---------------------------------------------------------------
© Copyright Игорь Футымский
Date: 31 Oct 2002
---------------------------------------------------------------
Почему все в этом мире начало взрываться?
Так расчищается место под новое строительство.
Содержание
Предисловие
От автора
Основания
Перемены
Теории
Значимость
Контакты
Связи
Континуум
Рациональность
Причинность
Соответствия
Внимание! Образ метрики.
Возвращение предметов: новое имя
Устойчивость
Процедура
Реальность виртуальности
Космология
Континуумальная космология: слоевой скелет
Переходы. Актуальные и реликтовые метрики
Космология жизненного мира
Часть 3. Взрыв, который, похоже, нас ожидает.
Пространство рациональностей: вертикальный разрез.
Этика децентризма.
История континуумальной онтологии.
Жизненный мир: метрические переходы.
Разогрев жизненного мира. Геометрические подробности.
Взрыв в пространстве рациональностей.
Разогрев и взрыв. Прецеденты.
Континуумальный мир. Разогрев и взрыв в нижних слоях.
Взрыв, который нас ожидает.
Четыре цикла
Игоря Свинаренко к книге своего детсадовского друга - философа, физика,
шахтера.
Речь идет о человеке по имени Игорь Футымский, который написал книгу.
Кто он такой, чтоб нас учить? Откуда он может все знать? Тут есть о чем
поговорить.
Мало у кого из современных авторов есть хоть какая-то биография. Так,
сплошное "не был, не привлекался, не служил, не имел"... Автор предлагаемой
вашему вниманию книги Игорь Футымский тут выгодно отличается от фона. При
том что ему не позавидуешь, жизнь у него нелегкая - но таки густая, богатая.
Окинуть ее беспристрастным взглядом, так получится могучий сюжет. Вот
смотрите. 50-е годы, Донбасс, - бывшая земля Войска Донского, в силу этого
весьма космополитичная, не очень украинская - разве только по документам -
но и не похожая на центральную Россию территория... Это глухая провинция,
глухая настолько, что в 500-тысячном городе с деревенским названием Макеевка
- всего одна газета и всего один театр, куда силком на "Молодую гвардию"
загоняют вьетнамцев из горного училища, их учат добывать уголь и после
отсылают обратно в Хайфон. В город стекаются маргиналы - бывшие колхозники,
освободившиеся зеки, люди, переменившие судьбу, желающие просто заработать,
или просто легализоваться, получить новый шанс в жизни... Такой маленький, с
позволения сказать, melting pot. Там вполне дикие нравы, достойные frontier,
с его слабостью власти и массовым самогоноварением, пьянством, драками,
вообще культом силы, особыми какими-то понятиями, ежедневным смертельным
риском (вы, верно, не раз слышали про подземные взрывы и серийные похороны),
на который шли и в силу темперамента, и от желания разбогатеть. Налет Дикого
Запада, чего-то клондайкского там точно был, да, может, и сейчас есть... И
вот именно туда с Западной Украины приезжает молодой человек - это отец
автора - и идет на шахту. Он поступает в вечернюю школу и женится на своей
учительнице, которая вела русскую литературу. Они потом, само собой, всю
жизнь будут ностальгировать при каждом показе "Весны на Заречной улице".
Очень скоро в семье рождается... девочка. Ее назвали Наташей, она подросла
и, отправившись на прогулку в степь, наедается там неких сладких семян, как
показало вскрытие, белены - и умирает фактически на руках у младшего брата
Игоря, задумчивого медлительного мальчика с большой головой. После в семье
родилась еще одна девочка, - и ее, вот ведь странно, в честь мертвой сестры
тоже назвали Наташей! Какой странный, страшный, чудной сюжет! Что за жанр?
Не могу понять. Это вполне начало мыльной оперы ужасов! Мальчик подрастает.
Он ловит современную музыку на коротких волнах, в 70-е в моде было такое
хриплое далекое Radio Luxemburg, слушает Битлз на магнитофоне "Весна", это
все переписано с контрабандных польских пластинок, завезенных из Одессы, - а
еще учится на пятерки, вообще читает кучу книжек и выписывает журналы по
физике. Школу он кончает с золотой медалью. И собирается учиться на
теоретического физика. Родители его от этого бреда, слишком радикального для
шахтерского поселка, отговаривают. Он подчиняется и идет в авиационный
институт - это ж вроде компромисс между высокой наукой и промышленностью.
После первого курса Игорь, однако, бросает свой институт и... Нет, не
угадали, не косит от армии, не прячется по психушкам, избегая призыва, - но
идет служить и в окрестностях Комсомольска-на-Амуре, на самой китайской
границе, дослуживается до старшины танковой роты. Я к нему туда, кстати,
заезжал, и чисто литературно восхищался - как смог галимый интеллигент
приспособиться к столь жесткой жизни и достичь в ней таких позиций, такого
успеха? Игоря отпустили со мной в увольнение в город, пообещав жестко
проверить на алкоголь, и он возвращается из города трезвый - со мной пьяным.
Мы идем доложить о прибытии в часть на дом к комбату Факееву, он там один и
пьян, и заставляет меня пить еще, - технический спирт, который он хранит в
канистрах, воняющих бензином - и после я иду на ночлег в офицерское
общежитие, где пьянка продолжается... В то время как мой подневольный друг
ночует в казарме. И, скорей всего, страдает от такой несправедливости. После
армии человек, надо же, с первого захода поступает таки в МФТИ - на ФОПФ;
кто понимает, тот оценит. Это и есть та самая теоретическая физика, от
которой и шла речь с самого начала. Попутно - занятия полуподпольным каратэ
(это ж 80-е годы). Далее Игорь влезает в драку, заступившись за девушку,
причем чужую, и, увлекшись, бьет студента, - и дело кончается отчислением из
института. С четвертого курса. В физтехе вообще четвертый курс - переломный.
Кто прошел этот рубеж, тому уж после ничего не страшно. Прошли не все. Кого,
ладно, просто выгнали, а кто и по психушкам пошел, или вовсе в петлю. Как
наш с Игорем друг, с нашей же шахты, с который покончил с собой на четвертом
же курсе физтеха; но это уже другая история, и факультет другой - физхим.
Через год с блестящей характеристикой, привезенной с, между прочим, шахты
(напрашивается параллель с суровыми танковыми войсками) - и с уверенностью в
неизбежном восстановлении - он возвращается в физтех, - но, к несчастью, в
самый эпицентр скандала. Тот самый прошлогодний битый хам - он тоже
физтеховец - накануне зарубил топором однокурсника. Надо ли говорить, что
оба были с четвертого курса... Игорь возвращается на шахту. И работает там
еще 10 лет! Не в конторе клерком - но пролетарием, причем под землей, на
глубине 1012 метров. После, когда промышленность рушится и шахты разоряются,
Игорь идет в мелкий бизнес к товарищам со школьных еще лет, и там
зарабатывает на скромную жизнь... Между делом он кончает заочно горный
институт, а после - философский факультет в Киеве. И еще у него
недоконченный физтех, который не забывается. Перед нами - философ и физик в
одном лице. Но есть же и еще одна, третья составляющая, которая добавляет к
этому коктейлю острую специю, доводит его до состояния гремучей смеси: Игорь
чрезвычайно плотно соприкасается с грубой житейской практикой, он борется за
физическое выживание в глубинах пролетариата. Мало кто наблюдает жизнь вот в
таком диапазоне; этот экспириенс - уникальный. В ходе дружеских попоек Игорь
много мне рассказывает о своих мыслях и идеях. Мне понятно не все, поскольку
с образованием у меня слабовато, я всего только и кончил, что журфак МГУ,
где были сплошь одни лженауки типа атеизма, большевицкой печати, партийности
и критики буржуазных теорий развития общества и др. Но то немногое, что
удалось понять, мне показалось интересным, достойным публикации - и вот я
представляю вам эту книгу, к которой и я приложил руку: в докризисные
богатые времена я купил Игорю бортовой УАЗик (для прокорма) и бэушный
ноутбук (чтоб записывать гениальные мысли). Мне кажется, у книги неплохая
предыстория!
Почему бы всему этому сюжету - я про историю с книжкой - и дальше не
развиваться красиво?
От автора
То, насколько понятия есть образы, понял, наконец, ХХ век, век
бархатной Реформации в научном знании. Понял, и тем самым сильно облегчил
себе жизнь. Это значит, стал жить, не напрягаясь хотя бы из-за ненужного
пиетета к святым местам в науке - понятиям. Образы все более готовы прийти
на смену строгим понятиям, демонстрируя нам все более своей продуктивной
способности строить теории. Они соответствуют той эстетической зрелости (а
значит - и свободе), которую приобрел человек нашего времени и которая так
много дала ему в узнавании мира. К ХХ веку человек устал мыслить
безжизненными понятиями. Физика ХХ века, например, была заполнена волновыми
пакетами, белыми карликами, черными дырами, кварками, их запахами и цветами
- даже в названиях объектов ее внимания присутствуют дух и симптом образа.
Топологические лица сегодняшних информационной инженерии и математики скорее
соответствуют стереометрии образа, чем планиметрии понятия. Взрыв - это тоже
то, что к концу прошедшего века скорее стало образом, чем осталось понятием.
Взрыв - это символ ХХ века (во всяком случае не меньший, чем премия имени
изобретателя динамита*)
*Впервые была вручена в 1901-м
- он приобрел актуальность, кажется, во всех слоях реальности века и
тем его незабываемо раскрасил. Динамитный взрыв и взрывы сверхновых, Большой
взрыв, социальный взрыв, ядерный взрыв, демографический взрыв, климатический
взрыв, геронтологический взрыв - кажется, это далеко не все, что подарил
веку образ взрыва. Если всерьез, с потребительской точки зрения (а по сути,
любая другая нам и не свойственна) отнестись к взрыву как к образу, может
быть, можно рассчитывать найти то общее, что объединяет все перечисленные
его проявления, и заодно - те слои реальности, в которых замечено его
присутствие? Скорее всего - можно, потому что в основания онтологических
теорий закладывают как раз образы, а понятия, будучи всего лишь следами
образов, в качестве краеугольных камней не годятся.
Поиски объединяющих начал - это и есть онтологическое строительство,
которое, кстати, должно предшествовать всем разговорам о мире, о
социальности, о справедливости, о жизни, о мышлении, и в том числе - о
глобализации.
Единственная онтологически значимая реальность, к которой сводятся
разговоры о глобализации - это волна грядущих глобальных перемен. Как-то не
принято оценки этих перемен основывать на какой бы то ни было онтологии, а
потому, по умолчанию, для них применяются в основном самые простые, линейные
схемы развития событий. Между тем, может быть, имеет смысл предусмотреть и
сильно нелинейное представление? Тем более, что все более чувствительная
лавинообразность перемен настойчиво приближает их к образу взрыва, который
нигде и никогда не сочетался с линейностью. Эта книга взрыву перемен ставит
в соответствие те изменения в геометрической структуре мира, которые несет
нам процесс становления новой его пространственной реальности -
континуумального мышления. Идея вкратце описывается такой группой
силлогизмов.
Все, что геометризуется, обладает массой. Все, что обладает массой,
обладает инерцией. Все, что обладает инерцией, квантуется. Мир
рациональностей, в котором мы живем, обладает геометрической структурой и
геометрическим лицом. Поэтому он квантуется. Квантовые переходы между
устойчивыми геометрическими состояниями нашего мира рациональностей
сопровождаются выбросами энергии, метрическими взрывами, и это стоит нам
потрясений. Потрясения эти тем серьезнее, чем значительнее соответствующий
квантовый переход. Последний переход, который длится вот уже около полутора
столетий, является самым значительным за последние тысяч десять лет - он
соответствует замене корпускулярного мышления на континуумальное.
В связи с идеей такого рода перехода сегодняшний разогрев мира, в
котором мы живем, и вообще все катаклизмы, как-то особенно активно
обрушивающиеся на нас в последнее время, гораздо резоннее связывать с
жизнью, например, Силиконовой долины, олицетворяющей переход к новому
способу интеллектуального взаимодействия с Универсумом, чем с нежелательными
техногенными выбросами: мир перебирается в новый дом - вот ему и неуютно по
дороге туда, как неуютно было детям Израилевым по дороге из Египта в свой
новый дом. А самым неожиданным следствием из этой идеи, наверное, можно
считать вывод о скором глобальном похолодании, с которого обязательно должна
будет начаться жизнь в новом доме.
Текст, конечно, не является сколько-нибудь исчерпывающей претензией на
геометрическую онтологию Универсума, но, надеюсь, поможет понять некоторые
непонятные вещи.
-Гляди-ка, как живет земля! ... А мы всю жизнь ею кормимся, всю жизнь
по ней ходим и не понимаем.
Г. Николаева. "Жатва".
- Как поживаешь, человече? - спросил слепой у хромого.
- Как видишь, дружище, - ответил тот.
Байка.
Основания
Надо ли задумываться, как выглядят киты (или слоны? или черепахи?), на
которых покоится наша Земля? Вообще, как велика может и должна быть глубина
залегания теоретических оснований, привлекаемых нами для построения нашей
каждодневной жизни? Кажется, это и не вопрос вовсе. Если хлеб наш насущный
мы добываем в поле, то это где-то в районе нижней границы гумуса, а если
наши интересы связаны с бокситами или нефтью, то, конечно, глубже.
Основная, а в общем-то, единственная задача, которую мы решаем каждую
единицу времени, это выживание - стоим ли мы у конвейера или сидим за
столом, спим, едем в вагоне Москва - Петушки, поем или воюем. И так ли важно
для этого знать, какая принята нынче система: птолемеевская или
коперниканская? Бессмертному Шерлоку Холмсу, например, это так и не
понадобилось.
Но умозрительная картина мира, осмысленная модель жизни - это нечто
большее, чем мертвое поле скучного и притом запутанного теоретизирования для
зануд- специалистов. Это - тот самый гумус, на котором вырастает наша
ориентация в мире и (как бы громко это ни звучало), условия нашего
выживания. Никому и никогда не удавалось обойти проблему оскудения пахотных
земель, -- когда поля, что кормили, отказывались делать это дальше;
приходилось осваивать новые.
С тех пор, как первого земледельца привычное его поле впервые озадачило
истощением своих возможностей, в общем-то, именно по этой схеме приходили
времена Перемен ( в которые, согласно китайской мудрости, живут проклятые).
Перемены
По идее, будет день, будет и пища. То есть день грядущий нас накормит,
если мы будем все делать правильно и если ничего не случится. В общих чертах
и по большому счету, именно к этому сводится (и всегда сводилась) наша вера.
Кроме того, мы уже сегодня знаем, что для этого нужно делать, и делаем,
каждый на своем месте. Знание это (или вера в него) внушает спокойствие и
безмятежность. До тех пор, пока не начинает что-то происходить -- что-то,
чего мы не ждали. Что же?
Про весну-то мы все знаем. И про восход-заход тоже. А вот пришла не та
власть. Или войну развязали. Мор. Засуха. Потоп.
Потоп - это вообще символ глобальных перемен. Он, как известно из
первоисточников, - наказание божье. За то, что жили, как сами неправильно
придумали, а не так, как велено и как правильно.
Но как узнать, как правильно? И вообще, разве можем мы на что-то
влиять? Разве почва уходит из-под ног оттого, что придумали что-то не так?
Оттого теряется контакт с реальностью? Почему мир, который был оседлан нами
и в общем-то послушен, вдруг становится на дыбы, взбрыкивает и норовит
сбросить нас, а мы переходим в режим страха или, по крайней мере, смятения?
Есть два способа писать слово "апокалипсис": апокалипсис и Апокалипсис.
И есть перемены и Перемены. Большая буква должна соответствовать Большому.
Каждый день размеренные капли маленьких перемен заставляют нашу жизнь
быть осмысленной, пока сама их размеренность не делает их до скуки
однообразными. Но желание на смену просчитанным и подконтрольным переменам
получить перемены остросюжетные и непредсказуемые сочетается с животным
страхом потерять над ними контроль.
В сущности, ничто не страшит нас сильнее, чем Перемены. Страх и
смятение идут в комплекте к ним. Но так как мы никогда не решаем никаких
других задач, кроме задачи выживания, даже в том, как мы заглушаем свой
страх перед переменами, нет ничего, кроме глубокой витальной потребности.
Мир начала только что прошедшего века, как никогда богемизированный и
кокаинизированный, получил свою дозу опустошительных Перемен. Перемен,
лучшую картину которых дает сравнение размеренного и цивилизованного еще
14-го и 18-го, года товарища Маузера, года, составленного из расстрелов,
тифа, холода и мора.
Здесь необходимо уточнить ударение: не потому мир получил катаклизмы
перемен, что обнаружил свой иррациональный просчет по отношению к правильным
моральным истинам, а из-за того, что почувствовал неизбежность в них
вступить, он рационально подготовил себя к их витальной необходимости, как
берсерк, поедавший свой мухомор перед вступлением в витально необходимый
бой.
Перемены - это кризисы, крушение просчитанного завтра, неоправдание
надежд и ожиданий. Это, наконец, периоды максимального беспорядка и
беззакония. Сегодняшняя традиция физического моделирования отнесла бы этот
феномен к так называемым краевым эффектам. А они не просчитываются, не
подпадают под юрисдикцию традиционных рациональных схем.
Самые глубинные пласты бессознательного претерпевают сдвиги во времена
Перемен. Недаром Э. Дюркгейм именно к ним привязывает потоки третьего из
своих трех типов суицида - аномического (то есть внезаконного, не
подчиненного рационально формулируемой мотивации). Этот итог неудержимого
чувства выброшенности из мира, бессилие ответить на Перемены есть
экстремальная и массовая форма сдвига в глубинах бессознательного (но, к
счастью, не единственная).
Постоянная угроза Перемен и привязанный к ним страх, похоже, навечно
закреплены за нами. Притаившись в глубине нас в благополучные времена, они
оживают в преддверии мировых деформаций. Ничто не способно так разрушать
наше рациональное начало, как Перемены. Обнаружение того факта, что
рациональный контроль над нашими витальными обстоятельствами потерян,
ввергает нас в смятение. (Смятение - это тоже форма сдвига в нашем
бессознательном.)
Настоящий комедийный сценарий из любой ситуации выжмет по максимуму.
Его главных героев взрыв не уничтожит, а перенесет туда, откуда их будущее
будет развиваться оптимально. Реальность действует по тому же сценарию: она
использует все богатство возможностей. Взрыв, переносящий своих главных
героев туда, куда надо - это макет Перемен.
Смятение - это совершенно нормальная реакция на взрыв, в том числе и на
взрыв Перемен. Но кроме того, смятение - это то сигнальное состояние,
которое запускает новый Мир. Оно запускает тот сканер, тот загадочный
механизм выбора, который конструирует внутри нас новую архитектуру факта,
новую архитектуру теоретических связей с нашими обстоятельствами. Ведь
только благодаря этим связям мы можем говорить о мире на одном их конце и о
себе - на другом.
Теории
Если источник смятения - настоящее, то адресат у страха - будущее.
Что-то должно связывать нас с будущим. Даже если кто-то не устает объявлять
о своей неприязни ко всему теоретическому, это не отражается на том факте,
что теории спрятаны глубоко внутри нас, что они глубоко витальны. Именно
теории открывают для нас диалоговый режим в наших связях с будущим.
Оказывается, нет другого материала, из которого мы могли бы выстраивать свою
активность по отношению к миру и из которого мы могли бы производить самые
большие наши ценности - иллюзии и заблуждения. (Именно за них мы с
исключительной нежностью вспоминаем детство, а когда избавляемся от них, мы
всего лишь меняем их на новые.) Сегодняшний расхожий образ теории как
чего-то, отстоящего весьма далеко от живой материи жизни, отличается от
старого, авторитарного, внушавшего к себе пиетет как к возвышающейся над
прозой жизни. (То есть на смену ореолу надвитальности пришло клеймо
вневитальности.) Проблема тут - в труднорастворимости созданной двумя
десятками столетий оболочки вокруг феномена теоретического, созданной из
неограниченной претензии теории на общезначимость по части ее применения, и
вместе с тем - на интеллектуальный элитаризм по части ее генезиса.
Такое привычное атрибутирование теории закрепило за ней обязательства,
вовсе не обязательные для нее, как подковы для блохи, служащие
свидетельством мастеровитости подковавших ее мастеров, но лишающие ее
возможности делать дансе. Это безудержный оптимизм великих левшей от
объективизма заставил теорию искать идеальное и конечное знание, абсолютную
и объективную истину, эти величины общего пользования и элитарного
происхождения.
В рамках этой традиции (вполне, кстати, жизнеспособной и сегодня)
теория как высокий и общеобразовательный стандарт архитектуры мира (или его
части) потеряла право на интимность. Но ведь это о природе умозрения
декартовская аксиома No1: "Мыслю, значит существую". Не "мыслим", а "мыслю"
положено в начало.
Абсолютный чемпион мира по демонстративной очевидности, эта формула
кажется общедоступной и простой (уж, во всяком случае, проще и доступнее,
чем аналитический метод в геометрии того же Декарта). Но именно этой
рефлексией Декарт совершил глобальный интеллектуальный переворот. В новой,
декартовской конституции опыта впервые была декларирована первая и неделимая
реальность опыта - личный опыт.
Личный опыт умозрения, принадлежавший Демокриту, подарил нам гипотезу
об атоме как структурной единице вещества. Но только личный опыт Дальтона,
обставившего атом флажками неуничтожимых свойств, открыл нам его как
общепризнанный материал для теоретического строительства. Опыт Дальтона был
богаче: в нем, кроме гениальной догадки, только и доступной для Демокрита,
присутствовала вся культура экспериментального наблюдения, которой
обзавелась индустрия добычи знания к 19-му веку. С их помощью Дальтон смог
сделать происхождение своих выводов достоянием каждого, кто желал им
следовать. То есть он сделал свою теорию демонстративной, показав
возможность свой личный опыт сделать личным опытом всех своих последователей
(что, впрочем, не мешало даже в 1895-м еще спорить о реальности атома).
С декартовской атомарной теорией субъекта, кажется, дело обстоит менее
наглядно. Она не предлагает для повторения с демонстративными целями серию
экспериментов над материей, от которой можно дистанцироваться и таким
образом ее умозреть. Объект декартовского умозрения - его собственное
мышление, которое невозможно умозреть на расстоянии. То есть, дистанция от
своего мышления до мышления о нем - нулевая. Нужно вступить в богатый
логическими неожиданностями мир рефлексии, чтобы выяснить: мое мышление
существует, значит существую я (то есть я о себе могу говорить потому, что
для меня вне сомнения тактильный факт моего мышления).
Радикализм декартовского принципа сомнения не оставил ему никаких
других возможностей в поиске оснований для новой метафизики, как поиск
твердых тактильных оснований, и эти основания стали результатом его личного
интеллектуального опыта. Нулевая дистанция до объекта умозрения и есть
секрет парадоксальной демонстративности опыта Декарта. Каждый, кто вслед за
ним оказался способным сократить эту дистанцию до нуля, может сделать его
личный опыт своим личным опытом с помощью умозрительного акта, направленного
вглубь себя. Значимость личного опыта составляет проблему, выходящую за
архитектурные возможности декартовской атомарной формулы субъекта.
Транспортирование опыта между субъектами - это проблема, от которой не
отмахнется ни один метафизик, даже если рядом с ним всего только Пятница.
История решения ее изобилует: а) титаническими усилиями, б) жертвами.
Отношение к готовности приносить эти жертвы выделило две основные
метафизические линии: субъективизм и объективизм. Объективизм в чистом виде
на жертвы по большому счету не согласен - он честно останавливается на
формуле Декарта, не допуская необоснованных предположений о других
источниках знания, кроме личного опыта. Это, конечно, благородная и
последовательная позиция. Но и непроизводительная вместе с тем. Потому что
вопрос, как полученное в ограниченном личном опыте знание может стать общим
хотя бы для двух субъектов, остается без ответа в границах этой позиции.
(Хорошо быть честным! В ответ на вопрос, как достигнуть согласия с
реальностью, можно сослаться на честность, как ссылаются на инструкцию там,
где разговор идет о проявлении здравомыслия.) Объективизм - это
олицетворенное желание достичь согласия с реальностью, в которой личный опыт
обладает хотя бы некоторой значимостью, выходящей за его пределы. Поэтому
объективизм на жертвы согласен: пусть тогда, когда решается вопрос о
введении мира объективного знания, присутствие принципа радикального
сомнения будет ограниченным.
Значимость
Универсальный метафизический проект Декарта состоял в отчаянной по
смелости попытке углубить логическое основание под башней классической
метафизики, расшатанной взрывом идей гуманизма Данте, Эразма и Джордано.
Привлекательность философии гуманизма обеспечил по-детски свежий призыв
признать право реально осязаемых вещей на уважение к себе. Голос гуманистов,
подобно голосу андерсеновского ребенка, впервые авторитету абстрактного
мышления античного рационализма противопоставил тактильную реальность
личного опыта конкретного человека. После этого неистовому шевалье Декарту
оставалось в одном метафизическом законопроекте одновременно пролоббировать
как интересы объективного мира, так и право каждого Я на собственный мир и
на собственную истину. Учитывая величину интеллектуального скачка проекта,
можно догадаться, что это потребовало титанических усилий декартовского
сомнения, не менее титанических, чем ученическое рвение не одного поколения
его метафизических последователей. Но именно потому, что Декарт как судья
реальности хотел быть в согласии с нею, он первый принес в жертву свой
принцип радикального сомнения, чтобы освободить свою метафизику от проблемы
интерсубъективной значимости знания: " как коллективный мир мышления может
существовать без коллективного мира восприятия?"*
*Формулировка А.Н. Уайтхеда.
Идеал коллективного мира восприятия, доведенный Платоном до блеска в
его теории мира идей, оказался достаточным средством для объяснения
интерсубъективной значимости знания, но он не смог объяснить, почему знание
не бывает значимым абсолютно. Ведь даже физика, с ее самыми основательными
претензиями на значимость, абсолютно общезначимой не является. **
** Возьмите, например, квантовую теорию калибровочных полей.
Звездное небо не обладает одинаковой значимостью для всех, кто его
когда-нибудь видел. И моральный закон внутри нас не обязательно тот же,
каким он был внутри Канта. И уж, конечно, трудно ожидать общезначимости
оперы "Запорожец за Дунаем" или красоты женщин, едущих в конкретно взятом
трамвае. Когда Ницше объяснил, что нет фактов, а есть их интерпретации, это
было проявлением элементарного тактильного реализма, которого, например, так
не хватало андерсеновской толпе, собравшейся по поводу нового королевского
костюма. Истинно то, что значимо, а значимость - величина переменная.
Теории - это результаты наших личных опытов. Но так же, как каждый из
нас не может производить все, что он потребляет, мы не производим лично и
всех теорий, необходимых нам для выживания. Сам смысл социальности состоит в
том, что большую часть теорий мы приобретаем у других. Но личный опыт наш и
тут не остается в стороне: он участвует в выборе. Истинность потребляемых
теорий определяется личным выбором, то есть все равно личным опытом.
Перенесение вопроса о ценности знания из поля объективной истинности в
поле значимостей - это процесс, оплодотворенный кризисом классической
метафизики и успехами методологии познания, этой спецслужбы, призванной
решать проблемы кризиса. Это процесс, сильно растянутый во времени, как
растянуто во времени приживление всего нового и тяжеловесного (например,
обрядов и обычаев). Это - не рациональный в классическом смысле импульс,
который может быть тут же повсеместно реализован, как только получен в одном
месте.
Это - витальный процесс выбора, примерки идей и верований к
обстоятельствам жизненного мира. Выбор - это вообще нечто, требующее
обстоятельности. Логика витального выбора должна подчиняться по крайней мере
одному правилу: время от времени она должна сама себя изменять. Потому что
изменяются витальные обстоятельства.
Святое Писание, эта официальная версия все еще современного монотеизма,
составленная из удивительно глубоких мест и безнадежных противоречий,
оправдывает авторитет Святой Церкви, а авторитет Святого Писания держится на
авторитете Церкви. В этом факте нет логики рационального, но есть логика
витального, поэтому потребовалось несколько столетий, чтобы сформировались
социальные ожидания, достаточные для принятия этой совершенно алогичной
диады. Если бы витальная необходимость диады, состоящая из барона
Мюнхгаузена с лошадью, с одной стороны, и его руки, вытаскивающей их из
болота*,
*Эта диада как нарочно придумана бароном для комментария ситуации со
Святым Писанием и Церковью.
с другой стороны, оказалась столь же большой, как у христианской
доктрины, она была бы в течение необходимого для этого времени принята, а
вместе с ней - та рациональность, которая оправдывала бы ее формально.
Рациовитальные основания нашей жизни, открытые 20-м веком, внесли
радикальные изменения в правила метафизической игры. Если понятие истины в
старой метафизике целиком и полностью относилось к теории познания, то
понятие значимости, которое старый Объективный мир мультиплицирует в
континуумальное хитросплетение множества личных миров, вторгается в
фундаментальные основания Универсума - в онтологию. Онтология. Если теория
проявляет интерес к самим основаниям реальности, то это - онтология. Любая
наука как теория в конечном счете сводится к изучению чего-то, порождающего
причины - бытия, ограниченного рамками своих частных интересов, и в этом
смысле имеет свою онтологическую структуру. Частный спрос на структуру
основательных причин определяет свою глубину бытийных принципов, на которой
этот спрос надеется получить приемлемую верификацию, или на худой конец,
опровержение.
Для классической механики глубина этих принципов - законы Ньютона и
сохранения, для квантовой - уравнение Шредингера. Уравнения Максвелла
достаточны для онтологических амбиций электродинамики.
Если верно, что глубину бытийных принципов теории определяет глубина ее
верификации, то степень доверия к онтологической структуре теории
определяется мерой ее универсальной значимости. Существует на удивление
простой показатель того, когда истинность онтологической базы теории
становится предметом веры. Он обнаруживает неожиданную связь между теорией
познания и областью криминального. Это - мера ответственности, которая
законодательно предъявляется обществом авторам инженерных проектов,
сделанных на основании канонического знания в границах каждой из
верифицированных теорий. Выберите теорию, востребованное обществом
применение которой не повлечет никакой меры ответственности за отрицательные
последствия этого шага - это и будет наименее верифицированное знание. То
есть знание, о котором можно говорить, что внутри него отсутствует значимая
бытийная структура. Дедуктивное ядро науки всегда содержит в себе какую-то
метафизику, а метафизика - онтологию. Значимость знания тем выше, чем больше
оно позволяет инженерных применений внутри себя, не вызывая при этом
необходимости возвращаться к выяснению своей онтологии.
Алхимия для себя инженерных применений не допускала, потому что ее идея
химического превращения металлов из дешевых в дорогие не была выстроена на
сколько-нибудь прочной онтологической основе. (Правда, она способствовала
множеству полезных применений внутри накопленного опыта, а самое главное -
создала верификационную базу для будущих естественнонаучных теорий.)
Если сосчитать глобальные научные лаборатории, внутри которых сегодня
работают инженерные мастерские, трудно избежать чувства удивления по поводу
того, сколько их мало: физика, химия, математика (как источник
информационной инженерии), да генная биология, примыкающая к ним. Все, что в
медицине можно считать поставленным на инженерную основу, тоже так или иначе
пересекается с этими науками. Ни психология, ни экономика, ни весь комплекс
социальных наук в своем сегодняшнем состоянии не обладают теоретической
значимостью, достаточной для полноприводной инженерии.
Недаром Джордж Сорос, весь успех которого нанизан на его стартовое
недоверие к устоявшимся схемам знания, назвал книгу о своем опыте в
финансовом ремесле "Алхимия финансов". Реальность совсем не однородна по
отношению к методам ее изучения, объясняет Сорос. Те ее участки, в которых
взаимодействие изучающего Я с ее фрагментами незначительно, обслуживаются
старыми добрыми научными технологиями, отличающимися однозначной
определенностью и точечной четкостью модельных образов. К такому идеалу
научности приучила нас классическая физика, но он не работает там, где
взаимодействие Я с изучаемыми обстоятельствами реальности заметно влияет на
состояние реальности. Эту отличительную и решающую близость Я и реальности
Сорос называет рефлексивностью, что довольно точно адресует нас к теории
множеств и к парадоксу Бертрана Рассела.
Предсказательные возможности классической физики обеспечены
силлогистической простотой аристотелевской формальной логики.
В мире, наполненном междучеловеческими отношениями, классическая логика
служит только антиисторицисту Карлу Попперу для того, чтобы опровергнуть
возможность научных предсказаний. Мир междучеловеческих отношений, постоянно
изменяющих его, - это мир социальности. Х. Ортега-и-Гассет как-то с
удивлением обнаружил, что самые авторитетные труды и самые фундаментальные
исследования по социологии не содержат и намека не только на определение
материи социальности, но и на сами поиски ее. То есть социальность как слой
реальности в них не только не кодифицирована онтологически, но даже не
попала под вопрос о такой возможности. Это открытие, сделанное им в разгаре
20-го века, поразило его. Оно способно поразить любого, кто приучил себя к
мысли, что социология - это надежно разработанная наука с устойчивыми
квалификационными возможностями.
Без фундаментальных разработок на глубине онтологических оснований
любое знание остается алхимическим. Кажется, интуитивно это поняли еще
математики конца прошлого века, когда бросились создавать теорию чисел, а
затем теорию доказательств. (Математику 19-го века трудно назвать
алхимической - несколько веков до этого она имела дело с числами и
доказательствами, ее онтологическое начало присутствовало в ее
аксиоматических системах.) Казалось, оставалось навести дедуктивный блеск в
математическом доме, сделать евроремонт в стиле кантовских "Критик". Но так
иногда бывает: рассчитываешь на легкие поправки, снимаешь старую штукатурку,
а то, что находишь под ней, отправляет к краеугольным камням. Так
прогулочный проект Гильберта создать унифицированную теорию математического
доказательства закончился теоремой Геделя о неполноте, ограничивающей
глубину доказательности для любой дедуктивной системы.
Еще история с 5-м постулатом Эвклида, счастливо разрешившаяся
исторически совсем незадолго до замыслов Гильберта, дала повод задуматься о
том, что сколько угодно глубокое умозрение не имеет бесконечно глубоких
аксиоматических корней.
Онтологическая структура любого знания подвержена эволюции -
таинственным образом приходит время ее углубления. Но еще прежде она должна
сформироваться вообще, положив начало нормативной значимости этого знания.
Как показала практика последних 4-х веков, нормативная значимость науки
заполняет пространство за зоной устойчивого онтогенеза*
*Здесь и далее слово "онтогенез не имеет отношения к биологии: оно
обозначает процесс рождения и развития онтологической идеи теории.
внутри нее. За отчетный период такая зона пришлась для физики на 17-20
века, для химии - на 18-20. Онтологическая кодификация биологии - вообще
дело недавних лет, когда Уотсон и Крик структурировали биологическую
реальность с помощью информационной молекулы ДНК.
Онтологический прорыв в физике 18-го века инициировал и ныне
процветающую механическую инженерию, хотя, с другой стороны, ее
потребностями в нормативно значимом знании он и был востребован. То же
справедливо и для теплоинженерии, электроинженерии и химической инженерии в
19-м веке. Триумфальным событиям, связанным с ДНК-инженерией в конце 20-го
века мы все - живые свидетели.
Вопрос о возможности онтогенеза кажется более прозрачным, чем вопрос
Канта о возможности метафизики. Это и понятно: метафизика, как ее понимал
еще Кант, должна одновременно решать все вопросы и сразу, а онтогенез -
постепенно и только некоторые. Слишком ли молоды социальные науки для
онтогенетического взрыва, и возможен ли он вообще для такого особого, по
Соросу, знания - это вопрос отдельный, но, кажется, музыкальное чутье
Ортеги-и Гассета не подвело его в том, что в этой области знания об
онтогенезе говорить рано. Когда речь заходит об идеях закона, права,
государства, национального и интернационального, коллективности,
авторитарности, свободы, социальной справедливости и несправедливости,
капитализма, социализации и либерализации, общественного мнения,
общественных полномочий, правильной и неправильной политики, пацифизма и
милитаризма, отечества и человека и т.д., и т.п.*,
*Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди"
вы ведь можете заинтересоваться, на чем стоят эти идеи? Где та
материковая идея, та онтологическая почва, к которой они прикреплены? Ведь
то, что висит в воздухе, может оказаться миражом? Или алхимией. Последнее,
собственно говоря, не так уж и плохо само по себе. Ведь было же время, когда
у людей не было ни физики, ни химии, а одна только алхимия. И ничего,
выжили.
Как выжили тогда, когда собирательство и охота были единственными
источниками поддержания жизни. Впрочем, мы и сейчас пользуемся когда-то
удачно подобранными идеями, полагая вполне серьезно, что их будет хватать
всегда. Возможно, демократия - это хорошо и красиво, даже скорее всего
именно так. Но какой глубины умозрением обосновано это убеждение Аристотеля?
На какой глубине лежит тот пласт, что есть "truth maker" этого убеждения?
Контакты
"Truth maker" - это индекс доказательности, который определяет доверие
к умозрению, то есть его значимость. Значимость - величина переменная, как и
глубина того онтологического пласта, из которого в свое, исторически
конкретное время извлекается в качестве теоретической добычи стандарт
доказательности.
Только простотой онтологических оснований, достаточных для века
монополии механической инженерии, можно объяснить зонную ограниченность
ньютоновской механики, выявившуюся тогда, когда она стала перед
необходимостью сочетаться с потребностями инженерии электромагнитной. И из
того, что ей это не очень-то удалось, выяснилось самое главное, чего ей не
хватало: она не учитывала Контакты. Точнее, телесность этих динамических
фактов реальности. Ньютонианская парадигма дальнодействия исключала их из
необходимости стать под вопрос. И только побеги нового онтологического
мышления возбудили этот вопрос вместе с теорией близкодействия.
Связи
Два события дают отсчет новой интеллектуальной эре. Первое -
хрестоматийной известности - произошло 23 февраля 1820 г., когда в стенах
Берлинского университета впервые и демонстративно противостояли друг другу
панлогист Гегель и иррационалист Шоненгауэр. Начало второго приходится на
тот же 1820-й, когда лучший друг сказочника Ганса Христиана Андерсена, физик
Ганс Христиан Эрстед обнаружил связь между электричеством и магнетизмом.
Последствия этого открытия вышли далеко за пределы электроинженерии (хотя и
для нее сыграли решающую роль). Когда Фарадей выложил идею Эрстеда железными
опилками, оказалось, что он перенес первые связи из мира Логоса в мир
вещества.
Не Ньютон поместил связи между вещами в мир Логоса. Но Ньютон создал
авторитарную физику, в которой вещный мир делегировал свои связи Закону.
Фарадей фактически вернул их внутрь своего физического мира и открыл эру
Континуума в физике, а заодно - и в метафизике (если, конечно, это не одно и
то же). Скорость распространения возмущений, изменяющих мир полей Фарадея,
равна 300000 километров в секунду. Скорость распространения метафизических
возмущений, изменяющих мир нашего мышления, гораздо меньше. Мельницы богов
мелют медленно. Континуумальная физическая программа Фарадея давно стала
физико-метафизической программой Фарадея-Эйнштейна-де Бройля-Ортеги, но
большинство вопросов, возникающих в нашем взаимодействии с реальностью, до
сих пор решается ньютоновой корпускулярной метафизикой, в которой отношения
между вещами так и не стали связями.
Континуум
Поле Фарадея-Максвелла заполнило промежутки между корпускулами Ньютона.
Позже де Бройль вообще убрал границы у вещей. А Шредингер вместо вещества
предложил плотность его вероятности. В сущности, не мировые войны, не Энола
Гей, не Сахаров и не Чернобыль взорвали мир. Это сделали пифагорействующие
Мах, Минковский, Эйнштейн, Гейзенберг, Шредингер и др. "Метафизика есть
видение природы вещей (например, вселенная Фарадея как поле силовых
векторов)" - пишет Джозеф Агасси в очерке "Природа научных проблем и их
метафизические корни". Это - очень короткое определение метафизики, но очень
емкое и точное по сути. Оно объединяет физику и метафизику в одно тело.
Метафизика - не более, чем физика: это справедливо для континуумального
видения вещей, так как в нем эти понятия ничем друг от друга не отделены.
Континуум - это тоже способ видения вещей. Первоначально -
математический, но в конечном счете - и метафизический. То есть, на каком-то
уровне глубины умозрения континуум, физика и метафизика совпадают. Континуум
- это настоящий (real) математический макет Единого, этого старого
метафизического бога.
Континуум - это сплошное, неразрывное бытие, причем бытие связей едва
ли не в первую очередь*.
* В сущности, именно связей, и более того, единственно связей.
Континуум - это субстанциальная однородность каждой его точки, это
неразрывное месиво нашей жизни. Мир, состоящий из связей, становится общим
для всех, кто так или иначе вовлечен в него. Поэтому континууму как
онтологическому образованию не грозит мировая изоляция субъекта, эта
неустранимая проблема последовательного классического субъективизма.
Общий - это не то же самое, что объективный. Поэтому по крайней мере в
своем определительном основании континуум не нагружен проблемой абсолютной
значимости, этим бичом классического объективизма. Континуум как реальное
онтологическое образование впервые появился в эйнштейновской теории
относительности. Именно с его помощью Эйнштейн перевел пространство из
области идеально-геометрической в область вещественно-геометрическую. При
этом его пространство потеряло состояние пустоты. А идея пифагорейцев о том,
что мир целиком составлен из математической гармонии, приобрела
вещественность. Прививка миру этой идеи древнегреческого эзотерического
клана, кажется, удалась, но лишь на уровне частных применений релятивистской
и квантовой механик, что, конечно, трудно перепутать со способом мышления.
Потому что 99 процентов всех остальных вопросов решаются нынче старым,
доконтинуумальным мышлением.
Рациональность
Все сколько-нибудь значимые перемены в мире социальности сводятся к
изменениям способа мышления, то есть способа рационального видения мира.
19-й век, век расцвета свободной конкуренции, зародил подозрения, что,
возможно, витальная необходимость принципа первородства отпала и следует
признать все права на существование не только для одного способа задавать
вопросы и отвечать на них. Впервые отняв монополию на истину власти у своих
королей, Европа продолжила процесс тотальной либерализации по отношению к
истине, когда проявила интерес к Шопенгауэру и позитивизму. Шопенгауэр
задавал вопросы не так, как Гегель и Кант, и это казалось дикостью поначалу,
так же, как впоследствии геометрия Лобачевского, импрессионизм, музыка
Дебюсси, релятивизм Эйнштейна и "безумные" идеи квантовой физики.
Почему мы сегодня задаем вопросы не такие, какие задавали 200, 100, 30
и 10 лет назад - это только косвенно относится к вопросу об образе
миропонимания, потому что количество знания арифметически растет, и,
поднимаясь выше, мы видим новые вопросы. Но почему мы сегодня задаем их не
так, как раньше и как-то не так на них отвечаем - это уже то, что определяет
суть нашей рациональности.
Почему мы сегодня не довольствуемся теми ответами, которые вполне
успокаивали дотошность наших предшественников по контактам с миром? Почему
исчезают и появляются понятия, а безотказный вчера ответ "Потому что так
устроен мир (человек)" сегодня не принимается или вызывает скуку? Почему 2
столетия назад гегелевская метафизика навсегда решала все вопросы, а
сегодня, в силу еще свежей в памяти марксистской дрессировки прибегая к
диалектическим образам, мы предварительно просим нас за это извинить?
Почему изменяются стандарты доказательности? Почему вопрос о них возник
в зрелой математике конца 19-го века? Почему работы Ван Гога ничего не
стоили при его жизни? Почему новая идея побеждает тогда, когда умирают ее
противники*?
*Формула М. Планка.
Почему меняются вкусы и моды, а ценности одного поколения отторгаются
другим?
Это слишком витально значимые вопросы, чтобы отказаться от попытки их
взломать. Ключевая идея, которая дает шанс сделать это, понятно, должна
находиться в области, которая объединяет их - в области мышления. 20-й век,
отважившись на структурную атаку мышления, эту ключевую идею нащупал в
понятии рациональности. В сущности, трудно отыскать более естественную идею
для того поликультурного и мультирационального мира, который широко
раскрытыми глазами удалось рассмотреть только что прошедшему веку впервые
после того, как этот образ мелькнул перед изумленным детским взглядом
средневековых гуманистов. Кажется, 20-й век пошел даже дальше: он создал
культуру децентризма - культуру полирационального мышления.
Несмотря на то, что 20-й век создал культуру экзистенциальной
феноменологии, он прошел под знаком позитивизма. Метафизический вопрос
"почему?", отмененный О. Контом, гораздо меньше волновал 20-й век, чем
ремесленный вопрос "как?". (Не потому ли прошедший век, как и Конт в своих 5
тысячах страниц, открывающих науку социологию, так и не поставил онтологию
общества под вопрос?)
Специализация методологии познания, этого главного интеллектуального
эстракта 20-го века - как раз тот самый вопрос "как?", тщательно выжатый в
отношении правил метафизической игры с миром. Поэтому ростки
континуумального мышления, пробившиеся еще в 19-м веке, не получили развития
в значимую метафизику. Потому 20-й век, в силу витальной необходимости
создавший универсальный инструмент рациональности, сделал реверанс в сторону
даже не 19-го, а 18-го века, не найдя для этого инструмента другого места,
как поле классического Логоса. Поэтому выжимку вопроса "как?" прошедший век
производит в основном усилиями классической, доконтинуумальной
рациональности (в том числе и в отношении самой рациональности как феномена
мышления).
Теория познания не вывела рациональность за пределы понятия, в область
онтологически значимой реальности. Говоря другими словами, рациональность
как феноменологический образ не перешагнула того перехода, за которым она
стала бы реальностью, субстанциально, а значит, топологически однородной с
реальностью жизни вещей.
Мы можем говорить об онтологических подробностях потока векторного поля
в теории поля потому, что мы можем исследовать каждое конкретное векторное
поле и продемонстрировать, как это можно повторить. Только потому эти
подробности становятся предсказуемыми, а значит, и нормативно значимыми.
Если допустить, что мышление не менее реально, чем, например, магнитное поле
или инфузория туфелька (а уже декартовская рефлексия это вполне утверждает),
то, чтобы получить нормативно значимые подробности поля социальности, нужно
придумать, как онтологизировать рациональность как конкретную реальность.
Причем, как следует из той же декартовской аксиомы субъекта, самая
конкретная рациональность - это рациональность конкретного Я. Онтологическая
модель всегда сводится к нахождению универсального образа, на правах
элементарной составляющей входящего в любой другой образ, охватываемый
онтологией. В жизни каждого дня мы живем готовыми к применению комплексными
образами, организующими интуитивное взаимодействие нас с нашими
обстоятельствами, не требующее анализа, расчетов и выкладок. Это, как
пистолет-автомат с заряженной обоймой, избавляющий нас от необходимости
после каждого выстрела прибегать к услугам шомпола и пороховницы,
гарантирует нам то быстродействие в принятии решений в массе стандартных и
повторяющихся ситуаций, которое обеспечивает наше выживание в этом каждом
дне. Вот простейшая связь между витальностью и рациональностью, а
изменчивость наших витальных обстоятельств, принимающая кардинальные формы,
проводит границы этой связи.
Наличие этих границ категорическим образом отличает человека от
остальных форм жизни, на что впервые обратил внимание Макс Шелер*.
*"Положение человека в космосе".
Хотя это и кажется парадоксом, но ограничение на человеческое мышление
образами накладывает открытость человека в системе его связей с миром. (По
Шелеру, для всех животных, исключая человека, система связей с миром
составляет закрытую диаду взаимодействия: "животное > <окружающий
мир". А для человека - открытую: "человек > < мир> >".)
Парадокса, однако, нет. В терминах рациональности открытость человека
миру означает его отличительную возможность время от времени создавать новый
способ построения образов, что само по себе проводит для старого способа
границу активности. И эта граница - самое интригующее место в жизни человека
как особенного мирового образования, и может быть, однобоко судит китайская
мудрость о временах Перемен?
Борхес сообщает нам, что боги безумны и непохожи на нас, в то время как
Святое писание, источник не менее авторитетный, учит, что Всевышний создал
нас по своему образу и подобию. К сожалению, пока ситуация с генетической
связью между человеком и богом не прояснилась до такой степени
достоверности, как ситуация с Леней Голубковым, утверждавшим, что он не
халявщик (дальше - по тексту). Приходится в этом вопросе рассчитывать на
личные полевые наблюдения за крайне нелогичным миром вокруг нас, которые
скорее подталкивают к мысли о том, что в иске "Борхес vs Библия" прав
первый. Но есть ли сам иск? Потому что Борхес ничего не имеет против того,
что человек создан как создатель или, по крайней мере, Делатетель. А значит,
все-таки по образу и подобию своего Создателя. Это - и есть те границы
смысла, в которых Борхес как представитель широкой общественности способен
договориться с небесными властями.
Если в чем-то и реализуется ценность человека как собственно человека,
так это в его открытости, в том, что мы называем творчеством. Все остальное
ценится человеком опосредованно, как результат творчества, или средство для
него.
Деньги? В том виде, в котором они представляют наибольшую ценность для
самых удачливых контактеров с ними, они - средство для творчества или в
крайнем случае - его мерило. Форд, Сорос и Гейтс в первую очередь создали не
массивы денег, а каждый - свою рациональность, воплощенную в конкретный
продукт.
Женщина? В том виде, в котором она представляет наибольшую ценность для
платоновского Сократа, она оплодотворяет мужчин новыми образами.* Когда
женщина выбирает себе мужа, она руководствуется двумя требованиями к нему**:
либо он будет питать своим творчеством ее как соучастницу, либо он
предоставит ей материальные возможности для ее собственного генетического
творчества. Ведь каждая домохозяйка в конечном счете создает свою личную
модель рациональности в деле строительства семьи, какой бы по размерам ни
была эта семья и как бы мало ни отличалась эта рациональность от соседской.
(Вот почему столь взрывоопасно столкновение на кухне двух женщин,
претендующих на роль ее хозяйки.)
*и** Здесь, естественно, интуиция выделена в особую статью.
Мужчина? Дети? Но и они ценны в первую очередь своими возможностями в
будущем, мы относимся к ним прежде всего как к открытой творческой потенции.
По Ортеге-и-Гассету, новый образ мира отделяет от старого период
смятения. Этот период начинается тогда, когда человек теряет жизненные
ориентиры и несет потери, и длится до тех пор, пока он не приходит к
витальной необходимости спасительного самоуглубления, во время которого
решается на ремонт и переустройство своего мира. Этот этап не требует
быстродействия, он требует медленного переваривания мировых изменений и
синтеза новых инструментальных образов. Старая обойма, как бы длинна она ни
была, подошла к концу, и нужно менять ее на новую. (Причем еще подумать, где
ее, новую, взять.) Теоретическое сканирование новых возможностей открывает
человеку новый способ построения образов всегда, пока он остается открытым
миру. Ортега-и-Гассет в своей вполне законченной теории эстетики делает по
крайней мере два великих онтологичесих открытия. Первым из них он сообщает,
что самым очевидным индексом открытости человека является деятельность,
присущая только ему - искусство. Искусство - это поле, на котором вырастают
новые витально необходимые образы. Именно витальная необходимость образов,
выраженная в их новизне, открывающей новую эстетику, и стала лакмусом,
который открыл Ортега по отношению к вопросу, что считать искусством.
(Портреты Тропинина - это, несомненно, искусство. А вот все, что выполнено в
той же эстетике в 20-м веке, настолько же несомненно искусством не
является.)
Кроме искусства, рождающего для человека новые миры рациональности в
своих образах, человек обзавелся еще одной витально необходимой службой
образов - наукой. Ведь, в сущности, любая теория сводится к топологии
образов, а любая онтология - это не более как дедуктивный комплекс
универсальных образов, индуктивно привязанных к эмпирической реальности.
Новая рациональность создает новую онтологию.
Рациональности как характеристике мышления и одновременно его объекту
можно поставить в соответствие тот же набор онтологических проблем, что и
мышлению вообще.
Как рациональность становится интерсубъективной, если исходная
онтологическая реальность - это рациональность субъективного мышления?
В терминах теории множеств на этот вопрос отвечает Ортега-и-Гассет в
своей теории Объективного мира, согласно которой наш а-субъективный общий и
большой Объективный мир нужно рассматривать как коррелят множества маленьких
субъективных миров, находящихся в неотторжимой собственности у каждого из
нас.
Такого представления феномена групповой рациональности вполне
достаточно для большинства его прагматических применений, не выходящих за
пределы ремесленного вопроса "как?" При этом рациональность конкретного Я
как объект изучения гораздо меньше интересует нас (исключая, пожалуй, разве
что психоаналитиков), чем рациональность групповая. Это и понятно: почти все
дела делаются группами - от науки до потребления. Искусство сильно выпадает
из этого списка, но мы его не сильно-то и изучаем: считается доказанным, что
творчество - вещь непостижимая, даже если оно сопрягается с продвижением
товаров.
Нигде более, как в рекламе не встречается такого столкновения
индивидуальной рациональности как двигателя творчества и груповой как
потребителя его. (Еще голое искусство не обязательно должно быть рассчитано
на многих, но уж рекламе-то по званию положено принадлежать народу.)
Стараясь находить наиболее выгодную позицию продвигаемого продукта для
максимально большой группы его возможных потребителей, реклама вынуждена
создавать образы, оптимально коррелирующие с групповыми рациональностями.
Если в этой связке рациональностей рекламоделателя и потребителя что-то и
будет подвержено изучению, так это рациональность группового потребителя.
(Что, кстати, тоже не обязательно: существуют массивы рекламы, вызывающей
раздражение к себе, а заодно и к тому, что она уговаривает полюбить.)
Групповая рациональность участвует в создании авторитета теории, и в этом
смысле ни один гений-первооткрыватель не стоит больше своих последователей.
Поэтому интерес науки в первую очередь к групповой рациональности понятен:
это интерес к тому, что ее, науку, большей частью и делает.
Витальные заботы каждого дня почти снимают у нас интерес к
рациональности индивидуальной. Зачем декодировать ее черный ящик под
онтологическим микроскопом, когда макромеханических методов нам вполне
достаточно, чтобы выяснить, что дают сборки из множества таких ящиков -
групповые рациональности? Индивидуальные рациональности, однако, это, кроме
всего прочего, и рациональности Галилея, Маха, Ван Гога, Шенберга, Ницше,
Пелевина. Да, в конце концов, и Будды, Моисея, Христа и Магомета.
Был ли Назареянин открытой дверью и спасителем? Был. Он открыл
спасительную дверь в новую рациональность. Он открыл новые витальные поля
обычаев взамен оскудевших и омертвевших старых. Но не только как открытая
дверь в новый мир интересна молекула мышления - индивидуальная
рациональность. Как строительный материал для групповых форм рациональности
она попадает под вопрос: как интерсубъективируются рациональности, как
создаются их коллективные стандарты и образцы? В сущности, это тот же вопрос
об интерсубъективации мышления, который возникает после декартовской формулы
субъекта. Сравнение декартовской атомарной формулы мышления с атомом
Дальтона имеет продолжение. Как атом Дальтона, так и атом Декарта обставлены
свойствами, подтверждающими их существование, но не имеют структуры.
Атом Дальтона подвергся онтологическому усовершенствованию для
внедрения его в структуру вещества. Сначала он оброс химическими связями,
затем получил электронно-ядерное строение. Структурой декартовского атома
мышления можно считать индивидуальную рациональность конкретного Я, величину
весьма переменную и мобильную.
Человек в течение жизни может несколько раз перерождаться, переходя от
одной экзистенциальной моды мышления к другой, переоценивая ценности, меняя
мифологемы и фразеологию. Это и есть смена генеральной рациональности,
определяющей связь человека с миром. Может быть, феномен ее свойственен не
каждому человеку, даже далеко не каждому, в гладкие моменты истории. Не
каждый находит тот импульс, который переносит через пусть и небольшой, но
просвет между интеллектуальными слоями разных поколений, этих обязательных
рациональных вех истории. Времена Перемен резко увеличивают эти просветы, но
при этом - и витальную значимость их преодоления.
Поколение - это и есть готовая рациональность, приготовленная по
неведомым рецептам на кухне Истории. Причем это - рациональность массовая, о
которой трудно сказать, что она - коррелят индивидуальностей. Скорее она
сама индуктирует множество параллельных векторов личных рациональностей. Все
это с трудом уживается с онтологическим приоритетом элементарного Я, но
вместе с тем составляет какую-то свою онтологию. Поколение - это тот феномен
реальности, который вынуждает сильно ограничить в правах привычную
метафизику суперпозиции, потому что поколение - это эффект обратного
суперпозиции действия. Поколение - это вообще самый интригующий феномен
истории, обращающий массив вопросов к онтологии, этой науки о Началах. В том
числе и о том, каковы очертания тела поколения, то есть каковы его временные
размеры, постоянны ли они, переменны ли, можно ли и как их измерить,
посчитать или хотя бы оценить? Почему, в конце концов, вообще, поколение
телесно и протяженно? Если бы мы захотели говорить о теле групповой
рациональности, то первая геометрическая ассоциация, которую она способна
вызвать, - это перевернутый и открытый конус, образованный нанизанными на
ось времени горизонтальными слоями групповых рациональностей внутри каждого
поколения - вроде мандатных бумажек, нанизанных на штык красногвардейца.
Ось времени - это ось поколений (ось парадигм, по Т. Куну). Поколения,
создавая разницу между полями восприятий и полями воспоминаний, и создают
чувство времени*.
*Формула Э. Маха.
Поколение самой реальностью своего существования ставит вопрос,
направленный к Основаниям. Поколение - довольно массивный объект в поле
рациональностей. Это - годы или десятки лет.
Но даже и в течение дня мы можем переходить от одной рациональности к
другой. Экстремальные формы жизни - война и профессия создавать образы -
обостряют эту возможность.
Расстояние между образами мира, в которых живут Фауст и Маргарита,
создает трагедию его непреодолимости. Но жизнь не состоит из одних трагедий.
И если Киркекор так и не слез с высоты свой рациональности, то Дали свободно
переходил с той улицы, где живут его образы, на ту, где любят деньги.
Самое важное, что удалось открыть Толстому для себя в Севастополе, а
для нас в "Войне и мире" - это ту разницу в рациональностях, которая может
отличать воюющего человека от невоюющего. Рациональность воюющих людей - это
особенная и стандартная вещь в себе, и Пьеру Безухову потребовалось пережить
Бородино, чтобы почувствовать разницу.
Стандартна она тем, что рациональное содержание каждой новой войны
всегда цитирует все предыдущие войны, как каждая новая революция цитирует
прежние.
А особенна - особыми витальными условиями, формирующими ее, когда
логика смерти сближается с логикой жизни своей вневитальной витальностью,
тем, во что включена жизнь.
Время Перемен тоже имеет свою логику. Оно наполнено риском, как
наполнены риском прыжок через пропасть или взрыв рядом с нами. Взрыв в мире
рациональностей - это полноправный взрыв. Он может перенести через пропасть
или стереть. Ведь если есть какая-то логика, есть и причинная зависимость.
Причинность
Причинность - самый старый и самый глубокий умозрительный образ (как
сказал бы Гуссерль - стабильная очевидность). Без очевидности нет теории и
нет науки. Глубину очевидности определяет каждая конкретно взятая
рациональность. Из всех очевидностей самой стабильной является причинность.
А причинность как логическая связь событий имеет те же основания, что и
теория.
И ныне свежи споры о том, имеет ли научную ценность психоанализ З.
Фрейда, споры, которые по идее должны быть основаны на некой универсальной
оценочной шкале, каковой для теорий и в помине нет (это напоминает ситуацию
с природой социального). В науке имеют ценность так называемые
метафорические теории, к каковым можно смело относить и теорию Фрейда - она
от этого ничего не приобретет и не потеряет. Вообще, каждую теорию, строго
говоря, можно называть метафорической: только что в отношении одной теории
ее родство с метафорой сразу бросается в глаза, а у другой метафора - более
отдаленный предок. С учетом этого обстоятельства в теории познания вводятся
градации теорий по степени их метафоричности. С этой позиции ценность теории
Фрейда следует искать не в степени ее понятийного совершенства - высшей
степени удаленности от метафоры - а в эвристическом заряде потревоженных ею
образов. Главный образ, приведенный в движение теорией психоанализа - это
образ причинности, потому что она предлагает базу для причинных связей всех
казавшихся до этого случайными и немотивированными, а потому непостигаемыми
событий в поведении человека.
Как только первый человек обнаружил, что некоторые события, например,
метательное движение руки и полет камня определенно связаны, образ
причинности приобрел права стабильной очевидности для него и его
последователей по умению осознать факт своего мышления.
Один из них, уроженец фракийского города Стагира по имени Аристотель,
назвал первой философией науку о первых причинах и конечных целях. Образ
причинности образует оба понятия- причины и цели, и все дедуктивное познание
вплоть до Д. Юма занималось поиском реальности, подчиненной этим двум
неопровергаемым принципам организации универсума, посредникам образам
причинности.
Юм, возможно, впервые со времени рождения образа причинности вернул
вопросы непосредственно к нему, обнаружив, что мы не обладаем никакими
достоверными возможностями судить о причинах и следствиях. Кантовская
критика чистого разума со скрупулезностью сумрачного германского гения
указала миру на обоснованность сомнений Юма, и миру потребовались необъятные
демагогические таланты Гегеля и Энгельса, чтобы убедить себя вновь, что на
самом деле - все под интеллектуальным контролем Смысла.
Потерять веру в логическую причинность означало тогда отсутствие
каких-либо рациональных оснований в мышлении. Притча о ньютоновом яблоке -
как раз на эту тему: поиск причины как рационального основания. Яблоко
упало, значит для того была причина - закон всемирного тяготения.
Но после Кантовской волны метафизического скептицизма оказалось рукой
подать и до пессимизма относительно рациональных оснований причинности.
Шопенгауэр, сказавший, что самое большое преступление человека состоит в
том, что он родился, был большим пессимистом. По крайней мере - по поводу
присутствия рационального смысла в поведении человека. Его представление
мира как воли пробило брешь в оболочке смысла, защищавшей мир от потери веры
в жесткие причинно следственные связи всех событий.
Лаплас, напротив, был большим оптимистом, когда сказал Наполеону, что
он не нуждается в гипотезе существования бога для того, чтобы просчитать
движение планет. Подхваченный Контом безудержный оптимизм в отношении
рациональных возможностей позитивного знания означал отказ от метафизики
причин, а вместе с тем - и от онтологии причинности.
Потребовалось дожить до принципа неопределенности Гейзенберга, чтобы
вернуться к присутствию Смысла в мире. Смысла, который для образа
причинности приготовил несколько более сложный рисунок, чем это видно уму на
примере движений руки и камня. Автоматически это означало и понимание того,
что нет отсутствия рациональности, а есть другая рациональность. И
одновременно с этим - начало нового мышления, новый образ мира и новую
глубину очевидности. Континуумальное мышление.
Совсем не догадываясь о последствиях своего появления, новая
рациональность рождалась тогда, когда онтологическое основание его только
формировалось в недрах науки, слишком абстрагированной от жизненного мира,
чтобы стать символом тотального мышления - науки математики.*
*С другой стороны, математика - все же не менее витальный факт нашего
мира, чем, например, кулинария.
Это основание - континуум, витальная значимость которого для нового
мышления проявилась уже на границе двух последних веков в том, что он
основал свое дело в математике - топологию.
Несмотря на витальную своевременность топологии, она все же всего лишь
последовала за первой континуумальной реальностью, открытой Фарадеем и
Максвеллом в идее физических полей. ( Для интерпретации магнитной реальности
Ампер, кстати, попытался обойтись старой рациональной парадигмой, то есть
ньютоновским корпускулярным мышлением и онтологией дальнодействия
(вызывавшей, между прочим, у самого Ньютона беспомощные сомнения), но
остановился перед онтологическим барьером связи электричества и магнетизма.
Максвелл же этот барьер взял как раз благодаря новой, в общем-то
континуумальной идее физической реальности.)
Мельницы богов мелют медленно, и на следующий уровень континуумальной
реальности удалось проникнуть тогда, когда Эйнштейн и Минковский
модернизировали 3-мерное ньютоново пространство физического мира в 4- мерный
пространственно- временной континуум. Математический образ пространства стал
вторым образом континуума, а его топология непрерывности стала
геометрической (да и онтологической) характеристикой мира макрофизических
событий.
Корпускулярно-волновой дуализм де Бройля и уравнение Шредингера
подобрались к онтологии непрерывности со стороны микрофизики. В
додебройлевской физике поле посредничало между телами и вместе с ними
образовывало "сшитый" континуум. Дебройлевские же тела потеряли нужду в
посредниках, так как они избавились от своих границ. Континуум де
Бройля-Шредингера стал монолитным, а тело обросло континуумом связей,
неотделимых от него.
Нити связей между телами протянулись и в метафизике. После того, как
корпускулярный атом Дальтона был модифицирован в соответствии с
соображением, что тело без связи и внутренней структуры не может
образовывать связного химического мира, эта идея приобрела образ
универсальной, и причем настойчивой очевидности. В сущности, Гуссерль именно
ее обобщил, когда привил каждому декартовскому субъекту онтологически
значимую связь с вещами и другими субъектами, названную им
интенциональностью.
Еще более радикальным образом структурировал декартовскую формулу
субъекта Ортега-и-Гассет. Комплексная формула для Я - "Я = Я + мои
обстоятельства" - совершила перевород в метафизическом мышлении, подобный
дебройлевскоиу в физике (но оставшийся незамеченным, потому что если 20-й
век и был веком физики, то уж никак не метафизики).
Формула Ортеги разрушила границы у субъекта, включив в его частную
территорию весь мир - мир его обстоятельств. (Как это видно, Ортега далеко
ушел от первобытного способа воспринимать вещи, еще недавно присущего
масаям, которые свои части тела считали живущими самостоятельно.) По де
Бройлю, любая классическая корпускула в континуумальном мире приобретает
волновые свойства и, вообще говоря, не остается собой сколько-нибудь
постоянно. Электрон в двух разных энергетических состояниях - это, строго
говоря, два разных электрона. Вот пример, как рационально новое мышление
меняет представления. А объективный мир Ортеги-и-Гассета - это метамир,
составленный из миров обстоятельств каждого из нас.
Дебройлевская физика и ортеговская метафизика обозначили уровневую
высоту для континуумального мышления, после которой оно больше не
развивалось вверх. После этого оно растекается по горизонтали. 20-й век -
это век, в котором получили возможность растекаться необычные идеи. Они
потому и необычны, что выходят за пределы обычаев. Обычаи напрямую связаны с
рациональностью. Люди только при очень убедительных, витально вынужденных
обстоятельствах расстаются с ними, этими балансирными шестами для хождения
по канату жизни. Вот еврейская свадьба, например. Для взгляда, привыкшего к
стекло-бетонно-стирольной эстетике, она может показаться прихотью сытых
людей, которые вот только орешков еще не пробовали.
Да, кроме всего прочего, это и способ показать свою сытость. Этот мотив
вполне присутствует в эстетике всех старых обычаев (если ему вообще не
суждена вечная жизнь). И, соответственно, - в старой рациональности.
Сытость, достаток - не самые последние индикаторы способности выживать.
Поэтому эстетика с большим количеством золота, бархатных складок и росписей
- это универсальный язык, обещающий, не нуждаясь в переводе: все будет в
порядке, если следовать правилам игры, которые к этому реквизиту
прилагаются.
Обычаи - не только ритуалы, охраняющие закрытые области обязательных
правил. Они сами - эти правила. И если мы предлагаем новую идею, мы угрожаем
нарушить их равновесное благополучие.
Устойчивые системы обладают защитой от изменений. И никогда ни одна
новая идея не просочилась бы сквозь границы взаимодостаточных идей, не
разорвала бы их связей, не изменила бы ни одной эстетики и ни одной
рациональности, если бы сами эти устойчивые системы не были включены в
метасистему, устойчивость которой обеспечена изменениями.
Но даже и проникая в частные сознания, новая идея получает в них не
гражданство, а лишь гостевую визу, или в лучшем случае - вид на жительство.
Только время рано или поздно запускает те витальные условия, при которых она
приобретает право что-то решать.
И если эйнштейновский и дебройлевский уровни континуумального мышления
уже, кажется, получили в наших головах вид на жительство, постольку,
поскольку нас интересует физика и космология, то ортегианский - там редкий
гость, потому что от социальной онтологии (а значит - и инженерии) мы,
вообще говоря, далеки. Как вообще мы приобретаем себе идеи? Если отбросить
детали, то так же, как и все остальное. Мы либо их производим, либо выбираем
из имеющихся на полках книг, на площади, в театре, в школе и т.д. Идеи не
менее витальны, чем все нужное нам для жизни. Мы отправляемся на доступные
нам рынки идей специально за какой-нибудь из них или просто так, проходим
мимо и видим ее.
Потом мы должны сделать выбор: брать или не брать. То, как каждый из
нас его делает, нас характеризует. Есть люди, о которых говорят, что они
должны все пощупать своими руками. Что это, как не декартовский принцип
радикального сомнения?
Чтобы разрешить сомнение, мы соизмеряем его предмет со своим личным
опытом. Это - витальный контакт с предметом. Будь он производим руками или
мышлением - это тот самый тактильный момент истины, который решает наш
выбор.
И в том, и в другом случае мы сокращаем дистанцию от нас до предмета
вопроса. Мы можем вщупываться в каждую фактурную деталь предмета или отойти
на расстояние и всматриваться в него, потом изменить ракурс, освещение и
т.д. Мы можем покинуть место торга и продолжить процесс выбора вдалеке от
предмета, чтобы затем, возможно, вернуться. Все равно это будет тот самый
тактильный контакт, обеспечивающий самую короткую связь с предметом - связь
без посредников.
При всей интриге процесса выбора, это, возможно, и не самый
захватывающий этап в деле обогащения идеями. Логика выбора, логика
тактильного контакта - это довольно линейная логика. Гораздо менее
постигаемой кажется логика возникновения интереса к предмету, тем более -
массового интереса. То есть, то, что мы называем витальной необходимостью,
нуждается, как и вообще природа социального, в онтологической
структуризации. Логика витальной необходимости сильно усложняется, когда мы
проявляем интерес к новым формам, в то время как старые еще служат исправно.
Почему меняется мода на слова и выражения, когда каждое из новых приносит
совсем малозаметные смысловые оттенки по сравнению с теми, что по силам
старым? Почему меняется мода на вещевой формат, становясь своеобразной
формой стилистического шантажа: или ты принимаешь наш новый стиль, или твои
права в нашей тусовке будут сильно ограничены?
Это - естественный, а значит, оправданный шантаж, шантаж как витальная
необходимость, шантаж, не нуждающийся в оправдании. Молодость всегда была
шантажом, какой бы замысловатой ни являлась его логика. В сущности, все
изменения в формат человека вносит новое поколение, когда начинает заявлять
о праве на свой мир, на тот мир, в котором в свое время оно будет нести
ответственность за выживание человека.
И если кажется, что это происходит за счет усилий тронутых сединой
кутюрье, то дело всего лишь в том, в чем состоят эти усилия: это усилия
созерцателей и медиумов, умеющих остановить взгляд на новых тенденциях и
посредничать между ними и нами, переваривая их в концепты.
Жизнь новым идеям дают новые поколения. Но от признания этого факта не
становится ясной онтология смены идей. Ведь одной лишь ссылки на динамику
мира и новые идеи недостаточно: старые поколения с некоторого времени тоже
начинают жить в новых условиях. В сущности, новые поколения улавливают не
новые условия, а тоже лишь их тенденции, и эти тенденции, тоже словно
медиумы, трансформируют в массовый интерес к новым идеям.
Но даже и медиумная теория смены идей не может считаться онтологией
Перемен, потому что неясной остается природа контакта между Переменами и
мышлением. А контакты, эти мерцающие связи между динамическими частями
Универсума, получают онтологическую вещественность телесных фактов мира
вместе с рождением континуумального образа мира. Э. Мах, сопоставляя поля
восприятий с полями воспоминаний, устанавливает факт участия времени в
протяженности контактов. Свойство объемности нашего мира чувств
геометрически иллюстрирует Ортега-и-Гассет своим хрестоматийным опытом с
яблоком, не хуже галилеевских умозрительных опытов способным ответить на
вопросы, живые и сегодня. Вот этот опыт: "...И пусть это будет яблоко из
райского сада, а не яблоко раздора. Но уже рассматривая сцену в раю, мы
сталкиваемся с любопытной проблемой: яблоко, которое Ева протягивает Адаму,
- то ли это это яблоко, которое Адам видит и принимает из ее рук? Ведь
то,что предлагает Ева - видимое, присутствующее, явное, это всего лишь
пол-яблока, равно как и Адам видит и принимает лишь половину. То, что
видимо, что, строго говоря, присутствует с точки зрения Евы, несколько
отличается от того, что очевидно присутствует с точки зрения Адама. В
действительности каждая материальная вещь имеет две стороны, и, как в случае
с луной, для нас присутствует одна из них. И здесь мы сталкиваемся с
удивительным фактом, который оставался незамеченным, хотя и лежал на
поверхности, а именно: если говорить о видении, то есть о зрении как
таковом, то оказывается, что никто никогда не видел яблока - яблока как
такового, - поскольку оно, как известно, имеет две стороны, из которых для
нас присутствует всегда лишь одна. Соответственно, если двое смотрят на одно
яблоко, каждый видит нечто в той или иной степени различное. Разумеется, я
могу обойти яблоко кругом или повертеть его в руке. При этом разные его
стороны будут являться мне в непрерывной последовательности. Когда я вижу
обратную сторону яблока, я вспоминаю уже виденную и как бы приплюсовываю это
воспоминание к тому, что вижу. Однако, разумеется, эта сумма воспоминания и
видимого в действительности не дает мне возможности увидеть обе стороны
одновременно. Таким образом, яблоко как единое целое - то, что я
подразумеваю, говоря "яблоко", никогда не присутствует для меня целиком; и,
следовательно, не является для меня изначальной очевидностью, а лишь
очевидностью вторичной, относящейся к воспоминанию, хранящему наши
предшествующие впечатления о какой-либо вещи. Отсюда следует, что
действительное присутствие, составляющее лишь часть вещи, автоматически
накладывается на прочие представления о ней, о которых, следовательно, можно
сказать, что они лишь соприсутствуют в нашем представлении о целом." Этот
опыт, не требующий ничего, кроме как так редко удающегося нам
самоуглубления, показывает с поразительной простотой всегда открытую перед
нами, но редко замечаемую континуумальность мира (ну, удивительно ли после
этого что только декартовское самоуглубление открыло нам такую очевидную
вещь - "Cogito ergo sum"?). И не есть ли это полученный в континуумальных
образах ответ на вопрос классического объективиста к субъективисту, вне
континуумального подхода так и не получивший онтологически вразумительного
ответа: "Существует ли Луна тогда, когда мы не смотрим на нее?"
Яблоко, теорию относительности и игру в покер мы создаем в нашем
сознании через растянутый контакт с ними. Мы можем всю жизнь изучать каждый
из этих предметов, повышая свою ценность обладателей опыта. Скорее всего, в
40 лет о яблоке мы будем знать больше, чем в 15. И о покере тоже. (То есть,
сила нашего знания - в знании образов, или, точнее говоря, полноты образов,
а это знание наполняется все новыми и новыми подробностями временем контакта
с этим образом.)
Принцип дополнительности, сформулированный Н. Бором, - это конституция
объемной и вещественной связи между частями диады "событие-наблюдатель". А
Витгенштейн (и далеко не он один) считал реальностью No1 не привычно
измеряемые нашим сознанием вещи, а события, в связи с которыми, в сущности,
только и можно говорить о нас. То есть наблюдатель при таком подходе
становится частью события (впрочем, как и наоборот). Это и есть
континуумальный подход, внутри которого, вообще говоря,*
*Понятно, что именно вообще говоря, потому что в большинстве конкретных
случаев, допускающих корпускулярное приближение, строгость такого подхода но
становится необязательной и даже ненужной.
мы должны измерять не привычные материальные объекты, а события,
включающие в себя и нас своей неотрывной частью (или, что то же самое, себя
новых - тех, в которых мы должны измерять себя, включены события такой же
неотрывной частью). Другое дело, как это сделать - как измерить то, частью
чего являешься сам. Это - вопрос о возможностях, то есть геометрический
вопрос. Но с тех пор, как запущен континуумальный проект геометризации
Универсума Фарадея-Максвелла-Маха-Эйнштейна-Минковского-де
Бройля-Шредингера-Бора-Ортеги, этот вопрос не кажется непроходимым.
Несводимость. Мысль о том, что все вещество мира составлено из непрерывной
гармонии математических величин, а не из бесконечно дробимых и по-ленински
неисчерпаемых частиц-корпускул, в сущности, никого не должна шокировать. Но
при этом мысль эта, канонизированная, например, в уравнении Шредингера, не
образовала до сих пор сколько-нибудь массового мышления. Между двумя типами
мышления - корпускулярным и континуумальным - образовался барьер, который
нужно преодолевать каждый раз, когда мы переходим к проблемам, требующим
вмешательства образа континуума. В физике мы давно освоили зоны, в которых
без привлечения этого образа мы обойтись не можем. Единственная попытка
выяснить природу социальности*
*Х. Ортега-и-Гассет, "Человек и люди".
тоже не обошлась без него, потому что комплексноморфная формула
субъекта " Я = Я + мои обстоятельства" - это и есть обобщенный
эйнштейновский принцип геометризации событий (а заодно - и боровский принцип
дополнительности). Обобщенный, в сущности, на весь мир: на мир не только
физических событий, но и социальных.
Онтологический интерес к миру социальности как к объекту инженерии у
нас на глазах образовывает еще одну зону, в которую вторгается континуум, и
барьер между ним и старым, корпускулярным образом мира не замечать
становится все менее возможным. Наше мышление, обязанное создавать образы на
все случаи жизни, и для этого барьера приготовило образ: образ несводимости.
Он давно уже разделяет душу и тело, квадрат и круг, художественный образ и
эстетическую форму, рационализм и витализм.
Но образ несводимости - это образ из корпускулярной рациональной
традиции, а с образом континуума он уживается плохо*.
*См., напр., лемму Урысона- Брауэра-Тице.
Теория познания, в прошедшем веке часто использовавшая образ
непрерывности, после пристальных наблюдений за сменами теорий постулировала
процедуру соответствия, согласно которой у описываемой реальности должна
найтись зона соответствия старой теории и новой.
Тайная гармония лучше явной.
Гераклит.
Соответствия
Осваивая новые поля для нашего мышления, мы не покидаем старые:
когда-то новые начнут давать урожаи, а старые все же пока нас кормят. Мы уже
осторожно одной ногой пробуем новую опору, а другую твердо держим на старой.
Осторожно - потому что ставка велика: выживание.
Мы медленно, постепенно, поэтапно переносим свой центр тяжести на новую
опору, всегда имея в виду возможность отступить. Когда Шопенгауэр неожиданно
свободным яэыком новых ценностей заговорил о новом, иррациональном
представлении мира междучеловеческих отношений, он не был свободен от старой
доброй рациональной опоры для мышления. Более того. В сущности, центр
тяжести его мысли остался там, в традиции линейного европейского
рационализма. Он говорит о множестве представлений и о том, что никто из нас
не может покинуть самого себя, чтобы увидеть мир "на самом деле". Но при
этом кантовская "вещь в себе", этот неуловимый призрак логоцентризма, жива
для него.
Вслед за Шопенгауэром по крайней мере Ницше, Эйнштейн и Гейзенберг,
каждый своим способом, открывали, что, как сказал герой Пелевина, на самом
деле, никакого "самого дела" нет.
Призрак единообразной центральной истины - самый прочный призрак
старого мышления, в котором мы удерживаем по крайней мере одну ногу. Но
все-таки другую мы уже поставили в полицентрический мир значимостей и уже
знаем, при каких обстоятельствах идеал общезначимости почти реален для
полизначимого и полирационального мира.
Эти обстоятельства - окна соответствий, которые связывают миры нашего
мышления в одно неразрывное целое. Образ континуума, положенный нами в
основание новой рациональной веры и постепенно обрастающий новыми
теоретическими подробностями, берет на себя ответственность за неразрывный
метафоризм нашего мышления.
Образ континуума самым миротворческим образом находит согласие между
почтенными старообрядными субъективизмом и объективизмом, делая их
выступающими на поверхность соответствий сторонами единого себя.
Континуумальное мышление предполагает общий интерсубъективный мир и не
выделяет управление им в отдельную статью. То есть континуумальный мир не
нуждается в вынесенном за пределы себя Логосе, оставляя корни своей Гармонии
внутри себя.
Включая весь мир в круг наших обстоятельств как неразрывное целое
нашего Я, мы обостряем отношения с тем обстоятельством, что множество
фрагментов этого мира противостоит нам. То есть комплексноморфная формула
субъекта "Я = Я + мои обстоятельства" вносит в наш мир дебройлевский
корпускулярно-континуумальный дуализм: с одной стороны, обстоятельства
вокруг нас входят в состав нашего Я, с другой стороны, внутри этого Я они
ему противодействуют.
Мы вообще в первую очередь эамечаем те обстоятельства вокруг нас,
которые нам сопротивляются. Они активируют нашу жизнь и заставляют искать
среди других обстоятельств те продолжения нашего Я, которые либо на
временной, либо на постоянной основе будут помогать противостоять враждебным
нам обстоятельствам. Наше внимание собирается на "обстоятельствах против
нас" и "обстоятельствах за нас" и тем самым предполагает разделительную
процедуру между ними.
В мире корпускулярного мышления эта процедура не нужна: в ней все
обстоятельства заранее отделены от нашего Я и, соответственно, друг от
друга. Образ континуума, приспособленный нами для нашего мира, требует такой
процедуры постольку, поскольку нас интересуют отдельные фрагменты
последнего.
Как не нов сам образ континуума, берущий начало по крайней мере в
античном Едином, так не нова и проблема разделения его элементов . В
физических моделях, построенных на факте сопротивления друг другу фрагментов
сплошных предметов, мы можем обосабливать отдельные из них, заменяя
присутствие других связями.
Будучи принят в обеих семьях - корпускулярном и континуумальном
мышлениях, - образ свяэей хорошо посредничает между ними. Он - то окно
соответствия, которое связывает старый и новый теоретические метамиры.
Старое, континуумальное мышление, не воспринимая этот образ особенно
всерьез, тем не менее, вырастило его на своем дворе, дало ему расправить
крылья и занять свое место, которое, в общем-то, пустовало. Образ связей,
воспринятый всерьез как реальное основание континуумального мира, сделал то,
что не удавалось сделать взгляду на мир, лишенному этой реальности. Он
сделал мир субстанциально однородным, превратив его в континуум единственной
реальности - реальности связей. Все, чему позволено было существовать за
пределами мира событий, перестало существовать. Точнее, перешло внутрь мира
взаимодействующих с нами фактов как мира наших обстоятельств.
Нормальное, логически последовательное сначала внутриутробное, а затем
атмосферное развитие образа континуума дало возможность образу связей
развиться от дуальной сущности амфибии до единого геометрического основания
событий.
Внимание! Образ метрики
Когда нога Эйнштейна ступила на новую землю, на которой события
предстали перед ним в виде геометрических феноменов в 4-мерном континууме,
еще непонятно было, что собой представляет новая terra incognita. Как
выяснилось впоследствии, это оказалась узкая береговая полоса бескрайнего
материка, в отношении которого пока вряд ли кто-то может похвастать, что
видел его другие берега.
Terra incognita окружает нас на расстоянии вытянутой руки. Стоит нам
достать с полки нечитанную книгу, как в нашей жизни появляется новое
обстоятельство, новый материк, новая terra incognita. Кто-то создал ее, для
нас или не для нас, хорошо или плохо, но создал, и мы можем занести в нее
свои ноги. Но даже если рядом с нами нет книжной полки, условие вытянутой
руки остается в силе: наши новые идеи сокращают расстояние до terra
incognita.
Образ terra incognita объединяет новую книгу, необитаемый остров и
новую идею. Вещи, разнясь в понятиях, находят общее в образах, потому что
понятия - всего лишь отпечатки образов. И если мы ступаем на почву понятий,
чтобы найти различие между вещами, мы должны найти ту материю, которая
разделяет понятия и, соответственно, вещи.
Одни и те же образы организовывают разные понятия, в том числе и по
разные стороны окон соответствий, в которых эти понятия встречаются в своей
дуальности. Окна соответствий - единственные проемы, сквозь которые мы
переставляем первую свою ногу в новые миры мышления.
В новых мирах все ново и нехожено. Прокладывать в них ходы и
приспосабливать их для будущих урожаев - это наша новая и витально
необходимая работа. И только назад, в старый мир мы можем обратиться эа
инструментом для этой работы, подобрав из того, что там есть, все, что
подойдет.
В сущности, единственный и универсальный инструмент, который мы могли
бы применить для онтологической картины нового мира без опасения нанести ей
непоправимые повреждения - это геометрия. Не вдаваясь в подробный анализ,
можно говорить о том, что континуумальное мышление находится в тесной связи
с универсализацией математического мышления, потому что образы континуума -
суть математические образы.
В континуумальном мышлении впервые выступает на поверхность тот факт,
что универсальные онтологические образы - это геометрические образы. Трудно
представить, насколько далеко от актуальной жизни в ближайшие десятки лет
будет отброшен тот, кто окажется за пределами информационно-сетевой жизни.
Настолько же трудно вообразить, как далеко из мира, где принимаются решения,
будущее выбросит того, для кого геометрическое мышление не станет его
витальной данностью.
Всего каких-то 100 лет назад такая точка зрения не нашла бы понимания.
Вот, скажем, интуитивист, виталист и иррационалист А. Бергсон для 1912-го
года был убедителен, когда говорил, что мир математических понятий глубоко
чужд наглядному феноменологическому созерцанию. Сегодня мысль Бергсона
кажется слишком простой и поспешной для сильно изменившегося с тех пор мира.
Во всяком случае, мы научились глубже смотреть на вещи и не довольствоваться
вчерашней очевидностью. С тех пор, как математика перестала быть эвклидовой,
наше математическое мышление - это скорее не мир понятий, а мир образов, в
котором можно говорить о свободе, необходимой для нашего созерцания.
Связи - это готовый математический образ. Уже Гуссерль в начале века в
своем образе интенциональности овеществил связи как реальность, образующую
"жизненный мир". Жизненный мир - существенно экзистенциальное понятие,
которому в силу его сугубо витальной трансцедентальности трудно поставить в
упрек отчуждение от феноменологического созерцания. Образ связей - это окно
соответствия не только между старым и новым мирами мышления, но и между
миром математических понятий и миром наглядной реальности*.
*В сущности, если подойти к вопросу строго, то мир математических
понятий - это тоже жизненный мир, так как является его витально
обусловленным порождением. Ведь математика - это не причуда, не каприз
высоколобых умников. Это - предмет нашей общей жизни, необходимый для
выживания.
Когда Декарт искал краеугольный камень для своей системы мира, он начал
с того, что очистил мир от всего, что не могло считаться очевидным
материалом или инструментом для этой цели. В результате он получил атомарную
структуру мышления, безупречную с точки зрения корпускулярной
рациональности. Если мы хотим получить структуру мира в рамках
континуумального мышления, мы должны проделать эту работу заново. То есть -
расчистить мир от всего, что не имеет отношения к инструментальному образу
континуума - геометрии.
Вычистить из мира все реально осязаемые его многообразия - этот ход
может показаться а) чрезмерно радикальным; б) совершенно необязательным; в)
просто-напросто сумасшедшим. Но речь идет об освоении новых витальных полей,
о приобретении совершенно нового взгляда на мир, эмбрион которого, тем
более, давно и успешно развивается. Трудно ожидать, что на эти
обстоятельства будут работать привычные онтологические формы и традиция,
одна лишь традиция.
Эмбрион будущей биологической единицы в своем развитии повторяет формы
предшествующих этапов биоэволюции, но в конечном счете выходит на совершенно
неожиданный для этих форм вид, к тому же одаренный (или обремененный?)
новыми возможностями. Вот что интересно: самые рядовые возможности человека
в сравнении с возможностями любого его предшественника по эволюционной
лестнице выглядят поистине сверхъестественными. Но такими же
сверхъестесвенными казались в свое время и идеи квантовой механики,
названные тогда сумасшедшими, хотя, в сущности, они далеко не новы - это
пифагореизм в чистом виде.
Идея монизировать онтологическую реальность континуумом связей - тоже
не более, чем пифагореизм по своей сути. Древняя Греция - вообще место
спорогенеза всех теперешних великих идей. Мы далеко ушли от Аристотеля, но
иногда кажется, что после античного интеллектуального взрыва больше ничего
не осталось сказать нового. Древние греки, которые развернули перед миром
гармоническую теорию музыки и онтогенетические возможности мифа, предстают
перед нами как обладатели уникальной музыкальной интуиции, подарившей нам
образы вечного пользования. Вот, например, что значит платоновская жажда
целостности и стремление к ней*
*Платон, "Пир".
в переводе на сейчас, кажется, уже широко используемый язык
математических понятий, как не состояние устойчивости - такое состояние, из
которого гораздо труднее подвергнуться изменениям, чем из любого другого?
Удивительная склонность всей античной мысли к числу, к мере и к
геометрии как к образам, ответственным за структуру мира, выразила не менее
удивительную онтологическую музыкальность древних греков, которая, скорее
всего, никогда не будет повторена. Очень мало опыта и очень много интуиции,
и загадочный жизненный порыв в глубину вещей - вот и все их оружие, с
которым они вышли завоевывать мир episteme, совсем, кажется, и не
обязательный, когда неплохо живется и в мире doxa. (Впрочем, и не более
необязательный, чем Руно или Илион, символы древнегреческой интеллектуальной
агрессии.)
В чем же мы далеко ушли от них? Может быть, в том комплексном опыте, в
котором человек накопил подробности о всех образах, пришедших к нам из
античности? Или в наблюдательной базе, которая эти подробности способна
подтверждать или опровергать? За счет этого опыта и этой базы, во всяком
случае, левкипповско-демокритовский образ атома в руках Дальтона, а затем
Бутлерова, а затем Менделеева превратился в убедительный онтологический
кирпич для химии. Кроме того, наш опыт отличает нас от древних греков
выстраданной нашими заблуждениями методологией познания, то есть эвристикой
монтажа образов, с которыми, правда, мы привыкли обращаться ограниченно,
беря от них большей частью только их отпечатки - понятия.
Отпечаток пифагорейского образа меры, некоего обобщенного числа в
современной геометрии, который мог бы претендовать на место онтологического
краеугольного камня для континуума - это метрика пространства.
С тех пор, как образ неэвклидова пространства с легкой руки
Лобачевского занял место геометрической реальности нашей жизни, образовалась
проблема множества этих пространств взамен единообразного старого доброго
эвклидова. А следовательно, возникла проблема меры, позволяющей эти
пространства различать, проблема характеристики, вполне отражающей их лица,
их идентификационного паспорта.
Понятие метрики за последний век обросло множеством математических
подробностей. Если отнестись к нему как к определяющему математическое лицо
пространства, то нас будет интересовать такой вид образа метрики, который
был бы достаточен для этой роли. Метрика, определяющая свойства каждого
фрагмента континуума связей, это в сущности, все, чего могло бы не хватать
для описания этого фрагмента. Например, Павла Ивановича Чичикова,
трясущегося в коляске по пыльным дорогам российских губерний в поисках
мертвых душ.
В этот самый момент, в сущности, г-н Чичиков погружен во множество
связей. Во-первых, это связь с коляской, во-вторых - с кучером, в-третьих -
с лошадьми, в-четвертых - со степью, по которой он проезжает. В- пятых - с
костюмом, который на нем сидит, в-шестых - с атмосферой, которой он дышит, в
седьмых - с планами, которые он строит в отношении своего ближайшего и
отдаленного будущего, в восьмых - с ястребом, которого он видит в небе, в
девятых - с пылью, которая клубится вслед за ним и садится на него.
В-десятых - с солнцем, которое немилосердно палит, и т.д., и т.п., вплоть до
контакта с магнитным полем Земли. В своей континуумальной сущности Павел
Иванович Чичиков - не что иное, как узел, в котором сходятся все эти сильно
отличающиеся друг от друга связи.
За счет того, что для связей мы ввели геометрический образ каждого их
лица, они не кажутся удручающе безликими объектами. Метрика позволяет нам их
однозначно различать, а потому поставить континуум связей в соответствие
любому набору предметов из корпускулярного мира.
Наше различение предметов базируется на способности классифицировать
их, рассекая их мир на сравнительно однородные множества и подмножества.
Онтологическое содержание любого знания состоит в определении оснований,
позволяющих классифицировать. Существует обычай страсти по "классификации
всего", как и страсти по perpetuum mobile, встречать напряженной
подозрительностью и часто вслед за этим привязывать к клинической койке.
Впрочем, бывает и благосклонное отношение, как, например, в случае с единой
теорией поля, призрак которой, кажется, до сих пор имеет спрос среди
выпускников физических факультетов.
Вся история науки буквально напичкана подобными призраками, которые
рано или поздно либо овеществляются, либо исчезают, но так или иначе дают
толчок к новому пониманию вещей. И если даже "классификация всего" и есть
неосуществимый идеал научного знания, то создавать посильные возможности
классификации - это профессиональный долг любой науки. Образ метрики,
прикрепленный к образу континуума, дает все основания для классификации.
Здесь возможен путь Боулдинга, в своей теории систем вводящего слоевое
различение предметов по уровням сложности. Но говорить о сложности - это
значит говорить о структуре, которая, по большому счету, сама еще загадка.
Гораздо проще - говорить о возможностях, дистанция от которых до нашего
опыта заметно меньше. То есть наш опыт находится в самом тесном контакте
именно с возможностями предметов, лежащими на их поверхности, а не со
структурой их, спрятанной внутри них.
Наш опыт позволяет нам с большой достоверностью судить о том, что,
несмотря на высокие лингвистические способности каждого конкретного попугая,
он не сможет сколько-нибудь реально претендовать на миллион в телеконкурсе
эрудитов, а самые талантливые из бобров не смогут представить чертежей своих
строительных проектов. Из трех пар одинаковых китайских палочек мы никогда
не выложим четырех правильных треугольников на столе, на котором собрались с
помощью одной из них пообедать. Зато те же палочки таки дадут нам эти
треугольники, если мы построим из них правильную пирамиду. Этот простой опыт
показывает, что трехмерное пространство обладает существенно большими
возможностями, чем двумерное, а двумерное, вероятно, большими, чем
одномерное.
Эвклидова геометрия долго служила модельным образом физического
пространства, более того, единообразным геометрическим стандартом для мира
всех событий. И при этом его иллюстративная простота позволяла создавать не
только доходчивые физические модели, основанные на аксиоматике
Галилея-Ньютона, но и обобщенные геометрические образы. Если в традиционной
0-3- мерной эвклидовой геометрии образ метрики имеет вполне наглядный вид,
то в высших и неэвклидовых геометриях он требует пристального дедуктивного
взгляда. При этом универсальной "внешней" характеристикой метрики остается
обладание ею большими или меньшими возможностями.
Уже в связи с этим разбиение Универсума на метрические слои в
зависимости от уровня актуальных возможностей внутри них становится
обязательным условием архитектуры континуумального мира. Можно также
сказать, что в мировом континууме связей реализуется геометрия обобщенного
пространства (ОП), состоящего из набора метрик, вложенных друг в друга - так
же, как наши обстоятельства вложены в наше Я и при этом включают его в себя.
Такое разбиение действительно легко накладывается на боулдингову
девятислойную иерархию системных классов. С той существенной разницей, что
иерархия Боулдинга выполнена вполне в рамках корпускулярного мышления и
фактически независима от образов пространства, метрики и континуума. Такой
подход обладает характерным для корпускулярной рациональности набором
проблем, который легко комментируется внутри топологических методов анализа.
Иначе говоря, сопоставление любого реализованного в рамках корпускулярного
мышления спектра системных классов с феноменологической реальностью
жизненного мира топологически неразрешимо.
Континуумальное мышление обладает набором новых пространственных
возможностей по сравнению с коспускулярным. Оно позволяет, например, вложить
друг в друга метрические слои Универсума, причем вложение будет взаимным.
Это - существенно новая возможность, которой в корпускулярном мышлении
аналогов нет*.
*В двумерном пространстве прокомментировать, например, понятие
"взлететь" было бы проблематично.
Для пространств более, чем 3-мерных, их особенные возможности трудно
обсуждать вне геометрической мысли. Впрочем, геометрия давно уже ворвалась в
нашу жизнь благодаря инженерии обработки информации: ведь каждой
операционной среде можно поставить в соответствие свою топологическую
архитектуру, и, что фактически отсюда следует - свою метрику.
Операционная среда в информационной инженерии - это готовый образ
метрического слоя в континууме (ее, кстати, и называют операционной
оболочкой). Реализуемые внутри нее связи вводят ее в рациональный класс
континуумов. И кроме того, чем сложнее архитектура этих связей, тем выше ее
возможности и, соответственно, выше метрика, характеризующая ее как
пространственный объект.
Возвращение предметов: новое имя
Другая существенная проблема корпускулярной рациональности в разбиении
на слои классов состоит в том, что связи между такими слоями топологически
не реализуемы. Дело тут в том, что вне континуума отсутствует структурная
культура связей, предполагающая в качестве своего предельного элемента узлы.
Узлы - это концептуальное отличие образа связей в корпускулярной и
континуумальной его версиях. На топологическом языке это значит, что связи в
континуумальном мире приобретают свои замыкания.
Получается довольно связная картина: предметы, как мы говорили,
обрастают связями, а связи приобретают замыкания.
Постойте!
А эти узлы связей, имеющие такое узнаваемое геометрическое лицо, по
совместительству случайно не хорошо ли знакомые нам предметы, исчезнувшие с
монитора мировой реальности в результате нашей предварительной
онтологической чистки?
Да это они и есть! Они снова засветились перед нами на экране, словно
резервная копия удаленного файла, только под другим именем, то есть с другим
расширением. Теперь по нему мы можем восстановить и прежний, при этом
закрепив между ними процедурную связь.
Приняв предметы под новым именем, то есть как узлы, мы переставили
вторую нашу ногу в континуумальный мир (ту, которую на всякий случай держали
в старом, корпускулярном мире). Теперь у нас нет опасений сделать это,
потому что, закрепив процедурную связь между именами предметов в этих мирах,
мы закрепили ее и между самими мирами, тем самым оставив окно между ними
открытым для вполне беспрепятственного перемещения из одного в другой.
Процедура - это вообще едва ли не то единственное, что способно нас
успокаивать и снимать наши страхи. Ведь отношение к жизни у нас насквозь
процедурное. Процедура - это конечный продукт, в который преобразуется все
наше знание. Мы должны знать процедуру получения хлеба, иначе нас будет
страшить угроза того, что завтрашний день нас не накормит. И для суда должна
быть прописана процедура - ведь нет гарантий, что нас будет судить Соломон.
Капитан корабля потому капитан (caput - голова, лат.), что он владеет всеми
жизненно важными процедурами для успешного плавания, вплоть до той, как
вести себя в очень нестандартной ситуации. Страх перед Переменами в конечном
счете - это страх перед вдруг обнаружившейся нехваткой работоспособных
процедур.
Витальность процедуры не ниже, чем витальность озонового слоя над нами:
все участки нашей жизни должны быть покрыты этим интеллектуальным продуктом.
Все то, что мы называем культурой, по сути дела, сводится к культуре
процедуры, а все раскопки черепков есть не что иное, как поиск ее следов.
Все институты нашего знания в конечном счете работают на производство
значимых процедур. Значимость процедуры - это одновременно и оценка ее
работоспособности, и характеристика заселенности нами слоя реальности,
который ею обслуживается.
Можно утверждать, что сегодня значимость кредитно-финансовых и
судебно-правовых процедур существенно выше, чем процедура коллективной охоты
на мамонта или процедура управления галерами. И процедура арифметического
счета гораздо более популярна, чем все внутритопологические процедуры,
вместе взятые. Онтологическая унификация процедуры служит основанием для
соответствующей инженерии. А идеал инженерии, как известно, предполагает
отсутствие отрицательных результатов в работе используемой ею процедуры.
Чем меньше предсказуемости в работе процедуры, тем больше она отстоит
от инженерии и тем ближе она к алхимии, то есть тем меньше ее значимость.
Конфликт между высоким уровнем заселенности слоя реальности и низким
уровнем значимости обслуживающих ее процедур означает процедурную дыру.
Именно тогда, когда она появляется и неумолимо, необратимо расширяется, мир
кажется изменившим нам. Это и есть время Перемен, когда мы теряем себя в
новом мире. Мир взрывается вокруг нас и то, каким для нас будет исход этого
события, зависит от нашей способности выработать для себя процедуры
поведения с новыми возможностями.
Но что значит: с новыми возможностями?
Для процедуры возможности ограничены ее рациональными основаниями. В
континуумальном мире возможности - это геометрическое понятие. Переход от
планиметрии к стереометрии, вообще говоря, требует смены рациональных
оснований*.
*См., например: М.Горький, "Песня о Соколе".
Но это - и новая метрика к тому же. Следовательно, для континуума
рациональные основания и возможности - это стороны одного и того же образа -
образа метрики.
И эти стороны - тоже окна соответствий между корпускулярным и
континуумальным мирами. А поскольку ничто не мешает нам держать эти окна
открытыми, то и их можно считать постоянными составляющими процедуры связи
между старым и новым рациональными мирами. Жизненный мир: новое имя (
jiznemir.con ).
Получив вторую свою ногу в новом мире и открытое окно в старый, мы
получили свободу. Мы теперь в полной мере можем пользоваться возможностями
континуумального мира, но можем возвращаться и в корпупускулярный.
Для чего же возвращаться?
Да просто потому, что старый мир все-таки удобен для нас. Он обустроен
и обжит нами. В нем мы всегда имели защиту благодаря нашему тесному, веками
нажитому контакту с ним. И для защиты нас у старого мира были и есть
существенные возможности, хотя, как это выяснилось, все же ограниченные.
Когда мы получили в распоряжение рациональный аппарат теории
относительности, мы не прекратили наших отношений с классической механикой,
потому что витальной значимости она для нас не потеряла. По прежнему для
большинства задач, востребованных нашим жизненным миром, достаточно
ньютоновой физики. То же можно сказать про отношения между классической и
квантовой механиками.
Мы можем позволить себе решать простые задачи в сложных операционных
системах. Но в энергетическом отношении это слишком непозволительная
роскошь, способная угрожать нашей витальной безопасности, чтобы сделать ее
нормой.
Не в меньшей степени нашей энергетической безопасности угрожает и
загрузка рациональных систем такими задачами, которые не могут быть решены
ими. Эти два пограничных условия выживания интуитивно учитываются нами,
когда мы стремимся к простым решениям там, где они возможны, и отказываемся
долго задумываться над тем, что было раньше: курица, или яйцо.
В обстоятельствах ограниченных возможностей освоенных нами рациональных
систем мы мирно сосуществуем с порождаемыми ими противоречиями - они
санкционированы Витальной Необходимостью. В сущности, даже при условии
такого высокого покровительства, это противоречит общепринятым моральным
принципам, и это - еще одно противоречие, с которым мы спокойно уживаемся.
По-хорошему, по-честному, так, как в школе учили, никакого мирного
существования быть не должно. А должны мы все бросить и срочно гасить долги
перед чистотой принципов. Но почему-то мы этого не делаем, и даже те, кто
своей профессией, а то и делом жизни, выбрали возвышенное занятие указывать
нам на наши этические дисбалансы, обходят вниманием то, что всех нас
объединяет - фатальную противоречивость нашей жизни.
И слава богу, что состояние дел таково, и что принципиальность
общественных символов моральной частоты столь избирательна. Благодаря этому
в общем-то неприглядному факту мы занимаемся своими жизненно необходимыми
делами и до сих пор живы как эволюцинный вид.
Мы выжили благодаря интуитивному пониманию того, что мир
междучеловеческих отношений слишком непрост, чтобы искать в нем только одну,
пусть и высокую истину. Жизненный мир - это мир рациональностей ко всему
прочему. Или рациональностей в первую очередь? Во всяком случае, благодаря
именно этому обстоятельству (а именно, своей полирациональности) жизненный
мир и противоречив. Дело в том, что операционные возможности любого типа
мышления в отличие от творческих возможностей жизненного мира ограничены,
потому что каждая конкретная рациональность - это замкнутая система,
существенно компактное пространство с фиксированной метрикой, в то время как
жизненный мир открыт для новых рациональностей.
При этом в любой рациональности может быть представлен образ жизненного
мира - естественно, представлен так, как позволят это сделать ее
операционные возможности. Так как каждая рациональность сообщает ему новые
возможности, она сообщает его имени и новое расширение. Континуумальное
представление жизненного мира разрешает для него по крайней мере свободное
взаимное вложение составляющих его метрик и узловые связи между ними. А это
уже новая геометрия, следовательно, новые возможности, следовательно, и
новое имя: жизненный мир.континуум (jiznemir.con ).
Но что значит: взаимное вложение метрик ?
Этому аналогов в корпускулярном мышлении нет. Разве только русские
куклы-матрешки? Но это - аналогия слабая. Потому что хорошо знакомую
картину, когда кукла Маша вложена в куклу Дашу, а та, в свою очередь, - в
куклу Глашу, для полноты соответствия нужно транспонировать в такую: кукла
Даша вложена в куклу Машу, а кукла Маша вложена в куклу Дашу, и при этом они
обе вложены в куклу Глашу, как и та, в свою очередь - в них, в каждую в
отдельности и в обе вместе. Такая картина, конечно, выходит за формат наших
привычных геометрических представлений. Но привычные представления - это
всего лишь мир doxa, мир умозрения, достаточного лишь для большинства наших
витальных задач. А известно, что одно только большинство неспособно
обеспечить полноту, в данном случае - полноту нашей защиты в мире всех
витальных обстоятельств. Поэтому для недоступного доксальному мышлению
меньшинства вопросов открыт мир episteme, в котором парадокс считается
нормой. Нормой, открывающей новые миры.
Если наше геометрическое воображение позволит нам представить в
общем-то парадоксальную картину вложенных друг в друга пространств, у нас
получится развернуть континуум жизненного мира. И даже более того: мы
получим метрическую развертку Универсума, который в корпускулярном мире был
представлен в свернутом виде, в виде того, что Ортега-и-Гассет называл
физическим пространством.
Мир разворачивается перед нами своими пространственными слоями,
разделенными их обобщенными метрическими характеристиками, и в то же время
вложенными друг в друга как в хорошо знакомых нам предметах, наших
обстоятельствах, так и в нас самих.
При таком положении дел ничто из того, что мы можем взять с собой из
обжитого корпускулярного мира, не может лучше подойти на роль реальности No1
континуумального мира, как геометрический идентификатор пространства -
метрика, (что мы, впрочем, уже раньше приняли). Однако, будучи отнесена к
миру более или менее общих и привычных для всех нас обстоятельств, к тому,
что в рамках корпускулярной традиции мышления мы с удобством для себя
называем объективным миром, эта онтологическая идея остается теоретической
игрушкой, лишенной чего-либо еще, кроме эстетических претензий,
спиритическим заклинанием для взывания к духу Пифагора. Сама возможность ее
витальной значимости остается проблематичной до тех пор, пока она не станет
отвечать на все онтологические вопросы, которые способно задавать
корпускулярное мышление.
Глупо ожидать, что рациональная система должна отвечать на все вопросы,
возникающие внутри нее самой. (Тогда она будет закрытой и, как говорил К.
Поппер, нефальсифицируемой; открытая же система имеет неизмеримо больше
ценности (как геометрия с тех пор, как она перестала быть только
эвклидовой)).
Но она должна закрывать вопросы, открытые в той системе, которой на
смену она приходит - закрывать, отвечая на них или отменяя как потерявшие
смысл. Так как рациональная система выполняет роль базисной программы,
регулирующей наши отношения с миром, она должна быть всеядной. То есть раз
уж существует какой-то вопрос, она должна проявлять готовность его
обслуживать всей мощью своего операционного потенциала.
Вопрос "почему?" - это, по большому счету, вопрос, адресуемый к
основаниям, и поэтому, в общем-то, именно по нему проходит смена корневых
образов, образующих наше умозрение.
Смена рациональных систем и смена корневых онтологических идей - это
вещи, тесно связанные. Онтологическая идея метрики как реальности No1
континуумального мира тогда приобретет способность запустить континуумальную
рациональность в качестве значимой рациональной системы и тогда станет
неотделимой от механизма организации жизненного мира, когда сама обрастет
необходимым минимумом значимых подробностей.
Что это значит?
Конечно, требовать от образа метрики в континуумальном мире точной
метрической раскодировки всех его пространственных слоев было бы явным
перебором - для этого нужно было бы хотя бы знать, в какой форме это можно
сделать. Когда в 1944-м О.Т. Эйвери, К. Мак-Леод и М. Мак-Карти установили
что дезоксирибонуклеиновая кислота может рассматриваться как носитель
генетической информации, этого оказалось вполне достаточно, чтобы запустить
интерес к структуре ДНК как к структуре информационных молекул, долгожданных
гостей для всех, верующих в царствие генетики еще с времен пророков Т. Э.
Найта и Г. И. Менделя. Сейчас работа над декодированием генных шифров
ведется в самом напряженном режиме. А начиналось дело с установления самых
общих принципов организации информационных молекул. В привычном для нас
понимании принцип - это нечто внешнее по отношению к реальности, которую он
регулирует. Для континуумального же отношения к миру вопрос отсутствия
всяких внешних по отношению к нему обстоятельств, в том числе и регулирующих
реальность внутри него, имеет базовую ценность. Поэтому в качестве
теоретических подробностей метрической организации континуумального мира
скорее должны подразумеваться ее внутренние условия, о которых мы можем
судить с той или иной степенью правдоподобия (или хотя бы догадываться). То
есть это должны быть естественные ограничения, накладываемые организацией
самой на себя.
Ошеломляющее совпадение теоретических результатов радикально
нетрадиционной по форме квантовой механики с физической реальностью, в
сущности, обеспечено довольно общими, немногочисленными и, на первый взгляд,
малозначительными естественными ограничениями, накладываемыми на волновую
функцию в уравнении Шредингера. В опытных математических руках разработчиков
квантовомеханического проекта эти условия стали результатом правдоподобных
экстраполяций, в конце концов оправданных реальностью. Причем, учитывая
волновой характер уравнения Шредингера, можно догадаться, что столь
результативные экстраполяции имели место как раз на границе между
корпускулярной и континуумальной физическими рациональностями.
Стоп!
Среди требований, предъявляемых к волновой функции в уравнении
Шредингера и состоящих из условий непрерывности, конечности и однозначности
ее вместе со своими пространственными производными, есть и распространение
этих условий на поверхности разрыва потенциальной функции. Геометрический
рисунок этих условий совершенно эквивалентен рисунку молчаливо
предполагаемой нами непрерывности, конечности и (при известных уточнениях)
однозначности переходных образов на поверхности разрыва между корпускулярной
и континуумальной рациональностями. То есть в окнах соответствий. То есть
связь времен не распадается - или, точнее, она распадается не везде - на
поверхностях разрыва эпох она становится тонкой, эксклюзивной и
канализированной.
Жизненный мир квантуется не хуже любого другого - на эры, на эпохи, на
поколения, на рациональности. Это и всегда было ясно, а в континуумальном
мире становится его онтологической данностью. Квантование - это
онтологический режим приключений Универсума вообще, и, как приключение, оно
воспринимается скорее как вторичное свойство его в качестве континуума. На
роль же внутреннего свойства No1 мира-континуума, свойства, ответственного
за его метрическую организацию, может претендовать один-единственный
универсальный образ. И этот образ должен быть геометрическим, потому что
только неограниченная свобода геометрических образов способна вместе с
обещанием их математической процедурной определенности нести ответственность
за неограниченную сложность мира. Все это подходит к образу, обладающему
даже как математическое понятие необычной для представляемой им строгой
науки многоликостью и в силу того - необозримым эволюционным потенциалом в
качестве очень физически значимой абстракции: это образ устойчивости.
Такая степень онтологического доверия к этому образу на первых порах -
чистой воды экстраполяция, нуждающаяся в последующем оправдании. Но сразу
можно сказать, что а) процедура рационального соответствия его собственной
среде обитания не предполагает проблем, б) он в качестве единственного
внутреннего принципа, организующего структуру мира, представляет собой
идеальный и неулучшаемый минимум.
Устойчивость - кажется, самый размытый из всех математических образов.
Трудно найти образ, более подходящий для описания динамических систем
(каковой, кстати, является и континуумальный мир) и в то же время обладающий
такой понятийной свободой. Это - еще одно обстоятельство, настойчиво
подталкивающее взвалить на него всю меру ответственности за метрические
приключения континуума.
Слепящая по общематематическим меркам молодость этого образа как нельзя
лучше сочетается с образом континуума, тоже, в общем-то, стоящего еще в
начале своего пути.
А мы? Стоим ли мы в начале какого-то пути, начиная личную теоретическую
жизнь в континуумальном мире? Похоже, что стоим настолько же, насколько
стоит в начале взрослой жизни вчерашний ребенок, меняющий свои детские,
полные романтизма и умилительного простодушия иллюзии на иллюзии
взрослеющего, волею окружающего мира все более извлекаемого из-под обжитого
патроната и помещаемого под свою собственную опеку человека. Мы не вызываем
свое взросление, также, как, впрочем и саму свою жизнь: они приходят сами по
себе. Но нам ничего не остается, как принять их и все, что они с собой
несут. Поэтому нам приходится вместе со старыми иллюзиями, с благодарностью
или без нее, освобождаться от защиты старых добрых и заботливых богов и
самим становиться себе богами.
Сама витальная необходимость требует от нас создавать себе новый Логос,
то есть личный, индивидуального пользования Логос, с которым мы могли бы
нести личную ответственность за свой жизненный мир теперь, когда мы выходим
из старого мира. Трудно надеяться на дальнейшую долгую защиту нас со стороны
старых логоцентрических богов - просто потому, что они не приспособлены для
нового, в данном случае, континуумального, а потому - децентрического мира,
в котором нам предстоит жить. Что же касается того, что новый Логос должен
все же быть хоть каким-то боком общим, то, конечно, кроме своей
субъективности он должен быть и интерсубъективным, но уж в
континуумальном-то мире, как мы выяснили, одно другому не мешает.
Реальность виртуальности
Мир, как и все внутри него, не становится внезапно другим, когда
появляется новая онтологическая идея, задающая новый способ нашего мышления
(которое, кстати, тоже - своего рода мир) и новое рациональное лицо мира.
Нетрудно догадаться, что с точки зрения континуумальной онтологической идеи
мир всегда был децентрическим и континуумальным. Но долгое время его успешно
обслуживало (обслуживает, впрочем, и сейчас) корпускулярное мышление,
простота и доступность которого обеспечивали на протяжении десятков веков
рациональную ориентацию человека в мире с достаточной для выживания
надежностью. Логоцентризм, заложивший образ объективного мира, был
единственно, в общем-то, возможным рациональным основанием старого мышления.
Ни при каких других условиях оно не приобрело бы такого положения
"стабильной очевидности", как под патронатом вынесенного за пределы мира
центрального Логоса.
И все-таки у нас на глазах мир очень настойчиво становится другим.
Всего за четверть века он изменился неузнаваемо. Новую эру, видимо, следует
отсчитывать с тех пор, как юный Билл Гейтс приступил к реализации своей идеи
открыть массовое производство программного продукта. Это была не просто
новая ниша в мировом рынке. Это было начало экспансии новой реальности
жизненного мира, а значит, мирового континуума. Усилиями "Майкрософта" был
запущен лавинообразный режим размножения этой реальности, условия для
которого были созданы, правда, не столько чьим-то гением, сколько мировой
витальной необходимостью. И масштабы, и результаты этого процесса оказались
глобальными: мир впервые видит отчетливые вещевые свидетельства того, как
возникает геометрически новый слой реальности или, что то же самое,
онтологический слой мирового континуума, или, что тоже самое, его
метрический слой.
Особая, ничем не передаваемая ценность именно этого процесса состоит в
том, что реальность, создаваемая им, обладает редкой и давно не виданной
наглядностью. Программный продукт все-таки почти можно пощупать, в то время
как все последние метрические наслоения на жизненный мир происходили за счет
предельно слабоосязаемых переходов в новую рациональность.
Жизненный мир, собственно, сам - большой метрический слой с весьма
размазанными границами в мировом континууме. Начало последнему, как это
сейчас ясно, положил Большой взрыв. Сразу за ним последовавшая серия взрывов
(видимо, поменьше) дотащила мир до начала Периодической таблицы, после чего
новый метрический взрыв открывал каждый новый метрический слой мирового
континуума в виде так удачно обнаруженных Менделеевым периодов. Причем
пасьянс устойчивых состояний, отвечавший возможностям каждого метрического
слоя не обязательно доводился Континуумом до конца, прежде чем открывался
новый. Начиная с d-устойчивых состоний внутри метрического слоя 3-го периода
континууму уже требовалась комбинаторная помощь высших метрик, чтобы
достроить низшие. (В дальнейшем такая технология, позволяющая использовать
возможности соседних метрик, по-видимому, многократно была использована
природой-континуумом.)
В современной физике устойчивые состояния измеряются стабильностью, то
есть, по сути, временем существования этих состояний. Такое представление
было привито физике рациональным аппаратом квантовой механики в той степени,
в какой в нем была задействована идея континуума. Ведь континуум, в отличие
от корпускулярного мира, не может предложить хоть чему-нибудь из того, чему
в принципе позволяет существовать внутри него его метрика, не существовать.
Это корпускулярное мышление, обосабливая каждое из доступных ему
обстоятельств вокруг нас, конституирует провалы небытия между ними. С тех
пор, как фарадеевско-максвелловская идея поля стала внедрять в наше мышление
образ континуума, в наших головах начали сосуществовать оба этих
представления - по мере востребованности каждого из них нашими витальными
обстоятельствами.
Именно эти витальные обстоятельства в современной физике привлекли идею
временной стабильности. Отражая особые физические обстоятельства мира, эта
идея отражает его континуумальность. В корпускулярном мире принята
бивалентная система измерения существования: существует, или не существует.
Она удовлетворительно описывает большинство наших витальных обстоятельств
(есть, например, вполне удовлетворяющая нас правда в том, что нельзя быть
немножко беременной).
Но большинство, каким бы впечатляющим оно ни было, как уже было
сказано, не исчерпывает всей полноты мира (той самой полноты, о которой
Конфуций сказал, что лишь она ведет к ясности). К тому же мир изменяется, и
вчерашнее меньшинство ситуаций, не описываемых старым мышлением, со временем
заставляет все больше считаться с собой, обещая взять на себя
ответственность за будущее.
Наука, сегодня находя общий язык с ситуационными меньшинствами, готовит
почву для нашего завтрашнего взаимодействия с ними как с актуальными
данностями изменчивого мира. Еще в прошлом только веке вероятностная логика
была уделом немногих миропонимателей, а сегодня она - норма по крайней мере
в медицинском мышлении. Вероятностное мышление первым внесло полутона и
оттенки в корпускулярную черно-белую картину реальности. После того, как
Брауэр вернул в логическую картину мира по простоте душевной исключенное из
нее Аристотелем третье, сразу нашлось место и для четвертого, и для пятого,
и т.д. - для целого спектра величин реальности между разрешенными
корпускулярными "0" и "1" (и, соответственно, для многозначных логик).
Причем забавно, что сами эти классические "0" и "1" реальности, по сути
дела, оказались из списка исключенными. То есть согласно современным,
континуумальным физическим представлениям, нельзя быть ни абсолютно (в
корпускулярном смысле) реальным, ни абсолютно нереальным (хотя, конечно, к
этим состояниям можно приблизиться асимптотически).
Нас, конечно, в рамках нового, континуумального мышления интересуют не
только эти граничные состояния, через которые сообщаются старый и новый
миры. Но именно на них как на тонких поверхностях соответствия между одной
рациональностью и другой мы могли бы получить правило перехода от одного
представления о реальности к другому.
В переводе на язык стабильностей метрические конфигурации континуума,
реальность которых близка к единице, являются почти вечными, а те,
реальность которых близка к нулю, - слишком краткосрочны и тонки, чтобы
считать их ощутимо объемными образованиями. Как первые, так и вторые очень
редки в качестве объектов нашего каждодневного интереса. Те участки
континуума, которые можно считать привычными для круга наших витальных
обстоятельств, в спектре собственных величин реальности занимают зону
посредине между граничными асимптотами, в сущности, находясь вдалеке от
привычных по корпускулярному мышлению ригорических "да" и "нет" реальности.
Полученная таким образом мультипликация возможных состояний реальности
от двух к бесконечности (по сути дела - к континууму) составляет основную
онтологическую норму континуумального мышления, норму, которую бивалентная,
корпускулярная спектрограмма реальности дать была не в состоянии.
Удивительно, но, оказывается, всего лишь этой, на первый взляд, несложной
рациональной революции в понимании того, что есть реальность, совершенно
достаточно для очень важных и неожиданных результатов (один из которых,
например - квантовая идея, которая в рамках корпускулярного мышления кажется
наваждением, вторжением в стройную картину мира чьих-то глупых шуток, а в
континуумальном мире она - его архитектурная норма, условие его равновесия).
Спектральная метаморфоза реальности - не единственная, которую принесло
для этого образа континуумальное мышление. Оно не только углубило, но и
расширило пространство его влияния. Собственно, углубило и расширило до
абсолюта - дальше, кажется, некуда. Потому что образ, в корпускулярном мире
оттенявший и ограничивавший реальность, образ как бы не совсем реальности
(то есть образ виртуальности), в континуумальном мире сворачивается в
пиктограмму понятия, размерами которой ее объем и ограничивается. (Понятия -
это вообще пиктограммы образов, которые до тех пор их заменяют, пока
достаточно им соответствуют.)
Дело в том, что в силу сказанного в континуумальном мире все имеет
объем в своей метрике, значит обладает реальностью. Разве что сначала сама
метрика должна стать реальностью, что, впрочем, не может быть ничем другим,
как предметом онтологической веры или результатом опыта. (В данном случае
это совпадает, что уже неплохо для идеи континуума, со времен Фарадея
преподносящей нам множество открытий чудных, неподвластных логике
корпускулярного мира.)
Во всяком случае, опыт не дает нам никаких противопоказаний против
того, чтобы поставить в соответствие идее или целому приключению идей в
книжке или клипе не менее равноправную в геометрическом отношении метрику,
чем та, которая соответствует системе бильярдных шаров после удара по ней
кием или броуновских частиц. (При этом мы можем иметь даже о форме этой
метрики самое свернутое представление - вроде того, которое было у нас о
кодах ДНК и РНК, когда мы еще плохо знали, как их искать).
Правда, как показывает тот же опыт, принятию онтологической идеи как
символа веры должно некоторым образом предшествовать формирование вмещающей
ее эстетики, в чем трудно не согласиться с Лосевым, видевшим метафизическую
игру древних с миром прежде всего как формирование соответствующей
фундаментальной эстетики. Мы до сих пор собираем с полей этой эстетики,
включая, впрочем и подаренный ею эмбрион континуума.
Эстетика как континуумальная система образов и идей тоже, кстати,
должна обладать метрикой. Которая, сама являясь тайной, тем не менее снимает
покров иррациональной таинственности с феномена эстетики, как, впрочем, и со
всего остального: ведь, становясь вполне геометрическим, все становится
вполне рациональным, а логические различия проступают на уровне метрики
рациональности. Формирование новой эстетики (как, впрочем, и рациональности)
как раз и есть реализация новой метрики, обеспечивающей нам пространство для
существования. В этом смысле художественная образотворческая деятельность
человека, выражающая онтологический факт его открытости миру, уже на
геометрическом уровне является не менее витально значимой, чем производство
хлеба. То есть сегодня производство рекламных роликов, клипов и глянцевых
журналов, формирующих массовую эстетику, есть не просто удачно открытая ниша
рынка, а совершенно необходимое геометрическое условие нашего выживания.
Эстетика, формируемая витальными обстоятельствами сегодняшнего дня,
даже на первый взгляд как никогда геометризована - хотя бы потому, что
информационные условия нашей жизни уже стали условиями No1 для нее, а
говорить об информационной реальности сегодня - во многом значит говорить о
геометрии.
Отсюда, видимо, происходит феномен Пелевина, главное, пожалуй,
содержание текстов которого - именно геометрические приключения реальности,
причем геометрически разнообразной (полиметрической) реальности, в том числе
- и самой неожиданной. Кажется, со времен антропоморфного Космоса
древнегреческих мифов и Гомера не было такой геометрической организации в
повествовательных текстах (разве что кроме "Алисы в стране чудес и
зазеркалье", которая в качестве ненасильственного и сравнительно
безболезненного внедрения страшной для обывателя математичской эстетики в
наше привычное эстетическое пространство скорее стала талантливым
исключением из темы своего дня, чем ее знаменателем). Собственно, геометрии
как организующего начала текста хватает хотя бы и у Сервантеса, и в
"Фаусте", и в булгаковском "Мастере", и у Стругацких. Но, кажется, только
Пелевин приступает к беллетризации континуума. В этом, кажется, лупит в
десятку, найдя подходящий сезон для раширения до размеров проходимости всего
поколения тропинки, протоптанной Борхесом для одиночек. После его "Чапаева"
и "Насекомых" вообще возникает вопрос, а не является ли геометрия
единственным героем нашего времени? Таким скрытым, малозаметным, как
радиация, но главным и единственным героем?
Ведь других героев, кажется, и не осталось уж вовсе. Похоже, все
возможные попытки создать консолидирующих социум героев и идеи-символы,
практически беспроблемные в любое другое время, сегодня обречены на неуспех.
И не потому, что эти усилия в чем-то могут оказаться недостаточны. А просто
потому, что сегодня они не найдут себе места в оперативной памяти каждого
сегодняшнего Я, целиком и полностью занятой этим единственным и скрытым
героем.
В континуумальном мире говорить о формировании эстетики - это значит
говорить о фомировании новой метрики, то есть новой геометрии. Это как раз и
есть освоение новых жизненных пространств, которые завтра начнут
обеспечивать выживание. Поэтому трудно назвать занятие важнее этого,
протекающего, впрочем, в автоматическом режиме. (То есть, вне зависимости от
нашего понимания его важности. Да, если уж говорить о континууме, тогда не
остается ничего другого, как признать, что мы не в большей степени хозяева
того, что с нами происходит, чем броуновская частица. В этом смысле,
кажется, континуум нивелирует гордое звание человека, но с другой стороны,
мы могли бы гордиться тем, что смогли увидеть себя в нем. То есть мы -
броуновские частицы особого рода - те, которые умеют осознавать свое место в
континууме. Не такая уж плохая компенсация! Главное - полезная с точки
зрения выживания.)
Новая эстетика - это новый слой иллюзий, но в континуумальном мире она
- не менее реальность, чем энергетические состояния элементарных частиц.
Иллюзии, мечты и идеи во всех мыслимых формах и образах (в печатном и
непечатном слове, теориях, файлах, клавирах, клипах, полотнах, играх, легких
дуновениях мысли, подозрениях, снах и т.д., и т.п.) - все это настолько же
геометрически значимая реальность в континуумальном мире, как и шелест
листвы, зимний мороз, водка и сало в холодильнике, вулканический пепел и
кошка в окне напротив.
Все, что отличает такие разные проявления континуумальной реальности -
это их стабильности и геометрические метрики. Что касается стабильностей, то
они могут быть оценены с помощью элементарных феноменологических наблюдений:
трансурановые элементы гораздо менее стабильны, чем элементы из начала
периодической таблицы, а промежуточные умозрительные образы и сон о полете
пчелы за минуту до пробуждения не обладают устойчивостью фундаментальных
образов - таких, например, как образ счастья или образ справедливости.
Молекулярно-кинетическая теория тепла показала существенно большую
стабильность, чем теория теплорода, но это не помешало и последней отхватить
свой кусок пирога реальности. Ненулевой реальностью, вероятно, обладает
огромное количество химических элементов, но стабильность большинства из них
настолько невелика, что наши возможности позволяют заметить лишь немногим
более ста из них.
Что касается метрик - то тут природа, эволюция и наш опыт могут
предложить иерархический, или слоевой подход как наиболее правдоподобный.
Видимо, лучших оснований и быть не может - эти лежат на максимальной глубине
из всех доступных нам.
Традиция слоевого подхода к природе обеспечена умозрительным
заимодействием с природой нашей интуиции, рождающим самые глубинные образы,
вроде образа причинности или образа бога. (Трудно, если вообще возможно
представить пространственно- временную структуру мира хотя бы без одного из
них, а учитывая то, что во многом эти образы совпадают, - без любого из них.
Можно отрицать личностного бога, как это делал Эйнштейн и что было
совершенно естественно для него: "...Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова -
не философов и ученых." - написано было в знаменитом "мемориале" Паскаля. Но
при этом всю свою жизнь Эйнштейн напряженно работал над совершенствованием
предложенного Ньютоном математического образа причинности, и бывшим для него
образом безличностного бога. Можно со смелостью утверждать, что глубоко
витальные причины способствовали формированию образа бога (впрочем, так же,
как и его видовой мультипликации): логическая процедура образа бога
оказалась способной закрыть те зоны, которые не смог процедурно обеспечить
текущий "научный" образ причинности).
Слоевой подход к устройству мира с незапамятных времен служил базовым
образом структуры Универсума, он принимал самое первое участие, кажется, во
всех универсальных эволюционных системах, начиная с ветхозаветной.
Последнюю можно с полным на то основанием считать одним из самых
канонических разбиений мира на слои. Шесть канонических дней - шесть
канонических слоев. А собственно, на чем, кроме канона, освященного
авторитетом Писания, основано это разбиение? Или: что положено в основание?
Существует ли онтология признаков, объединяющих выделенные слои, или дело
ограничивается элементарной феноменологией опыта, замешанной на традиции?
Кажется, именно это остается интересным, если отнестись к этому расслоению
как к факту, как к дошедшей до нас значимой онтологической процедуре, а не
спрашивать, насколько оно может соответствовать истине.
Полновесная онтология - настолько редкий гость в нашей текущей
теоретической жизни, что мы не можем ожидать, когда она посетит нас для
обоснования классификаций, обеспечивающих наш каждый день, и ответит на
вопрос "почему?". В большинстве случаев мы довольствуемся ответом на
ремесленный вопрос "как?", который дает нам феноменология повседневного
опыта - безотказный источник нашей интуиции. Даже в тех случаях, когда
расслоение реальности получает онтологическую опору, как в случае с таблицей
Менделеева, оно рождается как результат догадки, не основанной ни на какой
онтологии.
Это потом уже новая классификация нашего опыта создает соответствующую
теорию, долгоживущую или быстровыветривающуюся - в зависимости от глубины
догадки, инициировавшей ее. То есть стабильность теории находится в прямой
зависимости от того, что большей частью лежит за пределами наших сегодняшних
дедуктивных возможностей, а именно, в области подсознательных импульсов,
ответственных за нашу интуицию и эстетическую функцию. Отсюда - казалось бы,
неестественное для мира научных теорий, но практически ставшее негласной
нормой требование эстетической красоты, установленное нашим веком для каждой
теории, претендующей на жизнеспособность. (П. Дирак как-то сказал, что
теория, обладающая математической красотой, имеет больше шансов оказаться
правильной, чем уродливая теория, согласующаяся с какими-то числами.) 20-й
век, населив математику и физику образами, похоже, окончательно перевел их в
область эстетически значимой деятельности.
Что же все-таки лежит в основе наших интуитивных импульсов,
ответственных за идеи расслоения реальности? Если вспомнить о процедурных
обещаниях континуумального мышления, то этот вопрос не кажется таким уж
обреченным. Более того, ответ на него настойчиво подталкивается идеей
мирового континуума: ведь это геометрия, та глубинная геометрия, что
заложена нашим опытом и опытом наших предков в нашу операционную
подсознательную систему, пусть грубовато, пусть иногда неказисто, но
просчитывает метрики пространственных слоев реальности и производит
актуальное ее расслоение.
Получается, за качество наших классификаций несет ответственность
совершенство геометрии, записываемой нашими витальными обстоятельствами в
командные системы нашего мышления. Изменяясь, эта геометрия изменяет
структуру нашей рациональности. И когда изменения, вносимые в нас новыми
жизненными обстоятельствами, сопровождаются вопросом "Сохранить текущие
изменения?", нам остается только оценить, насколько серьезен авторитет у
этих обстоятельств.
Уже в силу мобильности командных структур нашего мышления любая
классификация реальности носит довольно условный характер - эта условность
только что не должна быть грубее теоретической цели расслоения. Глупо искать
соответствия классификационных систем Истине в мире релятивных значимостей.
Континуум как рациональный концепт предполагает свое расслоение
реальности, причем такое, в котором геометрия как классификационный критерий
в конечном счете представлена в явном виде. Геометрия - это, подобно любому
феноменологическому опыту, тоже продукт жизненного мира и одновременно -
часть его. Для континуумального мира, причем, важно не просто то, что часть,
а еще и то, какая именно часть. Ведь именно континуумальный мир предполагает
для геометрии командную функцию не только в деле организации нашего
мышления, но и в деле организации всего себя.
Поэтому Континуум не дихотомирует мир на мир вещества и мир мыслей, как
это делает корпускулярное мышление. В континууме эти два мира отличаются
лишь своими метрическими характеристиками (так, например, отличается пентиум
от ундервуда). Когда Гуссерль высказал мысль о том, что универсальная наука
о мире должна быть построена как единая и универсальная теория "more
geometrico", он только процитировал генеральную интуицию относительно идеала
метафизики, рожденную еще пифагорейцами и возрожденную для Нового времени
Галилеем, Декартом и Спинозой. То есть командная функция геометрии в своем
роде предполагалась уже и в рамках корпускулярного мышления (которое,
кстати, и представляет Гуссерль как один из его последних великих).
Великая континуумальная реформа в мышлении как раз и начинается, по
сути, с реформы в геометрии, связанной с произведенной впервые Лобачевским
мультипликацией двумерных пространств (или, по крайней мере, в унисон с
нею). Поразительное совпадение интеллектуальных взрывов в геометрической и
физической картинах мира заставляет искать их общий детонатор, сработавший
так безотказно. Тем более, что вскорости после начала взрыва началось
предсказанное Риманом слияние этих картин.
Космология
Эйнштейновская теория относительности и квантовая механика интересны
прежде всего как новые концепты физического пространства. Они оказались
способными справиться с теми возникшими проблемами в физике, которые
поставили старую геометрическую метатеорию в состояние обреченности, но при
этом оказались далеки от исчерпания рациональных возможностей, заложенных в
их основание. В смысле этих возможностей они оказались верхушкой айсберга,
испытательными заездами для новой рациональной системы. Они приучили нас к
самому своему виду, вначале представлявшему верх логического эксцентризма,
как первые даймлеры, в свое время непонятно на что надеясь решившие
конкурировать с такими привычными и с такими безотказными лошадьми.
Они приучили даже не столько наше сознание, сколько подсознание к
логике парадоксальных теорий, они приучили нас к нормальности того, что
пространство вокруг нас может быть не только эвклидовыим и не только
3-мерным, что реальность вещества может быть предметом интерференции, и что
господь бог подвержен страсти играть в кости. Узнав эти новости, мир
воспринял их как интригующее начало, как увертюру к захватывающему
спектаклю.
Или это был первый акт? Потому что последовал антракт, и кажется, он
затянулся. Мир вернулся к своим привычным занятиям, оставив немногочисленные
научные тусовки поближе к сцене дежурить в ожидании продолжения. Остались
многочисленные сообщения театральных критиков о единственном акте, и это
вошло в программы всех учебных заведений, имеющих отношение к предмету. И в
конечном счете, именно это оказалось самым важным, то есть решающе важным.
Потому что именно это обеспечило коллективизацию идеи рационального
переворота и формирование новой интеллектуальной культуры массового
подсознания, или, что то же самое, новой процедурной культуры, или, что то
же самое, новой геометрии мышления.
В переводе на язык стабильностей зто значит, что количество посещений
новой мировой геометрической идеи возросло, то есть возросла ее
пространственная толщина в континууме жизненного мира. То есть образовался
новый слой реальности. Для этого потребовалось всего немного - время,
достаточное для соответствующей цепной реакции поколений.
Поколения в данном случае - это уровни цепной реакции мира на новую
геометрическую идею, идею метафизического континуума. Сама эта идея дает в
общем-то новое понимание слова "метафизика" в добавление к имевшимся
основным двум. Первое из них восходит к каноническим трудам Аристотеля в
издании Андроника Самосского, который разместил группу трактатов на тему
умозрительного исследования бытия вслед за "Физикой", а приставка "мета-",
как известно, и значит "за". Второе - фактически совпадает с первым, оно
следит за тем, чтобы всегда сохранялось нечто, находящееся за пределами в
любой физики - тут тоже задействовано значение "мета-" как "за", и даже -
как "вне". Континуумальное мышление вообще говоря предполагает для приставки
"мета" значение оператора обобщения, а не оператора отслоения, то есть
оставляет метафизику в общем-то физикой. Метафизика континуумального мира -
это обобщенная физика Универсума. В сущности, различие между корпускулярным
и континуумальным мышлениями можно свести к различию между двумя оттенками
рассмотренной приставки. Они, эти оттенки, как раз и выражают ту
топологическую разницу, которая разделяет эти две рациональные традиции и
тысячелетия их господства.
Физика Универсума, кроме того, это еще и универсальная космология, во
всяком случае - если следовать первому смыслу, вложенному в понятие космоса
его авторами - древними греками. Для них космос прежде всего обозначал
оформительскую функцию, осуществляемую над миром, порядок вещей, порядок
вообще (отсюда - косметика, порядок на лице). Планетарный и астрофизический
порядок, который мы привычно воспринимаем как предмет космологии - это всего
лишь один из порядков, входящий в общую систему порядков. Для нашей
сегодняшней смысловой традиции космос - это фактически безоговорочно
пространство вокруг нашей планеты, наполненное другими планетами, звездами,
звездными системами, галактиками, метагалактиками, туманностями, черными
дырами, гравитационными волнами и реликтовым излучением.
Такой взгляд понятен, к нему нас приучила традиционная физика, в
последние несколько веков сообщавшая нам самые достоверные факты о мире
вокруг нас и авторитетнее всего их комментировавшая. Но он, этот взгляд, все
же узок, и иногда кажется, что составлять свое понимание о космосе на
основании эвклидова (или даже псевдоэвклидова, каковым является пространство
Минковского) пространства - это все равно, что составлять определение
культуры на основании своего контакта с магазином культтоваров.
"Мир глубок; и глубже, чем думает день!" - так Ницше донес до нас слова
Заратустры. Похоже, что роль медиума ему удалась, и он умел видеть то, чего
не видит день. "Сова Минервы начинает свой полет, когда сгущаются сумерки."
- Гегель, конечно, и не догадывался, что сказал он это об одном из своих
самых непримиримых опровергателей, о Ницше, который действительно видел то,
что способна увидеть только ночь, символ самоуглубления. Для того, чтобы
понять, что мир глубок, Ницше действительно достаточно было углубиться в
себя (чего, к сожалению, не позволяет сделать день, символ тусовки, с
вынужденной им концентрацией связей с миром на поверхности).
Когда Джордано говорил о множестве миров, его понимали и судили так,
как позволяет судить дневное зрение - предполагалось, что его миры должны
быть разбросаны по удаленному от нас космосу. От этого, ей богу, Джордано
кажется наивным мечтателем, эдаким недорослем, безвылазно живущим в
фантастике о бесконечных приключениях биомассы в межпланетных путешествиях.
Конечно, Джордано не был так наивен, хотя, похоже обладал ценностью
удивляться миру как ребенок. Суть дела тут заключается в том, что его
онтология мира была не того, дневного образца, который обычно хорошо
доступен преподавателям философии.
Что, пожалуй, лучше всего сумел показать нам Дали своим образом
философа в сумерках - это то, что философ и преподаватель философии - не
одно и то же. Эту разницу, кстати, тоже не всегда позволяет рассмотреть
день. (Впрочем, еще Гераклит, которого, кажется, не зря называли Темным,
хорошо знал это и предупреждал, что многознание уму не научает.)
Когда Джордано говорил о множественности миров, он, конечно не имел в
виду сюжетный реквизит для астронавигационной фантастики; он демонстрировал
свою интуицию относительно самой большой, как рыба для рыбака, ценности для
философа - онтологии. Его онтологическая интуиция позволяла ему не искать
множество миров в дальних далях. Миры Джордано, как впоследствии монады
Лейбница, находились практически в бесконечном множестве и вблизи него,
ближе, чем на расстоянии вытянутой руки.
Ницше, по сути дела, пошел по тоненькой и малохоженной онтологической
тропинке Бруно. Если Джордано считал, что каждый человек обладает правом
иметь свой собственный мир, то Ницше был уверен, что человек только тогда и
может считаться человеком, когда у него есть собственный самодостаточный мир
и власть в этом мире.
В сущности, интуиция Джордано и Ницше, отважившаяся на эти постулаты,
использовала такую свободу геометрических образов, которая просто не
оставляет шансов доказать, что они были неправы (уже просто потому, что
доказать - это значит наложить ограничения). Джордано и Ницше, по сути, были
одними из первых, кто совершил выход в открытый космос. Причем, как
позволяют подозревать исторические обстоятельства этих выходов, сделали они
это без скафандров.
Геометрия космоса Джордано и Ницше, этих великих протестантов от
онтологии, по образу, заключенному в ней, заключалась в том, что каждая
точка привычного для нашего понимания, "дневного" пространства имеет выход
не только, метафорически говоря, вширь от себя, но и вглубь себя. (Именно
такую геометрию смысла мы интуитивно имеем в виду, когда говорим о глубинах
смысла.) То есть каждой точке классического мира в этой геометрии, по сути
дела, поставлено в соответствие целое пространство.
В идее континуумального мира это пространство, в свою очередь, состоит
из множества вложенных друг в друга пространств. Если классическая
космология традиционно занимается пространством, продолженным из каждой его
точки "вширь", то континуумальная космология концентрирует свой интерес на
пространстве, продолженным из каждой точки "вглубь", на обобщенном
пространстве.
Образом, по линии которого происходит обобщение этого непривычного по
виду пространства, является его геометрическое свойство расширяться (в том
числе - и эволюционно) за счет приращения связанных между собой и при этом
вложенных друг в друга метрик. Поэтому в самом определенном смысле это
пространство является квантовым, ведь метрика - это все-таки геометрический
образ, имеющий смысловой оттенок дискретности. То есть образ кванта для
этого пространства является естественным, врожденным, а не привнесенным.
Континуумальная космология - это прежде всего полиметрический
геометрический объект. Трудно было бы ожидать, что в этом качестве она будет
конкурировать с космологией небесной. В этом, впрочем, и нет нужды. В первую
очередь дело здесь в том, что эти две космологии оперируют в своих
основаниях совершенно разными расслоениями реальности, а потому должны иметь
и имеют разные операционные системы для своей теоретической жизни, а значит,
разрабатывают разные процедурные поля. Кроме того, даже в тех зонах, где
интересы обеих космологий пересекаются, они скорее должны работать в
резонансе, чем отрицать друг друга: корпускулярная космология содержит в
себе континуумальную в виде феноменологии релятивистских эффектов, а
континуумальная без корпускулярной остается без астрофизической базы фактов.
Кроме того, континуумальная космология способна оказывать корпускулярной
поддержку продуктивными геометрическими образами. То есть все двери и окна
между дополняющими друг друга космологиями открыты.
У континуумальной космологии как у универсальной архитектуры мира окна
должны быть открыты на стыке со всеми физиками и феноменологическими
теориями, изучающими ее метрические слои. Ограниченность этих теорий и
конечное число их предметов облегчают расслоение Универсума.
Каким вообще должно быть оно, это расслоение в рамках континуумальной
космологии?
Ясно, что указания на этот счет не могут быть получены ни из какой
теоремы, а потому они не могут быть такими же определенными, однозначными и
исчерпывающими, как, например, указания теоремы Виета-Жирара насчет связи
между коэффициентами и корнями многочлена. Поэтому при разбиении Универсума
на классификационные слои в рамках континуумальной космологии мы можем
исходить из самых общих целей и правдоподобных допущений, которые нам может
дать обжитый нами корпускулярный мир, в который, как уже говорилось, мы
только и можем обратиться за инструментальной и материальной поддержкой.
Следовательно, в числе первых соображений относительно континуумальной
классификации Универсума должно быть следующее: она не должна вступать в
конфликт отрицания с какими бы то ни было верифицированными данными и
интерпретациями, полученными нашим знанием в рамках корпускулярной
рациональной системы (то есть она должна находиться с этим знанием в
отношениях соответствия).
В связи с этим соображением самым последовательным движением было бы
обернуться назад, к первому акту коллективизации идеи континуума как
рационального основания нашего мышления, то есть к первой трети только что
прошедшего века. Это было время мировой экспансии теории относительности,
квантовой теории, теоремы Геделя, интуиционизма Брауэра и идеи многозначных
логик. Но не только. Континуумальное мышление в это сказочно плодотворное
время получает развитие не только в базовых теориях, но и в свежих
процедурных обещаниях, в зыбких еще экстраполяциях, обеспеченных наполнившим
саму атмосферу новым геометрическим образом мира.
В 1901-м Риччи и Леви-Чивита показали, как физический феномен упругости
можно свести к чисто геометрическому образу кривизны. Эта же идея свела к
образу кривизны и электромагнитное поле, что помогло Райничу в 25-м нащупать
связь между традиционно физическим образом электромагнетизма, выраженным
уравнениями Максвелла, и геометрическим, выражающим зависимость между
кривизной Риччи и скоростью ее изменения. Вспышка геометрического образа
физики (да и Вселенной вообще), осветившая так ярко не только начало века,
но и его продолжение, несмотря на незатухающие последующие комментарии, все
же имела ограниченный эффект в смысле коллективизации этого образа: 20-й век
остался веком корпускулярной физики и корпускулярного мышления вообще.
Напряженность, возникшая в прошедшем веке между корпускулярным и
континуумальным образами физики, интересна прежде всего как очень
выразительная иллюстрация инертности, а значит, массивности нашего мышления.
Причем массивности - вполне феноменологически значимой, чтобы воспринимать
ее не только в метафорическом смысле. А в первую очередь именно в
физическом, то есть как постепенно выясняется, в геометрическом смысле.
(Ведь если бы наше мышление, как его традиционно принято представлять,
справедливо числилось бы бестелесной субстанцией, достаточно было бы одного
подозрения об абсурдности бесконтактного взаимодействия двух тел, чтобы ком
мгновенных умозаключений докатил нас до убеждения, что по крайней мере уж
физика - это геометрия.)
Для того, чтобы официально зарегистрировать наше мышление в качестве
космологического слоя, геометрически равноправного с остальной мировой
реальностью, в сущности, не хватает малого: подходящей тетради для этой
регистрации - включающей в себя возможность этой операции соответствующей
всеобъемлющей космологии. В глаза, однако, бросается следующий факт: с тех
пор, как физическая реальность представлена в нашем образе мира как поля,
волны и соответствующей топологии пространства, мы подсознательно находимся
в состоянии stand by по отношению к этой мегатеории.
Наш старый мир, лишенный обстоятельств, описываемых этими, и в
общем-то, только этими физическими образами, конечно, не мог предложить нам
аналогий, соответствующих идее вложенных друг в друга пространств. С тех
пор, как эти обстоятельства наполнили нашу жизнь, ситуация изменилась: хотя
и сейчас, как и раньше, эту идею невозможно нарисовать, но уже давно
нетрудно представить - ведь именно так ведут себя в отношении друг друга,
например, электромагнитные и гравитационные поля, а также радиосигналы
различных частот. Такое представление далось нам легко - за счет нашего
первоначального ученического легкомыслия относительно бестелесности полей -
а когда обнаружилось, что они все-таки вполне материальны, дело в отношении
нашего воображения было уже сделано.
20-й век, как никакой другой, показал, что наше воображение - вещь,
приручаемая витальными обстоятельствами, хотя и инертная. Потому что
следующий инструментальный образ - образ кванта - дался нашему воображению
труднее, чем идея взаимного вложения полей.
Квантовая гипотеза Планка состояла в том, что свет миру отпускается не
непрерывно, а порциями. Это никак не согласовывалось с привычными
представлениями о порядке вещей, но зато было обеспечено экспериментом, и
гипотезу сразу пришлось принять как хорошо верифицированную, хотя и не
интерпретированную убедительно. Так как излучение света правдиво
свидетельствует о микроструктуре вещества, то квантовая идея вскорости была
распространена на весь микромир, и пока не была интерпретирована волновым
представлением в квантовой механике, носила почти сверхъестественный
характер.
Наиболее расхожее заблуждение для этого жизненного периода квантовой
идеи было связано с инерцией классических корпускулярных представлений и
заключалось в квантовой дискретизации мира. Получалось, что главный
геометрический недостаток классического физического мира, а именно, его
корпускулярность, усиливался квантовой идеей до размеров кризиса физического
разума.
Логически связной интерпретации квантовой идеи удалось достичь в
середине 20-х, когда классическая бивалентная логика реальности была
заменена логикой волновой функции вероятности, формализованной в уравнении
Шредингера. С помощью этой функции, непредставимой в предметах
корпускулярной реальности абстрактной математической величины - волны в
многомерном конфигурационном пространстве, - физический мир был сшит в
единое континуумальное целое, а процедура поиска его разрешенных состояний
превратилась в процедуру поиска устойчивых, или, что то же самое,
стабильных, или, что то же самое, наиболее вероятных состояний. Квантовая
идея стала бесплатным физическим приложением к математическому образу волны
вероятности.
Образ кванта неявным образом присутствует в каждой попытке расслоения
реальности: он выражает идею расстояния между выделенными слоями. Иначе
говоря, процедура расслоения базируется на молчаливом предположении
разделительных зон в общем массиве реальности. Следовательно, в гипотезе
континуумальной космологии образ кванта должен выражать идею расстояния
между устойчивыми состояниями Универсума.
Континуумальная космология: слоевой скелет
Континуумальную космологию можно считать равномощным по горизонту
интересов аналогом того, что принято называть научной картиной мира,
авторитет которой обеспечен довольно надежными верификациями. Современная
научная картина мира построена на эволюционной идее: считается, что после
того как мир (или его очередной цикл) стартовал в результате Большого взрыва
из Точки Сингулярности, он постепенно наращивал эволюционные слои, что на
каждый слой отводилась своя эпоха, и сейчас наш мир можно сравнивать с
деревом, у которого каждое годовое кольцо представляет его эволюционный
слой.
Для начальных, репрезентативных целей континуумальной космологии
современная слоевая научная картина мира могла бы послужть базой достоверных
фактов, с которой нужно получить соответствие. И если оно может быть
получено, то останется только выяснить его геометрические подробности и,
может быть, дополнительные обстоятельства.
Современная научная картина мира базовый причинный слой всех явлений
сводит к четырем типам физических взаимодействий: электромагнитному,
слабому, сильному и гравитационному. Полем элементарного проявления этих
вполне верифицированных реальностей является мир элементарных частиц (он же
является и полем попыток т. н. великого объединения этих четырех
взаимодействий). Образ частицы - это образ, принадлежащий корпускулярному
миру . Если назначить группу преобразований, при которой образы
континуумального мира, где это возможно, находили бы соответветствие с
образами корпускулярного мира, то в качестве их результата естественно было
бы выделить слой элементарных частиц как первый, нижний метрический слой
обобщенного пространства (ОП).
Для демонстрации возможностей континуумальной космологии Универсума
(или, что то же самое, космологии ОП), совершенно неважно, что в этом слое
кварки и глюоны будут соседствовать с протонами, электронами и нейтронами
при том, что, как считается, последние составлены из первых. Во- первых, по
мере надобности любой метрический слой можно разбивать на подслои. А
во-вторых - есть важное феноменологическое общее, объединяющее физический
микромир в один базовый пространственный слой: высокая степень наглядности
квантовых флуктуаций метрики, выраженная в демонстративной бесспорности
квантовых эффектов. То есть образ кванта, выражающий в континуумальном мире
идею расстояния между метрическими слоями или подслоями любого уровня, а в
корпускулярном мире - расстояние между первым метрическим слоем
Универсума-континуума и микромиром корпускулярного Универсума.
Собственно, весь микромир можно считать окном соответствия между
корпускулярным и континуумальным мирами. Потому что букет противоречий в
теории элементарных частиц, вызванный той или иной степенью участия в ней
характерных корпускулярных образов, заставляет искать базовые абстракции
совершенно нового типа. Причем проблема этих противоречий, очевидно, носит
скорее психологический характер, чем методологический. То есть неустранимая
для конкретных витальных обстоятельств психологическая инерция (в терминах
континуумального мышления - устойчивость) старой рациональности мешает
находить все те места, в которых прячется концептуально старый,
консервативный способ организации инструментальных образов (так было,
например, с длинной чередой безуспешных попыток доказать 5-й эвклидов
постулат). В таких случаях, помня о словах Планка о том, когда, собственно,
воцаряются новые теории, остается надеяться на то рациональное обновление
мира, которое неизбежно принесут с собой новые поколения, или в крайнем
случае - на фейнмановского "простака" (который, впрочем, без этих готовых
принять его новых поколений таки обречен остаться незамеченным).
Феномен фейнмановского "простака" - это тот же феномен андерсеновского
ребенка. Они оба основаны на эффекте tabula rasa - очень относительно,
конечно, чистого листа. Дело в том, что базовые абстракции, определяющие
нашу теоретическую реакцию на обстоятельства вокруг нас, как уже было
сказано, - образования довольно устойчивые, потому что они прочно вплетены в
геометрию наших связей с актуальным миром. Они всегда оказываются более
инертными и константными, чем сам мир. Источник этой непреодолимой по
большому счету инерции - экзистенция поколения.
Поколение как уникальное и неповторимое геометрическое образование не
может преодолеть инерцию своей экзистенциальной массы, поэтому каждая
дежурная ревизия базовых файлов начинается новым поколением, подгоняющим
новые инструментальные образы под новые, свои витальные обстоятельства. Это
и есть эффект tabula rasa - частично зачищенного стартового листа. В своем
геометрическом содержании то же самое есть и феномен "простака", оставшегося
в стороне от действующих и вполне заполненных общественных отношений (!)
внутри научных тусовок, а потому не вовлеченного в их жесткую иммобильную
геометрию абстракций.
Так же, как в каждом новом способе мышления расправляют крылья образы,
выращенные на территориях старого мышления если не как гадкие утята, то уж
точно, не как главные наследники, так и новые поколения пользуютя
абстракциями, свобода которых незаметно подготовлена предыдущими
поколениями, правда, при этом не видевшим в них особенного онтологического
содержания.
История знает бесчисленное количество примеров, когда новое поколение,
повзрослев, начинает жить совсем не ту жизнь, к которой их холило и лелеяло
поколение его родителей. Ну, например, могли ли думать верные сталинцы, что
их дети, начав так, как было задумано - комсомольскими вожаками (было еще
совсем
недавно такое смешное занятие), в один прекрасный момент станут все
поголовно буржуями. Но с этим поколением еще все же как-то было проще - по
крайней мере когда оно училось в школе, последняя твердо знала, чему его
учить, и это хоть как-то ему пригодилось все-же, хотя и подверглось
корректировке. Иное дело - сегодня. Сегодняшние родители и школа застыли в
растерянности, чему учить своих детей, хотя и учат по старинке, как их учили
- другого-то ничего не остается пока - это и есть смятение, о котором
говорилось выше. Впрочем, как тому и положено быть, новое поколение, похоже,
само постепенно нащупывает, чему и как ему учиться, и учится. Содержательная
свобода, заложенная математикой 20-го века в образ пространства и его
геометрических характеристик, была далека от исчерпания в созданной тем же
веком онтологической модели Универсума (над которой больше всего поработала
физика, и особенно - микрофизика). Потому триумф квантовомеханического
формализма, достигнутый физикой 20-го века, не был сопровожден триумфом его
наглядных интерпретаций.
Последнее не удивительно в силу сказанного об инерции базовых
геометрических образов, соответствующих нашим теоретическим отношениям с
миром. Методологический идеал единства формализации и интерпретации оказался
далеким для микрофизики 20-го века потому, что она оказалась зоной
вынужденного сосуществования довольно-таки неприкасаемых старых,
корпускулярных образов и новых, труднодоступных континуумальных. Образ
кванта до сих пор сопрягается с дискретностью, в то время как понятие
дискретности глубоко противоестественно для континуумального мира. Это - по
инерции наших обычаев, к которым мы привыкли, потому что они всегда были
вполне удобны для нас. В этом случае мы уподобляемся островитянину Британу
из "Цезаря и Клеопатры", который считал, что обычаи его острова суть законы
природы.
Мир меняется, и в нем все менее возможно обходиться без новых обычаев и
новых представлений. И вот мы в силу давления упрямых фактов вынуждены образ
вещества заменить образом его вероятности, а бивалентный целочисленный образ
реальности заменить фракционным. Мало того, еще и образ пространства, всегда
обладавший абсолютной степенью независимости, мы должны поставить в
зависимость от нового, вероятностного образа реальности. То есть
вероятностную геометрию реальности мы должны вплести в наш новый обычай
понимать пространство. Похоже, это единственный способ избавиться от
логических парадоксов дискретности и бестраекторности квантовомеханического
движения, сообщаемых нам корпускулярными рациональными идеалами-упрощениями,
а именно - идеалом объективно значимого и идеалом целочисленной реальности
(это поражает, но на это в свое время обратил внимание еще Зенон Элейский,
придумавший знаменитые апории, - вот уж действительно глубоко смотрели эти
древние греки, а мы, в сущности, только повторяем их).
Пространство фракционных вероятностей реальности логически защищено от
разрывов непрерывности. Отношение к реальности чего-то как к вероятности
застать это что-то в определенной точке обобщенного пространства избавляет
нас от логических аберраций в нашем взгляде на мир, а значит, возвращает нам
наше физическое зрение, способное интерпретировать то, что оно видит. (Что
само по себе уже неплохая компенсация за смену обычаев, тем более, что новые
обычаи не противоречат ничему, кроме нашей привычки).
Физический микромир еще и потому можно считать окном соответствия в
континуумальный мир, что он первый начинает сочетать в один комплексный
образ то, без сопряжения чего если не континуумальный образ мышления, то
континуумальная космология уж точно оказалась бы неисполнимой -
пространство, вещество и вероятность. В состав современного образа
физического пространства входит время, а вероятность, отнесенная ко времени
- это стабильность. Стабильность - это показатель устойчивости, что мы уже
связали с образом обобщенного пространства как его внутреннюю
характеристику, ответственную в числе прочего и за связи с вещественной
реальностью, знакомой нам по корпускулярному миру.
Получается, физический микромир поставил нас перед необходимостью
сочетать в одном универсальном геометрическом образе три разделенных в
корпускулярном мышлении образа: пространства, вещества и вероятности
(понимаемой и как показатель стабильности). Независимое существование этих
образов не смогло обеспечить непрерывности физическому микромиру, в
континуумальном же мире ответственным за нее, как уже говорилось, можно
постулятивно назначить наделенное соответствующими полномочиями
математическое лицо пространства - метрику. То есть метрика, первым приказом
по континуумальному миру назначенная ответственной за его безусловную и
безупречную непрерывность (и наделенная соответствующими геометрическими
полномочиями), и получила право полномочно представлять все перечисленные
корпускулярные образы.
Понимаемая таким образом метрика пространства, ответственного за
фрагмент континуумального мира, очевидно, должна выражать пространственное
распределение соответствующих ее рангу устойчивых состояний вещества, между
которыми расположились состояния менее и гораздо менее устойчивые - в виде
тонкой или очень тонкой пленки только что ненулевой реальности, связывающей
все участки континуума в одно целое. То есть континуумальный мир микрочастиц
предстает перед нами в виде рельефа разновысоких и связанных между собой
устойчивых состояний, ответственных за всю внутреннюю жизнь микромира.
Метрический слой микромира закрывает два физических взаимодействия:
сильное и слабое. Последнее, в чем можно считаться с их влиянием - это
Периодическая таблица. Ее, видимо, и следует считать закрывающей первый
метрический пакет континуумальной космологии. Уровневый образ организации
всего континуумального Универсума хорошо нам знаком именно по Таблице. В ней
он впервые был представлен в виде метрических уровней-периодов, в каждом
новом из которых возрастают комбинаторные возможности по отношению к
созданию устойчивых метрических форм. Следующий метрический пакет универсума
- слой химических соединений, образующих многообразие всех более или менее
устойчивых веществ - от простейших двухатомных до самых сложных
информационных молекул.
Последние запускают четвертый метрический слой Универсума -
биологический мир. В нем сложные информационные молекулы, используя резко
возросшие комбинаторные возможности своего метрического слоя, создают почти
автономные и почти саморегулирующиеся системы-организмы.
А третий слой - слой макрофизических феноменов - образован (собственно,
как и четвертый) геометрическим взаимодействием первого слоя (точнее, его
гравитационной и электромагнитной составляющими) и второго.
В каждом новом слое, как это можно легко видеть, не только возрастают
комбинаторные возможности для устойчивых локальных геометрических
комплексов, но и возникают новые геометрические качества, общие и
характерные для слоя. Они обеспечиваются пространственной сложностью связей,
возникающих между единичными комплексами и с соседними слоями. Для мира
живых существ, например, такое его геометрическое качество есть жизнь.
Именно это особое обстоятельство, общее для всего метрического слоя
живых существ, запускает следующий, пятый, и последний космологический слой
Универсума - слой высшей нервной деятельности.
Жизнеспособность этого слоя, как, впрочем, и любого другого из трех
нижележащих, обеспечивается динамической устойчивостью всего Универсума-
континуума. Похоже, это единственное требование метрической системы к самой
себе, которое определяет правила игры внутри каждого пакета и между ними.
Последнее, а именно правила метрической игры между слоями и подслоями
Универсума (то есть пространственно-временная геометрия связи между ними),
кажется на первый взгляд самым труднопроходимым местом во всей идее
полиметрической космологии. Но поскольку в континуумальном мире проблема
переходов между метрическими слоями автоматически занимает место в ряду
проблем геометрических, можно полагаться на обеспечение ее всей свободой
геометрических образов.
Переходы. Актуальные и реликтовые метрики
Переходы между метрическими слоями континуумального мира лежат на
границах эволюцонных эпох. В этом смысле последние - аномальные зоны для тех
слоев, которые они связывают. И они непременно должны сочетаться с тем, что
мы называем краевыми эффектами. Мировая линия каждого перехода начинается
тогда, когда начинается становление нового метрического слоя (или подслоя).
В это время формирующийся переход соответствует космологически значимой
эпохе Перемен.
Перемены - это самое взрывообразное и нелинейное явление в этом мире.
Они по большому счету не просчитываются и, тем более, не интерпретируются
корпускулярным мышлением (математическая культура квантования - не в счет,
потому что уравнение Шредингера скорее отвечает континуумальной
рациональности). Поэтому переходы - это самый занимательный фрагмент
континуумального мира, обещающий свободой своей геометрической идеи дать нам
что-то вещественно новое по сравнению с привычными корпускулярными образами.
Вообще-то сам термин "переход" можно понимать по крайней мере двояко:
как действующий на постоянной основе мост и как процесс преодоления
расстояния. Для перехода между метрическими слоями интересны оба смысла (тем
более, что они в конечном счете сходятся). Первый смысл скорее соответствует
той связи, которая существует между всеми вложенными друг в друга метриками
в каждой точке эвклидова пространства. Второй - отвечает за то, как
возникают эти связи. Одна из рационально непривычных особенностей
междуметрического перехода в эволюции континуумального мира состоит в том,
что он начинается тогда, когда есть один только метрический берег, и в это
время мостик перехода сам выполняет роль берега второго. А так как
метрическое расположение другого берега по отношению к первому определяется
внутренним условием динамического равновесия континуума-Универсума, то мост
прехода начинает из себя другой берег быстро, взрывообразно.
Собственно, то, что проводит связь между метрическими слоями - это
скорее даже не мост, а пучок щупалец. Их рост запускает то же условие
динамического равновесия континуума из разных точек рельефа устойчивых
состояний, а потому будущая связь двух соседних метрических слоев начинается
как постепенно учащающийся частокол.
Для того, чтобы представить себе динамическую геометрию
междуметрических связей, в сущности, только на свободу геометрических
образов мы и можем полагаться. В методологии познания на этот счет
разработана стандартная процедура, расширяющая интерпретационные возможности
теории: нужно вместо более промежуточных и более метафорических образов
найти менее промежуточные и менее метафорические (вообще непромежуточными и
неметафорическими, как известно, образы не бывают). Если поставить в
соответствие физической абстракции устойчивости- неустойчивости
геометрическую абстракцию закрытости-открытости, это будет как раз такая
процедура.
Устойчивые метрические состояния находятся в динамическом равновесии в
пределах своего метрического слоя, но они закрыты по отношению к образованию
новых связей, то есть связей, выходящих за пределы слоя. (Точнее, для того,
чтобы открыть устойчивые метрические состояния для новых связей, нужно
приложить огромные энергетические усилия, подобные тем энергетическим мукам,
на которые обрекла старая корова маршевую роту бравого солдата Швейка, где
захотели ее сварить и съесть.)
Менее устойчивые состояния обладают большей вероятностью образовывать
новые связи, не учтенные в закрытом списке связей своего слоя. Разве что
совсем неустойчивые состояния, находящиеся далеко от границы с новым
метрическим слоем не обладают в этом плане оптимистической вероятностью, так
как невелика стабильность самих их мировых линий.
Таким образом, только квазиустойчивые состояния метрического слоя
обладают благоприятными геометрическими условиями для организации переходов
в новые, вышележащие метрики. Нечего и говорить, что вообще это возможно
только для верхних, открытых, или актуальных метрик, а для обитателей
нижележащих, реликтовых метрик этот переход настолько маловероятен, что
можно считать его закрытым. (Разговор о верхних и нижних метриках, конечно,
вовсе не опровергает начальной геометрической идеи континуумальной
космологии о вложенных друг в друга метриках, а только имеет в виду
очередность их появления и, соответственно, "вложенного" наслоения друг на
друга).
По мере того, как увеличивается число открытых связей на поверхности
актуального метрического слоя, происходит накопление материала для нового
слоя, или, можно сказать, происходит коллективизация геометрических
оснований для новой устойчивой метрики. В переводе с геометрической на
энергетическую клавиатуру символов это соответствует разогреву системы, то
есть, Метасистемы, то есть Универсума-континуума.
Соответствует, впрочем, - не значит равно, потому что разогрев системы
метрических пакетов, вызванный коллективизацией новой геометрии, по большому
счету выходит далеко за ближайшие окрестности междуметрического перехода.
Разогрев означает деформации (упругие и неупругие) внутри всей геометрически
равновесной мегасистемы, то есть, теоретически, в той или иной степени -
каждой ее точки в каждом метрическом слое. Это значит, что в той или иной
степени смещаются уровни устойчивых состояний. Кроме того, открывается
возможность их мультипликации в виде появления новых, временных,
малостабильных комплексов событий.
Распространение деформаций внутрь метрического расслоения Универсума
создает изменения на его открытой поверхности. Наконец, опять- таки в полном
соответствии с внутренним условием динамического равновесия Метасистемы
между островками новой метрики, находящихся на концах щупалец, запущенных из
старой метрики и открытых для новых связей, эти связи и начинают возникать,
положив начало первому устойчивому подслою новой метрики. То есть новый
метрический слой возникает тогда, когда появляются устойчивые комплексы
горизонтальных связей, действющих внутри этого слоя и определяющих его
внутреннюю геометрию, в отличие от вертикальных связей, связывающих этот
слой с другими слоями.
Чрезвычайно быстротечное замыкание открытых связей вызывает то, что в
системе энергетической символики можно назвать бурным выбросом энергии, или
взрывом. (Нечто подобное возникает в лазере за счет накачки его внешней
энергией. Универсуму же негде брать энергию, как из самого себя: он -
единственный в мире разрешенный законами природы вечный двигатель.)
Геометрия взрыва
В рациональной системе континуумальных образов взрыв - это очень
быстрая перестройка связей, внутриметрическое комбинаторное событие, в
результате которого достигается вариационный минимум системы,
соответствующий состоянию ее геометрической устойчивости. И это, конечно,
опять сопровождается метасистемными эффектами метрических аномалий: в
большей или меньшей степени перестройки связей, появлению новых
малоустойчивых метрических феноменов теоретически во всех пространственных
оболочках Универсума. С той очевидной разницей, что на этот раз все это
имеет место с гораздо большей интенсивностью и нелинейностью. Так как
имеющийся в виду взрыв выражает квантовый разрыв между метрическими слоями
(или, иначе говоря, междуметрическую разность), то естественно было бы его
называть метрическим. Впрочем, если до предела тотализировать геометрическую
рациональность континуумального мира, то придется признать, что других
взрывов и не бывает, разве что при этом нужно говорить о локальных
метрических взрывах и глобальных. То есть в геометрической рациональности
континуума взрыв - это всегда квантовый переход от одной геометрии связей к
другой, в локальном или глобальном масштабе. И, что, возможно, еще может
быть интересно, так это то, на какой высоте метрического расслоения
Универсума он происходит.
Следуя этой логике, глобальный метрический взрыв No1 (видимо, это и
есть тот самый, который мы называем Большим) выражал квантовую разность
между нуль-метрикой и метрикой первого метрического подслоя условного слоя
элементарных частиц. Последовательно придерживаясь той же логики, мы
вынуждены догадаться, что очень скоро после Большого взрыва последовала
серия новых глобальных метрических взрывов, каждый раз образовывавших новые
метрические оболочки мира-континуума. (Скорее всего, только в первую секунду
после Первого взрыва их было несколько, хотя к этому нужно добавить вопрос о
том, как правильно нужно считать время в условиях группы метрических
выбросов при условии, что оно вплетено в их весьма экстраординарную
геометрию.)
Это - глобальные взрывы. А богатство геометрических возможностей
континуума, обеспеченное соответствующими метриками и требованиями
устойчивости, как это видно из феноменологического опыта, предусматривают и
локальные. Хорошо знакомые нам рукотворные и нерукотворные атомные, ядерные
и химические взрывы - это мгновенный (почти мгновенный, конечно) выброс в
окружающие окрестности накопившейся в соответствующих зарядах
междуметрической разности, возникающей от настолько же мгновенной
вариационной "перегеометризации" связей внутри ограниченного сечения
пространства.
Как известно, эта энергия усваивается миром с характерными для него
последствиями.
Чем больше сечение взрыва - тем меньше инертность окрестностей по
отношению к нему, тем ближе он к тому, чтобы называться глобальным. Взрыв
как геометрическое событие создает в своих геометрических окрестностях
упругие деформации доступных его мощности метрик.
И в это время наступает адиабатическое охлаждение системы - ведь
добавился еще один метрический слой (чем обобщенный геометрический объем
Метасистемы увеличился), а внутренняя энергия ее осталась прежней. (Это,
понятно, относится, только к глобальным взрывам, потому что только они
распространяются на всю космологическую метасистему, а только ее внутренняя
энергия может с определенностью считаться неизменной.) Охлаждение длится до
тех пор, пока энергия упругой деформации, которой взрыв зарядил континуум,
не выходит на поверхность нового открытого слоя, и не начинает снова
разогревать систему. Таким образом, наш Универсум, если придерживаться его
континуумального образа, предстает перед нами как маятник, своими
трансгеометрическими колебаниями постоянно открывающий для себе новые
метрики, приносящие ему качественно новые возможности и изменяющие его
интегральное геометрическое лицо. Причем даже для принятых упрощений картину
его легко существенно усложнить по сравнению с нарисованной выше,
предположив, например, что открытых в той или иной степени поверхностей
наверняка должно быть больше, чем одна, и тогда параллельно с главной
гармоникой в колебательном расширении Универсума будут принимать участие и
какие-то еще (или хотя бы ее обертоны).
Но сама идея протокола, которому должна соответствовать линия поведения
полиметрического мира, должна, по-видимому, быть приблизительно такой.
Причем для нас эта идея интересна тем, что сегодня открытая поверхность
Универсума расположена в нашем доме - в жизненном мире.
Космология жизненного мира
Нашим домом в классической рациональной традиции считался весь мир -
открытая степь, саванна всего Универсума - никакого собственного уголка.
Конечно, приятно жить в единстве со всей природой, но все-таки хочется
собственной крыши. Впервые это понял 19-й век - именно он привел на смену
классической панрациональности претензию на отдельную онтологическую
квартиру, в которой нашла бы себе место философия всего того, что происходит
в нашем, и только нашем, человеческом мире. Первый проект, в котором эта
проблема была выставлена всерьез, была так называемая "философия жизни"
(Ницше, Дильтей, Бергсон, и как предтечи - Шопенгауэр и Киркегор).
Вряд ли можно считать, что у авторов этого проекта были в распоряжении:
а) генеральная идея по поводу самого вида нового дома; б) сколько-нибудь
онтологически крепкий строительный материал для него. Скорее их проект был
защитой самой необходимости совершенно нового вида архитектуры и разведкой
возможности ее, а также возбуждением интеллектуального интереса к ней.
Генеральная идея нового дома появилась в виде интуиции о совершенно
особенной онтологической среде, способной разместить в себе мир человеческих
отношений. Две блестящие догадки по поводу этой среды сводили ее к
отличительной характеристике человеческой жизни - к жизни человеческого
интеллекта. Одна из них принадлежала Гуссерлю и была названа им "жизненным
миром". Другая - Тейяру де Шардену, и была названа "ноосферой".
То общее, что содержтся в обеих догадках, кажется очень простой мыслью,
но странно, почему она не пришла в голову авторам "философии жизни",
приучавших нас мыслить новыми, витальными категориями (воля к власти,
жизненный порыв и т. д.), но не объединивших их общей средой, континуумом?
Может быть потому, что идея воспринимать мир континуумально приобрела вес,
способный влиять на образы нашего мышления, только к 20-му веку?
Наша способность создавать образы вообще явно опережает способность
осознавать их и их значение. Это хорошо видно на примере новых
геометрических образов, созданных в 19-м веке. Тогда казалось, что они -
что-то вроде игры в бисер, забава для высоколобых интеллектуалов от
геометрии, которые вообще часто придумывают много чего хитроумного, но
непонятно зачем нужного. А 20-й век с самым серьезным потребительским
интересом востребовал эти лукавые геометрические игры и начал, похоже,
создавать целую интеллектуальную традицию вокруг них.
Во всяком случае, к началу века 21-го мысль использовать образы
неэвклидовой геометрии для всего, что является средой, континуумом, уже не
кажется дикой. Для любой среды, описывающей фрагмент физического мира,
процедура ее геометризации стала совершенно стандартной процедурой в
дедуктивной традиции 20-го века - неограниченные возможности неэвклидовых
геометрических образов снимают разговоры о принципиальных препятствиях для
такой нормы. А так как единственным принципиальным требованием для процедуры
геометризации является наличие среды, то есть математически говоря,
пространства, то для этой процедуры нет препятствий и со стороны
пространства нашего мышления, то есть пространства рациональностей. Вот чем
ценна догадка Гуссерля и Тейяра де Шардена об интегральном виде нашего дома,
мира человеческих отношений, как о среде - возможностью геометризации этого
дома.
Таким образом, как теперь это стало уже видно, параллельно с попытками
поймать генеральную архитектурную идею нашего междучеловеческого мира
независимо от них происходили разработки онтологического материала для
строительного воплощения этой идеи в виде универсальных геометрических
образов с неограниченными возможностями, позволяющих, с одной стороны,
принципиально обособить этот мир от всего остального Универсума, а с другой
стороны, все-таки связать его с ним.
Под два последних настоятельных пожелания, кажется, все же лучше
подходит гуссерлевская идея жизненного мира, чем тейярдовской ноосферы. И в
первую очередь в силу большего соответствия второму пожеланию: идея
жизненного мира носит явный оттенок рациовитальности, связывающей витальное
и рациональное в одно целое. В силу этого жизненный мир уже постулятивно
привязан к остальному Универсуму, образуя с ним геометрическое общее, и это
выгодно отличает его от не то что обособленной, а изолированной тейярдовской
ноосферы, в которой, кажется, жив еще призрак абстракного гегелевского духа
и вообще, старой доброй субстанциальной онтологии. (Кроме того, по сравнению
с аморфной ноосферой жизненный мир Гуссерля выгодно структурирован
субъективностью, исходным онтологическим материалом для
интерсубъективности.)
Необходимым атрибутом жизненного мира является человек мыслящий, он же
человек, создающий образы. Хотя, что касается мышления, то тут мы, в
общем-то, привыкли думать по-другому. Мы скорее привыкли разделять мышление
и способность создавать образы. Такое отношение к мышлению мы унаследовали
от старинного идеализма, который очень любил все разделять, в то время как в
жизни все, наоборот, связано так, что разделять в нем - это значит
ампутировать, а даже медицина сейчас к ампутации прибегает в крайних
случаяхе.
Когда Гете сказал, что суха теория, а приблизительно одновременно с ним
Байрон - о том, что древо знания - не древо жизни, они всего лишь точно
выразили интеллектуальные обстоятельства своего времени вокруг
теоретического творчества. Мир теорий тогда представлялся как царство
неподвижных и одномерных идеалов, надвитальный характер которых не нуждался
в комментариях, то есть царство, оторванное от жизни.
Впрочем, и сейчас считается, что образами мыслят те, кто их создает -
поэты и художники, а те, кто пишет диссертации (в том числе и о поэтах и
художниках), мыслят понятиями и категориями. Что касается последнего, то
скорее всего, так оно и есть - без понятий не напишешь диссертиции, а
Гомеру, по-видимому, не нужны были теоретические подробности об амфибрахии и
хорее.
Понятия - это слепки с образов, их следы, окаменевшие останки, а
довольно часто - и святые мощи. Образы соединяют нас с жизнью, потому что
растут из нее, а понятия в меру своих возможностей отделяют от нее.
Древнегреческая теория, когда она вырастала из жизни, а не из слоя уже
созданных теорий, и бурно развивалась, вовсю орудовала образами, живыми и
подвижными образами. Античная эстетика умозрения росла и развивалась,
конечно, и после Аристотеля, но именно с него начинается окаменевание ее.
Именно его систематизаторскими усилиями право теоретического первородства
было передано от образов к понятиям. С тех пор теория действительно
занималась тем, что ампутировала нас от жизни, и не удивительно, что все
теории, в основания которых были заложены не образы, а понятия, рано или
поздно попадали в кунсткамеру заспиртованными уродцами, а образы Гераклита,
каждый длиной в одну сторочку, все-таки вечно зеленеют.
Имидж теориии, созданный традицией аристотелевского идеализма, стал
включать в себя настоятельное пожелание ее строгой понятийной однозначности.
Многомерный и подвижный образ новыми поколениями законопослушных
рационалистов больше не принимался в рамках этой традиции как легитимный
операционный материал для теории.
Первыми нарушили это рациональное табу образы воли и представления,
неожиданно для правоверных рационалистов введенные в теоретический оборот
Шопенгауэром. Они-то положили начало традиции иррационализма. "Философия
жизни" вообще сильно растревожила классический понятийный тоталитаризм. То
расширение, которое она фактически использовала для теории с помощью
образов, должно было стереть с образа интеллектуального клеймо
антивитального. (Не удивительно, что Шопенгауэр, Киркегор и Ницше были столь
непримиримы к Гегелю: начальный материал для гегелевских дедукций имел все
шансы претендовать на интеллектуальную свободу, какую могло бы дать
использование его в качестве комплекса мобильных образов, но Гегель
умудрился вогнать его в жесткий категориальный аппарат своей диалектики.)
Гуссерль, век спустя после Гете и Байрона унаследовавший совсем еще
юные образы "философии жизни" и новый, во многом континуумальный взгляд на
феноменологию мышления, скорее всего не поспешил бы разделить
интеллектуальный пессимизм двух великих европейских классиков относительно
витального веса теоретической жизни. Он первый, кстати, и решил извлечь
процедурную пользу из докатегориальных форм мышления, и этим, по сути,
развил антирационалистический протестантизм Ницше, Шопенгауэра и Киркегора в
новую рациональную веру.
Впрочем, уже 19-век усилиями своих революционеров от геометрии уже
много чего успел сделать в этой области, и прежде чем Гуссерль придумал, как
обозначить онтологическую среду обитания для образов как нового
рационального материала для теорий - жизненный мир, - уже было запущенно
математическое обеспечение для этой среды - топология, так же, как, не
дожидаясь новой механики Эйнштейна, Лобачевский и Риман обеспечили ее
математически неэвклидовой геометрией. И даже поэтический взгляд 19-го века
время от времени уже излучал некоторую бодрость в отношении возможностей
теории.
Пушкин, который был моложе Байрона всего на десятилетие, вряд ли
представлял другую эпоху, но рациовиталист он был изрядный: взгляд на
просвещенья дух у него был гораздо более оптимистическим. Он, похоже, сумел
рассмотреть, может быть, и не лежавшее на поверхности современного ему
образа мира то обстоятельство, что жизненные страсти и жизнь мысли - это
ветви одного дерева - того, что составляет собой особый тип жизни - жизни
человека, и что мир мышления - самый интригующий ответ человека на его же
мир страстей.
Присутствие такого ответа в жизни человека определяет особенную его
феноменологию как феноменологию исключительного геометрического
обстоятельства универсального космоса. Жизненный мир - это прежде всего
особая геометрическая среда, которая среди всего прочего обеспечивает
интеллектуальный ответ на все, что происходит с миром (ответ, который в свою
очередь обеспечивает выживание самой этой среды).
В таком виде жизненный мир с легкостью ассоциируется с последним из
принятых нами метрических пакетов Универсума, - психологическим миром, что
дает возможность определить геометрические размеры человека в обобщенном
полиметрическом пространстве.
Человек как главное действующе лицо жизненного мира и вместе с тем -
всего Универсума - имеет, оказывается, самую большую протяженность в этом
пространстве. В геометрическом смысле человек - это узел, в котором сходятся
вместе все выделенные выше метрические пакеты и посредством которого они
связаны между собой. То есть человек - это геометрический канал, через
который сообщаются между собой абсолютно все космологические слои. В этом
смысле человек, например, объемнее любого другого животного, потому что
последнее не выходит в самый верхний метрический слой - слой мышления (или,
по крайней мере, в верхние его подслои: "Упанишады", "Одиссея" и теорема
Пифагора не являются витальным обстоятельством ни собаки, ни льва).
То есть человек живет в таком геометрическом мире, эволюционно- слоевое
расширение которого происходит за счет порционного обновления его
метрических обстоятельств. В этом смысле, вообще говоря, человек принадлежит
к онтологическому слою реальности, открытому для геометрической эволюционной
экспансии Универсума, а значит живет в актуальном метрическом слое (в
отличие от мира животных, живущих в реликтовом слое).
Первым, кто обратил внимание на эту онтологическую планку,
непреодолимую для нечеловека, был, кажется, Ницше. Это ведь он сказал, что
лев должен стать ребенком, чтобы стало возможным новое начинание. Лев - царь
зверей, символ силы духа, символ бергсоновского жизненного порыва. Складывая
в одно онтологическое целое открытое интеллектуальное начало ребенка и
жизненный порыв льва, Ницше, по сути, назначает группу преобразований,
которая из старых разрозненных образов создает новую, комплексную онтологию
жизненного мира.
(В геометрическую онтологию континуумального мира вписывается и образ
открытости-закрытости, придуманный Максом Шелером: человек действительно
открыт для новых пространств мышления: для образов, рациональностей и
эстетик.)
Ребенок андерсеновский и ребенок ницшевский - это символ tabula rasa,
на который жизненный мир запишет вместе со старыми обязательно какие- нибудь
новые образы и скорее всего - новый способ понимать мир. Способ выстраивать
свой ответ на обстоятельства вокруг - это и есть рациональность, которая, в
конечном счете и представляет интеллектуальное начало человека в жизненном
мире.
Таким образом, рациональность - и есть скрытый геометрический герой
верхнего, открытого, а значит актуального метрического слоя Универсума.
Иначе говоря, мир рациональностей - это единственный мир, который подлежит
тотальному онтологическому эволюционированию для насущного состояния
Метасистемы. А значит, если интересоваться миром, основываясь на как можно
более развернутой его онтологии, то составлять геометрический путеводитель
по миру рациональностей вполне созрело время.
География мира рациональностей, составленная только на основании
обобщенного феноменологического опыта, вряд ли сможет обепечить нас всеми
подробностями для реализации контовской максимы: "Познание нужно для
предвидения, а предвидение необходимо, чтобы действовать". А нужно нам в
отношении мира рациональностей знать по крайней мере следующее:
Первое. Как распределены рациональности в своем мире в каждый момент
его жизни?
Второе. Как интерсубъективируются рациональности, то есть как они хотя
бы частично становятся общими? (К этому вопросу примыкает вопрос о том,
каковы отношения между индивидуальными и групповыми рациональностями и как
формируются групповые рациональности?)
Что может ответить нам наш обобщенный феноменологический опыт на первый
вопрос? В сущности, немного. А именно: что мир рациональностей состоит из
наслоений вдоль вертикальной оси, вдоль которой изменяется некоторая
генеральная, осевая функция рациональности, и горизонтильных полей, рельеф
которых должен давать слепки мгновенного распределения рациональностей.
Это - единственный итог нашего прямого феноменологического опыта (или,
скорее, потолок его возможностей), потому что ответа на второй вопрос он
дать вообще не может. Но опыт поставляет нам комплексы фактов, эти комплексы
формируют устойчивую геометрию нашей рациональности, наша рациональность в
соответствии со своей геометрией запускает универсальные онтологические
образы, исходный материал для теорий, а теории на основании этого материала
составляют картину подробностей о тех фрагментах реальности, которые они
охватывают. (Если комплексы значимых для нас фактов, поставляемых нашим
опытом, расширяются и перестают вписываться в геометрию нашей
рациональности, нам приходится изменять эту геометрию, то есть переходить к
новой рациональной эстетике.)
Что касается мира рациональностей, то их никогда не охватывала никакая
теория, способная описать поведение этого мира. Что может говорить об одном:
геометрия нашего способа видеть мир слишком уступала по метрической
сложности геометрии мира рациональностей, чтобы наша рациональная эстетика
оказалась способной разродиться универсальными онтологическими образами,
необходимыми для запуска соответствующей теории.
Космологическая геометризация Универсума - эта как раз такая процедура,
которая позволяет говорить об онтологических основаниях мира
рациональностей, распространяя на него универсальную геометрическую
онтологию Метасистемы. В результате ее мы можем использовать геометрические
условия организации низших метрических пакетов, известные нам по нашему
корпускулярному опыту мышления, в интересах понимания континуумальных правил
игры, которые действуют в мире рациональностей.
Как уже было сказано, основным количественным вопросом к этому миру
(вопросом, уже подготовленным и в рамках корпускулярного мышления), является
вопрос, касающийся природы интерсубъективации.
Основной логический конфликт корпускулярного мышления вокруг
интерсубъективности знания сводится к проблеме частичной
интерсубъективности. То есть корпускулярное мышление не может онтологически
прокомментировать мир значимостей, тот реальный мир знания, в котором мы
живем, в котором истины могут быть значимыми, но никогда не бывают абсолютно
значимыми. То есть фактически проблема интерсубъективности мышления сводится
к проблеме распределения рациональностей.
Проблема интерсубъективности, в сущности, легко конвертируется в
математические образы: вопрос о возможности общего знания можно свести к
анализу непрерывности или связности между пространством, в котором
существует знание, и пространством, в котором существуем мы как носители
этого знания. Геометрическая среда, соответствующая традиционной
субстанциальной логике, принципиально разрывна на границе между
субстанциями, поэтому проблема разрывности процедурно неразрешима в рамках
корпускулярного мышления, так же, как характерные квантовые эффекты
процедурно неразрешимы вне геометрической среды уравнения Шредингера.
Проблема интерсубъективности - один из самых сильных доводов в пользу
геометризации нашего жизненного мира
Здесь нужно сделать существенную оговорку. В свое время ортеговская
формула субъективности "Я = Я + мои обстоятельства" по сути дела определила
онтологическую среду, в которой проблема интерсубъективности может получить
решение, и эта среда - континуумальный мир. (Ортега-и-Гассет во многом
наследует Гуссерлю, который своей идеей интенциональности достиг почти
такого же эффекта в отношении онтологии субъективности, что и ортеговская
формула. Но Гуссерль, в отличие от Ортеги, остался в рамках объективистской
традиции, а потому свою формулу "Я = Я +" он не замкнул. Поразительно, что
для, казалось бы, незначительной метафизической работы по расширению
тавтологии Декарта, Беркли, Юма, Канта и Фихте "Я =Я" потребовалось три
столетия поколений философов: мельницы богов мелют медленно.)
Онтологическую среду, в которой работает формула Ортеги, определяет
пространство рациональностей. Рациональность как геометрический герой No1
этого метрического пакета является прежде всего носителем условия его
устойчивости. То есть распределение рациональностей в жизненном мире должно
подчиняться внутреннему для пакета условию устойчивости. И если мы сможем
что-нибудь сказать об этом условии, мы в общем-то получим очертания
принципа, по которому внутри жизненого мира происходит распределение
рациональностей.
Сказать же что-то можно, оказывается, на удивление скоро. Как уже
говорилось, для этого можно использовать общие принципы геометрической
организации, действующие во всех метрических слоях Универсума, взяв с
соответствующими оговорками или (если они не нужны) без них эти
характеристики из тех пакетов, в которых о них что-то известно из нашего
корпускулярного теоретического опыта.
Известно, что устойчивость статистической системы обеспечивает так
называемое нормальное (гауссовское) "шляпообразное" (если по Экзюпери -
"слонообразное") распределение ее элементов по своим параметрам.
Приблизительно таково, например, распределение Максвелла молекул в газе по
скоростям, или распределение людей по весу или росту. В центре распределения
(тулья "шляпы") располагается основной его массив ("масса"), на периферии
(чуть опущенные вниз поля "шляпы") - существенно меньшая его часть
(маргиналии).
Впрочем, и без полиметрического образа Универсума приблизительно такое
распределение в мире рациональностей - не новость по крайней мере с тех пор,
как жива идея вероятностного распределения элементов систем по их свойствам.
И даже наверное раньше - образы "массы" того, что мы называем социумом, и
"маргинальной" его части существуют с тех пор, как существует образ социума
как самодостаточного организма.
"Масса" - это не обязательно то, что в недалекие недемократические
времена называли чернью, но в конечном счете это обязательно то, что
скрывается за словом "толпа", обозначающего спаянный общей реакцией на мир
массив людей. Пушкин, которого трудно уличить в снобизме, под чернью
подразумевал именно феномен толпы. В его произношении это обозначение было
скорее констатацией факта, сообщающего о природе мира, чем импульсивным
актом социальной защиты. (Хотя, конечно, защищаться от толпы ему как
отчаянному маргиналу тоже нужно было.)
Маргиналиями старинные книжники-латинисты называли пометки на полях
книг, и с тех пор это хороший образ для всего, находящегося на краю. Люди,
воспринимающие вещи не так, как все, занимающие место вне массы мыслящих
приблизительно одинаково, являются несомненными маргиналами. Конечно, Пушкин
был маргиналом, как, собственно, и Байрон, и Бруно, и Спиноза, и Киркегор, и
Ницше, и Христос, и Будда - список можно долго продолжать. Расстояние между
ними и массой и создавало с одной стороны напряжение, служившее источником
эпизодических взаимных защитных действий, а с другой стороны - постоянную
связь взаимной необходимости (Гегель и диамат на этом месте радостно потерли
бы руки: вот яркий образец единства и борьбы противоположностей).
Расстояние между маргиналиями и массой неустранимо, оно создает ту
площадь опоры, которая сообщает нашему миру устойчивость. В силу этого
евангельский моральный императив "Входите тесными вратами..." просто
принципиально не может быть осуществим для всех, а остается уделом очень
немногих. И автор его был безнадежным идеалистом, если всерьез рассчитывал,
что его собственный удел в одно прекрасное время станет товаром повышенного
спроса. Потому что все евангельские призывы в лучшем случае (сейчас уже
крайне редком) выслушиваются в воскресенье с утра в церкви, а затем тут же
запиваются пивом под свежие тусовочные новости о том, как кому-то удалось
подскочить по деньгам или наоборот, влететь, или засматриваются сериалом о
муках, выпадающих на долю бедной девушки на ее пути к богатому, молодому и
красивому жениху. При этом вряд ли кто-то морочит себе голову такой далекой
от жизни чепухой, как, например, утверждение, сравнивающее пропускные
способности игольного ушка по отношению к верблюдам и ворот в царство
небесное для богатых.
Учат, конечно, не призывы и проповеди, а все-таки жизнь. Интересно, на
что мы могли бы рассчитывать, если бы считали иначе и, скажем, не копили бы
сокровищ на земле, а надеялись только на таковые на небе. (Проверено ведь:
на бога надейся, а сам не плошай!) Евангельский этический ригоризм оставляет
безусловно сильное впечатление, но как быть с тем, что мы постоянно
вынуждены накладывать на него существенные поправки, позволяющие все же нам
выживать?
Так вот: мы, собственно, давно нашли, как преодолевать этот разрыв
между идеалом и реальностью, между боговым и кесаревым. А именно.
Любое наше общество устроено таким образом, что в нем Масса и маргиналы
распределяют между собой обязанности и дополняют друг друга. Мелким побочным
эффектом такого замечательного взаимодействия, приводящим иногда к костру
или кресту, можно считать неизбежное напряжение, возникающее между этими
двумя участками распределения рациональностей.
Маргиналы, которым их геометрическое место в этом распределении
обеспечило неустранимую возможность оказаться за пределами общего здравого
рассудка (Гераклит: "Здравый рассудок - у всех общий"), получают способность
не так смотреть на вещи как все, но за это - и крест потяжелее.
Масса же, обладая общим здравым рассудком, живет, вполне довольная
собой и самодостаточная, если этот здравый рассудок, всегда дающий хорошее
представление о видимости вещей, не сообщает им повода ощущать тревогу о
завтрашнем дне. Но при этом она не теряет связи и с живущими внутри нее
маргиналами, и время от времени прислушивается к тому, что еще они там
придумали, а после этого, прислушавшись, может и выбрать для себя то, что
может показаться ей выгодным и удобным для теперешних или новых, имеющих
обыкновение изменяться ее витальных обстоятельств. При этом могут быть
услышаны и восприняты как правые маргиналы (вроде Эйнштейна, Ницше или
Сократа), так и левые (вроде Гитлера, Марата или Ленина) - в зависимости от
состояния Массы.
Маргинал в силу своего геометрического положения в распределении
рациональностей обязан мыслить самостоятельно и независимо (именно поэтому с
известной нам из Писания смелостью Назаретянин вносил изменения в
неприкасаемый для каждого ума из Массы ортодоксальный список Заветов) - в
этом его сила (он может видеть дальше) и одновременно слабость (его запросто
могут напоить цикутой или отправить на крест). А человек из Массы, опять же
в силу своего геометрического положения в распределении рациональностей
мыслит "нормально, как все", и в этом тоже его сила (у него очень много
единомышленников) и слабость (он связан общим мышлением, а значит не может
быть самодостаточным вне Массы).
Приблизительно в таком духе описывает нормальную схему отношений массы
и маргинальной зоны распределения рациональностей один из самых авторитетных
адвокатов интеллектуального маргинализма Х. Ортега-и-Гассет в своем
знаменитом, наделавшем много шуму в 30-х годах минувшего века выпаде против
"массократии" под названием "Восстание масс". Ортега - гораздо больший
реалист в отношении неистребимости дистанции между Массой и "избранным
меньшинством", чем Автор Нагорной проповеди, поэтому он предпочитает
комментировать рациональную картину выбора с помощью буддийской этической
доктрины, толерантной, вообще говоря к любому выбору, и не считающей что
проходы для людей, обладающие большой пропускной способностью, так уж плохи
и неприемлемы:
"Когда речь заходит об "избранном меньшинстве", то в быту обычно
извращается значение этого выражения, считается, что человек "избранного
меньшинства" - высокомерный нахал, полагающий себя выше остальных, что,
однако, не так. Избранный требует больше , чем другие, хотя ему и не удается
претворить в жизнь эти высокие требования. Нет никакого сомнения в том, что
человечество делится на две части: те, кто много требуют от себя и тем самым
усложняют себе жизнь и следуют долгу, и те, кто не требуют от себя никаких
особых усилий. Для них жить - значит не меняться, быть постоянно тем, что
они есть, им не понять тех, кто стремится к самоусовершенствованию; такой
человек плывет по течению, как поплавок.
А сейчас мне хотелось бы напомнить вам, что ортодоксальный буддизм
состоит из двух различных течений: первое, махаяна, "большая колесница" или
"широкий путь", требует от человека гораздо больше усилий, чем второе,
"узкий путь" или "малая колесница" - хинаяна. То, по какой дороге мы пойдем,
будем ли мы предъявлять к себе максимальные или минимальные требования, и
определяет в конечном счете нашу жизнь."
Собственный выбор Ортеги, который он, как это ясно, остановил на
"махаяне", выдает явная его запальчивость, понятная для человека,
вынужденного нападать, чтобы защищаться: большинство, в сущности, не хуже
меньшинства следует своему долгу, который задается их местом в общем
распределении рациональностей, а вовсе не чьими-то благими пожеланиями - уж
кому какая геометрия легла. Говорить обратное - это все равно, что говорить
что-нибудь вроде: "Вот, некоторые представители животного мира взяли на себя
героическую миссию быть человеком, а некоторые малодушно удовольствовались
ролью комнатных собачек и кисок".
Последнее, по сути дела, выражает основания этики континуумального
мира: ценность любого элемента Универсума, к какому бы слою или подслою его
он ни относился, вполне определяется его местом в интегральной геометрии
Системы - именно оно обеспечивает полноту, а значит и устойчивость мира.
(Это хорошо, например, понимал платоновский сокровенный человек Пухов,
сказавший, что без него мир неполный.) Этот принцип не чужд и христианской
морали, и был бы совсем тотализирован в ней, если бы не противоречащая ему
жесткость универсальной категории греха. (Именно жесткость категории, а не
сама категория, потому что если сделать ее как можно более мобильной, то,
например, то, что не является грехом для "человека-массы" могло бы оказаться
им для ортеговского "аристократа духа" - как, скажем, то, что может не
являться грехом для животного, может считаться им для человека.)
Жесткость множества наших моральных категорий вообще является
красноречивым признаком живущей в нас архаики корпускулярного мышления, как
и сама бивалентная логика, властвующая в нем. Но разговор о логическом
обеспечении их подвижности кажется довольно сумасшедшим: настолько трудным и
непроходимым кажется любое усложнение образов в этой области и тем более
невыполнимой кажется их витальная реализация, когда неоспоримые трудности
сопровождают даже практику десяти сравнительно простых заповедей.
Но с другой стороны, способность "аристократа духа" к самосуду (не
самосуду толпы, суду Линча, а суду себя над собой, суду, приближающего к
человеку Ницше и Достоевского - властвующего в своем мире и вершащему суд
над собой) есть как раз то повышенное требование к себе, о котором говорит
Ортега применительно к "избранному меньшинству". Чем выше у "рационального
маргиналия" градус этого требования, тем далее он отстоит от
"человека-массы".
А. Эйнштейн - один из тех, кто получил всеобщую известность не только
как мыслитель, добившийся оглушительных успехов благодаря своей
экстраординарной рациональной смелости, но и как человек, для которого
высокий уровень гуманитарных требований к себе был условием быть самим
собой. На другом полюсе маргинальности распределения рациональностей
находился его современник, другой знаменитый маргинал А. Гитлер.
Если маргинальность Эйнштейна распространялась на организацию его
метафизического мышления и на степень соответствия конституированным в
общественном сознании гуманитарным ценностям, то маргинальность Гитлера
выразилась в отрицании самых сложных в рациональном плане интеллектуальных
ценностей, завоеванных всеми прежними революциями того, что мы называем
человеческим духом, а Фрейд называл "сверх-Я". Сбросить с себя груз разных
там устаревших цивилизованных штучек - это самый простой в энергетическом
плане путь, поэтому он показался таким привлекательным для Массы,
последовавшей за Гитлером, как сказочные крысы последовали за дудочкой
гаммельнского крысолова. (Может быть, это и не так уж глупо - избавляться
время от времени от ненужного груза, чем, собственно и занимается в той или
иной степени каждое новое поколение, но в случае с Гитлером, как выяснилось,
слишком много выброшенного груза таки оказалось нужным и выброшенным
поспешно.)
Определенная логика была в том, что Гитлер выбрал Ницше в качестве
своего главного метафизического обеспечения. Если как экстремальную
маргинальность можно оценивать сложность мышления Эйнштейна, то как
экстремальную же маргинальность можно оценивать и рациональную традицию,
использованную Гитлером и состоявшую фактически в вырождении мышления. В
силу этого Ницше и не мог никак иначе быть понятым Гитлером (как, впрочем, и
"массой" своих современников с массой преподавателей философии внутри нее),
как будучи примитизирован до радикального искажения.
Человек Ницше и человек Гитлера - это люди из совершенно разных
рациональных миров, они геометрически совершенно несовместимы, так же, как
мир Джордано был геометрически совершенно несовместим с миром его судей. В
то время как сверхчеловек Гитлера должен был утверждаться властью над
другими биологически себе подобными через необходимую для такого случая
иерархию власти, то есть властвовать "вширь", в том пространстве, которое
прежде всего видит глаз, а не ум, Ницше для своего самодостаточного одиночки
имел в виду власть совсем другого свойства. А именно - власть над
собственным миром, распространенным "вглубь" себя, над миром, видимым умом,
но не глазом, власть, по степени самоукрощения граничащая скорее с аскезой,
чем с диктатом верховного вечно пирующего хищника, и власть, осуществляемая
без посредников. Ницшевская онтология власти - это скорее всего кодекс
маргинального одиночки, в силу своего геометрического положения в мире
вынужденного держаться вдалеке от непритязательного уюта, создаваемого
энергетическими выгодами взаимного обмена теплом внутри Массы. (Кроме того,
это - рецепт, как завоевывать огромные пространства без необходимости вести
боевые действия в Африке и под Сталинградом.)
Сделанное сравнение двух полюсов маргинальности (правого и левого, если
придерживаться традиционной ориентации кривой распределения; верхнего и
нижнего, если иметь в виду их близость к новым метрическим слоям в геометрии
обобщенного пространства), дает нам вполне правдоподобную картину мира
рациональностей, полученную в образах. После этого идея геометризации
Универсума в применении к вопросу о распределении рациональностей в
пространстве жизненного мира кажется совершенно излишней: и без нее
результаты хороши. Но есть по крайней мере три прагматических соображения,
по которым эта идея оказывается небесполезной.
Геометрические комплексы жизненного мира - групповые рациональности.
Первое из них касается идеи сравнительной автономии мира рациональностей.
Эта идея вытекает из обобщения на геометрию жизненого мира того
универсального обстоятельства континуумальной космологии, что реальность,
описываемая ею, является реальностью квантуемой и вероятностной.
Следовательно, узкие каналы вертикальных связей между метрическими слоями
Универсума, проходящие через его устойчивые элементы, сообщают никак не сами
эти элементы между собой, а только метрические слои, ими пересекаемые. А
значит, связи между элементами континуумального мира реализованы только
внутри метрических слоев, которые в этом смысле и можно считать автономными
генераторами горизонтальных связей.
Это - одно из самых принципиальных различий между топологическими
картинами континуумального и корпускулярного миров, причем в рамках идеи
геометризации принимающее вполне онтологический характер.
Субъективистская версия корпускулярного мира вообще не конституирует
онтологию связей между его элементами (самыми интересными из которых с
времен Декарта для метафизиков являются субъекты). Объективистская же версия
- предлагает весьма убогую радиальную топологию, согласно которой субъекты
связаны с Объективным миром. (Ну, а через последний, должно быть, и между
собой. То есть, согласно объективистской топологии корпускулярного мира
проблема интерсубъективности решается в нем с помощью интерсубстанциального
посредника.)
Геометрия континуумального мира в силу указанного различия позволяет
сделать то, что не позволяли сделать ограниченные геометрические возможности
корпускулярного мышления. (Те самые, что обрекли Канта на упрощения,
воспринятые Ницше как мошенничество.) А именно - в континумальном мире
топология его внутренних связей позволяет конституировать среду, в которой
интерсубъективность становится функцией распределения рацональностей внутри
нее.
Среда эта, как уже говорилось в связи с ортеговской формулой субъекта,
- жизненный мир, метрический слой рациональностей. То есть после
произведенной процедуры и выделения связей - вертикальных между слоями и
горизонтальных, реализуемых только внутри них - жизненный мир становится
онтологически конституированным местом жизни особых его, а значит, и всего
Универсума обитателей - рациональностей. Это дает нам возможность свести
жизненный мир к миру рациональностей. Что означает, что рациональности как
особые геометрические реальности Универсума несут в конечном счете
ответственность за все, происходящее в жизненном мире.
В силу этого приобретает смысл второе соображение, по которому для
демонстрации статистического распределения рациональностей внутри жизненного
мира потребовалась идея геометризации Универсума. Это соображение сводится к
вопросу о геометрической точности картины распределения, который имеет
значение для геометрии групповых рациональностей (такую же, какую для
военных героев Гайдара имела точность деталей на картинах, которые рисовали
их жены).
Максвелловское распределение молекул по скоростям обладает
замечательной особенностью: он характеризует любой, даже очень маленький
объем молекул, пока о молекулах внутри него можно говорить как об образующих
статистическую группу. В сущности, то же можно говорить и о группах
индивидуальных рациональностей. (Это, например, продемонстрировал Пелевин на
примере своей "Желтой стрелы" - странного поезда с вполне нормальным
распределением человеческой начинки внутри: с Массой посредине и
маргиналиями, которые так и норовят сбежать, - по краям. И хотя действующих
лиц распределения представлено немного, все статистические правила его
соблюдены. Кажется, только беллетристы умеют обращаться с такими
статистически тонкими объемами!)
Но ни максвелловское распределение, ни любое другое, выполненное в
рамках геометрии корпускулярного мира, не способно показать, на каких
онтологических основаниях квантуются рациональности, образуя рациональности
групповые. Для этого нужно учесть вероятностную составляющую геометрического
образа Универсума, на что корпускулярная онтология мира, увы, не способна.
Поэтому полученная выше картина распределения рациональностей как особых
геметрических вещей по степени своего геометрического приближения скорее
должна считаться квазикорпускулярной, чем континуумальной.
Континуумальная картина мира, как уже говорилось, сводится к
многомерному рельефу стабильностей. Это относится как к картине,
составленной из метрических слоев (и, понятно, подслоев), в которой
последние и выполняют роль "устойчивых стабильностей", так и к картине
внутри каждого из них. Жизненный мир, выражая собой последний, открытый
геометрический слой континуумального мира (или, по крайней мере, верхнюю,
активную его часть) в полной мере отвечает геометрическому принципу такой
картины, обладая при этом особенностями, сообщенными ему его открытым
положением.
Универсальной для всего континуумального Универсума, а значит в полной
мере реализованной и в геометрии жизненного мира, является та его, новая по
сравнению с корпускулярным миром онтологическая подробность, что ни связи
внутри него, ни устойчивые узлы связей не могут считаться первичными или
вторичными друг относительно друга. Можно сказать, что связи и их устойчивые
узлы существуют как взаимно дополняющие обстоятельства, но по отношению к
геометрической онтологии Универсума это было бы несколько большей метафорой,
чем если считать их одним геометрическим целым.
Для мира рациональностей это значит, что связи внутри него обладают
своими метрическими характеристиками. А так как жизненный мир без малейшей
опасности ошибиться можно считать чрезвычайно метрически многообразным, то и
связи внутри него образованы большими количествами устойчивых комбинаторных
сочетаний. Можно сказать, что связи, принимающие участие в геометрическом
мире рациональностей, образуют в нем гиперплоскости, каждая из которой по
отношению к другой, рассматриваемой как поток, работает как своеобразная
дифракционная решетка.
Тогда, в результате взаимного дифракционного действия метрических
потоков связей внутри мира интерсубъективности его геометрическая картина
складывается как динамически утойчивая дифракционная картина, рельеф
характерных дифракционных горбов (дельта-функций) и впадин. Образовывая
устойчивые сочетания разных порядков, такая дифракционная картина
оправдывает геометрические образы, заложенные в основание континуумального
мира.
А оправдывает она их тем, что выражает собой подробную (в пределах
обозначенных образов) геометрическую картину рациональностей -
индивидуальных и групповых, причем последних - всех вообразимых
разновидностей. Характерный шляпообразный вид дельта-функции, вот уже три
четверти века служащий символом устойчивости и одновременно сингулярности в
микромире, приобретает геометрическую универсальность для всего
континуумального космоса, вторгаясь в нем и в жизненный мир. Причем если в
микромире он отражает условия пространственной локализации вещества, то в
мире рациональностей - вероятностное распределение значимостей.
Таким образом, в континуумальном мире значимость, кроме статистического
веса, приобретает вес и онтологический. Так же, как масса сообщает нам о
реальности в том, что мы привыкли называть материальном мире, значимость
сообщает о реальности в пространстве рациональностей. Мы же и раньше
говорили, что континуумальный мир - это мир значимостей.
Значимости составляют вертикальное измерение распределений
индивидуальных рациональностей в вероятностных волнах групповых
рациональностей. Каждые две соседние, метрически близкие рациональности
обеспечивают геометрическую неразрывность континуума жизненного мира (хотя,
скорее всего, это не обязательно должно выполняться совсем уж везде -
локальных аномалий отрицать оснований не видно).
Приблизительно так работает геометрический генератор рациональностей -
жизненный мир. Причем, как это ясно из сказанного, - квантовый генератор. То
есть пространство рациональностей квантуется, как и весь континуумальный мир
(что, впрочем, показывает и наш феноменологический опыт). Это и есть третье
соображение, в силу которого нам потребовалась идея геометризации жизненного
мира для его описания.
В жизненном мире как в пространстве рациональностей интерсубъективность
выражает его интегральную геометрическую неразрывность. Неразрывность в
пространстве групповых рациональностей, как это следует из его геометрии,
обеспечивается их маргинальными зонами, которые их соединяют, одновременно
своими размерами задавая и расстояния между ними. И расстояния между
групповыми рациональностями, и связь между ними - это базовые условия,
необходимые для динамической устойчивости их пространства, то есть
жизненного мира. Иначе говоря, для нашего выживания одинаково ценны как
общественное согласие, так и общественные разногласия. Если первое выражает
то геометрическое общее, что содержится в каждой групповой рациональности и
составляет глобальную групповую рациональность человека вообще, то вторые
выражают условие комбинаторной полноты жизненного мира.
Мы должны мириться с тем, что кто-то мыслит не так, как мы - мириться
просто потому что это обеспечивает наше выживание. В континуумальном мире
трудно нанести удар по тому, кто раздражает нас своим инакомыслием и при
этом не задеть себя. (А тем более - уничтожительный удар: не спрашивай, по
кому выстрелит оружие, которое ты продаешь - оно выстрелит по тебе.) Трудно
понять, насколько мы отдаем себе отчет в такой элементарной геометрии. Может
быть, вполне отдаем, но согласны жертвовать собой, когда не соглашаемся на
жизнь и рациональность каких-то ближних вокруг нас? Христианская мораль
прощения, во всяком случае, исповедует геометрический идеал индивидуального
выживания, но, видимо, существуют какие-то менее тривиальные геометрии,
задающие мотивацию наших поступков, если мы так часто и уверенно этот идеал
обходим.
Да, война и агрессия - это удел не только неразумных хищников, но и
нас, детей цивилизаций. Значит, конфликты и войны - это вполне геометрически
обеспеченные подробности континуумального мира. (Гераклит: "Должно знать,
что война общепринята, что вражда - обычный порядок вещей, что все возникает
через вражду и заимообразно"; "Гомер, молясь о том, чтобы "вражда сгинула
меж богами и меж людьми", сам того не ведая, накликает проклятье на рождение
всех существ".)
Если все в жизненном мире сводится к взаимодействию и столкновению
рациональностей, а это так, то войны и конфликты отражают особенную
трансцедентальную геометрию жизненного мира.
В этой геометрии живут, взаимодействуют и соперничают рациональности, и
именно эти обстоятельства жизненного мира задают все, что в нем происходит.
Все самое на первый взгляд нерациональное в нем подчиняется сторогой его
геометрии. Она оправдывает и войну Монтекки с Капулетти, и гражданские, и
этнические, и религиозные, и мировые войны, равно как и разнообразные формы
примирения сторон - вплоть до взимного их уничтожения. Даже если в войнах
присутствует пошлый мотив грабежа, все равно они сводятся к столкновению
рациональностей и к соответствующей геометрии, потому что необходимым
условием конфликта является предшествующее ему деление на своих и чужих.
Причем каждое новое время создает новые условия для такого разделения или
его усиления.
"Французы разорили мой дом и идут разорить Москву, и оскорбили и
оскорбляют меня всякую секунду. Они враги мои, они преступники все, по моим
понятиям." - говорит князь Андрей Пьеру Безухову в "Войне и мире". "Мой дом"
- говорит князь Андрей, и Москва для него тоже "моя", и оскорбили и
оскорбляют его французы как русского, то есть как носителя особой и
неповторимой русской этнической рациональности. Французы стали для него
преступниками потому, что стали угрожать его праву быть таким носителем, то
есть, праву быть самим собой. (Хотя, понятно, сами французы во главе с
Наполеоном и Шовиньи преступниками себя не считали. Наоборот, они считали
себя героями - они воевали за могущество французской идеи. Вот пример
рационального релятивизма, обязательного условия для конфликта.)
Война начинается там, где одна рациональность заявляет свои права на
жизненное пространство другой рациональности, стремясь подчинить его себе,
часто несмотря на то, как мало на первый взгляд они различаются. Так же, как
один вид животных стремится либо сохранить, либо приумножить свое жизненное
пространство, но уж никак не поступиться им, потому что оно обеспечивает
соответствующую своим размерам вероятность выживания вида, так и для
рациональности экспансия - средство, которым достигается ее максимальная
устойчивость.
Когда в середине 13-го века над раздробленной и разрушенной татаро-
монгольским нашествием, а потому сильно уязвимой Русью по-прежнему нависали
две угрозы - с востока и с запада, именно логикой сохранения самобытной
этнической рациональности пришлось руководствоваться Александру Невскому в
его геополитическом выборе. В силу слабости своих возможностей будучи
вынужден выбирать наименьшее из зол, он шел на соглашения и уступки в
отношениях с восточной угрозой русскости, и без долгих размышлений
разбирался с западной всей силой своего оружия. Дело в том, что в
действительности угроза с востока была в большей степени угрозой
экономических и, может быть в какой- то степени политических потерь, но в
самой меньшей степени ее можно было назвать угрозой культурного поглощения.
В угрозе же с запада присутствовал весь спектр потерь, и последняя из трех
перечисленных была представлена едва ли не с самой большой силой.
Позднее политическую логику Александра Невского по сути дела продолжил
московский князь Иван Калита. Ведя дипломатическую игру с Золотой Ордой, он
начал процесс объединения русских земель как процесс политического
укрепления русскости (для него, а в принципе и для нас неважно, какими
способами он этого добивался - выигрышная политическая цель всегда бывает
обеспечена стихией, а "С стихией божией царю не совладеть"). Тем самым
оригинальная русская этническая рациональность получила определенный запас
устойчивости, который затем был развит.
Та особая геометрическая составляющая, которая обеспечила исторический
путь русской этнической рациональности, оказалась одним из многовековых
залогов устойчивости пространства рациональностей, в то время как многие
этносы история "рассосала". Примеры из человеческой истории, на которых
построены, например, теория "вызова- ответа" А. Тойнби или этногенеза Л.
Гумилева, хорошо описывают мировой океан рациональностей, когда штормовой,
когда спокойный, но всегда живой, способный с легкостью поглотить в свои
глубины или наоборот, долго держать на своих волнах. (Для Сартра этот океан
- мутная бессмысленность существования, в которую заброшен человек, но это,
конечно, не так. Море и все, что в нем происходит, имеет свою логику, пусть
и очень сложную, и океан рациональностей, в котором в постоянных состояниях
взаимодействия и конфликта находятся способы воспринимать мир - тоже.)
Рациональности в своем мире живут, эволюционируют и умирают, как виды в
животном мире. А мы, как это естественно для жизненного мира, в той же
степени, что являемся носителями собственных, индивидуальных
рациональностей, вмещаем в себя и рациональности групповые, в пространства
которых мы вовлечены геометрией Универсума. (В том числе мы представляем и
некую глобальную групповую рациональность, ту, которая отражает весь
горизонтальный слой, временной слой рациональностей.)
Человек живет в постоянном состоянии одновременных взаимодействия и
конфликта в себе сразу нескольких рациональностей, и одной из самых
напряженных коллизий, обеспеченных таким его состоянием, всегда было и
остается напряжение между рациональностями индивидуальной и групповой. Все
трагедии мира, можно утверждать без риска ошибиться, построены на этом
напряжении. И Ромео, и Гамлет, и Акакий Акакиевич, и мадам Бовари в полной
мере отражают тот факт континуумального мира, что фронт между этими
геометрическими разновидностями рациональности проходит внутри героя,
вовлеченного в конфликт. В этом смысле можно сказать, что герой Сартра и
Камю (не Сизиф, конечно, а тот, кого принято называть обычным человеком)
боится самого себя, когда боится бессмысленности мира.
Бессмысленность - это вполне рациональный феномен, то есть из той
области, где сталкиваются рациональности, образуя особенный и
непредсказуемый вкус жизни, не описываемый Госпланом, десятью заповедями и
моральным кодексом строителя коммунизма. Когда иррационалистическая традиция
мировой мудрости, запущенная заметно повзрослевшим 19-м веком и открывшая
для процедурного использования понятие витальности, заявила о своих правах в
логике вещей, она лишь смутно догадывалась, какую онтологическую цену имеет
этот особый вкус жизни. Бессмысленность - это то же, что и иррациональность,
а мы знаем, что иррациональность в конечном счете оборачивается
рациональностью - все зависит от сложности геометрии оценочной среды.
Война - это то место, где составляющая иррациональности выражена с
самой страшной и экстремальной силой. И если иррациональность логически
совмещается с витальностью, то значит война - это предельная форма
витальности, такая, что своей экстраординарностью обеспечивает устойчивую
полноту жизненного мира, то есть пространства рациональностей. На войне
происходит самое напряженное, и притом самое массовое столкновение
рациональности индивидуальной и рациональности групповой (того, что Сартр
называл "бытием-для-себя" и "бытием-для-других").
Война может быть охарактеризована как такой феномен в мире
рациональностей, внутри которого вероятность сублимации индивидуальной
рациональности в групповую резко возрастает, что приводит к экстремальным
значениям иррациональности (ведь свое линеанизированное представление о
рациональности мы в первую очередь составляем на редуцированной логике "для
себя", то есть на рациональности индивидуального выживания). Последняя не
исчезает на войне, но так как война как событие в жизненном мире есть
столкновение групповых рациональностей, то групповая рациональность необычно
сильно поглощает индивидуальную. (Именно этот феномен эффективно
использовали во вторую мировую войну японцы, когда придумали своих
камикадзе, хотя, конечно, в этом они просто повторили раньше уже сказанное.)
С точки зрения логики индивидуальной рациональности совершенно нелепо
выглядит случай, когда на недавней войне в Чечне рота русских десантников
погибла в бесспорно неравном бою, само решение о начале которого, в
сущности, зависело только от тех, кто входил в состав этой роты. В таких
случаях полагаются красивые слова, и они, конечно, не могут быть лишними. Но
помимо всего прочего - это и случай, характеризующий не освоенную логикой
сложность пространства рациональностей, как видно, мало изменившуюся со
времен Спарты и ее трехсот легендарных десантников.
Каким бы способом не комментировать то, что происходило последние два
века в Чечне, это все равно в конечном счете может быть сведено к
столкновению рацинальностей. Один из свободных профессиональных
комментаторов происходящих вокруг нас событий в то время, когда боевые
действия только разворачивались, и его зарплатоплательщики, видимо,
задержались с инструкциями по поводу тональности их информационного
сопровождения, или по еще какому-то недосмотру, высказал собственную точку
зрения на это событие, объясняя происходящее как стихию столкновения на
одной географической территории реликтовой жизни шариатских судов, набегов и
зинданов с одной стороны и открытой цивилизации с другой стороны. И похоже,
он был прав. Реликтовые, то есть закрытые метрические образования,
несомненно, имеют право на существование, но до тех пор, пока они не начнут
оспаривать свои зонные интересы с открытой цивилизацией. Тогда их
существование ставится под вопрос.
Причем вопрос, конечно, не касается существования самого этноса,
участвующего в конфликте групповых рациональностей (хотя бывает и так -
например, европейская цивилизация, та самая, которая сейчас всех учит, как
вести себя прилично, конкистой, длившейся несколько веков - от Кортеса до
Дикого Запада - стерла с лица планеты несколько аутентичных американских
цивилизаций). Но там, где происходит военное столкновение рациональностей,
вопрос с самого начала стоит о том, чтобы одна рациональность отвоевала как
можно больше зоны влияния у другой. В таких условиях неизбежное деление на
"наших" и "чужих" приобретает отнюдь не безобидный спортивный характер и
создает особые правила игры - логику борьбы рациональностей за выживание, в
которой тесно сантиментам и придуманным глупостям, далеким от этой логики.
В Европе середины второго тысячелетия война часто приобретала характер
этакого рискованного спорта, способа поддержать свои кондиции, чего-то вроде
охоты или гладиаторских боев, со своим кодексом чести, допустимого и
недопустимого, и т.д. и т.п. Утомленные сражениями средневековые воины время
от времени объявляли перерывы, чтобы состирнуть свои ставшие несвежими
кружева. Культура поведения, созданная таким пониманием войны, пустила
глубокие корни. Не удивительно, что французы, в значительной степени
унаследовавшие эту культуру, сильно обижались после провального похода
1812-го года на совершенно лишенных рыцарского благородства русских за то,
как те вели против них войну: уклонялись от боев после Бородино, блокировали
их обозы, обрушили на них "дубину партизанской войны". Это они, французы,
конечно, зря: российская империя, против которой они воевали, никакими
официальными распоряжениями не санкционировала такого неблагородного
поведения защитников родины. Вне желанных и привычных для французского
разума правил таким образом озаботилась своим выживанием сама неповторимая
русская этническая рациональность, которая жила свою такую сложную и
наполненную опасностями жизнь, видимо, для несколько более содержательных
событий, чем быть умерщвленной какими-то французами или, скажем, немцами (в
общем, чурками нерусскими).
Впрочем, может быть, кроме силы русского не по-европейски
нецивилизованного сопротивления мощным французскому, а затем немецкому
нашествиям противостоял еще и внутренний цензор этих французов и немцев? Тот
самый, который после всего воочию им увиденного способен был внушить им
оставшуюся незамеченной, но влиятельную мысль: зачем им эти дикие,
неприветливые просторы со сволочной, совсем нецивилизованной зимней стужей
(они же в Амудсены и Нансены не записывались!) и грубым, непонятным народом,
который скорее вего так и не удастся приручить, как это в свое время удалось
сделать, например, с податливыми, как женщина, имеющая небольшой выбор
заработать себе на хлеб, прибалтами.
Русские же, с легкой руки Ермака начавшие и закончившие покорение
Сибири, явно не были отягощены сопротивлением подобного внутреннего цензора:
новые земли их не смущали, они им вполне подходили, вот и остались под
влиянием фирменной русской рациональности.
В пространстве рациональностей выживают те из них, которые своей
геометрией убедили континуумальный мир, что они готовы способствовать его
устойчивому благополучию, и для этого часто оказываются хороши самые
неожиданные для наших самонадеянных ограничений способы добиться этого.
Каждый из нас находится в зоне пересечения нескольких рациональностей.
Например, своей этнической рациональности, рациональности профессиональной,
конфессиональной, и при этом рациональности отца, мужа, брата, сына и т. д.
Профессиональная составляющая в наших индивидуальных рациональностях
весит неожиданно много. (Чаще всего она в силу множества обстоятельств
вокруг нас и формируется, скорее всего, рано - должно быть, в детстве, и
потом нам или кому-то рядом остается рассмотреть ее и найти ей применение,
что правда, никогда не дается без труда.) Профессиональные рациональности и
не могут быть маловесомыми, потому что как раз-то они и образуют поле для
устойчивой жизни процедур, той реальности жизненного мира, которая, как
говорилось, обеспечивает наше выживание. В своих профессиональных
рациональностях мы пространственно дистанцируемся от других таких же,
образуя устойчивые группы в рамках условия устойчивости всего пространства
рациональностей. Группы эти - не что иное, как касты, они же - тусовки.
Собственно, и дожившие до нас плоды индийской и египетской социальных
инженерий - касты - сложились в первую очередь как идея расслоения по
профессиональным диапазонам.
Причем профессиональные диапазоны, охватываемые разными кастами, как
получилось, оказались образованными по принципу сходства или различия
рациональностей как довольно-таки закрытых организмов, которые и
формироваться-то должны были начинать с детства, с младенчества, чтобы
вырасти в конце концов в как можно более качественный, или хотя бы во вполне
удовлетворительный продукт.
Кастовость - это не такая уж и глупая геометрия социальной жизни, а о
том, насколько она соответствует топологии жизненного мира, может говорить
тот факт, что идея ее в той или иной степени присутствует в истории каждого
этноса, и как видно, сама по себе никогда не вредила его здоровью. (Впрочем,
не только в истории - ведь и сейчас известно, что сын генерала может стать
только генералом - потому что у маршалов есть свои дети.)
Несмотря на то, что идея кастовости как образец идеального
общественного устройства представлена, кажется, во всех утопиях, начиная с
платоновского "Государства", она сложилась не как результат плановых
мозговых атак интеллектуалов, а скорее как внутреннее условие устойчивости
свободного рынка социальных отношений. Трудно, в сущности, и представить
себе что-либо, передающее квантовую идею в области функционального
многообразия человека с такой убедительной простотой, как идея кастового
устройства общества, как раз и олицетворяющего это многообразие. Кастовую
идею можно считать квантовым эффектом первого порядка, и чем проще
функциональная стратификация общества, тем с большей отчетливостью этот
эффект в нем выражен - так же, как квантовые эффекты микромира. Вот почему в
современных продвинутых цивилизациях он малозаметен по сравнению, скажем с
реликтовой индийской или древнеегипетской.
Малозаметен - это не значит отсутствует. Современный кастовый порядок
имеет свою, сглаженную, но все же квантовую геометрию - его касты имеют
гораздо менее протяженные буферные зоны между собой, а значит могут
считаться гораздо более открытыми, чем реликтовые. Уменьшенные расстояния
между кастами увеличивают как возможности межкастовых переходов, так и
вероятности новых кастовых состояний.
Многообразие устойчивых кастовых состояний в силу квантовой топологии
жизненного мира вообще должно считаться индикатором геометрического
многообразия, а значит жизнеспособности вмещающего его общества. Кастовая
стратификация Древней Спарты была практически вырожденной - в ней не работал
антимонопольный комитет, способный ограничить статистическую монополию касты
воинов. Поэтому социальной инженерии Спарты хватало для военного героизма,
но в конечном счете не хватило, чтобы противостоять обладавшим гораздо более
многообразной, а значит, и надежной кастовой геометрией Афинам.
Такая же история была уготована татаро-монгольскому феномену, который
наводил ужас на всю Евразию неограниченными возможностями своей (тоже
фактически единственной) военной касты, но был дезинтегрирован новыми для
него витальными условиями, когда захваченные территории потребовалось
организовать государством, таким капризным образованием, которое требует
гораздо более структурированной социогеометрии, чем та, в которую
эволюционировал этот феномен.
Суммируя сказанное, легко можно обнаружить в общем-то несложное
геометрическое правило в пространстве жизненного мира: социальные
образования в нем обладают длительной устойчивостью тогда, когда
обнаруживают в себе способность накладывать свою профессиональную
рациональную стратификацию на классическое шляпообразное статистическое
распределение, без обрезов и провалов. Именно такую устойчивую геометрию
государственного устройства, по сути дела, проповедовал Конфуций, и
непонятно после этого, кем его называть как социологического мудреца:
ремесленником, не знавшим социальной онтологии, или все-таки инженером,
который хоть и по наитию, но учил нас глубоко правильным вещам. Кажется, ни
то, ни другое его не обидело бы.
О том же глубоком интуитивном следовании геометрическим канонам
устойчивости можно говорить и применительно к реликтовой индийской кастовой
культуре. Классической моделью квантовой геометрии жизненного мира ее можно
считать и в силу ее очевидных статистических соответствий - крайние,
маргинальные касты (браминов и париев) представлены в ней существенно менее
массивными количествами участниками, чем касты центральные.
Это правило, как уже говорилось, вообще работает универсально в мире
рациональностей. В пространстве каждой из них мы окружены множеством
обитателей той же рациональности. Но бывают рациональности очень
малообитаемые, а то и необитаемые совсем для каждого того, кто попал в их
пространство первым.
Г. Вейль, математик и философ, один из создателей математического
аппарата революционной физики 20-го века, автор замечательных сочинений о
математических сторонах философии и о философских проблемах математики, с
непревосходимым знанием дела часто говорил, что если бы десять-двенадцать
физиков, которые произвели революцию в физическом мышлении, вдруг какими-то
силами были бы стерты с лица нашей планеты, человечество надолго осталось бы
в неведении о тех возможностях человеческого мышления, которые они ему таки
успели подарить (или втюрить).
Понятно, что Вейль не был столь наивен, чтобы использовать
сослагательное наклонение в качестве угрозы, но как образ оно работает
хорошо. Можно считать, что Вейлю этим образом удалось хорошо передать ту
хрупкую уникальность мышления, которая соответствует созданию новых
рациональных образов. Если бы Вейль сказал то же о прорыве в новую эстетику,
начало которому положили импрессионисты в 19-м веке, он бы оказался прав не
менее.
Считается, что Эйштейн первым заложил континуумальный "театр абсурда" в
современном мышлении (и при этом был удачлив в своем начинании). Видимо, это
так и было, если не считать неправдоподобно для своего времени дерзкие
геометрически-метафизические мысли далматинца Р.Босковича из 18-го века, да
Ницше, который верил Босковичу, да Маха, который, по признанию Эйнштейн, не
был таким уж "жалким философом", каким его из корпоративной ненависти еще
недавно любили называть профессиональные марксисты-ленинисты, а остановился
перед самой дверью в теорию относительности, а то и приоткрыл ее чуть-чуть.
(Ведь и до Колумба, как это выяснилось, в Америке бывали европейцы, но
открыл ее все-таки Колумб).
Мышление Эйнштейна (как это очень быстро, не дожидаясь традиционных для
таких случаев "долгих десятилетий", выяснилось), конечно же, не было
абсурдным. Но коллективизация его мышления, равно как и мышления де Бройля,
Бора, Шредингера, Гейзенберга, Дирака, довольно долгое время оставалась
уделом happy few - избранного меньшинства физиков и математиков (и, если
считать Ортегу-и-Гассета, то и философов) - даже через 15 лет после
появления специальной теории относительности о ней ничего не было сказано в
официальном представлении Эйнштейна, что свидетельствовало о ее официальном
статусе на то время.
Это меньшинство и составило маргинальную зону того способа мышления,
который для наших многообразных применений выстраивает логику причинности и
логику геометрической картины нашего мира. Находясь на значительном удалении
от устойчивого среднего значения этой рациональности, основанной, как уже
было сказано, на геометрии корпускулярного мира, эта зона оказалась вблизи
нового устойчивого уровня пространства рациональностей - континуумального
мышления, каковой на правах первопроходцев и заселила собой. Похоже, высадка
этого десанта по своим последствиям по крайней мере не уступила той, что
состоялась с участием Колумба в 1492-м.
Мы уже говорили, что каждое новое поколение вносит свои изменения в
способ понимания мира. Это значит, что оно продолжает путь, проложенный
маргинальной зоной предыдущего поколения. Это значит, что оно увеличивает
заселенность нового уровня рациональности. Это значит, что оно
коллективизирует этот уровень.
Каждое поколение посылает все больше своих поселенцев на новые земли.
Отрывать себя от привычных обжитых мест непросто - незнакомое внушает
опасения. Но вместе с тем и манит новыми возможностями, новым плодородием и
россыпями. Наконец, когда эти возможности приобретают ничем не заменимую
витальную значимость, происходит обвал, лавина, бум, Клондайк как символ
всего этого. Коллективизация новых земель достигает своего апогея и
происходит рождение новой цивилизации.
В переводе с культурологического языка на онтологический это означает
образование новой реальности, а онтология континуумального мира назвала бы
это появлением нового метрического уровня. В континуумальном Универсуме
такое не слишком частое, но и не такое уж редкое явление, как мы уже
говорили, сопровождается разогревом и метрическим взрывом.
Взрыв, который, похоже, нас ожидает
- Зарыть бы их, - сказал Окорок, - срамота. Жители складывали пожитки в
телеги. Мальчишки выгоняли скот. Лица у всех были такие же, как и всегда, -
спокойно-деловитые. Только от двора ко двору среди трупов кольцами кружилась
сошедшая с ума беленькая собачонка. Подошел к партизанам старик с лицом,
похожим на вытершуюся овчину. Где выпали клоки шерсти, там краснела кожа щек
и лба.
Воюете? - спросил он плаксивым голосом у Вершинина. - Приходится,
дедушка.
- И то смотрю - тошнота с народом. Николды такой никудышной войны не
было. Се царь скликал, а теперь - на, чемер тебя дери, сами промеж себя
дерутся.
Все равно что ехали-ехали, дедушка, а телега-то - трах! Оказывается,
сгнила давно, нову приходится делать.
А?
Старик наклонил голову к земле и, словно прислушиваясь к шуму под
ногами повторил:
Не пойму я... А?
Телега, мол, изломалась!
Старик, будто стряхивая с рук воду, отошел, бормоча:
Ну, ну... какие нонче телеги. Антихрист родился, хороших телег не жди.
Вс. Иванов. "Бронепоезд 14-69".
Пространство рациональностей: вертикальный разрез
Новые поколения создают новые образы и переоценивают ценности. В
общем-то, если отбросить все производное от этого нашего умения, то
останется только оно, именно за его счет мы и выживаем. При этом образы,
созданные вчера, сегодня могут вызвать улыбку как забавная глупость: как
буденновские усы, завешанная орденами брежневская грудь, как фижмы,
аксельбанты, Анна на шее, эполеты, парики с буклями, трости, цилиндры,
лаковые штиблеты, и т. д. и т. п. Все это когда-то имело ценность как
образы, и несмотря на кажущуюся сегодня свою глупость, вчера надежно
обеспечивало равновесие для нашего мира. Нынче таких же глупостей,
адаптированных ко времени, не меньше, и, конечно, мы обязаны ими дорожить
так же, как дорожили своими наши предшественники.
Действительность вырастает из жизни: стоит попробовать вырастить хоть
один образ насильно, чтобы убедиться, что мы лишь посредники в деле
происхождения ценностей, и ни одна из них, не впишется в обстоятельства
нашей только потому, что мы этого хотим. Мы всего лишь посредники и тогда,
когда сажаем растения в расчете вырастить полезный для нас урожай, и наши
возможности как посредников и тут, хотя и велики, но ограниченны.
Нам нужно сильно изменить климат пустыни Кара-Кум, чтобы поселить в ней
дикие орхидеи или хотя бы неприхотливые сосны. Или почему бы не заселить ее
огромные постранства карельской березой? - ведь из нее можно наделать
дорогой мебели. Или почему бы не вырубить всю российскую березу и посадить
вместо нее много-много кофейных деревьев? - последние ведь дают гораздо
больше дохода.
Почему у людей, вырванных из родной почвы привычных для них
обстоятельств появляется странная и неизлечимая боль - ностальгия? Почему
ценности, составляющие видовую гордость американца, никак не приживаются в
России или в Китае, или приживаются в каком то новом, совершенно
неузнаваемом виде?
Мы вынуждены считаться с проблемой совместимости образов с
действительностью, в которую мы их помещаем, хотя бы из соображений экономии
нашей интеллектуальной работы. Но для того, чтобы знать секреты
совместимости почвы и того, что на ней может вырасти, мы должны знать
кое-что о самой почве, о секретах гумуса, который может быть плодородным для
одних культур и равнодушным к другим.
Гумус, из которого вырастают наши образы, не менее значителен для нас,
чем гумус, из которого вырастает наш насущный хлеб. Мы, собственно, давно
знаем об этом, а потому давно этот гумус пытаемся как-то обозначить - ум,
разум, интеллект, мышление, мир идей, и т. д., - а еще лучше - не просто
обозначить, а как-то изучить (тем более, что мы все-таки как-то биологически
причастны к этому гумусу, он - наша видовая гордость, с помощью которой мы
уравновешиваем мир образами). Но с видовыми особенностями нашей высшей
нервной деятельности у нас больше неразберихи,чем ясности.
Может быть, ясности даже и совсем нет - смысловая путаница во множестве
понятий, относящихся к мышлению, стала привычной для нас и особенно не
смущает. Правда, есть науки, которые профессионально занимаются мышлением, и
уж там-то, кажется, точно должна царить какая-никакая ясность на этот счет,
ясность, способная обеспечить необходимую процедурную определенность. Но нет
- в большинстве случаев дальше сравнительной феноменологии мышления там, где
разговор вот-вот уже должен зайти о его природе, а значит, об онтологии,
дело не идет. (Наш масс-медиумный век нас хорошо к этому приучил: так ведут
себя, например все представители по связям с общественностью, официально
сообщающие о событиях специальными униками , вроде "Департамент не
подтвердил, но и не опровергнул...")
Большинство наук научилось обходить вопрос о природе мышления, то есть,
делать его присутствие в своем продукте необязательным. Не то что бы он
вовсе оставался за пределами интересов специальных наук, но как- то всегда
был представлен в них в предельно свернутом состоянии - вроде и есть в
каталоге, но под неизвестным никому паролем: попробуй, войди.
С природой мышления дело обстоит так же, как с природой социального:
все говорят о вещах, связанных с ними, но никто толком не знает, что это
такое. Хотя, собственно, мы освоили уже по крайней мере три способа
подобраться к этой проблеме.
Первый способ - метафизический. У него самые старые традиции. Он -
самый умозрительный из всех и существует скорее как необходимость как-то
объяснять то, чем мы вынуждены пользоваться для выживания, чем как
демонстрация возможностей нашего опыта. Этот способ готов довольствоваться
самыми общими представлениями о феномене. Поэтому он предельно прост, и в
большинстве случаев мы, не любящие тех подробностей о предметах, которые не
влияют, по нашему убеждению, на качество нашей жизни, довольствуемся именно
таким отношением к мышлению. Этот способ представлять его себе достался нам
от очень древних философов, которые когда-то догадались отделить мышление от
реальности как нечто, что ее, во-первых, отражает, а во-вторых - получает о
ней знание, не обязательно, кстати, и зависящее от нашего контакта с нею. На
таком представлении о мышлении выстроено до сих пор ходовое
наивно-возвышенное убеждение, что наш разум - это особый дар, особая вещь в
себе. Это оптимистическое убеждение всегда объединяло нашу психологию с
возрастным эгоцентризмом ребенка, стремящегося к абсолютной и непререкаемой
особенности себя и своих вещей.
Такого представления о мышлении нам вполне хватает до тех пор, пока мы
не вынуждены искать способа структурировать его. Например, в случаях, когда
с мышлением происходит что-то ненормальное. Тогда оно попадает в поле зрения
психиатров и психологов, которые для своего ремесла вынуждены искать такие
подробности, которых незаинтересованный опыт дать не может.
Если психология не сможет объяснять как можно более широкий круг
явлений, происходящих в мире высшей нервной деятельности, ей будет очень
трудно выполнять свою ремесленную цель - предсказывать рамки поведения
человека в различных ситуациях. Традиционный психолог - прежде всего
ремесленник, и если он составляет теории, они должны прежде всего работать
на наилучший практический результат. Поэтому в стратегию психологической
теории закладывается некоторый диапазон более или менее стандартных
ситуаций. В силу этого психология практически не обслуживает законы мышления
и мышление вообще, и может быть, потому ей только только до каких-то
довольно ограниченных пределов интересно спрашивать себя о его природе.
(Существует, правда, по крайней мере одно исключение - в нем вопрос о
природе мышления и о природе психического вообще задается как главный, и он
не присутствует на мониторе теории параллельно и в стороне - развертка его
образует совершенно новую по своему образу, нетрадиционную психологию -
топологическую психологию, о нем - ниже.)
Третий способ представлять мышление - нейрофизиологический. Этот способ
демонстрирует прежде всего возможности наших естественных наук, связывающие
мышление с физическими и химическими процессами, и, как это может
показаться, содержит в себе очень серьезные процедурные обещания. Еще бы: с
одной стороны - мир физических событий, а с другой - мир событий
психических, и все это, кажется, - в одном целом. Для составителей учебников
по диалектическому материализму этого вполне достаточно, чтобы считать
выполненной не менее как психофизическую процедуру.
Психофизическая проблема - одна из двух проблем (вторая - проблема
интерсубъективности), так и оставшихся неразрешенными в рамках старой,
субстанциальной рациональности. Она, в сущности, может быть сведена к
вопросу: откуда растет наше мышление, образующее особый мир, или как
состыковать мышление с любой другой реальностью? Это очень неприятный для
нас вопрос, потому что мы вообще-то не привыкли относиться к мышлению как к
чему-то, включенному в единую структуру реальности.
По большому счету, наше знание о реальности вокруг нас организовано
нашим прагматическим интересом, тем интересом, который позволяет нам
удерживать равновесие в отношениях с нею. Другими словами, наши
познавательные амбиции определяются высотой наших ремесленных задач. Поэтому
только серьезные ремесленные задачи могли бы заставить нас искать структуру
мышления, а тем более сруктуру, в которую оно включено. Фрейда, во всяком,
случае, его богатейший опыт ремесленника (а значит, знатока проблем) убедил
такой поиск начать, и он заговорил о том, что наша психическая жизнь - не
обособленное поле, что она состоит из напластований, то есть, вертикально
стратифицирована.
Мысль Фрейда можно, по сути, свести к тому, что наше эволюционное
прошлое оставило свой след в напластовании операционных облочек нашей
психики, в большей или меньшей степени готовых к внезапному применению. Все,
что способно сконструировать нашу реакцию на окружающие нас витальные
обстоятельства, - не интервенции случайности, а в конечном счете спрятано
внутри нас. Даже исчезнувшие города не исчезают совсем - их руины заносит
песок или покрывает вода или вулканический пепел, но оставленные нам их
следы хранят какую-то возможность их исторической реконструкции. Так и слои
человеческой психики, сформированные определенными витальными
обстоятельствами, сворачиваются в запасной психический багаж, отражающий наш
видовой эволюционный путь, а мы, совершенствуя наши возможности, можем вести
археологические раскопки этих слоев.
По сути дела, во фрейдовской идее вертикальной стратификации
человеческой психики содержится один из основных принципов квантовой
геометрии континуумального мира, состоящий в том, что связи между ее слоями
канализированы и работают не между элементарными носителями психик, то есть,
конкретными людьми, а только между самими психическими пластами,
представляющими собой метрически выделенные геометрические единицы всего
психического пространства.
По сути дела, именно этот геометрический принцип, к которому сводится
фрейдовская идея психоанализа, обеспечил последнему инженерное его
применение (если даже и не говорить об армии психоаналитиков, зарабатывающих
деньги на идее Фрейда, то уж во всяком случае Голливуд вовсю использует
инженерию психоанализа, а Голливуд - это все-таки индустрия вполне мирового
масштаба). Дело, конечно, не в том что фрейдовская философия психологии
влиятельна. А дело в том, что определенный инженерный успех ее обеспечен не
какими-то фантомными научными достоинствами, о которых можно так же долго
спорить, как о мистических свойствах Святой Троицы, а вполне отчетливой ее
онтологией, может быть, даже не столько онтологией, сколько онтологическим
призывом. Суть этого призыва, скрытого во псхологической идее Фрейда и
обеспечившего ей не всем понятный успех, можно сформулировать довольно
просто: в понимании того, что образует причинную базу человеческой психики,
нужно копать глубоко, очень глубоко, гораздо глубже, чем когда кажется, что
уже достаточно. (Нечто похожее мы уже встречали у Д.Бруно*:
*"О бесконечности, Вселенной и мирах" (1584 г.)
"Утверждение, что Вселенная находит свои пределы там, где прекращается
действие наших чувств, противоречит всякому разуму...")
Фрейд, конечно, несмотря на свое стремление докопаться до природы
психического, все-таки был в большей степени практиком, чем теоретиком. Он
имел возможность сам, на своем врачебном опыте убеждаться, что его
психологическая идея работает. И при этом он имел повод и право быть
удовлетворенным глубиной, до которой он докопался. Можно сказать, что
достигнутый им теоретический пласт был настолько богат, что вряд ли у него
хватило бы жизни, исчерпав его возможности, искать новый.
И потом, вот ведь как много значит принадлежать своему поколению, к
тому, что Ортега-и-Гассет сравнивал с караваном, внутри которого мы
добровольно движемся вперед: даже Фрейд оказался пленником своего
каравана-поколения, а может быть, правильнее сказать - своей эпохи. Потому
что по 1879 году проходит водораздел, который, в сущности, разделил нашу
историю на две эпохи: в короткий промежуток времени длиной приблизительно в
одно десятилетие (предпоследнее десятилетие 19-го века) родились практически
все те, кто образовал первое поколение гениев-революционеров, радикально
преобразивших рациональное лицо мира в недавно минувшем 20-м веке, некое
особое поколение: Эйнштейн, Вейль, Бор, Ортега-и-Гассет, Пикассо, Брауэр,
Гедель, де Бройль, Шредингер, Борн, и т. д. Произошло то, что время от
времени происходит, когда мир созревает для открытий: массовый выброс
первооткрывателей.
Фрейд никак не принадлежал к этому поколению, поэтому он остался в
добром старом времени, в котором гении мыслили по-старому, не геометрически,
как Планк, запустивший квантовую идею, но, как он признавался, так и не
смогший ее понять. Мыслить геометрически - это, пожалуй, самая точная
характеристика, которая могла бы объединить поколение гениев начала 20-го
века. В сущности, именно ей, геометрической эстетике мышления принадлежат
все невероятные открытия, сделанные ими.
Выброс гениев, произошедший на границе эпох, можно объяснить очень
просто, если воспользоваться геометрическим, континуумальным образом мира:
это был выброс связей в новый слой реальности, он же новый слой мышления из
картины фрейдовских напластований. Во всяком случае, именно так отнестись к
этому странному феномену можно было бы в рамках топологической психологии
Курта Левина, тоже одного из "поколения гениев". Кажется, он был
единственным, кто в этом поколении представлял психологию.
Топологическая психология Левина была, в общем-то, довольно
естественным образованием в новой традиции полевого мышления, вполне
сформировавшейся к 30-м годам только что прошедшего века. Это была
непонятная для традиционной, корпускулярной, психологии попытка включить
мышление в общую структуру мира, у которой к тому времени уже появилось
новое, геометрическое лицо. Идея универсальной геометризации мира была
эстетической находкой не только для мира физических событий, но и для
Левина, пытавшегося конституировать среду для психологической жизни.
В рамках такого стремления идея представить среду для жизни мышления в
виде пространственных образов была безумной только что по отношению к нашим
вековым инертным представлениям, но никак не с точки зрения логически
непротиворечивой процедуры. Потому что процедурное обеспечение со стороны
топологии - науки о пространственных преобразованиях, - как никакое другое
давало возможность, наконец, корректно умозрительно сшить мышление со всем
остальным миром.
Мах считал, что удачно подобранное слово экономит нашу мысль, а
Пуанкаре на заре 20-го века с большим знанием дела писал, что очень хорошо
можно экономить мысль с помощью удачно подобранных образов. Идее Пуанкаре,
пожалуй, лучше всего соответствует свобода математических образов, чаще
всего не достижимая любыми другими. В силу этого действительность, которая
пустилась вдогонку за мыслью Пуанкаре, похоже, превзошла его ожидания.
Если до 20-го века математика обслуживала мир, формализуя наше знание о
нем, превращая его в стандартные блоки, и тем самым экономя нашу мысль, то в
начале его она впервые начала вторгаться в самую природу мира. Ничем более,
как витальной необходимостью, это вызвано не было: поля старых образов все с
меньшей и меньшей готовностью способны были обслуживать наши витальные
амбиции.
Пришлось прибегать к услугам универсального оружия, которое мы не любим
за холодность и удаленность его от жизни, но которое, оказывается, способно,
на очень сильные результаты. (Собственно, эти результаты очень настойчиво
подталкивают к мысли, что математика вообще, а геометрия в особенности,
холодна и удалена не по отношению к нашей жизни, а всего лишь к нашему
сегодняшнему отношению к жизни, которое, приспеет пора, и сменится на
другое. Пожалуй, эта мысль и руководила Левиным, когда он всерьез заговорил
о своей нетрадиционной, топологической псхологии.)
Пожалуй, самым важным препятствием на пути его новой психологической
идеи, не считая технологических трудностей ее воплощения, оказалась проблема
интеллектуального тонуса - проблема удержания на уровне новых,
геометрических образов, проблема, в общем-то, вполне понятная: старые,
корпускулярные образы постоянно незаметно возникают среди новых в старом, не
адаптированном к новым образам виде, и, вмешиваясь в картину новых
представлений, создают безнадежную путаницу.
То, что мы условились называть и называли выше континуумальным
мышлением, можно вполне назвать и геометрическим, и топологическим мышлением
- с потерей незначительного количества смысловых нюансов. Левин, скорее
всего, должен был бы назвать свое новое психологическое мышление
геометрическим, потому что он, кажется, не подходил к нему с позиций
непрерывности, но топология "сшивки" левиновского психологического
пространства с другой реальностью подразумевалась такой же, как и
расмотренная выше топология сшивки метрических слоев континуумального
космоса.
А именно: для Левина главным действующим лицом в пространстве был не
индивид как обособленная единица, корпускула, а психологическое
пространство, включающее в себя группу индивидов. В сущности, это то же
самое, что и достигнутая выше топологическая картина континуумального мира:
связи между его элементами действуют только внутри соответствующих
метрических слоев, образуя систему горизонтальных связей, вертикальные же
связи, проходящие через эти элементы-узлы, связывают между собой геометрии
этих слоев, а не сами элементы.
Полученная таким образом топологическая сетка для мышления иллюстрирует
уже высказанную ранее мысль. А именно: За любую нашу мысль несет
ответственность, в сущности, не столько мозг ее обладателя (обладателя - в
давно ставшем для нас привычным понимании этого указателя принадлежности),
сколько среда, в которой эта мысль (или рациональная программа поведения)
возможна. А привычное определение обладания этой мыслью соответствует всего
лишь причастности к этой среде (читай - рациональному слою) каждого ее
носителя, то есть, его геометрическим местом в пространстве рациональностей.
Такая картина принципиально отличает традиционное пространство
психологических событий от "геометризованного": если топология первого
является закрытой (несмотря на все натужные разговоры о связи психического и
физического), то топология второго открыта (что означает, что связь между
психическим и физическим реализована вполне).
Открытой является и топология пространства информационных событий,
реализованная в информационной инженерии вообще и в идее искусственного
интеллекта в частности: в ней горизонтальные связи работают в операционной
оболочке, а вертикальные связи связывают эту оболочку с программистом или
пользователем.
Кажется, именно идею именно такой топологии угадал и К. Г. Юнг в своем
образе коллективного бессознательного. Идея универсальной геометризации мира
овеществляет коллективизацию Юнгом бессознательного, его теорию архетипов и
комплексов, равно как и образы национального характера, национальных
особенностей и ностальгии, она делает все эти образы настолько же
онтологически полноправными и вполне материальными образованиями, как песок
под ногами или программа в компьютере.
Когда мы повзрослеем, наконец, настолько, что без особенного
сакрального напряжения сможем ассоциировать неприкасаемые образы,
относящиеся к сфере нашей высшей нервной деятельности, с образами
информационной инженерии, мы поймем, что рациональности, сформированные в
нас слоями витальных обстоятельств, повстречавшихся нам на нашем
эволюционном пути, не стираются и не умирают, а нашей заботливой
информационной организацией сворачиваются тем больше и компактнее, чем
дальше они отстоят от интерьера наших витальных обстоятельств. И в
необходимый момент они готовы развернуться в полную боевую готовность, чем
обеспечить наше выживание (мы уже давно привыкли к электрическому освещению,
но на всякий случай держим где-нибудь недалеко стеариновые свечи).
Произведенный таким образом вертикальный разрез пространства
рациональностей позволяет вернуться к идее кастовой структуризации общества,
на этот раз - со стороны анатомии каст как своеобразных групповых
рациональностей: принадлежность к касте (вместо "каста" можно сказать
"тусовка") определяется рациональным слоем, актуальным для этой касты
(тусовки). Для других каст (тусовок) этот слой является в известной степени
закрытым, в то время как для своей он определяет и ее специальный язык, и ее
специальные обычаи. Рациональная обособленность жителей слоя отражает и тот
в общем-то довольно очевидный факт (получивший историческую известность в
основном благодаря внутреннему уставу закрытого пифагорейского общества),
что каждое знание на определенном уровне глубины (на том, на котором оно
задает отличительные особенности мышления) становится эзотерическим.
Итак, суммируя все сказанное о топологии жизненного мира, выделим как
основное геометрическое обстоятельство вертикально стратифицированного
пространства рациональностей ранее сформулированный слоевой принцип
континуумального мира: связи между носителями геометрических свойств (в
данном случае - рациональностей), являются горизонтальными, то есть,
осуществляются внутри каждого из метрических слоев (в данном случае - слоев
рациональностей). Это геометрическое обстоятельство пространства
рациональностей есть топология межиндивидуальной жизни, и она генетически,
как континуумальная характеристика жизненного мира, есть топология
децентрическая.
Этика децентризма
Первой громкой декларацией идеи децентризма, вынудившей со временем
достаточно повсеместно себя принять, была специальная теория
относительности, полученная в начале прошедшего века в основном усилиями
Маха, Пуанкаре и Эйнштейна. Децентрическая (и, видимо, в онтологическом
смысле, главная) идея ее сводилась к новой геометрии физического мира: к
смене фантомной центральной системы отсчета мультиплетом равноправных
децентрических систем.
В принципе, идея была не такой уж новой: в сыром еще виде Д. Бруно она,
например, обеспечила аутодафе. Легче было релятивистам Шопенгауэру и Ницше.
Но и они в этой роли оставили своих зрителей в лучшем случае равнодушными.
Чего-то важного не хватало еще в 19-м веке, чтобы инертная публика всерьез
отнеслась к мысли, что особенный мир каждого из нас реальнее, чем
стандартный мир всех.
Но что значит реальнее? Разве не реален мир тот вокруг нас, который мы
считаем общим?
Дело в том, что общим миром мы все-таки привыкли считать мир каждого из
нас - именно последний образует ту систему вещей вокруг нас, которые нам
противодействуют или помогают, в центре которой находимся мы сами
(правильнее сказать, конечно, - каждый из нас). А наш общий мир, с которым
мы вынуждены считаться - это мир - какой бы дикой ни показалась эта мысль -
все-таки виртуальный, это нечто среднее, вроде среднего количества
прочитанных книг или среднего количества выпитого пива: может и не найтись
человека, который прочел ровно столько книжек или выпил ровно столько пива.
Каждый из нас находится в центре выпитого им пива или прочитанных книг.
А как указать на центр для усредненных обстоятельств общего для нас мира?
Разве как на среднего человека? - существует и такой, но он - человек
виртуальный, а виртуальную реальность, все-таки, как уже говорилось, потому
и назвали виртуальной, что она не столь реальна, как реальность реальная.
Децентрический мир - это мир значимостей ("Кажущийся" мир есть
единственный: "истинный мир" только прилган к нему", сказал Ницше). Мир
каждого из нас настолько же реален для нас, насколько реальны
противодействие или помощь нам его обстоятельств. А наш общий мир, в котором
мы вынуждены считаться с отношением к миру своих ближних, настолько реален,
насколько много общего между нами. Чем этого общего больше, тем больше наш
личный мир воспринимается нами как общий мир. Но чем больше появляется в
нашей жизни обстоятельств, отличающих нас от других, тем домашнее и ближе
нам кажется свой собственный мир, и тем напряженнее при этом мы ищем связей
с личными мирами наших ближних, а потому тем ценнее нам становится
содержание чужих миров: находя дороги к ним, мы так или иначе приобретаем их
в свое пользование.
Если вспомнить агрокультурные рекомендации, которые дает для сеятелей
идей святое писание, можно сказать, что семена новых идей, предлагаюших
новое лицо истины, обречены не давать обильных всходов и оставаться
достоянием редких маргиналов до тех пор, пока поле, на которое они время от
времени падают, оставается невспаханным. А эстетические поля, на которых
вырастает наша восприимчивость к новым идеям и образам, вспахивает
искусство. И не известно, какова была бы судьба релятивистских идей, если бы
не новое искусство конца 19-го века ("Впечатление: Восход солнца" Моне и
все, что за ним последовало), которое хорошо потрудилось над совершенно
новой эстетикой - эстетикой атакующего релятивизма, полем будущего нового
мышления.
Вот что забавно: на 1872 год от РХ приходятся три знаменитых программы:
упомянутое "Впечатление:" Моне, "Рождение трагедии из духа музыки" Ницше и
"Эрлангенскую программу" Феликса Клейна. Если История нас чему-то учит, так
это в первую очередь тому, что она не раздаривает такие совпадения просто
так!
Но говорить о новой эстетике - это значит, по сути, говорить о новой
геометрии. Новое искусство обнажило следующее обстоятельство, которое, как
со временем выяснилось, стало геометрическим обстоятельством нового способа
воспринимать мир: обнаружилось, что для эстетически и этически значимых
вещей не существует выделенной, центральной, или истинной системы отсчета. К
началу нового, 20-го века децентрическая геометрия истины уже не казалась
эстетически неприемлемой. И все же интересно, что переходные процедуры между
равноправными системами отсчета (преобразования Лоренца) появились раньше,
чем кто-то смог понять, что они могут что-то совершенно новое сказать об
устройстве мира.
Вошедшая в историю растерянность Лоренца по поводу совершенно формально
полученных им из уравнений Максвелла преобразований лучше всего
свидетельствует о том, как мало бывает одних только фактов для того, чтобы
понять, что они значат, и как много значит наш рациональный консерватизм для
того, чтобы не дать нам увидеть, что же скрывают в себе добытые нами факты.
Уравнения Максвелла - это тоже добытые нами факты, и как теперь уже
видно, в них с самого начало было спрятано все, что образует идею
континуумального мира: и инвариантность скорости света, и
пространственно-временной континуум, и децентрическая геометрия истины, и
неэвклидова геометрия Минковского, и идея геометризации физики, и даже
преобразования Лоренца (в сущности, можно смело идти дальше и утверждать,
что в силу самого нового формата реальности, который и делает возможными
уравнения Максвелла, в них содержалось даже большее - и квантовая идея, и
идея геометризации реальности, и идея метрических слоев). Все это постепенно
вынималось из фарадеевского рисунка магнитного поля (потому что именно из
него произошли уравнения Максвелла) как из цилиндра фокусника и прирастало к
традиции континуумального мышления точно так же, как прирастают одно к
другому годовые кольца дерева.
По сути дела, уравнения Максвелла дали вполне конкретную форму для
знаменитого вопроса Канта, своим автором честно оставленного без ответа:
"Как возможна метафизика?" Когда Кант сформулировал свой вопрос, он, к
сожалению, не располагал каким-то особенно сильным фактом, чтобы свести свой
вопрос к простой и конкретной форме, конкретному факту, который бы не давал
успокоиться и заставлял искать удовлетворительно глубокое объяснение себя.
То есть, Канту, в сущности, не за что было зацепиться, чтобы иметь шанс
получить какой-либо другой ответ на свой вопрос, кроме никакого.
Такой факт появился благодаря усилиям Фарадея и Максвелла в очень
компактном и возбуждающем виде уравнений последнего. По сути, они и стали
прежде всего не столько теорией, сколько фактом, фактом-возбудителем, как
выяснилось со временем, содержавшим в себе гораздо более парадоксального,
чем
это можно было рассмотреть сразу. По крайней мере, далеко не сразу
выяснилось, что удовлетворительно глубокое объяснение всего, что содержал в
себе этот факт, должно потребовать совершенно нового формата реальности, а
значит, нового формата метафизики.
Именно поэтому после опилок Фарадея и уравнений Максвелла
по-декартовски генально-простая форма кантовского вопроса могла считаться
вновь ожившей - теперь по отношению к новому, сингулярному факту - факту
континуумальной реальности. С этих пор вопрос Канта нужно было задавать в
новой, предельно конкретной форме: "Как возможны уравнения Максвелла?" С
этого вопроса, пусть даже и не озвученного сразу никем, но возникшего
автоматически вслед за Уравнениями, можно считать открытым не
внутриутробный, но атмосферный уже период развития континуумального
мышления.
(Уравнения Максвелла - это, конечно, совсем не единственный и не
особенный факт, заставляющий переосмысливать действующий формат реальности.
Просто ему повезло в ряду упрямых фактов, настойчиво подталкивающих к этому,
оказаться на поверхности внимания и первым попасть
под кантовский вопрос. Были, однако, и другие факты (кстати, и сих пор
оставшиеся без достаточно вразумительного объяснения). Среди них - факт
атома.
Почему ни Мах, ни Ницше не приняли того образа атома, который сложился
к началу 20-го века в среде неравнодушных к атому профессионалов, так что
сложилось впечатление, будто эти двое несчастных так и смогли понять этот
такой очевидный физический объект как реальность? Да потому что они не
склонны были разделять примитивное, корпускулярное представление об атоме,
наполненное неразрешимыми противоречиями, и потому, что представление об
атоме как о континуумальной сингулярности не только ближе, чем
корпускулярный атом, к жизни, но и совсем близко к утверждению, что атомов
вовсе нет.
Во всей этой логической цепочке открытий спрятаны свои сюрпризы - может
быть, тоже очень слабозаметные при первом взгляде на нее. Дело в том, что,
применив идею геометризации по отношению к миру физических событий, мы, в
сущности, теряем возможность отказаться от применения ее ко всему
Универсуму, то есть, и к жизненному миру в том числе, потому что
континуумальное мышление, образующее эту идею, оставляет открытым конец этой
цепочки на границе физического мира (а значит, и возможность расширять эту
идею куда глаза глядят).
Значит ли это, что в жизненном мире безусловно возможны переходные
процедуры между геометрически децентрированными системами отсчета (то есть,
попросту говоря, между конкретными людьми), и значит ли это, что в жизненном
мире возможны все же какие-то инварианты, как в пространстве Минковского -
об этом, пожалуй, трудно судить (опыт Ортеги-и- Гассета в попытке ответить
на этот вопрос, впрочем, способен, кажется, внушить вполне определенный
оптимизм). Да и потом, лучшим ответом было бы указание на конкретные
процедуры и инварианты. Но вне зависимости от ответа на этот вопрос
универсальным остается геометрический факт различных положений разных людей
в пространстве жизненного мира.
Этот факт и является тем минимальным условием, которое задает этику
континуумального мира - этику децентризма. В рамках такого геометрического
подхода мы можем смотреть на жизнь каждого из нас как на постепенное
узнавание нашего геометрического места в пространстве жизненного мира. А
если подходить к этому процессу с позиции измерения, то есть,
взаимодействия, то есть, как к разновидности возмущения, то узнавание это
становится процессом активным.
Кажется совершенно забавным то, что такие выводы содержатся уже в
скромных для таких онтологических масштабов уравнениях Маквелла, а то и в
рисунке фарадеевских железных опилок. Но с другой стороны, в этом и нет
ничего удивительного, потому что полевая программа Фарадея-Максвелла
начинает традицию нового для мира, континуумального мышления, и при этом
она, конечно, должна содержать в себе его многообещающие онтологические
возможности. Точно так же любая онтология, претендующая на универсальность,
содержит в себе возможность онтологии континуумального мира.
История континуумальной онтологии
Трудно сказать с точностью, когда в мире была предпринята первая
попытка универсальной онтологии. Скорее всего, еще до Упанишад, до орфиков и
до Фалеса. Но это и не важно. Важно то, что чем больше в каждой из этих и во
всех последующих попытках присутствовало стремления видеть мир изотропным и
непрерывным, тем больше в них содержалось образа континуумального мира.
В античные времена самым обширно континуумально мыслящим человеком, по
тем сведениям, которые донесла до нас история, был, несомненно, Платон
(хотя, может быть, кроме Гераклита?). Причем в особенности -
пифагорействующий Платон, каким он представлен в последних своих диалогах.
Именно этой подробностью (континуумальным уклоном) его взгляда на мир
объясняются его неутомимые и бесконечные попытки построить онтологию Души.
Всякий раз предшествовавшая каждой новой попытке неудовлетворенность
Платона всеми предыдущими попытками носила явно топологический характер: он
чувствовал, что разрыв, который возникает между его миром идей и миром
вещей, не покрывается в очередной раз введенной процедурой души, которая
(душа) по идее должна посредничать между субстанциально разнородными мирами.
А раз этот разрыв не исчезал в результате нескончаемых онтологических
маневров, значит его идеал мира как Единого оставался процедурно
неудовлетворенным. Как это видно, самый доступный для себя выход из
положения он видел в геометрической модернизации модели души, которая
способна была топологически вписаться в идею Единого. (А его "эманационную"
теорию вообще можно воспринимать как прообраз вертикальных междуметрических
связей.)
Ученик и главный критик Платона, Аристотель, не обладал математической
интуицией своего учителя, и поэтому не утруждал себя топологическими
поисками неразрывности мира.
Аристотелевская идея единства в лучшем случае сводилась к единству
множественного, то есть, корпускулярного. Эта идея хорошо геометрически
сочеталась с дуализмом материи и формы, который в силу своей абсолютной
интеллектуальной доступности имел неоспоримый онтологический успех на
протяжении последних 25-ти столетий, не растерял его окончательно и сейчас
(скорее всего,и не растеряет никогда, потому что онтологическая система
Аристотеля дает нам хорошее математическое приближение, и сейчас еще
способное справляться с огромными количествами вопросов). Аристотель по
стилистике своего мышления был систематизатором, а потому он стремился к
максимальной простоте и ясности даже там, где они, возможно, и не очень-то
были возможны.
Стремление к мгновенно доступным простоте и ясности не может быть
неблагодарным стремлением, потому что даже там, где оно вступает в конфликт
с какими-то проблемами, оно мгновенно освобождает нас от них, отрезая их от
нас с той же простотой, с которой Колумб заставил стоять яйцо, и тем самым в
известной степени облегчая нам жизнь. Простота и ясность, в жертву которым
приносятся кажущиеся до поры до времени второстепенными детали-аномалии -
непременное условие в большей или меньшей степени устойчивых состояний
знания, или, что то же самое - теоретических систем.
Тотально систематическое мышление Аристотеля оказалось хорошим
интеллектуальным обеспечением его тоталитарной же установки по отношению к
доступности знания. Аристотеля никак нельзя назвать эзотериком. Во всем, в
том числе и в вопросе доступности знания Аристотель был ярко выраженным
демократом. (Даже тогда, когда в "Метафизике" он производит систематическое
расслоение знания по типам, он делает это в молчаливом предположении, что
какое-либо переходное сопротивление между слоями отсутствует и возможности
каждого по отношению к любому из них геометрически не ограничены.)
Аристотель был первым, кто не только произвел систематическое
расслоение знания, но и первым, кто демаркировал зоны влияния его типов. В
своем сочинении "Физика", например, он создал приблизительный канон, что в
системе всяческого знания должно считать физикой. А так как мышление
Аристотеля было обусловлено стремлением к удобному для жизни упрощению, то и
физический канон, созданный Стагиритом, оказался упрощенным, то есть,
рационально корпускулярным.
Известно, что отчаянные попытки Платона непротиворечиво геометризовать
мир в конечном счете оказались путаными и размазанными. Поэтому именно
подкупающий своей процедурной простотой отказ Аристотеля от бесплодных для
того времени поисков топологически связной модели мира стал организующим
началом европейского рационализма на целую эпоху.
Субстанциальный дуализм перипатетического образца стал, в сущности,
манифестом корпускулярного мышления, в то время как так и не решивший
содержащихся в нем геометрических проблем идеализм Платона сохранял для
грядущего употребления идею континуумального мира (так кто-то однажды
предложил научиться замораживать человека, чтобы иметь возможность
неизлечимо больного сохранить до того времени, когда его болезнь cмогут
лечить). В этом смысле Платона, даже к душе предъявлявшего скорее
геометрические требования, чем какие-либо другие, можно было считать
последователем культуры античного интуитивного геометризма, берущего начало
по крайней мере у Гомера и Гесиода (да, собственно, и во всей мифологической
традиции).
Аристотель как приверженец идеи мгновенной ясности стоял вне традиции
геометрического мышления, поэтому и физика у него получилась агеометрической
- единственной, какой она и могла быть, чтобы быть сколько нибудь годной для
ежедневного ремесленного использования. Последнее обстоятельство не
изменилось и во времена Ньютона. Но Ньютон, кроме того, что был физиком, был
еще и математиком, и ему, одному из создателей дифференциального исчисления,
идея непрерывности не была чужой. Это может показаться парадоксальным, но
Ньютон, чьими руками корпускулярная физика была доведена до триумфального
состояния, не всегда уютно чувствовал себя в ее рамках. Вот что он писал в
письме к Бентли: "Мне кажется до такой степени абсурдным положение, при
котором одно тело может действовать на другое на расстоянии через вакуум,
без посредства чего-то другого, что я не верю, чтобы кто-нибудь, в
достаточной степени способный мыслить философски, мог поверить в это".
То есть, уже Ньютону было видно, что рациональные основания
современного ему физического мышления и мышления "философского" не всегда
совпадают, и более того, не совпадают в части фундаментальных свойств мира.
Первым, кто догадался, как этот разрыв возможно устранить, был почти
современник Ньютона, Боскович. Его идея сводилась, в сущности, не менее, как
к программе тотальной геометризации пространства физических событий. Но, как
это и должно было быть, он как уж совершенно запредельный маргинал
фактически не был услышан - разве только Ницше, прочитавший спустя столетие
после Босковича его труд, испытал потрясение. По свидетельству Ницше,
"Боскович учил, что надо отречься от веры в последнее, что осталось
"непоколебимого" от земли, от веры в "вещество", в "материю", в остаток
земного, в комочек, в атом. Это был величайший триумф над чувствами из всех,
достигнутых доселе на земле."
Только в начале 20-го века мир стал с удивлением и очень дозированно
принимать ту реальную геометрическую форму, в которую могла бы быть помещена
идея Босковича - форму, предложенную Риманом, Риччи и Леви-Чивитой. В
сущности, демонстрация неограниченных возможностей этой формы создала
прецедент - получило хоть и крайне ограниченное, но признание то старое
платоническое предположение, что форма, то есть, идея, то есть, геометрия,
возможно, обладает единственными и ничем не оспариваемыми правами на
организацию мира. Может быть, это сильно облегчило жизнь Гейзенбергу, в
начале века представляшему новое поколение физиков и от лица последнего
ставшему одним из инициаторов квантовомеханического формализма как средства
борьбы с трудностями нового понимания мира.
На стиль мышления Гейзенберга вообще значительное влияние оказало
довольно раннее знакомство с Платоном, и мало того, что с Платоном, а с
самым, пожалуй, пифагорействующим его диалогом "Тимей" - знакомство,
явившееся результатом пересечения многих обстоятельств, которые принято
называть случайными, - как и все интересное в этом мире, появляющееся как
результат такого пересечения (даже отрезанную комсомолкой голову профессора
Берлиоза, в сущности, можно отнести к такому канону интересного). В "Тимее"
геометрическое мышление Платона выражено с самой страшной силой воздействия,
и не удивительно, что Гейзенберг, находившийся в момент знакомства с
"Тимеем" в самом восприимчивом по отношению к идеям, 18-летнем возрасте,
унаследовал от него образы геометрического мышления.
Можно сказать, что через Гейзенберга Платон имел самое прямое отношение
к созданию квантовомеханического формализма и, соответственно, нового образа
мира. Как признают гейзенберговское и все последующие поколения физиков,
физика образов Платона гораздо ближе стоит к современной физике, чем физика
понятий Аристотеля.
Любое мышление так или иначе можно разложить по образующим его образам
- давно уже забытые или просто не замечаемые нами, они, тем не менее,
принимают участие в каждом нашем решении и, по сути дела, поступке. (В самом
деле, должно же мышление даже как нечто сравнительно самостоятельное быть
чем-то привязано к миру!)
В истории того, как континуумальное мышление внедрялось в наш общий
мир, четко прослеживаются три основных площадки, три этажа этого постепенно
и настойчиво возводимого здания, на которых расположились три основных его
образа (по крайней мере - пока три).
I площадка - идея децентризма - она берет начало даже не с
децентрической шопенгауэровской парадигмы представления или нового взгляда
на мир Моне или Ибсена, а, пожалуй, еще с кончины французского абсолютизма и
рекламных заморочек вроде равенства, братства et cetera (которые в
конкретном контексте момента, конечно, должны были переводиться как
децентрическая идея свободной конкуренции, уже сделавшая к моменту своего
слоганового лица Англию и Голландию, и бесшумно уже изрядно потрудившаяся
над Францией).
II площадка - брауэровская идея конструктивизма, как-то неожиданно
смело наложившая ограничения на все, на что можно было их наложить.
Эйнштейновская находка насчет ограниченной скорости всего, что
движется, была
первым конкретным и при этом авторитетным вкладом в строительство этого
этажа нового мышления, после нее гейзенбенгеровское ограничение на
определенность и геделевское - на глубину всякой дедукции проскочили уже
легче.
И, наконец, III площадка идея геометризации реальности. С тех пор, как
Лобачевский, Риман, Клиффорд, Риччи и Леви-Чивита стали воплощать эту идею,
неизменно обнаруживается следующая железная закономерность: каждый
новый слоевой прорыв в онтологию мира был связан в первую очередь с
очередным приливом смелости на предмет геометризации окружающей нас
реальности. При всех очевидных успехах этого образа нового мышления он все
же кажется нам диким и применимым к чему-нибудь только все же академически
безобидному и далекому то нашей повседневной жизни. Все, что скрывают в себе
образы, организующие наше мышление, в конечном счете выражается в тех вещах,
которые мы производим, то есть, в том, что для нас ценно. Вообще, вещи,
которые нас окружают или вдруг начинают окружать, с определенностью
перископа, вдруг появившегося на водной глади и сообщающего нам о субмарине,
спрятанной под водой, сообщают нам о состоянии геометрии нашего мышления.
Когда Эрстед, Ампер и Фарадей к середине 19-го века открыли среду,
которая внесла первые ограничения в возможности старого, корпускулярного
мышления, а значит, открыли и витальную мотивацию для нового,
континуумального мышления, они кроме того открыли и базу для
электротехнических ремесел, что со временем, но, кажется, довольно уверенно
изменили вещевую картину мира. Наш жизненный мир заполнили новые витальные
обстоятельства, на которые смело можно смотреть как на плоды нового
мышления: электростанции, электролампочки, телеграф, телефон,
электродвигатели, радио, и т.д. Помимо всего прочего они изменили геометрию
нашей коммуникативной среды, создав метрику совершенно новых связей.
С тех пор, как возникли вещи, они полномочно представляют наше
мышление. Поэтому ничто лучше и нагляднее не свидетельствует о слоевых
изменениях, произошедших в нашем мышлении, как новые слои вещей. Рынок
вещей, каждый день выставляемых на продажу - телевизоров, беллетристики,
видеокассет, истребителей, напитков, станков, телефонного секса, труб
большого диаметра, золота, процессоров, минеральных удобрений, высоких
технологий, полотен, кинолент, программного продукта, и т.д. - если и не
выражает всех связей, создаваемых с помощью этого вещевого потока, то во
всяком случае индексирует текущую геометрию жизненного мира интегрально.
Потому что только те вещи сегодня имеют ценность, а значит, цену, а значит,
право выставляться на продажу, которые хоть как-то участвуют в связях,
определяющих геометрию сегодняшнего жизненного мира. Они так же представляют
эту слабоосязаемую геометрию, как рукопись, по замечанию Пушкина,
представляет неосязаемое вдохновение (рукопись хорошо осязается, а потому
может быть предметом спроса и торга).
В конечном счете, спрос на вещь указывает на степень коллективизации
того способа мышления, который ее произвел. Что касается нового,
континуумального способа рационально относиться к миру, то уже около
полутора веков распространяются среди нас вещи, в той или иной мере его
представляющие, потому что их физику корпускулярная форма описать, или по
крайней мере описать во всей необходимой для нас полноте, не способна. Эти
вещи давно уже изменили наш мир, что бесследно для него, понятно, пройти не
могло.
Жизненный мир: метрические переходы
В силу того, что каждая вещь, произведенная жизненным миром,
представляет определенную геометрию мышления, а мышление в квантовой
геометрии континуумального мира распределяется по уровням, коллективизация
новой вещевой картины мира по своей геометрической форме означает переход на
новый метрический уровень реальности и при этом должна непременно
сопровождаться пакетом соответствующих стандартных обстоятельств.
Обстоятельства эти, как уже говорилось, - это каноническая схема
выделения энергии при перестройке геометрии связей, образующих метрическую
картину мира. Выше описывалась универсальная геометрическая схема
метрического перехода между космологическими слоями континуумального
Универсума. В силу универсальности этой схемы ей ровным счетом ничто не
мешает работать и в пространстве жизненого мира - там, где такой переход
геометрически эквивалентен переходу от одной интегральной рациональности к
другой, или (что, как мы выяснили, практически совпадает) от одной вещевой
картины мира к другой.
Выше говорилось, что континуумальный Универсум по сути дела
представляет собой гигантский, глобальный маятник с непрекращающимися
колебаниями квантовых метрических изменений, распространяющихся от своих
нижних метрических слоев к верхним, а затем обратно, в ходе каждого цикла
образующего новый верхний, или актуальный слой реальности, или метрический
слой (подслой). То есть, при этом этот маятник работает как квантовый
генератор новых миров реальности, в котором энергия накачки и излучения
появляется и исчезает как результат перестройки интегральной геометрии
связей.
При этом вопрос о начальном импульсе изменений в верхних метрических
слоях, открывающем связи для образования новых слоев, не существует с самого
начала, потому что разговор идет о непрекращающихся колебаниях
геометрической сетки Универсума. Цикл, состоящий из разогрева, метрического
взрыва и адиабатического охлаждения макросистемы становится просто-напросто
протокольным условием поведения мира при взгляде на него как на
континуумальный мир.
Соединяя открывшиеся обстоятельства квантового поведения мира с
наблюдениями об изменениях в вещевой картине мира (с учетом того, что,
например, идеи Ибсена и Ван Гога доступны для нашего наблюдения через их
соответственно рукописи и полотна - то есть, вещи, представляющие
геометрические сдвиги в эстетическом пространстве второй половины 19-го
века), мы вынуждены сделать вывод, что уже около полутора веков мы находимся
в зоне метрического перехода со всеми вытекающими из этого факта
обстоятельствами. Как мы выяснили, переход начинается с разогрева.
Приблизительно с начала 19-го века становятся вещественными
довольно-таки, в общем-то, непонятные с точки зрения линейного течения
событий изменения в эстетических привязанностях европейского человека.
Вещественность эту смело можно отсчитывать с того момента, как европейский
человек начал тратить свои деньги на книжки Шопенгауэра после по крайней
мере двух с половиной тысячелетий геометрии аристотелизма, определявшей наши
вкусы и мышление.
Что стало причиной этого, кажется, малозначительного, и (что гораздо
важнее) при этом малопонятного товарного сдвига? Почему коллективизации
подвергся тот товар, который, если исходить из событий всего-навсего
20-30-летней давности, товаром коллективного спроса быть никак не обещал? Не
так уж трудно понять товарный взрыв в отношении новорожденных лампочки
Эдисона или телефона - они чертовски удобны, и этого достаточно. Но как
понять изменение потребительского интереса к вещам, которые не доставляют
прямых и неоспоримых удобств - ответить на это вряд ли способна наша
традиционная логика без помощи еще чего-то, чего ей явно не хватает.
Канонический мольеровский врач не стал бы долго думать, как выйти из
положения, его универсальный ответ, сводящийся к "потому что так устроен
человек" (кстати, ответ ко всему прочему - вполне и аристотелевский) даже и
сейчас довольно часто принимается в качестве платежного средства. Правда,
сегодняшний интеллектуал скорее всего сослался бы на исторически
закономерную смену традиций или рациональностей, причем последователь
Хабермаса, возможно, произвел бы вероятно небесполезное разбиение
рациональностей на рациональности когнитивно-инструментальные и
коммуникативные, но чем, в сущности, этот ответ лучше, чем стандартный ответ
мольеровского врача, если он так и не показывает, откуда все-таки берутся
эти смены и изменения?
Упрощенные (алхимические) теории, несмотря на их неоспоримую пользу,
всегда плохо справляются с вопросами о динамических подробностях нашего
мира. Когда изменения всего вокруг нас становятся интенсивно непонятными для
нас, они приобретают характер витальной угрозы. В таких случаях приходится
признать, что не всегда полезно избегать проблем методом их отсечения, к
которому нас так прочно приохотила эпоха активного рационального
аристотелизма. С некоторого момента этот ход, облегчавший нам жизнь,
начинает покушаться на наше выживание. Собственно, периоды смятения
наступают у нас как результат привычки к целесообразным упрощениям мира.
Именно потому мы в один прекрасный момент перестаем понимать, что происходит
с нами и вообще с миром.
А происходит то, что линейные периоды жизни нашего мира сменяются мало
сочетающимся с образом линейности временем Перемен.
Время Перемен - это не что иное, как переход от одной устойчивой
геометрии мира к другой. Физика же этого перехода сводится к разогреву и
метрическому взрыву.
Разогрев жизненного мира. Геометрические подробности
Итак, разогрев. Что может означать разогрев континуумального мира в
терминах привычных для нас событий? Ответ нужно искать, учитывая то
обстоятельство, что реальность вокруг нас геометрически расслоена, а значит,
каждый слой ее есть практически обособленное пространство событий,
организованное горизонтальными связями.
И физически, и геометрически разогрев означает разрыв или деформацию
связей. Кроме того, разогрев означает изменение геометрических конфигураций
устойчивых состояний внутри каждого метрического уровня. То есть, в терминах
уже использованных образов - смещение дифракционной картины, образованной
геометрией каждого слоя.
Начнем сверху.
Верхний метрический слой континуумального Космоса - это пространство
рациональностей. А геометрические изменения, происходящие в нем - это вообще
особый случай. Особый потому, что верхний слой образует граничную
поверхность Универсума и потому самые интересные геометрические события
происходят именно в нем. Как раз эти события задают создание новых
вертикальных связей, которые затем "заворачиваются" в горизонтальные,
образуя новый метрический слой.
Разогрев в пространстве рациональностей означает деформации и
разрушения во всех, в общем-то, подслоях рациональностей - как в актуальном,
так и в реликтовых, и при этом тем большие, чем ближе этот подслой лежит к
верхней границе слоя (а верхняя граница этого слоя - это еще и верхняя
граница Универсума). То есть, те слои рациональности, которые хранят наш
"психический багаж", подвергаются тем меньшим разрушениям, чем глубже они
лежат. Этим обеспечивается наше выживание точно так же, как если вдруг
выключат электричество, а мы можем зажечь свечи и камин, если, конечно, они
у нас есть. (В отличие от качества нашей предусмотрительности, которая может
и не позаботиться о свечах заранее, в геометрической структуре жизненного
мира запасные варианты организованы, кажется, вполне надежно.)
Представления из привычного, корпускулярного способа понимать мир не
способны объяснить, почему вдруг начинают происходить сдвиги в логике наших
поступков. Однажды мы вдруг замечаем, что мы и неожиданно многие вокруг нас
стали совершать слишком много ошибок. Или поступков, которые еще вчера
казались нам немыслимыми и которые даже сегодня кажутся нам не просто
арациональными, а несовместимыми с самой логикой витального. Мы вдруг
замечаем, что непонятно увеличивается количество тех, кто готовы стрелять и
таки стреляют в своих ближних. Причем стрелять из-за своих с ними
разногласий или просто различий таких, которые вчера еще казались
незначительными, а то и неразличимыми вовсе. Причем не только стрелять, но и
взрывать, и резать, и т.д., и т.п.
Все это можно объяснять чьей-то умелой манипуляцией податливой
биомассой в интересах своих прибылей. Но в сущности, это очень плохое
объяснение. Потому что заинтересованность в прибылях существует всегда, а
условия для манипуляций в их интересах почему-то возникают периодически. То
есть, спрос на эти условия не всегда удовлетворяется, а значит, предложение
зависит от чего-то еще, кроме спроса. От чего же?
И потом, разговор ведь идет не столько о поведении Массы, сколько о
единичных явлениях, становящихся массовыми. Почему школьники вдруг начинают
все чащй и чаще расстреливать своих одноклассников, и при этом не могут
объяснить, почему они это сделали (причем ясно, что не только другим, но в
первую очередь и самим себе)? А мы вряд ли смогли бы объяснить эти случаи
амока какими-то вдруг возникшими условиями, которые внезапно обострили
борьбу за существование. Почему распространенной формой решения проблем
вдруг повсеместно становится террор? Обострились проблемы? Вряд ли. Проблемы
остались приблизительно теми же - изменился наш выбор реагировать на них.
Мы, собственно, и вчера не были лишены выбора: может быть, вспылить и
убить кого-нибудь, кто мешает нам жить? Но вчера мы при этом все-таки делали
другой выбор, и с вероятностью, близкой к единице, отправляли наши проблемы
внутрь себя. Причем связи, образованные геометрией наших рациональностей,
вполне выдерживали напряжение этих проблем. То есть, они способны были
выдерживать, потому что были уравновешены множеством связей, образованных
другими проблемами, значимость которых была во всяком случае не ниже, а
скорее всего, выше.
Дело в том, что геометрическое состояние верхних слоев пространства
рациональностей, которые определяют то, что принято называть духовным, или
культурным слоем, задавало нам преимущественную мотивацию, в силу которой мы
не находили рациональным жертвовать своей принадлежностью к этому слою. То
же можно сказать и об ошибках, которые вдруг начинают играть слишком
заметную роль в нашей жизни.
Внезапно мы начинаем понимать, что ошибки железнодорожных служб
безопасности, пилотов, машинистов локомотивов, водителей автобусов и
большегрузных грузовиков - по своему определению профессионалов осторожности
- становятся слишком частыми, что в действия тех, кто проходит довольно
жесткий отбор по способности своей собранностью и сосредоточенностью
обеспечивать нашу выживаемость в условиях повышенного риска для нее, чаще,
чем обычно, появляется явно неуместный для этой сферы деятельности
иррационализм. Когда статистическая тенденция этого феномена становится
слишком назойливой, все это нужно как-то объяснять, что скорее всего трудно
сделать с помощью чего-либо, кроме стихии - в данном случае, похоже, стихии
не чего-нибудь другого, как разогрева.
Дело в том, что те устойчивые программы поведения, которые привычно
обеспечивают нашу безопасность в наших сегодняшних технических
обстоятельствах, как раз и сформированы стихией этих обстоятельств, или, что
одно и то же, их геометрией. Особенные подробности нашего поведения, которые
необходимы нам в сегодяшнем скоплении людей, наполненном многоэтажными
домами, автобанами, летающими аппаратами, электрокоммуникациями,
теплотрассами, и т.д., совершенно непохожи на сонливое благодушие,
достаточное для того, чтобы довольно безмятежно себя чувствовать на улицах
города стопятидесятилетней давности, и непохожесть эта происходит за счет
того, что сегодняшняя геометрия жизненного мира отличается от тогдашней.
Геометрия связей, образующих жизнь человека, переходит в его мозг. Эта
геометрия, по сути, делает человека таким, каким он есть. Она формирует
схемы его поведения и ответы его на все, происходящее вокруг него. Человек
усваивает организацию мира, в который он помещен, и чем сложнее эта
организация, тем в более напряженном режиме должен ею воспитан для жизни
внутри нее.
Жизнь в большом городе настолько же напряженнее, чем жизнь в
провинциальном городишке, насколько сложнее, например, пересечь на
автомобиле Москву, чем Москоу, штат Пенсильвания. Человек из провинции не
без оснований воспринимается коренным жителем большой столицы лохом по
отношению к жизни - ну сколько он там у себя в провинции мог усвоить
опасностей? - от множества сторон жизни в столице, если его туда вдруг
занесет, ему приходится буквально спасаться, в то время как те, кто эту
жизнь там создает, привыкли лавировать, для этого они загружены набором
нужных программ.
Существует два типа высших образования: столичное, универсальное, и
провинциальное, ограниченного применения: для жизни в провинции его хватит,
а для столицы - вряд ли. Поэтому выбор учебного заведения провинциалом
обычно сообщает о его претензиях на переделку для будущей столичной жизни,
либо на отсутствие таковых (ему нравится спокойная, размеренная и полусонная
жизнь, и ничего в ней менять он не собирается - ведь она имеет свои
преимущества!). Вообще, образование - это тоже способ загрузить свой мозг
как можно большим количеством связей, от чего, как известно, выживаемость в
целом повышается (не исключение, что обеспечение некоторого минимального
уровня образования со временем войдет в компетенцию национальных служб
безопасности: спрос на землекопов начинает сильно отставать от предложения,
а перегрев рынка, как известно, ведет к социальным напряжениям).
Мы обречены на постоянное усложнение нашей жизни, а текущей сложности
ее должно соответствовать наличие соответствующего геометрического слоя в
наших мозгах, верхнего слоя, определяющего нашу текущую рациональность и
эстетику - способ реагировать на наши витальные обстоятельства.
Разогрев же континуума жизненного мира создает незаметную, как
радиация, но от этого не менее серьезную угрозу для нас: он разрушает и
деформирует геометрию верхнего слоя рациональностей, отвечающую техническим
условиям сегодняшней нашей жизни, сами эти условия непосредственно не
затрагивая. Во всяком случае, эта угроза кажется более значительной, чем
проблема опустошительных информационных вирусов сетевого значения, которые,
кстати, тоже разрушают геометрию своеобразной реальности - программного
обеспечения наших компьютеров, - но при этом в гораздо большей степени
находятся под нашим контролем. (По случаю можно заметить, что разрушительный
эффект компьютерных вирусов - очень хорошая иллюстрация тех событий, которые
происходят при разогреве пространства рациональностей, образованного
родственной геометрией хитросплетений все тех же цепочек "если - то".)
Доминирующая феноменологическая характеристика разогрева пространства
рациональностей - это смещение центра рациональной мотивации из зоны самых
верхних рациональных уровней в зону нижних, то есть, тех, что достались нам
в качестве "психического багажа" от нашего видового эволюционного пути.
Иначе говоря, в результате разогрева оживляются (потому что остаются
относительно нетронутыми) уровни, которые определяют наше выживание как
биологического вида. Причем они обнажаются тем более (становясь в какой-то
степени временно актуальными слоями рациональностей), чем более теряют
целостность своих горизонтальных связей верхние слои рациональностей,
вершины того, что мы называем духовным прогрессом.
Для тех, кто в это время делает свой бизнес на эстетическом голоде
своих ближних, самый большой коммерческий успех обещает эксплуатация
образов, так или иначе связанных с жизнью животных инстинктов. Невозможно
было бы сказать, что этот эстетический сектор не заселен спросом и
предложением и в мирное-то время, то есть, в благополучные для
геометрической целостности верхних метрических слоев времена - никто никогда
не отнимал значимости, например, у фаллической эстетики, тем более, что у
нее - глубокие сакральные корни. Но во времена Перемен значимость (а значит,
и ценность) всего, что в качестве эстетического товара предлагает пищу для
инстинктов даже в самых упрощенных видах (и даже желательно в самых
упрощенных), а также способы самого упрощенного разрешения проблем,
возникающих в межиндивидуальной и межгрупповой жизни, сильно возрастает. И
поэтому вполне актуальными призывами с первомайских трибун в годы перемен
могли бы быть призывы: "Товарищи порнографы! Выше знамя мировой порнографии!
Смело осваивайте новые порнографические рубежи! Повышайте производительность
своего остро необходимого труда!" Или: "Товарищи беллетристические и
кинематографические производители примитивнейших боевиков, ужастиков и
всяких прочих триллеров, а также кинокомедий! Смело увеличивайте обороты
вашего производства - в его продукте сегодня особенно нуждается все
прогрессивное человечество!"
Меньше всего хотелось бы, чтобы ирония, которая может быть обнаружена в
этих первомайских тезисах, была воспринята как сарказм. При любых
обстоятельствах это всего лишь способ описать геометрические подробности
времени Перемен, то есть, времени разогрева и взрыва, то есть, времени,
актуального для сегодняшних нас как никакое другое из тех, которые нам может
предложить интегральная геометрия Универсума. В сущности, с точки зрения
этой геометрии ничего не может быть естественнее для времени разогрева, как
легкость, с которой потребительского успеха добиваются ленты, диски и
прошедшие переплетную обработку пачки бумаги, где с незамысловатой простотой
главным героем оказывается рациональность инстинктов, не доводимая до
состояния художественных символов.
Дело в том, что любая эстетическая форма, в которой искусство находит
спрос на себя, так или иначе должна иметь какое-то витальное обеспечение, то
есть, витальный мотив. Поэтому так или иначе она должна считаться со слоем
животных инстинктов, этот мотив ей в конечном счете и обеспечивающий. В силу
того, что геометрии нижних слоев жизненного мира включены в геометрии его
верхних слоев, они не могут быть обойдены вниманием художественных образов,
претендующих на наш спрос. Но это внимание, с другой стороны, учитывая
геометрическую сложность верхних слоев, не может не быть очень
опосредованным, и только сложная работа того, что мы называем подсознанием,
устанавливает наличие связи между художественным образом и рациональным
слоем его витальной мотивации. Как только наличие этой связи установлено,
эстетической форме, в которой выполнен этот образ, выдается пропуск в наши
организмы. Вот почему авангардные эстетические формы сразу после
обнародования обречены на неудачу в деле массового спроса на них, и лишь
спустя какое-то время могут приобрести массивы поклонников - новое поле для
нашего подсознания, в котором распознавание связи между геометрически
адекватными этому полю образами и нашими витальными обстоятельствами
становится геометрической нормой, требует времени на свое освоение.
Во времена перемен, то есть во времена междуметрических переходов
верхние эстетические слои подвергаются серьезной геометрической перестройке
- фактически, разрушению. Поэтому художественные образы (которые в это время
так назвать можно, в общем-то, чисто номинально), потребляемые нами,
поступают к нам непосредственно через нижние, почти не тронутые
геометрическими катаклизмами эстетические слои, и потому проходят куда менее
взыскательную пропускную систему - усваиваются самые простые, до примитива,
образы, которые никак нельзя назвать носителями художественных символов -
просто потому, что последние сопрягаются только с пропускными фильтрами
верхних эстетических слоев (символ - это вообще средство внедрения ценностей
из одного эстетического слоя в другой, в каком-то смысле - это окно между
этими слоями).
Таким образом, к двум названным подробностям разогрева пространства
рациональностей можно добавить еще одну, в какой-то мере содержащую в себе
первые две. Эта подробность сводится к тому, что наш психический багаж, или
рациональности нижних метрических уровней жизненного мира, при благополучном
геометрическом состоянии верхних уровней находившиеся в свернутом состоянии,
разворачиваются и выходят на поверхность жизненного мира, тем самым задавая
специфическую и универсальную эстетику времени Перемен.
Последняя подробность вообще имеет отношение к анатомии слоевого
континуумального универсума, а именно, к той геометрической особенности его
организации, которая обеспечивает его междуслоевую непрерывность. Дело,
собственно, состоит в том, что геометрия нижних метрических уровней не
исчезает в процессе создания новых слоев, как отработанный материал.
Напротив, она с благодарностью используется в деле этого строительства,
участвуя затем в новых, геометрически более сложных формациях, но уже в
связанном состоянии, обрастая новыми связями снаружи, как в виде радикалов
участвуют в геометрии сложных молекул молекулярные свертки из простых
молекул.
Будучи включены в новую геометрическую среду на основе отношения
дополнительности, свертки простых геометрических форм самим фактом этого
включения постоянно востребованы в ней как носители определенного
геометрического обеспечения ее устойчивости. Поэтому, например, при
эмбриональном развитии каждой новой биологической единицы происходит процесс
последовательного открытия всех геометрий, участвующих в виде сверток в
новой биологической геометрии, причем, понятно, начиная с того метрического
подслоя, с которого стартует внутриутробный процесс (применительно к данному
случаю - начиная с клеточного уровня).
Вслед за внутриутробным процессом, как известно, следует внеутробное
развитие, и оно полностью повторяет "радикальный" геометрический механизм
предыдущего процесса. С той разницей, что этот механизм переходит в
пространство рациональностей, причем для человека он начинает свою работу с
простейшей рациональности млекопитающего - с рациональности сосания.
В конце концов среднестатистическая человеческая единица попадает в тем
более сложное пространство рациональностей, чем более сложна геометрия
социума, в который она вовлечена. Именно этой геометрией определяется в
конечном счете и интегральная эстетика, актуальная для данного социума. И в
рамках здорового состояния этой эстетики все рациональные образы, отражающие
геометрические свертки из нижних слоев рациональностей, находят наше доверие
к себе только в свернутом же, то есть, в аллюзивном виде, в виде ажурно
вплетенных символов, требования к эстетической сложности которых тем
сильнее, чем стабильнее состояние верхнего слоя рациональностей.
Выше недаром сделано ударение на среднестатистическом характере
человеческой единицы, в отношении которой происходит примерка механизма
геометрических изменений в пространстве рациональностей. Жизненный мир - не
в меньшей степени вероятностное пространство, чем физический микромир, для
оценочных работ в котором квантовая механика вводит в качестве весьма
базового понятие средней величины (или среднего значения величины). C
помощью этого понятия в микромире описываются интегральные состояния его
фрагментов при вероятностном характере образующих их величин. Точно так же и
в пространстве рациональностей интегральное состояние его геометрических
образований отражает тенденцию, ничего не сообщая нам о состоянии каждой
единицы, включенной в это пространство.
Иначе говоря, геометрические изменения, отражающие разогрев жизненного
мира, в полной мере отражают квантовую природу Универсума вообще: они
распространяются по территории пространства рациональностей в вероятностном
режиме, вопреки привычному для нас упрощению равномерного растворения.
Поэтому глупо было бы искать перечисленные изменения в каждой точке
жизненного мира. Достаточно того, что мы можем иметь их интегральную
картину. (Поэтому среди интегральной картины огрубления эстетических форм во
времена Перемен могут иметь место случаи очень высокого искусства. Более
того, они просто наверное должны быть: ведь новые формы, формы будущего
массового спроса должны же откуда-то расти!)
Картину разогрева, исходя из традиционного понимания благополучия,
трудно оценить как картину, радующую глаз, если она возникает как результат
разрушения того, что долго выращивалось нашим довольно-таки бережным
отношением к собственному выживанию. Ни один эффект, произведенный
разогревом как деформацией обжитого нами жизненного мира, не может сходу
убедить нас в своей рациональности, а тем более - оказаться безболезненным -
ни упоминавшиеся суицидная и "кокаинизационная" составляющие времени
Перемен, ни другие потрясения пространства рацональностей, все как одно
связаные с какой-то величиной жертвоприношения бесстрастному внутреннему
геометрическому богу нашего континуумального мира. Тем более, что разогрев -
это далеко, как это ясно, не вся территория жертвенника, на которой
производится этот неотвратимый геометрический обряд, а, скорее всего, только
окрестность его. Потому что разогрев своей общей с метрическим взрывом зоной
постепенно и с необходимостью переходит в этот взрыв.
Метрический взрыв - это особое явление в геометрии континуумального
Универсума, и взрыв в пространстве жизненного мира - не исключение. В первом
приближении его можно воспринимать как интенсивное протекание разогрева, со
всеми соответствующими геометрическими эффектами, умноженными в
соответствующее число раз. Но взрыв, в отличие от разогрева, - это очень
нелинейный процесс, и это заставляет отнестись к нему с особенной
любознательностью.
Взрыв в пространстве рациональностей
Образ взрыва вообще-то гораздо удачнее сочетается с образом жизни, чем
это можно себе сразу представить. Жизнь - это акт, устремленный в будущее и
открывающий будущее, и в этом сущность жизни совпадает с сущностью взрыва.
Жизнь - это риск ("Живите рискуя"- говорил Ницше, и был неправ: жизнь и без
наших особых на этот счет усилий есть прежде всего есть риск). А уж
глобальный взрыв-то - это риск в голом виде.
Взрыв как геометрический феномен междуметрического перехода вообще
возбуждает вопрос о величине этого перехода, потому что от нее зависит
мощность, а значит и разрушительность этого взрыва. А взрыв в пространстве
жизненного мира - тем более.
Из того, что было сказано о поколениях как о метрических феноменах,
легко сделать вывод, что каждый из нас в своей жизни (при достаточной ее
продолжительности) переживает два-три, а то и больше взрыва геометрии
жизненного мира. Эти взрывы соответствуют тому, что мы называем сменами
поколений, и в большинстве случаев оказываются все-таки скорее более или
менее безобидными микровзрывами, вроде микровзрывов нитроглицерина в сосудах
сердечников, чем теми взрывами, которые автоматически ассоциируются с
опасностью.
Но так же, как среди малозаметных препятствий, каких мы с легкостью
перешагиваем множество каждый день, иногда, очень редко перед нами встают
препятствия, которые становятся сопоставимыми по величине со всей нашей
жизнью и требуют от нас напряжения выбора такого, по сравнению с которым
многое вокруг нас несет большие потери в своих размерах, однажды для нас
наступает время крупной, самой значительной игры, где на карту попадает
оправдание нашего присутствия в мире. Эта Большая Игра - время Перемен,
которое должно соединить для нас между собой два существенно разных
геометрических мира.
Междуметрическое расстояние, разделяющее эти два мира, может быть
настолько велико, что перешагивать его приходится нескольким поколениям, и
тогда переход может сопровождаться сразу несколькими взрывами, каждый из
которых образует для жизненного мира промежуточные геометрические опоры, как
камни, которые мы бросаем в ручей, чтобы перейти через него тогда, когда не
можем перемахнуть его одним прыжком, как во времена биологических революций
промежуточные биологические формы, как строительные леса. Переход от
корпускулярного способа воспринимать мир к континуумальному, то есть,
переход от корпускулярной эстетики к континуумальной, то есть, переход от
корпускулярного мира к континуумальному (потому что актуальный мир таков,
каков он в статистической системе своих значимостей) - это скорее всего
именно такой долгий переход, и он длится вот уже приблизительно полтора
века, если судить по его довольно-таки отчетливым очертаниям.
Для нас этот переход - это Исход в самом что ни есть своем библейском
символическом смысле, то есть, путь, отнимающий у нас выбор, совершать его
или не совершать, и тем самым оправдывающий все связанные с ним наши
жертвоприношения. Это Исход, во время которого нашим коллективным Моисеем
были все те, кто что-то прибавляли к образу континуумального мира, ими же,
впередсмотрящими маргиналами, и рассмотренному впервые.
Кажется, первым, кто его рассмотрел, был Ницше. Это он, взобравшись на
высоту своего маргинального одиночества, крикнул, кажется, не особенно и
рассчитывая сразу быть услышанным: "И даже еще ваш атом, господа механики и
физики, сколько заблуждения, сколько рудиментарной психологии осталось еще в
вашем атоме! - Не говоря уже о "вещи в себе", ужасной непристойности
метафизиков! Заблуждение о духе как причине смешать с реальностью! И сделать
мерилом реальности! И назвать Богом! - "
Проповедовал Ницше довольно категорически и, чего греха таить,
неистовствуя. Но, может быть, ему давало на это право его ночное зрение или
та высота, на которой он находился, как давало право Назаретянину его зрение
и геометрическое место выгонять из храма покупающих и продающих и обещать
разрушение старой веры? Ницше назвал свое время сумерками идолов и объявил,
что бог умер. Может быть, старый бог, бог корпускулярной ценростремительной
геометрии не так уж умер и к нашему времени, но в открытиях Ницше было
столько геометрической тенденции, что она оказалась во всяком случае не
дешевле старомодной правды точно взвешенных фактов.
Скорее всего это естественно, но при этом все же и странно, что
несмотря на не поддающееся никакому измерению число профессиональных
комментаторов Ницше, похоже, даже и 20-го века не хватило, чтобы расслышать
геометрическую суть всего, что успел сказать этот неистовый маргинал. Уж
он-то сумел рассмотреть даже в свое, уже далекое от нас по своей вещевой и
эстетической картине время, какой необъятный материк показался впереди, и
как должна геометрически измениться наша жизнь в результате нашего
неизбежного исхода на его территорию.
Эйнштейн, который внес несомненно больший, чем Ницше, дискурсивный
вклад в технологию континуумального мышления, при этом все же так и не
понял, что его ноги ступили на новый материк. Подобно Колумбу, считавшему,
что он освоил неизвестную прибрежную зону Индии, то есть, евразийского
материка, то есть, Старого Света, Эйнштейн своими программами
геометрического децентризма (специальная и общая теории относительности) и
пифагореизма (общая теория относительности) по сути дела обслуживал старый
корпускулярный мир с его старой, неволновой логикой причинности.
Континуумальный мир, в полном соответствии со своей квантовой природой
открывался и открывается нам порциями, предоставляя каждую порцию себя для
освоения нескольким поколениям, начиная с фарадеевского. И лишь только
Ницше, похоже, сумел сразу, интегрально рассмотреть весь путь нашего исхода,
онтологическое содержание которого для него состояло в следующем.
Человек - это такое животное, которое отличается от животного вообще
своими возможностями, расположенными в области его интеллекта. Человек,
чтобы стать человеком больше, чем он есть (то есть, увеличить геометрический
уровень своих возможностей), сначала должен заняться разрушением того
человеческого, что есть у него на данный момент. Это значит, что для этого
он должен сначала отступить назад и на время стать животным вообще, с тем
разве что добавлением, что от старого состояния с ним должна остатся вполне
отчетливая запись его геометрической цели.
Это и есть та геометрия квантового жизненного мира, которую угадала
интуиция Ницше, которую рассмотрело его ночное зрение, увидев впереди никем
вслед за ним так и не понятого сверхчеловека, существо геометрически
совершенно безобидное, и даже привлекательное.
Ницше - маргинал и отшельник, и ему с его интеллектуальной высоты,
похоже, не было дела до жертв и потрясений, которых может стоить исход. Да и
понятно, он слишком высоко взобрался, чтобы видеть все подробности (или хотя
бы обращать на них внимание). От этого, однако, геометрическое содержание
перехода не меняется.
Все междуметрические переходы, в соответствии с геометрией
континуумального мира, непременно должны сопровождаться потрясениями, и в
соответствии с логикой этой геометрии можно предположить, что все
значительные потрясения нашего мира, вроде Большого взрыва, были связаны с
появлением новых слоев реальности, то есть, с образованием новых мировых
метрических наслоений. С тех пор, как внешним слоем Космоса стало
пространство рациональностей, такие потрясения начинаются как результат
междуметрических переходов в жизненном мире и уже потому именно в нем должны
иметь самые разрушительные последствия.
Трудно судить всего лишь на основании геометрии континуумального
Универсума, в том числе и геометрии разогрева, о разрушительных эффектах,
которые могут сопровождать метрический взрыв в пространстве жизненного мира,
но это можно попытаться сделать с оценочной точностью на основании
компаративного метода, диагностировав по характерным признакам какие-нибудь
хорошо знакомые события как события взрыва и сравнивая доступные наблюдению
интегральные показатели. Кроме того, предварительные оценки можно сделать,
сравнивая начальную и конечную базы перехода как исторические объекты.
Последнее сделать, пожалуй, легче всего. Начальная и конечная базы
перехода - это, соответственно, корпускулярный и континуумальный мир. Без
малейшей опасности ошибиться можно утверждать, что с тех пор, как человек
стал рационально оценивать мир, он нигде больше и не жил, как только в
корпускулярном мире как в операционной системе, доступной его рациональным
возможностям. Эта система, как это видно из исторического пути человека,
заполненного историческими эпохами и субэпохами, неоднократно подвергалась
поэтапной модернизации, и с этими процессами, несомненно, связаны блоки
серьезных и менее серьезных потрясений, имевших место в мировой истории.
По тому, что эпоха корпускулярного мышления существует фактически с
самого основания жизненного мира, можно сделать утверждение, которое может
оказаться достаточным для довольно интересных выводов: метрический переход,
в зоне которого мы находимся уже около полутора веков, - самый значительный
за последние несколько тысяч лет, составившие историю современного
жизненного мира.
Впрочем, и диагностировать какие-либо известные события как метрический
взрыв не так уж трудно.
Разогрев и взрыв. Прецеденты
К началу 20-го века мир был хорошо разогрет как новой, неклассической
эстетикой, так и свежевыпеченными уравнениями Максвелла, которые, прекрасно
описывая новую электромагнитную реальность, между делом успели возбудить в
физике глубокий кризис и даже при этом участвовать в его разрешении. Кроме
того, сама электромагнитная реальность, уже успевшая заметно изменить мир
своей довольно интенсивной экспансией, со своей стороны сделала все для
метрического разогрева жизненного мира приблизительно двадцатилетней
пограничной зоны между 19-м и 20-м веками.
С удивительной синхронностью в географически разных точках мира
социальных событий в это время начинают потрясать мир события с характерными
признаками метрического разогрева. Основные из этих признаков были
рассмотрены выше и были сведены в основном к деформации статистической
картины мотивации наших поступков.
Действительно, интегральная картина социальных событий в конечном счете
складывается из дифференциальных фактов наших индивидуальных поступков. А
все частные поступки - это результат какой-то рациональной мотивации. Если
согласиться, что, как об этом уже говорилось, нерациональной мотивации не
существует, а существуют разные типы и уровни рациональности, то причинные
корни наших поступков следует искать в актуальных для нас геометриях
рациональностей.
В относительно "холодные" времена решение проблем, возникающих в нашей
социальной жизни, мы загоняем на верхние уровни рациональностей, и они дают
нам ответы в соответствии с эстетикой и ценностями этих уровней. Понятно,
что как раз эти ответы задают наши поступки во времена сравнительно высокой
геометрической стабильности. Статистическая картина наших мотиваций в
периоды метрических переходов, то есть, в периоды тем большей геометрической
нестабильности, чем больше величина этих переходов, отличается от картины
"спокойных" времен прежде всего смещением выбора в сторону упрощенных
способов решения возникающих проблем.
Ясно, что геометрия жизненного мира не выставляет оценок событиям,
организованным ею. Поэтому такие экстремальные способы решения социальных
проблем, как, например, большевизм или социал-национализм, есть реальности
геометрически нейтральные. Но при этом всякие изменения в статистике спроса
на них являются геометрически симптоматическими: они индексируют признаки,
характерные для геометрии междуметрического перехода.
Любой экстремизм в конечном счете - это крайняя формы упрощенного
решения проблем. Упрощение - само по себе вещь совершенно необходимая, и в
аристотелевских дозах она работает (и даже очень продуктивно работает) и в
самые благополучные и спокойные времена. Но только во времена Перемен
упрощения воплощаются в самые экстремальные формы.
Впрочем, спектральные сдвиги в пространстве рациональностей в одну
сторону непременно хоть как-то должны уравновешиваться сдвигами в другую
сторону. А именно: вместе с повышением заселенности среды, устремившейся к
максимально упрощенной рациональности, возникают геометрические центры
сложности, своеобразные островки в океане сравнительно однообразной
рациональной стихии. Эти островки не просто компенсируют общую тенденцию
упрощения, но и открывают геометрические окна соответствия между старым и
новым мирами. Так было с Эйнштейном, Пуанкаре, и Минковским, а также с
Гуссерлем и Ортегою-и-Гассетом, открывшими свои окна в новый мир в период
между 1905-м и 1919-м годами от РХ, как раз во время максимального
иррационального разогрева мира. Так было с рождением, или лучше сказать,
зачатием квантовомеханического формализма, тогда еще в самых недрах мышления
юного Гейзенберга, в результате его довольно случайной встречи с
платоновским "Тимеем" на крыше мюнхенской духовной семинарии, на
Людвигштрассе, во время баварской пролетарской революции в 1919-м. Так было
с Платоновым, на фоне убогих пролетарских эстетических упрощений открывшим
эстетику маловероятной геометрической сложности.Так, похоже, обстоит дело с
Пелевиным, первооткрывателем информационно-континуумальной беллетристики.
Ситуация с прорывами мысли в моменты междуметрических переходов служит
хорошей картиной того, что происходит с геометрическими уровнями
рациональностей в эти осевые (по Ясперсу) моменты истории. Когда разрушается
тот самый слой, который в спокойное время служил залогом устойчивости, мы,
недавние обитатели его, вынуждены столкнуться с дискомфортом, образованным
этим разрушением. А к дискомфорту мы относимся по-разному. Те, кто привык
относиться к появившимся вдруг в своей жизни неудобствам пассивно, остаются
жить в заметно ухудшившихся условиях, ожидая ремонта, который, по их святой
вере, не может же когда-нибудь не состояться. Другие, отличающиеся от первых
прежде всего активным способом реагировать на изменения вокруг себя,
переселяются в другие слои, более комфортные для жизни в это время. Причем
каждый из них понимает комфортные условия по-своему, и в зависимости от
этого выбирает свой путь: вниз или вверх.
На языке структуры пространства жизненного мира путь вниз означает
спуск к слоям рациональностей, близким к рациональности животных инстинктов,
то есть к рациональности упрощенных мотиваций, то есть, к метрически
обедненному слою континуумальной реальности. Путь вверх, наоборот, означает
прорыв мысли в метрически новую рациональность, открытие этой новой,
необитаемой еще рациональности. Первый путь - широкий путь, он очевиден
(очень хорошо виден) и энергетически очень прост и доступен. Поэтому по
этому пути, готовому своей шириной вместить многих, и устремляются многие.
Второй путь - малозаметен, узок и требует хорошего прыжка, а то даже и
взлета (в крайнем случае - отчаянной альпинистской сноровки). В силу
малозаметности, узости и явных энергетических неудобств второй способ
переместиться из обжитого слоя рациональностей совершают в одиночку.
(Кроме прыжка и взлета, и отчаянности скалолаза для перемещения вверх в
пространстве рациональностей необходимы, как и в пространстве физического
мира, соответсвующие начальные энергетические (они же геометрические)
условия. Это - геометрическое место в распределении рациональностей, то
есть, вообще говоря, место маргинала. Потому что это место обеспечивает
наменьшую связь с центрами притяжения рациональных уровней, то есть,
максимальную гравитационную свбоду в пространстве рациональностей, и
смелость, недоступную самым героическим и успешным полководцам и политикам -
смелость числиться в чудаках.)
Мудрецам, из чьих рук вышла Библия, видимо, были хорошо знакомы
выступающие на поверхность феноменологического наблюдения характерные детали
геометрического поведения мира во времена Перемен - по крайней мере то
обстоятельство, что именно во времена переходов от одного миру к другому
происходят прорывы к знанию, которое будет затем определять рациональные
законы жизни в новом мире. Потому они послали Моисея на Синайскую гору за
заповедями в самый напряженный момент Исхода, когда Масса склонна была
искать неотложных рациональных упрощений в виде такого простого и
доступного, с такой приятной и понятной золотой тяжестью Тельца.
Разрушительные упрощения, упирающиеся в социальный экстремизм,
несомненно, имеют право на существование хотя бы потому, что они существуют,
но при этом и логику, которая бы их оправдывала, долго искать не нужно.
Может быть, сами того не желая, они, походя, просто в результате потрясения
геометрии нашего мира (а значит, и нашей эстетики) разрушают и стирают
множество глупостей, как мы время от времени уничтожаем наши старые файлы
или исписанные листки бумаги, в один прекрасный момент поумнев и устыдившись
той глупости, которая на них размещена.
Упрощения возникают в виде теорий (и часто вполне респектабельных),
конечно, еще до того, как они получают интенсивный спрос и экстремальные
формы. Марксовское упрощение картины социального мира до поля рождения,
развития и столкновения социальных классов хотя и было сделано в вызывающей
по отношению к буржуазному миру форме, но все же не переходило некоторых
рациональных границ типично европейского инстинкта общественной безопасности
до тех пор, пока не перекочевало в такой маргинальный этнос, как российский.
Там оно, часто будучи перевираемо до неузнаваемости (как в практике
священников всех религий принято перевирать священное писание, упрощая и
подгоняя его под реальное соотояние мозгов своей паствы), получило
благодатную почву и спрос, и самые экстремальные мутации. Только на этой
почве и могла появиться такая экстремальная мутация марксовой классовой
идеи, как большевизм.
Большевизм в геометрическом своем выражении оказался той экстремальной
формой рационального упрощения витальных событий, которая идеально подошла
конкретному этносу для обеспечения максимальных сдвигов в его интегральной
картине дифференциальных мотиваций. Можно сказать, что большевизм оказался
для России тем возбудителем физического резонанса, которого боятся все в
мире строители как лучшего разрушителя того, что они построили. И именно
этот резонанс, явление на уровне жизненного мира совершенно неизвестное,
чтобы его остерегаться, принес России такие чувствительные разрушения,
которых Европе, похоже, все же не принес даже чуть позже срезонировавший в
ней экстремальный национализм.
Забавно, что большевизм как крайняя форма импортированной в Россию
классовой идеи стал геометрической ловушкой для огромного количества
российских интеллектуалов в то время, когда европейский массовый
интеллектуал переболел разновидностями марксизма в виде болезненной прививки
в предшествующем поколении, и больше она по большому его счету не
интересовала (даже более поздние отклонения вроде Сартра были всего лишь
формами интеллектуального каприза, не доходящего до серьезных величин).
Европейский интеллектуал в то время, которое Россия была тяжело
инфицирована большевизмом, переваривал новую эстетику, которую можно назвать
первой волной континуумального мира - эстетику, заложенную Коро, Моне,
Сезанном, Ницше, Ван Гогом, Дебюсси, Ибсеном, Стринбергом, а также эстетику
позитивизма, а потому пребывал в геометрически разобранном состоянии. Но
кроме интеллектуальной элиты есть масса, и геометрический разор, вызванный
метрическим разогревом пространства рациональностей конца 19-го - начала
20-го веков, непременно должен был коснуться и европейской массы, чтобы
вызвать взрыв.
Вообще, говорить о том, как социальные потрясения первой части 20-го
века могут быть разложены по геометрии междуметрического перехода, а в том
числе и взрыва - это значит говорить о том, насколько они соответствуют ее
характерным признакам. Главным признаком, как уже было сказано, является
смещение интегральной картины рациональной мотивации частных поступков,
составляющих социальные события. То есть, выбор, как поступить: убить, или
не убить, украсть, или не украсть, предать или не предать, и т.д., когда в
принципе можно сделать и так, и иначе, при этом не испытывая мгновенной
угрозы своему выживанию (но, возможно, обостренно чувствуя ее вообще), не
неся больших потерь, но, возможно, серьезно их опасаясь.
Верхние слои рациональности, которые ответственны за то, что мы
называем духовностью, будучи в исправном состоянии, способствуют тому, что
мы в основном не убиваем, не крадем, не предаем и не обманываем (по крайней
мере, думаем, что не обманываем). Не милиция, не полиция, и даже не семь
благородных самураев охраняют нас от частых покушений на наши жизни,
имущество и здоровье, то есть, на возможности нашего выживания, а в большей
или меньшей степени исправное состояние нашего верхнего слоя
рациональностей. Семи последователей кодекса Бушидо хватит разве что на одну
только деревеньку, и то, если число бандитов будет разумно небольшим. А
милиция и полиция охраняют наши витальные интересы тем лучше, чем исправнее
состояние нашей духовности: именно на статистическую норму, основанную на
здоровье верхнего слоя рациональностей, разумно рассчитаны службы,
обеспечивающие закон исполнительной силой.
Иначе говоря, когда верхний слой рациональности разрушается, и
возрастает число переселенцев из него в нижние слои, в которых плохо
работают заповеди "не убий", "не укради", и т.д., сильно девальвирует все,
что составляло моральную ценность (а значит, и ценность вообще) в верхнем
слое: жизнь, права и свободы, и просто свобода. То есть, все эти ценности
переходят в сильно вероятностный режим, в настолько вероятностный, что это
становится слишком заметным общим неудобством, как в конце концов стали ведь
общим неудобством сталинские моральные нормы - доносы и каннибализм
комсомольских собраний. Так рано или поздно возникающее острое чувство
тесноты на уровнях животной мотивации жизни приводит к освоению нового
уровня ее рационального обеспечения.
Осведомительство, полицейский контроль и каннибализм собраний никто,
понятно, никогда не вносит в наши общества - не приносит извне. Они живут в
нас как некоторое геометрическое свойство обществ, образованных нами. Они -
витальная характеристика тех организмов, которые мы называем обществами.
В первобытных обществах не существовало полиции, но полицейский надзор
там выполнялся гораздо более эффективно чем тогда, когда появилась полиция -
там все общество участвовало в нем добровольно и обязательно, можно сказать
бессознательно, в силу геометрии связей, обеспечивавшей такому обществу
устойчивость. И горе, конечно, было тогдашним маргиналам (в том числе и
интеллектуалам), которые не способны были в силу своих геометрических
характеристик жить как все - их без всяких синедрионов, понтиев пилатов и
ОСО быстро волокли на огонь или, может быть, просто тут же, на общем
собрании и съедали. Помимо удовольствия по поводу того, что раздавили
гадину, сколько удовольствия от внепланового обеда! - трудно сказать даже,
что было важнее. По видимому, все-таки второе, потому что иначе откуда бы
взяться нашей особой, объяснимой разве только генетическими корнями животной
радости наблюдать казни, когда они выносятся на всеобщее обозрение. "Распни
его! - это нам знакомо не только по прошлым векам, и нынче американские
телевизионщики совсем не прочь подзаработать на трансляции узаконенного
пропускания нескольких киловольт через физическое тело, способное испытывать
боль.
Нам все это хорошо известно. Мы через это совсем недавно прошли: еще
только если не наши отцы и матери, то деды и бабки писали доносы (не писали?
тогда откуда же они брались в таких огромных количествах? - "кто мне писал
на службу жалобы? не ты? да я же их читал!") и кричали это стандартное
геометрическое "распни". И это не Сталин и его ближний круг принесли
полицейский надзор и публичные расправы над всеми. Сталин просто оказался
настолько талантлив, что понял, чем нужно кормить Массу в ее тогдашнем
геометрическом состоянии, и для такого талантливого человека справедливо
нашлось место.
То, что в России с 9 января 1905-го, потом с февраля 1917-го, и в
особенности с 7 ноября 1917-го люди начали внезапно с особым азартом убивать
и грабить друг друга, объясняется очень просто с точки зрения геометрии
междуметрического перехода: Россия оказалась в эпицентре метрического
взрыва.
Одним из самых распространенных британских комментариев по случаю
шолоховского "Тихого Дона" было изумление по поводу жестокости русских
нравов, попавших под перо Шолохова. Эти комментарии лучше всего дают
почувствовать разницу между состоянием пространства рациональностей в
эпицентре метрического взрыва (Россия) и на хорошем, почти безопасном, как
об этом можно судить, расстоянии от этого эпицентра (Британия).
Действительно, англичанам, не испытавшим на себе разрушительные эффекты
социального взрыва, трудно было понять, как возможен такой рациональный
эксцентризм, вызвавший к жизни практически нечеловеческие проявления
жестокости.
Но почему за разогрев пространства рациональностей, вызванный причинами
в первую очередь западноевропейского производства (новая вещевая и
эстетическая картины мира) пришлось расплачиваться России метрическим
взрывом на своей территории? Кажется, это нелогично? - ведь Россия
географически удалена от причинных центров разогрева.
Действительно, в этом не было бы никакой логики, если бы география
континуумального мира совпадала с географией мирового эвклидова пространства
с ее обязательными материками, судоходными трассами, и межгосударственными
границами. Но география пространства рациональностей - это, как известно,
география рациональностей, то есть, вообще говоря, география статистических
распределений рациональностей. А как уже говорилось выше, наибольшим
изменениям, а значит, потрясениям в периоды междуметрических переходов
подвергаются геометрические образования, не отличающиеся высокой
устойчивостью, то есть, маргинальные образования.
Российскую этническую групповую структуру рациональностей начала 20-го
века можно было смело называть маргинальной по отношению к европейской, в
пространстве которой начался междуметрический переход, вот в ней и
прогремело сильнее всего. (Кстати, последний исторический факт, по-видимому,
проясняет вопрос, является ли Россия европейской страной. Является, если
судить исходя из географии пространства рациональностей, наиболее уместной
для такого вопроса по географии.)
Впрочем, остальные европейские территории (а к ним по географии
пространства рациональностей относится и североамериканский суперэтнос)
можно тоже считать попавшими в зону взрыва, причем, как свидетельствуют
факты - тем более, чем ближе в эвклидовой географии они находились к
эпицентру. (Есть логика здесь перейти к эвклидовой географии: соседство с
бурными событиями чаще всего может быть очень влиятельным.) Так, Германию,
например, и кусок бывшей Австро-Венгрии все-таки зацепило быстро
спотыкнувшейся мировой пролетарской революцией.
Все же для Европы взрыв первой мировой войны окончился сравнительно
благополучно, если, конечно, не считать Италии и Германии. Италии взрывная
волна серьезно повредила голову, и потому страна, которая и в предвоенное
относительно спокойное время не отличалась крепким политическим здоровьем,
со страшной силой обрадовалась дуче, когда тот пообещал ее вылечить. А
Германии в Версале было определено ее место: место нового европейского
маргинала. Если бы можно было сделать спектрограмму европейского
пространства рациональностей вскоре после первой мировой войны, из нее сразу
стало бы ясно, что новый взрыв на подходе.
Новый взрыв непременно должен был состояться, потому что еще не
остывшая от первого взрыва Европа продолжала разогреваться. Непрерывность, с
которой она переходила от одного взрыва к другому, бросалась в глаза:
Муссолини и Гитлер, соревновавшиеся за власть с коммунистами как
монополистами идеи-детонатора, по сути дела переняли у этих коммунистов
эстафету, предложив для новых сотрясений разве что идеологически новый тип
детонатора.
Как подействовал второй европейский метрический взрыв на немецкие умы,
попавшие в его эпицентр, дает хорошее представление обогащение германского
списка индустриальных производств промышленной переработкой человеческих тел
для материальных нужд третьего рейха, переработкой, чаще всего
производившейся руками будущего сырья для этой переработки. Идея такого
бережного использования возникших по случаю в избытке сырьевых ресурсов
пришла не в головы непредсказуемых в своих обычаях первобытных дикарей, а в
головы нации, к началу 20-го века обладавшей неоспоримым авторитетом в
области мировых гуманитарных традиций.
Значит, что-то действительно и несомненно экстраординарное произошло с
целой нацией, вдруг ввергнутой в состояние амока? Причем, кажется, не с
одной только нацией, но и со многими другими, иногда не без энтузиазма, но
всегда без заметного сопротивления встретившими идею истребления евреев
рядом с собой. Ведь для того, чтобы допустить массовое умерщвление у себя на
виду людей вообще, а тем более тех, кто еще вчера были твоими добрыми
соседями, нужно отказаться от своего места в том слое рациональностей, что
подразумевает некоторый минимум моральных обязательств, минимумум, который с
некоторых пор стал предметом гуманитарной гордости европейского суперэтноса.
Что же это было? Что когда-то случилось такого, что сегодняшние немцы
виновато (но при этом и расчетливо-скупо) протягивают жертвам своих отцов и
дедов пачки бундесмарок: "Надеемся, вы нас теперь простите и все забудете?"
Что случилось такого, что сегодняшняя респектабельная немка, делегирующая
правдолюбивых демократов в европейский парламент защищать права человека,
когда-то написала (совершенно добровольно!) донос, отправивший в газовую
камеру ее соседку, не слишком одобрявшую фюрера? И что случилось когда-то
такого, что сегодняшний поляк, вполне интегрированный в систему высоких
европейских ценностей, должен узнавать от Ежи Анджеевского, как его отцы и
деды совсем еще недавно составляли для гестапо списки лиц еврейской
национальности?
Да ничего особенного: просто метрический взрыв.
Континуумальный мир. Разогрев и взрыв в нижних слоях
Похоже, что самый сильный национальный комплекс современных немцев,
голос их этнической совести - это стыд по поводу помешательства их отцов и
дедов. Этот оформленный официальными декларациями и внезапными денежными
выплатами стыд говорит о сравнительно благополучном состоянии в окрестностях
Берлина верхнего слоя рациональностей, в котором понятия стыда и совести
работают по крайней мере как нормы приличия (впрочем, скорее всего, и не
более того, как свидетельствует недавняя история бомбометания по югославским
родильным домам). Это значит, что для сегодняшней немецкой Массы
относительно высокий слой рациональности энергетически более выгоден, чем
тот, в который семь десятков лет назад переселились их недавние предки.
Вообще, в переводе с геометрической на энергетическую шкалу терминов
геометрическая целостность какого-то метрического слоя реальности обозначает
прежде всего его энергетическую привлекательность для Массы.
Раньше уже говорилось, что энергетический (физический) и геометрический
образы континуумального Универсума практически взаимозаменяемы, а особенно
они удобны для совместного использования. Для описания феномена
междуметрического перехода использовались оба эти образа: разогрев и взрыв -
это из энергетической (физической) клавиатуры символов, а метрики слоев как
исходного и конечного пунктов перехода - из геометрической.
Кроме того, раньше говорилось о том, что между метрическими слоями
Универсума действуют вертикальные связи, и что геометрические деформации в
одном слое по цепочке этих связей передают деформации в остальные слои - в
силу внутреннего условия устойчивости всей мегасистемы слоев. Поэтому одним
из самых интригующих обстоятельств континуумального мира, совершенно причем
необычным для мира корпускулярного, является его свойство геометрически
изменять себя при обзаведении новым метрическим слоем (или хотя бы подслоем
- любым в квантовом отношении самостоятельным метрическим образованием).
Изменять себя - это значит изменять геометрию каждого своего слоя,
может быть очень мало, если геометрия этого слоя расположена глубоко от
места основных событий (то есть, от места междуметрического перехода), но
все же изменять. По сути дела, работа Универсума в режиме квантового
генератора новых слоев реальности (а значит, и междуметрических переходов) -
это и есть единственная, но веская причина изменений, которые происходят с
миром на всех его уровнях. И так как генератор квантовый, то и изменения
происходят в квантовом режиме, порциями и циклами.
Разогрев и в термодинамике связан с деформацией и разрывом связей.
(Молекулярно-кинетическая модель теплоты была одной из первых физических
теорий, в которой как-то пришлось прибегнуть к геометрии связей.) В
обощенной геометрии континуумального мира к этому типу деформации по
большому счету добавляется разве что еще деформация и смещение от прежних
положений устойчивых метрических уровней (сингулярностей). Считается, что
деформации и смещения бывают упругими и неупругими - это тоже относится к
континуумальному Универсуму, каждый слой которого обладает своей массой, а
значит, своей инерцией.
Посмотрим, как в момент междуметрического прехода это может относиться
к каждому слою Универсума, лежащему ниже пространства рациональностей.
Непосредственно примыкающий к пространству рациональностей, а значит, и
связанный с этим пространством вертикальными связями слой - это метрический
слой биологической реальности. В чем, в каких подробностях, доступных
наблюдению, может выражаться его геометрическая деформация?
Не так уж трудно ответить на этот вопрос, учитывая то, что
геометрической единицей биологического пространства, определяющей устойчивые
состояния в нем, является биологический вид. Следовательно, деформации в
биологическом слое, вызванные междуметрическим переходом в континуумальном
мире, должны сколько-то изменить геометрическую картину видов. А учитывая
квантовый характер геометрии любого слоя Универсума, можно догадаться, что
изменения должны иметь вероятностный характер и коснуться не обязательно
каждого биологического вида.
Когда мы говорим, что происходят изменения в вероятностной
геометрической картине метрического слоя, это значит, что должны измениться
вероятности каких-то видов соответствующей реальности. То есть, на том
языке, на котором в квантовом мире обозначаются уровни устойчивых состояний,
- измениться показатели реальности этих состояний, или, иначе говоря -
стабильности. (В континуумальном мире ни о каком состоянии реальности мы не
можем говорить как о несуществующем, а можем говорить лишь как о
существующем с большей или меньшей стабильностью (может быть, даже и
стремящейся к нулевому значению реальности, когда последняя практически не
просматриваеся). С помощью этого нехитрого рационального принципа (и похоже,
только с его помощью) достигается условие непрерывности Универсума.)
Для биологического мира изменение индекса реальности может означать то,
что в моменты таких изменений одним биологическим видам в согласии с
замысловатой геометрией изменений выпадает значительно укрупнить свою
стабильность (в том числе если до того их стабильность была близка к нулю,
они могут как будто возникать из небытия), а некоторые виды могут сильно
укоротить свою стабильность, может быть, при этом даже исчезнув из поля
возможности их наблюдать. Причем при этом могут иметь место уже
обсуждавшиеся упругие изменения в вероятностной картине биологического мира
(исчезающие после окончания междуметрического перехода) и неупругие
(остающиеся в новой, постпереходной картине слоя как результат смещения
интегральной геометрической картины Универсума, отражающей новую
конфигурацию его равновесия).
Из всех биологических форм несомненным энергетическим приоритетом по
отношению к геометрическим изменениям слоя обладают самые "легкие, то есть,
самые простые его формы. Энергетических импульсов, вызванных разогревом, и,
заметим, действующих в квантовом пространстве, хватит скорее для того, чтобы
вызвать геометрические изменения на уровне каких-нибудь бактерий и вирусов,
чем для изменений среди геометрических тяжеловесов биологического слоя
реальности - скажем, млекопитающих (хотя, конечно, не исключено, что в
спектре энергетических импульсов разогрева могут присутствовать и такие, что
способны вызвать изменения в геометрии, а значит, и в стабильности и
некоторых сложных биологических форм).
Таким образом, исходя из энергетических соображений, можно предположить
с высокой степенью вероятности, что основные геометрические изменения в
биологическом слое реальности, вызванные междуметрическим переходом в
верхнем слое континуумального мира, должны происходить среди относительно
простых видов этой реальности. Это, кстати, подтверждается и наблюдениями:
социальным потрясениям обычно соответствуют моровые поветрия - эпидемии и
эпизоотии, в геометрически спокойные времена дремлющие почти в небытии и
ожидающие своего часа, а потом, когда он приходит, выкашивающие народу
столько, что кажется, стремятся оправдать годы вынужденных слабости и
бездействия.
Геометрическая активность в слое биологической реальности,
непосредственно примыкающей к пространству рациональностей, не намного
безопасней для сохранения численности земного населения, чем потрясения в
самом слое жизненного мира.
Следующими по близости к поверхности междуметрического перехода
геометрическими подразделениями реальности являются ее химический и
физический слои. О вызванных переходом геометрических деформациях в первом
из них можно сделать только стандартные предположения, под которые вряд ли
легко могут быть подложены наблюдения и подробности. Вероятно, речь должна
идти о смещениях стабильностей каких-либо химических соединений, но,
возможно, они не обязательно должны быть хорошо заметны.
Зато обязательно должно быть хорошо заметно геометрическое влияние
междуметрического перехода на слой макрофизических событий. Заметно в первую
очередь потому, что слой макрофизических событий - это в том числе и слой
событий, составляющих физику Земли, то есть, геофизику. А все выходные
характеристики геофизических теоретических моделей имеют самое
непосредственное отношение к нашей жизни, в том числе к тому, что со своей,
физической, стороны обеспечивает ее существование - окружающие нас
климатические и тектонические обстоятельства.
На некотором дедуктивном этапе все геофизические теоретические модели
можно свести к теориям равновесных или квазиравновесных систем, смещения из
сравнительно устойчивых положений которых определяют все заметные события в
этом слое реальности. Междуметрический переход - это самый сильный
геометрический повод для вполне серьезных смещений окружающей нас
тектонической жизни из сравнительно равновесных, а значит, и безопасных для
нас положений. То есть, вообще говоря, факт междуметрического перехода в
континуумальном мире можно измерять и с помощью шкалы Рихтера.
Что же касается наших климатических обстоятельств во времена Перемен,
то связь их с особенностями геометрической жизни континуумального мира тоже,
в общем-то, лежит на поверхности. Деформации и в геометрии
молекулярно-кинетической динамики означают разогрев. Таким образом, разогрев
пространства рациональностей во время междуметрического перехода - это и
разогрев некоторого эвклидова географического пространства, то есть, вообще
говоря, нашей планеты.
Правда, наблюдаемый в настоящее время разогрев можно объяснять не
привлекая идею полиметрического мира и междуметрического перехода в нем:
самая популярная версия (инициировавшая, кстати, известный киотский
протокол) заключается в идее парникового эффекта, создаваемого интенсивными
техногенными выбросами в атмосферу вредных для ее безопасного состояния
веществ. Но эта версия, во-первых, не справляется с темпами потепления, а
во-вторых, не может объяснить некоторые вторичные эффекты, о которых хорошо
известно специалистам. Но самое главное - эта версия не сможет объяснить
резкое похолодание, ледниковый период, которым, как говорилось, должно
сопровождаься адиабатическое расширение полигеометрического космоса сразу же
после метрического взрыва.
Какие еще эффекты может обещать нам междуметрический переход в
макрофизическом слое реальности? Исходя из того, что деформации в нем можно
свести к изменению в геометрической сетке реальности в его пределах, можно
предположить, что на ней могут появиться некоторые новые складки и наоборот,
исчезнуть старые - такие эффекты образуют группу локальных эффектов.
Например, локальным проявлением геометрической складки экстремальной
кривизны можно считать внезапный чрезвычайно активный выброс этой кривизны в
эвклидово пространство, или, на энергетическом языке - выброс энергии.
Совершенно не исключено, что именно таким локальным выбросом энергии был
знаменитый Тунгусский взрыв 1908-го года, освободивший энергию деформации
геометрической складки, образованной начавшимся на границе двух последних
веков разогревом пространства рациональностей.
Если считать геометрическими складками также некоторые локальные
геофизические феномены, например, океанические течения, вполне можно
допустить в качестве одного из макрофизических результатов достаточно
серьезного междуметрического перехода изменения характеристик этих течений,
вплоть до их исчезновения или, наоборот, появления в географически новых
местах.
Если включить в число вероятных последствий грядущего геометрического
переворота, например, серьезные изменения в работе Гольфстрима - трудно
представить себе те последствия для мира, к которым они приведут! Это будет
появление огромного Норильска, Меганорильска величиной со всю северную
Европу. Инвесторам стоило бы подумать и заложиться на такой расклад, который
прежде всего значит: ура акциям Газпрома и трансевропейских газопроводов!
С тех пор как закатилась Римская империя, то есть, практически
последние полторы тысячи лет, европейский суперэтнос можно считать во многом
обязанным Гольфстриму. По сути дела, Европа в сегодняшнем своем виде - это
дитя Гольфстрима. Трудно оценить, как повлияли гигакалории этого
благодетеля, до сих пор ничего не потребовавшего взамен, на весь сегодняшний
облик Старушки, которая благодаря ему выглядит нынче как хорошо ухоженный
сквер или жительница Тироля, нарядившаясь попеть экзотические тирольские
рулады для дорогих гостей-туристов. Если перевести это все в доллары? Или в
фунты? Или в евро?
Гольфстрим, несомненно, повлиял на культуру европейского суперэтноса, и
самым значительным образом. Он, по сути дела, серьезно вмешался в
формирование самого характера европейца - его фирменную рациональность
хорошего делателя дел и хорошего знатока, как делать дела. Характер - это то
самое, за что, кроме российской разрухи и неухоженности, так любит упрекать
европеец русских, никогда не имевших подарков от природы. (Кажется, были
времена, самих сегодняшних успешных северных европейцев упрекали
могущественные римляне в варварстве и полном неумении цивилизованно жить.)
И, наконец, самым естественным предположением в отношении изменений в
электромагнитной геометрии было бы предположение о том, что одним из
макрофизических результатов междуметрического перехода должно быть смещение
магнитных полюсов Земли. На дне полигеометрической структуры мира лежит слой
микромира. В принципе, геометрическое влияние междуметрического перехода
должно достигать и его, вопрос лишь в том, достаточным ли оно будет для
того, чтобы вызванные им изменения в микромире стали заметными. В микромире
легче всего найти соответствие между его геометрической структурой и
измеряемыми величинами, так как устойчивые энергетические уровни
микрофизических объектов - это и есть проявления геометрии этого слоя
реальности. Поэтому геометрические смещения в микромире - это смещения
положений устойчивых энергетических уровней, или, иначе, смещения в
спектральных картинах, этими уровнями создаваемых. (Нетрудно догадаться о
том, в какую сторону должны быть направлены эти смещения: так как в
замкнутых системах энергия сохраняется, а новый слой потребует для себя свою
долю энергии, перераспределение ее произойдет за счет энергии нижних слоев
мировой реальности.)
Таким образом, чтобы говорить о величине потрясений, которые задает
каждый междуметрический переход, то есть, о том, как зашевелится
геометрическая сетка мира от этого перехода, необходимо иметь основания
судить о величине этого перехода. Имеем ли мы какие-либо основания судить о
величине перехода, который нам предстоит преодолеть в самое ближайшее время,
точнее о той части его, которую нам предстоит преодолеть после того, что мы
уже прошли начиная с начала только что прошедшего века?
Посмотрим.
Взрыв, который нас ожидает
Мы уже говорили, что переход от корпускулярного мира к континуумальному
(или, что то же самое, от корпускулярного мышления к континуумальному) -
самый значительный междуметрический переход в пространстве рациональностей,
то есть, самый серьезный междуметрический переход в континуумальном мире с
тех пор, как этот мир обзавелся пространством рациональностей как
геометрическим приложением к человеку. Кроме того, мы говорили, что в счет
этого перехода мы прошли уже через два последовательных взрыва, эпицентрами
которых были первая и вторая мировые войны. Кроме того, мы говорили, что
вещевая картина мира - это тот выступающий на поверхность океана
рациональностей индикатор, который сообщает нам об интегральном
геометрическом состоянии этого океана.
Никогда еще вещевая картина мира не знала таких резких изменений, как в
последние два-три десятка лет. С тех пор, как с легкой руки Гейтса началось
лавинообразное коммерческое размножение программного продукта, мир изменился
радикально. Собственно, и до того мир разогревался телевидением и радио, и
теми же компьютерами, пребывавшими еще в зачаточной стадии своей будущей
мировой экспансии. Но по-настоящему новая эпоха начинается с коммерческой
программной инициативы Гейтса, сделавшей то пространство, которое мы
совершенно необоснованно называем виртуальным, доступным в принципе для
каждой человеческой особи в качестве ее геометрического расширения, или, что
то же самое, расширения ее возможностей.
Только начиная с этой инициативы становятся возможными глобальные
компьютерные сети, радикально сейчас у нас на глазах изменяющие топологию
наших информационных связей (и контактов вообще). Вслед за ними бросились
изменять вещевую, а значит, и геометрическую картину мира всевозможные
способы мобильной связи. Ну и, плюс к этому, уже старые добрые телевидение и
радио тоже не дремлют, расширяют свои возможности. Жизненный мир радикально
изменяет свою топологию - он становится глобально сетевым.
На наших глазах за очень непродолжительное время создан (и успешно
продолжает расширяться) новый вещевой слой мира, а значит, и геометрически
новый слой реальности, и сооветствующий ему слой рациональности, все более
массивный и все более влиятельный, в том числе влиятельный и в геометрии
континуумального мира. Исходя из сделанных выше построений, нетрудно понять,
какой на это должна быть геометрическая реакция Универсума, и то, что она не
заставит себя слишком долго ждать.
В течение тысячелетий мы воспринимали мир настолько просто, насколько
позволяла окружающая нас реальность, и, надо сказать, долго не имели проблем
с тем, что мыслим корпускулярно. Простота и удобство корпускулярного
мышления сделали его для нас незаметным, как незаметна для нас механическая
сложность наших чихания или кашля, с помощью которых мы оперативно
кондиционируем наше дыхание. Корпускулярное мышление за несколько тысяч лет
вросло в нас и едва ли не стало принадлежностью наших генов. Прочная
традиция - это почти генотип. (Вот, например, интересное открытие одного
современного писателя по поводу того, почему русский человек традиционно
испытывает слабость к быстрой езде: гены веками не устают убеждать его в
том, что вокруг него - степь.)
Рациональная инерция традиции столь велика, что вряд ли нам удастся с
легкостью поверить, будто в землятресениях, наводнениях, и моровых поветриях
вокруг нас повинны телеспутники, компьютерные сети и свежая версия Windows.
Трудно поверить, что киотские ограничения нужно было адресовать в первую
очередь не столько к промышленным источникам дымов, а к на первый взгляд
экологически безобидной Силиконовой долине. Хотя, может быть, это и не так
уж трудно: например, один исламский священник из недавно пострадавшей от
землятресения местности в Индии проявил неожиданную (а тем более для его
ортодоксальной профессии) догадливость, объяснив своим правоверным
прихожанам, что виновники страшного бедствия - их телевизоры. Причем
забавно, что многие из тех, к кому он обращался, поверили ему и на правах
хозяев жестоко расправились со своими радиоприемными аппаратами. Видимо, до
пострадавших городов не дошла во всей своей поглощающей силе Паутина, а то
бы под противотехнический бунт пострадавших непременно (и, кстати, вполне
справедливо) попали бы и PC.
Наша интуиция, иногда проявляющая чудеса догадливости и прозорливости,
всегда достигает этого за счет того, что выходит за пределы действующей
рациональной традиции - того бога, который кажется нам незыблемым колоссом,
но который, как открыл Ницше, все-таки смертен. Интуиция действует на
эстетическом уровне, то есть, на том уровне, на котором овободиться от
связей традиций легче всего, потому что его плодородной почвой является не
закрытая среда понятий, а открытая геометрия образов. Недаром А.Ф. Лосев,
старавшийся передать эвристический дух античной мысли, назвал свое
великолепное исследование на эту тему историей античной эстетики, уже
названием его сделав ударение на той мысли, что любая интеллектуальная
деятельность оставляет долго жить не понятия, которые рано или поздно станут
руинами, а образы, которые допускают фактически бесконечную возможность
реинкарнации.
Недаром вождями и политическими лидерами становятся люди, обладающие
исключительной интуицией, тем, что мы называем нюхом, подчеркивая связь с
инстинктивным чутьем ситуации вокруг себя, которое обеспечивает выживание
животным. Поступки и решения таких людей бывают непонятными для тех, кто в
рамках доминирующей рациональной традиции получил прекрасную
профессиональную подготовку, но только ею и довольствуется в своих взглядах
на события и в решениях: такие профессионалы в лучшем случае становятся
экспертами, советниками или комментаторами в окружении лидеров.
Лидер - это прежде всего тот, кто способен чувствовать угрозу там, где
для других она нереальна. Вот пример из жизни. Ни поэт Бродский, ни
участники "бульдозерной выставки" ни в одну из созданных им художественных
фраз не вложили ни одного байта угрозы режиму, внутри которого им случилось
стать теми, кем они стали, и на первый взгляд совершенно непонятна активная
настороженность коммунистических лидеров, направленная против, казалось бы,
безобидных небожителей. Ну, пожала бы власть плечами: "Мы в этих
эстетических изысках не разбираемся, ну и бог с ними, пусть живут себе, а
нам некогда, нам нужно шпионов и диссидентов ловить." Но ведь нет же: всем,
кто пытался что-то сделать в одиночку, за пределами конвейера
социалистического реализма, были обеспечены вполне диссидентские
неприятности. (Социалистический реализм - название какое смешное, как будто
для умников придумано: не захотите, морщиться будете, а ведь все равно
съедите, никуда не денетесь; и действительно, ели.) Такая же странность в
поведении власти вызвала удивление и у чешских интеллектуалов, во время и
сразу после "пражской весны" совершенно неожиданно для себя обнаруживших,
что коммунистический ответ на эту весну пришелся не столько по политическим
бунтарям, сколько по свободному стилю художников.
Но что значит: свободный стиль? За какими границами, например,
начинался тот геометрический прорыв, который неизменно должен был вызвать
багровение Хрущева и неотложный вызов бульдозеров? Как определяли это
коммунистические лидеры, которые, какими бы невеждами ни оставались в нашей
памяти, а были все-таки лидерами. Да все с помощью своего чутья, что и есть
эстетический уровень отношения к реальности. Они составляли особую касту,
внутри которой была особенно, экстремально развита интуиция в отношении
всего, что могло угрожать генеральной идее, обеспечивавшей их лидерство.
Интересный вопрос: почему Советский Союз с самого своего основания стал
самым надежным пристанищем классической европейской культуры из всех,
которые возможно только себе представить? Да потому что на культурных
пространствах великой пролетарской страны трудно было отыскать место для
искусства, выходящего за пределы наивной и без особых интеллектуальных
усилий доступной классической эстетики. Поэтому джаз и рок в своем
эстетически атакующем режиме в этой стране были персонами нон грата (можно,
например, вспомнить историю с "Beatles", которая закончилась забавной
песенкой "Back in USSR"). Поэтому даже о своих Малевиче и Кандинском в этой
стране активно заговорили только тогда, когда дух классовой борьбы в ней
сильно выветрился; тогда же массовыми тиражами в стране так и не
состоявшегося коммунизма начали выходить и книги Анри Перрюшо.
Классическое искусство эстетически поддерживало (в сущности -
содержало) коммунистическую идею, и потому на правах "крыши" на
подконтрольной этой идее территории пользовалось неограниченной монополией.
И это лишь отчасти потому, что наивность классического искусства
соответствовала эстетической наивности вождей и народа страны-экспортера
мировой пролетарской революции. Главной причиной монопольных прав
классического искусства, имевших в этой стране добротное политическое
обеспечение, было то, что наивный дух этого искусства эстетически
соответствовал наивному духу классовой идеи Маркса, а тем более, духу
классической метафизики, на рациональных основаниях которой эта идея и была
построена.
Эстетические и рациональные основания нашего мышления - это, по сути
дела, одно и то же (геометрически одно и то же), потому что как те, так и
другие сводятся к в меньшей или большей степени освоенному нами слою
рациональностей. Когда в Европе позапрошлого века новые, неклассические
рациональность и эстетика постепенно стали стимулировать друг друга, на этой
территории естественно начала выветриваться рациональная (она же
эстетическая) почва для марксовой классовой идеи. Поэтому ростки последней
оказались на западных территориях тщедушными и нежизнеспособными. Те же
семена этой идеи, которые оказались занесенными на восточные территории,
попали на еще не тронутые эстетическими переменами (читай -
антикоммунистическими ядохимикатами), а потому благоприятные для себя почвы.
Большевистское социальное упрощение мира оказалось настолько же
поддержано наивной эстетикой классического искусства неожиданно для самого
этого искусства, как в свое время библейское упрощение миропорядка было
поддержано аристотелевскими упрощенными физикой и метафизикой неожиданно для
последних. Политическая интуиция подсказывала святой католической церкви
безжалостно искоренять с помощью костра, дыбы и испанского сапога все
отклонения от ортодоксального аристотелизма. (Одну из самых впечатляющих
картин безысходной интеллектуальной диктатуры церкви, и вообще,
антиинтеллектуальной атмосферы, царивших в Европе Позднего Средневековья,
можно найти в известном романе М. Юрсенар.) Точно так же интуиция лидеров
диктатуры пролетариата вполне разумно (как это видно из геометрических
соображений) подсказывала им каленым железом выжигать саму возможность
интеллектуальной инфекции, которую могло бы разнести неклассическое
искусство.
Существует только одна, причем очень немногочисленная каста, которая
обладает еще более острым ситуативным зрением, чем каста лидеров. Члены этой
касты никогда не жмут друг другу руки и слышат друг друга только издалека -
потому что они слишком растворены во времени для того, чтобы организовать
рабочую встречу без галстуков или на охоте. Вряд ли на столетие выпадает
более, чем один из этой касты. Эта каста - каста пророков.
В рамках корпускулярного мышления пророки - загадочный и противоречивый
объект: с одной стороны, трудно отрицать многочисленные свидетельства о них
(тем более, оставляемые ими самими), а с другой стороны, старая метафизика в
своем онтологическом ядре не оставляет для них места среди нас, не приняв
специальных для этого случая мистифицирующих допущений. Для континуумального
же мира пророки - вполне легитимный геометрический объект, разрешенный всей
мощью его полиметрического законодательства. Геометрия континуумального мира
создает пророков в особые времена специально для того, чтобы выделить им
место в своих междуметрических коридорах. Она позволяет им заглянуть в
расположенные вдоль этих коридоров двери новых миров, но в оплату за это
приковывает их к этим дверям. Она так и оставляет их в междумировых проемах,
и по их телам мы рано или поздно устремляемся в спасительные для нас новые
миры - нам только нужно посмотреть себе под ноги, и мы увидим их.
Сейчас у нас под ногами лежит Ницше. Это ему было позволено сказать,
что Бог умер - точнее, этот неистовый полунемец-полуполяк был послан
объявить это. Это он увидел сегодняшнего бога - виртуальный континуум, в
котором ницшевский идеал власти может быть реализован каждым из нас над
своим собственным миром. Это он увидел новую геометрию Универсума, в которой
размножение миров может быть поставлено на промышленную ногу где-нибудь в
Силиконовой долине. (Правда, сетевая жизнь снова объединяет хотя и в новый,
но в сравнительно общий мир, но доступ к кнопкам, к кнопкам, с помощью
которых, например, создан мир этой книги, получает в принципе каждый.)
Кажется, теперь анаграммы Ницше становятся понятными для нас, и уже
пора начинать стыдиться, как мы не рассмотрели тех простых вещей, на которые
он нам показывал. Впрочем, зато теперь, зная это, мы можем обращаться к
зрению этого пророка, чтобы попытаться понять, какой длины путь нам все-таки
осталось пройти, чтобы закончить наш Исход.
Для чего нам нужно знать это? Может быть, кстати, и не так уж нужно?
Может быть. Ведь это дело вкуса - идти, зная, куда идешь, или не зная.
Многим хватает и поводыря. Но уж по крайней мере поводырей-то должна
интересовать география ориентиров.
Довольно-таки, как мы знаем, неблагодарную и через очень
непродолжительные промежутки времени сильно роптавшую толпу тысяч Израилевых
в земли обетованные кроме непрекращающихся подарков и милостей божьих вел
ортодокс Моисей с довольно идеологически неустойчивыми помощниками. Для
Моисея Исход - это был не просто путь, как для тех, кто следовал за ним, а
постоянный душевный труд, строительство внутри себя и таким образом
узнавание мира, в котором рано или поздно придется обосноваться всем, кого
он поднял в Египте. Моисей постепенно узнавал несократимую дистанцию этого
пути из того, что этот мир открывался перед ним после актов Откровений, и он
начинал видеть его. Одним словом, видеть цель, к которой ты идешь, - это
стоит некоторых небесполезных усилий, а потому заслуживает какой-то цены.
Откровения Ницше, давшие удивительно точную геометрическую распечатку
изменений, которым должен подвергнуться человек в новом мире, скорее всего
могут оказать нам незаменимую услугу. А именно: они, похоже, могут показать
нам конечный пункт нашего исхода - сетевой мир. Человек сетевого мира - это
человек, для которого реализован ницшевский идеал власти, поэтому, в
сущности, это сверхчеловек Ницше. Сеть, правда, - это уже связь. Но вряд ли
Ницше полагал, что человек может быть свободным от связей. Власть - это не
свобода от связей, а скорее другая геометрия их. Да кроме того, жизненный
мир устойчив только тогда, когда обладает стабильной геометрией связей.
Сетевой мир - это и есть то, что не может существовать без тотального
рационального обеспечения континуумальным мышлением. Оказавшись на пороге
сетевого мира, мы уже не можем отказаться от того, чтобы континуумальное
мышление стало повсеместной данностью новой геометрии жизненного мира.
Сетевой мир - это вещевое выражение новой устойчивой геометрии жизненного
мира и мира вообще.
Теперь-то, с помощью геометрического взгляда на мир, нам должно быть
понятно, что сверхчеловек Ницше гораздо глубже, чем его видел день - наше
ограниченное эвклидово дневное зрение. Вместо той убогой распечатки
ницшевской идеи нового человека, которую представили европейские составители
учебников по философии и той, которую с благодарностью усвоили основатели
третьего рейха, континуумальный образ мира объясняет нам, что приставка
"сверх-" сочеталась в эстетике Ницше с новым геометрическим расширением
человека, открытое положение по отношению к которому своим особым зрением
увидел тщательно перевранный философ.
Мы не поняли анаграмм образов, оставленых нам Ницше, и после того, как
пережили два прыжка в новый мир, точно так же, как не приняла землю
обетованную комиссия из двенадцати избранных международных наблюдателей,
посланных Моисеем для того, чтобы увидеть и хорошо рассмотреть эту землю.
Два прыжка в новый мир, которые дались нам дорогой ценой, не донесли нас до
него, а стали лишь промежуточной площадкой на пути к нему, чем-то вроде
Синайской пустыни, каждое новое вхождение в которую, правда, и приближало
нас к нему, увеличивая число тех, кто, как Халев и Иисус Навин, принимал
новый мир и начинал жить в нем.
Да, два прыжка в новый мир - первая и вторая мировые войны, революции и
прочие одновременные с ними напасти - все-таки чему-то нас научили и
несомненно приблизили к цели нашего исхода - континуумальному миру. Во
всяком случае, появились новые поколения, которые своей эстетической
смелостью гораздо ближе к континуумальному миру, чем те, чья еще недавно
была очередь с умным выражением лица делать глупости. Эти новые поколения и
готовятся совершить третий и, похоже, последний прыжок в новый мир.
Уже названо одно веское соображение, исходя из которого можно судить о
том, что пути до новой устойчивой геометрии мира осталось на один прыжок. А
именно: цель, которую видел Ницше, но которая нам долго не была видна,
наконец, показалась: это глобализация виртуальной жизни, а значит, и новой
геометрии жизненного мира. Но есть и другие соображения.
Одно из этих соображений получается, если проследить динамику
глобализации изменений, вносимых в вещевую картину мира континуумальным
мышлением и соответствующей эстетикой, и сравнить ее с динамикой расширения
географии потрясений, которые при этом выпадают миру. Сравнить - опять-таки
оглядываясь на доступные нашему наблюдению первые два взрыва, потрясших мир
- первую и вторую мировые войны и окружающие их события.
Нетрудно заметить, что центр изменений в вещевой картине мира,
связанных с изменениями в нашем понимании мира, пришелся в основном на
европейскую цивилизацию (большую часть североамериканского континента можно
и нужно по основным культурным и рациональным параметрам объединить с этой
цивилизацией). Но так же нетрудно заметить, что и эпицентр взрыва,
произведенного первой мировой войной, пришелся на европейскую цивилизацию, а
зона влияния этого взрыва в основном не вышла за пределы рационального и
культурного влияния этой цивилизации. Специфические, связанные с новой
геометрией мышления изменения в вещевой картине мира после первой мировой
войны заметно расширили свою географию, расширилась и география мировых
потрясений в период, в центре которого лежала вторая мировая война.
Если проэкстраполировать динамику глобализации мировых потрясений,
связывая ее с динамикой расширения влияния новой геометрии жизненного мира,
остается увидеть, что простора как у первой, так и у второй осталось не так
уж много - как раз на еще один прыжок в геометрически новый мир (в сущности,
нам осталось перейти Иордан). Попутно, похоже, становятся ясными цена и
подробности этого прыжка.
Как показала история по крайней мере двух последних взрывов в
пространстве социальных событий, детонаторами этих взрывов оказываются идеи,
в какой-то момент попадающие в резонанс с подходящим рациональным состоянием
этноса, который в сложившихся вокруг него условиях может считаться
маргинальным. И если во время первого взрыва роль такого маргинала выпала в
конечном счете на долю российского этноса, а во время второго - немецкого,
то и для третьего взрыва должен найтись свой носитель идеи, способной
сработать как детонатор или как усилитель (потому что идея пролетарской
революции все-таки всего лишь усилила и поддержала взрыв, начавшийся без ее
непосредственного участия).
И, кажется, не надо особенно вооружать глаза, чтобы увидеть эту новую
идею, способную в очередной раз взорвать мир. Достаточно только оглянуться
вокруг и попробовать обнаружить характерные признаки, которые воинствующая
идея всегда начинает проявлять исподволь, загодя.
Характерные признаки взрывоопасной воинственности какой-либо идеи
распознать нетрудно. И классовая, и расовая идея, инициировавшие два первых
взрыва, уже в тот период своего развития, который можно назвать
внутриутробным, активно проявляли совершенно экстремальную форму агрессии по
отношению ко всему, что становилось у них на пути.
Большевистская идея начиная со своих первых младенческих шагов не
задумываясь перевирала в свою пользу все сколько-нибудь рациональные
возражения против оседланного ею террора (а еще лучше - стирала эти
возражения вместе с теми, у кого они возникали в голове, - сначала с помощью
боевых тергрупп, а затем с помощью уголовного кодекса). Расовая идея
третьего рейха по этой же кальке действовала едва ли не с большим размахом
(причем дело начиналось тоже со штурмовых отрядов).
Теперь дело Ленина и Гитлера живет и, похоже, побуждает в руках новой
маргинальной идеи мирового значения - того, что стало нам известно в
последние два-три десятка лет как исламский фундаментализм. Трудно
рассмотреть что-либо по всем признакам более подходящее на роль детонатора
нового мирового взрыва, чем как раз эта идея, тем более, что, очевидно,
основным ее носителем является самая маргинальная часть планеты.
Большая часть стран, в которых поведение людей определяется в основном
исламским распорядком жизни, даже если и существует в терпимом экономическом
режиме, все равно находится в огромной, витально значимой зависимости от
развитых стран. Это - та самая маргинальная позиция, которая активирует
особые, экстремальные формы защиты собственного выживания тех, кто чувствует
себя загнанным в угол.
Как известно, в таких формах защиты рациональность индивидуального
выживания овобождает место рациональности самопожертвования в пользу
выживания видового, потому что именно таким образом переключаются
рациональные приоритеты в случаях острых видовых угроз, потому что именно
такова рациональная архитектура жизненного мира. Вот почему лососи после
нереста остаются умирать в тех озерах, где должно появиться их потомство,
чтобы собою обеспечить им первое необходимое питание. Вот почему пчелы
защищают свою главную, "системную" для роя пчелу. Вот почему досадно, когда
окажется поврежденным частный файл, но гораздо хуже, если эта участь
постигнет файл системный - все геометрически более сложное гораздо меньше
имеет энергетических шансов быть восстановленным, чем менее сложное.
Вот почему когда во время войны осознается угроза для этноса, для
защитников этого этноса происходит переключение из "нормального" режима
индивидуальной рациональности в режим защиты групповой рациональности. В
недавней попытке выйти из России на собственные хлеба чеченцы сделали
решающую и непростительную ошибку. Не будь этой ошибки, они, скорее всего,
своей цели добились бы. А заключалась эта ошибка в очень грубом обращении с
архитектурой пространства рациональностей.
В сущности, исход чеченской попытки был предрешен тогда, когда
задействованными в ней боевыми группами были атакованы российские города и
безжалостно расстреляны ни в чем не повинные люди. После этого России ничего
не оставалось, как сгруппироваться перед опасностью постоянной угрозы
набегов из Чечни и эту опасность устранить при любых обстоятельствах. Но
вполне возможно, что Россия в конце концов вынуждена была бы махнуть на
Чечню рукой, как в свое время махнула на Афганистан, если бы чеченцы не
зацепили столь неуклюже российского чувства угрозы своему этносу.
Кстати, в Афганистане Россия прошла через то, чего в ближайшее время,
похоже, не удастся миновать ни одной из стран западного технологического
образца - через столкновение с воинствующей исламской идеей. При нынешнем
состоянии дел такая перспектива для Запада более чем реальна. В мире сейчас
существует не менее десятка горящих или тлеющих, но готовых разгореться
очагов, где исламская идея атакует или готова атаковать мир любыми
доступными ей способами (а потенциальных - и того больше).
Конечно, на первый взгляд, если учитывать технологическую оснащенность
актуальных вооруженных сил, таких способов у воинствующей исламской идеи
немного, чтобы всерьез угрожать имеющейся на сегодняшний день мировой
стабильности. Но с другой стороны, возможности влиять на события всегда шире
возможностей имеющегося в распоряжении оружия.
Широкие возможности, например, открывает то обстоятельство, что
взрывоопасные очаги исламской идеи так или иначе находятся в зоне интересов
государств-тяжеловесов, которые скорее склонны организовать по поводу этих
интересов политическое противостояние в самых разнообразных формах, чем идти
на уступки и договариваться между собой, учитывая опасность общей угрозы. И
тогда воинствующая идея получает возможность воспользоваться соперничеством
гигантов, чтобы в один прекрасный момент угрожать стабильности в гораздо
больших размерах, чем те, которые были рассчитаны отличниками Гарварда,
Оксбриджа и военных академий.
Такое уже, как известно, бывало. Когда в начале только что прошедшего
века европейские тяжеловесы исходя из своих купеческих интересов решили
устроить вооруженные разборки по поводу вечного лакомого куска - Балкан, их
увлеченной перестрелкой не замедлили воспользоваться большевики и тут же
всед за ними - дуче и фюрер (всегда так бывает: рассчитанная как
сравнительно небольшая заварушка по вполне конкретному поводу в какой-то
момент выходит из-под контроля и заставляет ужаснуться своих закоперщиков,
часто ужаснуться в последний раз). В конце концов, никому из европейских
франкенштейнов мало не показалось после их по-детски глупых игр, которые они
затевали с самыми несокрушимо серьезными выражениями лиц (особенно дому
Романовых, и целому кварталу монарших домов в географическом центре
старушки-Европы). Или, например, противостояние на территории старого, уже
канувшего в Лету сравнительно безобидного Афганистана американских и
советских интересов в конечном счете привело к Талибану, готового с
удовольствием пожирать все, что не согласуется с его понимаем лояльности
Корану, в том числе и тех самих американцев, которые ради сегодняшнего и
будущего Талибана когда-то организовали бойкот московской Олимпиады.
(Получается, что американские политики специально для того устроили этот
скандальный бойкот, чтобы были взорваны их посольства в Кении и Танзании.)
К сожалению, такое легкомыслие политических лидеров по отношению к
довольно серьезным угрозам выживанию больших масс людей есть не следствие их
недостаточного или некачественного образования (что можно было бы надеяться
поправить), а следствие сегодняшней (и вообще актуальной) геометрической
картины пространства рациональностей, к которому, в конечном счете, сводятся
все события в социальной, а значит, и политической жизни. (Отсюда и
происходит мудрость, что История нас учит тому, что она ничему нас не учит.)
Поэтому с большой уверенностью можно ожидать, что события в этой жизни в
ближайшее время будут развиваться именно в соответствии с геометрическими
хитросплетениями жизненного мира, а не по оптимистическим сценариям
профессоров-политологов, и рано или поздно, например, сегодняшние
заигрывания с исламским аппетитом на Балканах будут вызывать у Европы такую
же неохоту их вспоминать, как сейчас мюнхенское подношение в свое время
голодному Гитлеру.
Глобальные социальные потрясения, которые вероятны гораздо больше, чем
этого хотелось бы, - это, к сожалению, не вся, и скорее всего, далеко не вся
цена за оставшийся нам прыжок в континуумальный мир. Геометрия
междуметрических переходов, как это видно из предыдущих глав, не очень
милосердна к обитателям жизненного мира (и не только к ним). Впрочем, это не
новость: Бог Авраама, Исаака и Иакова, как известно, во время моисеева
Исхода в землю обетованнную несколько раз проводил основательные зачистки
своего жестоковыйного народа, обещал ему неприятности и в будущем, не говоря
уже о более ранних Потопе, Содоме и Гоморре. Наивно ожидать, что он начнет
раздавать нам поблажки в решающие мгновения мира и сейчас, когда эти
поблажки могли бы запросто угрожать нашему видовому выживанию.
Недавно были обнародованы результаты наблюдений за темпами
интегрального потепления на нашей планете, которое с некоторых пор уже
активно преподносит нам множество неприятностей. Признано, что темпы эти
несут для нас существенную угрозу и являются самыми большими за последние
десять тысяч лет. Еще раньше обнаружено, что полоса потепления на Земле
началась приблизительно полтора века назад.
Для автора этих строк ни одна из этих цифр не показалась неожиданной.
То есть, к тому времени, как он с ними познакомился, именно эти цифры были
получены им из оценочных соображений, основанных на наблюдениях за
изменениями в пространстве рациональностей континуумального мира (которые,
по твердому убеждению автора, и задают это внезапно на нас свалившееся
потепление). В силу тех же соображений для автора не стали неожиданностью
также и взрывы сейсмической и эпидемической активности, все более
напряженные сводки о которых из разных концов света поступают к нам каждый
день, и прогнозы о которых в нашем ближайшем будущем совсем не
оптимистические - уж их-то вычислить было и вовсе нетрудно.
Соображения эти уже приводились выше, они происходят из: а) величины
междуметрического расстояния между корпускулярным и континуумальным
мышлением - того расстояния, которое столь болезненный для нас разогрев
помогает нам преодолеть, и б) наблюдений за поведением пространства
рациональностей на протяжении в основном двух последних веков.
По поводу величины междуметрического перехода между старым и новым
мирами к тому, что изложено в главе "Взрыв в пространстве рациональностей",
можно приложить следующую логическую цепочку, позволяющую из оценочного
разговора о нескольких тысячах лет, в течение которых человек существует в
сегодняшнем состоянии пространства рациональностей, перейти разговору о
величине несколько более конкретной, а именно, к величине приблизительно в
десять тысяч лет.
Во-первых, сегодняшнее состояние пространства рациональностей, которое
все-таки пока еще является большей частью ойкуменой корпускулярного
мышления, нужно исчислять (как уже говорилось выше) с тех пор, как возникла
геометрия связей современного жизненного мира, то есть, приблизительно с
верхней границы эпохи праобщины (первобытного человеческого стада,
антропосоциогенеза). Именно в это время в основных своих чертах формируется
геометрия привычной для нас корпускулярной логики причинности и реальности,
которая до сегодняшнего дня модифицировалась, образовывала спектральные
мультиплеты, но в целом радикально не изменилась пока как нечто, влияющее на
наши решения повсеместно.
Во-вторых, исходя из упомянутых выше обязательных геометрических
коллизий время от времени расширяющегося полиметрического мира, геометрию
сегодняшнего пространства рациональностей нужно считать существующей
приблизительно начиная с последнего ледникового периода (верхнего
плейстоцена, т.н. вюрма), образованного слоевым адиабатическим расширением в
результате предущего метрического перехода (как это понятно, перехода к
антропосоциальному миру вообще).
В-третьих, суммируя исследования на предмет датировки плейстоцена
(ледникового периода) и антропогенеза, и учитывая имеющиеся расхождения в
этих исследованиях, получаем величину приблизитеьно в десять тысяч лет -
время жизни последней геометрии жизненного мира, выход из которого
сопровождается сегодняшним глобальным разогревом.
Из всех вышеупомянутых соображений, касающихся геометрии жизненного
мира, нетрудно также просчитать разрушение верхнего уровня рациональностей и
массовое переселение из него в нижние уровни, уровни повышенного риска по
части выживания. Это - тоже цена. И мы ее, в сущности, платим или не платим
всегда, когда делаем свой выбор - в зависимости от того, каков он, этот
выбор.
Мы можем кинуть кого-либо в своем бизнесе (Боливар не вынесет двоих!),
или не кинуть, можем толкнуть кого-то исподтишка в игре или не толкнуть, мы
можем незаметно для судьи забить гол рукой, а затем, после игры, когда
результат ее вместе с этим голом уже войдет в историю, сослаться на то, что
это была рука божья, или же, наоборот, сразу попросить, чтобы гол не
засчитали. Мы можем так, что это так никогда и не станет никому известно,
сжульничать в картежной игре или не сжульничать, согласиться со святой
инквизицией или не согласиться, спрятать у себя в доме еврея от ревнителей
расовой чистоты, или не спрятать.
Собственно, в последнем случае выбор у нас даже шире: мы еще можем
написать донос, просто промолчать, закрыв все двери и окна, или поднять
оружие. Но каждый раз, сделав свой выбор, мы платим или не платим за это
цену, сложившуюся на этом рынке: мы либо остаемся на своем месте в верхнем
слое пространства рациональностей, либо освобождаем его и перемещаемся вниз,
на уровень повышенного риска, уровня, на котором мы начинаем сильно
выступать из-под крыши защит, действующих вверху. В сущности, делая свой
выбор, мы выбираем себе геометрическое место в мире. Оно и есть та ценность,
на которой мы останавливаемся. Кажется, ничего другого ценного и нет.
Считается, что свое геометрическое место повыше мы покупаем у господа
Бога и продаем дьяволу. Какая же грациозная спрятана в этом образе
купли-продажи модель всеобщего геометрического бога!
Геометрически, впрочем, оправдана жизнь везде: без нижних уровней и
верхним не было бы на чем стоять и черпать для себя материал. Кроме того,
каждый уровень ценен своей неповторимо захватывающей эстетикой, и, кстати,
эстетика нижних уровней гораздо более захватывает своим буйным нравом, чем
трудноусвояемая эстетика рационального верха, а потому последняя все-таки
нудна и скучна без эстетических интервенций снизу.
Реальная, интегральная эстетика нашей жизни состоит из равновесного
смешения эстетик всех уровней, чем и обеспечивает наше на протяжении вот уже
не такого уж и маленького времени выживание. Обеспечивает, кстати сказать, и
за счет своевременной перетряски нашего жизненного мира, когда старая
геометрия его насыщается и наступает время Перемен.
Каждый раз, открывая для себя геометрически новый вещевой слой мира
(еда, сделанная, а не добытая, металл, мануфактура, деньги, книги, финансы и
кредиты, и т.д.), мы переходили к новой геометрии связей в своем жизненном
мире. Но никогда еще с самого появления вещевой картины мира мы не
преодолевали такого огромного геометрического скачка в ней. Никогда еще на
вещевом портрете мира не появлялось столько всего, чего нельзя пощупать
пальцами, которыми мы привыкли держать мечи и орала и то, что с помощью их
мы привыкли добывать. Никогда еще виртуальность не становилась так витально
важна для нас, чтобы мы, преодолев инерцию своего мышления, решились на
такой геометрически сложный шаг: признать виртуальность полноправной
реальностью.
Все сегодняшние интуиции о конце времен, несомненно, имеют вполне
определенный геометрический мотив (как геометрической по своей рациональной
природе является сама интуиция). Вряд ли только в нашем циклическом мире
пора уже прибегать к столь страшному образу. Все, что сейчас происходит с
нашим старым миром, скорее можно назвать его кризисом, геометрическим
кризисом. Мы, привыкшие понимать кризис как тяжелое и непредсказуемое
положение, многое растеряли после древних греков, оставивших нам в
пользование это слово. Они тоже применяли его для обозначения тяжелых
ситуаций. Но оригинальный смысл его, смысл, который вложили в него
современники Гомера и Гесиода, - выход, исход: древние греки глубоко
чувствовали цикличность мира вокруг себя.
Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем
пересказывать их - в том или ином виде.
Х.Л.Борхес.
Четыре цикла
Для древних, особенно доаристотелевских греков мир был гораздо более
живым и единым, чем для еще сегодняшних нас. То есть, Космос древних греков,
даже когда он был слеплен ими из мифологических образов, был существенно
больше континуумом, чем наш космос, и в этом смысле был ближе к миру, путь к
которому начали они, а заканчивать, похоже, придется нам. Кризис
сегодняшнего нашего мира, кризис, о котором в позапрошлом веке сказал нам
Ницше, а вслед за ним кто только ни говорил, это не что иное, как выход,
болезненный, как роды выход в новую геометрию мира.
Роды - это первое движение, во время которого поколения начинают
дистанцироваться друг от друга, это тот момент, начиная с которого
расхождение поколений предотвратить уже нельзя, а можно только спрашивать,
насколько оно окажется большим. Сначала оно описывается сравнительно
эвклидовой геометрией: мать и ребенок уже не связывает пуповина. Затем в
ребенке появляется что-то новое, и его начинает отделять от матери не только
разрыв в пуповине, но и граница между мирами, то есть, граница между
мышлениями.
Неспособность преодолеть разрыв между мышлениями - это и есть то, что
оставляет старое поколение за границей нового мира. Именно этот факт учел
бог Авраама, Исаака и Иакова, когда не пустил старшее поколение народа
Израиля в новый мир (он это сделал с максимальной жесткостью, не исключив из
списка даже своего избранника Моисея): новый мир оказался открытым для тех,
кто оказался способным мыслить по-новому в силу своей свободы от старого
мышления. Жесткая максима "новый мир - новое мышление", спрятанная в древнем
тексте, остется неизменной с тех пор, как существует мышление. Ее смело
можно считать геометрическим законом жизненного мира, а закон, как известно,
- это ограничение.
Новому поколению новое мышление дается просто: оно просто формируется
вместе с той рациональностью, которая выделяется поколению в виде его
законного участка жизненного мира. Старому же поколению нужно очень хорошо
подпрыгнуть, чтобы попасть в зону этого участка. А если и подпрыгнуть и
удастся, то очень трудно удерживаться на месте - сильно тянет вниз, автор
испытал это на себе. (Правда, все последующие прыжки даются уже легче, да и
удерживаться от сваливания вниз тоже становится легче.)
Новое мышление - это новые возможности. И, кстати, новый мир - это тоже
новые возможности. Нам, правда, предстоит еще привыкнуть к пути к этому
миру, когда главными действующими лицами нашей жизни станут эмчеэсы и когда
мы будем вспоминать совсем еще недавние времена неправдоподобно
безмятежными. Нам придется заплатить установленную цену, но мы получим для
себя новые возможности.
Новые возможности, в сущности, - это возможности нашего видового
выживания. Это из-за них и происходит в необходимое время болезненный
переход в новый мир, переход, который нас спасает от вымирания в старом,
оскудевшем, потерявшем возможность нас содержать мире. (В библейской истории
мира только два ее действующих лица получали полномочия от вышестоящей
инстанции ввести человека в новый мир, и едва ли не самой многозначительной
подробностью этих двух случаев было то, что по распоряжению той же инстанции
оба они были названы Иисусами - спасителями.)
С тех пор, как были сделаны все великие географические открытия, все
новые возможности мы можем открывать для себя, только прорываясь в новые
миры мышления. А все, что происходит в нашем жизненном мире, сводится к
мышлению с того самого момента, как существует жизненный мир. И все
ограничения для наших возможностей - это ограничения, накладываемые на наше
мышление.
Если оглянуться назад и сравнить сегодняшние наши возможности с
возможностями тех, кто жил в давней жизни , можно заметить, что различия
между ними пропорциональны различию между нашими мышлениями. И поэтому цена,
устанавливаемая для нас континуумальным миром за переход в новое мышление,
кажется, должна быть пропорциональна разнице в наших старых и новых
возможностях.
Если вообразить себе виртуального человека, который пережил этот
переход и своими глазами увидел цену, которую нам пришлось за него заплатить
(а такой человек в континуумальном мире вполне реален!), то совсем не
очевидно, что бы его больше при этом поразило: то ли заплаченная цена, то ли
разница в нашем мышлении, полученная за эту цену. (Аверченковский Павлуша
Гречухин в 1915-м сходит с ума и его моментально забирают в дом умалишенных.
Когда он выздоравливает, он попадает сразу в Советскую Власть, так его с его
старыми представлениями хватает что-то на пятнадцать минут - и тут же
обратно, в тот же дом.)
Разница в нашем сегодняшнем и завтрашним мышлении, несмотря на то, что
она может нам очень дорого стоить, в сущности, может быть сведена к довольно
простой на первый взгляд вещи: к признанию завтра нормальности того, что
сегодня нам кажется безумным. (Кажется это во всей полноте впервые понял Н.
Бор, который при знакомстве с новой мыслью говорил что-то вроде: "Теория
интересная. Но нужно проверить, достаточно ли она безумна, чтобы быть
правильной.")
Мы многое уже сегодня вынуждены принять, и уже приняли из того, что еще
в начале так хорошо нам знакомого по нашему собственному опыту 20-го века
казалось едва ли не клиническим безумием. Но приняли все это пока мы с
напряжением, в каком-то переходном виде, годном для походного использования,
но мало напоминающем что-то из области домашнего уюта. Новые лица вещей,
окружающих нас, да и новое лицо мира вообще еще не стали для нас образами
нашего мышления.
Расширившиеся в 20-м веке границы нашей деятельности заставили нас
смириться с квантовой природой мира и децентрической геометрией Минковского,
но мы не торопимся их пускать, в сущности, дальше учебников по теоретической
физике. На нашу логику реальности и причинности, на ту логику, которую мы
применяем к каждому мгновению нашей жизни, она пока так и не повлияла.
Да и потом, наивно было бы считать, что новая логика реальности и
причинности, если она связана с двумя революциями в физическом мышлении,
произошедшими в 20-м веке, и есть производная этих революций. Правильнее
было бы считать, что две эти революции доступными измерению способами
подтвердили новую логику реальности, которую предложила напряженная работа
умов нескольких выдающихся маргиналов, не доживших до возможности хотя бы
частично ее подтвердить тем, что мы называем фактическим материалом..
Это они, оказавшись даже не вблизи, на расстоянии прямой видимости от
островов вблизи материка, а всего лишь в Саргассовом море на пути к нему,
сумели рассмотреть вдали весь материк. А мы, получив в наблюдения не только
острова, но и узкую береговую полосу, о материке разговоров пока так и не
начали.
Нас разделяет все еще изрядная дистанция от того, чтобы для нас стала
нормальной мысль наконец-то принять наше мышление в качестве полноправной
реальности, реальности, которая ничуть не слабее любой другой, а наоборот,
геометрически заметно посложнее... А вот мысль о сочетании нашего мышления,
этого символа абсолютной и безудержной свободы, с какой-то геометрической
клеткой, символом ограничений и несвободы, эта мысль уж точно скорее всего
заставит нас вспомнить о больничной койке. Вот чем отличаются места в старом
и новом мирах мышления.
Мы уже успели ощутить близость и влияние нового мира, но наблюдаем за
ним еще из нашего старого дома, в лучшем случае - из ничейной зоны. Если мы
с помощью своих инстинктов и обнаружили начало каких-то радикальных
геометрических изменений вокруг себя, то скорее всего еще не поняли, зачем
нам нужно покидать такой знакомый и такой обжитой старый мир, в котором хотя
и тесновато, но вполне неплохо, как не могли понять потомки Израиля, зачем
им нужно было покидать Египет, в котором они сидели бы у котлов с мясом и
ели хлеб досыта, и рыбу, и огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук, и чеснок, и
пили вино.
Им досталось выйти из Египта и пуститься в весьма обременительный путь
затем, чтобы сохраниться как собственно народу Израиля со своей неповторимой
геометрической идентификацией, чтобы не раствориться в мире и тем самым
потерять себя как вид, на который господь бог потратил столько сил. В этом и
заключается идея видового выживания, спрятанная в самой геометрической
структуре жизненного мира, идея, которая в какие-то специальные моменты
может заставить делать странные и нелогичные с точки зрения логики
индивидуального выживания поступки (например, держать горное ущелье,
бросаться под танки или идти на костер, или, кстати, на тот же крест). Для
всех же нас сейчас эта идея означает, что нам, в сущности, необходимо стать
сверхлюдьми для того, чтобы остаться людьми.
Наш действующий способ мыслить - это способ поддержания паритетного
партнерства с нашими обстоятельствами. И хорошо, что не в нашей воле
находится выбор, менять ли нам интерьер нашего мышления, или пожить при
старом. (Действительно, не принимать же нам международные соглашения на эту
тему, или директивы спускать сверху!) Решение, которому мы в концов так или
иначе подчиняемся, можно считать подарком для нас, таким же королевским
подарком, как и решение о самой нашей жизни.
Существуют две логические традиции относительно того, от кого именно мы
принимаем подарки: а) от кого-то и б) ни от кого. Первая из них связана с
идеей личностного бога, вторая - с идеей бога безличностного. Обе они
пользуются спросом среди нас, и в нужный момент мы выбираем ту из них,
которая больше соответствует обстоятельствам.
Правда, обязательные среди нас интеллектуальные маргиналы, для которых
процедурная корректность (можно сказать даже сильнее - честность)
оказывается их неустранимым геометрическим обстоятельством, а потому стилем
жизни, время от времени напоминают нам о том, что безличностная модель бога
гораздо более логически выигрышна своей осторожностью, толерантностью и
простором для жизни нашего мышления (Бруно, Спиноза, Эйнштейн).
Но процедурная корректность и излишняя честность в подавляющем числе
случаев оказываются малопригодными средствами для выживания в практической
жизни. В реальной жизни не принято совсем уж каждое предложение отдавать на
растерзание непреодолимым и упрямым фактам, как это склонен был проделывать
У. Джемс. В реальной жизни наш выбор подчиняется энергетическим
соображениям, и поэтому мы включаем себя в ту традицию, которая способна
закрывать наши вопросы на самом выгодном для конкретной минуты месте.
В последние 1-2 столетия геометрическая, а значит и энергетическая
картина мира изменилась явно в пользу безличностного бога. Во всяком случае,
если в отношении Ньютона никому бы и в голову не пришло искать свидетельств
его приверженности гипотезе личностного бога, то все попытки найти что-либо
подобное в отношении рациональных оснований мышления Эйнштейна неизменно
наткнулись бы на его настойчивые уверения, что всегда, когда он в своих
комментариях реальности использовал образ бога, он имел в виду только
безличностного бога, Гармонию.
В доставшемся нам от щедрых древних греков роскошном слове "гармония",
может быть, как ни в каком другом спрятана их интуиция в отношении
геометрических оснований мира, потому что первое значение этого слова есть
что-то вроде "соразмерность" - геометрический идеал, который греки искали во
всем красивом, что их окружало. У них были очень ограниченные практические
возможности для поисков, но зато хоть отбавляй фантазии. До нас дошли
результаты их поисков гармонии в движении струны, которые образовали
известную каждому математику науку гармонического анализа, но, к сожалению,
не дошла основная эстетическая составляющая древнегреческой интуиции.
Греки и отнеслись-то к геометрии как к науке о мере и соразмерности,
способной открыть тайну мира, и хотя и переняли у египтян интерес к
треугольникам и додекаэдрам, интерес их к этим фигурам и телам сильно
превосходил ту непосредственную практическую пользу, которую можно было бы
извлечь из культуры измерения, создаваемой попутно геометрическим знанием.
Мы же, переняв из рук греков геометрическую эстафету, не переняли у них
вместе с ней онтологической интуиции, которая была вложена внутрь этой
эстафеты, - обронили, потеряли, и не заметили, а потому не скоро стали
искать - наш интерес к геометрии - большей частью моментально практический,
египетско-шумерский, тот самый, который так успешно использован для
строительства пирамид и зиккуратов.
Мы не усвоили даже той интуиции древних греков, которая выражала их
геометрию бога, ту геометрию, которая образовывала их понимание трагедии,
их, но, к сожалению, не наше. Сущностью трагедии, как ее понимали греки в
отличие от нас, не является несчастье. Трагедия для них выражала эстетику
неумолимого и безжалостного хода вещей, геометрия которого есть закон.
Стоики, у которых эта эстетика выписана в их дошедшем до нас
интеллектуальном продукте, считали, что управляющий ходом вещей бог спрятан
в безжалостном законе судьбы. И этому богу едва ли не больше всего подходит
быть безличностным и геометрически децентрированным.
Эстетика такой геометрии бога, конечно, сложна, потому что, в первую
очередь, не имеет хорошо знакомых аналогов, на которые можно было бы
показать пальцем. Она непривычно абстрактна и требует от нас особенных
интеллектуальных усилий, поэтому-то, видимо, пантеизм и считается религией
интеллектуалов, а бог ученых - не бог Авраама, Исаака и Иакова. Но вместе с
тем как растет вызванное витальной необходимостью выживания согласие на
интеллектуальные усилия, растет и статистический вес эстетики безличностного
и децентрического Бога.
При этом идея безличностного бога не обязательно вступает в конфликт с
человеческим, и даже со слишком человеческим, вопреки многовековой иллюзии,
что только личностный бог дает гарантию высокой морали. Во всяком случае,
если нехристианин Эйнштейн, который еще сравнительно недавно (лет всего
пятьсот или даже меньше назад) со своими религиозными взглядами очень быстро
оказался бы на католическом костре, стал для своего века символом
гуманистических моральных ценностей, то христианин Клинтон в том же веке
запросто послал свои самолеты убить несколько сотен из маленького мешавшего
ему народа (или наоборот, помогшего перенести внимание Массы от Орального
кабинета далеко на восток от последнего?), христиане ("In God we trust"!) за
штурвалами немедленно выполнили его приказ, а христианин папа отнесся к
этому довольно спокойно, не столько христиански, сколько политически.
Мысль о боге ученых, записанная на паскалевском амулете, конечно, имеет
смысл. Идея безличностного бога близка интеллектуалу в первую очередь
потому, что для него жизнь - это прежде всего режим непрекращающегося
открытия. Идея личностного бога существенно ограничивает этот режим, так как
она практически не допускает вторжения в ту область, где можно
самостоятельно задуматься о вещах, образующих мир (ведь давно уже и на
латыни, и на церковнославянском прописано, что был день первый, и был день
вторый, и было слово - все было и ничего не осталось).
Безличностный бог - это странное чудачество интеллектуалов-маргиналов.
Кажется, ну что им неймется? Жили бы как все. Но ведь известно и то, что к
сегодняшним чудачествам маргиналов завтра устремляется мир (правда, чаще
всего по их телам ).
Герой Ибсена как-то сказал cвоему сыну, что человек настолько силен,
что даже смог создать себе бога. Это как раз та любезность человека, которую
он время от времени возвращает богу в ответ на собственное происхождение:
когда приходит необходимость, он умерщвляет старого бога и взамен создает
нового. Умирать и тут же рождаться заново - это старая, как мир привилегия
богов - ведь им тоже нужно как-то справлять себе обновы; а лучшая обнова для
бога - это новое его лицо. Почему бы этому лицу в нужный момент не стать
геометрическим?
Мир не обзаводится новыми богами и новыми идеями тогда, когда они
являются какому-нибудь умнику, а он рассказывает об этом всем, ну, а дальше
все просто. Мир перерождается тогда, когда он готов, когда он выношен для
этого, когда им честно пройден надлежащий внутриутробный процесс.
Последний век был периодом внутриутробного развития для нового мира -
это видно по тому, что с ним происходило. Так же, как эмбрион в своем росте
пробегает жабры и хвосты своей эволюционной памяти, так и наш общественный
мир пробежал в последние свои сто лет уже давно пережитые, но оставшиеся в
его генетической метрике формы: первобытнообщинную ("военный коммунизм"),
рабовладельческую и феодальную (Сталин, Гитлер) - в самых забавных
сочетаниях, на которые способен выделенный миру механизм записи, так
спешащий справиться со своей задачей, что мы вынуждены были мириться с
накладками одного на другое. После этого новый мир обзавелся положенными ему
по его новому рангу руками, ногами и мозгом. Осталось отойти водам и
произойти родам.
Вряд ли они, эти роды будут встречены всеобщим ликованием, фейерверками
и народными гуляниями. Чаще всего такие вещи сразу происходят незаметно, и
лишь потом, вдогонку попадают под обсуждение объединенных интеллектуальных
усилий. Всемирная история инструментов (в отличие от истории вообще) учит
нас по крайней мере двум вещам. Первая из них состоит в том, что некоторые
очень простые инструменты могут быть невероятно действенными. Вторая вещь
заключается в том, что старые инструменты рано или поздно сменяются новыми,
и происходит это постепенно и незаметно. Первое хорошо видно на примере
креста. Даже будучи изготовлен из дерева и камня ( и даже скорее при этих
условиях), вот уже почти два тысячелетия он проникает глубоко и действует на
уровне аксонов. Все больше становится похожей на правду и вторая вещь для
этого простого но гениально- эффективного инструмента. Старые инструменты,
которые успешно строили старый мир, в нем и остаются. Приходит пора новых
инструментов, в том числе и очень простых и гениально-действенных.