяннее  ситуация, тем отчаяннее
острилось.  Только тем и спасались.  То-то Сергуня в Москве сразу оказался в
центре. Находка-- парень. Помог и  нам дождаться без нытья и нервных  споров
той  минуты, когда появилась на третьи сутки  голодовки  высоченная  фигура,
обвешанная  кинокамерами.-- Что тут такое? --  спрашивает. Шелковая  рубаха,
как  у скомороха.  Точно в цветных  заплатах.  Выцветшие джинсы. Американец,
видать.  -- Я узнал в  "Джерусалем пост",  что у вас что-то происходит. Я --
корреспондент "Войс оф  Америка"  Чарльз Гайс. Дов вскочил на ноги, сорвал с
головы зеленую  шапочку "Шалом", которую Иосиф напялил не него почти  силой.
-- Чарльз, вы не помните меня? -- Дов  -- свобода моей  семья!  --  радостно
вскричал американец по-русски.  ...Яшина теща  привезла  нам транзистор.  По
"Голосу Америки" на русском и английском языках  вот уже который час звучало
сообщение, с комментариями Чарльза Гайса, о том,  что у Стены Плача началась
голодовка  семьи  Гур  и их друзей, которые просят студентов поддержать их в
Нью-Йрке,  Лондоне,  Париже  --  всюду,  где  есть  советские  посольства. А
студентов только попроси.. "Лига защиты  евреев" тут  же обступила советское
посольство в  Вашингтоне,  на  16-ой улице,  ругалась в  мегафоны, ходила за
посольскими по пятам.  Чего не  любят  советские дипломаты,  так  это  когда
портят  их  личные  вещи, приобретенные  на кровную  валюту. Можно  исходить
криком, плевать в сторону парадных  окон, даже блокировть служебные телефоны
и  взрывать бомбы у дверей  (когда  в  оффисах никого нет)  , но Боже  упаси
портить их  личные  штаны,  платья,  машины,  ради  которых  многие  из  них
пустились в дальнее  плавание.  Рав  Меир Кахане первым  нащупал "ахиллесову
пяту"  советских дипломатов.  Как они  вскричали, когда он вступил  в  дело.
Антенны ломает -- частных советских "фордов" и "Шевроле". Бандит! В полдень,
на четвертый день голодовки, когда я голода уже не чувствовал, только голова
чуть кружилась, примчался чиновник из Министерства иностранных дел и сказал,
что меня  ищет американский  писатель Фрэнк Жерваси, который здесь не  то от
"Нью-Йорк Тайме", не то от "Тайма".  Он улетает  вечером и уже выехал ко мне
домой. Иосиф  Гур кивнул:  -- мчись и потом  назад. Я прикатил  домой.  Меня
ждали  какие-то   дамы.  Оказалось,  литературоведки.   Одна,  помнится,  из
университета  штата  Коннектикут.  Моя  мама поила  их  чаем  и поддерживала
полусветский  разговор, в какой  стране ч т о п  о ч е м...  Никакого Фрэнка
Жерваси  не  было и  в помине...  Во мне проснулся советский человек: уж  не
провокация   ли?   Маленький,  седой   Фрэнк   прибыл   с   переводчиком   и
фотокорреспондентом, нагруженным своей аппаратурой, как ишак, когда дамы уже
покончили с печеньем и с восторгом открыли, что "Звезда" и  "Кавалер Золотой
Звезды" совершенно разные книтя. "Сенсейшен!" Если бы не Фрэнк Жерваси, я бы
от них легко не отделался. Подвижный,  неутомимый Фрэнк Жерваси о чем только
не спрашивал! Очень разволновался, узнав, что я никогда  не был сионистом. И
не скрывал  этого. -- Так почему вы в Израиле?!  О Господи!  Бежал человек с
каторги. Куда? Потом разберется. Лишь  бы уйти... Неужто это надо объяснять?
-- Жить еврею в России  -- оскорбительно, -- говорю. -- Для многих советских
евреев,  думаю, гораздо  важнее  не  "куда", а  -- "откуда".. . Экспансивный
Фрэнк  Жерваси всплеснул руками.  -- Слушайте, это очень серьезно!.. Об этом
должно  знать  американское  правительство. Река  может  по разным  причинам
свернуть в новое русло, да? Голда Меир об этом догадывается? -- Узнаю -- дам
телеграмму!  Фрэнк  Жерваси  засмеялся и захлопнул  свой блокнот.  Достал из
бокового кармана оттиск статьи в "Нью-Йорк Таймс", которая, видно, и привела
его ко мне: в статье было рассказано и о судьбе писателя Григория Свирского.
Когда Фрэнк  ушел, я пробежал статью и отыскал дату. "Нью-Йорк  Тайме" от 30
декабря 1971 года. Автор  Хедрик Смит. Вот, оказывается, кто меня спас!.. 10
ноября меня исключили  из Союза  писателей СССР, а в эти дни,  именно в  эти
дни, решалось, в  какую  сторону швырнуть строптивого писателя. На Запад или
на  Восток, в сибирскую тайгу... Спасибо, Хедрик!  Когда  я вернулся к Стене
Плача, снова стал  подозревать, что  меня отвозили к американцу не случайно.
Фрэнк Жерваси, конечно, тут ни при чем. Не он пытался нас  разъединить...  У
ограды  стояли  легковые  автомашины:  перед   сидящими   на  камнях  Гурами
неторопливо расхаживал, поскрипывая сандалетами, высокий человек с выправкой
строевого генерала. Он требовал  голодную забастовку немедленно  прекратить.
Иосиф  Гур смотрел куда-то в сторону. Скривил запалую щеку в колкой, иглами,
белой  щетине. Дов  демонстративно повернулся спиной, нахлобучив  на темечко
зеленую шапку  с приветствием  "Шалом".Я  шагнул к  Иосифу, кто-то придержал
меня за локоть. Ко мне склонился... голубоглазый леший  из  русской  сказки,
который приезжал к нам в ульпан  и затем бежал от тети Баси. -- Простите, но
вы вообще в стороне, -сказал "леший" вполголоса.- Вы, еще раз простите, были
дома...Я рванул в сторону свой локоть и присел возле Иосифа на корточках. --
Откуда напасть? Иосиф усмехнулся едко:-- Мы даем интервью, не завизированное
Министерством иностранных дел Израиля... Подняли Нью-Йорк, Париж, Лондон без
господина Шауля бен Ами.  Вопреки ему. Вот его  величество и  прискакало. Ты
что,  никогда  Шауля  не  видел?  Ну,  гренадер-баскетболист.  Все  мячи  он
закидывает  и все мимо. Шауль бен Ами не говорил, а  ронял слова. По одному:
--  Я...  привез... корреспондентов  трех  газет. Объявите,  не мешкая,  что
голодную забастовку вы... вы все!.. прекращаете. -- Извините, возможно, я не
прав, но Израиль  -- свободная  страна, -- послышалось  откуда-то сбоку.  --
Свободная!  -- подтвердил Шауль, ставя ногу возле наших  заострившихся носов
твердо, по-хозяйски. --  Вас не грузят в "Черные маруси", как в России... Мы
приехали  затем,  чтобы  уберечь  от  скандала. И вас, и  Израиль.  В  среде
корреспондентов распространился слух... распространился широко, что вы -- не
голодаете. Завтра об этом будет объявлено во всех газетах мира, и поэтому...
Досказать ему не  пришлось. Дов вскочил на ноги, страшный, заросший до ушей,
хлопнул свою шутовскую шапочку об землю: --  Опя-ать за свое! --  Поднял оба
кулака  над  головой.  -- Молись,  гнида!  Пришел твой смертный час!.. --  И
рванулся к  представителю Голды.  Боже, как он помчался от  Дова, всесильный
представитель  Голды  Меир!..  Дов успел добежать  до  середины площади,  мы
схватили его за волосатые, твердые,  как камень, руки,  навалились  на него,
потащили  назад, к Стене Плача. Поднесли ко рту зеленую армейскую  флягу. Он
пил,  захлебываясь. Никак не мог  отдышаться,  успокоиться.  Сергуня  закрыл
руками лицо. Пригнулся почти  до колен... Иосиф кинул на него беглый взгляд.
Затем спросил  Дова негромко и,  как мог,  спокойно:  --  В лагере голодал и
дольше. Не мутилось в мозгу. В чем дело? Дов дышал  с  хрипом. Плюхнулся  на
белые  плиты,  привалился  спиной  к  каменной  глыбе,  квадратный, тяжелый,
разбросав ноги в высоких красных  ботинках  парашютиста.  Принялся, наконец,
рассказывать,  почему вскочил.  Почему под  горячую  руку  мог  бы придушить
"партию и правительство", как он окрестил  Шауля бен Ами: -- Свободы Гуле не
видать,  если  вру,  -- придушил бы. И на  суде рассказал бы, за что.  Все б
рассказал.  Раскололся б  до  ж...  -- С-- суд пока отменяется, --  просипел
Иосиф. --  Колись сейчас... Когда  я вернулся  через два  дня домой,  прежде
всего  записал  этот  рассказ Дова.  Затем я  проверил его,  разговаривая  с
остальными участниками событий -- все оказалось верным.  До последней буквы.
Еще  не  собираясь писать  этой  книги,  я  хранил запись  как  документ для
Верховного  Суда  Израиля, который называется Высшим  Судом  Справедливости.
Естественно, я не  имею  права в этом  свидетельстве ничего  ни изменять, ни
сокращать.  Это -- история. ДОВ:  ...Когда в Ленинграде  арестовали  Эдуарда
Кузнецова,  Сильву  Залмансон,  короче,  самолетчиков,  я  сказал  студентам
Техниона: "Кузнецов  и его  друзья хотели улететь в Израиль". Меня  чуть  не
убили!.. Я в шпионах ходил тогда.. . -- Ты и сейчас ходишь, (реплика Яши) --
Ка-ак? -- Вот так!.. Нанимали  меня в  больницу Ихелев хирургом-- невидимкой
на два месяца, кого-то замещать, слышу сестры шепчутся: "Это кто у нас такой
появился?"  --  "Доктор  Гур".  --  "Шпион?!"  -- "Брат  шпиона..."  (хохот,
вызвавший недоумение туристов и сердитые окрики молящихся). ДОВ: -- Смех тут
плохой. Тогда было принято решение ООН о борьбе  с международным пиратством.
А тут вдруг такой поворот... Все дОценты-- прОценты были мобилизованы, чтобы
дать отпор шпиону.  Одна мымра из Риги  за  мной ходила, как тень. Куда меня
студенты  пригласят, там и она. Кричит, как  резаная: "Евреи  не захватывают
самолеты!"  "Партия  и  правительство"  вообще  пеной  исходил.  "Если  б,--
говорит,  -- Кузнецов и другие сюда прилетели, мы бы их заключили в тюрьму".
Вот такие пироги... Я к  чему говорю? К тому  говорю,  что мы здесь, на этом
самом  месте,  у  Святых камней,  начали  голодовку, как  раз в  день начала
Ленинградского процесса. "Партия и правительство"  испугался  жутко, хотя  и
получил все сведения о  следствии от Виля Свечинского из Москвы еще в ноябре
1970,  то  есть за  полтора месяца  до суда. Знал, зачем  ребята  собирались
захватить самолет... Договорился я с руководителями общества  "Асирей Цион",
что все  бывшие зеки-- политзаключенные будут голодать, как и мы. И точно, с
утра  привезли на автобусах  человек  сто  пятьдесят  бывших узников  Сиона.
Раввин прочитал молитву, и вся группа, все 150 душ, двинулись к автобусам...
Я кричу Якоби, в девичестве Янкельману, ихнему руководителю: "Мы ведь решили
объявить  голодовку  на  все  дни  процесса".   Улыбается  в  ответ:  "А  мы
передумали!"  Это был удар  в спину. Понял я: "Партия и правительство" решил
сорвать голодовку. Чтоб о ней и мыши не узнали, не то что пресса... Остались
я, Наташа из Москвы, одноделец Гули Галя П" инженер из кино со своим  мужем,
который  выдавал  себя за выдающегося кинорежиссера.  Какой он ни на есть, а
остался: Галя у него на  девятом месяце.  Живот почище, чем  был у Регины...
Галя -- сильная  баба, отец был  еврейским писателем.  Схавали его.  Сказала
мужу:  "Садись у Стены". Сел, как приклеился... Ну,  и была, конечно, опора.
Бывшие зеки: Анатолий, Марик, Абрам Шифрин А снег  валит. Потом дождь пошел.
Мы  поставили  портреты Сильвы и Эдика у  Стены, точь-в-точь,  как  портреты
Наума и  Гули, на этом  самом месте, -- бежит вприпрыжку охрана Стены Плача.
--  "Чего  вы тут поставили?" Я объяснил.  Нас -- в шею...  Ну,  у меня  шея
здоровая:  где  сядешь,  там слезешь. Прибыла на  двух  джипах  полиция.  Мы
объяснили: судят наших друзей. Полиция, слава Богу, "Партии и правительству"
не  подчиняется.  Удивлена, что  охрана шухер  подняла такой?!  "Они  же  не
безобразничают",  --  говорят.  Умчали, у  них  своих  дел  по  горло...  Не
застращай сука Шауль охрану -- оставили бы нас в покое... А тут... как быть?
Охрана тоскует, как бы от Стены-- кормилицы  не отлучили!.. Вызвали министра
религии  -- во!  куда дошло!.. Прибыл громадный "крайслер",  из  него  вышел
маленький старик,  раввин  Вархавтик.  Тихий,  скромный  еврей.  -- "Что  вы
хотите, дети?"  --  спрашивает. Я опять объясняю: "Хотим, говорю, чтоб  наша
голодовка  вызвала демонстрации  во всем мире.  В  защиту тех, кого  сегодня
судят. Иначе их убьют!" Вархавтик удивился: "Но кто о  вас услышит?.. Знаете
что? Садитесь ко мне в машину, поужинаем, а завтра вместе  подумаем". -- "Не
можем,  отвечаем,  мы уже объявили,  что  начали голодовку. И мы должны быть
здесь!"
 -- "Но вы  же здесь  закоченеете!" -- "Ну,  так мы закоченеем,
рав Вархавтик". --  "С  вами беременная женщина... Ночью. На  холоде. Этого,
дети, я допустить  не  могу".  Стали  мы  уговаривать  Галю, чтоб она  брала
подмышку мужа и  ехала  рожать... Она -- ни в  какую! "Если, -- сказала,  --
сорвут нашу голодовку,  ребят  в  Ленинграде  кокнут". Правильная  баба,  а?
Вархавтик видит,  что ничего  не  поделаешь,  распорядился  открыть  комнату
Главного  раввина Стены  Плача. Открыли комнатку, видели ее  --  нет? Метров
10--  12.  Промерзшая,  точно  вырубленная  в  леднике.  Стол,  три стула. А
главное, печечка электрическая. Мы ее сразу включили. Наши женщины-- бедняги
стали  сушить  свои  мокрые носки,  туфли,  греть ноги. Главное,  уже  не на
ветру... На  другое утро собрались  дружки, я  их  по  газетам  разослал.  В
"Маарив",  в  "Едиот".  И  все точь-в-точь,  как ныне.  Те  позвонили,  куда
следует,  и,  как свободные  люди,  сказали,  что они  свободны в выборе  --
печатать  и не печатать...  И дальше,  значит,  все, как сейчас. Мы сидим, и
никто не только в мире,  но даже в  Иерусалиме не знает  о нашей  голодовке.
Туристы только, как воробьи, обступили, крылышками хлопают: "В  чем дело? Не
надо  ли "донейшен"?" На вторые сутки вечером появляется,  кто бы вы думали?
Чарльз Гайс! Я до сих пор за него Богу молюсь!.. Записал нас тем же манером,
и в тот же вечер "Голос Америки"  передал на двух  языках, что у Стены Плача
идет голодовка в поддержку тех,  кого судят в Ленинграде. В Нью-Йорке он был
в толпище, я его, признаться,  не запомнил тогда. Запомни, когда суют тебе в
морду сразу двадцать микрофонов! А  уж  той зимой!.. Ну, на  следующий  день
прикатило телевиденье, --  немецкое, потом французское,  итальянское. Только
не  израильское. Мир поднялся.  Я рассказываю об Эдике, о Сильве  Залмансон,
сижу, как  сейчас, на  плите и рта не закрываю, и в тот же вечер по радио на
всех  языках.  Горячо  пошло.  Вспыхнуло,  точно  нефть зажгли. А в  Израиле
"Партия и правительство" мух давит. Трое суток чиновники от нас  шарахались,
как  от чумных.  Пятки у  них горят, еврейские пятки, а никто из властей, ни
одна  собака, не заглянула. Только в  конце третьих суток, в  десять вечера,
приезжает машина.  Выходит  из нее  заместитель  Голды  генерал  Игаль Алон:
"Расскажите,  что  тут у вас происходит?" Ничего,  видите ли,  не  ведал.  А
живет, между прочим, во-он там, за поворотом, в ста метрах от Стены Плача. И
только  на четвертые сутки (весь  мир,  заметьте, уже двое  суток клокотал!)
прибывают сразу  --  Боже мой!  --  начальник  полиции,  начальник  Шинбета,
начальник охраны Голды Меир. Ну, чистый Гоголь, отец, а? Гоголь! Сорок тысяч
курьеров!..  У  каждого курьера  в  руках по  загородке с надписью "Миштара"
(полиция).   Огородили   нас,  установили   лозунги,  плакаты.   Проснулись,
родимые!.. Везут, конечно,  Асирей  Ционов, которых в первый  день уволокли.
Все  деятели,  которые  под  зонтиком  "Партии  и  правительства",  туточки.
Наконец, автобусы появились из кибуцев. Со школьниками. У школьников в руках
флажки.  Ну, парад  Первое  Мая. Семен  Михайлович Буденный  летит  на сером
кобыле... И точно летит,  куда деваться?  Сама... дорогая наша  Голда  Меир.
Поднялась на приступочку,  огляделась, видит: как  мы сидели у  стены, так и
сидим. Сироты  небритые.  Для  парада  мы как-то без надобности...  Нарушила
протокол,  подождала,  когда  мы  рядышком  встанем,  говорит  мне:  "Такого
единения  в Израиле  мы  не  видели  со  дня  Шестидневной войны".  Ну,  что
говорить. Начался непрекращающийся митинг. Демонстрация  еврейских общин  по
всему  миру. Заполыхало всерьез...  К чему  я  вам  это говорю? Дело, вроде,
давнее. А к тому говорю, что прискакал, сейчас посчитаю... на седьмые! сутки
"Партия и  правительство",  и к  нам,  этак,  смешочком:  "Главное,  вовремя
остановиться!"  Мы  --  ни  в  какую...   Хоть  были,  признаться,  порой  в
полубессознательном  состоянии.  "Завтра, говорим, их к смерти приговорят, а
мы --  по  домам? Что мы, из вашей  конторы, что ли?! На следующие сутки  --
восьмые -- прибежал  озабоченный, собрал всех кучкой  и -- вполголоса, будто
государственный секрет доверяет: "Вы добились своего. Но я вам привез плохую
новость. Немедля выйдите к толпе и объявите о прекращении голодовки, так как
я получил сведения, что иностранные "корры" завтра напечатают статьи  о том,
что вы обманываете весь мир,  вы не голодаете.. ИОСИФ ГУР: -- А-а! -- так он
падло! ДОВ:  -- Куда  хуже! Падло-сука рискует.  А этот? Безнаказанный опер,
вот он кто!  Каждый день брешет, ну, и забывает, где что набрехал. С одной и
той же брехней по всем баракам... Досказывать? Или  и так все ясно? ЯША ГУР:
-- Доскажи, это надо знать.  ДОВ: -- Ну, как только "Партия и правительство"
заорал: мол,  не кончите голодовку  -- лопнете,  как мыльный  пузырь,  обман
вскроется, я ему... ИОСИФ: -- Это ты можешь пропустить. Мы уже знаем, что ты
ему...  ДОВ:  --  Лады!  Когда  он исчез, я бросился к телефону, позвонил  в
больницу "Хадасса" главному  врачу, попросил,  чтоб прибыла группа  врачей и
обследовала  участников   голодовки:   голодают   или  нет?  Прибыли  врачи,
обследовали,  составили  документ. Позвонил  я  начальнику  полиции  Израиля
Оферу,  чтоб  он  поставил к дверям  нашей комнаты охрану.  Поставили тут же
трехсменный пост.  Тогда я набрал номер  "Партии и правительства", обрадовал
его: "Так вот!  У нас охрана, у нас врачи. Иди  со своими говенными статьями
знаешь куда..." Никаких, конечно, статей не появилось. Опер он, воркутинский
опер, жидомор! Фантазии, и той нет, одно  и то же талдычит. Все годы... ЯША:
-- Дов, значит, если бы вы не раскрутили всего этого дела, Эдика Кузнецова и
Дымшица могли бы расстрелять? ИОСИФ: -- Могли. И не только их. Евреев хотели
запугать.  На десятилетия... ЯША -- И, похоже,  не  только евреев... Слушай,
отец,  если  б наша  синица  море не  зажгла,  нас  бы  тогда  в  Президиуме
Верховного Совета всех бы  повязали.  Впрочем, мы бы и  не сунулись туда. На
дворе была б другая погода...  ИОСИФ: --  А когда приговор узнали, что было?
ДОВ:  --  Собралось  у   Стены  Плача,  наверное,  пол-Иерусалима.  Приехали
израильтяне,  которых  русские  евреи волновали тогда мало... В  субботу это
было. Автобусы не  ходили. Все прибыли  на своих машинах; двинулись по Яфо к
московским попам, начали бить стекла. Сожгли советский флаг. Вернее, красную
тряпку, которую откуда-то притащили. Полиция начала было отгонять, тогда все
машины двинулись в сторону Бейт-ехема. По  всей ширине двухстороннего шоссе.
Двинулась лавина, непрерывно гудя, готовая смести  все на своем пути. Тысячи
машин шли. Против движения... Зачем? В  Бейт-Лехеме  на  Рождество собралось
много  иностранцев.  Туристы,  паломники, церковники.  Мы не  собирались  их
линчевать. Мы хотели, чтоб все знали, все сонные тетери, все благополучники,
что, ежели они молчат, они тоже убийцы... Только километрах  в пятнадцати от
Иерусалима, в районе Гило, полиция сумела, выбросив  большие силы, перекрыть
дорогу. ИОСИФ: -- Дов,  ты позже говорил с  Шаулем об этом?  При  его власти
бездействие в  такой  час сродни уголовному  преступлению.  За такое  должны
судить. ДОВ:  -- Его должны судить за каждый шаг!..  Если мы  выручим Наума,
Гулю  и других  ребят, дай Бог!.. тут верующим станешь!.. то с его  помощью,
что ли? Сволочь, профессиональный провокатор  (долгая и страшная ругань)..."
На этой ругани  я оборвал  свои записи,  сделанные тогда  по горячим следам.
Возвращаюсь к белым глыбам Стены Плача, возле которой рядом со мной сидит на
камнях  Яша  Гур  со своей постоянно-виноватой улыбкой. Выпяченные губы  его
посинели.  Он  смотрит   на  солнце  и  оттого  кажется  слепцом.  У  Иосифа
по-прежнему  дрожат руки,  пожалуй, еще  сильнее  дрожат большие руки  зека,
много лет державшие лопату и  кайло.  Только  о Дове  трудно сказать, что он
голодал.  Зарос  до глаз. Широко расставленные,  как у быка,  большие  глаза
горят. Два раскаленных угля. Он ухмыльнулся, произнес свою присказку (обычно
завершал  ею  воспоминания  о  столкновениях  с властями,  и  советскими,  и
израильскими): -- Ну, вот, дали год, просидел два, освободили досрочно... --
Помолчал, пожевал свою бороду, пробасил: --  А вы думали, отчего так сиганул
от  меня  "Партия и правительство"? Кулаков, что ль,  моих испугался? Вокруг
солдат, военной полиции, -- яблоку негде упасть. Только свистни  --  меня бы
узлом  связали. Ему другое страх  Божий... спросят меня: а чего  ты,  дурак,
кинулся?!  На личного представителя Голды  Меир?  Спросят, а  я отвечу.  Еще
подробнее, чем вам. Вот отчего он несся вскачь, сука! Чует кошка,  чье  мясо
съела. Мы удрученно молчали, пытаясь хоть как-то осмыслить странную политику
Шауля  бен Ами,  если,  конечно,  за  этим  стоит  политика.  Сергуня  вдруг
распрямился. Стало  заметнее, как  он  осунулся.  Щеки ввалились.  Тонкий, с
горбинкой, нос  стал крупнее. Торчал с  вызовом. -- Что ты сделал,  Дов!  --
нервно  воскликнул он. --  Может быть, тогда  ты был прав, а сейчас  -- нет!
Оскорблять правительство?! Вопреки разуму?! -Ну-у, -- прогудел Дов, сбычась.
--  Кто  "наше  правительство"?!  Шауль  бен  Суки,  которому  мы  выданы  с
головой?..  В  гробу  я видел  такое правительство, в белых тапочках. -- Дов
пожевал  бороду, от этой его новой привычки несколько волосков  у рта всегда
были сыроватыми.  Потому, видно,  вскоре  разнесся слух, что  он эпилептик и
вообще  место ему  в Акко, среди помешанных.  --  А  ты что лепишься к этому
вурдалаку? -- добавил  он  с издевкой. -- Хочешь ездить на деньги  "Партии и
правительства" по Европам-- Америкам? Жрать семгу на сионистских конгрессах?
--  Дов  пожевал мокрые волоски, спросил отца: -- В Библии как  добровольный
раб  называется?  Ну, который семь лет  батрачил,  а  ему все  мало. Навечно
просится...  Ну,   еще  ставили  его  к  дверному,  косяку  и,  по  ритуалу,
привязывали не то цепью, не то ремнем. Ухо прокалывали... Вот-вот, Э в е д н
е  р ц а. Точно!  Ременной раб, привязанный... К чему я  это говорю? К тому,
что наш любимый Сергунчик, весельчак, первый  парень на деревне,  вывернулся
нынче весь наизнанку,  и что увидели? Как ему сломали в Москве целку,  так и
пошел,  видать...  Званьишко  советского  доцента  зря не дают. В разных там
математиках  не   знаю,   а   уж   где   политика-экономика   --   советский
доцент-профессор -- это  уж  точно эвед  нерца. За  спиной  вдруг прозвучало
оскорбленно-резкое  сергунино: --  Эвед нерца  имел право слово молвить? При
хозяине...  Или ему рот запирали? --  Голос  звенящий,  мальчишеский, откуда
только силы . взялись?.. --  Так вот, я советский доцент, советский человек.
До мозга костей. Дов, ты прав на все сто процентов. О кей? -- И резче, злее:
-- Как истинно советский человек, я никогда не верил и сейчас,  извини меня,
не  верю  в  результативность   голодовок,  газетной  трескотни,  радиошума,
митингов  и  в прочий энтузиазм рабочих масс. Как истинно советский человек,
тем  более  отмеченный  за  особое  понимание   социальных  и  экономических
процессов  научным  званием "эвед--  доцента", я  твердо знаю, что  на нашей
доисторическо--  советской  родине  правительство  и  лично дорогой  товарищ
Брежнев  плевали  на  мнение  трудящихся масс с  колокольни Ивана  Великого.
Плевали   со   Спасской  башни   Кремля  и  других  тоже.  Не  мне  вам  это
рассказывать!..  А наша  голодовка для них  вообще  -- комар  чихнул. "Голос
Америки" взовьется -- глушилку включат -- Яша  сунул Сергею флягу, тот жадно
обхватил горлышко потрескавшимися губами; глотнув, отдал флягу тут же. -- Вы
решили голодать, я с вами. Решите умереть -- лягу рядом. Слова не скажу!.. А
сейчас не перебивай, Дов, я тебя выслушал... Во  что я верю? В международные
торговые  сделки  верю. В тайную дипломатию верю.  В  визиты  конгрессменов,
которым  Шауль списочки "отказников" готовит, верю. Когда сенатор Кеннеди  в
Москву собирался, я три дня не спал-- не ел:  знаю, что где-то там, в первой
десятке фамилий, Гуля... Верю, что одна  власть  с другой договорятся, пусть
они  даже друг  друга за горло  держат.  Нас  продают и  меняют,  как  вещи.
Торговля  есть  торговля.  Ворон ворону  глаз  не выклюет... Теперь  давайте
думать вместе, отец, Яша. Взгляните  на мир моими глазами, хоть на минуту...
Кто  первая ступенька к возможной  удаче  Гуров? Шауль бен Ами, как бы я или
Дов  к  нему ни относились. Он  -- единственный в правительстве Израиля, кто
практически занимается  нашими  бедами. Поставит  он  Гулю  ближе  к  началу
списка, глядишь, счастье улыбнется.  Вычеркнет -- конец Гуле. Тут все зыбко.
Нужны были  как-то  для  речи  президента США  три  фамилии  диссидентов.  В
последний момент вычеркнули Твердохлебова. Говорят, такое слово президент не
сможет  произнести.  Невыносимо это для английской  гортани: Тв...рд...хл...
Многих пытались выручить, а его -- нет, турнут бедолагу в тюрьму или ссылку,
вот увидите!.. Геула, кровь из  носу, должна остаться в списках! 0'кей?! Как
в  этой связи, Дов, выглядит  твоя сегодняшняя матерщина и угрозы Шаулю?! Ты
враг  Гули или друг?!.. Психанет Шауль -- и нет Гули в списках. Нет  Наума в
списках. Тогда  хоть  бейся головой  о Стену  Плача!.. -- Да  ты что! --  не
выдержал Дов.  -- Вычеркнет  --  ему по  земле  на  ходить!..  --  Ты  даешь
гарантию? Не вычеркнет? Дов растерянно взглянул на отца, на Яшу. -- Вот что,
отец, вот  что, Гуры, -- продолжал Сергуня,  отхлебнув из  яшиной фляжки. --
Пятеро голодают или четверо  -- разница невелика.  Я должен быть там,  возле
списков,  и  -- костьми лечь, чтобы  Шауль  или кто  другой  Гулю и Наума не
вычеркнул. -- Он покосился на Дова и снова вскричал с истеринкой в голее: --
Да, я буду на коленях стоять, продам себя на  скотобойню. Мне это  пристало,
поскольку я эвед нерца! Яша взял Сергея за руку, стиснул больно, Сергей чуть
успокоился; продолжал, едва  шевеля  потрескавшимися  губами:  -- Такой  мне
видится эта операция.  Один из нас должен быть на подстраховке. Если  вы мне
доверите,  пойду я. Может отправиться и любой другой... Иосиф переглянулся с
Яшей;  после долгого  молчания Иосиф сказал Сергуне натужно, казалось, через
силу и тихо: -- Ос-сторожно с ним, с-сынок. Политика -- дело... да! нечистое
Сергуня вскочил легко, схватил с камней свой  пиджак, измазанный в земле и в
мелу,  и, точно  его ветер нес,  так легко он промчал по каменной площади, к
воротам, возле которых урчал дизелем красный, в рекламных плакатах, автобус.
Проводили взглядами Сергуню. Долго молчали.  Первым заговорил  Дов,  который
стал  почему-то яро, апоплексически багровым. -- А может, Сергуня,  и впрямь
лишь ее. Гули, эвед нерца! Ее раб до смерти... Извиниться я должен перед ним
тогда, вот что! -- Пожевал нервно бороду,  сказал, как выдохнул: -- Может, и
в самом деле так, отец, а? Потому Шаулю задницу лижет?.. Ох, с  опером иметь
дело!.. Коли б так!  Повинюсь. Раздавим с Сергуней  поллитровку... Отец!  Но
Иосиф вряд ли слышал Дова. Он поднялся, подошел к  Стене Плача, положил руку
на ее белый  ноздреватый камень. Рука Иосифа  дрогнула, коснувшись  Стены. А
лицо  вдруг стало таким,  словно  Стена излучала  невидимую  энергию.  Кровь
прилила к лицу Иосифа, отчего седая щетина точно отбелилась, ожила на ветру.
Расширились глаза, глядевшие с надеждой куда-то  вдаль... Он гладил шершавый
камень ладонью и  разговаривал с ним.  Иосиф  вернулся к нам  через час,  не
ранее. Когда  Яша протянул ему фляжку,  Иосиф долго не  мог понять, чего  от
него хотят. Наконец, взял фляжку и присел рядом с нами. У  изгороди заурчали
автомобили. Все происходило точь-в-точь, как в ту декабрьскую голодовку 1970
года, о которой рассказывал Дов.  Сперва прибыло немецкое телевидение. Затем
французское.  А  на  другое  утро --  итальянское.  Израильское  телевидение
пожаловало на  шестой день голодовки, когда все радиостанции мира говорили о
семье Гуров. Иногда о Науме. Но чаще о Геуле. И в новостях, и в обзорах, и в
женских  передачах,   и  в  воскресных  молебнах.  На  всех  языках  дикторы
произносили  имя,  ставшее всемирно известным: --  Геула!..  Гуля!.. Гиля!..
Циля!.. Хиля!.. Хильда!.. "Гуля, мы с тобой! -- звучал  свистяще--  хрипатый
голос  Иосифа Гура, записанный у Стены Плача на сотни магнитофонных лент. --
Весь мир с--  с тобой, Наум! Держитесь, дети! Гуля,  держись,  девочка  моя,
держись!.."


6. "ГУ-УЛЯ! ГУЛЕНОК!"


     Тень от боинга с белыми буквами ЭЛЬ-АЛЬ на  гордом
хвосте скользнула по толпе, прилепившейся к металлической решетке аэропорта.
Из-за  бетонных строений донесся отдаленный шум приземления,  шелест,  затем
рев моторов на  повороте. Человек  двадцать встречающих  закричали  "Ура!" и
бросились  друг к  другу обниматься  и  целоваться.  Возле  них притормозило
такси, шофер крикнул, высунувшись из машины:  что за праздник? Кто прилетел?
Гу-- уля! --  проревели  в  ответ восторженно.  -- Геула!.. -- Геула?  -- он
пожал плечами и  рванулся  навстречу пестрой  толчее американских  туристов,
вышедших из таможни на круглую площадь. Гуры почти в полном составе, включая
яшину  тещу, двинулись в аэропорт,  к стеклянной перегородке  со щелями  для
записок, остальные разъехались, договорившись собраться вечером. Иосиф Гур и
Лия просили у Шауля бен Ами пропуск, чтобы встретить Геулу у трапа самолета.
Шауль  не  дал.  Выписал только один пропуск,  персональный,  на  имя Сергея
Гурова.  Сергуня ждал у самолета с огромным букетом красных  роз, на который
оглядывались  все,  кто  спускался по  белому трапу. Протопали бизнесмены  с
чемоданчиками типа "дипломат", затем  посыпались огромные семьи грузинских и
бухарских евреев  во главе со стариками, в глазах  которых стояли слезы.. --
Наконец, показалась Геула.  На ней была вязаная спортивная шапочка, белый, с
высоким воротом, полярный свитер, синие спортивные брюки в обтяжку. Точно на
соревнования  прикатила.  Сергуня  замахал букетом.  --  Гуля!  Гу-у-лена!..
Почему  без  норковой  шубы? Тут  норки  нет даже  у  Голды Меир! -- лопотал
Сергуня,  изо всех  сил  стараясь не  разреветься.  Геула  ткнулась  в  щеку
Сергуни. Нос  у нее  был  холодный.  --  С  мороза!  -- восторженно закричал
Сергуня. -- Что? Ты о  чем?..  Где  Лия, Иосиф? -- Только меня  пустили!  --
Сергуня  поцеловал  пригнувшуюся  к  нему  Гулю  в  глаза  и  не  удержался,
всплакнул. Гуля пахла парным молоком. Господи, он ничего не забыл! Ничего!..
Гуля поершила его  соломенную копешку, он ткнулся  в ее плечо,потерся  лбом,
губами, нацелился было поцеловать в шею,  но Гуля легко шлепнула его ладонью
по  темечку.  Он тут же  отпрянул,  схватил  ее  кожаную  сумку.  Сумка была
тяжелой:  набита доверху  книгами.  Похоже,  захватила с собой  все  издания
Ахматовой, не  доверилась багажной  службе.  -- Гуля, --  воскликнул  Сергей
нарочито-- весело. -- Что написала Анна Ахматова  по поводу твоего приезда в
Израиль?  Геула  оглядела стеклянный  куб аэропорта Лод, грузин и  бухарцев,
которых сбивали в колонну, чтобы куда-то вести, и продекламировала: -- "Я не
была здесь лет  семьсот.  И ничего не  изменилось..."  Сергей засмеялся.  Но
гораздо громче прозвучал смех  за его спиной. Геула  вскинула  глаза. К  ней
шагнул  высокий,  с  генеральской выправкой израильтянин,  протянул  руку  с
длинными  пальцами пианиста:  -- Шауль  бен  Ами,  специальный представитель
Голды  Меир.  От  имени правительства  Израиля  я  приветствую вас на  нашей
древней  земле.  Геула  протянула  ему  руку, растроганная,  счастливая.  --
Садитесь ко мне в машину! -- распорядился  Шауль бен  Ами. --  Я приехал  за
вами. Лицо Геулы посерьезнело, Шауль понял это  по-своему:  -- Нет,  вам  не
надо  туда, со всеми. Ваши бумаги мы заполним у меня дома.  Геула  ответила,
что  вначале ей нужно передать  на  Запад  письмо  Наума Гура. Шауль бен Ами
воскликнул с  шутливой интонацией: -- И вы привезли послание? Просто  как  в
русской сказке: дочка за бабушку, бабушка  за дедку, дедка за репку... Геула
не могла принять его веселого тона:  --  Галина Борисовна  объявила, что  не
отпустит  его  никогда. -- Галина  Борисовна?  --  Шауль недоуменно  вскинул
брови.  --  Ах,  Г.Б.!  -- Он  улыбнулся одной  щекой.  -- Наум  связался  с
диссидентами?..  Нет? В чем же дело?  Геула хотела  сказать  что-то  резкое,
Сергуня толкнул ее под бок, и она замялась. Шауль заметил, как Сергей поддал
Гуле под  бок, усмехнулся: --  Ладно,  не все сразу. Садитесь.  -- Он открыл
дверцу подкатившей поближе машины. -- Естественно,  я подвезу вас вначале  к
родным. Возьмем багаж... Что? К каким "коррам"? Мы  их вызовем... --  У тебя
два  экземпляра  письма  Наума?  --  шепнул  Сергуня,  когда  они   с  Гулей
устраивались  на заднем  сиденье длинного американского "Шевроле"... -- Три?
Тогда  ладно.  Машина  выехала  с  летного  поля,  покружила  и  подкатила к
аэропорту со стороны круглой площади. Сергуня сбегал за родней, томившейся у
стеклянной  "границы". Гуры примчались тут  же. Лия  плакала. Иосиф  пытался
выглядеть молодцом,  хлюпнул  носом  раза два,  не более. Увидя  Шауля,  Дов
прыгнул к Геуле кошкой, прошипел достаточно громко: -- Это -- пахан, поняла?
Пахан! Тот  самый...  Иосиф положил ему руку на  плечо. -- Дов,  не  дави на
мозги!  Гулю обнимали  все  сразу.  Она вгляделась  в  Дова,  который что-то
безостановочно шептал ей, и  жалостливо, по-бабьи разревелась.-- Боже, какой
ты худющий!  Тебя же за бородой не  видно!.. Слушайте,  что  с вами?  Вы все
усохли! Кости торчат! Какой-то молодец  вынес  чемодан Геулы, лимузин  Шауля
чуть тронулся, Сергуня вскричал, высовываясь из кабины по  пояс: -- Гуленок!
Геула,  еще  раз  расцеловавшись со всеми, крикнула:  --  До  вечера! Машина
рванулась,  и  спустя  минуту-две  аэропорт был  уже где-то  позади.Сергуня,
пристраивая сумку Геулы, увидел рядом с книгами деревянный парусник, который
он подарил Геуле перед своим отъездом.
     'Трибун а", 14  августа 1973  г.  -- Гуленок!  -- прошептал  он хрипло,
задохнувшись. -- Привезла, значит...  -- А  как же! -- Это было, пожалуй, их
самой большой совместной радостью. А для Сергуни и символом. Он часто думал:
привезет--  не привезет. Привезла! -- Помнишь? Наше Пюхе-ярве... -- Конечно,
помню!..  Не наваливайся на меня так, жарко!  -- Покосилась на  него,  сразу
отодвинувшегося  к углу, пожалела,  видно,  о  резком  восклицании,  сказала
теплее:  -- Пюхе-ярве... В  1969 "шляпы" ходили  уж за Геулой вплотную, надо
было как-то от них оторваться, и Сергей увез Геулу ночью  на  такси; кружили
по улицам, пересаживались; наконец, убедившись, что слежка отстала, умчались
на машине друзей  в Эстонию потеряться в глуши,  отдохнуть. Свернули к озеру
Пюхе-ярве  под  Таллином.  Достали у  рыбаков  парусник.  Разбили  палатку--
"серебрянку". Залезли в свои  спальные мешки. Гуля проснулась оттого, что ее
целовали  в  глаза. Откинулась от Сергея, выбралась  из "серебрянки"  и, как
Сергуня  ни умолял ее, устроилась  спать возле палатки. Утром мешок от  росы
сырой, у Гули зуб на зуб не попадает. -- Я уеду. Не могу!.. Наших там сейчас
хватают, судят,  а мы прохлаждаемся... Сергуня был неутомимым  выдумщиком, а
уж  на  краю пропасти как не придумать!.. Вскочив на ноги,  он  изложил свой
план.  -- Ты  останешься сама собой и здесь, -- восторженно заключил он.  --
Только красок  надо достать! Выстрел был точным, Геула  поцеловала  Сергея в
лоб, и они  бросились искать краски. Нет  красок, хоть отправляйся в Таллин.
Сергуня и  тут  нашел выход. В кемпинге,  который оказался  на другом берегу
Пюхе-ярве,  купили  синюю  изоляционную  ленту.  Расстелили парус на  траве,
нашили на нем с обеих сторон слово "Шалом". На русском и на иврите. Синее на
белом  далеко  видно.  Затем сделали  из  веток  два  треугольника, обмотали
изолентой, сложили -- получилась шестиконечная звезда... Как сияли  глаза  у
Геулы,  когда готовили парусник!  Радовалась,  как ребенок! И  закачалась на
Пюхе-ярве  лодочка, посылая обоим  берегам -- шалом! Новость тут же достигла
ближайшего городка.  Незнакомые  люди останавливали Сергея и Геулу в лесу, в
городке,  куда они ходили за молоком, интересовались,  не знают ли они,  где
хозяева белого  парусника  с названием...  --  Тут спрашивающие  запинались,
затем добавляли: -- Если перевести на наш язык, то это  будет: "Мир вам". Не
слыхали? --  И рассказывали  о паруснике  с  восторгом.  А с другого  берега
пришли  старики: "Наши  девочки только и говорят, что про вашу лодку"...  На
глазах Геулы и Сергея рождалась легенда о бело-голубом паруснике с назван ;м
"Шалом!" В конце недели они плавали по светлому, тихому Пюхе-ярве с почетным
охранением яхт, баркасов, лодочек, с которых им махали и еврейские девчушки,
и  белокурые, плечистые  эстонские  парни. ...Машина взревела, выскакивая на
шоссе. Геула и Сергей взялись за руки, как  дети. Сидели молча,  счастливые,
полные воспоминаний о  лодочке "Шалом",  риске и неравной  борьбе с  атомным
царством,  воспоминаний,  которые сближают  порой куда  крепче,  чем брачный
контракт. Их отвлек звонок. Шауль бен  Ами поднял трубку, лежавшую между ним
и шофером.  Геула, похоже, никогда не  видела,  как говорят по  телефону  из
несущейся  машины. Огляделась. Высокая антенна  покачивалась над багажником.
--  Глушь  ты  наша  российская,  нерадиофицированная,  --  весело  протянул
Сергуня. --  Держись ко мне поближе, не то  узнаешь... Геула отпустила  руку
Сергея. Из  реплик  Шауля  по  телефону стало ясно, что  они едут  в  кибуц.
Спросила  Сергуню шепотом,  где  он, этот кибуц. -- На ливанской границе. --
Где-э?  --  Не  пугайся, Гуленок.  Мы  маленькая  страна. Два  прихлопа, три
притопа, и -- Ливан. Геула припала лбом к  приоткрытому окну. Шоссе широкое,
как трасса Москва  --  Минск.  Даже пошире.  Пальмы -- как верстовые столбы.
Провожая  их взглядом, продекламировала: "В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли..." -Эти не гордые, -- Сергуня усмехнулся. --
В   самой  вони  стоят.  У  скоростной  трассы.  --  Вздохнул   горьковато--
сочувственно: --  Куда ткнули, там и шелестят... -- Геула снова взяла его за
руку:  -- Как  ты себя здесь чувствуешь, Сергунь? Лицо у Сергея черное,  нос
заострился, словно он только  что завершил  тяжкий  путь. -- Когда  сел твой
самолет...  Та-ак! Час  десять минут назад  я вышел на  свободу.  Финита  ля
комедия!  --  Что-то  не  пойму я  тебя,  Сергунь! Сергуня  воскликнул почти
весело:  --  И это прекрасно!  Проскочил высокий дом на горе и надпись возле
ответвления  шоссе  'ТЕРЦЛИЯ". Через  двадцать минут налево  ржавая  надпись
"НЕТАНИЯ". -- Здесь была яшина Брестская крепость! -- заметил тихо Сергей --
Что-о? Шауль бен  Ами  круто повернулся к  Геуле. -- Геула, ты только что из
галута. Более того, из тоталитарного галута. И сразу в мир, где ты абсолютно
свободна...  Твои  ощущения? Геула  впервые  задумалась  над  этим  и  вдруг
осознала предельно ясно: да, вся ее жизнь -- тюрьма или ожидание тюрьмы.  Но
никогда она не ощущала себя "галутной", пугливой, затравленной еврейкой. Она
была  внутренне  свободна даже в  Лефортовской  камере...  Геула  оживилась,
вспоминая,  как  она  выстукивала  соседу за  стеной Лермонтова.  Распрямила
спину, порозовела, как всегда, когда декламировала любимые строки:
     "Кто б ни был ты, печальный мой  сосед, Люблю тебя, как друга юных лет,
Тебя,  товарищ мой случайный...Тут, помнится,  открылась кормушка,  крик: --
Прекратить! -- Звякнули ключи, а она, знай, стучит:
     ...Хотя судьбы коварною игрой Навеки мы разлучены с тобой Стеной теперь
--  а  после  тайной."Ворвались  надзиратель  и   какой-то  хмырь   в  форме
подполковника КГБ,  увели в карцер, а затем в другую камеру. Она прокопалась
со сборами, пока не выслушала из- за стены ответ: -- "Помереть бы мне в этой
клетке, Кабы не было милой соседки..". Геула вздохнула: -- Так я никогда его
и не увидела... -- Никогда? -- вырвалось у Сергуни. Геула взглянула  на него
молча: "не сидел ты, парень, в Лефортово..." И снова  отпустила его  руку. И
яхточку засунула поглубже в сумку, чтоб не маячила перед глазами... На Шауля
бен Ами  рассказ Геулы подействовал по-своему.  -- Странные вы,  русские, --
сказал, не оборачиваясь к ним. -- Одни умеют ругаться полчаса без передышки;
другие  могут  стихи  читать  без  передышки. Их  в  карцер волокут,  а  они
Лермонтова выстукивают.  Какие-то  вы... -- Запойные? -- подсказал  Сергуня.
Геула  засмеялась, вспоминая вдруг  все, что говорили ей о Шауле бен Ами. --
Запойные, это точно,  -- сухо заметила она. -- Но не галутные. Шауль бен Ами
обернулся  к  ней. -- А если  без пионерского  легкомыслия?..  Знаете, какое
количество  доносов приходит в Шин-бет? Ниагара доносов... Правда ли, что вы
назвали  Шин-бет Саррой...-  -- Саррой Борисовной! --  воскликнули Сергуня и
Геула в один голос. У Шауля дернулась щека. Не то от нервного тика, не то он
улыбнулся.  Но, человек бывалый  и острого ума, он  тут же подхватил веселый
поворот  разговора.  Не  выказывая  досады,  которую  вызвали  у  него   эти
бестактные  русские,  которые  лепят  клички  одинаково и советскому  ГБ,  и
израильскому  -бету.  --  Сарра  Борисовна сейчас барахтается  в нечистотах.
Доносы  заливают.  Тот, пишут, был стукачем,  этот гебист. Точно канализацию
прорвало...  Позвали  двух  профессоров-психиатров.  Те   изучили  доносы  и
заключили,  что их  писали  явно ненормальные люди. Что вы на  это  скажете?
Геула  сказала печально: --  Наверное, все  мы... сдвинутые по  фазе. Москва
свое  тавро  ставит...Хорошо, а  вы  считаете  себя  нормальным?  --  Каждый
сумасшедший считает себя  нормальным. -- Без шуток. -- Н-ну, -- настороженно
протянул Шауль. -- Психиатры никогда  не  считали меня  своим  пациентом. --
Почему тогда вы прятали наши письма? -- сказала она напористо. Шауль молчал.
--  Вы не  любите Дова, знаю! --  торопливо, волнуясь, заговорила она. -- Но
Дов  прав: будь  в  Москве  ныне  израильское  посольство,  оно  погасило бы
еврейский порыв; Брежнев  цены вам не  знал, вытурил  вас  на свою голову!..
Сергуня  принялся давить  ей на  ногу,  она даже  не отставила ноги в  белых
теннисных туфлях, похоже, даже не заметила сергуниных  усилий. Остановить ее
было  нельзя.  Все  она могла  простить Шаулю  бен  Ами, но  не  это:  -- Вы
похоронили  мои  письма,  посланные  с  риском для  жизни. Да  еще с  каким!
Провозивший их мог оказаться  вместо Израиля в Потьме  или в Чите. Лет бы на
семь  укатали еврея, если б  обнаружили!. А вы т а к о  е письмо... А письмо
Иосифа, Наума...  все наши крики о помощи!.. Складывали в  свой министерский
сундук?! Эффективна, считали, только политика  тихой дипломатии. Политика --
от ужаса полные штаны, как мы ее прозвали... Дорогой Шауль бен Ами, разве мы
галутные евреи?  Вы  -- галутные! Что ни  шаг, то "Тш-- ш!" Как  бы  чего не
вышло... Лицо Шауля бен Ами окаменело. Он молчал, хотя,  как убедилась Геула
позднее, у него на все были готовые отговорки, шутки. Как-то не шутилось ему
сейчас. -- Мы спасены не вами! -- Геула торопилась выговорить все, что у нее
накопилось за эти страшные  годы, все, о чем  молчала  т а  м, и чем  дольше
молчала, тем сильнее  болело сердце. -- Не вами, нет! Вопреки вам! Не пробей
мы тропу к Западной прессе, что бы  осталось от еврейского движения?.. Новый
Бабий Яр?! Почему вы так  себя вели?!  К счастью для  Шауля  бен Ами, машина
стала  трястись по боковой  дорожке.  Наконец, достигла кибуца.  Лицо  Шауля
просветлело. Словно никакого  разговора и не было. -- Наше детище,  кибуц...
--  Он назвал его  имя, рассказал, что, когда  он с братом  впервые появился
здесь в начале тридцатых годов, тут смердело страшное болото. Женщин и детей
поселили  отдельно, на  бугре,  а  сами  принялись  осушать  болото.  Сажали
эвкалипты,  как в России сажают хлеб.  Недород  -- гибель.  Семь  раз  болел
малярией. Вымерли бы все, если бы не эвкалипты, которые отсасывают воду, как
насосы.  --  ...У  эвкалиптов глубокие корни.  В Израиле выживают  только  с
глубокими  корнями.  --  Он  обвел  вокруг  хозяйским  жестом,  мол,  вот  и
результат. Кибуцами  основан Израиль, Геула знала это. Вначале  вдоль границ
строились. Как казачьи заставы. Потому выжили, что все сообща... Восемьдесят
лет держатся,  дольше,  чем советская  власть... Думала, признаться, что  их
время прошло. Коммуны долго не живут. Нигде...  -- Она огляделась удивленно.
Сад был какой-то неземной. Райский.  Как в кино.  Апельсиновое море. Волны и
волны  апельсинов, желтые, красные. Подул  ветер,  застучали, подкатились  к
ногам, как  огненный желтый  прибой. По другую сторону -- зеленый  ковер  до
горизонта. Авокадо.  Шипит вода, кружат  брызгалки --  мудреные  крыльчатки.
Похоже,  сама  струя крутит их. Как  турбинные  лопатки. -- Наш  патент,  --
сказал Шауль, заметив ее удивленный взгляд. -- Такие теперь во всех странах.
--  Так  вы миллионеры? --  Разве  это порок?  -- Прямо  грузинский рай!  --
усмехнулась Геула. Шауль захохотал, заметил не без гордости, что разница все
же  есть,  и в  этом трагедия  новоявленных  дельцов из СССР. -- Апельсины в
Иерусалиме, Тель-Авиве и Хайфе стоят одинаково... Вы смеетесь, а для них это
крах  идеи.  --  Он  повел   Геулу  и  Сергея  к  огромным  механизированным
курятникам.  Геула  отстала  и  вдруг  закричала  Сергею, чтоб он  вернулся,
взглянул на клубничные  плантации,  где все грядки  поставлены  "на  попа"..
Оказалось,  что   "стоячая  грядка"  --  старый  лагерный  метод.  Охранники
затаптывали  посадки  возле  барака,  сделанные  зеками.  Зеки  исхитрялись,
набивали  землей  ржавые бочки  и ведра, пробивали  в  них  по бокам  дырки.
Забрасывали эти  ведра на крыши, прятали  в сараях, поливали и  -- так росли
огурцы... "Стоячие грядки" клубники высились  в парниках из пленки, поднятой
по  бокам, как  стенки палаток в жаркий день; видно, кибуц снимал  несколько
урожаев в год;  но Геулу взволновало другое: -- В кибуце много бывших зеков?
Шауль не  торопился с  ответом,  произнес уклончиво:  -- В Израиле  четверть
населения  --  бывшие заключенные... У  нас?..  Мы  не  исключение.  В конце
двадцатых Советы сионистов продавали. На доллары. Прямо из тюрем. -- И вдруг
широко улыбнулся. -- А мы просто взяли  две семьи. Отцы в Мордовии сидят. --
Он назвал известных по последним процессам сионистов, -- а матери с детьми у
нас.  На  полном  довольствии.  --  Но  вы-то,  думаю,  не  были  зеком,  --
непримиримо  заметила  Геула.  --  М-да, ваша  догадка справедлива. --  И  с
усмешкой.  -- Мы с  братом ушли из Литвы. В тридцать четвертом. Когда Гитлер
пришел к власти.  -- Так вы умница! --  Другой бы  спорил. Сергуня захохотал
радостно,  хлопая  себя  по  бедрам:   как   он  любил  эту  детскую  гулину
непосредственность и как боялся ее! Погубит себя Геула!.. Слава Богу, кибуц,
кажется,  переломил ее настроение. А то бросилась,  дуреха, как дон Кихот на
мельницу... Возле курятника  толклось  много народу. Шауль похвалился, что у
них  работают  сотни  студентов-- волонтеров: датчане,  немцы,  евреи...  --
Эксплуатация  энтузиазма, -- сказала Геула,  и  Сергуня обмер: "Господи,  да
помолчи ты..." Но Шауль, похоже, нисколько не обиделся, ответил спокойно: --
В XX веке это явление повсеместное. Он  умел закруглять  острые углы,  Шауль
бен  Ами,  не  потому  ли он стал  специальным представителем правительства?
Открыл дверь  курятника, пригласил Геулу  войти галантным жестом. Тысячи кур
клюют из общей  кормушки.  Галдеж, вонища. Геула  вдруг  отскочила к дверям,
вскрикнула. В углу лежали, свернувшись, две гадюки. Большие, аспидно-черные,
подняв  свои  узкие  головы  навстречу  гостям. --  Боже,  зачем это вам? --
спросила  Геула, прячась за Сергея. Шауль  улыбнулся покровительственно:  --
Мышей  жрут, крыс,  хорьков...  словом,  всех  куриных врагов. Гады --  наши
верные помощники. -- Я  так и думала, --  едко  сказала Геула, ступая теперь
осторожно. Глядела под ноги. Если что ее поразило, так это коровники.  Белая
плитка.  Чистота. Мелькнуло:  "Как  уборные  в Кремлевском  дворце съездов."
Корма  --  сухие травы.  Пахучий  угол.  И вдруг снова отпрянула. -- Гадюка!
Шауль  присмотрелся. Смолистый обрывок каната. Поднял,  повесил  на  гвоздь.
Геула  зарделась.--  Гадюк боюсь  ужасно. И...  лягушек. Счастье, что Галина
Борисовна  об этом  не знала. Вышли к шоссейной дороге.  За ней проволока. В
рост человека, кое-где до груди, не выше. В одном  месте на "нитку" ниже; то
ли проржавела  -- отпала,  то  ли  ремонтировали. Геула показала рукой  в ее
сторону. -- Загон для коров? Шауль поглядел  на Геулу искоса, сказал как  бы
небрежно--  Это -- государственная  граница. С Ливаном. -- Это граница?! Так
ее  ж перепрыгнуть  можно.  -- Прыгайте! У нас  свобода.  -- Я лагерница! --
воскликнула Геула  с  вызовом. -- Меня  хлебом не корми, дай через "колючку"
сигануть... -- Сигануйте! --  произнес  Шауль  нараспев,  причмокивая: этого
русского слова он никогда не слышал  и потому повторял, чтоб запомнить... --
Сига...  Как  вы  говорите,  правильно?  --   Он  повернулся  к  Сергею.  --
Си-гай-те.?..  Сигайте!  Только  позже  Сергуня  вспомнил,  что Гуля была  в
университете  чемпионкой по прыжкам  в  высоту. Когда она,  сбросив туфли  и
потоптавшись на  асфальте,  побежала  наискосок к изгороди, примериваясь, он
закричал   диким  голосом:   --  Ку-уда?!  --   Почтительный   страх   перед
государственными границами был внушен Сергуне еще в детском садике. Он вопил
безостановочно,  пока ее  длинные  ноги в спортивных рейтузах,  мотнувшись в
воздухе, перелетали,  будто через тесемку,  в Ливан,  а затем, сделав то  же
движение,  "ножницами",  опустились в  Израиле. Геула,  пригнувшись,  надела
туфли и сказала, что теперь она  убедилась лично... -- ...Граница Израиля на
замке!..   Шауль,  похоже,  был   несколько  ошарашен,   отвечал  с  большей
готовностью, чем раньше. Словно вдруг нанялся гидом. Рядом стояла деревянная
сторожевая вышка.  На  ней  никого  не  было.  Геула поднялась  по  лестнице
посмотреть  на "заграницу",  как  она  сказала. За  проволокой были такие же
цитрусовые деревья. Только  пониже. Старик на  ишаке ехал, размахивая босыми
ногами. Никакой охраны. На досчатом полу вышки валялись патроны. И патронные
гильзы. Геула спросила, спустившись на землю, не беспокоят ли из-за кордона.
Шауль припомнил, что, когда дорога вдоль  "колючки" была грунтовой, трактора
взрывались.  По  ночам  террористы бомбы закапывали,  пылью присыпали. Когда
трое  трактористов подорвались, поняли  люди:  асфальт нужен. --  Вы  же  из
России, -- весело объяснил Шауль. -- Как  это? Пока гром не грянет, мужик не
перекрестится.  -- Так  вы крестьянин или военный, господин Шауль?  --  Я --
еврейский мужик! Геула поглядела на его  руки. Белые, мягкие ладони. Пальцы,
как у  музыканта.  --  Мужики  зарплату  у  Голды  Меир  не  получают...  --
Ошибаетесь!  Прямо  сюда и переводят.  На  общий  счет кибуца.  Извините  за
громкие  слова, но кибуц -- мое детище. Я с братом его основал. Социализм не
там в СССР, а здесь. Работаем  по  способности, живем по потребностям. Геула
даже  остановилась.  -- Так вы  что,  социалист-утопист по  убеждениям?  Или
коммунист? --  Почему "утопист"? Сергуня показал ей из-за спины Шауля кулак,
и она промолчала. -- Я  член ЦК рабочей  партии, -- сказал Шауль бен Ами, не
дождавшись ответа. -- А я -- "дева лубянская",  как  назвал меня  Наум.  Для
меня  социализм   --  тюрьма.  Шауль  усмехнулся.  --   Нам  известны   ваши
убеждения... Дом  у Шауля снаружи  скромный. Вроде деревянной дачки, которая
была у них с Поляковым. Кажется, из сборных щитов. А внутри -- как в венском
отеле, куда  ее привозили на пресс-- конференцию. Дорогая деревянная мебель.
Ковры.  Зеленые  портьеры.  Зеленая  лампа  в углу на длинной  ножке,  вроде
фламинго. Бесшумный кондиционер.  Геула и Сергей  оглядели полки  с книгами.
Под  стеклом, на  видном месте, толковый словарь на языке иврит Эван Шошана.
Восемь томов. Словари Ури Керена. "Иврит-- русский". "Русский-- иврит"... --
Это наши  Даль  и Ушаков, -- с  горделивыми  нотками заметил Шауль  бен Ами,
отодвигая стеклянную створку полированной книжной полки. --  Керена я  видел
вчера!  --  вырвалось  у  Сергея.   --  Бежал  с  какими-то  книгами.  Такой
счастливый. Прижимал  их к груди, как  ребенка. Шауль улыбнулся. --  Израиль
как  государство  несколько моложе государства Российского. Ну,  и  классики
наши, соответственно,  моложе.  Еще  бегают...  А что, Керен  у  вас бывает?
Вместо Сергуниного прозвучал голос Геулы, не отходившей от книжных полок: --
А у вас есть  "Черная книга"? У Шауля  вопросительно  поднялась бровь. Геула
обернулась  к нему:  вспомнила, что перед  самым отъездом видела  дочь  Ильи
Эренбурга  Ирину.  -- ...Ирина  сказала мне,  что  в Израиле  сохранилась и,
кажется,  даже  частично  издана  "Черная  книга".  С  предисловием  Василия
Гроссмана.  Шауль по-прежнему молчал. -- Ну, о поголовном истреблении евреев
в СССР в районах немецкой оккупации... В СССР книга, естественно, уничтожена
во время космополитической  истерии...  Здесь,  думаю,  я найду  ее  в любой
библиотеке? -- Н-не знаю. Если издана, то до меня. Спросите в  Яд-Вашеме. --
Где?!  --  вырвалось  у  Сергея.  -- В  нашем  всемирно  известном Яд-Вашеме
почему-то даже анкет  на русском нет. Мать  приходила,  чтоб  вписать  имена
своих  погибших.  Ей  совали  анкеты на  польском, на румынском, немецком...
Только  не на  русском.  Почему так? Геула ни слова не сказала,  только губы
поджала,  выпятив верхнюю,  как  перед парашютным прыжком.  --  Геула, вы  с
дороги, --  торопливо произнес Шауль. --  Направо, третья дверь, ванная.  Мы
пока  приготовим поесть что Бог послал. На всякий случай пошел, показал, где
полотенце, как  переключать  воду.  Вернулся, достал  виски, коньяк, сладкое
израильское  вино, разлил в рюмки. И сказал, потягивая из соломинки виски со
льдом:  --  Серж,  значит так!  Сегодня  ты и еще  один парень  вылетаете  в
Нью-Йорк .Наш консул  даст подробный инструктаж. Цель -- "отказники", узники
Сиона и  сбор денег. Деньгами будут  заниматься другие, ваша  цель подогреть
аудиторию... сотрудничать  только с  еврейскими общинами. В Канаде ни в коем
случае не  связываться  с украинскими  националистами.  Сергей  смежил веки.
Опять "молитва", как говорит Дов. "Шаг в сторону считается побег..." А когда
приподнял  веки  с белесыми,  выгоревшими  ресницами, Шауль оборвал  себя на
полуслове:  в синих глазах Сержа можно  было прочесть  откровенное: "А пошел
ты, властитель,  знаешь  куда?!" Шауль  поставил, не  глядя,  виски на стол,
произнес  удивленно  и насмешливо:-- Бунт на корабле?  -- Он, казалось  ему,
слишком  хорошо  знал Сержа,  московского доцента,  служивого человека,  всю
жизнь талдычившего по  утвержденной программе, чтобы поверить  в возможность
"ужимок  и  прыжков". -- Ну,  дитя успокоилось? Сергей  налил рюмку коньяка,
выпил, как  воду,  спросил, почему не летит Геула.-- ...Ее имя сейчас у всех
на устах! Во всех странах! Кто лучше  ее подымет  людей  на  спасение Наума?
Володи Слепака? Рейзы Палатник?  Сильвы?.. Шауль успокоенно взял свое виски,
сказал шутливо: -- Можно ли управлять горной  козой,  которая,  стоит  ее на
минуту  отвязать, сигает даже через границу? -- А зачем ею управлять,  она и
сама управится.. Шауль потягивал виски, не отрывая взгляда от лица Сержа, на
котором  вдруг  выступил пот. Сказал категорическим тоном:  мол,  хватит  об
этом.  -- Она  не  поедет  никуда! --  И, видя, что Сергей дернулся, пытаясь
что-то  сказать,  повторил тяжело,  точно королевскую  печать  приложил:  --
Никуда! Но  Сергей,  вопреки  обыкновению,  дернулся снова. -- Дозволено мне
понять  -- почему? Она  не член враждебной вам партии Херут! Не воспитанница
Бегина. Она, думаю, даже не знает, что такое Херут, в вою  очередь,жаждущий,
чтоб Рабочая партия подавилась костью... Шауль бен Ами потягивал свое  виски
молча, и Сергей, не дождавшись ответа, спросил побелевшими губами: -- А куда
Геулу? -- Наверное, тут оставим, у границы. В Кирьят-Шмона, в ульпане. Пусть
учит иврит и  ищет работу. -- В Кирьят-- Шмона нет ни одного Гура! -- Теперь
будет,  --  он  усмехнулся.  --   Каждому   городу  --  по   Гуру!   --  Это
издевательство!  -- Что-о? -- Слушайте, в кои веки мы говорим с вами, как на
духу... -- Как на духу,  -- Шауль повторил протяжно, причмокнув. Он знал это
выражение, но как-то оно долго не встречалось, почти  вылетело из памяти. --
Ка-ак на духу? Хорошо. Он  поставил  пустой стакан  со  льдом и  спросил  уж
совсем умиротворенно: -- Серж, что тебя еще мучает?  Вот и выскажись, как на
дух у...Легче  будет.  --  Я стыжусь самого себя.  Я  обыкновенный советский
обыватель... прилипала... флюгер...  лечу через  океаны... от имени  русской
алии...  от имени  Израиля... а  она, подлинный герой еврейского  прорыва...
наша гордость... ее в глухомань, в  Кирьят-Шмона, где она, ученый-- историк,
сможет  найти   работу   разве  что   на   ваших  плантациях.   Мне  стыдно,
по-человечески стыдно!  Лицо Шауля  подобрело. Такой Серж  был ему  понятен.
Всхлипы русского  интеллигента. Порывы души,  парения, словесные пируэты, но
зад...  --  это  было  проверено  десятки  раз --  зад всегда  перевешивает,
опускается в подставленное ему кресло. Знать бы ему, что Геула для Сергея не
просто "единственная сеструха", как называл ее Дов. Однако этого он не знал.
В  синей папке-разработке 'Тур  Сергей" этой  строчки не оказалось...  Шауль
протянул руку  к  книжной  полке,  взял  растрепанный  томик  Даля  "Русские
пословицы и поговорки".  --  Серж, --  протянул  он благодушно. --  Я изучал
русский подедушке Крылову и Далю. Это  мой "самолетный томик". Куда ни лечу,
беру  с собой.  --  Он  полистал, нашел  нужную страницу,  показал  длинным,
отполированным ногтем строчку: "Стыд не дым, глаза не выест"... -- Серж, это
народная муд...  -- И не договорил. Губы у Сергея дрожали. Лицо было мокрым,
хотя  кондиционер работал исправно.-- Если б я решился  сказать вам, что я о
вас думаю... как на духу! -- с усилием произнес Сергей. -- Если бы... Все! Я
остаюсь с  Геулой.  Запишите новую пословицу:  "Кашку слопал, чашку об пол".
Пригодится... -- Ты  отказываешься от поездки? -- еще  не веря  услышанному,
спросил  Шауль.  -- Я тебя  выдвинул в  постоянные  представители Всемирного
Сионистского  Конгресса... и ты отказываешься?.. --  От всего! От  всего! --
Сергуня сжал руки в кулаки. -- Я  никуда не поеду! Провалитесь вы все в... К
счастью,  скрипнула  дверь ванной;  прошлепав по  коридору, в комнату  вошла
Геула,  раскрасневшаяся,  с  распущенными  до пояса белыми  волосами.  Шауль
вскочил: -- Есть же сушилка для волос! -- Принес  сушилку, приладил,  вручил
Геуле, улыбаясь всеми своими  золотыми коронками: -- Жанна д'Арк должна быть
хорошо  высушена. -- Для гербария, -- зло добавил Сергей. Пришла жена Шауля.
Высокая,  гибкая,   как   Геула.   Ходит  бесшумно,  лицо  тонкое,   мягкое.
Учительница,   что   ли?   Оказалось,   заведует   в    кибуце   хозяйством.
"Действительно, семейный кибуц", -- удивилась  Геула. Подошли  дети. Девочке
лет  четырнадцать. Застенчивая,  нос в рыжих  конопушках, к  стене жмется. О
втором Шауль заранее предупредил. Раненый.  Во время  Шестидневной  войны. И
впрямь. Один глаз неподвижен,  похоже, не  видит  совсем.  Они давно дома, а
появились лишь, когда их окликнули. "Вышколены", подумала Геула с уважением.
И разговоры все о  кибуце. Надой. Отел. Крестьянские  разговоры. -- Бог мой!
--  не  удержалась Геула. -- И  это у каждой  коровы  такой  надой?! В  СССР
столько  дают только  рекордистки  на  ВДНХД  Тогда вы  действительно можете
прокормить пол-Израиля. Взаправду! Свечи зажгли. Суббота.  Молитв никаких не
бормотали --  социалисты. Это понравилось Геуле.  Без  вранья дом. Рыба была
остро наперченной, салат из авокадо -- с  лимонной горчинкой. -- Моя еда! --
радостно  воскликнула Геула.  --  Ой,  спасибо! Шауль  поднялся,  достал  из
бокового  столика  длинную  коробочку, налил вина  и поднял  тост за  Геулу,
которой он дарит золотое перо, чтобы она писала воспоминания. Он протянул ей
картонную  коробочку  с "Паркером".  --  Вы и участник прорыва, и историк по
профессии... Вам и... как  это?  Вам  и карты  в руки... В  Кирьят-Шмона вам
никто  не будет мешать.  Даже  телефона  не  поставим.  Чтобы  не  отвлекали
пустяками... Он  чокнулся и взял  трубку, протянутую ему  сыном. Выслушал, и
лицо  его, подобревшее, домашнее, мгновенно  стало  непроницаемым, холодным.
Только  в  Америке Сергей понял,  что это был за  звонок.  Из  министерства,
видно, сообщили Шаулю, что около десяти международных еврейских организаций:
"Комитет  35",  организованный  в защиту Рейзы  Палатник, почти все  женские
сионистские объединения Европы и Америки -- прислали Геуле приглашения.  Три
из них перевели даже деньги на билеты. Сергей не  донес рюмки до  губ, так и
остался  сидеть  с открытым  ртом, когда Шауль,  вернувшись  к столу,  снова
поднял так и не  выпитый бокал  и будто  продолжал оборванную  на  полуслове
фразу:--  Да,  не  отвлекали...  Этим  я  вам  советую заняться  сразу после
возвращения  из  международного  вояжа, в  который вас посылает Министерство
иностранных  дел  Израиля...  Поедите,  отдохнете и  на  самолет.  Итак,  за
триумфальный полет Геулы...  Что?..  Ни о чем не беспокойтесь, Геула. С вами
будет  переводчик и  организатор, один бывший  московский инженер по фамилии
Меламуд.   Все    выпили,    кроме    Геулы.    Она   поставила   бокал   на
зеленовато-искряющуюся, как поле авокадо, скатерть  и спросила настороженно:
-- Это  какой Меламуд?  Аркадий?.. Так он  же стукач! Шауль взмахнул  обеими
руками.  --  Геула, дорогая! Вас  тоже надо  показывать  нашим психиатрам?..
Может быть, обойдемся  без этого? Геула вдруг  заговорила на  иврите, словно
русский язык был  Шаулю неведом. -- Рак рега!  (Секунду) Я проходила  с этим
Меламудом  по  одному  делу.  Он  заложил  всех  нас.  Более того,  он  даже
разработал   "Философию    предательства".    Не    улыбайтесь!..   Вызывали
перепуганного свидетеля,  и  Меламуд говорил на очной ставке:  "Наша цель --
уехать в Израиль. Если этому типу,  -- Меламуд кивал  в сторону следователя,
которого презрительные словечки Меламуда почему-то не  обижали,  --  ...если
этому  типу  что-то  надо,  да ну  их всех к  черту,  всех этих Буковских  и
Григоренко, подписывайте, и дело с концом. --  Геула и  так была после ванны
красной,  а сейчас горела -- просто  огонь. -- Меламуд закладывал всех, кого
следователь хотел посадить. -- Рак рега! -- Шауль поднял  вилку. -- Почему у
тебя болит душа о Буковском или об этих хохлах, которые заполнили на Украине
евреями все рвы и  канавы.  Бабий  Яр  стал символом.  Как Освенцим... Может
быть, и сейчас в Америке, когда соберутся сенаторы-- конгрессмены, ты будешь
требовать, чтобы они поднялись на  защиту Буковского.  Или этого татарина...
как его? -- Несомненно! Шауль  снова поднял обе руки вверх, как бы сдаваясь.
-- Слушайте, может быть,  я устарел и ничего не понимаю. Спросим у Сергея...
-- Он мельком взглянул на него. -- Или у моего Авраама, -- торопливо добавил
он, оборачиваясь  к сыну,  у  которого  чуть  задрожала  голова:  видно,  он
принимал разговор близко к сердцу. Авраам ваш сверстник, даже чуть помоложе.
Он отдал за Израиль здоровье. Почти жизнь. На него наткнулись в Синае, когда
он  был  уже без пульса...  Что ты скажешь,  Авраам? Авраам  не поднял глаз.
Только коротко  стриженная голова его дрожала  все  сильнее. -- Веками евреи
заботятся  о  русских, об американцах,  о  неграх. --  Авраам не говорил,  а
выталкивал  слова укороченными, обезображенными  взрывом губами, видно,  это
было ему не легко. -- Веками о других.  Хватит! Я уже  устал от разговоров о
"тремпистах"... Этим с нами  не по пути, тех хорошо бы  подвезти. Они едут с
нами только до  того  пункта,  который  им  нужен.  А затем еврея убивают, а
"тремписты" мчат  на других попутных... Я не всегда  согласен с отцом. Здесь
он прав: нам не  нужны "тремписты". Лично мне нет до них дела. Мне только до
евреев дело.  Меня волнуют их интересы,  их жизнь,  а не  жизнь тех, кто  их
бросает. Или  сам... -- Он  не  договорил,  положил  вилку,  вытер салфеткой
побелевшее лицо и вышел. Шауль  заговорил вдруг  твердо,  словно он был не у
себя дома, а в служебном кабинете: -- Геула, ты распыляешься. Это не поможет
никому...  Ты  хочешь вытащить  Наума  или не хочешь?.. Тогда изучи  тактику
борьбы! Десять имен  -- для мира --  десять  жертв.  Миллион --  статистика.
Бумага...  Так пусть мир кричит на  всех  языках: "Наум!", "Наум!", "Наум!",
как вчера еще вопил о Дове, об Иосифе или о тебе... -- Шауль поднялся и стал
разливать  вино по рюмкам, балагурить, словно никакого разговора и не  было,
пиршество  только   начинается...   --   Хорошо!   Допустим,   эта   поездка
целенаправленная,   --  выдавила   из   себя  Геула,   пригубив   субботнего
израильского вина.  --  Я привезла отчаянное письмо Наума. Вы  считаете  это
недостаточным. Посылаете  нас  спасать  Наума... Спасибо! Но  почему спасать
Наума летят вместе со мной не его отец, не мать, не его  брат,  а  известный
барыга, стукач? Кого вы посылаете? Какими принципами руководствуетесь?.. Мой
интерес не праздный, уверяю вас!.. Я  слежу  за жизнью Израиля  много лет...
Когда-то ваша партия заткнула  рот Юрию Марголину. Он написал "Путешествие в
страну  Зека", свой "Архипелаг Гулаг". Напечатал в 46-ом году. В  Париже был
процесс, где  Марголина  уличали  во лжи... Вы предали  Марголина, отбросили
его, сделали его  жизнь невыносимой... А теперь?  Какая-то яичница-болтушка.
Воров, стукачей, сионистов-зеков -- всех в одну упряжку... Я не желаю быть в
одной  упряжке с ворами и доносчиками. Это, извините,  мое право. -- И вдруг
вырвалось  у  нее,  Сергей  аж  похолодел:  --   Вы  хотите  объединить  или
перессорить?! -- Геула, дорогая, -- Шауль говорил медленно, спокойно. Сергей
видел:  спокойствие  давалось  ему  ценой  титанических  усилий, он  умел не
показывать своих чувств, Шауль бен Ами... -- Меламуд отсидел свое. Не десять
лет и даже не пять, но достаточно... Стукач, меньшевик, большевик... Давайте
большевистскую терминологию оставим там, за железным занавесом. Договоримся:
"Кто старое помянет, тому..." --  Я  не  поеду  с Меламудом! -- прервала его
Геула... -- Впрочем, поеду. Но каждую встречу, каждую пресс-конференцию буду
начинать с  таких  слов: --  "Вот сидит стукач, предавший всех  нас..." Лицо
Шауля, и без того удлинненное, узкое, вытянулось еще больше. От горной козы,
которая прыгает через границу, как через веревочку, можно ждать всего. Много
сил  потребовалось  от  него,  чтобы  изменить  собственное решение,  но  он
заставил себя сделать  это. В эту минуту  он  возненавидел Геулу, -- так  он
ненавидел,  пожалуй, только  Дова.  В  детстве  весь класс  Шауля жил  идеей
Великой Литвы,  весь класс из  местечка возле  Каунаса  бредил этим;  письма
князя Курбского,  спасшегося  в  Великой  Литве от Ивана  Грозного,  помнили
наизусть. Но...  Шауля они в  свою "Великую Литву" не брали.  Он  чувствовал
себя уязвленным. Это чувство  прошло лишь в Израиле... Израиль был для него,
Шауля бен Ами, новорожденным, едва выхоженным младенцем. Любой ветер мог его
застудить...  А эти, "с мороза". Мало  того,  что перепархивают границы, так
еще  кричат  о  разных  Буковских--  Григоренко. Теперь  все  помешались  на
Сахарове.  Они  вытаскивают   из  тюрем  своих  дружков,   надо  отдать   им
справедливость, но почему  никто  из них  не думает об  Израиле? Израиль как
изделие гончара. Почему никто из них не вспомнит о еврейской притче: "Камень
упадет на  горшок --  горе горшку.  Горшок упадет на  камень -- горе горшку.
"Эти опять столкнут нас  с Иваном  Грозным! Опять столкнут нас с Иваном. Как
пять веков назад, когда рухнули Великий Новгород, Великая  Литва... Неважно,
какой  идиот напялит на себя в тот момент шапку Мономаха, они столкнут нас с
Иваном Грозным, безумные Гуры, думающие только о себе. Рубят сук, приютивший
их,  и не понимают, завороженные своими "гоями", ни черта. Голда  права. Как
она права!.. И зачем только согласился он на эту адскую  работу. Можно сойти
с ума! Едут сотни, двинутся, похоже, тысячи, десятки тысяч... И каждый тычет
в  лицо чьим-то письмом  и  требует,  чтоб  мы  немедленно погрозили  Москве
кулаком. Его боль -- ему больнее всего. А  там хоть трава не расти...  Эти и
подобные им  размышления обострили его ненависть к Геуле, но голос Шауля бен
Ами даже не дрогнул.  -- Будь  по-вашему, Геула! Нет Меламуда!.. -- Добавил,
чтоб уж  не очень воспарила: -- Он  поедет не с вами...  Но на всякий случай
вам нужен попутчик.  С  кем  бы вы  хотели поехать? Геула  подняла  глаза на
Сергея, который от избытка чувств даже привстал. -- Да вот с Сергуней! Шауль
не скрыл усмешки. -- Серж заявил, и очень торжественно! что он  не поедет --
от нашего министерства -- никуда и никогда... -- С Гулей поеду! -- вырвалось
у  Сергея. -- Н-ну... -- Шауль  ответил не сразу,  продлил Сергею наказание,
насладился паникой, мольбой, которую Сергей и  не  скрывал. -- Ну,  будь  по
сему!.. После  еды Шауль предложил взглянуть на столовую кибуца. -- Не хуже,
чем кремлевская. Геула засмеялась. --  Не знаю, не бывала... Вечер  точно на
апельсиновых  корках  настоен.  Не  хочется  с  улицы  уходить.  Столовая  с
огромными  окнами. Как в дорогих  черноморских санаториях. Геулу познакомили
со  стариком в фартуке, который собирал  со  столов  посуду. -- Это  министр
транспорта, -- шепнул Сергей. -- Кто-о? -- оторопело воскликнула Геула, хотя
и слышала о равенстве в кибуцах. Равенство равенством, но  чтоб настолько!..
Нет,  какая-то  во.  всем  этом липа. Кухарка,  управляющая  государством...
"Еврейский мужик" с белыми руками... -- И вы тоже  со столов  убираете?  Вот
так, тряпочкой? -- спросила она Шауля, которому проходившие кибуцники кивали
второпях, небрежно,  словно он  не был  представителем Голды на земле.  -- У
раздаточной  списочек, подойдем?.. Вот я... каждый  третий четверг со столов
убираю я. И  мою посуду. И подметаю. -- Фантастика! -- воскликнула Геула. На
стене напротив дверей, где в СССР обычно висят портреты вождей, она заметила
на  обоях  темный  квадрат. Геула приотстала  от  Шауля  и спросила  пожилую
кибуцницу в платочке, повязанном, как и в русской деревне,  под подбородком.
-- У вас  здесь что, картина висела? -- Нет, не картина. Портрет...  -- Чей?
-- Да Сталина!- И вдруг попросту, по-бабьи: -- Только четыре года как сняли.
Как раз  после Шестидневной  войны. У кого  ребята погибли, кто сам пришел с
костылем... Тогда и сняли!.. Что? А  до  того никому не  верили. Геулу точно
холодным ветром  обдало,  она обхватила ладонями локти.  "Та-ак!"... Значит,
усатый  красовался  здесь  после  XX съезда  еще  лет  двенадцать.  Рты  нам
затыкали, как смертникам перед казнью. Укусы  гадючьи, сталинские. Только яд
выдохся. Не смертелен...  В ней проснулась  дерзкая,  рисковая отвага зечки,
которая обескураживала и приводила в ярость следователей Лубянки. Она быстро
нагоняла  по полутемной аллее Шауля и Сергея. Шауль ушел недалеко; вечер был
сыроватым, вокруг тишина  первозданная, доносилось почти  каждое  его слово,
которое  он не  говорил,  а  шипел:  --  Оставь  свои  штуки-- шуточки!.. Ты
отвечаешь за  каждый  ее  шорох.  Пеняй на себя, если... Землю будешь  есть!
Наконец, она настигла их, и, когда заговорила, в голосе ее послышалось такое
бешенство,  что Сергей испугался. -- Что с тобой? -- перебил он  ее. Перебил
он  ее,  пожалуй,  вовремя.  Она  замолчала,  а  затем  сказала  небрежно  и
спокойнее: -- Вспомнила гадюк из  курятника. А что расползлись? Мрак вокруг.
Гляжу под ноги... И все ж не удержалась, врезала Шаулю на прощанье. Взглянув
в его настороженные,  льдистые глаза, добавила  с весело-злой бесшабашностью
"девы  лубянской",  которой  нечего  терять:  --  Знаете,  какая  была среди
московских активистов  ваша  партийная  кличка?  --  Какая?  Любопытно... --
Могила!.. 
7. ВЫКУП
 .Радио в аэропорту било,  как колокол" Нон-стоп Тель-Авив
- Нью-Йорк. Геула  едва успела  дозвониться в Иерусалим, Иосу и Лие, чтоб не
беспокоились. -Дай С-сергея! -- просипел Иосиф встревоженно. -- Сергуня, она
первый день на Западе. Оберегай! Но на мозги не дави, с-слышишь?! У нее своя
голова  на плечах...  Если  опять подбросят какую-нибудь  дохлую кошку,  как
Дову, звони  немедля.  Смотри в оба, зри в три!  Едва  Иосиф положил трубку,
снова раздался звонок.  Дов басил тек, что отец чуть отдалил трубку  от уха.
--  Отец!  У  меня  в  руках  свежий  номер  "Едиота"  Голда  на Сионистском
конгрессе. Приветствует приезд Гули в Израиль, сообщает, что Гуля -- героиня
еврейского народа, а кончает речу так: "Нам сообщили, что она  собирается  в
Америку с серией лекций против Советского Союза  и"... -- ты слышишь, отец?!
--  и  что-де это  может только  повредить евреям, которые остались  там. Ты
чуешь, чем пахнет?! Гуля еще не долетела до Штатов, а наша дорогая Голда уже
от нее  открещивается. Как бы сообщает советским: не обращайте внимания! Она
не  выражает точки зрения правительства Израиля... Я это  к чему, отец? Я  в
Тель-Авиве. Буду через сорок минут. -- Сейчас? На ночь глядя? Дов прикатил в
полночь.   Узнав,  что  матери   нет   дома  --   ночует   у  Яши,  пробасил
удовлетворенно: --  Это-то  лучше! -- Залез  в холодильник,  выпил из  горла
бутылочку "кока-колы",  сказал, вытирая рукавом губы: --  Наум --  это нешто
только Наум? Выпустят Наума -- поедут  специалисты  самого высокого  класса:
физики,  математики,  конструкторы. Лицо Израиля  изменится.  Так  вот! Если
Голда закроет дорогу  Науму, я пришью Могилу... У Иосифа  дрогнули руки.  --
Напишу заранее  документ  в Кнессет и во все газеты. За  что я  убил Могилу.
Всех перечислю, кого он продал, все его преступления, и -- пришью!.. Отец, я
кончал  стукачей  в воркутинском бараке,  ты знаешь! Это было  спасением. --
Дов! -- Иосиф уже стоял на  ногах,  схватил  книгу в толстых  обложках и, не
открывая, просипел  единым выдохом: --  "И простер Авраам руку  свою, и взял
нож,  чтобы заколоть сыи" своего..." С  той минуты,  Дов,  что Бог отвел нож
Авраама,  у  евреев  да!   запрещены  человеческие   жертвоприношения...  --
Струхнул? -- мрачно пробасил Дов. -- Получу пожизненное заключение?  Я пойду
на это, отец! Будет  процесс. Я там все скажу. И  все напечатают! Только так
можно приковать внимание к этой  "панаме". Без  громкого суда  два  миллиона
русских евреев останутся там и в конце концов погибнут в лагерях или в новом
Биробиджане,  по сути таком же лагпункте!.. Без процесса они остановят алию.
И  быстро...  Письма  пошли в  Россию,  ты  знаешь?  Потоком  хлынули.  Люди
выплакивают  свое. На чужой роток не накинешь платок. Да  и надо ли? С какой
стороны ни взгляни...  -- Ты с нормальной  стороны взгляни.  -- Иосиф  начал
приходить в себя,  поставил  чайник на плиту, достал зачерствелые пирожки  с
капустой. -- С  человеческой. И так слух  идет, что в обществе Узников Сиона
половина  --  воры, выдавшие  себя  за  политических.  Теперь  скажут:  одна
половина -- воры, другая --  убийцы. Тебя проклянут, как Ирода. Все! И воры,
и сионисты... Ай, что я говорю?! Разве в этом дело! Дов, бери пирог и слушай
меня, мальчик! Т а м  мы  были среди  врагов.  Тюремщиков. Убийц.  Там нож в
рукаве был единственной возможностью выжить. Здесь мы дома.  Среди своих. Ты
об этом мечтал  всю  жизнь.  И  да! хочешь войти  сюда  в  русских сапогах и
наследить?.. Хватит резать евреев! Это  делали без тебя. И успешно. Мы дома,
Дов,  мы --  дома, и  другого дома у нас нет.  -- Отец, Могила --  не еврей!
Могила,  если хочешь знать, это двойное предательство. И русских кончает,  и
Израиль,  которому  евреи,  как  воздух. Дом он продает,  кровавая сука,  ты
согласен?  -- Сядь, сын.  Не  мельтеши, -- тихо  сказал Иосиф,  в голосе его
прозвучала такая боль, что Дов шагнул  к нему, присел на краешке стула. Губы
у  отца шевелились,  похоже,  он произносил слова молитвы.  -- Могила,  сын,
маленький чиновник, -- наконец, заговорил  Иосиф.  -- Маленький  чиновник за
большим столом  и только.  Никакой Иван Каляев русских евреев не спасет.  Да
хоть возроди ты времена "Народной  воли" или -- зачем далеко ходить, "Эцеля"
и "Штерна":  эти ребята умели и стрелять, и гордо умирать на эшафоте, -- что
изменится? Могила останется, даже если ты изрешетишь его  армейским "Узи"...
У  нас не было, никогда  не было, сын, такого разговора. А теперь да! время.
-- Иосиф  встал,  налил себе и сыну чаю,  хотел размешать  в  стакане сахар,
ложечка   звякала   о  стакан.   Отхлебнул,   не  размешав.  --  В  1949  ты
сфотографировал Голду, а потом начались аресты евреев. Ушли в лагеря тысячи.
На меня кричали на допросе: "Участвовал, погань, в этой вакханалии?!" Снимок
твой сверху: головы,  головы, лиц почти не видно... Сколько раз тебе кричали
в лицо, что брали по твоему снимку? Что  ты убийца? Чуть не прирезали? У них
это  просто. А  здесь  винят  Голду  -- отдала-де  советскому  правительству
фамилии людей, желающих  уехать  в  Израиль,  по ее списку  брали.  Какой-то
старик --  репатриант плюнул в нее: он убежден,  что она сгубила его сына...
Давай разберемся. Правда, она сверху не лежит... Ты должен отвечать за чужую
вину? Голда должна отвечать за чужую вину?  Могила должен отвечать за  чужую
вину?.. Давай разберемся. Все выкладываю на твой суд, Дов. Не торопи меня, я
расскажу подробно: об  этом не  знает никто... Дов ткнул папиросу  в стакан,
отставил чай,  а раньше  слушал вполуха.  Иосиф понимал: не  убедит  Дова --
конец.  Ему  что  втемяшется  в  голову...  Иосиф  разволновался,  свистел и
булькал,  как никогда.  --  С-списки действительно  существовали, сын, но ни
Голда, ни Могила  никакого отношения  к ним не  имели... Суди  с-сам,  какой
советский человек  подаст заявление  в  иностранное посольство?  Во  времена
Иосифа Прекрасного. Его немедля объявили бы англо-японо-германо-диверсано...
Куда  люди писали?  Иосиф долго перечислял советские учреждения,  в  которые
приходили  заявления.  Больше  всего  таких  бумаг,  сказал  он,  хлынуло  в
Еврейский  антифашистский  комитет:  куда  еще писать евреям, коли власти не
отвечают? Председатель комитета Ицик Фефер спросил в ЦК партии, что делать с
этим потоком  бумаг?  Ответили:  регистрируйте... Списки изъяли у  Фефера во
время обыска в  Еврейском комитете. Это вызвало первую волну  арестов. Затем
сажали  по регистрационным книгам Министерства иностранных дел СССР,  куда к
тому  же стекались бумаги, попавшие в обкомы-- горкомы.  Солдаты и офицеры -
евреи, подававшие рапорты в Министерство обороны, пошли в лагеря по третьему
кругу.  МГБ  работало,  как  траулеры, забрасывая  невод за  неводом...  Дов
погасил в стакане вторую папиросу. --  Отец, ты испугался  за  меня, вижу, и
сам не знаешь, что молотишь! Как можешь ты  знать,  кто что подавал? Ты в ГБ
не работал. И в канцелярии Сталина тоже. -- Дов, что я  знаю, то я да! знаю.
Я встречался в лагерях и пересылках с сотнями людей, взятых по этим спискам.
Я сопоставил даты облав... А что касается списка, забранного у Ицика Фефера,
то мне говорил об  этом в горьковской тюрьме ответственный  секретарь газеты
"Эйникайт", который знал  все достоверно. Дов, я рубил уголь и грузил баланы
с представителями всех  волн  послевоенных репрессий  против  евреев.  Я  не
встречал ни одного человека, который бы помчался в  израильское посольство к
Голде  Меир  с  просьбой  ускорить  их  переселение  в  Израиль:  самоубийцы
устраиваются как-то иначе... Дов  натолкал уже полный стакан папирос,  когда
Иосиф исчерпал все свои  тюремные  доказательства. Он глядел в  темное окно,
думая о  своем. Наконец пробасил тоном человека, открывшего  для себя что-то
новое:  --  Лагерные факты -- дело верное... Коли наладить связь с нынешними
зеками, все советское вранье можно вывернуть  кверху мехом.  Иначе Западу --
хана. Хорошую мысль ты заронил в  меня, отец... Лады, но при чем тут Могила?
-- Что ты еще надумал, Дов? -- встревоженно спросил Иосиф. -- Отец, не будем
отвлекаться. При чем тут Могила? Ему нет места  на земле, а ты все сыплешь и
сыплешь. Ну, не совались евреи к Голде, так что?  -- Не спеши, сын. Эта тема
ключевая. Голда никого  не выдала, никого не предала. Она не виновата в том,
что измученные московские евреи, столкнувшись с ней в синагоге, аплодировали
ей  и кричали: "Вы наш посол!"..  Но вскоре началась  резня, запланированная
давно, о чем  она  естественно не знала. Эта резня евреев спустя четыре года
после Освенцима вызвала у  нее шок. Панический ужас перед русским  медведем,
который, играючи,, сдирает скальпы. Не дай  Бог,  он дотянется до Ихраиля  -
руками  арабов... А  вместе с  тем  -то в подсознанини остался  сентимент  к
России, стране ее детства Я называю это  к о м п л е к с о м Г о л д ы. Пела
с  кибуцниками  "Выходка  на  берег  Катюша",  а думала о  русских "катюшах,
которые могут  сжечь Израиль... Резня русских евреев на  ее глазах вызвала у
нее  - в этом нет  сом.нения -  неискоренимый комплекс вины. Надо  отдать ей
справедливость,.она  не  стала утешать  себя латинской пословицей: --  После
этого  не значит -- по причине этого..." Словом, Голда Меирсон,  израильский
посол в Москве, 'невиновна,  чего  не могу  сказать о  Голде Меир, премсьер-
министре. Шоковое состояние  Голды и ее  свиты  после того,  как  общение  с
евреями СССР вызвало удар по этим евреям, это шоковое состояние переродилось
в шоковое мышление, а затем в 
шоковую политику.
 "Боже упаси  задеть СССР. Мы

--

  страна  маленькая,  Если   израильская  красная  шапочка  будет  хорошей
девочкой, то  советский волк ее  не скушает..." Эту шоковую политику  Голды,
чтоб избежать позора, окрестили политикой 
тихой дипломатии
. Практика нам да!
известна...-- Иосиф сгорбился. засунув руки  между колеями,  продолжал тихо:
-- У  меня  этот "комплекс Голды" вызывает чувство неловкости за  нее  Порой
гадливости.  Ее земные поклоны советским, -- да!  из благих  намерений Но...
благими намерениями вымощена дорога в ад!  К  Биробиджану и братским могилам
русского еврейства... Иосиф помолчал, взглянул искоса на Дова, превращавшего
в  пепельницу уже второй стакан -- Дов, подумай теперь: при чем тут  Могила?
Вышколенный  чиновник.  Пусть  даже политикан...  --  Сука!--  Дов не мог не
высказаться.  --  С  -  сука  не  спорю.  Самый  хитрый  еврей  в  еврейском
государстве  как 

его

 окрестили. Не будет Могилы, пусть  будет по-твоему, так
что? Будет  другой. Свято  место пусто не  бывает.  А вокруг него все  те же
"шестерки",  которых хоть  посади голым  задом  на  раскаленные  уголья, без
команды  не  вскочат... Сын,  можно ударом  ножа  искоренить комплекс 

Голды,

которым  Рабочая партия поражена  вот  уже  четверть  века?  Наума  мы,  дай
Богвытащим. Всех, кто  ринется в  ОВИРы в годы  гнилого "детанта", мы  будем
тянуть  за уши.  Не мытьем, так атаньем... Ложись спать, сын! Иосиф постелил
Дову на диване, и он, по тюремной привычке,  захрапел  едва голова коснулась
подушки. Иосиф не  сомкнул глаз до утра. Встав, надел кипу, накинул талес  и
принялся  молиться.  Никогда он не молился так страстно... Затем  снова лег.
Думал в тревоге. Убедил ли Дова? Не  выпустят Наума -- Дов возьмется за нож.
"Ты остановил нож Авраама, Господи,  не дай сверкнуть ножу..."  Утром голова
Иосифа была обмотана влажным полотенцем. Размотав полотенце, Иосиф побрился,
бросил в кипящую воду  сосиски, которые у Гуров назывались "-выручалочки" и,
накормив Дова, отправился с ним  в Тель-Авив. Комитет выходцев из СССР. Если
существует официальное учреждение, целый Комитет, -- он должен противостоять
дуракам и стравливателям? Председатель Комитета не принимал. Но  очередь под
его  дверьми  сидела. Светловолосый  парень,  судя  по  выговору,  из  Риги,
рассказывал  свежий  израильский  анекдот:  "К  Голде  прибегает  Аба  Эвен.
Докладывает: "У меня  для  вас две новости.  Одна прекрасная: евреям  России
разрешено  ехать!  Вторая  --  ужасная:   они  едут!"  Очередь   усмехнулась
горестно... Секретарша бросила Иосифу, не подымая  накрашенных ресниц --  По
вопросу о займе в  500 лир на холодильники  --  по  понедельникам! --  Я  по
вопросу  об  идиотах!  -- прорычал Иосиф. -- Я  -- Иосиф  Гур!..  Секретарша
метнулась   в   кабинет,   высунулась  оттуда   испуганно:   --  Пожалуйста!
Председатель  Комитета господин  Киска, похожий на  вяленую  рыбу,  сидел  в
кабинете  с видом на Средиземное море. И смотрел  туда,  в голубую даль... В
рыбьих  глазах  Киски  --  печаль.  Во  рту  -- сталинская  трубка. Стекла в
кабинете как  в  капитанской  каюте.  Не иллюминаторы, правда. А большие,  в
полстены,  окна.  Но  за ними -- волны в белой пене. Полнейшее ощущение, что
вот-вот  капитан  Киска  подаст  команду  --  и  корабль  тронется, рассекая
волны... Выйдя  из кабинета, Иосиф обернулся, постоял на свежем ветру. Дом--
корабль  слишком глубоко  сидел в  земле  и, увы,  двинуться никуда  не мог.
Раздраженный  голос  капитана  Киски  преследовал  его  всю  дорогу: "А  это
государственная политика!  Это не  наш  вопрос..." Двинулся,  увязая в сыром
песке,  к  прибою, сел на  камень,  глядя  на редких  купальщиков.  "Не  наш
вопрос"... Тогда чей?! В автобусе радио, как всегда, было включено на полную
мощность: вначале оно выхрипывало какую-то восточную мелодию, затем начались
"последние  известия".  И вдруг  Иосиф  втянул  голову  в  плечи,  огляделся
стыдливо: диктор сообщил скороговоркой, что новый оле из России Серж Гур дал
в Нью-Йорке на  аэродроме Лагардия интервью для  прессы, в котором осудил от
имени  русских евреев ребе Кахане. Иосиф  выскочил из автобуса на первой  же
остановке. Едва  добрался,  взмокший, держась  за  сердце,  до тихой  улочки
Гимел, где стоял серый кубик  -- русский отдел Министерства иностранных дел.
Ни  к Шаулю, ни к его заму идти не собирался. Хватит!.. И все же нарвался на
зама  -- голубоглазого  лесного Пана в  английском  пиджаке,  из  нагрудного
кармашка  которого  торчал голубой  платочек. -- Что лопочет  по  радио  мой
Сергей? --  просипел Иосиф, машинально пожимая  протянутую руку. -- Мы бы не
вырвались, если бы не поддержка таких, как Меир Кахане.. Лесной Пан покаянно
приложил ладонь к своей груди. -- Иосиф, ты должен  меня понять! Это не Серж
виноват.  Это я! Звонили  из  Американского  еврейского  конгресса,  просили
осудить Меира  Кахане. Я дал Сержу  текст.  -- И он двинулся дальше быстрым,
пружинящим шагом. Иосиф постучал  в кабинет, где  сидел маленький чиновник с
большим носом  и комедийным именем Муля. Муля рубил уголь вместе с Иосифом в
городе Инте,  выскочил из Гулага как поляк.  К нему-то Иосиф и собирался. --
Муля, что творится? -- воскликнул Иосиф, присаживаясь  возле мулиного стола,
заваленного  советскими  газетами.  --  Сперва  какой-то  мудак,  а  скорее,
провокатор выстрелил в окно советского  посольства  в  Вашингтоне. Приписали
Кахане.  Теперь  Кахане от нашего  имени осуждают...  Тебе не  шибает  в нос
старая лагерная липа? Муля втянул лысую голову в  плечи и  сказал бесцветным
голосом: -- Я чиновник Министерства иностранных дел и,  как  таковой, своего
мнения не имею...  Иосифа как подбросило. Он закричал-засвистал,  размахивая
руками.  -- Ты там с-сидел под нарами  и здесь сидишь  под  нарами! Потому и
держат?! Ужасный день! Один сын  готов  убить "наместника Голды  на  земле",
другой стал его холуем, марионеткой. Проституткой!.. Было такое у Гуров?! Но
только к вечеру, когда Иосиф вернулся в Иерусалим, выяснилось, что день этот
-- действительно ужасный... Вечерние  "х  а д  а ш о т" (новости) начались с
того,  что  Советский  Союз  ввел  налог  на  образование.  Дов позвонил  из
Тель-Авива тут же. -- Отец! -- кричал он. -- Они играют траурный марш Шопена
в  четыре руки...  Как это,  кто? Наша парочка:  баран  да ярочка.  Голда  и
Брежнев.  Чья это идея,  а? -- Не делай  поспешных  выводов,  сын!  Не делай
поспешных  выводов!  --  кричал  Иосиф,  чувствуя,  что  сердце  его  готово
разорваться.  Ночью  его,  наконец,  соединили с Москвой. -- Я засел прочно,
отец, -- откуда-- то издалека, бубняще, словно у него рот  был забит кляпом,
доносился  голос Наума.  -- Мне  сегодня  сказала товарищ  Акула: лети  хоть
сегодня... Даже если это правда, в чем я сильно сомневаюсь, я подсчитал, что
нам,  чтоб выбраться, нужны 26  тысяч рублей... Нонка кончила университет, я
вообще, страшно  вымолвить, доктор  технических наук... 26  тысяч.  Я  таких
денег не только  в руках не держал, но  и не видел  никогда! -- С-сынок,  не
беспокойся! -- воскликнул Иосиф, понятия  не имея,  как он  поможет  сыну. В
доме всего  300  лир. 80 долларов по нынешнему курсу.  Но  --  свято  верил.
Поможет!  Весь мир  объедет, все  еврейские общины подымет  --  соберет! Дов
позвонил, едва Иосиф положил  трубку. -- Отец, что у  Наума?.. Так?!  У меня
наличными  ни шиша: деньги  в  бизнесе крутятся...  но в лепешку  разобьюсь,
достану к утру! Только вот кто вручит ему там в рублях --  корешков в Москве
у меня много, но, насколько я помню, они все  не миллионеры... Иосиф хлопнул
себя по лбу и сказал в трубку: -- Дов, не надо разбиваться в лепешку. Ты дал
мне хорошую идею. Спасибо, сынок! -- Иосиф тут же набрал мой номер, спросил,
не знаю ли я, где живет толстячок-боровичок с телевизором  КВН, перевязанным
бечевкой:  "помнишь его "Асса-- асса!" в замке Шенау?", и спустя два часа мы
отыскали "нашего грузина", хотя забыли не только его фамилию, но даже город,
в который его направили. Оказалось, он жил тут же, в предместье  Иерусалима,
в  религиозном  квартале  Санедрия.  Мы выяснили  это  в первой  же  лавочке
грузина-ювелира.  В  самом деле, трудно  ли  найти миллионера?..  Грузинский
миллионер встретил нас  с подлинным  грузинским гостеприимством. Из его окна
были видны Иудейские горы в раскаленной почти  добела синеве. Могила Пророка
темнела  на  хребте,  как  перст указующий.  У  подножья  паслись библейские
барашки. -- У  такого  окна  хочется  писать стихи, --  мечтательно произнес
Иосиф. -- В чем дело, дорогой! -- воскликнул хозяин. -- Приходи каждый день!
Наладим  общий  бизнес!  Ты пишешь и  подписываешь, заработок фифти-фифти. О
главном почти не говорили. -- В чем дело, дорогой! -- прервал мои объяснения
Сулико  Фифти-фифти,  как  мы  с  той  поры  его называли. Он  схватил  суть
мгновенно. -- У меня  там брат. Дело  взаимовыгодное.  Тебе  нужен в  России
миллион  --  бери  миллион.  Нужно  десять  миллионов --  бери десять ...  Я
торопливо пояснил, что  не нужно десять.  Достав бумажку с цифрами,  прочел,
что нам нужно -- на всех друзей и знакомых  --  восемьдесять шесть тысяч. --
Цхе! -- заключил господин Сулико с откровенной досадой. -- Я звоню в Сухуми.
Дайте имя  или кличку  человека, который  прибудет к брату  за  деньгами.  Я
получаю в лирах  по прибытии  каждого  уплатившего налог -- с кого  получаю,
извините?..  С  Дова Гура?  С  частного лица?.. Зачем?  Сохнут дает лиры для
выкупа.   В  долг,  конэчно!..  Разве  вы  не  слышали?  Американцы  создали
специальный фонд... На другой день мы подписали в Сохнуте все нужные бумаги.
Но то было на другой день. А сегодня мы  пили "Цинандали", которое разливали
из  огромной бутыли в плетеной корзинке; в  таких обычно  перевозится серная
кислота.  Это  было  хорошее  "Цинандали"!...Когда  мы  порядком  захмелели,
толстяк Сулико спросил нас, что мы делаем в этой  жизни.? -- Цхе! -- перебил
господин Сулико мечтательный голос Иосифа. Под кукольный театр  вам никто не
даст  ни гроша. Даже я... Вашему Яше под  рак? Кто знает,  что такое рак?  Я
могу вычислить  "рак" на  своем калькуляторе?  Поверьте,  генацвале,  насчет
кредитов я знаю все. -- И, подняв пухлый палец, заключил почти торжественно:
--  Государство Израиль не дает денег  к идеям.  Государство Израиль не дает
деньги  к  прожектам.  Государство  Израиль  дает деньги к деньгам. Деньги к
деньгам, генацвале. -- Он налил в наши стаканы из бутылки в плетеной корзине
и продолжал мечтательно: -- Вы  приехали в  рай, генацвале. Есть все,  кроме
ОБХСС...  Вы -- ученые  люди, скажите -- рай это  или не  рай?  --  Он снова
поднял пухлый палец. -- Генацвале, я вам даю каждому по 20 тысяч лир. Это --
по нынешнему курсу... -- Он достал из бокового кармана пиджака, висевшего на
спинке стула,  ручной компьютер, --  это... округлим в  вашу  пользу... 4, 6
тысяч долларов. Даю в долг. Без процентов, на пять лет. Столько  же  добавит
государство. Под свой торгашеский процент. Итак, каждый из вас имеет 9 тысяч
долларов США. За эти деньги в Израиле можно открыть овощную лавку. Торговать
одеждой.  Открыть  ресторан   "Арагви".  Я  всэгда  уважал   интеллигентного
человека. Всэгда! Вы патриоты Израиля или нет?! -- вскричал он, взглянув  на
наши лица. -- Еврей -- это человек воздуха,  как  сказал... Кто сказал?.. Вы
хотите оставаться -- в своем доме -- человеками воздуха?!  Жить в раю, как в
аду?..  Только  скажите: "а!", и вы пристроены: государство кинет вам кусок;
ему это выгодно, генацвале:  вы больше ничего не хотите. Вы  идете, как все.
Общей дорогой... Расстаньтесь со  своими химерами, будьте патриотами. Деньги
к  деньгам,  генацвале!.. Мы не взяли деньги -- даже  под самосвал "Вольво",
который  он хотел  нам выторговать за  полцены, и, добрый  человек,  он стал
относиться к  нам с  состраданием, как к людям, с детства пришибленным... Мы
выпили за "успех нашего безнадежного  дела", как сострил Иосиф, и двинулись,
обнявшись  и  слегка покачиваясь,  из благочестивой  Санед-- рии  наверх,  к
нашему  Френчхиллу.  Мы  были возбуждены.  Мы  выкупили  Наума  из  рабства.
Отвоевали его  и потому, может  быть, горланили  наши старые военные  песни:
"Прощай, любимый город, уходим завтра в  море..."  В религиозной Санедрии на
нас  взирали  вначале  с  ужасом,  затем с  добродушным  оживлением. --  Это
русские! -- кричали из окна в окно  на идиш. -- Веселые русские  пьяницы! За
нами увязался табунок мальчишек в ермолках и с пейсами до  плеч; они никогда
не  видели  русских,  да  еще,  как  и  полагается  русским,  пьяных.  Иосиф
остановился и начал  выделывать  своими руками-кореньями  то,  что  под силу
только  кукольному  режиссеру.  Его  пальцы  ссорились,  обнимались  и  даже
негнущийся торчащий палец с черным ногтем появлялся, как градоначальник. Ах,
как  остальные  пальцы  его испугались!... Целый  сказочный мир ожил под его
руками. Боже, что творилось с детьми! Как они  хохотали и  раскачивались. Их
нежные  косички болтались  из стороны в  сторону.  Когда мальчишки стали  от
хохота валяться в пыли, мы с Иосифом обнялись и стали карабкаться  наверх, к
своему  Новому  Арбату. Иосифу  не терпелось спеть что-либо исконно-русское,
то,  что всегда голосят  подвыпившие мужики, он  долго морщился-- вспоминал,
наконец, спросил меня: -- Слушай, Григорий, ну, что там делал камыш?.. Может
быть, две тысячи лет Иерусалим не слыхал  гимна русского застолья. Не отсюда
ли все  его беды? Мы лезли наверх и  орали  самозабвенно, наверное, первый и
последний  раз в жизни:  -- Шумел камыш,  дере-- э--  звья гнулись, А  ночка
темная-- а была-- а-- а... Добрались мы ко мне часов в десять вечера,  и тут
мне пришла в голову мысль, от которой я сразу протрезвел. -- Слушай,  Иосиф!
Этот  наш Фифти-- фифти всю жизнь имел дело с грузинским ОБХСС, который, как
я  понимаю, он  купил  на корню на  сто лет  вперед. Теперь он впервые будет
иметь  дело с  московским КГБ.  Его  телефонный  разговор  с  братом немедля
попадет  к шифровальщикам Лубянки и Главного  разведуправления. Мы убьем его
брата.  Во всяком случае наведем на него...  Радостное благодушие Иосифа как
ветром сдуло. Он подтянул к себе, не глядя,  стул. Опустился на него.  Долго
молчал. Господи,  какое у него было несчастное лицо! Будь Иосиф один, он бы,
наверное,  заплакал.  --  Идем, -- сипло  сказал  он. -- Мы  не  имеем права
убивать человека... даже  если  он -- продувная бестия. Господин  Сулико уже
спал. Его будили долго, и только потому, что мы заявили: это вопрос  жизни и
смерти. Наконец он поднялся, добродушно бурча что-то по-грузински, подставил
круглую, с залысиной, голову под кран  и выслушал наши сбивчивые объяснения.
Боже,  как он смеялся! Как  он бил себя  по  упругому животику и  приседал--
пританцовывал. Ни один цирковой комик не мог бы его так развеселить, как мы.
-- Вы что думаете, -- наконец, заговорил он, отсмеявшись, -- я звоню брату?!
Я звоню нищему грузину-- стрелочнику. У  него нет ничего, кроме козы. О нет!
Есть дрезина.  Он  едет на  этой  дрезине  в Кутаиси  к Шалве. Шалва, в свою
очередь... Сулико долго перечислял имена и города. -- И  только  двенадцатый
человек в этой  цепочке, -- заключил  он,  -- и  будет мой брат. На  их двор
забежит соседская дочка, просто так, за мячиком, перелетевшим через забор...
-- И он  снова  принялся хохотать-- пританцовывать и снова притащил бутыль в
плетеной  корзинке.  Когда  на  другой день все формальности в Сохнуте  были
завершены, Иосиф позвонил в Москву к сыну и спросил, не забыл ли Наум, что у
тети Берты завтра день  рождения. Она поменяла  квартиру, ты  знаешь это? Ее
новый адрес... КГБ, конечно, расшифрует и наш детский  код, и  код Сулико. В
этом никто не сомневался,  но на это уйдет несколько дней. КГБ работает, как
все советские учреждения, не лучше. Сперва запишут разговор на бобину. Затем
позовут переводчика  с грузинского.  Будет ли он на месте? Затем  напечатают
перевод.  Его  прослушает следователь, дешифровщики...  А кто-то  по просьбе
Наума вылетит в Сухуми  сегодня. От Москвы меньше  трех  часов  полета... --
Передай тете  Берте наши  поздравления!  --  крикнул  Иосиф.  --  Как Нонка?
Держится?  Вечером  он  поймал  "Голос  Америки".  Это  нелегко  в  гористом
Иерусалиме.  Услышал Гулю.  Звенящим  голосом,  с  напором,  она  сравнивала
советский  "налог  на образование" с  рынками черных рабов,  которые некогда
существовали  в  Америке...  У  Иосифа  зашлось  сердце   от  радости:  Гуля
обрушилась  на  "рабский выкуп" по всем телеканалам и  смогла  найти  слова,
которые, несомненно,  заведут  американцев.  Они и до  Гули  негодовали,  но
как-то разрозненно: то Нью-Йорк бушует, то Чикаго. А теперь  как полыхнет! А
по спине холодком: "Прямо кроет Москву... Господи, не помешает ли это Науму?
Захотят отомстить Гурам..." И  я, и Дов отнеслись  к проклятьям Геулы против
"рабского выкупа" скептически: "Так ее  и послушают!", но  --  и  недели  не
прошло -- Геула сумела поднять в Штатах такой шум, поставила на ноги столько
сенаторов, конгрессменов, газет, что "налог" Москва отменила в ту же зиму...
Иосиф говаривал  иногда, что Геулу  Бог одарил атомным  двигателем, но такой
неистовости в ней и силы не предполагал даже  он. "Женщина  на баррикадах --
страшное  дело", --  шутил  он.  "Вырвался бы  только  Наум! Удачи  ему!  Не
зацепила б его Лубянка...  Мало  ей  крови  Гуров?! Господи, Господи,  удачи
ему!"  
8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ
  -- Что, по Орвеллу, должно  находиться после
победы социализма на улицах имени  Герцена и Огарева? -- спросил Наум  жену,
когда  троллейбус  стал притормаживать возле  Московской  консерватории.  --
Тюрьма! -- ответствовала Нонка мрачно. -- О, ты не безнадежна! -- воскликнул
Наум,  вскакивая  с  сиденья.  --  Нам  здесь  выходить.  Быстрее!   --  Они
протолкались  к дверям, затем,  перебежав улицу Герцена,  прошествовали мимо
облупленных  дверей, на  которых  ранее висела скромная табличка "Управление
ГУЛАГом..."Свернули  на   улочку  Огарева.  Здесь,  на  Огарева,  6,  широко
раскинулось  добротное,  старинной  постройки,  с  колоннами  и  высоченными
воротами,  здание,   напоминающее  своей   архитектурой  университет   имени
Ломоносова, который примыкал  к нему. Оно казалось естественным продолжением
университета  и  называлось   Министерством  внутренних   дел   СССР.  После
очередного  отказа Наум решил посетить улицу  Огарева, 6. Его и Нонку принял
генерал  Вереин,  "генерал  -- выше  некуда",  как  объяснил Наум  жене.  Не
дослушав  Наума, генерал перебил  его: --  Почему  вы ваши письма  адресуете
американским  евреям? Вы  же  хотите  в Израиль. --  В  его  голосе  звучало
раздражение, и  Наум окончательно убедился  в  том, что  адресат  выбран ими
правильно.  Нонка  вдруг  как  с  цепи  сорвалась,  закричала  пронзительно,
по-бабьи: что вы  нас  мучаете? Вы не нас убиваете,  мы живучие, вы убиваете
русскую историю! Разместили на улицах Герцена и  Огарева, борцов  за светлое
будущее, все пыточные управления! Какая пища для Запада!.. -- Она визжала до
тех пор, пока генерал Вереин не закрыл глаза, сказав  Науму настороженно,  с
досадой: -- Все образуется, только, пожалуйста,  уведите отсюда свою жену!..
Наум  вытолкал  из  кабинета  Нонку, а потом,  завершив разговор с предельно
вежливым, ускользающим  от  ответов  генералом,  сказал Нонке,  которую  бил
нервный  озноб: --  Истерика--  истерикой, а про Запад упомянуть  не забыла.
Нет, ты определенно не безнадежна! В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской
и дамский портной. Наум любил  насупленного носатого старика,  который,  сам
того не ведая, первый заставил Наума задуматься об Израиле. Реб  Менахем  на
этот  раз  выглядел озабоченным. Он  выпил  чай с нонкиным ореховым  тортом,
посмотрел в окно и сказал: -- Хочется погулять, а? Я бы хотел... На улице он
зашептал, озираясь: -- Нюма, у меня есть  прямая связь с  Израилем. Мои дети
уже  там... Так  вот,  зачем ты пишешь  все время в  Америку?  Нюма,  старые
сионисты  против. Израиль против.  И  зачем ты связался с  этими гоями. Этот
Петренко или  Григоренко...  Наум  уставился  на  старика  ошалело.  --  Реб
Менахем,  вы так  хорошо шили штаны.  Зачем вы сменили профессию? У  старика
заслезились глаза, стали совсем мутными. Наум попытался смягчить свой ответ,
принялся объяснять,  что  речь  идет  о  защите  гражданских прав  и, если у
человека  есть  сердце, он  будет  с  людьми,  а  не с  обезьянами... Старик
обиделся еще больше,  прошамкал  решительно: -- Нюма,  если тебя  посадят за
гоев, Израиль защищать тебя не  будет.  От  о  зой!  Наум простился  с  ребе
Менахемом, молча  смотрел  на  его  сгорбленную  и чуть кособокую  спину  и,
повернув  домой, воскликнул  в  изумлении:  "Нет, а  все  же?  Кто у  кого в
подчинении? МВД у Могилы? Или Могила  у МВД?.. Это ж какая-то фантасмагория!
Чтоб  танцевали  они один и тот же  танец? И чтоб совпадало каждое па?!"  Он
всплеснул руками, выпятив губы, как реб Менахем. --  От о зой! Спустя неделю
Наума вызвали к директору завода.  Там был и Никанорыч  -- лысый профсоюз, и
парторг, а кроме  них,  еще  какие-то незнакомые лица. И  у  директора, и  у
парторга  светятся  желтоватым  огнем  значки  лауреатов  Ленинской  премии,
которые они получили  за  его, Наума,  "всевидящий  прожектор", как  они его
условно называли. Наум посмотрел на лауреатские значки с удовольствием: его,
Наума, работа... Директор  вытер  платком серое, лоснящееся  лицо, поднялся,
протянул Науму руку. --  Наум,  поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется
настолько, что не исключено, вскоре отпочкуется в отдельный институт. Мы  бы
вас, ясное  дело,  не  отдали. Но  вот... -- он кивнул в сторону  незнакомых
людей.  -- Они настаивают...  --  Извините, а кто они? --  Наум,  ты  всегда
отличался  большим  тактом...  --  иронически начал директор, промакнув лицо
платком. --  Нет,  почему же, --  отозвался один  из  незнакомцев. --  Можно
сказать. Министерство обороны  СССР.  --  У-у! Богатый  дядя! Тут все  сразу
повеселели; незнакомец, костлявый, седой до желтизны,  открывший, откуда он,
подошел к Науму, представился, протягивая руку: -- Академик ... -- Он назвал
известное  имя.  --  На  организацию института  и  опытного  завода  при нем
отпущено 180 миллионов, -- добавил он. -- Институт будете возглавлять вы. --
Я? -- испуганно воскликнул Наум. -- У меня пятый пункт! -- А у  меня  какой?
--  ответил  академик с усмешкой.  -- А  вы  полезный еврей! --  вырвалось у
Наума. --  Поздравляю! В кабинете сразу затихло. Даже воздух, казалось, стал
иным. Более плотным.  Тишина  сгущалась. "Ловушка, -- мелькнуло у Наума.  --
директора-евреи в России повырезаны уже лет тридцать с гаком. Замов по науке
--  по пальцам  пересчитаешь... Блатари!" Директор завода,  видно,  по  лицу
Наума  понял  его мысли. Помедлив, спросил  с утвердительной интонацией:  --
Значит, по-прежнему безумны? "Э, запахло психушкой",  -- мелькнуло у  Наума.
--  Объединение  семей -  не безумие!  --  выпалил он. -- Все  Гуры,  отец--
мать... -- Он перечислил также всех братьев и других родственников, -- все т
а м! Директор поднял набрякшие старческие веки, произнес тяжело: -- Наум, вы
понимаете, что никуда не уедете. -- И даже рукой провел над столом, повторяя
со значением. --  Никуда и никогда!..-- И обычным тоном, устало: -- Если  мы
вас уволим, вас  не возьмут даже электромонтером. -- Пойдете грузчиком -- на
Курскую  товарную.  Или  уедете.  Ясное дело, не в  Израиль... -- Это вместо
спасибо, дорогие Ленинские лауреаты? --  Мы не отдадим  вас, с вашим научным
потенциалом,  противнику,  --  сказал  молчавший  доселе  человек  в  черном
свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым  пунктом. -- Это в
интересах России,  которую  вы предаете.  Наум  круто повернулся и  вышел из
кабинета. Домой не поехал. В голове  гудело. Себя  погубил, ладно! Нонка-то,
бедняжка... А Динке-картинке  института не  видать,  как  своих  ушей. Домой
вернулся  поздно, обрадовался  тому, что Нонка уснула. Оставил записку, чтоб
его  не  будили,  так  как в лабораторию  ему  идти  не  надо...Его разбудил
телефонный звонок. Наум прошлепал босыми ногами  к аппарату.  --  Говорят из
Комитета государственной безопасности! -- отчеканила трубка. -- Вам  заказан
пропуск.  Ждем  вас сегодня  в 13 ноль--  ноль! Наум ответил с хрипотцой, со
сна, что ему не  о чем говорить с Комитетом государственной безопасности. --
Почему?  -- И голос такой, словно и в самом деле человек удивился. Актеры!..
Науму  вдруг ясно представилось  вчерашнее, и в нем  поднялось бешенство. Он
прорычал: -- С потомками Малюты Скуратова мне разговаривать не о чем! Трубка
помолчала, затем удивилась, на  этот раз искренне: --  Зачем же вы так, Наум
Иосифович? -- А вот так! -- И Наум положил трубку. Надо действовать немедля.
Иначе  конец... Наум метнулся к  кровати, сунул ноги  в тапочки,  отыскал  в
своем  растрепанном блокноте номер  справочной ЦК партии.  -- Говорит доктор
технических наук Гур.  С кем  мне говорить?  Меня преследует  ГБ!.. --  Одну
минуточку,  -- отозвался  женский голос,  и тут  же включился мужской голос,
переспросил, кто говорит и в чем дело... В  конце концов Науму назвали номер
телефона и объяснили, что он может  говорить с начальником Административного
отдела  ЦК КПСС  товарищем  Галкиным.  Наум  принялся рассказывать  товарищу
Галкину суть дела, скрестив на руке средний и указательный пальцы. -- ...Вся
семья у меня в Израиле. Здесь мне жизни нет. Секретности тоже. Ни первой, ни
второй... Никакой!  Четыре года дергают. То увольняют,  то принимают.  То  с
кнутом, то с  пряником. Зачем мучают? Не отпускают  к семье?.. А  теперь еще
КГБ  приглашает меня  на  беседу. Я  хорошо знаю ГБ, и у меня  нет  никакого
желания с ними встречаться . Ответил голос спокойный,  даже добродушный:  --
Ну,  что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего в  этом такого
нет.  --  Простите,  это  не  просто  приглашение..  --  Ну,  почему...  Это
приглашение.  Ну, как  чай пить.  -- Когда  приглашают пить чай, я вправе не
пойти.  Это  не одно  и  то  же.  --  Ну,  что  такое.  Можете  пойти!  Наум
почувствовал, что звереет. -- Знаете что, товарищ Галкин, -- жестко произнес
он. -- Я хочу знать, кто сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если КГБ, то
сегодня  я, а завтра -- вы!  Вы должны это знать! Трубка  ответила медленно,
похоже,  через силу:  --  Вы  можете не  идти... --  и  вдруг  язвительно, с
нескрываемой усмешкой:-- Но, скажите, кому  вы будете звонить там,  в  своем
Израиле?..  Голос  Окуловой  прозвучал в  трубке на  другой день  в  9 утра.
Какой-то необычный для нее голос, вялый. Он сообщил, что  Гур Наум Иосифович
может придти в ОВИР  МВД СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль
все будет готово. Наум схватил  такси и через десять минут  был в  Колпачном
переулке.  --  На  выезд даем семь дней, -- столь же вяло  объявила Окулова,
глядя, как  всегда, вбок, мимо собеседника. --  Вы должны принести паспорта,
орденские документы,  водительские права... -- она долго перечисляла,  какие
документы он обязан  принести  и сдать. Затем  Окулова мельком взглянула  на
разгоряченного, от лысинки аж пар шел,  Наума и  заключила тем же бесцветным
тоном, в котором  угадывалось торжество:  -- ...и 26 тысяч рублей... У Наума
подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула,  наконец, взглянул на
Окулову. Она снова смотрела куда-то вбок,  в глазах ее была скука. Только на
щеках  выступил  румянец. "Убивают гады, -- спокойно,  как будто не  о себе,
подумал Наум. -- Ишь, разрумянилась... Эльза Кох". Наум тут же отправился на
улицу  Горького, на Центральный  телеграф, вызвал Иерусалим,  чтобы  сказать
отцу,  что, видно, не вырваться  ему никогда. Поиздеваются  и  загребут... А
спустя сутки по звонку из Израиля Нонка,  подкрасив свое узкое,  гордое лицо
"под грузинку", как  она считала, вылетела в Сухуми. Деньги из аэропорта она
несла в ободранном чемоданчике, с которым в Москве ходят разве что в баню. В
такси не села, затиснулась в  городской  автобус. Дома, в коридорчике, подле
сохраненной  на  всякий  случай  поленницы  березовых  дров,   сунула  Науму
чемоданчик  и только  тут,  позеленев,  грохнулась в  обморок.  В  сберкассе
неподалеку  от  ОВИРа  Наум  выгрузил  из  боковых  карманов  пачки сотенных
бумажек. Старуха-кассирша взглянула  на  груду  денег,  и серое,  измученное
нищетой и невзгодами  лицо ее  погрустнело.  Она сказала,  вздохнув: -- Чего
вам, евреям, бояться! Тут вы жили богато и там будете жить богато. -Мы не за
богатством  уезжаем,  мать,  --  ответил Наум,  вытягивая провалившуюся  под
рваную подкладку пиджака связку сотенных. -- Уезжаем за равноправием. -- Эх,
мил человек, неужто мы  не понимаем!.. Визы  в ОВИРе были готовы. Наум сунул
их, мельком оглядев, в боковой карман и тут  же кинулся  к  выходу. -- А что
это  у вас подмышкой? -- остановила его Окулова.  -- Боже, чуть не забыл! --
воскликнул  Наум.  --  Дарю вам плакат,  который висел в моем доме пять лет.
Советский плакат! Вот  номер  Главлита... --  Наум развернул его, выскреб из
кармана  кнопки и  прикрепил  на  дверь старшего  лейтенанта МВД Израилевой,
оформлявшей его визы. "Отечество славлю,  которое  есть, но трижды-- которое
будет. В. Маяковский". Подполковник КГБ Окулова рванулась к плакату, но Наум
остановил ее жестом. -- Руку на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?..
О котором  сам Сталин  сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да  это  же
статья 70, пункты АБЛГДЖ... Ответом ему был  треск рвущейся бумаги. Когда на
руках клочки бумажек, которые называются  визами, оказывается, можно  купить
билеты в Вену, в Париж, Лондон... И так же просто, как билет в кино. Чудеса!
Хорошие вещи Наум  отнес ребе  Менахему  и  соседкам  сверху --  многодетным
вдовам, а рухлядь вынес во двор  и запалил. Мальчишкам-то радость! Сбежались
со  всего  переулка,  визжали,  прыгали через  огонь.  Весело глядели  то на
приятеля дяди Наума, низкорослого, борода лопатой, от которого разило вином,
то  на длинного, лысоватого  дядю Наума --  трезвого,  горланившего  хриплым
голосом:  --  Гори-- гори--  гори  ясно,  чтобы не  погасло!.. "Только б  не
спохватились!  Не  закрутили колесо  назад!"  --  повторял  про  себя  Наум,
складывая пальцы на руке крестиком. Увы, закрутили назад! Чего боишься, того
не избежать! Поздно вечером, за девять часов  до  отлета, Науму позвонили из
ОВИРа: срочно явиться в Колпачный переулок. -- Ваши визы, Наум Иосифович, не
в порядке.  Наум  понял,  что повис на  волоске.  Кто может  перешибить волю
административного  отдела  ЦК  КПСС?  Военный  министр?  Шеф  КГБ  Андропов?
Брежнев? Чтоб  им  ни дна, ни  покрышки!.. Наум ответил мертвым голосом, что
уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего. Ему  ответили тоном, не предвещающим
ничего хорошего, что его  ждут! -- Ой, Муха! -- Нонка заплакала. -- Я  давно
знаю. С советской властью не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж
правды не  ищи. Пришлось  поехать.  Откажешься  --  отберут  визы  утром,  в
аэропорту  Шереметьево.  Наум набрал номер Льва  Шинкаря. Лева Шинкарь,  все
знали,  во время  самолетного  процесса ходил  с  огромным  магендовидом  из
серебряной бумаги. У него  визы не отберут, даже поднеся к носу  пистолет...
Шинкарь примчался тут  же. Наум  сунул  ему бумажник и наказал  хранить, как
зеницу  ока.  -- Отдашь  только, если лично  я  тебе скажу. А  нет  --  нет!
Прикатили в ОВИР втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели
наверх,  где его ждали начальник ОВИРа полковник Смирнов и плотный мужчина в
стереотипно-черном  "свадебном"  костюме. По  углам  стояла служба.  Похоже,
никого  домой не отпустили...  Мужчина в  черном, видно,  был  очень  важной
особой,  и Смирнов  и все остальные  искоса на него  поглядывали. Когда Наум
вошел, кто-то сбоку  от него сделал едва уловимое профессиональное движение:
оба внутренних  кармана  Наума оказались вывернутыми.  Наум опешил.  --  Ну,
мастера! Вам только в трамваях работать. -- Положи на стол визы! -- пробасил
"свадебный". Наум усмехнулся. -- Я не идиот! Виз здесь нет. Они на улице. Во
мраке ночи. -- Положи визы!  --  проревел черный костюм.  -- Я свои  визы не
положу.  Они выданы на законном основании. "Свадебный" колыхнулся  на стуле.
--  Если не отдашь визы, умрешь так,  как никто  еще  не умирал в СССР. Наум
вынул  из  кармана очешник,  вытянул  роговые  очки,  напялил  на широкий, с
раздутыми ноздрями, нос. Лицо у "свадебного" было упитанным и непроницаемым.
Строго  говоря, лица у него  не было.  Оплывшая номенклатурная харя.  -- Вот
теперь вижу, как выглядит Малюта  Скуратов! -- произнес Наум в бешенстве. --
Ваши предшественники отрывали  у живого человека голову. Вы можете повторить
все это, я знаю.  Кто  вы, если вы  смеете так говорить? -- Меня знают! Наум
нервно повел длинной шеей. --  С непредставившимися мне незнакомыми людьми я
не  разговариваю!..  Вот   начальник  ОВИРа  Смирнов  --  это  представитель
советской  власти. Его  имя известно и  здесь,  и за границей. А кто вы? Кто
приказал вывернуть мне карманы, чтобы визы сами выпали?  Пришли поучить МВД,
как  разделываться  с "жидочками" во  мгновение  ока? Позднее Наум  узнал по
описаниям  друзей, что  это  был начальник еврейского отдела КГБ.  --  Я вас
спрашиваю,  кто вы? --  Тишина становилась угрожающей.  Наум  демонстративно
постукивал ногой по полу, ждал, пока  тот уйдет... Что говорить, это  была в
жизни Наума нелегкая минута. Он не выдержал устрашающего молчания, заговорил
первым: -- Приказа о моем аресте у вас нет! То, что вы хотите  отнять у меня
визы,  я  понял  еще днем.  Моя жена  позвонила  в  Голландское  посольство,
говорила  по-немецки...  О вашем  самоуправстве известно там, известно  моим
друзьям,  сразу  станет  известно  корреспондентам. Так  просто это  вам  не
пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не
буду!  "Свадебный" тяжело  поднялся и,  поведя  широченными  плечами,  точно
намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета. Старшим остался начальник
ОВИРа  Смирнов.  Он  достал  пачку  папирос,  зажег,  протянул  пачку  Науму
(остальные стояли по  углам, не шелохнувшись). Уставясь на Наума удивленными
серыми глазами, принялся уламывать его с сердечными интонациями в голосе: --
Я  говорю тебе, как отец. Положи визы,  тебе же лучше будет... Наум  взял из
пепельницы обрывок бумаги,  поджег  от папиросы и, протянув руку над столом,
ладонью книзу, поднес желтое  пламя к ладони. -- Я оставлю вам свою руку, но
не визы! -- Хватит!  --  воскликнул Смирнов,  когда кожа на руке Наума стала
чернеть от копоти  и огня. --  Не  надо! --  И  вытер  лицо  платком. -- Вот
Федосеев визу отдал, а ты чего-то сопротивляешься. -- Федосеев русский, а  я
--  еврей!  Есть  разница? -- Наум, ты  не  расист.  Нам  это  известно.  Не
прикидывайся!  --  Да,  не расист!..  Просто  евреев травят две тысячи  лет.
Раньше  начали...  Это --  Алеф!  -- Он  загнул палец. -- Бет!  -- Он загнул
второй. -- Я из той  семьи,  где один  дед был  комиссаром, второй раввином,
который  не  пожелал уехать  при  подходе  немцев, потому что  еще  не  были
вывезены дети. Гимел! -- Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать?
-- Не надо! -- торопливо ответил Смирнов и снова вытер платком лицо, шею. --
Далет!  Гуры  попали  в тиски  между  Сталиным и  Гитлером  и на  две  трети
уничтожены. Уцелевшие  имеют  право  на самооборону?  Смирнов замахал обеими
руками:  мол,  хватит,  хватит...  Наум   вглядывался  в  широкое,  лопатой,
морщинистое  лицо  Смирнова.  Лицо   крестьянина,  а   вернее,  затурканного
председателя колхоза, которого  зачем-то  нарядили  в  милицейский  мундир с
погонами полковника. Красные глаза Смирнова  слезились,  лицо было предельно
усталым, но не злым. Наум пытался постичь: они хотят  его сгноить  в Сибири,
как  обещали на заводе, или  это просто  какая-то  задержка? Что происходит?
Курили молча. -- Вот что,  товарищ Смирнов, --  предложил Наум. -- Визы я не
отдам. Но, если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я  могу
согласиться только на  одно: мой отъезд будет  отложен! Виза будет продлена.
Здесь  же. И возвращена. Смирнов,  вздохнув и поднявшись  со  стула, сказал,
чтоб  Наум  подождал полчаса. В приемной  ОВИРа.  Наум вышел в приемную, где
сидела, сжавшись в комок, Нонка  с  еще не  стертыми грузинскими бровями,  а
поодаль,  совершенно  независимо от  Нонки, вполоборота  от  нее,  бородатый
Шинкарь  со скрещенными  на груди руками штангиста-тяжеловеса. --  Горим? --
шепнула  Нонка.  -- Пока  еще  тлеем, -- едва слышно  ответил  Наум и стал в
удивлении  озираться.  По приемной  начали  сновать  какие-то высокие  чины,
прибыл и торопливо поднялся по лестнице незнакомый генерал КГБ. С его делом,
понял  Наум, связаны большие чины. Знать бы, что стряслось. Смирнов намекнул
бы, будь это  во власти  ОВИРа...  Наум  принес Нонке стакан воды на случай,
если  ей станет  плохо.  Тут,  наконец, Наума  позвали.  -- Мы  согласны, --
объявил Смирнов  изнеможенно. --  Мы  продлим вашу визу.  В углу  колыхнулся
подтянутый, молодцеватый капитан МВД  Золотухин, спросил, может ли Наум дать
слово джентльмена,  что  он не  попытается уехать в  течение десяти дней, на
которые  будет  продлена  виза?  --  Даю!  --  ответил Наум,  чувствуя,  как
бросилась в лицо кровь.  Наум не верил  ни одному слову  чиновников, поэтому
процедура подписания виз была не совсем обычной. Он сбегал вниз, взял у Льва
Шинкаря только свою визу. Принес, положил перед Смирновым. И тут выскочил из
своего угла Золотухин. Бойко выскочил он, по-скоморошьи,  воскликнул весело:
-- Давай, я подпишу! Полковник Смирнов сказал  мрачно: -- Брось шутки!  Надо
звать Окулову. В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей,
либо тех, кого очень не любят. -- Окулову зови, говорю! -- повторил Смирнов.
Неслышно  вошла Окулова в "партикулярном платье",  как говаривали в старину.
Не  в обычном своем платье-костюме  цвета  беж.  А в черном, со складочками,
плиссе-гоффре. Похоже,  собиралась в гости или  в  кино, а  ее завернули  на
работу...  Дальше началось нечто  неземное.  Наум  глазам  своим  не  верил.
Подполковник КГБ  Окулова  взяла ручку  и,  тряхнув своим  плиссе--  гоффре,
написала  на  визе  своею собственной  рукой: СМИРНОВ.  После чего начальник
ОВИРа полковник Смирнов * достал большую государственную  печать и,  подышав
на  нее, приложил  ее к  документу.  "Боже! -- мелькнуло у Наума.  --  Право
подписи у  Ведьмы  с Лубянской  горы! А  советская  власть  только на печать
дышит...  Ведьма-то сидит на ней верхом обеими своими половинками". У  Наума
появилось  ощущение,  что  он попал  в  подземное  царство. Увидел  то,  что
советский гражданин видеть не  должен. "Теперь точно  --  или  выпустят  или
убьют. Ведьму  подглядел... на  работе!" Он протянул  руку, еще не веря, что
виза с ведьминой подписью "Смирнов" окажется у него. Нет,  дали. Он взглянул
на  дату выезда -- все так, через десять суток! И -- повернулся к  Окуловой,
которая,  как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом. Спросил,
как шпагой  кольнул:  -- А если в  тот день не будет  самолета,  что  тогда?
Окулова впервые взглянула на него  в упор. В  пронзающих  человека ведьминых
очах таилось бешенство. Оно  прорвалось и в голосе, дрогнувшем от бессильной
злобы: -- Ни  одного лишнего дня  держать  мы вас не будем! Тут только  Наум
поверил,  что,  похоже,  когти  подобрали.  Выпустят  жертву... Спокойненько
спустился  к Шинкарю,  сидевшему  в  той  же  позе, недвижимо.  --  Господин
памятник Льву  Шинкарю,  --  громко  сказал он. --  Вольно! Гоните остальные
бумаги. Когда продлили остальные визы  и вышли  из ОВИРа, "топтун" наружного
охранения в  шляпе,  натянутой на уши,  сказал  Науму  мрачно,  вынырнув  на
мгновение  из  темноты: -- Что?  "Свою "я" показал?!  И  тут же  исчез. Наум
постоял оторопело и сказал  вполголоса: -- Ребята! Мы  в преисподней.  Бегом
отсюда!.. --  И он припустился бежать  вверх к Маросейке.  Только  в  такси,
прижимая  влажной  рукой  визы,  лежащие в боковом кармане, Наум  сообразил,
из-за  чего  эта вся  катавасия.  Через два  дня  открывается  Международный
сионистский  конгресс.  И он на  него приглашен. Телефонировала  из  Израиля
"Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил
не пустить Наума  Гура на  "сионистский шабаш", как называет газета "Правда"
все еврейские конгрессы и конференции. Видно, был звонок из ЦК, и потому так
забегали  генералы. "Господи! Дела-то -- говна-пирога,  а двадцать генералов
по  кругу носятся, держась за сердце".  Последние  десять дней он чувствовал
себя,   как  заключенный,  у  которого   кончается  двадцатипятилетний  срок
заключения. Нанес на  бумагу десять квадратиков и перед сном перечеркивал по
одному.  Восемь осталось, семь, шесть...  Последние двое  суток  Наум  уж не
смыкал глаз.  Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол.
...В  Вене  Наума  встречало  "Евровидение".  Молодцы с телекамерами снимали
полуспящего  Наума,  зеленую,  почти  прозрачную  Нонку и Динку--  картинку,
портившую  все  кадры:  она  показывала операторам язык. Пухлая  дамочка  из
"Евровидения" спросила Наума на плохом  русском  языке, что  чувствовал  он,
Наум Гур,  когда покидал Россию..., летел в  самолете..., ступил в свободный
мир. Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих
французских духов "Шанель-- 5" (это  Нонка определила), на массивные золотые
подвески в  ее ушах и усмехнулся.  Этого ей, голубе, не понять. -- Извините,
это  большой разговор, а я смертельно устал,  --  и он галантно  выгнул свою
жирафью шею. -- Два слова! --  дама заволновалась.  -- Вам делают паблисити!
-- Не надо паблисити! Дайте закурить!.. Пока  он закуривал невиданно-длинную
папиросу,  телеоператоры работали, как  черти. Присаживались,  скрючивались,
пытались поймать худющее,  с заострившимся носом, лицо  Наума. -- Правда ли,
что  вы  записали  на  пластинку  Гимн  покидающих  страну  социализма?   --
взволнованно  спросила дама,  поднося  к губам Наума микрофон. -- Ги-имн? На
пластинку?..  Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете?  --  Наум захохотал,
закачался  от смеха. -- Под Лубянский оркестр  записал.  -- И только тут  он
остро осознал, что свободен.  Свободен! Больше не будет Ведьмы!  Дирижеров в
свадебных  костюмах!..  Свободен!..  Он   взболтнул  длинными  ногами,   как
стреноженная   лошадь,   ударил   ладонью  по  подошве  своего   испытанного
туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в
восторге слова своего "гимна"...-- Тюр-- лю-- лю, тюр-- лю-- лю,  тюр-- лю--
лю, .Тель-Авивскую тетю люблю. ..Мы прибыли встречать Наума затемно. Припали
носами к толстым пуленепробиваемым  стеклам аэропорта Лод,  его "застеклили"
после  стрельбы  по  людям  японцев--  смертников  из  "Красной  Армии".  На
ленточных транспортерах  выплывал багаж. Туристские, из крокодильей кожи или
цветного пластика, саквояжи  и  -- изредка  --  картонные,  трехрублевые,  с
обитыми  краями,  "еврейские"  чемоданы,  как  их  называли тогда в  Москве.
Объявили о посадке самолетов "Сабена" из Копенгагена, "Эль-Франс" из Цюриха.
Из Вены самолетов не  было.  --  Спокойнее,  граждане Гуры,  --  возбужденно
произнес  Дов.  --  Самолеты  компании  "Эль-Аль"  -- это  наши,  еврейские,
самолеты. Им не к спеху. Явилась Геула, которую встретили добрыми ухмылками.
Человек  не  религиозный,  она  неделю  назад  отправилась  к  Стене  Плача,
незаметно, как ей казалось, запихнула в стену, между белыми глыбами, записку
к Господу, чтоб Науму  удалось вырваться...  Когда Наум появился часов через
пять после нашего приезда, он, обняв сразу  и отца, и мать,  которая плакала
на его плече,  отыскал взглядом Геулу и закричал:  -- Гуля! Ленинградское ГБ
тебя ищет по сей день, чтоб  присобачить к очередному  процессу.  Не  успели
тебя прирезать,  гуманисты!" --  восторженно проорал он. Оказалось,  Гиллель
Шур, который сидит по "кишиневскому",  передал из лагеря, что видел в  своем
следственном   деле   вкладыш    --   запрос:   "Левитан   Геула,   проехала
контрольно-пропускной пункт в одном направлении..." Наум целовался со всеми,
тряс, ощупывал. И года нет,  как расстались.  А  мать подалась,  под глазами
тени. Отец, Дов просто обуглились. Отец, вроде, усох, шея худая, жилистая. У
Дова проседь в бороде. Вспомнилось, как в одной из сходок под Москвой, когда
собрались  евреи, подошел  к  ним  старый  цыган из табора  и  принял их  за
сородичей из  табора по соседству. "Романы?" -- спросил.  "Нет,  евреи!"  --
"Ай,  врешь,  романы!"  --  Романы?  --  весело  спросил  Наум.  Захохотали,
закрутили Наума.  Дов,  не теряя  времени, дернул Наума  за руку  и принялся
объяснять,  кто за  этот год скурвился,  с кем  не надо разговаривать.  Чаще
всего  он  произносил слова "Мисрад Ахуц".  Наум на радостях не  воспринимал
ничего. Потрогал бороду Дова.  -- Как проволока! Как тебя бабы терпят? -- Не
терпят, -- Дов вздохнул, хотел что-то добавить, но тут вдали раздался глухой
взрыв.  Солдат с  американским  автоматом  спросил  носильщика деловито:  --
Внутри? Снаружи? Носильщик ответил, что снаружи, и солдат зашагал спокойнее:
не его участок. Наум  поглядел на аэропорт, спросил без удивления: -- Галина
Борисовна и тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня?  Сергуня
жив?!..  Выяснилось,  что  Сергуня  остался дома. Он,  известно,  гастроном.
Взялся готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски.  Салаты.
Сергуня  встретил  Наума  в  белом бумажном  колпаке,  полез целоваться.  --
Погоди, -- сказал Наум, отталкивая его. -- Ты  чего плел по "Голосу Америки"
насчет  Меира  Кохане?  А?! Попадись  ты мне тогда  под  горячую руку...  --
С-сыны, сегодня не надо! -- просвистел-прошелестел Иосиф. Больше об  этом не
говорили. Но у Сергуни  лицо  погрустнело, хотя салаты и острые  израильские
"хацилим" хвалили громче обычного. Когда графины были опорожнены, Дов сбегал
за  добавкой, принес отвратительную сивуху с наклейкой  "Водка  прекрасная".
Наум  попробовал, изумился:  -- И  тут  наклейки врут? Дов разлил  сивуху по
стаканам,  Иосиф встал и сказал  со слезами  в  голосе. -- Ну, теперь, слава
Господу, все Гуры на воле. В своем государстве. Споем, евреи? И запели евреи
в  своем еврейском  государстве:  -- По До-ону гуляет,  по До-ону гуляет, да
э-эх! по До-ну гуляет казак молодо-ой!..Наум начал  искать  работу с первого
дня. "Вправе ли я пойти в ульпан, учить иврит, если в Москве я  объявил себя
преподавателем иврита?" Гуры решили,  что Наум, как всегда, шутит. Какое! Он
оставил в ульпане  под Иерусалимом Нонку и дочь, а сам решил двинуться вдоль
Израиля. -- За меня золотом плачено, -- сказал он отцу. -- Бедная страна,  а
не  поскупилась. Обязан вкалывать с первой минуты.  Для начала  он  позвонил
Шаулю бен Ами,  поблагодарил за "выкуп". Голос у Шауля  потеплел: -- Слушай,
ты первый  русский,  который  сказал  мне  спасибо...  Что  ты  привез?  Два
изобретения. Электронный прибор "поиск"? Поиск чего?  Нефти?  Газа? Урана?..
Локатор  дальнего  обнаружения?  Это все  не по моей  части. Иди  на "Таасию
Аверит"! Это  наш исследовательский  центр.  И на другой день голос Шауля не
потерял  прежней  теплоты. --  Что?..  Требуют двенадцать  характеристик  от
старожилов? Теперь,  вроде, шесть?! Нет,  двенадцать?!  Слушай,  Наум! Ты --
ученый.  Ты можешь стать на их точку зрения. Тебя они не знают... -- Меня не
знают. Но истребитель "МИГ-- 25", где использовано одно мое вовсе не военное
изобретение, они  должны знать?! На черта  им двенадцать старожилов. "МИГа--
25" даже в  Штатах нет...  --  Советские  самолеты!  Советские  самолеты! --
перебил  Шауль с внезапным раздражением. -- Только  один наш летчик сбил над
Суэцким каналом четыре  советских истребителя.  Что стоит такая техника?! Не
берут  -- иди туда, где требуется меньше рекомендаций от старожилов. Десять!
Шесть!  Наум  с  силой  нацепил  трубку  на рычажок.  Вспомнилось  невольно:
"Принесите  справку  из   домоуправления  и...  26  тысяч  рублей..."  "Так!
Государство   привередничает...   Пойдем  по  частникам!  Черт  побери,  мир
свободный. Конкуренция. Кому-нибудь все-таки  захочется на мне  нажиться?.."
Быстро проглядел газеты. Фирме "Мороз",  вроде бы,  нужен электронщик.  Наум
был  почти  благодушен  в  тряском автобусе,  который  вез  его  через  весь
Тель-Авив в большую частную фирму, выпускающую  холодильники. "Из социализма
в капитализм -- на железной кляче", -- улыбнулся он. Мемуары, что ли, начать
писать? Наума принял  пухлощекий, с выпученными добрыми глазами,  хозяин. Он
снял  пиджак  и,  оставшись  в  жилетке,  приказал  принести  кофе  и  торт.
Пододвинул Науму кожаное кресло и сообщил, что его родители из Шепетовки. --
Ты не  из Шепетовки,  между прочим? Ты просто  вылитый сын ребе Шломо!.. Да,
я-таки встречал русских, но кто может поверить тому, что они говорят?! -- Он
нарезал  торт,  пододвинул его к Науму,  налил кофе себе и  гостю, отхлебнул
глоток, уставясь на Наума с неистребимым интересом: -- Нет, ты только мне не
скажи, что в каждом городе нет раввина!.. Ой, только не скажи,  что не видел
хупу!.. -- Хупу?.. Это ...балахон над  новобрачными? Не видал! -- Пухлощекий
стал дико  хохотать,  сполз от смеха на  самый краешек кресла. -- Так уж  не
скажи,   что  всем  владеет  государство!..  Такси  тоже  в  государственном
владении?..  Ну, а рестораны?..  Нет, этого  ты не  скажи никому!  Как может
ресторан  управляться  государством?  Кельнеры -- государственные  служащие?
Науму стало  скучно, он раскрыл толстую папку  с  копиями  своих дипломов  и
патентов. 84 патента,  к счастью,  все  удалось  вывезти... Документы  Наума
хозяин  отстранил так, словно тот всовывал ему  фальшивые деньги. -- Иоселе!
-- закричал хозяин, убирая остатки торта  в холодильник. -- Позовите Иоселе!
~  И объяснил горделиво: -- Мой Иоселе  из Аргентины. В Рио был профессором,
о!  Пришел Иоселе, маленький еврей лет сорока в синем  халате, увел  Наума в
свое бюро  -- стеклянный куб, в  котором  работали за  громадными кульманами
чертежники.  На   столе  Иоселе  лежали  какие-то  сгоревшие  сопротивления,
электродетали, и Наум приободрился. Положил перед Иоселе  свои документы. --
Вы  русский доктор  технических  наук? --  удивился  Иоселе. -- А что  такое
русский доктор? Насколько это ниже международного звания  доктора --  ПИ ЭЙЧ
ДИ?..  Выше?!  Вы  убеждены в  этом? -- Лицо  Иоселе как-то  поскучнело.  Он
спросил, а что такое ПИ ЭЙЧ ДИ в русском эквиваленте. Кандидат?! -- Он вдруг
понесся  вскачь как хозяин:-- Ты только не скажи  никому,  что "кандидат" --
это пи эйч ди! Можно быть кандидатом в парламент, кандидатом... я знаю?.. на
Нобелевскую премию. Но... кандидатом в науку?.. Нонсенс!.. Нет, ты только не
скажи... --  Он взглянул  на Наума  и  осекся на  полуслове. -- Ну,  не надо
сердиться! Все эмигранты предлагают себя выше рыночной цены. По знаку Иоселе
принесли огромный  рулон кальки. Развернули. Иоселе разъяснил, что это схема
новейшего оборудования,  которое поступит на завод.  Была заказана в Англии,
есть темные  места. -- Слушайте, как вас?.. Гур? Вы  не родственник генерала
Гура?.. Нет? Господин-товарищ Гур, я даю вам два часа! Затем мы соберемся, и
вы  прочитаете  схему,  ответите, если сможете  на наши вопросы. Наум бросил
взгляд на схему. -- Зачем два  часа. Давайте сразу! Иоселе погладел  на него
искоса, снизу вверх, ткнул  рукой в правый угол. -- Начните отсюда. По  мере
того, как Наум говорил, Иоселе  перемещался вокруг  стола, весь живот у него
был  в мелу, он не замечал этого.  Когда Наум кончил, Иоселе глядел на него,
приподнявшись на  цыпочках. -- Я возьму тебя консультантом! -- воскликнул он
восхищенно.  --  Один раз в месяц, хочешь? Плачу, как профессору-американцу!
Толстяк  заплатит!  --  Спасибо,  но  я ищу постоянную работу...  Иоселе сел
верхом на стул, не отрывая возбужденного взгляда от схемы,  и сказал честно:
-- Слушай, Гур! Ты здесь  пропадешь!.. Ты, --  он произнес по складам, -- ты
овер-ква-ли-файд! -- Что-что? -- О  эти русские! Он нашел в лондонской схеме
две ошибки и не знает, что такое "оверквалифайд"... Иоселе дергался на стуле
так,  словно он впервые скакал верхом на  коне. И  скакать боязно, и слезать
боязно... -- Слушай меня, доктор Гур, --  наконец произнес он. -- Ой-- вой--
вой! Мне тяжело тебе это сказать... Я тут Спиноза. Ты придешь, -и-я знаю? --
окажется,  что я не Спиноза... Зачем  мне это? Вот тебе телефон Ицика.  Ицик
начинает компьютерный бизнес. Кто знает, возможно, там ты подойдешь! К Ицику
надо было ехать через  весь Израиль. В маленьком городке возле Бершевы,  где
на главной  площади возле газетного ларька верблюды щипали колючки,  к Науму
вышел темнокожий  надменный человек в безрукавке и,  отстранив взмахом  руки
документы Наума, процедил сквозь зубы:  --  Олим ми Руссия? Ищешь  работу?..
Похвально!  У  нас  работают  только   три  категории:  бельгийские  лошади,
американские тракторы и русские  евреи... -- И он захлопнул  за собой дверь.
Наум присел на разбитый ящик, валявшийся у шоссе. Голова как чугуном налита.
На зубах скрипел песок. Стучали оконные триссы. И горячий воздух пустыни ("а
т а м зима, все бело!"), и песок во рту, который  уже  надоело сплевывать, и
верблюды  на главной площади, где  продают газеты всех  стран,  и  надменные
темные   люди,  которые  отшвыривают  тебя,  как  собаку,  --  все  казалось
нереальным.  Страшный  сон.  "Оверквалифайд"...  Чем  лучше специалист,  тем
ему... хуже? Как Америка стала Америкой,  если эта премудрость оттуда? Врет,
проклятый  аргентинец!..  Из конторы Ицика  выглянула лысая голова.  Пожилой
человек, щеки  обвисли. Тоже, видать, хватил горячего до слез. Приблизился к
Науму. --  Товарищ русский,  можно  тебя  спросить? -- Тамбовский волк  тебе
товарищ! -- Ай,  не обижайся! --  Лысый всплеснул руками.  -- Звонил Иоселе.
Сказал,  что  ты  "мумхе"...  Как  это  по-русски?   Рили  спешиалист!..  Не
обманщик!.. Знаешь, у меня вопрос. У русских есть специалисты, что даже выше
пи  эйч  ди?  Это может  быть?  Наум поднялся с ящика, шагнул  к  автобусной
остановке.  Обернулся в ужасе. --  Откуда вы  все?! Из  каменного  века?! Из
тундры?! Где вы храните свои представления  о  России  -- в вечной мерзлоте,
чтоб не провоняли?.. Глушь нерадиофицированная! Подошел дребезжащий, в песке
и глине, автобус на Бершеву. Лысый побежал за автобусом,  крича: -- Русский,
иди к Меиру! На "Хеврат Хашмаль!" Его все знают! Меир!  "Хеврат  Хашмаль"! В
Бершеве на указанной  ему остановке  Наум сошел не сразу. Поставил одну ногу
на землю,  огляделся -  тут ли?  Автоматические  двери  закрылись,  защемили
вторую ногу Наума,  и  автобус тронулся. Наума протащило  по пыльной обочине
метр,  не   больше.   К  счастью,   его  огромные  полуботинки  всегда  были
полурасшнурованы. Наум выдернул ногу, а ботинок уехал. Сгоряча он встал, да,
видно,  подвернул ступню, охнув, повалился.  Вокруг  него тут  же  собралась
пестрая толпа, кричавшая на арабском, иврите, румынском,  фарси. -- Ша-ша! -
крикнул Наум, пытаясь  подняться. -- Кажется, обойдется.. -- Он помассировал
ступню, шагнул  раз, другой, произнес по  возможности  веселым тоном главную
утешительную   фразу   Израиля:   "Ихие  беседер!"   (Будет  хорошо).  Южане
переменчивы - тут  же стали  хохотать. А  как не хохотать! Ковыляет длинный,
как сосиска,  человек, одна нога в ботинке, вторая в  полусорванном носке  с
дырявой  пяткой.  --  Подожди! -  закричал кто-то из толпы. - Я принесу тебе
ботинки!  Минут  через   пять-десять  возле  Наума,   усевшегося  на  песок,
громоздилась куча старой обуви. От лаковых полуботинок с искрошившимся лаком
до  сандалет  с  веревочными  завязками.  Увы, на  его разлапистую  ногу  не
налезало  ничего. -- Тут  нужны лапти,  --  сказал он самому себе. --  Э! --
прозвучало из толпы  на чистом русском языке.  --  Да  ты из наших?.. У меня
есть лапти.  -- Оказалось, парень  из Ленинграда. Дома на стене у него висят
лапти, купленные им в магазине "Художник". Добротные  декоративные лапти. --
Погоди! Принесу чего-нибудь... --  Он притащил огромные, как тазы, шлепанцы.
В другой  руке держал,  правда, розовые  лапти, но Науму их не дал. Повертел
перед носом, мол, не врал, видишь. Но  Наум уже загорелся. -- Дай примерить!
Не бойся, ничего с ними не сделается! Поднялся с земли в лаптях, привстал на
цыпочках, как бегун на старте, сказал решительно: -- Иду наниматься!.. Да, в
лаптях!  Это   отвечает  их  представлению  о  России!..  Какая   тут  самая
респектабельная  фирма?.. Но  парень  вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул
ему шлепанцы, сказав, что недалеко  обувной магазинчик, они купят босоножки.
-- Станешь работать  -- вернешь долг. Но первым попался не магазин,  а  офис
какой-то   фирмы,   выпускающей  заводское  оборудование,   что  ли?   Двери
зеркальные,  большие.  "Погоди  тут!"  --   бросил  парню  и  рывком  открыл
зеркальные  двери. Чисто  внутри, прохладно. Едва шумит где-то  могучий,  на
весь   офис,    кондиционер.    По    сторонам   работают   за    кульманами
инженеры-конструкторы и чертежники.  Красная  дорожка ведет в кабинет босса,
восседающего  в стеклянном  кубе.  Босс,  в белой рубашке с  полуразвязанным
галстуком, что-то читал, положив ноги  на стол.  Наум  кашлянул в  руку, как
крестьянин,  зашедший  в  присутственное   место,  затем  после  рассеянного
"Пли-из"...  босса,  плюхнулся  напротив  него,  закидывая  на стол  ноги  в
стоптанных шлепанцах. И  -- не донес ступни... Закинул одну ногу  на другую,
покачал  ступней,  тапочек  о  пятку  шлеп-шлеп!   Шлеп-шлеп!  --  Хелло!  -
воскликнул он на гуровском английском. -- Я  из России. Ищу  работу. Вот мои
документы!  Босс,  скользнув  взглядом  по шлепанцу,  раскрыл  папку  Наума.
Обстоятельно исследовал его диплом доктора технических наук, подписи, печать
-- все рассмотрел и - закрыл  папку, пододвинул  ее  к Науму. Похоже, доктор
его фирме был  нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился,
босс  попался  воспитанный, хочет  вытолкать  деликатненько.  Снова  покачал
ступней, тапочек  о  пятку шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью не повел,
только  в  конце пустого  и деликатного разговора спросил посетителя  словно
вскользь, кивнув в сторону шлепанца: -- Русский фасон? -- И уголок его рта с
сигарой чуть  дернулся.  Наум аж руками всплеснул. -- Боже упаси! В России я
ходил в лаптях!  Эти мне выдали  в аэропорту Лод.  Как  доктору наук... Чтоб
далеко  не ушел!  Босс захохотал гулко,  откинувшись на спинку стула. Взгляд
его  потеплел. --  Не  будь  у  вас  докторского  диплома,  --  произнес  он
участливо, -- я, пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником... -- Шеф,
у  меня  есть идеи!  --  В  Израиль... с идеями?! --  воскликнул босс и даже
закашлялся. --  Идеи покупают только в Штатах.  Здесь покупают лишь  русских
олим -- на те же американские деньги. -- Он углубился в поданную ему кальку,
бросив Науму на прощанье: -- Семью вы здесь прокормите. Устроитесь где-либо!
В  Израиле все  устраиваются...  Но  если есть  идеи?!  Не теряйте  времени!
Погубите и  себя,  и  идеи!.. Парень,  принесший  ему  шлепанцы, завел его в
магазинчик, узкий,  как расщелина,  купил Науму сандалеты из пластика, затем
довел до  офиса "Хеврат  Хашмаль". "Хеврат" оказалась нечто вроде Мосэнерго.
Только труба пониже, дым пожиже. Обнаружился и Меир. Немногословный польский
еврей с трубкой в углу рта. Наум докторский диплом уже не  показывал. Увидит
--  не возьмет. Назвался  инженером-электриком. Меир сказал, что  ему  нужны
линейные  техники.  Да,  тянуть  проволоку, лазать по столбам. Не все время.
Потом будет  другая работа. Пыхнув  трубкой, Меир сказал, что Науму придется
съездить в Иерусалим.  Поставить в углу бумаги-направления подпись. И  утром
приступить к  работе... Наум  взглянул  на  круглые  часы офиса. Три.  Конец
рабочего дня в семь.  Успеет! Складывая документы в папку, медленно пошел  к
выходу. Попросить денег на дорогу? Кроме  торта у Иоселе, с  утра ни маковой
росинки... У дверей ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн... На центральной
автобусной станции Иерусалима Наум  подошел к  солдату с ручным пулеметом на
ремне, единственному человеку, который никуда  не  спешил, показал записку с
адресом. Солдат прочитал название улицы и сказал: -- "Мамила"! Район воров и
проституток... --  Он-то мне и  нужен! -  удовлетворенно воскликнул Наум.  В
конце-концов,  он  отыскал  облупленный,  с подтеками  и  копотью,  квартал,
примыкающий  к  старому  городу.  В  сером бетонном кубе  времен английского
мандата гудел,  как самолетный мотор, старый кондиционер. Щуплый, одно плечо
выше другого,  белолицый, пожалуй, даже болезненно-белолицый чиновник в кипе
из  черного бархата листал  бумаги.  Взглянув мельком  в красные от  ветра и
песка глаза посетителя, он снова  уткнулся в папки, которыми был завален его
железный, с приоткрытыми  глубокими ящиками, стол. Читая, он раскачивался на
стуле, словно молился.  Переворачивая  лист,  он  бормотал: "Ма ешь?" (Ну, и
что?) Перевернет страницы две и снова:  "Ма ешь?"  Вошел без стука  парень в
рваной  майке,  с  огромной  самокруткой  во  рту.  Чуть  потянуло  терпким,
щекочущим  ноздри  дымком,  марихуаной,  что ли?  Чиновник  ткнул пальцем  в
сторону надписи на иврите  и на английском:  "Не  курить!" Парень  затянулся
покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма,  сказал нагловато: --  Ма
ешь? Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в папку.  Голос
у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова,
когда он уговаривал Наума отдать визы. Он  просил Наума не  волноваться, все
устроится  со временем...  Рассказал,  что сам  он приехал  в свое время  из
Румынии, жил  в палатке, мостил дороги, воду  носили в бидонах,  но, Господь
милостив,  все устраиваются  в конце  концов.  Но  это место  он дать ему не
может.  -- Место монтера, --  вырвалось у Наума удивленно. -- Не можете?! --
Ма ешь? -- и, отбросив свои  бумаги, чиновник  воскликнул язвительным тоном:
-- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то так.
...Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Енисей, есть
такая речка?  Самые большие  мосты,  говорил... В  Израиле нет  речек.  Один
Иордан, который перейдут  козы. Пусть едет строить мост через  Ламанш, через
Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил
с  презрением: -- Пустостроитель. -- Позвольте!  -- оторопело возразил Наум.
-- Если  человек  может рассчитать ферму моста  через Енисей, он  рассчитает
все: заводскую ферму, башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран,
в  Израиле не  видел... Чиновник посмотрел на  Наума,  прищурясь;  лицо  его
вздрогнуло, как от тика. Он хотел что-то заметить; но тут взгляд его упал на
электрические  часы, показывавшие семь  вечера, точь-в-точь,  и он порывисто
встал. Прежним добродушным тоном  предложил Науму  довезти его  до остановки
автобуса.  -- Сам дойду! -- А тебе куда?.. Я  довезу  ближе, садись, садись!
Темнело, пока крутились  по слепым переулкам,  стало совсем темно.  Чиновник
высадил Наума где-то среди  полуразрушенных строений, гаражей, свалки железа
и сказал:  видишь, там  фонари, там твой автобус. Наум брел километра три  в
густом  и  вонючем мраке по каким-то узким улочкам, мусорным  кучам, глыбам,
терял направление, несколько раз падал, какие-то черные девчонки хватали его
за  руку. Он  матерился во  весь голос. Автобус доставил  бы  его  точно  до
Центральной автобусной  станции.  А чиновник нарочно завез, что ли? Этот его
проход по грязному и темному району "Мамила" показался Науму  символическим.
Фонари, вон  они!  Но  тебя  гонят к ним так,  чтобы ты по дороге разбился в
кровь. Или чтоб тебя  обокрали,  прирезали...  Раз  ты  не жил,  как  он,  в
палатках, не мостил шоссе, как он и его дети, а сразу -- квартира  тебе, так
походи,  голубок!.. "Но это  же  бред! Израиль возрожден  не  для  торжества
чиновных  задов! Даже сверхзаслуженных!.."  -- Наум вскинул  руки.  Погрозил
израненными, слипшимися  от  крови кулаками ночным  фонарям. --  Зачем тогда
выкупали?!..  Доллары  выкладывали  на кой  черт?!  Заче-эм?!  На  последний
автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал.  Отправился пешком  к отцу с матерью.
Приплелся к ним страшный,  в порванной рубахе,  с  ссадиной на  щеке. Ладони
были красные  от крови. Иосиф и  Лия хлопотали над ним часа  два, накормили,
уложили; он накрылся с головой и беззвучно рыдал. Нет, он ни о чем не жалел.
Но... хватит ли сил?!  Приезжать сюда надо  юным и -- токарем, монтером, без
дипломов с золотыми каемками... Наум отбросил колючее солдатское одеяло отца
и уселся на постели,  широко расставив острые ободранные  колени. А почему?!
Почему в Израиле, чтоб  получить работу, доктор наук должен скрывать, что он
доктор?!  Что   происходит  в  стране?   На  каком  она  уровне,  если  меня
отшвыривают,  Яшу  топчут,  над Каплуном глумятся,  де,  "пустостроитель..."
Сергуня сказал: инженер-корабельщик выбросился  из  окна, женщина  -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема! Не рано ли  ты взвыл?.. Один  день
пообивал  ноги  и  "разнюмился"...  Утром Лия  настояла, чтоб он позавтракал
плотно.  "Как верблюд, на неделю вперед",  -- усмехнулся  Наум, но от еды не
отказался. Дали сыну  денег. Наум позвонил Нонке: мол,  вернется к следующей
субботе... Он  ходил  "по  объявлениям" и на второй  день,  и на  третий. На
четвертый день  упитанный поляк,  хозяин фабричонки,  заявил, что докторский
диплом Наума  --  обычная  советская липа... "Где ты купил свои  бумажки?" К
концу недели  Наум снова пришел к родителям.  К Нонке -- не было сил... Одно
осталось -  заскочить на  арабский  рынок, там подешевле,  привезти  Нонке и
дочке  фрукты.  Обрадовать хоть этим...  Отправился  пешком,  пока солнце не
жжет.   Остановился  возле  мастерской,   где   жужжали   токарные   станки.
Пригляделся. Станки английские, начала века. В России такие давно на свалке.
Спросил  у парня в  заляпанной мазутом  солдатской  форме, не  нужен ли  ему
токарь...  А фрезеровщик?..  Тоже нет?..  А  сверлильщик?..  Сколько  у тебя
станков?..  Пять. Поставь  шестой. Тебе  выгодно,  и я  прокормлюсь.  Парень
захохотал, похлопал  себя ладонью по мазутному животу. -- Ты откуда  взялся?
Шестой  станок  съест  все  пять!  Не знаешь, как  налог прыгнет?!..  А,  ты
русский.  У нас социализм.  Пять  станков  --  доход,  парноссе,  шестой  --
крокодил.  Все сожрет!..  Почему?  Чтоб  не  было  монополий. Чтоб  никто не
вспорхнул выше других! Наум поглядел  на него и произнес очень серьезно:  --
Теперь, парень, я  знаю,  что  в  Израиле надо вырвать  с  корнем:  лавочный
социализм!.. Парень от  неожиданности чуть  отпрянул.  Сумасшедший, что  ли?
Наум был  так погружен в свои мысли, что сел в  автобус не в ту сторону. Ох,
эта "девятка"! И туда - конечная "Университет", и в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому зданию Университета.  Плюнул с  досады и...
залюбовался.  Университет  вознесен  надо   всем   Иерусалимом.  Современная
архитектура  из  древнего  розоватого  камня. Один  из  корпусов  с куполом,
обсерватория, что  ли?  Округлая  стена  создает ощущение  крепостной  мощи.
Дорогу перебегали студенты с  книгами или матерчатыми  рюкзачками за спиной.
Американцы, русские, румыны. Черных лиц  почти не было. Засмеялся, вспомнив,
как  Динка-картинка, впервые побывав на  университетском холме, сказала:  "А
здесь  намного   больше  евреев!"  Двинулся  следом  за  какими-то  парнями,
оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло куда-то,
он не знал  куда,  но радовался  все  больше. Светлые трехэтажные  здания --
новые, почти стандартные,  однако, в отличие от безликих российских коробок,
каждый из  домов -- индивидуальность. Точно  древняя постройка  с табличкой.
"Памятник   старины.  Охраняется  государством".  Откуда  это  ощущение?  От
двориков?.. Дворики  в  самом деле -- хорошо продуманный лабиринт. Устланные
плоским  камнем  на  разных  уровнях,  с  гранитными  парапетами и  пологими
лесенками, с неожиданными клумбами, фонтаном в  центре одного из дворов, они
создают  ощущение  уюта:  ты   со  всеми  вместе,   но  --  один   в   своем
дворике-закоулке, окруженном красными  тюльпанами, розами. И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках  -- сидят, читают, пишут...
А  сами  как  бы  развернутые  двориками  в разные стороны  здания соединены
переходами, и тоже на разных уровнях.  Где на  втором этаже  мосток, где  на
третьем...  "Не  комплекс,  а  мажорный  аккорд!"  --  подумал  Наум.  А  за
студенческим  общежитием  --  огромное  строительство.  Заканчивались  новые
корпуса. Много их, и все разные. Ступая прямо по гравию и песку, Наум обошел
все здания, остановился  возле надписи "Еврейский Университет в Иерусалиме".
Ощутил  озноб от  восторженного  чувства.  С  талантом и любовью  строят!  А
размах?! "При  таком размахе  я  вам ой как понадоблюсь,  господа  присяжные
заседатели!"  Наум  пошел  куда-то  вниз,   по  кручам,  засвистев   забытое
фронтовое: "Эх, вспомню я пехоту и родную роту, и тебя, товарищ, что дал мне
закурить..."  Настроение явно менялось  к лучшему. Остановился  у отдельного
дома,  облицованного серым гранитом,  праздничного. На  углу  дома рабочий в
брезентовой робе торопливо отвинчивал  какую-то  табличку. На табличке  было
начертано, что дом  построен  на средства мистера Джеймса Гуля из Нью-Йорка.
Открутив, прикрепил другую белую табличку: дом возведен на  средства госпожи
и господина Блума из Чикаго. -- Ошибочка получилась? -- весело спросил Наум.
-- Какая там  ошибка,  --  произнес рабочий раздраженно. -- Черт занес  этих
Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели деньги. А где
он,  этот дом? Ты  знаешь? Я  знаю?  Начальство  вертится, а я отворачиваю и
приворачиваю...  --  А  где деньги Блумов из  Чикаго? -- Ты знаешь?  Я знаю?
Считается,  что ушли на другие цели... -- И сплюнул зло: -- Доят америкашек,
как  коров.   Как  что,   списывают   на  войну.   Наум,   человек  нервный,
впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены весь день. Апельсинов купил
столько,  сколько  в   авоську  влезло.  Пахучие.  Дешевые.   Как   семечки.
Перехватывая авоську с  руки  на руку,  задел  вчерашнюю царапину.  Надорвал
кожу. Разболелась  рука,  и вместе с физической болью вернулась вдруг ночная
ярость  первого дня: 'Только западные специалисты  -- специалисты?  А  мы --
советский  мусор? "С  мороза?!"  Дипломы -- поддельные! Инженеры, как  один,
трубочисты!.."  Он  выходил  из  рынка  взбешенный.  В  такие  минуты  Нонка
отскакивала к  своему  мольберту, стараясь,  чтоб ее не  было за  ним видно.
Знала:  если  разбушуется, то  уж  пошло-поехало...  --  Зачем  выкупали  --
тратились?! Кому очки  втирали?..  Э-этим пингвинам? По улице Виа  Долороса,
узенькой,  горбатой,   мощенной   камнем,  шествовали   два   еврея-туриста.
Белокурые. Не то из Швейцарии, не  то  бельгийцы. По языку  не  поймешь... С
огромными  фотокамерами  на солидных  брюшках. В дорогих кипах с  серебряной
каймой,  купленных, видать,  тут же, в туристских лавчонках арабского рынка.
Туристов здесь  слонялось немало. Наум вряд ли  обратил  .бы внимание на эту
пару, если бы один из них не выскакивал все время вперед и не фотографировал
второго, более тучного, - у белых ступеней, ведущих к Стене Плача, у лавки с
арабскими сосудами... "По-очетные  граждане!  Табличку со своим  именем  уже
узрели  или  ее  не  успели  переменить?"  Наум  чувствовал:  сейчас  что-то
произойдет... За все плевки на лице, за все хамство. Отольются кошке мышкины
слезы. Наум пытался свернуть куда-либо. Но некуда. Улочка - каменный коридор
--  горбатится вверх-вниз, а  вбок -- некуда. А они  приближаются. Шествуют.
Когда  они поравнялись  с Наумом, он шагнул к  ним,  взмокший, исцарапанный,
помахал  авоськой,  оттянувшей   руку  и,  глядя  поверх  них,  как  слепец,
неожиданно  для  самого  себя  спросил  сипло  и угрожающе  на  искореженном
английском:  --  Не  знаете,  случаем, где тут  жиды  Господа  нашего Христа
распяли?  Господа, говорю,  нашего, а-а?!.. Туристы вздрогнули и  --  боком,
боком -- кинулись по горбатой улице Долороса, исчезли за поворотом...


9. О ЧЕМ СПРОСИЛА МЕНЯ ГОЛДА МЕИР?


     Неделю хохотал Израиль. Русский Израиль. Звонили из Иерусалима и Хайфы,
Тель-Авива и Бершевы, спрашивали, правда ли? И хохотали до слез: от смеха до
слез у иммигранта один шаг. Единственный, кто не мог простить Науму шутки на
улице Долороса,  --  его  отец.  Столько раз  в  Воркуте,  в угольном забое,
уголовники кидались на Иосифа Гура, вопя: "А, жидовская морда! Христа нашего
продали!..", что словеса эти уж не могли  прозвучать для него  шуткой. Иосиф
перестал здороваться  с  сыном. Впервые  отправился к нему  через  месяц, не
ранее,  когда Нонка сообщила по телефону,  что  у Наума  опухоль. Не рак ли?
Иосиф и Лия тут же выехали  в  ульпан "Мевасерет цион"  под Иерусалимом, где
по-прежнему жил Наум  с  семьей. От  автобусной  остановки Лия почти бежала.
Влетела  в белый, на  одну семью,  домик; рассеянно  чмокнув Наума  в  щеку,
сказала,  чтоб лег на кровать.  Растянулся Наум во весь рост, ноги с кровати
свешиваются  --  нет  опухоли,  встал  --  снова  появилась.  --  Грыжа!  --
определила Лия. -- Слуцай простейший. -- Это  уж она для Нонки, у которой от
слез  поплыла краска с ресниц. -- Нецего звать Яшу! -- Лия и обрадовалась, и
закручинилась:  вот  уже месяц  Наум  числился  "электромонтером" --  грузил
телеграфные столбы. "Лагерная работа -- баланы таскать, -- вздыхала  Лия. --
В лагере  мы  такие  грыжи  удаляли  -  чик-чак!  Когда  доктор  запивал,  я
управлялась сама... Грыжа,  сынок! -- повторила она Науму, который почему-то
оставался хмурым.  --  Ты  всегда скажешь какую-нибудь гадость!  --  грустно
ответил Наум и отбил своими растоптанными полуботинками чечетку. Когда Наума
положили в больницу, Иосиф на другой день позвонил туда. Оказалось, сына уже
выписали. Иосиф и Лия вызвали Дова, и спустя час они снова были среди белых,
раскиданных  на пригорке  домиков  ульпана  "Мевасерет  цион". --  Отец,  --
прозвучал с кровати неунывающий голос  Наума, едва они переступили порог. --
Твоего сына зашили, как  старый башмак.  Яша сказал, сносу не будет... Иосиф
медленно опустился на клеенчатый диван,  закрыв  глаза. Никогда,  ни в каком
лагере, он не был измучен так, как сейчас. Болело сердце. Размолвка с Наумом
ударила  его сильнее, чем он думал Он привез детей на родину. Смогут ли дети
отвоевать  свое место в жизни? И надо ли снова воевать?.. Нет, для обобщений
время  еще  не  пришло.  Просто  собрать  бы,  как в  Москве,  за  столом  и
потолковать откровенно:  как себя чувствуют? Что думают?..  Разговорятся ли?
Если Гуры не  хотят  говорить  -- клещами  не  вытащишь!.. Сейчас, да! самое
время... -- Сыны! -- тихо начал он. -- Здесь мы одни, спешить  нам некуда...
Давно хочу спросить вас. Кто как себя  чувствует? Без  эвфемизмов, а?.. Да и
чего нам скрывать, сыны?.. Ну, старый башмак, ты самый ученый монтер на всем
Ближнем Востоке,  тебе и  карты в  руки. Наум  задумчиво протер свои роговые
очки  и сказал, что он сразу  ощутил себя, как в Москве,  на  собрании. Тебе
задают  вопрос,  а в нем уже и ответ.  Не уклонись. --  Наум отхлебнул сока,
который Нонка поставила перед каждым. Он и раньше тянул гласные, а в Израиле
и  вовсе запел:-- Оте-эц ты знаешь все, но  вряд ли ты догадываешься, что  я
переселился в  загробный  мир...  Ма-а-ма, не дергайся! Не знаю,  как вас, а
лично  меня  самолет  компании "Эль.Аль"  доставил  не  в  Изрань, а  в  мир
индийской философии. Доктор технических наук Наум Гур преставился. И родился
заново - басетом. Ма-ама,  спокойно! Басет  -- это всего  навсего  охотничья
собака. У ее предков  были длинные  ноги.  Чтоб  она влезла  в рюкзак, немцы
вывели  особую  породу.  Тоже  большую, сильную, но - с  ногами-коротышками.
Брюхо  аж по  земле  волочится Окрестили ее  басетом. Однако память у басета
осталась  прежней  Будто  она высока  и  горда.  Естественно,  она  пытается
проявить себя, как длинноногая. И любить хочет длинноногих.  А те смотрят на
нее сверху вниз и даже не тявкают... -- Тяжело тебе, Наум? -спросил Иосиф  с
состраданием.  -- Нет не  тяжело Но  старую собаку учить новым трюкам ?! Так
вот,  взгляд  басета  на  Израиль  вас  интересует?.. По  милости  поголовно
уважаемого  Бен  Гуриона, мы остались еврейским местечком. Ферганским  аулом
если  угодно. Кустарями без мотора.  На Университет дали деньги - строят, на
промышленность  не дали  -  копошатся на  мусорных  английских  станках..  В
комнате начался шум. -- Ша!  - оборвал Иосиф. Наум поглядел на  дождь, вдруг
захлеставший по стеклу, и напомнил унылым голосом об  известном историческом
эпизоде.  В  1948  году в  Израиле  после завоевания независимости состоялся
военный парад. Первый еврейский парад за две  тысячи  лет. Построили  из  не
струганных  досок амфитеатр.  В первых рядах сидели новоиспеченные министры,
генералы и прочая власть нового государства. За ними - дипломаты. Еще выше -
народ. Самую последнюю скамью, "галерку" отвели представителям международных
сионистских организаций. "Они  получили немалые  преимущества, -  с  иронией
заметил один почтенный историк по этому поводу, - они могли встать на скамьи
не мешая никому  - за ними уже никого не было..." - Картина ясна? - заключил
Наум. - В первую же минуту существования Израиля  наш великий и премудрый...
чтоб мать  не  раздражать, имени не  называю... плюнул Западу  в физиономию:
хотите давать советы - перепархивайте в Израиль. На постоянное жилье. А нет,
гоните тугрики и...  молчите  в тряпочку! Он отбросил  прочь Запад вместе  с
индустрией XX века. И  потому-.у я, доктор технических наук, - басет. Только
в  таком  виде  на  ножках-коротышках,  я  здесь  приемлем...  А  ты,  отец,
удивляешься,  почему я в депрессии...  - Наум  вдруг пролаял сиплым басом: -
Гав-гав! Фр-р-р. Лия вздрогнула, прижала руку к груди. -- Спокойно, мать!. .
Дов! -- скомандовал Иосиф. -- Твои ощущения?  -- Что говорить-то, -- забасил
Дов.  --  Работка  адова.  "В  лапу"  не  берут...  если дашь  мало.  Цемент
импортный. Своего нет. И ведает им папа  Рабинович, дважды крещенный, трижды
обрезанный... "Варшавянка"-сука!.. Но -- не жалуюсь. Ты его видишь насквозь,
но и он тебя  чувствует... Я к чему это говорю? Беда  в чем? Куда ни ткнись,
свой  папа  Рабинович.  Вроде   боярина.  Свободная   страна,  а   свободной
конкуренции  нет.   Нету!..  Как  при   социализме.  Почему  так  сложилось?
Встретился  мне дружок Мишка Занд, да  вы знаете его, ныне он в университете
полный  профессор.  Мне бы дали полного  профессора, я бы стал поперек  себя
шире, а  он  худой-худой. Кроме кофе, ничего  не пьет.  Выслушал  он меня  и
разъяснил:  "Добрались до Палестины  в XIX  веке первые  русские  беглецы --
привезли   бюрократические    формы    царских   канцелярий.    На   русский
бюрократический пласт  наложили  турецкий. Кофе, красные фески. Тише  едешь,
дальше  будешь... Затем в Палестину приплыли на своих дредноутах  англичане.
Привели  все  в соответствие с  британскими колониальными  обычаями. Это  уж
третья "нашлепка".  После  войны  прибились немецкие  евреи. Добавили к этой
трехэтажной  бюрократии немецкую педантичность. А затем  появились евреи  из
восточных  стран  со  своим  "левантизмом",  царством  сонных  мух,  дочерна
засидевших  свои  кофейные  чашки...  Каков  пирог?!  Слушайте,  Гуры,  я не
породистый  басет.  Басет  -- собака  ученая,  дорогая. Ее в  рюкзаке носят.
Вынули из рюкзака -- впала в депрессию...  Могу я допустить такой комфорт --
быть в депрессии, я, приблудная дворняга,  которую отовсюду гонят  палкой?..
Черта с два! Я  псина битая, голодная, жру  все и этот окаменелый пирог буду
грызть.  Буду! Собака  грызет -- зубы точит. И до своего догрызусь... Ну, да
что  я?  А  у  кого  натура  поделикатнее? Кишка потоньше?  Привязывают  эту
чиновную каменюку  к каждому,  кто хочет проявить себя  как личность. Начать
серьезное дело. Я к чему это  говорю? А  к тому, что это не меня топят. Меня
хрен  утопишь! Израилю на шею камушек повязали. Израиль топят! Иосиф сжался,
закрыл глаза. Уже в Лоде он услышал раздраженное: "Все академаим?!"  А когда
сказал отставному генералу Наркозу, который  занимается абсорбцией: "Четырех
сынов тебе привез.  Два инженера, хирург, экономист...", -- Наркоз рубанул с
генеральской прямотой: "
Единственные  инженеры,  которые  нам  нужны,--  это
чернорабочие".

  Иосиф задышал  тяжело: "Зачем  генерал Наркоз в таком случае
брал  Иерусалим?!  Чтобы  выстроить   евреев-  ученых,   инженеров,  врачей,
историков  и...  промаршировать с  ними в  лавочники  и  "пакиды"  - стрючки
канцелярские...  Лия быстро достала из сумочки  шарик  нитроглицерина, Иосиф
бросил его под язык. Заговорил медленно: -- Я начал, с-сыны, наше движение в
Израиль. Я думаю  все время, не могу не  думать:  если бы не  я,  Дов, может
быть,  не  угодил бы в Воркуту; Гуля не стала бы  Жанной д'Арк. Это  большое
несчастье, когда  женщине приходится  стать  Жанной д'Арк!.. Я остро  ощущаю
свою  ответственность...  --  добавил  с усилием: -- ...она да! станет  моей
виной,  если  мы  не  добьемся   перемен.  Дети  чувствуют  себя  в  Израиле
приблудными  с-собаками. Ты постигаешь, мать?.. С-собаками, которых отгоняют
от дверей  палкой... Наум, сколько ты получил приглашений из Штатов?  -- Два
из  Штатов,  от  фирм  Ай-Би-Эм  и "Дженерал  электрик",  одно  из  Западной
Германии... А что?  -- Думаю, тебе  незачем  терять время,  утирать плевки с
лица. Наука не терпит простоя. Уезжай в Штаты. Через год-два ты вернешься...
не  пархатым русским, а американским ученым.  И эта "номенклатурная" сволочь
таки  да,   залебезит   перед   тобой,   как  лебезит  перед   американскими
гастролерами. -- Отец, ты гений! -- Дов даже привстал от избытка  чувств. --
Может, ты и мне что-нибудь придумаешь? Иосиф молчал; вскинул руку, мол, я не
кончил,  едва  Дов забасил что-то с  яростью в голосе. -- Нет, нет, Дов,  не
будем идти от ощущений,  от первых синяков...  Да, нас пытаются  обезличить,
оглупить, обокрасть, отняв  единственное, что у нас есть, -- наши профессии.
Но это,  сыны,  наша  страна.  И мы  отсюда  не  двинемся!..  Дов умчался  в
Тель-Авив: неотложные дела,  встречи. Иосиф и Лия отпустили сына, решив, что
доберутся  домой на  автобусе. В тревогах  как-то  выпало  из  памяти, какой
сегодня  день.  А день был  "Ем шиши".  Пятница.  Автобусов  и след простыл.
"Шабат"  на  носу...  К  счастью,  подвернулся грузовичок. Увы, не попутный.
Шофер-марокканец,  изможденный,  грустный, в  замасленном  армейском берете,
высунувшись  из  кабины,  потер свои коричневые пальцы о большой палец: мол,
заплатишь --  подвезу. Вначале он заломил немыслимую для Иосифа и Лии сумму,
но, узнав, что они олимы не из Америки,  а из России, уменьшил цену впятеро.
-- Десять лир -- не деньги. Зато я спрошу потом свой вопрос? В порядке?.. Не
до вопросов было  Иосифу.  Он сидел, притиснутый  между  шофером  и Лией,  и
думал,   думал  свое...   Тысячелетиями  евреев  загоняли  в   торговлю,   в
ростовщичество,  как  в  вонючее  гетто.  Всюду  начиналось  с  того  же  --
"мерзостен  египтянину   каждый   пастух"...  Все  презираемые   аборигенами
профессии охотно  предоставлялись  нам. XX  век,  слава  Богу,  изменил лицо
еврейства.   Появилась   альтернатива   вонючему   гетто  --  интеллигенция,
специалисты  всех профилей...  И вот мы,  да!  в своем государстве, которого
ждали  со дня девятого Аба. Когда  римляне разрушили Храм... По какой дороге
оно пошло? По рабской, мерзостной, на  которую евреев заталкивали веками? Да
или  нет?..  Страшно  подумать:  .Гуры-специалисты  могут   оказаться  здесь
излишней роскошью... Надо идти к Голде, к Бен  Гуриону, пусть он и не у дел,
к Моше Даяну, в парламент. А потом уж,  дасделать выводы... Может  быть, эта
рижанка права. Недостаточно  в страну  приехать,  ее  еще надо  отвоевать  у
"рыжих  лошадей".  Да,  надо идти  в правительство. Господи, Боже  мой, чтоб
сыновья  дома  чувствовали  себя,  как  в  галуте?!.."  Когда  подъезжали  к
Иерусалиму, зажглась первая звезда.  Еще поворот, и  город приблизился,  как
корабль, рассеивая тьму... У поворота грузовичок промчался мимо встрепанного
парня  -ешиботника  в  мятой,  выгоревшей шляпе, который  размахивал руками,
похоже,  призывал на головы  едущих все кары небесные.  -- Чуть опоздали, --
досадливо произнес  Иосиф. -- Я  хотел  добраться до  субботней звезды... --
Машина прогрохотала по широкой улице и свернула в Рамат Эшкол -- новый район
Иерусалима,  где горели почти в надзвездной вышине  московские  светильники.
Зеленые  бабушкины абажуры и  золотящийся  модерн  из  ГДР.  Желтоватые фары
грузовичка начали  выхватывать из темноты  силуэты машин. Автомобили  стояли
густо, моторами к домам, как стадо,  теснившееся у  кормушки. -- Видите, кто
здесь живет, -- внезапно заговорил шофер. -- Взгляните на номера! Номера как
номера. С  белой  каймой.  Номера машин, купленных  новыми иммигрантами. Без
налога. -- На этой улице одни  олим из России, вы  видите? --  Шофер оторвал
руки от руля и обвел ими вокруг. -- Они получили квартиры со скидкой. На три
человека  -- три  комнаты. Вода, газ, ванна, па-ро-вое отопление. Они только
что приехали, и у них квартиры. У всех машины...  Не у всех? Почти у всех!..
А я здесь  родился. Отец привез  семью из  Марокко,  десять  детей... Я стал
двенадцатым. Отец  воевал на  войне за Независимость.  Брал  Латрун. На горе
обгоревшие казармы, видели?..  Сам я был ранен осколком  в 67-ом. В сознание
пришел  только  в госпитале Тель  Хашомер... Я сижу со всей  своей семьей, у
меня  пока  пять  детей,  в  одной-единственной  комнате  и  чулане, который
переделал в спальню. В спальне нет окна. В доме нет уборной. Она на улице. И
ты думаешь,  это моя машина? Это машина брата --  у  брата  гараж. Я наемный
рабочий на  этой  машине... За что же  так? Вам  -- все, а мне -- ничего, а?
Грузовик резко затормозил. -- Доехали? -- спросила вздремнувшая  было Лия --
До-ехали! -- ответил  Иосиф  сквозь  зубы.  Встреча  с Голдой Меир произошла
гораздо  раньше,  чем он мог ожидать.  То ли ее  захлестнули письма  русских
иммигрантов:  испокон века русские искали управы на  обидчиков в "слезницах"
на высочайшее  имя;  то ли поток "слезниц" и проклятий  израильским властям,
хлынувший в Россию, становился угрожающим, --  так или иначе Голда Меир сама
пожелала  увидеть  "представителей"  русской  алии. За неделю до  встречи  с
Голдой позвонил  Барбой, профессор из Киева.  Барбой только что прибыл и был
полон радужных надежд. Он  сказал, что поднял всех старожилов, и они сегодня
идут на штурм... "Стена"?  -- кричал он по телефону. -- На каждую стену есть
свой  штопор... "С той поры его так и окрестили  -- "штопором".  Позвал всех
Гуров  "ввинчиваться"... Яша сказал, что  в  этом  есть смысл. До встречи  с
Голдой побывать у ее  министров... Созвонились с министром абсорбции Натаном
Пеледом, о котором ходило по Израилю присловье, сочиненное бывшим московским
художником  Юрой  Красным.*  Абсорбция,  абсорбция,  Не  стой ко мне  задом,
Повернись -- Пеледом... Министр абсорбции располагался в Колбо-Шалом,  самом
высоком небоскребе Тель-Авива.  Скоростной лифт возносит -- дух захватывает.
Вываливаются из  него  евреи,  оробев. А которые из  одноэтажной Бухары  или
аулов,  те  вначале  по  стенам   рассаживаются  на  корточках,  отдышаться,
оглядеться...  Натана Пеледа  на  месте  не  оказалось,  и  все двинулись  к
юрисконсульту  министерства,  потолковать о новых законах,  о которых ходили
разные  слухи.  Тут  заявилась  еще  толпа  старожилов: полковник-отставник,
приезжавший к  нам в ульпан, и несколько женщин-пенсионерок, которые, бросив
все  свои  дела,  искали работу  для "олим  ми Руссия".* Пришел выбритый  до
синевы  Ури  Керен в новом  костюме  и кипе,  за ним -- маленький, худенький
Барбой, который тут же  помчался куда-то ввинчиваться... Плотная круглолицая
женщина-юрисконсульт крутанулась на стуле так, что ее огромные, как сахарные
головы, груди даже  чуть занесло  в  сторону.  Оглядев  толпу, она  спросила
строго у нарядного Ури Керена, поправлявшего  свою  кипу с серебристой,  как
козырьки у морских капитанов, окантовкой.  --  Вы,  конечно, только прибыли?
Олим ми Руссия? --  Я  сабра в третьем поколении!  -- с достоинством ответил
старик. -- И  вы  сабра? -- обратилась она  на  иврите к полковнику... --  И
вы?.. Значит, тут нет  олим? -- вскричала юрисконсульт министерства.  И  без
передышки -- видно, накипело у нее, сердечной: -- Никаких законов об олим не
будет! Русские нам  не нужны! Они хорошо сделают, если двинутся мимо Израиля
--  сразу  в  Америку!  На  Южный полюс! Куда угодно!..  Сквозь толпу  начал
пробуравливаться  маленький,  худющий Барбой, крича  на ходу: -- Моя фамилия
Барбой! Я оле  из России!  Мне  здесь больше делать нечего!.. -- И  умчался,
сбивая  с ног  молоденьких чиновниц с картонными папками  и чашками горячего
кофе  в  руках.  --  Босяки!  --  то  и дело  слышалось  со  стороны  лифта.
Расстроенный Барбой забыл  нажать кнопку  вызова. -- Антисемиты! Даже  Гуры,
хотя  чего  уж  ни  навидались,  были  ошарашены.  Где  это происходило?  На
Тель-Авивском рынке Кармель? Среди шпаны? Министерство абсорбции создано для
того,  чтобы заботиться  об  иммигрантах...  Многие  ушли, Керен  озабоченно
взглянул на часы, и тогда к нему шагнула Геула, представилась,  сказала, что
она  историк,  и  что  Ирина  Эренбург,  дочь  Ильи  Эренбурга,  просила  ее
выяснить... При слове  "Черная  книга" старик  обхватил ладонями  свои худые
щеки, постоял так  несколько секунд, затем отвел Геулу в  сторону. О чем они
шептались оставалось неизвестным, пока Ури  Керен не  произнес вдруг гневно,
полным  голосом:  --   Ой-вой-вой!   Все  возможно,   доктор  Геула,  раз  в
правительственных  учреждениях  существуют такие монстры. Не услышь я своими
ушами --  не поверил бы...  Когда  прислали  книгу  в  Израиль?..  В  1946?!
Ой-вой-вой!  Будем искать, доктор Геула,  подымем на ноги  всех историков...
Запишите мой  адрес и телефон...  --  И Керен заторопился к  лифту. Наконец,
министр часа через три пришел; прежде всего, естественно, он выслушал жалобу
на своего разбойника  - юрисконсульта. Всех до одного выслушал. Затем развел
руками. -- Ничего не могу поделать. У нее квиют. Постоянство! -- И он уселся
в кресло. Кресло у Натана Пеледа было на колесиках. И было ясно, что министр
он без году  неделя, ему, бывшему кибуцному агитатору, очень  нравится  быть
министром.  Он  катался  во время беседы туда-сюда,  отталкиваясь  от своего
большого полированного стола. Кресло  к тому же было вращающимся. И министру
удавалось  проехаться  сразу  из  одного  конца  стола  к  другому, ближе  к
собеседнику,  и  одновременно повернуться в кресле. Обычно так  стремительно
перемещаются   безногие   или  парализованные   в   своих  ультрасовременных
инвалидных  колясках  на больших  колесах. Министр  был человеком  цветущего
здоровья.  Но   не  прошло   и  получаса,   мы  уже   воспринимали  его  как
парализованного.   Он   ничего   не  мог.  Ничего   не  решал...  "Ускорение
строительства? Дотации?.."  -- К бумагам Дова он даже не  прикоснулся. Иосиф
уже  слышал, что министры  в Израиле, за редким  исключением, дела не знают.
Недавно  один  из новых  министров давал  интервью для прессы.  "Наша партия
получила два министерских места, -- заявил он репортерам. --  Мне предложили
на  выбор места министра  связи или министра транспорта. Так как я ничего не
понимаю  ни в связи, ни в транспорте, то я остановился на должности министра
связи..."  По  правде говоря,  Иосиф считал  такой  ответ шуткой.  Какие тут
шутки!..  Все  пили  кофе с тортом, которое приносил, как младший  по  чину,
помощник  Пеледа по  Северному  округу. И переглядывались: сразу уходить или
вначале торт  доесть?.. Решили -- сразу. Выкатились, не  чуя под собой  ног.
Больше никаких коллективных  походов к  министрам  Гуры не  предпринимали. А
если  приходила  вдруг  кому-либо  такая идея,  тут же  вспоминали  министра
абсорбции в инвалидной коляске... Другое дело -- Голда!  Верховная власть! К
тому же сама пригласила... Блестевший на солнце гулин "фиат" набит Гурами до
крыши.  Я   приткнулся  на  каменные  колени  Сергуни,  который  всю  дорогу
философствовал о пользе "фиатов" для  Израиля. --  Ни на минуту не забудешь,
что живешь в маленькой стране! Марокканцы с огромными кобурами проверили нас
по  списку  и  провели  в зал  заседаний,  похожий своим  огромным столом из
дорогого  дерева на "дубовую ложу" в Союзе писателей  СССР. Посередине стола
чернел микрофон.  Сергуня щелкнул по нему  ногтем, сказал:  -- Издох! -- Что
такое   "издох"?  --  спросил  сипловатый  голос.  Господи,  Голда!   Откуда
появилась?  Пока за  столом  усаживались,  Сергуня,  побагровев от волнения,
объяснял ей значение слова. -- Министр связи здесь? -- Голда назвала его  по
имени. --  Почему у тебя все "издох"?  И как раз  ко времени...  --  Министр
связи  кликнул  кого-то и, не дождавшись,  неуверенно  полез под стол, начал
дергать провода. Я пришел  настороженный. А сейчас  разглядывал Голду Меир с
почтительным любопытством. Если бы кто-нибудь зааплодировал, я бы, наверное,
поддержал. Голда, накинув чадру, пробиралась в свое время к королю Иордании;
доставляла   в   Палестину  оружие,   была  частью  истории  Израиля.  Новых
иммигрантов журналисты неизменно  спрашивали, какой портрет висел у них дома
-- Голды или Моше Даяна? Когда Геула ответила "философа Бубера", это вызвало
легкое замешательство. Голда, "носатая еврейка с ридикюлем", "Шауль в юбке",
как  окрестил  ее  Дов, существовала  как бы отдельно  от той Голды, которая
вошла в "дубовую ложу". Носата-то носата, да что из того!.. Крупная, широкой
кости, женщина. Двужильная,  видать:  Израиль  -- ноша нелегкая. В  больших,
внимательных глазах -- доброжелательность и ...воловье упорство. Пристукнула
кулаком по столу, министр связи  аж взмок.  Историческая Голда,  описанная в
десятках  книг и восславленная,  начисто  заслонила от  меня  сейчас  Голду,
отдавшую всех  нас  в руки  Шауля бен Ами. За Голдой Меир вошло много  очень
старых людей. Позднее я  узнал,  что их  называли  "кухней  Голды". Один  из
"кухонных  старцев",  усаживаясь,  шепнул  что-то  соседу, и  у него  выпала
челюсть. Он сунул  ее на  место  и  затих.  Остальные разглядывали нас,  как
пришельцев с другой планеты. Кто-то спросил, здесь ли Яков  Гур. Говорят, он
оперировал  Хрущева?  Яша от  неожиданности рот  раскрыл,  как-то потерялся,
пожимая плечами. Геула пришла ему  на помощь:-- Хрущева оперировал  Брежнев,
-- и засмеялась легко,  освобожденно. Белолицая,  улыбчивая, она казалась за
этим   столом  вымахавшей   до   люстры  десятиклассницей,  которую  привели
приветствовать деятелей партии и правительства,  а она, белозубая,  забыла о
своей роли.  И Сергуня, и я засмеялись.  Голда подняла на Геулу глаза. В них
не  было ни  улыбки, ни доброты. Хотя нас  никто не представлял, догадаться,
кто  из  нас Геула,  было нетрудно. Голда Меир смотрела на Геулу секунду, не
более.  Глаза  Голды  стали  жесткими,  ярость  сузила  их. У  меня  дыхание
занялось:  Голда  разгневана  на  Гулю,  добившую "рабский  выкуп"?..  Голда
вынуждена  была тогда поддержать ее, впервые за  много лет рассердив Москву.
Голда  опустила  глаза.  Сидела  молча,  сжав руку,  лежавшую  на  столе,  в
морщинистый,  в синих  венах, кулак. И я  увидел,  как начало меняться  лицо
Иосифа. Из буракового оно стало огненным. Голда спросила, чтоб как-то начать
неофициально,  сколько  у Иосифа сыновей. И где  неугомонный  Дов,  который,
говорят,  уже  открыл собственное дело?.. Иосиф стремительно, как на военном
параде,  поднялся  и...  сказал о том, о чем ранее говорить не собирался. --
Дов  просил  передать: он столько отсидел  за политику, что теперь от  слова
"заседание" у него делается  головокружение... У Голды и  мускул  на лице не
дрогнул.  Она подняла набрякшие старческие веки и со свойственным ей умением
обходить колючки на дороге произнесла обыденно-усталым голосом: -- Начнем!..
Основным оратором  был  Сергей Гур.  Могила настаивал.  Мы  не возражали, но
записки  Сергея  каждый  из  нас  прочитал с карандашом  в руках. Оказалось,
Сергуня составил большой и серьезный документ -- проект закона об абсорбции.
Словечко 
абсорбция
  толковый словарь  Ушакова  объясняет,  как  
"поглощение,
всасывание,   растворение
..."   Именно   так,   видимо,   представляли  себе
сподвижники  Бен Гуриона процесс  вживания "галутных евреев"  в  государство
Израиль. Всосутся, бедолаги, растворятся. Куда деваться-то!.. -- ... Закон о
возвращении евреев,  принятый государством Израиль, -- это аист,  стоящий на
одной ноге, -- Сергуня  читал  звонким пионерским  голосом. -- Мало прибыть,
надо еще и прижиться... Вторая нога -- это закон об абсорбции людей, которые
не  бегут   из  лагерей  смерти,  а  меняют  одно   развитое  индустриальное
государство на другое.  Прежде всего, закон о праве на труд  по профессии. К
примеру,  инженер-электронщик, хирург,  архитектор  принесут  стране  больше
денег,  чем  чернорабочий, сторож  и  даже  монтер... Умоляю  вас,  господа,
забудьте  слова "поменяйте профессию"...  --  Сергуня заметил недоумение  на
лицах    сподвижников    Голды...    --    Позвольте    уточнить?    Скажем,
инженер-строитель, если для него пока нет места, может год-два поработать на
стройке  крановщиком,  хотя это и не инженерная работа. Но таскать  на спине
камни или  раствор  в  брезентовых шайках,  как  это  делают на  израильских
стройках арабы,  он не станет, ибо век египетских пирамид уже прошел.  И век
"еврейского счастья" -- лавчонка на бойком месте  -- позади. Если вы думаете
иначе,  русский  поток поменяет  русло... --  То  есть? --  Голда спросила с
удивлением. Такого она еще не слыхала. -- Не поедет  в  Израиль! Прошелестел
гул неодобрения, недоверия. -- Сионисты  не поедут в Израиль? Кем  угодно?..
Сергуня выждал, когда  чуть  притихнут, сказал так громко, как говорят разве
что тугоухим: --  Господа, едут  не  только  убежденные  сионисты. Сионисты,
которых мучили  в лагерях, уже приехали. Или погибли. Теперь, действительно,
мамаш!  тронулся  народ,  которому  опротивела  всякая  идеология.  А  слово
"партия"  вызывает приступ тошноты. Вы должны понять это и не бояться этого,
как сейчас... Намек  поняли.  Голда  как-то отстраненно поглядела на окно, в
которое  лупил зимний  дождь.  Старики стали переговариваться  между  собой.
Шауль бен Ами, сидевший где-то сзади, неслышно приблизился к Голде и положил
перед  ней  записку,  и  Голда снова подняла  сузившиеся глаза  на  Геулу...
Сергуня побелел, перелистал сразу  несколько страничек  своего  доклада.  Он
хотел  начать  и  -- не  мог.  Его  глаза  метнулись в  сторону  Гули,  Гуля
потянулась к  нему и головой, и плечами. Сергуня сразу успокоился,  мысленно
перелистал  несколько  страничек  доклада и  обратился  к  тем его  строкам,
которые предназначались только ей  и которые он помнил наизусть: -- Господа,
газеты много пишут о трудностях  жизни в  тоталитарных странах. Но никто  не
говорит  о  сложностях  жизни в демократическом  обществе.  Действительно...
мамашсозрел ли  человек для свободы? Принесет ли она  ему счастье, если он и
здесь  судит обо  всем,  как  там, --  по советским, по  лагерным  меркам?..
Вырвались! Дыши вольно!.. Не умеем!.. Мы не гибки, не склонны к копромиссам.
Мы,  как первобытные  люди,  охотно  беремся за камень... Для нас дико,  что
политические противники в кнессете кричат  друг на друга, как сумасшедшие, а
потом  вместе едут удить рыбу... Мы теряемся в условиях  свободы, ждем,  что
государство за  нас  решит,  устроит, подскажет...  Над нами  подсмеиваются:
"Эвед  нерца!"  Почему  "Эвед  нерца",  когда  мы хотим счастья  --  себе  и
Израилю!.. Это понравилось. Голда бросила на него взгляд  почти материнский.
"Вторая  нога аиста",  как Гуры окрестили свой проект  закона об  абсорбции,
была вдохновенно забыта. Сергуня пытался продолжать, но Голда уже дала слово
маленькому  рыжему  человечку из  института имени Вейцмана, затем плечистому
профессору из Хайфы. Они принялись шумно благодарить Голду за великую заботу
о  русской  алии.  Иосиф  Гур обычно  называл  такие  выступления:  "Спасибо
товарищу  Сталину  за  наше  счастливое детство!" Когда  плечистый из  Хайфы
возопил  о том,  как много  Голда проявляет  заботы об ученых, Иосиф перебил
его: --  Это вранье! -- Ша-ша! -- встрепенулась Голда. -- Скажи, что  это не
совсем  так...  -- Голда  улыбалась. Так было приятно услышать,  что человек
доволен.  Почти  в  восторге. Профессор вдохновенно  закадил дальше.  Кто-то
положил мне руку на  плечо. Я  оглянулся: Иосиф Гур. -- Гриша, -- шепнул он.
-- По-моему, тебе  самый раз прервать благодарственный молебен... Я произнес
всего  несколько  слов, не  помню  уж каких. На оставшейся  карточке-памятке
начертано: "Ибрагим и гераклы";  "рыжая лошадь в квиютном  стойле..."  Голда
остановила меня.  Вежливо,  но  решительно.  -- Меня  интересует  вот  какой
вопрос. Из тех,  кто  прибыл  за последние два года, некоторые уже  уезжают.
Уезжают неустроенные -- это  понятно. Но уезжают и прекрасно устроенные. Все
есть у людей. Квартира, машина, работа. А они бросают все... Иосифу Гуру мои
слова о культурном вакууме, в который попадают "олим ми Руссия", и о вранье,
т.  е.  "партийной  правде"  газет  и  "Кол  Исраэль",   видно,   показались
недостаточными. -- Он вскочил на ноги раньше, чем я  сел на свое  место.  --
...Сионистский порыв первых переселенцев, да!  умер.  Если  бы я  в том  еще
сомневался,  юрисконсульт  министерства  абсорбции   меня  убедила   в  этом
окончательно.  Москва  евреев  продает.  Штаты  покупают...  А  вы? Где  ваш
сионизм, господа? Оказывается, его придумали  в Москве, в отделе  пропаганды
ЦК КПСС. И неустроенные, и  прекрасно устроенные -- все ошарашены этим. "Кол
Исраэль" и на русском, и на идиш, и на грузинском зовет нас домой:  мол, нас
ждут, мы нужны. А здесь?! Госпожа Голда Меир, мы,  да! были  готовы  к тому,
что нам придется, как и  прежним иммигрантам, жить в  палатках, прокладывать
дороги. Но мы  были совершенно не готовы к тому, что НАС НЕ ХОТЯТ!.. Госпожа
Голда  Меир!  Вы спрашиваете, почему уезжают отсюда устроенные? Потому что у
них есть глаза и  сердце. И  советский  опыт:  плюют  в лицо  соседа, завтра
плюнут в  тебя... Да, не каждый может вынести, когда его  знакомый  или даже
учитель,  известный  профессор,  работает смотрителем кладбища,  больше года
обивает пороги университетов или уже вскрыл себе вены...  О трагедии ученых,
попавших в руки генерала Наркоза, да! говорит весь русский Израиль. -- Иосиф
переждал чье-то  бурчанье  и выкрики. -- Так  где  же ваш сионизм,  господа?
Почему вы  лишаете  нас  дома?  Толкаете по унизительному  пути торгашества?
Ссорите  с  обездоленным  миром  черных, раздраженных  нашими иммигрантскими
"льготами"? Не нужны нам "льготы"! Мы приехали не за "льготами"! Мы приехали
за  равноправием. Или, по  вашему убеждению,  каждый  еврей  должен  жить  в
Израиле, несмотря  на  то,  что  вы  его травите, как  собаку?!  Возмущенные
возгласы звучали теперь со всех сторон.  Даже тот, у кого выпадала  челюсть,
не мог успокоиться. Крикнет, вставит челюсть, снова крикнет. У дверей я взял
Иосифа  под руку, довел до лестницы.  Из зала заседаний  быстро прошагал, на
ходу  набрасывая плащ, Шауль бен Ами.  Задержался на  секунду возле  Иосифа,
который   сразу  распрямился,  перестал  держаться  за  сердце.  --  Сионизм
предполагает существование Герцеля, -- бросил Шауль насмешливо. -- Нам новый
Герцль  не нужен!.. И в мою сторону, на ходу: -- И русская  элита тоже!.. Мы
застряли в парадном переждать дождь. Отошли в сторонку. Мимо нас проскочили,
нервно гомоня, Гуля и Сергуня. У Сергуни подвернулась плохо  надетая галоша.
Гуля задержалась,  протянула отставшему палец. Сергуня схватил  палец, и они
выскочили на дождь,  размахивая сцепленными руками, как  школьники, и смеясь
чему-то. Иосиф глядел  им вслед, повернулся ко мне, лишь когда гулин  "фиат"
затарахтел у ворот, поджидая нас. -- Господи, дай хоть им счастья!


10. ОБЕРТОН ГЛАВЫ ПРАВИТЕЛЬСТВА


     -- Поглядели  на израильских импотентов? Насытились?... -- Дов влетел в
квартиру медведем, сорвавшимся с цепи. - Отец,  ты что лежишь? Не заболел?..
Что-о?  Решили обратиться  к обществу?  Ну,  юмористы,  ну,  фраера!.. Кроме
группки энтузиастов, израильское общество есть общество  спасения  на водах.
Оно не  хочет  никого спасать. Даже государство, ежели нет  войны. Оно хочет
спокойно кушать свой  фалафель...  Я к чему это  говорю?.. -- Ни  к чему!  -
перебил его отец. - К Даяну стоит идти? -- Я бы ни ногой!  -- Когда ты был у
него? - сердито спросил Иосиф,  понимая, что  сердится он  не на сына,  а на
самого себя. В жизни еще не  чувствовал себя таким беспомощным,  как сейчас.
--  Был когда?!  -- просипел  он. -- Ну, в  марте 71-го, если  не  ошибаюсь.
Расположились в  его саду -_нечто вроде замкнутого  дворика времен  римского
владычества.  Вокруг --  разные  археологические  обломки.  Водки  не  было.
Генералы  пили, как  студенты.  Полстакана на весь  вечер.  Затем  выступала
какая-то певица. Пела  старые песни  под  гитару. Ну,  такой уютный домашний
вечер. -- Ни одного серьезного  вопроса не задали? --  Задали.  Да только не
они, а Вероничка. Мы с ней искали способы давления на Брежнева. Она спросила
генералов, можно ли  добиться  от Америки торговых ограничений, ежели Москва
"закроет  форточку".  Начнет выпускать только калек  да психов. -- Ни в коем
случае, -- ответили генералы. -- А  теперь Джексон такой закон  готовит! Сам
читал  в газете. --  Повременим с  генералами, - заключил  Иосиф.  -  Ладно,
гитарист  у  нас есть.  Гитара  тоже.  Сергуня, бери  гитару!.. -- И затянул
тоненько.... - Сергуня едва успел подыграть - из  нового фильма  "Скрипач на
крыше", который Иосиф смотрел со слезами на глазах. По Шолом-Алейхему фильм.
Бог  мой, мог  ли предположить Тевье-молочник,  что он когда-либо запоет про
свой деревенский восход-закат...  по-английски?!  "Санрайз-сансет..."  Геула
опоздала,   прибыла  к  художественной   части.  Попела   со  всеми   вместе
"Санрайз-сансет"..Затем поднялась и, закрыв глаза, прочитала из Ахматовой, с
каждой строчкой все тоскливее:
     Меня, как реку, Суровая эпоха повернула. Мне подменили жизнь. В  другое
русло, Мимо другого потекла  она, И я своих не знаю  берегов. О, как я много
зрелищ  пропустила,  И занавес  вздымался без меня И так же падал. Сколько я
друзей Своих ни разу в жизни не видала...И застучала каблучками по лестнице.
Сергуня  оглянулся растерянно,  кинул  на  диван, на ноги к  отцу,  гитару и
бросился вслед  за Гулей. Да не успел.  Умчала  Гуля.  И Сергей не вернулся.
Постоял у фонаря и, как ни кричал ему из окна  Дов,  ушел куда-то в ночь. --
Эх, чего-то с Гулей?! У меня аж сердце захолонуло,  - сказал Дов, вернувшись
к нам. Мы потолковали-поохали о  Гуле,  женщине ранимой, которую,  наверное,
после  встречи с  "партией и правительством" трясет,  как в  лихорадке...  А
затем  проспорили  до  полуночи,  как  всколыхнуть  общество.  И  что  такое
"общество"? Газеты? Оппозиция? Конечно, оппозиция, которая всегда хочет хоть
каких-то  изменений!..  Поэтому  я  так  обрадовался,  когда  Иосиф  и   Дов
предложили  мне встретиться с  генералом  Ариэлем  Шароном,  который  просил
собрать  "русских побоевитее"...  Генерал, я  знал  это  по газетам, ушел из
армии и занялся политикой. Кажется, хочет создать свою партию.  Может, такой
и нужен Израилю? Хотя он, говорят, правый до умопомрачения. Э, правый-левый,
кто-то должен  же  взять пожарный  шланг и вычистить Израилевы  конюшни!.. В
маленькой комнатке  собралось  человек  двенадцать  русских.  Дов,  Шинкарь,
"самый храбрый  еврей  Советского  Союза",  еще несколько  таких  же  ребят,
пробивших  своей  головой  "железный   занавес"...  Народ,  в  основном,  от
правительства  независимый:   медики,   водопроводчики,   инженеры,   бывший
подпольный  миллионер  Сулико.  И  Иосиф,  не  отводивший  от  Шарона  глаз.
Моложавый, коротко остриженный генерал полулежал на откинутой  назад кожаной
спинке  кресла,  забросив ноги повыше, как американец.  Говорил он запросто,
как  с  друзьями  --  бесхитростный, честный, откровенный - такое производил
впечатление.  "Ох,  - мелькнуло  у  меня, --  съедят его политиканы вместе с
пуговицами..."  В  комнате  было  жарко. А  вскоре  стало душно,  хоть  окна
открывай.   Попытались  открыть   -  дождь  заливает.  Захлопнули.   Сильный
вентилятор, стоявший на столе, был направлен  на  Ариэля Шарона, теребил его
светлые волосы. Шарон нежился под освежающей  струей,  вытягиваясь на спинке
кресла и шевеля ногами в модных полуботинках. Хорошо генералу. Свежо. Уютно.
Остальные, по другую сторону стола, задыхались, прели. Лица залоснились. Как
в бане.  А он  в это время  говорил  твердым командным  голосом генерала  --
национального героя: -- Социалисты губят алию... А мы всегда будем с вами на
равных. Как в этой комнате! Как  сейчас,  так и всегда! Равные права, равные
обязанности. Я  вам  обещаю  это!  Твердо! Только  помогите сбросить  партию
Труда,  четверть века губящую  Израиль. А  потом,  как в  этой  комнате. Как
равные... Я тихо  поднялся, махнул рукой  в сторону Иосифа - мол, не пора ли
отчаливать?  и,  пройдя  сослепу  (пот  заливал  глаза)  по  чьим-то  ногам,
вывалился из невыносимо  душного  равноправия. Дня через два  Иосиф внезапно
получил телефонограмму  из Канцелярии премьер-министра.  Его вызывала Голда.
Иосиф  снова нарядился  в  синий  пиджак  из  советского трико "ударник",  в
котором  он ходил к  Голде Меир (Дов  называл этот  чуть  лоснящийся  пиджак
"правительственным  клифтом"). Хорошо,  что  в  разговоре  Иосиф  размахивал
руками, иначе Лия  не  заметила  бы, что рукав  "правительственного  клифта"
полуоторван.  Стянула с  мужа пиджак, долго  возилась.  И все  же  Иосиф  не
опоздал: повезло с попутной  машиной. Довезли  не  только до Тель-Авива,  но
даже до ворот Министерства обороны, где  приютился в глубине двора маленький
домик  председателя Совета министров. Как раз в ту минуту, когда он входил в
приемную,  помощник Голды  пригласил всех в кабинет. Зашел со всеми вместе и
Иосиф. Приткнулся у стены, за чьими-то спинами, пытаясь понять, что за народ
вокруг?  Кто  приглашен?  Узнал  только одного по затылку  и гордой посадке.
Юваль  Нееман,*  президент  Тель-Авивского  университета.   Остальные  тоже,
видать, президенты. Солидный народ. Портфели  тугие,  иные  с  монограммами,
папки,  тисненные  золотом.  Сосед вынул  какие-то бумаги  на бланках,  стал
накладывать резолюции.  Иосиф покосился на  бланк, прочитал  "Институт имени
Вейцмана"...  Так, ясно,  собрали научный Олимп... А его-то,  Иосифа, зачем?
Вместо безработных сыновей?..  Может, так и задумано?  Вот Иосиф  Гур, глава
семьи, в  семье  четыре доктора наук... Господи,  неужели  вняла?! Протянула
руку?..  Голда  Меир  постучала карандашом по  столу и  сказала сипловато, с
мужской  хрипотцой: -- Вот не знаю, как быть с учеными  из Советского Союза,
со  специалистами оттуда...  Я несколько раз  слышала  советских  скрипачей.
Очень хорошо  они играют, технично, но все-таки что-то не то. Иная школа, не
тот уровень, к которому привыкли. Всегда чего-то не хватает... Это не только
мое  мнение.   Техники  ли,  проникновения  в  замысел  композитора...  увы,
недостает. Всегда слышится  какой-то обертон... У Иосифа  спина  похолодела.
Глава государства! Задала "обертон"!.. И главное, на уровне Никитки Хрущева,
только без  бумажки... Э-эх, Наума  бы сюда. Он  бы показал ей  "обертон"!..
Пока Иосиф гневался, принимал  валидол,  начались  высказывания.  По  кругу.
Хайфа заявила решительно: у них мест  нет. Бершева обещала подумать... И тут
Голда  сказала: "Пожалуйста, следующий, кто  там за вашей спиной?" За спиной
ректора Бершевского  университета сидел, глотая валидол, Иосиф. Когда в  его
сторону обернулись, он втянул голову  в плечи, но тут же распрямился и начал
сразу, чтоб Голда  Меир  не успела показать карандашом на соседа, настоящего
президента. -- Именно потому, что иным  слышится  в работах  специалистов "с
мороза"  подобный  обертон,  они  отбрасывают крупнейших  специалистов,  как
собак, даже не дают себе труда понять: им слышится этот обертон или он есть?
А  может  быть,  этот  обертон не убавляет, а наоборот, прибавляет что-то?..
Некоторые доктора наук из СССР мыкаются здесь почти два года, --  кто-нибудь
из вас палец о палец ударил?! У торгашей, вроде, нет  обертона. А у ученых -
обертон... А  люди  уезжают, люди  уезжают, и госпожа Голда  Меир, еврейская
мама, как мы назвали ее в  Москве,  не понимает почему. У нас  спрашивает...
Если  вы, господа президенты  и ректоры,  не будете  выискивать "обертоны" у
докторов  "с  мороза",  а примете людей с  открытым  сердцем, без фанаберии,
тогда ученые  из  СССР,  да! будут приезжать сюда! А станете выискивать... -
они, на беду Израиля,  поедут мимо.  Так уж повелось в веках, евреи не будут
вступать в ненужные словопрения. Евреи голосуют  ногами!.. Наступила тяжелая
тишина. Похоже, все почувствовали себя  неловко. Как если бы они забыли, что
в их компании находится еврей, и забавлялись еврейскими анекдотами. Поносили
"этих  Шмуликов с мороза". У Иосифа, по крайней мере, возникло  именно такое
чувство. Чувство еврея, оказавшегося в  русской пивнушке, где все хохочут от
веселой  присказки: "Два  еврея, третий жид, по веревочке бежит".  Острое  и
непреходящее ощущение:  тут все свои,  он один "не свой"... Наконец поднялся
Юваль Нееман, усталый, умный Нееман, первым открывший двери университета для
русских  ученых, и начал искать выход из непривычной,  сковавшей президентов
тишины...Но Иосиф уже  не  слышал этого. Он выбрался,  держась за  стенку, в
приемную,  и  помощник Голды, ни  о  чем не спрашивая, уложил его на диван и
вызвал врача. Военный  врач  прибыл  тут  же, выслушал,  сделал укол,  хотел
перенести  больного  на  брезентовые  армейские  носилки,  разложенные возле
дивана, но Иосиф  показал рукой, чтоб не трогали. -- Заживет, как на собаке,
-- сказал  он  по-русски.  Слов не поняли, но оставили лежать.  Врач  достал
блокнот и стал выписывать рецепт, спросил фамилию больного... --  Иосиф Гур!
--  почему-то  повторил  помощник  и,  вскочив,  стал листать книгу приема к
Премьер-министру.  -- Вы рано явились! -- бросил он Иосифу. --  Ваша очередь
после этого заседания. -- Вовремя я пришел, -- тихо возразил Иосиф и  закрыл
глаза. --  Как раз  к голдиному "обертону"...  Помощник пожал плечами, подал
Иосифу горячего кофе, кусок торта и спустя  полчаса-час, когда  торопившиеся
президенты высыпали из  дверей Премьер-министра, как школьники на переменку,
Иосиф  сбросил   ноги   с   дивана,  поправил   свой  шелковый   воротничок,
торжественный   светло-серый  галстук.  Встал  рывком,  заметив   помощнику:
"Оклемался".  И тут вышла  Голда, что-то втолковывавшая президенту из Хайфы.
Увидев  Иосифа, она воскликнула: -- Как хорошо, что ты здесь! Прошу!..  -- И
показала ему рукой по направлению к своей двери. Иосиф  поколебался и шагнул
в кабинет. -- Иосиф,  -- сказала Голда,  закрывая за собой  дверь  и сильно,
по-мужски пожимая  ему руку.  --  Должна заметить, у тебя остался  советский
взгляд. Торгаш, лавочник, спекулянт. Ты произносишь это, как ругательство...
На Западе спекулянт, лавочник -- уважаемые профессии. Негоциант, бизнессмен.
Опора  общества... Так  что, Иосиф, я  ничего не вижу плохого в том, что  мы
даем евреям шанс. Шанс не чувствовать себя роботами на конвейере современной
индустрии.  Независимость --  разве это  плохое чувство?.. Садись! Не  затем
позвала...  -- Голда  раскрыла  свой  ридикюль, достала  какую-то  пилюльку,
бросила в  рот, отхлебнула кофе. Нажала  кнопку звонка, распорядилась,  чтоб
подали кофе ей  и  гостю.  Прихлебывая горячий кофе, сказала хрипловато, что
после приема  в Иерусалиме она  запросила об Иосифе Гуре все данные и сейчас
хочет выразить ему свое глубокое уважение. И она  просит извинить тех членов
ее  кабинета,  которые...  --   она  пожевала  толстыми  губами,  подыскивая
примирительное слово... -- слишком разволновались... Голда, если б дело было
только  в членах кабинета!.. --  Понимаю тебя, Иосиф,  - Голда  взглянула на
собеседника  пристально.  --  Израильское  общество  не  проявляет  большого
гостеприимства... -- И вдруг совсем доверительно,  по-домашнему: -- Когда-то
в  кибуце  Мерхавия  меня  послали  чистить  люль...  как  это  по-русски?..
курятник. Я пустила туда новую курицу.  Такую же  белую, как все. Заклевали!
Насмерть заклевали!..  - Она  усмехнулась. -  Видно, законы биологии сильнее
разума. --  У  кур! - едко заметил Иосиф.  Голда  подтвердила грустно: --  У
кур... -- Положила на  стол  большую руку со вздутыми  венами,  сказала, что
только  что,  на заседании, на  котором он,  Иосиф, выступал,  было  принято
решение  учредить фонды  абсорбции ученых.  -- ...Для начала в фонд выделено
сто миллионов долларов.  Государство будет платить ученому год-два-три, пока
ученому  не  дадут прижиться... Ты доволен?  -- Вы создадите  новые  научные
центры?!.. --  Не-эт! Ученые будут работать в уже существующих институтах, и
те в конце концов будут вынуждены их  абсорбировать...  Иосиф пожал плечами.
--  Боюсь, разлетятся миллионы...  мелкими  пташечками. А затем  ученых -- в
шею!.. Голда  отпила кофе, не отводя глаз от  синих губ Иосифа -- У тебя,  я
вижу, есть свои предложения?.. Только не надо волноваться! Все будет хорошо!
Ты  уже  не  т а м, Иосиф!  Иосифу  хотелось  молвить  словечко: мол, вашими
молитвами, -- но решил не отвлекаться от дела, достал свое письмо к Голде, в
котором он предлагал на гористом Севере Израиля, в прохладном городке Цфате,
создать    прикладной    институт,    в    котором    могли    бы   работать
ученые-исследователи,  инженеры, техники,  и местные,  и иммигранты, которые
пока не нашли себя в  Израиле. Любые затраты вернутся  сторицей. --  Большие
затраты? --  Один истребитель "Фантом". Ученых России нужно принять,  хотя в
Израиле будет одним  "Фантомом"  меньше. Голда взглянула в окно, по которому
барабанил  дождь,  ответила  с  едва  скрытым  раздражением:  --  Почему  ты
считаешь, что устройство Гуров сейчас самая важная проблема государства?.. Я
называю, ты понимаешь, Гуров условно... Устройство интеллектуалов из СССР...
Что?  Хорошо,   присоединим  к  ним   южноафриканских,  аргентинских,   даже
американских... Что, это важнее кибуцного строительства,  дебатов об Иудее и
Самарии, квартир  для молодоженов, о чем кричат все газеты? Наконец,  важнее
"Фантома" или нескольких "Фантомов"?  Почему  мы должны  считать все  жгучие
проблемы подчиненными, а устройство Гуров, в широком понимании, -- проблемой
номер  один? Конечно,  оппозиция  может  так  говорить:  они  ни за  что  не
отвечают...  Иосиф  взглянул  на  Голду  пристально.  Отбрасывает  Гуров, не
пришедшихся ко двору,  или... действительно ничего  не понимает? Осталась  в
тридцатых-сороковых,  когда профессора, беженцы от Гитлера, развозили навоз?
Сейчас семьдесят второй, не пойдут физики в твой кибуц... Глаза  Голды, чуть
прищуренные, смотрели честно и... удивленно.  Большого труда  стоило  Иосифу
продолжать спокойно. Только от напряжения стал  свистеть чаще. -- С-спасение
Израиля, в  котором  нет  полезных  ис-с-скопаемых,  --  научная  индустрия.
Концентрация  ученых, которые  сами  идут в  руки. Онкологов. Электронщиков.
Математиков, благо  в  СССР  ныне во главе  математических  институтов стали
единомышленники  академика Понтрягина, зоологического антисемита. Скоро весь
цвет  математиков  будет  здесь... Как  вы  вс-с-стретите  их?  Как  нас?!..
Международный  раковый  центр в Израиле  может  дать  миллионы. План  канала
Средиземное море -- Мертвое море с перепадом в четыреста метров даст столько
энергии... дух захватывает. Только  такие проекты, это проекты ваших ученых,
сделают Израиль притягательным для  современного еврея,  особенно молодого и
средних лет: духовное удовлетворение для него чаще всего -- профессиональное
удовлетворение, вы  знаете  об этом...  С-сейчас или  никогда! С-сейчас  или
никогда!..  Вы  потеряете ученых  - вы потеряете  все. Вс-се!..  С чего надо
начать? Начните с Цфата... Не хотите Цфат,  поедем в  Негев, в жарищу, но --
начните...  Умоляю,  не  распыляйте  ста  миллионов,  вложите их в  создание
научного  центра, который вначале  будет  на самоокупаемости, а потом станет
давать прибыль. Голда, мы приехали д о м о й. Мы не хотим быть нахлебниками.
Мы хотим, чтоб Израиль был богат и независим... Голда чуть сгорбилась, снова
поглядела в слепое от дождевой ряби окно, ответила вяло: -- Возможно, что ты
прав, Иосиф. Но я не Сталин, я  не могу  своей властью  решить  эти вопросы.
Каналы... -- Она усмехнулась грустно. -- Даже  в России  это теперь называют
волю... Как?.. да, волюнтаризмом...  Здесь  же  будет такой крик, что лопнут
уши. Оставь свое  письмо, я  разошлю его...  -- Она пожевала  губами... -- В
курятники?  -- Иосиф  помрачнел,  понимая,  что ухнут еще  сто  миллионов  в
прорву, а  "чужих" как отталкивали,  так и будут отталкивать. -- Иосиф,  кто
тебе эта Геула?  -- Голда снова  взглянула на собеседника испытующе. --  ...
Кто она?.. Историк-доктор?  Боюсь,  она  не  найдет  здесь  работы...  Иосиф
поднялся. -- Я так и думал. В  голосе  нашей  Гули всегда  слышится какой-то
обертон...  --  Иосиф!  - воскликнула  Голда.  -- Я не сказала  о ней ничего
плохого! Но Иосифа Гура в кабинете уже не  было. Он  шел к воротам, стараясь
унять раздражение. Хотя о его визите к генералу Ариэлю Шарону не было сейчас
произнесено  ни  слова,  он почувствовал,  что  Голду волнует не  столько их
судьба, сколько иное:  с кем пойдут  русские  евреи? С ней или с  Ликудом --
многолетней  оппозицией? Против нее...  Иосиф  после  разговора  с  Голдой к
официальным  лицам более не ходил. "У  меня к ним идиосинкразия, --  говорил
он. -- Отравился "кухней Голды"... Продолжал обивать пороги, только Дов. Он,
наконец,  точно  выяснил,  кто  именно  в  "орвеловском  министерстве  имени
Пеледа", как  он  называл  министерство  абсорбции,  распределяет  средства.
Наконец, Высокое Лицо согласилось его принять. Дов положил перед ним чертежи
домостроительного  комбината,  в  который он хотел  превратить  свою  убогую
площадку для отлива блоков. Заключения экспертов.  Две разбухших  папки.  --
Что даете вы? --  жестко спросило Высокое Лицо, косясь на подписи экспертов.
Дов сообщил  деловито, без улыбки: -- У меня в кармане  вошь на аркане!  Ну,
железные  подкосы, песок, цемент, когда выцарапаю.  Высокое Лицо  не поняло.
Затем усмехнулось  и стало ронять стереотипные фразы чиновников министерства
абсорбции: -- Государство  -- не дойная корова... фонды  не предназначены...
Можете  оставить  документацию...  На  очередном  заседании  межминистерской
комиссии... И вдруг лицо его  подалось вперед и, казалось, чуть заострилось,
как у гончей, почуявшей добычу: -- Слушай! А ты не из Риги?!.. Дов собирался
уж ответить уныло, что,  мол, нет, не из Риги, но увидел, как преобразилось,
зажило лицо чиновника. Тугие, как у младенца, щеки стали наливаться вишневым
цветом. И  Дов подтвердил, как нечто само собой разумеющееся: -- А то откуда
же!  В  Риге  он не  бывал,  но  зато  сидел  на  Лубянке с  полусумасшедшим
рижанином, который  целые  дни  бредил Ригой;  ходил  по  камере  и  твердил
сомнамбулически: " Ждешь на углу Суворова. И в "Блаз-му" на новый фильм... А
потом  вечер в "Грибке"...  Боже, как ели в "Грибке"!.. А  утром с  Мартой в
Сигулду!.." Дов  закрыл глаза и начал бормотать  сомнамбулически,  почти как
сосед по лубянской  камере: --  Наколешь девочку на  углу  Суворова...  И  в
"Блазму", на новый фильм... Если девочка теплая -- вечер с ней в "Грибке"...
Ма-ать твою... как  ели  в  "Грибке"!  А  утром  девочку под крендель и -- в
"Сигулду"!.. --  Дорогой мой! -- вскричало Высокое Лицо,  вскакивая на ноги.
--  Что же ты сразу  не сказал, что  ты  из Риги?! Я так скучаю по  Риге! По
летней прохладе в  Дзинтари!..  Они стояли, полуобнявшись, вспоминая родимую
Ригу; затем Высокое Лицо, улыбаясь Дову, как  брату, достало из несгораемого
шкафа бланк и спросило:  -- Сколько?.. Дов  глядел завороженно, как плодятся
на бумаге черные нули. Он  схватил  документ и вылетел из  кабинета, не веря
самому себе. Остановил свой  красный машинчик возле первой телефонной будки.
Специальных жетонов  для  разговоров  у него  не  оказалось. Он  трахнул  по
телефону кулачищем, жетоны  зазвенели,  посыпались, только собирай. -- Отец!
-- забасил  он  на  всю  улицу. --  Повернулась  она  ко мне,  сука!..  Что?
Абсорбция  --  сука. Не задом повернулась, а --  Пеледом!.. Пеледом, говорю.
Понятно?! Я искренне  радовался  за Дова. Но, возможно,  только  после этого
подарка  "земляку" я  начал  постигать "израильский балаган",  как  называют
местные порядки сами израильтяне. Случайно дали на доброе  дело... А сколько
миллионов роздано землякам "просто так", расшвыряно, проиграно в  Лас Berace
и  Монте-Карло,  на  ипподромах?  Каждый  день  газеты  оппозиции  приносили
что-либо   подобное...   Мы  считали   месяцы,  дни,   оставшиеся  до  смены
правительства  Голды  Меир.  А Сергей  даже  набросал  по  просьбе  отца  на
последнем  листке  отцовского  календаря за 1973 год огромную рыжую  лошадь,
которую выпрягают из колымаги. -- С  Первой Конной пора кончать! -- заключил
Иосиф жестко.  Вскоре  он  позвонил  мне, просил  зайти. Оказалось,  сегодня
проводы Наума. Он улетал  в Америку. Фирма  Ай-Би-Эм предложила ему оклад --
60 тысяч  долларов в год. Контракт  на три  года.  Мы пили за его удачу.  Он
опаздывал. А  потом  позвонил откуда-то из-за города, что  явится поздно. Он
задерживается у  Бен Гуриона. -- Где-э? -- вырвалось у Иосифа...  -- И  что?
Наум не мог проститься с Израилем, не побывав у Бен Гуриона. Купив билет, он
позвонил Геуле.  Она  приехала  на своем  "фиатике"  тут же. Наум был как-то
торжественно  взволнован, сидел в ее машине, распрямившись,  как  палка.  --
Наум! -- воскликнула Геула.- Не собираешься ли возвращать авиабилет, а? Наум
молчал, только повел длинной  шеей. -- Точно! Ты собираешься собрать полки и
под командованием Бен Гуриона двинуться на Иерусалим, захватить общественный
гальюн и кнессет!.. Наум усмехнулся: -- Ты меня поддержишь, птица Гамаюн? --
Заедем за Сергуней! С  гор скатимся, налево -- Арад... --  Давно бы  так! --
радостно воскликнул Наум. -- А... ничего не так, -- сердито возразила Геула.
~  Просто мы  с  ним обиваем пороги  вместе.  Дерьма наглотались по  уши.  А
сейчас...  нечестно его в стороне оставить,  не  так?  -- Так! Так! --  Наум
захлопал длинными  руками, как крыльями. Он  ничего не мог скрыть, тем более
своего  восторга.  Воскликнул,  когда  они круто  --  колеса  заскрипели  --
свернули в Арад: -- Но если  ты ему подсунешь, как мне, отмороженный на ноге
палец,  Бог тебя не простит... -- Еще слово, и я тебя высаживаю!  Наум затих
немедля: эта высадит! Посредине пустыни! И глазом не моргнет! Такая порода..
. Пока Геула ходила за Сергуней, он думал о Бен Гурионе. Все говорят, что он
был  олицетворением жестокой воли. Диктатором! Когда государство  повисло на
нитке, бросил необученных евреев прямо с корабля на этот  проклятый  Латрун.
Знал,  что половина  поляжет,  а -- погнал...  Когда люди  Бегина  доставили
транспорт с оружием, взорвал  транспорт прямо  у причала.  Говорят, вместе с
командой...  А  как насаждал иврит! Образовал патрули,  которые даже к Хаиму
Нахману  Бялику,  беседовавшему  на  улице  со  своими  гостями  на   идише,
подступили, как с ножом к горлу. -- Доктор Бялик! Говорите на иврите! -- Ну,
антисемиты, -- смущенно шутил Бялик, видя, что его гости из Европы сердятся.
-- Не дают поговорить по-еврейски... А в Буэнос-Айресе все разошлись так как
никто не понимал ни слова, а Бен Гурион как начал,  так и  завершил доклад о
вновь образованном государстве Израиль -- на  иврите...  И ведь он  победил,
железный Бен Гурион! Мертвый язык стал живым. Внедрил! Теперь на нем говорят
дошкольники, торговцы, ученые, изучают во всех университетах мира... "Почему
же сейча-ас, когда он ушел от дела, война всех против всех... Почему бы  ему
не грохнуть кулаком по столу! Он же не иммигрант! Основатель Рабочей партии!
Железный диктатор!  Иначе  херутовцы  его и не называют.  Впрочем,  кроют  и
похлеще. Ныне  на его  глазах  все  трещит  по  швам...  Да подай  он  клич,
полстраны подымется.  Вот кому сказать  о ста  миллионах  долларов,  которые
могли бы пойти на дело. Только сейчас Наум понял, отчасти  поэтому и поехал.
Наконец, примчался  Сергуня.  Даже  в полумраке угадывалась  его  счастливая
улыбка. --  Молодец! -- воскликнул Наум, когда тот пролез на заднее сиденье.
--  Выглядишь,  как  огурчик.  На  длинном  лице  Сергуни  появился  оттенок
самодовольства, и Наум продолжил почти без интервала: -- Зелененький, весь в
пупырышках.  Геула усмехнулась: -- Ну, Наум,  ну, бес! Часа  через  два  они
добрались,  наконец, до кибуца Сде-Бокер  на юге пустыни  Негев.  Попали  на
ужин.  На  пустыре  высилась большая, вновь  отстроенная  столовая. Огромные
окна, как маяки... Бен Гурион  располагался в центре за общим столом. Наума,
Геулу и  Сергея посадили напротив него. Кто-то пояснил громко: -- Они только
что.из  России!  --  А,  вновь прибывшие,  --  отозвался Бен  Гурион  слабым
голосом.  Крупноголовый, в парадно-черном костюме, он глядел куда-то  поверх
голов, вспоминая о своем  визите  в Москву в 1923 году. Он  стоял на Красной
площади', смотрел парад...  --  Тогда  было  совсем не то, что при  Сталине.
Евреи были, как все другие... Ленин был демократом, не в пример  Сталину. --
По-моему,  вы  сильно  идеализируете  Ленина!  Как  все  социалисты!  --  не
удержался от возражения Наум, и Сергуня толкнул его  локтем. Бен  Гурион  не
ответил,  оставаясь,  видно, в кругу своих  давних воспоминаний,  оживленный
ими.  Он  был мал ростом, ноги его не доставали  до пола. И, когда  говорил,
болтал ногами. Наум заметил это,  когда уронил вилку и нагнулся  за нею. Это
мешало теперь  Науму  сосредоточиться, смешило. "Железный диктатор,  а ножки
коротки, -- весело мелькнуло у него. -- Нет опоры. Государство маленькое..."
Наум  встряхнул головой, чтобы  уйти от ненужных мыслей. Бен Гурион, что  уж
там  говорить, производил впечатление человека  умного  и сильного.  Говорил
кратко, немногословно. Он был суровым логиком, за это Наум простил ему  даже
болтающиеся ножки. Особенно он тронул его, когда сказал, что всегда верил  в
русских евреев. Имена гостей, представившихся ему, он не  запомнил; спросил,
намазывая на  хлеб авокадо,  правда  ли,  что они пели  в Москве сионистские
песни. Сергуня попросил гитару, они  начали песню "О  нашей  стране, которую
видели только во сне..." Давид бен Гурион заплакал. Слезы  покатились по его
обвислым, бульдожьим щекам.  Затем запели  "Кахоль ве  даван", песню о своих
любимых цветах--  цветах израильского флага-- белом и голубом. У Бен Гуриона
стали трястись губы. Он был взволнован, более того, потрясен. Гуры оживили в
нем, сами того  не подозревая, прошлое.  После ужина,  когда все  разошлись,
Наум спросил маленького Большого Давида о том, ради чего прикатил. Что будет
с  инженерами, техниками, учеными, которые приедут из  СССР.  Смогут ли  они
бросить якорь, если  первая группа ничего не может найти? Сто миллионов дали
на поддержку ученых, но деньги эти разлетятся  мелкими пташечками, и  ученых
станут  выталкивать...  -- ...Это  ужасно,  господин Бен  Гурион!  Инженеры,
техники,  доктора наук  --  это же для Израиля... манна  с неба.  Неоценимое
богатство,  доставшееся даром... и богатство  выбрасывают на помойку!.. Если
бы создать  на эти  деньги научный центр?!  А?!.. Бен  Гурион молчал, и Наум
спросил, существуют ли какие-нибудь планы  экономического  развития  страны,
которые дали бы возможность евреям из СССР найти в Израиле свое место. Стать
нужными.  Давид бен Гурион снова поглядел  куда-то поверх голов и сказал: --
После еврейских погромов  XIX  века была алия Билу. Первые погромы дали этих
знаменитых Билу, которые не боялись ни лихорадки, ни голода... Знаешь ли ты,
сколько процентов из тех знаменитых Билу осталось в  Израиле? -- Понятия  не
имею!  --  вырвалось  у Наума, его снова поддели локтем  в  бок. На этот раз
Геула. -- .Из тех знаменитых Билу 99% вернулось обратно...  -- В Россию?! --
вырвалось у  Наума. -- Ну, вернулись куда-то, не  удержались в  Израиле.  --
Помолчал,  поболтал ногами.--  А  знаешь  ли ты, какой процент  первой  алии
вернулся обратно?.. 98% уехало обратно. А знаешь ли ты, сколько вернулось из
второй алии?  Тоже  98%. А  сколько ушло  назад из немецкой алии?  Из  чудом
уцелевших?  --  Бен Гурион по-прежнему  смотрел куда-то  вверх,  взгляд  его
скользил над головами гостей. Никаких вопросов не задал. Не поинтересовался,
кто они по профессии, эти люди, решившие потревожить основателя государства,
как его величают. Какие у них судьбы? Есть ли семьи? И зачем потревожили? Из
любопытства?.. -- Из каждой  алии, --  продолжал  он монотонным голосом,  --
возвращалось  назад  98%.  Ну, и  что?  Советские  евреи тоже  могут  уехать
обратно... -- Они не могут вернуться обратно' -- вскричал Наум. -- У них нет
даже  гражданства!  И зачем  они  вернутся? На  муки?!  Подохнуть в  болотах
Биробиджана?! Бен Гурион пожал  плечами. Наум переглянулся с Геулой, вытащил
платок,  промакнул свою лысину.  Похоже, судьба отдельных людей Бен  Гуриона
как-то не затрагивала... На Наума, Геулу и Сергуню он больше не смотрел, так
ни разу  более не взглянул. Глаза  его отрешенно скользили  над головами,  и
вспоминал он так, словно разговор шел о событиях III века до нашей эры или о
греческих войнах! "А знаете ли вы, сколько осталось в  живых после битвы при
Фермопилах?"  Поколения  --  как  волны.  Что  вспоминать?  Волны  приходят,
разбиваются  о  берег,  откатываются  в  белой  пене.  Наползают  новые.  --
Настоящие сионисты -- это те, кто сумели остаться в каждой алии, -- завершил
он  столь  же  бесстрастно, как и  начал.  И болтнул ногами. -- Кто остался,
несмотря ни на что! -- и он стал сползать  со стула, нащупывая пол загнутыми
вверх мысами  ботинок. Наум поднялся и, едва Бен Гурион ушел, нырнул в ночь,
стараясь,  чтоб  Геула  и  Сергей  не  заглянули  ему   в  глаза.   "Дов  же
предупреждал!  Дов  же предупреждал!" -- повторял  он  с горечью, забыв, что
Дова он  обругал, Дову не поверил. Геула ухватила Наума за рукав. -- Куда ты
мчишься.  Машина во-он  где!.. Боже, да  ты  плачешь?  -- Что ты, Гуля! Глаз
засорил.  Песок  чертов. Пустыня! Не  Синай, правда, но  песка  и колючек...
каждому  хватит... Мы провожали  Наума на  другое  утро. Иосиф в аэропорт не
приехал. Болел. Лия осталась при нем. Дов и Сергуня опаздывали. Геула с Яшей
помогали   Нонке  тащить   какие-то   сумки  и  пакеты,  которые  все  время
развязывались.  Похоже, Наум  спать  не ложился. Да и  у Яши глаза  красные.
Видать, проговорили братья всю ночь. -- Вот так, -- сказал Наум. --  Израиль
уезжает из  Израиля... Нескромно, но  факт! Ребята,  только не трогайтесь за
мной...  Приеду  --  проверю!  Мы захохотали,  расцеловались с  Наумом.  Яша
вздохнул. --  Ну,  Наум, твой  путь ясен, -- сказал он  с доброй грустью. --
"Пан Америка" уже заводит  моторы. Дов вообще на коне. Яша взглянул на меня.
--  Писатель  может  писать  свое  даже  на  вулкане  Фудзияма.  -- Особенно
плодотворно во  время извержения!  -- воскликнул Наум. Яша  не улыбнулся. Не
принял шутливого тона. Сказал с  прорвавшейся  вдруг  горечью, которую я  не
могу забыть по сей день: -- А я попал в капкан!..


II. КАПКАН


     Яша произнес это с таким отчаянием, что я остался с ним. Угарный огонек
безумия  почудился  мне  в  его глубоко  посаженных  синих  глазах. В  таком
состоянии стреляются или убивают других. Я  отказался сесть в геулин "фиат",
заявив, что у  меня есть  дела в Тель-Авиве. Никаких дел у  меня не было.  Я
бросился за  Яшей к автобусу, мы успели  впрыгнуть  в отходившую машину.  --
Яша,  что  с  тобой?  Когда-то Лия сказала, что  у Яши  глаза  врубелевского
демона. О, Господи! Чего только  не покажется матери! В запалых синих глазах
Яши стыли  ужас  и  виноватость вечного "ч с и р а",1 гонимого  "члена семьи
репрессированного", которому нет места на этой земле. -- Да что с тобой?! --
Ничего  особенного, -- ответил он тихо;  хотя автобус  был пуст,  он  прошел
назад и  сел  на последнюю  скамью. Уставился в  окно,  на толпу  только что
прилетевших,  среди   которых  выделялись   русские   --  своими  картонными
"еврейскими" чемоданами. -- Еще  каких-то  идиотов принесло! --  вырвалось у
него.  -- В Вене был открыт  для них весь мир.  А они сюда... -- Яша, что  с
тобой?! .Может быть, помогу?  Напишу. -- Ты уже защищал в "Маариве" дирижера
"с  мороза"... И что? Все  мы  в  дерьме по уши!  Больные  ждут  операции по
полгода.  В поликлиниках врачи  принимают  по  шестьдесят  человек  в  день.
Слушают сердце через рубашку: раздеваться-одеваться  пациенту нет времени. А
эти  гады!... --  Он не договорил: его била дрожь.  Надо было  как-то  снять
напряженность,  рассмешить  его, что ли? -- Яша!  -- воскликнул я,  как мог,
весело. -- Ты зря  от писателей  отбрыкиваешься. Кто спас от небытия древнюю
цивилизацию? Гомер  или римские легионы?  Он  покосился  в мою  сторону и --
захохотал. Хохот был  сухим, отрывистым,  как  кашель, но вместе  с тем стал
нервной разрядкой. -- Пойдем, Гомер,  выпьем! -- предложил он, когда автобус
подкатил  к  грязному  восточному   базару,   который  почему-то   назывался
Центральной автобусной станцией Тель-Авива. -- Ну, да... выпьем!.. Что ты на
меня  уставился?  Яша  был  единственным  непьющим  в  семействе  Гуров.  Он
прихлебывал  на вечеринках молоко,  и  поэтому  Дов  окрестил  его "молочным
братом"... -- Я начинал  в Беломорске, --  продолжал он с усмешкой. -- Водку
там  пьют дамы.  Мужчины  глушат карельскую  бражку. Стаканами.  Зелье вроде
мутного, сладковатого  пива.  Разит  сивухой и дрожжами. Бр-р!.. Домой  тебя
несут, как царя... Пора вернуться к истокам. Однова живем!.. Мы проходили по
полутемному коридору автостанции, гудящему от  телефонных страстей; какой-то
шутник смел телефоны-автоматы, как мусор,  в один угол. Абоненты с трубкой в
руках болтались из стороны в сторону,  как  висельники, заткнув  свое второе
ухо  пальцем.  Чуть  поодаль,  на  каменном полу,  позванивали  баночками  с
монетами нищие. Тучный  инвалид  демонстрировал прохожим свою культю. Кто-то
кинул  ему  медную  монетку.  Инвалид  тут  же  швырнул ее обратно  в  спину
жертвователю.  Яша  буркнул  подавленно:  -- Израильские  нищие  наглы,  как
государственные  чиновники.  Мелочь  не  берут.  У выступа стены  приткнулся
газетный   киоск,   увешанный   английскими   и   ивритскими   журналами   с
порнографическими  рисунками  на  пестрых обложках.  Яша  метнулся  к  нему,
пробежал  одну  из   обложек  загоревшимся  взглядом  и   --   отвернулся  с
отвращением.  Он прочитал  издали "Записки спаниеля",  а оказалось  "Записки
Сталина". Тьфу! Мы купили пол-литра  водки, заглянули в одно кафе, в другое.
Всюду толчея. Яша  укоризненно выговаривал мне, что смеяться над ним нечего:
спаниель -- это человек, это больше, чем человек, это Пося, а кто  Сталин?..
Одна  из шоферских "забегаловок" была пустой.  Он  шагнул внутрь и отпрянул,
как от змеи. 

--

 Нарпит! -- произнес он с гадливостью. -- Разве не чувствуешь
родной  вони?! В  Израиле  ни в  одном кафе, ни в  одной забегаловке и  даже
фалафельной  нет того специфического  запаха coветского  "нарпита",  который
шибает  в  нос  в   любой  заводской  или  студенческой  столовой,  в  любом
ресторанчике  России,  --  неистребимого  запаха прокисших щей,  прогорклого
масла  и  еще  чего-то  такого, что точнее  вывески  свидетельствует:  здесь
"Народное питание"...  "Жри,  что  дают!  Разносолов  не  держим..." Я  даже
постоял  немного, подышал,  видать, от  ностальгии. Мы сделали еще несколько
виражей  около автобусной станции, пока отыскали полупустое кафе. Уселись за
дальний столик, накрытый липкой  клеенкой. Подошел официант, смахнул крошки.
-- Пожалуйста, смочи тряпку в  горячей воде  и вытри,  чтоб мы посидели, как
люди!  Будь  так  любезен! -- Яша  сморщился  болезненно, как  всегда, когда
приходилось настаивать  на  очевидном.  -- Прошу тебя!  Официант  вернулся с
горячей тряпкой,  вытер стол, оглядывая нас изучающе. Спросил  по-английски,
давно ли мы из  Штатов?.. -- А, русим! - воскликнул он  на иврите и перестал
вытирать.  Мы разлили водку по бумажным  стаканчикам,  выпили  за  то,  чтоб
смогли  нашарить крюк,  каждый свой  крюк,  чтоб  зацепиться как-то в родном
треклятом  государстве..  -- Или  повеситься,  -- добавил  Яша без улыбки. Я
молчал,  и Яша не торопился, никуда не торопился, -- таким  я его не помнил.
Только после  третьего стаканчика, потыкав  вилкой в  красноватый  от  перца
салат, произнес с усилием: --  Может быть, я ошибаюсь, но... жизнь не  стоит
того,  чтобы за нее все  время дрожать.  Цепляться за нее зубами... Меня как
током ударило. Эту фразу я произнес  самому себе 13 августа  1942 года после
седьмой  за  сутки  бомбежки. Становясь  фаталистом, убеждая себя с усмешкой
отчаяния,  --  от  своей бомбы  не  уйдешь,  чужая  не  заденет... Вокруг на
полярном  аэродроме  Ваенга  горели  самолеты, на  которых мы  неделю  назад
прилетели  с  Балтики,  спасать американские  караваны,  идущие в  Мурманск.
Неделю эту никто не спал. Стрелка моего самолета убило. Штурман сошел с ума,
а я сказал  себе, вылезая из щели и сплевывая землю, осыпавшую нас: -- Жизнь
не стоит того, чтоб за  нее все время дрожать.. Возможно,  эта мысль помогла
мне  выжить, не сойти с ума. Помню, я стал тогда спокойнее... А Яша произнес
это к чему?..  Он  сидел  с закрытыми глазами,  наконец, сказал: -- К Регине
зачастили кавалеры, да все на американских машинах. Широких, как  катафалки.
Она одна  не  останется.  Дети  не  пропадут... А я? Я  становлюсь  помехой,
бедой... скоро  стану  и проклятием.  Суди сам, стоит  ли такая жизнь  того,
чтобы  за нее  цепляться?  -- Он молчал долго,  затем произнес изнеможденно,
погасшим голосом: -- Помню, отец зашел в детскую комнату. Далеко за полночь.
Сергуня не  проснулся, ему и  двух не  было. Мне исполнилось десять, ходил в
школу.  Отец поцеловал  Сергуню,  затем  меня  и  сказал:  --  "Я  уезжаю  в
командировку. Что тебе привезти?" Я ответил: - "Ручку". Он достал из кармана
пиджака красную автоматическую  ручку и дал мне. Я  храню ее все годы. Давно
сломанную.  И  в Израиль  привез...  Через  три  месяца, в  январе  тридцать
седьмого,  выволокли из дома мать.  Она кричала: "Дети у  меня! Дети! Как вы
смеете!" Мы остались с  Сергуней одни на  всем белом свете... Дня  через три
примчался Иосиф. Отыскал Сергуню, его еще не успели никуда сунуть. А меня уж
отправили с  конвоем  в детский  дом врагов народа под городом Волоколамске.
Усыновили меня Гуры, как и Сергуню, а отыскать не могли. Видать, им не очень
помогали. -- Волнуясь, он начал  вдруг окать, как волжанин: -- А пОтОм  меня
били. ЭтО главнОе Ощущение тех  лет. И я все  время хОтел  есть. И меня  все
время  били. То ли нас, детей врагов народа, хотели  уморить, а  скорее, наш
паек  крали.  Я ел  морковку прямо с землей. Ел сырую  картошку. Да быстрей,
быстрей,  пока не отняли те, кто  постарше. За  морковку  мне  рассекли лоб.
Видишь, вмятина...  Как-то  проснулись  от  зарева. Горел  лес. Немцы  взяли
Волоколамск...  Не бывал там? -- Я  жег его. Термитными бомбами. -- Напрасно
жег. Я тогда из немецкой комендатуры удрал. Из-за пожара. Кокнули б меня, не
видел  бы я  всего этого...  -- Яша разлил  остатки водки,  выплеснул в рот,
закусывать не стал, отстранив тарелку с отвращением. -- А пОтОм меня били  в
Орске, на  Урале. Дали мне  специальную подставку, табуретку с  подпиленными
ножками. Без нее не дотягивался до  тисков. Кормежка была  --  пайка хлеба и
баланда,  которую приносил  в  цех  и  разливал  слесарь,  по  имени  Васька
-баландер.  ГОлОдал,  как лагерник...  Как-то бежал  ночью,  после смены, по
снегу.  Идти нельзя,  ботинки  --  рвань,  окоченеешь.  Набросились  на меня
человек тридцать. Со  всего цеха. Повалили и -- топтать ногами: "Жид! Россию
продали!.." Я лежу скрюченный, закрывая  голову  руками. Пинают сапогами под
ребра.  "Жид! Россию  продали!"...  И  я решил тогда, что буду защищаться. Я
взял штамп ~ кусок спрессованного железа, по форме напоминает старую русскую
гранату РГД-ЗЗ. Весом этак  в килограмм. Наточил  финку. Тоже пригодилось...
Появился у  меня в цеху  приятель --  светловолосый  конопатый  гигант Сашка
Золотаревский, еврей из Москвы. Мы ходили вдвоем. Решили:  если  нас тронут,
мы  будем не драться, а  убивать... От шпаны отбился. Но тут за меня взялось
государство.   Мы   с   Сашкой,  патриоты,   подали  заявление.   На   фронт
добровольцами.  Вызвали  нас  в  большую  комнату с косо  повешенным красным
флагом на стене.  Мы знали: раз  пришли повестки из военкомата, значит, мы с
Сашкой -- солдаты.  Вышел  военком,  говорит:  "Золотаревского взяли, эшелон
такой-то, тогда-то. А тебе, --  ткнул пальцем в мою сторону, -- отказать.  И
скороговоркой:  -- Ты -- ЧСИР!" -- Чего? -- спросил я, решив: дознались они,
что мне еще и шестнадцати  нет.  Тогда-то комиссар расшифровал впервые: Член
Семьи  Изменника  Родины.  И это  -- навсегда...  Меня били смертным боем  в
детдоме. За  морковь -- по голове железом. Били немцы из комендатуры. Били в
Орске  рабочие. Топтали  ногами.  Но  никто  меня так  не топтал,  как  этот
комиссар. Я-то надеялся втайне: "Может,  все  кончилось.  Отец  был в чем-то
виноват, а я -- честный человек. Рабочий класс. Васька-баландер мне наливает
миску, как всем. ан нет!.. Сашку Золотаревского убили через  два года, когда
его  с  парашютом  бросили  в Польшу.  А  меня, считай,  в  том  военкомате.
Оказалось, я не человек, я какой-то  ЧСИР. Вроде крысы.  Я ушел с  работы --
без денег, документов, продуктов. Мне жить не хотелось. И не стал бы, может,
жить, если  б не Мишка Занд. Знаешь  его? Видел у нас в Москве. Или здесь, в
Иерусалиме?.. Стою я у железной дороги: самая легкая смерть -- под  паровоз.
Гудят рельсы, кто-то за  руку  меня  хвать,  оттащил.  -  'Ты  что,  парень,
глухой?"  Я говорю: "Я не парень, а чсир..." -- "Правда! - воскликнули сзади
радостно. - Я тоже чсир!" Два  чсира -- уже полегче... Привел меня  Мишка на
элеватор, где  сам  ишачил. Клали  мне  на  спину "центнеровый  мешок" - сто
килограмм,  и я  подымался  по  деревянному трапу.  И  так  двенадцать часов
подряд. Вверх-вниз,  вверх-вниз. Голодный, весь в фурункулах. Изредка  мешки
рвались. Просыпавшееся зерно я отгребал ногой в  сторону, и вместе с Зандом,
как  пещерные  жители, перетирали это зерно двумя камнями,  варили похлебку.
Миша Занд был младше на год-полтора. Ему и пятнадцати  не  было. Позвоночник
детский,  слабый.  Таскал  он  мешки,  пока  спина  не хрустнула,  произошло
смещение позвонков. По сей день мучается... Он  мне помогал,  я  ему. Может,
тогда у меня и появилась шальная идея -- стать врачом, медбратом, санитаром,
кем угодно. Выручать кому плохо. Два чсира -- не один. Разговаривали с ним в
открытую.  Я  стал  думать,  сопоставлять,  позже   начал   расспрашивать  о
родителях,  и ощущение огромной несправедливости  навалилось  на  меня.  Как
сырой туман.  Вдруг стало  холодно до дрожи.  После  войны  узнал: Гуры меня
усыновили.  Иосиф полковником был, на груди иконостас. Целых  три  года я не
был  чсиром, а  потом Иосифа посадили, я  снова стал чсиром... Одно счастье,
успел поступить в медицинский. Да счастье  ли  это было?! Может, как раз тут
беда и таилась. Западня. Как был подозрительным чсиром, так  и остался. Куда
ни приду, прежнее ощущение охватывает: они люди, а ты... какОй там чсир,  --
Овечий пОмет!.. У Яши лицо и  всегда-то чуть виноватое. Доброе  и виноватое.
Словно  извиняется человек за то, что  живет на свете. Израиль не снял этого
выражения. Добавил растерянности, прибитости, что ли? -- Яща,  я ни черта не
понимаю!..  Ну,  ученые  им  не  нужны.  Допустим!  Зачем ветряной  мельнице
компьютер!..  Но  ты  же  врач.  Люди всюду  люди. Ты  сделал  десять  тысяч
операций.  Был  звездой клиники Бакулева.  В  Москве  к  тебе  попасть  было
невозможно.  --  А им  звезды  не  нужны.  Они и Бакулева, прилети  он сюда,
заставили  бы урыльники  мыть.  -- У  кого  ты  был? Я хочу знать  имена тех
"патриотов"  Израиля,  из-за  которых  вот  уже  около   года  твои  руки  в
бездействии.  -- Мафия  себя не афиширует... --  Торчит  какая-то голова над
забором?  -- Ну,  министр  здравоохранения.  Виктор  Шемтов,  член ЦК партии
МАПАМ. Самая радикальная партия! Левее левого  уха. Марксист-ленинец.  Был у
него..., Помнишь, в ульпан приезжали два  отставных полковника. Устроили мне
полковники  встречу  с  марксистом.  Очень  доброжелательно  встретил,  даже
вставил в  свою речь два-три русских  слова.  Он нам и открыл глаза на Цфат.
Город  прохладный.  Как  Иерусалим. Больница там строится,  вас  ждет...  Мы
ездили с Региной, больницу смотрели. Радовались, как дети. А в Цфате на меня
взглянули,  как  коза на  афишу...  А  дальше  началась  советская  история.
Марксист меня  более видеть  не желает, по  телефону не соединяют, помощники
поворачиваются спиной. Ну, точь-в-точь как в Москве, когда узнавали, что я -
чсир...  Далее?  --  Он  обхватил  голову  руками.  --  Далее  я  влетел  на
сверхзвуковой скорости сразу из марксизма в... феодализм. Феодалы Израиля --
начальники отделений,  обычные  начальники  больничных отделений, которые  в
Москве перед  директором тянутся на  цыпочках, а если, не  дай  Бог, министр
нагрянет, напускают  полные  штаны...  Здесь им никто не  указ! - Он  поднял
голову, взглянул на меня с  тоской.  -  Слушай, отстань  от меня! То,  что я
вижу, -  это ужасно. Это отвратительно! Но я  еще не ощупал своими пальцами,
что отвратительно потому, что бесчеловечно, преступно. А что -- оттого,  что
непривычно.  Не  обижайся,  ради Бога!  Представь  себе, на  глазах  у  мужа
насилуют  любимую  жену.  Накинулась   банда  и  насилует.  Ему  руки  назад
вывернули,  держат.  А  потом  его  друзья расспрашивают о подробностях... Я
женился на хирургии раньше, чем на Регине. И  она, прости за  мелкость души,
никогда  от  меня  не уходила... Я не  могу! Не могу!  Мне казалось,  я  уже
чего-то стою. Три  месяца назад мне доверили скальпель. А вчера сказали, что
старый  феодал уходит на пенсию, а новый потребовал:  сегодня в 12-00, когда
он явится, чтобы ни одного врача  в больнице не было.  Нами чтоб и не пахло.
Таким  образом, меня  даже и  не уволили. А просто смыли из брандспойта, как
грязь... Кем  я  только не был в  своей  жизни, кроме  чсира:  космополитом,
антипатриотом,  сионистом, был даже "пособником  убийц в  белых халатах", но
грязью не был. Никогда. Вчера  мне объявили, что я -  грязь,  овечий  помет,
копоть на  стене. С грязью не разговаривают, ее смывают из  брандспойта  или
соскабливают... Какую ценность имеет жизнь, если ты в ней -- грязь,  которая
липнет  на ногах?! Я поднялся, сказал решительно: -- Пойдем! --  Ку-да? -- В
больницу!  Ты  дождешься там своего нового барина и будешь бить ему челом. Я
застенографирую ваш разговор, запишу,  если хочешь, на свой карманный "маг",
вызовем  Сашу Кольцатого, киношника, или другого оператора. Пусть они снимут
скрытой камерой сцену продажи русского раба новому господину. Мы покажем это
в  "Последних известиях"... Я буду лупить их за тебя, пока они  не посинеют.
Всю  морду  им  раскровавлю.  Яша взглянул  на меня с  тоской. --  Гриша, ты
человек другого характера. Другого темперамента. Ты и в Москве на стену лез.
Я не могу. Я не Дов. Я даже не Сергуня. -- Затопчут! -- Значит, тому и быть!
Я не боролся в  России, я только закрывал голову. -- Неправда!  На заводе ты
ходил с железным штампом, похожим  на гранату РГД.  И даже сделал финку.  --
Было. А здесь  не буду... Я не  политический деятель, не борец. Дов окрестил
меня "красной девицей". Смейтесь надо мной, ребята, презирайте, я воевать за
себя не буду. Ты настаиваешь, чтоб я пошел и посидел на  лавочке  до прихода
нового заведующего? Чтоб прикинуться грязью, которая так присохла к  порогу,
что  ее не отмоешь брандспойтом? Хорошо,  посижу. Унижусь еще... в  сотый, в
тысячный...  в  последний  раз.   Попытка  -   не  пытка.   О   нет,   когда
бессмысленная...  в тысячный раз...  это уже  не пытка  -  казнь...  Прощай,
Григорий! -- Почему  -- прощай? До  свиданья!.. Он вяло  махнул  мне рукой и
пошел наверх, к автобусной остановке, горбясь,  не оглядываясь. Я бросился в
телефонную толчею,  болтался  с трубкой  в руке,  как  удавленник. За  Довом
кто-то  пошел -- не  нашел. Геула  еще  не вернулась  домой. Сергуня...  чем
поможет Сергуня?  Иосифу и Лие звонить не стал. И без  того едва держатся на
ногах... Очередь за моей спиной начала роптать, я не  вешал трубки,  набирал
номер за номером. Когда звонить стало некому,  я  испытал чувство, близкое к
ужасу.  И...  набрал номер  Шауля  бен  Ами.  Услышав его медленно-спокойный
голос,  повесил трубку на рычажок. Проклятая советская привычка! От ужаса...
звонить в  ЦК.. Выскочил из сырого коридора, задев ногой  консервную банку с
мелочью, выдвинутую кем-то из  нищих  почти на середину прохода.  Выбежал на
улицу  под  звон медяшек  и  хриплые проклятия. Яша  стоял на  углу  рядом с
торговцем-велосипедистом, который отрывисто  каркал -- рекламировал  горячие
фисташки на всю автостанцию. Яшу толкали. Он не чувствовал этого. Похоже, не
слышал и карканья велосипедиста с  жаровней на колесах. Он стоял на холодном
ветру  недвижимо, держа в руке вязаный берет,  который  забыл надеть.  Затем
медленно двинулся к остановке...


12. "ТЕ, КТО УБИЛ НАШУ МЕЧТУ О ДОМЕ, - ПРЕСТУПНИКИ!"


     Яша слез  с автобуса и поплелся по узкой улочке  в старый Тель-Авивский
госпиталь  -- нагромождение обшарпанных построек  и пристроек. Охранник  его
знал и пропустил, взяв под козырек ладонью вверх,  как козыряют в английской
армии. По коридорам  слонялись  больные. Санитары натирали полы, мыли  окна.
Шутка ли - новый босс!.. Скорая помощь привезла кого-то. Врача -- ни одного.
Как  вымерли. Даже  старшего  нет,  у которого  "квиют".  "Белые  отступили,
красные  еще не заняли, --  Яша усмехнулся  горестно. -- А  в приемном покое
пока кто-то истекает кровью..."  Личный звонок -- "махшир", --  который  был
прицеплен к его нагрудному карману, не звонил. Никто не вызывал.  Яша уселся
на стуле возле пустого  кабинета заведующего  отделением (старую  табличку с
фамилией уже содрали), и снова у него мелькнула почти паническое: ради  чего
унижаться? Здесь  все чужое. Даже запах... Яша  говорил, что  у него "слабый
нос".  Запахи  изводят  порой  сильнее  ругани,  стона,  толкотни;  вызывают
цветовые ощущения.  Запах чистой  клеенки, очень чистой, блестящей, белой...
И, конечно, йодоформа, немножко резкий, дающей ощущение строгости и ощущение
обязанности. Это и был запах, с которым сроднился. Мечты, чистоты, свежести,
долга. Чувство родного дома... Он помнил, как приехал в заваленный снегом по
крыши  город  Беломорск.  Двухэтажное  деревянное  здание   в  Сороках,   на
Больничном острове, казалось девственно  чистым, почти стерильным, благодаря
пурге. А  вошел внутрь --  нет домашнего запаха.  Почти две недели  он  себе
места не мог найти, пока  не появилась чистая  белая клеенка, блестевшая  от
воды.  А  хлоркой  разило  серьезно: дезинфекцию производил  сам.  Никому не
доверил. А  уж  халаты  врачей  были ослепительно  белыми,  накрахмаленными.
Вспомнил   халаты!   Уже   здесь,   в   Израиле.   Его,   Наума   сунули   к
мальчишке-стажеру.  Стажер  был  убежден,  что  знает  все  и  сделает самым
наилучшим образом. Через полчаса он побежал к шефу за помощью, а шефа и след
простыл...Яша был потрясен. Ущемление грыжи -- операция примитивная, но коль
стажер  таков,  что  он и ее  не  мог  знать, то как можно оставлять его без
наблюдения?  Больной для шефа  --  крыса, что ли?  Оказалось, даже не крыса.
Подопытным крысам, которых привозили для опытов в московское НИИ, они давали
имена. Спрашивали по телефону, как ведет себя Мишка? Что с Машкой?.. Поел ли
гигант Бармалей?  Первая  операция повергла Яшу в  ужас.  Увидел как-то свою
фамилию в списке хирургов. "Яков Гуров - удаление желчного пузыря у больного
"X"." Яша глазам своим  поверить не мог. Он этого больного никогда не видел.
Диогноза не  ставил. Даже рентгеновского снимка не  показали... Как он будет
удалять желчный пузырь. если он даже руки на живот этого больного никогда не
клал?! Профессор Старр выслушал  Яшу и сказал иронически-покровительственно:
--  Не видел больного?  И  не увидишь.  Я .его  видел!  -- Но я  же буду его
оперировать?!  -- В  этом отделении оперирую  только я. Один я!..  

Я

  ставлю
диагноз. Я оперирую. Понял? Тебя вообще нет... Кому я, по занятости, доверяю
что-то делать  вместо себя,  это никою  не касается Иди!  Яша не мог с места
сдвинуться. Шеф не соизволил сказать даже о результатах обследования. Есть в
желчном пузыре камни  или нет? Есть ли основание к такой операции?..  Был бы
профессор Старр еврейским вариантом академика Бакулева, тогда, возможно, Яша
не стоял  бы  перед ним  соляным  столбом.  Но профессор Старр  был  обычный
"зауряд-врач", и только  он, Яша, знал, что "зауряд-врач"... -  это недоучка
времен войны... О да,  резать и шить Старр  умел,  двадцать лет  практики не
могли не  сказаться!.. Но  как только начиналось  установление  диагноза, он
барахтался, как  мальчишка, которого столкнули в воду.  Однако он  был  ныне
профессором  знаменитой  израильской  больницы  Ихекот,  а Яша  хирургом  "с
мороза", который не мог забыть иронической усмешки  министерского чиновника:
"Вам 45 лет. Хирургом вы здесь никогда не будете. Выкиньте это из головы..."
-- Чего вы торчите  тут? -  зарычал Старр. - Больной уже  под наркозом... --
Яша  бросился в операционную.  Увидел накрытого простыней человека. Ни лица,
ни рентгеновских снимков. Ничего!.. Отказаться?  Тогда ему  останется только
лезть в петлю... Он взял чуть дрожавшей рукой инструменты -  слава Богу, они
на всех  языках  звучат одинаково. Тут в операционную  вкатился на  коротких
ножках  профессор Старр: взглянуть, как  русский справится  с операцией.  --
Скальпель! --  твердым голосом  приказал Яша. Из-за  страшного напряжения он
сделал   операцию  молниеносно.  Она  заняла  не   более  пятнадцати  минут.
Остановился лишь  затем,  чтобы  сделать,  по  привычке,  внутриретгеновское
обследование: не осталось  ли  камней? Спросил у Старра,  не  прибегнем ли к
рентгену? -- Нет! -- Нет?! Зашивать! - распорядился Яша. На другой день  Яшу
поздравлял  весь  персонал.  Анестезиологи,  которые  были  в  операционной,
рассказали  всем,  что никогда не видели подобной  работы.  Технично, четко,
блистательно!..  "Кол  аковод!  Молодец!  Все  хорошо!"  Для  всех  это  был
праздник, а для Яши - катастрофа. Он работал, как слесарь... По опыту Наума,
Яша решил, что помрачневший  после операции "зауряд-профессор" Старр выгонит
его  на   другой  день.   Он  выгнал   его  тут  же...  Но  дело  же   не  в
Старре-матерщиннике,  фельдфебеле  от  хирургии...  Яша  взял  с подоконника
сорванную табличку,  на  которой было написано  "профессор Фридман".  Старик
Фрид был питомцем классической немецкой школы, и, хотя он, как  и полагается
питомцу немецкой школы, кидал в сердцах инструменты, кричал под горячую руку
на сестру, но он был Хирургом Божией милостью. А что это меняло? В тот день,
когда  он,  Яков,  явился  сюда,   "скорая"  привезла  больную  с   разлитым
перетонитом. Ее положили,  а затем позвонили мужу, чтоб забирал домой.  А на
другое утро "скорая" доставила ее в катастрофическом состоянии... Оказалось,
два доктора переругались.  Фрид  смотрел  больную  первым, а  должен был, по
обыкновению,  осмотреть  и дать  заключение  вторым,  после старшего  врача.
Медсестра умоляла не ругаться, не кричать при больных, а они  скандалили и в
палате, и в коридоре. Поскольку в мнениях не  сошлись принципиально, больную
приказали выписать. Человек  сам по себе их не интересовал... Это и было тем
кошмаром, который преследовал Якова Гура. Если даже больной человек - только
случай, то  что  такое врач,  да  еще "с мороза"?.. Хамло  Старр относился к
нему,  Яше, как ко  вше:  брезгливо  и с  опаской.  А  милый Фрид,  любивший
рассуждать  о Бисмарке? Знавший наизусть "Фауста"? Взял русского "на месяц".
Понял,  с  кем  имеет  дело, тут  же; в конце месяца его русский  оперировал
самостоятельно. Месяц  прошел, не говорит русскому ни да,  ни нет... В конце
третьего  месяца он, Яша, не выдержал, обратился к  самому Фриду: "Я -  ваш,
или мне искать работу?" Милый Фрид прошамкал: "Я тебе ничего не говорю, ты и
работай!.."  Три месяца прожил в  состоянии  нервного  стресса: каждый  день
могли сказать -- до свидания, русский доктор! Ехал к Регине, к мальчишкам  и
думал:  а  что, завтра  встретят  удивленным возгласом:  "Доктор Гур!  Зачем
пришли?.." Это походило на китайскую казнь. Выбривают человеку темя и ставят
под капель.  Одна капля  ударит -  пустяки.  От  сотой -  уж  голова  гудит.
Тысячная --  убивает... Наконец, Фрид перестал являться  по ночам.  Какой бы
сложный "случай"  ни был.  Дежурные  вызывали  русского,  и Яша  решил, что,
наконец, все встало на свое место. Заведующим отделением, как у Бакулева, он
быть  не собирается.  Он -- полноправный старший врач,  этого достаточно. Он
был почти  горд! С улыбкой вспоминал панику  на лице немки  -- хирургической
сестры,  --  когда  он впервые  встал к операционному  столу  вместо старика
Фрида. Она бросила  больного и побежала звонить  к  Фриду домой. Теперь  она
учит русские медицинские термины на случай, если доктор Гур забудет во время
операции   ивритское  слово.  Доктор  не  должен  отвлекаться.  И   вдруг...
отшвырнули, как окурок.  Как грязь.  К  12 ноль-ноль чтоб и духа не  было...
Старр,  Фрид, новый босс -- какой-то калейдоскоп бесчеловечности! Чужое! Все
чужое!..  Но  в  таком  случае  зачем  он  здесь?  Ради  чего?  Ждет плевка?
Пренебрежительного жеста:  "Вон!"  В  России  они  вели себя гордо.  Всегда.
Как-то прибыл  из Москвы в Академгородок,  где работала Регина, секретарь ЦК
Суслов.  Бросил  директору  института  академику  Мешалкину  фразу,  которая
облетела весь Академгородок:  --  Ты что,  организовал сибирскую синагогу? В
тот  же   день   имя   Регины,  подготовившей  доклад   для   Международного
Онкологического Конгресса, было заменено благозвучным именем Мешалкина. Гуры
собрали вещи и, не взяв  подъемных, уехали в Москву. Мешалкин  примчался  на
станцию, уговаривал  остаться.  Дудки! Чего  же  теперь он сидит под дверью,
гордый  Яков  Гур? Где его  гордость? Самолюбие?  Все  кошке  под  хвост? Он
поднялся  и,   потоптавшись,  опять   сел  под  дверью...   Почему-то  опять
вспомнились потемневшие от сырости бревна  беломорской больницы. Три  унылых
строения. Телефонов  нет. Связь  через  санитаров-посыльных. Он единственный
хирург на всю округу. Из дома никуда... Как- то зовут. Глубокой ночью. Вошел
в приемный покой,  пахнувший  сырой клеенкой и березовыми дровами; не глядя,
положил руку на живот; сказал: ну, тут  прободная язва.  Надо оперировать...
Потом  взглянул из лицо больного  и  отшатнулся:  капитан  МГБ,  который его
допрашивал,  бил,   отобрал  паспорт,   "шил  дело",   как   на  "безродного
космополита"  и "финского шпиона"... И -- "дошил"  бы,  бандюга,  точно,  не
схвати он прободной язвы. Яша тогда машинально шагнул к дверям и вывалился в
сырую ночь. Десяти минут не прошло, прибегает главный врач Татьян-Иванна: --
Яш, ты что? Яша объяснил и вздохнул трудно: -- Не буду я его оперировать! --
Дак  он  же помрет. --  Ну, и пусть! А мне  какое  дело!  Отправьте его куда
хотите. -- Дак ты же  знаешь,  что нелетная погода! (А когда она была тут, .
летная  погода!)  Нешто  самолет  из  Петрозаводска   выпустят  сейчас?!  --
Отправляйте поездом! -- Поездом? Прободную язву? Он  же  подохнет по дороге!
-- Наверное, подохнет. Не пойду!  --  Татьян-Иванна  стала голосить,  как на
похоронах, говорить, что всех врачей посадят, а кого и убьют.  Не помнит он,
Яша,  о товарищах, и должна  же у  него быть совесть врача... Русские  врачи
лечили  даже немецких  военнопленных!  --  Вот-вот, когда  он  будет у  меня
военнопленным, я его буду лечить. А пока я у него  в плену.  Не буду! Сказал
"не буду" и почувствовал неуверенность.  Не сможет он выстоять перед нажимом
Татьян-Иванны, да и перед собственными сомнениями. Товарищи вокруг, врачи. В
самом  деле,  пересажают  всех.  А  уж  его-то,  Якова,  точно  кокнут.  Яша
отправился в операционную, окликнул главную сестру. -- Зина, дай мне бутылку
со спиртом... Большую! Яша  был начальником отделения, слово его для Зины --
закон. К  тому же знала, что начальник - не  пьяница.  А  спирта  в жизни не
пил!.. Передала трехлитровую  бутыль без  колебаний. Яша принес  ее  домой и
начал пить.  Стакан  за  стаканом.  Методически.  Напился  до  остервенения,
кричал:  пусть всех  гебистов  тащат  к  нему  на  стол,  он их  скальпелем,
скальпелем Наконец, потерял  сознание и свалился  на пол. Проснулся с адской
головной  болью.  Сидит  рядом  с  ним на кровати Татьян-Иванна,  гладит  по
голове,  как  маленького ребенка. --  Ну,  Яшенька, отошел? Сбросил  ноги  с
кровати, обхватил голову руками, пробормотал  частушку, которая уж много лет
как прилипла к нему, не оторвешь:  Быть бы Якову Собакою, Выл бы Яков С утра
до ночи... -- Дак тОгда пОшли, миленький, - проговорила  Татьян-Иванна своим
вологодским  говорком. -- Оперировать... Яша встряхнул головой, подумал, что
действительно  не  может,  не   имеет  права  отказаться  от  операции.   --
Татьян-Иванна,  но лечить я  его  все равно не буду!  -- Дак  и не  надо! Ты
только сделай свое дело. А уж мы как-нибудь выходим  гада. Нам не привыкать!
Выходили  гада!  Яша  помнит,  что на  обходе  он проходил кровать  капитана
быстро-быстро,  потому,  что  тот  все  время  пытался  схватить его  руку и
лизнуть. "Ужасное ощущение",  -  вспоминал Яша. ...Третий час пошел, как Яша
сидел  тут, в Тель-Авивской больнице, горбясь перед запертой дверью, ругаясь
про себя, а то  и поскуливая, как его Пося. Даже сама дверь, серовато-белая,
в  грязноватых  водяных  подтеках, чудилось  ему,  оскорбляла,  точно  живое
существо,  своим казенным  безучастием.  Он поглядел  на нее с ненавистью. А
мысль  возвращалась  к прошлому.  Почему  он тогда  оперировал  гебиста?  Из
страха?.. Нет, страха  почему-то  не  было. Но  он давал  клятву Гиппократа.
Никаких иных  клятв  не давал. Никогда. Ни комсомольских, ни  воинских, даже
хранить  секреты  не  обязывался,  да какие у  него  секреты! Только  клятву
Гиппократа.  Потому спас даже своего убийцу... И,  пожалуй, только сейчас он
остро, всем  своим существом  осознал, почему он  заставляет себя унижаться,
утирает плевки  с лица и сиднем сидит перед этой плохо вымытой чужой дверью,
где  нет ничего родного. Чужой запах.  Чужие лица. Чужой язык, на котором он
лопочет, как годовалый  младенец. Он давал клятву Гиппократа, и он останется
здесь, кем бы его  ни взяли, пусть даже санитаром  или  поломойкой...  Новый
босс появился в конце рабочего дня. Он шел, твердо, по-хозяйски ставя ноги в
тяжелых  туристских ботинках. Высокий, лет  сорока двух.  В  одной  руке  он
держал  папку, во  второй теннисную  ракетку в  кожаном чехле. Яша поднялся,
одернул пиджак, сделал полшага вперед, не более. Босс повернул к нему лицо и
посмотрел,  как сквозь стекло. Захлопнул за  собой дверь. Яша подождал минут
десять, пока тот снимет  дождевик, усядется  за большим канцелярским столом,
из которого к его приходу вытряхнули  все бумаги. Наконец, постучал. Вначале
одним  пальцем. Затем  чуть сильнее. Стол заведующего  отделением  находился
неподалеку.  Босс не мог  не слышать...  Двери открыть  он не решился. И без
того все  ясно. Голова кружилась. Втянув голову в плечи, почти волоча  ноги,
он  вышел на  грязный больничный дворик. У стены был  свален кирпич,  лежали
сырые бревна.  Он опустился на  одно из  них,  чувствуя  себя  опустошенным,
избитым  в кровь, почти  до  потери сознания,  как  когда-то в Орске,  когда
рабочая  шпана топтала его  сапогами. Мысль работала вяло, словно не о самом
себе,  о  ком-то.  Эмиграция -  это все  равно, что  ампутация ног. Говорят,
возможна регенерация конечностей, кто-то поднимается на  ноги. У него  этого
ощущения  нет. Эмигрировать  вторично? В  Штаты?  В  Австралию?  Это  вторая
ампутация... Для нее, видно, пропущены биологические сроки. Здесь он спокоен
за будущее Регины и детей, а там?!.. Нет, улететь он, как Наум, не может. Но
совсем уйти он волен. И,  приняв решение, он вышел за  ворота. Куда  шел, не
видел. Кто-то сильно толкнул его, тогда только огляделся. Улица  Дизенгоф --
Тель-Авивский Бродвей.  Неторопливая, сытая  жизнь. Подумал, как во сне, что
надо писать письмо. Зашел в узкое, как коридор, кафе, попросил черного  кофе
и бумагу.  Бумаги не оказалось,  и официант, видя, что посетитель не в себе,
болен, что ли? дал ему книжечку с бланками, на которых выписывает счет.  Яша
достал из бокового  кармана  красную ручку.  Ручка была  почти точной копией
отцовской,  которая  хранилась  дома,  в  особом футляре.  Только  перо было
золотое, паркеровское. Пододвинул к себе казенные бланки и начал писать свой
последний отчет:
     "Я виноват перед тобой, Рыжик! Я отнял у тебя все, не  дал ничего. Одни
беды -- тебе и твоим родным. Я  уплачу за свою  вину сполна, -- уйду, уползу
из этой жизни, как уползает подранок... Я --  ЧСИР. Я всегда чувствовал себя
"чсиром".  Неважно,  что  здесь  вместо  "чсира" меня называют "русский". Мы
оказались в антимире, ты знаешь это. Каждый находит себя в этом антимире или
не  находит. Я  -- банкрот! Мое решение уйти --  не  вспышка безумия. Я,  по
природе,  рационален. Суди  сама: Наум спустится  в этот антимир  с  небес в
цилиндре дяди Сэма. Дов -- каторжник. Он играет по каторжным правилам,  бьет
шулеров между глаз, а, значит, выживает.  Моя  боль --  Сергуня...  Он любит
говорить  о  себе  стихами Назыма  Хикмета: "хитер, как вода, которая  форму
сосуда принимает всегда..." Ничего подобного! Он слаб и раним, как никто. Он
смог  бы  уцелеть  только за  спиной  Гули,  дай ему  Бог! Наверное, он  это
чувствует  инстинктивно,  потому,  не рассуждая,  помчался в  свой  Магадан.
Впрочем,  любовь алогична... Я вижу будущее семьи, но только не свое.  Я мог
выстоять против КГБ.  Но могу ли я выстоять против мафии, которая не грозит,
не полемизирует. Сразу стреляет в  живот. Ты любишь Галича,  Рыжик!  Ставь в
память обо мне "Облака": "Им тепло,  небось, облакам, А я  продрог насквозь,
на века! Прости, что пишу сумбурно. Сердце точно жжет. Рыжик, нас учили, что
есть рабовладельческий строй, капитализм, социализм... Ничего этого нет! Все
это  сказки, придуманные историками  и  разными  "истами".  Все эти  премьер
министры  и  президенты -- только  театральные  декорации.  Миром  управляет
мафия. Медицинская мафия.  Университетская мафия. Строительная  мафия. Банда
политиканов...  Мафии поделили землю и  воюют  между  собой. Иногда торгуют,
продают друг  другу зерно, компьютеры,  евреев -- на  что  есть спрос...  Ты
думаешь,  я  сошел с ума? Суди  сама:  Москва все уши  прожужжала о  русском
народе, но кто озабочен  судьбой  конкретного  русского  Ивана  или Петра? В
Иерусалиме все время талдычат о еврействе. Но есть ли им дело до конкретного
еврея  где-нибудь  в Ленинграде или Баку?  Во времена Гитлера  все фабричные
стены были исписаны лозунгами: "Народ -- все, ты -- ничто". У мафии, как они
себя ни окрести, одни и те же  повадки: доктрина выше человеческой личности.
Чтобы бороться  с  мафией за самого  себя,  за еврейское  государство, нужна
точка опоры. Может быть, я не прав, но под моими ногами...  помойка без дна.
Трясина... Я безъязык. Мне  не  на что опереться. Мне  не на кого опереться.
Те, кто убил нашу  мечту о доме, -- преступники.  Прости, тысячу раз прости.
Рыжик! У тебя есть работа, связи, друзья. Береги детей... И да живет Израиль
моих  детей,  даже  если  в  нем  не  нашлось   места  хирургу  Якову  Гуру!
Прощай..."Глаза Яши остановились на слове "Итого" внизу листка. Это "И того"
на  иврите и на  английском было  из какого-то  иного мира. Яша уставился на
него,  не понимая,  откуда оно... Наконец,  понял. Резко зачеркнул "итого" и
приписал:
     "...Ты сегодня вечером дежуришь, а дети у тещи. Я вернусь в пустой дом.
Так-то лучше..."


13. "МИНИСТР"-ЗАБАСТОВЩИК-ШПИОН


     Над подъездом тусклила лампочка, забрызганная краской, и Яша еще издали
увидел, что  дверь,  всегда  запертая, распахнута  настежь,  словно  кого-то
выносили. Узкая лестница в  огоньках папирос. Забита людьми?!  Вонь,  как  в
курилке.  Яша  протянул руку  к  кнопке,  чтобы осветить  ступени, но кто-то
сделал это раньше и  сразу несколько человек вскричало: --  Это он! --  Яков
Натанович! --  Знакомый протезист  протянул к нему свои  тонкие, как  жерди,
руки.  -- Мы вас ждем...  уже  пятый  час  ждем... Я из Самарканда,  помнишь
меня?..  Из  Самарканда,  жил возле караван-сарай,  вы  шутил  -- все  ишаки
собираются  мой  улиц  на  партсобрание... --  И его  круглое узбекское лицо
расширилось  вдвое. На  узбеке была  тюбетейка, наушники из ватина, а поверх
всего капюшон  из куска прозрачного пластика. Яша уставился  на него, как на
привидение. Затем молча двинулся к  лестнице,  выставив  вперед руку,  чтобы
расступились. Молодая женщина чуть подвинулась, а когда он поровнялся с ней,
взвизгнула истерично: -- Вы работаете, вам хорошо! А нам пропадать?!  -- Да,
мне хорошо! -- машинально бросил Яша, не останавливаясь. И тут подъезд точно
взорвался. Все заговорили разом. Лампочка на лестничной площадке, которая по
обыкновению  горела лишь несколько  секунд,  погасла,  кромешная тьма разила
человеческим потом и  дымом, орала на все голоса. Яша  кинулся вверх, ступая
по  ногам.  Кто-то схватил его  за полу пиджака. Швы треснули; женский голос
вскричал, рыдая, в лицо Яше,  что  он турок и  русских ненавидит. Кто турок,
Яша  не понял,  но в этот миг  он словно "разморозился",  стал  воспринимать
окружающее. Гневно:  "Что  за бедлам!?"  Подъезд  гудел  теперь, как  пустая
бочка, по которой бьют кувалдой. За спиной  прокричал узбек, перекрывая гул,
от которого ломило уши: -- Яков Натанович! Спаси лудей! В чем они виноваты?!
-- Он  так и  прокричал: "Лудей!",  и Яша  впервые подумал,  а  каково здесь
"лу-дям из  Самарканда",  которые  не  знают  даже  русского.. Кто-то  нажал
кнопку,  подъезд  снова  осветило. Яша  огляделся.  Вокруг  незнакомые лица,
измученные, иные истощенные. На всех отпечаток беды. -- Евреи, ша! -- заорал
снизу  узбек  и  принялся  что-то  объяснять. Из  его  объяснений Яша уловил
только, что это зубные  врачи и они "пропадают ни за понюшку табаку..." Если
и  существовала разновидность  врачей, которых  Яша  не любил, так это  были
именно зубные. Конечно, он знал дельных стоматологов, порядочных  людей.  Не
рвачей... Но сколько попадалось "зубни-ков",  которые рвали и  с живого и  с
мертвого! "Духовные золотарики!" --  окрестил  он  их.  И тут только до него
дошло, почему зубные врачи сгрудились в  его  подъезде. Об  этом кричали  со
всех сторон.  Они избрали делегацию. Идут  в правительство. А  господин  Гур
выдвинут руководителем.
     -- Что? - У Яши бессильно опустились руки. -- Я? Я... Я же не зубной...
     Снова погас свет, и нервный голос спросил из темноты: -- Вы доктор Яков
Гур, который не берет с иммигрантов денег?
     -- Не беру, так что?
     Подъезд  снова как взорвался.  

--

 Тогда  о чем говорить!..  Пойдемте  к
вам!.. Вы подымете их на казацкой пике! Пусть все видят, какие они лжецы! --
Н-нет, я  не  подыму на казацкой пике.  Никого...  -  Яша пытался  вырваться
наверх,  пиджак  его снова  треснул.  -- Вы что,  не из семьи  Гуров?! Вы не
врач?! Яша бессильно  схватился за перила. -- Если вам угодно знать, кто  я,
отвечу:  я -- коровье  дерьмо, которое в Москве считалось врачом. -- Стойте!
--  закричало  сразу  несколько  голосов.  -  Это  вы...  лично  вы,  доктор
Гур-Каган...  не берете с  олим за  прием?.. Лечите  за так?.. Тогда  вы  не
крутите нам" голову! Вы нам поможете! -- Я никогда не  был руководителем! --
Яша поставил ногу  на  следующую  ступеньку.  --  Ваш выбор,  скорее  всего,
ошибка. Я руководил только за операционным столом. Со скальпелем в руке. Вот
если бы нужно кого  оперировать... --  Нужно! -- воскликнул  молодой женский
голос, в котором  угадывались слезы. --  И немедленно! -  Кого? --  Министра
здравоохранения! -- Яша усмехнулся недобро. -- Министры в Израиле -- муляжи.
В инвалидной коляске... Что они могут? --  Нет! -- возразил тот же голос. --
Признать или не признать дипломы -- это их дело, разве вы не в курсе? -- Да,
--  Яша  впервые  остановился. --  Это входит в  юрисдикцию  государства, вы
правы.  Но  я-то что могу?  Плетью обуха не  перешибешь!  -- Если вы  нам не
поможете, мы погибнем! -- И женщина зарыдала горько. Тут снова зажегся свет,
и  Яша   увидел,  что  она  почти  лежит  на  ступеньках,  ухватив  его   за
полуоторванную полу пиджака. Лицо у нее щекастое,  с выщипанными бровями. --
Кто вы?  -- спросил он с неприязнью. -- Я Лола Кац-Иванова, из  Черновиц! --
сообщила она, давясь  слезами.  -- Турок, эта черная задница, хочет, чтоб  я
подметала улицы... -- И она вдруг разразилась бранью, как базарная торговка:
-- Ишаки  израильские. Мы в Германию уедем,  там  наши дипломы признают. Яша
шагнул вверх сразу на две ступеньки. Еще пролет, он захлопнет за собой дверь
квартиры и --  кончено! Пусть  этот базар катит в Германию.  У  каждого свой
финал... И тут его взгляд упал на серое, истощенное лицо,  прикрытое седыми,
взлохмаченными  волосами до бровей.  Мирра Гринберг  -- его  соседка, бывшая
зечка. Позже он прочтет о Мирре в "Архипелаге Гулаг", что  она едва не сошла
с  ума,  когда ее  вместе с  другими  студентами  калининского  мединститута
запихнули  во  время  дела врачей  в уголовный  лагерь.  Мирра  травмирована
навсегда.  Ей  время  от  времени  начинает казаться, что такой-то  врач  --
переодетый гебист, другой --  лагерный надзиратель. И что вообще кругом одни
зеки  и вохра...  .  Лагерные  галлюцинации посещают ее в  Израиле почему-то
чаще, чем  в родном  патриархальном городе  Сапожке. Если Яша видел ее возле
дома  или в поликлинике одну, забившуюся в угол,  значит, она  в этот момент
снова была там,  в  лагерном  кошмаре. Вохра хорошо  знает  русский  язык  и
специально говорит  на какой-то фене, чтоб ее не  раскрыли... Порой кажется,
что  больница "Ихикот", куда  ее взяли  санитаркой, --  это  завуалированный
лагерь. Вот-вот "врачи" снимут халаты, и тогда начнется...
     Измученное лицо Мирры точно ударило его: он  вправе распоряжаться своей
жизнью,  но  если он  безучастен к гибели  других,  то чем он лучше  местных
мафиозо? Тогда он таков же, как вся эта "медицинская" падаль...Яша спустился
на  несколько ступеней и, трудно вздохнув, сказал  в лестничный  пролет:  --
Господа зубодралы! Подымайтесь ко мне и  расскажите все по порядку. Снимайте
у  дверей обувь!  Скоро явится жена, а в квартире культ чистых полов.  Через
десять  минут  не  осталось  никаких  неясностей.  Его  собственная  история
дробилась  на сотни и тысячи других... В СССР существуют пятилетние медфаки,
выпускники  которых  получают  диплом  стоматологов, и  трехлетние институты
зубных врачей. А коли  так, зубных врачей -- на  помойку...  О,  конечно, им
обещали "все выяснить",  "все уладить", "организовать  курсы"; к новому 1973
году отчаявшиеся  люди  поняли, что их загнали в  тупик. Точь-в-точь, как  и
его,  Якова  Гура. Но сколько прибыло  в Израиль хирургов? ...А зубные врачи
хлынули  в  Израиль, как  поток  сквозь  рухнувшую вдруг  плотину.  Конечно,
медицинскую  мафию не смыть даже потоком. А все же...  Зубные врачи отобрали
для  визита к министру пять самых, по их мнению, "жестоковыйных евреев". Яша
с ужасом увидел, что включили одних горластых истеричек. Не удалось отбиться
только от Лолы Кац-Ивановой из Черновиц.  Черновицы требовали, чтобы от  них
была Лола и никто другой. От остальных кликуш Яше удалось избавиться. Вместо
них по его просьбе избрали иссохшего узбека и лагерницу Мирру, которые умели
и  помолчать.  К  полудню  измученная   автобусными   пересадками  делегация
добралась,  наконец,   до   чистого,  благоустроенного   района   Иерусалима
Сен-Симон, где располагалось Министерство  здравоохранения. Здания из белого
камня высветили  улицы, создали праздничный  фон. Надежда  сверкнула даже  в
глазах  Мирры, которая всю дорогу  угрюмо молчала. Как и Яша, который ничего
хорошего не ожидал и сейчас. Более того, чем ближе  подходил к министерству,
тем неувереннее  становились его шаги. Он опасался все провалить одним своим
появлением. Министры не любят встречаться с теми, кому они лгали. Яша сказал
о  своих опасениях  зубным  врачам:  "Если  вы  хотите,  чтобы  ваша  миссия
оказалась провальной с первой минуты, я пойду!" -- честно предупредил он. Но
они ничего не хотели  слышать. "На миру  и смерть красный", -- заявил узбек.
Министр  Шемтов, худощавый, подтянутый,  белый  отложной  воротничок рубашки
поверх пиджака, на посетителей не взглянул. Что-то читал. Поднял неулыбчивое
мужицкое лицо, увидел Якова Гура и снова уткнулся в бумаги. В первый раз Яша
от  такого приема  растерялся.  А  сейчас  вдруг ощутил  волну  негодования,
которая поднимается в нем: "Чует кошка, чье мясо съела..." Он показал жестом
своей обескураженной  делегации --  садитесь! --  Сколько в  Израиле  зубных
врачей,  отданных  псам  на  растерзание? -- спросил Яша  у своей делегации.
Спросил достаточно громко. Министр, не отрывая ручки от бумаги, поднял  один
глаз. Яща  подождал,  пока  он  положит  ручку,  и  сказал,  что  он изумлен
профессионализмом людей, которые загоняют в Израиле врачей из СССР в беличье
колесо. Работать  не дают, так как нет израильского  диплома.  И,  с  другой
стороны, мешают этот  диплом получить. Яша говорил сдержанно, с  подавленной
яростью, минут пять. Заметил в заключение, что, по-видимому, следует принять
немедленные  меры,  иначе это  вызовет катастрофу  русской  алии...  Министр
вскочил на ноги. -- Ты  меня учить не будешь! Ты разговариваешь с министром,
а не с кем-либо. Оставь свои советы для себя!.. Яша  сдержался, ответил, как
мог спокойно-улыбчиво: -- Я разговаривал с министрами в России, и  челюсть у
меня от страха не дрожала. Почему бы ей дрожать в  Израиле?.. Министр Шемтов
пристукнул кулаком по столу и крупным шагом вышел из кабинета. Яша посмотрел
ему  вслед  и невольно остановил взгляд на круглом  лице Лолы  Кац-Ивановой,
перекошенном от ужаса.  Все пропало! -- кричали ее округлившиеся  базедовые,
навыкате,  глаза.  --  Все и все!..  Яша заставил  себя подняться  и, обойдя
широкий полированный стол, сесть в  кресло господина Шемтова. -- У меня  нет
другого выхода, как стать министром, -- произнес он с мрачноватой веселостью
в голосе. Он взял ручку министра,  кинул  ее  небрежно в стаканчик  с  остро
отточенными карандашами. Быстро сделал из чистого листика  кораблик, который
каждое  утро  сооружал для  Олененка.  Лола улыбнулась."Так-то лучше..."  --
подумал Яша, чувствуя, что сам он еще не успокоился. Мысль  работала  четко,
словно встал за операционный стол, на который положили человека, истекающего
кровью. -- Вот  что, други,  -- тяжело произнес он.  -- Судя по королевскому
приему, нам оказанному, нас здесь хотят, как невеста у Шолом-Алейхема хотела
себе чирьев  на голове. Возможно, я не прав, но  в этих  условиях у  нас нет
другого  выхода, кроме  итальянской  забастовки. Прямо  на  рабочих  местах,
которых мы,  по  милости господина министра,  не  имеем. Так  что не выходим
отсюда,  пока  нас не  выслушает  Голда  Меир  или кто-либо  по  ее  прямому
указанию. Понятно? Лола открыла рот от изумления и захлопала в ладоши. Мирра
взбила нервно  прическу "мальчик без  мамы". Узбек, похоже, устал  сидеть на
стуле. Он походил по кабинету, устроился у батареи отопления на полу, сложив
ноги калачиком, и заключил решительно русской пословицей, -- видно, он очень
любил  русские пословицы:  "Семь бед --  один обед!.." Минут  через двадцать
вернулся господин министр.  Увидев в  своем кресле  Якова Гура, он постоял у
двери оторопело, затем бочком-бочком  шмыгнул вдоль  стены к вешалке.  Забыл
свое пальто,  сердечный...  Снял с крюка пальто, выпачканное  побелкой, стал
надевать неторопливо, ожидая, видимо, что  к нему  обратятся.  Но никто даже
головы не  повернул в его сторону. Словно его тут не было. Яша протянул руку
к телефону министра, почти  убежденный, что  телефон  уже  отключен.  Ничего
подобного!..До  вечера Яков связался примерно со ста  пятьюдесятью врачами в
разных  ульпанах,  поликлиниках,  квартирах.   Со  всеми  редакциями  газет.
Оповестил Гуров. Сергуня  аж присвистнул:  "Кабинет  министра  захватили?  А
почту-телеграф  как  же?"   Дов  воскликнул  с  восторгом:  "Ну,  суки,  ну,
придумали! А что же мне делать? Подымаю на ноги иностранных "корров", лады?"
На   другое   утро   весть   о   забастовке   русских   врачей   в  кабинете
марксиста-ленинца  Шемтова  облетела  Израиль.  В  десятках  ульпанов  врачи
развесили  плакаты, протестующие  против  гонений  интеллигенции  из России.
Чиновники  из Министерства вначале открывали дверь без стука, кричали, затем
вежливо  стучали, в  конце  третьих  суток  забастовки  --  скреблись  одним
пальцем. Предложения, которые они  приносили, было  одно другого заманчивее:
"Вы все  получите  работу".-- "Израильские  дипломы вам выдадут сегодня, ...
нет,  завтра.  Что, завтра суббота?  Значит,  послезавтра".  Наконец, решили
воздействовать на упрямцев индивидуально: "Лола Кац!  У вас трое  детей, что
вам думать о всех! Вот ваш диплом! Вы теперь работаете прямо у дома!.." Лола
поерзала,  поглядела  на  Яшу,  на Мирру, а когда чиновники  ушли, принялась
постанывать, затем пугать всех полицией, которая с минуты на минуту нагрянет
и вышвырнет всех на улицу. -- Нэ знаю, как всех, -- взорвался узбек Соломон,
--  а тебя  я  точно выброшу из  окна. Ты -- луди,  остальные  -- нэ  луди?!
Делегаток, называется, ... -- В голосе его  было столько презрения, что Лола
затихла. Чиновников  первая неудача  не  обескуражила. В  распахнутую кем-то
дверь  вошел коротенький  человечек с  толстой папкой.--  Мирра  Гринберг, -
произнес он торжественно и достал из папки  бумагу,  - У вас есть  право  на
работу...   Вот   ваш  "ришайон".   -  Последнее  слово  он   почти  пропел:
"ришай-о-он".  Подняв над головой  бумагу с  гербовой печатью,  он  шагнул к
Мирре. -- Вы  --  узница Сиона, и  вам  не о чем  более  беспокоиться... Ну,
Мирра? Время-- деньги... Яша не заметил, как Мирра оказалась возле него. Она
дрожала. -- Они  нас  кончат!  Они нас кончат!.. -  повторяла она сдавленным
голосом. Яша взял Мирру за руку,  сжал  до  боли,  глядя в ее  расширившиеся
зрачки: -- Мирра! Побег удался! Мы  уже  не т а  м... Мирра ткнулась лицом в
его плечо, дрожа  всем  своим худющим телом и причитая: -- ...кончат! Сейчас
начнется!.. -- Мы  не  там, Мирра. Мы - здесь!.. -- ...кончат!..  --  Так до
конца Яша не смог бы сказать  определенно:  она т а м? Или здесь? Кто знает,
как бы развивались события дальше, если бы на четвертый день не распахнулась
без  стука дверь  и  влетел  темнокожий джентльмен,  державшийся  за сердце,
взмыленный, с белым,  как  у  министра Шемтова, отложным  воротничком поверх
пиджака.  В  униформе рабочей  партии,  как называл эти "воротнички"  Иосиф.
Посланец  в униформе передал  Яше  официальный,  на бланке премьер-министра,
документ,  который  Яша  громко и  неторопливо  прочитал своим товарищам  по
борьбе:  "От  20 декабря 1972  года Уважаемому  доктору  Гуру, представителю
бастующей алии в кабинете Министра здравоохранения  в  Иерусалиме. Уважаемый
доктор  Гур.  Сообщаю  вам,  что  Глава  Правительства  госпожа  Голда  Меир
попросила меня пригласить представителей бастующей алии на встречу с ней 21.
12. 72 в 16. 00 в ее оффис...
     Эли Мизрахи, начальник  канцелярии Главы Правительства"Эли Мизрахи едва
уцелел. Женщины целовали  его истерично. ...Яша позвонил в Тель-Авив доктору
Меиру   Гельфонду,  которого  отец  называл  "кристалл  моей  души".   Меира
Гельфонда,  воркутинского   зека,  любила   Голда,  и,  конечно,  его   было
целесообразно включить в делегацию забастовщиков. Затем он  протелефонировал
в  мэрию Иерусалима инженеру-архитектору Володе  Розенблюму,  который в свое
время прославился тем, что отказался от взятки в тысячу своих зарплат. В три
часа дня у Военного министерства толпились "зубницы" в своих лучших платьях.
Над  ними  колыхалась,  словно  тычинка в  бутоне, голова Володи Розенблюма,
грозы иерусалимских подрядчиков. -- Слава Богу, появились,  - воскликнул он,
увидев Яшу и Меира. -- А то, думаю, что я буду делать с этой свадьбой! Прямо
оторопь взяла... --  Это тебя-то? - спросил Яша, и все захохотали. Их ждали,
отвели в угол двора,  впустили в добротный особнячок типа "обкомовских вилл"
в  Крыму.  Свет  не  сильный.  Обивка  кресел  сероватая.  Не  броская. Тона
подобраны  со вкусом. Во всю  длину кабинета стол человек на  двадцать пять.
Вокруг  него  можно  ходить,  если  нервничаешь.  Голда  вошла почти  сразу,
приткнула рядом свой неизменный  ридикюль. Вздохнула  тяжко и,  "не замечая"
протянутых  рук  "зубниц",  попросила   высказаться  Меира  Гельфонда,  лицо
которого было непроницаемым. Меир излагал  свои мысли на  хорошем иврите  --
Яша не понял ни слова. Но от того, что поджатые губы Голды не распустились в
приязненной  улыбке,  а, пожалуй, поджались еще сильнее, он понял, что Меир,
как всегда, надежен... -- Хорошо, -- сказала Голда, выслушав всех до единого
и  не мешая "зубницам" выкричаться,  - я  создаю Государственную комиссию, в
которую войдут Министр здравоохранения Шемтов, Генеральный  директор Подэ...
-- И она принялась перечислять имена правительственных  сановников... -- Вот
это  да!  --  процедил  Яша  сквозь  зубы.  --  Создают  очередную  комиссию
могильщиков, а мы хлопаем ушами. Видно, Дов прав: логикой на Ближнем Востоке
ничего  не  возьмешь. Только палкой по  голове! Меир посмотрел на Якова Гура
долгим взглядом: --  такого  Яшу он  не  знал... Яша  встал и попросил Голду
тоном  самым сдержанным, но твердым включить в комиссию кого-либо  из зубных
врачей. --  Этого не будет! --  воскликнула Голда. -- Вы  не государственные
лица. И даже не общественные. Вы не представляете никого. Только самих себя.
И  никто рядом  с министром  в  Государственной комиссии  сидеть не будет...
Этого  не будет! --  Минутку, дорогая Голда! -- вскричала Лола Кац-Иванова и
бросилась  к  дверям  с  криком:  --  Совещание  представителей!.. "Зубницы"
умоляли Яшу сдаться. Не перечить ей. Хватит! Всего достигли! -- Вы верите ее
похоронной комиссии?  --  удивился Яша. -- Тем же самым  людям, которые  вас
зарывали, не  успели только  могильного холмика поставить?  Да  ведь они уже
убили нас. Вы понимаете, уже убили, осталось несколько взмахов лопат... Лола
Кац-Иванова -- в рев. Узбек Соломон сказал смятенно, что большинство боится.
"Мы только  луды... А они - все!"  - добавил он и заморгал. Яша был измучен,
как,  может  быть,  никогда.  Его  пошатывало.  Подступила  та  запредельная
усталость, которая  вызывала дурноту и боль в сердце.  "Ну, решили, так ваше
дело, - тупо  сказал он самому  себе.  -- Будете мыть  пол в больницах.  Или
кинетесь  к  немцам".  Он принялся ощупывать карманы,  чтоб закурить. Где-то
забыл, видно, пачку. Полез во внутренний карман пиджака, не там ли? И пальцы
наткнулись на письмо, которое начиналось со слов: "Я  виноват  перед  тобой,
Рыжик..." Выдернул  руку,  точно  его ударило током.  --  Проклятые рабы! --
вскричал он. -- Вам что, уши заложило.  Мы для нее -- черная кость.  Даже не
представители   общественности.   Никто  рядом   с  его  превосходительством
министром сидеть не смеет! Вождь рабочих и крестьян, чтоб ее... Пропадите вы
пропадом!  Я ухожу!  У  меня  работа  есть, мне  хорошо!.. Лола  Кац-Иванова
вцепилась в  Яшу  мертвой  хваткой: "Делай,  как  знаешь!" -- Ну, что  ж, --
сказал Яша, вернувшись в кабинет Голды, преодолевая дурноту. -- Коль русское
еврейство даже не представители общественности, мы остаемся здесь. У нас уже
есть опыт сидения в министерском кресле. -- Как здесь? -- оторопело спросила
Голда.  -- Так, госпожа Голда Меир. Забастовка  врачей переносится в кабинет
Премьер-министра государства Израиль. Встань Голда Меир с  кресла,  Яков Гур
немедля бы занял  его. Но  Голда не поднялась. Дураков нема!.. Посмотрела на
Якова  пристально: --  А ты думаешь,  что справишься  с  обязанностями Главы
правительства? Яша  вспомнил, как стушевался на первой встрече с  ней,  и он
заставил себя на этот раз ответить с подчеркнутой убежденностью: -- Конечно!
Но пока что мы требуем минимума:  в правительственную комиссию будет включен
один  из  нас или  мы отсюда не выйдем. За  окнами особняка было  достаточно
военной полиции,  чтобы  всю общественность протащить  за ноги  по синайской
пустыне. И  затем утопить  в Суэцком канале. По сталинским меркам и это было
бы слабым наказанием. Захват кабинета  Главы государства?! Впрочем, в  любом
государстве  была  бы   вызвана   полиция...   Не  позвала  полиции   Голда.
Единоборствовала  одна,  героически. Сражалась,  как Илья Муромец с Идолищем
поганым.  Многое  простил ей Яша  за  это...  "Сиденье  казаков под турецкой
крепостью Азов", как позднее окрестила Гуля это совещание у Голды,  началось
в 15.45. Сейчас был  двенадцатый час  ночи. Голда выкурила  несколько  пачек
сигарет,  выпила, по  подсчетам Лолы, 12 чашек кофе.  И ни разу -- за восемь
часов -- не поднялась со стула. Общественность выскакивала время от времени,
а Голда  -- нет.  -- У нее плохие  почки, -- печалился Яша. -- Меир,  ты  --
терапевт, объяви "медицинский  перерыв",  а мы клянемся,  что  за  это время
власти  не  захватим... Около  полуночи вперед  стал  осторожно  выдвигаться
профессор  Подэ, Генеральный директор Министерства здравоохранения. -- Вы --
врачи,  как вы можете  так задерживать  Голду? Ей пора отдыхать.  --  Ах, мы
врачи! - вызверился на него  Яша.  -- Признали! А что ж тянули с признанием,
мы бы  сюда  не  пришли. Бездельники!  Сели Голде на  шею...  Господин  Подэ
взмахнул  ручками и бросился на  свое место. В половине  первого ночи Голда,
наконец, поднялась со стула и быстро вышла. Яша  встал  тоже,  -- Меир вынул
носовой платок и  вытер взмокший  лоб.  Однако  она тут  же  окликнула своих
министров и  спустя  четверть часа вернулась с правительственным решением  о
составе  комиссии. Последним был  допечатан доктор Яков Гур. Многое забывала
Голда,  куда более  важное для государства, а вот этого забыть не  могла  до
самой смерти... Недели две у Яши не было сил искать работу. Он стал домашней
хозяйкой. "Тыбой", как он себя называл. ('Ты бы сбегал за молоком..." 'Ты бы
сдал  бутылки...") Вдруг в десять вечера звонок.  Госпиталь, из  которого --
Яша  считал  --  его  выгнали  в  шею,  вызывал  его  на  ночное  дежурство.
Немедленно! "Машина за вами выехала!"  Яша улыбнулся измученно, опустился на
первый  попавшийся стул, ноги не держали. "Как  лошадь распрягли; как лошадь
запрягают... Ни слова человеческого..." На автобусной остановке, где он ждал
госпитальную  машину,  случайно  увидел  Мирру.  Автобус уже  подходил,  Яша
кинулся к  ней, взял  Мирру за холодные, как лед, руки и произнес пересохшим
от  волнения  голосом:  --  Спасибо тебе, Мирабель! --  За что? --  Спасибо,
Мирра!.. Спасибо, седая моя девочка!.. -- Да за что?! -- Ты куда сейчас?.. В
Ашдод?.. Ты там живешь? Она побежала к автобусу,  ее короткий зеленый плащик
ветер  раздул,  как  крылья.  Оглянулась!  Яша  помахал старому,  скрипящему
автобусу.  ...Он  раздевался,  мыл руки после очередного дежурства, когда из
дома позвонили. -- Яша!  -- кричала  Регина. -- Примчались грузины! В Ашдоде
резня!.. Ничего не  знаю!  Гортанный  голос  поодаль от  трубки вскричал: --
Дарагой, нужен хороший доктор! Душа-доктор! Это я -- Сулико! В Ашдоде льется
кровь!.. Как выйдешь, гляди белый "Вольво"... Льется кровь, дарагой!  У руля
пригибался  знакомый  Яше  паренек,  Ицхак,  раньше  работавший  на  "скорой
помощи". На  перекрестке Ицхак  спросил  у чистенького  беловолосого  шофера
соседней машины, сколько сейчас времени. Тот ответил: щесть шестнадцать. Без
двадцати секунд... -- Еки! -- иронически прокомментировал Ицхак. ( Восток, и
российский,  и черный,  относились  к "немцам"  без  любви)  -- Без двадцати
секунд, видите ли!.. Он круто обошел другую  машину, не  сразу рванувшуюся у
светофора, когда  мигнул зеленый  свет, и смуглый шофер, видно,  марокканец,
оставленный позади, яростно прокричал вслед: -- Хамор! Здесь тебе не Грузия!
-- Яша поежился, словно  это его обозвали  ишаком.  "Вольво" затормозил  так
круто,  что Яшу  сорвало  с  сидения. Он проснулся. Оказывается,  всю дорогу
дремал. Шоссе в Ашдод было перегорожено баррикадой из машин. Ни одна из них,
впрочем,  не  была перевернута  или изуродована.  В  беспорядке  расставлены
красные,  зеленые  "Фиаты",  "Форды"  с номерами  в белой  кайме, старенькие
"Мерседесы"  с надписью "Такси", огромные самосвалы "Вольво" с  грузом земли
или  бетона в железных кузовах.  Машины-бетономешалки, заляпанные раствором.
Ни  раскидать,  ни объехать!..  Яша выскочил  из  "Вольво".  Его  ждали.  За
баррикадой стоял "Форд" с  заведенным мотором.  -- Сюда,  сюда,  дорогой! --
кричали  ему  со  всех  сторон.  .  .."Форд"  влетел на площадь  с  огромной
клумбой-розарием. Возле нее толпились женщины,  многие -- в  черных одеждах.
Курчавые  босоногие мальчишки  бежали за  машиной,  крича: -- Доктора везут!
Доктора!.. "Доктора ждут, как мессию..."  --  Яша поймал себя на том, что он
пристально вглядывается в лица женщин, стоявших кучками. В огромных угольных
глазах  грузинок  стыли тревога и  боль.  "Она  не может  быть  тут! --  Яша
рассердился  на  самого  себя.  --  Нашел  время..."  Воздух стал  влажнеть,
чувствовались  запахи   моря,  нефти,  тавота.  К  порту,  что  ли?   Машина
остановилась   около  группы   взлохмаченных  мужчин.  Одни  жестикулировали
яростно,  доказывая  что-то друг другу. Другие сидели  на  земле.  Возле них
лежал на земле мужчина с окровавленным лицом. Под запавшими глазами синюшные
тени,  губы  сухие  потрескавшиеся.  Яша  шагнул  к  лежавшему,  расстегивая
докторский  баульчик.   Склонился  над  ним  и  --  не   мог  удержаться  от
восклицания:  --  Сандро?!  Может,   померещилось?..  Нет,  точно...   Лежал
взлохмаченный,  с седыми висками, Сандро, отец  шестерых детей, с которым он
познакомился в Вене. Губы у Сандро спекшиеся, в крови. -- Он упал в обморок,
--  объяснил кто-то. -- И Абрахам тоже, -- показали на костистого человека с
ободранным  лицом, прислоненного  к стене дома.  --  Голодная  забастовка? -
спросил Яша утвердительным тоном. -Какой  день голодовки?.. Третий! Почему у
всех  сухие спекшиеся губы?  И  --  обмороки? Как-то вы странно  начали.  --
Голодовка,  доктор, -  прошелестел Сандро. -- Мы не едим и не пьем. -- Как?!
-- Яша,  склонившийся над Сандро,  распрямился. --  При  голодной забастовке
необходимо  пить! Чем больше,  тем лучше! В  такое  пекло  -- не пить?! -- А
разве можно? - неуверенно  спросил рыжебородый великан, который, похоже, был
тут заводилой.  -- Обязательно!  Без воды --  это сухая  забастовка.  Совсем
другое...  --  Это  написано  в еврейских  книгах?  -- настороженно  спросил
рыжебородый... -- Ты сам голодал?.. Где? -- У  Стены  Плача. И пяти минут не
прошло, пикапы,  "Вольвы",  "Фиаты"  стали сгружать  ящики  фруктовой  воды,
кока-колы*  Пока забастовщики  пили, смеялись,  лили на себя  воду  прямо из
бутылок,  закрыв  глаза  от  наслаждения,  рыжебородый  рассказал  Яше,  что
произошло.  В  Ашдодском  порту  начались  увольнения.  Первыми  уволили  21
человека, "из  них, понимаешь, 16 наших". Объявили, что нет работы. Это было
враньем: на другое утро порт принял 36 новых грузчиков; по городу разнеслось
немедля: "Наших гонят,  берут  марроканцев..."Начальник порта,  не привыкший
объясняться с грузчиками, выгнал делегацию из кабинета, бросив им вслед, что
они сезонники. Сезон кончился -- вон!..  И  это было враньем: они работали в
порту год и два  месяца. ...Голда,  видно, начала уставать от демонстраций и
забастовок. Все бастуют!  Зубные врачи, шоферы автобусов,  летчики  компании
"Эль-Аль", учителя, грузчики. Если так  пойдет дальше, глядишь, забастуют  и
министры... Она выслала к грузчикам улыбчивого, веселого  чиновника, который
обещал  во всем  разобраться. Через две  недели  он  прикатил к грузчикам на
большой машине с  высокими антеннами  и  заявил,  что  он не  привез ничего.
Тогда-то  и началось.  Тридцать  четыре грузчика Ашдода  объявили, что будут
голодать до смерти. "Израиль или смерть!" -- сказал рыжебородый. За воротами
порта толпились  женщины в черном  и голосили,  как  могут  только  голосить
грузинки  на  кладбище. На третий  день,  когда  голодавшие стали  падать  в
обморок, в  Ашдод съехались почти  все  грузины, старательно разбросанные по
стране. Яша  обследовал  голодавших  и  установил,  что  шестеро из тридцати
четырех -- на грани гибели. Особенно плох был Сандро, израненный, потерявший
много  крови. Яша  пытался отправить его в свою больницу -- тот и слышать об
этом  не хотел. -- Умру  среди своих,  -- произнес он с трудом. -- Умереть я
тебе не  дам,  -- сказал Яша.  Но  для  этого  нужна была,  по крайней мере,
вакцина  от столбняка.  Он написал рецепт, начертав поперек  него по  латыни
С1ТО (быстро),  и гонцы на двух машинах рванулись  в ближайшую  поликлинику,
где  была аптека. За спиной Яши  творилось  невообразимое.  Жены  и  детишки
голодающих   голосили,  рвали  на  себе   одежду,  умоляя  отцов  прекратить
голодовку.  За  ними  начали  всхлипывать,  а  затем  выть  сотни  грузинок,
примчавшихся из Хайфы, Тель-Авива, Бершевы. Уехавшие за лекарством вернулись
с пустыми руками. Объяснили, что аптекарь грубо отшвырнул рецепт  с надписью
С1ТО,  сказал, чтоб встали в очередь. А очередь там на час-два... -- Цхе! --
послышалось  от ворот.  --  Чэловек умирает, а они -- "в очередь".  Это было
последней каплей. Схватив  железные  пруться, грузинские  евреи  выгнали  из
порта всех. С дикими  гортанными криками толпа взяла штурмом  муниципалитет,
Гистрадрут и все другие государственные и  "рабочие" организации, которые до
этого часа еще  не  были  заняты.  Чиновники  были в ужасе.  Где-то  пустили
"красного петуха". Яша между тем съездил на одной из машин в  аптеку, привез
вакцину  от столбняка и, наверное, первый раз  в жизни поднял  глаза к небу,
чтобы ОН не дал умереть отцу шестерых  детей, прибывших в  свою  страну, где
можно  жить  честно.  От  пирса,  где  дымили  пароходы,  потянуло  утренним
холодком. Первыми заметили полицейские джипы  мальчишки. Яшу как обожгло: "С
ума  сошли?!.. Не хватает еще "зеленых  беретов"  с автоматами!.. Достаточно
кому-либо из полицейских взмахнуть резиновой дубинкой, как начнется кровавая
баня, которую Израиль не знал и во время войн: полицию начнут резать во всех
городах Израиля -- по законам кровной мести -- у гор свои законы.  Яша вытер
лицо и кинулся к какому-то сухонькому невысокому начальнику, который стоял у
большой  машины  под  охраной   автоматчиков.  --  Не  дай  Бог  кому-нибудь
выстрелить! -- кричал  Яша. --  Не смейте  стрелять! --  Кто вы?!  -- сурово
спросил офицер охраны, перекладывая автомат "Узи" с плеча на руку. -- Доктор
Гур! Умоляю, ни одного выстрела!.. Даже холостого!.. Кто прибыл? -- Не знаю!
-- Я -- доктор Гур!  -- изо всех сил,  так что надулись на шее жилы, проорал
Яша  невысокому  человеку через голову  охраны.  -- Кто  вы?.. Кто вы?!.. --
Месяца три  назад ему и в голову не  могло придти, что он способен  крикнуть
так властно и так исступленно: -- Отвечайте, кто вы?!..  Невысокий худощавый
человек скользнул по нему взглядом, чуть подтянулся:  -- Я  --  Шимон Перес,
министр транспорта.  -- Умоляю, никакого  насилия!  Люди хотят работы! Самой
простой,  черной  работы!  Семьи  голодают!.. Но Шимон Перес,  видно, и  сам
понял, что  происходит.  Когда  Яша  возвращался к порту, полицейские  джипы
исчезли, словно  их  языком слизнули.К концу  дня забастовщики подписывали с
Шимоном Пересом соглашение. Они  получают  работу  в порту, обычную  тяжелую
работу грузчиков. Кто-то сказал, что  в Ашдоде существуют районы, в  которых
нет ни детских садов, ни школ, ни клуба -- ничего. Министр произнес расхожее
слово государственных мужей: - Совланут! (Терпение!)  Забастовщиков развезли
по домам  в  полночь.  Редкие фонари  освещали  лишь тротуары и первые этажи
домов  на  столбах,  которые  казались  в   полумраке  кавказскими  саклями.
"Незамиренные горцы,  -- мелькнуло у Яши удовлетворенно. --  Пожалуй, только
они  заставят Израиль  себя уважать... И вот  что странно! Евреи в изгнании,
оказывается, сохранили чувство локтя сильнее, чем израильтяне. Израильтянина
гонят с работы, кто встает  на его защиту?  Никто!.. Израильтяне сжимаются в
кулак, когда  идет война.  Война  -- не  показатель.  И зверь защищает  свое
логово. А нет войны -- даже солдат, толпящихся у дорог на адском солнцепеке,
не подвозят". Яшу доставили к Сандро, он перебинтовал его, ободрил: кажется,
больше ничего  ему не грозит, вынул записную книжку,  чтобы на всякий случай
оставить свой  телефон. Надо объехать еще четверых, к  часу  ночи, наверное,
справится...  Он  закрывал свой  докторский баул, когда в  квартиру  вбежала
Мирра. Руки у  нее были в чем-то белом: видно, как услыхала о нем, бросилась
тут же, рук  не  успела помыть.  -- Быть здесь, в Ашдоде, и  не заехать?! --
вырвалось у  нее. -- Глазам своим не верю!.. Яша объяснил, что крутится, как
белка в  колесе.  До  часу точно  занят.  По  правде  говоря,  целесообразно
задержаться здесь до утра возле самых тяжелых... Если освободится заполночь,
звонить? --  О,  Господи! Конечно!..  Яша сообщил  домой, что задержится  до
утра, волноваться  нечего,  оставил  у  Сандро телефон  Мирры и вывалился во
влажную израильскую ночь, пахнущую нечистотами и магнолиями. ...У Мирры было
розовое от  возбуждения, чуть примятое подушкой лицо. Когда он позвонил, что
выезжает, на ее голове, видно, были накручены "бигуди". Она успела их снять,
но  жесткие и  почти  седые волосы  не желали укладываться, торчали пучками.
Увидел  бы  такой впервые,  пожалуй, стал бы  тихо пятиться  назад. Дама  из
психушки. Точно. Заметив  в  его глазах недоумение, едва  ль не  испуг,  она
быстро ушла  в  другую  комнату. Яша уселся на табуретку и тут  же  вернулся
мысленное тому, что тревожило. Он, признаться, не ждал грузинского "взрыва".
Да и забыл об этих странных  евреях  в кепках-аэродромах. "Чужую беду руками
разведу",  -- корил он себя. А ведь  над ними  глумились  с  первого шага...
Вспомнились   торжественные,  добрые  лица  семьи  Сандро   в  замке  ШЕНАУ,
освещенные желтым казенным  светом. Сандро позвал его выпить  перед отъездом
на  родную землю  по  глотку сухого  вина..  Он угощал  всех  рахат-лукумом,
который зачем-то вез  в  Израиль, и говорил  растроганно:  -- Батоно  Гур! Я
никогда не был так счастлив! Я счастлив за детей, которым не придется никого
обманывать. Никогда! Мы едем  в свою страну.  Вместе с раввином. У  своих не
крадут.  Своих не  обманывают  Со склада аэропорта Лод  им  выдали чемоданы,
набитые  камнями.  Что  не  отняли  в  аэропорту  Шереметьево,  то  украли в
аэропорту Лод... До сих  пор в ушах Яши стоит  гортанный  крик семьи Сандро,
обобранной до нитки "своими"..  Той ночью Сандро стало плохо,  и старший сын
Сандро Ицхак, тоненький, розоволицый, похожий на девушку, бросился к  врачу.
Врач не  явился ни ночью, ни  утром. Ицхак забежал в полицию: "Отец умирает,
врач не  идет!" В  полиции разъяснили,  что  Израиль  --  свободная  страна.
Полиция здесь  на врачей давление не оказывает. -- Свободная?  -- воскликнул
парень в  отчаянии.  --  Помирай свободно, да?  --  И, войдя в  поликлинику,
вытащил  нож, приставил его к  горлу дежурного врача.  Врач к отцу не шел, а
бежал... Случаи опустошающих грабежей  на складах Лода израильские газеты не
замечали долго.  Печать сообщила  лишь  о том, что  некто  из Грузии угрожал
врачу ножом... Обыватель улюлюкал, кричал  проходящим грузинам: Какашвили! А
жители гор стали жить с того дня в Израиле по законам гор. Хорошему человеку
-- душа нараспашку, негодяю --  нож... Газеты запестрели "фактами  насилия",
главным образом,  после громкого  процесса  в  Назарете,  где араб соблазнил
горянку,  муж  которой  служил  в израильском флоте.  Арабу --  нож. Горянке
засветили такой фонарь под глазом,  что ее портрет обошел все газеты, словно
фотография  кинозвезды.  Израиль был  потрясен не столько  самим  убийством,
сколько тем, что никто  из горских евреев  не  признал  себя виновным. Более
того, один  из них спросил  судью,  как это он  может считать  его виновным.
=Если бы я  не убил прохвоста, меня презирал бы весь мир.  Все Кутаиси.  Все
Поти. Весь Назарет  и весь  Ашдод... Каждый уважаемый горец сделал бы  то же
самое. Или он не горец!.. И зал, набитый горскими евреями, аплодировал стоя.
-- Обманщику --  нож!  Обидчику  -- нож!..  Голда Меир  обратилась в  суд со
специальным посланием. Просила судью учесть, что люди веками жили  по другим
законам. Судью  уводили  через чердак,  по  крышам соседних домов, хотя он и
внял просьбе  Голды Меир.  Теперь Ашдод...  Когда-то  марокканцев называли в
Израиле  "сакинИм" (ножи).  Теперь так все чаще кричат грузинам: "Какашвили!
Сакиним!.." Нет, он, Яков, не сторонник кинжального правосудия... Но в порту
никто  и не  грозил  расправой. Они даже не пили--  так боялись отступить от
закона. ...Мирра вышла к Яше в цветастом шелковом  платке, губы чуть тронуты
розовой помадой. Ну, теперь не из психушки, точно! Он улыбнулся, подал руку.
Она  прижала  ее к своей  щеке. Щека пахла ночным кремом.  Чужой сладковатый
запах. И  коридор  чужой, с примятым  окурком на полу.  И  желтые  гардины с
какими-то грубыми кружевами.  -- Мирра! -- воскликнул он, взяв ее за влажные
руки.  -- Сегодня  я  впервые видел  людей, перед  которыми готов  стать  на
колени.  Да-да,  девчонка! Мы -  европейцы,  супермены-хлюпики. Эгоцентрики,
дерьмо!  Что  ты  думаешь об  этом?  -- Я  поставлю кофе,  -- сказала  Мирра
оторопело. Она  застегнула на верхние  пуговицы ночной  зеленый халат. Халат
был длинным,  до лодыжек.  Зашлепала босыми ступнями  по каменному  полу. Он
двинулся за ней, невольно глядя на маленькие босые ноги и чувствуя себя, как
мальчишка, который  подглядывает в щелку забора на женский  пляж: халат чуть
просвечивал,  рубашечка  у нее коротенькая, выше колен,  коленки острые, как
локти...  -- Сегодня у меня  было  такое  ощущение,  будто  я не выезжал  из
России!..  Мирра,  тебе никогда не приходила мысль об общности большевизма и
сионизма?  Те разглагольствуют о светлом будущем человечества. Эти скромнее:
только для евреев. И  тут и  там  доктрина  выше человека...  Мы в последнее
время  только об этом и спорим: Дов, и я...  Наум после своего визита к  Бен
Гуриону  швырнул идею и улетел. А мы  тут кипим... А  что ты думаешь?  Мирра
понесла в комнату кофейник, он за ней, как привязанный. Разлила кофе, вынула
из буфета пачку печенья. -- Я, признаться, никогда  не думала об этом...  --
Зеленые глаза ее стали серьезными, глядели куда-то далеко-далеко.  --  Ты не
подымешь меня насмех?  Де, дура "зубница"!  В отношениях  людей... да? я  не
нахожу ничего общего  с Россией. Я  из города Сапожка,  из глубинки. В Твери
жила, в Вологде. Глубинная Россия добрее к  человеку,  мягче. Незнакомого не
оскорбят,  не обзовут... да?.. Только пьяное хулиганье, бывает,влепит сходу:
"Жид!"  "Вонючий армяшка!".. Так это пьянь! Отребье  человечества... да?.. А
здесь?.. Он откинулся на спинку стула, плеснув на колени кофе. Она не права?
Достаточно пройтись по пригородной улице, куда не заглядывают туристы, войти
в  задымленное  кафе,  куда забегают  шоферы  и  прочий рабочий  люд,  чтобы
наслушаться  споров  о  том, кто есть кто  на незримой этнической  лестнице.
"Курди" упрямы, как ослы. Годятся только таскать кирпичи. "Парсюки" (иранцы)
-- барышники, торговцы коврами, жмоты. Марокканцы -- воры, проститутки. Хуже
них  только  "Какашвили".  А  в   госпиталях?  Здесь  своя  элита:  "еки"  и
англосаксы. Затем  идут чехи,  венгры, поляки, румыны с их железной круговой
порукой  и мелким расчетом. Русские замыкают. Это  - "славянские китайцы"...
Сколько раз  он это  слышал!  Ниже только восточные евреи- сефарды: йеменцы,
иракцы,  "парсюки", индийцы... Теперь, он  где-то читал,  образовалось новое
движение  --  неоханаане...  Декларируют  на  всех  углах:  "Мы  - Восток...
Пришельцы нам  не нужны.  Восточно-европейские  евреи,  в том числе русские,
вообще не евреи, а хазары. Когда монголы прошли, они смешались  с монголами.
Это -  татаро-монгольско-хазарские люди, разрушающие исконный  левантизм..."
И,   главное,   придумали  это  потомки   европейских  евреев,  испугавшиеся
конкуренции  "хазарских"  интеллектуалов...  О  Бог! Он  вытер  лоб  тыльной
стороной  ладони.  --  А  что,  если  государственный  национализм  Израиля,
законный, втемяшиваемый в школах,  сам по себе  оживляет распри,  придает им
лагерную жестокость?..  И  от этого никуда не деться? -- Мирра, дай водки! -
он пристукнул пальцем по  столу. -- Налей стакан! По-русски! -- Яшенька, что
с  тобой,  а?..  Есть  только  медицинский  спирт.  Я купила зубной кабинет,
промываю оборудование. Мне "ришайон" дали. Первой... -- Гони медицинский!  В
честь   твоего  кабинета,   который  мы   откричали...   Говорят,   ни  одна
профессиональная  группа  из  иммигрантов  не смогла отвоевать  себе полного
равенства. Только зубные врачи. И  только в Израиле. И, помедлив: -- Я был в
порту,  Мирра.  Целый  день провел  в  порту...  Она присела  к нему, как  к
маленькому. -- Яшенька, кончат! Сперва за  нас в глотку  вцепился, теперь...
Кончат! -- В голосе ее звучали и страх, и жалость, и мольба не ходить больше
по острию. Яша круто  повернулся к ней.  Глаза ее  от  расширившихся зрачков
стали черными. Привычным жестом отвернул веки, поглядел в  зрачки.  Она была
явно не т а м, а здесь, в этой свежепобеленной комнате с дурацкими гардинами
из города Сапожка. -- Кончат,  Яшенька! Они не прощают ничего. Ты  же видел!
Это  грязь!  Грязь!  Если б не ты... --  Я врач. Мирра! Врач идет туда, куда
зовут.  -- Яшенька, ты с самого утра с ними? Тебя могли  убить!.. Она как-то
сразу изменилась, положила горячую  ладонь на его спутанные, влажные волосы,
погладила всей рукой,  от кисти до локтя, так, что  лицо Яши оказалось возле
самой  шеи  Мирры. Щека --  у  груди,  упругой, с  острым  соском  --  грудь
девчонки,  сохнущей  без  любви.  "Похоже,  кого-то  хотят  соблазнить",  --
отстраненно-  весело  мелькнуло  у  него  и он  не  ощутил  в  себе  чувства
протеста... Мирра двинулась к кухоньке, на ходу расстегивая халат, из  кухни
вскоре послышались шорохи вялого душа. Яша пытался думать о ней. Что-то было
в ней общего с тем Яшей, который, возможно, умер. Он вначале не мог постичь,
а затем  понял. Это ее неуверенное, к месту и не к месту, "да?" после каждой
фразы  оставляло  впечатление о человеке,  который не  уверен ни  в чем. Яша
хотел успокоиться в думах о  ней, приблизиться к ней. Но ничто не возвращало
ему покоя.  Напротив,  все вокруг  начало раздражать. К желтым, в цветочках,
гардинам из города Сапожка повернулся спиной. Уселся возле кровати. Потянуло
непривычно-отвратным мускусным запахом потного  тела, сохраненного откинутой
простыней. Отодвинулся от железной  кровати,  взгляд упал  на розовые трусы,
брошенные на стул. Трусы были оторочены аляповатыми и крупными,  как дубовые
листья,  кружевами. Он в досаде  зашвырнул их на шкаф;  еще б чуть, и они бы
вылетели в окно, в которое сочился запах прибоя. Шлепанье босых ног на кухне
вызвало   вдруг  острое  чувство  утраты   чего-то  неопределенно-желанного,
радостного... Захотелось уйти из этой комнаты. И побыстрее! Яша  вскочил  со
стула,  шагнул  к дверям, но тут  же вспомнил, что у  всех раненых  оставлен
телефон  Мирры.  Если что,  звонить будут сюда. Раздосадованный,  он толкнул
балконную  дверь.  Балкон был узким,  захламленным,  но на нем тем не  менее
как-то  размещалась  старенькая  тахта с  продавленным валиком. Ночь теплая,
сырая. Не умрешь и без одеяла. Яша быстро  вернулся в комнату и, оторвав  от
своей книжечки  рецепт, написал на нем привычной докторской скорописью. Нет,
пожалуй, более торопливо: "Мирра, дорогая! Не откажи  в любезности разбудить
меня  в  семь ноль-ноль".  Не  спалось.  Дверь балкона  скрипнула.  Спросили
шепотом: "Яшунь! Дать  снотворное?" Яша  замер. Так и лежал,  скрюченный,  с
затекшей ногой, пока не забарабанили во входную дверь.  -- К Сандро! Быстрее
к Сандро,  дорогой! Машина ждет... -- У  Сандро дым коромыслом. Сидят вокруг
стола, кричат...  Выяснилось,  Сулико выведал  у  верного  человека,  почему
уволили  грузин. Чтобы не  давать  "квиют",  постоянства.  Сезонники --  это
мусор.  Мусор  выбрасывают и сжигают.  И  в  новом договоре тоже  ничего  не
сказано о постоянстве.  Значит, они были мусором и остались мусором...  Кому
жаловаться?   --  Голде?  --   неуверенно   предложил  юный  доктор  Дарико,
прилетевший  из  далекого Шарм-аш-Шейха, где  он служил в армии.  -- Цхе! --
Гистрадут?  -- Вы  их видели в Ашдоде,  когда была  стачка?!  --  Доктор, --
воскликнул Сандро, держась за  окровавленную повязку, --  ты знаешь людей, у
которых об этом болит? -- Он и раньше был сухим, жилистым, а сейчас... краше
в гроб кладут. -- Назови хоть одного исраэли, у кого это болит? -- Цхе-э! --
Крики  продолжались до тех пор, пока Яша не взглянул на часы. Он  опоздал на
работу...Ицхак гнал белую "Вольво" так, что Яша вбежал в больничный  коридор
вовремя.  Больного перекладывали с каталки  на операционный  стол.  Стол  на
колесиках  двинулся в блестящие недра операционной.  Яша  быстро разделся до
белья. Натянул на себя стерильную зеленого цвета рубашку и штаны, бахилы  на
ноги, чтобы закрыть туфли. Вытер ноги  о  клейкую  ленту,  снимающую грязь с
ботинок. Вздохнул бодрящий запах йодоформа и --  ушел из этого нестерильного
мира до четырех часов дня. Когда он вернулся в раздевалку, чуть пошатываясь,
ему протянули газету. Судя по газете, в Ашдоде восстали обезьяны. Оказалось,
на какой-то улице разбили  витрину  овощной  лавки.  Вокруг  этой витрины  и
плясали. Яша отшвырнул газету, как скорпиона. Домой  попал он поздно и -- не
было сил даже есть -- упал на кровать. -- Спи!  -- сказала Регина, поднося к
нему чашку куриного бульона. -- Я про тебя все знаю... Она кивнула в сторону
газет, наваленных на столе. --  Ну, еще глоток.  Еще! Когда он проснулся, ее
уже не было дома.  Натан  кричал, суча ножками.  Олененок успокаивал его: --
Папу разбудишь!  Папу разбудишь! Он  окликнул  Олененка, дал ему склеившихся
ирисок,  которые купил вчера,  по  дороге  домой. Расспросил,  как  у него в
садике, не  обижает ли кто. Олененок  отвечал  на хорошем восточном  иврите,
такое  "Ха" не у  всякого сабры услышишь.  "Заброшенный ребенок", --  у  Яши
кольнуло сердце. Все вокруг профессора, все заняты с  утра до ночи -- некому
с  ребенком  поговорить  по-русски. Скоро мы  с  ним  перестанем  друг друга
понимать... К приходу Регины Яша приготовил цыплят-табака, это было в Москве
его  кухонное  хобби.  Яша  притащил   со  двора  тяжелые  камни  и  наладил
"производство". Регина была  так рада  цыплятам "в честь Ашдода", как она их
окрестила,  что  не спросила даже, где он ночевал  в  Ашдоде.  И  лишь через
неделю  вдруг подступила к нему: -- Слушай, ты ночевал в  Ашдоде у  какой-то
своей "зубной крали"!.. Яша вздохнул тяжело. Начинается. -- Я познакомился с
женщиной, бывшей  зечкой, Регина. Ее бросили  в  лагерь,  когда  ей  не было
восемнадцати... Он хотел объяснить,  как  было  дело, но Регина вдруг  стала
белой. Губы  посинели. Яша быстро высыпал на ладонь горошину нитроглицерина,
протянул ей. Она отшвырнула его руку и сказала до  неправдоподобия спокойно:
-- Это может  случиться  со  всяким...-  Она  словно глотала  что-то, зоб ее
заходил вверх-вниз. "Не  увеличилась ли щитовидка?" -- в испуге подумал Яша,
шагнул к ней, приглядываясь к дрожащему зобу. --  Но... -- наконец вырвалось
у нее, -- но надеюсь, ты не собираешься нас бросать? -- Куда же я вас брошу,
на помойку? --  машинально ответил он,  щупая пальцами ее горло.  -- Слушай,
тебе надо  сделать "общий  обмен"! Мне  не нравится твоя щитовидка..  Регина
заплакала. -- Я этого заслуживаю... Я  этого  заслуживаю, чтобы ты в кого-то
втюрился. -- Да ни в кого я... --  Ты добряк, мягкий, как  воск, человек. --
Регина его не слушала. -- А мы живем в несчастной  стране. Что ни человек --
трагедия... Я заслуживаю  этого, но, пожалуйста,  не  оставляй  нас.  Я тоже
нашла было в Москве идиота, надолго ли? Неизвестно, прошли бы они это минное
поле,  не  взорвалось  ли что, но, к счастью, прозвучал  телефонный  звонок.
Регина сунула Яше трубку и ушла,  стараясь не разреветься в голос, заперлась
в  спальне. Звонил Дов. --  Поздравляю! --  пробасил  он  с какой-то нервной
веселостью. -- Только что  вернулся  с рынка "Кармель". Слышал своими ушами:
тебя арестовали, как  шпиона. Разоблачили, понимаешь. Были свидетели, видели
воочию, как тебя  засунули в полицейский джип... Как,  почему? Зубных врачей
на  бунт   спровоцировал,  грузин  на  власть  натравливал.   Не  исключено,
брательник,  скоро  тебя повысят в заместители Арафата... Ладно, брательник!
Плюй на все! Дома порядок?.. Ну, покедова, со шпионским приветом!


14. ВЕРХОВНЫЙ ТРИБУНАЛ ФРАНЦИИ


     --  Все,  что  у  нас творят,  давным-давно  написано  в  древнерусских
летописях, -- на другое утро вскричал мне Дов по телефону. -- Это ты мне дал
копию? Три странички? Переснятые с книги... Нет? У кого же я заначил? Ладно,
разберемся!  В общем, в летописи,  что ни случись,  конец  один:  "А  Ивашку
бросили с  раската..." Слушай,  опять все заварилось. Как в древности...  Не
пришелся ко двору, -- в Ивашки. И точь-в-точь по моему следу... В  совейские
шпионы мы с Яшей вышли... Что? Век свободы не видать, коли вру! И не боятся,
суки, что за спиной Яши уже целый батальон спасенных им... За шутливым тоном
Дова  чувствовалась  тревога.  Выдержит ли  мягкий  Яша то, что  вынес  Дов,
прошедший и Крым и Нарым?.. В конце разговора он обронил, что  мне предстоит
лететь  в Париж. Точно! Был в Министерстве иностранных дел, вызовы  в Москву
посылал  кой-кому, как раз слышал разговор, что  следует оповестить Григория
Свирского. Кто-то  настаивает, что послать в Париж нужно именно тебя, ну,  а
кто-то,   конечно,  отталкивает  тебя   "под   раскат"  ...   Телеграмму  из
Министерства  я получил недели  через  две. Международная лига  по борьбе  с
расизмом и  антисемитизмом  (ЛИКА)  просила  меня немедля вылететь в  Париж,
чтобы участвовать в судебном процессе против советского посольства в Париже.
"Подробности  узнать в  Министерстве иностранных дел  Израиля". Я позвонил в
Тель-Авив. Шауля бен Ами не было, хотя я слышал, как секретарша спросила его
на иврите: "Звонит Свирский... да! ...да!" "Его нет!" -- ответила она мне. Я
отнесся к этому умиротворенно. Не первый раз мне врут. И не в первой стране.
Только  вылетать нужно было уже  вчера. Суд -- завтра... Пока я добирался на
трех  автобусах  из  одного  города  в   другой,  в   министерстве  уже  все
"согласовали",  секретарша Шауля вынесла мне документы, еще издали  улыбаясь
своей постоянной "балетной" улыбочкой. Затем, уже на улице, меня  окликнули,
вернули  назад,  продержали часик  в  приемной... Наконец  мне наскучило,  я
постучался к чиновнику, на которого Иосиф  однажды накричал, что он  "там, в
лагере, сидел под нарами и здесь сидит".  Тот пробурчал едва слышно (вроде и
впрямь из-под нар), что в журнале, издаваемом советским посольством в Париже
под  названием  "USSR",  опубликована  статья  "Школа мракобесия"  --  такой
антисемитской вони мир не вдыхал со времен гитлеризма... Во  Франции 1  июля
1972  года принят специальный закон против пропаганды расовой ненависти, а в
сентябре, глядь, эта статья. Как говорится т а  м, дорого  яичко  к Христову
дню.  --  Ты  собираешься  в  Париж? --  удивился  чиновник.  -  Гм-гм-гм...
...Только  тогда,  когда  самолет компании "Эль-Аль" оторвался от  земли,  я
поверил в то, что  лечу в Париж. Теперь можно было подумать о речи.  Я давно
знал, что  самые густопсовые  антисемиты в СССР --  дипломаты.  Я убедился в
этом  сразу  после  войны, в 1946  году.  Я  только-только  вернулся  домой,
поступил в  Московский университет,  и  тут  ко мне  нагрянул  штурман Иосиф
Иохведсон,* с которым дружил в Заполярье. У него, оказывается,  была мечта -
поступить в Московский институт международных отношений. В вожделенное МИМО.
В  это  МИМО принимали, как правило, детей партийной номенклатуры. Евреев не
брали. Я ему об этом поведал стыдливо. -- Я  хочу посмотреть, как они смогут
меня не взять!  -- насмешливо  пробасил медвежатистый,  спокойный Иохведсон,
надевая свой синий китель с отпоротыми  офицерскими погонами. Китель звенел,
как свадебная сбруя. Иохведсон  был героем Северного флота, торпедоносцем, и
боевых наград у  него было  как раз чертова дюжина.  -- Вперед! - сказал  он
негромко,  как,  бывало,  в  полете, когда выяснялось, что  немецкий караван
устрашающе огромен и возникала заминка. -- Надевай свои регалии  тоже. Подам
документы.  Диплом  с  отличием. Посмотрю им  в глаза... Постучали  в  дверь
института. Потоптались у канцелярского стола.  Вышел к нам  через  некоторое
время   корректный   молодой   человек.   Безукоризненный   серый    костюм.
Безукоризненный  пробор. Лицо строгое.  Иохведсон  покосился в  мою сторону,
помню ли уговор? Начнут юлить, врать, он возьмет хлыща за галстук  и подымет
на минуту-другую, а я  произнесу краткий  спич. Молодой человек не собирался
ни врать, ни юлить. И голоса не повысил. Сказал с подчеркнутым достоинством:
-- В наш институт принимаются только лица 
к о р  е н н о й
 национальности...
Уже тогда  начался расовый отбор в дипкорпус, -- удивительно ли, что  расизм
стал  воздухом  советских   посольств  и  что  именно  они  предлагают  свой
устоявшийся  за  четверть века антисемитизм всем нам... Я откинул раскладной
столик,  вынул бумагу.  Подготовил  планчик, на  всякий  случай.  Когда  наш
"Боинг"  пролетел горы  Югославии,  я  уже написал выступление  в  Парижском
трибунале, -  на  полчаса, на два  часа и на пять часов. Точно так,  как для
парткомиссии ЦК КПСС, на  которой меня "хоронили". Говорить, пока не заткнут
рот...  И  тут я поймал себя на  том,  что мне  хочется говорить  в Париже о
судьбе российских евреев не только  там, но и об их эмигрантских  терзаниях.
Почему вся западная пресса, все международные Комитеты  защиты прав человека
перестают интересоваться судьбой  своих подопечных  из СССР, как только  они
достигают Вены? Пролетели люди Вену, и все: растворились в западном смоге...
Что  они, ослепли  на  один  глаз, все  эти Комитеты и  Подкомитеты,  и глаз
охватывает 

пространство

 только до  Вены? Конечно. -Израиль не СССР. Здесь не
затолкают невинного человека  в  тюрьму  без суда. А затолкают -  пресса  на
страже. Здесь не прикончат за письмо, за статью, за книгу. Т а м воистину --
проблемы эпохи варварства,  здесь - эпохи цивилизации. Тем не менее Комитеты
существуют  в э  т  о й эпохе.  Отчего же  защита прав  российского человека
только  до Вены. Помощь попавшим в  беду - до  Вены! Озабоченность ученых  в
Академии наук судьбой своих  коллег --  до Вены! Как будто человеческие муки
после Вены -- уже не муки. На всех языках  радиостанции мира выручали Гуров,
пока  они  не  миновали   Вену.  Ну,  а  миновали  "отверстую  Вену"?..  Мне
вспомнилось кафе  в  "Бейт Соколове", полное  иностранных корреспондентов, в
котором я был недавно с Довом. Все  знали  Дова, улыбались  ему,  но хоть бы
один спросил, каково  здесь его  семье, которую многие  из  них выручали  из
беды, пока Гуры были т  а м.  Трудно сказать, тогда,  в полете над Францией,
или  полугодом  позже  возникла  у меня  мысль написать эту книгу, но, когда
колеса  "Боинга"  ударились  о  землю  и  девичий,  как  колокольчик,  голос
прозвонил  нам  на  иврите,  английском  и французском  о том,  что  самолет
компании "Эль-Аль"  приземлился  в аэропорту Орли,  в  этот  момент -- помню
отчетливо  -- я подумал:  --  Будут в  Израиле  судить  тех,  по  чьей  вине
иммигранты  выбрасываются   из   окон,  лезут   в  петлю  или   в  советское
посольство!..  В  Париже  меня  встретил моложавый  жизнерадостный  человек,
смутивший меня  своим именем. Никак не приобщусь к  западному  амикошонству.
Впрочем, амикошонство это, видимо, лишь на русский  слух,  привыкший к тому,
что у  взрослого  человека  есть  имя  и  отчество.  В  России "Ваньками"  и
"Катьками" взрослых  людей не зовут. Весельчак  протянул руку: -- Мики! Мики
Бавли оказался  пресс-атташе израильского посольства в Париже; сообщил  мне,
когда мы садились в машину, что  "он будет  мой перевод..." Кроме этих  трех
слов,  он  знал  тогда по-русски  еще слова "самовар",  "Кремль"  и  "иди  к
черту"... Я вздохнул, пытаясь разглядеть из окон автомобиля Париж, в котором
был всего-навсего полтора дня советским туристом. На этот раз я твердо решил
пробыть  здесь до  тех  пор, пока не обойду  музеи  Родена, импрессионизма и
вообще все,  от чего  меня, советского  писателя-туриста,  палкой  отгоняли.
Начало, по крайней мере, любопытное: Высший Трибунал Французской республики.
Посольство Израиля напоминало армейский  штаб. У входа -- автоматчики. Дверь
--  снарядом не снесешь.  Из брони, что  ли?  Мики  поколдовал  у  наружного
микрофона; наконец, мы уселись в "блиндаже" пресс-атташе, пахнувшем бумажной
пылью, и я попросил Мики, не откладывая, перевести мне с французского статью
из журнала "USSR", за которую и будут судить  издателей  советского журнала.
Мики  открыл "USSR" от 22 сентября 1972 года, и я сразу  насторожился: где я
мог читать  сей  опус?  Или  слышать?  "Мир  принадлежит  сынам  всемогущего
Иеговы...",  "Иудею строго запрещается спасать от смерти акума, т. е. "гоя",
нееврея,  как было пояснено тут же. "Акумы не должны считаться за людей...",
"Лучше бросить кусок мяса собаке, чем дать его гою..." "АКУМЫ"... Это меня и
насторожило. Нынешние так  не пишут.  Куда  там!..  Я раскрыл  свой  кожаный
саквояж   и,  откинув  новейшие   фолианты   шевцовых-евсеевых,  погромщиков
свежепатентованных, достал пожелтелую  от  времени брошюру  -- идейное кредо
русских  антисемитов  1903--  1905 г.  г. Написал  ее как  раз перед началом
Кишеневского  погрома  идеолог  черносотенного  "Союза  Михаила  Архангела",
скрывшийся под псевдонимом  С. Россов. Скорее всего, Шмаков или  Пуришкевич.
Название   книжицы   "Еврейский  вопрос".   Подзаголовок   "О  невозможности
предоставления   полноправия   евреям..."   У  меня  оказалось  4-е  издание
"Санкт-Петербург,  1906 г." Книжицу  эту  оставил  мне  в наследство  Степан
Злобин,   писатель-историк.   Когда  умирал,  сказал   жене:  "А   полки   с
антисемитской  литературой  отдашь  Грише".  Книжица  была  в выводах  своих
решительная.  Заглядываю  я  то в  советский журнал,  то в свою  пожелтевшую
книжицу.  Взял  у  Мики  журнал,  разве  что не нюхаю странички...  И  вдруг
замечаю, что  и  черносотенец  начала  века  Россов,  и  нынешнее  советское
посольство как-то странно используют "древние источники..." И у советских, и
у Россова  одни и те же  ссылки.  Скажем, "Орах Хаим, 14,32,33,55, 193...".И
там  и тут,  как под  копирку...  Скользнул взглядом  по  другим.  И  другие
совпадают...  Батюшки-светы! Обратил внимание Мики Бавли на ссылки. Что  это
за  излюбленные  цитаты! Одни  и  те же!  И, главное, в том же порядке. Даже
опечатку  оставили. Мики  схватил  мою  книжицу,  проглядел  ее,  сравнил  с
советским  текстом  и  вдруг, отшвырнув и брошюру, и советский  журнал, стал
бегать в крайнем возбуждении вокруг стола. -- Мики, ты что? А он ни слова не
может вымолвить, ловит открытым ртом воздух, носится  вокруг. И тут я  начал
догадываться.  --  Мики,  у  советских  -- копия? Он только головой мотнул в
ответ и снова бегает. Я, по правде говоря,  вначале не поверил. Это ж не для
внутреннего  употребления, распивочно. А на вынос. В  цивилизованный  мир...
Они, конечно, халтурщики. Но чтоб  т а к и е?! Отвлекся  я  от своих мыслей,
смотрю, Мики Бавли набирает номер телефона. Долго крутит диск, а потом, не в
силах сдержаться, кричит кому-то на иврите.  -- Что в Тель-Авиве? -- спросил
я, когда он положил трубку. -- В Тель-Авиве карнавал!.. -- И снова запрыгал,
взбудораженный,  взъерошенный. И  вдруг он замер, как громом пораженный:  --
Как же Шмуэль этого не знал, а?! Ну, профессор  Шмуэль Митинге?! -- Лицо его
стало жестким.  Он повторил оторопело:  -- Шмуэль... как же? И  не знал. Бог
мой! Утром Мики Бавли вез меня за Сену, к зданию с  куполом. Кругом гранит и
ажаны  в  синих  кепочках-кастрюльках, вежливые,  как  экскурсоводы.  Дворец
Правосудия республики Франция. Мики Бавли  как растворился.  "Экскурсовод" в
синей  кастрюльке  показал  мне  дежурную камеру, в  которой свидетели  ждут
вызова.  Все  друг  друга  знают,  раскланиваются.  Фотограф  снует,  слепит
вспышками. Оказалось: что ни свидетель, то либо бывший министр, либо депутат
французского парламента.  В углу,  окруженный  депутатами, сидит престарелый
лауреат  Нобелевской премии президент Рене Кассен. В другом углу,  в  толчее
раввинов и министров,  главный  раввин Франции  Каплан. Лицо хмурое,  словно
предвидит, что  через семь лет снова начнут взрываться у французских синагог
бомбы и прольется кровь... Начали свидетели исчезать. Сперва самые именитые,
затем бывшие  министры,  которые, как  все "бывшие", более терпеливы.  Я, по
правде говоря, стал подумывать,  что  меня решили "забыть". Поняли, что цепи
рвутся серьезные. Как бы они  не врезали -- "одним концом  по барину, другим
по..."  еврейскому  мужику  Шаулю   бен  Ами   с  его   политикой  "тишайшей
дипломатии".  Такая сейчас начнется "тишайшая"!  То-то  Мики Бавли, служивый
человек, исчез, ако тать  в нощи. Но --  нет, зовут!.. Служитель трибунала в
чистенькой  накидке широким  жестом показал, куда двигаться. В одном кармане
пиджака у меня речь, заготовленная в самолете, в другом книжица "Россова..."
Тащу  с   собой   и   кожаный   саквояж   --   полное   собрание   сочинений
шевцовых-евсеевых,  юдофобов  современных,  из  личной  библиотеки.   Может,
пригодится...  Ввели в  зал  Верховного Суда. Прохладно.  Или это  только  я
ежусь?  Тихо-тихо. Слышится лишь скребущий звук.  Словно кто-то напильничком
точит. Сверху восседает судья, дебелая дама, которую, как меня предупредили,
следует  называть  "ваша  честь".  Сбоку,  чуть  ниже,  Генеральный прокурор
Французской республики, сутуловатый  узкоплечий интеллигент. В своей  черной
мантии он похож на летучую мышь. Зал полон. Человек двести-триста. Почти все
обвешаны  аппаратурой.  Пресса. Я сунул кожаный саквояж куда-то за спину, на
столик. Поднял над  головой  желтоватую книжицу. Объяснил, что сие  значит и
кто автор. И главное, что началось после ее публикации в Российской империи.
Кишиневский,  Харьковский  погромы   --   перечислял   долго...  Попросил  я
председателя Верховного  трибунала положить  палец на  второй абзац  статьи,
напечатанной в посольском журнале "USSR". А сам стал читать брошюру -- кредо
"Союза  Михаила Архангела"... После нескольких моих фраз, вижу, отвалилась у
судьи челюсть.  Слышит своими ушами, а поверить не  может. Так и садит "ваша
честь"  с  открытым ртом.  "Вот  оно --  несчастье  цивилизации,  думаю.  --
Представить себе не может,  что  такое возможно..." Минут  через пять  "ваша
честь"  выразительно поглядела  в  сторону Генерального  прокурора  Франции.
Позднее узнал,  Помпиду,  тогда  Президент  Франции,  попросил  Генерального
прокурора  принять все меры,  чтобы  процесс не превратился в  политический.
Тот, говорят,  старался.  А  что  ныне  делать?  Судья, откинувшись  в своем
тронном  кресле,  испытующе смотрела  на  него  до  тех  пор,  пока  тот  не
передернул  нервно  плечами. Мол,  кто  ожидал,  что  эти советские окажутся
такими идиотами? Тут я понял, что дело сделано и нечего  терять время. Около
меня переминался  с ноги на  ногу  переводчик Верховного трибунала, высокий,
горделивый русский дворянин, судя по осанке. Лицо у него испитое, с запалыми
щеками, нос  с  красноватой шишечкой.  Он  не  только  мои  слова  переводил
мгновенно, воспроизводил даже обмолвки, покашливание. И  то  сказать -- суд!
Бывает,  свидетель правдив не  тогда,  когда говорит, а когда оговаривается.
Раз ты дело  свое знаешь, дорогой,  читай сам! С листа. Вручил я ему Россова
-- вот, говорю, от  сих  до сих. Когда он кончил, "Ваша честь" прикрыла свое
лицо руками...  Я стал озираться. Зал обшит коричневатым заморским  деревом.
Все  время раздается  какой-то странный звук, который я принял, когда вошел,
за  слуховые галлюцинации. Прислушался,  да это древесный  жук  делает  свое
дело.  Я улыбнулся ему, невидимому. История, как древесный жук,  делает свое
дело.  Все  прогрызает. Полвека  Москва тараторила  об интернационализме,  о
дружбе  народов.  А  глядь,  одна  древесная  труха  осталась...  Когда  все
поднялись, чувствую, схватили меня за локоть мертвой хваткой. Пока не вывели
из зала, не отцепились. Кто-то с  сигарой в зубах и с магнитофоном на плече,
вынул записную книжку и стал вносить туда  какие-то фамилии. Оказалось,  что
пресса меня  делила. Кому когда... Первые дни я рассказывал с удовольствием.
Давал  подержать  желтенькую  брошюрку  "Союза Михаила  Архангела", позволил
кому-то снять  с  нее  копии.  Мики  Бавли пропал,  отдал  меня на  поток  и
разоренье... Появился только на восьмой день. Привез мне вороха газет  -- на
французском, английском,  испанском, немецком,  норвежском... Почти в каждой
--  фотография  обложки  с  именем  "С.  Россов"...,  в  половине  газет  --
фотографии и сравнительный анализ текста С.  Россова и  журнала "USSR". Вот,
прославил  неведомого автора! Больше  у него текста никто  не  украдет,  вся
мировая пресса на страже! Понял я:  дело  сделано.  Представитель  агентства
"Ассошиэйтед пресс" загляделся на вошедшую в кафе красотку, я попятился и --
нырнул в толпу. Оторвался... Скрылся я у старого парижанина Бориса  Юльевича
Физа,  который   вместе  с   Никитой   Струве  руководил  старинным  русским
издательством "Имка-пресс",  где выходили  мои  "Заложники".  Покойный  ныне
Борис Юльевич был  человеком  предельно застенчивым  и  тактичным. Он тотчас
понял, что я в бегах, и успокоил меня. -- Здесь вы как в неприступном замке!
Он целый день объяснял по  телефону, что меня у него нет и быть не может. Но
дважды  входил и просил  извинения. --  Григорий Цезаревич, вас просит Татю.
Возьмите,  пожалуйста, трубку. --  'Татю?! Первый раз слышу.  Но коль  Борис
Юльевич просит..."  -- Я -  Татю! - прозвучало на хорошем русском  языке. --
Политический  редактор  газеты  "Ле  Монд".  Григорий  Цезаревич,  когда  вы
выступали -- пять  лет  тому назад  в Союзе писателей, я был корреспондентом
"Ле Монд" в Москве. И вывез  на  Запад  стенограмму  вашей  речи  в  боковом
кармане пиджака... -- А! -- вскричал  я. -- Так это из-за вас меня исключили
из партии. И перестали печатать. Семья чуть с голоду не подохла. Заходите...
Вечером, когда я лежал почти  бездыханный,  снова  вошел  на цыпочках  Борис
Юльевич Физ.  -- Григорий Цезаревич, тысячу  извинений!  Из  Лондона .звонит
Анатолий Максимович Гольдберг.  Я вскочил с кровати, как солдат  на побудке.
Анатолий Максимович! Да кто из русских интеллигентов не вскочил бы, услышав,
что к нему звонит Анатолий Максимович! В сотнях  московских НИИ инженеры  не
начинают рабочего дня, пока не поведают  друг другу,  что сообщил из Лондона
знаменитый и мудрый  Анатолий Максимович Гольдберг, политический комментатор
Би-Би-Си... В писательских  домах  творчества его голос  звучал из-за каждой
двери,  и однажды старуха-уборщица,  подметающая писательские  "творятники",
прокричала  при мне глуховатой Мариетте  Шагинян: "Я ваше Би-Би-Си поставила
на  шкаф".  Анатолий Максимович  был  человеком-легендой. Конечно, я немедля
согласился,  чтобы он  прилетел. Он явился  поздно,  высокий,  широкогрудый,
похожий на капитана дальнего плавания. Когда в прихожей раздался  его голос,
я  дремал   и,  встряхнув  головой  и   отогнав  сон,  приготовился  слушать
Би-Би-Си... Ночью мы отправились с ним в кафе. Я рассказывал ему так горячо,
словно в первый раз. Отдал копию "Россова". Обратно  мы  возвращались часа в
три ночи. Сеял мелкий дождичек. Из ярко  освещенных кафе и  темных подъездов
то и дело  выходили  юные негритянки, немки, француженки  и  что-то говорили
изысканно,  по-французски. О смысле  я, пожалуй, догадывался, но вот в каких
выражениях  они  высказывают  свои  идеи?  Двум  немолодым  людям.  Русскому
человеку  все  интересно.  Анатолий  Максимович  улыбнулся:  --  Они  просят
разделить с ними уют... В израильском самолете "Эль-Аль" мне пришла в голову
мысль,  от которой  я вскочил на ноги, опрокинув  столик с едой. Эта мысль и
определила  мое  поведение, по  крайней мере, на полгода.  Расистские статьи
были  опубликованы  не  только  в Париже. Подобные  "исторические  экскурсы"
Агентство Печати "Новости", издательство заведомо КГБ-шное, обнародовало и в
Лондоне  и  в  Риме...  Авторы  вроде разные, а текст  один: евреи  -- враги
человечества. Хуже гитлеровцев. Ждут- не дождутся минуты, когда  "Бог отдаст
им всех на окончательное истребление..." К чему  сия кровавая жвачка - сразу
во  всех  столицах  Европы?  "Случайных совпадений" тут  быть  не может, это
нетрудно  понять каждому,  кто знает, как работает пропагандистская машина в
СССР. Значит, начата антисемитская операция с т р а т е г и ч е с  к о г о р
а з м а х а... Неважно, кто выдал Краткий  курс "Союза Михаила Архангела" за
откровения  марксистской  мысли  -  Лубянка  или генерал  Епишев,  начальник
Политуправления  и Главный юдофоб  Советской  армии;  аппарат Подгорного или
Суслова,  -  ясно,  как  Божий  день:  общественное  мнение  мира  готовят к
истребительной войне против Израиля. Уже в этом году,  не позднее, Брежнев и
Ко.  попытаются  стереть Израиль с лица  земли... Я  прилетел  в  Израиль  в
полночь, не поехал в Иерусалим - домой, скоротав остаток ночи в аэропорту, и
рано утром  уже был в Министерстве  обороны  Израиля. Потребовал, чтобы меня
немедля  приняли; у  меня  точные  сведения --  Советы  начнут  войну против
Израиля  уже в  этом  году. Возможно,  летом... Меня привели к низкорослому,
краснощекому  старшему  офицеру  в  зеленой  мятой  одежде,   по  которой  -
демократия!  - не  отличишь  генерала  от  повара. Он чем-то  был  похож  на
французского ажана,  охранявшего комнату  свидетелей  во Французском  Дворце
Правосудия. Толстое круглое лицо,  сонный взгляд  и чуть заметная брезгливая
гримаса. Бой мой, как  искривилось в иронической  усмешке лицо стратега!  Он
думал, возможно,  что  я разверну перед ним копию  плана  военных  действий,
сфотографированного  в  Москве,  в  кабинете маршала Гречко,  или  секретный
приказ по  сирийской армии,  на худой  конец. А  я сую  газеты и пожелтевшую
книжицу  1906  года. Что  он,  газет не читает?.. Стратег  зевнул и  даже не
извинился. -- Еще  один  пророк из России,  - сказал он офицеру-переводчику.
Офицер  почему-то не перевел.  -- Можно узнать вашу фамилию?  - спросил я по
возможности смиреннее.  --  Когда  вам  разрешат  стать в  Израиле  школьным
учителем, а я  приду  в  первый класс,  тогда  вы будете  спрашивать  у меня
фамилию, --  сказал  он яростно  и встал. Спустя три дня я  добился  полного
успеха:  меня перестали где-либо  принимать...  Я вернулся домой  к рукописи
"Полярной трагедии",  от  которой меня оторвал Парижский  трибунал.  Телефон
звонил  непрерывно.  Друзья хотели  узнать,  что  произошло  в  Париже.  Как
съездил? Я опешил.  Разве об этом не было в израильских газетах?" Не было, -
отвечают.  - Где-то проскользнула строчка о предстоящем  процессе  и все..."
Тут уж я вовсе отказался  что-либо понимать.  Весь мир  освещает  процесс во
всех  деталях,  поместили  даже  портрет  посла  СССР  во  Франции  товарища
Абросимова  в  парадной,  блещущей  нашивками  униформе,  которому  пришлось
покинуть Париж.  И,  как оказалось позднее, навсегда.  И  Париж, и  западный
мир... А  Израиль  молчит?  Непостижимо!..  Пожалуй,  все стало проясняться,
когда я, услышав  по радио  о  приговоре  Парижского  трибунала, позвонил на
радостях  профессору Иерусалимского университета Шмуэлю  Митингеру. В трубке
прозвучал  в  ответ взбешенный голос израильской  знаменитости:  -- Мне  уже
двенадцать человек звонили! За одно утро! -- И  знаменитость бросила трубку.
И тут только я вспомнил удивленный возглас  Мики Бавли,  когда я вытащил  из
саквояжа желтоватую от времени книжицу Россова и показал на цифры "священных
цитат": -- Как  же Шмуэль  этого не знал?! Ну, профессор Шмуэль Митингер?! В
самом деле, мелькнуло у  меня, процесс, кроме  международной ЛИКИ,  готовили
два университета:  Иерусалимский  и Тель-Авивский,  специально  занимающиеся
проблемами  иудаизма и современного еврейства.  Целая колония  историков под
руководством  знаменитого  профессора  Шмуэля  Митингера.  Шмуэль  Митингер,
естественно,  --  главный научный консультант  министерства иностранных дел.
Правая  рука  --  по  научным  проблемам  --  Шауля  бен  Ами,  специального
представителя Голды Меир. И  вдруг оказалось, что он -- дилетант. По степени
дилетантизма на уровне израильского Министра абсорбции. Не знал -  не  ведал
даже главных изданий "Союза Михаила Архангела"?! Международный  процесс  был
бы  проигран,  если  бы  не  какой-то  русский, который  и  в Париж-то попал
случайно? Шауль бен Ами, как и профессор Шмуэль Митингер, устал от звонков и
на все недоумения членов правительства  и кнессета отвечал многозначительно:
-- Мы ему  помогали...  Когда меня  спросили  об  этом,  я  поступил  крайне
неосторожно:  удивленно поднял брови. Однако меня тревожили, естественно, не
потуги  чиновников  "сохранить  лицо", а  их  каменное  неверие  в  то,  что
истребительная война против Израиля вот-вот начнется...В этом же году. 1973-
м... Всерьез меня не принимал никто. Кроме одного человека...


15. БОЛОТО, В КОТОРОМ ТОНЕТ МИР


     Этим  человеком  был  Иосиф  Гур.  Он  провел  меня  в   свой  кабинет,
сооруженный в лоджии, где он писал стихи на  языке идиш и делал  из  цветных
тряпок кукол для своего театра "Израильских миниатюр", как он его назвал. Он
уже  показывал  свою  куклу "Наша  еврейская  мама" в сатирическом спектакле
"Кухня  Голды  Меир". Зрители, набившиеся в  арендованный гараж,  падали  от
хохота  со  скамей.  Иосиф ждал, что ему  вот-вот выделят  для  театра  хоть
какой-либо сарай и тогда он  развернется. Иосиф просмотрел все мои бумаги и,
погрустнев, сказал: -- Сделаем  просчет по  нижнему  ряду... Это  означало с
учетом  векторов  человеческой  низости. По интенсивности газетных воплей он
почти  безошибочно предугадывал, объявлена в советской армии готовность N° 1
или  нет.  Иосиф  был  полковником запаса,  что-что,  а  эти  дела  он  знал
досконально.  --  Москва  без  точного  прицела  к  газобаллонной отраве  не
прибегает. Не добили  в Воркуте и Магадане,  хотят достать здесь... Если  не
летом,  то, да! осенью... Думаю, разведданные  уже  поступили.  То,  что  мы
поняли, военным известно по  своим каналам. Давненько. Будем надеяться!.. Мы
сидели молча, придавленные своими думами. -- Поехал бы ты к Голде, Иосиф? --
сказал  я.  Иосиф  не  ответил,  вдруг  улыбнулся  кому-то  в  окно.  Светло
улыбнулся, как ребенку. Я  привстал  и увидел  на улице Лию.  Она шла, пряча
лицо  в наставленный  воротник,  хотя погода была безветренной. Глаза Иосифа
стали встревоженными, он кинулся к дверям, навстречу жене.  Окликнул ее. Она
не  торопилась  входить,  старательно утирая  платком  слезы. Оказалось,  ее
выгнали  с работы. Госпитальное начальство  сказало, что Лия стара: зачем им
держать почти  пенсионерку,  если  они  могут  взять  на  ее  место  молодую
девчонку? --  В Москве мой портрет висел на "доске почета"; я гордилась тем,
что была  медсестрой на фронте, а здесь я гожусь только на помойку...  Плечи
Лии задрожали, Иосиф обнял ее, пытаясь успокоить. Но Лия рыдала все сильнее.
-- А сколько лет Голде? -- спросил я. -- Думаю, она неравнодушна к "избиению
стариков -- олим", о котором  слышу со всех сторон... Ты  бы  сказал ей  и о
жене, Иосиф? --  Иосиф  бросил на меня такой взгляд, что  я  понял: сболтнул
чушь. Примерно через месяц он позвонил мне и спросил, не хочу ли я поехать с
ним  на Голаны.  -- Там  сейчас  наш  Сергуня.  Кончил  парень свое  годовое
исследование...  Да-а,  уже год  пролетел... Его  университетская  стипендия
испарилась; теперь дышит вместо  нее горным воздухом. Поедем и мы,  подышим,
а? На этот раз под моим окном взревело сразу два клаксона. Тоненький, Геулы,
и каркающий -- Дова. Я выскочил на  улицу и ахнул. Машины набиты Гурами и их
друзьями, как автобусы в часы пик. У Геулы -- голов не сосчитаешь, Дов машет
рукой: мол,  давай сюда. Сигнал  тот же, Дова,  но... что у  него за машина?
Двойная, со  следами  свежей  краски, кабина, а  за  ней кузов  грузовика  с
железными  бортами.  В  кузове  листы  толя,  черепица,  банки  с   краской.
Оказалось, Сергуня и группа русских пытаются основать на  Голанах молодежное
поселение.  На границе  с  Сирией...  Там, в  шалашном городке,  и назначена
встреча. --  Это  им в  подарок, -- Дов  махнул рукой  в сторону  кузова. --
Психов  надо поощрять! Пока я усаживался на заднее сиденье, рядом с  Яшей  и
Иосифом, Дов  объяснил  мне, где он "оторвал"  такой  хитрый  грузовичок. --
Пошли блоки, пошли панели. Военные заявились, охреновели... Где, говорят, ты
был  раньше?  Мы тебя  двадцать  лет  ждали...  --  Он  хохотнул  сипло.  --
Заталкивают в  буржуи...  Двинулись?  На первом  ухабе утрясетесь! И в самом
деле,  утряслись.  -- Соскуцились,  --  сказала  Лия, которая сидела впереди
рядом с Довом. -- Везу сынку пироги. -- И поглядела на нас неодобрительно. Я
встревожился было, но вскоре  понял, что неодобрительно она смотрит  на Яшу.
Хочет с ним потолковать, видно. Чувствовалось, ей не терпится спросить Яшу о
его семейных делах и  выговорить ему свое, но  она молчала. И мне  почему-то
вспомнились  ее  давние  сетования на  то,  как трудно  работать в  Израиле.
Спросила  она  как-то  у паренька,  заполняя  его  карточку,  имя  отца.  Он
разрыдался. Отец погиб два года назад на Суэцком  канале. Поинтересовалась у
пациентки, нет ли у нее сестры в Германии: лечила там во время войны женщину
с  такой же  фамилией. С  пациенткой  началась  истерика. "Боишься коснуться
человека, чтоб не вызвать боли, -- рассказывала Лия. - И такое  почти каждый
день...  Когда-то нас называли в России сестрами милосердия. Здесь надо быть
именно  сестрой милосердия. Такая страна..." И я  понял, что в  ней боролись
резкая на язык и зоркая  мать, хранительница семьи, и --  сестра милосердия,
которая знает,  что  в Израиле  все сложнее.  Она  ждала, что Яша  заговорит
первым. Но он молчал... Так она и не сказала Яше ничего.  Отвернулась от нас
и стала смотреть на дорогу. Затем спросила Дова строго, как у него с учетом.
Деньги потекли большие...  -- Учет? -- усмехнулся Дов  придурковато. --  Как
только Пинхас Сапир  из  Америки  прилетает,  я  его на аэродроме  встречаю,
деньги  отнимаю. -- Я серьезно спрашиваю!  -- рассердилась Лия. -- Серьезно?
-- скосил  глаза на Иосифа. --  Бардак,  как  в Эсесерии.  Коль главная идея
сдохла,  ты же  сам  говорил,  отец...  Лицо  Иосифа  становилось  багровым.
Чувствовалось, что он, выстрадавший свой сионизм, был  глубоко оскорблен. --
Спасибо, сын! Понял  меня!  --  Он приложил  ко лбу  руку  с изуродованным в
Воркуте, торчавшим  пальцем. Долго шевелил этим пальцем с черным ногтем.  --
Понимаете, дети, "единственное правильное учение"  здесь ничего не  убило: в
еврейских поселениях Израиля  всегда существовал плюрализм.  Вся  российская
политическая  палитра  -  от эсеров  до эсдеков,  близких к большевизму  или
меньшевикам... Были  выходцы из религиозной Америки - у  них своя идеология;
наконец,  множились  кибуцы,  находившиеся  под  воздействием религии  труда
Гордона...--  Он обвел  всех  взглядом, и  Яша  вдруг  понял,  чем  его  так
обеспокоило лицо отца. Углы губ  опустились вниз. Это  изменило лицо Иосифа.
Оно  стало скорбным. Яша толкнул Дова в плечо: мол, взгляни на отца, какой у
него вид...Хватит спорить! Дов лег грудью на руль, подумал, что отец говорит
об идеологии, как винодел о бутылке старинного вина. Все знает: каков букет,
где  и  как зрел виноград,  из  которого сделано  вино.  А  потом  бутылочку
откупорили, понюхали  и брр... Уксус... Потому мы нежеланны. И там, и тут: с
идеями приехали. А на хрена попу гармонь. Тем более ребе... Долго молчал, не
утерпел все-таки, пробасил тихо и  как-то тяжело,  словно на стройке подымал
огромный  камень: --  Я,  отец,  передумываю  сейчас  свою жизнь. За  то  ли
сидел?.. Кто  мне ближе:  дядя Ваня-печник, который  в Воркуте  за меня Змию
голову проломил, или Шауль -- единокровный со  своей бл-л... -- покосился на
мать,  -  бр...  кодлой? Иосиф  собирался что-то сказать,  но  Лия  перебила
шутливо: -- Иоселе, ты хочешь переспорить своих сыночков? Машина скатывалась
к Мертвому  морю так быстро, что  закладывало уши. Справа остался библейский
город  Иерихо,   зеленый   и   недружелюбный,  дорога  сделала  петлю  возле
блеснувшего,  как лезвие,  Иордана... На  память  пришли есенинские строчки:
"Буду тебе я молиться, славить твою Иордань", но они как-то не вязались ни с
шелестевшей  речушкой-ручейком,  ни с колючей  проволокой,  которая тянулась
вдоль  нее.  Иногда  "колючка"  в  два ряда,  иногда в  пять. Машина мчалась
вплотную к ржавой пограничной ограде. "Колючка"  отражалась  в воде, и Иосиф
сказал  вдруг: -- Иордан-то --  наш брат,  лагерник... Дорога была пустынна,
долина  -- безжизненна, и каждый из  нас углубился  в свои мысли. Проскочили
какие-то ворота, видно, запирающие на ночь шоссе, я оглянулся и замер. Глаза
Иосифа  расширены, он глядит в упор на "колючку",  которой конца нет. Подпер
свой  плохо  выбритый  подбородок  коричневато-красным  кулаком  с  торчащим
пальцем: -- Иордан-то -- наш брат, -- повторил он. -- И даже вышки есть.. --
. Глаза его были далеко. И я подумал, что напрасно Дов поехал этой  дорогой.
Два часа колючей проволоки! На черта Иосифу эти радостные  воспоминания! Вся
жизнь у него, можно сказать,  "колючкой" опутана. Войну отбурлачил в пехоте.
Сколько друзей оставил висеть  на колючей  ограде?.. Затем лагерь... Губы  у
Иосифа  были  синими.  --  Слушайте,  я  расскажу  вам  веселую  историю! --
воскликнул я голосом рыжего, выскакивающего на ковер.  -- О том, как бежал в
Турцию... Машина вильнула,  мы едва  не  врезались в покосившийся столб.  --
Ты?! --  вскричал  Дов, выправляя  руль.  -- В Турцию?  Через  границу? Мать
честная! Я всю  жизнь мечтал!.. Иосиф тихо засмеялся. Наверное, он слыхал об
этом моем побеге. От дяди Исаака, что ли?.. "Расскажи, расскажи!  -- сказал.
-- Только со всеми  подробностями...  Как зачем?! Мы живем в мире ловушек...
Ловушки  всюду  одинаковы;  только  на  той   границе  они  материализованы.
Предельно.  Концентрат  человеческого вероломства. --  Он  порозовел,  отвел
глаза от  проволоки, располосовавшей  и Иордан, и  желтое  небо. -- Занятная
история... История  действительно была занятной. Однажды  я попал на границу
по писательским делам, и вечером, когда  мы  "усидели" вдвоем с  начальником
заставы  два  пол-литра столичной,  я спросил  его,  на  кой  черт  они  тут
существуют, пограничники. В век  массового туризма и спутников-шпионов... --
То-то вы на всех заставах  убиваете время  шагистикой да  развели  огороды и
свинарники. Что  еще  делать? Кого ловить-хватать? Помогаете колхозам,  и на
том  спасибо! Начальник  допил свою водку и уложил меня спать.  Пробудился я
оттого, что меня сильно тормошат. Продрал  глаза, взглянул на часы. Три часа
ночи.  И снова голову на  подушку. --  Вставайте, --  шепчет. --  Зачем?  --
Бежать! -- Куда? -- В Турцию!..  Я уставился на него изумленно, а он говорит
почти  с  обидой,  что все устроено, округ знает,  Москва дала  "добро"... Я
начал тихо  трезветь.  Вспомнил,  что  существует  в пограничных войсках так
называемый институт "условных нарушителей". Приезжает на заставу  какой-либо
полковник  из  округа, надевает  ватник  потолще  и "бежит"  через  границу.
Проверка.  Обиделся,  значит,  начальник на мои слова  --  мол, зря они хлеб
жуют, позвонил в Округ, а те в  Москву, и Столица разрешила пустить писателя
Свирского  "условным  нарушителем". Пусть  понюхает  границу.  --  А солдаты
знают,  что  я...  это...  только до  погранстолба? -- спросил я  дрогнувшим
голосом.  -- Что  вы! Какая  же это будет проверка! Я поежился.  Непривычное
дело в  Турцию бегать. -- Слушайте, а пограничники вооружены? -- А как же! У
каждого автомат  Калашникова. С полным боекомплектом.  -- А  они  меня... не
того, а? -- Нет, что вы!  Пограничник, если  обнаружит  вас,  вначале должен
крикнуть: "Стой!"  Правда,  один раз. А  уж  потом... У  вас слух хороший? Я
понял, что меня не спасет ничто. Если не побегу, все погранвойска СССР будут
смеяться целый год. Я брошу тень сразу и  на Союз писателей, и на москвичей,
и  на еврейский народ. И я побежал... Господи, как  они слушали, Гуры!.. Дов
время от времени восклицал возбужденно: "Ну, точно!.. Ну,  как со мной!.." А
когда я рассказывал о кобеле, который неподалеку от пограничного столба едва
не  скрутил  меня  в бараний рог, оживился Яша. Он  простонал  от  восторга,
узнав, что Акбар, так звали кобеля, вообще-то "псина" добрейшая. На нем дети
катаются.  Но служба  есть служба... А уж если  входит  в питомник начальник
зэставы,  Акбар вообще начинает зубами клетку рвать --  лютость  изображать.
"Кормят-то за злобность",  -- объяснил  солдат-собаковод.  Яша  даже  руками
прихлопнул: "Ну, умен,  как Пося. У меня все проблемы дома не с Региной, а с
Посей..." Лия круто повернулась к нам, дождалась, наконец, своей  минуты. Но
было  поздно.  Машина  объехала Тивериадское  озеро  и  стала подниматься по
зеленому  склону.  Начинались  Голаны.  Иосиф  положил Лие  руку  на  плечо.
Обожженное  солнцем дубленое лицо  его  стало  спокойным.  И  я  вздохнул  с
чувством  исполненного долга: "рыжий"  свое дело  сделал,  не ведая, правда,
какое это может  иметь продолжение. Дорога стала круче, мотор взвыл; сверху,
на  зеленой  террасе,  показались  легкие  строения, почти карточные домики.
Крыши круты, горят  на  солнце. Нечто  вроде праздничного базара из фанеры и
теса.  Казалось, рвани ветер посильнее --  подымутся домишки в воздух, точно
вспугнутый  чем-либо  птичий  базар.  -- Ничо! Я  Сергуниной  компашке  дома
отгрохаю, -- просипел Дов удовлетворенно.  --  Буду на Голаны  блоки возить,
сюда  заверну.  Как не  порадеть родному человечку!..  В поселении "Алия-70"
Сергуни не было. Позавчера его взяли на ввоенные сборы, "мелуим", на иврите.
Он звонил, сказал -- доберется через час.  Прикатил тут же, и двадцати минут
не прошло.  Его  "Виллис" промчал напрямик,  по проселку. Сергуня  обнялся с
родными, представил парня, который  его привез. Парень был поджарый, рослый,
с  бронзовым, гордым лицом  вождя индейского племени. На  затылке маленькая,
домашней вязки, белая  кипа, приколотая булавкой. Он застенчиво подал темную
руку. --  Абрахам! -- представился.  У меня  от  пожатия слились  пальцы. --
Господи, какой красавец! -- воскликнула Гуля. -- Белые такими красавцами  не
бывают... -- М-мда... -- произнес Сергуня уязвленно. -- Тебя всегда тянуло к
летчикам и абиссинцам.  -- Гуры захохотали. Оказалось, в Москве у Геулы дома
висел портрет негуса Хайле Селассие -- подарок какого-то студента-абиссинца,
мечтавшего увезти Геулу в свою солнечную Аддис-Абебу. Иосиф поинтересовался,
далеко ли здесь до сирийской границы.  Абрахам посадил нас на свой "Виллис",
помчал вверх еще километра  два, пока дорога  не кончилась. Лощина,  однако,
горбатилась  дальше  к  сирийской  границе,  и  Иосиф  показал  рукой в этом
направлении: -- Если советские  танки хлынут, то отсюда! С  севера! Бог мой,
сколько  раз  затем я  вспоминал это  восклицание полковника  Иосифа Гура!..
Затем  мы вернулись в  "шалашный городок",  где все  время что-то лопотал на
иврите  полевой  телефон,  стоявший  на   полу  в   самом   большом  домике,
превращенном в столовую. -- Не беспокойтесь, он объявит, если что, -- сказал
Сергуня, когда  мы стали напряженно прислушиваться к бормотаниям  и командам
телефонной трубки. Грузовик  Дова уже был пуст, кто-то из парней резал толь,
мерил, прикидывал. Мы достали из  багажников машин свои запасы. Дов развел у
домика жаровню, сделали шашлык,  который Лия  заранее отмачивала в уксусе  и
еще каких-то снадобьях  по  рецептам  Регины. Дов отыскал в своем  грузовике
заветную фляжку со спиртом. Сергуня сказал, что  Абрахам умеет  сооружать из
двух капель  спирта и яичной скорлупы  коктейли. Закусили, кое-кто поспал. А
затем Иосиф попросил вынести из дома стулья, надо потолковать...Расселись на
стульях,  на  доске, положенной на обломки камней,  не  остывших от дневного
жара.  Солнце  снижалось над  Тивериадским озером,  которое  зажглось желтым
огнем,  слепило.  Гряда  у  Сирии лиловела.  Иосиф поднялся на  ноги:  --  Я
попросил  Сергея  подумать  о нашем доме, -- начал  он, опираясь ладонями  о
спинку стула. -- Что нас ждет, кроме льгот на  покупку  холодильника,  -- он
усмехнулся печально. -- Какие ловушки придуманы на нашу голову.  И  главное,
зачем?!.. Когда  Израиль  терял  мораль, он шел  к гибели... Это  стержневая
мысль Библии -- от Авраама до изгнания  евреев из Палестины. Где корень зла?
В экономике?  Морали?  Политике? Я  знаю?..  Есть  ли  возможность  каких-то
изменений? Чтобы мы ощутили себя  дома... как  дома. Вы не возражаете, чтобы
все  евреи  сегодня,  в  порядке  исключения, помолчали  и  дали высказаться
специалисту... Захохотали. Кто-то встал, и Дов полетел со скамьи, тут уж все
развеселились. Иосиф  не сердился. Горный воздух. Тепло.  Уютно.  Почему  не
посмеяться?..  --  Так  вот, оказывается, зачем  мы приехали,  -- послышался
задиристый возглас  Гули, когда  все  затихли. --  Военный  совет в Филях!..
Изба,  правда,   не  кутузовская...  Сергуня  поглядел  тоскливо  в  сторону
Тивериадского озера, которое на глазах гасло, затем на братьев, сказал тихо:
--  Я не вижу никаких возможностей быстрых  перемен.  Вы  предложите что-то,
о'кей! По моим наблюдениям, превращение "ада абсорбции" в рай  или хотя бы в
чистилище невозможно. Люди всюду люди... Алия всегда  будет прорываться так,
как мы, оставляя  на "колючке"  кровь, кожу,  а  порой и погибших. Как можно
изменить, не знаю действительно,  мамаш... --  Уничижение паче  гордости!  -
просипел  Дов. - Это у тебя  есть... Ты скажи, кто виноват? Кто натравливает
на нас? Боишься, что ли чего?  --  Дов, -- произнес Иосиф с  досадой, -- еще
слово  -- и ты  отправишься прогуляться  в  сторону Сирии... Сергуня молчал.
Лия,  вскрикнув, показала  в  сторону озера.  Все  поглядели на Тивериадское
озеро, которое слепило,  как белое пламя. Не вода -- разлившийся огонь... --
Господи, какое счастье, что все мы уже здесь! -- Геула вздохнула, откинулась
на  камне, в глазах  ее  горел закат. --  Сергуня,  я  назначаю  себя  твоим
стражем. И пускай  хоть Могила меня накажет... Снова грохнули от хохота, это
сразу  сняло  напряжение,  а   Сергуня   на  глазах  преобразился.   Походил
взад-вперед, поболтал руками,  словно ребенок, которому вручили долгожданный
подарок, и сказал то, что от него-то уж точно  не ждали. --  Мы все сидим на
вулкане. Шестьдесят  пять процентов  -- черные.  Правда, сейчас  они  еще не
очень  агрессивны. Но в том, что их натравливают на нас,  у  меня и сомнения
нет...  Не  верите,   спросите,  вот,  Абрахама.   Он   сказал  как-то,  что
"ашкеназим", то-есть мы, белы, как покойники, и это Божий знак... Абрахам! Я
тебя правильно понял?  --  Сергуня  перешел на иврит.  --  Белые  белы,  как
смерть, и  это... Абрахам распрямился  пружиной. Решил, что его  заманили  в
ловушку, что ли? Гордо откинувшись, он направился на тонких и длинных, как у
танцора, ногах к машине. -- Ну вот, -- Сергуня воздел руки к  небу. -- Ни за
что обидел человека. Не понимаем мы друг друга.  Чужие они мне,  азиаты! Яша
поднял руку,  как школьник, спросил, правда  ли, что черные евреи  в Израиле
дискриминированы.  -- Ты  видел  демонстрацию  "Черных  пантер"?  Они  несли
плакат: "Г о л д а, н а у ч и н а с и д и ш у." Дело, кончено, не в идише...
Сергуня потер  щеку,  как  всегда,  когда вопрос  был труден,  и сказал, что
ощущение дискриминации может создаться оттого, что европейские поселенцы, на
треть  беглецы  из Освенцима,  вылезли,  благодаря репарациям,  из  бараков.
Черным же  никто не  помогал.  Это  так,  о'кей!  Но главное не в этом... --
Прибыли  мы, и  прибыл гордый  проводник  верблюдов  Абрахам,  который знает
пустыню  Сахару, как свои  пять пальцев. Его  здесь научили шоферить, о'кей,
это его возвысило в глазах семьи, где он тринадцатый ребенок. Зачем играть в
прятки, "ашкеназим",  европейские евреи по своим образовательным параметрам,
по привычке  оперировать научно-техническими достижениями XX века оказались,
естественно,  намного выше  проводников  верблюдов... В условиях равноправия
вперед  выходит  белый ребенок. Это  не вина азиатов, а их беда. Но это-то и
вызвало  ощущение,   что  они,  азиаты,  дискриминированы.  Нет,  Яша,  если
всерьез... это не дискриминация. Это, пожалуй,  встречи разных культур...  О
'к  ей?  -- Нет, совсем не  о'кей!  -- негромко  возразил  Яша. --  В  таком
случае... может  быть, я ошибаюсь, но целесообразно открыть университет  для
черных? Как в Вашингтоне. -- Яша, дорогой, кто об этом думает! В Израиле что
ни проблема, то взрывпатрон... Но гораздо раньше, чем нас сожжет вулкан,  мы
провалимся в болото.  --  Да  не  пугай  ты к ночи, черт бы тебя побрал!  --
ругнулся  Дов, и  все опять развеселились.  --  Такие  страхи  на  ночь, это
действительно  ни к чему, -- Геула поднялась, кинула Лие свой  теплый платок
и...  направилась  к  Абрахаму,  который  одиноко  сидел  за  колесом своего
"Виллиса". Сергуня  сделал вид, что это его никак не озаботило. И  глазом не
повел.  Но произнес вдруг  с таким  остервенением, что  Иосиф  вздрогнул: --
Болото,  которое нас засосет... уже засосало... вот  оно!  --  И  показал на
досчатые домишки своего поселения с картинно-крутыми  театральными  крышами.
-- Спятил!  -- пробасил Дов. --  Дов,  пройдись в  сторону Сирии!  -- сказал
Иосиф жестко. -- На танке -- пожалуйста, -- Дов  насупился  и  долго молчал,
заворачиваясь в одеяло, которое дала ему мать, а  Сергуня продолжал говорить
столь же остервенело и  убедительно, что  их  замысел  поселения на  Голанах
вырождается  в пшик... Началось ведь с того, что  они хотели создать в Цфате
институт для тех ученых, которые пока что работают сторожами или уезжают. Не
дали! Сколько вырывали у властей разрешения жить здесь, кровью харкали, пока
Голду не осенило: "Еврейское присутствие на Голанах -- это  же хорошо!"  Еще
два года их будут мытарить в министерствах, и они останутся здесь по закону.
Но -- в каком качестве? Все, кроме него, Сергуни, инженеры, двое --  доктора
наук. Физик  и  математик. Существуй  исследовательский центр, о котором они
просили, все  было  бы  "беседер",  в  порядке!..  Здесь могло бы  быть  его
отделение.  Для  теоретиков  условия идеальные.  Тишина. Уединение... Это --
похоронено.   Ученых  превратили  в  обыкновенных  кустарей  из  артели  "За
напрасный труд". Один домик перестроен в мастерскую, которая делает, вернее,
доделывает  ручные фонарики. И то  счастье,  получили заказ!.. .. Вот основа
всех  бед Израиля. Наша индустрия. О военной не говорю.  Не знаю. Остальная,
за  исключением  нескольких предприятий, могу их  перечислить по пальцам, --
Сергуня, действительно, перечислил  их,  пальцев хватило, - все остальное --
заводики-лавочки.  Их  техническая оснащенность на  уровне Того и  Камеруна.
Говоря  языком  экономических  стереотипов, Израиль отстает по  производству
национального продукта на  душу  населения от европейских стран в  два раза.
Сергуня  почти выкрикнул: --  Вы  хотели всей правды?.. Вот  она! В Израиле,
где, казалось бы, море кустарей, про-из-водят только 28% населения, занятого
в  хозяйстве... Остальные  -- сервис. О паразитах и говорить нечего. Ни одна
страна в мире, промышленность которой... пых-пых!.. на  уровне  сегодняшнего
Израиля, не  могла  бы удержаться  на  плаву,  если только треть  работающих
участвует   в   производстве.  Это  нонсенс!   --   Вздохнув,   он  принялся
рассказывать, как же так  получилось, что Израиль  превратился в проржавелый
корабль, который удерживается на  поверхности лишь при помощи понтонов.  Это
была  обстоятельная  историко-теоретическая лекция  о политике  Бен Гуриона,
считавшего  иностранный  капитал  страшнее  холеры:  "задушит социализм";  о
давнем споре  Пинхаса  Сапира и  директора  Государственного  банка  Израиля
Замбара, который требовал вложения средств в промышленность. Победил министр
финансов  Сапир,   и  вот  на  всех  углах  появились  "дети  Сапира"...  --
Подкованный ты,  собака, -- уважительно прогудел Дов, когда Сергуня покончил
с  историческим обзором. --  Что  же получается,  а?  Евреев двадцать  веков
презирали  за  ростовщичество. Основали  еврейское  государство,  и  тем  же
путем?.. Сергуня покосился в сторону "Виллиса", где голоса затихли. В машине
никого не было.  Он огляделся растерянно, наконец,  заметил в сумерках белую
точку --  кипу  Абрахама, затем,  присмотревшись,  две  фигурки, бредущие по
дороге;  Абрахам, видно, что-то рассказывал,  размахивая руками.  -- Страну,
которую  евреи  ждали  две тысячи  лет! Нет им  оправдания...  -- воскликнул
Сергуня, и такая  горечь отразилась в его синих глазах, что  все затихли. --
Пришельцев из  России выталкивают,  выбрасывают...  Измордовали Яшу,  Наума,
меня. Сколько нужно  сил и ухищрений, чтоб зацепиться, не уехать  куда глаза
глядят. Выталкивают и тех, кто  не нужен, и тех, кто нужен, как воздух. Вот,
вытолкали нашу мать. Стара, о'кей! Я заинтересовался  статистикой. В Израиле
сейчас 1500 вакантных мест  медицинских сестер. Госпитали вопят: нет сестер.
Яша, так?..  В 1971-72 годах из СССР прибыли только  802 сестры. В чем дело?
Газеты объясняют стыдливо: "Наблюдается отсутствие терпимости медсестер к их
коллегам из России..." Эскимосы  на севере убивали своих стариков. Оставляли
их  у  костров  на  съедение  волкам.  Это  честнее, чем убивать израильским
способом, выбрасывая медсестру на улицу за год или пять  до  пенсии.  Откуда
такая  бесчеловечность?   Дикость   это,   варварство,   а   не   отсутствие
терпимости... --  Перейди,  пожалуйста, на другие темы, --  перебила его Лия
голосом, в  котором  звучали  слезы.  --  0'кей! Извини, мама!..  Вернемся к
научному анализу. Поставим  вопрос  прямо:  выгодна  ли  Израилю алия?  Если
невыгодна, мы  можем  вопить до седьмого  пришествия:  нахлебники  никому не
нужны!..  Тем  более, что алия  из СССР  отличается  от других.  У  нас  нет
сакраментальных 20% средств, которые надо  вложить в дело,  чтоб государство
его поддержало. Бывшие советские граждане прилетают обобранными до нитки, по
сути нищими.  Кому  нужны нищие? -- Сергуня  оглядел  притихших  слушателей,
затем посмотрел  в сторону "Виллиса",  потом на проселок.  Темнело быстро, а
вокруг, сколько  видел  глаз,  никого не было. Острая  бородка его метнулась
туда-сюда.  --  Сергуня,  дорогой,  --  произнес Яша  с  печальной  иронией,
обращенной, похоже, к самому себе. -- Поверь моему опыту:  женщины от  Гуров
уходят, но всегда возвращаются...  Сергуня  улыбнулся смущенно,  потоптался,
сказал: -- Вернемся к нашим баранам.  --  Он еще  раз оглянулся и, пересилив
себя,   продолжал  тоном   университетского  лектора:   --  Человек  --  это
инфраструктура, которая под него  создана.  Каждый экономист вам скажет, что
любой  новоприбывший -- это  столько-то  метров  шоссе,  место в  школе,  на
заводе, в театре  и пр. Инфраструктура в Израиле стоит очень  дорого:  камни
носят на спине, а раствор в брезентовых шайках... о'кей!.. Я подсчитал, хотя
реальные цифры  достать почти так  же трудно, как  в  СССР:  бюджет  Сохнута
засекречен.  Когда  я  пытался  однажды  просмотреть  финансовый   ежегодник
Сохнута,  мне показали на  дверь... Конечно,  бетах!  Это  настораживает. Не
засекречивают  ли  махинации?   Воровство?  Изучение  американского  бюджета
показало,  что из сотен  миллионов долларов, выделяемых на алию, в дело идет
примерно  половина.  Остальное  --  на  чиновничий  аппарат,   помещается  в
иностранные банки для спекуляций и попросту  раскрадывается... О'кей!  Ворам
нищая  алия выгодна,  однако выгодна ли она стране?  --  Он  полез в  задний
карман выгоревших, мятых армейских  брюк. Щеголеватый Сергуня выглядел в них
бродягой. Достал небольшие  карточки. -- Вот американские данные. Сколько бы
общество  ни вложило в устройство одного человека, пусть даже сто тысяч, это
неплохое  капиталовложение.  Примерно  7%  годовых. Я признаю  цинизм  этого
подхода,  бетах!  Но  алия,   особенно  квалифицированная,  --  это  хорошее
вложение... К тому же случается, что два-три  ученых  вообще могут -- своими
патентами  -- оправдать затраты  на  алию. С лихвой! -- Сергуня  по-прежнему
держал в руках свои карточки, но больше не  взглянул  на них  ни  разу. -- В
1972  году  процент лиц с  высшим образованием  из СССР равнялся 42%. В этом
году, судя по  первым месяцам, выше 50%. А в среднем по Израилю лиц с высшим
образованием  18%...  Большая алия выгодна всегда. Вызывает подъем и расцвет
страны. О'кей? Тогда  в чем же дело? На нас  спустили всех собак,  нашвыряли
под  ноги капканы,  ловушки...  Почему открыто,  цинично  предаются интересы
Израиля как государства? Мой ответ -- п е р е р о ж д е н и е ! Перерождение
Рабочей партии МАПАЙ, которая называется израильтянами не иначе,  как партия
КЕДАЙ. "Кедай" на иврите имеет смысл однозначный: "выгодно, стоит..." Партия
энтузиастов,  пробыв  у   власти  четверть  века,   переродилась   в  партию
оплачиваемых должностей... А  коли так, то власть и захватили те, с которыми
мы  так часто встречаемся в канцеляриях... Кто нагнетает  враждебность, если
не они? ...Что? Согласен, отец, не все они. Но сколько таких! Сколько ушатов
грязи  опрокинуто  на нас?! Дезинформируется и армия, и  население: "русским
все дают бесплатно". Сатирики упражняются на своих подмостках: "
Русская алия
- это  два "В": "Вилла-Вольво...
 "Государственное  телевидение показывает их
профессиональный  гогот крупным  планом... Недавно обнаружили у  грузинского
еврея сомнительные водительские права - аршинные  заголовки во всех газетах.
От кого, думаете, я это узнал? От моего Абрахама. Он газет не читает, но как
только  появляется  что-либо подобное... Он копит свое доброе чувство к нам,
он копит... Кто подбрасывает дровишки в  костер?..  Они губят все, к чему ни
прикасаются.    Понастроили    в   Израиле   города   без    промышленности,
города-спальни,  скажем, Маолот на  границе с Ливаном.  Стоят пустые здания.
Разбросаны по всей стране. Как  памятники культа некомпетентности. Никто  не
хочет там жить: негде  работать!  У меня как экономиста просто иногда волосы
встают  дыбом  .  --  Социализм  -- это  учет, -- усмехнулся Дов,  посасывая
сигаретку;  он  держал  ее  в кулаке, как привык в  лагере. --  Перерождение
народной  толщи, Дов, пожалуй,  опаснее,  чем  партии  "Кедай".  Университет
закончил исследование, в котором меня  тоже  пригласили принять участие: три
четверти опрошенных сказали по сути, что мы им ни к чему. Вот точные  цифры,
-- он протянул перед собой карточку с видом  несколько  ошарашенным,  словно
ему  могли  не  поверить.  --  За алию  только четверть населения.  Половина
израильтян ответила: "Ло ихпатли!", по-русски говоря, алия им "до лампочки".
Четверть  --  открыто  враждебна...  Отчего  так? Мы несем изменения  --  им
изменения не нужны.  Одному перепадает  часть дармовых  американских  денег,
другой паразитирует на  арабах. Третий считается  выдающимся специалистом, и
вдруг появляются конкуренты... Деформируется мораль. Как-то мы  были с Гулей
в бассейне.- Он снова покрутил головой. -- Были, значит, в бассейне. Слышим:
"Ицик  молодец!  Умник!  В  университет поступил  --  "Подумаешь, умник,  --
отвечает из воды толстощекий пловец. -- Умник -- это кто ничего не делает, а
деньги к нему текут". Это и есть нравственная левантизация. Азия разлагает и
нас,  не  сомневайтесь.  Я  тоже задумываюсь  в горькие минуты над  тем,  не
принять  ли  предложение  нашего  знакомца  Сулико, который ищет  для  своих
махинаций экономиста, умеющего молчать... О'кей! Нас 'зарывают в три лопаты.
Правительство  Голды, которое  не  жалует  инакомыслов. Еврейское  местечко,
которое боится  города.  И Азия, для  которой мы Европа.  "Запад есть Запад,
Восток  есть  Восток, и  с  места  они не сойдут...  "  Учиться  надо  было,
оказывается, не  по Марксу, а по  Киплингу... -- Я тоже  хорошая сволочь! --
просипел вдруг Дов  из своего одеяла. --  Нанял  араба-сварщика  за полцены.
Послышался тихий голос Иосифа,  в  нем звучали боль и нарастающая ярость: --
Гибнет   мораль...   гибнет  мораль...  Стало   темно,   и  кто-то   щелкнул
выключателем.  Площадку  осветил  прожектор. Худое, с запалыми  щеками, лицо
Сергуни,  выхваченное из мрака,  выделилось, выступило вперед.  "Господи, до
чего он измучен," -мелькнуло у Иосифа, и на глазах его выступили  слезы.. --
Существует и иная, куда более безнадежная точка зрения. Ее я  слышал, как ни
странно,  в  иерусалимских  академических  кругах. Нечего сваливать вину  на
Партию  Труда,  Голду,  социализм! -- воскликнул Сергей, усмехнувшись. -- Не
они породили  нынешний Израиль. Евреи  создали государство, которое только и
могли создать. Другого  и получиться  не могло... Почему?  Потому, что народ
две  тысячи  лет  жил  на  обочине   цивилизации.  Цивилизация  укреплялась,
образовывались государства, а евреи сидели в своих гетто. У них не сложилось
государственного  мышления... Что?  Дизраэли?  Дизраэли, как  известно,  был
Премьер-министром Англии. Дизраэли во всех странах  уходили от еврейства, не
они создали то, что только  и могло создать  галутное еврейство  -- местечко
шестнадцатого  века,  с его  типичной торгашеской ментальностью. Кесеф -- их
вера.  Так  их  воспитали. Кесеф ахшав... Вот, по-видимому, почему в  каждой
алии уходили из страны самые образованные. Самые ценные. Те, которые желанны
везде...  Да  что там самые ценные! По свидетельству Давида бен Гуриона - не
слышал бы собственными ушами, никогда  бы  не поверил!  -- из каждой алии...
знаете,  сколько  оставляли  Израиль?! - Цифры он  произносил  шепотом.  Так
Сергуня шептал разве что в московской квартире, косясь на потолок... Молчали
долго. Наконец,  послышался  свистящий  голос: --  Что же  делать,  Сергей?!
Положение  с-серьезнее,  катастрофичнее,  чем  мы  могли  себе  представить.
Рассказали  бы мне в России такое об Израиле, я бы не  поверил. Подумал  бы,
"стукач", подсадная утка. Сыны, мы не можем сидеть сложа руки. Такой Израиль
хрупок,  как  яйцо.  Выпади он из  американского  инкубатора...  --  Трудный
вопрос, отец.  --  Сергуня ответил вполголоса. --  Надо менять экономическую
структуру общества. А если общество этого не хочет? -- Мертвяков надо гнать,
которые к власти  присосались, --  просипел  Дов. -Я  бы всех  бен  гурионов
метлой.... Иосиф возразил в тяжком раздумьи:-- Я не уверен, что кого-то надо
гнать. Я  хочу  понять... государство построили энтузиасты. Жизней  своих не
жалели. Возможно  ли,  чтоб  совсем  исчезла  совесть?..  Прежде всего, надо
публично  высказать  все,  что мы думаем.  Дети,  мы здесь только год. Мы не
вправе  вести себя  с  ними  так, как в Москве с гебистами.  Мы дома...  Над
горным хребтом  спустилась глухая, без звезд, ночь. Чуть потянуло  сыростью.
Люди затихли и тогда стало слышно бормотание полевого телефона, стоявшего  у
дверей  домика  на полу.  Где-то далеко,  со  стороны  лощины, донесся  звук
выстрела. За ним  еще один. И снова --  тишина. Бормотанье телефона  сгущало
ее. Тишина Голан стала вдруг плотной, давящей...


16. "ГДЕ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЙ ЗНАЧОК КГБ?!"


     Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды. Я  лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя,
как в летной землянке во время войны, когда объявлялась "часовая готовность"
и  разрешалось  прикорнуть  на  нарах,  сбросив сапоги. Рядом,  на топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на  вылет, из которого  половина  не вернется... Я не  сомкнул
глаз до утра, я был потрясен услышанным. Если трудно постичь жизнь в стране,
в которой родился, вырос,  воевал и писал  книги, легко ли постичь ее здесь,
где  в  свои пятьдесят  лет  ты читаешь по складам, как пятилетний  ребенок.
Читаешь  к   тому  же   не  ивритские  газеты,  а  специальный   листок  для
малограмотных...  Я  думал  и об  услышанном на  Голанах, на которые я, увы,
вернусь, и  очень  скоро.  Думал об  этом и  дома; возможно, предавался этим
мыслям и  тогда,  когда позвонила моя  жена,  работавшая  в  столице пустыни
Негев, в городе, который называется "Семь колодцев" или на иврите Беер-шева,
и  прокричала  в трубку,  чтоб  я  немедля выехал  к ним.  --  Тут  какая-то
заваруха!  Выбирают  Комитет новоприбывших  из СССР. В кинотеатре "Керен"...
Нет, это совсем-совсем иной  "Керен".  Не Ури... Ехать  мне не  хотелось. На
столе лежали только что присланные из Парижа гранки  "Заложников". А Комитет
этот вызвал в памяти лишь давний рассказ Иосифа о капитанской рубке,  врытой
в  береговой песок,  из окон которой видны волны  Средиземного моря...  Этот
Комитет не помог  еще ни одному человеку -- на черта мне их дурацкие дела! Я
уже начал уставать от  нескончаемой "Шехерезады" и с  тоской глядел на окно,
откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же пекло сейчас в пустыне Негев!
--  Пусть этот Комитет  сгорит на  медленном огне!  -- ответил я жене  тоном
самым решительным. -- У  меня гранки  на столе. -- Ты  должен быть здесь! --
возбужденно настаивала она. --  От нашего  имени громоздят какой-то обман. А
ведь  это первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают бой... Спустя десять минут  я
мчал  по кратчайшей горной и петлистой дороге  через арабский Хеврон с такой
скоростью,  что едва не сорвался с  обрыва. Кинотеатр "Керен" охранялся, как
Кремлевский  дворец во время торжественных  заседаний. Мне пришлось  вызвать
почти всю организационную комиссию Съезда, чтобы достать гостевой пропуск, и
я  стал  продвигаться  сквозь строй  охранников в  красных  фуражках, рослых
полицейских, жующих  жвачку, наконец,  солдат  в  зеленых  беретах,  которые
осматривали  дамские  сумочки,  а  заодно  ощупали  мои  карманы.  Во   всех
израильских универмагах  заглядывают в дамские сумочки, а арабов, случается,
и обыскивают,  но чтобы этим занимался целый взвод?! Когда я вошел, говорил,
по всей  видимости, председатель -- румяный старичок с белыми кудряшками. Он
походил чем-то  на  прозаика Федора  Гладкова,  который  вместе  с  Максимом
Горьким встречал в Москве Ромен Роллана. Ромен Роллан прошел мимо протянутой
руки Горького к румяному, в белых кудряшках, Гладкову со словами: "Вначале с
вашей  супругой".  "Супруга" на  этот  раз  оказалась  бойкой  и  нестерпимо
визгливой. Я не сразу понял, отчего такой визг. Оказалось, на трибуне плохой
микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то объяснявшего залу, было совсем не
слышно. А посередине  длинного стола президиума, возле "белых  кудряшек", --
гулкий,   превосходный,  для  многотысячного  митинга  под  открытым  небом.
Председатель может легко заглушить любого выступающего, что он и делал в эту
минуту. Я протиснулся  в третий ряд,  чтобы  все  видеть и  слышать.  В ряду
неспокойно. Кто-то гневно  говорит своему соседу: "Тебя жареный петух в ж...
не клевал. Я за это государство только в  карцерах  отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?.. Нет!.. "  Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся  Варкута и Магадан, дожившие до  счастья  отчалить  от "родины
социализма"  куда  подальше... За  трибуной  топчется  медлительный  румяный
паренек  в  безрукавке, Ицхак,  сын  Сандро. Он уже понял,  что  микрофон на
трибуне почти бутафорский, и кричал в зал без его помощи:-- Ты пятьдесят лет
в  стране, да? Зачэм приклеились к стульям в Комитете новоприбывших? Значит,
ты  самый плохой израильтян: не мог, понимаешь,  за пятьдесят лет прижиться,
абсорб... абсорб... тьфу ты,  и слово  придумал такой, чтоб  прастой чэловэк
подавился!  Постепенно я начал  понимать  происходящее.  Делегаты  требовали
исключить из Объединения выходцев  из  СССР тех, кто  никогда на  территории
СССР не жил. Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года,
когда она не была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
Когда  белые кудряшки объявили фамилию очередного оратора, поднялся вдруг  в
середине партера всклокоченный  Дов Гур и  взревел неостановимо: --  Кто вас
выбрал  председателем?!  Кто?! Кто, спрашиваю?!! -- П-президиум,  -- ответил
старик в  некотором  замешательстве.  --  А кто  избрал  президиум?!  --  не
унимался  Дов  Белые кудряшки  плямкали  губами  беззвучно.  Зал  захохотал,
зашумел: в самом деле. Съезд  первый, а президиум  уселся готовенький, точно
по  количеству  стульев.  Однако  сменить  самозванный  президиум  оказалось
совершенно невозможным: возле  узких лесенок,  ведущих  на сцену, стояли  по
два-три рослых полицейских. Каждый подходивший из зала  к ступенькам отлетал
обратно,  как  мяч. Седовласый президиум  и сейчас не  шевельнулся, словно и
впрямь  приклеился к стульям. Какая-то  полная грузинка вдруг  закричала: --
Доктора! Доктора к микрофону! Он был,  он  все видел! И зал начал кричать, а
затем  скандировать:  -- До-ок-то-ра!  До-ок-то-ра!  -- Какого  доктора?  --
взвизгнули кудряшки. -- Доктора Гура! И зал снова заскандировал: -- Докто-ра
Гу-ра! Докто-ра Гу-ра!.. Кто-то незнакомый мне стал выталкивать Якова  Гура,
который явно не желал  идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу  и,
двинувшись  грудью  вперед,  отжали его к  сцене, как  бульдозером. Один  из
грузинских  евреев закричал на весь зал: -- Товарищи, встаньте! Не  бойтесь,
вы не в Советском Союзе! Встаньте, иначе они сейчас изберут сами себя, и это
на  четыре  года!  Долой  советский  балаган!  На  сцену  рванулись  человек
двадцать, и началась битва за микрофон. Я глядел на побелевшее лицо инженера
из   Риги,  смирнейшего,  тишайшего  человека,   который  кричал  в  сторону
президиума:  -- Обманщики! Плуты!.. Вам  тут делать  нечего! Полицейские уже
поняли, что им ни к чему умирать за чужое дело. Они были физиономистами, эти
простые ребята, полицейские пустыни Негев, и видели, что кричат в  ярости не
уголовники.   Заметив,  что   рвение  полицейских  слабеет,  белые  кудряшки
прокричали  сорванным  голосом: -- Повестка  дня  и другие решения считаются
принятыми! Перерыв! Но шторм не мог затихнуть от одного выкрика. Зал бурлил,
проклинал... На Съезд прибыли израильские телевизионщики со своими камерами.
Проблемы  новоприбывших  их  как-то  не  волновали,  они  подремывали,  пока
участники  не стали  отнимать  друг  у  друга микрофон. Тогда  они  вскочили
очумело и стали  "крутить кино",  кидаясь на любой шум.  Во время перерыва я
пытался выяснить,  почему "совет старейшин", с трудом взобравшийся на сцену,
"приклеился к  стульям" президиума.  Мне  объяснили охотно, что Комитет, или
"совет старейшин", как  его окрестили, получает от  правительства  на олим в
год миллион  сто  тысяч лир (около двухсот тысяч долларов по курсу тех лет),
-- устраивают на эти деньги приемы, нанимают секретарш, ездят за границу  --
к  чему  отказываться  от  "светской  жизни"! Это,  считают  старейшины,  их
пожизненный кусок  от "американского пирога". А пока  что  я собрал  Гуров и
повез их ночевать в домишко, который снимала моя жена:  странное глинобитное
сооружение с плоской крышей, слепой,  без окон,  стеной, выходящей на улицу.
Такие глинобитные "дворцы пустыни"  я встречал в азербайджанских кишлаках. В
них  можно спрятаться от убийственного солнца, но от холода они не  спасали.
Московские  ватные одеяла  оказались  к  месту.  -- С-слушай, -- шептал  мне
Иосиф, который, как и я, не мог заснуть. -- Я просил выделить из их миллиона
копейки... сущие копейки  на кукольный  театр. Но что такое кукольный театр,
если они по-прежнему не дают ни гроша даже на музей Михоэлса. Они, да! враги
культуры. Кровь  из носу,  их  надо  выкинуть!  Хотя  бы  для того,  чтоб мы
перестали быть безголосыми... Первым, кого я увидел на другое утро в глубине
зала,  почти  в  последнем  ряду, был Шауль  бен  Ами.  Он пытался  остаться
неузнанным. Сидел, пригнувшись. Половину его  лица закрывали  большие темные
очки, и он  до смешного походил сейчас  на "заграничного шпиона", каким  его
изображают в советских  детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у меня
не  без злорадства. Но уже не беспокойство -- страх и смятение  появились на
обрюзгших сановных лицах, дремавших за  столом  президиума, когда  к трибуне
подошел худой, костистый человек в измазанном  известкой пиджаке. -- Сандро!
--  крикнул Яша,  подняв  над  головой  сцепленные  в  пожатии  руки. Сандро
улыбнулся Яше и принялся рассказывать об Ашдоде... И тут откуда-то сбоку, от
стены,   вдоль  которой  стояли,  прислонясь  к  ней  плечами,  полицейские,
прозвучал   зычный  бас:  --  Советская  провокация!  Сандро   был  оратором
неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам, что все, что он говорит,
--  святая правда. Крикунов было не  так много, человека  три-четыре, но они
были рассажены в разных концах зала, и я начал понимать, что мы имеем дело с
профессиональной клакой. И  в самом деле, она точно знала, эта "комитетская"
клака, когда подавать голос. Когда  Сандро говорил о том, что вызывает слезы
и кулаки сами начинают сжиматься, звучал гулкий и зычный голос: -- Советская
демагогия! Зал,  впервые  услышав правду  об Ашдоде, вначале оцепенел, затем
аплодировал  Сандро  яростно. Но  оказалось, что даже рассказ Сандро не  так
накалил людей, как слова сапожника из кибуца, которого подпустили к  трибуне
без  очереди,  как  "своего человека". "Свой  человек",  высокий, худощавый,
почти  бронзовый от несходящего загара, постоял у трибуны, дожидаясь тишины,
и сказал очень спокойно, безо  всяких эмоций. -- Моя фамилия Мансековский. Я
-- сапожник из кибуца Гиват  Ашлоша. Я  утверждаю, что на  Съезде есть много
людей  с  фальшивыми  мандатами.  Белые  кудряшки  затряслись  из  стороны в
сторону. -- Неправда! Черная ложь! Покажите нам  хоть один фальшивый мандат!
• Мансековский достал  из бокового кармана  своего пиджака красный  мандат и
поднял его над головой. -- Меня никто не выбирал, -- продолжал Мансековский,
держа мандат на вытянутой руке. -- Понятия я ни  о чем не  имел... Прибежали
ко  мне в сапожную, сунули мандат, влезай,  сказали,  в автобус, надо ехать.
Зачем? -- спрашиваю. -- "Надо! -- отвечают -- Ты будешь называться делегатом
с решающим  голосом от кибуца  Гиват-Хаим".  --  Они только  что пригнали из
кибуцев два автобуса фальшивых делегатов!  -- прокричал Дов  Гур, стоявший в
дверях. -- Я уезжать собрался, смотрю: Съезд закрывается,  а тут везут... --
И  меня вот так же! -- подтвердил Мансековский. --  Приволокли делегатом  из
кибуца Гиват-Хаим, в котором я никогда не жил.  Зал помолчал в  ошеломлении,
затем   кто-то   захохотал  диким,  припадочным  смехом,   и   тут  началось
невообразимое.  Рев, вой. Пронзительный женский голос вскричал над  ухом:  -
"Ура! Попались!" ...Я оглянулся.  Бог мой, Вероничка!.. Давненько не  видел.
Говорили, она нашла работу в Наталии  секретарем у юриста, благо иврит знала
с детства. -Попались! Наконе-эц-то!  --  кричала  Вероничка,  но  ее злой  и
ликующий голос тонул в реве зала. Я увидел, как встревожились "режиссеры": к
Шаулю кинулись  сразу  несколько  толстячков, наклонились  к нему,  шепчась.
Кто-то выбежал из президиума... Встревожились не только душители. Вскочил на
ноги круглолицый, плечистый Беня  Маршак, отставной майор израильской армии,
пытавшийся помочь всем попавшим в беду.  Президиум опасался  его: майор Беня
Маршак  был  простодушен  и   честен.  И  главное,   бескорыстен.  Хуже   не
придумаешь!..  Увидев,  что полицейские снова  принялись отталкивать доктора
Гура, попросившего слова, он воскликнул, схватив доктора за полу пиджака. --
Ты учти,  ты никогда  не найдешь никакой работы в Израиле! Это тут закон. Ты
учти!  Лицо  Яши  на  глазах  становилось  страшным, незнакомым.  Точно  его
отощавшие щеки  мелом  натерли.  Выпяченные  губы  дрожали.  Он  понял,  что
простодушный  Беня Маршак  высказал то,  о  чем другие  молчат. Яша с  силой
оттолкнул полицейского и, прыгнув на  нижнюю ступеньку лестницы, закричал:--
Ребята!  Беня Маршак меня предупреждает,  что я  не  найду  нигде  работу. Я
должен буду уехать из Израиля из-за  того,  что  как врач помогал людям. Зал
поднялся,  как  один  человек. Вскричали  на  всех  языках  Союза  Советских
Социалистических  Республик.  -- Позор!.. Шейм!.. Гановим!  Суки моржовые!..
Шоб вы сгынули!.. Какой-то  высохший мужчина, сидевший за столом президиума,
выдвинулся  к авансцене и принялся увещевать доктора Гура:  мол, не принимай
всерьез. У нас не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял
Беню Маршака.  Он хотел сказать совсем не то! -- Нет, мне тоже это говорили!
--  прокричал  парень  в  роговых  очках.   --  Профессор  Шмуэль  Митинге?.
Очередного "своего человека", которого  быстренько выпустил председатель, не
слушал  никто. Всем стало  ясно: маскарад провалился. Многие поднялись, чтоб
уйти и больше никогда не  видеть снующих по сцене коротышек, которые, воздев
руки  к  небу,   лопочут  что-то  об   израильской  демократии.  Съезд,  что
называется, повис на ниточке. И тогда белые кудряшки объявил в свой могучий,
всезаглушаю-щий микрофон,  что на Съезд прибыла Глава государства Голда Меир
и  что ей предоставляется  слово. Все уходившие тут же повалили назад. Голда
Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за занавесом,
отдыхая  и прислушиваясь  к грохоту зала.  Если Голда  и  не  ведала ранее о
фальшивых делегатах, она услышала о них. Своими  ушами. Она  сама определила
момент, когда ей выступить и как выступить. Двинулась к трибуне, оставив  по
пути,  на  столе президиума,  свой  исторический  ридикюль.  И  о  фальшивых
мандатах и делегатах и  звука не издала. Будто  никаких престарелых жуликов,
тесно сбившихся  за столом президиума, и в помине не было.  Старая атеистка,
она вдруг вспомнила... о Боге, о котором де забыли истово верующие  грузины.
--  ...Во  имя Всемогущего,  во  имя вашей  чести не  становитесь на  легкий
путь... Это  ваш  Израиль,  ваш  Ашдод и  ваш Иерусалим. На мою долю  выпала
большая честь зачитать в  Кнессете письмо восемнадцати  еврейских  семей  из
Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники... -- И дискуссии
Глава Правительства коснулась, как обойти?! -- Если вы кричите здесь, а не в
России,  я  поздравляю  вас  с  обретением  этого  права...  Засмеялся  зал,
поаплодировал.  Голда  помолчала, переводя глаза  с  одного лица на  другое,
вглядываясь в иные  из них пристально. На  Якова  Гура она смотрела столько,
что он головой кивнул: мол, здравствуйте, госпожа Голда Меир!.. Наконец, она
продолжала, по-прежнему не  повышая тона: -- Мне кажется, что ни у одного из
олим не ощущается избытка любви к старожилам Израиля.  Мне  тяжело при мысли
об удовольствии, которое  получит  Брежнев,  узнав,  как вы  тут  грызетесь.
Почему столько ненужной ненависти друг к другу?.. -- Брежнев и без того  рад
тому, что происходит с нами тут в Израиле,  -- громко произнес Яша, но Голда
не слышала того, что не хотела  слышать. -- ...Не нужен Израиль,  нет смысла
отдавать за него жизнь, если в нем мы не будем жить достойно! -- патетически
воскликнула она и тут же тихо, едва  слышно: -- На военных кладбищах нс "вы"
и  "мы",  --  там  все  равны... Кто-то  в  зале всплакнул,  президиум шумно
зааплодировал, и Голда,  искусный оратор,  чуть  усилила  нажим:  -- С каким
упоением  и  энтузиазмом говорят, что у  нас  все  плохо.  Меня пугает  этот
энтузиазм, а не критика... --  Довэли! - крикнули из первых  рядов, но Голду
репликой не отвлечешь... -- В нашей  стране  можно критиковать и кричать. Но
разве это нужно...  --  Она долго  развивала эту тему. --  Ненависть  -- это
бульдозер,  который может все сломать, но ничего не может построить. Не было
оле, который бы не страдал при приезде. Вероятно,  это неизбежно... -- Голда
взяла со стола  исторический ридикюль из черной  кожи  и проследовала вглубь
сцены. Белые кудряшки мчались  возле нее, сбоку и  чуть позади, аплодируя на
ходу, стремясь заглянуть Премьеру в глаза. Волосенки мотались  из стороны  в
сторону.  Когда  он  вернулся  к столу,  я пригляделся  к нему. Он,  видимо,
отвечает   перед  Партией  труда  за  выборы.  Креатура  Голды.   Кто  он?..
Круглолицый,   со  светлыми  завитушками,   он   походил   на   стремительно
разбогатевшего купчика, в  котором есть уже  повадки  барина, но  остались и
ужимки  плута, воришки, который дергается  и озирается:  вот-вот  прибьют!..
Коснувшись   белыми   пальчиками   микрофона-глушителя,   он   оглядел   зал
торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд  победно-пугливый. Зал
долго  рукоплескал Голде  Меир,  но  вдруг послышался  возглас: 
--  Пожарный
команда уехал!
 И тут люди перестали аплодировать и поглядели друг  на друга.
А зачем  она приезжала! Хотят ее авторитетом  проломить  нам головы?  Спасти
жулье, из-за которого люди лезут в петлю? Приезд Голды Меир вызвал, пожалуй,
еще  большее  остервенение:  тема  "она  ничего  не  знает" себя  исчерпала.
Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего к  трибуне, звучала ярость: --  Я
человек   контуженный  и  течения  времени  не  понимаю.   Пра-ашу  меня  не
перебивать. Два года  ждал,  пока мой диплом переведут на  иврит. Оказалось,
потеряли.  Отыскали в какой-то мусорной  куче.  А я  пока хожу  без  работы.
Израильский бюрократизм  советскому  сто очков  вперед даст!  Всюду балаган.
Даже  в  армии!  --  Вы  армию не  трогайте!  --  взвизгнули  ^судряшки.  --
Израильская  армия -- это нечто особенное! -- А ты откуда знаешь?  На  посту
спят и ночью посты не проверяют.  Часовые такого храпака задают... -- Больше
говорить  ему не  дали. Весь  президиум  поднялся на  ноги,  чтобы  отразить
поклеп: -- Ложь!..  Нечто особенное!.. Демагогия!.. Вместо  "неуправляемого"
оратора тут же, как водится, выпустили "своего человека", бывшего советского
майора Подликина, пузатенького,  улыбчивого. На  это раз  "свой  человек" не
подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие словеса об истории первых
кибуцев. .  --  Да-алеко пойдет, -- яростно шепнула мне  Вероничка. Она  еще
что-то рассказывала о  Подликине, я  ее не слушал: по ступенькам, ведущим на
сцену,  подымался  Иосиф  Гур.  До  приезда  Голды "белые кудряшки"  заявили
Иосифу, что слова  ему не дадут: от  Гуров  уже выступали.  А сейчас  решили
проявить  великодушие...  Иосиф  поднялся  наверх,  маленький,   квадратный,
"бочонок  поэзии",  по  давнему  определению Юрия  Олеши.  Приложил  ко  лбу
огромную  темно-багровую кисть  руки с  торчащим  пальцем.  Глаз  не  видно,
закрыты рукой. Видны только скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй,
сильнее, чем всегда.  Я  едва расслышал. О  культуре хрипел Иосиф:  -- Архив
Михоэлса  сбросили на  сырой  цементный пол... Где музей  культуры на  идиш?
Убивают национальную культуру. --  Советская демагогия! -- гаркнули вдруг за
моей спиной.  Я вздрогнул,  оглянулся.  "Тот  самый,  из  клаки..." Широкая,
красная  харя извозчика из кибуца или партаппаратчика.  -- Ты  что, дядя? --
прошипел я удивленным тоном. -- О серьезном говорят, а ты орешь!.. --  Я при
вс-стрече с-со  знакомыми, -- хрипел-высвистывал Иосиф, -- всегда на вопрос,
как дела, отвечаю "Кол беседер!" Мне  и в самом деле суют пенсию, как узнику
Сиона. Я не могу брать деньги  у нашей маленькой страны! Я в силах работать!
Дома же  вот уже  третий месяц  просто нечего...  - он  поднес ко рту кулак,
прикусил палец, -нечего кусать... Если б не сыны,  - он замолчал,  покачался
из стороны в сторону, держась обеими  руками за трибуну: -- Я  поэт на языке
идиш. Это не специальность  в нашем Израиле... Моя специальность -- режиссер
театра кукол, а меня хотят сделать ночным сторожем... Три вс-с-сепронизавших
качества растлили  Израиль. Всеобщая коллективная некомпетентность. Всеобщая
коллективная безответственность.  Всеобщее  коллективное  неуважение...  Это
говорим  мы? Это говорят  сами израильтяне... Мы пытаемся вырваться из этого
кладбища морали  и, к своему изумлению,  бежим по "запретке", на которой нас
выбивают одного за другим. Нынче,  вижу, они почти все  тут, наши  уважаемые
убийцы... -- Советская провокация! -  крикнули из первого  ряда. И откуда-то
от стены. Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. -- Кто они, наши убийцы?
--  прохрипело  за моей спиной, со сцены. --  Я да! назову их имена... -- Ты
где партбилет оставил на хранение?! -- взбешенно стеганули из президиума. --
В  каком райкоме?! --  И синий  ромбик энкаведешника! -  проорали у меня над
ухом.  --  На  Лубянку  отнес на временное...  Завершить фразу "клакеру"  не
удалось.  Я  двинул ему кулаком  между глаз  так,  что  у меня  долго болели
пальцы. Он вскочил с  кресла  и бросился меж  рядов, вопя изо всех  сил:  --
Миштара!  Миштара!  Но  полиция по-прежнему топталась возле  узких  лесенок,
боясь отойти  от  них  хоть на  шаг:  они видели, эти ошеломленные  ребята в
черных  форменных  фуражках, что стоит им посторониться,  как зал рванет  на
сцену и затопчет самозванный президиум,  сметет со сцены, как мусор. Один из
полицейских взглянул в нашу сторону  и -- отвернулся... А  "партийное мурло"
неслось все быстрее, отдавливая людям ноги и голося: -- Миштара! Миштара! --
Домчало до  прохода и к дверям - бегом.  Я  пришел в себя оттого, что кто-то
схватил  меня за  руки,  повторяя  высоким  голосом:--  Григорий  Цезаревич!
Григорий  Цезаревич!  Что  вы делаете?!  -  На круглом лице  Веронички  были
смятение и ужас. -- Больше не буду! -- почему-то сказал я, видя, как побежал
к  дверям  и второй "клакер", из другого  ряда: понял, наверное,  что пришла
пора бежать. Я не слышал больше  слов  Иосифа, заметил лишь краем  глаза: он
покачнулся и,  не  докончив фразы, стал  медленно спускаться по лестнице. Не
останавливаясь,  ушел  из   душного  зала.   Яша   привстал,   проводил  его
встревоженным взглядом, но тут назвали его  имя -- отчет мандатной комиссии.
Отчет уже не был секретом для  многих. Подтвердилось,  что, по крайней мере,
около  ста  "делегатов"  срочно  доставлены из кибуцев и не  имеют  никакого
отношения ни к выборам, ни к иммигрантам из  Советского  Союза. Более сорока
мандатов -- просто аляповатые фальшивки-самоделки. Видать, запас "настоящих"
фальшивок оказался недостаточным.  Естественно, отчитаться  доктору  Гуру не
дали,  хотя   он,  как  председатель  мандатной   комиссии,  имел  право  на
пятнадцатиминутное выступление. Едва он упомянул о фальшивых мандатах, белые
кудряшки  закричали,   что  вопрос   о  мандатах   передан  на  рассмотрение
президиума. И тогда зал превратился в одну людскую волну, хлынувшую к сцене,
как  цунами... Президиум точно смыло. Ни одной души за столом. Откуда-то  от
дверей белые  кудряшки прокричали в  микрофон,  который не выпускался  им из
рук,  как трофей,  что работа  съезда прерывается, делегатов просят идти  на
ужин! -- ...А назад вход только по мандатам"! - вскричал он фальцетом. -- По
фальшивым?! -- откликнулся  зал,  как эхо. -- Жу-улье!  ГанавИм!.. Смэрть за
смэрть!.. Око за око!.. Старички в испуге выкатились из зала, крикнув что-то
полицейским.  И  тут  произошло  неожиданное.  Как только  руководящий  стол
опустел, за него немедля уселись полицейские, устало сняв свои  черные кепи.
Видать, ошибка министра  здравоохранения  Израиля, бросившего свое кресло на
произвол судьбы, была учтена. Яков Гур отнесся к этому благодушно: -- Пускай
посидят, с утра на  ногах! -- Затем он  шагнул к авансцене и произнес совсем
иным тоном: - Может быть, я ошибаюсь, но здесь, по-моему, остались подлинные
олимы из СССР. Без фальшивых делегатов. Продолжим работу съезда! А они пусть
ужинают.  И  минуты не прошло, погас  свет.  Яша протянул  руку к микрофону.
Микрофон тоже оказался выключенным. Вскоре стало невыносимо душно. Похоже, и
вентиляцию выключили,  гуманисты. --  Надо избрать  президиум, - сказали  из
темноты  зала.  Яша показал на  полицейских. -- У нас  уже  есть  президиум.
Раздался хохот,  полицейские, не привыкшие еще  к новой  роли, застеснялись,
встали,  потянулись  к  выходу. Начальник  стражи  старательно  запер  дверь
зрительного зала с противоположной стороны. И вот мы остались одни, во мраке
и  страшной духоте.  Время  от времени кто-либо  зажигал спичку; она тут  же
гасла. Но порой можно было  заметить в желтоватом, неверном огне спички лицо
говорящего.  Врач  из  пограничного  кибуца  в  Галилее,  один  из  немногих
иммигрантов  из  России,  согласившийся  работать   с  кибуцниками,  крепкий
бородатый  парень говорил: --  Я спрашиваю моего старика, который  почти мой
приемный отец.  Он прекрасный человек. Почему  вы-то  едете на  съезд, вы  в
стране почти полвека? Он поднял глаза к небу и ответил: "Я маленькая птичка.
Там решили.  Вот и еду".  И мой старик показал пальцем на небо... Я тридцать
лет слышал в России: "Наверху решили!.. Там сказали!.." Хватит нам советской
власти плюс электрификация. -- Минус электрификация!.. Грохнули разом. Какая
тут электрификация. Сидим на  своей исторической  родине  в кромешной  тьме.
Будь  это  там,  на  доисторической  родине, нас бы быстренько  погрузили  в
"черные  вороны".  Не  дали  бы  задохнуться...  Спасли  бы!  А  тут  сидим,
задыхаемся  вполне  добровольно.  Демократия!..  Слова  просили  многие;  из
Ашдода, из Хайфы,  из кибуца. Но вскоре решили не говорить, а действовать. В
вонючем, с  сернистыми запахами, мраке (слышалось  лишь  чирканье  и вспышки
спичек,  похоже, подожгли  сразу  целый коробок) избрали новый  президиум  и
подготовительную  комиссию  Съезда  подлинных   олим  из  СССР.  Как  только
послышался шорох отпираемых  дверей, молодые ребята, избранные в  президиум,
кинулись  к  сцене  и  быстро  заняли  места  за  столом.  Куда  провалилось
израильское  телевиденье?  Вот  были б кадры!..  Старики пытались  выдернуть
из-под молодых стулья. Одни из них хватались за спинки стульев, другие -- за
ножки обеими руками. Присев и наливаясь  кровью, старики кряхтели, как борцы
на спортивном  ковре.  А один из вождей, дядя  килограммов на  сто двадцать,
разогнался и-- с  разбега столкнул щуплого паренька  на пол. И развалился на
отвоеванном стуле, улыбаясь победно...  Увы, это был,  кажется, единственный
успех "совета старейшин". Тогда  какой-то налитый  жиром и рослый сановник с
жестким,  неулыбчивым  лицом  отставного  генерала стал  вдруг кружиться  на
месте, затягивая  безголосо самую известную и  любимую песню Израиля: "Хава!
Нагила хава!..", ощупывая всех острым и злым взглядом, пойдут за ним в пляс?
Сколько  раз  удавалась эта  копеечная хитрость!..  На  этот раз даже  "Хава
Нагила"  не вызвала  чувства  единения. Тучному  хитрецу  похлопали  в  такт
иронически.  Закружились  вместе  с  ним  только белые  кудряшки.  Партийная
присядка не  удалась. Однако у простодушного  Ицхака  из  Ашдода начала было
подергиваться нога в такт песне, я шагнул к куцряшкам и,  положив ему ладонь
на плечо, спросил: "Вам плохо?  Вызвать скорую  помощь?" Он  кинулся от меня
прочь  и забегал по  сцене, размахивая ручками и с  разочарованием  глядя на
своих коллег,  которые не  смогли выдернуть из-под нового президиума стулья.
Молодые  и средних  лет  парни  сидели за  столом  с красными,  напряженными
лицами, точно они не  за столом восседали, а бежали в штыковую атаку.  Более
года  назад   из  ульпана,  в  котором   мы   занимались,   уволили   Пнину,
женщину-волонтера; заявили  ей  гневно: "Вы не  с  нами,  вы  с ними..."  Мы
удивлялись,  не   хотели  верить  в  такое...  Сегодня  точно  землетрясение
колыхнуло Израиль.  Зазмеилась  в  пустыне Негев пропасть-трещина.  С  одной
стороны  -- мы, с  другой -- о н и. П р е д с т а в  и т е л и н а р о  д а,
прости  Господи...  Не выходил  у  меня  из  памяти Шауль  бен Ами,  который
просидел  у дверей в темных  очках весь Съезд, не вставая, и вновь  и вновь,
будто наяву, я  слышал его слова, сказанные Иосифу и мне  в канцелярии Главы
Правительства:  "Новый Моисей нам не нужен!.. И русская элита тоже!".. Ну, а
Ури Керен? А  кибуцник  Мансековский? А Беня  Маршак?  Коренные израильтяне,
оставшиеся честными, тебе  нужны? Господи, как они нас боятся!.. А что такое
наш поганый  Комитет?!  Это же не  Кнессет. Не  правительственная  комиссия.
Сборище земляков.  Без прав что-либо решать. И даже  тут  непременно  должны
быть "свои ребята
"... Алия  из России не должна стать политической силой
! Ни
в этом поколении! Ни в последующих! Стоят одной ногой в могиле  и отпихивают
Гуров и  тех, кто с ними, пухлой ручкой. Они очень  точно представляли себе,
что  делали, господа из Партии труда, удивляя нас не своими ухватками, этого
мы навидались и в СССР, а скорее крикливой наглостью и карикатурностью своих
действий. И они добились своего, толкнули камень с  горы... Стали уезжать из
Израиля даже те, у кого до Бвршевы об этом и мысли не было. Первым на другой
день к нам забежал Каплун, инженер-мостовик, с которым мы  летели из Москвы.
"Не  поминайте лихом. -- Он  усмехнулся горестно. -- Смазываю лыжи... Не зря
их вез..."  Каплун был тружеником. Из тружеников тружеником. Еще  в ульпане,
чтоб семья как-то свела концы с концами, он отправился к строительному боссу
Менахему, которого  знала вся Нетания.  Тот отвел  небрежным движением  руки
документы Каплуна и сказал, что стройке нужен рабочий-электромонтер. Положил
он  Каплуну  две с половиной лиры в  час, в два раза  меньше  того минимума,
который  получал  на  его  стройке рабочий-араб. Когда  Каплун вскоре заявил
боссу, что он с ним, слава Богу, расстается,  тот  вскочил  со стула, крича:
"Никуда  не  уходи!  Я  твой  оклад удесятерю!..  Не  хочешь,  увеличиваю  в
пятнадцать раз!"  Каплун  усмехнулся, спросил босса Менахема, почему же  тот
раньше  не увеличил  зарплату, он ведь знал и  его полное безденежье, и его,
Каплуна,  квалификацию.  Менахем  и глазом не моргнул: -- А зачем? Ты  и так
хорошо работаешь!  И  вот  сейчас, за  нашим столом,  пригубляя  "посошок на
дорогу", он произнес с той болезненной горечью  и насмешкой над самим собой,
которая звучит в  голосе  тогда, когда взрослые  люди  расстаются со  своими
иллюзиями,  самыми  дорогими,  выношенными  годами: -- Я  из  семьи верующих
евреев. Избранный народ -- это было аксиомой. Краеугольным камнем... Ребята,
почти  все  крупнейшие  мосты через Енисей построены  мною.  Уникальный мост
через Обь перекинул. Новый мост у Куйбышева через Волгу-матушку... Если б вы
только  представить могли,  как издевались  тут надо  мной,  услыхав,  что я
мостостроитель!.. Но сейчас дело не в этом!.. Я простил их, видевших в своей
жизни только Иордан. Я  о  другом... Зачем  я приехал на  Бершевский  Съезд,
знаете?  --  продолжал он убито.  --  В Хайфском порту  начинается  какая-то
афера. Босс продает все пассажирские пароходы, принадлежащие Израилю. Что-то
здесь нечисто. Прибыл на Съезд,  чтобы  сказать, хотя  бы  крикнуть об этом.
Здесь    пресса,   телевиденье.    Думаю,    заинтересуются,    предотвратят
преступление... А тут?!? Моисей Каплун улетел  в  тот же день. Среди русских
распространились  слухи  (почти  подтвердившиеся  затем), что  Хиас  в  Риме
принимает  с израильскими  паспортами только до  тридцатого  сентября.  Одни
прибегали с нами прощаться второпях, другим казалось постыдным бросать своих
друзей и удирать куда глаза  глядят, и они присылали  нам открытки. Из Рима,
из Нью-Йорка, из Австралии... А какой поток "плохих писем" хлынул в  Россию!
"Бершева" стала символом, п о в о р о т н ы м з н а к ом Последствия Бершевы
Израилю придется расхлебывать еще много лет, но об этом в своем месте...
     А пока что мы выходили из кинотеатра  "Керен", ошарашенные увиденным, и
на другой  день узнали из ивритских газет,  что земля колыхалась не только в
пустыне Негев. Толчки разошлись по всей стране, обрастая слухами и страхами.
Газеты противопоставили  русских  всему Израилю.  Всей  стране,  а не только
партийным геронтократам. Аршинные заголовки  газет взывали к  небу: "Русская
алия против старого Израиля"... "Бомба русской алии"... "Голда Меир лицом  к
лицу  с  русской алией"...  И  снимки, полно  снимков:  искаженные  яростью,
кричащие  лица, сжатые кулаки. Поработали телевизионщики. На славу!Лишь одна
газета осмелилась щелкнуть в нос правящую партию: опубликовала заметочку под
заголовком: "Я  фиктивный  делегат  Съезда с фальшивым мандатом", --  заявил
один  из делегатов МАПАМА"  Но  более всего "старый  Израиль"  был ошеломлен
доктором Гуром. Местечковый люд был воспитан в уважении к доктору. Доктор не
может  быть бунтарем. И вдруг  во главе бунта, как  объяснила  пресса, стоит
доктор.   Врач-повстанец,   как  писали.  Доктор   Яков   Гур.  Это  вызвало
дополнительный шок.  Каковы  же  русские,  если доктора... доктора! бунтари,
хулиганы, вот-вот за ножи возьмутся. Да  они страшнее всех этих Какашвили!..
Страшнее  марокканского  ворья.  "Сакиним!"  (Ножи!)  "Еженедельник Бершевы"
опубликовал  даже  статью  израильского  врача   о  Якове   Гуре  под,  увы,
неоригинальным названием: "Преступник в белом халате ". Если б это было лишь
газетным бредом! Когда я выходил  из  зала, мне показалось, что Яшу сажали в
большую   машину,  которая  сразу  куда-то  рванулась.   Оказалось,  мне  не
померещилось.  Якова  Гура  доставили  на  казенной  машине, в сопровождении
"искусствоведа в штатском", в Шин-Бет, израильскую  контрразведку (такого не
удостаивался  даже  Дов) и сказали прямо:  -- У нас есть подозрение, что  вы
агент КГБ. -- Что-о?! -- Не понял? Засланный в Израиль агент КГБ. Тут только
Яша пришел в себя. -- Я думал до сих пор, что вы -- не рынок "Кармель". И не
кибуцные фальшивки. Что Шин-Бет не занимается  политическими инсинуациями. А
вы такое же дерьмо, как и все!.. Ты что, в самом деле считаешь, что я шпион?
--  спросил оскорбленный Яша  у  молодого,  подтянутого "искусствоведа". Тот
усмехнулся  и сказал, что лично он убежден,  что  доктор Гур не агент КГБ, а
честный человек. Но...  к ним поступил документ от члена  правительства  они
обязаны  дать  отчет.  А  начальство  любит  перестраховаться...  Словом, --
заключил он, щелкнув каблуками, -- если доктор Гур хочет спокойно продолжать
свою активность  в Израиле, то  Шин-Бет мог бы получить при помощи детектора
лжи документальные  данные,  агент или  не  агент  доктор  ГУР  Первая мысль
обиженного Яши была послать их всех куда подальше... Потом подумал: а почему
разом  не выбить из рук этих гуманистов крапленую карту? Ведь уже всех Гуров
обляпали грязью! И потом, признаться, его, Яшу, разбирало любопытство: а как
это  делается? Тем  более, что "искусствовед" сказал, видать,  для утешения,
что месяц  назад на "детекторе  лжи" сидел Ицхак Рабин,  герой  Шестидневной
войны,    давал    показания    в    связи    с    делом    Ашера    Ядлина,
человека...ого-гокакого! Часов через шесть измученный, голодный  Яша выбрел,
наконец,  из  коридоров  Шин-Бет  и  позвонил  из автомата домой.  Никого не
застал. Тогда  он  набрал  номер отца.  Рыдающий лиин голос ответил: -- Умер
Иосиф! Нет  у  нас  отца!.. Там умер, в вашем  дурацком кино.  Его отвезли в
больницу уже мертвым... Яша выронил  трубку и долго стоял, прислонясь лбом к
стеклу кабинки. Его  спина в мокрой на лопатках рубашке содрогалась. Снаружи
кто-то колотил в стекло жетоном. Яша не слышал.


Из романа




"ПРОРЫВ"


     Из части второй. ТРЕТИЙ ИСХОД ИЗ ТРЕТЬЕГО РИМА
     Главы 8,16


8. ЗАПИСКА ГОСПОДУ БОГУ


     -- Что, по Орвеллу, должно находиться после победы социализма на улицах
имени  Герцена  и  Огарева?  -- спросил  Наум жену,  когда  троллейбус  стал
притормаживать возле Московской консерватории.
     -- Тюрьма! -- ответствовала Нонка мрачно.
     -О, ты  не безнадежна! -- воскликнул Наум, вскакивая с сиденья. --  Нам
здесь выходить. Быстрее!
     Они   протолкались   к   дверям,   затем,   перебежав   улицу  Герцена,
прошествовали  мимо облупленных  дверей, на  которых  ранее  висела скромная
табличка  "Управление  ГУЛАГом..."  Свернули  на улочку  Огарева. Здесь,  на
Огарева, 6, широко раскинулось добротное, старинной постройки, с колоннами и
высоченными  воротами,  здание, напоминающее своей архитектурой  университет
имени  Ломоносова,  который  примыкал  к  нему.  Оно  казалось  естественным
продолжением университета  и называлось  Министерством внутренних  дел СССР.
После очередного  отказа Наум  решил посетить улицу Огарева,  6. Его и Нонку
принял генерал Версии,  "генерал -- выше некуда", как объяснил Наум жене. Не
дослушав Наума, генерал перебил его:
     -- Почему вы ваши письма адресуете американским евреям? Вы же хотите  в
Израиль. -- В его голосе звучало раздражение, и Наум окончательно убедился в
том,  что адресат выбран ими правильно.  Нонка вдруг как  с цепи  сорвалась,
закричала пронзительно, по-бабьи: что вы нас мучаете? Вы не нас убиваете, мы
живучие,  вы  убиваете  русскую  историю! Разместили  на  улицах  Герцена  и
Огарева,  борцов за светлое будущее, все пыточные управления! Какая пища для
Запада!.. -- Она визжала до тех  пор,  пока генерал Вереин  не закрыл глаза,
сказав Науму настороженно, с досадой:
     -- Все образуется, только, пожалуйста, уведите отсюда свою жену!..
     Наум вытолкал из кабинета Нонку, а потом, завершив разговор с предельно
вежливым,  ускользающим  от  ответов  генералом, сказал  Нонке,  которую бил
нервный озноб:
     --  Истерика-истерикой,  а про  Запад  упомянуть  не  забыла.  Нет,  ты
определенно не безнадежна!
     В те дни к ним зашел реб Менахем, мужской и дамский портной. Наум любил
насупленного носатого старика, который,  сам того  не ведая, первый заставил
Наума  задуматься об Израиле.  Реб Менахем на этот раз выглядел озабоченным.
Он  выпил чай  с  нонкиным ореховым  тортом,  посмотрел в окно и  сказал: --
Хочется погулять, а? Я бы хотел... На улице он зашептал, озираясь:
     -- Нюма, у  меня  есть прямая связь с Израилем. Мои дети уже там... Так
вот, зачем ты пишешь все  время в Америку?  Нюма,  старые  сионисты  против.
Израиль против.  И  зачем  ты  связался  с этими  гоями. Этот  Петренко  или
Григоренко... Наум уставился на старика ошалело.
     -- Реб Менахем, вы так хорошо шили штаны. Зачем вы сменили профессию?
     У  старика  заслезились глаза, стали  совсем  мутными.  Наум  попытался
смягчить свой ответ, принялся объяснять, что речь  идет о защите гражданских
прав и, если у человека есть сердце, он будет с людьми, а не с обезьянами...
Старик обиделся еще больше, прошамкал решительно:
     --  Нюма, если тебя посадят за гоев, Израиль защищать тебя не будет. От
о зой!
     Наум  простился  с ребе  Менахемом, молча смотрел на его  сгорбленную и
чуть кособокую спину и, повернув домой, воскликнул в изумлении:
     "Нет, а  все же? Кто у кого  в подчинении?  МВД  у Могилы? Или Могила у
МВД?.. Это ж какая-то фантасмагория! Чтоб танцевали они один и тот же танец?
И  чтоб  совпадало  каждое па?!" Он всплеснул  руками, выпятив губы, как реб
Менахем.  -- От о зой! Спустя  неделю Наума вызвали к  директору завода. Там
был и  Никанорыч  --  лысый профсоюз, и  парторг,  а кроме них, еще какие-то
незнакомые лица.
     И у директора, и у парторга светятся желтоватым огнем  значки лауреатов
Ленинской   премии,  которые  они   получили  за  его,   Наума,  "всевидящий
прожектор",  как они  его условно  называли.  Наум посмотрел на  лауреатские
значки с удовольствием: его, Наума, работа...
     Директор вытер платком серое, лоснящееся лицо, поднялся, протянул Науму
руку.
     -- Наум, поздравляю вас! Ваша лаборатория расширяется настолько, что не
исключено, вскоре  отпочкуется  в отдельный институт. Мы бы вас, ясное дело,
не отдали.  Но  вот... --  он  кивнул  в  сторону незнакомых  людей.  -- Они
настаивают...
     -- Извините, а кто они?
     -- Наум, ты всегда  отличался большим  тактом...  --  иронически  начал
директор, промакнув лицо платком.
     -- Нет, почему же, --  отозвался один из незнакомцев. -- Можно сказать.
Министерство обороны СССР. -- У-у! Богатый дядя!
     Тут все сразу повеселели;  незнакомец, костлявый,  седой  до  желтизны,
открывший,  откуда  он, подошел к Науму,  представился, протягивая руку:  --
Академик  ...  -- Он  назвал известное имя.  --  На  организацию института и
опытного завода при нем отпущено 180 миллионов, --  добавил  он. -- Институт
будете возглавлять вы. -- Я? -- испуганно воскликнул Наум. -- У  меня  пятый
пункт! -- А у меня какой? -- ответил академик с усмешкой.  --  А вы полезный
еврей! -- вырвалось у  Наума. -- Поздравляю! В кабинете  сразу затихло. Даже
воздух, казалось, стал иным. Более плотным. Тишина сгущалась.
     "Ловушка, -- мелькнуло у Наума. -- директора-евреи в России  повырезаны
уже лет  тридцать  с  гаком.  Замов по  науке -- по  пальцам пересчитаешь...
Блатари!"
     Директор  завода, видно,  по  лицу  Наума  понял его  мысли.  Помедлив,
спросил  с утвердительной  интонацией: --  Значит, по-прежнему  безумны? "Э,
запахло  психушкой",  --  мелькнуло  у  Наума.  -- Объединение  семей --  не
безумие!  -- выпалил он. -- Все Гуры, отец-мать...  -- Он  перечислил  также
всех братьев и других родственников, -- все т а м!
     Директор поднял набрякшие старческие веки, произнес тяжело: -- Наум, вы
понимаете, что никуда не уедете. -- И даже рукой провел над столом, повторяя
со значением.  -- Никуда и никогда!  ..-И обычным тоном,  устало: -- Если мы
вас уволим, вас не возьмут даже электромонтером. -- Пойдете грузчиком --  на
Курскую товарную. Или уедете.  Ясное  дело,  не в  Израиль... --  Это вместо
спасибо, дорогие  Ленинские лауреаты? -- Мы не отдадим вас, с  вашим научным
потенциалом,  противнику,  --  сказал  молчавший  доселе  человек  в  черном
свадебном костюме, который стоял позади академика с пятым пунктом.  -- Это в
интересах России, которую вы предаете.
     Наум круто  повернулся и  вышел из кабинета. Домой не  поехал. В голове
гудело.  Себя  погубил,  ладно!   Нонка-то,  бедняжка...  А   Динке-картинке
института не видать, как своих ушей.
     Домой  вернулся  поздно,  обрадовался тому,  что Нонка  уснула. Оставил
записку, чтоб его не будили, так как в лабораторию ему идти не надо...
     Его  разбудил  телефонный  звонок.  Наум  прошлепал   босыми  ногами  к
аппарату.
     --  Говорят из  Комитета  государственной  безопасности!  -- отчеканила
трубка. -- Вам заказан пропуск. Ждем вас сегодня в 13 ноль-ноль!
     Наум ответил с хрипотцой, со сна, что ему не о чем говорить с Комитетом
государственной безопасности.
     -- Почему? -- И голос  такой, словно  и в  самом деле человек удивился.
Актеры!..  Науму вдруг  ясно  представилось  вчерашнее,  и  в  нем поднялось
бешенство. Он прорычал:
     --  С потомками  Малюты Скуратова  мне разговаривать не  о  чем! Трубка
помолчала, затем удивилась,  на этот раз искренне:  -- Зачем же вы так, Наум
Иосифович? -- А вот так! -- И Наум положил трубку.
     Надо действовать немедля. Иначе конец... Наум метнулся к кровати, сунул
ноги в  тапочки,  отыскал в своем растрепанном блокноте  номер справочной ЦК
партии.
     --  Говорит доктор  технических  наук Гур.  С  кем мне  говорить?  Меня
преследует ГБ!"
     --  Одну  минуточку,  --  отозвался женский голос, и  тут же  включился
мужской голос, переспросил, кто говорит и в чем дело... В конце концов Науму
назвали  номер телефона и объяснили, что он  может  говорить  с  начальником
Административного отдела ЦК КПСС товарищем Галкиным.
     Наум принялся рассказывать товарищу Галкину суть дела, скрестив на руке
средний и указательный пальцы.
     -- ...Вся  семья у меня  в Израиле.  Здесь мне жизни  нет.  Секретности
тоже. Ни первой, ни второй... Никакой! Четыре года дергают. То увольняют, то
принимают. То с кнутом, то с пряником. Зачем мучают? Не отпускают к семье?..
А теперь еще  КГБ  приглашает меня на беседу. Я хорошо знаю ГБ, и у меня нет
никакого  желания  с  ними  встречаться.   Ответил  голос   спокойный,  даже
добродушный: -- Ну, что такое! Вас же приглашают. Пойдите поговорите. Ничего
в  этом  такого  нет.  -- Простите,  это  не  просто  приглашение...  -- Ну,
почему... Это приглашение. Ну, как чай пить. -- Когда приглашают пить чай, я
вправе не пойти. Это не одно и то же.
     -- Ну,  что такое. Можете  пойти!  Наум  почувствовал, что  звереет. --
Знаете что, товарищ Галкин,  -- жестко  произнес  он. -- Я  хочу знать,  кто
сейчас командует в стране: вы или КГБ? Если  КГБ,  то сегодня я, а завтра --
вы! Вы должны это знать! -- Трубка ответила медленно, похоже, через силу: --
Вы можете не идти... -- и вдруг язвительно, с нескрываемой усмешкой:
     -- Но, скажите,  кому  вы будете звонить там, в  своем Израиле?.. Голос
Окуловой прозвучал в  трубке на другой день в 9 утра. Какой-то необычный для
нее голос, вялый. Он сообщил, что Гур Наум Иосифович может придти в ОВИР МВД
СССР за визами. Разрешение получено. В 12 ноль-ноль все будет готово.
     Наум схватил такси и через десять минут был в Колпачном переулке.
     -- На выезд даем семь дней, -- столь же вяло  объявила Окулова,  глядя,
как  всегда,  вбок,  мимо  собеседника.  --  Вы  должны  принести  паспорта,
орденские  документы, водительские права... -- она долго перечисляла,  какие
документы  он обязан принести и сдать. Затем  Окулова мельком  взглянула  на
разгоряченного,  от лысинки аж пар шел, Наума и заключила тем же  бесцветным
тоном, в котором угадывалось торжество: -- ... и 26 тысяч рублей...
     У Наума подогнулись ноги. Он присел изнеможенно на край стула, наконец,
взглянул  на Окулову.  Она  снова  смотрела  куда-то вбок,  в глазах ее была
скука. Только на щеках выступил румянец.
     "Убивают гады, -- спокойно, как будто  не о себе, подумал Наум. -- Ишь,
разрумянилась... Эльза Кох".
     Наум  тут  же  отправился  на улицу  Горького, на Центральный телеграф,
вызвал  Иерусалим, чтобы сказать отцу, что, видно, не вырваться ему никогда.
Поиздеваются  и  загребут...  А спустя сутки  по  звонку из  Израиля  Нонка,
подкрасив свое узкое, гордое лицо "под грузинку", как она  считала, вылетела
в Сухуми. Деньги из  аэропорта она несла в ободранном чемоданчике, с которым
в Москве ходят  разве что в баню. В  такси не села, затиснулась в  городской
автобус. Дома,  в коридорчике,  подле сохраненной на всякий случай поленницы
березовых дров, сунула Науму  чемоданчик и только тут, позеленев, грохнулась
в обморок.
     В сберкассе неподалеку от ОВИРа Наум выгрузил из боковых карманов пачки
сотенных  бумажек.  Старуха-кассирша взглянула  на  груду  денег,  и  серое,
измученное нищетой и невзгодами лицо ее погрустнело. Она сказала, вздохнув:
     -- Чего вам,  евреям,  бояться! Тут вы жили богато  и  там  будете жить
богато.
     -- Мы  не за  богатством  уезжаем,  мать, --  ответил  Наум,  вытягивая
провалившуюся  под рваную подкладку  пиджака связку сотенных. --  Уезжаем за
равноправием. -- Эх, мил человек, неужто мы не понимаем!.. Визы в ОВИРе были
готовы. Наум сунул их, мельком оглядев, в боковой карман  и тут же кинулся к
выходу. --  А что это у вас подмышкой?  -- остановила его Окулова. --  Боже,
чуть не забыл! -- воскликнул Наум. -- Дарю  вам плакат, который висел в моем
доме  пять  лет.  Советский плакат! Вот номер Главлита... -- Наум  развернул
его,  выскреб из кармана кнопки и прикрепил на дверь старшего лейтенанта МВД
Израилевой, оформлявшей его визы.
     "Отечество  славлю,  которое  есть, но  трижды  --  которое  будет.  В.
Маяковский".
     Подполковник  КГБ Окулова  рванулась  к плакату,  но Наум остановил  ее
жестом.
     -- Руку  на Маяковского подымать?! Владимир Владимыча?.. О котором  сам
Сталин сказал, что это лучший, талантливейший!.. Да это же статья 70, пункты
АБЛГДЖ... Ответом ему был треск рвущейся бумаги.
     Когда на руках клочки  бумажек, которые называются визами, оказывается,
можно купить билеты в Вену, в  Париж, Лондон... И так же просто, как билет в
кино. Чудеса!
     Хорошие вещи  Наум отнес  ребе Менахему и  соседкам сверху -многодетным
вдовам, а рухлядь вынес во двор и запалил.
     Мальчишкам-то радость!  Сбежались со всего  переулка,  визжали, прыгали
через огонь. Весело глядели то  на приятеля дяди Наума, низкорослого, борода
лопатой, от которого разило вином, то на длинного, лысоватого дядю  Наума --
трезвого, горланившего хриплым голосом:
     -- Гори-гори-гори ясно, чтобы не погасло!..
     "Только б не  спохватились! Не закрутили колесо назад!" -- повторял про
себя  Наум,  складывая пальцы на руке крестиком. Увы,  закрутили назад! Чего
боишься, того не  избежать! Поздно вечером, за девять часов до отлета, Науму
позвонили из ОВИРа: срочно явиться  в Колпачный переулок. -- Ваши визы, Наум
Иосифович,  не в  порядке. Наум  понял,  что  повис  на волоске.  Кто  может
перешибить волю административного отдела ЦК КПСС?  Военный министр?  Шеф КГБ
Андропов?  Брежнев? Чтоб  им ни  дна, ни покрышки!..  Наум  ответил  мертвым
голосом, что уже поздно и в ОВИРе ему делать нечего.
     Ему ответили тоном, не предвещающим ничего хорошего, что его ждут!
     -- Ой, Муха! -- Нонка заплакала. -- Я  давно знаю.  С советской властью
не поиграешь. Раз они решили кого угробить, тут уж правды не ищи.
     Пришлось  поехать.  Откажешься  --  отберут  визы  утром,  в  аэропорту
Шереметьево. Наум набрал  номер Льва  Шинкаря.  Лева Шинкарь, все знали,  во
время самолетного  процесса  ходил  с  огромным  магендовидом из  серебряной
бумаги. У него визы  не отберут, даже  поднеся  к носу  пистолет...  Шинкарь
примчался тут же. Наум сунул ему бумажник и наказал хранить, как зеницу ока.
-- Отдашь  только,  если лично я тебе скажу. А нет -- нет! Прикатили в  ОВИР
втроем. Лев Шинкарь и Нонка остались внизу, а Наума провели наверх,  где его
ждали   начальник   ОВИРа   полковник   Смирнов   и    плотный   мужчина   в
стереотипно-черном  "свадебном"  костюме. По  углам  стояла  служба. Похоже,
никого домой  не отпустили... Мужчина  в  черном,  видно,  был  очень важной
особой, и  Смирнов  и все остальные искоса на  него поглядывали.  Когда Наум
вошел, кто-то сбоку от него сделал  едва уловимое профессиональное движение:
оба внутренних кармана Наума оказались вывернутыми. Наум опешил.
     -- Ну, мастера! Вам только в трамваях работать. Положи на стол визы! --
пробасил "свадебный". Наум усмехнулся.
     -- Я  не идиот! Виз  здесь  нет. Они на улице. Во мраке ночи. -- Положи
визы! --  проревел  черный костюм. --  Я свои  визы не положу. Они выданы на
законном основании. "Свадебный" колыхнулся на стуле.
     -- Если  ты не отдашь  визы,  ты  умрешь так, как никто еще не умирал в
СССР.
     Наум  вынул  из кармана  очешник,  вытянул  роговые  очки,  напялил  на
широкий,  с раздутыми  ноздрями, нос. Лицо у  "свадебного" было  упитанным и
непроницаемым. Строго говоря, лица у  него не было.  Оплывшая номенклатурная
харя.
     -- Вот теперь  вижу,  как  выглядит Малюта Скуратов! -- произнес Наум в
бешенстве. -- Ваши  предшественники  отрывали  у живого человека голову.  Вы
можете  повторить  все это, я знаю. Кто вы, если  вы смеете так говорить? --
Меня знают! Наум нервно повел длинной шеей.
     -- С непредставившимися мне незнакомыми людьми я не разговариваю!.. Вот
начальник  ОВИРа Смирнов  --  это представитель  советской власти.  Его  имя
известно и здесь,  и  за  границей.  А кто  вы? Кто  приказал вывернуть  мне
карманы,  чтобы  визы сами  выпали? Пришли поучить МВД, как разделываться  с
"жидочками" во мгновение ока?
     Позднее  Наум  узнал   по  описаниям  друзей,  что  это  был  начальник
еврейского отдела КГБ. -- Я вас спрашиваю, кто вы?
     Тишина становилась  угрожающей. Наум демонстративно постукивал ногой по
полу, ждал, пока тот уйдет...
     Что говорить, это была в жизни Наума  нелегкая минута.  Он  не выдержал
устрашающего молчания, заговорил первым:
     -- Приказа о  моем аресте у  вас  нет! То, что вы  хотите отнять у меня
визы,  я  понял  еще днем.  Моя  жена  позвонила в  Голландское  посольство,
говорила по-немецки...  О  вашем  самоуправстве известно там,  известно моим
друзьям, сразу станет  известно  корреспондентам.  Так  просто  это  вам  не
пройдет!.. Но, прежде всего, ваше имя? С людьми без имени я разговаривать не
буду!
     "Свадебный"  тяжело  поднялся  и,  поведя  широченными  плечами,  точно
намереваясь броситься на Наума, вышел из кабинета.
     Старшим остался  начальник ОВИРа  Смирнов.  Он  достал  пачку  папирос,
зажег, протянул пачку  Науму  (остальные стояли  по углам, не шелохнувшись).
Уставясь  на  Наума  удивленными серыми  глазами, принялся уламывать  его  с
сердечными интонациями в голосе: --  Я говорю тебе,  как  отец. Положи визы,
тебе же лучше  будет... Наум  взял из пепельницы обрывок  бумаги, поджег  от
папиросы и, протянув  руку  над столом, ладонью книзу, поднес желтое пламя к
ладони.
     -- Я оставлю вам свою руку, но не визы!
     -- Хватит!  --  воскликнул  Смирнов,  когда  кожа  на  руке Наума стала
чернеть  от  копоти и  огня. -- Не  надо! --  И  вытер  лицо платком. -- Вот
Федосеев визу отдал, а ты чего-то  сопротивляешься. -- Федосеев русский, а я
--  еврей!  Есть  разница?  -- Наум,  ты не  расист.  Нам  это известно.  Не
прикидывайся! -- Да,  не  расист!..  Просто евреев  травят  две тысячи  лет.
Раньше начали... Это  -- Алеф!  -- Он  загнул палец.  -- Бет!  --  Он загнул
второй. -- Я из  той семьи, где один  дед был комиссаром,  второй  раввином,
который  не пожелал  уехать  при  подходе немцев, потому  что  еще  не  были
вывезены дети. Гимел! -- Я сын Иосифа Гура. Его вам не надо характеризовать?
     -- Не надо! --  торопливо ответил Смирнов  и  снова вытер платком лицо,
шею.
     -- Далет! Гуры попали в тиски  между Сталиным и Гитлером и на две трети
уничтожены.  Уцелевшие имеют  право  на  самооборону? Смирнов замахал обеими
руками:  мол,  хватит,  хватит...   Наум  вглядывался  в  широкое,  лопатой,
морщинистое   лицо  Смирнова.  Лицо  крестьянина,  а  вернее,   затурканного
председателя  колхоза,  которого зачем-то  нарядили в милицейский  мундир  с
погонами полковника. Красные глаза  Смирнова  слезились, лицо было предельно
усталым, но не злым.  Наум пытался  постичь: они хотят его сгноить в Сибири,
как  обещали на заводе,  или это просто какая-то  задержка?  Что происходит?
Курили молча.
     -- Вот что, товарищ Смирнов, -- предложил Наум. -- Визы я не отдам. Но,
если по каким-либо причинам мой отъезд завтра невозможен, я могу согласиться
только на  одно: мой отъезд будет отложен!  Виза будет продлена. Здесь же. И
возвращена.
     Смирнов, вздохнув  и  поднявшись со стула, сказал,  чтоб  Наум подождал
полчаса. В приемной ОВИРа.
     Наум  вышел в приемную, где  сидела, сжавшись  в комок,  Нонка с еще не
стертыми  грузинскими  бровями,  а поодаль,  совершенно независимо от Нонки,
вполоборота  от  нее,  бородатый  Шинкарь  со  скрещенными  на груди  руками
штангиста-тяжеловеса. -- Горим? -- шепнула Нонка.
     --  Пока еще  тлеем,  -- едва слышно  ответил Наум  и  стал в удивлении
озираться.  По  приемной  начали  сновать  какие-то высокие  чины, прибыл  и
торопливо  поднялся по лестнице незнакомый генерал  КГБ. С его  делом, понял
Наум,  связаны большие чины. Знать  бы, что стряслось. Смирнов  намекнул бы,
будь это во власти ОВИРа... Наум принес Нонке стакан воды на случай, если ей
станет плохо. Тут, наконец, Наума позвали.
     --  Мы согласны,  --  объявил Смирнов изнеможенно.  -- Мы  продлим вашу
визу.
     В  углу  колыхнулся  подтянутый, молодцеватый  капитан  МВД  Золотухин,
спросил, может ли Наум дать слово джентльмена, что он не попытается уехать в
течение десяти дней, на которые будет продлена виза?
     -- Даю! -- ответил Наум, чувствуя, как бросилась в лицо кровь.  Наум не
верил  ни одному слову чиновников,  поэтому процедура подписания виз была не
совсем  обычной.  Он сбегал вниз, взял  у Льва  Шинкаря  только  свою  визу.
Принес,  положил перед Смирновым. И тут выскочил  из своего угла  Золотухин.
Бойко  выскочил  он, по-скоморошьи, воскликнул весело:  -- Давай, я подпишу!
Полковник Смирнов сказал мрачно: -- Брось шутки! Надо звать Окулову.
     В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей, либо тех,
кого очень не любят. -- Окулову зови, говорю!  -- повторил Смирнов. Неслышно
вошла Окулова в "партикулярном  платье",  как говаривали  в  старину.  Не  в
обычном  своем  платье-костюме  цвета  беж.  А  в  черном,  со  складочками,
плиссе-гоффре. Похоже, собиралась в гости  или  в кино,  а ее  завернули  на
работу...  Дальше  началось  нечто неземное.  Наум  глазам своим  не  верил.
Подполковник  КГБ  Окулова  взяла  ручку  и,  тряхнув  своим  плиссе-гоффре,
написала  на визе  своею собственной рукой:  СМИРНОВ.  После чего  начальник
ОВИРа полковник Смирнов достал большую государственную  печать и, подышав на
нее, приложил ее к документу.
     "Боже!  --  мелькнуло у Наума. --  Право  подписи у Ведьмы  с Лубянской
горы! А советская  власть только на печать дышит... Ведьма-то  сидит на  ней
верхом обеими своими половинками".
     У  Наума  появилось  ощущение, что он попал в подземное царство. Увидел
то,  что советский гражданин видеть не должен. 'Теперь точно -- или выпустят
или убьют.  Ведьму подглядел... на  работе!"  Он протянул руку, еще не веря,
что  виза с ведьмикой  подписью  "Смирнов" окажется  у него. Нет,  дали.  Он
взглянул на дату выезда --  все так,  через десять суток! И  -- повернулся к
Окуловой, которая, как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом.
Спросил,  как  шпагой  кольнул: -- А если в тот день не  будет самолета, что
тогда?
     Окулова  впервые  взглянула  на него  в  упор.  В  пронзающих  человека
ведьминых очах таилось бешенство.  Оно прорвалось и в  голосе, дрогнувшем от
бессильной  злобы: -- Ни  одного  лишнего дня  держать мы вас  не будем! Тут
только Наум поверил, что, похоже, когти подобрали. Выпустят жертву...
     Спокойненько спустился к Шинкарю, сидевшему в той же позе, недвижимо.
     -- Господин памятник  Льву Шинкарю,  -- громко  сказал он.  --  Вольно!
Гоните остальные бумаги.
     Когда продлили  остальные  визы  и вышли из ОВИРа,  "топтун"  наружного
охранения  в шляпе,  натянутой  на  уши, сказал Науму  мрачно,  вынырнув  на
мгновение из темноты: -- Что? Свою "я" показал?! И тут же исчез.
     Наум   постоял  оторопело  и   сказал   вполголоса:  --  Ребята!  Мы  в
преисподней. Бегом отсюда!.. -- И он припустился бежать вверх к Маросейке.
     Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане,
Наум  сообразил,  из-за  чего эта вся катавасия. Через  два  дня открывается
Международный сионистский конгресс. И  он на него  приглашен. Телефонировала
из Израиля  "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он.  Значит,
кто-то решил не пустить  Наума  Гура  на  "сионистский шабаш",  как называет
газета "Правда" все еврейские  конгрессы и конференции. Видно, был звонок из
ЦК, и потому так забегали генералы.
     "Господи!  Дела-то --  говна-пирога,  а  двадцать  генералов  по  кругу
носятся, держась за сердце".
     Последние десять дней он чувствовал себя, как  заключенный, у  которого
кончается  двадцатипятилетний  срок  заключения.  Нанес  на   бумагу  десять
квадратиков и перед сном перечеркивал по одному.
     Восемь осталось, семь, шесть... Последние двое  суток Наум уж не смыкал
глаз. Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол.
     ...В Вене Наума встречало "Евровидение". Молодцы с телекамерами снимали
полуспящего  Наума,  зеленую,  почти   прозрачную  Нонку  и  Динку-картинку,
портившую все  кадры:  она показывала  операторам язык.  Пухлая  дамочка  из
"Евровидения"  спросила  Наума  на плохом  русском языке, что чувствовал он,
Наум Гур, когда покидал  Россию...,  летел в самолете..., ступил в свободный
мир.
     Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих
французских  духов "Шанель-5" (это Нонка определила),  на массивные  золотые
подвески в ее ушах и усмехнулся. Этого ей, голубе, не понять.
     --  Извините, это  большой  разговор, а я  смертельно  устал, --  и  он
галантно выгнул свою жирафью шею.
     -- Два  слова!  -- дама  заволновалась. -- Вам делают паблисити! --  Не
надо паблисити! Дайте закурить!..
     Пока  он закуривал невиданно-длинную папиросу,  телеоператоры работали,
как  черти.  Присаживались,   скрючивались,  пытались  поймать  худющее,   с
заострившимся носом, лицо Наума.
     --  Правда ли,  что  вы записали на  пластинку  Гимн  покидающих страну
социализма? -- взволнованно спросила дама, поднося к губам Наума микрофон.
     -- Ги-имн? На пластинку?.. Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете? --
Наум захохотал, закачался от смеха.  -- Под Лубянский оркестр записал.  -- И
только тут он остро осознал, что свободен. Свободен! Больше не будет Ведьмы!
Дирижеров в свадебных костюмах!.. Свободен!.. Он  взболтнул длинными ногами,
как  стреноженная  лошадь,  ударил  ладонью по  подошве  своего  испытанного
туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в
восторге слова своего "гимна"...
     Тюр-лю-лю, тюр-лю-лю, тюр-лю-лю,
     Тель-Авивскую тетю люблю!..
     ...Мы  прибыли  встречать  Наума  затемно.  Припали  носами  к  толстым
пуленепробиваемым стеклам аэропорта Лод, его  "застеклили" после стрельбы по
людям  японцев-смертников из  "Красной  Армии". На  ленточных  транспортерах
выплывал багаж.  Туристские,  из  крокодильей  кожи  или цветного  пластика,
саквояжи  и  --  изредка  --  картонные,  трехрублевые,  с  обитыми  краями,
"еврейские" чемоданы, как их называли тогда в Москве.
     Объявили о  посадке самолетов  "Сабена" из Копенгагена, "Эль-Франс"  из
Цюриха. Из Вены самолетов не было.
     -- Спокойнее, граждане  Гуры, --  возбужденно произнес Дов. -- Самолеты
компании "Эль-Аль" -- это наши, еврейские, самолеты. Им не к спеху.
     Явилась  Геула,   которую   встретили  добрыми  ухмылками.  Человек  не
религиозный,  она неделю  назад отправилась к Стене Плача, незаметно, как ей
казалось, запихнула в  стену, между белыми  глыбами, записку к Господу, чтоб
Науму удалось вырваться...
     Когда Наум появился часов  через  пять после  нашего приезда, он, обняв
сразу и отца, и мать, которая плакала на его плече, отыскал взглядом Геулу и
закричал:
     --  Гуля!  Ленинградское ГБ тебя ищет  по сей день,  чтоб присобачить к
очередному процессу...
     Оказалось,  Гиллель Шур,  который  сидит по "кишиневскому",  передал из
лагеря,  что видел  в своем следственном  деле вкладыш  --  запрос: "Левитан
Геула, проехала контрольно-пропускной пункт в одном направлении..."
     -- Не успели тебя прирезать, гуманисты!" -- восторженно проорал Наум.
     Он целовался со всеми,  тряс, ощупывал.  И  года нет, как расстались. А
мать подалась,  под глазами тени. Отец, Дов  просто обуглились. Отец, вроде,
усох, шея худая, жилистая. У Дова проседь в бороде.
     Вспомнилось, как в одной из сходок под  Москвой, когда собрались евреи,
подошел к  ним старый цыган из табора и принял их за  сородичей из табора по
соседству.  "Романы?"  -- спросил.  "Нет, евреи!"  -"Ай,  врешь, романы!" --
Романы? -- весело спросил Наум.
     Захохотали, закрутили  Наума.  Дов, не теряя  времени,  дернул Наума за
руку  и принялся  объяснять,  кто за  этот  год  скурвился, с  кем  не  надо
разговаривать.  Чаще  всего  он  произносил  слова  "Мисрад Ахуц".  Наум  на
радостях  не воспринимал ничего. Потрогал бороду Дова. -- Как проволока! Как
тебя бабы терпят?
     -- Не терпят, --  Дов  вздохнул, хотел что-то добавить,  но  тут  вдали
раздался глухой взрыв.
     Солдат  с  автоматом  "Узи"  спросил  носильщика деловито:  --  Внутри?
Снаружи?
     Носильщик  ответил,  что  снаружи, и солдат зашагал  спокойнее:  не его
участок.
     Наум поглядел на аэропорт, спросил без удивления: -- Галина Борисовна и
тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня? Сергуня жив?!..
     Выяснилось, что  Сергуня остался дома. Он,  известно, гастроном. Взялся
готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски Салаты.
     Сергуня встретил Наума в белом бумажном колпаке, полез целоваться.
     -- Погоди, -- сказал Наум, отталкивая его.  -- Ты  чего плел по "Голосу
Америки" насчет Меира Кохане? А?! Попадись ты мне тогда под горячую руку...
     -- С-сыны, сегодня не  надо! -- просвистел-прошелестел Иосиф. Больше об
этом  не  говорили.  Но у Сергуни лицо  погрустнело, хотя  салаты  и  острые
израильские "хацилим" хвалили громче обычного.
     Когда  графины  были  опорожнены,   Дов  сбегал  за   добавкой,  принес
отвратительную  сивуху с  наклейкой  "Водка прекрасная".  Наум  по-пробовал,
изумился: -- И тут наклейки врут?
     Дов  разлил сивуху по  стаканам,  Иосиф  встал и сказал  со  слезами  в
голосе.
     --  Ну, теперь, слава Господу, все  Гуры  на воле. В своем государстве.
Споем, евреи?
     И запели евреи в своем  еврейском государстве: --  По До-ону гуляет, по
До-ону гуляет, да э-эх! по До-ону гуляет казак молодо-ой!..
     Наум начал  искать работу с первого дня. "Вправе  ли я  пойти в ульпан,
учить иврит, если  в  Москве  я  объявил себя  преподавателем  иврита?" Гуры
решили, что  Наум,  как  всегда, шутит.  Какое!  Он оставил  в  ульпане  под
Иерусалимом Нонку и дочь, а сам решил двинуться вдоль Израиля.
     -- За меня золотом плачено,  -- сказал он отцу. -- Бедная  страна, а не
поскупилась. Обязан вкалывать с первой минуты.
     Для начала он позвонил Шаулю бен Ами, поблагодарил за "выкуп". Голос  у
Шауля потеплел:
     -- Слушай,  ты  первый русский, который  сказал мне  спасибо...  Что ты
привез?  Два изобретения.  Электронный прибор  "поиск"?  Поиск чего?  Нефти?
Газа?  Урана?..  Локатор дальнего обнаружения? Это все не по моей части. Иди
на "Таасию Аверит"! Это наш исследовательский центр.
     И  на другой  день голос  Шауля не  потерял прежней теплоты. --  Что?..
Требуют двенадцать  характеристик от старожилов? Теперь, вроде, шесть?! Нет,
двенадцать?! Слушай, Наум! Ты -- ученый. Ты можешь стать на их точку зрения.
Тебя они не знают...
     -- Меня не знают. Но  истребитель "МИГ-25", где  использовано одно  мое
вовсе  не  военное  изобретение, они должны знать?! На черта  им  двенадцать
старожилов. "МИГа-25" даже в Штатах нет...
     -- Советские самолеты! Советские самолеты! -- перебил Шауль с внезапным
раздражением.  --  Только один наш  летчик сбил  над  Суэцким каналом четыре
советских истребителя. Что  стоит  такая техника?! Не берут -- иди туда, где
требуется меньше рекомендаций от старожилов. Десять! Шесть!
     Наум  с  силой  нацепил   трубку  на  рычажок.  Вспомнилось   невольно:
"Принесите справку из домоуправления и... 26 тысяч рублей..."
     "Так!  Государство  привередничает... Пойдем по частникам! Черт побери,
мир свободный. Конкуренция. Кому-нибудь-то захочется на мне нажиться?.."
     Быстро проглядел газеты.  Фирме  "Мороз", вроде бы, нужен  электронщик.
Наум  был почти  благодушен в тряском автобусе, который вез  его  через весь
Тель-Авив в большую частную  фирму, выпускающую холодильники. "Из социализма
в капитализм -- на железной кляче", -улыбнулся  он.  Мемуары, что ли, начать
писать?
     Наума принял пухлощекий, с выпученными добрыми глазами, хозяин. Он снял
пиджак и, оставшись  в  жилетке, приказал принести кофе  и торт.  Пододвинул
Науму кожаное кресло и сообщил, что его родители из Шепетовки.
     --  Ты не  из Шепетовки,  между  прочим?  Ты просто  вылитый  сын  ребе
Шломо!..  Да, я-таки  встречал  русских, но кто может поверить тому, что они
говорят?! --  Он нарезал  торт, пододвинул  его к  Науму,  налил кофе себе и
гостю, отхлебнул глоток, уставясь на Наума с неистребимым интересом:
     --  Нет, ты только мне не скажи, что в каждом городе нет раввина!.. Ой,
только  не скажи, что  не  видел  хулу!..  --  Хулу?..  Это  ...балахон  над
новобрачными?  Не видал!  Пухлощекий стал дико  хохотать,  сполз от смеха на
самый краешек кресла.
     --  Так  уж  не скажи,  что всем владеет государство!..  Такси  тоже  в
государственном  владении?..  Ну, а  рестораны?..  Нет,  этого  ты не  скажи
никому!  Как   может   ресторан   управляться   государством?   Кельнеры  --
государственные служащие?
     Науму стало скучно, он раскрыл толстую папку с копиями своих дипломов и
патентов. 84 патента, к счастью, все удалось вывезти...
     Документы Наума хозяин отстранил так, словно тот всовывал ему фальшивые
деньги.
     -- Иоселе! -- закричал  хозяин, убирая остатки торта в холодильник.  --
Позовите Иоселе! -- И объяснил горделиво: --  Мой Иоселе из Аргентины. В Рио
был профессором, о!
     Пришел Иоселе, маленький еврей лет сорока в синем халате,  увел Наума в
свое бюро  -- стеклянный куб,  в котором  работали за  громадными кульманами
чертежники.  На  столе  Иоселе  лежали  какие-то  сгоревшие   сопротивления,
электродетали, и Наум приободрился. Положил перед Иоселе свои документы.
     --  Вы русский  доктор технических наук? --  удивился Иоселе. -- А  что
такое русский доктор? Насколько это ниже международного звания доктора -- ПИ
ЭЙЧ ДИ?.. Выше?!  Вы  убеждены в этом? -- Лицо Иоселе  как-то поскучнело. Он
спросил, а что такое ПИ ЭЙЧ ДИ в русском  эквиваленте.  Кандидат?! Он  вдруг
понесся вскачь как хозяин:
     -- Ты только  не скажи никому, что "кандидат" -- это  пи эйч ди!  Можно
быть кандидатом в парламент, кандидатом... я знаю?.. на  Нобелевскую премию.
Но... кандидатом  в науку?..  Нонсенс!..  Нет,  ты только не  скажи... -- Он
взглянул  на  Наума и  осекся на  полуслове.  --  Ну, не надо сердиться! Все
эмигранты предлагают себя выше рыночной цены.
     По знаку  Иоселе  принесли огромный  рулон кальки.  Развернули.  Иоселе
разъяснил, что это схема  новейшего оборудования, которое поступит на завод.
Была заказана в Англии, есть темные места.
     -- Слушайте,  как вас?..  Гур? Вы не  родственник генерала Гура?.. Нет?
Господин-товарищ  Гур,  я  даю  вам  два  часа!  Затем  мы  соберемся,  и вы
прочитаете схему, ответите, если сможете на наши вопросы. Наум бросил взгляд
на схему. -- Зачем два часа. Давайте сразу!
     Иоселе поглядел на него искоса, снизу вверх, ткнул рукой в правый угол.
-- Начните отсюда.
     По мере того, как Наум  говорил,  Иоселе перемещался вокруг стола, весь
живот  у него  был в  мелу, он не замечал этого.  Когда Наум  кончил, Иоселе
глядел на него, приподнявшись на цыпочках.
     -- Я возьму тебя  консультантом! -- воскликнул он восхищенно. -Один раз
в месяц, хочешь? Плачу, как профессору-американцу! Толстяк заплатит!
     -- Спасибо, но я ищу постоянную работу...
     Иоселе сел верхом на стул, не отрывая возбужденного взгляда от схемы, и
сказал честно:
     -- Слушай, Гур! Ты здесь пропадешь!.. Ты, -- он произнес по складам, --
ты овер-ква-ли-файд!
     -- Что-что?
     -- О эти русские! Он нашел в лондонской  схеме  две ошибки и  не знает,
что такое "оверквалифайд"...
     Иоселе дергался на стуле  так, словно он впервые скакал верхом на коне.
И скакать боязно, и слезать боязно... -- Слушай меня, доктор Гур, -- наконец
произнес он. -- Ой-вой-вой! Мне тяжело тебе это сказать... Я тут Спиноза. Ты
придешь, -- и -- я знаю? -- окажется, что я не Спиноза... Зачем мне это? Вот
тебе телефон Ицика.  Ицик начинает компьютерный бизнес. Кто знает, возможно,
там ты подойдешь!
     К Ицику надо  было ехать через весь Израиль.  В маленьком городке возле
Бершевы,  где на  главной  площади возле  газетного  ларька верблюды  щипали
колючки,  к  Науму  вышел  темнокожий  надменный  человек  в  безрукавке  и,
отстранив взмахом руки документы Наума, процедил сквозь зубы:
     -- Олим ми Руссия? Ищешь работу?.. Похвально! У нас работают только три
категории: бельгийские лошади, американские тракторы и русские евреи... -- И
он захлопнул за собой дверь.
     Наум  присел на  разбитый ящик, валявшийся у шоссе. Голова как  чугуном
налита.  На  зубах  скрипел песок.  Стучали оконные триссы. И горячий воздух
пустыни  ("а там зима,  все  бело!"), и песок  во рту,  который уже  надоело
сплевывать, и верблюды  на главной площади, где продают газеты всех стран, и
надменные темные люди, которые отшвыривают тебя, как собаку, -- все казалось
нереальным. Страшный сон.
     "Оверквалифайд"... Чем лучше специалист,  тем  ему... хуже? Как Америка
стала Америкой, если эта премудрость оттуда? Врет, проклятый аргентинец!..
     Из конторы Ицика выглянула лысая голова. Пожилой человек, щеки обвисли.
Тоже, видать, хватил горячего до слез. Приблизился к Науму.
     --  Товарищ  русский, можно  тебя  спросить?  --  Тамбовский  волк тебе
товарищ!
     --  Ай,  не обижайся!  --  Лысый всплеснул руками.  --  Звонил  Иоселе.
Сказал,  что  ты  "мумхе"...  Как  это   по-русски?  Рили  специалист!..  Не
обманщик!.. Знаешь, у меня вопрос. У русских есть специалисты, что даже выше
пи эйч ди? Это может быть?
     Наум  поднялся  с  ящика, шагнул к  автобусной остановке.  Обернулся  в
ужасе.
     -- Откуда вы  все?! Из каменного века?! Из тундры?! Где вы храните свои
представления  о России  --  в вечной мерзлоте,  чтоб не провоняли?..  Глушь
нерадиофицированная!
     Подошел дребезжащий, в песке и глине, автобус на Бершеву. Лысый побежал
за  автобусом, крича: -- Русский, иди к Меиру! На "Хеврат Хашмаль!"  Его все
знают! Меир! "Хеврат Хашмаль"!
     В Бершеве на указанной ему остановке Наум сошел не сразу. Поставил одну
ногу на землю, огляделся -- тут ли? Автоматические двери закрылись, защемили
вторую  ногу Наума,  и автобус тронулся. Наума протащило по  пыльной обочине
метр,  не  больше.  К  счастью,   его   огромные  полуботинки   всегда  были
полурасшнурованы. Наум выдернул ногу, а ботинок уехал.
     Сгоряча он встал, да, видно, подвернул ступню, охнув, повалился. Вокруг
него  тут  же  собралась  пестрая  толпа,  кричавшая  на  арабском,  иврите,
румынском, фарси.
     -- Ша-ша! -- крикнул Наум, пытаясь подняться. -- Кажется, обойдется...
     Он помассировал  ступню, шагнул раз,  другой,  произнес по  возможности
веселым  тоном  главную утешительную фразу  Израиля: "Ихие  беседер!" (Будет
хорошо). Южане  переменчивы -- тут же  стали  хохотать. А как  не  хохотать!
Ковыляет  длинный,  как  сосиска,  человек,  одна  нога  в ботинке, вторая в
полусорванном носке  с дырявой  пяткой.  --  Подожди! -- закричал  кто-то из
толпы. -- Я принесу тебе ботинки!
     Минут через пять-десять возле Наума, усевшегося на  песок, громоздилась
куча старой обуви. От лаковых полуботинок с искрошившимся лаком  до сандалет
с веревочными завязками. Увы, на его разлапистую ногу не налезало ничего. --
Тут нужны лапти,  -- сказал он  самому себе. -- Э! -- прозвучало из толпы на
чистом русском языке. -- Да ты из наших?.. У меня есть лапти.
     Оказалось, парень  из  Ленинграда. Дома на  стене  у  него висят лапти,
купленные им в магазине' "Художник". Добротные декоративные лапти.
     -- Погоди! Принесу чего-нибудь...
     Он притащил огромные, как тазы, шлепанцы. В другой руке держал, правда,
розовые  лапти, но  Науму  их не дал.  Повертел перед носом,  мол, не  врал,
видишь. Но Наум уже загорелся.
     -- Дай примерить! Не бойся, ничего  с  ними  не  сделается!  Поднялся с
земли  в  лаптях,  привстал  на  цыпочках,  как  бегун   на  старте,  сказал
решительно:
     --  Иду наниматься!..  Да,  в  лаптях! Это отвечает их представлению  о
России!..
     Какая тут самая респектабельная фирма?..
     Но парень вцепился в Наума, отобрал лапти. Сунул ему  шлепанцы, сказав,
что недалеко обувной магазинчик, они купят босоножки. -- Станешь работать --
вернешь долг.
     Но первым  попался  не  магазин, а  оффис  какой-то  фирмы, выпускающей
заводское оборудование, что ли? Двери зеркальные, большие. "Погоди  тут!" --
бросил парню и рывком открыл зеркальные двери.
     Чисто внутри,  прохладно.  Едва шумит  где-то могучий, на  весь  оффис,
кондиционер.  По  сторонам  работают  за кульманами  инженеры-конструкторы и
чертежники. Красная дорожка ведет в кабинет босса, восседающего в стеклянном
кубе.  Босс, в белой  рубашке  с  полуразвязанным  галстуком, что-то  читал,
положив  ноги на стол.  Наум  кашлянул в руку,  как  крестьянин,  зашедший в
присутственное  место, затем после рассеянного  "Пли-из"... босса, плюхнулся
напротив него,  закидывая на стол ноги в стоптанных шлепанцах. И -- не донес
ступни...  Закинул одну  ногу на другую,  покачал ступней, тапочек  о  пятку
шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!
     -- Хелло! -- воскликнул он на гуровском английском. -- Я из России. Ищу
работу. Вот мои документы!
     Босс, скользнув взглядом по шлепанцу, раскрыл папку Наума. Обстоятельно
исследовал  его диплом доктора  технических  наук,  подписи,  печать  -- все
рассмотрел  и --  закрыл папку, пододвинул  ее к  Науму. Похоже, доктор  его
фирме был нужен, как рыбе зонтик. Наум понял: разговор о деле кончился, босс
попался воспитанный, хочет вытолкать  деликатненько.  Снова покачал ступней,
тапочек о пятку  шлеп-шлеп! Шлеп-шлеп!.. Но тот и бровью не повел, только  в
конце пустого  и  деликатного разговора спросил  посетителя словно вскользь,
кивнув в сторону шлепанца:
     -- Русский фасон? --  И уголок его рта с сигарой чуть дернулся. Наум аж
руками всплеснул.
     -- Боже упаси! В  России  я ходил в лаптях! Эти  мне выдали в аэропорту
Лод. Как доктору наук... Чтоб далеко не ушел!
     Босс захохотал гулко, откинувшись на спинку стула. Взгляд его потеплел.
     -- Не будь у вас докторского  диплома, -- произнес  он участливо, -- я,
пожалуй, взял бы вас чертежником... ну, техником...
     -- Шеф, у меня есть идеи!
     -- В Израиль... с  идеями?! -- воскликнул  босс  и даже закашлялся.  --
Идеи  покупают только в Штатах. Здесь покупают лишь русских олим -- на те же
американские деньги. -- Он  углубился в поданную ему кальку, бросив Науму на
прощанье:
     --  Семью  вы  здесь  прокормите.  Устроитесь  где-либо!  В Израиле все
устраиваются...  Но если  есть идеи?! Не теряйте времени! Погубите и себя, и
идеи!..
     Парень,  принесший  ему шлепанцы,  завел его в магазинчик,  узкий,  как
расщелина, купил Науму сандалеты из пластика, затем довел до оффиса  "Хеврат
Хашмаль".
     "Хеврат"  оказалась нечто  вроде  Мосэнерго. Только  труба  пониже, дым
пожиже.  Обнаружился и Меир. Немногословный польский еврей  с трубкой в углу
рта. Наум докторский диплом уже не показывал. Увидит -- не возьмет. Назвался
инженером-электриком.  Меир  сказал,  что  ему нужны  линейные  техники. Да,
тянуть  проволоку,  лазать по  столбам. Не  все  время.  Потом  будет другая
работа.  Пыхнув  трубкой,  Меир  сказал,  что  Науму   придется  съездить  в
Иерусалим. Поставить в углу бумаги-направления подпись. И утром приступить к
работе...
     Наум взглянул на круглые часы оффиса. Три. Конец рабочего дня  в  семь.
Успеет!
     Складывая документы в папку,  медленно  пошел к выходу. Попросить денег
на  дорогу?  Кроме торта у  Иоселе, с утра ни  маковой  росинки... У  дверей
ускорил шаг. Чтобы не впасть в соблазн...
     На центральной  автобусной станции  Иерусалима Наум подошел к солдату с
ручным пулеметом на ремне, единственному человеку, который никуда не спешил,
показал записку с адресом.
     Солдат  прочитал  название улицы и сказал: --  "Мамила"! Район воров  и
проституток...
     -- Он-то мне  и нужен! -- удовлетворенно воскликнул Наум.  Наконец Наум
отыскал облупленный,  с подтеками и копотью, квартал, примыкающий  к старому
городу.  В  сером  бетонном  кубе  времен  английского  мандата  гудел,  как
самолетный  мотор,  старый  кондиционер.  Щуплый,  одно плечо  выше другого,
белолицый,  пожалуй, даже болезненно-белолицый  чиновник в кипе  из  черного
бархата листал  бумаги. Взглянув мельком  в красные  от  ветра и песка глаза
посетителя, он снова уткнулся  в папки, которыми был завален его железный, с
приоткрытыми  глубокими  ящиками,  стол.  Читая, он  раскачивался  на стуле,
словно  молился. Переворачивая лист,  он  бормотал: "Ма ешь?"  (Ну,  и что?)
Перевернет страницы две и снова: "Ма ешь?"
     Вошел  без стука парень  в рваной майке, с огромной самокруткой во рту.
Чуть потянуло терпким, щекочущим ноздри дымком, марихуаной, что ли?
     Чиновник ткнул пальцем в сторону надписи на иврите и на английском: "Не
курить!" Парень затянулся покрепче и, пуская клубы сладковато-терпкого дыма,
сказал нагловато: -- Ма-ешь?
     Чиновник дочитал бумаги, проколол их дыроколом, положил в  папку. Голос
у него был мягкий, радушный, почти отеческий, как у полковника МВД Смирнова,
когда он уговаривал  Наума отдать визы. Он просил Наума не волноваться,  все
устроится  со временем... Рассказал, что  сам  он  приехал  в свое  время из
Румынии, жил в палатке, мостил  дороги, воду носили  в  бидонах, но, Господь
милостив,  все  устраиваются в  конце  концов.  Но это место он  дать ему не
может.  -- Место  монтера, -- вырвалось у Наума удивленно. -- Не можете?! --
Ма ешь? -- и, отбросив свои бумаги, чиновник воскликнул язвительным тоном:
     -- Что вы о себе думаете?! Тут был один до вас. Куплан-Киплан... как-то
так....Раза три приходил. Мосты строил в вашей Сибирии. Через речку Ени-сей,
есть такая речка?  Самые большие мосты, говорил...'В Израиле нет речек. Один
Иордан,  который  перейдут козы. Пусть едет строить мост через Ламанш, через
Атлантический океан... Зачем ехать сюда? В Сибирии нет работы?! -- И обронил
с презрением: -- Пустостроитель.
     --  Позвольте!  --  оторопело  возразил  Наум.  --  Если человек  может
рассчитать ферму  моста  через Енисей,  он рассчитает  все: заводскую ферму,
башенный кран. В СССР на каждой стройке башенный кран, в Израиле не видел...
     Чиновник посмотрел на Наума, прищурясь;  лицо его  вздрогнуло,  как  от
тика. Он хотел  что-то заметить; но  тут  взгляд  его упал  на электрические
часы, показывавшие  семь вечера, точь-в-точь, и он  порывисто встал. Прежним
добродушным тоном предложил Науму довезти его до остановки автобуса.  -- Сам
дойду!
     --  А  тебе  куда?..  Я довезу ближе,  садись,  садись!  Темнело,  пока
крутились по слепым переулкам, стало совсем темно.
     Чиновник высадил Наума где-то среди  полуразрушенных строений. гаражей,
свалки железа и сказал: видишь, там фонари, там твой автобус.
     Наум  брел  километра  три в густом  и  вонючем мраке по каким-то узким
улочкам,  мусорным  кучам, глыбам, терял направление, несколько. раз  падал,
какие-то  черные  девчонки хватали его за руку. Он матерился  во весь голос.
Автобус доставил бы его  точно до Центральной автобусной станции. А чиновник
нарочно завез, что ли?
     Этот его проход по  грязному и темному району "Мамила"  показался Науму
символическим. Фонари, вон они!  Но тебя гонят к нимтак, чтобы  ты по дороге
разбился в кровь. Или чтоб тебя  обокрали,  прирезали...  Раз ты не жил, как
он,  в палатках,  не мостил шоссе, как он и  его  дети, а сразу --  квартира
тебе, так походи, голубок!..
     "Но  это же бред! Израиль возрожден не для  торжества  чиновных  задов!
Даже  сверхзаслуженных!.."  --  Наум  вскинул  руки.  Погрозил  израненными,
слипшимися от крови кулаками ночным фонарям.
     -- Зачем тогда выкупали?!.. Доллары выкладывали на кой черт?! Заче-эм?!
     На последний автобус в ульпан, к Нонке, он опоздал. Отправился пешком к
отцу с  матерью. Приплелся к ним страшный, в порванной рубахе, с ссадиной на
щеке. Ладони были красные от крови.
     Иосиф и Лия хлопотали над ним часа два, накормили, уложили; он накрылся
с головой и беззвучно рыдал.
     Нет, он ни о чем не жалел. Но... хватит ли сил?!  Приезжать  сюда  надо
юным  и -- токарем,  монтером, без  дипломов  с  золотыми  каемками...  Наум
отбросил  колючее  солдатское  одеяло  отца  и  уселся  на  постели,  широко
расставив острые ободранные колени.
     А почему?! Почему  в Израиле, чтоб получить  работу, доктор наук должен
скрывать, что он доктор?! Что происходит в стране? На каком она уровне, если
меня отшвыривают, Яшу топчут, над Каплуном глумятся, де, "пустостроитель..."
Сергуня  сказал:  инженер-корабельщик выбросился  из окна, женщина -- зубной
врач -- порезала себе вены... Стоп, Нема!  Не рано ли ты взвыл?..  Один день
пообивал ноги и "разнюмился"...
     Утром Лия настояла, чтоб он позавтракал плотно. "Как верблюд, на неделю
вперед", -- усмехнулся Наум, но от еды  не отказался. Дали сыну  денег. Наум
позвонил  Нонке:   мол,  вернется  к  следующей  субботе...  Он   ходил  "по
объявлениям"  и  на второй день,  и на третий. На  четвертый  день упитанный
поляк, хозяин фабричонки, заявил,  что  докторский диплом Наума  --  обычная
советская липа... "Где ты купил свои бумажки?"
     К концу недели Наум снова пришел к родителям. К Нонке -- не было сил...
Одно осталось -- заскочить на арабский  рынок, там подешевле, привезти Нонке
и дочке фрукты. Обрадовать хоть этим...
     Отправился пешком, пока солнце  не жжет. Остановился  возле мастерской,
где жужжали токарные станки. Пригляделся.  Станки английские, начала века. В
России  такие  давно  на  свалке.  Спросил  у  парня  в  заляпанной  мазутом
солдатской форме, не нужен  ли ему токарь...  А фрезеровщик?.. Тоже нет?.. А
сверлильщик?.. Сколько у тебя станков?.. Пять. Поставь шестой. Тебе выгодно,
и  я  прокормлюсь.  Парень  захохотал, похлопал  себя ладонью  по  мазутному
животу. -- Ты  откуда взялся? Шестой станок съест  все пять! Не  знаешь, как
налог прыгнет?!..  А, ты русский.  У нас социализм.  Пять станков  -- доход,
парноссе,  шестой -- крокодил. Все сожрет!..  Что? Чтоб  не было  монополий.
Чтоб никто не вспорхнул выше других!
     -- Поэтому ходите  в лаптях?  -- Что? Наум поглядел  на него и произнес
очень серьезно:
     --  Теперь, парень, я знаю, что  тут надо  вырвать  с  корнем: лавочный
социализм!..
     Парень  от  неожиданности чуть отпрянул. Сумасшедший, что ли? Наум  был
так  погружен в свои мысли, что  сел в автобус  не  в  ту  сторону.  Ох, эта
"девятка"! И туда --  конечная  "Университет", и  в другой конец -- конечная
"Университет". Прикатил к новому  зданию Университета. Плюнул с  досады и...
залюбовался.  Университет   вознесен  надо  всем   Иерусалимом.  Современная
архитектура  из  древнего  розоватого  камня.  Один  из  корпусов с куполом,
обсерватория, что ли? Округлая стена создает ощущение крепостной мощи.
     Дорогу  перебегали студенты  с книгами  или матерчатыми  рюкзачками  за
спиной.  Американцы, русские, румыны. Черных  лиц почти не  было. Засмеялся,
вспомнив, как  Динка-картинка,  впервые  побывав на  университетском  холме,
сказала:  "А  здесь  намного  больше евреев!"  Двинулся следом  за какими-то
парнями, оказался, сам того не ведая, в университетском общежитии. Его несло
куда-то,  он не  знал куда,  но  радовался  все больше. Светлые  трехэтажные
здания -- новые, почти стандартные, однако, в отличие от безликих российских
коробок, каждый  из  домов  --  индивидуальность.  Точно древняя постройка с
табличкой. "Памятник старины. Охраняется государством". Откуда это ощущение?
От  двориков?..  Дворики  в  самом  деле  --  хорошо  продуманный  лабиринт.
Устланные  плоским  камнем  на  разных  уровнях, с  гранитными парапетами  и
пологими  лесенками, с неожиданными  клумбами, фонтаном в  центре одного  из
дворов, они создают ощущение  уюта:  ты со всеми вместе,  но -- один в своем
дворике-закоулке, окруженном красными тюльпанами, розами.  И почти всюду: на
теплом, нагретом солнцем парапете, на ступеньках -- сидят, читают, пишут...
     А сами как бы развернутые двориками в разные  стороны здания  соединены
переходами, и тоже  на разных уровнях. Где на втором  этаже  мосток,  где на
третьем... "Не комплекс, а мажорный аккорд!" -- подумал Наум.
     А за студенческим  общежитием -- огромное строительство.  Заканчивались
новые корпуса. Много их, и все разные.
     Ступая  прямо  по гравию и песку,  Наум  обошел все здания, остановился
возле  надписи  "Еврейский  Университет  в  Иерусалиме".  Ощутил  озноб   от
восторженного  чувства. С талантом и  любовью  строят! А размах?! "При таком
размахе я  вам ой как понадоблюсь, господа присяжные заседатели!" Наум пошел
куда-то вниз, по кручам, засвистев забытое фронтовое: "Эх,  вспомню я пехоту
и  родную роту, и тебя, товарищ,  что дал мне  закурить..." Настроение  явно
менялось  к  лучшему.  Остановился  у отдельного  дома,  облицованного серым
гранитом, праздничного.
     На  углу  дома рабочий в брезентовой робе торопливо отвинчивал какую-то
табличку. На табличке было  начертано, что дом построен на средства  мистера
Джеймса Гуля из Нью-Йорка.  Открутив,  прикрепил  другую белую табличку: дом
возведен  на средства  госпожи  и  господина  Блума  из Чикаго.  -- Ошибочка
получилась? -- весело спросил Наум.
     -- Какая  там ошибка, --  произнес  рабочий раздраженно.  -- Черт занес
этих Блумов в Израиль! Спрашивают, где дом, на который они перевели  деньги.
А где он,  этот дом? Ты знаешь? Я знаю? Начальство вертится, а я отворачиваю
и приворачиваю... -- А где деньги Блумов из Чикаго?
     -- Ты знаешь? Я знаю? Считается, что ушли на другие  цели... -И сплюнул
зло: -- Доят америкашек, как коров. Как что, списывают на войну.
     Наум, человек нервный, впечатлительный, не мог отделаться от этой сцены
весь день.
     Апельсинов купил столько,  сколько в авоську  влезло. Пахучие. Дешевые.
Как семечки. Перехватывая авоську с руки на руку, задел  вчерашнюю царапину.
Надорвал кожу. Разболелась рука, и вместе с физической болью вернулась вдруг
ночная ярость первого дня: 'Только западные специалисты -- специалисты? А мы
-- советский мусор? "С мороза?!" Дипломы --  поддельные! Инженеры, как один,
трубочисты!.."
     Он  выходил  из  рынка  взбешенный. В такие минуты Нонка отскакивала  к
своему мольберту,  стараясь,  чтоб  ее не  было за ним  видно.  Знала:  если
разбушуется, то уж пошло-поехало...
     -- Зачем выкупали -- тратились?! Кому очки втирали?.. Э-этим пингвинам?
     По улице Виа Долороса,  узенькой, горбатой, мощенной камнем, шествовали
два еврея-туриста. Белокурые. Не то из Швейцарии, не  то бельгийцы. По языку
не поймешь... С огромными фотокамерами на солидных  брюшках. В дорогих кипах
с  серебряной каймой,  купленных,  видать,  тут же,  в туристских  лавчонках
арабского рынка.
     Туристов здесь  слонялось немало. Наум вряд ли  обратил бы  внимание на
эту  пару, если  бы  один  из  них  не  выскакивал  все  время вперед  и  не
фотографировал второго, более  тучного, -- у белых ступеней, ведущих к Стене
Плача, у лавки с арабскими сосудами...
     "По-очетные граждане! Табличку  со своим  именем уже  узрели  или ее не
успели переменить?"
     Наум чувствовал: сейчас что-то произойдет... За все плевки на  лице, за
все хамство. Отольются кошке мышкины слезы. Наум пытался свернуть куда-либо.
Но  некуда. Улочка -- каменный коридор --  горбатится вверх-вниз, а вбок  --
некуда. А они приближаются. Шествуют.
     Когда   они  поровнялись   с  Наумом,  он   шагнул  к  ним,   взмокший,
исцарапанный, помахал  авоськой, оттянувшей руку и,  глядя поверх  них,  как
слепец, неожиданно для самого себя спросил сипло и угрожающе на искореженном
английском:
     -- Не знаете,  случаем, где  тут  жиды Господа  нашего  Христа распяли?
Господа, говорю, нашего, а-а?!..
     Туристы вздрогнули и  --  боком, боком  --  кинулись по  горбатой улице
Долороса, исчезли за поворотом...


16. "ГДЕ ТЫ ОСТАВИЛ СВОЙ ЗНАЧОК КГБ?!"


     Полевой телефон, стоявший на полу, бормотал всю ночь, иногда выкрикивал
какие-то команды.
     Я лежал на жестком топчане, сняв ботинки и чувствуя себя,  как в летной
землянке  во  время   войны,   когда  объявлялась  "часовая  готовность"   и
разрешалось  прикорнуть  на  нарах,  сбросив  сапоги.  Рядом,  на  топчанах,
вздремнули Гуры. Они вертелись, бормотали во сне. Так, бывало, спали пилоты,
ждущие звонка на вылет, из которого половина не вернется...
     Я не сомкнул  глаз  до  утра,  я был  потрясен  услышанным. Если трудно
постичь  жизнь  в  стране, в  которой  родился, вырос, воевал и писал книги,
легко ли постичь ее  здесь, где в свои пятьдесят лет ты читаешь  по складам,
как пятилетний ребенок. Читаешь к тому же не ивритские газеты, а специальный
листок для малограмотных...
     Я думал и об услышанном на Голанах, на которые я, увы, вернусь, и очень
скоро. Думал об этом и дома; возможно, предавался этим мыслям и тогда, когда
позвонила  моя  жена, работавшая  в Бершеве, и прокричала в трубку,  чтоб  я
немедля выехал к ним.
     -- Тут  какая-то  заваруха! Выбирают Комитет новоприбывших  из СССР.  В
кинотеатре "Керен"... Нет, это совсем-совсем иной "Керен". Не Ури...
     Ехать мне не хотелось. На столе лежали  только что присланные из Парижа
гранки "Заложников". А  Комитет  этот вызвал в памяти  лишь  давний  рассказ
Иосифа о капитанской рубке, врытой в береговой песок, из окон  которой видны
волны Средиземного моря... Этот Комитет не помог  еще  ни одному человеку --
на черта мне их дурацкие дела!
     Я  уже начал уставать от нескончаемой "Шехерезады" и с тоской глядел на
окно, откуда тянуло раскаленным воздухом. А какое же  пекло сейчас в пустыне
Негев!
     -- Пусть этот Комитет сгорит на медленном огне! -- ответил я жене тоном
самым решительным. -- У меня гранки на столе.
     Ты должен быть здесь! -- возбужденно настаивала она. -- От нашего имени
громоздят  какой-то обман. А ведь  это  первый Съезд! И, по-моему, Гуры дают
бой...
     Спустя  десять  минут я мчал  по  кратчайшей горной  и петлистой дороге
через арабский Хеврон с такой скоростью, что едва не сорвался с обрыва.
     Кинотеатр  "Керен"   охранялся,  как   Кремлевский   дворец  во   время
торжественных  заседаний. Мне пришлось  вызвать  почти  всю  организационную
комиссию Съезда,  чтобы  достать  гостевой  пропуск,  и  я стал продвигаться
сквозь  строй охранников  в  красных  фуражках,  рослых полицейских,  жующих
жвачку, наконец,  солдат  в  зеленых  беретах, которые  осматривали  дамские
сумочки, а  заодно  ощупали мои  карманы.  Во всех  израильских  универмагах
заглядывают в  дамские сумочки, а арабов, случается, и обыскивают, но  чтобы
этим занимался целый взвод?!
     Когда  я  вошел, говорил, по всей  видимости,  председатель  -- румяный
старичок с белыми кудряшками. Он походил чем-то на прозаика Федора Гладкова,
который вместе с Максимом  Горьким  встречал в Москве  Ромен  Роллана. Ромен
Роллан прошел мимо протянутой руки  Горького  к румяному, в белых кудряшках,
Гладкову  со словами: "Вначале  с  вашей  супругой". "Супруга"  на этот  раз
оказалась  бойкой  и нестерпимо визгливой.  Я не  сразу  понял, отчего такой
визг.
     Оказалось, на трибуне плохой микрофон, почти глушитель. Оратора, что-то
объяснявшего  залу,  было  совсем не  слышно.  А посередине  длинного  стола
президиума,   возле   "белых   кудряшек",  --  гулкий,   превосходный,   для
многотысячного  митинга  под   открытым  небом.  Председатель   может  легко
заглушить любого выступающего, что он и делал в эту минуту.
     Я  протиснулся  в  третий ряд,  чтобы все  видеть  и  слышать.  В  ряду
неспокойно. Кто-то гневно говорит своему соседу: 'Тебя жареный петух в  ж...
не клевал. Я  за это государство только в  карцерах отсидел больше, чем ты в
пивной!" Я быстро оглянулся: "Иосиф?..  Нет!.. " Подумал, что здесь сегодня,
наверное, вся  Воркута  и Магадан,  дожившие до счастья отчалить от  "родины
социализма" куда подальше...
     За трибуной топчется медлительный румяный  паренек в безрукавке, Ицхак,
сын  Сандро. Он уже понял,  что  микрофон на  трибуне  почти бутафорский,  и
кричал в зал без его помощи:
     --  Ты  пятьдесят  лет  в стране,  да?  Зачэм приклеились  к  стульям в
Комитете  новоприбывших?   Значит,  ты  самый  плохой  израильтян:  не  мог,
понимаешь, за пятьдесят лет  прижиться, абсорб... абсорб... тьфу ты, и слово
придумал такой, чтоб прастой чэловэк подавился!
     Постепенно я начал понимать происходящее. Делегаты  требовали исключить
из Объединения выходцев из СССР тех, кто никогда на  территории СССР не жил.
Тех, к примеру, кто уехал в Израиль из Прибалтики до 1939 года, когда она не
была советской. Но в президиуме, похоже, только такие и сидели.
     Когда белые кудряшки  объявили  фамилию  очередного  оратора,  поднялся
вдруг в середине партера всклокоченный Дов Гур и взревел неостановимо:
     --  Кто   вас  выбрал   председателем?!  Кто?!   Кто,  спрашиваю?!!  --
П-президиум,  -- ответил старик в  некотором замешательстве. -- А кто избрал
президиум?! -- не унимался Дов.
     Белые кудряшки плямкали  губами беззвучно.  Зал  захохотал,  зашумел: в
самом  деле.  Съезд  первый,  а  президиум  уселся  готовенький,  точно   по
количеству стульев.
     Однако сменить  самозванный президиум оказалось совершенно невозможным:
возле узких лесенок, ведущих на сцену, стояли по два-три рослых полицейских.
Каждый подходивший из зала к ступенькам отлетал обратно, как мяч. Седовласый
президиум и сейчас не шевельнулся,  словно и  впрямь  приклеился  к стульям.
Какая-то полная грузинка вдруг закричала: -- Доктора!  Доктора к  микрофону!
Он  был,  он  все  видел! И  зал  начал  кричать,  а  затем скандировать: --
До-ок-то-ра! До-ок-то-ра!.. -- Какого доктора?  -- взвизгнули  кудряшки.  --
Доктора  Гура!  И  зал  снова  заскандировал:  -- Докто-ра  Гу-ра!  Докто-ра
Гу-ра!..
     Кто-то  незнакомый  мне стал  выталкивать Якова  Гура,  который явно не
желал идти на сцену. Вот уже трое грузин подхватили Яшу и, двинувшись грудью
вперед, отжали  его к  сцене,  как  бульдозером. Один из  грузинских  евреев
закричал на весь зал:
     -- Товарищи, встаньте! Не  бойтесь, вы не в  Советском Союзе! Встаньте,
иначе  они  сейчас изберут сами себя, и зто на четыре  года! Долой советский
балаган!
     На  сцену рванулись человек  двадцать, и началась битва за  микрофон. Я
глядел на побелевшее лицо инженера из Риги, смирнейшего, тишайшего человека,
который кричал  в сторону президиума: --  Обманщики! Плуты!.. Вам тут делать
нечего! Полицейские уже поняли, что им  ни к чему умирать за чужое дело. Они
были  физиономистами,  эти  простые  ребята,  полицейские  пустыни  Негев, и
видели, что кричат в ярости не уголовники.
     Заметив,  что  рвение  полицейских слабеет,  белые  кудряшки прокричали
сорванным голосом:
     -- Повестка дня и другие решения считаются принятыми! Перерыв!
     Но шторм не  мог затихнуть от одного выкрика. Зал  бурлил, проклинал...
На  Съезд  прибыли  израильские телевизионщики  со своими камерами. Проблемы
новоприбывших  их как-то  не  волновали,  они подремывали, пока участники не
стали  отнимать  друг  у друга микрофон. Тогда они вскочили очумело и  стали
"крутить кино", кидаясь на любой шум.
     Во  время перерыва  я пытался  выяснить,  почему  "совет  старейшин", с
трудом  взобравшийся  на  сцену,  "приклеился  к  стульям"  президиума.  Мне
объяснили охотно, что  Комитет,  или "совет старейшин",  как его  окрестили,
получает от правительства на олим в год миллион сто тысяч лир (около двухсот
тысяч  долларов  по  курсу  тех  лет),  -- устраивают на эти  деньги приемы,
нанимают секретарш, ездят  за  границу -- к  чему отказываться от  "светской
жизни"!  Это,  считают старейшины,  их  пожизненный  кусок от "американского
пирога".
     А  пока  что  я собрал Гуров и  повез их ночевать  в  домишко,  который
снимала моя жена: странное глинобитное  сооружение с плоской крышей, слепой,
без окон, стеной,  выходящей на улицу. Такие  глинобитные "дворцы пустыни" я
встречал в азербайджанских кишлаках. В них можно спрятаться от убийственного
солнца,  но от  холода они не спасали. Московские  ватные одеяла оказались к
месту.
     -- С-слушай, -- шептал мне Иосиф, который, как и я, не мог  заснуть. --
Я просил выделить  из  их  миллиона  копейки...  сущие  копейки на кукольный
театр. Но что такое кукольный театр, если  они по-прежнему не дают  ни гроша
даже на  музей  Михоэлса. Они,  да! враги культуры. Кровь из  носу,  их надо
выкинуть! Хотя бы для того, чтоб мы перестали быть безголосыми...
     Первым, кого я увидел на другое утро в глубине зала, почти в  последнем
ряду, был Шауль бен Ами. Он пытался остаться неузнанным. Сидел, пригнувшись.
Половину его  лица закрывали большие темные очки,  и он  до смешного походил
сейчас   на  "заграничного  шпиона",  каким  его   изображают   в  советских
детективах. "Забеспокоились...", -- мелькнуло у  меня  не без злорадства. Но
уже  не  беспокойство --  страх и  смятение  появились на обрюзгших сановных
лицах,  дремавших за  столом  президиума, когда  к  трибуне  подошел  худой,
костистый человек в измазанном известкой пиджаке.
     -- Сандро! --  крикнул Яша,  подняв  над  головой сцепленные в  пожатии
руки.
     Сандро  улыбнулся  Яше  и принялся  рассказывать  об  Ашдоде...  И  тут
откуда-то сбоку,  от стены,  вдоль которой стояли, прислонять к ней плечами,
полицейские, прозвучал зычный бас: -- Советская провокация!
     Сандро был оратором неопытным. Он сбился и принялся объяснять крикунам,
что  все, что  он  говорит, -- святая  правда. Крикунов было не  так  много,
человека три-четыре,  но они были рассажены в разных концах зала, и  я начал
понимать,  что мы имеем дело с профессиональной клакой. И  в самом деле, она
точно знала,  эта  "комитетская" клака, когда подавать  голос.  Когда Сандро
говорил о  том, что  вызывает слезы и кулаки сами начинают сжиматься, звучал
гулкий и зычный голос: -- Советская демагогия!
     Зал,  впервые  услышав  правду  об  Ашдоде,   вначале  оцепенел,  затем
аплодировал Сандро яростно.
     Но оказалось, что даже рассказ Сандро не так накалил  людей,  как слова
сапожника из кибуца, которого подпустили к трибуне без очереди,  как "своего
человека".
     "Свой  человек",  высокий, худощавый,  почти  бронзовый  от несходящего
загара,  постоял у трибуны, дожидаясь тишины, и  сказал очень спокойно, безо
всяких эмоций.
     -- Моя фамилия Мансековский.  Я -- сапожник из кибуца  Гиват Ашлоша.  Я
утверждаю,  что  на Съезде есть  много людей  с фальшивыми  мандатами. Белые
кудряшки затряслись из стороны в сторону.
     -- Неправда! Черная ложь! Покажите нам хоть один фальшивый мандат!
     Мансековский достал из бокового кармана своего пиджака красный мандат и
поднял его над головой.
     -- Меня никто  не выбирал, -- продолжал  Мансековский, держа  мандат на
вытянутой  руке.  -- Понятия  я ни о  чем не  имел...  Прибежали  ко  мне  в
сапожную, сунули мандат, влезай,  сказали, в автобус,  надо ехать. Зачем? --
спрашиваю.  --  "Надо!  --  отвечают --  Ты будешь  называться  делегатом  с
решающим голосом от кибуца Гиват-Хаим".
     -- Они только что пригнали из кибуцев два автобуса фальшивых делегатов!
-- прокричал Дов  Гур, стоявший в  дверях.  --  Я уезжать собрался,  смотрю:
Съезд закрывается, а тут везут...
     --  И  меня  вот  так  же!  -- подтвердил  Мансековский. --  Приволокли
делегатом из кибуца Гиват-Хаим, в котором я Никогда не жил.
     Зал помолчал в  ошеломлении, затем кто-то захохотал  диким, припадочным
смехом, и тут началось невообразимое.  Рев, вой. Пронзительный женский голос
вскричал над ухом: -- "Ура! Попались!" ...Я оглянулся. Бог мой, Вероничка!..
Давненько  не  видел.  Говорили,  она  нашла  работу  в Натании секретарем у
юриста, благо иврит знала с  детства. -- Попались! Наконе-эц-то!  -- кричала
Вероничка, но ее злой и ликующий голос тонул в реве зала.
     Я  увидел,  как  встревожились  "режиссеры":  к  Шаулю  кинулись  сразу
несколько  толстячков,  наклонились  к  нему,  шепчась.  Кто-то  выбежал  из
президиума...
     Встревожились  не   только  душители.  Вскочил   на  ноги  круглолицый,
плечистый Беня Маршак, отставной майор  израильской армии, пытавшийся помочь
всем попавшим в беду.
     Президиум  опасался его: майор Беня Маршак был простодушен  и честен. И
главное, бескорыстен. Хуже не придумаешь!..
     Увидев,  что  полицейские снова  принялись  отталкивать  доктора  Гура,
попросившего слова, он воскликнул, схватив доктора за полу пиджака.
     -- Ты  учти,  ты никогда не найдешь  никакой работы  в Израиле! Это тут
закон. Ты учти!
     Лицо  Яши  на   глазах  становилось  страшным,  незнакомым.  Точно  его
отощавшие  щеки  мелом  натерли.  Выпяченные  губы  дрожали.  Он понял,  что
простодушный Беня Маршак высказал то, о чем другие молчат.
     Яша  с  силой оттолкнул  полицейского  и,  прыгнув  на нижнюю ступеньку
лестницы, закричал:
     -- Ребята! Беня Маршак меня предупреждает, что я не найду нигде работу.
Я должен буду уехать из Израиля из-за того, что как врач помогал людям.
     Зал  поднялся,  как  один  человек.  Вскричали  на  всех  языках  Союза
Советских Социалистических Республик.
     --  Позор!..  Шейм!..  Гановим!  Суки  моржовые!..  Шоб  вы  сгынули!..
Какой-то  высохший мужчина, сидевший  за  столом  президиума,  выдвинулся  к
авансцене и принялся увещевать доктора Гура: мол, не принимай всерьез. У нас
не тоталитарный режим. Все это глупости. Ты неправильно понял  Беню Маршака.
Он хотел сказать совсем не то!
     -- Нет, мне тоже это говорили! -- прокричал  парень в роговых очках. --
Профессор Шмуэль Митинге?.
     Очередного    "своего   человека",    которого   быстренько    выпустил
председатель, не слушал никто. Всем стало ясно: маскарад провалился.  Многие
поднялись, чтоб уйти и больше никогда не видеть снующих по  сцене коротышек,
которые,  воздев  руки к  небу, лопочут что-то  об  израильской  демократии.
Съезд, что называется, повис на ниточке.
     И   тогда  белые  кудряшки  объявил  в  свой  могучий,  всезаглушаю-щий
микрофон, что  на  Съезд  прибыла  Глава  государства  Голда Меир  и что  ей
предоставляется слово. Все уходившие тут же повалили назад.
     Голда Меир прибыла вовсе не только что. Она посидела на сцене сбоку, за
занавесом,  отдыхая и прислушиваясь к  грохоту зала. Если Голда и  не ведала
ранее  о  фальшивых делегатах, она услышала  о  них.  Своими ушами. Она сама
определила момент, когда ей выступить  и как выступить. Двинулась к трибуне,
оставив  по  пути, на столе президиума,  свой  исторический  ридикюль.  И  о
фальшивых мандатах и делегатах и звука не издала. Будто  никаких престарелых
жуликов, тесно сбившихся за столом президиума, и в помине не было.
     Старая  атеистка, она вдруг вспомнила...  о Боге,  о  котором де забыли
истово верующие грузины.
     -- ...Во имя Всемогущего, во имя  вашей  чести не становитесь на легкий
путь... Это  ваш  Израиль, ваш  Ашдод и  ваш Иерусалим. На  мою долю  выпала
большая  честь зачитать в Кнессете письмо восемнадцати  еврейских  семей  из
Грузии. Я считаю, что оно должно войти в школьные учебники...
     И  дискуссии Глава  Правительства коснулась, как обойти?!  --  Если  вы
кричите  здесь, а не в  России, я поздравляю вас с обретением этого права...
Засмеялся зал, поаплодировал.
     Голда помолчала, переводя глаза с одного лица на другое, вглядываясь  в
иные из них пристально. На Якова Гура  она смотрела столько,  что он головой
кивнул:  мол, здравствуйте, госпожа Голда  Меир!.. Наконец,  она продолжала,
по-прежнему не повышая тона: --  Мне кажется, что  ни  у  одного из олим  не
ощущается  избытка любви  к  старожилам  Израиля. Мне  тяжело  при мысли  об
удовольствии, которое  получит Брежнев, узнав, как вы тут грызетесь.  Почему
столько ненужной ненависти друг к другу?..
     -- Брежнев и без того рад тому, что происходит с нами тут в Израиле, --
громко произнес Яша, но Голда не слышала того, что не хотела слышать.
     -- ...Не нужен Израиль, нет  смысла отдавать за  него жизнь, если в нем
мы  не  будем жить достойно! -- патетически воскликнула она и тут  же  тихо,
едва слышно: -- На военных кладбищах не "вы" и "мы", -- там все равны...
     Кто-то в  зале  всплакнул,  президиум  шумно  зааплодировал,  и  Голда,
искусный оратор, чуть усилила нажим:
     -- С  каким  упоением и  энтузиазмом говорят, что у нас все плохо. Меня
пугает этот энтузиазм, а не критика...
     --  Довэли!  --  крикнули  из  первых  рядов,  но  Голду   репликой  не
отвлечешь...
     -- В нашей стране можно критиковать и кричать. Но разве это нужно... --
Она долго  развивала эту тему. -- Ненависть  -- это бульдозер, который может
все сломать,  но  ничего  не может  построить.  Не было  оле, который  бы не
страдал  при  приезде. Вероятно,  это  неизбежно... -- Голда взяла со  стола
исторический ридикюль из черной кожи и проследовала вглубь сцены.
     Белые  кудряшки мчались возле  нее, сбоку  и  чуть позади, аплодируя на
ходу, стремясь заглянуть  Премьеру в глаза. Волосенки мотались из стороны  в
сторону.  Когда он  вернулся  к  столу, я  пригляделся  к нему.  Он, видимо,
отвечает  перед  Партией  труда  за  выборы.   Креатура   Голды.  Кто  он?..
Круглолицый,   со   светлыми   завитушками,  он  походил   на   стремительно
разбогатевшего  купчика, в котором есть уже  повадки  барина,  но остались и
ужимки  плута,  воришки, который дергается и озирается:  вот-вот  прибьют!..
Коснувшись   белыми   пальчиками   микрофона-глушителя,   он   оглядел   зал
торжествующе. Улыбочка у него была благостной, взгляд победно-пугливый.
     Зал долго рукоплескал Голде Меир, но вдруг послышался возглас:
     -- Пожарный команда уехал!
     И  тут  люди перестали аплодировать и поглядели друг на друга. А  зачем
она приезжала! Хотят  ее  авторитетом проломить нам  головы?  Спасти  жулье,
из-за которого люди лезут в петлю?
     Приезд  Голды Меир вызвал, пожалуй, еще большее остервенение: тема "она
ничего  не знает" себя исчерпала. Навсегда... В голосе оратора, подбежавшего
к трибуне, звучала ярость:
     -- Я человек контуженный и течения времени не  понимаю. Пра-ашу меня не
перебивать. Два  года ждал, пока мой  диплом переведут на иврит.  Оказалось,
потеряли.  Отыскали в  какой-то  мусорной куче.  А я  пока хожу без  работы.
Израильский  бюрократизм советскому сто  очков вперед  даст!  Всюду балаган.
Даже в армии!
     -- Вы армию не  трогайте! -- взвизгнули кудряшки. --  Израильская армия
-- это нечто особенное!
     -- А ты  откуда  знаешь?  На  посту  спят и ночью посты  не  проверяют.
Часовые такого храпака задают...
     Больше  говорить ему  не дали. Весь президиум поднялся  на ноги,  чтобы
отразить поклеп: -- Ложь!.. Нечто особенное!.. Демагогия!..
     Вместо "неуправляемого" оратора тут же, как  водится, выпустили "своего
человека", бывшего советского майора Подликина, пузатенького, улыбчивого. На
это раз "свой человек" не подвел: поразвешивал, как белье на веревках, общие
словеса об истории первых кибуцев.
     -- Да-алеко  пойдет, -- яростно шепнула мне  Вероничка. Она еще  что-то
рассказывала о Подликине, я ее  не слушал: по ступенькам,  ведущим на сцену,
подымался Иосиф Гур. До  приезда Голды "белые кудряшки"  заявили Иосифу, что
слова  ему  не дадут:  от Гуров  уже выступали.  А  сейчас  решили  проявить
великодушие...
     Иосиф  поднялся  наверх,  маленький, квадратный,  "бочонок поэзии",  по
давнему  определению  Юрия  Олеши.  Приложил ко  лбу огромную темно-багровую
кисть руки  с  торчащим пальцем. Глаз не  видно, закрыты рукой. Видны только
скорбно опущенные вниз губы. Он хрипел, пожалуй, сильнее, чем всегда. Я едва
расслышал. О культуре хрипел Иосиф:
     -- ...Архив Михоэлса  сбросили  на сырой  цементный  пол...  Где  музей
культуры на идиш? Убивают национальную культуру... --  Советская  демагогия!
--  гаркнули  вдруг  за  моей спиной. Я вздрогнул, оглянулся. "Тот самый, из
клаки..." Широкая, красная харя извозчика из кибуца или партаппаратчика.
     --  Ты что,  дядя?  -- прошипел  я  удивленным  тоном.  -- О  серьезном
говорят, а ты орешь!..
     --  Я  при  вс-стрече с-со знакомыми, --  хрипел-высвистывал  Иосиф, --
всегда на вопрос, как дела, отвечаю "Кол беседер!"1  Мне и в самом деле суют
пенсию, как узнику Сиона. Я не могу брать деньги у нашей маленькой страны! Я
в силах работать! Дома же вот уже третий месяц просто нечего... -- он поднес
ко рту кулак, прикусил палец,  --  нечего  кусать... Если б не  сыны,  -- он
замолчал, покачался из стороны в сторону, держась обеими руками за трибуну:
     -- Я поэт  на языке идиш.  Это не специальность в нашем Израиле...  Моя
специальность  --  режиссер  театра  кукол,  а  меня  хотят  сделать  ночным
сторожем...  Три  вс-с-сепронизавших  качества  растлили  Израиль.  Всеобщая
коллективная  некомпетентность.  Всеобщая  коллективная  безответственность.
Всеобщее  коллективное  неуважение...  Это  говорим  мы?  Это  говорят  сами
израильтяне... Мы пытаемся  вырваться из  этого кладбища морали и,  к своему
изумлению, бежим по "запретке", на  которой нас выбивают  одного  за другим.
Нынче, вижу, они почти все тут, наши уважаемые убийцы...
     -- Советская провокация! -- крикнули из первого  ряда.  И  откуда-то от
стены.
     Я оглядел кричащих, сжимая руки в кулаки. --  Кто  они, наши убийцы? --
прохрипело за моей спиной, со сцены. -- Я да! назову их имена...
     --  Ты где партбилет  оставил на  хранение?! --  взбешенно стеганули из
президиума. -- В каком райкоме?!
     -- И синий ромбик  энкаведешника! -- проорали  у меня над ухом.  --  На
Лубянку отнес на временное...
     Завершить фразу "клакеру" не удалось.  Я  двинул ему кулаком между глаз
так, что у меня  долго  болели  пальцы.  Он  вскочил с кресла и бросился меж
рядов, вопя изо всех сил:
     -- Миштара! Миштара!2
     Но полиция по-прежнему  топталась возле узких лесенок, боясь  отойти от
них  хоть  на шаг: они  видели,  эти  ошеломленные ребята в черных форменных
фуражках, что стоит им  посторониться,  как  зал рванет на сцену  и затопчет
самозванный  президиум,  сметет  со  сцены,  как мусор. Один  из полицейских
взглянул в нашу сторону и -- отвернулся...
     А  "партийное  мурло" неслось  все  быстрее,  отдавливая  людям ноги  и
голося: -- Миштара! Миштара! Домчало до прохода и к дверям -- бегом.
     Я  пришел  в  себя  оттого,  что кто-то схватил меня за руки,  повторяя
высоким голосом:
     --  Григорий Цезаревич! Григорий  Цезаревич!  Что  вы делаете?!  --  На
круглом лице Веронички были смятение и ужас.
     -- Больше не буду! -- почему-то сказал  я, видя, как побежал к дверям и
второй "клакер", из другого ряда: понял, наверное, что пришла пора бежать.
     Я не слышал больше слов Иосифа, заметил лишь краем глаза: он покачнулся
и,   не  докончив   фразы,   стал   медленно  спускаться   по  лестнице.  Не
останавливаясь, ушел из душного зала.
     Яша привстал, проводил его  встревоженным взглядом,  но тут назвали его
имя  --  отчет мандатной  комиссии. Отчет  уже  не был  секретом для многих.
Подтвердилось, что, по крайней мере, около ста "делегатов" срочно доставлены
из кибуцев и не  имеют никакого отношения ни к  выборам, ни к иммигрантам из
Советского   Союза.   Более   сорока   мандатов    --    просто   аляповатые
фальшивки-самоделки.   Видать,   запас   "настоящих"    фальшивок   оказался
недостаточным.
     Естественно, отчитаться доктору Гуру не дали, хотя он, как председатель
мандатной  комиссии, имел право  на пятнадцатиминутное выступление.  Едва он
упомянул  о  фальшивых  мандатах,  белые кудряшки  закричали,  что вопрос  о
мандатах передан на рассмотрение президиума.
     И тогда зал превратился в  одну людскую  волну, хлынувшую к сцене,  как
цунами...
     Президиум  точно смыло. Ни одной души за  столом.  Откуда-то от  дверей
белые  кудряшки прокричали в микрофон, который не выпускался им  из рук, как
трофей, что работа съезда прерывается, делегатов просят идти на ужин!
     -- ...А назад вход только по мандатам! -- вскричал он фальцетом.
     -- По фальшивым?! -- откликнулся зал, как эхо. -- Ганавим!..3 Смэрть за
смэрть!.. Око за око!..
     Старички в испуге выкатились из зала, крикнув что-то полицейским. И тут
произошло неожиданное. Как только руководящий стол  опустел, за него немедля
уселись полицейские, устало  сняв свои черные кепи. Видать,  ошибка министра
здравоохранения  Израиля,  бросившего свое кресло на  произвол судьбы,  была
учтена. Яков Гур отнесся к этому благодушно:
     --  Пускай посидят, с утра на ногах!  -- Затем  он шагнул к авансцене и
произнес совсем иным тоном:
     -- Может быть, я ошибаюсь, но здесь, по-моему, остались подлинные олимы
из  СССР. Без фальшивых  делегатов.  Продолжим работу  съезда!  А  они пусть
ужинают.
     И минуты не прошло, погас свет. Яша протянул руку к микрофону. Микрофон
тоже  оказался   выключенным.  Вскоре  стало  невыносимо  душно.  Похоже,  и
вентиляцию  выключили,  гуманисты. --  Надо избрать президиум, -- сказали из
темноты зала. Яша показал на полицейских. -- У нас уже есть президиум.
     Раздался   хохот,  полицейские,   не   привыкшие   еще  к  новой  роли,
застеснялись,  встали,  потянулись к  выходу. Начальник  стражи  старательно
запер дверь зрительного зала с противоположной стороны.
     И вот мы остались одни, во  мраке и страшной  духоте. Время от  времени
кто-либо зажигал спичку; она тут  же  гасла. Но  порой можно было заметить в
желтоватом, неверном огне спички лицо говорящего.
     Врач из пограничного кибуца  в Галилее, один из немногих иммигрантов из
России,  согласившийся  работать с  кибуцниками,  крепкий  бородатый  парень
говорил:
     --  Я  спрашиваю  моего старика,  который почти  мой  приемный отец. Он
прекрасный человек. Почему вы-то едете на  съезд, вы в стране почти полвека?
Он поднял  глаза  к небу и  ответил: "Я маленькая птичка. Там решили. Вот  и
еду". И мой старик показал пальцем на небо...
     Я  тридцать лет  слышал  в России:  "Наверху решили!..  Там сказали!.."
Хватит нам советской власти плюс электрификация. -- Минус электрификация!..
     Грохнули разом. Какая тут электрификация.  Сидим на  своей исторической
родине  в кромешной  тьме.  Будь  это там, на  доисторической родине, нас бы
быстренько погрузили в "черные вороны". Не дали бы задохнуться... Спасли бы!
А тут сидим, задыхаемся вполне добровольно. Демократия!..
     Слова просили многие; из Ащдода, из  Хайфы, из кибуца. Но вскоре решили
не  говорить,  а  действовать.  В  вонючем,  с  сернистыми  запахами,  мраке
(слышалось  лить чирканье  и  вспышки  спичек, похоже,  подожгли сразу целый
коробок)  избрали  новый  президиум   и   подготовительную  комиссию  Съезда
подлинных олим из СССР.
     Как  только  послышался   шорох   отпираемых  дверей,  молодые  ребята,
избранные в президиум, кинулись к  сцене и  быстро заняли  места за  столом.
Куда  провалилось  израильское  телевиденье?  Вот  были б  кадры!..  Старики
пытались  выдернуть из-под молодых стулья. Одни из них  хватались за  спинки
стульев,  другие --  за  ножки  обеими руками.  Присев  и  наливаясь кровью,
старики  кряхтели, как борцы  на спортивном ковре. А  один  из  вождей, дядя
килограммов  на сто  двадцать,  разогнался  и-- с  разбега  столкнул щуплого
паренька на пол. И развалился на отвоеванном стуле, улыбаясь победно... Увы,
это  был,  кажется, единственный  успех  "совета старейшин".  Тогда какой-то
налитый  жиром и  рослый  сановник с  жестким, неулыбчивым лицом  отставного
генерала стал вдруг кружиться на месте, затягивая безголосо  самую известную
и любимую песню Израиля: "Хава! Нагила хава!..", ощупывая всех острым и злым
взглядом,  пойдут  за  ним  в  пляс?  Сколько раз  удавалась  эта  копеечная
хитрость!.. На  этот  раз даже "Хава  Нагила"  не вызвала  чувства единения.
Тучному хитрецу похлопали в такт иронически. Закружились вместе с ним только
белые кудряшки. Партийная присядка не удалась.
     Однако у  простодушного Ицхака из Ашдода начала было подергиваться нога
в такт песне, я шагнул к кудряшкам и, положив ему ладонь  на плечо, спросил:
"Вам плохо? Вызвать скорую помощь?"
     Он  кинулся от меня прочь и  забегал  по  сцене, размахивая ручками и с
разочарованием  глядя  на своих  коллег, которые не  смогли выдернуть из-под
нового  президиума  стулья. Молодые и средних лет парни сидели за  столом  с
красными, напряженными лицами, точно  они не за столом восседали, а бежали в
штыковую атаку.
     Более  года назад из ульпана,  в котором мы  занимались, уволили Пнину,
женщину-волонтера;  заявили  ей  гневно:  "Вы не  снами,  вы  с  ними..." Мы
удивлялись, не хотели верить в такое...
     Сегодня точно  землетрясение колыхнуло Израиль.  Зазмеилась  в  пустыне
Негев пропасть-трещина. С одной стороны -- мы, с другой -- они.
     Представители  народа,  прости Господи...  Не выходил у  меня из памяти
Шауль  бен Ами, который  просидел у  дверей  в темных очках  весь  Съезд, не
вставая, и вновь и вновь, будто наяву, я слышал его слова, сказанные  Иосифу
и мне  в  канцелярии Главы Правительства: "Новый  Моисей нам  не  нужен!.. И
русская  элита тоже!".. Ну, а Ури Керен?  А  кибуцник  Мансековский?  А Беня
Маршак? Коренные израильтяне, оставшиеся честными, тебе нужны?
     Господи, как они нас боятся!.. А что такое наш поганый Комитет?! Это же
не  Кнессет.  Не правительственная  комиссия.  Сборище  земляков.  Без  прав
что-либо решать. И даже тут непременно  должны быть "свои ребята"... Алия из
России не  должна  стать  политической  силой! Ни  в  этом  поколении!  Ни в
последующих!  Стоят одной  ногой  в могиле и  отпихивают Гуров и тех,  кто с
ними, пухлой ручкой.
     Они очень точно представляли себе, что делали, господа из Партии труда,
удивляя нас не своими  ухватками,  этого  мы  навидались и в  СССР, а скорее
крикливой наглостью и карикатурностью своих действий. И они добились своего,
толкнули камень с горы...
     Стали уезжать из Израиля  даже те, у кого до Бершевы об этом и мысли не
было. Первым  на другой день  к  нам  забежал  Каплун,  инженер-мостовик,  с
которым мы летели из Москвы. "Не поминайте лихом. -- Он усмехнулся горестно.
-- Смазываю лыжи... Не зря их вез..."
     Каплун  был тружеником. Из  тружеников  тружеником. Еще в ульпане, чтоб
семья  как-то  свела концы с. концами,  он отправился  к строительному боссу
Менахему, которого  знала вся Натания. Тот  отвел небрежным  движением  руки
документы Каплуна и сказал, что стройке нужен рабочий-электромонтер. Положил
он Каплуну  две с  половиной лиры  в час, в два  раза  меньше того минимума,
который получал  на  его стройке  рабочий-араб. Когда  Каплун вскоре  заявил
боссу, что  он с ним, слава  Богу, расстается, тот вскочил со стула,  крича:
"Никуда  не  уходи!  Я  твой  оклад  удесятерю!..  Не  хочешь,  увеличиваю в
пятнадцать раз!"
     Каплун  усмехнулся, спросил  босса Менахема,  почему же  тот раньше  не
увеличил зарплату, он  ведь знал и его  полное безденежье, и  его,  Каплуна,
квалификацию. Менахем  и  глазом не  моргнул:  -- А  зачем? Ты и так  хорошо
работаешь!
     И  вот сейчас,  за нашим  столом,  пригубляя "посошок  на  дорогу",  он
произнес  с  той  болезненной  горечью и насмешкой над  самим собой, которая
звучит в голосе тогда, когда  взрослые люди расстаются  со своими иллюзиями,
самыми дорогими, выношенными годами:
     -- Я из семьи  верующих евреев. Избранный народ  -- это  было аксиомой.
Краеугольным  камнем...  Ребята, почти  все  крупнейшие  мосты  через Енисей
построены мною. Уникальный мост  через Обь перекинул. Новый мост у Куйбышева
через Волгу-матушку... Если  6 вы  только  представить могли, как издевались
тут надо мной, услыхав, что я мостостроитель!..  Но сейчас дело не в этом!..
Я простил их, видевших в своей жизни  только Иордан. Я о  другом.... Зачем я
приехал на  Бершевский Съезд, знаете? --  продолжал он убито.  -- В Хайфском
порту начинается какая-то  афера.  Босс продает  все  пассажирские пароходы,
принадлежащие Израилю. Что-то здесь нечисто. Прибыл на Съезд, чтобы сказать,
хотя  бы крикнуть об этом. Здесь пресса, телевиденье. Думаю, заинтересуются,
предотвратят преступление... А тут?"
     Моисей  Каплун улетел  в тот  же  день. Среди русских  распространились
слухи  (почти  подтвердившиеся   затем),  что  Хиас  в   Риме  принимает   с
израильскими паспортами только до тридцатого сентября. Одни прибегали с нами
прощаться второпях, другим казалось постыдным бросать своих друзей и удирать
куда глаза глядят,  и они  присылали нам открытки. Из Рима, из Нью-Йорка, из
Австралии...
     А какой поток "плохих писем" хлынул в Россию! "Бершева" стала символом,
поворотным знаком...
     Последствия Бершевы Израилю придется расхлебывать еще  много лет, но об
этом в своем месте...
     А пока что мы выходили из кинотеатра  "Керен", ошарашенные увиденным, и
на  другой день узнали из ивритских газет, что земля  колыхалась не только в
пустыне Негев. Толчки разошлись по всей стране, обрастая слухами и страхами.
     Газеты противопоставили русских всему Израилю. Всей стране, а не только
партийным геронтократам. Аршинные заголовки газет взывали к небу:
     "Русская алия против старого Израиля"... "Бомба русской алии"... "Голда
Меир лицом к лицу с русской  алией"... И снимки,  полно снимков:  искаженные
яростью, кричащие лица, сжатые кулаки. Поработали телевизионщики. На славу!
     Лишь  одна  газета  осмелилась   щелкнуть   в   нос  правящую   партию:
опубликовала  заметочку  под  заголовком:  "Я  фиктивный  делегат  Съезда  с
фальшивым мандатом", -- заявил один из делегатов МАПАМА".4
     Но  более  всего  "старый  Израиль"  был  ошеломлен  доктором   Гу-ром.
Местечковый  люд  был  воспитан в уважении к  доктору.  Доктор не может быть
бунтарем.  И  вдруг  во  главе бунта, как  объяснила  пресса,  стоит доктор.
Врач-повстанец, как писали. Доктор Яков Гур. Это вызвало дополнительный шок.
Каковы  же русские,  если доктора... доктора! бунтари, хулиганы,  вот-вот за
ножи   возьмутся.   Да   они   страшнее   всех  этих  Какашвили!..  Страшнее
марокканского ворья. "Сакиним!" (Ножи!)  "Еженедельник  Бершевы" опубликовал
даже  статью  израильского врача  о  Якове  Гуре  под,  увы,  неоригинальным
названием: "Преступник в белом халате".5
     Если  б это было лишь  газетным бредом! Когда я  выходил  из зала,  мне
показалось,  что  Яшу  сажали  в  большую   машину,  которая  сразу  куда-то
рванулась.
     Оказалось,  мне  не  померещилось.  Якова Гура  доставили  на  казенной
машине,  в сопровождении  "искусствоведа в штатском", в Шин-Бет, израильскую
контрразведку (такого не удостаивался  даже Дов) и сказали  прямо: --  У нас
есть подозрение, что вы агент КГБ.
     -- Что-о?!
     -- Не  понял?  Засланный в Израиль агент КГБ.  Тут только Яша пришел  в
себя.
     -- Я  думал до сих пор, что  вы -- не рынок  "Кармель".  И не  кибуцные
фальшивки. Что  Шин-Бет не занимается политическими инсинуациями. А вы такое
же дерьмо, как и  все!..  Ты  что,  в  самом деле считаешь, что я шпион?  --
спросил оскорбленный Яша у молодого, подтянутого "искусствоведа".
     Тот усмехнулся и сказал, что лично  он убежден, что доктор Гур не агент
КГБ,   а   честный  человек.  Но...  к  ним   поступил  документ   от  члена
правительства,6    они    обязаны    дать   отчет.    А   начальство   любит
перестраховаться...
     Словом, --  заключил он, щелкнув  каблуками,  -- если доктор Гур  хочет
спокойно  продолжать свою активность  в Израиле,  то Шин-Бет мог бы получить
при помощи детектора лжи  документальные  данные, агент или не агент  доктор
Гур.
     Первая мысль обиженного Яши была послать их всех куда подальше... Потом
подумал: а  почему разом не  выбить из рук этих  гуманистов крапленую карту?
Ведь уже всех Гуров обляпали грязью!
     И  потом,  признаться,  его,  Яшу,  разбирало  любопытство: а  как  это
делается? Тем более, что "искусствовед"  сказал, видать,  для утешения,  что
месяц назад на "детекторе лжи"  сидел Ицхак Рабин, герой Шестидневной войны,
давал показания в связи с делом Ашера Ядлина7...
     Часов  через  шесть  измученный,  голодный  Яша  выбрел,  наконец,   из
коридоров Шин-Бет и позвонил из автомата домой. Никого не  застал. Тогда  он
набрал номер отца. Рыдающий лиин голос ответил:
     -- Умер Иосиф! Нет  у нас  отца!.. Там умер, в вашем дурацком кино. Его
отвезли в больницу уже мертвым...
     Яша выронил трубку и долго стоял, прислонясь лбом к стеклу кабинки. Его
спина в мокрой на  лопатках  рубашке содрогалась. Снаружи кто-то  колотил  в
стекло жетоном. Яша не слышал.
     1 кол беседер -- все в порядке (ивр.)
     2 миштара -- полиция (ивр.)
     3 Ганавим -- жулик, жулье (ивр.)
     4  "Маарив",  7, 8,  73.  МАПАМ  --  крайне левые  в  правительственной
коалиции.
     5 "Еженедельник Беер-Шевы" от 3 августа 1973 г.
     6 Позднее выяснилось, что донес в  Шин-Бет член Кнессета Агаон Л., зять
одного из  вождей партии  труда. Мысль о  том, что доктор Гур -- агент  КГБ,
возникла  в его государственном  мозгу, --  так он  представил  это  в своем
доносе. И никогда от этого не отступал. Когда Яша подошел к нему с вопросом:
-- Ты написал на меня донос  в Шин-Бет?, господин член Кнессета Агнон  Л. не
смутился, ответил вполне добродушно:
     -- Я знаю! А что ты хочешь? Конечно, я подозревал, что ты агент КГБ.
     7  Ашер Ядлин. Бывший  руководитель  "Купат  Холима"  (сети профсоюзных
больничных касс), отданный под суд за взятки и воровство.

     Из части третьей. "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"


Главы 1и 2


     1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ
     Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был
в  отъезде. Уже  сыновья Иосифа: Дов,  Яша и  Сергуня, не выходившие из дома
отца после  похорон неделю,  разошлись, а Наума все не  было.  Лия лежала  с
сердечным приступом, мы дежурили возле  нее по очереди. Утром я сменил Гулю.
Глаза  у Гули точно  прихвачены морозом. Глядит в одну  точку.  Окликнул  ее
шепотом -- не  слышит. Потряс  за  плечо. Посмотрела  на меня,  не  узнавая.
Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно
отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
     Квартира  пропахла  бромом,   острыми   запахами  российских  лекарств,
навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
     Иерусалимская  жара еще не набрала силы, я поднял  жалюзи, хлопавшие от
ветра,  приоткрыл  окно и  -- увидел Наума. Он бежал  к дому по  газонам, не
закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
     Я  встретил его у двери  и, оставив  наедине с матерью,  ушел в кабинет
Иосифа,  где  лежали  на  столе  гранки  его  новой  книги,  которой  он  не
дождался...  Поэму,  открывающую книгу, он  читал мне, в переводе. Строфы  о
своем приезде в Израиль: в квартире друзей,  --  так начиналась поэма,  -- в
прихожей,  висела  гимнастерка  паренька,  которого  отпустили  из части  на
субботу,  и Иосиф  заплакал,  уткнувшись лицом в белую от соли гимнастерку с
эмблемой  парашютных войск...  Наконец-то. у него,  зека  Иосифа Гура,  есть
защитник...
     Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах,
а  в  жизни,  принадлежала Дову. Мог  ли Дов  предвидеть,  откуда  прогремит
выстрел?
     На   стене   лоджии-кабинета  висели  на   крюках  куклы.   Плосколицый
монголоидный Моше  Даян с орденской  муаровой лентой  на  глазу  смотрел  на
бабушку  Голду,  у  которой  муаровая  лента  закрывала оба  глаза.  Сколько
мудрости и незлой иронии было вложено  в эти куклы; какая она была домашняя,
своя, бабушка Голда с веселым носом  пеликана. Муаровая лента  будто сползла
на  глаза.  Вот-вот  поставит бабушка  кастрюлю,  которую держит в руках,  и
повяжет лентой растрепанные волосы.
     Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
     Когда  пришла,  на  смену мне. соседка,  Наум попросил  сводить его  на
кладбище.
     --  Мать,  сам  видишь,  а  ребята  все  в армии. Сергуня  у  черта  на
куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
     Мы добрались  до старого города,  пересели на арабский автобус, набитый
крестьянами, возвращавшимися с базара, доехали до Гефсимана...
     Поцелуй  Иуды отныне перестал быть в моей жизни библейской абстракцией.
Здесь,  среди шумящих  кедров,  Иуда  предал  своего  учителя.  Совсем  иной
становится   библия,  когда  каменные,   в   выгоревшей   траве,   кручи  ты
преодолеваешь, точно ее страницы.
     Новое  еврейское  кладбище  раскинулось  террасами  на  дальних  холмах
Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над адским провалом в земной  коре,
Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
     Я подвел Наума  к  памятнику из белого  мрамора, на  котором  выбито на
иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: --
Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил
себя Наум за то,  что  в  дни  бершев-ской  резни не был рядом  с отцом,  не
подставил для удара, вместо груди  отца, своей... Наум разговаривал с отцом,
шептал  ему  что-то,  полез  рукой  в карман, вытянул черную кипу; с досадой
сунул ее  назад,  достал  носовой платок, вытер  горевшее лицо;  а затем,  в
раздумье,  снова вытянул кипу, надел на  макушку;  снял лишь тогда, когда мы
спустились вниз, где смердили автобусы.
     Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский
городок Рамаллу.
     От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать километров.
Мы  туда ездили  с женой на рынок,  я  любил глазеть  на торговцев фруктами,
которые созывали  покупателей веселыми арабскими частушками-присказками. Все
хохотали  и  торопились  к  желтой  горе  апельсинов, которую  они продавали
задешево. Так  было  еще  с  месяц назад,  пока не застрелили на  рамальском
базаре  покупателя-израильтянина. Среди бела  дня. А  позднее  главный судья
Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
     Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь там  патрулируют джипы
"зеленых беретов" с крупнокалиберными пулеметами.
     Арабское  такси подвезло нас к  военной  базе,  над которой  развевался
бело-голубой израильский флаг. В проходной мы заявили, к кому пришли. Нас не
хотели пускать. Но узнали,  что брат из Америки прилетел,  всего на три дня,
вызвали  Дова.  Он  прибежал  в белесой застиранной  гимнастерке  и  помятых
зеленых  штанах;  черная,  с   проседью,  борода  Дова  курчавилась,  волосы
всклокочены. Он  зарос под израильским солнцем как-то  весь, черные  волоски
торчали даже из ноздрей.  Он  походил  на окруженца второй  мировой войны, с
боем прорвавшегося к  своим, на  партизана, на разбойника, на  кого  угодно,
только не на солдата регулярной армии.
     --  Здоров, леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго
и  беззвучно стояли, обняв  друг  друга. Дов заметил  сипло,  что ему, Дову,
прощенья нет, он -- сука, надо было того  бершевского гада, который стеганул
отца  репликой, де,  засланный он...  надо было того  гада убивать сразу. --
...Не успел  я, Наум, отец только вышел  из зала -- стал заваливаться...  --
Дов провел  своей большой, коричневой от ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти.
     --  ...Ты мне, Наум, про гуманизм  слюни не развешивай! Ежели только  в
Советский Союз он лыжи не намажет... -- со дна моря достану!
     Потом  мы сидели в казарме за столом,  устеленным свежей газеткой, пили
соки,  морщась от  диких  выкриков  марокканцев,  которые  играли  в  карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла.
     А рядом посапывали на железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных
постов.
     Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они...
     Дов протестующе взмахнул рукой.
     --  Я тоже так  думал. Дикари! А потом понял. Из многодетных семей они.
Шум им  никогда не мешал спать. "Тш-ш!" -- такого они  не  слыхивали... Нет,
ребята  славные!  Был,  правда, один  румын-пулеметчик.  Сказал как-то,  что
русских  олим они  ненавидят больше,  чем  арабов.  Я решил -- он наглотался
чего. Смолчал. А  тому помстилось -русский струхнул, и взял меня  за грудки.
Ну, я ему дал, он вылетел на ходу из бронетранспортера.
     Кацин1... ну,  наш  Ванька-взводный!  на  что  он  меня не любит, и тот
одобрил, списал румына в обоз.
     --  А  чего  ты  с  кацином  не  поделил?  --  Наум  взглянул  на  Дова
настороженно.
     -- Туфта-кацин... Тут, кто на  посту засни -- всех вырежут.  А он ночью
посты  не проверяет. Я ему  в  лицо: обабился,  сука?!  Он  осерчал, кричит:
"Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне
одолжение  делает! Слышу, часа  в  три  ночи,  крадется. Не в  себе, видать.
Пароль называет вчерашний. Ну, я его  и уложил на  глину животиком.  Полтора
часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
     Наум протестующе крутанул длинной  шеей,  сказал, что Дов слишком много
себе позволяет.
     -- Слишком много? --  прогудел  Дов.  -- Пошли!..  -- Он повесил на шею
свой длинный, как старинный мушкет, автомат,  повел нас на выжженный солнцем
бугор.  Мы почти  бежали  за  ним,  перепрыгивая  через ровики,  обдираясь о
колючки. Наум снова по  ошибке вытащил  из  кармана кипу,  вместо  платка, в
досаде сунул обратно.
     Я спросил у него, загораживаясь  руками  от  хлеставших по лицу кустов,
почему в  Москве  он кипу носил, не снимая,  а  здесь...  Он приостановился,
ответил  тоном самым серьезным:  -- В  Израиле кипа -- не  вера, а партийная
принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
     Наконец, мы забрались на холм, Дов  снял с  шеи автомат,  усадил нас на
камень  и  принялся  рассказывать.  В  рассказе,  казалось,  не было  ничего
необычного. Объявили  на днях боевую тревогу.  Сообщили, что ночью ожидается
нападение  террористов Арафата  на военную  базу. Террористы, сказал  кацин,
ворвутся  в ворота на тяжелом грузовике.  Сходу собьют шлагбаум и  забросают
казармы зажигалками. А другие в  это  время,  из  автоматов  Калашникова  --
веером от живота...
     Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как
ягуар,  бронетранспортер.  Чуть поодаль зеленел американский танк  "Шерман".
Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
     -- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей
не удрал. Разогнал  нас патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь
ходим.  Ждем!..  --  Дов  прибежал  с  бугра,  махнул  нам рукой,  мол, чего
уселись?! Наум  вытерся кипой, запротестовал: -- Куда ты нас тянешь? Что мы,
"колючки" не  видели? Дов  не  ответил,  только рукой махнул: "Давай-давай"!
Когда он,  наконец, остановился,  мы  дышали  загнанно.  --  Видите? --  Дов
показал рукой на ограду. Мы взглянули и -- онемели.
     В  ограде  из  колючей  проволоки,  которой была обнесена военная база,
зияла  рваная  дыра; в нее  прошел  бы любой  грузовик. "Колючка"  лежала на
земле. Столбики, видно, подгнили... Мы  переглянулись  с Наумом.  Да кто бы,
при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
     -- Бершева,  ребята, кругом сплошная Бершева... -- басил Дов. -Я к чему
это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи, сука
бершевская, поразмышляй.
     Когда,  простившись  у ворот с  Довом, мы шли к автобусу, Наум  сказал,
что, по всей вероятности, он останется в Израиле.
     --  Послал  сюда  документы.  Из Штатов.  Как  доктор  наук,  сотрудник
американской компании Ай-Би-Эм. В шесть мест послал, из шести ответили,  что
будут счастливы видеть меня своим сотрудником. Я  вспомнил,  как Наум  искал
работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у меня.
     -- Раз в шесть-семь  меньше, чем в Штатах.  Думаю,  выберу Техногон, на
севере. Место профессора. -- А вдруг они спохватятся, что  ты не американец?
--  Тогда я  подымусь  на  кафедру  и  покажу им свои тощие  ягодицы. --  Он
похлопал себя по заднему  карману потертых джинсов, где красовался фирменный
знак  и буквы "Made in  USA". До самой  остановки он молчал, сказал  вдруг в
толчее пыхтящего  арабского автобуса. -- Еще утром не  знал, останусь  здесь
или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил
почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на
очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
     Сирена проревела  через  два  месяца. Скорее, не проревела, а прогудела
тоненько.  Почти пропищала. Я высунулся  в окно,  отыскал  взглядом железную
мачту, на которой виднелся раструб сирены. Эта, что ли, пищит?
     Включили приемник,  хотя в  Судный день  все  радиостанции  молчат.  По
израильскому радио звучал Бетховен. Его прерывали  короткие военные  сводки,
воспроизводившие сообщения Дамаска и Каира. Израильские дикторы читали  -- с
ироническим  нажимом:  Израиль,  де,  бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим  в
огне.
     Я  выскочил  на плоскую  крышу дома,  откуда  виден весь  Иерусалим,  и
старый, за белыми турецкими  стенами,  и новый,  где, как кегли, торчали над
тусклыми крышами отели, полиция и израильский Гистадрут.
     Привычный отдаленный  шум  города. Ни дымка. Однако Бетховен  продолжал
звучать... Ночью мне позвонил из Тель-Авива Наум.
     -- Гриша,  тебе  что-нибудь известно?  Информация, как  в России. Шиш с
маслом. А над городом трещат санитарные вертолеты. Говорят, раньше такого не
было.  Значит, где-то  кровавая  рубка... Где Дов, не знаешь?..  Телефон  не
отвечает. А Сергуня на Голанах...
     Я  снова припал к  приемнику. Бетховена  прерывали  странные  позывные:
"Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."
     На  рассвете  меня  разбудил  лязг танковых  гусениц.  Зеленая  колонна
английских "центурионов"  обтекала наш холм и  час, и два, конца ей не было.
Поднялся на крышу сосед-израильтянин.  Сказал, что  танки разворачиваются на
юг. К Синаю...
     Я, по правде  говоря,  не поверил. До Суэцкого канала  почти  четыреста
километров. Пустыня Негев. Затем огромный Синай с зыбучими песками. Танк  --
машина  не  транспортная.  А  боевая.  Треть  танков не  дойдет,  сломается,
застрянет на песчаных дорогах... Я был солдатом на двух войнах. Хорошо знаю:
каждой танковой части приданы грузовики с платформами. Где они?
     Добрался кое-как  до  южной оконечности  Иерусалима.  Здесь  гигантская
пробка.  Автобусы,  грузовики, танки  -- каша...  Наконец машины  растащили.
"Центурионы" и  американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали в  облаках
пыли и гари мимо. На юг...
     -- Где грузовики с платформами? -- Я задал вопрос полицейскому офицеру,
показывая для  верности,  руками: где платформы? Он вызверился: --  У  Даяна
спроси!
     Я  кинулся  на  радиостанцию   "Кол  Исраэль",   чтобы   стать  военным
корреспондентом.
     --  "Кол  Исраэль"  это нужно? -- ответил мне  груболицый  взъерошенный
человек. --  Вы  думаете, у нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы готовы без
денег?!..  --  Он  прохромал из  одного угла в  другой.  --  А что вы будете
передавать -- без денег?..
     Едва  я   вернулся  домой,   раздался  телефонный  звонок  из  Мюнхена.
Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного
дня.
     Следующее  утро застало  меня неподалеку от  Голан. на  пути в  городок
Кирьят-Шмона, у Ливанской границы.
     Чем  ближе  к  войне,  тем,  естественно,  больше  патрулей.  У  солдат
американская винтовка М-16.  На холмах,  у апельсиновых  деревьев, пулеметы,
нацеленные  на  шоссе.  Наш  тряский  "фольксваген"  останавливают,   солдат
заглядывает в кабину и тут же показывает рукой -- вперед!..
     -- Зачем они нас задерживают? -- спросил я своего приятеля-шофера.
     -- Проверка документов! -- пояснил он.
     -- Но у нас же ни разу не потребовали документов!  -- Как?! Заглянули в
машину.  Увидели  --  евреи!.. Мы задержались  в  Кирьят Шмона,  на  который
обрушилась вчера советская  ракета "Фрог". За день до обстрела сюда привезли
группу  репатриантов  из  СССР.  Я  опасался  увидеть   людей  перепуганных,
измученных.
     Ничуть  не бывало! Возле  нас тут же собрались юнцы, жаждущие  новостей
(как  будто  новости  не  здесь,  у  Голан!) Мальчишка  в  кепке,  увешанной
советскими  и  израильскими значками,  показал  нам осколок ракеты.  Осколок
серьезный,  на нем, у самого  излома, русская  буква  "Б". Подошли взрослые.
Круглолицая полная одесситка заметила под общий хохот:
     -- Теперь я  понимаю,  почему нам дали  на сборы только семь дней. ОВИР
точно рассчитал, чтобы мы успели к этой ракете...
     Жара спала.  Воздух первозданно чист.  Курорт.  Оставив городок, машина
вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.
     -- Зачем мне пропуск -- при таком паяльнике? -- Я показал на свой нос.
     У  солдата в танковом  шлеме красные глаза. Он  не  улыбнулся; спросил,
какое сегодня число?.. Восьмое октября?! -- Добавил измученно. -- Значит, не
сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!
     Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только
башня  торчала.  Орудие  направлено  на дорогу...  Это что, арьегард  части,
ведущей наверху бой?
     Мы  разворачивались, когда послышался рев истребителя, идущего почти на
бреющем. Голаны преодолевал израильский "Скайхок".  Он  шел тяжело, форсируя
мотор, будто  переползал,  а  не перелетал.  Под  его  крыльями поблескивали
ракеты.  "Скайхок"  оставил за собой  столб грома, и снова тишина. Мы стояли
долго. Ждали второго самолета...
     Я был поражен и, пожалуй, чуть напуган тем, что самолет прошел один.
     Я воевал в годы второй мировой войны в воздушных войсках  и помнил, что
один истребитель по  наземной цели  не выпускался  никогда. Ведущий  атакует
цель,  ведомый  прикрывает  с  воздуха. Защищает. А один? Он -- жертва.  Его
собьет любой истребитель, барражирующий над линией фронта.
     "Скайхок" прошел один-одинешенек...
     На  ближайшей развилке мы подхватываем солдата. Он воюет  где-то радом,
на севере от Тевериадского  озера, у  моста  через Иордан. В  тылу, казалось
бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах
паренька -- ужас.  Он повторяет  в ожесточении одну и ту же фразу. Я не могу
понять его клокочущего  иврита. Мой приятель переводит растерянно: "Попадись
мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!.."
     Я гляжу на него искоса и вспоминаю Иордан, где убили его  друзей,  и до
меня  начинает  доходить, что  сирийские  танки  прорвались  сквозь  Голаны,
спустились вниз, к Иордану,  и, значит, рванутся на Хайфу, перерезая Израиль
надвое.  До Хайфы  километров  сто, не более... Парень  сошел с  ума?!  Если
сирийцы спустились  с  Голан...  Тут  только  я  спросил  себя:  на  Голанах
катастрофа?! Иосиф Гур оказался провидцем? Я не  представлял еще ее размеры,
которые вынудили Моше Даяна, на другой день, стремительно  войти, в два часа
ночи,  в  кабинет  командующего израильской  авиации  со  словами: --  "Надо
оставить  Египет. Положение на севере ужасно. Некому остановить их. Переведи
туда авиацию".2
     Мы вернулись  в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды
сыну. Он охраняет университет. Я увидел сына, когда он и пожилой охранник со
значком парашютных войск,  зарядив  "Узи", отправлялись  в обход. Поднялся с
ними  на  крышу. Иерусалим затемнен. Ни  огонька. А  вокруг него -- световое
кольцо  арабских  деревень.  Подарок  штурманам,  идущим на  Иерусалим...  Я
попросил смуглого  напарника сына немедля сообщить  в штаб,  чтобы выключили
свет в деревнях.
     -- Ты араба не знаешь, -- едко  усмехнулся  напарник. --  Я из арабской
страны -- я знаю. Араб -- идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.
     Я частенько слышал в Израиле,  вовсе  не только от рядовых охранников и
их начальников,  что  арабы -- кретины, дебилы,  идиоты и  что  арабский мир
никогда  не  подымется выше  головы верблюда. Раньше я усмехался. Сейчас мне
было не до смеха. "Господи, кто придумал, что евреи -- умный народ? Такие же
кретины, как и все".
     С  утра всюду огромные очереди. Такие очереди я видел  лишь в России, у
продовольственных  магазинов, и  у  меня упало сердце.  Подойдя к  стоявшим,
узнал,  что  это очереди -- сдавать  кровь. Изменилась  улица. Наглецы, хамы
словно  провалились сквозь землю. Все предупредительно вежливы.  До жути. На
углу улиц Яфо и Кинг  Джордж, на центральном "пятачке" Иерусалима, беззвучно
плачет  старушка.  Все прохожие,  один  за  другим,  кидаются  к  ней,  чтоб
перевести  через дорогу.  Старушка отрицательно мотает головой,  пучок волос
сзади растрепался, она не замечает этого...
     -- Сын!-- шепчет улица, и я  вижу, как словно "переламываются"  спины у
прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.
     В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают "новости",  их
слышно, где бы ни сидел.
     Улицы  беззвучны. Никаких истерик, пьяных рекрутских  песен. Готовность
помочь друг другу  беззаветная.  Достаточно любому мужчине  поднять руку,  и
любая машина затормозит и повезет его хоть на край света, в Израиле, правда,
не столь отдаленный.
     Появились   вдруг,   точно   из   осеннего   воздуха,  острое   чувство
побратимства, единой судьбы.  Как у экипажа  корабля,  попавшего в гибельный
шторм.
     Видишь, каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
     Израиль  неправдоподобно  тих,  быстр,  предупредителен.  Словно  бы он
перестал быть Востоком.
     Одно  тревожит.  Вакуум  информации. Город полон  слухов,  один другого
нелепее. Никто ничего  не знает.  Это  начинает взвинчивать, раздражать: они
что, все  вымерли, что ли?  И  Голда,  и Даян?  Может,  впали  в "сталинскую
депрессию",  из которой "великий и  мудрый", помнится,  не мог выкарабкаться
почти две недели?
     В Тель-Авиве, в  доме журналиста, мне шепнули, что Даян собирал главных
редакторов ивритских газет.  С одним из них я был знаком, отправился к нему.
Редактор походил на солдата-ополченца, просидевшего сутки под  огнем тяжелой
артиллерии. Он был в шоке. У него дрожали руки, губы.
     --  Мы потеряли канал, --  наконец сообщил он. -- Новые  русские ракеты
прожигают наши  танки... Это разгром... Даян сказал, что вечером выступит по
телевидению.
     Но  министра обороны к телестудии не  подпустили. Естественно, отменить
явление Даяна перед народом Израиля не  имел права никто,  кроме Голды Меир.
Вместо  него  на  экранах  объявился  моложавый  генерал Аарон  Ярив, бывший
начальник разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не  сообщал о
ней простому люду, отродясь, ни звука.
     Свой   опыт   он   развил   блистательно:   "...нет   никакого   повода
преувеличивать опасность, грозящую  народу Израиля, -- решительно заявил он.
Если бы он добавил еще: "Армия  -- это  нечто особенное...", картина была бы
полной...
     В отчаянии я позвонил  Гурам. Лия сказала, плача, что  Дов в госпитале.
Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
     Дов  лежал  в большой светлой  палате. Одна нога в  гипсе. Толстая, как
труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся.
     -- Ты чего развеселился?
     -- Так ведь  помрешь от хохота. Советы целят в одну точку. Левая  нога,
чуть выше щиколотки.  В  Воркуте  стрелок достал. Затем с поезда сбросили; и
тут осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
     Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
     У тумбочки Дова  гора  апельсинов, конфет, пачки три  печенья.  Израиль
забрасывает госпитали подарками.
     -- Давай, старик, подхарчимся,  -- весело говорит он. -- Наум где?... А
Сергуня? Ничего не слыхал?.. Боюсь  я за Сергуню. Целил в Магадан, попал  на
Иордан. Там, старик, такая резня!.. А его, вроде, на Хермон  перебросили. На
самую вершину.  Гуля  свитер отвозила. Всех  порешили  на  Хермоне... -- Дов
потемнел  лицом, подобрал  губами  несколько волосков бороды,  закусил, зубы
скрипнули. -- Мы Голде с Даяном ни отца, ни эту войну не простим, помяни мое
слово! Все просрали, паразиты!
     Дов поел,  чуть успокоился, рассказал, как  настигла война. Привез свою
продукцию.  Сгрузил  на  Голанах краном  блоки,  плиты. Укреплял  бункер  на
вершине.
     --  ...Привариваю  автогеном  блок.  Отлетает вдруг  от  взрыва  дверь.
Выглядываю. Мать  честная! Танк -- Т-54, метрах в сорока. Карабкается вверх,
ко мне. Орудийный ствол торчит, как хер у новобранца.  За ним еще дымят... С
другой стороны  холма,  слышу, ревет  наш "центурион". Кто первый жахнул, не
понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. --
Война  непьющих...  Смеешься.  На  Голанах  ночью зуб на  зуб  не попадал. У
каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну?
Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки
все  конфеты с ромом, и горстью  -- в рот. Вот  отчего  у него борода у  губ
рыжеватая.  От рома... -- Так,  значит,  лежу, жую  землю. Вижу, "центурион"
горит. Кричу благим матом, чтоб выпрыгивали.  А  они хобот  опустили и --  в
упор! В упор!.. Ору,  забыл,  что  меня никто не может услышать -"Вылезайте,
мать  вашу!..  "Во всех армиях,  Гриш,  экипаж  имеет  святое право оставить
горящий танк или самолет. А  чтоб вот  так?!  Ни в одной войне не бывало. От
отца знал. От  зеков-танкистов. Раз огонь занялся, тикайте, братцы! Законно!
Я ору, а они шмалят в упор. В упор! Кибуц  ихний внизу, что ли?  Танков семь
"схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела, как  отрубленная голова.
Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых:  кто  в танке был? Интересно
мне. Это ж почище, чем Гастелло.3
     Никто  не  знает. Один  парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк
Додика...  Фамилии  сказать  не  успел.  Нас  взрывом  расшвыряло,  сознание
потерял.  Пришел  в  себя,  вроде  цел.  Кругом  все  горит.  Как на  адской
сковородке...  Слышу,  кричат  откуда-то снизу,  кто  знает,  как  запустить
русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор
водил в  лагере,  да  и  машину  знаю. Посидел, пошуровал  рычагами.  Гляжу,
дернулся,  гад.  Пошел!..  Тут из-за  хребта  "скайхок"  израильский. Ка-а-к
жахнет по мне! Дура,  кричу, ты что?! А? Был бы пост  радионаводки  -- ему б
указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут
сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем,
вывел  я  из  ложбины пять  танков.  Целехонькими. Нате,  говорю, от  России
подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..
     Тут  простучал  в  палате   костылями  какой-то  парнишка,  сунул  Дову
маленькую  бутылку,  сказал:  -- Твоя принесла, бывшая... Что?.. Мать ей  не
разрешила выйти из машины...
     Дов аж  руками  всплеснул.  -- У-ух, сука! Верна  себе.  Застращала мою
пташку... -- Открыл  зубами пробку,  отхлебнул, мне.  протянул  бутылку,  не
отстал, пока я не пригубил. Французский!..
     -- Так и  остался  я  у  танкистов. -- Дов отхлебнул еще глоток,  затем
вылил из пузырька  какое-то лекарство,  перелил туда  коньяк  и  лишь  тогда
успокоился.
     -- Спрашивают фамилию. Я отвечаю: "Маршал бронетанковых войск Гур".
     Больно  длинные,  говорят, у русских фамилии. Сократили. Имя -- Маршал,
фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!
     Я  покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться:  навстречу несли и несли
носилки с  ранеными. Ранения  страшные, смертельные -- от базук, прожигающих
броню.  Многих  не  могут опознать:  железные  солдатские  жетоны с  номером
расплавлены.
     Невольно  подумал  о  Голде,  фотографии  которой  снова  появились  на
страницах газет. Какая трагедия --  быть у колыбели государства,  "еврейской
мамой",  а  уйти под  проклятия солдат, брошенных в  фортах  и блиндажах  на
произвол судьбы.
     Полдня я  искал остальных  Гуров.  Ни  Наум,  ни  Яша не  отвечали.  От
отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое! Наконец, я наткнулся  на  Регину. Она
сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление
армией.
     Через  час  я отыскал Яшу, сидевшего  на скамейке,  среди сырых и остро
пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу за папиросой. Оказывается,  он
здесь  с  утра;  вошел в  управление  и сказал прямо:  "Я  хирург,  опытный,
здоровый, -- и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"
     Яше  сказали,  подождите,  мы обсудим  это.  Когда будет надо,  мы  вас
вызовем.
     -- Нет, сейчас, -- возразил Яша. -- Я уже пришел. Давайте направление!
     -- Савланут! --  сказал  мужчина в  военной форме и босоножках.  Услыша
"савланут",  Яша просто озверел: -- Можно талдычить  "савланут" кому угодно,
-- вскричал он, -- но не раненым, истекающим кровью!..
     Военные  чиновники переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел
на скамейке.
     И  вот  мы  сидим с ним, и  час, и два, и три. Каждые  десять минут над
головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а
мы все ждем.
     Наконец  из  управления вышла солдатка, дала Яше бумажку и затараторила
на иврите. Яша уловил лишь то, что его направляют  в  Синай,  а я  разобрал,
откуда уходит самолет и в какое время. Сложив понятое  вместе, оба закивали,
ответствуя солидно и, конечно же, на иврите:
     -- Беседер! Беседер!4
     Оказалось,  мы  оба  не  поняли  ни  черта. Во  всяком  случае,  меньше
половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное
имущество здесь,  на  центральном складе.  В  том  числе, железный  жетон  с
номером. Этого мы не постигли,  и утром Яша  явился  на военный  аэродром  в
рубашке  апаш и  московских  босоножках  с  дырочками.  Он  был единственным
штатским, и его не  хотели  пускать. Яша показал направление, в котором было
написано  "кацин-рефуа",  офицер-доктор.  Офицеры,  стоявшие  в  очереди  на
посадку,  засмеялись,  кто-то схватил его  за руку,  и во  мгновение ока Яша
оказался  в  зеленом израильском  самолетике  "Арава".  Доктор,  что с  него
возьмешь!
     Он  позвонил  мне,  как  мы  и  договорились,  в  тот  же  день.  Очень
обрадовался, услышав его медлительный добрый голос:
     -- Привет от пустынножителя!..  Скажи Регине, чтоб Олененку  давала две
ложки  капель  датского короля...  Ощущения? Мой крест  -- московские туфли.
Песок  засыпается  во  все  дырочки,  в  ногах хруст  на весь  Синай... Что?
Встретили  по-братски. Дали, как  доктору, три одеяла. Да, пытались  всучить
автомат  "Узи".  Объяснил на  пальцах, что,  не  дай  Бог, могу  кого-нибудь
поранить. Тогда передо  мной вывалили пистолеты. На  выбор.  Мне  понравился
самый допотопный бо-ольшой с названием "Библей-Скот". Из-за названия и взял.
Романтичное.  Как  из  Майн-Рида.   Так,  сколько  ложек   Олененку?..  Две,
правильно!.. Бывай!
     Следующие звонки были короткими. Голос отрывистый, хрипловатый. Видать,
Яше  было уж не  до звонков... Спрашивал, как Олененок и Натик (так  он звал
своего годовалого сабру). Давал советы, спросил как-то, в какие часы  Регина
дома? Лишь однажды кричал в трубку долго, возбужденно:
     --  Привезли  грузин!  Они  требовали, чтоб их мобилизовали! Не  берут!
Представляешь, купили грузовик и  отправились на линию  Бар-Лева...  Сегодня
оперировал Ицхака. У него ранение брюшины, головы, рук. Может быть, выживет.
До  Регины дозвонился?..  Скажи, я к ней вечером прорвусь!.. Как дела? Шарон
тут  бушует.  Что-то будет. Навезли такого  оружия, что мне их даже жалко!..
Как  кого? Египтян. --  Тут наш разговор прервали.  Не иначе,  телефонист из
России. Шутка-шуткой, а  там за такую беседу  дали бы не меньше десятки. Как
агенту англо-японо-германо-диверсано...  Выдача военной  тайны.  И выражения
сочувствия врагу. Слава те, Господи, что мы не там!
     Яша надоумил меня, как добраться до Синая. А потом на его базу.
     -- Санитарные самолеты идут из Тель-Авива порожние. Захвати  мои сапоги
бутылками и  баульчик с инструментами. Скажи, что ты кацин-рефуа. Пройдет!..
Тут постреливают, но не очень. Натику пусть грудку натирает скипидаром,  как
сказал. Когда будешь?.. Жду!
     1 кацин -- офицер (ивр.)
     2  Здесь и далее  факты правительственных  решений по  книге: Зеэв Шиф,
"Землетрясение  в октябре", Тель-Авив, 1975 г. Документальная книга о  войне
Судного дня.  В  связи  с  существованием  большой и, в основном,  правдивой
литературы  об  этой войне,  литературы  на  многих  языках, я  позволю себе
отослать   к   ней  читателя,  ищущего  всестороннего   описания   сражений,
несравнимых по своему ожесточению  даже со знаменитым  танковым побоищем  на
Курской дуге во время второй мировой войны.
     3 Советский летчик, врезавшийся на горящем самолете  в танковую колонну
гитлеровцев. Посмертно был награжден званием  Героя Советского  Союза.  Стал
национальным героем.
     4 беседер -- в порядке, порядок (ивр.)


2. СУДНЫЙ ДЕНЬ ГОЛДЫ МЕИР


     Все  утро пытался прорваться к самолетику  "Арава",  летящему  в Синай.
Будь я  представителем израильской  печати  --  уломал бы  власти. Но я  был
корреспондентом иностранной станции, русским.  И к тому же полтора года, как
из Москвы. На иврите едва лопотал. Словом, тип весьма подозрительный!..
     Потолкался у военного аэродрома без  толку и  двинулся, как и советовал
Яша, на вертолетную площадку возле госпиталя, где пыль, поднятая винтами, не
успевала оседать... Поскольку я подошел к вертолету деловито, с брезентовыми
носилками на плечах, кинул в кабину их, а затем забрался  сам, никто меня ни
о чем не спросил. Летит немолодой еврей с  носилками. Значит, так надо. Да и
времени не было разговаривать.
     Лишь  тот,  кто  попадал  в  земляные  бури,  может   себе  представить
серо-желтый Синай во  время артиллерийского обстрела. Наверное, я походил на
песчаный  столб. Только  в бронетранспортере, подобравшем меня  на  развилке
дорог, обратили внимание, что я в штатском пиджачке. Дали отпить из фляжки и
подвезли к бетонной  площадке, на которую вот-вот должен опуститься вертолет
с доктором Гуром.  Я дрожал от холода всю ночь, вертолет с доктором Гуром не
вернулся...
     В десять утра я должен был передать в Мюнхен очередную корреспонденцию.
Не мог заставить себя подойти к телефону.
     Я ждал Яшу, которому привез сапоги бутылками; глядел в выгоревшее небо,
в котором "Фантомы"  загадочно ускользали от  русских ракет. А кому-то и  не
удавалось.
     Я вскакивал каждый раз,  когда слышал треск  вертолета. Это был  не его
вертолет...
     Рот  мой  был  забит  песком,  пальцы  одеревенели.  Не было  сил  даже
материться. А уж писать не хотелось, это точно. Да и о чем?
     Я четыре года не выходил из боя. Что могло быть для меня внове? Темные,
как  закоптелый горшок, выжженные  изнутри танки, где от экипажа не остается
даже пепла? Черное от дыма небо? Друг,  который улетает в  это черное небо и
не возвращается?.. Сколько раз такое повторялось!
     Я оставил яшины  сапоги санитарам (на случай, если доктор Гур вернется)
и на  попутной машине добрался  до военного  аэродрома.  Решил твердо ни  на
какую войну больше не ездить. Все, что здесь может произойти, я опишу и так.
По  памяти.  И  --  ошибся.  Вот  этого я  не  видел  никогда...  На полевом
аэродроме, в маленькой  комнате, бородатый  сержант  в  черной  кипе  выдает
билеты на самолет. Мы стоим в очереди, стряхивая с себя песок. Замечаю краем
глаза, что  лишь я один сжимаю в руке документ. Сержант  не требует у солдат
ни увольнительной, ни записки командира. Он пишет со слов. Фамилия. Из какой
части.  И  выдает билет. Солдату верят  на слово,  что  он не  дезертир?  Не
драпанул домой на денек-другой?..
     --  Всегда  так?  -- спрашиваю  я на  своем чудовищном  иврите, который
понимают только выходцы из России.  Когда  очередь уразумела, о чем речь, на
меня  поглядели, как  на беглеца  из  дурдома. Лейтенант  с румяными  щеками
говорит назидательно:
     -- Если еврейский солдат просит во время войны билет домой, значит, ему
разрешили. Он не может обмануть!
     Я вспоминаю бесчисленные комендатуры на дорогах России, облавы, засады,
тройные шлагбаумы и заградотряды НКВД  во время второй мировой, стрелявшие в
спину отступавшим, и у выхода  из домика оглядываюсь. Нет, действительно, ни
у кого не спрашивают документа...
     Странно, но эти  ребята тоже не знают ничего, кроме того, что видели из
смотровой щели танка.  Сгрудились у полузасыпанного  бронетранспортера,  где
ловят последние известия.
     --  О  Хермоне  опять ни  слова,  --  зло  говорит лейтенант с румяными
щеками. Видать, слух о трагедии на Голанах достиг Синая давно...
     И  в  Тель-Авиве   никто  ничего  не  знает.   Израиль  живет  слухами,
посмеивается  над  бабушкой  из  Киева,  прилетевшей   в   страну  последним
самолетом. Когда бабушка услышала, что в Израиле война, она накупила в Вене,
на всю валюту, сахару, соли и спичек.
     "Газетный" туман привел  к тому, что я, как и весь Израиль, воспринимал
войну фрагментарно.  Как старую киноленту, которая  все время рвется.  После
очередного  обрыва   в  зале  зажигается  свет  и  появляется   "объясняющий
господин".
     Радовали, пожалуй, только дети. Они стояли вдоль дорог с бутербродами и
бидонами  в  руках,  счастливые, когда  возле  них  тормозил  вдруг  военный
грузовик. Однажды,  когда я,  по  пути в Синай, завернул в Ащдод,  проревела
сирена  воздушной  тревоги. Дети  выскочили  из домов и  --  остановились  у
бомбоубежища, как вкопанные: к дверям  подходили старики. Дети  пропустили в
убежище седобородых, затем влетели с гиком сами.
     Вековая  мораль оказалась сильнее  не только  законов  "цивилизованного
общества"; даже сильнее страха...
     Картина  войны стала проясняться для  меня, как нечто  целое,  пожалуй,
лишь во  время последней  поездки  на Суэц. Если я не ошибаюсь, это  было 25
октября. Возможно, на день  позднее. Ни о Сергуне, ни о Яше вестей не  было.
Правда, был найден разбитый вертолет, на котором улетел Яша, и, возле сбитой
ракетным огнем машины, труп второго пилота. Ни Яши, ни других членов экипажа
на  месте не  оказалось;  зыбучее желтое море, чудилось,  затянуло  Яшу, как
воронка  пловца...  Регина  и  Гуля  звонили  мне,  не  слышал  ли чего?  Не
встречались ли? Чем больше утешал их, тем сильнее тревожился.
     Накануне  израильтяне   пытались  взять   город  Суэц.   Ночью  солдаты
чрезвычайных  сил ООН подняли на 101-м километре дороги на Каир свой голубой
флаг,  остановив  войну,  но еще  всю  ночь  из  города  пытались  вырваться
окруженные  израильские  парашютисты,  которых,  увы,  бросили  в  воду,  не
разведав броду. Эта "последняя оплошность" стоила дорого.
     Утром  положение  стабилизовалось  и  командование,  наконец, разрешило
отвезти в Африку, на другую сторону канала, корреспондентов западных газет и
агенств.
     Я узнал о поездке, находясь у  Наума  Гура. Наум прибыл  домой  на одну
ночь.  Он  был  в серой  униформе ВВС и  уклонился от  разговора  о том, чем
занимается на войне. 'Так, электроникой", -- заметил он.
     Наум был подавлен. Он  тоже ничего не слыхал  о судьбе  Сергуни  и Яши.
Куда ни звонил, никто не мог сказать где они...
     За Наумом должны  были прислать джип. Его часть находилась в Африке, за
каналом, и я предложил ему поехать со мной, в корреспондентском автобусе. Он
воскликнул, что это невозможно, но перебил самого себя:
     -- В израильском балагане возможно все!
     Похоже, я соблазнил его кондиционером в спец. автобусе. Дорога дальняя,
воздух свежий.
     -- Журналистам  будут "плести лапти", -- сказал я, заряжая фотоаппарат,
-- а ты в это время шепотом рассказывай правду.
     -- Правды  еще никто  не знает!  -- сказал он твердо. -- И  не убежден,
узнает ли!..
     Он  поцеловал Нонку,  которая так  похудела за эти дни, что  от нее, по
словам   Наума,  остались  одни   ресницы.  Тоненькая,  в  рыжих  веснушках,
Динка-картинка  повисла на отце, боясь разомкнуть руки, словно вырвется отец
из ее сплетенных рук и -- пропадет, как Сергуня и Яша.
     Автобус был голубым, с огромными стеклами и непривычно мягкими кожаными
сиденьями. В таких возят по Израилю  американских тетушек в шляпках, похожих
на  кремовый торт.  Нам  с Наумом на таких ездить  еще не приходилось, и  мы
блаженствовали.
     Мы сели  подальше от  респектабельного  офицера-гида, который  время от
времени   брал  микрофон  и  ронял  в  него  несколько  английских  слов.  Я
прислушивался краем уха, но внимал Науму.
     -- Вот  ключ войны Судного дня! --  негромко  произнес  он, доставая из
брезентового планшета фотографии.  На  фотографиях  были  воспроизведены две
ракеты. Какие-то очень разные, словно из разных эпох. Первая, пояснил он, из
пластмассы, штампованная,  конвеерной сборки, компактная,  почти элегантная.
Явилась она  на свет, и  танк из страшилища  стал железным гробом...  Вторая
ракета вроде самоделки.  Без печатных схем; пластмассовые  диски,  в которые
вплавлены  транзисторы.  Электроника  примитивнейшая...  --  Он  пустился  в
глубины технологии и электроники, что было напрасной тратой времени, так как
все,  что  сложнее гайки,  для меня  темный  лес.  --  Порождена  эта ракета
каким-то  гениальным  русским  Левшой,  который  подковал блоху.  Причем,  в
далекой провинции, где  буханку черного  хлеба выдают  на заводе, так как за
воротами завода ничего не купишь. Я долго разглядывал ее -- с  восхищением и
ужасом. Так вот она какая --  самолетная смерть,  которую египетские солдаты
запускали с плеча! Героиня всех экранов мира. Показывают в кино, собственно,
не ее, а агонизирующие жертвы. Чаще всего штурмовики "скайхоки", которые  то
взмывают вверх,  то пикируют почти до земли, пытаясь  уйти  от гибели,  а от
безносой не уйдешь.
     -- В этих ракетах отражается вся Россия-матушка, -- Наум спрятал снимки
в  планшет. -- Где-то  -- уровень японской электроники, а где-то -- работают
паяльником,  которым примуса чинили... А ведь что учинили,  разбойники,  при
помощи  одного лишь паяльника!  Левша-а!  -- Он замолчал надолго, и  я  стал
глядеть в голубоватые  стекла.  Мину-ла одна  военная база в  Синае, другая.
'Песок,  огороженный колючей проволокой, -- вот  и вся база.  Желтые барханы
движутся,  засыпают   крытые   зеленые   машины,  тупорылые  "центурионы"  с
сорванными  гусеницами, вокруг  которых хлопочут солдаты-ремонтники. У ворот
одной из баз несколько офицеров окружило очень высокого темнокожего человека
лет  сорока, который  держал что-то на ладони. Торжественно  держал, как дар
небес. Я обратил внимание Наума на него.  Он сказал, что  это солдат-бедуин.
Разведка в пустыне....Что у него в руках? Верблюжье дерьмо. -- Что?
     -- Ну,  может быть, ишачье. Или человечье. Бедуин читает по дерьму, как
по  книге  судеб.  Кто  прошел, куда, откуда... Следы да дерьмо...  Раненые,
старики бредут. Может, Яша наш... Египетские командос шныряют. -- Наум снова
замолчал,  как-то  тяжело,  скрипнув   зубами,  а  потом  заговорил  быстро,
пригнувшись к коленям и вытягивая гласные, как всегда, когда волновался:
     -- Если бы вместо генералов военной разведки, если бы вместо них все-эм
распоряжался этот  неграмотный бедуин с верблюжьим дерьмом в руках,  Израиль
бы никогда-а не оказался бы перед войной, -- столь беспечен, заносчив, слеп,
попросту глу-уп!.. -- Наум разогнул сутуловатую  спину  и приткнулся к окну,
за которым ветер срывал  с барханов желтый песок.  Барханы росли на  глазах,
становясь почти величественными.  И  не было им  конца. Песок  заносил узкую
дорогу,  размозженную  танковыми  гусеницами. Кое-где  работали  бульдозеры,
скребя шоссе, как в России во время снежных заносов.
     Наум  продолжал  хрипло, глядя вдаль  на  промелькнувшие  рваные  шатры
бедуинов, на ишаков с поклажей, которых молодые бедуинки в черных и длинных,
до земли, платьях вели под уздцы неторопливо, смеясь чему-то, словно никакой
войны вокруг них не было и нет.
     -- ..Лов злосчастный  Бершевский  Съезд помнит  до  последней  реплики.
Рассказал мне все... Так вот, Гриша, будешь когда-нибудь писать, знай, война
Судного  дня -- это второе  издание Бершевского  съезда.  И  в  большом, и в
малом...  Не  веришь? --  Он начал загибать пальцы  на руке. -- Алеф! Ты  же
видишь, Израиль  стал, как одна семья. А генералы Шарон и Гонен,  от которых
столько зависит, всю войну вырывали друг у друга  микрофон..  Счеты сводили.
Личные, партийные, я  знаю, какие?  Кончилось тем, что Шарон во гневе послал
своего прямого начальника генерала Гонена куда подальше, громогласно послал,
по радио... Каково это для страны! Бет' Кому народ дал мандат на руководство
войной? Современной ракетной войной? Специалистам? Их послушали?
     На  моем  лице,  видно, отразилось нечто  вроде  недоверия.  Во  всяком
случае, понимание того, что слова Наума -- поэтическая вольность. Гипербола.
Это  вызвало  столь негодующий возглас Наума,  что  журналист из Ассошиэйтед
пресс и его сосед, сидевшие  сзади, стали горячо дышать в  наши  затылки. По
счастью, они не понимали по-русски ни слова.
     -- Не  кривись!..  Итак,  бет! Давид Элазар --  начальник  штаба  армии
обороны  Израиля.  Здесь --  это командующий, знаешь? Командующий  предложил
нанести  превентивный удар.  Предлагал дважды или  трижды. Голда специалисту
руки-ноги спеленала, а,  когда  он стал рвать и  метать, созвала, на  всякий
случай, всех поговорить. Главного  банкира,  главного  телефониста, главного
торговца, словом, всех штатских штафирок. Религиозников,  говорят, только не
было.  Судный  день  все-таки!  Штатские  штафирки  проголосовали,  вслед за
бабушкой,  --  превентивного  удара  не  наносить,  полной   мобилизации  не
объявля-ать.  А  до  войны  осталось  сто  двадцать  минут...  И  вот,  идет
говорильня. Час идет, два. Наши форты под огнем, танки горят. Израильтяне на
Хермоне вырезаны -- Наум вытянул шею.  -- Сергуня,  наверное, среди них... А
Пинхас Сапир разглагольствует в эту самую  минуту, что на Сирию нападать  не
надо, если двинется только Египет... Все стратеги, все Наполеоны! Кому народ
давал  мандат на руководство войной? Банкирам? Торгашам? Штатским штафиркам?
Это  и  были,  фигурально  выражаясь,  делегаты   с   фальшивым  мандатом...
Коллективная некомпетентность, коллективная безответственность...  А  о  чем
отец говорил? Об этом и говорил. И что?! Считай, отец -- первая жертва войны
Судного дня. -- Наум нервно повел подбородком.  -- Да что тебе объяснять? Ты
сам был на Бер-шевском Съезде. Сам можешь понять, есть тут общее или нет?
     Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у
переправы --  на час, другой...  Наш  гид  выскочил из  автобуса  и  побежал
куда-то  -- своих  пропихивать. Вслед  за ним  высыпали  остальные.  Я  тоже
спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть.
     И вдруг увидел зрелище, которое поначалу принял за галлюцинацию.
     Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к
танкам и пушкам, я отправлялся с ним, в дни октябрьских парадов в  Москве, к
Москворецкому или  Крымскому мостам, по которым возвращалась, после военного
парада  на  Красной площади,  военная  техника. Если  по Красной площади она
двигалась, чаще всего,  колонной  по три, здесь, после  парада, она тянулась
гуськом,  задерживаясь во  время  заторов, и мальчишки могли  даже потрогать
танки, пушки, ракеты.
     И вдруг я увидел знакомое зрелище. Как в Москве -- точь-в-точь. Один за
другим тащились, рыча  и  воняя, советские  танки  Т-54.  "Зилы"  на высоких
рессорах    тянули    серебристые    ракеты    "Земля-воздух".    Протрещала
танкетка-амфибия.  И  снова  --  ракеты  с  надписями  по-русски: "Внимание!
Приводя в готовность..." и т.д.-- полная техническая инструкция.
     На какое-то мгновение мне это  показалось  миражом.  Обычным  миражом в
пустыне.
     Пустыня,  действительно, была. А миража... нет, миража не  было. Шла  и
шла  по  желтым  пескам Синая,  шла  часами, громоздясь в заторах,  новейшая
советская  техника, которая,  как неизменно пишут  в  тех газетах,  вызывает
законную  гордость  советского народа. Только водители были  черноголовыми и
нестрижеными.
     И  я  подумал  с  чувством острой всезаглушающей горечи: зачем все  это
здесь? В России хлеба нет.
     --  Русская  это война,  -- вдруг произнес Наум.  -- Народ спас страну,
вопреки своим правителям... Только этого Израилю не хватало.  Слушай,  ты бы
спросил  в информационном  центре:  почему  коррам  не дают  фамилии  ребят,
которые  захватили,  скажем, эту технику...  Студент  техногона  Моше  Вакс,
капитан,  который  Дова подобрал, сжег  всю сирийскую громаду. По сути, спас
Израиль. А  в  газетах --  портрет Голды. -- Он затряс  руками.  --  Да ведь
вопреки, вопреки! Вопреки  старухе победили.  Вопреки  Даяну!..  Вопреки  их
просчету. Небрежности...
     Наш  автобус  медленно  втягивается в  поток  переправы. Десятиметровые
доски  настилов  на понтонах растереблены,  искрошены,  а  кое-где  изломаны
танковыми  гусеницами.   Рядом  еще  один  понтонный  мост,  пустой,  видно,
перекрытый,  резервный,  и еще один,  за  которым  проглядывают,  на Горьком
озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры,
щелкают  фотоаппараты.  Снимают  огромные  навалы песка,  -- линию Бар-Лева,
которая,  мягко   выражаясь,   не   стала   линией   Маннергейма:  советские
гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...
     Я опускаю фотоаппарат. Горько!..  Израиль не слышал о  существовании  в
СССР  гидромониторов,  что  ли?  Да  их  уже  лет  пятнадцать  показывают  в
московских короткометражках -- как бешеная струя отламывает угольные пласты.
А уж песочек?!
     Гид  с профессиональным  вдохновением  рассказывает, какая  здесь  была
грандиозная операция. Корреспонденты подносят  свои  портативные магнитофоны
поближе к нему.  Наум слушает, кривя толстые, чуть вывороченные, как у отца,
губы.
     -- Врет? -- шепчу я.
     -- Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали
назад... Факт -- переправились. Первые тридцать шесть  танков на плотах, без
мостов.  Косыгина  насмерть   перепугали.  Победохом!..  В  академиях  будут
изучать, как генерал Шарон спас Израиль.
     В  голосе Наума звучала  незлая ирония,  и  я  попросил  объяснить мне,
почему он скривил рот. Ведь это победа.  Честная победа! Почему  же он о ней
так?..  Он  умоляюще  смотрит на  меня:  --  Старик,  спроси меня что-нибудь
полегче!..  Я не настаиваю, жду. Наума, главное, подтолкнуть, "завести", как
говорит Дов. Он начнет думать  в  этом  направлении;  постепенно его  станет
распирать  от  воспоминаний,  мыслей, наконец,  он  схватит  собеседника  за
пуговицу...
     -- Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере,
пять лет! -- Наум дышит мне в ухо.
     Я киваю, улыбаясь ему. Даже ждать не пришлось. Болит душа  у Наума, ох,
болит!..
     --  Мы движемся?  --  спрашивает  он меня тоном заговорщика. Я гляжу  в
окно,  отвечаю:  нет!  А  вот, вроде, поползли...  --  Привезли всю  мировую
прессу, и то  пришлось постоять у обочины. Ты можешь себе представить, какая
каша   была  здесь  тогда?!   --  восклицает  Наум,  озираясь  на  агентство
Ассошиэйтед пресс. Но агентство  жужжит киноаппаратом, и Наум успокаивается:
-- Разборный мост застрял где-то в Синае. Плотов мало. Такое  я видел лишь в
России  в  сорок первом году,  когда  бежали  от  немцев. Тогда  у  переправ
убивали,  переворачивали машины  в кюветы... И тут похоже, хотя это вовсе не
бегство. Напротив! Все  стремятся в Африку. Да заклинило!  Как  в трамвайной
двери,  в  которую пытаются протолкнуться сразу  четверо.  Бронетранспортеры
сбрасывают с дороги другие военные машины. Гвалт! Русская матерщина! А моста
нет, как нет... Я подполз сюда на своем джипе 16-го, танки Шарона еще ранее.
Шарон, говорил уже, танки переправляет на плотах! Только  17-го,  в три часа
дня,  навели  первую нитку... Ночью тьма египетская, воистину!  Единственный
свет --  отблеск орудийных залпов.  Почему нас не бомбят,  не знаю! Видно, у
рамзесов еще больший бардак, чем у нас...
     Стари-ик! Все познается в сравнении; ты представляешь себе, что было бы
с нами, если бы  мы вот та-ак форсировали Днепр? Если бы перед нами были  не
рамзесы, а  вермахт? Никакой бы Шарон не  спас. "Рама" вызвала бы две  сотни
"Юнкерсов-87" и  все наше железо неделю бы горело и взрывалось. И никуда  не
спрячешься: пустыня, дюны... Победохом!
     Наш  автобус,  натужно  ревя дизелем, взбирается  на африканский берег,
разворачивается  в сторону города  Суэц и снова мчит, вот уже второй час, по
песчаной и страшной земле: весь  африканский берег  канала --  точно в оспе.
Теснятся  круглые площадки с земляными валами -- капониры, в которых стояли,
а во  многих и стоят советские ракеты всех  марок, тысячи  ракет, в  два-три
ряда,  плотно.  Железный забор...  Ракеты прицепляют к  "Зилам",  к  танкам,
увозят. Капониры остаются.
     Черная оспа  --  бич земли  в  течение  веков  --  обрела  вдруг  новую
разновидность ракетной оспы.
     Я  думаю  о  словах Наума.  "Если  б перед нами  были  не "рамзесы"..."
Вздыхаю  облегченно: -- Слава Богу, что под боком не  сама Россия-матушка, а
лишь ее привет издалека...
     Показываю вздремнувшему было Науму на "ракетную оспу" и, неожиданно для
самого себя, улыбаюсь. Наум смотрит на меня выжидающе. Чего я развеселился?
     Да  мне  почему-то  вспомнились  слова   первого  секретаря  венгерской
компартии Яноша Кадара: "Счастье Израилю: он окружен врагами..."
     Янош Кадар, действительно,  произнес эти ошеломляющие слова. И я слышал
их сам  в  1969 году,  на встрече  Кадара  с московскими писателями, где  он
позволил себе так пошутить.
     Шутка была  прозрачной. Его страну дружеские  танковые гусеницы подмяли
давненько, а только что  великий друг малых наций прогромыхал  на  танках  в
Чехословакию.
     Мы все, сидевшие тогда  в  зале,  переглянулись,  и во  многих глазах я
прочел  ту  же  мысль,  но  уже  без  всякого  оттенка  шутливости: "Счастье
Израилю..."
     Наум выслушал меня и -- склонил голову набок, задумался. Потом спросил,
усмехнувшись невесело:
     -- Кто губит, старик, нас бесповоротно -- чужие "господа ташкентцы" или
свои "господа бершевцы"? И кто кому сто очков вперед даст?...
     Я поглядел на  Наума с острым  любопытством, будто только познакомился.
Он по природе импровизатор,  Наум, а тут вот  что  сымпровизировал. Отвалил,
как плугом, целый пласт земли...
     Как-то ушел от меня  Щедрин. В Москве застрял.  В  библиотеке,  которую
таскаю за собой по  всему свету, остался, а в сердце  -- нет. Тем более, его
"Господа ташкентцы".
     А ведь наизусть знал!  Целые страницы из "Истории  города Глупова",  из
"Господ ташкентцев".
     "Ташкент  есть  страна,  лежащая  всюду,  где  бьют  по  зубам..."  Где
ташкентец  жаждет  всенепременно  ближнего  своего  "обуздать",  "согнуть  в
бараний рог", а вернее бы всего, вытолкать "на необитаемый остров-с!  Пускай
там морошку собирает-с!.."
     Господи,  да  ведь  это  сказано о  всех нас! К нам  обращается  Михаил
Евграфович:  "...если  вы  имели  несчастье  доказать дураку,  что он дурак,
подлецу, что он  подлец...; если  вы отняли у плута случай  сплутовать... --
это просто-напросто означало, что вы сами вырыли себе под ногами бездну..."
     За  столетие  много  воды  утекло.  Евреи  обрели  уж  не  только  свое
государство, но и  свою "государственную слякоть". Господа бершевцы! Умница,
Наум! Лучше не скажешь...
     И  да простят  его жители  Бершевы, трудовые честные люди,  к ним  этот
термин никакого отношения не имеет. Не о них речь...
     Наверное,  на моем лице блуждала улыбка:  ко  мне вернулся Щедрин. Наум
толкнул меня локтем.
     -- Ты, старик, настоящий еврей, хотя  и считаешь себя русским: умеешь и
в несчастье отыскать  счастье. А я уж так обрусел, что не могу...  --  И  он
замолчал. Молчал,  полузакрыв глаза,  до  самого Суэца,  и я  понимал, -- он
думает  об отце, о Яше, о Сергуне, которых, видно,  уже нет на свете. Ничего
не скажешь, обрусеешь!
     Впереди,  вижу,  кто-то  взмахнул  рукой  с  автоматом  "Узи".  Автобус
медленно съехал на обочину.
     Шоссе  перегораживают  два  разбитых  грузовика.  Здесь,  впрочем,  все
разбито: дома, мостовая, фонарные столбы.  Злосчастный Суэц!.. Пулеметчики в
мелком,  выдолбленном ломиком  окопе,  разглядывают настороженно искрошенные
балконы, разбитые  окна,  окно за  окном.  Офицер  с  большим артиллерийским
биноклем в руках  наклоняется к ним, они круто поворачивают  дуло пулемета в
сторону полуснесенной крыши...
     На одном  из  грузовиков  ярко-голубой  флаг  ООН.  Упитанные  шведские
солдаты, в  пятнистой униформе парашютных войск  и  голубых  кепи войск ООН,
налаживают антенну и дают интервью.
     А  за  ними,   метрах  в  пятнадцати,  толпятся  египетские  солдаты  в
мешковатых  рубахах.  Их  много,  и  я  стараюсь  вглядеться  в  их  смуглые
простодушные лица. Скорее всего, это  крестьяне. Феллахи. Им очень интересны
городские  люди  --  за  постом ООН  --  со  странными сверкающими на солнце
приборами,  кинокамерами, телеобъективами размером с противотанковую базуку.
Они  миролюбиво  поглядывают и  на них, и  на израильских солдат в окопчике,
кинувших  им пачку  сигарет. Дежурный  автоматчик  с  нашивками  египетского
сержанта  пытается отогнать феллахов от линии зыбкого  перемирия,  одного из
них  он даже  ткнул в грудь  прикладом, но  египетские солдаты  в просторных
хаки, похожих на деревенские рубашки, снова и снова проталкиваются вперед --
поглазеть на людей иного мира...
     Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем --
ненужная  война.  Ни  Египту  не  нужная, ни  Израилю....В  Тель-Авиве  была
распродажа  картин.  Аукцион.  Картины  выставлялись  хорошие.  И  не  очень
хорошие. Но цены назначались высокие, а вздувались еще больше: весь сбор шел
военным  госпиталям.  Наконец осталась последняя  картина  --  портрет Голды
Меир. Большой, написанный маслом.
     Разбитной молодой человек,  проводивший аукцион, взял в руки  портрет и
сказал весело:
     -- Ну,  посмотрим  теперь, сколько стоит наша Голдочка?  Раздался смех.
Картину не купил никто...
     Я вышел после распродажи  на улочку. Узкая была улочка, две машины едва
разойдутся.  Навстречу друг  другу мчались,  каждый  по своей  стороне,  два
тяжелых  военных  грузовика.  Посередине ехал на  велосипеде  парень в мятой
солдатской форме, в высоких  красных ботинках парашютиста. Он напевал что-то
свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень
вертел педали  и пел. Зеленые  крытые грузовики встретились и медленно, едва
не  касаясь друг  друга, разошлись. Как они  не смяли велосипедиста, -- один
Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними, не переставая напевать  и,
казалось, даже не замечая опасности...
     Я  смотрел вслед ему и подумал  вдруг -- вот он,  образ Израиля. Крутит
педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на
своем петляющем  велосипеде, который  такие грузовики могут свалить, даже не
зацепив,  одной лишь  воздушной  волной.  Катит  себе,  петляя,  напевая  от
счастья,  и,  кажется,  вовсе  не  думая об  опасности,  подстерегающей  его
ежеминутно...
     Я позвонил Науму, спросил, нет ли  новостей? Не  объявился ли кто? Яша?
Сергуня?
     Он ответил кратко:-- Едем!.. Как куда? Ты  не слышал радио? В аэропорт!
Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто знает, все может быть!..
     ЧАСТЬ 111
     "КАИНУ ДАЙ РАСКАЯНЬЕ"


1. ГОРЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК ПРОДОЛЖАЕТ СТРЕЛЯТЬ


     Телеграмма о смерти Иосифа пришла к Науму в штат Нью-Йорк, когда он был
в отъезде. Уже сыновья  Иосифа:  Дов, Яша и  Сергуня, не  выходившие из дома
отца  после  похорон неделю,  разошлись, а Наума все не  было.  Лия лежала с
сердечным приступом, мы дежурили возле  нее по очереди. Утром я сменил Гулю.
Глаза у  Гули точно прихвачены морозом.  Глядит  в одну точку.  Окликнул  ее
шепотом -- не слышит.  Потряс  за плечо.  Посмотрела  на меня,  не  узнавая.
Наконец, вскочила и бросилась к дверям, чтобы успеть в Ашдод, где ей недавно
отыскали работу -- преподавать иврит первоклассникам.
     Квартира  пропахла  бромом,   острыми   запахами  российских  лекарств,
навезенных Лией на много лет: они помогали Иосифу.
     Иерусалимская жара еще не  набрала  силы, я поднял жалюзи, хлопавшие от
ветра, приоткрыл окно и -- увидел  Наума.  Он бежал к  дому по  газонам,  не
закрываясь рукой от брызг "вертушек", прыгая через ограду.
     Я встретил  его  у двери  и, оставив наедине  с матерью, ушел в кабинет
Иосифа,  где  лежали  на  столе  гранки  его  новой  книги,  которой  он  не
дождался...  Поэму, открывающую книгу, он читал  мне,  в  переводе. Строфы о
своем приезде  в  Израиль: в  квартире друзей, -- так начиналась поэма, -- в
прихожей,  висела  гимнастерка  паренька,  которого  отпустили  из  части на
субботу, и Иосиф заплакал, уткнувшись лицом  в  белую  от соли гимнастерку с
эмблемой парашютных войск...  Наконец-то,  у  него,  зека Иосифа  Гура, есть
защитник...
     Я долго сидел над книгой молча: белая от соли гимнастерка, не в стихах,
а  в  жизни, принадлежала  Дову.  Мог  ли  Дов предвидеть,  откуда прогремит
выстрел?
     На   стене   лоджии-кабинета  висели   на   крюках  куклы.  Плосколицый
монголоидный  Моше  Даян с  орденской муаровой лентой  на  глазу смотрел  на
бабушку  Голду,  у  которой  муаровая лента  закрывала  оба  глаза.  Сколько
мудрости и незлой  иронии было вложено в эти куклы; какая она была домашняя,
своя, бабушка Голда с  веселым носом пеликана. Муаровая лента будто  сползла
на  глаза.  Вот-вот поставит бабушка  кастрюлю, которую  держит в  руках,  и
повяжет лентой растрепанные волосы.
     Иосиф был добрым человеком, и все куклы у него получались добрые.
     Когда  пришла,  на смену  мне, соседка, Наум  попросил  сводить его  на
кладбище.  -- Мать, сам видишь, а  ребята все  в  армии. Сергуня у черта  на
куличиках. Дов на военной базе в Рамалле.
     Мы добрались до  старого города, пересели на арабский автобус,  набитый
крестьянами,  возвращавшимися с базара, доехали до  Гефсимана...Поцелуй Иуды
отныне  перестал  быть  в  моей  жизни библейской  абстракцией. Здесь, среди
шумящих  кедров,  Иуда предал своего учителя. Совсем иной становится библия,
когда  каменные,  в  выгоревшей  траве,  кручи  ты  преодолеваешь, точно  ее
страницы.
     Новое  еврейское  кладбище  раскинулось  террасами  на  дальних  холмах
Иерусалима, откуда угадывается, по дымке над  адским провалом в земной коре,
Мертвое море. А за спиной -- Гефсиман...
     Я  подвел Наума к памятнику  из белого  мрамора, на  котором выбито  на
иврите: "Иосиф Гур...", и отошел к краю откоса. Ветер донес до меня стон: --
Отец! Стон был горько-покаянным, страшным. Только сейчас я понял, как казнил
себя  Наум за  то, что  в дни  бершевской  резни  не был  рядом  с отцом, не
подставил для удара, вместо груди отца, своей... Наум  разговаривал с отцом,
шептал  ему что-то,  полез рукой в карман,  вытянул  черную кипу; с  досадой
сунул  ее  назад,  достал  носовой платок, вытер горевшее  лицо;  а затем, в
раздумьи,  снова вытянул кипу, надел на  макушку;  снял лишь тогда, когда мы
спустились вниз, где смердили автобусы.
     Позвонив Лие, помчались на другой конец Иерусалима, а оттуда в арабский
городок Рамаллу. От холма Френча, где стоит мой дом, до Рамаллы четырнадцать
километров. Мы туда  ездили с женой на рынок, я  любил глазеть на  торговцев
фруктами,     которые     созывали     покупателей    веселыми     арабскими
частушками-присказками. Все хохотали и торопились к  желтой горе апельсинов,
которую  они  продавали  задешево.  Так  было  еще  с месяц  назад,  пока не
застрелили на рамальском базаре покупателя-израильтянина. Среди бела дня.  А
позднее главный судья Рамаллы публично объявит, что он за Ясера Арафата.
     Как рукой отрезало гостеприимную Рамаллу. Теперь  там патрулируют джипы
"зеленых беретов"  с  крупнокалиберными пулеметами.  Арабское такси подвезло
нас к военной базе, над которой развевался бело-голубой израильский флаг.  В
проходной  мы заявили, к кому пришли.  Нас не хотели пускать. Но узнали, что
брат из Америки  прилетел,  всего на три дня,  вызвали Дова.  Он прибежал  в
белесой  застиранной  гимнастерке  и   помятых  зеленых  штанах;  черная,  с
проседью,  борода  Дова  курчавилась,  волосы  всклокочены.  Он   зарос  под
израильским солнцем как-то весь,  черные волоски торчали даже из ноздрей. Он
походил на окруженца  второй мировой войны, с боем прорвавшегося к своим, на
партизана, на разбойника, на  кого угодно, только  не на  солдата регулярной
армии.
     -- Здоров,  леший! -- тихо сказал Наум. Дов кинулся к нему, и они долго
и  беззвучно  стояли, обняв  друг друга. Дов  заметил сипло, что ему,  Дову,
прощенья нет, он -- сука, надо было  того бершевского гада, который стеганул
отца репликой, де, засланный он... надо было  того  гада  убивать  сразу. --
...Не  успел я, Наум, отец только  вышел из зала  -- стал заваливаться... --
Дов провел своей большой, коричневой от  ружейного масла ладонью по глазам и
отвернулся. Просипел в бороду, что гаду от него не уйти. -- ...Ты мне, Наум,
про гуманизЬм слюни не развешивай! Ежели только  в Советский Союз он лыжи не
намажет... -- со дна моря достану!
     Потом мы сидели  в казарме за  столом, устеленным свежей газеткой, пили
соки,  морщась  от  диких  выкриков  марокканцев,  которые играли  в  карты,
кидались подушками, хохотали так, что тенькали стекла. А рядом посапывали на
железных койках их товарищи, вернувшиеся с ночных постов.
     Наум покачал головой, мол, невоспитанный народ. Люди спят, а они... Дов
протестующе взмахнул  рукой. -- Я тоже так думал. Дикари! А потом  понял. Из
многодетных семей они. Шум им никогда не мешал спать. 'Тш-ш!" -- такого  они
не слыхивали...  Нет, ребята славные!  Был,  правда,  один румын-пулеметчик.
Сказал как-то, что русских олим они ненавидят больше, чем арабов. Я решил --
он наглотался чего. Смолчал.  А тому помстилось  -- русский струхнул, и взял
меня за грудки.  Ну,  я ему  дал, он  вылетел на ходу из  бронетранспортера.
Кацин... ну, наш Ванька-взводный! на  что он  меня не  любит, и тот одобрил,
списал румына в обоз.
     --  А  чего  ты  с  кацином  не  поделил?  --  Наум  взглянул  на  Дова
настороженно.
     --  Туфта-кацин... Тут, кто на посту засни  -- всех вырежут. А он ночью
посты  не проверяет. Я  ему в  лицо:  обабился, сука?!  Он осерчал,  кричит:
"Хочешь, чтоб тебя проверил?! Хорошо, специально проверю!" Видал, это он мне
одолжение  делает!  Слышу,  часа в три ночи,  крадется. Не  в себе,  видать.
Пароль называет  вчерашний. Ну, я его и уложил  на глину  животиком. Полтора
часика пролежал, пока у него в мозгах не развиднелось.
     Наум протестующе  крутанул длинной шеей, сказал, что Дов слишком  много
себе позволяет.
     --  Слишком много? --  прогудел Дов.  -- Пошли!.. -- Он повесил  на шею
свой длинный,  как старинный мушкет, автомат, повел нас на выжженный солнцем
бугор. Мы  почти  бежали за  ним,  перепрыгивая  через  ровики, обдираясь  о
колючки. Наум снова по  ошибке  вытащил  из кармана  кипу,  вместо платка, в
досаде сунул обратно.
     Я  спросил у него, загораживаясь руками  от хлеставших по  лицу кустов,
почему в Москве он  кипу носил, не  снимая,  а здесь...  Он  приостановился,
ответил  тоном самым серьезным:  -- В Израиле кипа -- не  вера,  а партийная
принадлежность. А я человек сугубо беспартийный. Технарь!
     Наконец, мы  забрались на холм, Дов снял с  шеи автомат,  усадил нас на
камень  и  принялся  рассказывать.  В  рассказе,  казалось, не  было  ничего
необычного. Объявили  на  днях боевую тревогу. Сообщили, что ночью ожидается
нападение террористов  Арафата  на  военную  базу. Террористы, сказал кацин,
ворвутся  в ворота на тяжелом грузовике. Сходу собьют  шлагбаум  и забросают
казармы  зажигалками. А  другие  в это время, из  автоматов  Калашникова  --
веером от живота...
     Дов протянул руку в сторону ворот, поперек которых стоял пятнистый, как
ягуар,  бронетранспортер. Чуть поодаль  зеленел американский танк  "Шерман".
Орудийная башня развернута, пушка нацелена на калитку, в которую мы входили.
     -- Приготовились, туфтачи! -- басил Дов. -- Даже наш кацин к бабе своей
не удрал. Разогнал нас  патрулировать вдоль проволочной ограды. Ночь-полночь
ходим.  Ждем!..  --  Дов  прибежал с бугра,  махнул  нам  рукой,  мол,  чего
уселись?!
     Наум вытерся кипой,  запротестовал:  --  Куда ты  нас  тянешь? Что  мы,
"колючки" не видели?
     Дов не ответил, только рукой махнул:  "Давай-давай"! Когда он, наконец,
остановился, мы дышали загнанно. -- Видите? --  Дов показал рукой на ограду.
Мы взглянули и -- онемели.
     В  ограде  из  колючей проволоки,  которой была  обнесена военная база,
зияла  рваная  дыра;  в нее прошел бы  любой  грузовик. "Колючка"  лежала на
земле.  Столбики, видно, подгнили... Мы  переглянулись с Наумом. Да  кто бы,
при такой "колючке", полез в ворота?! Вырежут гарнизон, и пикнуть не успеют.
     -- Бершева, ребята, кругом  сплошная  Бершева...  -- басил Дов. -- Я  к
чему это все веду? На другой день я и положил своего кацина на пузо. Полежи,
сука бершевская, поразмышляй.
     Когда,  простившись у  ворот с  Довом, мы шли к автобусу, Наум  сказал,
что, по всей вероятности, он останется в  Израиле. -- Послал сюда документы.
Из  Штатов.  Как доктор  наук,  сотрудник американской компании Ай-Би-Эм.  В
шесть мест послал, из шести ответили, что будут счастливы видеть  меня своим
сотрудником.
     Я вспомнил, как  Наум искал работу. -- И платить будут?! -- вырвалось у
меня.
     --  Раз в шесть-семь меньше,  чем в Штатах. Думаю, выберу  Техногон, на
севере. Место профессора.
     -- А вдруг они спохватятся, что ты не американец?
     --  Тогда  я подымусь на кафедру и покажу им свои тощие ягодицы.  -- Он
похлопал себя по заднему карману потертых джинсов, где  красовался фирменный
знак  и  буквы "Made in USA". До самой остановки он  молчал, сказал  вдруг в
толчее  пыхтящего  арабского автобуса. -- Еще утром не знал, останусь  здесь
или нет? Контракт с Ай Би Эм трехгодичный, много для меня нового. -- Добавил
почти беззвучно, жестко: -- Дов прав, сплошная Бершева... Убили отца, кто на
очереди?.. А, не дай Бог, проревет сирена!.. Все! Остаюсь!
     Сирена проревела  через  два месяца. Скорее,  не проревела, а прогудела
тоненько.  Почти  пропищала. Я высунулся в  окно, отыскал взглядом  железную
мачту,  на которой  виднелся раструб  сирены. Эта,  что ли, пищит?  Включили
приемник, хотя в Судный день все  радиостанции молчат. По израильскому радио
звучал  Бетховен. Его  прерывали короткие  военные  сводки, воспроизводившие
сообщения  Дамаска  и  Каира. Израильские  дикторы  читали --  с ироническим
нажимом: Израиль, де, бомбят. Хайфа, Тель-Авив, Иерусалим в огне.
     Я  выскочил  на  плоскую крышу  дома,  откуда  виден весь  Иерусалим, и
старый, за белыми турецкими стенами, и новый, где,  как  кегли,  торчали над
тусклыми  крышами   отели,   полиция  и  израильский  Гис-тадрут.  Привычный
отдаленный шум города. Ни дымка. Однако Бетховен продолжал  звучать... Ночью
мне позвонил  из  Тель-Авива  Наум.  -- Гриша ,  тебе  что-нибудь  известно?
Информация, как  в  России.  Шиш с маслом. А над  городом трещат  санитарные
вертолеты. Говорят, раньше  такого не было. Значит, где-то кровавая рубка...
Где Дов, не знаешь?.. Телефон не отвечает. А Сергуня на Голанах...
     Я снова припал  к  приемнику.  Бетховена  прерывали странные  позывные:
"Горшок с мясом! Горшок с мясом"... "Шерстяная нитка!.."
     На  рассвете  меня  разбудил  лязг танковых  гусениц.  Зеленая  колонна
английских  "центурионов" обтекала наш холм и час, и два, конца  ей не было.
Поднялся  на крышу сосед-израильтянин.  Сказал, что танки разворачиваются на
юг. К Синаю...
     Я,  по  правде  говоря, не поверил. До Суэцкого канала  почти четыреста
километров. Пустыня  Негев. Затем огромный Синай с зыбучими песками. Танк --
машина не  транспортная.  А  боевая.  Треть  танков  не  дойдет,  сломается,
застрянет на песчаных дорогах... Я был солдатом на двух войнах. Хорошо знаю:
каждой танковой части приданы грузовики с платформами. Где они?
     Добрался  кое-как до южной  оконечности  Иерусалима.  Здесь  гигантская
пробка.  Автобусы,  грузовики,  танки  -- каша...  Наконец машины растащили.
"Центурионы" и  американские "Шерманы", кроша шоссе, прогрохотали в  облаках
пыли и гари мимо. На юг... -- Где грузовики с платформами? -- Я задал вопрос
полицейскому офицеру, показывая для верности, руками: где платформы?
     Он вызверился: -- У Даяна спроси!
     Я   кинулся  на   радиостанцию  "Кол  Исраэль",   чтобы  стать  военным
корреспондентом.  --  "Кол  Исраэль"  это  нужно? -  ответил мне  груболицый
взъерошенный человек. -- Вы думаете, у нас есть деньги на сверхштатных?.. Вы
готовы без денег?!.. -- Он прохромал из одного угла в  другой.  -- А что  вы
будете передавать -- без денег?..
     Едва  я  вернулся   домой,   раздался  телефонный  звонок  из  Мюнхена.
Радиостанция "Свобода" просила меня быть ее корреспондентом на войне Судного
дня.
     Следующее  утро  застало  меня  неподалеку от Голан, на пути в  городок
Кирьят-Шмона,  у  Ливанской  границы. Чем  ближе к войне,  тем, естественно,
больше  патрулей.  У  солдат  американские  винтовки  М-16.  На  холмах,   у
апельсиновых   деревьев,   пулеметы,  нацеленные  на   шоссе.  Наш   тряский
"фольксваген" останавливают, солдат заглядывает в кабину и тут же показывает
рукой -- вперед!..
     -- Зачем  они нас  задерживают? -- спросил я своего приятеля-шофера. --
Проверка  документов! --  пояснил он. -- Но у нас же ни  разу не потребовали
документов!
     -- Как?! Заглянули в машину. Увидели -- евреи!..
     Мы  задержались  в Кирьят Шмона,  на который обрушилась вчера советская
ракета "Фрог".  За день  до обстрела сюда  привезли  группу репатриантов  из
СССР. Я  опасался  увидеть людей перепуганных, измученных. Ничуть не бывало!
Возле  нас тут  же собрались  юнцы, жаждущие новостей (как будто новости  не
здесь,  у Голан!)  Мальчишка в кепке,  увешанной  советскими и  израильскими
значками, показал  нам осколок ракеты. Осколок серьезный, на нем,  у  самого
излома, русская буква  "Б".  Подошли взрослые. Круглолицая полная  одесситка
заметила под общий  хохот: --  Теперь  я понимаю,  почему нам дали  на сборы
только семь дней. ОВИР точно рассчитал, чтобы мы успели к этой ракете...
     Жара спала. Воздух первозданно  чист. Курорт.  Оставив  городок, машина
вскоре стала подыматься на взгорье. Впервые потребовали пропуск.
     -- Зачем мне пропуск -- при таком паяльнике? -- Я показал на свой нос.
     У солдата  в  танковом шлеме красные  глаза. Он не улыбнулся;  спросил,
какое сегодня число?.. Восьмое октября?! -- Добавил измученно. -- Значит, не
сплю третьи сутки. Извините! Нельзя!.. Назад-назад!
     Тут лишь я заметил, позади него, в траншее, полузакопанный танк. Только
башня  торчала. Орудие направлено  на дорогу... Это  что,  арьергард  части,
ведущей наверху бой?
     Мы разворачивались, когда послышался  рев истребителя, идущего почти на
бреющем. Голаны преодолевал израильский  "Скайхок". Он шел  тяжело, форсируя
мотор,  будто переползал,  а  не перелетал.  Под  его  крыльями поблескивали
ракеты. "Скайхок" оставил за  собой столб грома, и  снова тишина.  Мы стояли
долго, Ждали второго самолета...
     Я был поражен и, пожалуй, чуть  напуган тем, что самолет прошел один. Я
воевал  в годы второй  мировой войны в  воздушных войсках и помнил, что один
истребитель  по наземной  цели не выпускался  никогда. Ведущий атакует цель,
ведомый прикрывает  с воздуха.  Защищает. А  один? Он -- жертва. Его  собьет
любой истребитель, барражирующий над линией фронта.
     "Скайхок" прошел один-одинешенек...
     На ближайшей развилке мы подхватываем  солдата. Он воюет где-то  рядом,
на севере от Тевериадского озера,  у  моста через  Иордан. В  тылу, казалось
бы... Солдата отпустили на сутки, со списком поручений. В расширенных глазах
паренька - ужас.  Он повторяет  в ожесточении одну и  ту же фразу. Я не могу
понять его клокочущего иврита. Мой приятель переводит  растерянно: "Попадись
мне сейчас Голда, я бы ее убил! Я бы ее убил! За всех ребят!.."
     Я гляжу на него искоса,  вспоминаю  Иордан, где убили его  друзей, и до
меня  начинает  доходить,  что  сирийские  танки прорвались  сквозь  Голаны,
спустились вниз,  к Иордану, и, значит, рванутся на Хайфу, перерезая Израиль
надвое. До Хайфы километров сто,  не  более...  Парень  сошел с  ума?!  Если
сирийцы  спустились  с  Голан...Тут  только   я  спросил  себя:  на  Голанах
катастрофа?!
     Иосиф Гур оказался провидцем? Я не представлял  еще ее размеры, которые
вынудили Моше Даяна, на другой день,  стремительно войти, в два часа ночи, в
кабинет  командующего  израильской  авиации  со  словами: -  "Надо  оставить
Египет. Положение на  севере ужасно.  Некому  остановить их.  Переведи  туда
авиацию".
     Мы  вернулись в Иерусалим ночью. Жена попросила меня отнести бутерброды
сыну. Он охраняет университет. Я увадел сына, когда он и пожилой охранник со
значком парашютных  войск, зарядив "Узи",  отправлялись в  обход. Поднялся с
ними  на крышу. Иерусалим  затемнен. Ни огонька. А  вокруг него  -- световое
кольцо  арабских  деревень.  Подарок  штурманам,  идущим  на  Иерусалим... Я
попросил смуглого  напарника  сына немедля сообщить в штаб, чтобы  выключили
свет в деревнях.
     -- Ты  араба не  знаешь, - едко усмехнулся  напарник.  -  Я из арабской
страны - я знаю. Араб - идиот. Увидит свет, его-то и будет бомбить.
     Я частенько слышал в  Израиле, вовсе  не только от рядовых охранников и
их  начальников, что  арабы  - кретины,  дебилы,  идиоты и что  арабский мир
никогда  не подымется выше головы верблюда. Раньше  я усмехался.  Сейчас мне
было не до смеха. "Господи,  кто придумал, что евреи - умный народ? Такие же
кретины, как и все".
     С утра всюду огромные очереди. Такие очереди я видел  лишь  в России, у
продовольственных  магазинов,  и у  меня упало сердце.  Подойдя к  стоявшим,
узнал, что это очереди -- сдавать кровь.
     Изменилась  улица. Наглецы, хамы  словно  провалились сквозь землю. Все
предупредительно вежливы. До  жути.  На  углу улиц  Яфо и  Кинг  Джордж,  на
центральном  "пятачке" Иерусалима,  беззвучно плачет старушка. Все прохожие,
один за  другим, кидаются  к ней,  чтоб  перевести  через  дорогу.  Старушка
отрицательно мотает  головой, пучок волос сзади растрепался, она не замечает
этого...
     -  Сын!- шепчет улица, и  я  вижу, как словно "переламываются" спины  у
прохожих. Отходят сгорбленными, с опущенными плечами.
     В автобусах, к этому трудно привыкнуть, тишина. Передают  "новости", их
слышно, где бы ни сидел. Улицы беззвучны. Никаких истерик, пьяных рекрутских
песен. Готовность помочь друг другу  беззаветная.  Достаточно любому мужчине
поднять руку, и любая  машина затормозит и повезет его хоть на край света, в
Израиле, правда, не столь отдаленный.
     Появились   вдруг,  точно   из   осеннего   воздуха,   острое   чувство
побратимства, единой судьбы.  Как у экипажа корабля,  попавшего в  гибельный
шторм. Каждый точно знает и свое место -- по "штормовому расписанию".
     Израиль  неправдоподобно  тих, быстр,  предупредителен.  Словно  бы  он
перестал  быть Востоком.  Одно  тревожит.  Вакуум  информации.  Город  полон
слухов,  один   другого  нелепее.  Никто  ничего  не  знает.  Это   начинает
взвинчивать,  раздражать:  они что, все  вымерли, что ли? И  Голда, и  Даян?
Mожeт,  впали  в "сталинскую  депрессию",  из которой  "великий  и  мудрый",
помнится, не мог выкарабкаться почти две недели?
     В  Тель-Авиве,  в доме журналиста, мне  шепнули,  Даян собирал  главных
редакторов ивритских газет. С одним  из них я был знаком, отправился к нему.
Редактор походил на солдата-ополченца,  просидевшего сутки под огнем тяжелой
артиллерии. Он был в шоке.  У него дрожали руки, губы. -- Мы потеряли канал,
-- наконец  сообщил он.  -- Новые русские ракеты прожигают наши танки... Это
разгром... Даян сказал, что вечером выступит по телевидению.
     Но министра обороны к телестудии не  подпустили. Естественно,  отменить
явление Даяна перед народом Израиля  не имел права никто, кроме Голды  Меир.
Вместо  него  на экранах  объявился  моложавый  генерал  Аарон Ярив,  бывший
начальник  разведки, который, разумеется, по роду своей работы, не сообщал о
ней простому люду, отродясь, ни звука.
     Свой   опыт   он   развил   блистательно:   "...нет   никакого   повода
преувеличивать опасность, грозящую  народу Израиля, -- решительно заявил он.
Если бы он добавил еще: "Армия  -- это нечто  особенное...", картина была бы
полной...В  отчаянии  я  позвонил  Гурам.  Лия сказала,  плача,  что  Дов  в
госпитале. Здесь, в иерусалимской "Хадассе"...
     Дов лежал в  большой  светлой палате. Одна  нога в  гипсе. Толстая, как
труба. Подвешена к потолку. Увидел меня, засмеялся. -- Ты чего развеселился?
-- Так ведь помрешь  от хохота. Советы целят в одну точку.  Левая нога, чуть
выше щиколотки.  В Воркуте стрелок достал.  Затем  с поезда сбросили; и  тут
осколок. Третий раз в одно и то же место. Ну, суки! Ну, дотошные!
     Мне знакома эта лихорадочная веселость. Счастлив, что жив остался.
     У тумбочки  Дова гора  апельсинов, конфет,  пачки  три печенья. Израиль
забрасывает  госпитали подарками.  -- Давай,  старик, подхарчимся, -- весело
говорит  он. --  Наум  где?...  А Сергуня?  Ничего  не слыхал?.. Боюсь я  за
Сергуню.  Целил  в Магадан, попал  на Иордан.  Там, старик, такая резня!.. А
его,  вроде, на Хермон перебросили. На самую вершину.  Гуля свитер отвозила.
Всех порешили на Хермоне... -- Дов потемнел лицом, подобрал губами несколько
волосков  бороды, закусил, зубы скрипнули. --  Мы Голде с Даяном ни отца, ни
эту войну не простим, помяни мое слово! Все просрали, паразиты!
     Дов поел,  чуть успокоился, рассказал,  как настигла война. Привез свою
продукцию.  Сгрузил  на  Голанах краном  блоки,  плиты.  Укреплял бункер  на
вершине. -- ...Привариваю автогеном  блок. Отлетает  вдруг  от взрыва дверь.
Выглядываю. Мать честная! Танк -- Т-54, метрах в  сорока. Карабкается вверх,
ко мне. Орудийный ствол  торчит, как хер у новобранца. За ним еще дымят... С
другой  стороны холма,  слышу,  ревет наш "центурион". Кто первый жахнул, не
понял. Лежу, жую землю... Ты выпить не захватил, случаем? -- оживился он. --
Война  непьющих... Смеешься. На  Голанах ночью  зуб  на  зуб  не попадал.  У
каждого солдата фляжка, а в ней... кофе. Спирт только для протирки линз, ну?
Война -- дело страшное! А война непьющих!! Жуть! -- Дов выковырял из коробки
все конфеты  с  ромом, и  горстью -- в рот. Вот отчего у него  борода у  губ
рыжеватая. От  рома... -- Так,  значит, лежу,  жую землю. Вижу,  "центурион"
горит. Кричу  благим матом,  чтоб выпрыгивали. А они  хобот  опустили и -- в
упор! В упор!.. Ору,  забыл, что меня никто не может услышать -- "Вылезайте,
мать  вашу!  ."Во всех  армиях,  Гриш,  экипаж имеет  святое  право оставить
горящий танк или самолет. А чтоб вот так?! Ни в  одной войне  не  бывало. От
отца знал. От зеков-танкистов. Раз  огонь занялся, тикайте, братцы! Законно!
Я  ору, а они шмалят в упор.  В упор! Кибуц ихний внизу, что ли? Танков семь
"схавали", пока сами не взорвались. Башня отлетела,  как отрубленная голова.
Черный дым. Смрад... Отполз, спрашиваю раненых: кто в  танке  был? Интересно
мне. Это ж почище, чем наш Гастелло...
     Никто  не знает.  Один  парняга вгляделся в номер, говорит, вроде, танк
Додика...  Фамилии  сказать  не  успел.  Нас  взрывом  расшвыряло,  сознание
потерял.  Пришел  в  себя,  вроде  цел.  Кругом все  горит.  Как  на  адской
сковородке...  Слышу, кричат  откуда-то  снизу,  кто  знает,  как  запустить
русские танки? Сирийцы побросали. "Попробую, говорю, я русский..." Я трактор
водил  в  лагере,  да и  машину  знаю.  Посидел,  пошуровал рычагами. Гляжу,
дернулся,  гад. Пошел!..  Тут из-за  хребта  "скайхок"  израильский.  Ка-а-к
жахнет по мне! Дура,  кричу,  ты что?! А?  Был бы пост радионаводки -- ему б
указали кто -- кто... Да где он, пост?! Уже если бардак, так бардак!.. А тут
сирийцы начали обстрел. Мать честная! Свои бьют, чужие добавляют... В общем,
вывел  я  из  ложбины  пять танков.  Целехонькими. Нате,  говорю,  от России
подарочек жидам! Она для жидов ничего не жалеет!..
     Тут  простучал  в  палате  костылями   какой-то  парнишка,  сунул  Дову
маленькую бутылку, сказал: --  Твоя принесла,  бывшая...  Что?.. Мать  ей не
разрешила выйти из машины... Дов аж руками  всплеснул. -- У-ух, сука!  Верна
себе. Застращала  мою пташку...  --  Открыл  зубами  пробку, отхлебнул, мне.
протянул бутылку, не отстал, пока я не пригубил. Французский!..
     -- Так  и  остался я у танкистов.  --  Дов отхлебнул еще глоток,  затем
вылил  из  пузырька  какое-то лекарство, перелил  туда коньяк  и лишь  тогда
успокоился.
     --  Спрашивают фамилию.  Я отвечаю:  "Маршал бронетанковых  войск Гур".
Больно  длинные,  говорят,  у  русских фамилии.  Сократили.  Имя --  Маршал,
фамилия Гур... Если что, так бы и на могиле написали, ей Богу!
     Я  покидал "Хадассу", стараясь не разрыдаться:  навстречу несли и несли
носилки  с ранеными. Ранения страшные, смертельные -- от базук,  прожигающих
броню.  Многих  не могут  опознать:  железные солдатские  жетоны  с  номером
расплавлены.
     Невольно  подумал  о  Голде,  фотографии  которой  снова  появились  на
страницах газет. Какая  трагедия -- быть у  колыбели государства, "еврейской
мамой", а  уйти  под  проклятия солдат,  брошенных в фортах и  блиндажах  на
произвол судьбы.
     Полдня  я  искал  остальных Гуров.  Ни  Наум, ни  Яша не  отвечали.  От
отчаяния даже Сергуне позвонил. Какое!  Наконец,  я наткнулся на Регину. Она
сказала, что муж отправился в госпиталь Тель-Ашомер, там какое-то управление
армией.
     Через час  я  отыскал  Яшу, сидевшего на скамейке,  среди сырых и остро
пахнущих кустов терновника. Он курил папиросу  за папиросой. Оказывается, он
здесь  с  утра;  вошел  в  управление и сказал прямо:  "Я  хирург,  опытный,
здоровый, -- и не иду в армию. Я не могу с этим согласиться!"
     Яше  сказали,  подождите,  мы  обсудим  это. Когда  будет надо,  мы вас
вызовем.  --  Нет,  сейчас,  -  возразил  Яша.  --  Я  уже  пришел.  Давайте
направление!
     --  Савланут! --  сказал мужчина в военной форме  и  босоножках. Услыша
"савланут", Яша просто  озверел: -- Можно талдычить "савланут" кому  угодно,
--  вскричал он, --  но не раненым, истекающим  кровью!.. Военные  чиновники
переглянулись, вздохнули и сказали Яше, чтоб посидел на скамейке.
     И  вот мы  сидим с  ним, и  час, и  два, и три. Каждые десять минут над
головой трещит вертолет. Раненых везут и везут. Уж солнце начало заходить, а
мы все ждем.
     Наконец из управления  вышла солдатка,  дала Яше бумажку и затараторила
на  иврите. Яша уловил лишь то, что  его направляют в Синай,  а  я разобрал,
откуда уходит самолет и в  какое время. Сложив понятое вместе, оба закивали,
ответствуя солидно и, конечно же, на иврите: -- Беседер! Беседер!
     Оказалось,  мы  оба  не  поняли  ни  черта. Во  всяком  случае,  меньше
половины. Солдатка сказала, что Яша должен получить обмундирование и военное
имущество  здесь,  на  центральном  складе.  В  том числе, железный  жетон с
номером. Этого мы не  постигли,  и  утром Яша явился  на военный  аэродром в
рубашке  апаш  и московских  босоножках с  дырочками.  Он  был  единственным
штатским, и  его не хотели пускать. Яша показал  направление, в котором было
написано  "кацин-рефуа",  офицер-доктор.  Офицеры,  стоявшие  в  очереди  на
посадку,  засмеялись,  кто-то схватил  его за руку, и  во  мгновение ока Яша
оказался  в  зеленом  израильском  самолетике "Арава".  Доктор,  что с  него
возьмешь!
     Он  позвонил  мне,  как  мы  и  договорились,  в  тот  же  день.  Очень
обрадовался,   услышав   его  медлительный   добрый  голос:  --   Привет  от
пустынножителя!..  Скажи  Регине,  чтоб  Олененку  давала  две ложки  капель
датского короля... Ощущения? Мой крест -- московские туфли. Песок засыпается
во  все дырочки,  в ногах хруст на весь Синай... Что?  Встретили по-братски.
Дали, как доктору, три одеяла. Да, пытались всучить автомат "Узи".  Объяснил
на пальцах, что,  не дай Бог, могу  кого-нибудь  поранить. Тогда передо мной
вывалили пистолеты. На выбор.  Мне понравился  самый допотопный бо-ольшой  с
названием  "Библей-Скот".   Из-за  названия  и  взял.  Романтичное.  Как  из
Майн-Рида. Так, сколько ложек Олененку?.. Две, правильно!.. Бывай!
     Следующие звонки были короткими. Голос отрывистый, хрипловатый. Видать,
Яше было уж не  до звонков...  Спрашивал, как Олененок и Натик  (так он звал
своего годовалого сабру). Давал советы, спросил как-то, в какие  часы Регина
дома?  Лишь однажды кричал в  трубку долго, возбужденно: -- Привезли грузин!
Они  требовали,  чтоб  их  мобилизовали!  Не  берут!  Представляешь,  купили
грузовик и  отправились  на линию Бар-Лева...  Сегодня  оперировал Ицхака. У
него  ранение  брюшины,   головы,  рук.  Может   быть,  выживет.  До  Регины
дозвонился?.. Скажи, я к ней вечером прорвусь!.. Как дела? Шарон тут бушует.
Что-то  будет. Навезли  такого  оружия, что  мне  их даже жалко!.. Как кого?
Египтян. - Тут наш разговор прервали. Не иначе, телефонист из России.
     Шутка-шуткой,  а там  за такую беседу дали бы не  меньше  десятки.  Как
агенту  англо-японо-германо-диверсано...  Выдача  военной тайны. И выражения
сочувствия врагу. Слава те. Господи, что мы не т а м!
     Яша  надоумил  меня, как добраться до  Синая.  А потом  на его базу. --
Санитарные  самолеты  идут  из  Тель-Авива  порожние.  Захвати  мои   сапоги
бутылками и баульчик  с инструментами. Скажи, что ты кацин-рефуа. Пройдет!..
Тут постреливают, но не очень. Натику пусть грудку натирает скипидаром,  как
сказал. Когда будешь?.. Жду!


2. СУДНЫЙ ДЕНЬ ГОЛДЫ МЕИР


     Все  утро  пытался прорваться к самолетику  "Арава", летящему в  Синай.
Будь  я  представителем  израильской печати --  уломал бы власти  Но  я  был
корреспондентом иностранной станции, русским. И к тому полтора  года, как из
Москвы.  На  иврите  едва  лопотал.  Словом,  тип  весьма  подозрительный!..
Потолкался у военного аэродрома  без толку и двинулся, как и  советовал Яша,
на  вертолетную  площадку возле госпиталя, где  пыль,  поднятая  винтами, не
успевала оседать... Поскольку я подошел к вертолету деловито, с брезентовыми
носилками на плечах, кинул в кабину их, а затем забрался сам, никто меня  ни
о чем не спросил. Летит немолодой еврей с носилками. Значит,  так надо. Да и
времени не было разговаривать.
     Лишь  тот,  кто  попадал  в   земляные  бури,  может  себе  представить
серо-желтый Синай во время артиллерийского обстрела. Наверное,  я походил на
песчаный  столб.  Только  в бронетранспортере,  подобравшем меня на развилке
дорог, обратили внимание, что я в штатском пиджачке. Дали отпить из фляжки и
подвезли к  бетонной площадке, на которую вот-вот должен опуститься вертолет
с доктором Гуром. Я дрожал от  холода всю ночь, вертолет с доктором Гуром не
вернулся...
     В десять утра я должен был передать в Мюнхен очередную корреспонденцию.
Не мог заставить себя подойти к телефону.  Ждал Яшу, которому  привез сапоги
бутылками;   глядел  в   выгоревшее  небо,  в  котором  "Фантомы"  загадочно
ускользали от русских ракет. А кому-то и не удавалось.
     Я вскакивал каждый раз, когда слышал  треск вертолета.  Это был не  его
вертолет...Рот  мой был забит  песком, пальцы одеревенели.  Не было сил даже
материться. А уж писать не хотелось, это точно. Да и о чем? Я четыре года не
выходил  из  боя.  Что могло  быть для меня  внове?  Темные,  как закоптелый
горшок,  выжженные  изнутри  танки,  где от экипажа не  остается даже пепла?
Черное  от  дыма  небо?  Друг,  который  улетает  в  это черное  небо  и  не
возвращается?.. Сколько раз такое повторялось!
     Я оставил яшины сапоги санитарам (на случай, если доктор  Гур вернется)
и на  попутной машине  добрался до военного  аэродрома.  Решил твердо  ни на
какую войну больше не ездить. Все, что здесь может произойти, я опишу и так.
По памяти.
     И -- ошибся. Вот этого я не видел никогда...
     На полевом  аэродроме,  в маленькой комнате, бородатый сержант в черной
кипе выдает билеты на самолет. Мы стоим  в очереди, стряхивая  с себя песок.
Замечаю краем  глаза, что лишь я один  сжимаю  в  руке документ. Сержант  не
требует у  солдат ни увольнительной, ни записки командира. Он пишет со слов.
Фамилия. Из какой  части. И выдает билет. Солдату верят на слово, что он  не
дезертир? Не драпанул домой на денек-другой?..
     --  Всегда так?  --  спрашиваю я на своем  чудовищном  иврите,  который
понимают только  выходцы из России. Когда очередь уразумела,  о чем речь, на
меня  поглядели, как на беглеца  из  дурдома. Лейтенант  с  румяными  щеками
говорит назидательно:
     -- Если еврейский солдат просит во время войны билет домой, значит, ему
разрешили. Он не может обмануть!
     Я вспоминаю бесчисленные комендатуры на дорогах России, облавы, засады,
тройные шлагбаумы и заградотряды НКВД во время второй  мировой, стрелявшие в
спину отступавшим, и у выхода из домика оглядываюсь.  Нет, действительно, ни
у кого не спрашивают документа...
     Странно, но  эти ребята тоже не знают ничего, кроме того, что видели из
смотровой щели  танка.  Сгрудились у полузасыпанного  бронетранспортера, где
ловят  последние  известия.  -- О  Хермоне опять  ни слова,  -- зло  говорит
лейтенант с румяными щеками. Видать, слух о трагедии на Голанах достиг Синая
давно...
     И  в  Тель-Авиве  никто  ничего   не   знает.  Израиль  живет  слухами,
посмеивается   над  бабушкой  из   Киева,  прилетевшей  в  страну  последним
самолетом. Когда бабушка услышала, что в Израиле война, она накупила в Вене,
на всю валюту, сахару, соли и спичек.
     "Газетный" туман привел к тому, что я,  как и весь Израиль, воспринимал
войну  фрагментарно.  Как старую киноленту, которая все время  рвется. После
очередного  обрыва  в  зале  зажигается  свет   и   появляется  "объясняющий
господин".
     Радовали, пожалуй, только дети. Они стояли вдоль дорог с бутербродами и
бидонами  в  руках,  счастливые,  когда  возле  них  тормозил вдруг  военный
грузовик.  Однажды,  когда я,  по пути в Синай, завернул в Ашдод,  проревела
сирена  воздушной  тревоги. Дети  выскочили  из домов  и  -  остановились  у
бомбоубежища,  как вкопанные: к дверям  подходили старики. Дети пропустили в
убежище седобородых, затем влетели с гиком  сами. Вековая  мораль  оказалась
сильнее не только законов "цивилизованного общества"; даже сильнее страха...
     Картина войны  стала проясняться  для  меня, как нечто целое,  пожалуй,
лишь во время последней поездки  на Суэц. Если я  не ошибаюсь, это  было  25
октября.  Возможно, на день позднее. Ни о Сергуне, ни о Яше  вестей не было.
Правда, был найден разбитый вертолет, на котором улетел Яша, и, возле сбитой
ракетным огнем машины, труп второго пилота. Ни Яши, ни других членов экипажа
на  месте не оказалось;  зыбучее желтое  море, чудилось, затянуло  Яшу,  как
воронка  пловца...  Регина  и  Гуля  звонили  мне,  не  слышал  ли  чего? Не
встречались ли? Чем больше утешал их, тем сильнее тревожился.
     Накануне   израильтяне  пытались   взять  город  Суэц.  Ночью   солдаты
чрезвычайных сил ООН подняли на 101-м километре дороги на Каир  свой голубой
флаг, остановив  войну,  но  еще  всю  ночь  из  города  пытались  вырваться
окруженные  израильские  парашютисты,  которых,  увы,  бросили  в  воду,  не
разведав броду. Эта "последняя оплошность" стоила дорого.
     Утром  положение  стабилизовалось  и командование,  наконец,  разрешило
отвезти в Африку, на другую сторону канала, корреспондентов западных газет и
агенств. Я узнал о поездке, находясь у Наума Гура. Наум прибыл домой на одну
ночь.  Он  был  в  серой униформе ВВС и  уклонился  от  разговора о том, чем
занимается на войне. 'Так, электроникой", -- заметил он.
     Наум  был подавлен. Он тоже ничего не слыхал  о  судьбе  Сергуни и Яши.
Куда ни звонил,  никто  не мог сказать  где  они..  За  Наумом  должны  были
прислать джип. Его часть находилась в Африке, за каналом, и я предложил  ему
поехать со  мной,  в  корреспондентском  автобусе.  Он  воскликнул,  что это
невозможно, но перебил самого себя: -- В израильском балагане возможно все!
     Похоже, я соблазнил его кондиционером в спец. автобусе. Дорога дальняя,
воздух  свежий. -- Журналистам будут "плести  лапти", --  сказал я,  заряжая
фотоаппарат, -- а ты в это время шепотом рассказывай правду.
     -- Правды  еще никто  не знает!  -  сказал  он твердо.  - И не убежден,
узнает ли!..
     Он поцеловал  Нонку, которая так похудела за  эти  дни, что  от нее, по
словам  Наума,  остались  одни   ресницы.   Тоненькая,  в  рыжих  веснушках,
Динка-картинка  повисла на отце, боясь разомкнуть руки, словно вырвется отец
из ее сплетенных рук и -- пропадет, как Сергуня и Яша.
     Автобус был голубым, с огромными стеклами и непривычно мягкими кожаными
сиденьями. В таких возят по  Израилю американских тетушек в шляпках, похожих
на кремовый торт.  Нам с  Наумом на  таких  ездить  еще не приходилось, и мы
блаженствовали.
     Мы  сели подальше от  респектабельного офицера-гида, который  время  от
времени   брал  микрофон  и  ронял  в  него  несколько  английских  слов.  Я
прислушивался краем уха, но внимал Науму.
     -Вот  ключ  войны Судного дня! --  негромко  произнес  он,  доставая из
брезентового планшета  фотографии.  На фотографиях были  воспроизведены  две
ракеты. Какие-то очень разные, словно из разных эпох. Первая, пояснил он, из
пластмассы,  штампованная, конвеерной сборки, компактная,  почти элегантная.
Явилась она на свет, и  танк из страшилища  стал железным  гробом...  Вторая
ракета вроде самоделки. Без  печатных  схем; пластмассовые диски, в  которые
вплавлены  транзисторы.  Электроника  примитивнейшая...  --  Он  пустился  в
глубины технологии и электроники, что было напрасной тратой времени, так как
все,  что  сложнее  гайки,  для меня темный  лес.  --  Порождена  эта ракета
каким-то  гениальным  русским  Левшой, который  подковал  блоху.  Причем,  в
далекой провинции,  где буханку черного хлеба выдают на заводе,  так  как за
воротами завода ничего не купишь.
     Я долго разглядывал ее -- с восхищением и ужасов. Так вот  она какая --
самолетная смерть, которую  египетские солдаты  запускали  с плеча!  Героиня
всех  экранов мира. Показывают в  кино,  собственно, не  ее, а агонизирующие
жертвы. Чаще всего  штурмовики  "скайхоки",  которые  то взмывают  вверх, то
пикируют почти до земли, пытаясь уйти от гибели, а от безносой не уйдешь.
     -- В этих ракетах отражается вся Россия-матушка, -- Наум спрятал снимки
в планшет.  -- Где-то --  уровень японской электроники, а где-то -- работают
паяльником,  которым примуса чинили... А ведь что учинили,  разбойники,  при
помощи  одного лишь  паяльника! Левша-а!  -- Он  замолчал надолго, и я  стал
глядеть  в голубоватые стекла. Минула  одна  военная база  в Синае,  другая.
Песок,  огороженный  колючей  проволокой, -- вот  и вся база. Желтые барханы
движутся,   засыпают   крытые   зеленые  машины,  тупорылые  "центурионы"  с
сорванными гусеницами,  вокруг которых хлопочут  солдаты-ремонтники. У ворот
одной из баз несколько офицеров окружило очень высокого темнокожего человека
лет сорока,  который держал что-то на  ладони. Торжественно  держал, как дар
небес. Я  обратил внимание Наума на  него. Он сказал, что это солдат-бедуин.
Разведка в пустыне.  ...Что у  него в руках?  Верблюжье  дерьмо.  -- Что? --
оторопело  спросил я .  -- Ну, может  быть,  ишачье.  Или человечье.  Бедуин
читает по дерьму, как по книге судеб.  Кто прошел, куда, откуда...  Следы да
дерьмо... Раненые,  старики бредут. Может, Яша  наш...  Египетские  командос
шныряют.  --  Наум снова замолчал, как-то тяжело,  скрипнув зубами,  а потом
заговорил  быстро, пригнувшись к  коленям и вытягивая  гласные,  как всегда,
когда волновался: --  Если бы вместо генералов  военной  разведки,  если  бы
вместо них все-эм распоряжался этот неграмотный бедуин с  верблюжьим дерьмом
в  руках,  Израиль  бы  никогда-а  не  оказался бы  перед  войной, --  столь
беспечен, заносчив,  слеп,  попросту глу-уп!.. -- Наум разогнул  сутуловатую
спину и приткнулся к окну, за которым ветер срывал с  барханов желтый песок.
Барханы  росли  на глазах,  становясь почти  величественными.  И не было  им
конца.  Песок  заносил  узкую  дорогу,  разможженную  танковыми  гусеницами.
Кое-где  работали  бульдозеры, скребя шоссе, как в  России  во время снежных
заносов.
     Наум  продолжал хрипло,  глядя вдаль  на  промелькнувшие  рваные  шатры
бедуинов, на ишаков с поклажей, которых молодые бедуинки в черных и длинных,
до земли, платьях вели под уздцы неторопливо, смеясь чему-то, словно никакой
войны вокруг  них не  было и  нет.  --  ...Дов злосчастный Бершевский  Съезд
помнит до последней  реплики. Рассказал  мне все... Так  вот,  Гриша, будешь
когда-нибудь  писать,  знай,  война  Судного   дня  --  это  второе  издание
Бершевского  съезда.  И  в  большом, и  в малом...  Не  веришь? --  Он начал
загибать пальцы  на  руке.  --  Алеф! Ты же  видишь, Израиль стал, как  одна
семья.  А генералы Шарон  и  Гонен,  от которых  столько зависит, всю  войну
вырывали друг  у друга микрофон.  Счеты сводили. Личные, партийные, я  знаю,
какие? Кончилось тем, что Шарон во  гневе  послал своего прямого  начальника
генерала Гонена куда  подальше,  громогласно послал,  по радио... Каково это
для  страны!  Бет! Кому  народ дал мандат на руководство войной? Современной
ракетной войной? Специалистам? Их послушали?
     На  моем  лице, видно,  отразилось  нечто вроде  недоверия.  Во  всяком
случае, понимание того, что слова Наума -- поэтическая вольность. Гипербола.
Это  вызвало столь негодующий возглас Наума,  что  журналист  из Ассошиэйтед
пресс и  его сосед, сидевшие сзади,  стали горячо дышать в  наши затылки. По
счастью, они не понимали по-русски ни слова.
     -- Не  кривись!.. Итак,  бет!  Давид  Элазар  -- начальник  штаба армии
обороны Израиля.  Здесь  -- это  командующий, знаешь? Командующий  предложил
нанести превентивный удар. Предлагал  дважды  или трижды. Голда  специалисту
руки-ноги спеленала,  а, когда  он  стал рвать и  метать, созвала, на всякий
случай,  всех поговорить. Главного банкира,  главного  телефониста, главного
торговца, словом, всех штатских штафирок. Религиозников, говорят,  только не
было.  Судный  день  все-таки!  Штатские штафирки  проголосовали,  вслед  за
бабушкой,  --  превентивного  удара   не  наносить,  полной  мобилизации  не
объявля-ать.  А  до  войны  осталось  сто  двадцать  минут...  И  вот,  идет
говорильня. Час идет, два. Наши форты под огнем, танки горят. Израильтяне на
Хермоне вырезаны -- Наум вытянул  шею.  -- Сергуня, наверное, среди них... А
Пинхас Сапир разглагольствует  в эту самую минуту, что на Сирию нападать  не
надо, если двинется только Египет... Все стратеги, все Наполеоны! Кому народ
давал мандат на руководство войной? Банкирам? Торгашам? Штатским  штафиркам?
Это  и  были,  фигурально   выражаясь,   делегаты  с  фальшивым  мандатом...
Коллективная  некомпетентность,  коллективная безответственность...  А о чем
отец говорил? Об этом и говорил. И что?! Считай, отец -- первая жертва войны
Судного дня. -- Наум нервно повел подбородком. -- Да что тебе  объяснять? Ты
сам был на Бершевском Съезде. Сам можешь понято, есть тут общее или нет?
     Военный регулировщик отодвигал наш автобус куда-то в сторону. Очередь у
переправы  -- на  час,  другой...  Наш  гид выскочил из  автобуса  и побежал
куда-то  --  своих пропихивать. Вслед  за  ним  высыпали остальные.  Я  тоже
спрыгнул со ступенек размяться, поглядеть. И вдруг  увидел  зрелище, которое
поначалу принял за галлюцинацию.
     Давным-давно, когда мой сын был мал и его, как всех детей, еще тянуло к
танкам и пушкам, я отправлялся с  ним, в дни октябрьских парадов в Москве, к
Москворецкому или Крымскому мостам, по которым  возвращалась, после военного
парада на Красной площади, военная  техника. Если  по  Красной  площади  она
двигалась,  чаще  всего, колонной по три, здесь, после парада, она  тянулась
гуськом, задерживаясь  во  время заторов, и мальчишки  могли даже  потрогать
танки, пушки, ракеты.
     И вдруг я увидел знакомое зрелище. Как в Москве -- точь-в-точь. Один за
другим тащились,  рыча  и  воняя, советские  танки Т-54. "Зилы"  на  высоких
рессорах    тянули    серебристые    ракеты    "Земля-воздух".    Протрещала
танкетка-амфибия.  И снова  --  ракеты  с  надписями  по-русски:  "Внимание!
Приводя в готовность..." и т.д.-- полная техническая инструкция. На какое-то
мгновение мне это показалось миражом. Обычным миражом в пустыне.
     Пустыня,  действительно, была.  А  миража... нет, миража не было. Шла и
шла  по  желтым  пескам Синая, шла  часами, громоздясь в  заторах,  новейшая
советская  техника,  которая, как неизменно пишут  в  тех  газетах, вызывает
законную гордость советского народа.  Только  водители были  черноголовыми и
нестрижеными. И я подумал с чувством острой всезаглушающей горечи: зачем все
это здесь? В России хлеба нет.
     --  Русская это война, --  вдруг произнес Наум. -- Народ  спас  страну,
вопреки своим правителям... Только этого  Израилю не хватало.  Слушай, ты бы
спросил  в информационном  центре:  почему  коррам  не  дают  фамилии ребят,
которые  захватили,  скажем,  эту технику...  Студент  техногона Моше  Вакс,
капитан,  который Дова подобрал,  сжег всю сирийскую громаду. По  сути, спас
Израиль.  А  в  газетах -- портрет Голды.  -- Он затряс  руками. -- Да  ведь
вопреки,  вопреки!  Вопреки  старухе победили.  Вопреки  Даяну!.. Вопреки их
просчету. Небрежности...
     Наш  автобус  медленно  втягивается  в  поток переправы. Десятиметровые
доски  настилов  на  понтонах растереблены,  искрошены, а  кое-где  изломаны
танковыми  гусеницами.  Рядом  еще  один   понтонный  мост,  пустой,  видно,
перекрытый,  резервный, и еще один,  за  которым  проглядывают,  на  Горьком
озере, большие, застрявшие на много лет морские пароходы. Трещат кинокамеры,
щелкают  фотоаппараты.  Снимают  огромные  навалы  песка, -- линию Бар-Лева,
которая,   мягко   выражаясь,  не   стала   линией   Маннергейма:  советские
гидромониторы размыли проходы для египетских танков в считанные минуты...
     Я опускаю  фотоаппарат. Горько!.. Израиль не слыхал  о существовании  в
СССР  гидромониторов,  что  ли?  Да  их  уже  лет  пятнадцать  показывают  в
московских короткометражках - как бешеная струя  отламывает угольные пласты.
А уж песочек?! Гид с профессиональным вдохновением рассказывает, какая здесь
была  грандиозная   операция.  Корреспонденты   подносят   свои  портативные
магнитофоны поближе к нему. Наум слушает, кривя  толстые, чуть вывороченные,
как у отца, губы.
     -- Врет? -- шепчу я.
     -- Нет, почему... Он же рассказывает не о том, как сдавали. А как брали
назад... Факт -- переправились. Первые тридцать шесть танков на  плотах, без
мостов.  Косыгина  насмерть  перепугали.   Победохом!..  В  академиях  будут
изучать, как генерал Шарон спас Израиль.
     В голосе  Наума  звучала незлая  ирония, и  я  попросил  объяснить мне,
почему он скривил рот. Ведь это победа. Честная  победа! Почему же  он о ней
так?..  Он  умоляюще  смотрит  на меня:  -- Старик,  спроси меня  что-нибудь
полегче!.. Я не настаиваю, жду. Наума, главное,  подтолкнуть, "завести", как
говорит  Дов. Он  начнет думать  в этом  направлении;  постепенно его станет
распирать  от  воспоминаний,  мыслей,  наконец,  он  схватит  собеседника за
пуговицу...
     -- Старик, дай мне слово, что ты не упомянешь об этом, по крайней мере,
пять  лет! --  Наум дышит мне в ухо. Я киваю,  улыбаясь ему. Даже  ждать  не
пришлось. Болит душа у Наума, ох, болит!..
     -Мы  движемся? -- спрашивает он меня тоном заговорщика. Я гляжу в окно,
отвечаю: нет! А вот, вроде, поползли...
     -- Привезли  всю  мировую прессу, и то пришлось постоять у обочины.  Ты
можешь  себе  представить, какая  каша  была здесь тогда?! -восклицает Наум,
озираясь на  агентство Ассошиэйтед пресс. Но агентство жужжит киноаппаратом,
и Наум успокаивается: - Разборный мост застрял где-то  в Синае. Плотов мало.
Такое я видел  лишь в России в  сорок первом году,  когда  бежали от немцев.
Тогда у переправ убивали, переворачивали  машины в кюветы...  И тут  похоже,
хотя  это вовсе не бегство. Напротив! Все стремятся в Африку.  Да заклинило!
Как  в  трамвайной  двери, в  которую  пытаются протолкнуться сразу четверо.
Бронетранспортеры сбрасывают с дороги другие военные машины. Гвалт!  Русская
матерщина! А моста нет,  как  нет... Я  подполз  сюда  на своем джипе 16-го,
танки Шарона еще ранее. Шарон,  говорил уже, танки  переправляет  на плотах!
Только 17-го, в три часа дня, навели первую  нитку... Ночью тьма египетская,
воистину!  Единственный  свет -- отблеск  орудийных  залпов.  Почему нас  не
бомбят,  не знаю! Видно,  у  рамзесов  еще  больший  бардак,  чем  у  нас...
Стари-ик! Все познается в сравнении;  ты представляешь себе,  что было  бы с
нами,  если  бы мы вот та-ак форсировали Днепр? Если бы перед  нами были  не
рамзесы, а  вермахт?  Никакой  бы  Шарон не  спас.  "Рама"  вызвала  бы  две
сотни*"Юнкерсов-87"  и все  наше  железо  неделю бы горело  и взрывалось.  И
никуда не спрячешься: пустыня, дюны... Победохом!
     Наш  автобус, натужно ревя дизелем,  взбирается  на африканский  берег,
разворачивается в сторону города Суэц и снова мчит, вот  уже  второй час, по
песчаной и страшной  земле: весь африканский берег канала  --  точно в оспе.
Теснятся круглые площадки с земляными валами  -- капониры, в которых стояли,
а  во многих и  стоят советские ракеты всех марок,  тысячи ракет,  в два-три
ряда,  плотно.  Железный  забор...  Ракеты прицепляют  к  "Зилам", к танкам,
увозят. Капониры остаются.
     Черная  оспа  --  бич  земли  в  течение веков  -- обрела  вдруг  новую
разновидность ракетной оспы.
     Я  думаю  о  словах Наума.  "Если б  перед  нами были не  "рамзесы"..."
Вздыхаю облегченно: -  Слава Богу,  что под боком не сама Россия-матушка,  а
лишь  ее привет издалека...  Показываю вздремнувшему было Науму на "ракетную
оспу"  и,  неожиданно  для  самого  себя,  улыбаюсь.  Наум смотрит  на  меня
выжидающе. Чего я развеселился?
     Да  мне  почему-то  вспомнились  слова   первого  секретаря  венгерской
компартии тех  лет  Яноша  Кадара: "Счастье Израилю: он  окружен врагами..."
Янош Кадар,  действительно, произнес эти ошеломляющие слова.  И я слышал  их
сам в 1969 году, на встрече Кадара с московскими писателями, где он позволил
себе так пошутить.
     Шутка была  прозрачной. Его страну дружеские танковые гусеницы  подмяли
давненько,  а  только что великий  друг малых наций прогромыхал  на танках в
Чехословакию.  Мы все, сидевшие  тогда  в зале, переглянулись,  и во  многих
глазах я прочел ту же мысль, но уже без всякого оттенка шутливости: "Счастье
Израилю..."
     Наум выслушал меня и -- склонил голову набок, задумался. Потом спросил,
усмехнувшись  невесело: -- Кто  губит,  старик,  нас  бесповоротно  -- чужие
"господа ташкентцы" или свои "господа бершевцы"? И кто кому сто очков вперед
даст?...
     Я поглядел  на Наума  с острым любопытством, будто только познакомился.
Он  по природе импровизатор, Наум, а  тут вот  что сымпровизировал. Отвалил,
как плугом,  целый пласт  земли...  Как-то  ушел от  меня  Щедрин. В  Москве
застрял. В  библиотеке, которую таскаю за собой по всему свету, остался, а в
сердце -- нет. Тем более, его "Господа ташкентцы".
     А ведь наизусть  знал! Целые страницы  из  "Истории города Глупова", из
"Господ  ташкентцев".  "Ташкент  есть  страна,  лежащая всюду,  где бьют  по
зубам..." Где  ташкентец  жаждет  всенепременно ближнего  своего "обуздать",
"согнуть  в  бараний рог",  а вернее  бы  всего,  вытолкать "на  необитаемый
остров-с! Пускай там морошку  собирает-с!.." Господи, да ведь это  сказано о
всех нас! К нам обращается  Михаил  Евграфович: "...если  вы имели несчастье
доказать дураку, что он дурак, подлецу, что он  подлец...; если  вы отняли у
плута  случай  сплутовать...  --  это просто-напросто означало, что вы  сами
вырыли себе под ногами бездну..."
     За  столетие  много  воды  утекло.  Евреи  обрели  уж  не  только  свое
государство, но и свою "государственную слякоть".
     

Господа бершевцы!

  Умница, Наум! Лучше не скажешь... И  да  простят его
жители Бершевы, трудовые честные люди, к ним этот термин  никакого отношения
не имеет. Не о них речь...
     Наверное,  на моем лице блуждала улыбка: ко  мне вернулся  Щедрин. Наум
толкнул  меня локтем. -- Ты, старик,  настоящий еврей, хотя и  считаешь себя
русским: умеешь и в  несчастье отыскать счастье. А я уж так  обрусел, что не
могу...  -- И он замолчал. Молчал, полузакрыв глаза,  до самого Суэца,  и  я
понимал, - он думает об отце, о  Яше,  о Сергуне, которых, видно, уже нет на
свете. Ничего не скажешь, обрусеешь!
     Впереди,  вижу,  кто-то  взмахнул  рукой  с  автоматом  "Узи".  Автобус
медленно  съехал на обочину. Шоссе  перегораживают  два разбитых  грузовика.
Здесь, впрочем, все  разбито: дома,  мостовая, фонарные  столбы. Злосчастный
Суэц!..  Пулеметчики  в мелком,  выдолбленном  ломиком  окопе,  разглядывают
настороженно  искрошенные балконы,  разбитые  окна, окно за окном. Офицер  с
большим  артиллерийским  биноклем  в  руках наклоняется  к  ним,  они  круто
поворачивают дуло пулемета в сторону полуснесенной крыши...
     На  одном  из  грузовиков  ярко-голубой  флаг ООН.  Упитанные  шведские
солдаты, в  пятнистой униформе  парашютных войск и  голубых кепи войск  ООН,
налаживают антенну и дают интервью. А за ними, метрах в пятнадцати, толпятся
египетские солдаты в мешковатых рубахах. Их много, и я стараюсь вглядеться в
их смуглые простодушные лица. Скорее всего, это крестьяне. Феллахи. Им очень
интересны городские люди -- за  постом  ООН  -- со  странными сверкающими на
солнце приборами, кинокамерами, телеобъективами размером  с  противотанковую
базуку.  Они миролюбиво  поглядывают и на  них,  и  на  израильских солдат в
окопчике,  кинувших  им  пачку  сигарет.  Дежурный  автоматчик  с  нашивками
египетского сержанта пытается отогнать феллахов от линии зыбкого  перемирия,
одного  из  них он  даже ткнул в грудь прикладом,  но египетские  солдаты  в
просторных   хаки,   похожих   на   деревенские  рубашки,   снова   и  снова
проталкиваются вперед -- поглазеть на людей иного мира...
     Здесь, пожалуй, особенно ощутимо, что война между Египтом и Израилем --
ненужная война. Ни Египту не нужная, ни Израилю.
     ...В Тель-Авиве была  распродажа картин. Аукцион.  Картины выставлялись
хорошие. И не  очень хорошие.  Но цены назначались высокие, а вздувались еще
больше: весь сбор шел военным госпиталям. Наконец осталась последняя картина
--  портрет  Голды  Меир.  Большой,  написанный  маслом.  Разбитной  молодой
человек, проводивший аукцион, взял в руки портрет и сказал весело:
     --  Ну, посмотрим теперь, сколько стоит  наша Голдочка? Раздался  смех.
Картину не купил никто...
     Я вышел после распродажи на улочку. Узкая была улочка,  две машины едва
разойдутся.  Навстречу  друг другу  мчались,  каждый по  своей стороне,  два
тяжелых военных  грузовика.  Посередине  ехал на велосипеде  парень в  мятой
солдатской форме, в высоких красных ботинках парашютиста. Он напевал  что-то
свое, он был счастлив и не скрывал этого. Руль пошатывался туда-сюда, парень
вертел педали и пел. Зеленые крытые грузовики встретились  и  медленно, едва
не касаясь друг друга, разошлись. Как  они  не смяли  велосипедиста, -- один
Бог знает!.. А он прорулил, пропетлял между ними,  не переставая напевать и,
казалось, даже не замечая опасности...
     Я  смотрел вслед ему и подумал вдруг -- вот  он, образ  Израиля. Крутит
педали парнишка между летящих навстречу друг другу гигантов, едва держась на
своем петляющем велосипеде,  который такие грузовики  могут свалить, даже не
зацепив,  одной  лишь  воздушной  волной.  Катит себе,  петляя,  напевая  от
счастья,  и,  кажется,  вовсе  не  думая  об  опасности, подстерегающей  его
ежеминутно...
     Я позвонил Науму,  спросил, нет ли новостей? Не объявился ли  кто? Яша?
Сергуня? Он  ответил  кратко:  --  Едем!.. Как куда? Ты не слышал  радио?  В
аэропорт! Ждут первую партию военнопленных. Из Египта! Кто  знает, все может
быть!..


3. ДЕНЬГИ ДОРОЖЕ КРОВИ?


     Когда я заехал за Наумом, у его дома стоял синий "фиат" Геулы, и вот мы
уже  проталкиваемся по узким улочкам Тель-Авива  в сторону шоссе, ведущего к
аэропорту Лод. У Геулы немалый опыт вождения в Израиле. И, тем не менее, она
время от времени вздрагивает и покрывается  потом; кажется, что бои, которые
завершились на  Голанах и в  Синае,  перенеслись на  израильские  дороги. Из
боковой улицы  выскакивает  на  полной  скорости "бьюик",  набитый какими-то
шальными ребятами.  Солдатский "джип" встраивается в колонну, куда и воробью
не протиснуться. Шоферу-солдату показывают из других машин руками, что о нем
думают... На красноватом от ржавчины "форде" надпись: "Не перегонять!!! Я из
сумасшедшего  дома".  Его  перегоняют  как  ни  в  чем  не  бывало:  все  из
сумасшедшего дома!
     Улицы полны  народу: война  позади... Распахнуты  двери  магазинов, а в
винном толчея, как в Москве за десять минут до конца торговли.
     На шоссе Геула вдруг чертыхается. "Смотрите!" -- говорит. На углу стоят
солдаты  с  короткими  автоматами  "Узи"  и  длинными ручными пулеметами  за
плечами. Топчутся сиротливой толпой.  Мимо них проносятся машины, -- ни одна
не берет. Во время войны достаточно было солдату поднять руку...
     -- Ну, не сволочи люди?!-- не может успокоиться Геула и притормаживает,
пропуская бешено мчащиеся  автомобили,  чтоб подрулить  к  солдатам. Мы  еще
далеко, а солдаты оживляются, выстраиваются в очередь. Берем двоих, девчушку
в  зеленом  берете  и  парня   с  автоматом   "Калашников"  в  руках.   Наум
интересуется,  почему  они заранее решили, что мы подъедем. -- У вас номер с
белой каймой, -- отвечает солдат. -- Олимы всегда берут.
     Мы переглядываемся с Наумом.
     Они  тоже  едут  в  аэропорт  встречать  пленных,  и  я...  могу  ли  я
удержаться,  не  спросить, что говорили  им  командиры  о плене?..  Можно ли
сдаваться? Не считается ли  это трусостью? Или, не дай Бог, изменой? Солдат,
курчавый, смуглый сабра, не понимает вопроса.
     -- Изменой чему?
     -- Ну, присяге... Родине...
     Он глядит на меня недоуменно, морщит лоб, не может взять в толк, чего я
от него хочу. "Сейчас!"  -- говорит девушка, и вынимает из своей брезентовой
сумки инструкцию на  папиросной бумаге.  Наум  медленно переводит: -- "Пункт
первый. Если дальнейшее сопротивление бесполезно -- сдавайтесь в плен. Пункт
второй. Не  запрещается  выступать  по телевидению,  радио; неважно,  что вы
будете  говорить..."  Старик  ты слышишь?!  Мать честная!.. "неважно, что вы
будете говорить, важно, чтоб было  видно лицо,  названо ваше имя, старайтесь
назвать большее количество имен товарищей,  которые находятся в плену, таким
образом  смогут  бороться за  вашу  жизнь и  возвращение,  -  через  красный
крест..."
     --  А!  Вы русские! -- догадывается солдат. И он, и девчушка  в зеленом
беретике смеются.
     Наум  поджимает  губы,  разглядывает бумажку с обратной стороны: нет ли
там каких-нибудь примечаний и  оговорок? Нет, никаких примечаний  нет, и он,
пробежав инструкцию еще раз, отдает ее обратно.
     -- Наум! -- говорит Геула негромко. -- А ведь мы действительно приехали
из сумасшедшего дома!  -- Всего только из соседней палаты! -- отвечает Наум,
и теперь мы смеемся. Не очень, правда, весело.
     У аэродрома половодье машин. Регулировщики загоняют наш  "фиат" куда-то
на траву.  За барьер  не  пускают, но толпа  все прибывает,  шумит, теснясь;
наконец, сносит преграду, и вот мы у  края бетонного поля.  Ждем на ветерке.
Самолет  опаздывает, я напоминаю Науму, понизив  голос, слова  Дова: "со дна
моря достанет" того, кто  "добил" отца?  -- Узнали,  кто таков? -- Да!.. Тот
самый, который еще до выступления отца кричал:  "Не трогайте армию! Армия --
это нечто особенное!.."
     -- Дов не натворит глупостей?
     Наум  закуривает  на  ветру,  прикрыв  сигарету   ладонью.  Лишь  затем
отвечает:  --  Крикун  потерял  сына. В одной  из ловушек  Бар-Лева, которая
называлась "Фортом^... "Нечто особенное..." Бог с ним!..
     Кто-то из  толпы кричит: --  Этот?! На горизонте  появляется точка. Она
растет, и вот заходит на  посадку. Большой  швейцарский самолет  с  красными
крестами  на  фюзеляже  и руле  поворота. Тысячи людей подымают  руки, машут
цветами, платками, фуражками. Руки обнажаются порой  до  локтей, и я вижу на
многих  синие  несмываемые номера  гитлеровских лагерей уничтожения,  "тавро
еврея", как здесь говорят.
     Самолет подруливает  к  зданию аэровокзала, заглушая своим ревом шорохи
киноаппаратов, женский плач и топот  санитаров. Открылась дверь  в фюзеляже,
двинулся вверх широкий, для выноса раненых, люк. К самолету кинулись девушки
- солдаты израильской армии с казенными букетами.
     А из самолета не выходят. Ни одна душа  не  появляется!.. На лице Геулы
испуг, почти отчаяние. Неужели египтяне обманули? Самолет с их пленными уже,
наверное, садится в Каире!
     Наконец из двери  выглядывает  остриженный наголо  паренек  в полосатой
пижаме, похожей на  униформу заключенного. Аэропорт  Лод,  забитый  тысячами
израильтян, взорвался аплодисментами. Кто-то запел песню шестидневной войны.
Его не поддержали, и он увял тут же... Плачет Геула, глядя на ребят, которые
прыгают  по  трапу на  одной  ноге,  поджимая повыше  вторую, забинтованную.
Раненому,  у  которого забинтована  и  нога  и  рука,  пытаются  помочь.  Он
отталкивает санитара, спускается  сам. К  нему  рвется  из  толпы старик  на
костыле... "Моше! -- кричит сквозь слезы, -- Мошик!.."
     Солдат, лежащий на носилках, машет  букетом. А  вот санитары  осторожно
несут к машине паренька, которому не до цветов.
     У самого трапа военнопленных встречают Моше Даян  и толпище  министров,
генералов,  депутатов кнессета,  которые стараются  пожать  руки  проходящим
ребятам в  полосатой одежде лагерников. Хотел бы я сейчас взглянуть  на лицо
Даяна, открыто  заявившего о  своей полной ответственности.  Только что,  на
прессконференции  армейских офицеров: "Никто  не  предвидел  до утра Судного
дня,  что  война  начнется  именно в  этот  день,  и  поэтому  мы  не начали
мобилизации резервистов... Я не был единственным, кто так думал..."
     Вот уже  сошли все. Нет ни Яши, ни Сергуни. Геула кусает  губы.  Плачет
беззвучно, как плачут израильтяне. И вдруг громко, в два голоса,  всхлипнули
неподалеку. Я  вздрогнул, оглянулся. Стоят, касаясь  лбами,  Регина  и Мирра
Гринберг и  ревут  по-русски, в  голос.  Регина  полная, в  тяжелом  осеннем
пальто, Мирра маленькая, иссохшая, в зеленом плащике. Точно  мать с дочерью.
Или сестры. Их кто-то пытается  утешить: "Это  не последний  самолет..." Они
обхватили друг друга и -- выть!..
     Через два дня из госпиталя  Тель-Ашомер раздался  звонок.  Регина сняла
трубку.  Девичий голос  сообщил: --  У нас  ваш муж! Просил позвонить.  Цел.
Ждите звонка. Минут через сорок прозвучал тихий-тихий медленный яшин  голос:
-- Рыжик, вроде оклемался... Понимаешь, у меня  не  было "собачьей бирки"...
ну,  солдатского номера, не  понял, что надо взять,  и  пока  я не пришел  в
сознание... Что случилось? Был провал в памяти... Что? А, бред!
     Оказалось,  Яша вылетел на вертолете  за  ранеными  танкистами.  Летчик
вертолета спутал в песчаных  барханах танки. И с той стороны советские Т-54,
и с  этой  --  Т-54.  Вертолет подбили.  Летчик оттянул  машину подальше  от
египтян.  Упали среди раскаленных желтых песков. Летчик  ударился  головой о
железный  подкос,  потерял сознание.  Яша и санитары брели, затем ползли  по
пустыне, волоча  за собой летчика, который был без памяти по-прежнему. Когда
на них  -- спустя  несколько дней  - наткнулся израильский патруль, все были
без сознания.
     --  Когда тебя отдадут?  -- сквозь слезы,  как могла бодро, воскликнула
Регина. -- Все, я еду!
     Теперь мы  мчим  на аэродром  к каждому самолету с красными крестами. И
Наум,  и  Яша, едва пришедший в  себя. А через неделю,  когда мне  переводят
гонорар за книгу "Заложники", и я покупаю на  весь гонорар белую "Вольву", в
мою и  гулину машину набиваются все Гуры. В том числе Дов, у которого еще не
сняли гипс, и он скачет на одной ноге и костыле, как горный козел.
     ...Началась  пора дождей.  На  улицах  почти  нет  прохожих. Только  на
центральном  аэродроме  Лод мокнут  сотни  людей,  не обращая внимания ни на
дождь,  ни на леденящий ветер. Завершается обмен военнопленными. Вот  сходят
по трапу последние семнадцать израильтян, прибывшие из египетских лагерей, к
ним кидаются родные, женщины, дети виснут на них. А поодаль стоят  ни  живы,
ни  мертвы  -- Лия,  Геула,  Яша, отцы,  матери,  близкие других  солдат  --
пропавших  без   вести,  как  объявили.   Выскакивает   на   трап  последний
освобожденный,  губастый  и  седой мальчишка.  Он возбужденно озирается,  не
замечая протянутых к нему казенных цветов. Наконец, его обступили, обняли...
Неторопливо  появляется  работник  аэропорта  с  портативной рацией,  видно,
осмотревший пустой самолет. Кивком головы подтверждает: больше никого!
     Не надо вглядываться, чтобы  увидеть ужас на лицах сотен пожилых людей,
пришедших в аэропорт почти без надежды. Но все же...
     В  Израиле скорбят молча, -- какой  раз я убеждаюсь в этом. Вопль, да и
то приглушенный, можно услышать разве что на кладбище. Даже когда сообщают о
гибели сына или мужа (а сообщают, как правило,  друзья убитого, в Израиле не
принято рассылать "похоронки"), даже в эту страшную минуту прислонит женщина
голову к ограде  или  стене, и стоит так, пока не введут ее, помертвевшую, в
дом... -- -- --
     ...Больше надеяться не  на что. Беззвучно  плачет на груди  Наума  Лия.
Закусив губу, кидается прочь Геула, чтобы не заголосить, не омрачить радости
вернувшимся.  Наум  догоняет  ее, что-то растолковывает, размахивая  руками.
Видно,  напоминает, что  Сергуня был на Голанах. А из Сирии еще не прибыл ни
один  самолет.  Геула  круто  отворачивается  от  него,  уходит   к  машине,
ссутулясь; она  знает  от Дова, что сирийцы в  плен брали редко. Убивали  на
месте.
     Женщины уехали,  мы  жмемся с Наумом  друг  к  другу  сиротливо. Нам не
хочется  расставаться.   Наедине   со  своими   мыслями,  наверное,   совсем
невмоготу... Он глядит на меня сквозь толстые очки.  Впервые не вижу  в  его
глазах постоянной смешинки. Осунулся он,  ссохся. Глазницы  потемнели, стали
еще глубже. Видно, он, как и я, думает о Сергуне безо всякой надежды.
     -- Пойдем куда-нибудь в кафе, посидим, -- предлагает Наум.  Мы мчимся в
Иерусалим:  с утра у Наума там лекция;  в  городе  поглядываю, у какого кафе
притормозить. Наум первым заметил Толю Якобсона, который вышел из магазина с
пакетиком в руке.
     -- Толя! -- кричит. -- Идем, выпьем по-русски, на троих!.. -- В глубине
университетского  двора  стоит уютная "сторожка",  воздвигнутая  талантливой
рукой. Наум терпеть не может шумные израильские рестораны, и Толя повел меня
и Наума в эту "сторожку". Называется она --  кафе преподавателей,  спирт там
не  водится. Захватив  по  дороге бутылку  водки, расположились в затененном
углу. Мне захотелось съездить за Довом, но Наум сказал, что Дов вчера улетел
в Америку. На какой-то конгресс.
     В буфете, за стойкой, быстро орудует смуглыми руками немолодая женщина,
по-видимому,  из  Марокко.  Иногда она набирает номер телефона и  спрашивает
приглушенно,  есть  ли  новости? Новостей нет, и, она, кладя  трубку,  долго
смотрит в окно. В одну и ту же точку...
     Тихо,  полусвет. Сидят по углам два-три человека,  пьют  кофе,  листают
студенческие работы или  журналы. Толя  Якобсон,  добрая душа,  пытается нас
развлечь, рассказывает вполголоса, с  юмором,  как он таскал  мешки с мукой.
Последняя операция, когда мешок требовалось поставить в  верхний ряд, у него
долго   не   получалась.  Профессиональные  грузчики-арабы  подпирали  мешок
головой,  и тот, как-то сам по себе,  оказывался наверху. Толя  так  головой
орудовать  не  умел,  и арабы называли  его  между собой: "русский ишак  без
головы" ("Хамор руси бли рош!") .
     -- Глас народа -- глас Божий! -- смеялся Толя. -- Пришлось искать место
в университете.
     -- Возьмут? -- нервно спросил Наум.
     -- Берут, вроде... Обещают даже, что я смогу защитить своего Пастернака
как докторскую.
     -- Дадут? Или твой проХвессор испугается -- похоронит....
     -- Поживем -- увидим...
     Тревога в глазах Наума вдруг стала острее, тревога звучала в голосе: он
любил Толю и боялся за него - без "кожи" парень. Раним, как Гуля.
     Толя разлил водку, не глядя,  "по булькам", как он говаривал, и сказал:
-- За мертвых не чокаются, только за. живых. За Сергея!
     Мы  неуверенно  подняли стаканы, чокнулись со  звоном...Едва  поставили
стаканы, в кафе шумно вошла группа  американ-ских  туристов, которых, видно,
привезли посмотреть Еврейский университет новой  архитектуры. Просторный,  с
огромными окнами, он,естественно, включен в пункты "туристского обзора"...
     -- Израиль -- рай для туристов, -- сказал Наум. -- И я бы  приехал...Мы
засмеялись.
     Американцы  рассеялись  по  кафе, сели за  столики;  один  из  туристов
остановился  неподалеку от  нас;  помедлив,  приблизился. Высокий,  пожилой,
упитанно-плотный, взгляд острый, цепкий. Пыхнул
     сигарой. Наум,  как  учтивый хозяин, встал и  пододвинул гостю стул.Тот
присел, распахнул свой легкий голубой пиджак.
     К туристу подошла буфетчица  и попросила не  курить.  На лице его вдруг
выступила испарина.  Он  вытер  неподвижное  и красное,  как из  меди,  лицо
платком. Мы увидели, что пальцы его дрожали, и смолк-
     ли одеревенело. Гость вздохнул тяжело и раздраженно: -- Я много потерял
здесь...
     И даже курить не дают...
     -- О,  вы  израильтянин?!  --  воскликнул  Наум. Гость молчал.  Погасил
сигару. Наконец произнес с прежним раздражением:
     -- Я больше, чем израильтянин! Я даю деньги на эту страну...
     За моей спиной раздался  голос  Толи Якобсона:  --  В этой  стране есть
люди, которые кровь отдают за нее. И даже жизнь!
     Американец  сунул остаток сигары в кармашек  пиджака, повторил яростно,
не скрывая охвативших его чувств: -- Я даю деньги! Вот уже четверть века! Я,
и  такие, как я, держим Израиль, который  ваше правительство сейчас едва  не
проворонило! -- Та-ак, протянул Наум примирительно. -- Ваша фамилия Атлант?
     -- Я вижу, вы шутник, -- у гостя дрогнули в усмешке губы.
     -- Вы тоже... господин "больше чем израильтянин...
     --  Американец  подобрал  ноги  в  белых ботинках  под  стул  и  сказал
каменно-серьезно: -- Я отнюдь не шучу. Это, возможно, факт,  уязвляющий вашу
гордость,  досадный  для вас  факт, но- факт!  Мои заслуги  в  этой  стране,
возможно, гораздо больше заслуг тех, которые тут живут
     Наум повел своей длинной шеей и  начал белеть. А когда Наум  белеет или
начинает тянуть гласные и  одновременно заикаться, это очень плохой знак. --
Эт-то любопытная постановка  вопроса, -- начал  он. -- Значит,  вы считаете,
что ваши де-эньги д-дороже кро-ови людей, пролитой за эту ст-трану?
     --  Да!-- ответил тот запальчиво.  -- Без наших денег  не  было  бы  ни
страны, ни армии.
     --  Если  та-ак, то  в-вам лучше  бы в эту  страну не покаказываться...
Израиль -- н-не ваша вотчина, не ваша колония.
     --  Как это  так  не  показываться?! -- вскричало за туристским  столом
несколько голосов. -- Мы любим эту страну!
     -- О, Боги! Это мне -- не  показываться?! -- Голубые рукава взметнулись
вверх. -- Мне, старому сионисту...
     -- Оставьте нас со  своим  суррогатным  сионизмом! -- Это  произнес  не
Наум.  Голос  прозвучал   из  другого  конца  зала.  Очень  знакомый  голос.
Говоривший  поднялся, и я увидел, что это был  профессор Занд, длинный худой
Михаил  Занд, самый  сдержанный изо  всех моих  бывших однокурсников. Он был
бел, как Наум,  корректный тихий Миша Занд. -- Позвольте  вам задать простой
вопрос: что же вы любите, если деньги дороже крови? Израильские пейзажи? Или
само понятие "еврейское государство"? Си-о-нис-ты! -- Михаил Занд двинулся в
нашу сторону. Сказал, приблизясь: -- Гришу, Толю я знаю, а с вами я хотел бы
познакомиться... Наум Гур? Вы не  брат ли Яши  Гура, с которым  мы  в юности
были  ЧСИРами  и таскали  на  элеваторе,  во  время  второй  мировой  войны,
центнеровые мешки?
     -- Центнеровые? -- вырвалось  у Толи Якобсона. -- Это как раз  тот вес,
который здесь навалили на меня. А вы там головой работали? На элеваторе.
     -- Что, извините?
     Мы захохотали, Миша  Занд махнул рукой  и перебрался к нам; сказал, что
он  послал  в  американский журнал  статью, где  есть  абзац  о  суррогатном
сионизме. -- Но боюсь, как  бы он не выпал из текста... -- усмехнулся Михаил
невесело.
     Американец все еще пытался продолжать спор, но какая-то женщина в белой
шелковой накидке увела его. Я схватился за волосы  -- Черт знает, как похожи
миры! Все любят страну, народ, но каждого  отдельного человека -- терпеть не
могут.
     Через  три  дня мне  позвонил  Толя  Якобсон и  сказал, чтобы я  быстро
включил радио. На "Голос  Америки".  Приемник у меня всегда стоял  на  волне
"Голоса Америки". Еще из Москвы. Я щелкнул выключателем, и квартиру наполнил
давящий,  сиплый  басище  Дова.   Дов  перечислял   расположение   советских
концлагерей. Общего  и  строгого режима.  Мужских  и женских... Подробно, со
знанием бытовых деталей, которые может помнить  только бывший  зек. Вмешался
на несколько  секунд звучный дикторский голос, сообщая, что эмигрант из СССР
инженер-строитель Дов Гур дает  показания в комиссии Сената  США о советских
концлагерях.  После  передачи я набрал номер Наума, спросил,  слушал  ли  он
"Голос Америки".
     Наум  поймал лишь самый конец передачи,  спросил  весело: --  Ни одного
сенатора не обозвал "сукой"?.. Это не Дов!
     Наум   приезжал  в  Иерусалимский  университет  раз  в  неделю.   Когда
появлялся, звонил.  На этот  раз в  голосе  его  чувствовалось волнение.  --
Старик, мать нашла  работу!..  Что?..  Сама! Безо  всякого  блата. Слава те,
Господи!
     И  без  восклицаний Наума было  ясно,  что  означает  работа  для  Лии,
оставшейся одной, в пустой квартире. Мы столкнулись с Наумом  в магазинчике,
куда мы оба  заехали  за цветами.  Телефон Лии  не отвечал.  И мы свернули к
районному  Купат Холиму, где  Лие делали инъекцию витаминов.  Наум вспомнил,
что в это время она там.
     Районный  Купат Холим отличается от  российской  поликлиники,  пожалуй,
только  тем,  что  здесь  не  встретишь  пропойц,  жаждущих  бюллетеня.  Все
остальное  - схоже. Очереди.  Запах пота  и  карболки.  Ленивая  перебранка,
переходящая  в  крик.  Наконец  вышла,  застегивая кофточку,  Лия;  постояла
секунду, уткнувшись в грудь Наума. Потом взяла  гортензии и рассказала,  как
ее нанимали.
     Она пришла в  огромный госпиталь, где, знала,  сестры  сбиваются с ног,
работают по двенадцать часов.  Начальник принял Лию, полистал ее  документы.
Вздохнул и... протянул их обратно. "-- Вы  не молоды,  --  сказал он жестко,
категорично. -- Вам, извините, скоро на пенсию. -- И поднялся с кресла.
     -- Я прошу у вас место не в публичном доме! -- разъяренно ответила Лия.
Тот снова плюхнулся в кресло, сказал оторопело: -- Туда... э! я бы вас взял.
За бойкость.
     -- И  сюда возьмете!"  --  Не  знаю,  что  мне придало  уверенность,  -
рассказывала Лия, прижимая наши гортензии к  себе. --  До войны я бы никогда
не решилась так разговаривать.
     "-  Из   России?  -  спрашивает  начальник,  снова  раскрывая  папку  с
документами Лии. - Из какого города?..  Вы  занимались ожогами?.. Всю вторую
мировую  войну? О! --  Он позвонил  и вызвал  старшую сестру,  надменную,  с
каменным лицом, немку. Сказал тоном приказа:  -- Вот вам сестра,  русская, с
опытом второй  мировой  войны. Занималась  ожогами. Введите  в  курс дела...
Все!"
     Дома Лию ждали старушки, которыми,  оказывается,  она занималась,  пока
была  без  места. Марокканок учила  расписываться. Слушала с ними музыку. На
столе  лежал  томик Ромен  Роллана с  закладками.  О  жизни Бетховена... Лия
шепнула нам, что, когда она поставила  пластинку с 6-ой симфонией Бетховена,
старушки возроптали; одна воскликнула чистосердечно: -- Эйзе нудникес!
     Пришлось  рассказать им о  жизни Бетховена, о его  трагической глухоте.
Половина старушек плакала, половина ела печенье из лииной вазы.
     Потом  зазвучал  Бетховен.   6-ая,  "Пасторальная..."  Для  начала  Лия
ограничилась первой частью. Старушки повскакали со стульев и стали наперебой
морочить Лие голову,  как они  все хорошо поняли! Старая морщинистая йеменка
подошла  к Лие, гремя  бесчисленными монисто.  Глаза  у нее были мокрые.  --
Сразу видно, этот человек был из России! -- сказала она.
     -- Кто?
     -- Бетх-ховен!
     Тут  мы с Наумом выскочили, один  за другим, из квартиры Лии, махнув ей
на  прощанье рукой.-- Похоже, отношение к русским стало решительно меняться!
-- воскликнул я с улыбкой, когда мы подрулили к моему дому на откосе холма.
     Наум не принял шутливого тона. Ответил задумчиво и серьезно: -- Русская
ракета, запущенная в Дова, подняла его авторитет. А заодно и наш. Я не шучу,
не-эт! Жизнь парадоксальна!  Ничто  иное,  именно ракеты "CAM-6" и  "CAM-7",
снимки  которых я тебе  показывал, заставили поверить в русских, прибывших в
Израиль...  Больше  никто  не  удивляется: "Русский инженер -  это инженер?"
Старик,  когда  из носа  пускают юшку,  это  урок.  Ракетные залпы внесли  в
сознание  израильского   общества   коррективы.  Убили  предвзятость.  Этого
оказалось вполне достаточно, чтобы меня стали выталкивать из Техногона.
     -- Что-о?
     -- Странно, старик, что  ты удивляешься! Изменилось к лучшему отношение
простых  людей. Что  же касается Техногона,  здесь  кривая  пошла  наоборот.
Взглянули на меня непредвзято и... постигли, что я  -конкурент!  Чем русский
инженер или ученый лучше, тем хуже! Опаснее! Вот уже месяц, как меня бьют, и
бьют куда изощреннее, чем раньше, когда я только прилетел на Святую землю...
Что  ты  на меня уставился? -- Наум расположился,  поджав  длинные  ноги, на
своем  любимом  подоконнике, откуда  виден старый  город с  золотым  куполом
мечети Омара,  и откуда, говорил Наум,  он ощущает сразу и Ветхий  завет,  и
Новый завет.
     Начал  он  свое повествование  спокойно,  я понял  его состояние только
тогда,  когда он вдруг вызверился на  моего  сына, глядевшего телевизор:  --
Выключи шампунь!
     Наум в Израиле облысел. Начал лысеть еще в Москве, а тут - за  гребенку
боялся взяться:  "Линяю  клочьями,  совсем  особачился",  -говаривал он.  Из
Америки вернулся -- осталось несколько волосков по бокам его чуть сплюснутой
высоколобой головы. Оттуда привез и ненависть к телевизору: когда ни включал
-- реклама шампуня или моющих средств. А зачем лысому  шампунь? Пусть теперь
на  израильском экране пританцовывали,  в этот  момент, известная  балерина,
Голда  Меир  или Менахем Бегин (шампунь  пританцовывал только по иорданскому
каналу), Наум остервенело кричал жене или дочери: "Выключи шампунь!"
     Сын не понял Наума, продолжал смотреть кинохронику  о приезде в Израиль
Киссинджера.   --   Выключи  шампунь!  -  снова  заорал  Наум.  Подскочил  к
телевизору, щелкнул выключателем. И опять пристроился на подоконнике, щурясь
на режущий глаза золотой купол мечети и продолжая свой рассказ.
     Только  начал  Наум  работать  в  Техногоне,  на него был  написан ящик
анонимок.  Русский он!  "Олим ми Руссия" "--  Хоть  ты и сабра,  а советский
человек!"  --  врезал Наум  в сердцах  одному  из  "анонимщиков",  когда тот
приторно-вежливо сообщил ему, что его вызывает декан.
     Декан,  круглый,  пухленький   человек   средних  лет,   обходительный,
вкрадчиво-вежливый, сообщил,  что обещанного доктору Гуру  места  профессора
предложить  не  могут:  прошла  война,  срезаны  лимиты.  Могут  дать  место
инженера.  Специалиста   по  прочности  материалов.--  ...Категория   пятая,
мальчишеская... Но вы написали  также книгу о  прочности материалов,  доктор
Гур, кто вас посмеет остановить? У вас все впереди.
     Наум  посчитал,  что  после  такой  войны  торговаться  непристойно,  и
подписал новый  контракт. Как только  контракт  был  подписан, белое, рыхлое
лицо  декана  стало расплываться,  как тесто.  --  Я  с  вами,  доктор  Гур,
специально  объясняюсь по-русски...  Специально перехожу  русски,  чтобы  вы
абсолютно понял, на что вы... -- И он растянул слова, как солист музыкальную
фразу, -- на что вы не имеешь пра-ва. Никогда!.. Выяснилось, что в должности
инженера доктор  Гур не имел права  ни на что. Прежде всего, на  "квюит", то
есть постоянство. На самостоятельную научную работу.  На чтение лекций... --
Декан долго перечислял, на что именно доктор Гур не имеет права.
     Наум  перевидал в  своей  жизни  пропасть разных  деканов,  директоров,
управляющих и слушал вполуха. В тот же день он начал искать  во всевозможных
мастерских, на складах  и даже на свалках старые  буро-красные  от  ржавчины
детали   машин.  И  собрал  стенды   для  испытаний,   используя  все.  Даже
полуразбитую уборную без дверей приспособил для промывания деталей.
     И месяца не прошло, доктор Гур  предупредил несколько аварий, установив
причины  трещин в  машинах.  До  Электролампового это  и  было  его  главной
профессией...   Техногон   пришел  в  волнение.  --   По   своему   статусу,
многоуважаемый доктор Гур, вы не имеете права... -- Декан напомнил ему своим
вкрадчивым голосом.  На  иврите, конечно! Русский был  уже ни к чему. --  Не
имеете  никакого  права  вести  эти работы  самостоятельно. Поскольку  вы не
профессор и не преподаватель, вы должны взять себе научных руководителей...
     -- Вас? -- резко спросил Наум.
     -- М-м-м-м. Того, кого утвердят...
     Наум  поднялся  и  вышел  из  кабинета  декана.  Молча.   --  Пусть  он
за-астрелится, собака! -- сказал Нонке за завтраком. -- Правильно?
     Еще зима не кончилась, лили дожди, пришла в  Техногон бумага. Благодаря
лаборатории доктора  Гура, промышленность  Израиля  сэкономила  сто двадцать
миллионов долларов. Это было скандалом!
     -- Ни вы, ни  ваши деньги нам не нужны! -- вскричал корректный декан на
ученом совете, срываясь на фальцет. -- Это университетская лаборатория, а не
промышленная.  Члены   ученого   совета  дружно  кивнули.  Дневной  свет  из
люминисцентных  труб,  расположенных  вдоль  стен,  зеленил лица,  казалось,
вокруг лица утопленников.
     -- Доктор Гур, просто-напросто, не на своем месте. Он о в е р к в а л и
ф  а  й  д! -- вежливо  заметил  молодой  утопленник  в  нарочито изодранных
джинсах, который был  зачислен на его,  Наума, профессорскую должность. Наум
посмотрел на него с недоумением. -- Оверквалифайд -- это что? Я, доктор Гур,
знаю больше, чем лично вам надо? За это душат в свободном мире?
     Тут  не удержался -  захохотал старый  профессор  из Югославии, который
втайне сочувствовал  Науму. --  В свободном  мире главным  образом за это  и
душат!
     Тут уж все засмеялись: не предполагали,  что доктор Гур  столь  наивен.
Ох, эти русские!
     После заседания старик югослав отвез Гура  в  самую крупную  пароходную
компанию Израиля  -- ЦИМ.  Что-то  сдвинулось и  в надменном  ЦИМе,  бравшем
русских  разве  что матросами.  Наума попросили  выяснить причины  аварий на
израильских судах. Разрушаются, отваливаются в гребных винтах лопасти. В чем
причина? И что делать в открытом море? Кроме того, без заключения о причинах
аварии страховые компании не платят...
     -- Здесь вы ни  у кого не отнимаете  хлеба, -- шепнул Науму югослав. --
ЦИМ никогда еще не обращался к местным ученым. Тут только  Наум понял, что в
Техногоне он шагал по минному полю...
     Доктор  Гур оказался  для ЦИМа находкой,  и главный инженер ЦИМа, зная,
как привечают в Техногоне русских ученых,  написал туда, что "доктор Н.  Гур
--  крупнейший  специалист международного  класса..."  В Техногоне  наступил
конец света. Доктору Гуру было предписано немедля явиться к декану.
     -- Дорогой доктор Гур, распустите свою лабораторию, --  предложил декан
тоном самым любезным.  -  Отстранитесь от  всех научных  хлопот. Забудьте  о
нуждах государства  и прочих высоких  материях, что  они вам?!  Живите,  как
все!.. И я немедля зачисляю вас в штат.  Инженером -- в свою лабораторию. Но
высшей ставке! Израиль -- маленькая страна. Каждому свое!..
     Наум взглянул на расплывшееся  в  улыбке мучнистое лицо  декана. Поднял
голову -- глаза в глаза, декан  перестал щуриться приязненно. -- Я при-был в
свободный мир, а  не в  Освенцим,  где  на  воротах было написано "К-каждому
свое..." Вам хочется з-заполучить голову  доктора Гура  в свой  персональный
холодильник? Для сугубо личных це-элей?.. В России крепостное право отменено
сто двадцать лет назад, вы слыхали об этом?
     С того дня от Наума отцепились, ждали с возрастающим нетерпением, когда
у  него  кончатся  деньги  из  правительственного  фонда.  Уж  тогда-то  ему
покажут...
     -- Старик,  -- сказал  мне Наум, надевая свой серый армейский берет. --
Газеты  придумали   успокоительную  байку  про  два  Израиля.  Первый,   де,
настоящий. Пашет-сеет, изобретает. Второй -- бюрократический, с которым, де,
приезжий  только  и  имеет  дело...  Ученый  совет  Техногона по какой графе
пустить? Первой, второй? Ох, старик, все сложнее. Опаснее для страны...
     Когда  мы вышли  на  улицу, Наум  остановился у приоткрытой  помойки --
железного контейнера,  на углу которого сидел большой рыжий кот с оторванным
хвостом.
     -- Видал? -- весело произнес Наум, показав на помойку. -- Новая мутация
иерусалимских котов.  Рыжий,  еврейский.  Настолько сильный, что  его нельзя
затолкать в  мешок.  Мешок  разрывает. Задница  оборвана.  К  своей  вонючей
помойке   не   допускает.   Не  кот   --  израильский   агрессор!..   --   И
захохотал-зашатался из стороны в  сторону, хлопая ладонью по  своему  тощему
телу. Затем сказал вдруг очень серьезно,  прищурив глаз, словно  целясь:  --
Вот что, старик,  война Судного дня показала: перед  нами не заблудшие овцы,
не идиоты, а люди, перемен не  желающие.  Да  что там не желающие! Страшатся
они перемен, как чумы.  Скольких ученых выживают сейчас, как меня... Ого! --
Он принялся перечислять  фамилии.  -- А жене твоей, говорят,  вообще "далет"
повесили!..
     Все-то он знает, Наум, -- "ушки  на макушке"... Когда Полина переходила
работать в  Иерусалим, ее, действительно, с самой высшей категории в Израиле
-- алеф и два плюса" низвели вдруг на самую низшую, ниже некуда --  "далет".
Полина воскликнула разгневанно  секретарше,  сунувшей ей на ходу для подписи
многостраничный, на иврите,  обманный контракт:  -- Мы  не на  иерусалимском
рынке. Как вам не стыдно!
     В  эту минуту в канцелярию вплыл  огромный, рыхлый зав. университетской
лабораторией, нанявший  Полину;  узнав,  в чем  дело,  он повернул голову  к
Полине, красной от стыда  и гнева, и всплеснул руками: "-- Как ты догадалась
прочесть?!"
     -- Ста-арик! -- протянул Наум, поеживаясь от холодного ветра, который в
Иерусалиме  начинает  прохватывать сразу  же  после захода  солнца:  --  Как
видишь, общий закон выживания, социального дарвинизма вступил в противоречие
с идеей,  ради  которой основан  Израиль. Могу ли я, пришелец,  ощутить  эту
землю своей, если  меня выталкивают с нее все-э, у кого  локти острее? Самые
острые локти у  посредственности! И  этот закон -- посредственность выживает
талант -- оказался сильнее закона еврейской солидарности, благодаря которому
евреи выжили. Какова судьба Третьего Храма, в таком случае?
     Потоптавшись на  ветру,  он  свернул  к общественному телефону, который
недавно повесили на стене, под козырьком. Возле телефона толпилась очередь.
     -- Звякнем матери! -- сказал он, доставая из кошелька медные жетоны для
разговора. -- Как там наш русский Бетховен? -- Он улыбнулся, снова заговорил
о том, что мучило:  --  Народ потеплел к нам, а иерусалимские коты озверели.
Залопотали, для отвода глаз, в своих уютных кабинетах: "Израиль -- маленькая
страна!.."  В это  легко верят:  правильно, маленькая... Старик,  я  буду их
бить,  пока  не  онемеет  рука. Буду би-ить, чем ни  попадя!.. До  кровянки!
Начали  бояться  русских  евреев?  И  правильно делают,  что  боятся, твари!
Ничтожества!.. Мы не позволим оставить Израиль подобием восточной помойки.
     Подошла наша очередь. Наум набрал номер,  приложил  трубку к уху  и  --
побелел, стал переминаться с  ноги на ногу. Ботинки захлюпали по луже, он не
замечал  этого. -- Гриша!  -- воскликнул он, повесив трубку. -- Летит первый
самолет  с  пленными  из  Сирии.  Первый  и  последний,  Гриша. Мать с Гулей
выходят...
     Через три минуты мы неслись на предельной скорости в аэропорт Лод.


4. ПЕРВОСВЯЩЕННИК ЖЕНИТСЯ НА "РАЗВОДКЕ"


     Как  же отличался  этот  день от теплого,  с  пробившимся солнцем, дня,
когда  прибыли пленные из  Египта! Ни  нервно-радостного ожидания,  готового
взорваться аплодисментами и песней, ни разговоров шепотом... Ныне пришли те,
кто потерял надежду. Молчавшие, с серыми лицами старики, которых вели  порой
под руки.  Девчонки в  огромных,  на  поллица, черных  очках, хотя  день был
мрачноватый, почти зимний.
     Тоненькая девчушка в  больших  темных  очках  медленно подошла к  Дову,
дышит  ему в затылок. Он  оглянулся,  взъерошил ее  гладкие,  блестящие, как
воронье крыло, волосы, сгреб подмышку. Замер...
     Пришли  все,  чьи родные  "пропали без  вести"; а много, необычно много
ребят "пропало  без вести" в  этой  войне. Стояла, не шелохнувшись,  мертвая
толпа,  она не  проронилани слова, только чуть подалась  вперед, когда начал
приземляться самолет из Сирии. Стихли  моторы.  Без звука подъехал автотрап.
Ни звука из толпы. Прошелестели лишь машины скорой помощи, продвигаясь ближе
к самолетному трапу.
     Из дверцы никто сразу  не вышел, как  и  тогда, в самолете из Египта. Я
мельком  взглянул  на  ожидающих,  и  меня как будто  током  ударило:  густо
сбившаяся  толпа  напомнила  мне  фотографии  второй  мировой войны. Колонну
евреев, ждущую залпа...
     Наконец  показался  стриженый  паренек,  начал спускаться,  держась  за
перила.  Кинулись  дежурные солдатки  с  букетами,  паренек  искал кого-то в
толчее,   поверх  солдаток.  Вот  из  толпы  засеменили  навстречу  старики,
принялись  обнимать. Молча. Только всхлип взметнулся  над  головами. И снова
тихо.
     Застучал трап под солдатскими  ботинками, чуть  рванулась вперед белая,
как  полотно, Лия,  которую поддерживали под  руки Наум  и  Дов. Яша  шагнул
следом, доставая что-то  из медицинского  саквояжа,  который быстро  открыла
Регина. Послышались тихие вскрики, сдержанный плач.
     Быстро  опустел  самолет  Красного  креста.  Почти не поредела  мертвая
толпа. Чуть  ссутулился старик  в  темном берете офицера израильской  армии,
который ждал впереди нас,  сжав руки в кулаки. Яша поздоровался с ним, когда
мы  пришли сюда.  Безответно, правда... Боже, да это  Ури Керен!  Я уж месяц
пытаюсь к нему дозвониться. Телефон не отвечает. Бородой оброс Ури Керен, до
ушей белая  борода, раньше не было... Яша шепнул мне, что старик каждый день
стоит в  госпитале  Тель-Ашомер,  возле  справочной,  пропуская вперед всех,
пришедших узнать о своих. Как-то  Яша шагнул к нему,  тот вскинул молитвенно
обе руки: -- Я  постою, я постою!.. Я получил весть,  что  мой сын  погиб на
Голанах. Но не может же  мой Додик не вернуться вместе со своими ребятами...
У меня есть чувство, что вернется! Я постою, я постою, можно? И вот он снова
ждет на осеннем ветру, жидкую белую бороду растеребило, швыряет из стороны в
сторону.
     У меня глаза стали мокрыми,  я почти не вижу никого вокруг; слышу вдруг
гортанный, незнакомый возглас  Геулы, не  возглас --  клекот. Она  бросилась
вперед,  оттолкнула  полицейского  в  черной  фуражке,  который  пытался  ее
задержать, затем  солдата с  автоматом, оказавшегося на  пути, вот она уж  у
самого  трапа; тянет  руки к  кому-то, кто  задержался наверху.  -- Сергуня!
Се-эргуня, ты это?!.. Се-эргунчик!.. Бог мой! Сергуня?!
     Сергуня был  неузнаваемо худ, измочален,  плечи опущены,  стоял наверху
мокрым воробышком. Услыша голос Гули, он кинулся вниз, едва не упал, санитар
поддержал, вот он уже внизу. Сергуня  и раньше был  ниже  Гули на голову,  а
сейчас вообще не видно  его. Геула подхватила его подмышки, приподняла, лицо
к  лицу, а  затем,  неожиданно  для всех, перехватила  второй рукой под  его
коленями  в  мятых  тюремных штанинах, и понесла, прижимая к себе, как несут
ребенка. А он припал к ней и, видно, рыдал, голова тряслась.
     Геула прошла  сквозь  редкую толпу официальных  лиц;  кто-то из  них, в
генеральских  погонах,  поднял  руку,  хотел  что-то  сказать.  Но  Геула не
задержалась возле него, и он взял под козырек, проводил взглядом.
     Геула задержалась лишь возле Лии, поставила Сергуню на землю  и,  когда
они постояли обнявшись, мать и сын, которого не чаяли встретить, Геула снова
сгребла Сергуню  в охапку  и  бросила решительно: --  Все едем ко мне!  -- И
умоляющим тоном: -- Лия, ладно?
     Лия  взглянула  на  Сергея,  и  то,  как  расцвели  его  глаза, и  было
ответом...  Он  стал приходить  в себя только  через неделю, а  спустя месяц
округлился,  порозовел: кормили его и  Лия, и Геула, что называется в четыре
руки,  а, точнее, "в четыре автомашины": каждый из  Гуров, куда бы ни  ехал,
завозил  к  Геуле  то корзину  винограда,  то ящик  живой  курятины, которая
кудахтала и норовила клюнуть через плетенку любопытствующих.  Резник, живший
напротив, отправляясь  на работу,  стучался  к Геуле  и приканчивал, по всем
ритуальным еврейским  законам,  во  славу  спасенного  из плена,  с  утра по
курочке.
     Геула  стряпню  ненавидела.  Еда,  которую  она  готовила,  по  давнему
наблюдению Наума,  делилась  на вкусную  и  полезную. Вкусную, при известном
усилии  воли, можно было  есть. Полезная не  лезла  в  горло  ни  при  каких
обстоятельствах.  Геула  взялась за поваренную  книгу, привезенную  гурманом
Сергуней из России. Но вскоре отложила ее за ненадобностью: с медицинскими и
кулинарными советами  приходил весь  дом.  У  Черновиц были  свои рецепты, у
Кишинева  --  другие, и, конечно  же,  киевляне  подвергали  все их  рецепты
сомнению,  требуя,  чтобы  Сергуне готовили  ленивые  вареники,  которые  он
терпеть не мог.
     "Вся Молдаванка  и  Пересыпь" гомонили под окнами ежевечерне.  Время от
времени кто-либо восклицал: "-- Евреи, ша!" Замолкали на минуту-две, а затем
кто-то  принимался  сбивчиво, громко  рассказывать, как  доставляли  в сорок
пятом--  сорок шестом годах русских  пленных пароходами в Одессу, а потом --
прямым ходом -- в сибирские лагеря. Каждый выплакивал свое. Улица гудела.
     Только Дову удалось водворить  тишину: с присущим  ему радикализмом  он
вылил  из окна на гомонящих ведро воды.  Дов перевез к  Геуле вещи  Сергуни:
пальто "московка" с кушаком, охапку трусов и маек и "чемодан  музыки". Геула
открыла его и  ахнула: Сергуня оставил  в Москве все  свои модные  "шмутки",
загрузив чемоданы  пластинками и  кассетами от  магнитофона. Сергуня  тут же
отыскал какую-то  кассету, вставил в магнитофон и - притих на диване, поджав
под себя ноги в  белых вязаных носках. Геула,  в  свою очередь, вытянула  из
чемодана пластинку полонезов и вальсов  Шопена в исполнении Горовица, хотела
поставить полонез; магнитофон зашипел и зазвучал пропитым голосом  Владимира
Высоцкого:
     "Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу..
     Геула  присела  на  диван  с  любимой  пластинкой  в  руках,  внутренне
оцепенев: только сейчас она задумалась над тем, почему Сергей "заболел" этой
раздражавшей ее песней, и, Бог мой! что стоил ему этот его Магадан,  и  если
бы он погиб  здесь, виною этому была бы только она одна, пусть не утешает ее
Высоцкий.
     . ..Уехал сам, уехал сам, Не по этапу, не по этапу...
     "Бог мой,  что стоил ему его Магадан!" -- эта мысль возвращалась к ней,
что  бы она ни делала. Ей было стыдно,  что она отмахивалась от незатейливых
строк, как университетские снобы, которых  она презирала. "Подумаешь, знаток
Ахматовой,  Блока...  Филологическая фря!"-- твердила она самой себе, слушая
покаянно:
     ...Он  добровольно,  он  добровольно..."  "Господи! Что  стоил  ему его
Магадан?!"
     Сергуня  поправлялся  быстро,  но  чем  свежее, здоровее  выглядел, тем
становился  беспокойнее.  Он вдруг  вздрагивал  или начинал  глотать  слезы.
Озирался со страхом. Вначале  Геула  старалась этого не замечать. Тем более,
что я рассказал ей, как во время давней войны вскрикивали по ночам, метались
в своих постелях летчики-истребители, возвращаясь во сне к боям и смертям...
     Шли недели, а  Сергуня озирался  все нервнее. Страх нарастал. Видно, он
все еще оставался там, в лагерных  бараках на  сирийском  плато. Яша привез,
под  видом  друга,  известного психиатра, который заявил,  что  Сергея  надо
класть  в  больницу  немедля.  Еще  день-два,  и  он,  возможно,  перестанет
откликаться,   забудет   свое   имя,   "отключится"  от   окружающего,   как
"отключались"  десятки  мальчиков-новобранцев из  Иерусалима, которых  война
застала в фортах на линии Бар-Лева, разнесенных тяжелыми снарядами в клочья.
Мальчиков  доставили   в  старую  крепость  в  Акко,  где  англичане  вешали
евреев-террористов  и  где теперь был  и музей бывшей  славы,  и сумасшедший
дом... И тут только Сергуня проявил волю и присутствие духа.
     -- Не трогайте меня! --  процедил он  сквозь зубы, когда Гуля намекнула
на то,  что  хорошо бы  ему съездить к врачу. -- Я знаю, что со мной.  Очень
точно...
     -- Так скажи!
     -- Нет! Ты  выгонишь меня из дома,  когда  услышишь...  Он произнес это
столь категорично и, вместе с тем, спокойно, что Геула похолодела
     -- Говори, Сергуня, -- как могла твердо сказала она, присев рядом с ним
на  диване  и положив руку на  его горячую, в поту, голову. Короткие волоски
Сергуни  чуть  отросли, перестали  колоться, она гладила  их,  повторяя, как
заклинание: --  Что  бы ни сказал, останется  между  нами... Что бы  мне  ни
открылось, прошу...
     Сергуня  покосился на  нее  опасливо и, сцепив  пальцы рук так, что они
побелели, рассказал,  что стряслось  с  ними  в  лагерном бараке, обнесенном
русской лагерной "колючкой"  в  четыре метра высотой. ...Они сидели на земле
со связанными  за спиной руками, когда вошли два офицера и несколько  солдат
из  отряда коммандос с  автоматами "Калашников". Один  из  офицеров отбросил
ударом  сапога лежавшего у  двери и прошел к противоположной  стенке барака,
где сидел,  прислонясь спиной к  бетонной опоре, Сергей. Офицер распорядился
развязать руки Сергея, которого он принял за командира из  дивизии "Голани".
А  заодно  руки  соседа. Соседом Сергея  оказался  шофер  Абрахам, узколицый
смуглый  красавец в  белой  кипе  домашней  вязки, который некогда  привозил
Сергея на встречу с родными. Абрахам зарос, отощал, но, поднявшись, держался
по-прежнему прямо, глядя на коротышку-сирийца сверху вниз.
     --   Встать!  --  закричал   офицер  Сергею  и,  когда  тот   поднялся,
пошатываясь, приказал ему ударить Абрахама.
     Сергей  не  отвечал.  Тогда  один  из  автоматчиков  дал очередь,  пули
разнесли  стенку  возле  Сергея  в  щепы.  --  Так как?!  -- офицер  вытащил
пистолет. Сергей не  ударил,  а  мазнул  Абрахама по щеке кончиками пальцев.
Офицер выстрелил, пуля царапнула голову Сергея. --  Сильнее! -- дико  заорал
он, и автоматчик изрешетил доски барака с другой стороны от Сергея.
     Сергуня дрожал, медлил, и офицер начал подымать пистолет. Приподнявшись
на цыпочках, Сергей ударил Абрахама кулаком в скулу.
     --   Ладно,  --  сказал   офицер,   обращаясь   к  длинному   заросшему
солдату-марокканцу. -- А теперь ты его...
     -- Нет! -- ответил Абрахам. Пуля щелкнула у него под ногами.
     -- Нет! -- ответил Абрахам  и выругался по-арабски. Офицер вскинул руку
вверх и выстрелил Абрахаму в голову.
     ...Сергуня  вжался в  угол дивана,  закрыв  лицо  руками. -- Я  дерьмо!
Дерьмо!  Дерьмо!  --  повторял он  исступленно. -- Я  живу, а он -- нет! Это
закон жизни, да? Это закон жизни?! Гуля обхватила его голову руками, прижала
к груди. Сергуня расплакался, как ребенок, навзрыд.
     Прошли два дня, не более, Сергуня сказал,  что он обязан пойти к матери
и жене Абрахама и поведать им, как тот погиб.
     -- Что я скажу?.. Как решиться, Гуля?!
     --  Адрес у  тебя?..  Будем  у них...  завтра!  --  Она произнесла  это
"завтра" твердо -- понимала, промедлят, Сергуню отвезут в крепость Акко.
     ...Они  отыскали нужный дом на грязной  улице  в иерусалимском квартале
Катамон-тэт, где ютятся друг к другу давние постройки марокканцев. Постройка
была двухэтажной, обшарпанной, с плоской крышей, на которой  стояла бочка из
белой жести  -- нехитрое израильское отопление.  Ветер  нес по улице обрывки
газет,  грохотал консервными банками, но во дворике было чисто. Покачивались
у  дверей  большие  красные маки.  Геула и  Сергей  остановились  у  дощатой
калитки. Геула нажала кнопку звонка. Никто не выходил  -- Да оборван звонок!
-- нервно  воскликнул Сергуня. Геула просунула ладонь между планок калитки и
сильным ударом откинула запор.
     Вверх  вели четыре ступени из полуискрошенного бетона. Геула подхватила
Сергуню за локоть, и они  оба, рывком,  поднялись наверх. Сергуня  постучал.
Выглянула молодая женщина, смуглая, пышно завитая, с огромными антрацитовыми
глазами, обведенными синькой. -- Нам мать  или жену  Абрахама, -- выдавил из
себя Сергуня.
     -Я... я  жена Абрахама) -- ответила  женщина. В расширившихся глазах ее
стыл ужас.
     -- Я... его... он... он убит!  --  выкрикнул Сергей. --  Я  видел. Я...
вместе с ним в плену... Он... его... Он меня не ударил, и сириец выстрелил в
него! В бараке...
     Женщина шагнула вперед как-то слепо,  будто  перед ней  никого не было.
Прошла  мимо посторонившихся Геулы  и Сергея  и  стала медленно, держась  за
поручень,  спускаться вниз. Дойдя  до заборчика -- темного кривого частокола
-- она схватилась за него и так стояла, припав головой к сырым кольям.
     Геула и Сергей  остались наверху, держась друг за друга.  Затем - сошли
на землю. Сергей протянул вдове Абрахама заготовленный листок. --  Здесь мой
телефон, адрес. Имя тоже... Звоните!  Если что... обязательно звоните! -- Он
вложил бумажку в ее желтоватую ладонь, обхватившую планку забора.
     Ночью Геула окликнула Сергуню из своей комнаты. У Сергуни  даже макушка
вспотела. Он кинулся к Геуле,  шлепая босыми ногами по  каменному полу и  не
веря самому себе. И правильно, что не верил.-- Как условен эпос,  -- сказала
Гуля, зевнув и откладывая в сторону "Слово о полку  Игореве", с  закладками,
испещренными  ее синим  карандашом.  -- Плач Ярославны  реален разве  только
перед иконой Спасителя. Ты почему  не спишь,  вертишься?..  Прими снотворное
Лии, оно сильнее. Оттуда звонка не было?.. Спокойной ночи!
     Оттуда  позвонили через  неделю, спросили, куда  матери  обратиться  за
пенсией, и где, на  каком кладбище похоронен Абрахам?..  Вскоре домой начали
приходить письма со  штампом  министерства  обороны.  Геула вертела в  руках
надорванные  конверты, спрашивала  Сергуню, о чем?  Тот морщился болезненно,
говорил: "Позже!.."
     Как-то он сказал Геуле, уходившей на работу, чтоб не беспокоилась.  Его
не будет неделю, может быть, меньше:  едет искать  могилу Абрахама. Прислали
два адреса,  словно его хоронили дважды. Он-то помнит,  где был их временный
лагерь.  Пока там  еще стоят израильтяне...  Отыщет, где зарыли  Абрахама. А
потом повезет туда его мать, жену, сестер...
     Геула,  стоявшая в дверях, вернулась  в  комнату,  захлопнула за  собой
дверь.  Глаза  у Сергея стали  полубезумными. -- Ну,  что еще?!  Что?! Опять
что-нибудь не так? 0'кэй! Я поеду! Я должен!..
     -- Я сама  поеду! Сама  отыщу! И отвезу  туда семью Абрахама.  Довольно
мазохизма! Будет лучше, если ты попадешь  в Акко?!.. А ты... одной ногой уже
там! -- Геула заплакала, притянула  к себе  Сергея, попросила не ездить,  не
хлопотать...  Ради  Лии,  ради нее, Гули. Договорились?  Из  статистического
управления вчера пришла бумага. У тебя есть работа...
     Сергей задрожал, прижимаясь лицом к холодном скользкому плащу Гули.
     --  Ну, пусть! Ладно! -- пробормотал  он.--  Я не поеду  сегодня.  Но я
должен сам отвезти семью Абрахама. Все сделать сам.
     Как  Геула ни  пыталась  на  другой день  уговорить  его  не  ездить по
кладбищам, как ни умоляла, Сергей ответил резко: -- Это выше меня. Гуля!..
     Он  вернулся  спустя  неделю;  отыскав  их  бывший   лагерь,  сожженный
сирийцами при отступлении дотла, нашел могилу Абрахама.
     Сергуня   опять  осунулся,  почернел,  нос   с  горбинкой   заострился,
"Абиссинец  ты  мой", сказала Гуля, кладя руки  на его плечи. Под утро  Гуля
встала  босая,  в  ночной рубашке,  вышла в гостиную, где он спал на диване,
разметавшись, как мальчишка. Она смотрела на Сергуню неотрывно, думая о том,
что он пережил  и жалея его так, что у нее колотилось, как от бега, сердце и
теснило в висках.
     Она  знала:  в  Башкирии, в голодном  слякотном дворе, где  не  утихали
мальчишеские драки, Сергею сказали злобно, что Лия не его мать. А его мать в
могиле. Когда  Лия  вернулась, измученная,  из  госпиталя, она сразу поняла,
что-то  стряслось. Сергуня сидел  в  кухоньке,  на полу, и  смотрел  на  нее
какими-то недетскими  испытующими  глазами,  размазывая по  щекам слезы. Она
подбежала  к нему, подняла на руки, поцеловала,  и  наконец Сергуня спросил,
правда ли, что  она  не его мама,  а его  мама  в могиле...  Лия похолодела,
поняла, что двор сделал свое дело. Врать было нельзя. И она сказала, пытаясь
не  разреветься,  что  мама  Сергуни  действительно  умерла. Совсем  молодой
умерла, почти девочкой.  Но  она,  Лия,  мамина  родня, а,  значит,  он тоже
родной. Он -- сын!
     У Сергуни  было  теперь  две жизни. Одна - наяву, холод,  мерзлый хлеб,
который  нарезали  тоненько-тоненько; какие-то  дикие  слова во дворе: "Киль
манда!";  вторая  --  его,  сергунина, личная.  Тайная ото всех. Он провожал
взглядом всех  молодых женщин со светлыми пушистыми волосами: каждая из  них
походила на маму.  И как-то приступил к Лие с вопросом: мама в могиле, а где
она, мамина могила?
     Кто мог знать, где она, мамина могила?  В каком лагере настигла ее пуля
или голод? В какую яму она свалена? Повзрослев, Сергуня  писал во все  концы
-- искал могилу матери...
     Геула  не  забыла об этом. Но столько настрадались и  Гуры,  и она сама
позже,  столько  нахлынуло, что давнее  ушло назад, потеряло  четкость,  как
фотография,  снятая не  в фокусе. И  только сейчас,  когда он, полубезумный,
убежав  от  всех,  искал  могилу Абрахама, она  поняла, как остра в нем  эта
детская  беда, хотя, казалось, не  было для него лучшей матери,  чем Лия. Не
зажила рана.
     И вот наложилось у него одно на другое: и чувство  вины,  и собственной
слабости, и то, что нет  у жены и  детей Абрахама родной могилы- все ударило
его так,  что он действительно попал бы в проклятое Богом Акко,  если  бы не
разыскал  могилы Абрахама. Как-то  раскрылся он  Гуле сразу,  во всей  своей
слабости,  самоотреченности, чистоте. Она  жадно  вглядывалась в спящее лицо
Сергуни -- аспидно-черные  щеки ввалились,  мягкий полудетский рот  раскрыт,
точно в крике, ресницы  белые, как у поросенка.  "Абиссинец ты  мой". И  как
была, босая, в ночной рубашке, прилегла рядом...
     Он  посапывал тихо, не ведая еще, что судьба подарила ему Гулю, которую
он любил, сколько  помнил себя, и которая никогда не  принимала его всерьез.
Открыв  глаза,  Сергей  протер их  ладонью и  спросил  изумленно:  --  Гуля?
Гу-у-ля?
     --  Я же все равно погубила  свою репутацию,  -- веселым тоном  сказала
Гуля, сильно-сильно обнимая его теплые со сна плечи.
     На дворе была  суббота. Соседи, с белыми шелковыми талесами на  плечах,
потянулись в  синагогу.  Позвонил  телефон.  Сергуня попытался было  встать.
Снова упал головой  на  подушку.  Не было  сил.  Геула щелкнула его в нос  и
прошлепала, натягивая на ходу  свою  широченную ночную  рубашку, к телефону.
Дов предложил отправиться в иерусалимский лес. "Шашлычок сварганим!.." Геула
сказала, улыбаясь:
     -- А мы женимся.
     Трубка  молчала.  Геула  собиралась  уже  положить  ее,  но  тут  снова
послышался сиплый голос:
     -- Гуля, ты  всерьез?! Та-ак!  Порядок в танковых войсках! Везу водку и
Лапидуя!
     -- КакогоЛапидуя?
     Но в трубке  уже  звучали сигналы отбоя. Красный  спортивный автомобиль
Дова  подкатил,  едва они  успели одеться.  Вместе с Довом, который держал в
обеих руках по бутылке  водки,  вошел маленький  человек  в  шляпе с розовым
перышком на  муаровой ленте и сказал бодро: -- Здравствуйте, товарищи... или
господа!
     -- Здравствуйте, господин Лапидуй! - приветливо ответила Геула.
     --  Моя  фамилия Лапидус.  - Он приподнял  шляпу  с перышком.-- Свадьба
будет только у меня. Лапидус -  это лучший прокатный зал Иерусалима. Я отдаю
его  вам  на  весь вечер  -- совершенно бесплатно!..  Да-да!  Гратис! -- как
говорил мой дед.
     --  Бесплатно?   --  Сергуня  высунул  из-за  спины  Геулы  свою  белую
взлохмаченную копешку. -- В святом городе?
     -- Да, вы погибали за меня в Сирии, а я погибну за вас в Иерусалиме! --
Тут  уж  все  принялись  хохотать. Сергуня  протянул  ему руку. --  Спасибо,
господин Лапидуй!
     -- Моя фамилия  -- Лапидус!.. Лапидус назначил время, заполнил какой-то
бланк, попросил  расписаться  и исчез. Едва за ним  захлопнулась дверь,  Дов
повалился  на диван  и начал  издавать своим  трубным голосом звуки, которые
можно  было  принять и  за  хохот,  и  за  стон. Он мотал ногами  в  красных
армейских ботинках и стонал. Наконец объяснил, в чем дело. Лапидус, которого
он  знавал  еще по своему  сионистскому  мотанию  в  России,  был  такой  же
достопримечательностью  Одессы,  как  памятник  Дюку  Ришелье.  Он  порождал
анекдоты естественно,  как дышал. Он не мог жить без Одессы,  но в Одессе он
тоже  не мог... И все же  он терпел  до тех  пор, пока  однажды  в заводской
газете  ему не посвятили  критическое  эссе,  которое  завершалось  стихами:
"Лапидус, Лапидус, намотай себе на ус!" Газета требовала ответа делом. Ответ
пришел тут же:  "А как бы вы написали  свой  стих, если  бы моя фамилия была
Лапидуй?" Вся Одесса с тех пор называла его  Лапидуем!..-- Из-за  этого он в
Израиль уехал! - застонал Дов и снова упал на диван и задрыгал ногами.
     Геула приложила к пылавшей щеке руку тыльной стороной  ладони. -- Из-за
тебя оскорбила человека.
     -- Перестань, птица Гуля! Лапидуй - деляга...
     Раздался стук в дверь, и снова показалась шляпа с розовым перышком.  --
Слушайте, я забыл спросить самое главное! Вы, как я умозаключил, таки еврей?
- Он протянул палец в сторону Сергея. Затем качнул его в сторону Геулы. -- А
вы?
     -- Оба жиды, оба жиды! -- пробасил Дов успокаивающе.
     На улице Дов сказал о предстоящей свадьбе кому-то из знакомых, и тотчас
вдоль  улицы имени Шестидневной войны помчались мальчишки, крича: -- У Гуров
свадьба! У Гуров свадьба!
     Через  час,  не  больше,  весь  подъезд  был  полон  народом.  Все  шли
поздравлять, вся улица Шестидневной войны. Лия едва протолкалась. Она ничего
не говорила, обнимала Сергуню и Гулю и плакала.
     Дня  через два Сергей и  Геула  приехали на узкую  и закопченную  улицу
Яффо, в главный раввинат, или "Рабанут ха Роши", как почтительно называл его
Лапидус. У темноватого подъезда развешаны под стеклом фотографии этак начала
века: щекастые невесты в фате, молодые евреи в котелках и без оных. Какое-то
уныло-провинциальное  "спокойно,  снимаю!",  прилепившееся сбоку, на  первом
этаже. "Рабанут  ха Реши"  --  на втором. Поднялись  по полутемной  каменной
лестнице. На площадке второго этажа стоял человек с гладким птичьим лицом. В
черной шляпе. Он клюнул  своим носом-клювом в сторону  одной из дверей, мол,
вам сюда!
     Геула вошла  в приемную и передернула плечами:  острый, бьющий в ноздри
запах  потных  тел,  старых  бумаг,  туалета.  Застоялый  запах  канцелярии.
Холодно!  Мрачные  стены,   шкафы  с  папками  почти  под  потолок,  висячий
телефон-автомат  и  на  всех  --  два стула.  К Сергуне приблизился  грузный
человек  в  кипе,  со списком в  руках.  Поставил возле их фамилий галочку".
Геула присела на освободившийся стул, Сергей  прислонился к стене. Взглянули
друг  на друга:  тощища!..И  тут ворвалась в  приемную  немолодая  женщина в
порванном платье, растрепанная, крича, чтобы ей дали развод. Она показала на
синяки  под  глазом  и  на  шее. Ей  совали бумагу со штампом, она  не могла
понять,  зачем  ей  бумага. Геула  поднялась, взяла карандаш,  чтобы  помочь
женщине.  Но  та по-прежнему голосила -- от боли, от тоски, размазывая слезы
по испитому лицу.
     Полиция появилась  мгновенно, едва  толстяк  в кипе  вернулся к  своему
канцелярскому  столу.  Видно,  здесь   был  постоянный   полицейский   пост.
Полицейские с могучими шеями вытолкали женщину,  не вступая  в прения. Тихо,
профессионально.  Геула спросила  грузного  человека  в кипе,  усевшегося за
стол,  почему  не  помогли  несчастной. Выкинули и -- довольны.  Она  сейчас
пойдет и повесится. "Как вы себя будете чувствовать?"
     -- Женщина, -- удивленно произнес толстяк, поправив  на голове кипу. --
Ты даешь советы в Рабануте ха Роши?! -- И отвернулся.
     Наконец    большая   парадная   дверь   с   деревянными   инкрустациями
распахнулась.  Выкликнули  фамилию  Геулы. Сергей шагнул  за  Гулей, толстяк
преградил дорогу: "По одному!"
     Едва она  вошла, секретарь начал читать скороговоркой  ее дело.  Понять
его  бормотания было невозможно, и Геула  огляделась с любопытством. Справа,
за длинной, вдоль всей стены, стойкой из черного дерева, восседали раввины в
черных  лапсердаках.  Они  --  наверху, она  -- внизу... Вызвал приязнь лишь
старый раввин,  отгороженный от нее, как и  все другие, барьером. Плечистый,
видно,  высокий,  белобородый,  в белой  полотняной  рубашке  и  отглаженном
лапсердаке, он чем-то напоминал деда. Дед у  нее  был  мастеровым человеком,
высоким, сильным и опрятным. Когда гитлеровцы вели семью на расстрел, он нес
на руках внука. Этот старик-раввин  с широкой белой  бородой как-то примирил
ее с унизительными правилами, при которых она, человек неверующий,  не может
обойтись без раввината.
     Молодой раввин с неподвижным лицом цвета слоновой кости смотрел в окно.
Уселся он боком к посетительнице. Геула не любила, когда собеседник повернут
к ней ухом. Позднее ей разъяснили,  что раввин, по  законам Галахи, не  имел
права смотреть на девицу... Унылым голосом он спросил,  точно ли, что она не
была замужем?
     -- Я была замужем!
     -- Так! - Молодой насторожился.
     Секретарь  залистал дело,  отыскивая  там документ о  разводе.  Наконец
сообщил  деловито:  бумага  приложена!  И  в  паспорте стоит  штамп  "груша"
("разведенка"). Все в порядке!
     Лица раввинов стали холоднее, строже,  и секретарь  закивал  торопливо.
Все есть! Все есть!
     -- Сколько лет вы  были  замужем? - Второй молодой с  длинными пейсами,
завитыми  "колбасками",  скосил  глаза  в   ее  сторону.  Геула  ответила  с
подчеркнутой почтительностью: так просила Лия. -- Семь месяцев и четыре дня!
Когда меня арестовали, муж отказался от меня.
     -- За что вас арестовали?
     -- За Израиль! Точнее, за изучение иврита.
     -- Что-о? -- изумился раввин с  неподвижным костяным лицом и повернулся
всем телом к невесте.
     -- Как это - за Израиль? Что такое?! Сидели в тюрьме за самою себя!
     -- О,  нет!  Я  сидела за то,  чтобы русские  евреи  могли  приехать  в
Израиль. В московском военном трибунале именно так и... Впрочем,  это  не по
делу! Подтверждения того, что  я девица, мне не требуется!  -Геула старалась
подавить в себе бешенство, которое, чувствовала, подымается в ней.
     -- Госпожа м-м-м-м... - запнулось костяное лицо. -- Госпожа Левитан, --
тожественно продолжал раввин и поднял палец кверху -- Вы отвечаете в главном
раввинате Израиля. Ваш  муж был  евреем?.. И он  оставил вас, как  только вы
сели в тюрьму, правильно я понял?.. Повторяю, за что вас арестовали?
     -- За то, чтобы мне не лезли в душу! Никто и никогда!  Вы проверили все
бракоразводные документы, они в порядке, что вас еще беспокоит?! Только что,
на моих глазах, полиция выбросила из раввината женщину, которая пришла к вам
в беде, в крайнем отчаянии. Никто и пальцем  не шевельнул, чтоб ее спасти от
петли!
     Раввины молчали. У молодого, с пейсами-колбасками, рот полураскрылся.
     -- ...Как я полагаю, характеристика  из  советской тюрьмы  по Галахе не
требуется. Спасибо за внимание, судя по вашему молчанию, процедура окончена!
Первым обрел дар речи старый  раввин в  отглаженном лапсердаке. -- Как звали
вашу мать? -  спросил он...  Нин-на?.. А бабушку?.. Катэрри-на?..  Где  ваша
мать? В Израиле?
     -- Ее расстреляли немцы. Под городом Керчь.
     -- Можете ли вы доказать, что вы еврейка? -- продолжал он суше,  тоном,
которым говорят в казенном присутствии.
     -- Полицаи, которые убили мою мать, в этом не сомневались.
     Раввины молчали, и Геула добавила, кусая губы:  -- Генеральный прокурор
СССР Руденко, который требовал, чтобы мне дали десять лет строгого режима за
сионизм, в этом тоже не сомневался.
     Раввины  точно  окаменели.  Геула  переступила с ноги  на  ногу. -- Мне
тридцать  три года. Никто за  все эти  годы не высказывал  мне  ни малейшего
недоверия... В чем дело?
     У  ребе с  костяным  лицом глаза округлились, желтели,  как  пятачки, и
Геула  машинальным  движением  дотянулась  до своей  толстой  льняной  косы,
перегнутой вперед и заколотой на темени. Все ли в порядке?
     -- Есть  ли у вас  свидетели, которые подтвердят,  что  вы  еврейка? --
наконец, произнес старик, который походил на деда, пока не заговорил.
     -- Есть! Но  к чему это? Я приехала без мужа.  Меня выпустили из России
только потому, что я еврейка.
     --  Есть ли у  вас два  свидетеля,  которые...--  повторил старик  безо
всякого выражения, не повышая тона.
     -- Допустим!
     --  Так  вот  пусть эти  "допустим" и придут,  --  заключил старик.  --
Следующий!..
     Геула наткнулась в дверях на Сергуню, который  хотел  войти. Лицо у нее
было такое, что он остановился. -- Что случилось?!
     -- Пошли отсюда! Я не буду им ничего  доказывать.  Отправимся на Кипр и
распишемся. Все!
     Но Лия  с этим не  согласилась. И  Сергуня сказал вдруг, опустив глаза:
"Лучше бы с раввином..." Часа через три Лия и ее подруга по работе влетели в
раввинат,  и  поскольку  фамилии  Гули  и Сергея  значились  в  списках,  их
пропустили. Лия Гур, седая женщина с плоским египетским носом, явно походила
на  еврейку  и объяснялась  на идиш. Ее  подруга была носата в  самой высшей
степени. Раввины  дружно  кивали головами,  и Лия ушла, убежденная, что дело
сделано. Увы, свидетельства женщин оказались недействительными. Об этом  Лие
сообщили   почему-то   лишь   через    неделю   по   телефону.   Требовались
свидетели-мужчины.
     Геула  в этот  момент была  у  нее и высказала  предположение,  что  ее
мытарят, видимо, за то, что она вела себя в раввинате достаточно независимо.
-- Боже  упаси! --  Лия  всплеснула  своими  большими руками. - Была  бы  ты
овецкой,  тебя прогнали б по тому же пути. Они идут строго по Галахе. Ницего
от  себя. -- Она позвонила Лапидусу, тот прихватил дремавшего  на солнцепеке
соседа  восьмидесяти  четырех лет отроду, и  оба они заявили  раввинату, что
знали Геулу, ее мать, бабушку и дедушку, и даже прадедушку, который был глух
и слушал собеседника в  костяную  трубку. Лапидус импровизировал вдохновенно
и,  чтоб уж окончательно убедить раввинат, заметил доверительным тоном,  что
был  на  обрезании брата  Геулы. Правда, у Геулы  брата никогда  не было, но
какое это имело значение.
     -- Как давно это было? -- поинтересовался ребе с костяным лицом.
     -- В пятьдесят втором году, --  выпалил Лапидус. --  Та-ак, -- протянул
раввин  вкрадчивым  голосом охотника, который подбирается  к жертве с ружьем
наперевес. -- И это происходило в госпитале?
     -- В  каком госпитале?! -- вскричал Лапидус, сразу почувствовав подвох.
-- Это, извините, какой год?! Сталин-таки еще не подох! Кто бы посмел делать
обрезание  в госпитале  при Сталине?..  А после Сталина?! Всех бы в  Сибирь,
чтоб я так  жил!..  Обрезание было  дома. Тихо.  За  занавесками. Еще помню,
погас свет, и я держал  свечку, и горячий стеарин капал мне на руку, таки до
сих пор следы остались... -- И протянул перед собой руку с точечками ожогов.
Можно ли было этому не поверить?!
     Престарелый сосед вообще устроил скандал. Его успокоили.  -- Мы  знаем,
что она еврейка, но пусть докажет...
     Геула за справкой, подтверждающей,  что  она  "груша" и  еврейка,  идти
отказалась. Бумажки привезла Лия. Первая стадия завершилась. Теперь осталось
отвезти  молодых к ребе на улице  Хавецелет, что означает на иврите "лилия",
где новобрачным улыбались. Здесь подписывался брачный контракт.
     Однако  Геула  и  Сергей  уже  заказали  заграничные  паспорта  и  даже
зарезервировали  билеты на  самолет  до  Кипра. "В раввинат  ни  ногой!"  --
сказала Гуля.
     Лия заплакала, попросила, чтоб свадьба была с раввином. "Гуля,  родная,
сделай это ради памяти Иосифа..." Да и у Сергея теплилась  в глазах просьба.
Геула вздохнула,  щелкнула Сергуню в  нос, и они отправились, сопровождаемые
всеми Гурами, а также Лапидусом и другими добровольцами, на улицу Лилий.
     И снова  им  махали  изо  всех окон; кто-то вынул из цветочницы маки  и
кинул вниз.  Мокрый  цветок  прилепился  на синем  гулином  капоте. Двадцать
машин, не менее, мчались по  узким улочкам, гудели  и  каркали,  взбудоражив
пол-Иерусалима. Свадьба!.. Влетели,  точно  по воздуху, в  гору,  распугивая
стариков в мохнатых шапках и белых чулках.
     Пожилой свадебный раввин, лучившийся, как  семисвечник,  широким жестом
пригласил  сесть.  Бросив   взгляд  на   бумаги  Сергея   и  Геулы,  спросил
скороговоркой,  мол,  это  пустая формальность,  -- кто  они?  К какой части
Израиля вечного принадлежат? --  Исраэли?.. Леви?.. Коэны?.. -- бормотал он,
покачиваясь очень  медленно,  как маятник  вечных часов, которые  хранят под
стеклянным колпаком.
     -- Исраэли! Исраэли! - весело отозвалась  Геула,  то есть, простолюдины
мы, народ.
     Фамилия  Геулы внимания раввина не задержала. Документ Сергея он вертел
долго, наконец, произнес:  -- Сергей Гур-Каганов.  Это вы?.. Имя отца? Натан
Каганов?.. Итак, вы -- - Сергей бен Натан Каганов. Вы -- коэн!
     -- Я  Гур. Каганов -- это только в  паспорте. В память  убитых Сталиным
родителей.
     -- Вы  -- коэн!-- повторил  раввин  почти торжественно.  Таким  голосом
возглашают имена победителей и звезд эстрады, представляя их зрителям.
     --  Боже, за  кого я выхожу!  -- Геула  засмеялась. -- Коэны  - главные
священнослужители Израиля.
     -- Две тысячи  лет назад, - добавил Сергей мрачновато, стараясь понять,
куда клонит этот мягко стелящий ребе. Лицо раввина  окаменело как-то  сразу.
Перед  ними  был другой  человек. И голос  стал каменным. Голосом  прокурора
военного  трибунала,  требовавшим гражданке  Геуле Левитан высшей  меры.  --
Согласно законам Галахи, коэн!.. не может!.. женится на разводке!
     Геула  вздрогнула,  быстро поднялась и прошла к машине,  не отвечая  на
вопросы и восклицания.  Сергей  закрыл лицо  руками. Сказал раввину, который
по-прежнему покачивался, как вечный маятник: -- Мы оба,  и я, и она, воевали
за Израиль. Чудом остались живыми. И нам по государственным  законам Израиля
нет здесь места?
     -- Коэн  не может  жениться  на  разводке, -- донеслось  до Сергея, как
горное эхо. Он был  уже у двери; прислонился к сырой грязной стене, не  видя
никого вокруг себя. Дов взял его  обеими руками за плечи и встряхнул. -- Что
они еще придумали на нашу голову?!  Ты чего ни мычишь,  ни телишься?! Сергей
объяснил горестно: -- ...Не может... на разводке...
     -- Та-ак, - просипел Дов. -- Ну,  и пошли  они все на... Летим на Кипр,
ребята! Я с вами!
     -- А... а раввинат? -- тоскливо спросил Сергей.
     -- Танком переехать! - прогудел Дов.
     И вдруг  взорвался Лапидус.  --  Чтоб  они  сгорели!  - воскликнул  он.
Остренькое лицо Лапидуса стало  одного цвета с розовым перышком, торчащим из
его  шляпы-конотье.  -  Кому  нужны  законы, приносящие  горе?!  Господа или
товарищи! - Он вскинул вверх обе руки. - Сегодня по календарю таки двадцатый
век!  Слушайте  сюда! Никакого  несчастья  нет! Лапидус  несчастье отменяет!
Лапидус  привезет  раввина!  Но  Геула отказалась  от  свадьбы  с  раввином,
которого  привезет Лапидус.-- Зачем  нам  этот  карнавал?  Лапидус  привезет
ряженого. Полетим на Кипр и -- кончено дело!
     -- Как это, не будет свадьбы с раввином? -- зашумели знакомые,  а затем
весь дом, ждавший Сергея и Геулу.Лапидус повторил запальчиво,  ставя Геулу и
Сергея  почти  перед  свершившимся  фактом:  -- Свадьба  будет  с  раввином!
Точка!.. --  Но  он  был  человеком необыкновенно догадливым, этот  Лапидус.
Приблизившись к Геуле и Лие, он добавил вполголоса: --  Раввин настоящий. На
сто процентов! Американский. Даже консервативного направления. С документом,
разрешающим ему заключать браки в Израиле
     -- Я проверю! -- на всякий случай пригрозила Лия.
     --  Итак,  завтра, в семь вечера,  --  воскликнул Лапидус. -- Ждем вас,
господа или  товарищи евреи  и  примкнувшие к ним  лица! -- И он  помчался к
машине.
     Дома Геула достала из  шкафа "дарконы" --  синие  заграничные паспорта,
уложила чемоданчик,  узнала  расписание  на  Кипр.  И тут  взгляд ее упал на
Сергуню.  Она  медленно   положила   телефонную   трубку,   спросила   почти
испуганно:-- Ты что, Сергунчик? Тебе нужно, чтоб свадьба  была с раввином?..
Зачем?!..  Сергуня  долго  Молчал,  опустив  плечи,  затем сказал с  нервной
решимостью: -- Они сильнее нас.
     -- Кто?
     -- Абрахам  был в кипе... И еще один был в кипе. Они  сильнее нас.  Они
сильнее нас, -- и он закрыл глаза ладонью.
     Геула не могла понять, что с ней происходит. Словно уходить стал от нее
Сергуня...   Геула   задумалась,   болезненно   закусив   губу.   Она   была
бескомпромиссной, Геула. У нее на  все про все была лагерная точка  отсчета.
Весной Гуля  была радостно возбуждена и весела, какие бы горькие мысли ее не
посещали.  "Тепло.  Не  надо  костров  жечь.  До снега  продержимся".  Людей
оценивала взглядом сокамерницы: "Не предаст?.. Не отступится?"
     Стоя  у окна, спиной к Сергуне, она вдруг спросила себя с  недоумением,
почему в свободном мире она продолжает жить  с  лагерными представлениями. С
жестким максимализмом. Здесь не лагерь. Эта давняя настороженность к гурману
Сергуне,  зачем она  здесь? Он  беззащитнее Наума, слабее Дова,  так что?  И
ледниковый период кончился, и  Сергуня давно уж  не прежний Сергуня.  Хватит
быть лагерницей! Хватит!
     К  семи зал Лапидуса, иллюминированный, как новогодняя  елка, напоминал
кулуары  Объединенных наций  во  время перерыва. Присутствующие говорили  на
восемнадцати языках, не считая идиша, на который время от времени переходили
все. Запаренные помощники Лапидуса  обносили гостей хрустальными бокалами на
серебристых подносах, спрашивая деловито: -- Или вам вина не надо?
     Еще днем Лапидус позвонил и  спросил, есть ли справка из миквы.  Раввин
интересовался. -- Девочка  моя,  раввин  интеллигентный, лишнего не требует.
Окунись еще раз.
     Завернули  в  ближайшую микву. Дов пытался получить справку  сходу, дав
привратнице "в  лапу". Привратница оскорбленно повернулась спиной.  Счастье,
что женщины, ожидавшие своей очереди, пропустили невесту впереди себя. Геула
вбежала  в комнатку с ванной  и бассейном из  зеленоватого  мрамора. Наскоро
приняв душ, она  выглянула в коридорчик и спросила очень важную даму в белом
халате: -- А дальше что?
     Дама  явилась  и оглядела дрожавшую от  холода Геулу,  которая стыдливо
прикрывала руками свои торчавшие девичьи  груди.  Еще раз  обошла вокруг, не
остался  на  теле  хоть  волосок?  Чиста  ли  невеста?..  Наконец  разрешила
спуститься в  бассейн. Зеленоватая от  мрамора  вода отразила Геулу во  весь
рост, с распущенными, по пояс, волосами. "Лореляй", сказала Геула иронически
и прыгнула в бассейн, обдав служительницу водой с ног до головы. Бассейн был
предательски мелок. Геула больно ударилась вятками, у нее вырвалось: "Ч-черт
побери!"
     Дама  в  халате потребовала, чтоб  Геула вышла  и спустилась в  бассейн
заново, степенно, как подобает  дочери Исраэля...  Затем Геула,  повторяя за
дамой слова молитвы,  должна была окунуться трижды. С головой. Однако  белые
волосы Геулы плыли по поверхности, обряд нарушался: омовение не было полным.
Раз пять окуналась Геула, пока ее выпустили.
     Полуутопленную  невесту со справкой в мокрой  руке засунули  в пожарный
машинчик  Дова и  повезли  наряжать; наконец,  свадебная процессия рванулась
вперед, гудя  и вызывая улыбки прохожих. Лапидус перехватил невесту в дверях
и куда-то  утащил.  -- На сто процентов! -- крикнул он Лие, которая пожелала
взглянуть на раввина. Лия, стараясь не наступать на  подол своего  выходного
платья   из   оранжевого  шелка,  все  же  пошла   убедиться:  настоящий?  И
закручинилась,  засомневалась.  Попросила старика Керена посмотреть на ребе:
не жулик ли?
     Ури Керен взглянул  наверх на  пунцовое лицо Лии в таком изумлении, что
его "капитанская", в серебряных вензелях, кипа едва не  слетела с головы. Он
поймал  ее на лету. Но странную просьбу  выполнил. Ури Керена привез я. Мы с
женой заходили к нему часто, тянулись к нему, а после войны порой оставались
заполночь. Старик  был плох. И всегда-то  он был худ, а сейчас высох, торчат
ключицы,  да нос.  Неделю не вставал  с постели, а затем вскочил,  точно  не
болел,  развесил фотографии сына  по  стенам  и  стал  подробно рассказывать
историю  каждого  снимка.  Вот он,  Ури, только что вернулся после  войны за
освобождение, качает  люльку  сына. За  плечами чешская винтовка. -- Я тогда
кибуцником был. Сталин прислал нам пулеметы, мы молились на  него, вы можете
в это поверить?
     А  вот панорама  Суэцкого канала.  Ближний  танк  --  Додика.  От  него
протянута к каким-то ящикам веревка, на которой сушится бельишко.
     Спустя  неделю прилетела  дочь  из  Лос-Анжелеса,  глазастая,  в  отца;
патлата. Решила забрать в Штаты и отца, и мать, которая жила сейчас в Хайфе,
с вдовой Додика и внуками. Отца в Штатах  знали: два университета приглашали
его  заведывать  кафедрой иудаики.  Ури  положил прозрачные руки  на колени,
ответил тихо: --  Нет,  дочь. Я останусь  с сыном.  Мы будем лежать в  земле
Израиля.
     Спустя недели три, дочь  спросила у меня, у кого это  свадьба: на улице
машины  взбесились --  кто кого  перегудит. Я сказал,  внутренне сжавшись, о
Сергуне, который побывал в сирийском плену...
     -- Он воевал на Голанах? -- встрепенулся старик. -- Тогда  я  пойду.  А
кто невеста?  Доктор  Геула?!  Обязательно пойду!  Знаете, я для нее кое-что
нашел.  Кое-что  нашел.  Когда  свадьба?.. Кто  раввин?  --  И  он  принялся
расчесывать свою белую, со спутанными волосами, бороду.
     Когда мы прибыли, раввин требовал  жениха. Лапидус подпихивал Сергея  в
спину, втолковывая на ходу-- Имейте в виду, каждый человек имеет фамилию. Но
-- одну! Таки не задуривайте раввину голову.
     -- Он тоже может отказаться? -- упавшим голосом спросил Сергей.
     -- Я знаю? Вы -- Гур? По закону?  Этого достаточно. -- У дверей  своего
кабинета  он выскочил  вперед  и  прошептал:  --  Вы поняли  меня, Сергей?..
Советским  евреям  впо-олне  хватит  одного  Кагановича  Лазаря  Моисеевича.
Никаких больше Кагановых, вы-таки поняли меня?
     Наконец  показались  те,  кого  Сергей  выглядывал.  Густой  толпой шли
марокканцы в праздничных костюмах. Зал был полон,  но перед черными  евреями
расступились, и  они,  потоптавшись  у  входа,  втянулись,  наконец, в  зал,
который вдруг притих.
     Соорудили  хупу.  Белую,  атласную,  расшитую  золотом. Подняли  ее  на
четырех палках. Задние  палки держали грустный Наум и  возбужденный ликующий
Яша в своем лучшем московском костюме, который висел на нем мешком; передние
--  Дов  и черный, как вакса,  паренек со  взбитой прической -- брат убитого
Абрахама. Так захотел жених.
     Это вызвало  перешептывание.  Пышнотелая дама  из  Черновиц, излагавшая
свои  мысли  сентенциями,  заявила безаппеляционно  и достаточно громко:  --
Черный еврей - не еврей!  - Она заявила это по-русски, и все бы обошлось, но
в это  время выглянул Сергей, позвать братьев.  Они заменяли  отца и свекра,
которым, по обряду, полагалось сопровождать жениха. Сергей услышал сентенцию
черновицкой дамы и вдруг закричал на  весь зал совсем не по-жениховски: Марш
отсюда! ..Вы! С кружевами! В  лодочках на белой подошве! Вам говорю! Чтоб на
моей  свадьбе  ноги  вашей не  было.  -- И  уже спокойнее: -- Если есть  еще
расисты, прошу уйти!
     Никто не ушел, но гости удивились. Такое услышать от жениха!
     Геулу  внесли в свадебном  кресле  из  гнутых  железных  прутьев четыре
рослых сына Лапидуса, до этого  потчевавшие гостей  вином.  Она  плыла,  как
царевна лебедь, над головами евреев, багровая от смущения, с влажными белыми
волосами.  На  голове  у  нее  была  кружевная  наколка.  И  только!   Фаты,
прикрывающей лицо,  не  было,  поскольку  справку  о  том,  что  девица,  не
представила,  "Секонд  тайм   брайд",  --  упрямо  повторял  ребе-американец
Лапидусу, который был очень огорчен  тем, что без  фаты, и нудил свое: -- По
второму разу невеста, по десятому, кто  считает? Такой случай! Зачем обижать
девушку?
     Но отсутствие фаты было оценено взопревшей толпой, как достоинство
     -- Зачем фата? Под фатою жарко! -- воскликнули по-румынски.
     -- И почти ничего не видно! -- поддержали на идиш.
     -- Королева! -- оценили басовито по-русски. -- Дай ей Бог здоровья!..
     Появился  жених,  подталкиваемый  братьями,  и  все  пошло  по древнему
закону. Молодой раввин  с  тонким  интеллигентным лицом и  холеной  бородкой
читал многовековой  давности текст брачного  договора, по  которому  женщину
отдают  мужу  в  собственность.  Текст  был  на  арамейском  языке  и  точно
устанавливал  сумму,  которую  муж  обязан  выплатить  жене, когда решит  ее
изгнать.Геула к контракту не прислушивалась. Сергуня, правда,  что-то бубнил
вслед  за  раввином.  Геула  стояла  под  хупой полузакрыв глаза, напряженно
вытянувшись, как приземляющийся парашютист, которого вот-вот встретит земля.
     Наум  очень  боялся, что  она  от нахлынувших  чувств  вдруг  подхватит
Сергуню  на руки, как тогда,  у самолетного трапа; он  чуть  подался вперед,
чтобы, если что, пресечь ее  порыв. Но  плавное  течение обряда  нарушила не
Геула,  а он сам,  произнеся с  озорством: -- Сергуня, подержи  палку,  а  я
постою вместо тебя!..
     Русская  часть зала грохнула  от  хохота, братья  закачались,  едва  не
обрушив белый атласный  парашют на голову невесты.  Обряд прервался. Раввина
успокоили, объяснили, он  сам посмеялся, затем  продолжал чтение  свадебного
договора, время от времени поглядывая на Наума настороженно.
     Наконец жених  разбил каблуком стакан,  который, за  отсутствием  отца,
сунул  ему под ноги  старик Керен. Кажется,  это символизировало  разрушение
Храма.  Но  точно  никто  не знал. Хотели спросить у  Керена,  но  почему-то
застеснялись.  Сергей  и  Геула  обменялись  кольцами,  и  вся  улица  имени
Шестидневной войны, набившаяся в зал, закричала: "Мазал тов!.. Счастья!.."
     Тучная марокканка со  слезами на  глазах,  мать Абрахама,  вдруг издала
горловой переливающийся звук:  -- А-а-а-а!.. Все вздрогнули и переглянулись.
Но Лапидус  объяснил, что  это означает  радость и приветствие  невесте.  --
...А-а-а-а-а!.. -- Гортанный  звук  не  умолкал, в  нем слышались и слезы, и
доброта, и мольба к Богу.
     -- Африка! -- не сказали, а выдохнули из толпы восхищенно. -- Во дает!
     С реплики "во дает!" возобладал русский язык. Столы кричали: "Горько!",
как  в   России.  К  этим  возгласам  подключилось  вскоре   даже   Марокко.
Понравилось, видно,  что  после  каждого  выкрика  жених  и  невеста  должны
целоваться.  -- Хо-ор-р-х-хо!  -- весело кричали братья Абрахама и хлопали в
ладоши.
     Но,  в конце  концов,  от  Геулы  и Сергея  отстали. Сергей  подошел  к
длинному  отощавшему Леве -- физику-теоретику, который  жил  в Меашеариме, в
ешиве, нигде не появляясь, и которому Сергей послал специальное приглашение.
Потолковав о пустяках, Сергуня спросил его, понизив голос,  что  он думает о
религиозных  ортодоксах...  с  общечеловеческой  точки  зрения.  --  Скажем,
возьмем  Меашеарим. По сравнению с  остальным Израилем, жители его лучше или
хуже... как люди, а?
     -- По моим  наблюдениям, -- задумчиво произнес Лева, -- в Меашеариме --
по  сравнению с  остальным  Израилем  --  честных  больше  и  жулья  больше.
Серединки, болота -- меньше... Строго говоря, этот аспект для  социолога  --
непочатый край...
     Геула  отыскала  глазами Сергуню, который провожал  Леву  и  раввина  к
дверям.  Сергуня о чем-то возбужденно выспрашивал  раввина. Тот остановился,
ответил, вызвав на лице Сергуни горькую усмешку.
     С  рассветом,  когда  Сергей  и  Геула   отправились  на  своем  синем,
полуободранном  "фиате" в  свадебное путешествие,  Геула спросила,  о чем он
вчера так взбудораженно разговаривал с ребе. -- Гуленок, я спросил его о нас
с тобой... Галаха, о'кэй! Древний закон, но зачем  он соблюдается вами столь
скрупулезно?  Ведь это тексты  тысячелетней давности. Сейчас  многие  пункты
только осложняют жизнь. Более того, приносят несчастье, ...Фанатики из секты
Натурей Карта не  признают Израиль лишь потому,  что его возродил к жизни не
Мессия, а  люди. Но вы-то, говорю, не фанатики. Вы дети двадцатого века,  за
вашими  спинами Оксфорд и  Гарвард, почему  вы так держитесь за  Га-лаху? За
каждую ее запятую! Это же абсурд! Нонсенс!.. Ты знаешь,  что он мне ответил,
наш   интеллигентный   ребе?   "Тут   только   тронь   что-нибудь.   Столько
посыплется!.."
     Часа   через  три  Сергуня  сменил   Геулу  у   руля,  она  прикорнула,
отодвинувшись  к самой двери и  опустив голову на его  плечо. Они мчались по
прямому, как  струна, и чуть бугристому шоссе на  Эйлат,  которое называется
"дорогой любви".  Ветер свистел. Машина  подскакивала  порой, как челнок  на
море. Они были счастливы, забыв раввинат, как забывают дурной сон.
     Израильская зима с ее  дождями и ветрами осталась за спиной. Здесь  все
было наоборот. Пустыня цвела.
     Геула и Сергей бродили по эйлатскому пляжу, на котором спали, в мешках,
туристы  изо  всех стран.  Заросшие  хиппи пытались  угостить  их  огромными
цыгарками и никак  не могли понять, почему русские  пугаются слова  гашиш?..
Затем решили искупаться  в Красном море. Геула чуть  не заплыла  в Иорданию,
синевшую  по  другую  сторону  Акабского залива.  Она могла плавать  часами.
Сергуня бегал по песчаному пляжу,  стараясь не потерять из виду ее  головы в
красной резиновой шапочке. Попробовал воду  ногой. Холодна!  Только позднее,
когда, отъехав от Эйлата, сидели на безлюдном пляже  с надписью "КОРАЛ БИЧ",
Сергуня, пристыженный Геулой, вошел в воду. И,  нырнув,  едва не захлебнулся
от восторга: оказалось, если нырнуть и открыть под  водой  глаза, попадешь в
неправдоподобное царство ракушек и черно-синих, красных, золотых рыб.
     Под  вечер позвонили  Лие.  Лии  не  было.  Набрали номер  Яши:  Регина
вечерами   всегда   дома...   Никого!..   У    Наума   откликнулась   дочка,
Динка-картинка. Прокричала в трубку с паническими нотками в голосе: -- Горит
Дов!.. Что?.. Папа звонил! Все там!..


5. ИЗ ОГНЯ, ДА В ПОЛЫМЯ


     -- Та-ак!..  Голому собраться -- только подпоясаться! -- сказала Геула.
Это  было решением.  Чемоданы  уложили мгновенно,  благо еще  не  разбирали.
Поздно  вечером подкатили  к  окраине  Тель-Авива,  где  Дов  запустил  свой
домостроительный  комбинат.  Вроде,  все  на месте. На  плоской крыше  горит
большой прожектор, похожий на паровозный. Освещает  желтым огнем  площадку в
песке, с  черным  пятном  старого пожара; черный угол стены.  Это когда  еще
пытались  поджечь, до  войны,  когда в газетах написали  о  "чудо-заводе..."
Кто-то кинул через ограду из  "колючки" бидон  с бензином,  а  затем горящую
тряпку.
     Комбинат Дова  -- не  банк.  Не отель. Швеллерные  балки. Металлические
фермы, бетонные плиты и блоки -- попробуй-ка воспламени!.. К тому  же ночной
патруль  мимо  ехал, на "виллисе" с пулеметом, "зеленые береты" выскочили, в
пять лопат закидали коптящий огонь. Не пришлось даже пожарных звать.
     Геула с Сергеем оглядели завод кругом - цел пока! И рванулись дальше...
     Когда  они  примчались  в  маленький  городок под Тель-Авивом, где  Дов
недавно купил дом с каменистым садиком, полиция уже уехала. Сосед рассказал,
что в полночь залаяла собака  и тут же замолкла. Когда начало рассветать, он
вышел, видит, дверь  Дова  Гура распахнута.  Терьер  Дова лежит,  уткнувшись
мордой в песок... Сергей обошел комнаты. Чешские, со стеклами,  полки пусты,
шкафы  пусты. Сброшенные на каменный пол книги валяются грудой, с раскрытыми
обложками, отлетевшими страницами. Перетряхивали каждую книгу, что ли?
     Бумаги увезли все. Все папки с материалом о советских  лагерях. "Мешков
восемь-десять набили, суки",  -- определил Дов. Ящик с  конвертами и марками
вытряхнут на  пол,  чек  на  две тысячи восемьсот долларов и  тугие пачки  с
израильскими лирами не взяли. Колечко, браслетики, купленные Довом для жены,
--  все на месте.  Иностранного  паспорта нет.  Чтоб получить  его вторично,
нужно  потратить полгода.  Поломанную "спидолу"  забрали. Новый  "грюндик" и
дорогой немецкий телевизор не  тронули. Кассеты, записные книжки, альбомы  с
фотографиями Орловской психушки, личные письма -- все как ветром выдуло. - А
полиция-то что? -- спросил Сергей. Дов  махнул  рукой.  -- Писали протокол и
повторяли, как заведенные: "А украли-то что?!" Так  и уехали на своих черных
"форд-кортинах"  расстроенные.  Весь  дом вывезен, кроме ценных  вещей.  Как
понять?"
     Гуры стали  прощаться.  Задержались Наум,  да  Геула  с  Сергуней. Наум
говорил по-английски с женой  Дова Руфью. Руфь вернулась  к мужу после войны
Судного  дня, удрав  от  матери,  не желавшей  даже слышать об "этом русском
хаме"...  Дов  окликал Руфь  "пташкой"  или  в  раздражении --  "пташечкой".
Сергуня  поглядывал на "пташку"  искоса.  Маленькая,  худющая,  ключицы  под
майкой торчат, волосы  цвета воронова крыла, гладкие, распущенные, колышатся
при ходьбе вокруг узких плеч. Руки смуглые, лицо белое. В Израиле модно быть
не загорелой,  что  ли?  Ходит  плавно.  Поворачивается  неторопливо.  Глаза
опущены  долу.  Потолковала  с  Наумом  по-английски, затем  с  Довом  почти
по-русски  --  спокойно,  только  прорывались  во всех  языках  ее  польские
"пш-бж-дж..."  Но   как   только  перешла   на  иврит,  заговорила  с  такой
экспрессией, что  Сергуня оторопел. Голос стал  громким,  резким,  взрывным.
Словно пробудилось  вдруг в девчушке что-то древнее, огненное... С такой  же
страстью  она и  общалась  сейчас  по телефону  с  редакциями  газет,  затем
выстукивала одним пальцем письма на  иврите Главе  правительства, в Кнессет,
Государственному контролеру.
     -- Пташка,  полегче на  поворотах,  -- басил Дов, заглядывая  через  ее
плечо в  бумаги, которые  она  печатала.  --  Не они  же  украли.  -- Они не
украдли. Но кто злодеев распущил? В Израиле пшед тым злодеев не быво!
     Дов снова принялся  внимательно  осматривать распахнутую дверь" книжные
полки;  брошенные  на  пол  вещи  обошел с лупой в  руках;  сказал, работали
профессионально,   в  перчатках.  --  Неужто  дом,   как   завод,   колючкой
огораживать? Да  пулемет с фотоэлементом? -- Он  тяжело опустился на  диван,
подпер  голову ладонями: -- Мать их в душу... Пташка, извини!.. Год материал
собирали. По крохам. Сколько дружков рисковало жизнью. Второй посадкой...
     Первым примчался  корреспондент израильского телевиденья.  Молоденький.
Уши торчат, как у зайца.  Заснял пустые полки. Горку  ценных вещей  на полу.
Воскликнул удивленно, точь-в-точь, как полицейские: -- Ничего не взяли?! Ну,
ладно, в  девять часов  смотрите! --  Взвалил  аппарат  на  плечи  и бегом к
машине.  Дов запер за  ним дверь, походил по  разоренной  квартире. -- Да-а,
братва!  Разгулялась  Галина  Борисовна.  Как у  себя дома...  У  нее деньги
несчитанные.  Купила каких-то сук... Звонить Могиле? Ох, смерть моя!  --  Он
присел на корточки  у  груды растеребленных  книг,  принялся их разбирать  и
забубнил,  засипел:--   Позавчера  фильм  о  лагерях   привезли,  а  сегодня
нагрянули...  Кто продал? Зачем продал? Не напихали же они  своих людей  под
каждый куст?.. Счастье, коробки с кинолентами не вынул из багажника, с собой
таскал.
     На  другой  день,  в  девять  вечера,  включил  телевизор.  Израильские
новости. "Хадашот", которых здесь  ждут, как хлеба насущного. После новостей
политических   и  военных   перешли  к  местным  происшествиям:   бензовозка
опрокинулась, показали. Дым  на  весь экран.  Пожар  на улице Яфо. Ничего не
видно,  кроме  черного  дыма.  А  потом  сразу  --  погода...  Дов  поглядел
растерянно на жену.-- Вот, дали год... О-ох, суки болотные!
     Наум привез мать. Закричал с порога, вытирая сияющую от пота лысину: --
Выключите шампунь! Выключили. Охали-ахали возле пустых  полок. Наконец  Лия,
расстроенная донельзя, сказала Дову, который водил ее по опустелым комнатам.
-- ...Ну, скажи, зацем тебе все это надо? Болят лагерные раны? У всех болят.
В Израиле каждый цетвертый побывал  там, где "пляшут и поют"... Но у тебя же
гигантское дело. Каждому дать по квартире.  Даже холостякам! Тебе  вставляют
палки в колеса. Жгут! ...Так не разбрасывайся!
     Побагровев,   Дов  рванул  на  себя  ящик  стола   и  стал  остервенело
вышвыривать оттуда  бумажки:  белые,  серые, с опаленными краями бумажки. На
каждой надпись  по-русски: "Открывать только при  стрельбе." "Дополнительные
пучки заряда 120 ПМ..." "Укладчик Чудинова, контролер Панова" Дов собирал их
в свое  время из  снарядных ящиков, брошенных сирийцами. Все  Голаны были  в
этих советских бумажках. Ветер кружил их по горным склонам, как пух во время
погрома. На мать,  на Наума, на всех сыпались сейчас  белые, серые, пробитые
осколками инструкции  по  стрельбе  тяжелыми  снарядами.  --  Давно снега не
видали? --  просипел  Дов.  --  Пожалте,  русский снег!.. На  что он? Убедим
Запад,  что  Россия  ныне  в  лагерях,  как  в  нарывах,  --  может,  начнут
задумываться,  к   чему  бы  это?..  Интеллигенцию  мордуют,   религиозников
мордуют... -- Он вдруг налил полстакана водки, опрокинул в рот, как воду. --
Нас это касается? Лия только головой покачала.  --  К чему я это  говорю? --
Дов поджал губы, задумался. -- Я  националист с пеленок. Так, мама? А теперь
я вырос  из пеленок... Да!.. Что  такое еврейское самосознание  -- без остро
осознанного   чувства  человеческого  достоинства?..  Вообще,   я  пришел  к
убеждению, что национальное движение сохранит свою  силу лишь в  том случае,
если соединится с демократами и националистами всех  задавленных меньшинств,
вот как! -- Он сплел огромные пальцы рук  так, что они побелели. -- Только в
этом  единственном  случае, ежели Галина Борисовна всерьез  узрит  в еврейце
катализатора вольнодумства  и беспорядка, нас начнут выстреливать из России,
как из рогатки. А иначе, хрен!.. Простите, женщины.
     Лия  сидела  со   скептически  поджатыми   губами.  Сдаваться   она  не
собиралась. Очень ей не хотелось,  чтобы  Дов занимался  русскими  лагерями.
Убьют не за понюшку табака. Уехали от них, и слава Богу!..
     Дов  посмотрел на  мать  искоса,  хотел  что-то сказать, но. тут сильно
пустучали  в  дверь.  Нагрянули,  почти в  полночь,  корреспонденты, которых
привезла   Вероничка.  Дов  обо  всем  рассказал,   те  записали.   Один  из
журналистов, высокий неулыбчивый поляк, заметил уходя: -- Да, почерк Москвы!
Жди завтра в "Едиот Ахронот" целую страницу!
     Но  ни  на  другой  день, ни  через  неделю  в  израильских  газетах не
появилось ни  строчки.  Поляк  из "Едиота" позвонил Дову,  сообщил виноватым
тоном,  что Министерство иностранных дел наложило  лапу.  "Они  ведь  всегда
перед Советами спину гнут. И тебя зарезали!"
     И тут только Дова  как током пронзило
: к  т о?
 Галина  Борисовна или...
Тьфу!  Тьфу!  И   про  себя-то  такое  произнести  --  страх  Божий!   Любой
израильтянин,  услышь это, плюнул бы тебе  в лицо. И -- правильно!  А все ж,
кто? 
Галина Борисовна или... Сарра Борисовна?

     Наум  и  Лия склонялись  к тому, что это,  конечно же, Г.  Б.  На черта
Шин-Бету   материалы   о  советских  концлагерях,   к   тому  же  наполовину
опубликованные. У них своих забот -- полон рот.
     Дов уселся на диван в раздумье, подперев ладонями лицо. Наконец забасил
тяжело: -- Чем больше,  други,  я к  этому говенному миру приглядываюсь, тем
яснее вижу,  что прав не Маркс, не  Энгельс, а --  Варлам Шаламов.  Читали в
самиздате его "Сучью войну"?  Великая книга! Меня  на любой  лагерной вахте,
перво-наперво, спрашивали:  "какой  масти?" Вор в законе,  мужик или сука?..
Попадешь не  в свой барак -- нож в спину. К чему я это говорю? А к тому, что
Варлам  не ведал, как он  велик! За его  лагерной войной, перво-наперво, вся
история СССР. Ленин был  "вором в законе".  Уничтожал  по  собственному, им,
российским  паханом,  возведенному  закону.  А  своих  --  ни-ни...  Сталин,
известно, кто! Обмануть, перекинуться, стравить "рябчиков"  -- сучья работа.
Запада  Варлам  не видел. Не привелось. А,  кажись,  законы здесь  те  же...
Сидим,  голову  ломаем: "Старая  сука Галина  Борисовна  или  родимая  Сарра
Борисовна? -- Дов с силой  ударил  кулаком по  валику  дивана.  -- Слушайте,
Гуры,  прав  я или  не прав? Ежели Галина Борисовна,  то почему  израильская
цензура  накладывает лапу?  Ежели Сарра Борисовна, то  ее действия понятнее.
Ох, похоже, рука руку  моет, и обе грязные... По Шаламову крутится шарик, по
Варламу, ну, что скажете?..
     Приближались выборы в Кнессет. О выборах двух мнений не было. Почти все
были согласны с Довом. "Жаждущие стать колхозниками, да станут ими". Правда,
Сергуня  заметил меланхолично, что у Бегина нет  реальной  программы.  Но на
него набросились дружно. -- Банкроты войны Судного  дня и воры  должны уйти!
-- сказала Геула. -- Это по совести. Пусть Голда нянчит внуков!
     В день выборов мне позвонил Сергей.  -- Григорий, где наш избирательный
участок?   Зайдете  за  нами?   --  Ты  готова?  --  спросил  я  жену  почти
торжественно. -- Не забудь паспорта.
     Всю жизнь  мы голосовали  в  Москве. Со сталинских лет помню поразившую
меня  реплику  шофера,  который,  оставив  на  улице  грузовик  с заведенным
мотором, вбежал  в избирательный участок, крикнув на  бегу: "Где  тут  у вас
прошвырнуться!"
     В  последние  годы  "выборный  фарс"  не скрывали  настолько, что  даже
депутатов в Верховный Совет подбирали по масти и полу,  как лошадей на парад
или ярмарку.  Как-то я был этому свидетелем в отделе кадров Стройтреста N^3,
который возводил Юго-запад Москвы.  Райком  партии  давал указание -- срочно
подобрать кандидатуру  женщины-строителя  для выдвижения в  Верховный  Совет
СССР:  -- Значит, так, -- настаивала телефонная трубка. -- Национальность --
русская, образование  --  восемь-десять классов...  нет, инженершу  не надо!
Так! Постоянная прописка в Москве. Чтоб была замужняя. С детями. Ну, чтоб не
рожа!.. Что? Красавица есть? Нет, красавиц не требуют. Это не  кино. Чтоб не
рожа! Вполне достаточно. -- Указания были всесторонние,  долгие. Заранее  не
предопределили разве  что цвета  глаз кандидатши... -- А зачем непременно --
замужняя? -- спросил я завкадрами, принявшую указания райкома партии.
     -- Чтоб не гуляла с мужиками! А ежели гуляла, то осторожненько...
     И мы оба засмеялись: и я, и завкадрами.
     И в самом деле, чего  стесняться в своем отечестве! Даже если  выдвинут
пьяницу,  дурака, "рожу",  -- все равно, за единственного и неведомого  тебе
"кандидата блока коммунистов и беспартийных" будет подано 99,9% голосов.
     И вот  наступили первые  наши  выборы  на  Западе. И я, и  Полина остро
ощущали праздничность  своих  первых  в жизни свободных решений. Мы вдумчиво
читали биографии  кандидатов.  Их  было много.  Одних партий  в  Израиле  --
чертова  дюжина. Какая  из них -- коалиция,  какая --  оппозиция?.. Мы очень
хотели  не  ошибиться  и не избрать,  по  ошибке  или  малограмотности  (все
документы  --  на иврите), господина  Шауля бен Ами или какую-нибудь  другую
"могильную рожу". Теперь все зависело от нас. Мы надели свои лучшие костюмы,
новые  ботинки.  Нас не тормошили агитаторы, как  в СССР. Никто не требовал,
чтобы мы проголосовали в шесть утра.
     Мы шли табунком, вместе  с  сыном и  соседскими  детьми,  захватили  по
дороге  Геулу с Сергеем, затем  Лию  и еще несколько семей из России. Кто-то
нес на плечах мальчишку.
     В Израиле была зима. День был не дождливый,  теплый. Мы  не торопились,
радуясь   солнцу,  мягкому  ветерку,  празднику.  К  избирательному  участку
подходили взволнованной  демонстрацией.Я протянул женщине с  розой в волосах
паспорта  нашей семьи,  она поелозила карандашом  по спискам и ответила  без
удивления, спокойно, что наших фамилий в списках нет.
     Спустя десять минут  выяснилось, что никого из пришедших  с  нами нет в
списках. Ни  Лии  Гур,  ни  Сергея, ни  Геулы.  Ни одного "олим  ми Руссия".
Женщина с розой  в волосах высказала  предположение, что, скорее  всего,  мы
должны  голосовать  в  тех городах,  где жили  по  приезде.  На  территориях
"ульпанов" -- наших школ иврита.
     Мы учили иврит под  Наталией. От Иерусалима  -- весь Израиль поперек...
Вздохнув и чертыхнувшись по  адресу  чиновников, вернулись домой. Но не все.
Те,  кто помоложе,  а также  самые  упорные, отправились  в  "свои города".К
вечеру  стало известно,  что, за редчайшим исключением,  "олим ми  Руссия" в
избирательные  списки  не  внесены. Нигде. Все пятьдесят тысяч,  прибывшие к
тому   времени  в  Израиль...  Правящая  социалистическая   партия  попросту
отбросила  от  урн избирателей  из СССР,  поскольку  убедилась,  что русские
почему-то устали от социализма  и, возможно, проголосуют за оппозицию. Зачем
рисковать? Особенно после злосчастной войны, когда на каждой улице сироты.
     Естественно, это тут же попало в газеты. Иммигранты из СССР рассказали,
что  так  открыто в  России надувают  только на  базаре.  В день  выборов  в
Верховный  Совет  СССР это делается тоньше.  Один из  депутатов от оппозиции
сказал, что Голда  в  свое время  угрожала  "разрушить движение",  если идеи
социализма окажутся под  угрозой...  Газеты продолжали получать "слезницы" и
проклятия русских олим, стыдили рабочее правительство, а с того,  как с гуся
вода. Утвердились еще на четыре года.
     --  Господи,  Боже  мой!  -- воскликнула  Геула,  когда я  позвонил  ей
вечером. -- А мы их за людей принимали! Да ведь эти "идейные наследники" Бен
Гуриона просто уголовники! Жулье!  Ох, яблоко  от яблони... -- Не  досказала
пословицу, задумалась....
     Наверное,  месяц,  не менее, мы ходили,  как  пришибленные.  Бершевский
съезд, оказывается, не имел  конца. Мы и раньше догадывались о том, что наши
рабочие вожди -- не рыцари чести, но чтоб до такой степени!..
     Послевоенная жизнь  Израиля  обрела  ускорение,  возможное только после
новой "победы правящей  партии"  на выборах.  Наума, без  лишних  церемоний,
вытолкнули  из Техногона. Да  и  как  было  не  вытолкнуть; все  израильские
университеты  и  вузы,  вся  израильская  "технократия"  получила,  наконец,
долгожданный  документ,  который  узаконил  и  надул  все  паруса ненависти,
ждавшие в Израиле своего часа...
     Комиссия Кнессета создала "исторический документ" от 24 мая  1974 года,
в  котором  было  сказано  прямо, что  квалификация инженеров-иммигрантов  с
высшим образованием ниже, чем  требуют израильские стандарты. И, более того,
их, этих пришлых, с дипломами инженеров, нельзя использовать даже в качестве
техников  --  из-за  протеста  профсоюза  техников.  Одним  словом,  уезжают
инженеры, и слава Богу!
     В Техногоне  был праздник. В лаборатории  Наума были врезаны  слесарями
новые замки,  а сама лаборатория  передана  другому факультету. На радостях,
Науму  и сам документ показали:  правда,  слово "ниже" декан закрыл пальцем.
Какое, в  самом деле, имеет значение, специалист из России "ниже" или "выше"
израильских стандартов. Главное, не соответствует стандартам...
     Наум постоял  печально у  дверей  своей  бывшей лаборатории,  с  чужими
замками, с железной перекладиной по диагонали, так запирают в Израиле лавки,
и позвонил Геуле -- единственной, у чьих коленей ему хотелось выплакаться.
     -- Гуля! -- кричал он в телефон, счастливый от того, что она не ввдит в
этот момент  его лица.  -- Что  твой "коэн"!.. У меня теперь фамилия, как  у
английского лорда: доктор сэр Наум И. Гур-Оверквалифайд!..
     Доктор Наум Гур-Оверквалифайд ходил безработным три дня. На третий день
его разыскали и привезли в  израильский авиационный концерн "Таасия Аверит",
предложили  возглавить  группу   ученых  и   инженеров  для   проектирования
израильского истребителя-перехватчика. Президенту Никсону по-прежнему  свято
верила  только  Голда  Меир, всем  остальным стало ясно,  что  на "воздушные
мосты"   более   полагаться  нельзя.  Надо  срочно  создавать  свою  военную
индустрию, которая оградит Израиль от случайностей.
     Наум сказал мне, что страна обязана  этим Моше Даяну. "За одного битого
двух небитых дают", усмехнулся он, добавив, что и лично он, Наум, остался бы
на улице, если бы  не Даян, с которым он проговорил пол-ночи...Даян позвонил
Ювалу  Нееману, ученому с мировым именем, который отвечал за  научный аспект
обороны Израиля, и все обрело конкретные формы.
     Наум  представил  список  будущих  сотрудников, из  которых  вычеркнули
русских. Безапелляционно вычеркнули, без объяснения причин, точь-в-точь, как
ранее, несколько севернее, их вычеркивали, как евреев...
     "Бит босс", как называли седого, с подбритыми усиками шефа, на эту тему
разговаривать отказался. "Это секьюрити", -- бросил он. Служба безопасности,
о чем тут спорить! Наума ли испугать словами?!  Он знал, что надо делать. На
другое  утро  его  приняла  Сарра Борисовна  (так Гуры по-прежнему  называли
Шин-Бет),  и в  тот же  день,  вечером, товарищ  Ицхак  бен Аарон,  огромный
мясистый  мужчина -- глава израильского Гистадрута, самого могущественного в
мире профсоюза.  А  еще через сутки Наума  вызвал Бит босс. Поглаживая усики
белым  пальцем с розовым холеным  ногтем,  он листал  второй рукой  папку  с
наклейкой "Д-р Н. Гур" и удовлетворенно кивал. И вдруг перестал листать.
     -- А это что  такое?  -- строго спросил он. В папке было подшито письмо
властительного бен-Аарона  о том, что у него,  председателя  Гистадрута, был
сотрудник "Таасии Аверит" и жаловался  на то, что на завод не принимают олим
из  России.  Наум  от  неожиданности  даже взмок. Все  было, как  в  Москве.
Точь-в-точь! На кого жалуешься, к тому бумага и возвращается...
     Бит   босс  небрежно  закрыл  папку.  Сказал  жестко  краем   губ:   --
Траблмейкеры  нам  не  нужны.  Еще   один  такой  разговор  и  нам  придется
расстаться...
     Наум поднялся и ответил спокойно,  таким тоном желают доброго здоровья:
-- Если такой разговор повторится, я приду на него с  корреспондентами газет
"Маарив" и "Хаарец".
     Израильские   чиновники   не  боятся  ничего.  Если   ты  скажешь,  что
пожалуешься на них Главе  правительства, в Кнессет, в Верховный суд, в  ООН,
американскому  президенту,  тебя  выпроводят  с брезгливой  усмешкой.  Но...
газеты?!   Газет   опасаются,   тем  более,  "Маарива",   органа   явно   не
правительственного, или "Хаареца" -- трибуны интеллигенции. Вопьются газеты,
как клещи. Стоит попасть  на их страницы, как о тебе заговорит весь Израиль.
Нет, с печатью лучше не связываться в стране, где тебя знает добрая половина
интеллигенции.
     Наум ушел  от  Бит босса,  не повернув в  его  сторону головы. А  через
неделю Сарра  Борисовна разрешила ему  включить  в свою  группу русских,  за
которых он ручается.


6. "ЧЕРНАЯ КНИГА"


     Сразу после злополучных "выборов" в Кнессет мне позвонил старик Керен.-
Гриша, ты не знаешь, где доктор  Геула?  Ее телефон  не отвечает... Я  очень
встревожен. Она была в  нашем  "Яд Вашеме" и перевернула там все вверх дном.
Всю документацию музея... Просто новое восстание Бар Кохбы.
     Геула сидела на кровати зареванная.  Никогда не  видел ее такой.  Глаза
блуждали. Она явно была  в  шоке. Не могла унять слез.-- Неужели у  них  нет
сердца? --  Взглянула на меня, словно впервые заметила. Всплеснула руками. -
Ты ничего не знаешь?!
     Оказывается, Ури  Керен, порасспросив  своих  бывших учеников, нынешних
профессоров  и архивариусов,  выяснил,  что "Черная  книга"  ,  которую ищет
Геула,  лежит,  точнее,  валяется в "Яд Вашеме".  Валяется без  инвентарного
номера, бумага истлела, порвана.
     Геула начала было  восстанавливать ее, подклеивать  листы и  немедленно
была  изгнана из "Исследовательского центра" профессора Митингера. Митингер,
казалось,  к  "Яд Вашему"  никакого  отношения  не  имеет.  Что-то  тут было
запутано и нечисто.
     Я осторожно взял  фотокопии листов, протянутые мне Геулой. На  бумаге с
трудом можно было разглядеть остатки заснятого текста. Скорее, не  листы,  а
какие-то  обрывки,  надорванные, изгрызанные мышами, что ли?  Едва  разобрал
блеклые строки
     "Вступительная статья -- Василий Гроссман...
     Сопротивление в Помолицах.- готовил к печати Илья Эренбург..."
     Геула то рассказывала спокойно, то вновь  начинала плакать:  она  нашла
среди истлевших листов  свидетельство  о  том,  как убивали  евреев в Керчи.
Значит, тогда же расстреляли мать и отца, который, как рассказывали в Керчи,
пытался спрятать мать, а, когда не удалось, пошел с ней в ров...
     Только  к вечеру,  когда  позвонил из Бершевы  Сергуня (он  был  там  в
командировке), Геула  подобралась,  заговорила  менее  сбивчиво,  и  я  стал
непостижимое, невероятное -- постигать...
     Я перебирал страницы,  на которых случайно выжившие люди рассказывали о
расстрелах и их семей, и целых городов,  и чувствовал, как меня  пронизывает
холодом.
     Книгу о поголовном уничтожении нацистами советских евреев не публикуют,
скрывают от мира тридцать лет... в еврейском государстве? Зачем?
     -- Сталин распорядился, тут исполняют! -- почти выкрикнула Геула.
     -- Геула, перестань! Это какое-то недоразумение...
     Оказалось, никакого недоразумения не было. В послевоенном 1946 Сталин и
Жданов начинали  гонения на "безродных космополитов", и книга о гитлеровском
геноциде  была им  некстати.  Из Москвы  в Палестину последовала  директива:
издание присланной рукописи прекратить! И тотчас член рабочей партии, верный
Соломон  Цирюльников*--  будущий  председатель  общества  "Израиль-СССР" - о
книге...  забыл. Вспомнил о ней лишь через пятнадцать лет: в Израиле, в Доме
Правосудия начался процесс Эйхмана...
     Кто знает, застыдился Соломон Цирюльников или испугался ответственности
-- начал собирать розданные  переводчикам  главы.  Что-то собрал,  далеко не
все; не прошло и  пяти лет, сын Цирюльникова принес остатки "Черной книги" в
Государственный институт  Израиля "Яд  Вашем". Это было  в  1965 году... "Яд
Вашем"  дал  ее  на  отзыв  "главному  знатоку   России"  профессору  Шмуэлю
Митингеру, затем в Министерство  иностранных дел, Шаулю бен Ами,  после чего
рукопись "Черной книги" швырнули в угол, даже не зарегистрировав. Там, среди
ненужных бумаг, и нашла ее Геула... Ей бы никогда не сказали о существовании
"мусорной рукописи" (так  отозвался о ней Шауль  бен Ами), но старику Керену
архивариус солгать не мог.
     Геула написала  в "Яд Вашем" официальную просьбу  передать ей  рукопись
для подготовки  к публикации, и вот ждала,  что  скажут. Она  заранее  знала
ответ: главным консультантом "Яд Вашема"  был все тот же профессор Митингер;
и потому уединилась, плача и не зная, что предпринять.
     -- Как "что предпринять"? -- удивленно воскликнул я.-- А газеты?!
     Геула достала  с  книжной полки и молча протянула мне газетную отписку,
которая,  ссылаясь   на  мнение  "выдающегося  ученого,   историка  русского
еврейства профессора Шмуэля Митингера", сообщала категорическим тоном о том,
что "рукопись неисторична. В своем большинстве, материал рукописи устарел...
Составители  этой книги  не отличаются знанием  быта  и  традиций еврейского
народа..."Затем   достала  вторую   отписку,  третью:   "...неисторична...",
"...устарела".Схватила  дрожавшей рукой страничку  фотокопии и,  кусая губы,
стала читать записанный  поэтом  Львом  Квитко  рассказ  спасшегося  рыбака,
которого, казалось ей, она помнила:
     "...  С нас начали  срывать  верхнюю одежду  и гнать в яму --  прямо на
расстрелянных... Солдаты гнали нас в могилу живьем, чтоб не нужно было потом
таскать наши тела...  Нас  оттеснили к  самому краю ямы,  так что  мы  в нее
свалились.  В это  мгновение раздались  выстрелы, и  упавших  тут  же начали
засыпать  землей.  Я  распрощался  с  женой.  В  то время,  как  мы  стояли,
обнявшись, пуля попала в  голову  жены,  и кровь  ее хлынула  мне в лицо.  Я
подхватил ее... Но в эту минуту я был сшиблен с ног, на меня упали другие...
Первое  ощущение,  которое  я,  очнувшись,  испытал,  было  такое, что  меня
покачивает горячая масса,  на которой я  лежу. Меня давила тяжесть. Хотелось
вытереть  лицо, но я не знал, где  моя рука. Вдруг я раскрыл глаза и  увидел
звезды, светящиеся в великой вышине. Я  вспомнил обо всем, собрал все силы и
сбросил лежавшую на мне землю..."
     -- Это неисторично?!  -  горько воскликнула  Геула.  -  Это  устарело?!
Смерть моей  матери, моего отца. Два  миллиона уничтоженных советских евреев
--  устарело?!  Если  еврейское государство  не  будет  судить Цирюльникова,
Митингера, Могилу, то это... -- Она разрыдалась и, закрыв лицо руками, вышла
из комнаты.
     Я понял, надо ехать к Науму. Звать Дова. И подымать еврейство Штатов. И
Наум  и   Дов  большие   специалисты  по  этой  части.  Я  отправился  домой
предупредить жену и  связаться с  Наумом. Он позвонил мне  сам. -- Гриша! --
сообщил  он  сенсационным  тоном.   --   В  наших  краях  сегодня  сам  Илья
Приворотский.* Вечером мы все у Гули.
     -- "Сам"? -- спросил я. -- Это кто же?
     --  Писатели все либо негодяи, либо идиоты! -- Вдруг заорал Наум. -- Ты
знаешь,  кто  такой  Приворотский?!  В "Черноголовке"^  --  двадцать  восемь
сотрудников, все физики с мировым  именем.  Приворотский был  там заведующим
отделом.  Кретин!!! (Это  "кретин"  относилось  явно ко  мне). Физики такого
класса еще в  Израиль не заглядывали... Только Эйнштейн, реши он  поселиться
здесь,  был  бы классом выше, да и то, кто знает?.. Илья Приворотский -- это
праздник  для  Израиля.  В  Техногоне  он  выше  всех  на   пять  голов.  Ты
представляешь себе, какая там паника... Я сегодня буду у Гули, придешь?
     Когда я  вечером  явился  к  Гуле,  в  комнате  дым  стоял  коромыслом.
Пепельница   перед   Наумом   и  Сергуней   набита  доверху.  Дымил  и  Илья
Приворотский, закуривая папиросу от папиросы. Выцветшие джинсы, протертые на
коленях.  Спутанные  гривастые  волосы.  Я  приглядывался   к  его  мощному,
бугристому  лбу,  к папироске, которую  он держал  двумя пальцами. Папироска
колыхалась   вверх-вниз,   сопровождая  его  мысли,   как  палочка  дирижера
музыкальную фразу.  Завершит мысль, и папироска отметит  в воздухе  огненную
точку.
     Наум тоже закурил и устало продолжал разговор о "Черной книге", который
начался, видно, задолго  до  моего прихода.  Затем он  стал уговаривать Илью
Приворотского плюнуть на Техногон и пойти  в военный концерн. -- Поймите! --
вскричал Наум. -- Я их знаю, как облупленных. Они топчут и мертвых, и живых.
Через три  года,  когда государство  перестанет вам  платить,  Техногон  вас
вышвырнет! На улицу!
     Илья Приворотский не ответил ничего. Только дым выпустил куда-то вверх,
и тот потянулся сизым облаком. Столько в этом его движении было уверенности,
что его, профессора-доктора Илью Приворотского, которого  знает весь научный
мир, поработай  он в Техногоне хотя бы год, никто и пальцем не тронет, что у
Наума  даже лысина вспотела, и он промакнул ее черной кипой.  "Тебя, доктора
Гура,  могли  прогнать, --  словно говорил тающий  дымок, --  а  я  - другое
дело..."  Илья Приворотский  взглянул  на  часы и начал  прощаться. Когда  в
парадном затихли его шаги, Наум швырнул папироску мимо пепельницы и процедил
сквозь зубы:
     -- Он гений, он пропадет!  -- Вскочил, заходил  из угла в угол, бормоча
все  тревожнее:  -  Он  гений!  Он  пропадет!..  Он  гений, он...  И  тут  я
раскричался.  Почему  раскричался?  Да  из-за  "Черной  книги", наверное.  А
закушенные в кровь губы Геулы!.. Одного этого достаточно, чтобы взвиться.  И
все  это вылилось на оторопевшего Наума:  -- Что  ты все время каркаешь, как
ворон:  "Он  гений, он пропадет!"  О Толе Якобсоне  каркал! Сейчас  опять за
свое! Что ты за человек! Ради красного словца не пожалеешь и родного отца!..
Гений! Пропадет!
     Сейчас, когда  я  пишу  эти  строки, чувствую, как горит  мое лицо.  От
стыда,  от  раскаяния...Прошло  всего  несколько  лет,  и  вынули  из  петли
бездыханного Анатолия Якобсона. Он был болен, говорят те, кто его не терпел,
и  это правда. Профессор  Илья Приворотский не был болен. Но ему зато, когда
его  вытолкали  из Техногона,  и он  захотел  уехать, был выдан  заграничный
израильский  паспорт  со  специальным  штампом Министерства  внутренних  дел
Израиля:  "Продлевать  только  с  разрешения Министерства абсорбции".  Иными
словами, вне Израиля такой паспорт продлить нельзя...
     И  вот 16  мая 1980  года  Илья Приворотский, всемирно известный физик,
написав письмо-завещание матери, пустил себе  пулю в лоб.  В  городе Майями,
штат Флорида,  где  у него, очередного изгоя Техногона, кончился  контракт с
Флоридским университетом, и  Илья  Приворотский  оказался  вдруг нелегальным
эмигрантом...
     А   я   кричал  на  Наума,   и   он,  смущенный  своими  пророчествами,
бубнил-извинялся, что никому плохого не желает...
     Мы  сидели  после  ухода  Ильи  Приворотского  от  Геулы  придавленные,
растерянные.  Конечно, мы не  провидели будущего,  но  осталось после  этого
вечера и  острое  ощущение  страха  за судьбу  таланта,  брошенного  псам на
разрыв, и непроходящее чувство глубокого страха за судьбу Израиля, в котором
вот уже четверть века прячут "Черную книгу". Плюют на наших убитых...
     Сергуня, промолчавший весь вечер, вдруг поднялся рывком и отвернулся  к
окну,  заложив  руки за спину. Иосиф, помнится, не любил сергуниной привычки
закладывать в раздумьи руки за  спину. "Что ты, как зек, --  говорил, -- все
за спину и  за спину..." Сергуня стоял так, пока Геула не метнулась  к нему,
не  обняла,  притиснув его  носом к  своей  груди. "Ты чего,  мальчуган?" --
встревоженно  спросила  она. Не  обмануло  ее предчувствие. На  другой  день
позвонила из библиотеки, куда  ее взяли  временно.  Сергуня должен  был быть
дома. Телефон не отвечал. Никто не поднял трубки и через полчаса. Звонила  и
звонила, -- все с большим беспокойством. После работы  помчалась домой, едва
"фиат"  не  запорола.   Нашла  записку,  написанную   мельчайшим  сергуниным
почерком, каким он писал, в тайне от всех, дневник:
     "Ночевать останусь у Дова. Решил взвалить на свои плечи куль,  который,
боялся, переломит мне  спину. Как прежде,  жить  не  могу.  Прости, Гуленок,
сердце мое!" Ноги стали ватными. Геула присела на край стула. "Боже мой, что
он надумал?"
     Дов  встретил  Сергуню  с  беспокойством: "Где Гуля?.. "  Сергуня молча
сдирал с себя  мокрую рубашку. --  Ты что, не в себе, гражданин начальник...
Чаю? Или чего покрепче? Пташка, поставь чайник! Гость-водохлеб нагрянул. Дов
накрывал  на  стол,  поглядывая  на Сергуню.  До войны  Судного дня он с ним
вообще не разговаривал, окрестив "Могильной подстилкой". Война их примирила,
но... чтоб вот так  врываться с ошалелыми глазами? -- Признайся, брательник!
Гуля клизму тебе вставила, из огуречного рассола?
     В старых тель-авивских домах не топят. Зимой холод в каменных комнатах,
сырой, ревматический. Летом -- парная баня. Дов кинул Сергуне полотенце, тот
вытер лицо, шею. Выпил прямо из горлышка бутылку ледяной кока-колы. И только
тогда ответил, что дело не в этом... -- Горит алия, Дов... Уголовные выборы,
пожары,  кражи... Собралось  все,  как в  фокусе... 0'кэй! Терпение было  на
грани... Теперь эта книга. Все во мне перевернулось! Значит, всех  топчут. И
живых, и мертвых... -- Сергей снова обтер полотенцем шею, грудь; и без того,
хоть  рубашку  отжимай, а уж когда нервничает...-- Мне  завтра, Дов, держать
речь. В комиссии Кнессета по  иностранным  делам и обороне. Гуров  никого не
позвали, о чем говорить? Только меня. Речь я представил  Шаулю. На  русском.
Для перевода на иврит. Сегодня получил назад проутюженную...
     Дов молчал тяжело, посасывал  трубочку, которую  недавно завел. Наконец
пробасил настороженно: -- Ну? -- Речь ту  я  повесил  в уборной, на гвоздик.
Тем более, что она на папиросной бумаге. И решил сказать, что думаю.
     Дов пыхнул трубкой, затем подошел к Сергуне, пощупал мышцы на руках. --
Слабые у тебя мыщцы, Сергуня...  Ты им войну  объявляешь? А если сил у тебя,
не дай Бог! только на один замах? Схарчат...
     -- Похороните, значит. А жить так, лежа на  пузе, больше не  могу... Не
могу,  понимаешь?!  --  Он  приподнялся, достал  из кармана блокнот,  ручку,
сказал, что понаслышан о драке Дова с  Могилой,  до приезда всех  Гуров.-- А
потом  что, Дов? Гуля  как-то намекала, что  тебя  тут молотят, как на току.
Каждый месяц. А ты... не обратился  снова  в  газеты?  Не поднял  шума? Знаю
тебя, потому не могу  понять. Но... может, завтра смогу помочь? Расскажи все
подробно.
     -- Как  на страшном суде?  -- Дов пыхнул трубкой, затем выколотил ее  о
бронзовую  голову  Владимира  Ильича Ленина,  которую Дов  купил  в каком-то
кибуце за большие деньги и поставил специально для этой  цели на край стола.
Владимир  Ильич  был  круглые  сутки  в золе  и  яичной скорлупе.  -- Решил,
Сергуня, закрыть грудью амбразуру?.. Ох, схарчат! -- Дов положил раненную, с
чуть искривленной вывернутой  ступней  ногу на стул.  -- Не  передумал, отец
Сергий? -- Он долго молчал. - Ну тогда слушай!.. В начале семьдесят второго,
кажись, да,  только  что  вы  прилетели,  прихожу  в Лод.  Фея  в паспортном
контроле  поглядела  на  мои документы,  затем в свой  кондуитик  и нажимает
кнопку. Отводят меня в комнатушку. Обыскали, как на Лубянке. Пытаются отнять
бумаги. -- "Xу..! -- кричу. -- Так вот и разбегусь!" В общем,  поднял жуткий
хипеж.  Улетел... Прилетел обратно. Предъявляю фее  паспорт. А  фея,  что за
черт!  на  кнопку.  Обыск!..  Я как закричу: "Люди!  На  помощь!  Коммунисты
захватили  Израиль!" Сбежался  народ, объясняю, что я -- политзаключенный из
Советского Союза... --  "Что у  вас, пока меня не  было,  коммунисты  власть
захватили?!"  -Кричу, меня  несут,  как  лиса  петушка, а  я только  лапками
дрыг-дрыг, две  хари  между делом  раскровянил..." -- Дов прыгнул  кошкой на
пол, достал из книжного ящика старую папку, протянул Сергею пачку протоколов
обыска.  -- На,  отец  Сергий.  Помолись  за  погибшую душу... Еще? Вот, мое
недавнее письмо Голде и Даяну. Прочитать?.. М-м... такого-то числа 1974 года
я  вылетаю  в  Вашингтон, как  делегат антикоммунистического  конгресса.  До
настоящего времени меня подвергали унизительному обыску в  Лоде пять раз. Я,
стыдясь за репутацию Израиля, никогда еще не говорил об этом на Западе. Если
я буду  подвергнут обыску и при вылете на конгресс, первое, что я сделаю  --
это прессконференцию в Вашингтоне. С уважением, Дов Гур."
     Прихожу в Лод. Подаю чемоданчик  на бомбовую проверку. Подходит  офицер
Шин-Бета, такой весь  галантный: "Дов, -- говорит, -- опять  летишь?"...  Он
отстраняет фею,  сам наклеивает  зеленую бумажку, мол,  проверено, и говорит
фее доверительно: -- Это свой человек! Открывать не надо..." -- Дов протянул
Сергею письмо  и  вскочил  --  захромал по  комнате: --  Бить их нужно,  сук
мороженных!  --  Схватил  клюку  и  Владимиру  Ильичу  по  бронзовой  голове
раз-другой.  -- Отвел душу, снова уселся,  закинул  больную ногу на стул. --
Одним словом, Сергуня, такое у меня впечатление, будто меня Галина Борисовна
Сарре Борисовне по акту передала.
     -- Кому ты обязан, Дов? Имя?
     -- Пиши, тут секретов нет. Был  у меня парень из Би-Би-Си. Еще в Москве
наведывался.  Писал  о  Гурах  часто, передавал  по  радио.  Вошел  ко мне и
говорит: "Спросил я у господина Шауля бен Ами твой адрес, а тот мне в ответ:
"Я бы на вашем месте к  нему не ездил. Неизвестно, на кого он работает..." И
это  не впервой. Из  Франс  Пресс искали... Э, да  что  говорить!  Шауль бен
Собака, дорогой Серега, профессионал. И говном поливает профессионально, без
устали.
     --  Зачем  ему  это?  Ты  же  строитель,  домовой,  на  его  кресло  не
заришься!..
     -- Серега, ну ты  что, как маленький! Шауль, еще  со  времен подпольных
отрядов,  привык  к полной  глухой подчиненности. Такая в России,  наверное,
была при Павле  1.  И вдруг какая-то тля...  рядовой  кривоногий зек танцует
собственный  танец.  И  посылает  его  на  х...  хутор  бабочек ловить!  Как
стерпеть! У меня  была идейка с  ним... поговорить. Отец  взял с меня слово,
что  я  к Шаулю  приближаться  не буду ближе, чем  на  два  лаптя. Коли так,
поговори ты... если не передумал. Передумаешь,  слова не скажу. Груз  не  по
тебе!  Но,  Серега,  и  не  отговариваю.  Бой  --  дело славное.  Тем  более
штыковой..
     . Без  стука, открыв дверь своим  ключом,  вошла  Вероничка,  окликнула
Руфь,  отдала  ей  какие-то  покупки,  кинула  на  вешалку  пыльник,  выпила
бутылочку  кока-колы  из холодильника, взяла  одну из  папок и, ни  слова не
говоря, села за пишущую машинку. Тут только Сергей обратил внимание на ширму
у  окна, а за  ней,  видно на просвет, десятки картонных папок, приколотых к
веревочке,  как  белье  для сушки. Папками забит платяной шкаф. Над  головой
Веронички висит большая карта СССР. Сверху  ученическим почерком  Веронички,
большими буквами: "КАРТА ЛАГЕРЕЙ И ТЮРЕМ СОВЕТСКОГО СОЮЗА". Почти  у каждого
города -- кружочек, в кружочке -- номер лагеря, тюрьмы или "психушки". И  на
папках,  висящих  и лежащих  на  столах  и  подоконниках --  соответствующие
номера. Судя по номерам, на карту нанесены 1300  концлагерей, существующих в
СССР  сегодня.  А  в  папках -- точные данные,  которые, Сергуня  знал,  Дов
собирал у всех бывших советских зеков, оказавшихся на Западе.
     Сергуня приблизился к Вероничке, строчившей  что-то  на машинке  своими
маленькими  пухлыми  пальцами.  В  строчку укладывалось: "Черновцы.  Рядом с
памятником освобождения Буковины, куда привозят  туристов,  поставлен щит --
плакат длиной в сто метров и  высотой  в четыре этажа.  Щит  с пропагандными
цифрами  закрывает собой  тюрьму, которую можно увидеть, сфотографировать...
-- Далее Вероничка подробно излагала, откуда можно сфотографировать тюремный
двор...
     Затем  Вероничка  заложила   следующий  листок  и  принялась  строчить:
"Краснодарский край. Рядом  с  сочинской здравницей  с о  р о к лагерей.  От
пятисот  до 2--  3  тысяч  заключенных в  каждом  лагере.  Тюрьма  "Кресты".
Ленинград. Над воротами надпись: "Картонажная фабрика"...
     Рядом  с  Вероничкой,   на  полу,  громоздилась  целая  стопа  папок  с
одинаковыми названиями: "Женщины  и дети  в  советских лагерях..." Видно,  к
этой  работе  только  приступали.  Сергуня  взглянул  на  папки, висящие  на
бельевых и канцелярских прищепках. Как быстро Дов восстанавливал  потерю.  И
как  много успел!  Года  два занимался советскими лагерями,  не больше, а уж
напал   на   след  исчезнувшего   шведского  дипломата   Валленберга.  Убили
Валленберга, а  шведы не  верят никому все еще  ищут его...  Открыл случаи и
вовсе  неведомые: сидит во Владимирской  тюрьме лесник  Катынского леса.  Он
видел расстрел поляков. Лесник со всеми  перестукивался, все зеки  Владимира
знают об увиденном лесником. Несколько бывших зеков Владимира уже на Западе,
и  сообщили миру все,  что хотел бы  сказать лесник.  А лесника  по-прежнему
держат в одиночной камере. Тридцать один  год...Да, было о чем  порассказать
Дову в комиссии Сената США!
     -- Слушай, Вероничка,  --  воскликнул Сергуня, оглядев  комнату,  -- ты
работаешь на эту капиталистическую акулу?
     --  Акула  хорошо платит!  -- ответила  Вероничка,  не  прекращая  свой
пулеметный треск.
     Дов закинул больную ногу на стул, протянул басовито:-- Комбинат  пошел.
Оказывается, он военным, как хлеб... В контрактах  столько  нулей выводят!..
--  И  бросил искоса взгляд  на Вероничку. -- Вероничка -- замужем, ухажеров
бьет по мордасам. Думаю: а я стану ее боссом. Боссов же по мордасам не бьют?
-- Еще как! -- сказала Вероничка без улыбки и усилила свой пулеметный треск.
"Постреляла" часа три и исчезла по-английски, не попрощавшись.
     Сергуня  полистал несколько новых папок с документами, присланными Дову
со  всех  стран, приютивших советских  зеков, заметил с состраданием  -- Да,
возможно,  ты  прав,  Дов.  Когда дом  горит,  в  НАЦИОНАЛЬНОЙ  квартире  не
запрешься... Только... ведь нельзя  объять необъятное. Я ставлю перед  собой
задачу конкретную...
     И тут  позвонила Геула.  Дов  представил  ей  Сергуню,  который  ничего
объяснять  по телефону  Дова  не  желал и  потому  лепетал и заикался; затем
трубку  взял  сам Дов, успокоил Гулю, пообещал завтра  доставить ее любовь в
Иерусалим  "в  неповрежденном  виде".  И  точно,  на  другой  день  доставил
Сергуню...  в Кнессет. Израильские  студенты в  те дни  ставили  вокруг него
специальный  "забор" --  от террористов. Ребята работали весело,  без рубах,
под лозунгом: "Каждому члену Кнессета  --  по столбу!"  Сергуня увидел среди
студентов,  натягивающих  проволоку,  моего сына,  подошел  к  нему,  сказал
достаточно  громко,   так,  что  слышали  несколько   парней:   сегодня   он
переламывает свою жизнь, как хворостину над коленом. Сергуня не был бахвалом
или  пустословом,  я  не  сразу  понял, зачем  он рассказывает о сокровенных
планах направо и  налево. Страшился, что  не  хватит духу?  Что  в последнюю
минуту передумает? Потому поклялся Дову? Раззвонил? Чтоб  уж  как с  моста в
речку... Все! Обратного пути нет!
     Пока Сергей шел по  зеленому дворику Кнессета, затем к дверям  Комиссии
по иностранным делам и обороне, его  пошатывало. Нервы! У дверей Комиссии он
увидел краснощекого  мрачного Федю Подликина,  "геройского  майора",  нового
председателя   Комитета  Олим   из   СССР.  Геройский  майор  (в  СССР   он,
действительно, вел себя геройски, за что чуть не упекли  в "психушку"), стал
широко  известен в Израиле тем,  что как-то после  войны  он присоединился к
походу израильтян -- ярых противников Голды. Те двинулись к Канцелярии Главы
правительства  с лозунгами-проклятиями  Голде и  ее "кухне".  Самый  большой
транспарант,  который начинался со слова "Позор..." доверили бывшему майору,
поскольку  он  человек здоровый, шея красная,  бычья, и  не то утащит. Когда
Голда и  ее соратники выбрались из  своих  больших  американских автомашин и
направились к  калитке,  мимо  Подликина,  он,  неожиданно для самого  себя,
поставил грозный транспарант на землю и  гулко, изо всех сил, зааплодировал,
улыбаясь  правительству  преданно  и  широко.   Израильтяне  посчитали   его
изменником, негодяем! А русские хохотали до колик. Советский человек! Увидел
вдруг, глаза в  глаза, руководителей партии  и  правительства, --  сработала
"вековая" привычка...
     --  Подликин! --  жестко позвал  Сергей. -- Сегодня  у  тебя  последняя
возможность подняться с четверенек. Я читаю свою  речь. Ты -- первый, кто ее
слышит. И попробуй меня не поддержать! --  Сергуня взглянул  на  побелевшего
Подликина и, развернув тетрадные листочки, принялся читать вполголоса:
     -- "Я в Израиле без малого три  года. Воевал в Израиле. Был в сирийском
плену.
     -- Хорошо начал, -- вырвалось у Подликина. -- Раз ты был т а м, тебя не
перебьют!.. Молодец! Давай!
     -- ...На  протяжении  трех  лет  я убедился, что никто из  политических
деятелей Израиля... никто! я повторяю это ...не интересуется проблемами алии
серьезно.  Дежурные  речи  не  в  счет!..  Ни  президент Израиля  Кацир,  ни
министры,  входящие  в  "кухню  Голды"  или  выходящие   из  нее.  Некоторое
исключение  составляла сама  Голда  Меир, но  и она не сумела  предотвратить
глумления  над приезжими. Что же касается нынешнего Премьер-министра Израиля
Ицхака Рабина, то он, как известно, вообще назвал израильское гостеприимство
"сущим адом абсорбции"... Кто добровольно отправится в ад?
     Подликин  вздохнул  шумно,  точно обжегся горячим.  Он "обжигался"  так
после каждой фразы, в которой  перечислялись фамилии  министров, от  которых
Гуры уходили со "своими"  проблемами не солоно хлебавши. Заглянувши в листок
Сергуни, геройский майор шепнул помертвелым голосом:
     -- Всех до кучи, да?
     Сергуня заставил себя продолжать, чувствуя, что его самого вдруг начала
бить  дрожь:  --   Таким  образом,  Шауль  бен  Ами   оказался  единственным
официальным лицом, которому вручена судьба еврейства в СССР, делай с русским
еврейством,  что хочешь!  Кого  хочешь -- спасай,  кого хочешь --  бросай на
произвол   судьбы.   В   одни   руки  вручена   судьба  миллионов.   Это  --
преступление..."
     Тут Подликин, оглянувшись, выхватил у  Сергея листочки и прижал к своей
офицерской гимнастерке. -- Сергей, умоляю! Убьют они нас! Ты что, маленький?
Зачем ты трогаешь е г о?
     -- Он нас всех стравил, да только за это...
     --  Сереженька,  --  горячо  зашептал  Подликин.  --  Он  не  может  не
стравливать, если хочет  усидеть!  Это закон... этой... политической борьбы,
безотносительно к Израилю.
     -- Федор, какая  тут,  к  черту, политическая  борьба?  Идет  резня  за
кресло!
     -- А что такое политическая борьба?  Ты что,  с луны свалился? У него в
Америке, знаешь, какие связи? Стоит ему поднять телефонную трубку, и хана!..
Он и  тут  топит  и  тылы  отрезает...  Се-эргуня!  --  простонал он, увидев
приближавшихся  людей. -- Ты думаешь, я  боюсь? -- снова  зашептал он, когда
люди прошли.  -- Слушай старого  могильщика.  Я два батальона похоронил.  На
самом живого  места нет. Иногда высотку  брать  стоит. Иногда нет... Бывало,
немцы сами отойдут, а каждый квадрат заранее пристрелян тяжелой артиллерией.
Влезешь, и  хана! А тут каждый сантиметр... Сергу-у-уня! Не удержим высотку!
Не удержим! Слушай старого могильщика.
     По  коридору  быстро  прошел невысокий пухловатый председатель комиссии
Ицхак  Навон,  в легком костюме цвета Сахары, улыбаясь встречным  и  думая о
чем-то своем. Ицхак Навон напоминал Сергею доброго Айболита, который  только
что вернулся из Африки,  вылечив там всех зверюшек. И потому сильно загорел.
На Ицхака  Навона и была  вся надежда, хотя он  и не казался столь неодолимо
твердым, как Абрахам, застреленный сирийским офицером...
     Только закрылась за Ицхаком Навоном дверь,  Подликина и Сергея позвали.
--  Се-эргуня!  --  Подликин  дышал  в  затылок Сергея.  -- Не  удержимся на
высотке, тут каждый вершок пристрелян... Сергу-у-уня!..
     Все были в сборе.  Интеллигентный  улыбающийся  сразу всем Ицхак Навон,
неистовая  йеменка Геула  Коен,  которая в свое  время так помогла  Дову.  С
самого края  стола  устраивался  высоколобый, спокойный  "еврейский мужик" с
неподвижным лицом.
     У Сергея горела голова. Вспотели ладони. Он с надеждой глядел на Ицхака
Навона, которому подали  папку с  бумагами, и на бронзовую Геулу Коен. "Если
Африка не спасет..." -- Он ощутил  вдруг,  что боится Шауля больше, чем того
сирийского  офицера,  который стрелял  ему  в  ноги. "Этот предупреждать  не
будет".
     Когда Ицхак Навон попросил рассказать, каково положение с алией, Сергей
заставил  себя поднять руку.  Вскочил  со  стула., поведал все,  что  хотел,
однако ужас Подликина отразился в его речи, более гладкой, парламентской; но
"черт побери! говаривал он Геуле позже, я же и выступал в парламенте..."
     --   Совершенно   ненормально,   -    Сергуня   старался   глядеть   на
пухловато-мягкое полное участия лицо  Ицхака  Навона, но неизменно,  боковым
зрением,  видел  другое --  высоколобое  белое  с плотно  поджатыми  тонкими
губами.  Ни разу  лицо  то  не  колыхнулось, не выразило  эмоций.  Муляж! --
Совершенно ненормально, -- громче, с внутренним  напором повторил Сергей, --
что за  судьбу трех  миллионов советских  евреев  отвечает  микроскопический
отдел, а, по сути,  один человек -- Шауль бен Ами. Или полтора человека... Я
повторяю это безо  всякого  осуждения личности  руководителя,  --  торопливо
добавил  Сергей, ибо  Муляж вздрогнул,  распрямил генеральские  плечи,  чуть
дернулись  в  усмешке  губы.  - Кто бы  ни  был  во  главе  русского  отдела
Министерства иностранных дел, такая  структура не может  работать нормально.
Это физически невозможно!.. Думаю, все было о'кей в шестидесятые годы, когда
приезжали десятки,  ну,  сотни  олим в год.  Она,  эта  структура,  прест...
губительна  в  семидесятые, когда прибывают  десятки тысяч... Те  же полтора
человека могут делать с  иммигрантами чик-чак! --  все, что угодно. Объявить
его  героем, трусом,  сомнительной  личностью,  которую  следует,  при любой
возможности, обыскивать или, что уже бывало не раз, -- шпионом, агентом КГБ.
     Слово  "шпионом" Сергей почти выкрикнул.  Подликин простонал, словно  у
него вырвали  зуб. --  Стон  геройского майора подбавил Сергею решимости. --
Такая структура гарантирует  полную  безнаказанность. Скажем,  только что  в
Нью-Йорке советскому  еврею,  рассказавшему на митинге, как его встретили  в
Лоде, воткнули в спину нож...  Кто  это сделал?  Почему никто не  вылетел  в
Нью-Йорк для расследования?  Кто платит мафии, если это ее работа? Мы, может
быть, отданы  в руки мафиозо? Это гипотеза. Не спорю, о'кэй!  Но уже  сейчас
эта   отжившая  гнилая  структура   способна  довести   приезжего,   который
почему-либо  не приглянулся  одному-двум  чиновникам,  до  самоубийства,  до
изгнания.  И  государство  тут  не  при чем.  Судебная власть --  в стороне.
Министры  -- в стороне. Кнессет --  понятия не имеет, первый раз за три года
окликнул нас, как  в лесу: "Ау-у! Живы?!" Господа члены  Кнессета,  миллионы
людей в руках одного человека - это шутка дьявола, так меня просили передать
те,  кто эти  шуточки  испытал на себе. -- Затем  Сергей начал  говорить  об
экономике и  связанном  с  нею трудоустройстве,  косясь на  красновато-белый
муляж, который резко выделялся рядом с порывистой огненной Геулой Коен; едва
ей дали слово, она принялась стучать своим бронзовым кулаком по столу...
     Когда Сергуня  выскочил  из Кнессета, его белая  безрукавка прилипла  к
спине. Впервые  после страшной ночи в Сирии,  в бараке для военнопленных, он
испытывал горделивое  чувство:  смог!..  Страх  не прошел,  увы,  но крепло,
веселило, как вино, чувство возрождающегося человеческого достоинства.
     В  автобусе была давка. Огромный  жирный  парень с  полуоткрытым ртом и
пустыми глазами, в черной кипе, пейсы до плеч  колбасками, сидел у открытого
окна, поигрывая  белыми хвостиками  талеса, выпущенными поверх брюк. Впереди
него колыхалась старушка,  вцепившаяся обеими  руками в железную подпорку. А
рядом  с  ним покачивалась  беременная женщина,  тесня парня в кипе раздутым
животом.  Сергей  обычно  не  ввязывался  в автобусных коллизии.  В  Израиле
никогда  не знаешь, во что это выльется... А тут он так гаркнул на  парня  с
белыми хвостиками, что тот мгновенно оказался в другом конце автобуса.
     Сергей вбежал по  лестнице,  задыхаясь от  нетерпения и крича:  Гу-уля!
Пересказал все, что было в Кнессете, а  затем схватил  гитару и запел легко,
без обычной горькой ухмылки, которую вызывала эта песня:

     Мой друг уехал в Магадан Снимите шляпу, снимите шляпу...
     Заснул,  как в воду  нырнул. Спал,  раскинувшись, на диване под широким
окном на  Иудейские  горы  с  могилой  пророка,  воздевшего к  небесам перст
указующий...
     Геула  любила выходить на  балкон и всегда выводила гостей  --  угощала
синевой  Иудеи.  Порой  она часами смотрела  на эту ошеломляющую  туристскую
красоту. Она была именно туристской, чужой... Кавказ, Алтай, Гималаи  -- она
видела  тоже. На Уральском хребте работала кайлом, за лагерной оградой. Горы
не  вызывали чувства  родного дома, так  остро живущего в ней. Росла в Геуле
досада, которую она никогда  не высказывала: даже  свои горы.  Иудейские, не
становятся родными. Горы!..
     В Москве у нее была маленькая комнатка с окном во всю стену. Она  почти
физически ощущала, и весной,  и летом, когда окна распахнуты, свежесть и уют
дома, в который ее привезли ребенком. Свежесть  травы  после дождя. Свежесть
кленов,  на  которые она  часто  смотрела  сквозь  бьющий в глаза  свет. Они
подымались над самым  окном,  клен  и  клениха. И  Геула точно  знала, когда
зацветут и один, и другой.
     Когда Лия  привезла ее  туда,  сразу после  войны,  они зеленели внизу,
где-то на уровне первого этажа. Когда уезжала, тянулись уже выше четвертого.
Они стучались,  при  ветре,  в  ее  окно.  И  не было терпеливей  и надежней
слушателей,  чем погодки-клены.  В  чем хочешь признайся им -  не выдадут. И
признавалась,  было. Особенно,  когда  заневестилась,  и  не было проходу от
летающих и ползающих.
     Геула  перевела взгляд с  далекой  горной  синевы  на спящего  Сергуню,
разметавшегося на диване, и впервые, на какое-то мгновение, ощущение родного
дома охватило ее, словно  она приехала к клену и кленихе,  и они  стучали  в
окно...  Сергей вскрикнул  во  сне, она присела  к  нему.  Его почернелое, с
веснущатым носом,  лицо  было  мокрым от пота;  она  растолкала  Сергуню, он
раскрыл  глаза  и смотрел  на  нее  вначале с ужасом;  затем  Сергуня  издал
ликующий вопль и, обхватив жену за плечи, повалил ее на скрипучую кровать...
     --  Ч-черт! --  сказал  он, когда  они, обессилев  и прижавшись друг  к
другу,  лежали на ковре, возле  кровати,  с  которой скатились,  не  заметив
этого. --  Снилось мне, что тебя куда-то тащат. Под руку подхватили и тащат.
Крадут, как на Кавказе.  Только суют  почему-то в американский автомобиль. Я
хочу закричать: "Помогите!" -- и не могу.
     Она  засмеялась счастливо, поцеловала его так, что он едва перевел дух.
-- Не украдут, Сергуня, в этом ты можешь быть уверен!
     ...Вскоре жара начала спадать. Гуры отмечали годовщину женитьбы "коэна"
на  "разводке"  --  все  кричали  "горько", как  на  русской  свадьбе: затем
притихли, вспоминали Иосифа. Дов показывал свой новый узкопленочный фильм  о
мордовских лагерях,  который сняли  в России, по его просьбе, старые зеки, а
туристы   провезли.  Дов  поднял  тост  за  Сергуню,  который  отважился  на
штыковую...
     -- Только  так их! Только так! -- воскликнул он,  расплескав  водку. --
Тогда,  может,  когти  подберут.  Израиль  --  государство  "бэ  дэрех".,  в
дороге... От провинции  Оттоманской  империи  оторвалось,  к индустриальному
государству    не    приблизилось,   в   собственных   лавках   да    банках
забаррикадировалось!  По дороге...  --  Застольную  речь Дова прервал резкий
телефонный  звонок.  Государство,  действительно,  оказалось  в  дороге.  --
Быстрее сюда! -- кричал полицейский в телефон. --  "Азака" ревет с полуночи.
Не знаем, где выключить!
     Когда  Гуры   примчали,   сирена  молчала:  провода  перерезали.  Новый
тибетский  терьер Дова лежал,  раскинув лапы. Убили. Пытались  влезть  через
боковое окно.
     --  Вот что, братья мои, -- сказал Яша. --  Мне надоели эти "шпионские"
жмурки. С  Могилой разговаривать  смысла нет, да  и отвратительно  это  нам,
после гибели  отца. Я позвоню тому шин-бетчику,  который  меня  испытывал на
"детекторе лжи".  Простой крестьянский парень, хоть имя  царское -- Соломон.
Шломо. И заключение дал честное. Помните, как это всей нечисти рот заткнуло.
Он мне  свою карточку сунул  "на  всякий случай". Скажу  парню, что у меня к
нему серьезный разговор. С глазу на глаз.
     Наум искоса взглянул на него. Знал, каких усилий стоит это Яше.
     --  Мне  надо  самому  ломиться!  --  просипел  Дов.  --  У  меня  душу
вынимают...
     -- Нет! --  резко возразил Яша.  -- С тобой они не  будут разговаривать
откровенно. Сделают голубые глаза и все. Пойду я! Война, так война! Мир, так
мир! Хуже не будет!


7. ДВОЙНАЯ БУХГАЛТЕРИЯ УСПЕХА


     Яша явился  в кафе, в  котором  Шломо назначил ему встречу, без  десяти
двенадцать. Точно в двенадцать  показался он сам, низкорослый, курчавый, лет
тридцати сабра с острым спокойным взглядом голубых  глаз. -- Ну, что выберем
на ланч? -- спросил Шломо, нацепляя на вешалку зеленый армейский плащ.
     Яша, едва расположились за столиком, начал было  говорить возбужденно о
странных грабежах.  Шломо  остановил  его  жестом,  взял  у  официанта меню,
простодушно улыбнулся: -- О деле на голодный желудок?
     Шломо  выбирал  еду   неторопливо;  не  успел  он  сделать  заказ,  как
стеклянная дверь  распахнулась  широко,  и  вошел,  Яша  даже  вздрогнул  от
неожиданности,  хорошо   знакомый  ему  "еврейский   мужик"  с  генеральской
выправкой.  Кафе  было  неподалеку  от  ведомства  Шауля,  и  по  тому,  как
засуетились официанты, подскочил к ним один, стал в дверях, как бы занимаясь
входящими, другой; Яша подумал,  что это,  пожалуй, одно и то же  заведение.
Впрочем, может быть, просто дорожат таким посетителем?
     Шауль  увидел  их  и,  кинув свой  плащ официанту, неторопливо,  как бы
озирая столики, стал  приближаться.  -- О-о! - Он  широко раскрыл рот, почти
пропел это  свое удивленное "о-о", - Какая встреча! Гуры нынче пошли в гору,
устроены, как никому не снилось.  Встретишь  разве что  случайно... -- И без
перерыва. -- Можно к вам присоединиться?
     Яша  хотел извиниться, что, мол,  у  нас конфиденциальный разговор.  Но
Шломо, опередив его, сделал широкий жест рукой.
     Выпили апельсиновй сок из холодильника, съели по куску парной  нежирной
баранины с "хацелим" -  баклажанной икрой, смешанной с  острыми, обжигающими
рот израильскими специями. Поговорили о погоде. Затем Шауль бен Ами попросил
три  рюмки коньяка "Наполеон" и  сыру. Яша  молчал...  Когда  Шломо, вытерев
салфеткой  губы, попросил Яшу начать рассказ,  Яша едва  сидел:  "случайный"
характер  встречи был,  как  на  ладони.  Шломо, человек,  возможно, их делу
сторонний, передает его точно по адресу. Яша аж зубами заскрипел:  "суженого
и  на коне  не объедешь"...--  Может, встать и уйти,  --  мелькнуло.  Но  он
заставил себя остаться.
     Если бы на  его месте были Наум или Дов, они, возможно, начали бы менее
резко.  Яше надо  было  преодолеть  самого себя, и потому, упомянув убийство
отца в Бершеве и свой вызов в  Шин-Бет, и взъяренный воспоминаниями, кинулся
на Шауля,  точно с  кулаками:  -- Если  не вы ломитесь  к Дову,  что  вполне
допускаю, почему вы запрещаете писать об этом?!  Ведь это  -- гангстеризм! И
взлом,  и укрывательство взломщиков! --  Яша посмотрел на Шауля  в  упор. На
длинном, в паутине морщин, неподвижном лице Шауля не было даже тени тревоги.
Сытое благодушие. А вот и глаза прикрыл, точно задремал.
     --  Двойной взлом --  это уж  не только Галина Борисовна! Кто-то, пусть
безо всякой ее просьбы, обеспечивает ей тишь да гладь...
     Шауль  бен  Ами не  перебивал:  он знал обо  всем не  хуже Яши.  Грел в
ладонях  рюмку  с  коньяком,  пригубил  его,  причмокнул,  наслаждаясь.  Яша
взвился: -- Вы, извините, -- позорите Израиль!  Каждым своим шагом  позорите
Израиль!
     -Я?! -- воскликнул Шауль, словно просыпаясь.
     -- Может быть, я ошибаюсь, но вы не возразили главному редактору газеты
"Едиот Ахронот",  который твердит,  что двадцать процентов  советских евреев
являются  шпионами! Каждый пятый,  значит!.. Нас, Гуров,  не  считая матери,
которая, конечно  же, старая  шпионка: в  России  сидела за  шпионаж!,  нас,
Гуров, - пять душ. Значит, один из нас на зарплате КГБ.
     --  Яков  Натанович, дорогой!  -  протянул  Шауль  добродушно.  --  Кто
обращает внимание на старого маразматика из "Едиота"! Ему нужна  сенсация. В
каждом номере. Он ищет сенсаций днем с огнем. Это его право!
     -- В  таком случае, почему вы запретили  ему  опубликовать сенсационную
статью об ограблении Дова? О  том,  что увезли  материалы,  часть из которых
была оглашена на комиссии Сената США и вызвала интерес  всего мира?.. Да что
вы  со  мной  разговариваете,  прошу  прощения!  как  с  дурачком?!  -  Яков
воскликнул  зло и достаточно  громко.  Официант у дверей вытянулся по стойке
"смирно", не сводя глаз с Шауля. -- Может быть,  вы все-таки будете говорить
со  мной  серьезно?  Как профессионал? --  добавил Яша  желчно. Тут  только,
казалось, Шауль бен Ами проснулся окончательно. Широко открыл серые холодные
глаза.
     --  Как еврейский мужик,  то  есть?  --  произнес он,  усмехнувшись,  и
продолжал  неторопливо, без  улыбки, поставив бокал на стол: -- Не обращайте
внимания на идиотов. Даже, если они члены Кнессета...  У  русских достаточно
денег,  чтобы  купить  австрийского  гражданина,  американского  бизнесмена,
испанского гранда, английского лорда и так  далее. С подлинными паспортами и
биографиями. Без  легенд. Что они  и делают... С эмигрантскими  документами?
Попадаются! Но чаще всего бедолаги, вроде того больного старика, стоп, не вы
ли передали нам письмо  о нем... Он -- шпион? Еще одна  несчастная еврейская
судьба!  Сказали старику  в  Москве: десять  лет лагерей или командировка  в
Израиль  на  год.  Вернешься  -   расскажешь  народу  всю  правду...  Семью,
естественно, в  Москве оставишь. Ждать папочку... Мы за ним следили, начиная
с Лода.  Пил  горькую, бедняга. Мы его жалели,  как отца родного, на  работу
устроили. В Тель-Авиве. Жалко человека! - Он усмехнулся, поглядел свою рюмку
на просвет.
     Яша пригубил коньяк, чтобы успокоиться. Не помогло. -- Семью Гуров, вы,
уважаемый гуманист,  как известно, не только на  работу не устраивали.  Но -
разбросали по всей стране. Как горох рассыпали. С какой целью?
     -- Ну-у, - протянул Шауль почти благодушно.  -- Это  не мои дела, Яков.
Дебри абсорбции.  Целое  министерство... крутит-вертит.  Там  сам черт  ногу
сломит.
     Яша молчал, плотно сжав губы.
     -- И  потом,  --  не  сразу продолжал  Шауль  веселым  тоном, мол, это,
конечно,  шутка.  --  Я  политик.  Может ли политик приветствовать появление
конкурирующей группировки? Разве Гуры это есть семья? Это есть... это  целая
партия. Со своими фракциями.
     У   Яши  вспотели  ладони:  недавно  он  разговаривал  с  женой  Шауля,
заглянувшей в его  госпиталь кого-то проведать. У нее была газета, в которой
сообщалось о  том, что  наконец  будет предъявлено  обвинение Яшеру  Ядлину,
всесильному  начальнику  Купат-Холима,  уличенному во  взяточничестве.  Все,
естественно, толковали  об этом. Жена Шауля, оказывается, вовсе не разделяла
возмущения Яши. -- Он брал не для себя, - раздраженно вырвалось у нее, и она
посмотрела Яше прямо в глаза.-- Не для себя, понимаете? А -- для партии...
     "В этом суть!" -- Яша вытер ладони платком, произнес устало и спокойно,
словно они говорили сейчас о меню: -- Не Израилю вы служите, господин Шауль.
Даже если вы лично уверовали в свое  служение ему.  Вы служите своей партии,
благодаря которой  заняли столь  высокое кресло. И страшно именно то, что вы
отнюдь не исключение! Извините! Одни воруют  для партии. Другие тридцать лет
из  партийных  соображений   не   печатают   "Черную   книгу"...   Вот   уж,
действительно, все морально, что  на пользу... "партии  труда". Все,  как  в
СССР. Беззаветная преданность партии... ради собственного кресла. Извините!
     Шауль  скривил побелевшие губы в усмешке.  -- Нет,  вы мне положительно
нравитесь,  дорогой  наш  хирург. В вас бушует кровь  маккавеев. Наверное, в
хирургии это качество бесценно...
     -- Я  вам  могу  нравиться или  не нравиться,  господин  Шауль, но  вам
придется  заняться этим странным  ограблением: мафия Ашкелонит или  арабы из
Рамаллы не  крадут бумаг на незнакомом  языке, если им  за это не платят. Вы
принимаете  меры  или  мы,  в  порядке самозащиты,  вынуждены будем  собрать
прессконференцию, которую вы не  сможете, как выражается мой друг,  прикрыть
шляпой "панама". Это путь, которым мы шли в Москве, и потому -- выжили... Вы
хотите, чтоб мы двинулись привычным путем? -- Яша поднялся на ноги.
     --  Дорогой  наш  хирург,  --  Шауль поставил  на стол пустой  бокал и,
полуобняв, усадил Якова. -- Гарантирую, что не весь  чиновный  идиотизм идет
от меня. Или через меня... Как это по-русски,  не весь светоч в окошке... Вы
хотите,  чтоб  я  принял  меры.  Быть  по  сему,  дорогой!  --  он  подписал
поднесенный официантом счет, отстранив деньги,  протянутые  и Шломо, и Яшей.
Заключил спокойно. -- Ну, так!.. Вы преувеличиваете мое значение. Я не... --
Он  не  удержался  от  ухмылки.  -- Я  не  Сарра  Борисовна.  Я  даже  не ее
родственница.  Шломо может  это подтвердить.  Мы из разных ведомств. Тем  не
менее, Гурами интересовался. По  долгу службы. Сообщаю вам как профессионал,
этого вы  хотели?.. Гуры, как жена  Цезаря, вне подозрений.  Все Гуры! Наума
только что назначили руководителем проекта высшей секретности. Лично вы... о
вас, собственно, что говорить, вы даже не обрезанный? -- Так что?
     --  Если  бы русская  разведка  послала вас  в Израиль, так,  наверное,
обрезала  бы,  а?  -- Оба  захохотали, и Шауль тотчас  поднялся со стула,  и
широким  жестом, поскольку Яков Натанович  был гостем,  предложил ему пройти
вперед. К выходу...
     Яша  вернулся домой,  в сердцах  иронизируя над собой: "Ты  что, хотел,
чтоб они к тебе  в ноги повалились. "Виноваты, де?.." Шауль Голду пересидел,
и всех пересидит в своей "бетонной крепости"...
     А дома и  того не легче.  Регина с трудом открыла  дверь, вторая рука у
нее на перевязи. Оказалось, какие-то  мальчишки  с  пейсами  опять  швырнули
камень в окно прозекторской. Разбили окно, осколок рассадил палец до кости.
     -- Грозили?
     -- Выло два  звонка. Обещали  изрезать  на куски,  если вскрою труп  их
любимого  ребе. Странная мораль: труп резать  нельзя,  а  живого -- в  самый
раз...
     -- В полицию звонила?
     -- Какой смысл?
     Так  Яша  и  не сказал  жене  о  своем  походе  в  никуда.  Треволнений
достаточно  и  без того.  Подумал  тоскливо, подавленный, что  они попали  в
клещи.  Между  религиозными фанатиками и  секретной службой.  Как  из  этого
выберутся?..
     --  Пирожок хочешь?  -  весело  спросила Регина.  Яша  улыбнулся,  взял
горячий, в масле, пирожок с творогом. Взглянул на Регину благодарно. Сколько
уж  лет  она разглаживает  на его  лбу  морщины  этим  простым вопросом.  Он
поспешил к детям, возился с ними, думая о давнем...
     Четверть  века  назад,  в  коридоре  мединститута,  подошла   к   нему,
первокурснику,  незнакомая  девушка  в  офицерской гимнастерке  и  спросила:
"Пирожок  хочешь?"  Яша был  голоден  зверски. Не  помнил себя сытым.  Когда
кто-либо разворачивал домашний  завтрак, у Яши начинались  голодные спазмы в
желудке.
     -- Нет, не хочу! -- ответил он, не отрывая глаз от пирожка, который она
достала из  сумочки.  --  Никогда не  зри!  -- назидательно  сказала Регина,
подавая ему  вываленный в  табаке  пирожок, который он не съел, а заглотнул.
Пошли вместе, она рассказала, что  только что  вернулась из  армии; на войну
удрала  в сорок  четвертом, шестнадцати лет, сказав  в  военкомате,  что  ей
семнадцать.
     -- Никогда не ври! -- повторил Яша ее слова, назидательно подняв палец,
и они рассмеялись.
     На  троллейбус  не  сели.   Двинулись  пешком.  Крымский   мост   через
Москва-реку  длинный,   висячий,  на  нем  и  постоять  приятно.  Пока  шли,
останавливаясь над черной водой и греясь на  весеннем солнце, Яша узнал, что
Регина  живет  у родственника.  С  войны привезла дочь, хотела  еще  в армии
сделать аборт, но  тут  танкист,  отец  ребенка,  погиб,  и  решила оставить
ребенка. В память о погибшем. Теперь у меня дочурка... А где твои родители?
     Яша не рассказывал о родителях никому;  нет родителей, и все! А тут она
с таким доверием рассказала о себе, что  он, впервые за долгие годы,  сказал
безжизненно-глухо:
     -- Я ЧСИР...
     -- Чего-чего?
     -- Член семьи изменников родине. Все мое детство связано с Лубянкой.
     -- О, Господи! Живы родители?.. Значит, круглый  сирота... Вот мой дом,
--  показала она на  серый  шестиэтажный  дом  напротив Парка культуры имени
Горького. -- Подымайся! Пообедаем.  Оснуем "дом сирот"! Хотя  я сиротка и не
круглая...
     Так он в доме и остался, у жизнерадостной и властной Регины, которая не
испугалась страшных букв ЧСИР, преследовавших его всю жизнь. Не расставались
ни на день. Потом начались беды, дочь Регины пропала. Девочку изнасиловали и
швырнули в  Москву-реку. Через неделю река рыбросила труп. И когда он сказал
вскоре, что хотел бы уехать от этих убийц, она ответила просто: "Я за тобой,
как нитка за иголкой..."
     Накрывая на стол, сообщала новости. Новости были, в основном, одни и те
же: очередное их  предложение похоронено. В этот раз  отвергли идею научного
центра  или,  по  крайней мере,  лаборатории, исследующей  причины  необычно
частых в Израиле заболеваний печени, желчных путей, аллергии.
     По правде говоря,  Яша и Регина знали, что им откажут. Они ни на что не
рассчитывали  с тех  пор, как  встретились  с врачом из Швейцарии по фамилии
Ротшильд. Тот  сказал, что к известным Ротшильдам он отношения не  имеет, но
деньги у него  есть. У Ротшильда была мысль создать больницу для религиозных
людей, их порой лечат шарлатаны. Он купил надел земли.  Сделал проект,  тоже
за свои деньги.  Предложил на строительство десять миллионов долларов. И вот
уже пять лет не может сдвинуть дело с мертвой точки...
     Значит, дело не в деньгах,  о  чем  им  талдычат постоянно. Медицина  в
руках  мафии,  теперь Яшу в  этом  не  разубедит никто, даже Регина, которая
считает, что он в плену "головных приливов", как она это называла.
     Утром его вызвал к  себе доктор Розенгард, американец, ставший до войны
заведующим отделением. Розенгард  был энтузиастом бейсбола. Он и  походил на
профессионального  бейсболиста  --  широкая  спина,  большие  сильные  руки.
"Хирургия и бейсбол,  -- говаривал он, -- профессии родственные".  Розенгард
был человеком прямым и резким. -- Яков, - сказал он.  - Звонил некто и долго
внушал  мне,  что  ты  человек сомнительный, в  Москве  занимал должность, к
которой  еврея  не подпустят и на пушечный  выстрел. Неизвестно, каков  твой
настоящий бизнес... И хорошо бы, чтоб ты  укатил куда-нибудь  в Австралию...
--  Розенгард  всплеснул  своими  большими  руками:  --  Зачем  ты лезешь  в
политическую помойку?
     --  Боже упаси!.. -- Яша бессильно  опустился на краешек стула. "К кому
ходил за правдой?  На Лубянку?..  Идиот!" -- Боже  упаси!  -- воскликнул  он
громче. -- Я политики боюсь, как огня. Она лезет ко мне, а не я к ней.
     Розенгард  засмеялся  и  сказал,  хлопнув Яшу  по плечу:  --  Пусть они
сдохнут,  все эти  израильские  Никсоны! Любого  заморочат. Вот  что,  Яков!
Отныне ты будешь старшим хирургом.
     Вначале  Розенгард  оставлял  свой телефон  (на  случай  особо  сложных
операций),  а затем перестал. Он играл  в  бейсбол,  его любили женщины всех
вероисповеданий;  Яков Гур был просто  находкой для доктора  Розенгарда.  Он
даже послал бумаги, чтоб Якову Гуру дали "постоянство". И распорядился, чтоб
Якову Гуру  дали  "махшир"  -- никелированный радиозвонок, который у Яши уже
был при прежней власти. "Не  дергайся,  Яков, если нужен, вызовут..."  -- Он
взял Яшу под руку, и они вместе пошли на ланч.
     В больнице была  общая столовая, где "ланчевались" и ведущие хирурги, и
нянечки. Большая и  чисто побеленная  столовая  с  разноцветными столами  из
пластика была  гордостью больницы и  символизировала  торжество  демократии,
которой  в  больнице  не  было  никогда.  Яша  давно заметил,  еще  до  "эры
Розенгарда", нигде  люди  не  были  столь  продуманно, изощренно разделены и
противопоставлены  друг Другу,  как  здесь. На врачах не  было ни  армейских
погон, ни государственных орденов и нашивок. Роль  знаков  отличия выполняли
простейшие предметы обихода -- стул, телефон, карманные приборы связи.
     Вначале у Яши не было даже своего стула, чего  он, впрочем, не замечал.
Затем поставили венский стул с  гнутой  спинкой,  сказали -- это ваш! Вроде,
как наградили. Он уже был врачом со своим собственным стулом. Затем сунули в
маленькую  комнатку  письменный  стол -- один на трех  врачей.  И на  дверях
комнатки  появилась,  среди других,  фамилия: "д-р  Я.  Гур".  Наконец,  Яшу
удостоили личного  кабинета, вначале крошечного, вроде  кладовки,  затем  --
побольше. Розенгард сказал,  что  тут  Яков мог  бы  развесить,  по  примеру
других,  все  свои дипломы  и награды.  "Как  в  парикмахерской?"  --  убито
воскликнул  Яша. Только  теперь он понял, почему, поступая на  работу, врачи
ставят  условия, а  то и  торгуются, как  на  рынке Кармель: "У  меня  будет
собственный стол...", "собственный кабинет...", "телефон без коммутатора..."
     Особенно дрались за телефоны.
     Оказалось,  телефоны -- это целая  империя.  Ничто так не  подчеркивает
положение врача,  как телефон. Какой у него? Обычный,  через коммутатор? Или
-- прямой? Нажимает кнопку и говорит с любым городом Израиля? А если он "бит
босс",  сам  Розенгард,  -- его телефон  не  связан ни  с  какими  "учетными
кнопками". Большой босс  вправе разговаривать хоть с папой римским. Сутками!
Каждый врач в госпитале знает, у кого какой телефон.  А если кто случайно не
постиг  даже этого, все поймет мгновенно, взглянув на белый халат коллеги. У
большинства  в  кармашке  нет   ничего.  У  влиятельных   --   "махшир"  или
"моторолла"...  "Махшир"  -- это только радиозвонок. Звякнул,  значит,  тебя
ищут.  Соединяйся с коммутатором  с  любого  телефона. Куда  более  "весома"
моторолла  -- поблескивающая никелем широкая железка. При  ее помощи с тобой
разгова-вают непосредственно, без посторонних ушей,  где бы ты ни находился.
Моторолла -- это уже нечто вроде полковничьих погон...
     Боже, какая борьба идет за эти "знаки различия"! Да и как  не бороться,
когда все, что здесь дают, в отличие от России, не отнимают никогда. Получил
отдельный стол --  навсегда.  Прицепил к  халату мотороллу,  тебя не  смогут
вызвать  только из могилы. Все  знают, что в  Израиле это --  не побрякушки,
тешить тщеславие.  За "полутаинственными знаками" -- степень твоего влияния,
твоей независимости. Но, Бог мой, сколько в этом заложено взрывчатки!..
     Когда  Яша  и  Розенгард  кончили свой ланч, недорогой, по "больничной"
цене, Розенгард сказал, отодвинув в сторону обглоданную куриную ножку:
     -- "Махшир"  у  тебя есть.  Кабинет  есть. Получишь  постоянство  и  --
работай спокойно.
     Но именно это-то оказалось невозможным.
     Как-то  в  соседнем,  терапевтическом, отделении  Яша  увидел  больную,
молодую женщину, почти девочку с изможденным лицом старухи. Лицо было темнее
лимонной желтизны. На глаз видно, больная его, хирургическая. Почему лежит в
терапии? Яше объяснили,  что она  здесь уже  третий год. И не помирает, и не
живет. Выяснилось,  что  женщину, еще школьницей, оперировали  в Аргентине и
повредили  желчную  протоку.  Затем  последовала  серия  операций  в  разных
странах,   одна  за  другой.  Последняя  была  в   Европе,  где  было   дано
окончательное  заключение. На бланке клиники, о которой сам академик Бакулев
говорил  с  восторженным придыханием,  был напечатан смертный  приговор  без
права  обжалования. "Намеков  на существование желчных  путей не обнаружено,
технической возможности восстановить их нет".
     Яша взял больную  к  себе. Он  ничего  не придумал. Сделал  тривиальную
операцию,  правда  с небольшим  дополнением.  Поставил кишку вместо  желчной
протоки.  Своеобразный  протез.  В  Москве  такие  операции,  в  безнадежных
случаях, делали всегда, хотя  и не всегда успешно... Но  уж  в случае успеха
докладывали на научных конференциях и в СССР, и в Америке.
     На  этот  раз операция оказалась  удачной.  Розенгард примчал прямо  со
спортивного  поля.  -- Я  всегда  верил в  твою  звезду! -- воскликнул  он и
приказал выдать доктору Якову Гуру "мотороллу". Сам прицеплял  ее к кармашку
яшиного халата.
     Через неделю  доставили паренька  лет  семнадцати,  умиравшего от  рака
желчных  путей. Яша взглянул на  дату диагноза и обомлел. Его  поставили  во
Франции три года назад. -- Почему  жив?! -- воскликнул он и тут  же  положил
паренька на  свой стол.  Как Яша и  предполагал,  рака  не  обнаружили.  Был
жесткий  рубцовый процесс. Без  прохода желчи.  Мальчик вскоре  выписался из
больницы.  Якова признала  даже  старшая  операционная  сестра, царь  и  бог
хирургического отделения, старая дева, которая носила хирургические  ножницы
на  шее,  на  длинной  перевязи  из  марли,  как  маршальскую  звезду.   Она
подчинялась только профессору Розенгарду, остальных  не  замечала, и  вот, к
изумлению хирургов, обняла Яшу. Это было выше "мотороллы"...
     На годичной всеизраильской  конференции профессор Розенгард доложил эти
и некоторые  другие случаи  из практики Яши. Доложил, естественно, как  свои
собственные, иначе и быть не могло! В  Израиле -- Яша давно понял -- система
здравоохранения  феодальная,  то  есть  министр   здравоохранения  -  фигура
партийная, по горло  увязшая в политической сваре. Независимы и известны как
специалисты  только  начальники  отделений.  Остальные врачи,  как  правило,
невидимки...
     Но... земля слухами полнится.  После доклада Розенгарда  к  Яше подошел
хмурый ушастый толстяк  с бегающими глазками, по кличке Небожитель. Он был в
такой  силе, что  стоило ему подать рядовому  врачу  руку,  как того тут  же
отмечали.  Личным  стулом  или "махширом". Небожитель  взял  Яшу  за отворот
халата и произнес хриплым голосом армейского взводного:
     -- Доктор Гур, а ты, оказывается, орешек! Если бы ты с самого начала не
выступил против Голды  Меир...  против нас!.. ты  давно бы  стал начальником
отделения. Ты понял меня? Камикадзе -- это не для еврея. Ты понял меня?
     Яша улыбнулся скептически. Ни один хирург из России пока что "феодалом"
не  стал,  хотя, кроме  него,  никто из них Голде и слова поперек не сказал.
Небожитель вышел с  Яшей  в  фойе,  пройдя  мимо Розенгарда, будто его и  не
существовало,  подвел   к  Генеральному   директору  Министерства  и  громко
представил: "Яков Гур, розенгардовские руки".
     На  другое  же  утро  после  конференции  профессор  Розенгард  промчал
широкими шагами  в ординаторскую и...  отменил все назначения  доктора Якова
Гура. Вскричал вдруг: -- Ты заведующий отделением или я?!
     Яша  поднялся со своего "именного стула". От изумления  и  испуга он не
мог выговорить ни слова.
     Розенгард как-то сразу подобрался, пришел  в  себя,  покинул госпиталь,
твердо,  по-хозяйски ступая по каменному полу желтыми спортивными ботинками.
На другой день  он  вызвал  доктора Гура  в свой кабинет,  сказал, едва  тот
закрыл за собой  дверь:  --  Ты  здесь больше работать  не будешь!  Ищи себе
место!
     Но  тут зазвонили  мотороллы,  сверкавшие  никелем  в кармашках  Яши  и
Розенгарда, в приемный  покой  прибыли  сразу  три машины скорой  помощи,  и
разговор прервался. Розенгард к нему не возвращался, но Яша твердо знал, что
тот его выгонит. Несмотря на обещанное постоянство...
     После одной из операций он  опустился на стул и,  испугав до полусмерти
сестер, простонал: "Бож-же мой!" Он тут прижился. И  опять -- взашей! Так до
самой смерти, что ли? Чем удачнее  завершались самые  сложные операции,  чем
лучше  к нему  относились и мальчики-доктора, и больные, тем чаще  звучал, в
ответ на радостные поздравления, стон: "Бож-же мой!"
     В больнице шептались: наверное, у него что-нибудь дома. Костили на  чем
свет стоит Регину: у нее установилась твердая репутация, шел слух, что после
беседы с известным ребе, ворвавшимся в патологию, у нее в руках остался клок
его бороды.
     ...Кто-то  постучал.  В   кабинет  Яши  вошел  доктор  Фарум,  высокий,
поджарый,  лет тридцати, в отглаженном, снежной белизны халате. Доктор Фарум
-- араб-европеец, воспитанник Кембриджа; его семья владеет многими землями в
городах   Иудеи.  Его  дядя  -  председатель  Высшего   совета  палестинских
организаций, которому подчинен Ясер Арафат... Хотя Фарума, когда он входит в
больницу,  обыскивают,  а  Якова  Гура  --  нет,  Фарум  не  чувствует  себя
уязвленным, глядит на охранника, обыскивающего его, с улыбкой.
     Доктор Фарум остановился возле двери и, сложив руки  на  груди, сказал:
-- Доктор  Гур, я могу дать вам письмо. В Новую Зеландию. Вы получите  место
заведующего хирургическим отделением сразу по приезде.
     Яша поднял на него глаза. Лицо Фарума  не выражало участия... -- Доктор
Фарум. Вам же самому нужно место заведующего. Приберегите для себя.
     У доктора Фарума  ни один мускул не дрогнул.  Он был европейцем, доктор
Фарум.
     Через несколько дней  Розенгард спросил  у Якова как  бы мельком: --  У
тебя был доктор Фарум. Чего он хочет?
     -- Может быть, я ошибаюсь,  но... он хочет  того же, что и  ты.  Чтоб я
уехал из Израиля. Неожиданное единство, не правда ли?
     Доктор  Розенгард не был  европейцем. Он  был  американцем. Он процедил
сквозь зубы: -- Нам в одной лодке тесно! Можем перевернуться... Если хочешь,
я позвоню в Дюссельдорф.
     Яша  шагнул было к  дверям, и  вдруг рука его, казалось, сама  по себе,
поднялась к  широкому, в  рыжих веснушках, лицу профессора Розенгарда. Белые
огромные пальцы,  каждый  палец, как два,  сложились  в  увесистую  фигу. --
Обоим! Из Москвы с приветом!
     Профессор Розенгард  крикнул  в спину доктору Гуру взбешенно: --  Через
две недели ты получишь последний чек! И чтоб духу твоего не было.
     Но судьбе было угодно распорядиться иначе...


8. ВОЙНА АЛОЙ И СЕРОЙ РОЗЫ


     Когда Яша  возвращался домой, никелированная  моторолла  в кармашке его
пиджака   позвонила.  Яша  стал   рулить   одной   рукой,  -  нажал  кнопку;
взволнованный  голос сообщил, что его ждут в приемном покое. Срочно... Имени
не  назвали,  прокричали  нервно:  "Вас  ждут..."  Это  значит,  вызывают  и
других...Яша  круто  развернул  свою "форд-кортину",  вызвав вокруг  скрежет
тормозов и брань на всех языках; примчал первым.
     Сбросить с  себя  все, вплоть  до нижнего белья,  было  делом минутным.
Быстро  надел стерильное. Зеленого цвета рубашку, штаны  и  на  ноги бахилы,
прикрывающие туфли. Натянул зеленую шапочку, пахнущую свежестью и  наркозом.
Уже стоял на клейкой ленте,  вытирая о нее туфли, когда за спиной послышался
резкий командный голос профессора Розенгарда.
     Все! Клейкая  лента  --  граница.  Предоперационная.  К  начальству  не
выглянешь.  Вдохнул  густой  терпкий  запах  стерильных  вещей  и  наркозных
материалов. Поглядел вдоль  коридора. Четверо санитаров тянули по  каменному
полу  каталку  с  больным.  С  нее  капала  кровь.  Наконец  ее  закатили  в
операционную.  Пока  Яша мыл  специальными жесткими  щеточками  руки,  затем
расправлял  на своем лице марлевую повязку, ему  рассказали,  что санитарный
вертолет доставил генерала Рафаэля Эйтана, командующего Северным округом.
     Рафуль  (как  называют его  израильтяне) был человеком легендарным.  Он
руководил  операциями  "коммандос",  недавно  высаживался  с  десантниками в
Бейруте. Взял штурмом дом, где  жили руководители  палестинских террористов,
всполошив стрельбой Бейрут, зашел затем, в  форме израильского  генерала,  в
ресторан Бейрутского аэропорта  и  попросил налить себе  виски.  Неторопливо
выпил  и заплатил  израильскими  деньгами.  В  другой  раз генерал, в  белой
униформе  авиамеханика, штурмовал  самолет  компании  "Сабена",  захваченный
террористами. Все чудеса израильских коммандос были связаны с именами Шарона
и Рафаэля Эйтана.
     Рана  у генерала Эйтана была рваная, осколочная.  Много таких ран зашил
Яша в войну Судного дня.
     Через  полчаса   подкатило   все  руководство   госпиталя.   Столпились
полукругом  возле  операционной.  Бледный  Розенгард  и  еще  кто-то  начали
одеваться для операции. Толстый ушастый "небожитель" в  халате, как в  белом
куле, приоткрыл дверь операционной. Доктор Гур показал рукой в хирургической
перчатке: "Закрыть дверь!"
     Спустя  час-полтора   в  коридоре   толпилась   половина   израильского
правительства. Шимон Перес спросил,  едва войдя:  --  Кто  оперирует?  Какой
профессор?
     Начальник  госпиталя,  почтительно склонив лысую  голову,  сообщил, что
оперирует не профессор, а доктор Яков Гур. И добавил проникновенным голосом,
приложив для убедительности руку к груди: -- Руси, ахад, аваль тов! (Русский
один, но хороший...)
     Яша  оставил  рану  открытой:  предстояла затем  пластическая операция.
Каталку с  генералом увезли.  Начальство сказало ему, что закрыть рану можно
лишь через месяц или два. -- Пират, -- хрипловато произнес Рафуль, когда Яша
утром  зашел  в  его палату.  --  Мне  передали,  что ты победил даже Голду.
Неужели мне лежать тут месяц?
     Яша объяснил почему-то виноватым голосом, что существует русский метод.
Со  времен второй мировой. Дается  общий наркоз, рана  очищается щеточкой  и
зашивается. Но, добавил он смущенно, он, Гур, здесь не старший.
     --  ...Решения  принимаю  не я, генерал.  Тем более,  русские  решения,
которые здесь непривычны, а потому дики.
     Генерал  Эйтан посмотрел на  него  одним глазом,  но ничего  не сказал.
Через сутки он приковылял, опираясь на костыль, в кабинет доктора Гура. -- Я
решил.  Ты закрываешь мне рану.  По твоему методу. Мне нужно быстрее  отсюда
выйти.
     Риск был  большой.  Начальство рисковать  не  желало.  Вокруг  генерала
Эйтана начали  описывать  круги знаменитости  Израиля.  Один  из них вошел в
палату и сказал: -- Здравствуйте, Эйтан. Я -- профессор... (и он назвал имя,
известное во всех клиниках мира).
     --  Ну  и  что?  --  ответил  Эйтан.   Знаменитость  потопталась  и  --
бочком-бочком выкатилась из палаты.
     Яша  часа три, не менее,  чистил  щеточкой рану  Эйтана. В операционную
набились едва ли не все хирурги, во главе с Розенгардом, -- смотреть русский
метод. Доктор Гур выписал генерала Эйтана из больницы через пять дней...
     Недели   через   две  зазвонила  в  кармашке  доктора  Гура  моторолла.
Взволнованный  голос  госпитальной  телефонистки  сообщил,  что  его  просит
позвонить  по  такому-то  номеру генерал Рафаэль  Эйтан. -- Зажило,  как  на
собаке! -- послышался в трубке хриплый и веселый голос. -- Сейчас заеду!
     Рафуль  прикатил  в  госпиталь,  зашел  в  кабинет   Яши  с  деревянной
скамеечкой  подмышкой.  На  высокой  спинке  скамеечки   был  вырезан  ножом
пиратский корабль, несущийся под всеми парусами. -- Это  тебе! Поставь сюда,
начальство  войдет,  носом  прямо  в  корабль.  --  Снял  с плеча  громадный
пистолет-пулемет:  не захотел оставлять  его в машине. Оперся  о стол,  стол
зашатался.  --  Будет время, приеду, сделаю  распорки.  Негоже, чтоб у  тебя
шатался стол. А как стул? Тоже? Все обновим! Ждем тебя в субботу. Моя жена и
я приглашаем на шабат.
     Подружились Яков и Рафуль. То Рафуль к Яше,  то Яша к Рафулю, захватив,
по русскому обычаю, пол-литра. Как-то Яша приехал  в поселок, где жила семья
Рафаэля Эйтана. Эйтан возился в столярной мастерской, клеил какие-то стулья.
Похоже,   и   впрямь,   в   знаменитом  генерале   израильской   армии   жил
столяр-краснодеревщик. -- Ты чего принес? -- Он кивнул на пакет в руках Яши.
-- Опять?
     --  Опять, --  виновато  подтвердил  Яша.  Рафуль  взял  бутылку, выбил
ладонью  пробку,  запрокинул  коротко подстриженную  голову и --  в  бутылке
осталась треть, не более. Выдул, словно он не генерал, а русский мастеровой.
     -- А я и есть русский мастеровой, -- подтвердил Рафуль. Оказывается,  в
этом поселке все из России. И фамилия родителей Эйтана была некогда - Орлов.
Да  и внешне он походил на сибирского мужика. Чалдон из глубинки. Невысокий,
плечи крупные, лицо красноватое, обветренное. Взгляд прямой, пристальный. --
Когда гуляли еврейские праздники, -- сказал Эйтан, отрываясь от ножки стула,
-- то три дня вся деревня была в стельку!
     -- Значит, и вы еврейский мужик! -- вырвалось у Яши почти испуганно.
     -- А что, есть еврейский мужик, который доставляет тебе неприятности?
     -- Есть один, -- неохотно признал Яша.
     -- Считай,  что его нет! - пробасил Рафаэль Эйтан. -- Израильская армия
берет  тебя  под  свою  защиту... Подождешь?  --  Он  показал  на  последний
колченогий стул.
     Яша  с  удовольствием  вдыхал запахи столярного клея,  сосновых  досок,
припасенных для чего-то. Рафуль оторвал  сломанную ножку стула, взял  доску.
Пощупал ее, поглядел края на свет.
     Мужик!  Яше  было  приятно, что  Рафуль  похож  на  сибирского  мужика.
Сибирский мужик бескомпромиссен, прост. А какой и мудр. Он глядел на то, как
шаркает  Рафуль рубанком, и думал о том, как повезло Израилю,  что Голаны во
время войны Судного дня оборонял Рафаэль Эйтан. Многие ли могут оставаться в
траншее, не побежать, когда на них лезет восемьсот танков Т-54...
     -- Пират, ты по-прежнему  воюешь с правительством?  -- Эйтан  приподнял
голову.
     -- Нет!
     -- Ослаб?
     --  Н-не думаю.  После войны  Судного  дня ежу ясно, что перед нами  за
люди. -- Он помолчал.  -- Не заблуждаются они,  а  не желают перемен. Хотят,
чтоб мы так и гнили. Стоя!
     -- Вот как? Что же делать?
     -- Ну,  поскольку меня теперь  поддерживает израильская армия,  я знаю,
что мне делать...
     Рафуль  расхохотался, положил  руку на  плечо  Яши. Ручка  у него  была
тяжелая, крестьянская. -- Расскажи, пират, почему русские едут мимо? Знаешь?
Это меня беспокоит, пират. Каждый кричит свое, а -- в чем дело?..
     Доктор Розенгард теперь  каждый  раз хлопал Якова по спине и спрашивал,
как жена, сынки? Очень за них беспокоился... Спустя некоторое время обронил:
--  У тебя  нет  гордости!..  В  Израиле освободились два  места  заведующих
отделениями, а ты не подаешь документы. Подавай, и - уходи.
     Яша обессиленно плюхнулся на свой  венский стул, проклеенный только что
Рафулем. -- Доктор Розенгард, а почему?  Что я, бельмо на глазу? Все ребята,
все сестры  ко  мне  чудно относятся. Я их учил  и -- выучил. Никаких грубых
ошибок у меня, по-моему, не было.
     Розенгард был  питомцем  американской  школы,  впитал  в  себя  все  ее
особенности. -- Какие-то вы, русские,  непонятливые!  -- сказал  он. -- Тебе
надо слетать в Штаты... хотя бы на месяц. Опаснее всех тот, кто знает больше
тебя, умеет -- лучше! Ясно? Нет?! У тебя опыта больше, чем у меня. И делаешь
ты многое лучше меня. Так кто ты мне -- друг или враг?! Я здесь заведующий!
     Через неделю он сказал  уже  с раздражением: -- Я звонил в комиссию! Ты
не подал бумаги. У тебя что, нет желания работать самостоятельно?..
     -- Есть!  Но  я  не  сторонник авантюр.  У  нас есть  хирурги,  которые
родились в Израиле.  Учились в Штатах. Воевали во всех войнах. Наверное, они
имеют больше прав стать заведующими.
     -- Оставь эти  свои советские  штучки! В хирургии решает талант,  а  не
анкета. -- И вдруг  как закричит:  --  Ты что, не  понимаешь,  нам вместе не
работать! Садись,  заполняй анкеты! Я  привез  все, что надо! Проси  у  этих
скотов себе должность!
     Через  месяц   Яков  Гур   получил  официальное  извещение.   Такого-то
числа-месяца заседала  Центральная  комиссия Купат-Холима.  Доктор  Яков Гур
единогласно избран заведующим хирургическим отделением в городе Афула.
     Яша,  по  правде   говоря,  не   поверил.  Решил,  кто-то  из   дружков
разыгрывает. Не было еще русских олим заведующих  отделениями. Не подпускали
к "феодальным" должностям. Заставил перечитать бумагу Регину, у которой, как
считал,  с ивритом получше. Она пробежала  взглядом, кинулась обнимать. Гуры
гуляли почти неделю: гости катили волнами. Со всех городов Израиля.
     В   те  дни  мне   прислали  приглашение  из  Канады,   из  Торонтского
университета.  Просили  прочитать  в   новом  учебном  году  курс  лекций  о
современной русской литературе. Гуляние продлили...
     Затем мы с  женой уехали в отпуск на границу с Ливаном. Вернувшись, раз
в неделю звонили Яше, слыша в ответ неизменное:  "Тянем!" Только голос у Яши
становился все  глуше, порой в  нем угадывалось отчаяние:  'Тянем,  потянем,
вытянуть не..."
     Однажды набрал  яшин  номер, -- трубку взяла Регина.  Ответила каким-то
зажатым, незнакомым голосом: -- У нас беда!
     Мы мчали  к  Яше,  срезая  углы. Поворачивая, на полупустых улицах,  на
красный свет.-- Передо мной  все время  горит  красный свет! --  закричал  я
оторопевшему полицейскому в лицо. -- Так и ждать?!
     Пришла беда  -- отворяй ворота. Внезапно пришла только для меня. И Яша,
и  Регина ждали чего-либо  подобного давно...Когда Яша приступил  к работе в
дальней старенькой больнице, ему "забыли" дать ассистентов, на которых можно
было  оставить больницу хоть  на  час.  Он умолял  прислать старшего  врача.
Приходили с направлениями почему-то  только вчерашние студенты, от которых в
операционной нельзя было отойти ни на шаг.
     И недели не прошло, в больниуе началась забастовка, Забастовали сразу и
врачи,  и  сестры,  и  санитары.  По  Израилю поплыл  слух,  что  с  русским
отказываются работать...Яша  собрал  врачей  и  сестер,  спросил  устало,  с
досадой: -- Вы рук моих не видели, словом со мной не перекинулись, почему вы
требуете, чтоб я ушел с работы?
     Оказалось, лично против доктора Гура израильтяне ничего не  имели. Но в
тот день, когда Гур прибыл, из Купат-Холима сообщили, что открывается второе
отделение хирургии -- ради него-то Гур и появился, -- а  людей не добавят. А
в больнице и без того работали порой по двенадцать часов в сутки.
     Яша сказал, что это вранье.  Никакого второго отделения не будет. И все
же вышла на работу только половина. Остальные ждали официального разъяснения
из Купат-Холима.
     Яше  редко удавалось  ночевать  дома,  он  крутился,  не  присаживаясь,
"нянькой  для всех". Один -- на вечном дежурстве.  Через  несколько  месяцев
сплошного аврала,  нервотрепки, перебоев  с медикаментами  Яша почувствовал,
что  "выжат"  до  предела.  Даже подняться после короткого сна  было трудно.
Регина пыталась подбодрить: -- Ты всегда говорил,  мафию  не одолеешь. А вот
ведь!.. -- И готовила ему бифштексы "с полкоровы", с зеленой травкой, как он
любил.
     В  конце  концов  Яша  позвонил профессору Розенгарду, с которым у него
остались отношения  самые дружеские,  почти душевные.  Доктор  Гур  был,  по
словам Розенгарда, самым лучшим человеком, которого он только встречал...Яша
сказал Розенгарду, что он выжат, как лимон, а оставить отделение не на кого.
Розенгард немедля прислал  Яше своего старшего врача.  Яков познакомил его с
больными,  сел  в свою  "форд-кортину", посадил рядышком Регину, и  порулили
вниз к Мертвому морю, где заказали номер в гостинице.
     Дальше  этого  места  Яша, которого  я  отыскал  в  больничной  палате,
рассказывать не  мог. По  большому  доброму  лицу  его, наполовину  скрытому
повязкой,  потекли   слезы.   Досказала  Регина,  кусая   губы,  страясь  не
разреветься.
     Дорога  к Мертвому морю трудная. Теплый провал в земной коре,  ниже нет
на земле места. Крутой  серпантин. Вниз и вниз... И  вдруг Яша, на одном  из
поворотов, говорит Регине: -- Я не вижу дороги!
     Регина стала  корректировать, сама не  водила  машину,  дотянула Яшу до
гостиницы,   как  поводырь  слепца.  Прибыли,  внесли  в   номер   чемоданы.
Отдышались: номер хороший, с кондиционером. Ветерок дует.  Яша спросил жену,
который час. Был полдень. А для Яши -- наступила ночь...
     ...Спустя месяц я уезжал. Приехал прощаться. Яша сказал,  что  глаза --
ничего. Правда, очень узкое поле зрения. И какой-то туман...
     Установили, воспаление сетчатой  оболочки глаза.  Перенапрягся. Нервные
стрессы... Он принялся наливать мне коньяк и стал лить мимо рюмки. Я  взял у
него бутылку. Он попросил  виноватым голосом: -- Налей мне  тоже. Справим по
хирургу Якову Гуру поминки. Не встревай, жена! Поминки дело тихое...
     Я  объехал  всех  Гуров. Наум  просил меня  вернуться.  Убеждал,  что в
Америке я не  уживусь. Да  и как ужиться? --  Понимаешь, Гриш, американцы --
рабовладельцы. Раньше у них рабы были черные, теперь --  зеленые. Рассказал,
что работал  в Штатах, рядом с ним,  югослав.  Хороший инженер,  на такой же
позиции,  как и он.  Ему, Науму, как  и  остальным  американцам на  подобных
должностях,  платили  шестьдесят  тысяч в  год.  А  югославу  -- пятнадцать.
Спросил он,  Наум,  у босса, почему  такая несправедливость? --  Так  он  же
зеленый! -- воскликнул босс. -- В Америке без году неделя, и десяти лет нет.
-- А я? -- Ты --  гость. Прилетел-улетел, а югослав -- иммигрант. Я  ж  тебе
сказал -- зе-ле-ный!
     Очень просил Наум, чтоб не остался  в Америке. -- ...Они рабовладельцы,
-- кричал он, когда я садился в машину. -- Как были, так и остались!..
     Дова  я отыскал в  его  комбинате. Он  стеклил  крышу. От застывающих в
формах бетонных  панелей подымался  белый парок, духотища. Спустился ко мне,
буркнул со  свойственной  Гурам  определенностью: --  Гриша, если зацепишься
там,  молись!  В Израиле выживает кто? Кто с  нашим еб...ным  правительством
шары-вары крутит. Или как я:  от  ихнего "изьма" в сторонке.  Своя  крыша --
свои мыши. А ты кто? Ты, извини, гуманитарий, значит, навсегда подмогильный.
На крючке.  Так что, если зацепишься... -- И он сунул  мне свою жесткую, как
коряга, и почти черную руку.
     Геула и  Сергей не отвечали. Я звонил, стучал  кулаком в дверь. Никого.
Заехал к ним раз, другой. Наконец в  день отлета.  Стучал в дверь так долго,
что из соседней квартиры вышла соседка-марокканка.
     -- Они  уехали, --  буркнула она мрачно.  -- Навсегда  уехали!.. Третий
день, как уехали!
     -- Кто? -- воскликнул я оторопело. -- Геула?!  Сергей?! Этого  не может
быть! Геула сидела за Израиль в тюрьме!
     -- Уехали, говорю! Все русские бегут. Вот и они...


9. 2,000 ЛИР


     Я был  так ошеломлен, что, отыскав телефонную будку, набрал  номер Лии.
Услышав ее  тихий  голос,  сообразил, что  новость  может  оказаться для нее
роковой: она только что поднялась  после второго инфаркта. Нажав на рычажок,
позвонил  Дову.  Не  знаю, рулил он на своей "пожарке" или летел,  но  через
полчаса он  подъехал к  дому  Геулы. Дернул  дверь  квартиры  на  себя,  она
открылась безо всяких ключей. На пустом столе белела записка.
     "Лия, дорогая наша мама. Мы уезжаем из Израиля. Иначе погибнем. Полетим
в Италию или  в Вену, или еще  куда, где есть "Хаяс". Появится  адрес; сразу
напишем. Мама, умоляем, не волнуйся!
     Обнимаем всех наших. Целуем тебя, мама. Гуля, Сергей."
     Дов взглянул на меня, я -- на него.
     -- В-вот, дали год...  -- Он, наконец, обрел дар речи. -- Серегу кто-то
трахнул  пыльным мешком  из-за угла,  испугался,  сердечный... Но  --  Гуля?
Гу-уля?!  --  Он повертел обескураженно бумажку в руках;  письмо Геулы  было
написано   на   обратной   стороне   официального    бланка   Иерусалимского
университета. Дов впился в него глазами.
     -- Да  это договор!.. Не о "Черной  книге"?!  Черта  с  два!  "Евреи  в
Киевской Руси". Тема, конечно,  актуальнее "Черной книги"...  Слушай, не тут
ли собака зарыта?
     Мы  принялись  переводить.  Договор  был  между  Геулой  и  "подвальным
царством Шмуэля",  как  называли Центр  по  исследованию еврейских  проблем,
расположенный  в  полуподвале  одного  из университетских корпусов.  Судя по
дате, договор прибыл день или два назад.
     Договор  был   позорный,   казуистический.  Эмигрантский.  Пожалуй,  он
выделялся   и   среди   эмигрантских.  Исполнительница  Геула   Гур-Левитан,
естественно,  никаких  прав на работу  не  имела. "Денежное  вознаграждение"
назначалось вдвое  меньше минимальной зарплаты  в Израиле. К  индексу цен не
прикреплялось. Это означало, что при нынешних темпах девальвации израильской
лиры, "вознаграждение" уже через полгода-год стало бы грудой мусора. Об этом
Шмуэль Митингер и его канцелярия знали точно, и потому в договор был включен
пункт N 2-б: "Вышеуказанная сумма... не изменится ни по какой причине,  хотя
бы  исключительной".   Более  того,  чтоб   исполнитель   навсегда   остался
невидимкой,  безымянным  "сезонником",  не  вздумал  вдруг   апеллировать  к
профсоюзу, добавлен специальный пункт No8: "Настоящим провозглашается... что
отношения  между  сторонами  --  это   не   отношения   между  работником  и
работодателем,  хозяином  и помощником,  но  исключительно  отношения  между
обслуживающим   и  обслуживаемым...   госпожа  Геула  Гур-Левитан  не  будет
претендовать каким-либо способом на получение  от "центра" прав,  вытекающих
из рабочих отношений..."
     -- Плантаторы! Гады! --  прорычал Дов. --  Распоясались до  того, что в
официальных  документах возглашают, что нанимают раба... И не  стыдятся,  а?
Слушай, да это почище Ашдода? Кого в вечные сезонники? Гулю!..  Ашдод! Ашдод
им   нужен,  сукам!   Кол  в  задницу!  Врубил  же   им  Володька-математик:
"Ничтожества!   Большевистские   гниды!"   И   не   дал   себя   обобрать!..
Забаррикадировалась бы в кабинете Шмуэля, объявила бы голодовку... Э-эх!..
     Я усомнился, правильно ли перевели?  Постучался  к  соседу-сабре... Все
точно! Похоже, Митингеры перешли в общее  наступление. Только что  его жена,
преподаватель Ривка  Митингер, катапультировала  двух ученых, не  пожелавших
приписать  ее имя  к  своим  открытиям.  В  тот же  день  подвальный "Центр"
отправил Геуле это "свидетельство раба".
     Дов исследовал брошенную квартиру; мебель и холодильник  не продали, на
плите сережкин зеленый чайник со свистком, в ванне -- гулины духи, расчески.
В раковине -- сажа.  Жгли бумаги. Все это походило на паническое отступление
во время войны. Танки врага ворвались в город -- хозяева бежали... Дов снова
взглянул на записку. "Мы  уезжаем... Иначе погибнем..." У  него вырвалось  с
болью:
     -- Кого испугались?! Да звякни они мне...
     Я тяжело опустился на стул.
     Иммигранты  из  России  называли  подвальное  царство  Шмуэля  доильным
аппаратом системы "Елочка".  "Елочки"  стоят в СССР в совхозных  коровниках.
Стойла  расположены  под  углом, и все  вместе  напоминает  по  форме  елку.
Иммигрантов  из России,  как  коров,  отдаивали  партиями.  Отдоили  --  иди
гуляй...
     Доильный аппарат "Елочка" работал бесперебойно, пока не стали приезжать
профессионалы.  Доктора  наук  не  хотели, чтобы с  ними  обращались,  как с
животными. Не желали  подписывать  контракты,  в  которых  юридически  точно
указывалось, кто они есть...
     Не  желают  подписывать "свидетельства раба"  --  пусть  таскают уголь.
Свободными людьми...
     -- Вы  нам не  нужны, -- заявил моему знакомому, журналисту  из Москвы,
один из "дояров".  --  Вы  человек  пишущий. А  нам  нужны поставщики  сырых
фактов.  Информационные доноры. А  писать и исследовать будем сами. Са-ми!..
Если с Наумом не церемонились, то уж в "гуманитарном углу!.."
     Мы вышли из квартиры, которую Дов  запер и поставил на дверь печать при
помощи сургуча и  монеты  в пять лир. Затем  позвонили Науму. Тот  прихватил
Яшу, заявившегося со своим докторским саквояжем. Поохали, отправились к Лие.
     Лия  мяла в  руках записку  и  плакала.  Наум дважды снимал  телефонную
трубку  и клал на место.  Не хотелось ему звонить Могиле. Ох, не хотелось!..
Но как иначе узнать, куда их прибило? Куда ему, Науму, лететь?
     В голосе Шауля не было удивления: -- Убежали?.. Даже матери не сказали?
     Нет, он  не хотел звонить ни в  Рим, ни в Вену.  С "Хаясом"  он дела не
имеет.Однако голос  его  стал  обеспокоенным, едва  он  узнал  о записке  на
оборотной стороне "подвального"  контракта. -- Приезжайте ко мне! --  сказал
он  резко.  --  Подумаем  вместе. Наум направился к  дверям под  наставления
семейства: -- Не унижайся перед ним, сынок!
     -- Не давай ему договора в руки! Ух, сука с арабского шУка.
     Шауль бен Ами  прочитал  мятую записку,  изучил  договор. В одном месте
Лия, теребя бумагу, затерла буквы, поглядел сквозь лупу.
     -- М-да!..  Рабский, говорите, контрактик?  Допустим...  Но из-за этого
уезжать? Позвонила бы мне.
     -- На похоронах все умные и добрые! -- вырвалось у  Наума. --  Помогите
хоть  теперь. Я  хочу немедля вылететь к ним. В каком они  "Хаясе"? В  Риме,
Вене, Брюсселе? Для вас узнать -- минута времени.
     Шауль сцепил  свои руки, хрустнул пальцами.--  Спешка тут не нужна! Раз
они не предупредили даже вас, состояние их легко  представить. Поругаетесь с
ними, и только. У меня есть к вам предложение.
     Предложение было заманчивое. Он, Шауль, дает деньги. Наум объезжает все
отделения Хаяса. Во всех городах и странах. Много людей  едут мимо  Израиля,
потому что ничего о нем не знают. Не все же историки или  экономисты! Многие
устроились бы сходу. Особенно ремесленники.
     -- У нас с вами, Наум, общие интересы.
     -- Не убежден, господин Шауль бен Ами!
     -- Напрасно! -- Шауль открыл пачку американских сигарет, протянул Науму
сигарету. -- Если русская алия хлынет мимо, зачем  государству Израиль Шауль
бен Ами...
     Наум  усмехнулся.  "Зачем?.. Голды нет,  Могила  вот  он.  Рабин уйдет,
Могила останется.  Неваляшка!.. Может,  только Бегин его сковырнет. И отдаст
под  суд, за гибель русской  алии...  "  Наум  поднял глаза  на озабоченного
корректного Шауля, сказал, что денег не возьмет, перед "прямиками" выступит.
Будет  признателен  Шаулю, если тот все  же  выяснит,  какое отделение Хаяса
приняло Гуров?
     -- Это не в моих силах!
     Наум поднял глаза  к потолку, зажмурился. "Не в его  силах?! Тогда -- в
чьих?" Вспомнился  вдруг некстати  давний иронический возглас: "А к  кому вы
будете звонить в Израиле?" Наум выругался почти вслух.
     -- Вы с Богом разговариваете? -- ухмыльнулся Шауль бен Ами.
     -- Это мое  старое хобби, общаться с богами!  Был бы  умнее,  давно  бы
перешел на филателию.
     Вернулся к своей машине злой. Рядом приткнулся красный автомобиль Дова.
В нем Дов и Яша. Примчал, неугомонный!
     Накрапывал дождь. Капли  крупные, холодные. Ветер рвет полы старенького
плаща.  Сволочь-погода!..  Сел  в  машину  Дова, скрючился, коленки у  носа.
Говорил же Яша, не ходи... В какую страну податься? Наконец Дов не выдержал.
-- Ну, что ты не мычишь, не телишься?
     Наум  промакнул  платком  лысину.--   Дышать  нечем!  Как  в  хамсин...
Позавчера  Сергуня  выступал  по телевизору.  Клеймил  тех,  кто  едет  мимо
Израиля. Вопил, чтоб им не помогали. Ни в  коем разе. -- Яша повернул к нему
голову. -- Не в этом ли дело, Наум? Ты же знаешь Гулю...
     Он был  прав,  полуслепой и прозорливый Яша. Утром, двумя  днями ранее,
Геула   достала  из  почтового  ящика  конверт   со  штампом  Иерусалимского
университета.  Контракт... Посидела  над ним горестно.  О "Черной  книге" ни
слова.  Отказаться?..  Ей когда-то хотелось написать работу о  ветхозаветных
корнях русского  славянофильства.  "Библейские  мифы  о  родине, морали и XX
век",  так  бы она назвала  ее. Отберут! Все материалы... Естественно, когда
основной принцип "научной работы" --  обобрать!.. Она-то, дура, думала,  что
это  просто  афоризм  Дова: "Банда спустилась  с гор..." Хорош афоризм! Одна
надежда оставалась -- не по зубам банде тема. Помусолит и отбросит.
     Вздохнув,  она накинула  свой  парадный  синий  плащ,  синюю шапочку до
бровей и отправилась в библиотеку, просматривать материалы.
     Едва  вернулась,  позвонил Сергуня, сказал, чтоб не ждала  к обеду.  Их
везут на  телевиденье. Выступит  -- приедет. Геула включила по этому  случаю
телевизор,  пылившийся в углу. Гладила сергунины рубашки, искоса  поглядывая
на экран. Выступали активисты  из комитета Подликина. Они сидели  тесно, как
на семейной фотографии. Но вот камера остановилась на одном из них, укрупняя
его руки. Уже на весь экран корявые пальцы со сбитыми ногтями. Руки сварщика
или водопроводчика. Голос низкий, глухой, как из трубы. -- ...А я этих гадов
--  "прямиков" презираю. Я никому не пошлю вызова, зная, что  тот не приедет
сюда...
     -- Но ведь надо спасать евреев? -- осторожно осведомился репортер.
     -- По израильскому вызову?! -- загремел ящик.
     -- "Кто сегодня поет не с нами, тот против нас?" - репортер усмехнулся.
     -- Чего?
     Камеру  перебросили  на  круглолицого  лоснящегося Подликина,  который,
судорожно держа бумажки, негодовал, что из Израиля  идут плохие письма. -- В
Израиль, понимаете, едут, как домой, и требуют... А  в Америке кому придет в
голову  требовать. Чужбина. Потому письма  оттуда хорошие... -- Он замолчал,
шаря глазами  по бумажке,  наконец, нашел нужный абзац и принялся  развивать
свою генеральную тему, -- какие они евреи!..
     Закончить ему не дали: Подликина больше трех минут можно слушать только
за большое  вознаграждение, -- говаривал  Сергуня.  И точно. Камера ушла  от
Подликина.  На  экране  появился  Сергуня. Он  сидел  отдельно,  за  круглым
столиком, на  котором лежали листочки  его исследования.  Сергуня начал его,
как сообщил он, по просьбе государственных инстанций.
     Геула выдернула штепсель утюга,  бросила гладишь. Сергуня говорил тоном
человека  убежденного,  языком  наукообразным,  который, казалось, и  сам по
себе,  свидетельствовал о  глубине подхода.  -- Каковы факторы,  от  которых
зависит приток алии? Перечислим их, чтобы затем построить график:
     1. Безопасность.
     2. Экономические проблемы.
     3. Социальные проблемы.
     4. Засилье религии.
     5. Климат.
     6. Язык...
     Факторов  была чертова  дюжина,  не  меньше, и, помянув  каждый, Сергей
поднимал глаза и как бы смотрел в глаза телезрителей.
     Геула внимала с нарастающей  тревогой, а когда он произнес "что получим
на  оси  координат?",  ее начала  бить дрожь;  этой  "оси координат" она уже
вынести  не могла; едва Сергуня переступил порог дома, она сказала резко: --
Зачем  врешь?!  Ты что,  не  понимаешь, что эта псевдонаучность  --  дымовая
завеса, скрывающая государственных  преступников, творцов "ада абсорбции"...
Порядочный человек всюду  остается  порядочным,  а шпана  летит,  как пух во
время погрома.
     Сергей ел борщ, не  подымая глаз. Чуть утолив голод, начал  огрызаться:
-- Почему я должен воевать за "прямиков". Их стрельба испугала!
     --  Неправда!  Во время  войны советские послали  сразу  четыре  тысячи
эмигрантов.  Отсев в  Вене  был  всего-навсего пятнадцать процентов. Ты  сам
знаешь,  что дело  не в этом...  Я бы  на твоем месте сказала о  "дружелюбии
власти"...  О  нашем опыте...  Не  хочешь о нашем?  Вспомнил  бы, к примеру,
Кузьковского. В страну прибыл огромный талант...
     Сергей  закрыл глаза. Он пережил смерть  Кузьковского, как личную беду.
Он любил его  картины,  радовался его приезду. Рижский художник  Кузьковский
попросил у Сохнута взаймы две тысячи лир. Чтобы устроить выставку. Чиновники
Сохнута  поинтересовались,   сможет  ли  художник  вернуть   деньги?  Старик
Кузьковский, не знавший иврита, написал на листочке -- 20 000. Мол, это даст
выставка. Картины продадут. Чиновник взял ручку  и зачеркнул почти все нули.
Вот, чего ты стоишь!
     Гуров такое хамло не убило бы. А Кузьковский, старый человек, прибывший
в страну своей мечты и ничего еще не знавший о ней, схватился за сердце.  На
другой  день  скончался.  Теперь  его  картину "Последний  путь (Бабий  Яр)"
повесили в Кнессете, -- вот, де, как у нас ценят художников из России...
     --  ...Ты  забыл  о  Кузьковском,  забыл  о Лоде,  ставшем  притчей  во
языцех?..  А  ведь  для многих  Лод --  страшнее  Лубянки.  Это я тебе точно
говорю.  Там ты знаешь,  что  тебя привезли  не  в страну Обетованную. Ты не
ждешь цветов и поздравлений. Ты готов  к  бедам... А тут? Лубянское хамство,
окрики,  беззаконие, разделение семей: молодых  в  Хайфу,  стариков --  куда
подальше. Нас взяли  за горло. Нас вышибают. Доводят до  Акко. До бегства из
родной страны. Какая-то еврейская нечаевщина: "Чем  хуже,  тем лучше!",  "Не
привыкнешь -- сдохнешь!". --
     Геула год не  курила,  а тут взяла со  стола пачку Сергуни, задымила.--
Русские евреи мчат мимо Израиля сломя голову  из-за твоих, что ли, "научных"
первое-второе?  Они  письма  получили  отсюда.  От  дочек-сыновей,  соседей,
однокашников.   А   в   письмах   --   факты.  О  судьбе   Кузьковского.   О
физике-профессоре,  который  работает  смотрителем  на кладбище.  Три-четыре
подобных факта,  и  все! Сотни  семей  едут  мимо Израиля... А  сотни  таких
фактов?!
     А стрессы, поджидающие новичка в стране! Это звучит ведь так  научно --
стрессы. Упомянул бы! Стрессы-то ведь вызваны конкретными фактами  -- потому
обошел? В письмах из Израиля их не обходят... Хитро придумали "н а у ч н ы е
п р о б л е м ы". "Нучные проблемы" -- никто не виноват.
     Ты что, не знаешь, что ли,  истории израильского истаблишмента? Всегда,
в  каждой алии, покупали людей, которые говорили потом от имени алии. Купили
"геройского  майора";  купили сорокалетнего сиротку Маркитанта, которого  за
муки отца приняли в Израиле как недоноска, положили в вату, оклад назначили,
а  теперь  он  пишет  в  ивритской  печати  (чтоб  русские  не узнали),  что
иммигранты из России --  рвачи и  негодяи.  Чем ты лучше  Давида Маркитанта,
нагнетающего враждебность к русской алии?! Вот вы уже вместе выступаете!..
     Сергей вскочил на ноги,  опрокинув тарелку; шагнул к жене,  как слепой,
протянул перед собой руки. -- Гу-уля! Гуленок! С кем ты меня сравниваешь?! Я
даже не  знал, что  там была  вся капелла. Я сидел в отдельной студии. Шауль
попросил меня...
     -- Сядь, Сергуня! -- В  голосе Геулы прозвучали нотки умиротворения. --
Ты не профессиональный оболтус.  Ты  -- труженик. Ты даже  раскопал для меня
работы историка Бен Цви! Что бы я без них делала?
     В самом  деле, до  Бен Цви  она и знать не знала,  ведать  не  ведала о
расколе 1905 года...  Оказывается, у евреев был свой 1905 год. Свое Кровавое
Воскресенье. Именно тогда, когда Россия принялась стрелять-резать и правого,
и виноватого, русские сионисты гневно обрушились на  Теодора Герцля, который
считал, что русских евреев надо спасать от погромов, увозя куда угодно, хоть
в Уганду.
     -- Нет, нет и нет! - ответили сионисты. - Если не в Палестину, то лучше
не ехать  никуда, сидеть в  своих местечках и ждать у моря  погоды. Только в
Палестину!
     Так  и случилось,  что  сие исступленное  "Нет,  нет и  нет!"  стало  в
сионизме  догмой,  "краеугольным камнем"... Повесили  себе  на шею камушек и
поплыли... Не сняли даже в годы гитлеризма.
     Можно было спасти горстку польских евреев, собиравшихся в Доминиканскую
республику, единственную страну, принимавшую евреев, -- не стали... Раз не в
Палестину!.. Бен Цви сравнил статьи газеты "Едиот Ахронот", опубликованные в
1939 году и - ныне. В 1939-ом  "Едиот" требовал не оказывать помощи тем, кто
бежит от наци... не в  Палестину.  И сейчас  сей доблестный рыцарь "в той же
позицьи на камне сидит..."
     --  Сидит и  вопит, --  .вырвалось у Геулы в  сердцах: "Не дава-ать!" А
что, собственно,  не давать?  От Израиля  ничего не требуется  для  спасения
людей, кроме вызова, то есть листка бумаг и...
     Сергей  оборвал  ее  с  необычной агрессивностью:  --  Я  отметаю  твою
параллель!  Тогда  бежать  было   некуда.  Сейчас  есть  Израиль.  Еврейское
государство. Законное убежище...
     -- Спасибо! В убежище, как известно, не живут, а прячутся. П  е р е ж и
д  а ю т!...  Пережидают,  а  потом --  кто  куда?!  Ты  додумывай до  конца
подброшенные тебе идейки, сразу видно, -- не твои они...
     Сергей хлопнул  ладонью  по  столу.  -- Хватит, Гуля! Я -- экономист, я
знаю  больше,  чем ты. Израиль  -- вот-вот  примут  в Общий  рынок. На самых
льготных условиях.  Пятнадцать лет он сохранит таможенный барьер. А для него
самого барьер будет снят. Но через пятнадцать лет его обяжут снять пошлины с
товаров  стран  Общего  рынка... Если Израиль станет  конкурентно-способным,
тогда все о'кей!  Если  нет  -- будет  затоплен  товарами Западной Германии,
Англии, Франции.  А это  -- крах  израильской  промышленности,  безработица.
Единственный   шанс   Израиля   в   этой   лотерее   --   использовать   для
неправдоподобного скачка ученых, науку. Пятнадцать лет. Или-или...
     Геула  налила  апельсинового  соку себе и мужу.  --  Вот как,  Сергуня!
Значит, правительство знает даже сроки гибели Израиля. Двадцать  веков евреи
отмечают  день девятого  аба  -- разгром римлянами  второго Храма. Мы станем
очевидцами гибели третьего Храма?..
     Сергуня вскочил  на ноги, расплескав  сок. --  Потому я  был  там! Этот
поток мимо... это... бросить  нас  тут  одних  --  это историческая  измена!
Измена,   бетах!   --   Он   опустил   глаза   и,   сжав   кулаки,   выпалил
затверженно-гладко:   --  Потому  мы   не   можем  относиться  к  "прямикам"
безразлично. Я могу  понять тех, кто говорит: "Мы создадим им  такую жизнь в
их  Канадах  и  Америках,  что  они  будут  счастливы  приползти  к  нам  на
коленях..."
     В глазах Геулы  и  всегда было что-то от выражения ребенка, говорящего:
"Как вам не стыдно?" А сейчас глаза  ее расширились  в ужасе. От лица отлила
кровь,  оно  стало иссиня-белым,  как  тогда,  когда она  увидела на полу, в
Бершевском кино, распластанного Иосифа.
     -- Это слова Шауля бен Ами, партийная кличка "Могила"?
     Сергей поежился. -- Ну, и что?
     -- У  тебя  хватило пороху  на  один-единственный  протест?  В комиссии
Кнессета? Открыл рот и... захрипел. Он, что, за горло тебя держит?
     Сергей протянул к  ней руки. -- Гуля, успокойся!  Умоляю, успокойся! За
что ты так?!
     Гуля  молчала долго.  Сидела  неподвижно,  только ее полураспустившаяся
коса покачивалась. Глаза  закрыты. Сергей почти физически ощущал, как начала
давить на уши  тишина  квартиры.  Смотрел на  жену все в  большем страхе, --
сейчас она встанет, откроет дверь и скажет, чтоб его ноги здесь не было...
     Геула медленно, не  глядя  на  мужа, взяла со  стола  стакан с соком  и
произнесла подавленно, устало: -- Какой кошмар!
     Сергея  наполнила  какая-то  ошалелая  радость.  Этот  "кошмар"  уж  не
относился к нему, Сергею. Еще ничего не погибло. Ничего не погибло.
     --  Гуленок,  я  противоречив,  я  знаю.  Но  надо  же  как-то  спасать
положение! Часы запущены. Осталось пятнадцать лет.
     Геула  заговорила тихо, словно для самой  себя.  Услышит -- хорошо.  Не
услышит, значит, не услышит...  --  Голда все уши прожужжала мне об общности
мирового  еврейства. Я ей  поверила. Пожалуй, верю и  сейчас, хоть  не столь
безоглядно. Но, если  она права и, в то же самое время, существует опасность
гибели  хоть  одного  еврея  в  СССР, как  может  израильское  правительство
препятствовать   спасению?  Не   чудовищно  ли,  что  поколение,  пережившее
Катастрофу,  сознательно  способствует  новой  Катастрофе?.. Да  это  тот же
большевизм, только там делили нацию по  классовому  признаку, а  не по месту
посадки  авиалайнера!  "Хорошие евреи",вообще "не  евреи"... Еврейским судом
установлено:  Бен  Гурион  предал  миллион  венгерских  евреев,   отказалсят
выкупить  их у  Эйхмана.  Слышал,  наверное,  как  бен  гурионы  до сих  пор
выгораживают  "отца нации", правившего евреями  по горло в  еврейской крови:
"Они   (  венгерские  евреи)  не  евреи"!  --  вопят  "Не  евреи"!!!."   Мне
отвратителен этот безмозглый истерический национализм, который все решает за
других. Человек решает!  Он --  мера всех вещей!.. Сначала личность, а потом
уж ваши транспаранты и гимны.
     Г и м н ю к и!.
     Подняла глаза на притихшего мужа. --  Сергуня,  история  "Черной книги"
открыла мне  глаза на многое. Нас здесь хотели?! Нас здесь  ждали?!..Сохнут,
как известно, получает  от американских евреев с головы. А головы  двинулись
мимо Израиля. Вот он и вопит, как резаный. А ты здесь в какой роли?
     Сергуня, правительство,  которое  заявляет и  словом, и  делом: "Либо в
Израиль, либо сидите  в  России",  -- правительство  Иуды Искариота... Когда
застрявших в  СССР  евреев  погонят в  Биробиджан  или в какой-нибудь другой
Бабий Яр, как ты себя  будешь чувствовать,  ты,  нанесший им самый  страшный
удар?..  Ты  не хочешь наносить им удара?  Верю!  Но  тогда скажи  мне,  чем
отличается Шауль от того сирийского офицера, который заставлял тебя и других
израильских солдат бить друг друга в кровь?..
     Сергей закрыл лицо ладонями, затем шагнул к Геуле, протянул перед собой
руки. - Не-эт! Нет!  Я не буду жить, как в сирийском плену... Не буду!.. Да,
правильно!  Шауль  заставляет одних евреев бить  других...  как  этот  рябой
сириец. Я не смогу здесь жить! Уедем, Гуля!
     -- Ку-уда?!
     --  Куда глаза  глядят! В  Америку,  Австралию. Чем дальше, тем  лучше!
Слушай, я... я не могу здесь жить. Я не врач с частным приемом, не Дов с его
бетонным заводиком. Я  не могу сказать  Могиле:  "Пошел  вон!" Хотя он  и не
стреляет в ноги... впрочем, а что такое мой контракт, который  перезаключают
каждые два месяца? Он выбросит меня отовсюду... А -- тебя? Сколько они будут
глумиться над нами? Уедем!
     Геула встала, подошла к окну,  долго молчала, глядя на Иудейские горы в
розоватой дымке. Когда обернулась, в глазах ее стыли слезы... Заставила себя
сказать:  --  Ну, так, Сергуня.  Я  и ты,  как пальцы на одной руке. Нас  не
разлучишь. Раз мы здесь  не можем  остаться самими собой, -- уедем!  Пусть о
"Черной книге"  поступят запросы от еврейских общин в Штатах. Мы же знаем, к
кому  там  обратиться!  ...Только  сразу уедем,  Сергуня. Дальние проводы --
долгие слезы.
     -- Барахло все оставим, -- торопливо заметил Сергей. -- Дов продаст.
     --  Что?.. Барахло? Да!..  -- И  она  подняла телефонную трубку,  чтобы
заказать билеты.
     ...Наум вылетел первым самолетом, который поднялся с  аэродрома Лод. Он
шел  в Вену.  Наум  был  так  измучен,  что  заснул,  едва лайнер  "Эль-Аль"
оторвался  от  земли. Проснулся  от  толчка. Соседи по  ряду  отстегивались.
Схватив  чемоданчик, Наум поспешил  к выходу. Выскочил из  кабины на трап, и
словно его  в  сердце ударили.Задохнулся даже. Такое ощущение,  что вернулся
домой.
     "Снег!" наконец  понял он. -- Почти три  года не видел снега... -- Наум
сбежал с трапа, смял в ладонях снежок, холодивший  руки, поглядел, в кого бы
кинуть?.. Однако не кинул, отшвырнул снежок, бросился вздание Аэровокзала, к
телефонам-автоматам.
     У  него  был номер  израильского посольства в Вене, где, возможно,  его
помнили.  Действительно,  фамилию  Гуров  знали. Когда  Наум  спросил  адрес
"Хаяса",  с  ним вдруг  заговорили так, словно он  был Ясером  Арафатом.  Он
набрал  тот  же номер,  сообщил  властным  голосом,  что  прибыл по  просьбе
господина Шауля бен Ами... Когда он вышел  в город, его уже ждала посольская
машина.
     Шофер, мордастый кудрявый парень, извинился деловитой скороговоркой: он
высадит  гостя у  отеля и  сразу уедет.  Наум попросил  его  доставить  в ту
гостиницу, куда привозят "прямиков".
     ...К гостинице подходили автобусы с вновь прибывшими евреями.  Седой, с
запалыми щеками человек поглядел на неправдоподобно  чистые венские  улицы и
сказал торжествующе: - Ну, вот и свобода!
     Свобода встретила их диким  базарным  воплем:  --  Все  вы воры! Вор на
воре! --  Невысокая  толстая женщина с рыхлым тупым лицом бандерши  кричала,
похоже,  не на них, на приехавших  ранее.  Но и новички  замерли,  перестали
двигаться. Наум шагнул к ней, приподняв над  головой шляпу. -- Мадам, я тоже
вор?
     -- Вор! Ворюга! А кто ты еще? Скажи-прикинься!
     --  Я  Наум  Гур,  мадам,  представитель  Министерства  иностранных дел
Израиля, как ни странно...
     -- Еще один?! -- взревела мадам, подперев бока морщинистыми, в кольцах,
руками. -- Может, ты еще бумагу покажешь?!
     -- Покажу! Пожалуйста!
     -- Засунь себе в  ж... -- И пошла-понеслась: -- Мошенники! Вор на воре!
Где   простыни?!  Где  три  наволочки?!  Воры!..  --  И  далее  уж  отборным
российско-польским матом.
     Она распихивала новичков  по  страшноватым  комнатам с полуобвалившейся
штукатуркой и следами раздавленных насекомых  по стенам.  Седой,  с запалыми
щеками человек пытался возражать: -- Мадам, мы не заключенные!
     Мадам в его сторону и головы не повернула.
     Получить у этой мегеры  какую-либо справку  было делом бессмысленным, и
Наум  начал быстро  обходить  комнаты.  Постучит, приоткроет  дверь  --  там
целуются, ругаются. У семейных -- запахи  борща, горохового  супа. У каждого
своя  плитка, кастрюля. Никто из эмигрантов, похоже, в "заграничный  сервис"
не верил .
     В  угловую  комнату  набились  ребята  с  альпинистскими  рюкзаками.  В
тесноте, да не  в  обиде.  Пьют  из глиняных кружек  и  бумажных стаканчиков
водку. Закуска -- анекдот. С каждого по анекдоту. Выпили -- послушали.
     -- Как будет называться еврей, оставшийся в СССР к 1984 году?
     -- Русский сувенир!
     Посмеялись, налили еще по  "полбанки".  Опрокинули залпом.  Из шкафа, в
котором кто-то рылся, донеслось: -- Вопрос армянскому радио: почему жизнь  в
СССР  так   подорожала?   Ответ:   она   перестала   быть  предметом  первой
необходимости...
     Науму парни понравились.-- Ребята, есть среди вас авиационные инженеры?
Даю работу. Сходу!
     -- Какая страна? - быстро спросили из шкафа.
     -- Израиль.
     И тут все, как один, затянули дурашливыми голосами: "...Пускай моги-ила
меня нака-ажет за то, что я ее люблю-у!.. "
     Наума  как током встряхнуло.  --  Ребята, почему вы запели эту песню? О
чем речь?
     Щербатый,  с открытым  лицом парень ответил:  -- Босс, не придуривайся!
Вся Россия знает, что есть на Обетованной город Ашдод. Есть?.. И что сделали
с Гурами знает... Что именно? Отца убили в Бершеве... есть такой город? Двух
сыновей объявили шпионами. Только один сын спасся, в Америке сейчас.
     У  Наума от  изумления зачесался нос. А парень сыпал и сыпал фамилиями,
именами,  званиями   известных  в  СССР  математиков,  физиков,  режиссеров,
певцов...
     -- Где они, первопроходцы? Одних  уж  нет,  а те далече... Чего,  босс,
темнишь? Я сотни писем видел из Израиля. Нас не хотят.
     Наум полез в боковой  карман, чтоб показать документы, мол, он  и  есть
Гур, и он вовсе  не  в Америке,  но тут поднялся  с угловой  кровати пожилой
человек в меховой безрукавке и сказал, что он врач-психиатр.
     -- Я много слышал о  тех, кому в Израиле  плохо,  --  сказал он жестким
тоном.  -- Но  для  меня гораздо важнее, кому в  Израиле хорошо. Вот  одному
моему  пациенту  по фамилии Подликин в Израиле очень хорошо. Для меня  этого
достаточно, чтобы в эту страну не ехать.
     -- Что  вы еще знаете об Израиле? -- вырвалось у Наума  в  раздражении,
которого он не сумел скрыть.
     Врач-писихиатр посмотрел Науму в  глаза, внимательно,  остро, как может
смотреть  лишь  психиатр.  Увидел, наверное,  спор  бессмысленен.  Сказал  с
усмешкой: -- Вас, как я понимаю, прислали в Вену на должность  Моше-рабейну!
Вести русских евреев на землю Обетованную. Моше-рабейну, как известно, водил
евреев по пустыне сорок лет. У нас, уважаемый товарищ Моше Рабейну, есть еще
время...
     За  полчаса  Наум  обошел всю  замызганную, с  мокрыми грязными  полами
гостиницу.   Наткнулся  на   щекастого   агитатора.  Настоящего   агитатора,
присланного Шаулем.  Его, видно,  довели уже до  белого каления. Он стоял на
лестничной площадке  и кричал, ни к  кому не обращаясь, о "бездуховности", о
том, что у евреев нет "чувства своей страны"...
     -   Антипатриоты,  значит?  -  с  горьковатой  усмешкой  спросил  Наум,
задержавшись возле него.
     -- Антипатриоты! -- убежденно воскликнул щекастый  и встрепенулся:-- Ты
кто?!
     Наум сбежал с лестницы, подумав вдруг, что Шауль, несмотря на весь свой
опыт и  ум, -- идиот.  Советский человек может поверить соседу  по кафе  или
пивной, прохожему, слуху, сплетне,  но только не агитатору.  А, может, Шауль
это понимает, но... крутит колесо. Надо же что-то крутить!
     Наум заглянул  даже на чердак. Ни  Гули,  ни  Сергея не было. Нигде  не
было...
     К счастью, Наум наткнулся на рыжую девчонку в модном пальто, похожем на
ромбовидное одеяло с дыркой  для головы. Пальто тоже  было огненно-рыжим,  в
шахматную клетку. Наум уставился на  нее, мгновенно сообразив, что шахматной
доской может  нарядиться только американка. "Из  Хаяса  она, иначе зачем  ей
торчать здесь?"; и поведал о том, кто он и кого ищет.
     Американка посадила  Наума в свою машину,  привезла в конторку,  откуда
принялась звонить в  разные фонды. -- В "Хаясе" нет!.. В "Джойнте" нет!.. --
бросала  она. Наум начал бледнеть, она коснулась пальцами  его  плеча. -- Не
беспокойтесь! В  Вене прорва фондов. Есть "Рав тов" -- крайние ортодоксы, не
признающие Израиля.
     --  Они туда не  поедут!  -- вырвалось у него. -- Они  уже пообщались с
ортодоксами.
     -- Ортодокс в Вене  -- не то, что ортодокс в Израиле... Да-да! Есть еще
"Толстовский  фонд".  Есть "Каритас", который берет всех...  брал  всех!  --
поправилась она.
     Ни в одном из фондов ни Геулы, ни  Сергея не было.  Американка заказала
Науму билет на утренний самолет в Брюссель, где тоже был "Хаяс", и они вышли
пройтись по Вене.
     С мостовых снег сошел. На  Брамс-плац еще лежал,  Наум собрал с дерева,
почище  снежок,  пожевал.  В глубине скверика толпились эмигранты.  У доброй
половины в руках одинаковые бумажные пакеты. Изо всех пакетов торчали куры и
зеленые бананы.
     Американка покачала своей рыжей  головой. -- Если  б вы  знали, как мне
всех их жалко!
     Внутри  эмигрантской   толчеи  кто-то  размахивал  туфлей  и   сапожной
колодкой. -- А, опять он! - раздраженно сказала американка.
     Оказалось,  здесь, на Брамс-плац,  находятся  и советское агентство,  и
эмигрантские  гостиницы.  Из  советского   бюро  выходит  раз-два  в  неделю
чиновник,  одетый  под  сапожника.  Садится  в скверике. Вначале  проклинает
советскую власть. А затем Израиль. Вот, де, удрал из Израиля и мучаюсь тут.
     Наум  подошел,  прислушался.  Костит  Израиль  на чем свет стоит.  Надо
сказать, очень квалифицированно костит. Знает, чем задеть мятущуюся душу.
     Наум тронул его за плечо. -- Слушай,  па-арень! А чего  ты второй месяц
подряд приколачиваешь одну и ту же подошву? А?!
     От  слов Наума,  от  тона  ли,  но "сапожник"  вдруг нырнул за  садовую
скамейку и -- смешался с прохожими,
     растаял.
     -- О!  -  воскликнула  американка.  --  Вы  такой  мальчик?! Я  вас  не
отпущу...
     -- Тихо!  -- сказал он жестко: кто-то в толпе рассказывал о голодовке в
Брюсселе. Израильтяне объявили
     голодовку.  Пятьсот  душ... -- "С "драконом"  никуда не  берут.  Начали
голодовку. Взрослые, дети..."
     -- О  чем  это? --  спросил  Наум спутницу. Та закусила губу.  Сообщила
смятенно:  -- Если ваши из Израиля только что, в  Брюсселе,  скорее всег  их
нет.  Возможно,  они  в  Риме.  Наконец она признала,  что есть указание.  С
"дарконами" - израильскими паспортами, не брать никуда. Ни-ку-да!
     -- Чье указание?
     Она пожала плечами.
     Наум приложил к лысине  платок, сразу ставший мокрым.( Вот отчего Шауль
не хотел звонить в "Хаяс"?  Знал,  гадина, что  "Хаяс" не  возьмет)..  -- На
мгновение  он ощутил удовлетворение: легче уговорить возвратиться! Но тут же
оно сменилось стыдом и острым чувством беды. "Облава на  евреев? Израильский
"даркон", как бубновый туз спине?.. Нет, бред!  Что Шауль, полковник СС, что
ли?  Путают они, бедолаги... А... если не  путают? От "идейных" бен гурионов
можно ждать всего...
     Американка тронула его за плечо.
     -- Пойдемте, Наум! Я знаю одно кафе, которое...
     -- Отвезите меня на вокзал. Пожалуйста!
     10. РИМСКОЕ ГЕТТО
     Поезд "Вена-Рим" уходил вечером.  Наум прошелся по освещенному холодным
дневным светом вокзалу,  к которому подавали вагоны в снежных крышах. Увидел
на  перроне,  в сторонке, плотно  сбит  группку пассажиров,  которую туристы
обходили.  Такие "проводины"  всегда  теснили сердце:  напоминали  об  отце,
который стоял в толпе бушлатов на боковом перроне Ярославского вокзала. Наум
бросился  тогда  к толчее,  окруженной  автоматчиками и немецкими овчарками,
рвущими поводки.  "Отец!"  -- закричал...  Следы от  зубов  овчарки сих  пор
остались у колена.
     Вблизи русаки вовсе не походили на согнанных в кучу зеков. О, нет! Даже
у  измученных  женщин,   сердито   покрикивающих  на   детей,  глаза  сияли.
Возбуждение, надежда разогнули спины. Щеки горят. залось,  все,  по русскому
обычаю, выпили "посошок на дорожку"... " Не в Воркуту этап, а из Воркуты..."
-- Наум усмехнулся.
     Объявили  посадку, и  Наум отправился в свой  вагон -- спать. Проснулся
рано, чуть рассвело, позавтракал в стареньком, дребезжащем вагоне-ресторане,
искоса поглядывая на поля северной Италии, разделенные  каменными оградками,
плохо  обработанные,  грязные.  Ветер прибил к оградам клочья бумаги, пустые
консервные банки. Усмехнулся грустно: "Родное Средиземноморье..."
     Поискал глазами снег. Кончились снега!..
     Вагоны пошвыривало,  как  корабль в  волну;  придерживаясь  за  стенки,
прошел в хвост поезда, куда погрузили эмигрантов.
     В гостиницу Наум приехал  с  ними.  Тот  же  клоповник,  что  и в Вене.
Молодые, видел,  не  замечали  грязных,  в пятнах, стен,  доставали  гитары,
путеводители по  Риму.  Пожилые, бросившие все  нажитое и ехавшие  к  детям,
воспринимали  перемены куда болезненней... Никто ничего не знал. "Старожилы"
советовали ехать в Остию. На электричке. Это недалеко, пригород.
     --  Почта  там  -- Дворец культуры, -- объяснил  портье в  галстуке, на
котором была нарисована голая красотка. -- Там уся Одесса. Одесса знает усе!
     Вся  Одесса  еще  не  пришла.   Но  обитатели  одесского  Привоза  были
представлены  широко.  На  полукруглых каменных  ступенях почты  торговались
громко  и страстно,  хватали друг друга за  отвороты пиджаков, вопили:  -- А
маклерские?! Гони маклерские!..
     Это сдавали  квартиры,  как выяснилось. Одни  одесситы  сдавали, другие
въезжали, третьи вырывали у них "маклерские"...
     Наум вспомнил,  что  видел "памятку отъезжающим", которая ходила в Вене
по рукам. В ней был пункт: "Не ехать в Остию. Там вся Одесса..."
     --  Какое  счастье,  что  они не  валят  в  Израиль! --  подумал  Наум,
прислушиваясь  к истошным возгласам  торгующихся. -- Там  своего жулья -- не
продохнуть!..
     Только  сейчас Наум заметил тихих усталых  людей, сидевших  на каменных
ступенях или подпиравших  спинами грязную стену.  У них были какие-то пустые
лица.  Такие лица видел разве  что  в российских очередях,  когда  обо  всем
переговорено,  а хлеб привезут только в пять  утра... Присел возле  старика,
читающего истертую, в масляных пятнах, русскую газету.
     -- Так вы тут и сидите-- спросил Наум, с удивлением озирая сидящих.
     -- Кто помоложе, по колизеям шастает, кто постарше -- сидит.  Когда  --
здесь, когда -- у моря...
     -- Подолгу сидит?
     -- Кто четыре месяца, кто восемь, а кто до  двух лет.  Есть и горемыки,
те -- подолее...
     -- Что так?
     -- У кого  дедушка псих,  кто сам был членом партии. А на кого анонимку
настрочили. Люди советские. Без анонимок не могут.
     Про Гуров не слыхал. Окликнул кого-то. И тот не слыхал. Третий, в новых
галошах, не ответил, вздохнул только: -- До места бы!
     -- Что? -- переспросил Наум.
     -- До места бы доехать!
     -- А место-то где?
     -- Да кто знает, где наше место! Куда ткнут...
     Кто-то показал на человечка  в клетчатом  пиджаке и  клетчатой шляпе, с
маленькими шныряющими  глазками. --  Спросите у  "Ручной  работы". Он  знает
все...
     Наум не поинтересовался, почему у клетчатого  такая странная кличка. Не
до того было. Позже узнал, -- тот был гордостью римской Одессы. Появившись в
Риме, купил за бесценок микроавтобус, который  двигался еще месяца четыре, и
путеводитель "Неделя  в  Риме".  Просидев  ночь  над  путеводителем, он стал
возить  свеженьких эмигрантов  "по  городу  Цезаря  и Муссолини",  как  было
объявлено. С каждого россиянина брали недорого, и дело пошло. Прославился он
в картинной галерее,  где, подведя  страждущих к  картине  Рафаэля, объяснил
скороговоркой профессионального экскурсовода:  -- Обратите  внимание!  Очень
дорогая вещь. Рафаэль. Ручная работа...
     Выслушав  Наума,  "Ручная  работа"  ответил категорически,  что в Остии
таких нет!
     Наум почувствовал вдруг, как ноют ноги; присел на ступеньку.
     У почты остановилось  такси с багажом на  крыше.  --  Как  пробились? -
деловито спросил "Ручная работа".
     -- Через Ниццу!.. -- воскликнули из такси возбужденными голосами людей,
спасшихся от погони.
     Оказалось,  бегут  из Израиля. Свеженькие. У них  паспорт временный  --
"лессе-пассе". На  год выдается.  Человек  с "лессе-пассе", по международном
праву, не теряет  статуса беженца.  Но по просьбе  правительства  Израиля на
лиссе-пассе не ставят въездной визы. А без визы -- не въедешь!..
     -- Как в аэропорту Лод слез, так ты в свободной  стране. Понял? Влип по
самые уши!  --  объяснял Науму  веселый  парень,  который  торговал  часами,
нацепленными у него до локтя.
     "Ручная  работа"  взмахом руки заставил  парня  испуганно ретироваться,
исчезнуть. Оглядев Наума с головы до  ног, пояснил на всякий  случай: --  Мы
эмиграция не  политическая,  а экономическая. Мы правительства не судим.  Вы
меня поняли, господин хороший? Давно из  Израиля, если не секрет?.. Два дня?
Так, может,  ваши  Гуры еще не  доехали? Сидят  на границе  --  поют Лазаря.
Кстати, какой у них документик?
     -- Точно не скажу. Они были в Израиле... почти три года.
     --  Э-э, господин  хороший, -- протянул "Ручная работа", -- так  они  в
гетто! Некуда им больше деться!
     -- В каком еще гетто?!
     --  В израильском  гетто!  Записывайте  улицу...  Тут такое  колесо, --
добавил он, взглянув на ошеломленного незнакомца в армейском плаще. -- Ежели
у  тебя в руках  законное лиссе-пассе, в Италию,  где есть "Хаяс",  --  сами
видели, --  ни-ни. А  сумел прорваться  через  границу, ликуй  Исайя, ты под
крылом "Хаяса".  Доплыл!..  Никто  не спросит, как  ты сюда попал, никто  не
смеет турнуть  из  Италии вон...  Но,  коли в  руках  --  "синюха",  то есть
форменный израильский паспорт, "дракон", в Италию -- пжалте! Но... к "Хаясу"
или еще  куда  -- не  ходи.  Такое колесо! И  так,  и  этак, извините,  яйца
прищемят... Что же сразу не сказали, что они с "синюхой"?
     -- Значит,  все это правда? --  тихо спросил Наум,  записывая  названия
улиц на папиросной коробке. -- Правда, что в Брюсселе голодовка?
     --  А  что делать  людям? Гетто не  сахар, господин хороший. Изгой он и
есть изгой. Одно только -- собаками не травят.
     -- Да, но... в двадцатом веке...  загонять евреев в гетто -- стараниями
еврейского государства?
     "Ручная  работа"  повернулся  к  Науму  спиной.  --   Мы  эмиграция  не
политическая, а  экономическая, -- донеслось до него. -- Нам никакая  власть
не помеха, кроме совейской...
     Адреса  на папиросной коробке  привели его на узкую и  сыроватую улочку
без  тротуаров,  по  которым мчались  маленькие "фиаты",  заставляя прохожих
прижиматься к полуоблупленным  стенам. В первой же  квартире,  в которую  он
постучал,  знали  о  приезжих  по  фамилии  Гур,  и  мальчик  с  ободранными
коленками, в кипе на затылке, подвел Наума к нужному подъезду. По дороге был
магазин, Наум купил итальянское  "кьянти" -- самую большую бутыль в плетеной
корзинке, набрал разных сыров, маслин и ввалился в квартиру, странно похожую
на московскую "коммуналку" тридцатых годов. Пожалуй,  коридор был пошире, да
на  стене  не  висят  корыта.  А  в  остальном,  --  по  количеству  дверей,
разнообразию  запахов,  да кухне  в  конце  коридора,  из  которой выглянуло
несколько женщин, точь-в-точь московская коммуналка"...
     За  обшарпанной  дверью  отозвался  звучный мягкий  голос  Гули."Кен!..
воскликнула она на иврите. --  Да! Наум ввалился в комнату, бросил бутыль  и
пакеты на кровать,  обнял Сергуню,  шагнувшего к нему,  затем Гулю,  которая
по-прежнему стояла руки "по швам", как солдат.
     --   Здравствуй,   изменщица!   --  воскликнул   Наум.   --  Ты   снова
"лопухнулась"?  Забыла,  как  мы  с  тобой  мчались  в  Малаховку,  к  нашим
"подписантам"...
     -- Я ни о чем не забыла, -- Геула ответила жестко,  без улыбки,  и Наум
обругал себя за скомороший тон.
     Больше об отъезде не говорили.  До самого вечера. Сергуня снял со стены
гитару и забренчал любимое:
     -- Мой друг уехал в Магадан, Снимите шляпу, снимите шляпу...
     Глаза у  Геулы стали влажными. Она встала со стула, и Наум испугался --
уйдет!..  Но  она,  видно,  пересилила  себя,  принялась  рассказывать,   не
дожидаясь вопросов  и уходя от  того,  что Науму не терпелось узнать  прежде
всего:  "Почему?!"  Если  поверить,  ее мучил  сейчас  лишь позорный  стресс
немоты. В Израиле, наконец,  обрели  язык, и снова улица,  магазин, автобус,
полиция, - все доводит до исступления...
     -- Не корчь жалких рож, Наум!  -- перебила  она самое себя.  -- "Гетто!
Гетто!" А что такое Берлинская стена?  Или московский ОВИР?.. Что еще  ждать
от социалистов? Первая заповедь -- запереть собственных граждан на замок!
     Сергуня  кинул гитару  на  койку.  --  Берлинская стена? 0'кэй!  --  Он
усмехнулся одной щекой. -- У кого есть тридцать-сорок тысяч долларов, идет в
любое посольство, заявляет, что хочет открыть в их стране "дело", и все! При
мне  израильтянин показал в  американском  посольстве свой  долларовый счет.
Пока  он заполнял бумаги, ему даже кофе принесли. Заперли нас, у которых  ни
гроша за душой. -- Сергуня прошелся по комнатке, руки за спиной,  повернулся
к Науму. -- Это  как чума! Есть международный закон о беженцах. На  раздумье
человеку дается один год. Где он, закон? Ты видел, как перехватывают людей с
"лессе-пассе"?  На всех дорогах. Французские ажаны. Итальянские  карабинеры.
Все топчут ногами международные законы -- по  просьбе  правительства  Ицхака
Рабина.  Это  не  чума?..  Могила, острят,  теперь  живет над  Атлантическим
океаном,  в "Боинге".  Что он  нам  еще готовит, этот сталинский сокол...  в
сионистских перышках?  --  Сергуня снова  помотался  из  угла в  угол  своей
дергающейся нырковой походкой, схватил гитару.
     Он быстро  устал, и  гитару  попросил  Наум. Наум  играл  лучше,  почти
профессионально.   Не  случайно   его  незатейливая   песенка  о   любви   к
тель-авивской  тете  стала почти знаменитой. Он помотал длинной шеей и, взяв
аккорд, затянул своим высоким, "бабьим" голосом: -- Хава, Нагила хава!..
     В стенку  постучали  кулаком.  Сильно.  Требовательно. Наум  растерянно
огляделся.
     --  Не  расстравляй душу,  --  сказала Геула, накрывавшая на  стол.  --
Вокруг люди.
     -- Кто они? -- почему-то шепотом спросил Наум. -- Вроде вас?
     -- Нет, в основном рабочие. Маляры, токари... Здесь восемнадцать семей,
всего-навсего.  Главное гетто -- в Остии, мы тоже, наверное, туда  двинемся.
До кучи.  Как живут? Спроси. Только не нарвись! Тут есть ребята --  на грани
сумасшествия. Полтора  года тут. Спят в  брошенных машинах. Хотели уехать --
не пускают. Пытались жениться -- не  женят. Права на работу нет. Израильский
паспорт, как бубновый туз на спине... Понять не могут,  что стряслось. А  ты
можешь? Даже  при  том, что ты про гуманизм  бен гурионов наслышан хорошо...
Вернешься, спроси Могилу, почему он  доводит людей до сумасшествия?.. Что?..
Тут свой быт, свои страхи, даже свой собственный самиздат. Написал кто-то до
нас, и  вот пошло, переписывают в тетрадки.  Сергуня, покажи Науму. Он давно
не читал самиздата...
     Наум    принялся    читать    поэму    о    государстве,    построенном
энтузиастами-разномыслами, в полном согласии.
     "...Но кто уж очень возражал,
     Всегда, бывало, уезжал...
     А с прочими договорились
     На почве займов из казны,
     И вот такие получились
     Тут пифагоровы штаны
     Налево -- коалиция,
     Направо -- оппозиция.
     А сверху сыплет дядя Сэм,
     Чтобы хватило тем и сем...
     ...И поднялся из топи блат
     Бюрократический клоповник,
     Где не поймешь, кто уголовник,
     А кто идейный партократ...
     Поэма была  "неровной", длинной и, пожалуй, даже не гневной, а, скорее,
иронично-элегической. Автор, по всему видно, хорошо помнил, откуда  прилетел
в  Израиль и,  посмеявшись над  "бюрократическим  клоповником", для которого
"закон, порядок, гласность, право -- лишь буржуазная забава", автор вздыхает
об оставленном Израиле:
     " ...Тебе я все-таки не враг:
     Ты не построил Негевлаг...
     ...Мне тишина твоих помоек
     Дороже грандиозных строек,
     Где кровь скрепляет мерзлый грунт..."
     Но  колебаний  "уезжать  --  не уезжать  с  исторической"  у автора  не
возникает.
     " ...Увидев, как оно на деле,
     Мы ни о чем не пожалели,
     Не зря меняли параллели
     Пора менять меридиан.
     " Кадима"( Вперед!) -- позади Москва.
     Прощай, отчизна номер два..".
     Наум  положил  на стол поэму под названием  "Письмо в  Россию". Подумал
тоскливо,  сколько  подобных  писем  ушло  туда?!  Снял роговые  очки, долго
протирал  их. Вышибают ученых, инженеров... понятно!  Но рабочие-то  Израилю
нужны позарез! Почему уезжают рабочие? Вляпались в гетто,  есть нечего, дети
не учатся. И  никто не  просится назад,  в Израиль,  где их ждет и работа по
специальности, и дом. Почему-у?
     Он попросил Геулу познакомить  его  с соседями  по  "коммуналке". Геула
посмотрела  на часы, сказала, что идти никуда не надо. Сейчас  приедут,  кто
откуда. Сами заглянут, на огонек.
     Наум сидел, уставясь на  свои пыльные  ботинки. Он представить не  мог,
что Гули не будет рядом, -- затоскуешь, прыг в автобус и к  Гуле. ...Впервые
признался  самому себе, -- любит Гулю,  всю жизнь  любит. Как  Нонку. Может,
больше, чем Нонку...  Ч-черт, оказывается, можно любить платонически! А  как
иначе, если тебе дают от ворот поворот.
     Наум заставил себя  поднять глаза. Спала с лица, белянка!.. Щеки уже не
налитое яблочко. Желтеют,  шафранятся.  Только  распущенная коса по-прежнему
бела.  Лен ты, мой ле-он.  На лбу складка. Не было  ее.  Губы, вот, прежние.
Широкие,  полуоткрытые,  как  у ребенка, восклицающего: "Как вам  нестыдно?"
Гуля-Гуленок, коломенская верста. Несгибаемая  Жанна  д'Арк... Кто не гнется
--  ломается.  Нельзя тебе без  нас,  Гуленок! Наум почувствовал, разревется
сейчас. Схватил гитару, повел, изогнувшись над грифом, что на ум пришло:
     "От любови твоей вовсе не излечишься,
     Сорок тысяч других мостовых любя.. --  .  Дверь приоткрылась, заглянула
голова в колпаке из газеты.
     Ах, Арбат, мой Арбат, ты мое отечество,
     Никогда до конца не пройти тебя. "
     Дверь распахнули  пошире. Тогда лишь постучали.  Вкатилось, подталкивая
друг  друга, целое семейство: тощая, только нос торчит, мать, трое девочек в
российских чулках в резинку.
     -- Заходите! Прошу! -- Геула выглянула в коридор, где толпились соседи,
прослышавшие  про гостя. Вплыли две  дородных молодки,  держа над головой по
стулу. Уселись под гитарный перезвон, разглядывая Наума.
     Вскоре дверь уже вовсе не закрывалась. Входили, тщательно  вытирая ноги
о  порожек,  мужчины  с темными  неотмываемыми руками  металлистов. Небритый
могучего сложения сапожник  со  своей низенькой, обтянутой кожей,  скамекой.
Дожевывая что-то, влетели,  как  к себе,  двое  парней. Взглянули  на  Наума
холодно, недоверчиво. Извинились, что сапоги  у них в известке. Оказывается,
они  "серп  и молот" затирали. На Колизее и  на всех других  памятниках Рима
появились вдруг "серп  и молот" и пятиконечная звезда. Где мелом,  где углем
похабили.  Наняли   их  очищать  музейные  руины.   --   Коммунисты  работку
подбрасывают, --  сказал один из парней,  убирая ноги в грязных  сапогах под
стул.
     Затих последний аккорд, и  Наум оглядел лица. Как же они отличались  от
"прямиков"! От тех, кто прибыл из Вены!.. Те -- нервно возбуждены, шумны.  В
глазах  надежда, радость на грани истерики. Плач по  оставшимся за чертой...
Здесь глаза -- сухи. Губы -- неулыбчивы. Лица без эмоций. Другой мир.
     -- Новенький, что ли? -- спросил один из парней сочувственно.
     Наум понял,  расспрашивать  жестоко,  да  и  бессмысленно.  Захотят  --
заговорят. Он прошелся по грифу гитары, как  бы сказав этим, что он вовсе не
звал их толковать-перетолковывать, толочь воду  в ступе.  А  так -- попеть--
попить.
     Геула  разлила  по стаканам  "кьянти",  нарезала сыру. Одна  из молодок
поднялась со  стула,  сказала, что у нее есть "крылья советов",  вернулась с
чугунной сковородкой, полной жареных крыльев индейки.
     "Крылья советов"  да  свиная печенка  --  эмигрантская еда.  Навалились
дружно.
     -- Позовем Гниду? --  спросил мужчина в бумажном  колпаке. -- Че он там
один сидит -- воет.
     "Гнида" оказался плотным,  с обвислым  животиком, обтерханным мужчиной,
которого Наум  где-то встречал. В углах губ  пена, --  точно  встречал. Наум
спросил Гулю взглядом,  кто это? Гуля взглянула на обтерханного с брезгливой
жалостью, шепнула,  наклонясь к  Науму: --  Ординарное  рыло, помчавшееся на
Запад стать миллионщиком. Рыдает, зачем уехал из Союза, -- жил  там, как при
коммунизме:  "было  все  и девочки"...  Так лопухнуться! Завел  щель-кафе  в
Тель-Авиве...
     Не  любили  "Гниду",   похоже,   все,  хоть  он   и  разорился.  Однако
потеснились. Гнида за копейку удавится, а все же человек...
     Костями индейки хрустели яро, каждый  хрящик обсасывали. У Наума еда не
шла в горло.
     Унесли  пустую сковородку, налили  еще по  стакану "кьянти"; мужчина  в
бумажном колпаке выпил стакан вина, как воду, произнес, вытирая губы тыльной
стороной  ладони:  -- Значит,  вы  брата  навестить и обратно?..  Не  можете
объяснить, че они с нами делают?.. Вот я маляр. Я и тут нарасхват, поскольку
в жизни  все  требуется  выкрасить, да выбросить. Сын мой остался в Израиле,
надел зеленую беретку. А я там  не могу. Видеть  их  не могу! Руки  трястись
начали.
     -- Как же мы  без  вас? -- сказал Наум погасшим голосом. -- Без вас нам
худо.
     -- Я вам, может, и нужный, -- степенно сказал маляр,  -- да вы мне и на
дух не нужны. ...То есть, извините, не вы лично. Но поскольку вы говорите за
Израиль!  --  Он по-хозяйски  разлил "кьянти",  кому стакан, кому  стопочку.
Рассказал, все  более  раздражаясь, что в Израиле работал у частника. Дорога
неудобная,  шесть   километров  пешком,  да   все  по  песку.  Раз  вернулся
измученный, хозяин спрашивает:  "Ты свет выключил?.. Нет?.." И погнал назад,
в ночь. Гасить лампочку в сорок свечей.
     -- Я в России высший разряд имел, а тут...
     Решил  маляр больше к частнику ни  ногой. Нанялся  на большой комбинат,
принадлежащий  Гистадруту,   израильскому  профсоюзу....Арабам  платят,  как
евреям. Равенство-братство. С человечьим лицом. Че  еще  надо.  Народ живой.
Все   ругаются,   клянут    Фоню-профсоюзника.Собрание   подошло   --    все
молчат...Значит, че? До свободы не доехали. На полустанке вылезли.
     Парень  в  сапогах пытался  снять  с  его головы  забрызганный белилами
бумажный колпак. -- Не трожь! -- воскликнул. -- Это у меня вместо кипы.
     Засмеялись.
     Парень  сказал,  что  маляру  просто  не  повезло. У  них на заводе все
ругались. И на собраниях, и без них.Маляр рассердился, рассказал, как возили
его  по Европе. В Страсбурге, пока говорил о лагере, где "отгрохал десятку",
все было  хорошо. Микрофон у губ.  Отвечая на вопрос, сказал: "Я  об Израиле
думал совсем  иначе,  меня постигло  жестокое разочарование".  Представитель
израильского консулата, сидевший рядом,  тут же отвел микрофон  в сторону. В
зале больше не было слышно ни звука.
     -- Че? На свободке?.. Клоуна нашли...
     Наума как ожгло. "Бершевские сценки... И  отец мог  уехать?!" Такого  и
представить было невозможно. Миры  рушились. "Нет-нет, отец кипу надел...  А
то  кипастые не уезжают!.." Горло  вдруг  пересохло.  Налил  себе  "кьянти",
отхлебнул. "Неужели мог?" Наклонился к Гуле:
     -- Слушай, Гуленок, можно себе представить, что отец... мог бы уехать?
     Гуля закусила болезненно губу:  -- А я могла бы уехать? --  Добавила не
сразу: -- Скажи мне кто об этом неделю назад...
     Притихли,  тишина становилась  тяжелой,  молодки поднялись:  "Счастливо
оставаться!"
     В дверь заглянул мальчик в кипе, крикнул:
     -- Рыжий прикатил!
     Постучал и, не  дождавшись  ответа,  в комнату  вошел франтовато одетый
парень.  Волосы, похоже,  охрой  крашены.  Лицо  надменное. Вынул из кожаной
папки смятое письмо и открытку. На них штампы итальянской почты.
     --  Вот вам назад  ваши письма, -- сказал парень с усмешкой. -- Еще раз
предупреждаю.  Не  будете  писать в  Израиль, вас,  думаю, устроят.  Но чтоб
остальных не звали. Иначе здесь сгниете! Все до единого!
     Наума как подбросило. -- Предъявите ваши документы! -- взревел он.
     -- А ты кто такой?
     -- Ребята, я его задержу, а вы вызовите полицию!
     Рыжий прыгнул к дверям. Скатился с лестницы. Исчез в темноте. Погнались
за ним, да где там...
     Геула смотрела в темное окно, закусив губу.
     Наум вынул платок, промакнул лысину: "Это с ее ранимостью-то..."
     -- А вы, значит, не  из ихних? --  удивленно спросил  парень  в  кирзе,
вернувшись и стараясь отдышаться.
     -- Как видите!
     -- Тогда я  вам  скажу  напрямки. Раз вам  интересно!  Я  жил  в Киеве,
засунув голову в приемник. "Кол Исраэль" ловил. Уехал из Киева, чтоб не быть
жидом. А из Израиля, чтоб  не быть скотом. Хватит мне- этих танцев-манцев!..
Непонятно? Объясню! Друг у меня есть. Гершуни * фамилия. Когда его из тюрьмы
выпустили, --  на десять минут, хотел я ему  вызов послать. Спасти человека!
Не дают!  Объясняют, он  диссидент, он в Израиль  не поедет... --  Вас  что,
собака  покусала? --  говорю.  --  Он  еврей,  а  в  Израиле  есть  закон  о
возвращении...  Положили  они на этот  закон с  прибором... Не дают  Гершуни
вызова.  Решил  я  в знак  протеста отказаться  от израильского гражданства.
Прихожу  в министерство  внутренних дел. Сидит  господин в кипе. Разъясняет:
"Отказаться  от израильского гражданства невозможно!"  "Но это даже  в  СССР
возможно", --  говорю. "Израиль --  это нечто особенное", -- надувается, как
индюк,  и встает,  мол, иди-гуляй... А  я  сижу.  Тогда он  выдает  мне, так
неохотно: "Будь у вас гражданство любой другой  страны,  мы могли бы просить
нашего министра, а раз СССР лишило вас гражданства, то у вас нет надежды..."
Я  чуть  не  подавился.  --  Хотите,  --  говорю,  --  пользоваться  плодами
"советской  законности"?!  Дальше  эстафету нести?! У вас, значит, я тоже не
человек,  а "нечто  особенное"?.. -- Понятно?  --  мрачно заключил парень  в
кирзовых сапогах. -- Не хочу  быть больше ни  русским  жидом, ни израильским
евреем! За  это  меня и казнят!  Ну, нет,  в  гробу я видал эту шестнадцатую
советскую республику, в белых тапочках!
     И  посыпалось  тут... Каждому  хотелось  высказаться,  выплакать  свое.
Мотивы отъезда были неисчислимы, как песок морской.
     Тихий рябоватый человек  в  углу,  бухгалтер,  сказал,  что  он тоже  с
предприятия Гистадрута. Как и маляр. Там выдают в конце года премии, путевки
и  вообще разный приварок. Кому сколько денег выписывают -- тайна великая. А
он-то бухгалтер... Понял, надо быстро уезжать. Не дай Бог, прихватят,  как в
Союзе. Скажут, чья подпись?!
     Слесарь с  огромными ручищами показал на притихших девочек в российских
чулках: "Мое  богатство!..  Старшей -- семнадцать.  Через  год -- в армию...
Чтоб я свое родное детище -- в "двустволки"?!"
     Подле  него  сидела,  на  краешке  табуретки,  старушка. Лицо  круглое,
рязанское. Где  видел? Откликнулась старушка  бойко: --  Зовут  меня  Дарья,
по-вашему  Дора. Дочку  в  ниверситет  взяли, научником,  кто-то  профессору
скажи:  "Она  -- гойка". Дочка сама слыхала. А через неделю дочку сократили,
взяли  из ваших  когой-то...  Кормилец наш где?  Ты  знал  его,  что  ль? --
старушка  вздохнула  тяжко.  --  В  разводе  мы, милай.  Кормилец наш -- сам
Израиль  ругал,  а  дочери  не давал.  Поскольку русские мы... Ну, слово  за
слово, он  с сыном в  Австралею, а мы в  ету... как ее? в гетту. Пояснил бы,
отчего это нас в гетту?
     Хлопнула  входная  дверь,  вошел  кто-то  легкой  походкой,  постукивая
каблуками, напевая  расхожий  мотивчик из фильма. -- Яшка-танцор явился,  --
маляр сплюнул.
     --  Яшка! -- прокричал в коридор  парень в  кирзе.  -- Иди, тут вина --
залейся! Из Обетованной гость.
     Заглянул высокий  загорелый  парень.  Глаза  голубые, веселые. Шелковая
рубаха распахнута. На загорелой груди золоченый крест. Скользнул взглядом по
лицам, по бутыли. Опрокинул залпом стакан  вина, вытер губы ладонью, сказал:
--  Говно  -- вино!  Интересуетесь,  чего  мыкаемся?  Может  в  Израиле жить
одинокий человек? Квартиры не дают. Бляди дорогие. -- Скривил влажные губы в
ухмылке. -- Кому это надо и кто  это выдержит! -- И ушел, застучал  высокими
каблуками.
     Плотный  широкогрудый сапожник,  шея,  как у борца-профессионала, сидел
все время на своей скамеечке молча, сложив черные до запястья руки.
     -- А я бы вернулся, --  пробасил он вдруг... -- Мне хлеба не искать. Не
загнали б  нас  в  гетто,  вернулся бы, точно говорю... Почему?  Потому, как
раньше  ничего не видел, кроме России-матушки, да пасынка-Израиля. Теперь  я
на  Италию  взглянул. Всюду бардак.  Лень, грязь, шулерство...  Но коли меня
господа за  горло берут!.. Мать их за ногу! Мол, вне закона! Рыжий прибегал,
видели,  хочет,  чтобы  еще и без права  переписки...  Я двенадцать  отказов
получил от разных стран, мать их за ногу! Все гладкие слова.  Только норвеги
ответили, как  люди:  "Не  можем  принять,  так как  не  хотим иметь  дело с
израильским правительством".
     --  Так  и  я  тоже  не  хочу!  -- воскликнул парень  в  кирзе,  и  все
засмеялись.  Сапожник пожал  могучими  плечами--  Смешки-смешочки!  Но  ведь
убивают они людей,  убивают, мать их! Дети не учатся,  медицины нет никакой.
Давид вот-вот с ума тронется...
     Наум промакнул лысинку. -- Какой Давид?
     -- С угловой комнаты.  Учитель литературы,  кость  тонкая. Где учитель?
Пришел? Написал парень правительству проект. Чтоб "Кол Исраэль"  никогда  не
врал. Полправды,  де, страшнее  лжи... И месяца не прошло --  на "Американо"
вещички свои распродает, горемыка. Книжки ученые....
     Парень  в  кирзовых  сапогах  выскочил  в  коридор, привел упиравшегося
учителя.
     Учитель  выглядел  мальчиком.  Тоненький  узкоплечий еврейский  мальчик
схватился за дверной косяк, рванулся назад, точно его и  в самом деле тащили
на расправу. Нательная рубаха вывернулась из смятых брюк, антрацитовые глаза
расширены.  Взглянул  на  Наума  яростно:  "Ну,  просто  фрагмент с  картины
Сурикова  "Утро  стрелецкой казни", --  мелькнуло у Наума. --  Только вместо
свечечки лампочка запыленная".
     Протянули  учителю  вина,  успокоили.  Гуля намазала  маслом  бутерброд
побольше. Ветчинки положила,  огурчика. Помягчел, вроде, а  глаза косятся на
Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.
     Наум повернулся на  скрипящем стуле,  сел  боком к учителю, чтоб тот не
нервничал,  согрелся  душой.  Спросил  у  разомлевшего  от  вина маляра,  не
известно ли, кто сие натворил?  Организовал облаву на  израильтян? Согнал  в
гетто?
     -- Как не известно, -- благодушно  отозвался маляр,  закуривая из пачки
Наума. -- Гетто наше имени Ицхака  Рабина-Генри Киссинджера. Пошептались два
еврея...
     --  Ну, зачем  так?!  --  вырвалось  у Наума.  --  Не  знаете точно,  а
лепите!.. -- Почувствовал отчужденные взгляды,  добавил примирение:  -- Ведь
вы  же обвиняете их в убийстве! У вас есть  данные? Маляр пыхнул сигареткой.
-- Есть и данные...
     -- Закрой  рот, иначе  не  уедешь!  --  Сапожник  буравил  цыгаркой дно
стакана.-- Закрой, говорю!
     Губы маляра плямкали, а звуков не было...
     Наум вскочил на ноги, снова сел:
     -- Вы  что, меня  боитесь?  Неужто  у  меня  такая рожа  страшная?.. --
Заметив улыбки, продолжал спокойнее: -- Давайте обсудим. Со всех сторон... Я
был  в Америке.  Там  существует  эмиграционная квота. Скольких-то  пускают,
остальные -- осади назад!.. Эмигрантам из СССР повезло. Ска-азочно! Конгресс
США приравнял их  к  политическим  беженцам. Специальным  законом.  Ковровую
дорожку положили под ноги... Я, видите  сами, болею за вас  всей душой:  мои
близкие-родные здесь, но слу-у-шайте, вы под этот закон не подпадаете. Вы --
израильские  граждане! -- Наум  долго и горячо  развивал эту  мысль,  косясь
краем глаза  на Геулу и Сергея, которые  теперь-то уж не могут  не  осознать
полной безнадежности их положения. Черт побери, он их увезет! -- Слу-ушайте!
При самом  горячем желании Белого Дома...  даже  он не может пустить  вас  в
Штаты,  не проведя через  конгресс соответствующего закона! А это  длиннющая
процедура...
     --  А почему  раньше Хаяс брал? -- перебил парень  в  кирзе. --  Хоть с
"дарконом", хоть с "лессе-пассе"... Всех, кто из  Союза  выскочил... А потом
как  обрезало!..  Предъяви  в  посольстве банковский  счет. Да  кругленький!
Закон, что дышло?..
     -- Напротив! Стали  применять закон. За-акон!..  Ума не приложу, почему
вы  вините  во  всем  Ицхака  Рабина  и  Киссинджера, словно их  черт  одной
веревочкой связал! Они, что ли, держат вас за горло?!
     --  Это  можно считать доказанным!  --  прозвучало сбоку. Голос  тихий,
звенящий, напряженный. Наум не сразу понял, кто говорит. Оказалось, учитель.
Глаза у него огромные, и в каждом точно по свечечке загорелось. Огонь злой.
     -- Можете  судить сами... если захотите! Людей с израильским "дарконом"
перестали   брать  во  всех  странах  одномоментно!..  Не  только  еврейские
организации. Но и толстовский фонд, и  католические центры.  Нас выставил на
улицу  даже Каритас,  который помогал любому беглецу. "Каритас" по  латыни -
милосердие.  Нет  нам  милосердия!..  Все эти  фонды  существуют  на  деньги
американского правительства. Повторяю, нас отшвырнули  о д н о м о м е н т н
о  и  семиты,  и антисемиты.  Следовательно, израильскому Ицхаку  в одиночку
такое не осилить  бы... Кто помогал-способствовал?  По моему убеждению, наше
гетто должно быть по праву  названо двумя именами: Гетто имени Ицхака Рабина
и Генри Киссинджера.
     Наум вобрал  голову в плечи. Голова горела.  Загнать  евреев  в гетто в
семидесятых годах XX века?
     --  Вы  ошеломлены?  --  прозвучал  вновь  звенящий  голос.   --  Федор
Михайлович предвидел и Киссинджера, и Ицхака Рабина. Человек для них -- ноль
без палочки. Бесы! Они одни такие? Нашелся уже какой-то ученый скот, который
во всем обвиняет  нас и  "прямиков".  Де, подставили ножку эмиграции. Мелкий
бес,  но  -- бес... Он прозрел, Федор Михайлович, когда его сломала каторга.
Распознал породу...
     Наум быстро налил вина в два стакана, один протянул учителю. -- Выпьем,
дружище!  Чтоб история разобралась, кто из нас прав, До корня дошла... Такое
не простится никому!
     Хлопнула  входная  дверь. Кто-то прокричал на  смеси  всех  языков:  --
Исраэли гетто хи-ир?.. Хир! Давай-давай!  Ариведерчи! -- Кричал шофер такси.
Он  привез  двух  бухарских  евреев.  Тут же  уехал, а они остались. Ему лет
двадцать восемь, в  европейском  пиджаке и  остроносых бухарских сапогах. На
голове черная кипа, окаймленная серебром. Ей  года двадцать  два, в шелковом
платье и  розовых  узбекских шароварах. На сносях,  видать.  Переминались  в
дверях,  пока их не затащили  в  комнату Гуров. Освободили для  них  стулья.
Выяснилось, утром бежали из Израиля.
     Сапожник  поднял  небритое   лицо,  вгляделся  в  пришельцев   и  вдруг
заволновался:  -- Да  вы религиозные!.. Бухара вся в  Бога верует! Чего ж вы
смазали лыжи, мать вашу за ногу?! Из Святой земли.
     Женщина  заплакала.  Ее спутник объяснил  на ломаном русском языке, что
она развелась в  Бухаре с  мужем-стариком, за  которого ее  выдали родители.
Развод оформили у раввина, все листы в порядке. А Главный раввинат развод не
признал. Мол, какого-то листа не хватает... А ей сегодня рожать. Значит, она
родит мамзера. Неризнанного законом...
     Геула схватила женщину  за руки, принялась успокаивать. Налила бухарцам
вина, дала по крылышку индейки.
     Теперь слезы текли у молодого. -- Мы муж-жена по закону. Ребенок мой!..
А раввинат  сказал,  мамзер!  Позор мне! Позор  Хане! Позор ребенку, и детям
его, и внукам его! Мы бросили все, побежали на самолет, чтоб ребенок не стал
мамзером...   Документы?   Есть   документы...  --  Он   достал  два   мятых
"лиссе-пассе". Виз на них не было.
     --  Погоди,  парень! --  просипел сапожник.  --  Как  же  вас пустили в
Италию?
     --  Очень  просто!  Солдат  толкать Хана. Я закричал:  "Рожает-рожает!"
Вызвали скорую медицину. И в родильный. Там сказали,  еще рано. Прийди через
две недели-три недели...
     Все захохотали. Ну, парень! Карабинеров провел. Обманул, значит...
     -- Кто обманул?  Я никого не обманывал! Я думал, рожает. Сейчас рожает!
-- Он отвел  стакан с вином в сторону: --  Не пью,  дорогие, никогда не пью.
Хана просила...  --  Пояснил, что  искали  "Хаяс". Шофер  такси сказал,  что
поздно.  Все закрыто. Узнал, что пассажиры из Израиля. Махнул им рукой, чтоб
садились. "Олля-ля, -- сказал, -- все исра-эли ту гетто", и привез...
     Им  долго  объясняли,  какие  они  счастливые. У  них  не  "даркон",  а
"лиссе-пассе", временный документ. И без визы пробились. Завтра Хаяс примет,
поставит на довольствие. Бухарцы так и не поняли, с чем их поздравляют.
     --  Какой радость?  Какой радость?!  Ребенок "мамзер",  какой  радость?
Бежать ото всех, какой радость?
     Решили потесниться,  уложить их до  утра  здесь. Геула  отдала  матрас,
сказала  весело,  что ночь они с Сергеем и на одном перетерпят. Маляр принес
ширмочку с китайскими фигурками, приткнул  матрас в коридоре, у  ванны,  где
пошире. Отгородили ширмой.
     Прибежал хозяин,  горластый  одессит, снявший квартиру у итальянцев  на
год  и сдававший ее теперь -- от себя  -- по  комнате. Примчал, как был, без
пиджака, в мятых  штанах с голубыми подтяжками. Потребовал, чтобы  новенькие
заплатили за ночлег.
     -- Уйди! -- просипел сапожник, подымая свою  деревянную  скамеечку.  --
Чтоб тобой и не пахло!
     Тут же исчез.
     Наконец комнатка  Гуров  опустела. Сергуня, чуть осунувшийся, притихший
(за  весь вечер  ни слова  не  проронил),  расставил по  местам стулья,  все
разные, открыл окно, за которым сеял дождь. Постоял у  окна -- отдышаться...
Наум сунул ему, незаметно  от Геулы, пятьсот  долларов, поинтересовался, как
он думает зарабатывать: -- Гуля в ресторан пойдет, посуду мыть? А?!
     -- На  стройках, с кайлом поишачу, -- Сергуня вздохнул.  -- К весне  на
виноградники подамся. Там документов не спрашивают.  Десять  милль  в руки и
пошел. Это долларов двенадцать. Перебиться можно.
     Спать в эту ночь  не ложились,  да и  некуда. До  утра вспоминали отца,
Яшу, московские битвы  и суды, ОВИР,  письмо "39",  обыски,  прорыв  Дова  в
Израиль...
     Как только Наум пытался заговорить о  них самих, о Гуле и  Сергее, Гуля
тут же разговор отводила:-- Решили, Наум. Отрезано!.. -- Неспеша рассказала,
во  сколько  газет  послала  свои  статьи  о  "Черной книге".  Хоть  бы  кто
ответил...
     Наум курил,  не переставая. От окурка зажигал следующую. Потрогал  свои
большие  веснущатые  уши  за  мочки,  горят.  Поднялся,  взглянул  на себя в
облезлое  зеркало. Глаза  провалились, под глазами тени.  Когда выматывался,
лицо  вытягивалось  к носу.  Не Наум -- Буратино в роговых очках.  Ч-черт, и
сейчас близко к  тому.  Хотелось пошутить --  подбодрить. Нет, не  шутилось.
Покачивался  взад-вперед,  точно  в  молитве,  от  отца  привычка,  протянул
настороженно,  с вопросительной интонацией: -- Ребята,  а если я подыму всех
на ноги. Гуля,  тебе дадут работу  в университете, как историку.  Возьмут  в
штат.  Получишь  от  них  официальное  письмо-о.  И Сергуня  Государственную
где-либо,  с  постоянством,  чтоб ни от  кого не зависеть, а  ? Не отвечайте
сейчас. Завтра я буду в Хаясе. У меня там дело. Затем, перед отлетом, заеду.
Выпьем посошок на дорожку. Тогда ответите,  а?..Смейтесь надо  мной! Смех --
дело здоровое. Я в лепешку разобьюсь, выужу вас, куда бы вас ни занесло, а?
     Утром Наум вызвал такси, усадил в него молодых из Бухары и отправился в
Хаяс. Ему махали руками изо всех окон. Только Гуля не махала...
     Улица "Реджина-Маргарита" в Риме большая, шумная, дже горластая. У  нее
своя жизнь. Еврейский "Хаяс"кажется самым тихим местом.
     У  массивных  дверей  "Хаяса"  двое  карабинеров.  Плечи  со спортивным
разворотом. Ноги расставили пошире. Сбоку, во дворике, толпятся люди в новых
костюмах и плащах "болонья" из ГУМа.
     Наум  подтолкнул  оробевших  бухарцев  к  дверям "Хаяса". Поднялись  на
второй этаж, в приемную.
     --  Куда новеньким?  -- спросил Наум  у  рослого  парня-секретаря.  Тот
повертел в руках синие "лессе-пассе" бухарцев, показал иа кабинет.  -- А  вы
куда?!
     --   К   председателю!   Он   не   председатель?  Будем  называть   его
председателем!
     К  председателю "Хаяса"  вели другие двери. Там стоял  огромный  мужик,
толпились  люди, которые пытались доказать ему, что  они  заранее звонили по
телефону, записаны на прием. Их ждут. Мужик сверялся по бумажке, так ли это?
Если нет -- отталкивал.
     Наум  самодовольство всегда  ненавидел, а после Техногона оно  вызывало
порой приступ  бешенства. Лоснящаяся рожа  вышибалы излучала самодовольство.
-- Я к  председателю! -- сказал Наум. --  Вам  назначено? -- У меня письмо к
нему!
     -- Пер-рдадим! -- ухмыльнулся вышибала и закрыл собою дверь
     -- Хэлло!  --  крикнул  Наум в  приоткрывшуюся  дверь по английски.  --
Уберите этого бандита!
     Английский язык несколько смутил вышибалу, тем более за дверью началось
какое-то  движение.  Высунулась женская голова,  и  Наум спросил  гневно  на
иврите:  --   Это   Хаяс   или  дворец   персидского   шаха?  От   кого   вы
забаррикадировались?   --  И  двинулся   к   дверям,  Оторопевший   вышибала
посторонился.
     Председатель  "Хаяса",  пухловатый,  с  седыми  бачками   и  выражением
достоинства  на  высоколобом   породистом  лице,  походил  бы  на  Директора
Национального  банка  или конгрессмена, если бы не  слезящиеся,  красные  от
бессонницы  глаза и чуть дрожавшие пальцы рук; похоже, работа у председателя
была для здоровья вредной.
     -- Вы  Наум Гур? -- спросил он по-английски. -- Из Тель-Авива  звонили.
Дважды... Нет, когда им нужно,  они  звонят... О встрече  с вами  объявлено.
Автобусы привезут людей из Остии и Ладисполя ~  он взглянул на ручные  часы,
-- через сорок минут.
     -- Спасибо! -- Наум  корректно склонил голову. -- Но у  меня с вами! --
другой разговор. Разрешите?
     Тот настороженно кивнул.
     -- Вы существуете почти сто лет.  Со дня  первых погромов на Руси. Если
не  ошибаюсь,  с  1881  года.  Так?..  Вы спасли  четыре миллиона  евреев  и
отказываетесь  помо-очь  ста пятидесяти семьям. Что случилось?  Председатель
оказался человеком понятливым.
     --  Сострадаем,  но, увы,  ничего не можем.  --  Лицо его сразу приняло
выражение скучное и официальное. Но он тут же откинул голову, отчего чувство
достоинства,   выраженное   всей  его   плотной   фигурой,   обрело  оттенок
воинственности.
     Он хотел  сесть,  но раздумал. Так они и остались стоять, переминаясь с
ноги на ногу.
     -- Вы организация  не политическая... Та-а-ак!  Почему  же вы встали на
колени перед политиками.  Извините,  перед п о л и т и к а н а м и, да еще с
откровенными замашками душегубов, которые посмели загнать евреев в гетто. Вы
не  видите в этом,  по крайней  мере, нарушения собственно-о-ого  устава? --
Наум пропел "собственно-о-ого" крайне иронично.
     Председатель  отвел  голову  назад,  приподнял  плечи, и  так  и  стоял
некоторое   время.  Он  походил  уже   не  напредседателя,  а   на  памятник
председателю  Хаяса,  и  Наум  решил  откланяться.  Но  вот  памятник  ожил.
Председатель склонил  голову набок, как птица, которая  пытается  разглядеть
что-то получше.
     -- Простите, господин Гур,  о  вас  звонили из Министерства иностранных
дел Израиля.  Вы, простите, не разделяете позиции министерства  в  данном...
э-э...
     -- Не разделяю! Более того, не разделяю позицию Ве-эликого и мудрейшего
Американского  Еврейского Конгресса,  которому  они, и,  простите, вы так же
неотрывно  смотрите  в  рот,:  все  эти  годы  "не замечаяя"  выверты  наших
танцоров. А о последнем "па" и  говорить  нечего -израильское гетто в Европе
-- открытое преступление  против  еврейства. Более постыдное,  чем,  скажем,
английская блокада Палестины после второй мировой. Вы согласны, надеюсь?..
     -- Э-э-э... С одной стороны, конечно, акт безнравственный... э-э-э... я
бы сказал, скандальный, но, видите ли...э-э-э...
     --  Глубокоуважаемый господин... --  Наум назвал председателя по имени.
--  Вы -- еврей, как я догадываюсь. -- Наум показал рукой в сторону бокового
столика, на котором лежали красиво переплетенная папка и черная кипа, видно,
председатель  собирался  на какой-то митинг  в синагогу.  --  Даже  в Библии
сказано, что спасти еврея от неволи... хотя бы одного... важнее, чем пойти в
синагогу. Председатель всплеснул руками, как истый еврей.
     -- Господин Гур,  вы выразились очень точно. "Из  неволи"... Израиль --
свободное  государство.  Возможен  ли  беженец  из  свободного  государства?
Прислушайтесь,  как это звучит: евреи  --  беженцы из  свободного еврейского
государства! Абсурд!
     -- Сто пятьдесят семей -- это криминальные элементы, убегающие от суда?
     -- У нас нет таких данных.
     -- Вы помогаете даже вьетнамцам и камбоджийцам, это делает вам честь...
На  каком же основании вы, международная организация, отвернулись от евреев,
почему-то бегущих  из  свободной  страны?  У  вас сложности  с  американским
законодательством? Но ведь есть другие материки, десятки государств. Вы даже
не  делаете  попыток  с  ними  договориться.  По-очему?  У вас  есть приказ?
Документ! Вам посоветовали  устно? Чтоб история  прокляла вас, а  не  их? --
Наум показал пальцем в потолок.
     Председатель молчал, и Наум прищурился недобро, добавил,  кривя губы: -
"И сказал Господь Каину, где Авель, брат твой?" Думаете, история обойдется с
вами мягче?.."
     --  Господин  Гур,  есть...  э-э-э...  обстоятельства, о которых  я  не
вправе, как официальное лицо...
     -- Даже теряя лицо?
     Председатель, откинув голову, снова превратился в памятник самому себе.
Он  смотрел куда-то ввверх,  нервно-уязвленный и недоступный. Такими  бывают
памятники генералам, проигравшим свое главное сражение.
     Наум вышел  в приемную, где  колыхалась  взопревшая  очередь. Подождал,
пока секретарша не сообщила ему, что  автобусы из Остии и Ладисполя прибыли,
и лекция может начаться. Он спускался по лестнице, когда его окликнули:
     -- Господин Гур! Господин Гур!
     Наум в два прыжка оказался наверху.
     Председатель  стоял в  глубине  приемной  у  своей  распахнутой  двери,
оставив очередного посетителя в абинете. Дышал тяжело.
     --  Господин  Гур!  Вы  не  будете  возражать,  если  мы  запишем  ваше
выступление на магнитофон?
     Неуютный  холодный  зал  "Хаяса" был полон.  Сотни две лиц смотрели  на
Гура:  у  Наума  возникло  щущение,  что  лицо  -- одно.  Одно-единственное,
самодовольное, холодно-самоутверждающееся. Словно в  Хаясе, вместе с первыми
деньгами, им  выдали  по  маске, и вот  на каждом  -- эта  маска  упрямца  и
скептика. Впечатление было столь тяжелым, что Науму захотелось обругать их и
уйти.
     И вдруг его, как уже не раз случалось с Наумом, понесло, к счастью пока
в мыслях: "Дерьмо  зал,  не проветришь!  И  "прямики"  не лучше! Отступники!
Одесская  шпана!  Барахольщики  с  Американо...  Оседлала  западную культуру
"Ручная работа"?! Где ты тут,  лошадиный барышник?!" -- Наум почувствовал --
заводится...  "Ч-черт,  чего  это  я?!  --  мелькнуло  досадливое,  хотя  он
постигал, улавливал, -- "чего.." Легко им все досталось! Не разбивали головы
о двери ОВИРа.  Не тратили годы. "Самолетчики" за них сгорели.  Гуля  за них
билась, отец бился, Дов крушил стену своими кулачищами. Сколько людей дорогу
проторили..." -- Урезонивал себя  с усмешкой: "Ну и  что? Решил  с них за то
денежку   собрать?!  Ленту  потребовать  со  звездой?..  Наум,  а  ведь  ты,
оказывается, сам де-эрьмо! Геуле с Сергуней "хьюмен райт", а "Ручной работе"
-- кукиш?"
     А  сердце  все  равно  щемило:  там  Гуля,  за  тертой!  Отшвырнули  на
поруганье! Была бы хоть тут, что ли! Нет, в лепешку он разобьется...
     Чтобы унять себя, выпил воды. Дерьмо вода! Листочки с тезисами сунул  в
карман своих прожженных сигаретами синих  "кобеднишних" брюк, которые Гуля с
утра проутюжила так, что даже чуть залоснились. Принялся отыскивать взглядом
лица,  на которых  можно было  остановиться. Без нагловатой маски.  Отыскал,
наконец, в середине зала тонколицего, в пенсне. Скучает интеллигент, терпит.
     --  Господа! - Наум подождал, пока затихнут шорохи  у дверей и шепоток.
-- Стою  я перед вами  и заранее знаю,  вижу, что моя  позиция провальная. Я
проиграл раньше,  чем  открыл рот:  я в  ваших  глазах агитатор...  А у  вас
идиосинкрозия к агитаторам. Как и у меня. Помню, пришел  в свои студенческие
годы в  рабочий  барак, агитировать за блок комунистов и беспартийных, слышу
из коридора: "Машка, гаси свет. Агитаторы идут..."
     Прошелестел смешок, появилось на лицах что-то живое и -- погасло.
     --  Вы  ненавидите  агитаторов и  по причине национального скептицизма.
Фрейд  определил,  что  в  еврейском  характере  есть  целых  четыре  черты,
благодаря  которым вам хочется послать меня  к чертовой бабушке. Вдохновляет
меня только  последняя,  четвертая  по Фрейду, черта: постоянное  несогласие
еврея с самим собой...
     -- Кор-роче! - пробасили от дверей одесским говорком.
     -- Не прошел Фрейд в Одессе!
     Засмеялись дружнее, но и это, понимал Наум, не было успехом. Посмеются,
а  потом агитатора  в шею,  под  свист  и улюлюканье.  Он  бросил взгляд  на
крикнувшего. Лицо пустое. Сидит на приставном  стуле, у  дверей. Голова ниже
соседских,  ноги не  достают  до  пола.  Почему-то вспомнилось:  "Как у  Бен
Гуриона"...  и  он сразу  понял,  как здесь  говорить. Как заставить слушать
себя.
     --  Вы  все здесь разные.  Даже  по росту. У  кого - баскетбольный, кто
пониже,  а у кого  не  рост, а росточек. Сидит, вон, человек  на стуле, ноги
болтаются. -- Наум вышел из-за стола, к авансцене, и воскликнул: - Но каждый
из  вас - велик!  В  этом нет преувеличения. Пусть  иные  из  вас  почти без
образования, вы сапожник или  кто-то еще,  но вам  выпало  счастье,  которое
выпадает один  раз в пять  или десять поколений евреев -- р е ш и-и-и т ь! И
поскольку  вы  решили, то  это  делает вас  великими. Пройдет еще  несколько
поколений, и ваш внук или правнук скажет: Мой дед был великим, он -- решил!
     Два с половиной миллиона евреев еще не решили, а вы -- решили...
     Но продумали  ли  вы все  до конца? Не поддаетесь  ли  общему поветрию?
Такие же иронические лица, как у вас, были у многих евреев в конце тридцатых
годов, какова судьба этих евреев -- вам известно...
     -- Так это сионисты виноваты! -- крикнули из зала.
     -- А я так думал -- гитлеровцы!
     Зал  зашумел, кто-то принялся  стыдить крикнувшего; Наум увидел,  стали
слушать.
     --  Мир  циничен,  земляки.  Ему  нужны рабы  - черные, желтые,  белые.
Франция разбогатела на испанцах,  теперь впрягли арабов. В Западной Германии
три  миллиона  "гэстарбайтер"   -   югославов,  турок,  греков,  итальянцев.
Американцы -- рабовладельцы до мозга костей, поздравляю вас, белые негры!
     --  Заткнись, агитатор!  -- зашумели от дверей. --  Сколько сребреников
получил?!
     У Наума спина стала мокрой.
     -- Кто обозвал меня агитатором? -- спросил он как мог веселее. - Вызову
на  дуэль. Я не  агитатор! -- повысил голос Наум, стараясь  перекрыть шум  и
смешки зала. -- Я не  зову  в Израиль уважаемого доктора социологии, который
сидит,  вот,  во втором  ряду. В  Израиле социологов-советологов, как  собак
нерезанных.  И  на  всех один  кусок мяса.  Не  зову  историков или учителей
русской литературы.  Не хочу  идеть их слез. Навидался  слез... Я -- босс на
огромном,  даже  по  советским  масштабам, предприятии.  Нам  нужны, -- Наум
вытащил   из  кармана  брюк   листочек   и   стал  читать:  --   авиационные
инженеры-мотористы, инженеры по холодной обработке металлов... -- Список был
длинный. Перечислив  нужные позарез  профессии, Наум заключил:  --  Берем  с
пятым пунктом!..
     Зал  грохнул от хохота; переждав смех,  Наум заметил, что от  работника
требуется только одно...
     -- ....Чтоб он был хорошим специалистом и -- не шпионом.
     Зал снова развеселился, кто-то крикнул, а как он отличит шпиона?
     -- Хорошенькое дело, --  Наум  покрутил  своей  длинной шеей. -- Я  сам
шпион, вся моя семья -- шпионы. Я на семь вершков под землей вижу...
     Тут  уж  все  повскакали  с  мест;  этот  длинный  лысоватый  дядька  с
бесовски-веселыми огоньками в глазах был, может быть, первым человеком на их
пути,  которому  им  хотелось довериться. Наума обступили, каждый  требовал,
чтоб  он ответил  на его вопрос немедля и исчерпывающе; тонколицый мужчина в
пенсне,  которого он в начале  выступления выискал взглядом, чтоб не сбежать
из зала, протянул ему список родственников, просил послать в СССР вызовы.
     Наум затряс руками.
     --  Вы не едете в Израиль и  ваши  родственники  не поедут  в  Израиль.
Сохнут не пошлет им вызовы.
     -- Вы этого не сделаете! -- закричали со всех сторон.
     -- Почему-у?
     -- Потому что у вас еврейское государство! Евреи так не делают!
     -- Делают! -- вырвалось у Наума с очевидной всем искренностью. -- Еще и
не  то  делают...  --  Но  списочек  взял,  подумав, что  отыщет  в  Израиле
однофамильцев,  которые,  может  быть,  согласятся послать  от своего  имени
вызов...  Не  рассказывать же  им про  маразматика из "Едиота", для которого
еврей,  не едущий в Израиль --  не еврей. Да что там маразматик из "Едиота"!
Или государственные "мудрецы!" Его собственная дочка, Динка-картинка, кричит
при любом удобном случае, что каждый "прямик" - вонючий жид!
     Воспитаньице дают, гуманисты!..
     Когда  Наум,  пробившись сквозь  толпу,  уходил, его  нагнал  немолодой
тучный доктор-социолог, на лекциикоторого он в свое время похаживал.
     -- Слушайте, дорогой  мой! -- возбужденно  произнес социолог. -- Знаете
ли вы, как  я обрадовался  вам?  В первый раз  на своем эмигрантском пути  я
встретил  настоящего  агитатора,  такого,  которого  я  выработал   в  своих
социологических представлениях. Вы не касаетесь бытовых льгот,  в Америке  и
без льгот возможностей больше, вы  не  принижаете  людей, а вы их подымаете!
Превращаете  их  из  объектов, из  жертв исторического  процесса, в субъекта
истории,  а это и есть  суть агитработы.  Позвольте, дорогой мой,  маленькую
просьбу. Нет, вначале вопрос. Вы назвали специальности,  которые вам  нужны.
Что,  в  Израиле  нет безработицы по вашему профилю?..  У меня, увы,  другие
данные. Вот письмо моего знакомого,  инженера-моториста. Окончил  Московский
авиационный. Второй год без работы. Как же так?  Вы не берете людей, которые
уже там? Это настораживает...
     Наум торопливо взял письмо и почему-то покраснел, словно и в самом деле
кого-то обманывал, и доктор  социологии продолжал уже почти вдохновенно:  --
Теперь  позвольте,  дорогой   мой,  маленькую   просьбу.   Ничтожную!..   Вы
представитель  Израиля, и Израиль  обязан потребовать  от работников Хаяса и
Джойнта, и в  Вене, и  в Риме, и всюду, чтоб они  относились к  нам,  как  к
людям... Если бы только знали, в каких дырах приходится жить!
     Наум  закрыл на  мгновение глаза,  представив  себе,  сколько  унижений
натерпелся  ученый  за  эти  месяцы,  чтоб  сказать  это...  Пожал  плечами,
разъяснил,  что Израиль  не имеет отношения ни  к Хаясу, ни  к Джойнту. "Как
помогать, так -- не имеет, а как давить, так имеет", -- мелькнуло у него. --
У Израиля есть свои хамы, у  Хаяса  -- свои, -- пробурчал он, подумав вдруг,
как  была  бы  счастлива  Гуля,  если бы  могла  сидеть  здесь.  Гуля видела
пересылки  и похуже. Горечь  и  раздражение  последних  дней, неожиданно для
самого Наума, прорвались  в  нем:  --  Извините, но  у меня  нет ни силы, ни
времени подкладывать соломку тем, кто  едет  мимо. Как  говорится,  ты хотел
этого, Жорж Данден!
     Доктор социологии покраснел до шеи.
     -- Да вы же на меня пальцем показали  -- не нужен там! Не зовете!.. Так
что же! -- воскликнул он фальцетом. -- Вы  не  цивилизованный человек! Вы --
сектант!.. Нет, вы-- селектант ! С е л е к т а н т!!!
     Наум  выбрел  на улицу,  недовольный и самим собой, и Шаулем, но, более
всего, этим "капищем", которому до государства Израиль нет никакого дела...
     "В чужом Риме им хамят, видите ли. Что мне, с "Хаясом" воевать? Если уж
что-то менять, так в Израиле. Вот, где нужно менять и менять. Но скажи  я им
это, -- для них еще одна причина к нам не ехать..."
     Лил холодный дождь.  Ветер швырял  прохожих  с  черными  зонтиками, как
мусор. Наум хотел поймать такси, чтобы успеть до  самолета к Геуле и Сергею.
Взглянул на  часы.  Бог  мой!  До  самолета час десять!..  Наум  бросился  к
телефону-автомату,  выуживая из  кармана  бренчавшие там  медные  телефонные
жетоны.
     Геулин  телефон,  Наум  помнил,  в  коридоре  "коммуналки".  Подошел  к
телефону  какой-то  мужчина,  отправился  за  Гулей.  Из  трубки  доносились
нечеловеческий  вой,  итальянские  ругательства,  снова вой,  точно  кого-то
убивали. Подошла  Гуля.  Перебив  Наума, сказала своим гортанным голосом,  в
котором звучала истерика.
     -- Ты слышишь крик!  Это  санитары  тащат учителя,  из угловой комнаты.
Давида! Он сошел с ума! Пытался  вскрыть себе вены!.. Передай Ицхаку Рабину,
что он убийца! И все мы убийцы, если можем жить, слыша эти крики и ничего не
предпринимая!..
     В  трубке  снова послышалась  чья-то брань, нечеловеческое  "А-а-а!", и
вдруг все стихло.
     Гуля! -- закричал Наум. -- Гу-у-у-ленок!!
     В трубке звучали гудки отбоя...
     II. КАНАДСКИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ
     Я сразу  узнал его  голос. Хотя мешали какие-то шумы,  высокий, а порой
пронзительно-резкий  чаячий  голос Сергуни  нельзя было  спутать  ни с  чьим
другим. К  тому  же в Израиле он,  человек переимчивый, больше других грешил
"суржиком".  Иногда фраза  из пяти слов несла  на  себе отпечаток всех  пяти
онтинентов. А уж боек, боек, -- особенно, когда неуверен в себе...
     -- Привет, синьоры! -- взрывалась трубка. --  Мой  "боинг"  скрипел, но
долетел.  Все  о'кэй  и  беседер!..  Да  здесь  я, в Торонто,  Интернейшенел
аэропорт!
     Помню, я вздрогнул, когда раздался этот необычно поздний звонок. Только
что  завершилась наша эмиграционная  эпопея, полтора  года хлопот,  мучений.
Правительство Трюдо, разрешившее нашей семье жить  в  Канаде, вдруг отменило
свое решение, грозно уведомило газеты, что Свирские  будут  депортированы из
страны не  позднее  19  апреля  1977  года.  Затем  снова  позволило  дышать
канадским воздухом, прислав свои извинения... И опять звонок.
     Я вздохнул облегченно, а Сергуне обрадовался. Понял, что римскому гетто
пришел конец.
     -- Геула где?.. Еще в Риме?!
     Спустя полчаса  он  переступил  наш  порог,  и  моя  жена,  обняв  его,
заплакала беззвучно: у Сергея было лицо узника Освенцима. Ввалившиеся темные
щеки.  Остро  торчат  кости  длинного,  без  мускулов,  лица.  Будто  сквозь
истончившуюся  кожу воочию виден череп. Огромные глаза словно горели впереди
лба.  И  казались безумными.  Во  всяком  случае,  это были глаза  человека,
доведенного до  исступления. Бросив выгоревший пиджак и чемоданчик на  стул,
он сразу произнес:
     -- Ребята, на вас вся надежда! Канадский консул  в Риме рече: достанете
гарант,  въедете  в Канаду!  Не  достанете  гарантии, что не сядете  на  шею
государства, -- кукуйте дальше. Ребята, больше нет сил куковать!..
     Мы успокоили Сергея, сказали, что подпишем для него и для Гули все, что
надо, и не надо. Жена ушла доревывать в спальню, да и я, признаться, не  был
молодцом. Сергей выпил залпом молока, не сказал --
     вскрикнул:
     -- Знаешь"  сколько времени  мы были в облаве?! Почти три года! С осени
семьдесят четвертого до... сейчас июль, август? Как зачумленные жили.
     Полина  быстро выставила  на стол все, что  было  в  доме.  Сергей съел
кусочка два, не более. Приложил ладонь  кживоту, сказал, морщась от боли: --
Похоже, в гетто нажил себе язву...
     Достал из  кожаной московской папки, с  которой не расставался, другую,
картонную. Вынул оттуда  газеты,  журналы. Кинул на стол  'Тайм", "Шпигель",
"Нью-Йорк  Тайме",  "Пари-матч",   "Панораму"...  На  английском,  немецком,
французском, итальянском. Все за последние полгода: январь-апрель 1977.
     -- Так мир услышал об израильском гетто в Риме. Читали?
     -- Нет,  Сергуня, -- виновато ответила  Полина. -- Эти полгода нам было
не до того.
     --  Знаю! Все  про  вас знаю! Газеты  перепечатывали.  Вы  думаете, вам
Россия ножку подставила? Попросила --  на недавних переговорах -- вышвырнуть
вас из  Канады?  Почти уверен, это израильский консул избегался.  Облава  на
всех нас. Вы что, не слыхали вещие слова Баяна: "Мы им создадим  такую жизнь
в  Америках и Канадах, что..." Словом,  на  коленях  приползете  к Могиле...
Ясно-нет?..  -- Лицо  у  Сергея окаменело.  --  Всех  мобилизовал!  "Знатока
России" Шмуэля  Митингера,  его  жену, биологичку...  Никаких  скандалов  не
боятся. Биолога К. представили  в Европе к Нобелевской премии, а в это время
шлепается запоздалое подметное  письмо  из Иерусалимского  университета.  Де
ученый сей -- бездарь,  и вообще не ученый. И смех, и грех!.. А  скольким не
до   смеха?!   Все   правительственные   консулаты   пытаются  превратить  в
заградотряды. Чтоб стреляли в спину. -- Лицо у него дернулось, как от тика.
     Захлебываясь словами, перебирая  газеты и протягивая их нам, словно  мы
могли не поверить, он рассказывал то шепотом, то криком, к а к ж и л о г е т
т о...
     Но гетто не жило -- это было очевидно даже  из его нервного, сбивчивого
порой  до сумбура,  рассказа.  Оно  --  вымирало...  Сперва  умерли родители
маляра, затем  старик Шота,  пробиравшийся с женой и двумя дочками к сыну, в
Штаты. Получил он, наконец, визу и от радости опрокинулся на  клеенчатый пол
своей  комнатки-чулана,  забился  в  конвульсиях  и  затих.  Затем  простыла
старушка  Дора, она  же  Дарья.  Светлая старушка, душевная,  уж  как ее  ни
отпаивали  домашними  настоями! Легла на  свою раскладушку, прошептала: "Это
мне  от Господа муки... Я  говорил дочке:  "Иудеи  народ библейский, мудрай.
Антиллегенция. Не боись, доченя... Прости мя, Господи!"
     И -- преставилась...  Старые да больные люди таяли, "доходили", как  на
истребительных  сибирских этапах, когда врача в  арестантский "вагон-зак" не
дозовешься.
     Год-полтора  прошли --  наступила очередь молодых.  Особенно получивших
травмы  на  стройках,  где, естественно, "руссо" сами были во всем виноваты:
нет права на работу -- не лезь!
     Вот тогда-то и ударило Сергея, точно камнем  по голове: их  уничтожают.
Всех подряд.  Методично. ВЮгославии  собрался Международный  симпозиум  Прав
Человека, но кто пустит их в Югославию? Да и кто  поверит,  что  в свободном
Риме...
     В тот же вечер (Геула работала по вечерам, мыла посуду, выбивала ковры)
Сергей обошел все гетто, собрал отцов семей и, спустя неделю, возле каменной
ограды "Хаяса",  на тротуаре, под охраной полиции, разрешившей демонстрацию,
выстроилась странная шеренга человек в триста. Мужчины в забрызганных робах,
старики, поддерживаемые детьми, женщины с  детскими колясками  и грудниками,
орущими на  всю улицу  Реджина-Маргарита, девочки  на  тонких,  как  спички,
ножках. Почти у  всех  приколоты к груди  желтые  шестиконечные  звезды. Над
шеренгой  колыхались транспаранты  на  обратной  стороне обоев. На них  было
выведено  почти   профессионалы,  Сережа  очень  старался!   по-английски  и
итальянски: "Верните нам человеческие права!", "Америка! Спаси нас!"
     Веселый  одессит Николка в  синей  робе,  паренек  по-детски искренний,
загорающийся,  как  солома,  и  на  язык  невоздержанный,  развернул красный
половичок с лозунгом:  "Позади Москва, отступать некуда!" Затем припоздавший
автобусик привез из Остии еще десятка три плакатов, проклинающих и молящих.
     Итальянские карабинеры  с белой лентой через плечо похаживали поодаль и
улыбались  сдержанно:  евреи  против  евреев  --  это  было,  на  их взгляд,
любопытно.
     Первой выскочила из дверей Хаяса, как ошпаренная, итальянка-сотрудница,
обежала  весь ряд,  читая  плакаты, вышептывая, заучивая тексты. Лицо  у нее
было испуганное, как и у тех, кто выглядывал украдкой из немытых окон Хаяса.
     Спустя  полчаса  прикатил на своей широкой  машине американский консул,
поднятый,  видимо, истерическим телефонным звонком.  Оставил  автомобиль  на
соседней улочке. Надев темные очки,  прошагал туда-сюда, за спиной  шеренги,
задержался  возле  красного половичка Николки, глянул встревоженно на текст,
пытаясь понять смысл... Пообещал Николке что-то неопределенное, и -- отбыл.
     А  римская улица  Реджина-Маргарита жила, по обыкновению, своей жизнью,
далекой  от  высокой политики.  Но с  бедой  --  рядышком. То  мафия  склады
подожжет, сутками горят, дым на весь Рим, то бывшего премьер-министра убьют,
то член парламента два миллиарда  украдет. Все с утра кидаются к газетам или
к  собственному  окну, восклицая в испуге: "Кэ  сучессо?! Кэ сучессо?!" (Что
случилось?)
     А  тут вдруг  такое! Дети кричат,  на  них -- желтые звезды.  Обступила
"Реджина-Маргарита"  непонятных  "руссо" и  расшумелась-раскудахталась:  "Кэ
сучессо?.. Кэ  сучессо?!" Одни  кошельки  вынимают,  другие  выспрашивают,не
могут ли помочь?
     Какая-то губастая девчушка в школьном переднике решила,  что "руссо" не
пускают в Израиль. Пообещала, что папа позвонит, и все устроится...
     Примчались  первые  репортеры,  и  на  другой  день  Рим  впервые начал
понимать, что к чему. Правда, газеты  почему-то не вдавались в  политический
аспект проблем, зато очень ярко живописали нищету, голодных  детей.  И  даже
фотографировали трущобы, в которых ютились эти "руссо".
     От  слов "Хьюмэн райтс" (Права человека) репортеры отмахивались сердито
или даже с усмешкой: здесь же не СССР, не Уганда, даже не Чили. Святой Рим!
     В конце концов корров стали  избегать,  а то и  гнать,  и советских,  и
итальянских,  и американских.  --  Вы  как сицилийская  мафия!  -- сказал им
Николка, сунув руки в карманы своего рабочего комбинезона. -- Она  дает обет
молчания.  Омерта!  И  вы  такие  же,  точь-в-точь  -- омертвелые. Свободная
омертвелая пресса. Тьфу!
     Журналисты прыгнули в свои "фиаты" и исчезли, остался лишь один из них,
плотный,  высокий,  увешанный "кодаками". Щелкнул Николку с его лозунгом  на
половичке, сказал "Найс"; Николка  вскричал збешенно: -- Уйди, свистун! Если
бы я, как Беленко, прилетел к вам на самолете МИГ-- 25, тут же гуманность бы
проявили, документы выдали б, а где я возьму МИГ-- 25?
     Американец  вначале не понял, а  затем  повернулся  к  Николке  спиной:
одесских шуточек он, видать, не любил. Оглядевшись, принялся фотографировать
Геулу, которая возвышалась надо всеми со своим плакатиком: "Убийцы!"
     Он  начал  пыхтеть  свое "Найс!",  "Белла  донна!", Геула  тут же ушла,
пришлось ему  пообщаться  с  Сергеем, спросившим  его  напрямик:  --  Хэлло!
Мистер... как вас? Мы -- пленники государства Израиль, которое загнало нас в
гетто. Мы захвачены государственным терроризмом. Поняли? Мевин? Андерстуд?..
Так почему ж никто не пишет об этом? Ни одна газета?!  "Не хотим связываться
с  Израилем", --  честно  признались  в  норвежском  консулате.  И  вас тоже
припугнули? --  Американец  переминался с  ноги  на  ногу.  --  Сегодня  так
поступают с нами, -- Сергей сорвался на крик. -- Завтра так же, точь-в-точь,
схватят за горло вас!
     Американец не скрыл улыбки, самоуверенной и чуть брезгливой: "Мол, чего
городишь?!"  Всего-навсего через два года начнется  эпопея  с  американскими
заложниками в Иране...
     Схлынули первые  репортеры,  добавившие не надежды, а  горечи, и  снова
только улица Реджина-Маргарита с острым любопытством выспрашивала у странных
руссо-исраэлей: "Кэ сучессо? Кэ сучессо?!"  Ни  одно  официальное лицо перед
изможденными зноем и голодом людьми более не появлялось.
     -- Мы придем завтра, --  тяжело сказал Сергей обступившим его мужчинам.
-- И послезавтра.
     Они появлялись здесь, у закрытого наглухо, мертвого "Хаяса" -- месяц...
Каждое  утро  их привозили сюда  з  Остии друзья  по  несчастью, разжившиеся
старыми грузовичками,  автобусиками. Случалось, бензин покупали вместо  еды:
на все не напасешься! Часть машин порой  застревала в пути, что ж, на  месте
оказывались  другие.  Ровно в  восемь  утра  мужчины  и женщины  с колясками
подымали свои знамена из старых обоев.
     Никто не вышел к ним и на двадцатый день. И на двадцать пятый... Где-то
их уже похоронили. Без эмоций. Как хоронят околевших собак или беглых рабов.
     Геула с группой женщин отправилась в фонд "ИРЧИ". Вышла к ним грудастая
русская  дама,  дебелая,  породистая,  в  кольцах, и  произнесла  на  добром
старомосковском диалекте, что от неЯ ничего не зависит...
     --  Это все ваши евреи  крутят-выворачивают. Идите, добивайтесь у своих
братьев-иудеев, что же это -- своя своих не познаша?
     Приветила  Сергуню   и   Геулу  только  католическая  монахиня  Джулия,
тоненькая, в широченной мантии, которая трепетала на ней, как флаг на ветру.
Она плакала  над незадачливой судьбой "руссо-исраэлей", беспокоилась  о них,
как  о  детях  своих,  мчась   на   своем   "фиатике"   по  всему   Риму   с
папками-документами, -- туда, где брали или, прошел слух, что будут брать.
     "Руссо-исраэли" таяли на  глазах, хоронили своих  стариков, и Джулия  в
конце концов не выдержала, у нее  начались  нервные припадки, и  ее пришлось
срочно отправить в США.
     Если католические монахи,  люди  другой веры, заболевают, неужто "Хаяс"
не шелохнется?
     Минул месяц  и  два дня. В последнее утро  начальница  Хаяса отказалась
разговаривать  со "смутьянами"  наотрез,  и измученные, разъяренные женщины,
отшвырнув  "вышибалу"   у  дверей,  ворвались  в   кабинеты   Хаяса,   стали
переворачивать столы, рвать документы...
     Слава Богу, что Геула вбежала за ними. Начальницы  Хаяса не оказалось в
кабинете,  и  Тамара,  плечистая  сильная  горская  еврейка,  решила, в знак
протеста,  выброситься  из окна.  Геула успела  схватить  ее  за распушенные
ветром  смоляные  волосы  и  втащила  обратно.  Чиновники  Хаяса  от  страха
обеспамятовали настолько, что  вызвали полицию. Вызвали все, что могли. Даже
пожарных. Это было, наверное, самой крупной  ошибкой в их жизни: похоже, они
начисто  забыли, кто -- закон,  где -- закон, и  что огласка им  совсем ни к
чему.
     Разгром  еврейского "Хаяса"  еврейскими  женщинами --  могло  ли это не
стать  сенсацией? Весь  Рим  заспешил  на улицу Реджина-Маргарита  со  своим
извечно-пугливым "Кэ сучессо?!" Корры понаехали со всего мира,  и тут только
впервые  заговорили  газеты  об  еврейском гетто  в  Европе,  организованном
еврейским государством...
     В  те  дни  в  Риме находился Архиепископ  австралийский. Он был гостем
Ватикана. Архиепископ немедля дал "гарант" на сто человек,  и двадцать семей
уехало. Остальных, чтоб неслыханный скандал затих, разобрали другие страны.
     -- ...А  мы остались, -- негромко рассказывал Сергуня, держа  ладонь на
животе и морщась. -- Гуля не захотела освободиться по  гаранту архиепископа.
"Не можем, -- вздохнула, -- в память об Иосифе". Я же, признаюсь по секрету,
ждал выборов в Израиле.
     Тем  более,  русских  собралось  на  Обетованной столько,  что  они, по
закону, имеют права на четыре места в Кнессете. Есть кому сказать правду.
     Но голосуют в Израиле,  как вы знаете,  не за  личность, а за партийные
списки, 0'кэй! Генерал Шарон предложил место  в своих партийных списках Яше.
Да  какое  место! Номер  два! Это называется: в Кнессет --  на  крыльях!  За
характер, видно, Яша  приглянулся; к тому ж Рафуля  Эйтана спас. Все русские
за Яшу, вся Грузия за Яшу.
     Вероничка с планеты Марс, старая херутовка, естественно, искричалась за
своего незабвенного МенахемаБегина. Она проходила в Кнессет уже от "Херута"!
0'кэй?..  От  рабочей партии,  от  "Аводы", подсаживали  кого?..  Правильно!
Подлюкина! Каков  результат? Только  не смейтесь! Как  только партийный босс
выясняет,  что ему дают в  Кнессете, скажем, пять мест, он русского сразу на
"непроходимое" --  шестое. Даже  Подлюкина.  В последнюю  секунду, когда  их
поздравляли с избранием...
     Помните, что  было на первых выборах? Сразу после войны. Тогда обман, и
сейчас обман. Какой-то оголтело наглый, восточный. Обжулили, как на арабском
шуке! 0'кэй! Другого от  них и не ждали. Восток Средний, законность --  ниже
средней!
     Сергуня  попросил  у Полины еще  молока,  проглотил  какую-то таблетку,
отхлебнул глоток.
     -- Что  там  ни говори, Менахем Бегин, первый и единственный  на  земле
Премьер-министр -- бывший советский зек. Все прощу ему за изгнание Шауля бен
Собаки...
     -- Выгонит, думаешь?! -- Полина подняла глаза на Сергуню.
     --  Хорошенькое дело! Шауль - кибуцник, социалист. Он потопил корабль с
оружием для Бегина. Прямо в порту расстрелял его. А сколько парней Бегина он
убил, выдал  англичанам на расправу...  Не  только  вышвырнет, судить  будет
открытым  судом.  За  любовь  к  русской  алии   до  гроба.  Нашего   гроба,
естественно... Сейчас  весь Израиль гудит.  Чиновники трясутся,  посетителям
руку подают. Понимают -- покатится Могила -- первый камень с горы...
     Передохнув,  Сергуня принялся рассказывать, как они  ходили  с Гулей по
посольствам.  В  американском перекосились:  "Ах,  вы были  членом  партии?"
Оказывается, у них еще закон Маккарти в силе. У канадцев на знамени кленовый
листочек.   Спросили  только,  гарант   найдете?"  Тут   есть   какие-нибудь
организации, местный Хаяс, что ли? Помогут?
     Мы  улыбнулись. Вспомнили, как "хаясная  дама"  с тупым  лицом рыночной
торговки (Мы  называли ее  "мадам Бычки-бычки!") ответила нам, когда министр
эмиграции публично  угрожал нашей семье депортацией: "Я не думаю, что Канаде
так-таки нужны писатели".
     -- ...Найдем, а? -- переспросил Сергей в тревоге.
     Полина  отвернулась, вытерла лицо  платком, повторила, что мы не только
сами дадим  гарант, но и достанем  сколько  надо  у коренных канадцев, даже,
если надо, у миллионера. Хочешь?
     Сергей вскочил на ноги.
     -- Господи, неужели мы с Гулей свободны?  -- Снова подержался за живот,
поморщился.
     Телефон знакомого профессора экономики, который немедля бы дал  Сергуне
"рабочий гарант", не отвечал. Видно, профессор уже мчал на дачу. Кататься на
водных лыжах.
     Утром Полина подняла нас рано.
     -- Поехали! На озеро Гурон. Там сегодня твой гарант, Сергуня!
     Двинулись от  Торонто на север. Был субботний день. Втянулись в колонну
машин с прицепами; из одних,  крытых, выглядывали морды верховых лошадей; на
других стояли белые  катера, глиссеры, парусники.  Вдруг открылись поля  без
края,  травяные выпасы без  края. А сбоку,  на  холмах,  березовый  лесок...
Казалось, и лес, и выпасы отражались в выпученных синих глазах Сергуни.
     -- Как Россия! --  воскликнул он восхищенно.  --  И купола горят... Это
что, храмы?
     Мы  улыбнулись.  Канадский  ландшафт  у  Великих  озер,  действительно,
напоминает Россию.  И Подмосковье, и  Карелию,  а  чуть  севернее,  у  озера
Верхнего, -- Мурманск. Поля фермеров огромны,  скалы круты. Только вот храмы
не здесь. Над  сахарно-желтой кукурузой высятся, как  купола храмов,  купола
силосных башен. Сияют на солнце, режут глаза серебристо-алюминиевым светом.
     -- Храмы! -- воскликнул Сергуня. -- Не спорьте!..
     Гурон  встретил  нас холодным ветром.  Дача  профессора-экономиста была
закрыта. Сиротливо, на железных канатах, висел над прозрачной водой глиссер.
Каное перевернуто вверх днищем. Красный катамаран с двумя  мачтами с веселым
названием  "Дабл-трабл"  стоял  без парусов.  "Двойной  цорес",  --  перевел
Сергуня название, засмеялся, несколько подняв наше настроение.
     Мы медленно пошли вдоль песчаного берега. Большинство дач было заперто.
Кое-где возились люди, что-то красили, постукивали молотками.
     --  Вот  любопытный  дачник,   --  сказала  Полина,  кивнув  в  сторону
двухэтажного  дома  с  огромными окнами,  рядом  с  которым копался в  земле
маленький старик в резиновых ботах, -- миллионер,  который не  умеет писать.
Ни на одном языке мира.
     Мы приблизились  к  нему,  поздоровались. Старик  не ответил. Он кривил
губы, подергивал плечами. Видно, ему было очень плохо. Мы  хотели  уже  тихо
отойти, он поднял глаза и сказал жалобно:
     -- Как тяжело умирать богатым!
     Сергей прыснул от смеха, зажал рот рукой.
     -- Наш друг не верит, -- заторопилась Полина, чтоб сгладить неловкость.
-- Не верит, что вы миллионер и не умеете расписываться.
     Старик поставил лейку на землю  и  прохрипел, кашляя:  -- Если б я умел
расписываться... ки-хе! ки-хе!.. я  бы никогда не стал  миллионером. Хотите,
загляните в мой сарайчик... Идите-идите, не стесняйтесь!
     Мы с  Сергеем  заглянули.  Внутри  --  персидские  ковры, самое дорогое
стерео с четырьмя  тумбами-репродукторами по углам гостиной, окна  над самым
Гуроном. На  столах  хрусталь, розы, гладиолусы. Кухня в белом кафеле. Белые
телефоны в каждой комнате, а  внизу в бейсменте  -- полуподвале  -- огромный
биллиард, цветной телевизор, диваны... Выбрались, наконец, наружу.
     --  Вы что,  в  самом деле  не  умеете  расписываться?  --  недоверчиво
переспросил Сергей.
     Старик усмехнулся, объяснил, что из старых эмигрантов разбогател тот, у
кого не  было специальности.  Они хватались  за  все. Развозили  итальянскую
пиццу, торговали землей и воздухом.  Некоторые, правда, умерли. Но лично ему
повезло. Он вложил деньги в землю.
     -- Вы кто  по профессии? -- спросил  он  Сергея. --  Инженер-экономист?
Считаете без ошибок? Вот моя  визитная карточка. Если нужна  работа... Много
не плачу. Минимум! Берешь русского -- получаешь удовольствие.
     Я соображал лихорадочно, не даст ли он Сергею гарант? Не только не дал;
повернувшись к Сергею, повысил голос:
     -- Почему ты уехал из Исраэль?! Тебе там было плохо?
     -- Мягко выражаясь, --  лицо Сергея окаменело, -- жить не давали! Когда
твоя судьба в руках одного человека...
     -- А-а! - перебил старик уличающе. - Нам о таких,  как ты, объяснили...
У  всех вас  есть...  --  Он поднял над головой  скрюченный палец... -  есть
КОМПЛЮКС!
     -- Что-что, простите? Комплекс?
     --  Раз  ругаете  Исраэль,  значит,  комплюкс  вины.  Уехали  и  хотите
оправдаться... В Исраэль хорошо. Я там был три  раза "на  визит"; у меня там
жив двоюродный брат. Я -- знаю все!  -- Он снова поднял скрюченный палец. --
Все евреи должен жить в Исраэль! А ты хочешь бежать-бежать...
     Сергей переступил с  ноги на ногу, спросил почти  спокойно, есть  ли  у
старика дети?
     -- О! --  горделиво воскликнул  старик. -- Три сына и две дочери.  Один
имеет  офис в  Торонто, он по  женским  болезням, другой работает с нефтью в
Калгари... --  Он  перечислил еще несколько городов  Канады и  Америки,  где
"делают деньги" его дети, зятья, внуки.
     -- Все женились и вышли замуж за евреев? -- деловито спросил Сергуня.
     -- О! Как могло быть иначе!
     -- Тогда почему они не в Исраэль? Все евреи должен ехать в Исраэль !
     Старик открыл рот,  и так и остался стоять, -- с открытым ртом, сияющим
безупречными, как у кинодивы,
     протезами.
     -- Так вот, папаша, -- продолжал Сергей прежним деловым  тоном, -- если
ты  и вся  твоя  большая мешпуха,  все дети, зятья  и внуки завтра  покупают
билеты и летят в Израиль, то я  лечу с  вами. Одолжу деньги  и -- лечу.  "На
постоянное жительство", как писали в ОВИРах...
     Старик продолжал глядеть на него с открытым ртом.
     -- А если же нет, то,  -- Сергей впервые сорвался на крик, -- то закрой
свое х р ю  к а л о. Понял? -- Отвернулся круто и зашагал прочь. Лицо у него
было такое, что какой-то костлявый  мужчина в джинсах, сидевший с газетой  у
соседнего домика, поднялся в тревоге: -- что случилось?
     Сосед  пообещал  дать "гарант",  не  дослушав. Он оказался  профессором
философии  и твердокаменным  коммунистом.  Убежал  некогда с  женой из Чили,
затем из Америки, благо бегать тут недалече.
     -- Разве  т а м можно  жить?! -- воскликнул он,  приведя  нас  к себе и
раздавая стаканы кока-колы или виски со льдом.
     Сергей пытался  с ним спорить, но быстро затих:  профессор  знал Маркса
лучше,  чем  Сергуня. И уж точно  лучше, чем  я...  И  тогда  я высказался в
досаде: -- Ну, пускай! Ваша мечта осуществилась. С утра наступает социализм.
Полновесный. Еще шаг и --  коммунизм Компанеллы-Фурье-Маркузе,  выбирайте на
любой вкус! -- Я протянул к нему обе руки. -- Но вам-то что? Лично вам?
     -- Простите, что вы имеете в виду?
     -- Вы  его  никогда  не увидите,  своего  полновесного  коммунизма. Вас
расстреляют.  Трижды!  --  Я  начал  загибать  пальцы.  --  Как  буржуазного
профессора-философа, -- раз!  Как убежденного коммуниста-ленинца -- два! Как
неуживчивого  политэмигранта, связи  которого  всегда подозрительны  -- три!
Если же проэцировать  на  сегодняшний опыт строительства социализма, от Кубы
до Анголы, лично вас удостоят целой пулеметной очереди. Нужны документальные
подтверждения?
     Он взмахнул рукой, мол, не требуется, поставил свой стакан с кока-колой
на полированный стол и -- задумался...
     -- Вот, что значит удачно заглянуть на  огонек! -- воскликнул Сергей по
дороге домой. --  С работой  о кэй!  беседер!  Шея есть --  хомут  найдется!
Гарант есть!  Позвоним Гуле, ладно?  Я  вас  не  разорю? --  Он набирал свой
длинный-длинный номер -- Италию, Рим, гетто, кричал в трубку  резким высоким
голосом, как чайка, догонявшая стаю:
     -- Все решительно о'кэй! Чего ты плачешь?.. "Вступили одной ногою то ли
в подданство,  то  ли в гражданство".  Точно!  Тут, знаешь, такие  березовые
рощи! Приеду - расскажу!
     Потом я говорил с Геулой, затем Полина, ободряла ее, как могла, весело,
утирая  ладонью  слезы  на щеках.  -- Гуля,  родная! До встречи! Ждем  тебя!
Жде-ем!
     Пили чай с домашним "наполеоном" и особым, с орехами, печеньем, которое
в Московском университете,  на химфаке, называлось " Полинкиными штучками" и
пользовалось неизменным успехом.
     До  утра почти  не спали.  Вспоминали  нашу квартиру на  Аэропортовской
улице в Москве, где гости не  переводились. Я уже свет погасил, а Сергей все
не унимался: русские  врачи в Канаде прорвались? Сдали "провальный" экзамен?
А как музыканты?
     Почти сквозь сон услышал: -- Гриша! Я у вас почти сутки. Весь субботний
вечер телефон молчал. Это непостижимо! У вас что, нет друзей? Как вы живете?
     У меня сон как рукой сняло...
     В  России было  немало людей, которые жили напряженной духовной жизнью,
новыми книгами, постановками"Таганки", полузаконными выставками абстрактного
искусства,  --  оказалось  на  поверку,  вовсе не  потому, что это  была  их
естественная  потребность, а  потому,  что  в  обществе  об  этом  говорили,
спорили. Это надо было знать, чтобы слыть культурным... Я помню, как прозаик
Юрий  Нагибин  однажды  весь  вечер  жаловался  одному  своему  знакомому по
клубному телефону на капризы своей автомашины, -- все  удивились несказанно.
Кто-то даже обозвал  его пошляком. В зале убивали  поэта Александра Яшина, а
утонченный Нагибин тихо исчез из зала и принялся тратить  время бог знает на
ч т о...
     Но  в  Канаде,  главным   образом,  только  об  этом  и  толкуют,  даже
университетские преподаватели. А  коли так, то многие  некогда "тянувшиеся к
культуре" семьи  спокойно  вернулись  на круги своя. Их не  интересуют  даже
книги,  которые  они  трепетно мечтали прочесть  в России, а порой,  рискуя,
читали;  за  которыми  стояли  в очередях  в  Италии,  в  русской библиотеке
"Хаяса". Ныне и деньжата появились, и времени достаточно, но... нет желания.
Как  загорается  порой  бывший  московский  технократ,  когда  видит  модель
кухонной мойки. А -- Солженицын? Россия? Сахаров? Прошлогодний снег...
     Я перебирал канадских знакомых долго. Друзья есть, хотя  и не  обошлось
без  разочарований.  Порой  мучительных.  Как  правило,  люди  не  меняются.
Становятся самими собой... Впрочем, в Москве люди "притирались" друг к другу
десятки лет; а сколько мы в Канаде? Нет, грех жаловаться...
     Утром я собрался везти Сергуню по городу. Спугнули пушистых широкозадых
енотов,  которые  шли  куда-то  по  автомобильной  стоянке  всем семейством.
Подскочила  черная  белка, протянула  лапку,  мол,  позавтракал -  поделись.
Сергуня кинулся в дом, за пищей. Покормил белок, галок, енотов, сбежавшихся,
слетевшихся со всей улицы; наконец, двинулись.
     Сергуне   повезло.  В   тот   день   открывались  ежегодные  торонтские
"караваны".  Каждая  этническая группа угощала своей  едой, своими  танцами,
фильмами,  --  своей  культурой.  Мы  пили  горячую  водку сакэ  и  смотрели
неторопливые, как  в замедленной съемке, японские танцы. Затем направились к
шотландцам,  где парни в клетчатых юбочках плясали безостановочно, под звуки
волынки, и традиционные кожаные  кошельки, свисающие с животов, колотили их,
при молодецких прыжках, по причинному месту. Филиппинец танцевал со стаканом
на голове, в котором  пылала  свечка. Остальные плясуны были босы и успевали
коснуться ногой  пола между  длинными бамбуковыми  жердями в  то  мгновение,
когда жерди, отбивающие ритм, раздвигались.
     Мексиканцы привезли  с  родины студенческий  хор. Нескончаемый народный
фестиваль перекочевал на улицы, где кружились девушки в трехцветных, в честь
старого польского флага, косынках...
     Сергей глядел на все поначалу с интересом, а потом как-то ошалело.
     -- Ты чего? -- спросил я его.
     -- Сколько таких павильонов?
     Я взглянул в "международный паспорт",  который  нам вручили  в одном из
павильонов. Оказалось, семьдесят три.
     -- С ума сойти! Столько народностей живет в Торонто?
     -- Да! Одних итальянцев шестьсот тысяч.
     -- И... и государство поддерживает эту... культурную автономию? Но ведь
тогда эмигранты, конечно же! Бетах! никогда не сольются в единую нацию.
     Мы  подошли в  эту минуту  к  сербскому павильону,  который устроили  в
православной  церкви;  я обратил  внимание  Сергуни  на  толпу у распахнутых
дверей. Вверху, на паперти,  стояли,  в национальных  одеждах ,родители. Они
говорили замедленно, весомо. По-сербски.
     А  внизу на  тротуаре задержались их дети. Школьники  лет  13--  15-ти.
Спорили о  чем-то. Говорили быстро, взахлеб, по-английски. К  ним подскочила
маленькая  девочка в национальной сербской свитке,  восклицая  пронзительным
голоском: "Кака дудал ду! Кака дудал ду!"
     --  Это  что  значит?  --  встрепенулся  Сергей...  --  Ку-ка-реку? Так
горланит английский петух?  -- Сергей засмеялся. Глядел  теперь на "караван"
без недоумения.
     В армянском павильоне, где старая женщина в черном кричала, что если не
она,  то ее  дети отберут  у  турок их,  армянский, Арарат,  Сергуня спросил
обеспокоенно: -- Слушай, а живут дружно? Семьдесят три народности.
     -- Без серьезных конфликтов.
     -- Не может быть! У каждого народа есть свои евреи...
     --  И  у Канады  есть.  "Паки". Пакистанцы. Два раза  в год  кто-либо в
метро,  с  пьяных  глаз, обзовет  индуса  или  пакистанца  "паки". Или  даже
изобьет.  И  газеты и  телевидение  кидаются  изобразить  это во всей красе.
Виновные во время съемок закрывают свои лица газеткой или рукой. В Канаде не
любят  расистов... Суды?  Попробовал недавно  один фабрикант платить индусам
чуть  меньше, чем  остальным, - попал  и  на скамью подсудимых, и в газетную
"мельницу^. Крупным планом его подали. Престиж Канады от этого не пострадал.
     --  0'кэй!  А почему  же  в Израиле  не получилось...  ну,  не идиллии,
четверть идиллии? А? Или у нас, действительно, нет  дискриминации, -- просто
встреча разных культур, разных веков... Погоди-погоди!  -- Сер-гуня  перебил
себя. -- Не давать иммигрантским волнам равных условий, а потом обездоленных
бросать на  произвол судьбы -- это и  есть государственная дискриминация. --
Сергуня остановился. -- Слушай, это слишком серьезно, если так... Грузин или
марокканец  в  Израиле не может  подать в суд  на  своего  нарядчика-поляка,
обвиняя его в дискриминации. В стране нет защиты от такой дискриминации. Для
суда все -- евреи. Где же выход?
     Мы  провожали  Сергуню через  два  дня. Он  увозил  анкеты,  "гаранты",
заверенные юристами  и  государственными  офисами. Мятая  кожаная папка  его
разбухла, он размахивал ею, Полина беспокоилась, как бы не потерял. По нашим
подсчетам они с Геулой должны были прилететь в Канаду месяца через два-три.
     В баре выпили "посошок на  дорогу". Я вспомнил, что Сергуня в разговоре
с Геулой произнес, похоже, стихотворную строку.
     -- Из Бориса Слуцкого! -- как эхо отозвался  Сергуня  на  мой вопрос. Я
заинтересовался.  После  одного   из  моих  публичных  выступлений  в  Союзе
писателей  Борис  Слуцкий  подошел ко  мне и  сказал сочувственно: "На  твою
голову,  Гриша,  теперь  упадет  кирпич...  Откуда?  Кирпичи  падают  только
сверху...  "Он так много  обещал, мудрый, глубокий Борис, поднятый ненадолго
высокой волной XX съезда. Наверное, большинство его стихов так и осталось  в
письменном столе...
     Сергуня закрыл глаза, сероватые веки его  были  в алых прожилках, точно
кровоточили; зашептал стихи, нигде и никогда не изданные. По крайней мере, в
СССР.
     "... Созреваю или старею -
     Прозреваю в себе еврея.
     Я-то думал, что я пробился,
     Я-то думал, что я прорвался,
     Не пробился я, а разбился,
     Не прорвался я, а зарвался...
     Я читаюсь не слева направо,
     По-еврейски: справа налево.
     Я мечтал про большую славу,
     А дождался большого гнева.
     Я, ступивший ногой одною
     То ли в подданство, то ли в гражданство,
     Возвращаюсь в безродье родное,
     Возвращаюсь из точки в Пространство..."
     Сергуня открыл глаза. Моргнул, чтобы сдержать слезы, сказал:
     -- Борис Слуцкий, 1953 год.
     --  О,   написано  в  сталинщину?  --  воскликнул  я.   --   Во   время
"космополитского" погрома!
     Сергуня ответил тихо-тихо: --  А  наше  римское гетто,  это  что-нибудь
иное?
     В аэропорту  сгрудились у входа, обнимались на прощанье; я заметил, что
история с  израильским гетто в  Риме  не  должна пропасть для потомства.  Я,
наверное, об этом  напишу... Сказал и  тут  же пожалел. Сергей  изменился  в
лице. Синие, навыкате, глаза Сергуни потемнели. Прижал папку к груди, словно
вот-вот отнимут. Зашептал вдруг  со страстью приговоренного, который молит о
пощаде:
     -- Не  раньше, чем через пять  лет, Гриша!  Иначе Израиль... у них руки
длинные.  Нас не впустят в Канаду. А впустят,  не дадут гражданства. За тебя
Канада вступилась. Газеты-университеты! А за нас кто вступится?
     Я почувствовал холодок на спине.
     Любимый  вождь  Иосиф  Сталин,  сирийский  плен и  любимое  израильское
правительство, выдавшее его Шаулю с головой, -- видно, это слишком много для
одного человека...
     Сергуня уходил по  длинному коридору, ведущему к самолету. Я смотрел на
согбенную  спину  в  сером,  отглаженном Полиной костюме  с ощущением ужаса.
Словно Сергуни уже не было.
     На войне однажды грохнула бомба, я  упал у гранитного валуна,  мой друг
еще  бежал.  И  я увидел, как не стало друга.  Его скрыло,  унесло  взрывной
волной, землей, осколками. Нечего было хоронить.
     Почти такое же ощущение леденило сейчас мою спину. Я жил этим несколько
дней.
     Господи, быстрей бы прилетели!  Мы украсим машину цветными лентами, как
украшают  автомобили  новобрачных. Будем  победно  гудеть, как  гудит, ревет
клаксонами свадьба. Не пришлось...
     12. ГОСПОДИ, ДАЙ СИЛЫ!
     Сергей Гур объявился спустя полгода. Без Геулы. В городе Вашингтоне.
     В 1977-78  годах  я преподавал вМерилендском  университете.  Секретарша
декана  просунула  в аудиторию записку о  том, что меня разыскивает какой-то
Гур. "Сказать, чтоб ждал?"
     Когда я вернулся в профессорскую, он сидел на корточках, спиной ко мне,
у  книжных  полок,  разглядывая толстущий,  как  шкатулка, словарь Вебстера.
Услышав  скрип шагов, вскочил, и...  я не  поверил своим глазам. Сергуня был
свеж, упитан, соломенная копешка  уложена  в дорогом "бьюти-салоне" (простые
парикмхеры  такне  укладывают), выгоревшая бородка, искусно  выбритая у губ,
походила на бородку  шейха Оммана.  А  -- костюм?! Темно-синий,  английского
сукна, с разрезами  по бокам, "свадебный",  как  непременно заметил бы Наум.
Всем улыбаясь  и пританцовывая, он напоминал  актера,  ждущего  за  кулисами
своего выхода:  кинулся ко  мне, обтерхал  бородкой, объяснил, наконец,  что
когда все документы  в  Канаду были оформлены, они  с  Гулей  решили  все же
вернуться  в  Израиль.  И  Наум,  и  Дов, и особенно  Яша  подняли там такой
тарарам, что  посыпались  запросы  в  Кнессет. Словом,  Гуле  со  следующего
семестра обеспечена постоянная позиция  доцента в Бершевском университете, а
ему  самому отыскалось место в  военном комплексе,  в вычислительном центре.
Расчеты  военных проектов, интересно безумно!.. Гуля?  Вначале принимала все
безучастно, иногда  нервно.Пока вдруг  не прорвалась  в газете "Ал-Гамишмар"
одна из  ее  статей  о "Черной книге".  В Штатах,  по  следам  Гули, дали  в
нью-йоркской газете целый подвал под названием "КНИГА, ЗАПРЕЩЕННАЯ СТАЛИНЫМ,
ТЕПЕРЬ ЗАПРЕЩЕНА В ИЗРАИЛЕ"^ Сразу преобразился Гуленок. "Едем!  -- говорит.
-- Звони в аэропорт. Надо  ковать железо, пока горячо". Счастлива! Перестала
изводить себя Ахматовой:
     ...А я иду -- за мной беда,
     Не прямо и не косо,
     И в никуда, и в никогда,
     Как поезда с откоса.
     Кончилась  беда!  Финита! Гулька  верит и не верит,  в глазах  тревога.
Нахлебалась  из-за  меня,  бедняжка...Финита,  Гриша!  Рукопись   у  Гульки,
издательство торопит... Менахем  Бегин у  власти.  Арик  Шарон берет  в руки
бразды  правления. Гулька вырезала  из журнала его портрет, сделала над  ним
надпись: "Самый  крупный  полководец современности, к  счастью, родившийся в
самой маленькой стране". И  - на стеночку. Теперь ждем процесса над Могилой.
А, может, и над  профессором Митингером, жмотом и рабовладельцем. Все  ждут.
Вот-вот  начнется. Твержу Гуле, не  будем "перегнивать".  Жить будем. Может,
пошла светлая полоса?
     Сергей прибыл на Конгресс в защиту советских  евреев, как представитель
Израиля.
     --  Тут  главное  сражение,  Гриша!..   Отвык  от   сражений?  Приходи!
Приглашаю! А затем завалимся в ресторан, завьем горе веревочкой.
     Я принялся звонить в Торонто, чтоб сообщить Полине, что  Гуры, наконец,
нашлись.
     Еврейский  конгресс  состоялся  в  одном   из   самых   дорогих  отелей
Вашингтона. Я ненавижу такие отели. Отнюдь  не за их мраморное великолепие и
бесшумные  кондиционеры.  В  обычной гостинице тебя обслуживают,  в одной --
четко, в другой -- с  ленцой.  В  мраморных отелях человека  не обслуживают,
перед ним  стелятся.  Меня  оскорбляет, когда  мне  по-собачьи заглядывают в
глаза.
     Когда  я подъехал  к мраморному небоскребу,  подбежал  "бой" в  красных
штанах  с  галунами   и  поблагодарил  меня  за  то,   что  я  позволил  ему
"припарковать"  мою  машину. Другой "бой" с неизбежной синей кастрюлькой  на
голове мчал  передо  мной,  как  гарольд  перед монархом, как  бы распахивая
стеклянные  двери,  которые открывались автоматически. Когда я сунул ему, по
ошибке, не доллар, а бумажку в десять долларов, он  кинулся за мной  в лифт,
поднял на нужный этаж и, прощаясь, наклонил голову и приложил руку к груди.
     У тяжелых, из мореного дуба, дверей был затор, кого-то, по обыкновению,
не  пускали;  наконец,  оттолкнули,  и я  увидел человека  явно российского,
взъерошенного,   несчастного,  который  засновал   в  своих   мятых   штанах
взад-вперед по мраморной площадке. Спросил его по-русски, в чем дело?
     Он  схватил меня  за  руку  и начал  рассказывать  быстро,  что  он  из
Ленинграда, психолог, доктор  наук, выпустил две книги. Как ни  протестовал,
его засунули в дыру...
     -  ...Город  Энсвиль,   слыхали  о  таком?  Родина   жареной  курятины.
Оказалось, там  нет  ни университета, ни НИИ, ни больших компаний -- ничего.
Дали место клерка в банке. Он не может оттуда вырваться
     Это была  нередкая  в  эмиграции история.  На плечах  семья, заболевшая
жена. Чтоб искать работу, надо уйти из банка, ездить, встречаться с учеными.
А на какие деньги жить, когда мечешься в поисках места? Колесо!
     -- Конечно, я разослал документы в университеты. Предложил три курса, в
том числе: "диктатура  и психология". Не отвечают или  удостаивают вежливым:
"К   сожалению..."   Не  представляю   интереса...  Проснутся,  когда  вдруг
загромыхают ракетно-танковые  бои  на  Мексиканском  направлении... Не знают
оболваненной  России  и  знать не желают... На  меня ходят  смотреть, как на
обезьяну с красным задом! Весь багаж - книги!.. - Глаза его блуждали, чем-то
он походил на Сергуню, который кинулся ко мне в Канаде.
     Я попросил его подождать, успокоиться; пришлю к нему человека, который,
может быть, поможет.
     В  списке  гостей,  допущенных  на Конгресс,  я  оказался  на последней
странице, внизу;  меня уже готовились выкидывать  на лестницу, но, отыскав в
списке, сразу заулыбались. Вручили "распорядок дня" на меловой бумаге
     Сергей стоял у  стола  с  напитками,  тянул что-то через  соломинку.  Я
подошел к нему, сказал жестко:
     -- Там, за дверью, топчешься ты - зачумленный римский Сергуня! Выйди  к
нему и - выслушай!..
     Он как-то неуверенно,  озираясь, сдал  мою особу на  руки двум стоявшим
поблизости людям, с  которыми иные  проходившие раскланивались. А  некоторые
бросали свое  "Хай ду!" таким  тоном,  каким,  наверное,  вызывают на дуэль.
Шепнул, уходя:
     -- Не удивляйся, что бы ни услыхал от них.
     Один из  знакомых Сергуни  -- упитанно-плотный,  высокий, с  сигарой  в
зубах,  представился  официально: доктор такой-то, профессор университета...
Университет был с неожиданным для русского уха названием: "П ер д ь ю..."
     У   его   собеседницы  было   лицо  хищной  птицы,   серовато-холодное,
самонадеянное. Клюв припудрен. Она обронила, что из Флориды.
     Не  подтолкни  меня  Сергей  к  этой  хищной  птице,  обвитой   длинным
коричневато-пятнистым боа, как  удавом, я не подошел бы  к  ней даже во сне.
Как и к ее буйно обкуривающему всех спутнику. Вздохнув, я представился.
     --  Откуда вы? Из Москвы?  -- у дамы  в боа дернулись  губы.  --  И  вы
довольны?
     Не слова меня насторожили,  а, пожалуй, интонация. В ней угадывалась не
то неприязнь, не то скрытая издевка.
     -- Да! -- произнес я твердо.
     -- Вы  обрели то, что  искали? --  спросил  профессор... --  А  что  вы
искали?.. Ах, свободы! -- Он обдал меня едкой сигарной вонью.
     -- Свободы?  -- Женщина  с припудренным клювом оглядела  меня с  ног до
головы. -- Где же она, ваша свобода?  -- Поджала бескровные губы. -- Свобода
--  это  твой счет в  банке! Захочу  -- лечу в Индию, захочу  -- в Японию...
Когда у человека на счету ноль, он сидит дома! Он уже не субъект, а объект.
     Я почувствовал прилив крови к вискам. Я знаю это свое состояние.
     -- Жаль, что вы не  изучали истории Античного мира, -- произнес я, видя
перед собой уж не эти чужие лица, а блуждающий взгляд ленинградского доктора
наук, который остался за дверью.
     --  Почему вы решили,  что  мы  не  знаем истории Античного мира? --  с
усмешкой спросил профессор, перекинув сигару на другую сторону рта.
     --  В античном  мире  были богатые рабы и бедные  свободные.  Рабы были
готовы отдать все свои богатства, до последней серебряной ложки, чтобы стать
свободными гражданами. Иным  это удавалось. Голым, но -- на  свободу! Отчего
бы это?
     В ответ --  недоуменные взгляды. Высокий сощурился холодно. Но  меня уж
понесло.
     -- Вы здесь затем, чтобы бороться за  свободу советских евреев, не  так
ли? Один из них стоит за дверью.
     Психолог. Из Ленинграда. Пи эйч ди. Понятно?
     Сколько он в Штатах? -- спросил высокий... -- Полтора года?
     Женщина скривила губы: -- Сперва им надо научиться ползать!
     Я огляделся быстро, с острым ощущением опасности,  как солдат, попавший
в чужие окопы.
     --  Господа борцы, --  наконец, я  снова обрел дар речи, -- а совесть у
вас есть? Обычная человеческая совесть?
     Профессор из Пердью поглядел на меня недобро: -- Совесть -- это типично
русская проблема.
     И они быстро двинулись к залу. Я глядел вслед им...
     Понимание, что свобода без морали -- корабль без днища -- у них даже не
проклюнулось.
     "Совесть -- чисто русская проблема... "  Ах,  сволочи!  -- Я не обратил
внимания на то, что последние слова произнес вслух.
     -- Уот из ит  сыволочи? -- буркнули  откуда-то  сбоку.  Я  вздрогнул от
неожиданности,  поглядел на  подвыпившего  джентельмена  в  дорогом  костюме
"тройка" в  широкую полоску. Чего порой нет у американских бизнесменов,  так
это вкуса! У  этого хоть галстук без голой  дивы или заката на фоне  леса...
Ответил незнакомцу, тщательно подбирая слова:
     --  Сволочи  -- это часть сегодняшнего  Еврейского  конгресса,  которая
прибыла сюда не ради советских евреев, а ради собственного бизнеса.
     -- О-о! -- воскликнул любознательный джентльмен. --  Значит, это именно
я называюсь "сыволочи"... Очень  интересно! Миссис  и мистер Сыволочи!.. Это
хорошо звучит, не так ли?
     Подбежал Сергей, сообщил возбужденно, что пытается организовать встречу
нашего "задверного" доктора  наук с  председателем Еврейского конгресса США.
Он, Сергей,  сидит рядом с председателем за  столом президиума, чем черт  не
шутит...
     Поздоровался с джентльменом в костюме-тройка. Шепнул: Ты что, схватился
с кем-то? Красен, как вареный рак.
     Да, сегодня на  моем  пути оказалось  слишком много "сыволочи"; поведал
Сергею, как родился этот английский неологизм русского корня.
     Мы двинулись к бару, Сергей кивнул в сторону бизнесмена: -- Сей  мистер
по  фамилии  длинной,  как  сама  еврейская  история.  Кончается  не  то  на
"...шефер", но  то на"...шафер". Он  уже  построил себе в Израиле, на всякий
случай, виллу и полунебоскреб, правда,  беспокоясь,  что к его воцарению там
Израиль  разграбят  полностью. Как-то на одном из конгрессов в Иерусалиме он
имел неосторожность поинтересоваться, на что идут его  деньги?  Пинхас Сапир
--  участники  конгресса  рассказывали --  как  гаркнет  на  него: "Кому  не
нравится положение вещей, пусть забирает свои деньги и убирается к черту!"
     С  той поры мистер "Еврейская история" подписывает  чеки "на Израиль" с
закрытыми глазами.
     Мы спустились в бар, выпили водки "за  успех нашего безнадежного дела",
как заметил Сергуня с усмешкой. Вдруг он бросился к промелькнувшему в дверях
человеку  с  кожаной  папкой.  Вскоре  они вернулись в  бар  вдвоем.  Сергей
пригласил  его  за  наш столик, но тот,  взглянув на  часы, остался стоять у
входа,  чуть  в  сторонке,  говоря  о  чем-то  взволнованно  и  быстро,  "на
пулеметном  иврите", как  называл такую скороговорку Дов.  Я  не понимал  ни
слова,  "отключился",  искоса  озирая незнакомца.  Высокий, седой до снежной
белизны еврей, с плечами  волжского бурлака... Боже, нос-то  перебит! Торчит
вверх острым хрящиком. Переносица вдавлена глубоко, от этого маленькие серые
глазки кажутся выпученными. Смотрят жизнерадостно, цепко.  Лицо, несмотря на
торчащий хрящик, выглядит интеллигентно. Лоб о семи пядей.
     По тому, как Сергей коснулся его руки (так он разве в Москве к Гулиному
локтю прикасался), понял, что это дорогой  Сергуне человек. Он, видно, очень
торопился, еще  раз  взглянул  на часы,  но Сергей,  возбужденный, взмокший,
продолжал говорить на своей смеси английского, русского и иврита. Наконец он
отпустил собеседника, вернулся к столику явно другим. Напевает что-то. Глаза
счастливые.
     Ты почему такой малохольный? -- спросил я, наливая ему пива.
     -- Это же раббай Бернштейн!
     -- Раббай? Без кипы?!..
     -- В синагоге он в кипе. Дома суровый кошер. Нет, все без дураков.
     --  А кипы что,  отменили?  У  меня  как-то  в последние  годы  ослабли
контакты с раввинатом.
     Сергей захохотал во весь голос. Захлебнулся пивом.
     --  Раввинатом  на  улице  Яфо?  Это, старик, другая  галактика.  Рабби
Бернштейн!  Его не  знают только  такие  дикари,  как  ты. Это  американская
знаменитость.  Какой  человек! --  Он  еще  долго  и  восторженно  клокотал,
наконец, прояснилось то, с чего надо было начать.
     --  Он здешний.  Рабай в одной из нью-йоркских общин. Энтузиаст.  Ездил
много лет  в  Союз.  К  отказникам".  Возил  деньги,  собранные в синагогах,
литературу. Я с ним встречался еще в Москве.  Получил от него Танах. В Киеве
рабби проследили,  вывернули  руки за  спину, и  -- в  ГБ. Потребовали, чтоб
назвал имена тех, к кому приехал. Рабби усмехнулся. Тогда его, американского
гражданина,  повалили  на  пол,  топтали  ногами.  Сломали  каблуком  сапога
переносицу... Рабби пришел в себя через двое суток. Лежал на сыром цементном
полу. Весь в крови... Едва поднял  голову, -- щелкнул замок карцера -- снова
били.  Ни одного имени не  выбили. Ни  одного! Тогда  затолкали  в  камеру с
уголовниками, где у рабби, естественно, случился инфаркт...
     -- Оклемался,  как видишь! - радостно  заключил Сергей  -- ...Что?  Да,
снова занимается "отказниками", звонит в Москву, Киев. "Железный рабби"!
     -- И много таких?
     -- Старик, а  кто тянет весь состав? Четверть миллиона евреев вырвалось
из Союза. А сколько неевреев...  Где бы мы были, если б не рабби Бернштейн и
его ребята? В  мордовских лагерях. Все вытолкнутые из СССР граждане должны в
его честь писать оды. Не говоря уж о семитах.
     Возбуждение  Сергуни  передалось  мне. Я вдруг иначе почувствовал себя,
словно солнце грело теплее. Искал рабби взглядом в коридоре, в фойе.
     На  лестнице нам  встретился "бой"  в голубой кастрюльке. Он так летел,
что едва не сшиб нас.
     -- Кто из вас мистер Серж Гур?.. Срочный пакет! Вас всюду ищут-ищут.
     На  пакете  был  штамп  израильского  военного  предприятия,  поэтому я
поднялся в фойе, оставив Сергея наединес посланием. Через несколько минут он
подошел ко мне, швырнул  в урну надорванный конверт, в руках у него осталась
черная, с металлическими скрепками, папка израильских канцелярий.
     -- Видал, какой маневр задуман?  Могила сунул мне свой текстик... через
босса военной  индустрии. Чтоб  не кинул  конверта в  мусор, не  распечатав.
Так-то  я и буду  читать могильную блевотину!  Кадиш  по русским евреям, еще
живым, еще  полным  надежд.  Смотри,  а? Завтра над ним  громкий суд, упекут
сударика,  как  пить  дать: сколько душ загубил?!  А --  он?.. А еще русские
поговорки-пословицы изучал. Не  доучился Могила, точно. Мамаш! А то бы знал:
"К о г д а с и д и ш ь в г о в н е, н е ч и р и к а й". Ишь, расчирикался!..
     Мы  свернули в боковую  комнатку,  где несколько человек  перелистывали
газеты. Читальня, что ли? Уселись на ковровую тахту, в которой утонули,  как
в пуховиках. Тихо. Прохладно. Сергей шепнул:
     -- Коль рабби Бернштейн тут, то мне сам Бог велел собраться с силами...
-- Сергей вытащил из кармана пачку писем из России. -- Вот, старик, у меня в
руках   не   чернила,  а  человеческая  кровь...   "Отказники".   Сидят   по
восемь-десять лет.  Столько дают за убийство, а за что им-то?! Со вчерашнего
дня Москва стала принимать вызовы  только от прямых родственников, живущих в
Израиле.  Свечу  жгут  с  обеих  сторон...  Сюда  подтянуты  все  "могильные
подстилки",  в шелку  и бриллиантах, с некоторыми ты перекинулся  словечком.
Боюсь, наше "римское гетто" -- это будущее советского еврейства,  к которому
поворачиваются  спиной,  коль  оно  едет не туда...  Не  перебивай,  я  тебе
расскажу, что значит для нас сегодняшний конгресс.
     Более  года назад, Меир Гельфонд, врач, ты знаешь  его! примчал к Дову,
сразу  после  работы.  Новости  ошеломляющие.  В  Цюрихе  состоялось срочное
заседание  президиума Брюссельской  сионистской  конференции.  При  закрытых
дверях. Заготовлено вчерне решение ликвидировать в Вене отделения  "Хаяса" и
"Джойнта"..
     . -- То есть как?!
     -- Как-как?.. Самолет "Джамбо", набитый  советскими евреями, взлетает в
аэропорту  Шереметьево и садится ваэропорту Бен  Гурион. Чик-чак! Не удастся
нон-стоп  рейсами, договорятся о пересадке в Бухаресте или Вене. Прямехонько
от  ковра-самолета  "Аэрофлот"  к коврику "Эль-Аля".  Под усиленной  охраной
(Охранять будут  от  террористов, конечно!)...  Меир  Гельфонд,  старый зек,
святая душа, тут же отправил Премьер-министру  Ицхаку Рабицу письмо, я  взял
копию, вот. Он быстро, шепотком, прочитал:
     'Так  как  израильское  правительство  и,  в  том  числе,  министерство
иностранных  дел, возглавляет  акцию против  евреев, названных  "прямиками",
позорную  акцию, которая наносит непоправимый вред советскому еврейству и не
делает чести  Израилю и  израильскому правительству,  я не считаю  возможным
дальнейшее политическое сотрудничество, ни прямое, ни косвенное, с подобными
учреждениями..."
     Гриша,  мы  еще  в Риме были, когда  Дов  узнал о "цюрихском  сговоре".
Прислал нам письмо: "Что придумали  наши сионизьменные гении!  -- писал.  --
Евреев в Израиль  
э  т а п  и  р  о в а т ь
, чтоб  никакого римства... Шаг в
сторону считается побег. Сучья школа!"
     Если б ты знал, что сейчас  творится в Израиле! Яша и  Володя Розенблюм
объехали  полстраны, собирают подписи, чтоб русских  евреев в Вене не лишать
главного  человеческого  права  - "права  выбора".  Наум  днюет  и ночует на
заводе, помогать не может или  не хочет, острит по телефону: "Заговор врачей
против заговора сионских мудрецов"?
     -- Слушай, а твоя Гуля? Она верит в этот заговор "сионских мудрецов"?
     -- В заговор верит, а в мудрецов  нет! И правильно делает: колесо вроде
завертелось.  Вмешалось  американское правительство. Президент  США.  Многие
еврейские общины.
     Даже "дубовые патриоты", как Дов называет официальные или "замогильные"
организации, стали раскалываться, как плахи под ударами топора. Не веришь?..
     "Союз ветеранов войны" выступил  против оказания помощи едущим мимо , а
Тель-Авивское отделение, самое большое, -- за помощь.
     Ложа  "Бней-Брита" в  Тель-Авиве -- против помощи,  ложа "Бней-Брита" в
Иерусалиме -- за!
     Организация бывших "Узников Сиона" клокотала -- не помогать! А двадцать
два  бывших  зека,  во  главе  с  Довом,  назвали  это  актом  самоубийства.
"Недосидели, суки" -- бросил Дов в лицо руководителям.
     Цюрихское решение тогда отложили. А сегодня решается все! Все, Гриша!..
--  Сергей вдруг привстал, огляделся, достал  из  своей  папки листочки.  --
Слушай,  хочешь почитать мой сегодняшний  доклад? Я всегда  стараюсь, чтоб в
зале  находился человек,  который,  если надо, поддержал бы.  Хоть репликой!
Чтоб "могильные подстилки" не прервали. А?
     Я взял листки и принялся пробегать их взглядом:
     "Организаторы еврейского гетто в  Риме дождутся скамьи подсудимых,  я в
это  верю.  Но  любопытно, на чем оно было основано, их преступление  против
человечности?..  Как  сообщили  мне  в  правительстве  Израиля,  на  идейном
постулате:   "Бегство  евреев  из  еврейского   государства   --  это   крах
сионизма"...   Крах  сионизма,   как  единственно  правильного  учения,  уже
наступил. Это -- аксиома. 4/5 мирового еврейства не пожелали жить в Израиле.
     В  1972--  73-ем годах мой  убитый  в Бершеве отец,  Иосиф  Гур, старый
зек-воркутинец  и  сионист, первым сказал о смерти государственного сионизма
Голде Меир и ее министрам - они отмахнулись от правды. Зачем им она?!"
     Читальня   опустела,   видно,  кончился  перерыв.   Лицо  Сергея  стало
сосредоточенно-жестким, напоминало мне лицо  военного пилота, получившего по
радио  приказ на взлет... Времени  для  чтения не  оставалось. Я  перевернул
сразу  несколько  страниц.  Задержался  на  одной  из последних, на  которую
Сергуня  ткнул пальцем. Она, и  в самом деле, была мольбой, криком, сгустком
всех Сергуниных переживаний, воистину "кровавым сгустком".
     "Партийные  интересы все  годы  выдаются за  интересы страны,  потому и
затыкают рты и русским,  и американским евреям, озабоченным будущим Израиля.
Но стране  нужны  не подачки,  стране нужна  современная индустрия.  Подачки
выколачиваются  для  партий...  Ваши  щедрые  подачки  губят  Израиль, плодя
бюрократию и воров.
     Хотите помогать -- создайте комиссию контроля --  мы просим вас об этом
-- и не слушайте истериков: громче всех протестуют те, кто воруют!..
     Если беды  советского еврейства, в экономических  переговорах  Запада с
СССР,  будут  отодвинуты  на  задний  план,  то  евреи  СССР  будут,  просто
-напросто, преданы. Отданы на поругание и убийство...
     Сионизм был создан для спасения еврейства, а не для его убийства."
     "...Не торгуйте людьми  и принципами. Ибо, в таком случае, вам придется
открыто  солидаризироваться   с  величайшими  злодеями  XX   века,   которых
человеческие жизни и судьбы не интересовали".
     Я поглядел  на Сергея  с  восхищением  и  тревогой: понимает  он, какой
подымется в  ответ  вой?  Сергей  подмигнул мне  обоими глазами,  в  которых
теплилось глубоко выстраданное удовлетворение. -- Мечта жизни... За все наши
муки. За  Гулю,  за Яшу, за  отца. Дать  меж  рогов, чтобы искры посыпались.
Хочешь помочь?.. Если что, защитишь, как отец защитил тебя в Лоде? 0'кэй?
     Мы заспешили в зал. У дверей проверяли документы, меня снова оттолкнули
в сторону, наконец, отыскали в списке. Когда  я занял свое место, Сергей уже
сидел в  президиуме рядом  с  седым  высоколобым  джентльменом,  похожим  на
стареющего  киноактера. На  трибуне  бушевал профессор из Гарварда  в черной
кипе и роговых очках с толстыми квадратными  линзами, который почти кричал о
том,  что евреи Америки, если в них осталось  что-то человеческое, не  имеют
права отказывать в приеме евреям из СССР.
     ....--  После  того, как  наши  отцы  покинули  европейских  евреев  на
растерзание наци!..
     Я  обрадовался его экспрессии,  его  убежденности. Повернулся  лицом  к
залу. Меня поразила полная отрешенность людей от говорившего. Почти никто не
слушал.  Одни подмахивали золотыми  перьями какие-то  бумаги, затем вынимали
чековые  книжки, подписывали чеки, другие просматривали биржевые таблицы или
давали указания  каким-то  молодым людям, подскакивавшим  к  ним от  дверей.
Двое-трое жевали, допивали кофе, рассказывали своим соседям что-то веселое.
     А вот и тот самый тип в бархатной кипе, который на предыдущем Еврейском
конгрессе   оттаскивал  меня  за  .штаны  от   микрофона,  когда  я  поведал
американцам, что Шауль бен  Ами и его служба раскололи  еврейское движение в
Москве.
     "...Зачем  нам  ваша  правда! -- раздраженно выговаривал  он  мне после
заседания. -- Вся правда вредна".
     Я  отвел  от  него  глаза, отыскивая  взглядом  Сергуню, приготовившего
сюрприз  и для  этого джентльмена.  Рядом со мной, с  краю, присел человек с
жестким  бронзовым  лицом. Толстые губы поджаты в иронической усмешке. Очень
знакомое лицо.  Я даже  собирался  поздороваться.  И  вдруг  меня как  током
дернуло:   "
Деньги  дороже   крови".
  Кафе  преподавателей   в   Иерусалиме.
Действительно, знакомое лицо...
     Тут будет, похоже, сегодня такая драка!
     И  точно! К  президиуму  торопливо прошагал заместитель Шауля, леший  с
голубыми глазами. За  ним пыхтел,  в черной паре,  Дулькин, нынешний главарь
израильского  Сохнута. Сергей  окрестил его "Бровеносцем", как они  называли
ранее  Брежнева,  Угольные  и точно  плохо  налепленные,  как в  театральной
самодеятельности, брови  торчат во все стороны ежиком.  Мистер  Дулькин  был
главным врагом "прямиков".  Он суровым голосом потребовал  прекратить всякую
финансовую помощь советским евреям,  которые едут не в Израиль, а в Америку,
Канаду, Австралию и другие страны...
     ...  -- Этого  требуют все сто двадцать тысяч новых израильтян-олим  из
СССР, воля которых изложена вписьме, ему, Дулькину....
     Гудит  зал.  Переговаривается.  Притих  только  тогда, когда на трибуну
поднялся  раббай  с   переломленным  носом.   Перестали  жевать,  пить  сок.
Английский у раббая Бернштейна тоже был "пулеметный". Как и иврит.  Все ж  я
сумел, кажется, ухватить главное:
     --  Несколько  лет назад  до  нас дошла  весть  о фальшивых мандатах на
каком-то съезде в Израиле, не помню каком... Мы  верили и  не верили. Но вот
появляется один из  руководителей Сохнута и  угощает  нас  такой фальшивкой,
рядом  с  которой  прежние  --  детские  игры, репетиция.  120  тысяч  новых
иммигрантов из СССР и все  против "прямиков"!  --  категорически  утверждает
господин Дулькин.
     А  вот... --  И он достал из  своей  черной папки  другую  истерханную,
картонную, которую еще в  баре  вручил  ему  Сергуня. Раскрыв папку, заметил
негромко, что в выступлении уважаемого господина Дулькина вкралась некоторая
неточность... Затем прочитал -- бесстрастным тоном, как читают приговоры, --
петицию из Израиля: "...П о м о г а т ь в с е м е в р е я м, в ы р в а в ш е
м с  я н а с  в о б о д  у";  назвал, сколько тысяч человек ее  подписали  и
показал конференции листы с подписями.
     -Как же так?  -- председательствующий  в  черной  ермолке воздел руки к
небу . Повернулся к побагровевшему Дулькину.
     --   Ты  говорил,  что   тебя  все  поддерживают.  Оказывается,  совсем
наоборот...
     -- Меня поддерживают сионисты! -- прокричал с места уязвленный Дулькин,
вскакивая  на ноги.  -- Если правы не мы, то несостоятелен наш и ваш главный
политический лозунг: "Освободи народ мой!"... Овободить ради страны -- дада!
и да!..
     -- Очень верное замечание! -- воскликнул с трибуны раббай Бернштейн. --
Нужно только уточнить. Чтоб  советских евреев везли в Израиль без пересадок,
хотят они этого или  не хотят,
 на семь лет. Как сказано в Библии, раб должен
отработать семь  лет. И лишь потом, если рвется вон, отпустить на все четыре
стороны.
     Зал грохнул  от  хохота, начал аплодировать  рабби Бернштейну,  но  тот
снова попросил  тишины,  продолжил:  --  С  кем  вы,  делегаты  Конгресса, с
жертвами  или палачами, решать вам! Я могу вам сказать,  с ем лучшие из нас,
герои из героев, к которым приковано ныне внимание всего мира...
     Сразу после заседания  в Цюрихе, более года назад, из  Москвы в Израиль
передано  по  телефону  письмо,  оно  было  записано  на  магнитную  пленку.
Почему-то оно попало  сюда только  сейчас... --  Рабби обернулся к Сергею, и
тот включил свой карманный магнитофон; в зале зазвучал далекий, звенящий  от
напряжения женский голос, чуть приглушенный помехами:
     --  Мы навсегда связали свое будущее с Израилем, но надо помогать всем,
кто хочет покинуть СССР. АлександрЛернер, Ида Нудель, Лев Овсищер,  Владимир
Слепак, Анатолий Щаранский, и другие. Сентябрь 1976 года.
     Это  было  сенсацией.  Из  Москвы  голос!..  Несколько  корреспондентов
кинулись из  зала  к  телефонам  и  автомобилям, остальные  обступили  рабби
Бернштейна,   который   продолжал  напористо,  протягивая  руку  в   сторону
апоплексически багрового Дулькина:
     --  Мы  крайне  обеспокоены  тем,   что   в  израильском  истаблишменте
отказывает "нравственный барометр
". Отказывает  не только сегодня....  Между
тем,  Израиль  говорит, и  все  чаще,  от  имени  всех  евреев.  За ошибки и
нравственную глухоту того  или иного  израильского министра  расплачиваются,
как известно,  все евреи, взрываются бомбы у синагог Парижа, Рима, Брюсселя.
В прессе Запада появляются антисемитские нотки..Евреи всего мира имеют право
требовать морального поведения людей,  ответственных за израильскуюполитику,
в том числе политику абсорбции...
     Израиль погибал,  когда  терял  мораль, сказано  в  Библии. Израиль  не
должен погибнуть!
     Зал рукоплескал  долго  и бурно.  Председатель  Конгресса обнял  рабби,
прошелся с ним до ступенек, ведущих в зал. Демонстративно. Я помахал Сергею.
Тот ответил.
     Зашептал что-то горячо председателю Конгресса, который вытирал  платком
лобастое дряблое лицо. Наконец, председатель вытащил свой блокнот, сделал  в
нем пометку, черкнул  что-то на визитной карточке. Лицо  Сергея просияло, он
вздохнул удовлетворенно.
     Перед председателем Конгресса положили длинную бумагу, похожую на ленту
с  телетайпа. Он пробежал ее взглядом и сказал что-то сидевшим в президиуме.
Лицо Сергея вытянулось, улыбка пропала. Когда очередной оратор завершил свою
речь, Сергей схватил со стола карточку  и, мотнувшись в зал, быстрыми шагами
приблизился ко мне.
     --  Отнеси  тому,  "задверному  доктору".  Добился  для него  приема  у
самого...
     Я   двинулся   к   дверям,  у   выхода  оглянулся.   Сергуня  энергично
проталкивался вслед  за  мной,  лицо  встревоженное:  -- Заказал разговор  с
Израилем.  На полдвенадцатого.  Чуть  было  не забыл...  -- И он  кинулся  в
соседний холл.
     Я вышел на лестничную площадку, к измученному человеку, который  стоял,
прислонясь спиной к стене. Отдал ему визитную карточку президента Еврейского
конгресса, с пометкой президента. Тот схватил ее двумя руками, прочитал и --
бросился вниз по лестнице, забыв, что в этом дворце лифты на каждом шагу.
     Я  задержался у дверей зала заседания, налив себе  в бумажный стаканчик
кофе. Вернулся обратно, когда председательствующий предоставил слово доктору
Сержу Гуру-Кагану, представителю Израиля.
     Сергей приблизился к трибуне, расстегивая пиджак, видно, чтобы  достать
из бокового кармана листочки,свернутые трубочкой. Пристально оглядел жующий,
подписывающий  бумаги и чеки, смеющийся  чему-то зал;  долго  смотрел, будто
выискивал   кого-то...  Что  с  ним   стряслось?  Такие   глаза,   безумные,
лихорадочные, были у него,  когда он  только что прилетел в Канаду,  еще  не
веря тому, что  вырвался из гетто". Что стряслось?.. Я даже привстал,  -- от
сострадания, от нетерпения увидеть, как  он, пугаясь чего-то, тем не  менее,
швырнет  всю эту сбившуюся сейчас возле трибуны "могильную" клаку на адскую,
в огне, сковородку.
     Сергуня,  давай!  Бой  продуман во всех деталях.  Поднял  руку,  потряс
кулаком, мол,  "Железный рабай"  тут.  И большинство в зале, сам говорил, за
него...
     Однако листочки Сергей достал вовсе не из бокового кармана, а из черной
казенной папки, врученной ему "боем" в синей кастрюльке  на голове. Они были
сцеплены черной скрепкой израильского учреждения.
     Когда  Сергей, помедлив  и, чувствовалось,  сделав  над  собой  усилие,
принялся читать -проборматывать текст,-- я не поверил своим ушам. Слова были
"государевы",  -- все те же высмеянные  им  слова  о "вечно живом" сионизме,
который будет  нокаутирован, если поток русских  евреев  в США не остановят.
Пусть едут в Израиль! Только туда!
     --  Прекрр...  --  Он  сбился,  начал  снова:  -- Прекратите  принимать
советских евреев -- это просьба Израиля, это воля Еврейской Истории:  только
библейский исход из Мицраима возродил землю Ханаанскую...
     Я взглянул на него  оторопело, в  испуге, лицо  у него  стало белым, ни
кровинки;  когда  же он возопил"прекр-ратите!"... глаза его округлила  такая
злобная  тоска, что, казалось, врежет  он  сейчас  кулаком  по  полированной
кафедре и начнет снова, совсем другое... Нет,  он шуршал все теми же листами
папиросной  бумаги,  которые  чуть ранее намеревался  оставить  в  дворцовом
сортире вместо туалетной.
     Зал  несколько секунд прислушивался  к выверенно-  гладким  официальным
фразам, затем  полностью отключился от  оратора,  говорившего, к тому же,  с
акцентом, начал обсуждать что-то свое, подписывать бумаги, пить кофе.
     Я поднялся и ушел, не задерживаясь. Сбежал с лестницы, забыв про лифты.
Когда вспомнил внизу Сергея,  перед моими глазами предстало вдруг не это его
лицо,  с  округлыми, розовыми щеками,  а виденное в Торонто, арестантское, с
серыми костистыми щеками, искаженное ужасом и мольбой.
     Снаряд сделал свое дело. Был человек. Не стало человека...
     ... Год был нелегким. Началась весенняя сессия. Оформление тонны бумаг.
     В  перерывах   между   экзаменами  я  носился  по  Вашингтону,  пытаясь
застраховать, на случай болезни, мою маму, прилетевшую ко мне из Израиля еще
зимой. Оказалось,  чужестранка после шестидесяти пяти лет в США  страхованию
не  подлежит.  Ни за  какие деньги!.. Затем в мою  машину,  блокированную  у
Белого Дома уличным потоком, врезался "кадиллак",  огромный, как катафалк. И
я, не ведая американских правил, тут  же признал себя виновным. Затем у меня
рвали зуб, а прислали счет  такой, будто вырвали всю челюсть. Словом, Сергей
Гур как-то отошел на  задний  план,  тем более,  что мысль о  нем радости не
доставляла.
     И вдруг он  приблизился ко мне  почти вплотную, разрастаясь до огромных
размеров,  как бывает разве  в  кино;  это произошло  в жаркий и  теперь  уж
навсегда памятный день девятого мая 1978 года.
     Меня  вызвал  декан  факультета и  попросил  отправиться на  встречу  с
делегацией  советских писателей.  Делегация  правительственная, обменная,  в
СССР побывали  американские классики, теперь нагрянули советские:  так уж не
откажи, голубчик!
     Я   никогда   не  отказывался.  Тем   более,  правда,  очень  редко,  в
писательской делегации  оказывались моимосковские друзья, и  тогда я  несся,
как на крыльях.
     И вот профессора-слависты пяти или шести университетов, расположенных в
Вашингтоне и  его  пригородах, сгрудились  в специально  подготовленном зале
университета  имени Джорджа Вашингтона. Стоим  кучкой. За  нами  у стен,  по
углам  незнакомые  лица.   Трое   или  четверо.  Я  человек  советский.  Раз
незнакомцы,  значит,  о  т  т  у  д  а...  СIА  прислали  или  FBI.  Словом,
таинственные  три буквы. Захотелось мне подурачиться  - постучать по стенке,
возле заранее расставленных стульев,  и сказать, как  бывало, Александр  Бек
говаривал  в Клубе писателей СССР, барабаня  по ножке  ресторанного столика:
"Раз-два-три!.. Даю техническую пробу".
     На столах  сухие  вина, бутерброды.  Мы  то  на них поглядывали,  то на
дверь. Задерживаются что-то писатели.
     Пока они  не вошли, я рассказываю коллегам,  как меня  недели две назад
интервьюировали на радиостанции  "Голос Америки". Интервьюер попался  ушлый,
настоящий  профессионал. "Григорий Цезаревич, -- вкрадчиво спросил он. -- За
двадцать  пять лет работы в СССР  вы  опубликовали три книги... Ну, большие,
романы  или  повести . Три! Так? На Западе  вы пять с небольшим  лет, и тоже
издали три  больших  книги.  Чем  объяснить такую  странную  кривую в  вашей
творческой биографии? Двадцать лет -- три, и пять лет -- три, а?"
     Профессора  засмеялись тому,  как умело загнал меня  интервьюер в угол.
Даже если бы я не хотел этого, мне бы все равно пришлось коснуться советской
цензуры.
     Но  я  как раз и  хотел  этого. Цензура,  по сути, и  вытолкала меня из
России.
     И подробно  рассказал тогда  журналисту из  "Голоса..." о том, о чем не
раз  говорил  в  Москве,  на  писательских  собраниях: о  том,  как  убивают
советскую   литературу.   Спокойно  рассказывал,  без  злопыхательства.   До
злопыхательства ли, когда убивают! Интервью мое "Голос Америки" транслировал
на Россию. Несколько раз. Какой  оно вызвало там  отзвук, не знал -не ведал.
Но вот, и двух недель не прошло, разъяснили.
     Первым  заглянул,  а  потом  вошел  в  аудиторию,  где  мы  нетерпеливо
переминались  с ноги на  ногу, писатель  Григорий Бакланов.  Худой, высокий,
моложавый.  Вместо того, чтобы тогдашнему декану, профессору Елене  Якобсон,
руку  пожать или хотя бы сделать пальчиком "общий привет",  он  отыскал меня
глазами и возгласил громко, как на сцене: -- Гриша, а мне цензура никогда не
мешала!
     Я едва не  прыснул от смеха. Григорий Бакланов до того в последние годы
поправел,  что  уж  сам  стал  цензурой:   заседает  в  редколлегии  журнала
"Октябрь", который со времен Кочетова честные писатели обходят стороной.
     Когда  в дверях показался прозаик Сергей  Залыгин, я  уже  был  готов к
встрече...
     Залыгин был очень бледен  и как-то  измят. Еще не  состарился  человек,
морщин немного, а весь  мятый. цвет  лица  нездоровый,  с сероватым отливом.
Глаза злые.
     --  Здравствуйте!  --  тихо  произнес  он, держа руки  по  швам.  Затем
остановился возле  меня и продолжал заданную тему излишне громко, сердито, с
вариациями,  которые  говорили о том, что он отнесся  к  указанию начальства
неформально:
     --  Я хотел  бы  сказать,  что  цензура  никогда  не  мешает  писателям
талантливым,  --  жестко  начал  он. -- Цензура  мешает бесталанным!..  Мне,
например, она не мешала никогда! -- И он посмотрел на меня с вызовом.
     Я почувствовал, как у меня прилило к вискам.
     --  Вы совершенно правы, --  ответил  я, как  мог, гостеприимнее, -- он
вдруг  отпрянул от меня; видать,  всего ожидал, но  не этого.  --  Вы  правы
полностью. Цензура вам  никогда не мешала.  Вы переместили ее себе в голову,
она стала вашим соавтором, и вы заранее видите руководящий стол, на  который
ляжет ваша рукопись...
     Сергей  Залыгин как-то  сжался весь, пригнулся, будто я  ударил его под
ложечку, и ушел в угол, где просидел до самого конца.
     Я нет-нет, да и поглядывал на его ссутулившуюся фигуру, с горечью думая
о  том, до какого унижения довели  этого пронзительно  умного,  талантливого
человека.  Повестью  "На Иртыше",  выпущенной  в феврале 1964 года,  Залыгин
останется  в  русской  литературе.  Написал,  решился -- время  было  такое,
солженицынское!  И тут же испугался насмерть: начали  мордовать Солженицына,
Александра Яшина, затем  Александра Твардовского, напечатавшего  залыгинское
"На  Иртыше"... Снаряды падали все ближе.  Когда рвутся снаряды,  безопаснее
всего лежать.
     Он и лег, застращенный Сергей Залыгин, подавая ныне к цензорскому столу
полуфальшивки.
     Что говорить, цензура сильнее всего навредила ему,  таланту! Уничтожила
его  как  большого русского  писателя,  и  затем именно  ему,  поверженному,
распятому, вменили в обязанность и даже долг: в ы г о р о д и т  ь с о б с т
в е н н ы х у б и й ц.
     Я  снова скосил  глаза на угол, где  чуть покачивался Сергей  Залыгин в
черном "выездном"  костюме, и -- встряхнул головой: почудилось мне,  что там
сидит  вовсе  не Сергей  Залыгин,  а  --  сразу  постаревший на десять  лет,
ссутулившийся, другой Сергей. Сергей Гур.
     Государства,  вроде,  разные,  более   того,  враждующие,   а  --  руки
заламывают одинаково.
     Оба Сергея, обещавшие  так много, попали в  волчью яму;  и вот  оба,  с
тоской  и злобой в  глазах,  выгораживают-- выгораживают --  выгораживают...
собственных убийц...
     "Сергей  Гур...  Сергей  Залыгин...  Сергей  Гур... Сергей..." До конца
вечера я не мог отделаться от этого ощущения... И еще от одного, схожего:
     Был человек. Упал снаряд. Нет человека.
     Со  мной кто-то заговорил. Поздравил с праздником...  Каким праздником?
Ай-ай-ай, забыли! Сегодня девятое мая.  День Победы. Вам-то негоже забывать.
Вы всю Отечественную провоевали в военно-воздушных силах. С 22-го июня сорок
первого.
     "Что  за черт!" -- Присаживаясь у стеночки, я искоса оглядел невысокого
тщедушного  человека, только  что  произнесшего,  от  имени писателей  СССР,
приветственную  речь. Я  его фамилию  вспомнить не могу. А он мою  биографию
знает по датам...  --  "Господи  Боже,  это  же,  наверное,  "искусствовед в
штатском!" Глава делегации, что ли?"
     Хотел встать со стула, да вспомнил пристыженно,  что я не в Москве. А в
Вашингтоне, в пяти шагах от Белого Дома. Тут я -- хозяин, а он только гость.
     Слушаю  "искусствоведа",  а сам  то  и  дело  поглядываю  в  угол,  где
ссутулился на диванчике Сергей Залыгин. Отныне они,  Сергей Залыгин и Сергей
Гур,  слились в  моем сознании,  как близнецы. Как  скованные  друг с другом
заключенные...
     Внимаю гостю  вполуха.  У меня в Лондоне уже  набрана книга "НА  ЛОБНОМ
МЕСТЕ".   О   том,  как"искусствоведы"   пытаются  убить  в  литературе  все
талантливое.  Вот-вот  выйдет  в  свет.  Предложение гебиста позаботиться об
изгнанном  писателе  вызвало  у меня прилив нервной  веселости. -- Издвайте,
говорю.. В странах народной  демократии... Пожалуйста.."  Кривая улыбка моя,
видно, ему не понравилась. Он как-то вдруг окаменел...
     Спустя неделю отправился в Монреаль.  Давно были запланированы  там мои
лекции о русской литературе. Две лекции,  у студентов, прочитал. А третью, в
молодежном  клубе,  внезапно  отменили.  Смущенный   организатор,  профессор
университета,  отправился  к раввину, главе клуба.  Тот ответил раздраженно,
что ему звонили из Нью-Йорка. -- "Надо знать, кого приглашаете! Из Нью-Йорка
на меня накричали..."
     Профессор долго  извинялся передо мной,  а я думал грустно: "Интересно,
как я у них теперь прохожу? Как ординарный или двойной  шпион? Или по графе,
открытой некогда именем Геулы: "Ругает Израиль"...Верят любой брехне? Просто
знают, что не ручной. Вот и спустили собак...
     А  ведь, если подумать серьезно,  честь-то  какая!  Иосиф  Гур,  святой
человек, -- резидент  и лазутчик! За что и доконали.  Дов Гур -- агент КГБ и
вообще "неизвестно, на кого работает". Яша Гур --  шпион зловреднейший. Чуть
Голду до обморока не довел.  Почти все Гуры -- моя родня, больше, чем родня!
-- шпионы. А я что -- рыжий?!
     У меня прадеда выселили вместе с  другими  иудеями из Литвы в 1914 году
за  что?  "Как  потенциальногонемецкого  шпиона".  Мой  родной  любимый дядя
семнадцать лет отмучился на каторге, как "международный"... И чтоб меня -- в
сторонке оставили? Самого матерого?
     Если не признают матерым, буду  жаловаться  в Высший Суд Справедливости
Израиля, в Главный раввинат, в ООН, в Комиссию по правам  человека. Наконец,
английской королеве, поскольку я, кажется, ее подданный.
     Жаловаться  не пришлось. Через три  года приезжаю  в Израиль. На второй
день вызывают в Шин-Бет. Спрашивают вежливо: -- Скажите пожалуйста, о чем вы
три года назад, в Вашингтоне, разговаривали с советскими писателями?
     Гуры, шпионы мои родные, без вас  мне, как без воздуха!.. Только вот не
встретиться бы здесь с Сергеем. С  московским, ясно.  Бог  избавил. А  вот с
Сергуней?! Нет,  не  хочу  с  ним видеться! Достаточно  похоронил  друзей на
войне. Да и позже, когда  передал  мне умиравший Александр Твардовский, чтоб
остерегался смердяще  живых. Не  то,  что видеть, даже  слышать о Сергуне не
желал бы. Никогда.
     Однако, человек предполагает, а Бог располагает.


13. ДА ЖИВЕТ!..


     Возясь на кухне с горшками, моя мама обычно что-нибудь мурлычет. Все ее
песни  мне  известны,  обычно  они  восходят  к  дням  ее молодости  и носят
лирический  характер. И вдруг  из кухни моей  вашингтонской квартиры донесся
боевой марш, мелодия которого была мне неведома. Уши у меня поднялись, как у
гончей.  Я знаю все  мелодии военных лет, все марши энтузиастов, под которые
меня гоняли по армейскому плацу, но этот я не слыхал ни разу. Оказалось, моя
мама, когда  ей едва  исполнилось пятнадцать,  то есть почти до всех великих
революций и крестовых походов XX века, была, в прибалтийском городке, членом
молодежного  Бейтара. И помнила все воинственные песни про  хлеб, который мы
будем сеять на собственном поле.
     Мама  молчала   полвека,  --   всю   ленинскую  и   сталинскую   эпохи,
законспирировалась от  меня, как  опытный подпольщик, и снова  обрела  голос
лишь на Западе.
     Впрочем, так же, как и мой  отец -- пролетарий,  взглянувший однажды на
советскую Русь со стены одесской тюрьмы.  Постигнув, к т о  захватил власть,
он рассказал мне  об  увиденном т а м лишь через сорок пять лет,  прочитав в
самиздате  и  услышав по "Голосу Америки"  мои выступления перед московскими
писателями.
     Не хотели они губить сына, -- разбираться во всем пришлось самому...
     Когда эмиграционные  документы мамы, наконец, вернулись из Оттавы, и ей
осталось лишь расписаться, чтоб стать гражданкой  Канады, мама заявила,  что
хочет вернуться на Обетованную.
     Английский язык она воспринимала, как собачий брех. Он ее оскорблял. На
большой сундук -- телевизор она поглядывала, полностью выключив звук.
     Поход  в  синагогу,  который  я ей специально  устроил,  лишь усилил ее
решимость.
     -- Нет людей, не с кем разговаривать! --  категорически  заявила мама и
стала собираться.
     Так я вылетел в  Израиль  раньше,  чем предполагал.  Газ  и свет  в  ее
квартире   были   обрезаны,   поскольку  мамины   соседки  по  иерусалимской
"коммуналке", одинокие старушки, ждущие  из России своих детей, задолжали по
счетам; жили без чая, варили у сердобольных соседей --  никто из израильских
чиновников, которым они жаловались, и пальцем не  пошевелил. Старухи! Помрут
-- быстрей квартира освободится!
     Как  многие  дома в  Израиле, мамин корпус выстроен  секциями-уступами.
Мамино окно, выходящее на Иудейские горы,  -- под углом к окну  соседей. Там
живет семья  из  Бухары. И  день,  и  ночь  несется  оттуда  неумолчный крик
шестерых детей, родителей, дедушки  и  дяди.  Лай овчарки. По вечерам гремит
бубен. Мама спрашивает из окна в окно  о здоровье детей, ей отвечают с такой
мощью, словно это гром погромыхивает в небесах.
     -- Люди! -- Объясняет мне мать горделиво. -- Не то, что твои канадцы!..
Нет,  я  ничего  плохого  сказать  о   них   не  могу.   Но   какие-то   они
"неозвученные"...
     Она  сияет. Я принимаю таблетки  от  головной  боли.  По  крайней мере,
неделя прошла,  пока мне удалось наладить старушкам быт, подключить телефон,
который куда-то исчез, и я смог, наконец, выбраться  уж не только в Шин-Бет,
по срочному вызову, но и к Гурам.
     В  автобусе No  25, идущем из  Неве-Якова, русско-бухарского  пригорода
Иерусалима, к  центру,  наконец, стало  свободнее, и  кудрявый  краснолицый,
видать,   прожаренный  всеми  пустынями  парень  в  застиранной  гимнастерке
попросил   у  шофера  микрофон   и  принялся  мастерски   пародировать  всех
израильских министров, начиная с Менахема Бегина. Когда он подражал министру
финансов  "толстосуму"  Эрлиху,  автобус  начал  подрагивать,  как  скаковая
лошадь.
     В СССР так  грохотал  зал,  когда выступал  Аркадий Райкин. Но попробуй
Райкин, даже не со сцены, а в  автобусе, начать  пародировать речи  Брежнева
или Андропова. Далеко бы уехал?
     Помнится, в мои  первые дни  в Израиле попал я как-то на концерт Иегуды
Менухина. В  'Театроне"  оставались лишь  входные  билеты, и мы с Яшей Гуром
сидели   на   ступеньках,  под   самым  потолком.   Монументальная   Регина,
расположившаяся ступенькой выше,  переползла  к  нам,  жалуясь, что какой-то
дяденька, приткнувшийся поблизости, сопит, фырчит, мешает. Яша  скосил глаза
и усмехнулся. Сопевшим  дяденькой оказался многолетний мэр  Иерусалима Тедди
Коллек. Мэр промучился под самым потолком до антракта и... вернулся сюда же,
на ступеньки, после перерыва.
     Свой восторг  помню до  сих  пор. Нет, Израиль  -- не  Россия!  Случись
подобное, скажем, в Москве, --  явись на концерт  сам председатель Исполкома
Моссовета, он же, естественно, депутат Верховного Совета протчая, и протчая,
и протчая, директор Большого театра  или консерватории немедля бы отвел его,
поддерживая под локоток, в правительственную ложу.
     А мэр Святого города сидел под крышей, на последней ступеньке, и никто,
кроме меня и Регины, этому не удивлялся...
     И вот сейчас,  в громыхавшем  от  хохота автобусе N° 25, свернувшем  на
забитую машинами улицу Яфо, я испытал тот же острый прилив радости. Но, увы,
уж не только радости. И -- горечи. И -- недоумения... Как совмещается, думал
я сейчас,  это  разливанное  море израильской демократии с тотальным обманом
русской алии на выборах 1974 года? Затем -- 1977. С  иезуитской политикой "э
т а п и р о  в  а н  и я" российских евреев  "только в Израиль", хотят этого
люди  или  не  хотят?..  Наконец,  с глухой  и жестокой  расправой с людьми,
загнанными  Ицхаком  Рабиным  в  римский  капкан?  Как  ужилась  полицейская
крутизна   зарвавшихся  государственных   "социалистов"  с  этой  ветвящейся
повсюду, как дикий виноград по стене дома, политической сатирой?
     По дороге  к  Яше решил заглянуть  в Центральный  Сохнут, расположенный
рядом с  домом Главы  правительства. Нужно было срочно  отправить  вызовы  в
СССР.  И вот сижу  в  длинном коридоре, пахнущем пыльными бумагами,  кофе  и
потом всех колен иудейских, разопревших от многочасового ожидания. Наконец и
меня  приняли. Немолодая женщина-секретарь и юрист два вызова  отстучали  на
машинке сразу, а с третьим секретарь исчезла в соседнем кабинете.  Туда меня
и вызвали примерно через час. За столом сидел чиновник в  черной  кипе. Лицо
красновато-круглое,  литое,  как   из  меди.  "Ваш  вызов,  говорит,  мы  не
оформим...  Почему?"  Опустил голову, сбычился: -- Мы  "гоев"  в  Израиль не
вызываем.
     Я схватил свою  бумажку,  перечитал: "Отец: Розенфельд  Яков Моисеевич,
Мать:   Никифорова,  Анна   Степановна,  Дети:   Моисей  Розенфельд.  Степан
Розенфельд".
     -- Вы  что, в  своем  уме?  -- спрашиваю.  Кипастый отвечает, как штамп
ставит. Каждое слово отдельно:
     -- Такие! Не приедут! В Израиль!
     Меня  аж  в  жар  бросило.  Яков  Розенфельд,  мой  московский  друг  и
литератор, несколько лет подряд выпускал в Москве  самиздатский сборник. Его
вызывали на Лубянку трижды. Не уедет, семь лет лагерей, пять --  высылки. Из
Москвы  жена  Сахарова звонила в Париж, сюда -- его друзья...  Надо  спасать
человека. Срочно!
     Объясняю  все  это,  он  смотрит  на  меня,  как  на  алкаша,  которого
приволокли в милицейский  участок.  Я грохнул кулаком по столу, напомнил ему
про государственный закон Израиля о возвращении, -- чиновник в кипе и  вовсе
глаза закрыл.  -- Дети  -- не евреи, -- сообщил  сонным голосом, не открывая
глаз.
     -- Для вас не евреи, а для нас -- евреи.
     Молчит, ждет, когда я покину кабинет. Пошумел  я, записал, для порядка,
его фамилию.  Бенцион Фикся.  Нет, почему для порядка? Если Яшу  Розенфельда
погубят, широкий и твердый, как колода, Бенцион Фикся остаться безнаказанным
не может.
     Пора  составлять списки всех израильских  фиксей, из-за которых русские
евреи идут на каторгу, терпят бедствия, а то и погибают в "случайной драке".
     В   коридоре   у   дверей   собралась   целая   толпа.   Слушает   наши
препирательства.
     --  После этого хотят,  чтоб к нам  ехали?! --  зло говорит  мужчина  в
очках.  Губы  его  дрожат.  --  Одной такой сцены  достаточно,  чтоб в  Вене
повернули сотни.
     И вдруг вся  толпа, теснившаяся за дверью, ворвалась в кабинет Бенциона
Фикси, крик начался несусветный. Побуревший Фикся послушал-послушал, а затем
стал крутить корявым пальцем телефонный диск: вызвал полицию.
     Толпа, естественно, стала растекаться (только что из СССР люди...) . Но
кто-то  задержался.  Дождался  полицейского  офицера,  который,  не  у  видя
ссоры-драки,  пролепетал  что-то  про  демократию   и  исчез.  Я  остался  в
длиннющем, как тюремный,  коридоре  Сохнута один,  в ужасе думая о  том, что
из-за этого местечкового столоначальника погибнет в  СССР целая  семья. Двое
талантливых  инженеров. Двое детишек.  Наконец, старики Розенфельды, которым
не пережить ареста их единственного сына. Что делать?
     У  выхода,  внизу,  увидел телефон-автомат. Кому?  Яше? Что он сделает,
полуслепой? Науму? Рейзе Палатник, бывшей зечке, которую фикси  боятся,  как
огня?.. Отыскал  телефон Дова.  Услышав в  трубке  его низкий  сипящий  бас,
понял, не все потеряно.
     Он  появился вскоре, мы обнялись, оглядели друг друга; не постарел Дов,
только  раздался вширь; под  ухом  шрам,  раньше, вроде,  не было.  Почти не
прихрамывает,  хоть  с тростью не  расстался. Впрочем,  это уж  и  нетрость.
Дубина из мореного дуба.
     На конце  гнутой  ручки  безбородый чертик в колпаке, похожий на Ицхака
Рабина.
     Взял Дов у меня бумажку, взглянул на нее,  буркнув: -- Делов-то! У царя
Давида бабушка была нееврейка.
     Дверь чиновника распахнул ногой. -- Ты что, Бенцион, моих родственников
не вызываешь?
     -- Это твои родственники?
     -- Все  евреи --  мои родственники! Для них дорогу прокладывали, не для
тебя, затрушенного!
     --  А ты  сам еврей?! --  взревел чиновник.  --  Хорошие евреи  гоям не
помогают!
     -- А я плохой еврей! С геббельсовского плаката времен войны! С рогами и
хвостом. Мечта моей  жизни вышибить тебя отсюда,  местечковую харю,  под зад
коленом.
     -- Ты "гой"! --  вскричали в  кабинете  дискантом.  --  Русский Иван  -
охранник. Что в тебе еврейского?! Или у тебя есть хоть что-то от еврея? Есть
доказательства, что ты еврей?!
     Вдруг из кабинета с криком  выскочила  девчонка-секретарша. Я отлепился
от противоположной стены коридора, заглянул в беспокойстве.
     Дов приспустил штаны  и  положил на  канцелярский  стол доказательство.
Внушительных размеров доказательство.
     -- Ху-улиган! -- вскричал чиновник, заикаясь.
     -- Кто  из нас  хулиган?! --  Дов,  подтянув  штаны, положил одну  свою
разлапистую  руку на телефон, вторую -- с дубовой  палкой -- на стол.  -- Ты
знаешь, сука, кто ты теперь есть?! Я дважды снимал штаны для сей благородной
цели. Первый раз в сорок втором году, полицай меня на Украине поймал "Жидок?
-- интересуется...-- "Нет? Зараз скидавай портки! Дознаем!.." И ты туда  же,
шкура эсесовская?! Доказательства тебе?!  -- И Дов  грохнул, изо  всей силы,
палкой по столу.
     Дов вышел минут через десять, держа  в руках вызов, оформленный по всем
законам, с подписью нотариуса.
     Машина  рванулась  прочь  от  правительственных  корпусов.  Дов  мотнул
головой в их сторону.
     -- Отсюда вонь! Моисей сорок лет водил евреев  по  Синаю. Чтоб  вымерли
рабы. А тут сразу из грязи в князи...Отсюда вонь, Гриша!
     -- Слушай, Менахем Бегин пришел к власти. Почему здесь эта рожа?
     -- Э-э!  Годами "рабочая партия" пужала американов Бегиным, как чучелом
огородным. Террорист  де, разбойник!..  А  стал главным  -- и тут  же сделал
правительственное  заявление.  На  весь  мир.  Никто  не  будет  уволен!  И,
поверишь, все  чиновничье кодло  оставил в  неприкосновенности. Даже Могилу.
Всем амнистия! Вот де, какой он тихий и праведный. Зла не помнит.
     Эти сразу  учуяли и, сам видишь, как с цепи сорвались. Вот здесь, скажу
тебе напрямки, в этой вонючей националистической жиже и  вызревает еврейская
эсэсовщина. Скидавай штаны! Жена,  видите  ли, русская. Не поедет в Израиль.
Интернационал полицаев! В  дурном сне  приснись мне  такое, не поверил бы...
Эти штаны  ему  боком выйдут, могильщику! -- Он долго ругался, не  расслышал
сразу моего вопроса.
     -- Царапина под  ухом?  Постигли, суки болотные, -- не они меня,  так я
их...  Ворвался  как-то длиннорукий Мишастик, муж  Веронички,  мальчишка, на
десять лет  ее моложе, и  трах в меня из чешского  ружьишка.  Ходят с  таким
ружьишком по городу... Сам ходил? Я Мишастика, конечно, узлом связал, вызвал
Вероничку. Оказалось, получил Мишастик по почте фотографию. Вероничка, в чем
мать родила. И  я, как есть, еврей без сомнения... Взял я  лупу, а оно и без
лупы  видать, что фотомонтаж.  Тени от  фигур разные, и  по  плотности, и по
направлению. Кто-то хотел его длинными руками... Кто, да кто? Живой человек,
Гриша,  всем  помеха!  Политика  тут  или  цена  на  арматуру,  семиты   иль
антисемиты, советские, антисоветские. На розыск полжизни угробишь! Ну, узнаю
я цвет говна, в  котором хотят утопить.  И  что?  Я дальтоник, мне  это  без
разницы...  Правда,  Могилу  постращал по  телефону,  такой  случай,  как не
постращать! Ну, это так, семечки.  Вероничка ушла  из дела. Послушала своего
вольного  стрелка.  Убийца  ведь,  потрох!   Ничего  подобного!  Оба  ревут,
обнимаются. Ну, какая  баба!.. К чему я  это говорю? А к тому,  что ничего в
этой жизни не поймешь!.. Ведь не шубой  привлекал, не золотыми висюльками..,
я  этого дерьма ей  напередовал вагонами, знал -- не клюнет. Не дешевка... Я
ей судьбы зеков.  Да своих врагов  впридачу, а это ей, партийной бабе, слаще
меду. -- Медвежьи плечи  его  опустились бессильно. -- Ну,  вот,  дали  год,
просидел  два, выпустили досрочно...  Логика!  Фотография только и осталась.
Где, думал, еще увижу ее во всей красоте. Да Руфь порвала. Ей не нравится...
-- Дов улыбнулся.
     -- Живете-то дружно?
     --  Ого!  Мне б без нее  хана!  Учет,  контракты, деньги  -- все  в  ее
маленьком кулачке. Мое  только то, что в  заначке оставлю.  "Подкожные".  Да
много ль мне надо! ...Часть доходов перевожу в парижский  фонд. На советских
зеков. Это  она, правда,  не сразу поняла. Но-- п о н я л а!--  И он  ударил
ладонью по рулю. -- Слушай, поехали в Сдом. Строю там сараюшку... Как, какой
Сдом? Про Содом и  Гоморру читал? Там  и поговорим...Завтра? А сегодня куда?
--  Он  повернул  ко  мне  бурое,  сожженное  солнцем  лицо.  --  Сейчас  по
Малинину-Буренину  двенадцать  десять.  Наум  на  работе.  Мать  тоже.  Яша,
пожалуй, дома.  Он  вчера  дежурил...  Что? Он  в  поликлинике  принимает, в
засраном Купат Холиме, которого сторонился, как  чумы. Грипп лечит. Раз даже
молодость вспомнил, скальпелем полоснул... нарыв на пальце. Начнем с Яши?
     По  совести  говоря,  первой  я  бы  хотел повидать  Геулу. То  и  дело
возвращался к ней в мыслях своих. Тревожился за нее. Как она теперь...  с ее
болезненной совестливостью, ранимостью, детской  чистотой.  В любви, правда,
логики  нет.  К тому же  подранка, случается, любят больше. Принесет охотник
подранка, с руки кормит-поит... Нет, Геулу я бы все равно повидал.
     Покосился  на  Дова,  спросил неуверенно  о Геуле  и  Сергее:  --  Они,
случаем, не развелись?
     --  Нет! --  отрезал Дов  таким  тоном,  который  исключал  возможность
дальнейших  расспросов.  Края  его  толстых  губ  дрогнули.  От  ярости?  От
презрения?  Представляю  себе,  как  они  схватились  с  Сергеем, когда  тот
вернулся  из Вашингтона.  Нет,  в  это  я не  должен  влезать. Тут Гуры сами
разберутся.
     -- К Яше, -- наконец ответил я.
     По правде говоря, я опасался, что Яша сдал, в депрессии, легко сказать,
с  полного  хода  в  тупик. А он встретил  меня весело, радостно потащил  на
кухню, к жене, возившейся у плиты.
     -- Ры-ыжик,  варяжский  гость приехал! Доставай коньяк,  который  я  из
Парижа привез.
     --  Ну-ну,  когда  будешь  членом  Кнессета,  тогда  распоряжайся,   --
возразила Регина, которая, видно, припасла заветную бутылку для другой цели.
     Мне  вспомнился  давний  рассказ Сергея  о  том, как  Яшу  выдвигали  в
Кнессет.
     -- ...А глаза, не  помеха?  --  осторожно спросил я, когда Яша подробно
рассказал мне,  как их, русских избранников, обманули, отбросив от  Кнессета
за час до объявления результатов. -- Глаза? --  Яша расхохотался. -- Если бы
я  был  слеп, как слепая кишка,  меня бы точно посадили  князем  на Путивле.
Парламент слепых --  это же идеал любого  правителя. Вот ездила только что в
СССР делегация из шести человек. Четверо из них --  члены Кнессета, был даже
от Мафдала, кипастый. Один из них объявил, что в СССР антисемитизма нет. Де,
сам видел... Я недостаточно слеп, потому и отбросили...
     Коньяк оказался  действительно королевским. Мы  пригубили  для  почина,
пересели на  ковровый  диван  с потертыми японскими  подушечками. --  Все бы
ничего, -- продолжал Яша, наливая себе и мне коньяк и поглядев на меня, мол,
видишь, сам наливаю. -- Беда в том, что у нас мудры только бывшие. Скинули с
воза  Шимона  Переса,  он  тут  же  заявил,  что  русская  алия  нужна   для
индустриализации страны... А был у власти, что молчал? Ясно --  что... Смыть
брандспойтом копеечные лавки и поставить современную индустрию -- год-другой
возможна безработица. Избиратель --  безработный! А станет  ли он голосовать
за  правительство  перемен?..  Может  быть,   я  ошибаюсь,  но   израильские
руководители  думают  прежде всего  не  о  стране,  а о  власти...  Удержать
скипетр! В этом соль! Обман  обусловлен самой структурой руководства. Правде
места нет. Как и прежде, в ходу лишь "партийная правда".,.
     Яша взял бутылку  коньяку, пытался налить, не смог. Отстранил рукой мою
помощь.  Сказал тихо: -- ...После,  гибели второго Храма, евреи ждали своего
государства  два  тысячелетия.  Третий  храм   --  последняя  попытка...  Не
удержимся, начнется такая  стремительная ассимиляция, что спустя век от  нас
останется лишь небольшое племя с развевающимися пейсами.
     У  меня стало ныть сердце.  Я думал о Геуле и  Сергее. Поднялся,  чтобы
спросить  у Регины о  них. Шепотом спросить, на  кухне. Она листала какой-то
справочник на иврите, не расслышала, сказала мне нетерпеливо: -- Погоди!
     В это время постучал сосед. -- Включите радио! Быстрей! -- И тут же сам
включил.
     --  "Вы не  нужны  нам!" "Все  трудности  экономики из-за  вас!.." "Это
плохой   человеческий   материал!"   Прекратите   алию!"   -  понеслось   из
репродуктора. Регина прижала  в испуге руки к груди. -- Господи, да  что это
такое?!
     Сосед  объяснил,  началась  передача государственного радио "Все  цвета
сети", -- аборигены высказываются о русских иммигрантах.
     --  Очередная космополитическая кампания?! --  Вырвалось у меня. Неделю
назад,  на второй или третий день по приезде в Иерусалим, когда я носился по
городу "по  старушечьим делам", я увидел странное  шествие. По узким улочкам
теснилась демонстрация  черных евреев. Вначале  я подумал, что это очередное
шествие негров из Димоны -- иммигрантов из Америки, которые евреями признают
только самих себя.
     Но  нет,  те,  по  обыкновению,  картинны, их  одежда  богата  и  ярка,
сандалии,  как у римских патрициев.  Это шли люди  бедные,  почти  нищие,  в
каких-то серых хламидах, в рваных джинсах. Худые, испитые лица бронзовели на
закатном   солнце  злобой,  исступлением.  Демонстрация,  похоже,   не  была
стихийной.  С  краю,  на  тротуаре, шествовали редкие  полицейские  в  своих
траурных кепи. Полицейские тоже были черными. Марокканцами или иракцами. Над
яростной и что-то кричавшей толпой черных колыхались транспаранты.
     Я попросил израильтянина,  по виду европейца,  прочесть  мне  ивритские
тексты, начертанные белой  краской. Он перевел торопливо и куда-то  исчез, Я
не  поверил его словам.  Остановил  студенток.  Те  прочитали  для  меня все
лозунги и  призывы, которые  клокотали ненавистью  к  русским.  Впрочем,  не
только к русским. Несколько картонок, болтавшихся на тощих  шеях, проклинали
"ашкеназим" На одном из самодельных плакатов, который нес огромный бородатый
парень, было начертано острым почти готическим ивритом: "В ы п ь е т е н а ш
у к ро в ь!.."
     Наверное лицо мое от этого воспоминания стало белым: Яшин сосед кинулся
на кухню, принес мне воды.
     Почему-то невольно вспомнились в эту минуту наши первые дни в  Израиле.
Недоумение  сына, ночевавшего  в  доме отдыха израильских летчиков. Летчикам
убедительно  врали,  что  русским  все  дается  бесплатно...  Затем изгнание
женщины-волонтера, помогавшей нам в ульпане: "ВЫ НЕ С НАМИ, ВЫ С НИМИ..."
     Черные не лютовали тогда против русских. Они протестовали против Голды,
позже против Рабина. Ненависть ширится?
     Регина  закричала: --  У  меня  двое  детей. Я  увезла их  от  русского
погрома...  куда?! Нас восемь  лет  загоняют в петлю, а чего добились? Треть
врачей  в Израиле - русские. Теперь местечковые неучи... они не ведают,  что
творят! Теперь они бросят на нас разъяренную Африку... такая передача... это
же искра в пороховой бочке... Яша! Что ты молчишь?!
     --  Без паники, - тихо  ответил  Яша,  присев  на корточки у  хрипящего
приемника.  -- Что  ты  на меня уставилась,  Рыжик?!  Ненависть посеяли  еще
тогда,  когда  нам  и  американцам вручали  ключи  от  льготных  квартир.  А
черным-то - от ворот поворот... Тогда-то и начался "холодный погром". Обиды,
неприязнь, клички "вус-вусники"... Будущим цезарям, видно, невдомек, что  он
может стать горячим, со сверканием ножей. Прольется кровь...
     -- Плевать мне на всех  цезарей! - в  голосе Регины появились  яростные
нотки. Надо спасать детей! Русский погром может начаться с часу на час, а он
теоретизирует...
     Я сидел, признаться, ни жив-ни мертв. Никогда не думал, что мои слова в
"Маариве"  в 1972 году, вынесенные  газетой в заголовок, обретут вдруг столь
горячее, как хлещущая из артерий кровь, наполнение:
     "В России мы были евреями, в Израилем мы русские..."
     Позвонил  дверной  звонок,  ввалился Наум,  раскаленный,  как  стальная
болванка. Казалось, плесни водой  -- зашипит. Отлепил от мокрого лба волосы,
возгласил: -- Выключите шампунь!
     Яша,  прижимаясь ухом  к  приемнику,  поднял  руку.  -- Т-с-с!  Русские
дела...
     Я вскочил с кресла, мы расцеловались с Наумом, и он присел на корточках
рядом с  Яшей, который  уж  вовсе  сполз  на  пол,  к  хрипящему приемничку.
Машинально выпил стакан холодного  сока, поданного Региной. Затем  плеснул в
рот коньяку, не разобрав, что он королевский.  И только после этого, придя в
себя, Наум стал осмысливать хрипящий звук.
     Он  тут  же  полистал телефонную  книгу и, набрав номер государственной
радиостанции, начал что-то быстро говорить на иврите; бросил Яше по-русски:
     --  Это  у них  китайский  уклон: "Пусть расцветают  все цветы..." Яша,
поскольку ты у Гуров цветик - ты, бери  трубку и жарь. До спора не унижайся.
Тут словами не поможешь...
     Яша взял трубку и,  встав с корточек, отправился, вместе с телефоном на
длинном шнуре, в соседнюю комнатку.
     Сосед  прислушался   к   голосу  Яши  и  вдруг   забубнил:  --   Чо  он
несет-молотит? Доктор  Гур  --  уважаемый  человек...  "Израиль должен  быть
духовным  центром  мирового  еврейства... Это --  единственный шанс  Израиля
выжить". Ха! Я человек рабочий, слесарь по металлу. Мне мировое еврейство до
фени. Меня интересуют цены на курей и чтоб границы не у самого курятника, да
еще буду я собачиться под ружьем кажный год или  нет? А мировое еврейство...
духовитый центр... это мне,  извините, как  рыбке зонтик. -- И он двинулся к
выходу,   размахивая  в  раздражении  огромными  кулачищами.  --   У  дверей
оглянулся:  -- Позовите меня, я доктору запоры  поставлю,  как на банковском
сейфе. С музыкой. По-соседски, за  полцены.  Стальные запоры -- это дело при
двоих детишках, а не, извините, это мировое... ХА-ХА!
     Регина,  все  еще  багровая  от  тревог,  поставила  на   стол  тарелку
украинского  борща  с  накрошенным  зеленым луком,  присела  за  стол, и  мы
заговорили  о Канаде, о Полине. Подсел, наконец, Яша, еще не  остывший после
разговора  по  телефону. Губы поджаты.  И тут  снова звонок. Звонил Дов,  из
Бершевы, просил дать мне трубку.
     --  Гриш-ш!  --  донесся  его  сипатый  бас. -- Я  по дороге  в Сдом  к
Вероничке  заезжал. В  офис. Ее  партия  у  власти, ну, и она там  в  верхах
плавает.  Сказала,  что сегодня  в  Сохнут  звонили  четверо, сообщили,  что
приехал Свирский Григорий писать об Израиле, и чтоб  отговорили... Ну?! Чтоб
ты их,  сук,  распотрошил  аж  до  селезенки!  Партийные  унитазы.  Привыкли
шу-шу-шу по телефону, а ты уж висишь -- язык синий... Еще потолкуем, лады?!
     Я  положил трубку, сказал  Гурам,  о чем  была речь, и тут  Наум  вдруг
отложил ложку и сказал, вытирая губы тыльной стороной ладони:
     -- Вы  будете ржать, но я прикатил  по той же причине. Гриша, ты у меня
запланирован на  завтра и на субботу, как договорились,  а тут вызывает меня
самый, самый и  сообщает точь-в-точь,  что информаторы  Сохнута: "Приехал...
отговорите..."  Я  так  понимаю,  ему звонил  Могила, с  которым они  вместе
загибались в Синае.  Дружок! Теперь сам  Шауль к Гурам  ни-ни, только  через
дружков. Такова  метода... Я так понимаю, Могила, как  социалист, опасается,
как бы ты не вышел за рамки социалистического реализма...
     Регина  расхохоталась   --   закашлялась,  спросила,  что  я  собираюсь
писать?.. О шпионах? Чего вдруг?! Наум сразу сообразил, о чем речь:
     -- Григорий, давай потолкуем об этом серьезно.  Алеф! Поедут  ли  после
твоей книги  в Израиль? И без того  девять десятых  эмигрантов  из СССР мчит
мимо нас, не  оглядываясь. При нынешнем положении, нужно ли выносить  сор из
избы?
     -- А-а, "сор из избы"? -- язвительно заметил Яша. -- Добавь еще, на чью
мельницу льем воду? Будто в Москву вернулся... Там с начальством не поладил,
тебе  лепят  "антисоветские  настроения".  А,  Боже  упаси,  напечатался  за
границей -- все! Вражеская  вылазка... И тут хочешь  так же?! Я  тебе, Наум,
вот что скажу. Социалисты у власти были, считай, полвека. Еще до образования
Израиля  имели свою армию, свой Гистадрут. Ты разве не видишь --  социалисты
успели  связать себя,  в  головах  многих,  даже  с  самой  идеей  еврейской
государственности.  "Государство  --  это  я!"   Ну,  просто  не   евреи,  а
Людовики... Не так? Ругаешь Могилу - ругаешь Израиль.  Да что Могилу, любого
фиксю  тронешь -ругаешь Израиль. А уж Голду  покритиковал --  поднял руку на
весь еврейский народ... Нема, дорогой, не на этом ли держится коррупция? Без
ветра мы сгнием...
     -Не-эт! Ты меня не  так понял! -- нервно вырвалось у Наума. -- Ругайся,
критикуй! Хоть криком кричи! Но - здесь! В самом Израиле!
     Яша улыбнулся грустно.
     --  Наум,  ты  что,  в  самом  деле  хочешь видеть  Израиль  зеркальным
отражением Союза?!.  Кого  привлечет тоталитарный  Израиль. Забыл,  кто  нас
спасал? И тебя, возможно, более, чем  других. Все  радиостанции мира. Теперь
ты спасен и ухожен, и не прочь метнуться... к кому?
     -- Понимае-эшь, Яша, сионизм и так держится на кислородных подушках...
     --  Может  быть,  хватит об "измах"! - воскликнула  Регина,  напряженно
внимавшая разговору.  --  Миллиард людей  уже  погиб из-за  "измов"...  Люди
должны  знать, что их  ждет! "Кол Исраэль"  искричалось  до хрипу, какой тут
рай.  Для всех!  И  молодых, и старых!  О Яше они обмолвились? Об Иосифе они
обмолвились?..  Не врали бы так оголтело, было бы  легче... Приедут те, кого
не испугает правда... Другие тут нужны?!
     Яша  долго  прислушивался  к препирательствам  жены  и  Наума,  который
по-прежнему опасался, следует ли потенциального иммигранта огорошивать  всей
правдой-маткой? Наконец, произнес своим мягким голосом,  с едва сдерживаемым
гневом:
     -- Может быть,  я  снова ошибаюсь,  Наум,  но в эту треклятую минуту ты
мыслишь, как убийцы нашего  отца... Вот кто страшится  правды!  До холода  в
желудке!  Их не проучила  даже война Судного дня. Оставим  монополию  вранья
Могиле  и  героям  Сохнута,  которым  платят  с   доставленной  головы,  как
опричникам Ивана Грозного... К книге еще  не приступили, а  уж Могила поднял
на ноги  своих дружков. И,  думаю, не  только  в Израиле. Все  безмозглые им
подвоют,  все  рептилии:  "Зачем  ворошить  старое?" "Кто  помнит Бершевский
съезд?"...Мы! Мы его помним, Наум! Я, ты, Дов, Лия... И не забудем! До конца
жизни не забудем!.. А что будут голосить рептилии... На-пле-вать!
     Там,  в России, должны знать в с  ю  правду. Женщины мудрее нас: хватит
суетиться вокруг  "измов". Мы перестали  видеть за ними  людей.  Было время,
даже  собственных отцов... -- Он  стал задыхаться, выпил сока, поданного ему
Наумом; продолжал с тоскливым беспокойством:  -- Моя боль  -- прямики.  Если
Израиля не будет, и им жизни не будет...
     --  А  я  о  чем  говорю! --  перебил Наум. -- Если  бы  нас было здесь
полмиллиона-миллион, думаешь, мы не  справились бы с  окаменелым чиновничьим
дерьмом?
     -- Для этого идти в  ногу с Могилой? -- непримиримо сказал Яша. - Врать
на всех  волнах?  Заманивать?  Ты помнишь, что говорил отец:  "
Нас не  убьют
арабы, нас  не прикончат  дезертиры;  если  нас  что-то убьет,  так  это наш
собственный аморализм. "
     Наум не ответил, посидел молча, в раздумье, взял ложку, зачерпнул борщ,
взглянув на часы, втянул в себявоздух, точно обжегся горячим. Похлебал  стоя
и сказал,  что он  меня забирает. Они созвонились  с Вероничкой, гостю  надо
проветрить мозги...
     --  Правда-то нашим  патриотам,  как  попу гармонь!..  -- Мы  сбежали с
лестницы под хохот.
     Новый "форд-континенталь" Наума рванулся, как со старта. -- Слышал глас
народа -- глас Божий? -- спросил Наум,  когда мы  пробивались по провонявшим
бензиновой   гарью  улочкам  Тель-Авива.   Я  думал,  он  снова  вернется  к
пресловутому разговору -- "брать  зонтик -- не  брать зонтик", но нет, более
ни о "прямиках", ни о литературных делах и слова не вымолвили... Заговорил о
соседе в длинных "семейных трусах", прибегавшем к Яше включить радио.
     Мировое  еврейство  ему  до  фени... Индеец чертов! А ведь  парень-то с
биографией. Аушвиц,  "Маки",  говорит  на пяти  языках  --  лагерная  школа.
Учиться,   правда,  не   стал  -  пятеро  по   лавкам.   Словом,   "простой"
советско-антисоветский  рабочий. Душа-парень.  -  Наум  повернул ко мне свой
опухший от хамсина нос, сморкнулся; в хамсин нос Наума всегда припухал. -- А
ведь он --  враг! Заклятый! Тут, Гриша, смысл философии  всей: победим мы --
Израиль станет научным и культурным маяком  -- к нему потянется и русское, и
европейское, и  американское  еврейство. Только тогда  он наполнится молодой
кровью  и  --  выживет!..  Победит  наш  индеец  --  конец!  У  Израиля  нет
"серединного решения"... Или-или... "Запад есть Запад,  Восток есть. Восток,
и с места они не сойдут..."
     Наконец  машина  вырвалась  из  Тель-Авива.  Куда мчим?  "Прикатим,  --
ответил Наум,  чихнув,  --  увидишь...  Понимаешь, колесо  совершило  полный
оборот.  Когда  мы  приехали, дома стояли  пустыми. Работы  не  было. Сейчас
наоборот. Спасибо  Бегину -  домов нет...  За то технари на вес золота... Не
веришь?
     -- Чудес на свете не бывает.
     --  Израиль  без  чудес  --  не  Израиль.  Сто  или  двести  москвичей,
ленинградцев, киевлян  достигли примерно таких же позиций, как я... Нанимаем
мы! Скажем,  в  Бершеве Фима Файнблюм, бородач. Местные  "господа  бершевцы"
окрестили его  "руководителем русской мафии". Берет русских  с ходу-- как же
не руководитель мафии?  Каждую новую фамилию  вводит в компьютер.  Компьютер
"женит..." Мы устроили уже тысячи людей. Без нервотрепки, семейных драм.
     -- Слишком сладко ты поешь... А  если прибыл  такой ученый, как  ты,  и
ходит  по  Израилю,  как  ты. В  одном  тапочке.  Из-под  всех заборов  лает
местечковое кодло, что тогда?
     -- "Эзра!".
     -- Какая еще, к лешему, Эзра?
     -- "Эзра" на иврите значит -- помощь. Когда мы организовали "Эзра" пять
лет назад, нас было трое: я, Дов и Яша... Мы отчисляем от своей зарплаты три
процента. Теперь в обществе более пятисот душ. На сундук с деньгами посадили
Яшу.  Регина  не понимает, бранится, а  для него это спасение.  Живая  вода.
Только  потому  и  вышел из депрессии...  Мы не одалживаем деньги, а  просто
даем.  "Эзра!" Мы раскидали, наверное, сотни безвозвратных  ссуд, и  не было
случая, чтоб  человек,  устроившись на  работу,  не  вернул  деньги...  Нет,
никаких расписок не  берем. Ученый  или  инженер приходит, рассказывает и --
получает деньги.
     Машина  свернула  в  сторону  моря.  Потянуло свежестью, запахом  иода,
водорослей.  Заскрежетали тормоза. Уперлись  в шлагбаум,  полосатый,  как  в
николаевской России. Наум показал какую-то карточку в плексигласе. Часовой с
автоматом "Узи" протянул руку и за моими бумагами.
     -- Со мной! -- бросил Наум; шлагбаум открылся мгновенно. Мы рванулись с
места, ветер засвистел, влажный, теплый.
     -- Слушай, Наум! А как вы ладите с правительственными учреждениями?
     -- Вывели их за скобки.
     -- То есть? Они все-таки власть на Святой земле.
     --  В этом и  парадокс!  Мы  на одной земле  существовать  не можем. На
Святой  тем более. Государственныйчиновник породит  тысячу бумаг прежде, чем
одолжит человеку тысячу лир под зверские "старушечьи" проценты... Мы,  как я
сказал,  не  одалживаем. Даем.  Чистыми  руками  Яши.  Никаких  процентов  и
обязательств...
     --  Наум, а есть еще подобные "Эзра"? На других комбинатах?  Если бы вы
все объединились...
     --  Чтоб  все русские  объединились?!  Скорее,  Иордан потечет  вспять!
Могила и советская власть свою работу сделали...
     -- Идея, возможно, сплотит ?.
     -- Какая идея?
     -- Избавить Израиль от "ада абсорбции"...
     -- Отогнать чиновников от кормушки?! --  Наум хмыкнул. -- Это никому не
удавалось, ни в одной стране. Даже Хруща из-за этого скинули.
     -- Но в Израиле необычная ситуация. Чиновничество, по сути, кормится не
государством, а деньгами  американских  евреев. Послать людей "Эзра" во  все
еврейские общины, дать  общинам то, что  никогда не давал  Сохнут: отчет  за
каждый  доллар.  Начать с малых сумм, завоевать доверие  и,  в конце концов,
перебросить американские деньги от Сохнута на всеизраильский комитет "Эзра",
волонтерский, избранный, свободный от чиновничьей...
     Наум усмехнулся: -- Прирежут! Немедля!
     Я  глядел  на пустынные берега с  желтыми песчаными буграми. Куда же мы
все-таки едем? ...Наум заговорил о другом, о том, что, видимо, его мучило.
     -- Наша  боль, Гриша, "прямики".  Яков не  преувеличивает... Мы  дорогу
сюда  пробили грудью,  голово-о-ой. А кто за нами пошел?.. Теперь вступили в
действие новые законы. Уж не только  слухи о смерти  Иосифа или  омытарствах
Гуров и других порождают "прямика".  Сейчас едут к родным,  друзьям, соседям
-- нынешним американцам, австралийцам. Едут даже самые законопослушные, рабы
по духу... Россия опротивела  даже им.  Бытовым  антисемитизмом. Отсутствием
колбасы, молока...  -- Он усмехнулся. --  Словом,  едут  сплошные  шпиены...
Кстати, ты знаешь,  чем кончил "настоящий шпио-он"?.. Да был такой старик...
как  его? Семен.. Семен, как  его?  Бог с ней,  с  фамилией!  летел с нами в
Израиль, а через год, как ему было предписано,  вернулся в  Москву, выступал
по телеку, клеймил  сионистов... Вспомнил  эту историю?.. Так вот! Отравился
старик свободой. Все ему  стало в Москве немило. Туда не ступи, то не скажи.
К  тому  же  соседи  сторонятся,  родные  дети  и  вовсе  не  разговаривают.
Запросился  снова  в Израиль, настоящим иммигрантом. Гебисты  похохотали над
ним  и... дали  визу в  Израиль. Из Вены  позвонил Могиле,  просит  денег на
дорогу.  Могила  аж  руками  развел.   Дал   денег.  Здесь  помыкался  Семен
один-одинешенек.  Кто только в  него ни плевал!  С  горя женился в  Хайфе на
портовой проститутке, а  недавно -- повесился...  Ну,  скажи, шпион это? Или
еще одна еврейская судьба-а?..
     Ладно, вернемся  к  главному.  Что делать с "прямиками". Алеф! Евреи, о
которых  твердят,  что  они  хитры,  оказались  наивно-податливы  глобальным
обманам:  Ленину и прочим утопиям.  Не  делают выводов,  хотя бы  на два-три
поколения вперед. Если существует национальный характер, то именно это в нем
есть.  Бет! Обожглись на советской  мякине, так уж  и  от собственного  дома
рысцой-рысцой.  Скачут, негодники, из галута  в галут. Отстраиваться  --  до
новой  резни. Наум  обхватил  руль  изо  всех  сил,  пальцы  побагровели,  и
вскричал, видно, выстраданное, хранившееся где-то в глубине души:
     -- Ка-аждый, кто едет мимо  Израиля, плюет мне в лицо! Ка-аждый плюет в
лицо! Бросают нас на  расклев жулья, от  которого  не  продохнуть... Что? --
вскричал он необычно пронзительным, почти визгливым голосом. --  Оставь свои
хьюмэн  райты Яше. Он всегда  был с  "пунктиком". "Зе-емский  доктор"... Или
Дову. У  того лагерные раны гудят к непогоде... Челове-эческая личность! Это
звучит  гордо... Слыхали-читали. Нам  государство  надо строить!  Раз в  две
тысячи  лет такое  выпало... Евреям надо удержаться, любой ценой... Что? Все
государства  основаны на крови! Но крови черных, белых,  желтых!  Гегель  не
самый последний  идиот, -  он писал  черным  по  белому, ВСЕ  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ
РАЗУМНО... Да,  возможно, кровью  писал. Своей  и  чужой  вперемешку. Других
путей нет!.. Мало, что я раньше говорил. Я в евреев верил, в русских евреев!
На американских  давно рукой махнул! Жалеть дезертиров?.. Рано или поздно --
устраиваются  все!  "Эзра"  поддержит!  Получил  вызов  из Израиля  --  будь
любезен...  Будь  я проклят,  если  я не  придумаю  вызов евреев  из  России
напрямую... По этапу?  Как зеков?  Как хочешь, так  и называй.  Напрямую  --
Москва  -- аэропорт Бен Гуриона. Или в Израиль -- или ты не еврей... подохни
в столице  нашей бывшей родины. Подохни вместе с выводком своим. -- В голосе
Наума послышались истерические ноты. -- Продают  нас за чечевичную похлебку,
про-одают!.. --  Он  задохнулся  от ярости.  -- А  будешь  в своих  писаниях
защищать  "прямика", мол, гуманизм,  свободный выбор и прочее, желаю  тебе в
будущей  книге какого-нибудь  скандального ляпа. Такого ляпа желаю, чтоб все
погонщики  мулов  увидели, что ты  в  Израиле не разглядел сути,  вообще, не
понял   ни  аза!  Чтоб  над  тобой  ржали   все  ослы   Ближнего  Востока...
Гуманисты-онанисты!  -- Голос  его пресекся. -- Ты цифры знаешь, грамотей?..
Из  Москвы  в  этом  году  100%   мимо  Израиля,  из  Ленинграда  --  99,8%.
Мимо-мимо-мимо  Третьего  Хра-ама!..  --  Это  уж была истерика. -- Куда  ни
уползут дезертиры, мы им та-ам создадим та-акую жизнь!..
     Я  прервал его вопросом о Сергее. -- Что это был за звонок в Вашингтон?
Что сообщили Сергуне?.. Могила остался? Это и устрашило парня?
     Наум затормозил. Меня бросило вперед, едва головой в ветровое стекло не
ткнулся. Он снял очки. Глубокие глазницы его были полны слез.
     -- Я во всем-всем  винова-ат. Один я! Зачем я их притащил  назад?! Жили
бы, как люди, в твоей Канаде... -- Наум остановил машину, и не мог вести ее.
Сгорбился почти до руля и вдруг разрыдался.
     Я ругал себя на чем свет стоит.  Влез все-таки! Наверное, Гуры спустили
Сергуню с лестницы... А Геула? Ей тридцать пять, поздняя любовь. Ведь сказал
себе -- не касайся открытых ран. Идиот!
     Наум выбрался из машины, постоял возле нее, на обочине, затем снова сел
за  раскаленный  солнцем  руль, отдернул  ладони,  наконец,  преодолел  боль
обожженных рук,  сказал обессиленно: "Извини,  Гриша!", и  вот мы подъехали,
наконец, к  зеленым  армейским  машинам,  к  странному  сооружению  из труб,
похожих  на  перископы.  Вокруг белые вагончики  с  кондиционерами.  Ящики с
кока-колой и соками стоят прямо  на  земле.  Двое военных  спорят  о чем-то,
прихлебывая кофе из бумажных стаканчиков.
     Оказалось, мы прибыли на  испытание нового оружия. Катерок тащил  --  в
багровом  закатном   Средиземноморье  --  на  длинном  канате  щиты.  Грохот
реактивного  самолета обрушился с  неба  обвалом. Отгрохотал гром  небесный.
Щитов на воде больше не было.
     Наум припал глазами  к своим "перископам". Недалеко от берега все время
вертелась маленькая моторная лодка. Делала вид, что ее нет,  но,  как только
море вставало на дыбы, тут же приближалась к опадающим "смерчам".
     Наум  оторвался  от трубы  и  сказал:  --  Если  б  я не  знал, что это
любопытный еврей, я бы мог подумать, что это шпион.
     От  нашего бивуака отделился  зеленый "джип". Никто  не обратил на него
внимания. Через  некоторое время "джип" вернулся, и офицер, выпрыгнувший  из
него, сказал: -- Проверили! Действительно, любопытный еврей. Едва прогнали.
     Солнце  зашло,  ветер  стал  холодным,  я  начал пританцовывать, тереть
посиневшие пальцы. Взрывов этих я нагляделся-наслушался за  свою  юность  --
жизней на десять.
     -- Н-наум,  -- сказал я ему. -- Зачем ты меня сюда  привез? Тут военные
секреты. Супер оптика. Наум засмеялся. -- Этот военный секрет я повезу через
неделю   в   Париж.  На   международную  авиационную  выставку.  Израильский
истребитель  "Битфаер".  И  беспилотный разведчик,  похожий  на  авиамодель.
Рабочее название "Муха-цокотуха,  позолоченное брюхо". Точно "позолоченное".
Оптики  насовали  в брюхо  на  сто тысяч долларов. - Наум улыбнулся, хлопнул
меня  по  плечу.  --  Старик,  а  как  иначе  прокормить  родных  паразитов.
Приходится  ишачить. -- Он  налил мне из  термоса  горячего  кофе  и, спустя
полчаса,  мы двинулись прочь от берега.  Свернули в сторону ржавой  железной
стрелки со сверкнувшими от света фар буквами: Бершева... км.
     На дверях Дова была прикреплена записка. "Остался в Сдоме. Вези Гришу к
Фиме Файнблюму. Или еще куда...Утром жду его автобусом 5.10..."
     -- Сдом -- это действительно библейский Содом?
     -- Конечно! Дову только там и  работать! -- Наум засмеялся. -- Кто  еще
выдержит?
     Голубой автобус с  зашторенными окнами подошел к остановке ровно в 5.10
утра.  Я  окоченел  в  своей  рубашечке-апаш,  поджидая его.  Не  пустыня, а
холодильник.
     Когда я взобрался по его высоким  ступенькам, показалось,  что  попал в
Москву. На заднем сиденье  расположился  русоволосый, точно владимирский или
рязанский, паренек,  брат  Слепака,  с  которым  мы  переписывались; и этого
ширококостого  бородача  я  видел. Не то  в  ОВИРе, не  то  возле московской
синагоги, на "собачьей площадке". Он поднялся и назвал себя: -- Эфраим!
     Не  сразу  понял,  что это  и  есть  легендарный Фима Файнблюм,  "глава
русской мафии",  за  которого  в Москве,  помнится, поднялись горой  русские
рабочие, весь заводской цех.  Отстояли родного Фиму от родной партии... Лицо
у него, действительно, сильное, широкое, со смешинкой в глазах.
     --  Мне было легче, чем Науму,  -- сказал он  позднее. -- Здесь ведь не
университет, а Содом. Летом бывает до пятидесяти по Цельсию. В гиблых местах
хороших людей больше.
     В автобусе стоял полумрак.  Над  головой  урчал кондиционер. Почти  все
спали.  Я  чуть сдвинул занавеску,  на сантиметр, не более. Огляделся.  Нет,
никто не проснулся. Вскоре после  Димоны автобус начал спускаться к Мертвому
морю,  кружить,  натужно ревя  мотором.  Сколько  видел  глаз  --  выжженная
пустыня, пересохшие "вади" -- каменные распадки. На одном из поворотов вдруг
показался, далеко внизу, весь Содом... Над ним  дымка. Ощущение такое, будто
летишь  на  самолете.  На посадку  заходишь,  только  почему-то  штопором...
Появилось несколько сверкающих  на солнце бассейнов, которые трудно отличить
от самого Мертвого моря.  Проскакивают  у  окна  коричневые  лессовые скалы.
Осколки камней. Спуск  -- круче, дымка --  гуще. Ощущение,  будто  и в самом
деле спускаешься  в преисподнюю... Деревьев  почти нет. Изредка мелькают  --
низенькие,  скрюченные,  точно в Воркуте, за  станцией  Сивая  Маска, только
листва другая  --  раскидисто-плотная,  прижатая пеклом к самой земле, вроде
бы,  деревца  пытались защититься от  жара, да  не успели  поднять над собой
плотного зеленого зонта. Стволы тянутся  куда-то в сторону, а не вверх. Даже
деревьям здесь тяжело...
     -- Тут  все пробивается  с  трудом,  -- сонным  голосом  произнес  брат
Слепака,  разлепляя  рыжие  ресницы. --  Пока  Эфраим  наладил дело, у  него
кровушки попили -- ой-ой!
     -- Я у Дова  больше попил, -- буркнул Эфраим. -- Я заказчик, я принимаю
его  корпуса...  Если  говорить  серьезно,  мы выжили в Содоме  потому,  что
прибыли  из  России.  От  большой  индустрии.  Русских  инженеров  здесь  --
половина, рабочих -- две трети.
     -- Так это ж вы сами набираете... Эфраим усмехнулся, не ответил.
     Когда я спрыгнул со ступеньки автобуса, у меня  было ощущение, что меня
завезли  в  финские  бани.  Я сразу стал мокрым. От слепящих глаза бассейнов
тянуло каким-то аптекарским запахом. Оказалось, преисподняя пахнет бромом.
     Дова не было. Кто-то положил мне руку на плечо. Эфраим. -- Пошли!..
     Он привел меня  в огромный, еще  не  завершенный  зал.  Пахло  масляной
краской
     -- Здесь  будет столовая-кафе- ресторан  --  работяги должны  не просто
поесть,  а  --  отдышаться.  Порой придти  в себя. Здесь все должно радовать
глаз. Ну, вот, я предложил заказать панно Льву Сыркину* художнику из Москвы.
Знаешь его, наверное?  Толстенький,  добродушный... Начальство  заулыбалось,
мол, опять своего русского тащишь. Улыбки и  колкости продолжались, пока Лев
Сыркин не  принес на утверждение эскизы. Эскизы были на  исторические  темы.
Одна стена,  из керамики,  изображала не огонь,  -- огнь,  рвущийся  из недр
земли.  А другая  -- Всемирный Потоп. Когда  люди увидели,  что  сделал этот
взятый "по блату" художник, все разговоры о протекции прекратились.
     -- ...Вот так и со  всеми, -- Эфраим усмехнулся. -- СодОм. Он  блата не
терпит. Как Памир. Как Эверест. Подсадишь по блату? С о д о м...
     Дов появился, когда  я  уж совсем не мог бороться со сном. Задремал  за
чьим-то столом.
     -- Это бром, сука!  --  пояснил Дов. -- Нутряной  запах Мертвого  моря.
Новички спят, как сурки.
     Двинулись по раскаленному песку, клюка Дова врезалась в песок глубоко.
     -- Дов, ты всех знаешь, как облупленных, не  только  Эфраима. Знакомые,
соседи за  те девять лет,  которые  ты в Израиле -- стали лучше  или хуже?..
Нет,  не  в  Содоме. Здесь --  провал в  земной коре. На  глубине  дерьмо не
держится. Вообще...
     Он задумался. -- Ты каких имеешь  в  виду? Из России которые?.. Кто там
лепился к власти, как банный лист к жопе,  тот и здесь. Тут сволоте, правда,
труднее:   власть  анонимок  не  принимает.  Ну,  а  люди...  Люди  потеряли
прекраснодушие, розовые сны. А это  придавало  шарм. Поэтому иногда кажется,
что стали хуже... К чему я это говорю, Григорий?.. Нет, точно, не стали люди
хуже. Жара  плавит позолоту. Человек здесь,  за редким  исключением,  такой,
какой он на самом деле. Голый на горячем песочке, подпрыгивает, сердечный...
О Науме не говорю, ты сам его видел. Государственные мОзги! Отец был мудрым,
Гриша. Мораль, говорил, надо поддерживать, как штаны. Впереди войны и войны.
Коли  не будем "поддерживать штаны",  кто  нам  протянет  руку?  Не  приведи
Господь, Третий Храм  шатнется... Из-за Веспасианов и Навуходоносоров?! Жила
у  них  тонка --  нас  порешить... Если кто  Израиль кончит, так  это родные
партийные унитазы. Десять лет собственными глазами вижу, как  они друг друга
в говне топят, а промышленность в стране как была, так и... да что говорить!
Как беда,  так с  длинной рукой  на паперть. К дяде Сэму... Эфраим это давно
понял.  Вон какую  горушку  осилил... Что? Комбинат --  комбинатом.  Мы  все
ввинчивались  в  дело,  каждый по своей  профессии. Не он  один. Он  "господ
бершевцев", как их Наум-сука окрестил,  из Бершевы дустом  вытравил.  Гуры б
такое не смогли. И не  взялись бы... Нам,  Гурам,  от слова "партия" блевать
хочется. Я услышу  "партия в  шахматишки", и то икну. А они не побрезговали.
Вступили  в  правящую  партию  Авода всем  гамузом.  Сразу  тысяча "олим  ми
Руссия"...  При чем тут идеология и  прочие  словеса!  Тут кто кого за горло
держит.  Ныне это называется политика. Объединились с иммигрантами из  Южной
Африки, с местной молодежью, сабрами, которым ходу  не давали, как и олимам,
и,  глядь,  у  них в Комитете более  51%  голосов.  Бершевских  старцев чуть
кондратий  не  хватил:  уплыла  власть. Теперь в Бершеве  обидь кого!  Та-ак
врежут! Нет,  молодцы,  хоть  и  политики... Недавно  с  комбината  Махтишим
уволили  двадцать  работяг за  критику.  Вытолкали  в  пустыню Негев. На все
четыре стороны. Комитет  на  дыбки-- обратно взяли работяг.  Такое  возможно
лишь в Бершеве. Разъярили,  видать,  народ. Может, оттого, что  именно здесь
"господа Бершевцы"  раздевались  догола.  А  скорее,  оттого,  что  Эфраим с
дружками  от  партийной  вони не шарахнулись. Не побрезговали. Чистят  казан
изнутри, а?.. Нет, меня озолоти...
     --  Дов,  а если вообще  вывести  "ад  абсорбции" за  скобки?  Прилетел
человек в  Лод, а  --  ада нет!.. -- Я пересказал  ему разговор с Наумом  об
"ЭЗРЕ"... -- Еврейские общины США и Европы разберутся, кто -- кто...
     Дов долго молчал, облизывая  пересохшие губы; наконец, сказал,  что это
бы, наверное, спасло Израиль, да как  приступить? Кошель у Сохнута отнимать,
шутишь? Отчет за каждый  шекель...  -- Похоже, он думал об  этом всю дорогу,
стал вдруг называть имена людей, которые годились бы для этого "неподъемного
дела". -- Он усмехнулся. Губы сложились в жесткой складке.
     Я ждал, он назовет среди знакомых ребят и Геулу. Кого, если не ее?.. Но
Дов  Геулу  почему-то  даже и  не вспомнил... Я  все  думал о ней.  С минуты
приезда думал.  А  тут еще Наум  напугал  в  машине своим  плачем. Я брел за
Довом,  дыша открытым  ртом.  А  спросить  не  решался.  Солнце  зависло над
головой, как  белая раскаленная  болванка. Кажется,  сорвешь с головы  кепи,
поминай, как звали. Каторжное местечко.
     -- А мне  как раз завтра  в мелуим, -- просипел Дов. -- С винторезом по
дорогам.
     -- Как?! Ты же инвалид войны. С клюкой, вон, не расстаешься.
     -- Власть,  вроде, "не  замечает".  И я  не  намекаю. Людишек, знаю, не
хватает.
     Сели  мы  в раскаленный автомобиль; диваны как  сковороды с огня.  Руль
только что  не дымится. Дов включил  кондиционер, полегче  стало.  Двинулись
вдоль Мертвого моря, на север,  к Иерусалиму.  Глаза режет, Дов протянул мне
стопку очков с закопченными стеклами,  -- выбирай!  Сказал вдруг в горестном
раздумье: -- А вот Гуля... лучше?.. хуже становилась?.. Как-то спросила меня
в трудную минуту. Еще до женитьбы с Сережкой: "С юности у нас с тобой тюрьма
или ожидание тюрьмы... Правильно ли мы жили? А, может быть, надо было  быть,
как все? Напрасно бедовали? Ишачили в лагерях. Остались одинокими..."
     " Гуленок,  -- ответил я  ей,--  а могла ли ты жить иначе? Когда кругом
беда.."--  Дов сжал горячий руль так, что его бурые корявые пальцы побелели.
--  Ах, Гуля-Гуленок,  Жанна  д'Арк еврейского прорыва.  Да  рази  ж  только
еврейского!..
     -- Что с ней?! -- вырвалось у меня в страхе. Дов посмотрел на меня, как
на привидение.
     -- Ты что? Не слыхал?
     -- Нет! Где она?!
     -- В могиле Гулька...
     Мертвое  море  слепило до  слез.  Я сидел,  сжавшись  в комок и  слушая
скрипучий низкий бас Дова.
     -- Умоляла Гулька  своего,  не лети  на это  распроклятое сборище!  Как
чувствовала!..  Серега  -- гордый. И  за Наумом был, вроде, как  за каменной
стеной. 'Так, сказал,  Гулька, и  будем жить  вчерашними страхами..."  Гордо
сказал...
     Ну,  думаю, лети-лети,  мать твою  ети... Чем его  Могила  прихватил?..
Пришла  газета, а в ней реча представителя Израиля Сергея Гура: 'Тащить и не
пущать!" "Кто  не в Израиль, пусть подыхает в  своих Биробиджанах..." Не так
говорил? Брось! По смыслу так!
     Слегла Геула, с сердцем, что ли, стало плохо. Говорит Лие сквозь слезы:
"Его, как ребенка, нельзя отпускать одного. Особенно после Сирии".
     А через два дня, как на зло, пришла официальная бумага о том, что Геула
утверждена  в  Бершевском  университете  старшим  преподавателем.  Два  года
мурыжили, а тут как  раз  подоспела. Гулька  взяла  в руки, бумажка  тонкая,
папиросная,  при мне это  было, -- смяла ее в ладони, говорит: -- Вот и наши
тридцать сребреников. Расщедрился Синедрион.
     На другой день -- инсульт. Сгорела за две недели...
     Я закрыл лицо руками, долго сидел так, закусив губу; лишь когда Мертвое
море осталось внизу, спросил о
     Сергее.
     --  А что Сергей?  -- Дов говорил с трудом. -- Каким был... Бросил все.
Ушел  в  Меа-Шеарим  --  в  Ешиву.  К кипастым. Лева-физик  его подобрал. Не
подобрал -- увезли бы в Акко. А, скорее, повесился бы...
     Из преисподней мы поднимались долго, петляли, огибая скалистые выступы.
Мотор ревел натужно.
     -- Где похоронили?
     -- Тут, у Гефсиманского сада. Рядом с отцом.
     Я улетал спустя неделю.  На маленькой круглой площади "Кикар  Цион", на
которой бомбы террористов взрывались уже трижды, увидел  из окна такси Дова.
В зеленой  рубашке и  узких брюках  солдата  израильской армии,  с автоматом
"Узи"  через плечо, он  стоял  у  железных  поручней, где  только  вчера был
страшный взрыв, площадь забрызгало кровью прохожих. С другой стороны площади
прохаживались, теснясь друг  к другу, трое мальчишек  в солдатской форме и с
длинными многозарядными винтовками.
     Небо  стало  серым.  Опять  дул горячий ветер из аравийской  пустыни --
хамсин.  Хамсин  развевал бороду Дова. Она клубилась, придавая  его жесткому
багровому лицу яростный библейский облик.
     май 1979 - май 1982


 * ПРИЛОЖЕНИЕ: * 


     К ЧАСТЯМ 1 И П (Газетные и журнальные публикации даются в сокращении)
     ПОЧЕМУ НАС ОКЛЕВЕТАЛИ? Газета "Маарив", 13 февр. 1970 Автор -- Дов Ш.
     ...О нашей предстоящей поездке  стало известно Министерству иностранных
дел Израиля. Сразу  началисьпопытки  сорвать  наши  встречи  с американцами.
ПРЕДСТАВИТЕЛЬ  ИЗРАИЛЬСКОГО  КОНСУЛАТА  В  НЬЮ-ЙОРКЕ  звонил дважды  в  день
Бернарду Дойчу (организатору поездки -Г. С.)  и каждый раз... пыталсяубедить
его,  что  мы  советские шпионы и  что наше турне нанесет непоправимый ущерб
советскому еврейству.
     В  конце  концов,  он известил, что  премьер-министр  Голда Меир  и  ее
министры протестуют  против нашейпоездки и лично просят не  принимать  нас и
отменить все дальнейшие встречи... Любопытно, что
     Министерство  иностранных дел  даже  не  пыталось  связаться  по  этому
вопросу с нами, израильскимигражданами... Оно  просто широко оповещало всех,
что мы "шпионы  и  агенты Кремля": и  руководителейстуденчества в Нью-Йорке,
Лос-Анжелесе,  Бостоне (Гарвард и другие университеты), и члена Конгреса  от
11-го округа Франка  И. Браско, который согласился организовать нашу встречу
с  пятьюдесятью   членамиКонгресса  США...  Руководители   Израиля  пытались
предотвратить   вмешательство  американского  Конгресса  впользу   советских
евреев, а  также  наших  родных и близких...  Вышедшие из  себя  израильские
функционеры сделали все, чтобы разрушить в сердцах лучшей части американской
молодежи   веру  в  государство  Израиль.  Они  достигли  вершины   лжи,  не
рекомендовав корреспонденту влиятельной христианской газеты  "Крисчен Сайенс
Монитор" интервьюировать нас, потому что доподлинно известно,  что мы (далее
шел полный наборклеветы -Г. С.) шпионы и агенты КРЕМЛЯ и т. д. и т.п.
     ГОЛДА МЕИР "БЫЛА ГЛУХА К НОВЫМ ВЕЯНИЯМ В САМОМ ИЗРАИЛЕ"
     "Маарив"
     "Джерусалем пост" В 1971-72 гг.  в  Израиль прибыло: 41,9% лиц с высшим
образованием,  так называемых  "академаим", т.  е. людей, занятых умственным
трудом.  31,8% - промышленных рабочих, горняков, ремесленников, строителей и
транспортников. 0,2% лиц, занятых всельском хозяйстве.
     Г.  МЕИР:  "РЕПАТРИАНТЫ  ИЗ СССР ДОЛЖНЫ  СЕЛИТЬСЯ В  РАЙОНАХ  РАЗВИТИЯ"
"Трибуна
     13.3  1972 г. Иерусалим.  Большинство  израильских граждан смотрело  по
телевидению  программу  'Третий  час",  вызвавшую  многочисленные   отклики.
Премьер министр выразила надежду, что  репатрианты из Советского Союза будут
селиться в районахразвития, создавать свои  собственные сельскохозяйственные
поселения типа кибуца и мошава,  так же, как и делали первая  и вторая алии.
Голда  Меир   отметила,   что  уже   существует  такое   поселение  недавних
репатриантов  из  Советского  Союза в кибуце Маром  Аголан, что на Голанских
высотах.
     К   ПЕРВОЙ  ГОДОВЩИНЕ  СО  ДНЯ  СМЕРТИ  ГОЛДЫ  МЕИР  "Джерусалем  пост"
Перепечатано из журнала "Израиль сегодня", No 12, дек. 1979 г.
     Она твердо держала в руках бразды правления и прекрасно умела ладить  с
американцами, но была глуха к  новым веяниям  в  самом Израиле. Когда  Голде
что-то не нравилось, она этого попросту не замечала.  Еебезусловная верность
товарищам по партии заставляла Голду покрывать множество грехов и ошибок, за
которые партия Труда в  конечном счете  заплатила поражением на выборах 1977
года. Но, несмотря на все это, она возвышалась скалой в море серой, безликой
посредственности, затопившей современную мировую политику.
     Не случайно Голду считают величайшей "идише мамэ"  всех времен.  И наше
отношение к  Голде Меир сродни  любви  к матери. Такое  чувство не оставляет
места для равнодушия.
     РУКОВОДИТЕЛИ ИЗРАИЛЯ О СТРАНЕ И ЭМИГРАЦИИ.
     Ариэль ШАРОН:
     Мы  скорее смахиваем на провинцию, чем на центр  еврейской культуры. И,
по-видимому,  еврейский  гений  не  присутствует  среди  нас.  У  нас  масса
талантливых людей, но нельзя сказать,  чтобы  чаяния евреев всего  мира были
устремлены  к  Израилю  как  к  культурной  метрополии.  К  этой  цели  надо
стремиться.
     Однако, нам не удастся сделать  Израиль центром еврейского народа, если
мы не станем высоконравственной страной.
     50  лет тому  назад в  мир пришло грубое физическое  закабаление в виде
большевистского  режима.  У  нас вот уже 50 лет  существует  замаскированное
угнетение, невидимое простым глазом.
     Наиболее хитрый трюк состоит в том,  что принуждение осуществляется под
прикрытием благородных  идеалов.  Это произошло  в 20-е годы,  когда  лидеры
рабочего движения  пришли к выводу, что путь  к власти лежит через обращение
людей в состояние полной экономической зависимости. И вот  уже 50  лет у нас
почти нет  такой области,  в  которой человек  мог бы действовать  свободно.
Главный  канал распространения  угнетения  -  экономический:  место  работы,
жилищная проблема и т. д.
     А  когда все находятся  в  зависимом положении  и  все угнетены,  почти
невозможно выйти со свежей идеей. "Неделя в Израиле"
     
ЛОД - КЛОАКА...
 Трибуна.
     ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОХНУТА ГОСПОДИНУ АРЬЕ ДУЛЬЦИНУ
     Уважаемый господин Дульцин!
     В  соответствии  с  моим анализом  положения, отсев выезжающих  из СССР
возник  не под влияниемвнешних факторов  (военное положение в Израиле), не в
результате того, что отсутствует еврейское воспитание в Советском Союзе, а в
основном, как  следствии  политики абсорбции"  проводимой  в  нашей  стране.
Создание  отдела для работы  с  "прямиками", возглавляемого Леей Словиной  и
укомплектованного  целиком  олим  из  СССР,  не только не  опровергает,  но,
наоборот, подтверждает  сказанное выше. В  самом  деле, если согласно  моему
анализу отсев образовался, главным  образом,  в результате порочной политики
внутри  страны, то  так  называемый  "русский  отдел"  при Сохнуте  не может
изменить  положения с абсорбцией,  ибо  он  лишен прав в том,  что  касается
процесса абсорбции и  приема новых олим. Госпожа Словина рассказала  в своем
интервью  журналу "Круг",  что она в  вопросах абсорбции всего  лишь "лобби"
русской  алии, то  есть всего лишь "ходатай"  и  "проситель", если перевести
слово "лобби" на русский язык.
     Встает вопрос:  ходатай  и проситель  -- перед  кем?  Перед  теми,  кто
занимается абсорбцией и сознательно или бессознательно (в результате низкого
культурного уровня или злой  воли)  погубили (и успешно  продолжают  губить)
"русскую"  алию?  В  Отделе  алии  из  Советского  Союза прекрасно  знают  о
бесчинстве  чиновников в Лоде. По  словам  работников отдела,  "Лод  --  это
клоака"  (цитата).  Работникам  "русского отдела" в Лод  вход  запрещен.  Не
случайно возникло сравнение Вены и  Рима  с  агитпунктами, где захлопывается
крышка и начинается "адская жизнь" по всем правилам.
     Нет  почти семьи, которая бы с ужасом не вспоминала  лодское чистилище.
Разве факты издевательств  в Лоде неизвестны Министерству абсорбции? Отлично
известны - из писем, из жалоб,  из  газет и журналов, из  радиопередач.  Как
реагирует Министерство абсорбции?  Увольняет с работы  нерадивых чиновников?
По логике, если тебе дорога алия, то так надо было и поступить. Министерство
поступает  иначе. Как?  Ононаграждает  званием  "Отличного  работника"  г-на
Шустермана, ведающего Лодским отделением  Министерства абсорбции  и несущего
личную ответственность за прием олим в Лоде.
     Имя  г-на Шустермана  известно далеко за  пределами  Израиля, и даже  в
письмах  из России спрашивают,продолжает  ли он работать.  Да, продолжает  и
награждается за "отличную работу". Я не делаю различия в  отношении политики
абсорбции во  время  Маараха и  Ликуда.  Беру  на себя смелость сказать, что
после прихода Ликуда к власти положение  с  абсорбцией ухудшилось. Сам  факт
назначения  Давида  Леви  Министром  абсорбции был вызовом алии из  СССР.  С
приходом  в Министерство абсорбции г-н Леви ничего не изменил, не  уволил ни
одного чиновника, несущего ответственность за расправу с алией.
     ...До  тех пор,  пока положение с абсорбцией  не изменится, пока  будет
действовать  "система" в Лоде, любые  призывы к "прямикам"  ехать в Израиль,
любые заверения и обещания будут равноценны раздаче чеков безпокрытия.
     С уважением, Борис Нудельман


     
БЕРШЕВСКИЙ СЕЗД ОЛИМ ИЗ СОВЕТСКОГО СОЮЗА
     "РАЗРУШИТЕЛЬНЫЙ ДУХ БЕЕР-ШЕВЬГ
     "СТЫДНО И БОЛЬНО!" - ГОВОРЯТ ГАЗЕТЫ СТРАНЫ
     Пресса страны с горечью пишет о скандальном финале второго съезда олим,
выходцев  из  СССР.  "Маарив"напоминает,  что  перед  съездом стояла  задача
вдохновить новых олим на служение родине, определить, ради чего, собственно,
существует объединение.  Вместо этого в зале "Керен" в Беер-Шеве разгорелось
ожесточенное сражение между  старыми  и  новыми олим из России,  причем  вся
дискуссия  явно  вертелась  вокруг  вопроса,  ктобудет  стоять   у  "власти"
объединения.
     "Едиот   ахронот"   пишет,  что   это   стыд   и   позор,  когда  такое
представительное собрание доходит до рукопашной. Газета  напоминает, что вся
острота спора была сосредоточена вокруг вопроса,  кому стоять  у "власти", и
что часть  делегатов  съезда  требует, чтобы правление  объединения состояло
преимущественно из новых олим, а не людей, проживших в Израиле  40 и 50 лет.
"Едиот ахронот"  обвиняет  доктора Юлия Нудельмана,  что он, как член партии
"Херут", возглавил оппозицию, сорвавшую голосование.
     Газеты  сообщают,  что   глава  правительства  была  вынуждена  унимать
"выступавших с мест" и увещевать зал держать себя "в рамках".
     Все газеты подчеркивают, что руководство страны сильно озабочено "духом
пламенной критики" среди олим из СССР и  что настало время созвать кабинет и
решить,   кто  прав   в  споре  и  кому  должно   быть  поручено  руководить
объединением.
     "Едиот  ахронот"   пишет,  что   один  из  делегатов,  бывший  директор
кукольного театра, не успел выступить. Он намеревался рассказать правлению и
всем присутствующим  о  своих мытарствах, так  как  всюду,  куда  обращалсяс
проектом создания театра кукол в Израиле, встречал  волокитчиков и насмешки.
Делегат  - Александр  Дрос --  так разволновался,  что  вышел  в  коридор  и
скончался от сердечного приступа.
     (Делегат успел выступить. Это он произнес, обхватив зубами  собственный
кулак:  "Дома нечего кусать..."  Он  умер от инфаркта  после выступления, не
изменившего в его жизни ничего; не оставившего никакой надежды...- Г. С.)
     "  Был  съезд  олим, но  не  было  на  нем  самих олим,  И  не ожидали,
по-видимому,  господа  из  правления,  что  та кучка  олим, которым  повезло
попасть  на  съезд  и  которых,  ввиду  их  малого  количества,  считали  не
опасными,развеет их планы. 'Трибун а", 14 августа 1973 г.
     . Надо покончить  с делением на "мы" и "они". "РАША  СТРАНА"14  августа
1973 г.


К ВОЙНЕ  СУДНОГО ДНЯ...ИЗ ВЫСТУПЛЕНИЯ ЛЮБАВИЧСКОГО РЕБЕ, "Наша страна",


31 мая 1979 г.
     Когда речь идет о спасении жизни, следует полагаться на  мнение военных
специалистов, как это доказанопрошлыми  уроками  войны  Йом-Кипур.  Жертвы в
этой войне были более тяжкими, чем в предыдущих из-за  того, что принимались
в  расчет мнения политиков, а  не военных.  Так же,  как и теперь,  политики
утверждали  тогда, что  нельзя провоцировать  народы мира, и  следовательно,
Израиль должен сидеть сложа руки и  не мобилизовывать резервистов... Ужасные
последствия этого заблуждения общеизвестны.
     ЭКОНОМИКА. "Наша страна" No912, 4 июня 1974 г.
     Алия  70-х   годов  -  это,  главным  образом,  алия  квалифицированных
специалистов, среди которых  высокпроцент  академаим.  Почему же  Израиль  с
таким трудом  абсорбирует столь  ценный  контингент  людей? Почему  довольно
большое число их  покидает страну, а еще больше - не доезжает или  вообще не
спешит  репатриироваться?  Потому что  трудно найти работу по специальности,
долго  приходится скитаться  по временным квартирам. Состояние  общественной
абсорбции,  т. е. возможность  жить полноценной  духовной жизнью,  также  не
удовлетворяет большинство олим.
     Основной    причиной   невозможности   массовой   абсорбции    является
недостаточно высокий  уровень  промышленности страны и  огромные  трудности,
возникающие на пути инвестиции иностранных капиталов*
     По  сравнению с промышленно развитыми странами Европы, Америки  и Азии,
израильская промышленность находится в  отсталом состоянии, В стране имеется
значительное количество полукустарных мелких  и мельчайших  предприятий, где
очень низка производительность труда. В целом  по стране  процент инженеров,
занятых в промышленности, в несколько раз меньше, чем в промышленно развитых
странах.  Конечно,  есть и в  Израиле предприятия, работающие на современном
уровне,  особенно в военной промышленности, но общий  уровень промышленности
невысок.
     Установленный   несколько   десятилетий   назад   статус   "постоянного
работника" ("кавуа")  прогрессивный в то время, сейчас должен быть  отменен,
ибо  он стал  тормозом  в развитии  общества.  "Кавуа"  обеспечивает, именно
обеспечивает,  разгильдяйство,   нерадивость,  нежелание  честно   трудиться
вообще.   Из-за   нежелания   работодателей  предоставить   "кавуа"   многим
работникам-олим, для последних временная работа стала постоянным фактором.
     В  современных  условиях  право   на  работу  должно   быть  обеспечено
трудящемуся  не  "кавуа",  а  другими  видами  профсоюзных  гарантий.  Нужно
эффективно защищать  лишь  честного  и  соответствующего  своей квалификации
работника.
     ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ИЛЛЮЗИИ Почтовый ящик "Трибуны"
     Общеизвестно теперь,  какая опасность нависла  над народом и  страной в
первые дни войны, а наше  спасение,многократно  названное "чудом", не вносит
успокоения в  умы. По  мнению  весьма многих, крайне  отрицательным явлением
нашей действительности представляетсявнушенная себе, и весьма необоснованно,
вера  ведущей партии нашего  народа в собственную  непогрешимость. Будучи во
многом  неоправданной,  такая   тактика  явилась  причиной  атрофии  чувства
самокритики и  утверждения  полнейшего безразличия  к  критике  деятельности
правительства со стороны общественности страны.


КИБУЦ "РАЗВИВАЕТСЯ."..


     73% РАБОЧИХ НА ПРОМЫШЛЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЯХ КИБУЦЕВ-РАБОТНИКИ ПО НАЙМУ
     ИЗРАИЛЬСКАЯ ПЕЧАТЬ ОБ АЛИИ ИЗ СССР.
     Перевод с иврита (из газеты "Маарив") е "НЕДЕЛЯ", II сентября 1974 г.
     Нет  у  нас сегодня мужественного  и  вдохновенного  руководства ни для
абсорбции,  ни  для  алии. Между  тем,  нам  срочно необходима динамичная  и
дальнозоркая деятельность  в обеих этих областях. Если  необходимые  силы не
будут  найдены  в  Израиле, если мы  не сумеем создать  нужный "климат"  для
абсорбции,  нам  останется  только  молиться, чтобы те  изумительные  евреи,
пробившие себе  дорогу  из тюрьмы на волю,  преодолев  сопротивление властей
там, проложили себе путь и здесь, выстояли и против нас.
     Новая волна  олим из России вряд ли согласится,  чтоб с нею  поступили,
как с прежними волнами алии. Эти олим не удовольствуются "трудоустройством",
"решением   квартирной   проблемы"   и    "льготами".   Эти   олим   захотят
абсорбироваться  активно, созидательно;  они заставят  нас  (и  в  этом  вся
надежда) вернуть алии и абсорбции ее национальную задачу: служить обновлению
израильского общества.
     ПРОФЕССОР МОРГЕНТАУ О ПОЛИТИКЕ ИЦХАКА РАБИНА И ГОЛДЫ МЕИР: "Неделя", 14
августа 1974 г.
     Хочу сказать  господину  Рабину  две вещи.  Первое:  ваш  народ  должен
расстаться с психологией попрошайки. Перестаньте подчеркивать вашу слабость,
не  говорите  о вашей  слабости,  говорите о вашей силе.  Израиль пользуется
славой страны с сильными  позициями  не  только  на Ближнем  Востоке, но и в
глазах американского общественного  мнения. Второе, что я хотел  бы  сказать
г-ну  премьер-министру:  ваша  служба  информации   не  существует.  Поэтому
произраильские  группы в  США  вынуждены  действовать  вне  всякой опоры  на
израильские источники.
     Так  заявил профессор  Ганс  Моргентау, выступая  на  семинаре  недавно
созданного Израильского институтастратегических исследований и политического
анализа (СТРАТИС).  На церемонии  открытия семинара Шимон Перес  подчеркнул,
что  профессор  Моргентау оказал  на него огромное влияние в университетские
годы.
     В  ГАЗЕТЫ "МААРИВ",  "ДЖЕРУЗАЛЕМ ПОСТ",  "НАША  СТРАНА" ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
НАРОДУ ИЗРАИЛЯ, КНЕССЕТУ И ПРАВИТЕЛЬСТВУ ИЗРАИЛЯ.
     24  мая  1974  года  комиссия  Кнессета  по  вопросам  труда  вместе  с
представителями    министерства    абсорбции,   министерства   торговли    и
промышленности   и   Гистадрута   провела   совещание,   на   котором   было
зафиксировано, что квалификация инженеров-олим ниже, чем требуют израильские
стандарты, и именно этим объясняютс ямногочисленные случаи увольнения олим с
высшим  образованием с работы  до получения  ими  "постоянства".  (Любопытно
отметить, что  в  начале  1973  года бывший генеральный секретарь Гистадрута
Ицхак  Бен-Аарон  навстрече  с  группой   олим  вообще  отрицал,  что  такие
увольнения имеют место.)
     Кроме  того,  комиссия  также  установила,  что  использование   30-40%
инженеров-олим  даже  в  качестве техников также невозможно  из-за  протеста
профсоюза техников  против  вторжения  людей  одной специальности в  области
другой специальности.
     И, наконец, установила комиссия - израильская промышленность неспособна
внести  сколько-нибудь  существенный   вклад  в  абсорбцию  олим  с   высшим
образованием,   хотя,   по  признанию  комиссии,   насыщенность  израильской
промышленности инженерами на одну треть меньше, чем в Европе.
     Таким  образом,  Гистадрут, министерство торговли  и  промышленности  и
министерство   абсорбции  впервые   откровенно   заявили,   что   неспособны
абсорбировать специалистов с высшим образованием в Израиле.
     Что касается  ссылки на низкий профессиональный уровень  инженеров, тех
самых,   которые  принималиактивное   участие   в  развитии  современной   и
гражданской и военной индустрии  в СССР,  то  не  парадоксально  ли, что они
оказались непригодными в подчас полукустарной промышленности Израиля.
     Члены   комиссии,   авторы    "теории   неполноценности",    обосновали
непригодность  для  Израиля  только  инженеров-олим, но  в  разное  время  в
различных местах говорилось  о низкой квалификации ученых, врачей, учителей,
музыкантов и даже студентов-олим.
     Итак, по  существу уровень всех специалистов-олим, начиная с  рабочих и
кончая профессорами, оказался  недостаточным для Израиля. Высокоавторитетная
государственная    комиссия   не    пыталась    выяснить,    достаточен   ли
профессиональный  уровень  чиновников, принимающих участие в  совещаниях, по
существу решающих судьбу советского еврейства.
     2 июня 1974 г.


Меир Гельфонд, врач (всего 100 подписей)


     СЛЕЗОТОЧИВЫМ ГАЗОМ ВЫНУЖДЕНЫ БЫЛИ УСПОКОИТЬ ОЛИМ, КОТОРЫЕ ПРОТЕСТОВАЛИ
     В БЕЕР-ШЕВЕ.
     "Последние извести я" (на идиш), 23 февр. 1975
     Горские  евреи  напали  на полицейских, и  полицейские  вынуждены  были
применить слезоточивый газ.
     ИНТЕРВЬЮ С ДОКТОРОМ МИХАИЛОМ АГУРСКИМ "К р у г"
     ВОПРОС: Вы  пишете в "Даваре", что правящие  круги  Израиля постарались
разобщить  активистов алии из СССР, приложили все силы, чтобы  отстранить их
от политической жизни.
     -- Верно. Когда у власти  стояли лейбористы,  то  они  не хотели, чтобы
репатрианты  из СССР смогли с общественных трибун приняться за развенчивание
социализма.  МААРАХ  считал  алию из СССР настроенной антисоциалистически  и
потому потенциальным пособником ЛИКУДА на выборах.
     -- Этот прогноз, вы говорите, не оправдался.
     -  Я пишу в "Даваре" (8.11.79): "Нет  сомнений, что руководство МААРАХа
было  заинтересовано в алии.  Но они решительно  не хотели, чтобы  евреи  из
России  стали  политической  силой.  Это был ошибочный  расчет.  Израильские
политики  не понимали,  что  именно  политическая активность репатриантов --
возможно, ключевой момент в поощрении репатриации вообще".
     О РАБОТЕ РУССКОГО ОТДЕЛА РАДИОВЕЩАТЕЛЬНОЙ СТАНЦИИ ИЗРАИЛЯ
     Журнал "К р у г", No 35, февр. 1978 г.
     В передачах  на  русском языке Радиовещательной станции Израиля следует
отметить  одну  особенность,  отличающую эти передачи  от передач на  других
языках,  в т. ч. на иврите  и идиш. Эта особенность -- отсутствие информации
об отрицательных явлениях в Израиле....
     Из журнала "Ш пигел ь", No 14, 1977 г.


О РИМСКОМ ГЕТТО: ...Его жители - жертвы договоренности между Израилем и


США, согласно которой  ни один  из евреев, выехавших  из СССР в  Израиль,  а
затем покинувших Израиль, не имеют права на въезд в США".



"КРАХ ЧУДА " (Терминология израильской прессы)


     SOVIET JEWRY RESEARCH BUREAU
     Soviet Jew Emigration Statistics: 1961- 1967 5,375  (Approx.) 1968-1970
3,600 (Approx.)
     1971 12,877
     1972 31,903
     1973 34,933
     1974 20,695
     1975 13,459
     1976-1977 Emigration Figure"
     1976 1977 Vienna: 14,216 Vienna: 16,737 Israel: 7,204 Israel: 8,357
     National Conference on Soviet Jewry
     СОВЕТСКИЕ ЕВРЕИ ИЗ КРУПНЫХ ГОРОДОВ, ЕДУЩИЕ МИМО ИЗРАИЛЯ
     Москва Ленинград Одесса
     1972 2,5% 3,8% 0,7%
     1973 24,5% 26,3% 18,7%
     1974 55,2% 55,5% 71,1%
     1975 62,0% 72,7% 91,5%
     1976 71,3% 69,7% 93,6%
     1977 75,3% 75,0% 95,4%
     978 82,8% 80,8% 97,3% 1981 99,8% 99,8% 100%
     Рига 1978 58,7%

     В  течение последних десяти лет  Израиль покидало, в основном, коренное
население  -  сабры  и  старожилы.  Число  уехавших,  по  различным  данным,
колеблется от 350 тысяч до полумиллиона и более.
     СУДЬБА "ЧЕРНОЙ КНИГИ"
     "Черная книга" (об истреблении советского еврейства) была  отброшена  в
Израиле от  печатного  станка  на  
ТРИДЦАТЬ  ПЯТЬ ЛЕТ
... Это -  преступление
историческое, оправданий не имеющее. Чьими руками оно совершено?
     Предоставим   первое  слово  о  "Черной  книге"  ее  создателю  -  Илье
Эренбургу.
     "В  конце 1943 года, вместе с  В.  С. Гроссманом, я начал  работать над
сборником документов, который мыусловно называли "Черной книгой". Мы  решили
собрать  дневники,  частные письма,  рассказы  случайноуцелевших  жертв  или
свидетелей   того   поголовного  уничтожения   евреев,  которое   гитлеровцы
осуществляли наоккупированной территории...
     ...Немало  времени, сил,  сердца  я отдал работе  над  "Черной книгой".
Порой,  когда я читал пересланный мне дневник  или слушал рассказ очевидцев,
мне казалось, что я в гетто,  что сегодня "акция", и меня гонят к оврагу или
рву". (И. Эренбург, "Люди, годы, жизнь", Москва, "Сов. пис.", 1966 г.)
     КУДА ДЕЛАСЬ РУКОПИСЬ? "Наша страна", 2 ноября 1979 г.
     Еще и сегодня точно не установлено, когда была прислана в Израиль копия
рукописи "Черной книги" - но, видимо, это было примерно в 1946 г., и  пришла
она  по каналам  того  же Еврейского антифашистского комитетав СССР, который
тогда еще "жил".
     Рукопись  была  получена Соломоном  Цирюльниковым (позже  он  руководил
комитетом культурных связейИзраиль-СССР). Получив столь важные материалы, С.
Цирюльников вместе  с издателями  "Лепак"  решил, что  "Черная книга"\должна
выйти в свет в то же время,  когда она выждет и  в СССР - но  на иврите.  Он
разделил рукопись наотдельные части и раздал переводчикам.  И Цирюльников, и
"Лепак" торопились - они не знали, какой  сюрпризготовит им Москва. А  когда
узнали -- несколько растерялись и решили сразу же от издания отказаться.
     ПРАВО ОТКАЗАТЬ ТОМУ ИЛИ ИНОМУ ГРАЖДАНИНУ В ПРАВЕ ВСТУПИТЬ В БРАК - если
доказано, что гражданин состоит в другом браке или по состоянию здоровья  не
может  создавать  семью.  Законы  религии,  зачастую  неписаные,  по-разному
толкуемые у сефардов и ашкеназийцев,  не могут служить критерием для лишения
кого-либо  гражданских  прав, а вступление  в  брак  относится к гражданским
правам.
     Это  недвусмысленно заявил на заседании правительства  министр  юстиции
Хаим  Цадок.  Он сказал,  что  как  только  узнал  о  существовании  "черных
списков",  попросил  правительственного  советника   по   правовым  вопросам
заняться этим скандалом и выяснить, насколько верны обвинения и в какой мере
они противоречат ЗАКОНУ.
     Глава  правительства   признался,   что   никогда   не  предполагал   о
существовании таких списков...
     А. Закаи, адвокат



ВОЛНА НАЦИОНАЛИЗМА УГРОЖАЕТ ДЕМОКРАТИИ "Наша страна", 18 марта 1983 г.


     Вооруженные люди, солдаты в военной форме, йешиботаики из Кирьят-Арба и
с ними раввин объединились для того, чтобы прорваться на Храмовую гору. "Это
попытка мятежа", - утверждает полиция.
     Одновременно  полиция продолжает  разыскивать преступника, бросившего в
демонстрацию ручную гранату, осколками которой был убит Эмиль Гринцвайг.
     Неужели  правительство  не   видит,  что  в  стране  поднимается  волна
национализма, необузданного, прибегающего к  насилию, представляющего  собой
опасность  для  нашего  демократического  строя?..  Действительно,  если  бы
"прорыв  на Храмовую  гору" был осуществлен, это  вызвало бы волну арабского
контрнационализма, которая  захлестнула бы весь  мир.  Люди у  нас не  хотят
понимать опасности игры с огнем,  мягкотелость  в  этом  вопросе  совершенно
недопустима.
     После каждой  войны  в Израиле остаются  "агунот". Это  женщины,  мужья
которых  пропали без  вести, и  Галаха не  признает их вдовами. Они не могут
снова выйти замуж. Как ни странно, но в Израиле XX века до сих пор действует
библейское предписание: "Если братья жить будут вместе, и умрет один из них,
а сына нет у него, то да  нс выходит жена  умершего за  человека чужого, вне
семьи:деверь ее да войдет  к  ней  и возьмет се к себе в жены...  Но если не
захочет сей муж взять невестку свою, то пусть взойдет невестка его к воротам
и  старейшинам и скажет: отказывается деверь мой восстановить  брату  своему
имя  в  Израиле...  то  пусть  подойдет  к нему  невестка его  перед глазами
старейшин и снимет  обувь его  сноги его и плюнет в лицо ему, и возгласит, и
скажет: так должно быть посту плено с человеком, который  не устраивает дома
брата своего..." (Второзаконие, гл. 25).
     Если наши верховные раввины проявили бы достаточно разума, то они давно
нашли бы путь отменить или обойти этот анахронизм. Сейчас, когда, к великому
-сожалению, на поле боя погибают  молодые люди, их  вдовы лишены возможности
со  временем устроить свою личную жизнь. Раввины боятся осуществить реформу,
или привести древний закон в соответствие с духом нашего времени.
     Кто поощряет  религиозных экстремистов?  Каким образом  развился  такой
экстремизм?
     Может быть, нашим раввинам следует глубоко задуматься о причине разгула
экстремизма... Моше Кол