Джон Стейнбек. Золотая чаша


---------------------------------------------------------------
 перевод И.Гуровой
---------------------------------------------------------------

Жизнеописание сэра Генри Моргана, флибустьера, с кое какими обращениями
                               к истории


 * ГЛАВА ПЕРВАЯ * 




I



     Весь день из черных ущелий Уэльских гор сеялся ветер,  высвистывая
весть, что с полюса на мир ползет Зима, и на  реке  постанывал  молодой
ледок. Угрюмый день, день  серой  бесприютности,  день  тревог.  Легким
своим движением воздух словно творил нежную элегию торжествующей печали
о веселой беспечности. А на пастбищах могучие рабочие лошади беспокойно
перебирали ногами, и по всему краю серенькие пичуги, сбившись в  стайки
по четверо и по пятеро,  перепархивали  с  дерева  на  дерево,  туда  и
обратно, призывным щебетом приглашая других желающих  лететь  вместе  с
ними на юг. Козы взбирались на вершины одиноких скал,  заводили  кверху
желтые глаза и обнюхивали небесный свод.
     Медлительной процессией прошли дневные часы, а  на  исходе  вечера
налетел ошалелый вихрь,  прошелестел  по  сухой  траве  и,  всхлипывая,
унесся вдаль через луга. Черным монашеским капюшоном опустилась ночь, и
Ее Святейшество Зима отправила в Уэльс своего нунция.
     Неподалеку от проезжей дороги,  которая  огибала  долину,  убегала
вверх по расселине между двумя обрывами и вырывалась в необъятный  мир,
стоял старый крестьянский дом, сложенный из нетесаных камней  и  крытый
соломой. Морган, воздвигший его, вступил в единоборство со  Временем  и
едва не одержал победу.
     Внутри в очаге плясал огонь, его языки лизали подвешенный над  ним
железный чайник, и чугунная духовка пряталась в  углях,  осыпавшихся  с
кромки пламени. Багровые отблески играли на наконечниках  копий,  сотню
лет бесполезно пылившихся в подставках вдоль стены - с  тех  самых  пор
как  Морган  сражался  в  дружине  Глендаура  и  вспыхивал  яростью  от
кремневых строф Иоло Гоха.
     Кованый  сундук  в  углу  всасывал   свет   медными   полосами   и
ослепительно блестел. Хранились в нем бумаги, и пергаменты,  и  жесткие
куски невыделанной кожи с записями на английском языке, на  латыни,  на
древнем кумрийском:  Морган  родился,  Морган  взял  жену,  Морган  был
возведен в рыцари, Морган был  повешен.  В  сундуке  покоилась  история
рода, и позорная, и  славная.  Но  теперь  он  настолько  оскудел,  что
нынешние его обломки едва ли могли добавить к семейной хронике хоть что
- нибудь, кроме простых дат - Морган родился... и умер.
     Вот, например. Старый Роберт.  Сидит  в  своем  кресле  с  высокой
спинкой, сидит и улыбается огню. Улыбкой  недоуменной  и  вызывающей  в
своем смирении.  Словно  он  улыбался  сотворившей  его  Судьбе,  чтобы
понудить ее хоть чуточку устыдиться. Сколько раз он уныло думал о своей
жизни, замкнутой в тесном кругу  мелких  неудач  и  поражений,  которые
насмешничали над ней, как  уличные  оборвыши  -  над  калекой.  Старому
Роберту казалось странным, что  он,  знавший  куда  больше  всех  своих
соседей  и  столько  размышлявший,  не   сумел   стать   даже   хорошим
земледельцем. Порой ему мнилось, что он понимает слишком  уж  много,  а
потому не способен ничего делать хорошо.
     И Старый Роберт улыбался огню, прихлебывая отдающий  горелым  аль,
который сварил по собственному рецепту. Разумеется,  его  жена  шепотом
найдет ему множество извинений, и батраки в полях  ломают  шапку  перед
Морганом... - перед Морганом, не перед Робертом.
     Даже его престарелую мать Гвенлиану - вот она, тоже сидит возле  у
огня и дрожит, будто посвист ветра снаружи обдает ее леденящим холодом,
- даже ее не считают столь полной никчемностью. В нищих  лачугах  ее  и
побаиваются, и почитают. Когда она  сидит  в  саду,  окруженная  сонмом
подвластных ей темных сил, уж конечно,  перед  ней,  краснея  и  тиская
шапку, стоит какой -  нибудь  дюжий  парень  и  благоговейно  ловит  ее
колдовские речи. Уже много лет назад она открыла в себе дар ясновидения
и с гордостью прибегала к нему по любому поводу. Близкие, хотя и знали,
что все ее вещания лишь догадки, которые с  годами  заметно  утрачивали
былое правдоподобие, выслушивали се  с  уважением,  напускали  на  себя
благоговение и спрашивали, где искать потерянные вещи. Когда  же  после
ее вдохновенного прорицания оказывалось, что пропавшие ножницы вовсе не
провалились во вторую щель между половицами в сарае,  они  делали  вид,
будто отыскали их именно там. Ведь, лишись Гвенлиана своей  пророческой
мантии, осталась бы только высохшая старушка со смертью за плечами.
     Поддакивание выжившей из ума свекрови было тяжким  испытанием  для
Матушки Морган, предательством самых  заветных  ее  убеждений.  Вся  ее
натура восставала, ибо сама она была послана в мир несомненно для того,
чтобы стать бичом людской глупости. А все, что не имело касательства  к
учению святой церкви или к ценам  на  рынке,  могло  быть  лишь  пустым
вздором.
     Старый Роберт любил свою жену так сильно  и  так  долго,  что  мог
разрешать себе и не слишком лестные мысли о ней - его любви они  ничуть
не уменьшали. Когда днем она вернулась, кипя  негодованием  -  сапожник
заломил неслыханную цену за башмаки, которые ей вовсе не были нужны,  -
он подумал: "Ее жизнь подобна книге, полной  великих  событий.  Что  ни
день, она достигает той  или  иной  немыслимой  кульминации:  из  -  за
оторванной пуговицы, из  -  за  соседской  свадьбы...  И  если  на  нее
обрушится истинная трагедия, она, пожалуй, не сумеет  распознать  холма
среди бесчисленных кочек. Быть может, это и  есть  подлинно  счастливый
жизненный жребий, - решил он в тотчас добавил:  -  Любопытно,  как  она
соотнесла бы кончину короля и потерю новорожденного поросенка?"
     Матушка Морган была погружена в заботы дня сего и не морочила себе
голову глупыми отвлеченностями.  Комуто  в  семье  надо  же  и  о  деле
подумать, не то кровлю разметет ветер, а чего  ждать  от  таких  сонных
тетерь, как Роберт, Гвенлиана или собственный ее сын  Генри?  Любовь  к
мужу у нее  слагалась  из  странного  сочетания  жалости  в  презрения,
которые равно вызывали в ней и его беспомощность, и его благородство.
     Юного Генри, своего сына, она любила слепой любовью, но,  конечно,
знала, что он еще слишком мал, чтобы уметь позаботиться о своей  пользе
или о своем здоровье. А они, все трое, любили Матушку Морган, и боялись
ее, и путались у нее под ногами.
     Она накормила их ужином, заправила лампу, завтрак уже готовился на
огне, - и теперь она искала, чего бы починить, словно не штопала тут же
каждую прореху, едва что - нибудь рвалось. И  вот,  отыскивая,  чем  бы
занять руки, она вдруг остановилась и посмотрела на юного Генри. Взгляд
этот, суровый и нежный,  казалось,  говорил:  "Как  бы  он  не  схватил
простуду! Пол - то холодный". А Генри поежился под ним, припоминая, что
именно он забыл сделать сегодня. Но Матушка Морган уже схватила  тряпку
и принялась вытирать пыль. У юноши отлегло от сердца.
     Он вытянулся на полу, опираясь на локоть,  и  всматривался  сквозь
пламя  в  собственные  мысли.  Долгий   серый   день,   вонзившийся   в
таинственность ночи, пробудил  в  нем  страстное  томление,  уже  давно
дремавшее под спудом. Он мучительно  желал,  сам  не  зная  чего.  Быть
может, над Ним властвовала та же сила, которая  сбивала  птиц  в  стаи,
гнала их в неведомую даль, а животных заставляла нервно ловить ноздрями
ветер - не несет ли он запах зимы.
     В этот вечер юный Генри понял, что  без  толку  прожил  пятнадцать
никчемных лет, ничего не совершил и не достиг ровнехонько ничего.  Знай
его мать, какие им владели мысли, она сказала бы: "Мальчик растет".
     И его отец повторил бы следом за ней:  "Мальчик  растет".  Но  оба
думали бы разное и не поняли бы друг друга.
     Генри, если говорить о его лице, унаследовал черты родителей почти
в равных долях. Материнские жесткие скулы, твердый подбородок, короткая
и узкая верхняя губа. Но пухлая нижняя губа, но тонкий нос, но грезящие
глаза - их он получил от Старого Роберта. Как и крутые  завитки  густых
черных голос. Однако лицо Роберта отражало бесконечную нерешительность,
лицо же Генри излучало решительность - если  бы  ему  только  было  что
решать! Трое перед огнем - Старый Роберт,  Гвенлиана  и  юный  Генри  -
проникали взглядом сквозь стену и созерцали бестелесные видения, искали
призраков во тьме.
     Ночь была колдовская, когда можно  увидеть  плывущие  над  дорогой
кладбищенские огни или тени римских легионеров, убыстряющих шаг,  чтобы
добраться  до  укреплений  Карлиона  прежде,  чем  разразится  буря.  А
крошечные уродцы  холмов  ищут  брошенные  барсучьи  норы,  где  Удобно
укрыться от ночи и от ветра, который с воем гонится за ними по лугам.
     Внутри дома было тихо, только постреливали  угли  да  шуршала  под
ветром солома терзаемой кровли.  В  очаге  с  треском  лопнуло  полено,
выбросив узкий  язык  пламени,  который  огненным  цветком  прильнул  к
черному чайнику. Матушка Морган поспешила туда.
     -  Роберт,  ты  бы  присматривал  за  огнем.  Кочергой  его  надо,
кочергой!
     Таков был  ее  метод:  она  рылась  кочергой  среди  разгоревшихся
поленьев, пока совсем не сбивала с них  пламя.  А  когда  оно  угасало,
принималась яростно ворошить угли, чтобы оно запылало вновь.
     С дороги донесся еле слышный шорох шагов: то ли там  гулял  ветер,
то ли бродила невидимая нечисть.  Однако  звуки  нарастали,  оборвались
возле двери, и в нее кто - то робко поскребся.
     - Войдите! - крикнул Роберт.
     Дверь бесшумно отворилась. Отблеск огня вырвал  из  ночного  мрака
согбенную  фигуру  обессиленного  человека  с  глазами,  как  два  чуть
теплящихся огонька. Он помедлил на пороге, а потом вошел  в  комнату  и
спросил странным надтреснутым голосом:
     - Ты меня узнаешь, а, Роберт Морган? Узнаешь, хоть и долго не  был
я здесь?
     Это была мольба.
     Роберт вгляделся в изможденное лицо.
     - Узнаю ли? - сказал он. - По - моему,  я  никогда...  Погодите...
Неужели ты - Дафид? Маленький Дафид с нашей фермы, который ушел в  море
много лет назад?
     Незнакомец просиял от облегчения, точно  Роберт  Морган  с  честью
вышел из хитрого и страшного испытания. Он усмехнулся.
     - Дафид, он самый. Богатый... и промерзший  до  костей.  -  В  его
голосе нарастала тоска, как набежавшая судорога боли.
     Выглядел он каким - то белесо - серым, заскорузлым, как пересохшая
коровья  шкура.  Кожа  на  лице,  казалось,  настолько  загрубела,  что
выражения на нем менялись лишь ценой сознательных усилий.
     - Я промерз до  костей,  Роберт,  -  продолжал  странный  иссохший
голос. - И больше не могу согреться. - 3ато  я  богат,  -  добавил  он,
будто одно уравнивало другое. Разбогател вместе с  тем,  кого  называют
Большой Пьер.
     Юный Генри давно вскочил с пола и теперь нетерпеливо воскликнул:
     - Но где ты был? Где? - Где? Да в Индиях. Вот где я был. В  Гоаве,
и на Тортуге - а слово это значит  "черепаха",  -  и  на  Ямайке,  и  в
дремучих лесах Испаньолы охотился на дикий скот. Я там всюду бывал.
     - Ты бы сел, Дафид,  -  сказала  Матушка  Морган  так,  словно  он
никогда и никуда не уезжал. - Сейчас сделаю тебе теплое питье. А  Генри
- то так и ест тебя глазами, э, Дафид? Того гляди,  сам  в  твои  Индии
соберется! - Сама она эти свои слова считала пустой шуткой.
     Дафид молчал, словно подавляя  желание  говорить  и  говорить.  Но
Матушка Морган внушала ему тот же страх, что и в те годы, когда он  был
белобрысым деревенским мальчишкой. Старый Роберт понимал его  смущение,
да и Матушка Морган как будто что - то заметила, -  сунув  ему  в  руки
дымящуюся кружку, она вышла из комнаты.
     Дряхлая Гвенлиана сидела перед очагом, но сознание ее затерялось в
волнах будущего, смутные глаза застлал грядущий  день.  За  их  блеклой
голубизной словно громоздились события и судьбы, которые  он  нес.  Она
тоже удалилась из  комнаты  -  удалилась  в  чистую  стихию  Времени  и
Будущего.
     Старый Роберт подождал, пока за его женой не  закрылась  дверь,  а
потом поерзал в кресле,  устраиваясь  поудобнее,  точно  свертывающаяся
калачиком собака.
     - Так что же, Дафид? - сказал он и прищурился на огонь,  а  Генри,
присев на пятки, почтительно взирал  на  смертного,  который  держал  в
горсти безмерность расстояний.
     - Я, Роберт,.. я хотел  рассказать  про  вечнозеленые  непролазные
чащи, и про коричневых индейцев, которые  в  них  живут,  и  про  того,
которого называют Большой Пьер. Только, Роберт, что  -  то  погасло  во
мне, точно огарок на ветру. По ночам я лежал на корабельных  палубах  и
все думал, думал, как я буду рассказывать и хвастать,  дай  мне  только
домой вернуться. И вот я вернулся - точно малое дитя поплакать в родных
стенах. Можешь ты это понять, Роберт? Хоть немного понять?
     Он жадно наклонился вперед.
     - Вот слушай. Мы  захватили  большой  корабль  с  грузом  серебра,
галеон, как его там называют, а у нас были только пистолеты да  тяжелые
ножи - чтобы прорубать дорогу в  зарослях.  Двадцать  четыре  человека,
всего - навсего двадцать четыре, оборванные, в  лохмотьях...  Но  этими
ножами,  Роберт,  мы  творили  гнусные  дела.  Скверно,  когда  парень,
трудившийся на земле, творит такое, а потом все думает  об  этом  и  не
может забыть. Капитан был храбрец, а мы подвесили его за большие пальцы
и только потом убили. Не знаю, зачем мы это сделали. Я помогал -  и  не
знаю почему. Кто - то сказал, что  он  проклятый  папист.  Так  ведь  и
Большой Пьер, по - моему, тоже был из них. А Других мы столкнули в море
- и, пока они шли на дно, такие бравые солдаты, изо рта у  них  рвались
вверх  пузыри,  пузыри  воздуха,  а  их  панцири  блестели  и  мерцали,
опускаясь в глубину. Там в  воде  глубоко  видно...  -  Дафид  умолк  и
уставился в пол.
     - Не хотел я тебя такими рассказами мучить, Роберт,  да  только  у
меня в груди под ребрами будто живая тварь  грызет  и  царапает,  чтобы
выбраться вон. Я вот разбогател на таких делах, но все  кажется,  будто
одного этого еще мало. А ведь я, может, побогаче  буду  твоего  родного
брата, сэра Эдварда.
     Роберт улыбался крепко сжатыми губами. Иногда он обращал взгляд на
сына, привставшего на колени у очага. Генри был как натянутая струна  и
жадно впитывал каждое слово. Когда Роберт заговорил, он не  смотрел  на
Дафида.
     - Твоя душа изнемогает под тяжким бременем, - сказал он.  -  Утром
откройся священнику. А в чем - знать не мне.
     - Нет, душа тут ни при чем, - торопливо возразил Дафид. - В Индиях
душа сразу же испаряется из человека и остается на ее месте одна  какая
- то сухость, и все словно сморщивается. Никакая это не душа, а отрава,
что у меня в крови и в  мозгу,  Роберт.  Из  -  за  нее  я  и  зарастаю
плесенью, как лежалый апельсин. Ползучие твари и ночные летуны, которых
приманивает в темноте твой костер, и большие бледные цветы  -  они  там
все ядовитые. И обрекают человека на неслыханные муки. Вот даже  сейчас
кровь скользит по моим жилам, точно ледяные иголки, а ведь я сижу перед
жарким огнем. И все это,  все  из  -  за  сырого  и  смрадного  дыханья
зарослей. Ты в них и не живешь вовсе, но стоит уснуть  там  или  просто
прилечь, как они дохнут на тебя и погубят. А коричневые  индейцы...  да
ты погляди! - Дафид  закатал  рукав,  и  Роберт  с  омерзением,  знаком
попросил его  поскорее  одернуть  рукав,  закрыть  жуткую  белую  язву,
которая разъедала ему локоть.
     -  А  ведь  стрела  только  чуточную  царапинку  оставила,  и   не
разглядеть было. Но уложит она меня в могилу до срока,  уж  я  знаю.  И
отрава во мне не только эта. Там даже люди и те  ядовитые.  У  матросов
есть такая песня...
     Юный Генри возбужденно перебил его.
     - А индейцы? - вскричал он. - Индейцы и их  стрелы?  Расскажи  про
них! Они много воюют? Какие они из себя?
     - Воюют? - повторил Дафид. - Воюют они все время. Воюют из любви к
этому делу. Если на испанцев  не  нападают,  так  убивают  друг  друга.
Гибкие они, точно змеи, быстрые, бесшумные и коричневые, как хорьки.  И
будто сквозь землю проваливаются, едва начнешь в них целиться. Но народ
они храбрый и крепкий, и ничего не боятся, кроме  собак  и  рабства!  -
Дафид все больше увлекался своим рассказом. - Знаешь,  малый,  что  они
делают с тем, кого захватят в стычке?  Утыкают  его  с  ног  до  головы
длиннющими колючками, а на конец каждой  колючки  надевают  комок  пуха
вроде мотка шерсти. И стоит бедняга пленный в кольце голых  дикарей,  и
они поджигают пух. И тот индеец, который не  запоет,  пока  горит,  как
факс*, будет проклят и объявлен трусом. Можешь ты вообразить, чтобы  на
такое был способен белый? А вот собак они боятся,  потому  что  испанцы
охотятся на них с большущими волкодавами,  чуть  им  потребуются  новые
рабы для рудников.  Ну,  индейцам  -  то  рабство  хуже  смерти.  Скуют
попарно, загонят в сырое подземелье, и так год за годом, год за  годом,
пока не уморит их болотная лихорадка. Вот и рад всякий из  них  запеть,
когда загорятся колючки, и умереть в огне.
     Дафид замолчал и протянул худые руки к очагу, почти погрузив их  в
пламя. Свет, вспыхнувший было в его  глазах,  пока  он  говорил,  вновь
угас.
     - Устал я, Роберт, так устал! - сказал он со вздохом. - Но не лягу
спать, пока не открою тебе  одного.  Может,  тогда  мне  легче  станет,
может, выговорюсь и забуду хоть на эту ночь.  Не  могу  я  теперь  жить
вдали от зарослей, от их жаркого дыхания. Ведь тут, где я родился, меня
бьет озноб и я все время мерзну. Так мне и месяца  не  протянуть.  Наша
долина, где я  родился,  вырос,  трудился,  изгоняет  меня  в  смрадную
геенну. Очищается от меня морозом. А теперь, не найдется ли у тебя  для
меня постели, и с толстым одеялом, чтобы моя бедная  кровь  не  застыла
вовсе? Утром я отправлюсь в путь. - Он умолк, и  лицо  его  сморщилось,
словно от боли. - А как я любил зиму!
     Старый Роберт проводил его, поддерживая под локоть, потом вернулся
и снова сел у огня. Он поглядел  на  юношу,  который  снова  неподвижно
вытянулся у очага.
     - О чем ты думаешь теперь, мой сын? - немного  погодя  спросил  он
негромко. И Генри оторвал глаза от дальних земель по ту сторону огня.
     - О том, отец, что мне надо поскорее уйти из дома.
     - Я знаю. Генри. Весь этот год я смотрел, как желание уйти  растет
в тебе, точно крепкий дубок, - уехать в Лондон, в  Гвинею,  на  Ямайку,
все равно куда, лишь бы уехать. Потому что тебе пятнадцать лет,  потому
что ты  силен  и  жаждешь  новизны.  Когда  -  то  и  для  меня  долина
становилась все уже, все теснее, пока, мне кажется,  немножко  меня  не
задушила. Но разве тебя не пугают тяжелые  ножи,  мой  сын?  И  яды,  и
индейцы? Они не внушают тебе страха?
     - Не - ет, - медленно произнес Генри.
     - Да, разумеется. С какой стати? Все эти  слова  для  тебя  лишены
смысла. Но печаль Дафида, его муки, его  больное,  изможденное  тело  -
разве они тебя не пугают? Неужели ты хочешь скитаться по свету с  такой
тяжестью на сердце?
     Юный Генри надолго задумался.
     - Таким я не стану, - сказал он наконец. - Буду часто возвращаться
домой, чтобы моя кровь осталась здоровой.
     Его отец продолжал мужественно улыбаться.
     - Когда ты хочешь отправиться в путь, Генри? Без  тебя  тут  будет
очень пусто.
     - Да как можно скорее, - ответил  Генри,  точно  он  был  взрослым
мужчиной, а Роберт - маленьким мальчиком.
     - Генри, но прежде я  попрошу  тебя  о  двух  одолжениях.  Подумай
сегодня о долгих бессонных ночах, которые предстоят мне из - за тебя, и
о том, какими горькими будут мои дни. И о  том,  как  твою  мать  будут
часами терзать мысли, что ты весь обносился  и  забываешь  молиться  на
ночь. Это, во - первых. Генри. А  во  -  вторых,  поднимись  завтра  на
Вершину к старому  Мерлину,  расскажи  ему,  что  ты  задумал  уйти,  и
выслушай его. Он мудр - ни  мне,  ни  тебе  никогда  не  обрести  такой
мудрости. И ему ведомо колдовство, которое может сослужить тебе службу.
Ты сделаешь это ради меня, мой сын?
     Генри сказал грустно:
     - Я бы остался, отец, но ведь ты знаешь...
     - Да, мальчик, - Роберт кивнул. - На горе себе я знаю. А потому не
могу ни рассердиться, ни приказать тебе остаться. Хотя и  предпочел  бы
запретить тебе даже думать об этом  и  высечь  тебя  в  убеждении,  что
поступаю так для твоего же блага. Но иди ложись,  Генри,  и  в  темноте
думай, думай, думай!
     Юноша ушел, а Старый Роберт остался сидеть в кресле.
     "Почему люди вроде меня хотят иметь сыновей?  -  размышлял  он.  -
Наверное, в наших бедных искалеченных  душах  живет  надежда,  что  эти
юноши, в которых течет наша кровь, сумеют совершить все,  чего  сделать
нам самим не хватило сил, или  ума,  или  мужества.  Так,  словно  тебе
даруют еще одну жизнь, словно, проигравшись дотла за столом  удачи,  ты
находишь в кармане еще один туго набитый кошелек. Быть  может,  мальчик
поступает так, как следовало бы много лет назад поступить мне, если  бы
у меня достало мужества. Да, долина меня и, правда, задушила. И я  рад,
что у моего сына есть силы вырваться из кольца гор и  выйти  в  широкий
мир. Но здесь... здесь без него будет так пусто!"



II



     На следующее утро Старый Роберт вернулся из своего  розового  сада
очень поздно, и жена, подметавшая комнату, неодобрительно посмотрела на
его выпачканные в земле руки.
     - Он хочет уехать сразу же, мать, - неуверенно произнес Роберт.
     - Кто это хочет уехать и куда? - Она продолжала орудовать  метлой.
Быстрые  любопытные  прутья  выгоняли  пыль  из  углов  и  щелей  между
половицами, перегоняли ее облачка на открытое место.
     - Да Генри же] Он хочет сейчас же уехать в Индии.
     Она прервала свое занятие и поглядела на него.
     - В Индии! Послушай, Роберт... А, глупости все  это!  -  закончила
она, и метла еще энергичнее замелькала по полу.
     - Я уже давно видел,  как  в  нем  росло  это  желание,  продолжал
Роберт. - А тут явился Дафид со своими рассказами. Вчера вечером  Генри
сказал мне, что уезжает.
     - Так он же еще малолетка! - отрезала Матушка Морган. - Какие  там
Индии!
     - Когда Дафид ушел с зарей, в глазах мальчика была жажда,  которой
ему никогда не утолить, даже если он и отправится в Индии.  Неужели  ты
не замечала, мать, как его глаза все время смотрят за горы на что - то,
чего он жаждет?
     - Да нельзя же ему ехать! Нельзя!
     - Ничего не поделаешь, мать. Огромная пропасть  лежит  между  моим
сыном и мной, но не между мной и моим сыном. Не знай я, какой голод его
гложет, я, возможно, запретил бы ему покидать дом и он бежал бы  тайком
со злобой в сердце. Он ведь не знает, какой голод  гложет  меня,  какое
желание, чтобы он остался! И конец был бы тот же, -  сказал  Роберт  со
все растущим убеждением. -  Между  мной  и  моим  сыном  есть  жестокое
различие, как я все чаще  замечал  последние  годы.  Он  перебегает  от
одного горшка с холодной кашей к другому и в каждый сует палец,  твердо
веря, что вот тут - то и найдет яство своей мечты, я же  не  приподниму
ни единой крышки, ибо твердо верю, что  везде  только  каша,  и  всегда
холодная. Да, я не  сомневаюсь,  что  огромные  блюда  пурпурной  каши,
облитой молоком дракона,  сдобренной  неведомой  сладостью,  существуют
лишь в воображении. Он свои  грезы  испытывает  явью,  мать,  а  я,  да
смилуется надо мной бог, страшусь поступить так же.
     Эта пустая болтовня вывела ее из терпения.
     - Роберт! - воскликнула она с сердцем. -  Всякий  раз,  когда  нам
грозят беда,  нужда  или  горе,  ты  прячешься  за  словами.  Где  твой
родительский долг? Мальчик  еще  мал,  а  за  морем  всяких  ужасов  не
перечесть, да и зима не за горами. Зимний кашель сведет его  в  могилу.
Ты же знаешь, он простужается, чуть промочит ноги! Никуда он отсюда  не
уедет, даже в Лондон! И пусть эти его глаза, про которые  ты  толкуешь,
иссохнут от голода. Откуда ты знаешь, с  какими  людьми  он  поведется?
Каким глупостям, каким мерзостям они его обучат? Я - то знаю, сколько в
мире зла. Священник ведь чуть не  каждый  день  господень  твердит  про
силки и ловушки,  которые  расставляет  нам  суетный  мир.  Или  ты  не
понимаешь? Но так оно и есть. А ты сидишь сложа руки и бормочешь всякие
глупости про пурпурные каши,  вместо  того  чтобы  что  -  то  сделать.
Запрети ему - и делу конец.
     Однако Роберт ответил с раздражением:
     - Для тебя он малый  ребятенок,  за  которым  надо  присматривать,
чтобы он помолился  на  ночь,  а  выходя  из  дома  не  забывал  надеть
курточку, и ты не замечаешь в нем стали, как замечаю я.  По  -  твоему,
когда  он  упрямо  выставляет   подбородок,   это   мимолетный   каприз
расшалившегося несмышленыша. Но я знаю - и говорю тебе это  без  всякой
радости, - что наш сын поднимется очень высоко,  потому...  да,  потому
что он не очень умен. И способен видегь только то,  что  хочет  сейчас,
сию минуту. Я сказал, что свои грезы он испытывает явью.  И  каждую  он
сразит стрелой своей же неумолимой воли. Этот  мальчик  добьется  любой
цели, к которой будет стремиться,  ибо  не  признает  ничьих  мыслей  и
побуждений, кроме собственных, и я сожалею о его грядущем величии,  ибо
однажды Мерлин сказал нечто... Погляди  на  его  гранитный  подбородок,
мать, на желваки, которые вздуваются на его скулах, когда он стискивает
зубы.
     - Он должен остаться дома, - объявила Матушка Морган и сжала  губы
в тонкую линию.
     - Вот видишь, мать, - продолжал Роберт, - ты и сама бываешь  такой
же,  как  Генри,  потому  что  не  признаешь   ничьих   мнений,   кроме
собственного. Но я не стану ему препятствовать,  потому  что  не  хочу,
чтобы он ушел тайком темной ночью, с куском сыра  и  краюхой  хлеба  за
пазухой, с обидой в сердце. Я разрешаю ему уехать. И даже помогу,  если
он того захочет. Вот тогда, если я все - таки ошибаюсь в своем сыне, он
вернется назад присмиревший, робко  про  себя  надеясь,  что  никто  не
помянет его трусости.
     Матушка Морган ответила: "Глупости", - и снова взялась  за  метлу.
Она не поверит этому вздору и тем его рассеет.  О,  сколько  всего  она
ввергла в небытие отказом поверить. Многие годы она  сокрушала  нелепые
мечты Роберта тяжелыми фалангами здравого смысла. Ее  войско  атаковало
без промедления  и  разбивало  врага  наголову.  Роберт  всегда  устало
отступал и некоторое время сидел, улыбаясь чему -  то.  Конечно,  и  на
этот раз он скоро образумится.

     Сильные загорелые пальцы Роберта рыхлили почву у  корней  розового
куста. Они подхватывали комочки чернозема и аккуратно  прихлопывали  их
там, где следовало. Время от  времени  Роберт  с  неизъяснимой  любовью
поглаживал серый стволик. Казалось, он поправляет одеяло  на  спящем  и
проводит рукой по его плечу, убеждая себя, что все хорошо.
     День выдался ясный: зима чуть -  чуть  отступила  и  вернула  миру
взятого в плен заложника - маленькое холодное солнце. В сад вошел  юный
Генри и остановился у ограды под вязом, оголенным,  изломанным  грубыми
ласками ветра.
     - Ты подумал, как я тебя просил? - произнес Роберт негромко.
     Генри вздрогнул. Ему казалось, что человек, который  опустился  на
колени, словно поклоняясь земле, не мог заметить его присутствия,  хотя
пришел он для того, чтобы быть замеченным.
     - Да, отец, - ответил он. - Как я мог не думать?
     - И понял, что не можешь никуда уехать. Ты остаешься'?
     - Нет, отец, остаться я не могу. - Печаль отца опечалила  его,  но
жажда странствий стала только еще сильнее.
     - Но на Вершину поговорить  с  Мерлином  ты  пойдешь?  -  умоляюще
сказал Роберт. - И будешь слушать его внимательно.
     - Сейчас и пойду.
     - Генри, день же почти на исходе, а дорога туда неблизкая.  Погоди
до завтра.
     - Завтра я должен уйти, отец.
     Руки Старого Роберта медленно опустились, ладони  с  полусогнутыми
пальцами легли на черную землю у корней розового куста.



III



     Юный Генри скоро  свернул  с  проезжей  дороги  на  крутую  тропу,
которая взбиралась к Вершине и уводила дальше в самое сердце диких гор.
Снизу было хорошо видно, как она петляет, прежде чем нырнуть в глубокую
расселину. На самом высоком  месте,  откуда  тропа  убегала  вниз,  жил
Мерлин - Мерлин,  которого  деревенские  мальчишки,  когда  он  изредка
спускался в селение, осыпали бы насмешками и камнями, если  бы  думали,
что он стар  и  беззащитен.  Но  Мерлин  сумел  окружить  себя  ореолом
всяческих легенд. Кто не знал, что тилет-тег покорствуют ему и приносят
вести  от  него  и  к  нему  на  беззвучных   крыльях.   Дети   шепотом
предупреждали друг друга, что он водит дружбу с пятнистыми хорьками,  и
те отомстят за него, если он пожелает. И еще  у  него  жила  красноухая
собака! Было  чего  бояться.  Да  уж,  детям,  которые  не  знают  всех
спасительных заклинаний, никак не следовало задевать Мерлина.
     Некогда Мерлин был чудесным поэтом, рассказывали старики, и мог бы
стать великим.  И  в  доказательство  они  начинали  тихонько  напевать
"Печаль Плейта" или "Песнь копья". Не раз он получал  главный  приз  на
состязаниях певцов  и  был  бы  провозглашен  Первым  Бардом,  если  бы
соперником его не был отпрыск дома Рисов. Тогда  по  неведомой  причине
Мерлин, еще совсем юноша, заточил свою песнь в каменном доме на Вершине
и держал ее там, как в темнице, а сам старел, старел, старел, и те, кто
некогда пел его песни,  забыли  их  или  умерли.  Дом  на  Вершине  был
круглым, точно низкая серая башня, с окнами, смотревшими и в долину,  и
на горы. Одни говорили, что построил его много веков  назад  осажденный
врагами великан, чтобы укрывать там своих девственниц -  пока  они  ими
оставались. Другие уверяли, что туда после битвы  при  Гастингсе  бежал
король Гарольд и до конца своих дней вглядывался единственным глазом  в
долину, не покажется ли там передовой норманнский отряд.
     Теперь Мерлин был уже очень стар, волосы и длинная ниспадающая  на
грудь борода стали белыми и мягкими, как весенние облака. Он походил на
древнего друида, жреца,  чьи  ясные  зоркие  глаза  привыкли  наблюдать
звезды.
     Чем выше поднимался юный Генри, тем уже становилась тропа. По одну
ее сторону вздымалось каменная стена, лезвием  ножа  врезаясь  в  небо.
Трещины и выступы на ней слагались в неясные очертания, словно это  был
скальный  храм  древнего  бесформенного  бога,   которому   поклонялись
обезьяны.
     Сначала он  видел  траву,  кусты,  а  кое  -  где  и  искривленные
мужественные деревца, но выше все живое погибло,  не  вынося  каменного
одиночества. Далеко  внизу  дома  и  хозяйственные  постройки  казались
скоплением кормящихся жуков, а  долина  съежилась,  замкнулась  сама  в
себе.
     Тут к тропе и  с  другой  стороны  подступила  гора,  оставив  над
головой только узкую полоску неба в  неизмеримой  высоте.  Из  небесной
синевы водопадом рушился яростный ветер и с воем уносился в  долину.  А
камни вокруг становились все больше, все чернее и страшнее - готовые  к
прыжку хранители тропы.
     Генри ровным шагом шел и шел вверх. Что такого может  сказать  ему
старый Мерлин? Или подарить? Втирание, делающее кожу такой твердой, что
ее не пробьет ни - какая стрела? Могущественный талисман? Заклинание от
легионов малых слуг дьявола? Нет, Мерлин будет только говорить,  а  он,
Генри, должен будет слушать. И то, что Мерлин  скажет,  может  излечить
его от неутолимого голода, навсегда удержать здесь, в  Камбрии.  Только
этого не будет! Ведь его призывают и манят неведомые  силы,  безымянные
призраки далеких земель по ту сторону таинственного моря.
     Его не вело стремление  добиться  чего  -  то,  стать  кем  -  то,
воображение не рисовало ему  картин  того,  что  произойдет,  когда  он
последует  неумолчному  зову.  Нет,   он   подчинялся   лишь   жгучему,
необоримому желанию пуститься в путь, вперед и вперед, за самой  первой
загоревшейся в небе звездой.
     Тропа вырвалась на каменную вершину, выпуклую, как верх шапки.  На
самой макушке ее  стоял  низкий  каменный  дом  Мерлина,  сложенный  из
нетесаных камней, с конической крышей, похожей на колпачок для  гашения
свечей.
     Старик открыл ему дверь, прежде чем он успел постучать.
     - Я Генри Морган, сэр, и я ухожу отсюда, отправляюсь в Индии.
     - Ах, так? Но, быть может, ты войдешь рассказать мне  об  этом?  -
Голос был чистый, негромкий и чудесный, как  юный  ветер,  воркующий  в
весеннем яблоневом саду, В нем звучала напевная музыка, тихая  мелодия,
которую мурлычет мастер - ремесленник, склоняясь над работой. А в самой
глубине то ли слышался, то ли чудился звон дрожащих струн арфы, которых
чуть коснулись умелые пальцы.
     Единственную комнату устилали черные ковры, а на стене висели арфы
и наконечники копий -  маленькие  уэльские  арфы  и  большие  бронзовые
наконечники от копий древних британцев, плоские, как листья. Висели  на
нетесаных камнях.  Под  ними  кольцом  располагались  всевидящие  окна,
выходившие на три долины и  могучую  семью  гор.  А  еще  ниже  комнату
опоясывала  единственная  скамья.  Посередине  стоял  стол,  заваленный
растрепанными книгами, а рядом - медная жаровня на греческом треножнике
ив черного железа.
     Едва Генри вошел, как в него ткнулся мордой огромный пес, и  юноша
попятился  в  испуге.  Ведь  под  голубым  куполом  небес  нет   ничего
смертоноснее даже мимолетного внимания красноухой собаки.
     - Ты собрался в Индии.  Сядь  сюда,  мальчик.  Видишь?  Отсюда  ты
можешь следить за родной долиной, чтобы она не улетела на Авалон.
     Арфы откликнулись на его голос еле слышным звоном.
     - Отец велел мне подняться сюда, сказать вам о том, что я  уезжаю,
и выслушать вас. Отец думает, что ваши речи могут удержать меня здесь.
     - Ты собрался в Индии, - повторил Мерлин.  А  простился  ли  ты  с
Элизабет, не  поскупившись  на  обещания,  чтобы  потом  сердце  у  нее
трепетало и дыхание прерывалось при  мысли  о  подарках,  какие  ты  ей
обязательно привезешь?
     Генри густо покраснел.
     - Кто вам сказал, будто я думаю об этой девчонке? - крикнул он.  -
Кто говорит, будто я за ней бегаю?
     - Что - то нашептал  ветер,  -  ответил  Мерлин.  -  И  твок  щеки
говорят, и немало. Твой крик тоже добавил свое слово. Мне кажется, тебе
следовало бы пойти к Элизабет, а не ко мне. Твой отец  мог  бы  выбрать
средство мудрее! - Голос замер, а когда зазвучал вновь, в нем появилась
грустная настойчивость. - Должен ли ты покинуть отца, мальчик? Ведь  он
совсем один в долине, где все не такие, как он. Да, мне кажется, уехать
ты должен. Планы, которые строят мальчики, серьезны и нерушимы. Так что
же я могу сказать, чтобы удержать тебя здесь, юный Генри?
     Твой отец задал мне трудную задачу. Некогда я  плавал  на  высоком
испанском корабле. Тысячу лет назад... а может быть, и больше,  или  же
не плавал вовсе, и  мне  это  лишь  пригрезилось.  В  конце  концов  мы
добрались до этих  твоих  зеленых  Индий,  и  они  были  прекрасны,  но
неизменны. Все времена года сливаются там в зеленое  однообразие.  Если
ты отправишься туда, год перестанет существо - вать для тебя, ты должен
будешь забыть судорогу  беспросветного  зимнего  ужаса,  когда  мнится,
будто наш мир нарушил верность солнцу, умчался в пустыню пространства и
больше уже никогда не наступит весна. Ты  должен  будешь  забыть  взрыв
безумного волнения, когда солнце начинает восходить все  раньше,  и  на
тебя теплой волной накатывается радость, и ты не в силах  вздохнуть  от
ликующего восторга. А там никаких перемен нет. Ни малейших.  Прошлое  и
будущее сливаются в одно гнусное, окаменелое настоящее.
     - Но тут ведь никаких перемен нет! - перебил юный Генри. - Год  за
годом созревает зерно и коровы облизывают новорожденных телят,  год  за
годом колют свиней и коптят окорока. Да, конечно, весна - то  приходит,
но ничто не меняется.
     - Справедливо, слепой мальчишка... и я  вижу,  что  говорим  мы  о
разном...
     Мерлин обвел взглядом кольцо окон - долины, горы, - и в его глазах
горела великая любовь к этому краю. Но когда он обернулся к юноше, лицо
его выражало страдание, а голос стал напевным.
     - Я попробую воззвать к тебе от имени  милой  Камбрии,  где  время
нагромоздилось огромной осыпающейся  горой  на  самые  древние  дни!  -
вскричал  он  с  неистовым  чувством.  -  Или  ты  утратил   любовь   к
непокоренной Камбрии, если покидаешь ее, хотя кровь тысяч твоих предков
пропитала здесь всю  землю,  дабы  Камбрия  во  веки  веков  оставалась
Камбрией? Или ты забыл, что род твой восходит к троянцам? Но,  впрочем,
и они стали скитальцами, когда пал Пергам, не так ли?
     - Любви я не утратил, сэр, - сказал Генри. - Но моя мечта лежит за
морем, которого я не знаю. А Камбрию я знаю.
     - Но, мальчик, здесь ведь жил великий Артур, тот, кто вознес  свои
знамена над Римом и бессмертным уплыл на светлый Авалон. И  сам  Авалон
лежит у наших берегов, там - за утонувшими городами - он  вечно  плывет
по волнам. И неужели. Генри, они не взывали к тебе - призраки всех этих
благородных,  доблестных,  воинственных,  никчемных  мужей?  Ллеу   Лло
Гиффса, и Беленеса, и Артура, и Кадвалло, и Брута? Они  странствуют  по
стране, как туманы, и хранят ее с высоты. В Индиях нет призраков и  нет
тилет-тег. В наших черных диких горах скрыты миллионы тайн. Нашел ли ты
Трон Артура? Постиг ли смысл каменных колец? Внимал ли ты  победоносным
голосам в ночи? Слышал ли ревущие рога  охотников  за  душами,  лай  их
голубой своры, когда они врываются в селения на крыльях бури?
     - - Их я слышал, - сказал Генри, содрогаясь. Он робко покосился на
собаку, уснувшую у стола,  и  продолжал,  понизив  голос:  -  Священник
говорит, что все это неправда. Он говорит, что "Красная книга Хергеста"
- это сказочки для малых детей, усевшихся вечером у горящего  очага,  а
мужчинам и большим мальчикам стыдно в них  верить.  Он  говорил  нам  в
церковной школе, что все  это  лживые  выдумки  и  противухристианские.
Артур был мелким племенным вождем, говорит он, а  Мерлин,  чье  имя  ты
носишь, всего лишь плод воспаленного мозга  Гальфрида  Монмутского.  Он
говорит плохо даже о тилет-тег, и о кладбищенских огнях, и о таких, как
его честь ваш пес.
     - О,  глупец!  -  с  омерзением  воскликнул  Мерлин.  Лишь  глупец
способен сокрушать то, о чем говорил я. А  взамен  предлагает  историю,
преподнесенную миру двенадцатью  соавторами,  чьи  понятия  кое  в  чем
оставляли желать лучшего. Зачем тебе  уезжать,  юноша?  Неужели  ты  не
видишь, что враги Камбрии теперь пускают  в  ход  не  мечи,  но  языки,
подобные  раздвоенным  жалам?  -  Арфы  пропели  его  вопрос,   замерли
последние отзвуки, и в круглом доме наступила тишина.
     Генри, сдвинув брови, уставился в пол. Потом сказал:
     - Слишком уж много тревог из - за меня, Мерлин. А я ничего  толком
объяснить не могу. Ведь я вернусь. Конечно, вернусь, едва жажда  нового
перестанет меня жечь. Но разве ты  не  видишь,  что  уехать  я  должен,
потому что рассечен  пополам  и  здесь  -  только  часть  меня?  Вторая
половина за морями и зовет, зовет меня, чтобы я  приехал  туда  и  стал
целым. Я люблю Камбрию и вернусь, когда опять буду целым.
     Мерлин внимательно всмотрелся  в  лицо  юноши  и  грустно  перевел
взгляд на арфы.
     - Мне кажется, я понимаю, - сказал он мягко, - ты просто маленький
мальчик и хочешь луну, чтобы пить из нее, как из золотой чаши. А потому
вполне возможно, что ты  будешь  великим  человеком...  если,  конечно,
останешься ребенком. Все великие мира  сего  были  маленькие  мальчики,
которые хотели взять луну себе, гнались за ней, взбирались все  выше  и
иной раз ловили светляка. Если же мальчик мужает  и  обретает  взрослый
ум, то он понимает, что схватить луну не может, а  и  мог  бы,  так  не
захотел бы. И поэтому не поймает и светляка.
     - А сами вы никогда не хотели взять луну себе? - спросил Генри,  и
в тихой комнате его голос был еле слышен.
     - Хотел. Превыше всех других желаний была она для меня. Я протянул
к ней руки, и тогда... тогда  я  стал  взрослым  -  и  неудачником.  Но
неудачника ждет одно благо: люди знают, что он потерпел неудачу, жалеют
его, добры к нему. С ним  -  весь  мир,  ему  даруется  живая  связь  с
ближними  и  плащ  посредственности.  Но  тот,  кто  прячет  в  ладонях
светляка, которого схватил вместо луны, одинок  вдвойне:  ему  остается
только постигать всю  глубину  своей  неудачи,  все  свое  ничтожество,
страхи, самообманы. Ты обретешь свое величие и со временем, несомненно,
окажешься одинок в нем: нигде ни единого друга, а лишь те, кто почитает
тебя, или боится, или склоняется пред тобой. Я жалею  тебя,  мальчик  с
честным ясным взором, жадно устремленным ввысь. Я жалею тебя и - Матерь
- Небо - как я тебе завидую!
     В ущелья заползали сумерки, наполняя их  лиловатой  мглой.  Солнце
поранилось о зазубренный гребень и залило долины своей кровью.  Длинные
тени гор прокрадывались в поля все дальше, точно серые кошки,  подбираю
- щиеся к добыче. Тишину нарушил легкий смешок Мерлина.
     - Не задумывайся о моих словах, - сказал старик. Я ведь и  сам  не
слишком в них уверен. Грезы можно опознать по тому их свойству, которое
мы называем непоследовательностью. Но как определить молнию?
     Ночная тьма подступала все ближе, и Генри вскочил.
     - Мне пора идти, уже смерклось!
     - Да, тебе пора идти, но не  размышляй  над  моими  словами.  Быть
может, я просто хотел поразить тебя. Старости нужна  безмолвная  лесть,
потому что высказанной вслух она более не доверяет. Помни  только,  что
Мерлин говорил с тобой. И если где - нибудь  тебе  встретятся  уэльсцы,
которые поют мои песни, сложенные давным-давно,  скажи  им,  что  видел
меня, что я нездешнее чудесное существо с голубыми крыльями. Я не  хочу
быть забытым, Генри. Ведь для старика быть забытым страшнее смерти.
     Генри сказал:
     - Мне пора. Уже совсем темно. Благодарю вас, сэр, что вы  мне  все
это сказали, но, видите ли, я должен уехать в Индии.
     Мерлин тихонько засмеялся:
     -  Ну,  конечно,  должен,  Генри.  И  непременно  поймай  светляка
побольше. Прощай, дитя!
     Генри оглянулся один раз, когда черный силуэт дома  начал  уходить
за отрог. Но в окнах не мерцал огонь.  Старый  Мерлин  сидел  там  и  с
мольбой взывал к своим арфам, а они насмешливо вторили ему.
     Юноша быстрее зашагал вниз по тропе. Долина  впереди  была  темным
озером, и огоньки ферм казались отражениями звезд в его глубине.  Ветер
замер,  и  в  горах  стояла  вязкая  тишина.  Всюду  кружили  печальные
беззвучные призраки. Здесь были их владения. Генри ступал осторожно, не
отводя глаз от тропы, которая голубоватой лентой вела его вниз.



IV



     Шагая по темной тропе, Генри вдруг вспомнил, что сказал ему Мерлин
в самом начале. Так не повидать ли ему Элизабет перед уходом?  Она  ему
вовсе не нравилась. Порой он даже ощущал, что в нем растет ненависть  к
ней. И  эту  ненависть  он  нянчил  и  подогревал,  а  она  все  больше
преображалась в желание увидеть Элизабет.
     Она была тайной. Все девушки и женщины ревниво оберегали что - то,
о чем никогда вслух нс говорили. Его  мать,  как  зеницу  ока,  хранила
секреты теста для лепешек и порой плакала по неизвестным причинам.  Под
внешней оболочкой женщин - некоторых женщин -  параллельно  их  внешней
жизни шла другая, внутренняя, и эти две жизни никогда не пересекались.
     Всего год назад Элизабет была хорошенькой девочкой и, увидев  его,
принималась перешептываться  с  подружками,  хихикать,  дергать  их  за
волосы, а потом внезапно стала совсем другой. Никакой  зримой  перемены
Генри обнаружить не мог, но ему чудилось, что  она  обрела  способность
понимать - глубоко и безмятежно. Его пугала эта мудрость, которая вдруг
снизошла на Элизабет.
     И ее тело... Не такое, как у него,  обладающее  властью  (об  этом
говорилось еле слышным шепотом) дарить  неведомое  блаженство,  творить
темное волшебство. Но даже это расцветшее  тело  она  окружала  тайной.
Прошло время, когда они вместе беззаботно  ходили  на  речку  купаться.
Теперь  Элизабет  старательно  укрывала  себя  от   него,   словно   ее
преследовала неотвязная мысль, что вдруг он увидит... Это новое  в  ней
пугало и смущало Генри.
     Порой она ему снилась, и он просыпался в холодном поту - вдруг она
узнает про его сон. А иногда  ему  в  ночи  являлся  смутный  образ,  в
котором странно сочетались Элизабет и его мать. После  такого  сна  его
весь  день  томило  отвращение  к  себе  и  к  ней.   Себя   он   видел
противоестественным чудовищем, а ее суккубом во  плоти.  И  он  не  мог
никому  рассказать  про  это.  Все  отвернулись  бы  от  него,  как  от
прокаженного.
     Но, может быть, все - таки увидеться с ней' напоследок?  Этот  год
облек ее странным могуществом - притягательным и отталкивающим,  и  его
воля трепетала, как тростник на ветру. Быть может,  другие  мальчики  и
правда  навещали  ее  по  вечерам  и  целовали,  успев   заранее   этим
похвастать, но другие мальчики не видели ее во сне, как он, не думали о
ней с невыразимым отвращением, как порой думал он. Да, есть в нем что -
то  противоестественное,  раз  он  неспособен   отличить   желание   от
омерзения. И ведь ей так легко заставить его смутиться и оробеть!
     Нет, он к ней ни за что не пойдет! Да с какой стати Мерлин  -  ну,
пусть не Мерлин, а кто угодно еще - вдруг вообразил, будто она для него
что - то значит, эта дочка нищего батрака? Она же не стоит того,  чтобы
о ней думать!
     За его спиной послышались шаги, гулко отдававшиеся в ночной  тиши.
Кто - то нагонял его, и вскоре с ним поравнялась юркая худая фигура.
     - Это ведь ты, Уильям? - вежливо спросил Генри.
     - Он самый, - ответил тот и переложил  кирку  с  одного  плеча  на
другое. Его дело было чинить дороги. - А ты то что делаешь тут ночью?
     - Я был у Мерлина. Слушал, что он говорил.
     - Чума его прибери! Он теперь только и умеет, что языком  болтать.
А ведь раньше песни слагал, хорошие песни, душевные. Ты бы  сам  то  же
сказал, спой я тебе хоть одну, да что - то не хочется. А  теперь  сидит
он на Вершине, как старый облезлый орел. Проходил я как - то мимо,  ну,
и заговорил с ним - ты хоть у него спроси. Я ведь не из тех,  кто  свои
мысли при себе держит. "Почему ты больше не слагаешь песен?"  -  так  я
ему сказал, этими самыми словами. "Почему, - говорю,  -  ты  больше  не
слагаешь песен?" А он говорит: "Я вырос и стал взрослым, -  говорит.  А
во взрослых сердцах песен нет. Только дети слагают песни. Только дети и
полоумные". Чума его прибери] Сам он  полоумный  и  есть,  так  по  мне
выходит. А тебе он что наговорил, козел седобородый?
     - Видишь ли, я уезжаю в Индии...
     - В Индии? Ты, что ли? Ну - ну! Я вот в Лондоне побывал. И все там
в Лондоне вор на воре. Один держит доску, а на  ней  махонькие  плашки.
"Попытай свое искусство, друг! -  говорит.  -  На  какой  плашке  снизу
черная метка?" "Вот на этой", -  говорю.  Так  оно  и  вышло.  Зато  уж
потом... Он ведь тоже вор был. Все они  там  воры.  Им  там  в  Лондоне
только и дела, что разъезжать в каретах - туда сюда, туда - сюда,  туда
по одной улице, а обратно по  Другой.  Да  еще  раскланиваются  друг  с
другом, пока достойные люди в поте лица трудятся в полях и в  рудниках,
чтоб они там могли раскланиваться между собой. А мне что остается  или,
к примеру, тебе, если все  теплые  местечки  позанимали  разбойники.  А
знаешь ты, какую разбойничью цену заламывают в Лондоне за одно яйцо?
     - Мне сюда сворачивать, - сказал Генри. - Я тороплюсь домой.
     - Индии! - Уильям тоскливо вздохнул и сплюнул в траву.  -  Да  что
уж! Голову прозакладываю, все они там воры и разбойники.
     Когда Генри наконец добрался до бедной хижины, где жила  Элизабет,
мрак стал совсем непроницаемым. Он знал, что в  очаге  посреди  комнаты
горит огонь и дым стелется  под  потолком,  ища  выхода  наружу,  через
небольшую дыру в кровле. Настоящего пола там нет - только утрамбованная
земля и очаг. Отходя ко сну, семья закутывалась  в  овчины  и  ложилась
вокруг очага ногами к нему.
     Окна без стекол не были даже занавешены, и Генри видел то  старого
Туима с густыми черными бровями, то  его  худую  издерганную  жену.  Он
ждал, пока в окне не мелькнула Элизабет, а тогда свистнул,  как  ночная
птица. Девушка подошла к окну и выглянула  наружу,  но  Генри  стоял  в
темноте неподвижно. Тогда Элизабет открыла дверь и  встала  на  пороге,
освещенная сзади отблесками огня. Генри  увидел  сквозь  платье  черный
абрис ее фигуры. Он увидел изящный изгиб ее ног и округлость бедер.  Им
овладел безумный стыд - и за себя, и за нее. Без единой мысли в  голове
он вдруг кинулся назад сквозь тьму, задыхаясь и борясь с рыданиями.



V



     Услышав, что Генри вошел  в  комнату.  Старый  Роберт  с  надеждой
поднял голову, но надежда тут же угасла, и он быстро отвернулся к огню.
Матушка Морган вскочила и сердито встала перед юношей.
     - Это что еще за глупости? - спросила она грозно. В какие -  такие
Индии ты собрался?
     - Матушка, я должен уехать. Правда, должен. И отец меня  понимает.
Как ты не слышишь, что Индии зовут меня]
     - А вот так. И грех  говорить  такие  глупости.  Ты  еще  младенец
несмышленый, и тебя нельзя за порог  одного  выпустить.  Отец  запретит
тебе и думать об этом.
     Упрямый  подбородок  юноши  стал  гранитным,  на  скулах  вздулись
желваки. Глаза полыхали гневом.
     - Если ты не понимаешь, матушка, я скажу тебе одно: завтра я  уйду
и не посмотрю ни на кого из вас!
     Оскорбленная гордость смела изумление с ее лица и тут же  исчезла,
уступив место неизбывной боли. Она не знала, куда бежать  от  нежданной
муки. А Генри, едва увидев, что натворили его слова, кинулся к ней.
     - Прости, матушка, я не хотел... Прости. Но почему  ты  не  можешь
отпустить меня, как отпустил отец? Я не хочу делать тебе больно, и  все
- таки я должен уехать. Пойми же!
     Он обнял ее, но она отвернулась. Ее слепой взгляд был устремлен  в
никуда.
     Она  была  так  уверена  в  своей  правоте!  Всю  свою  жизнь  она
оскорбляла, понуждала, бранила своих близких, а они  понимали,  что  ее
тиранию рождает любовь к ним. Но теперь, когда один из  них,  маленький
мальчик,  заговорил  с  ней  ее  собственным  привычным  тоном,   рана,
нанесенная ей, была столь глубока, что зажить совсем уже вряд ли могла.
     - Ты говорил с Мерлином? Что он сказал тебе? - спросил  Роберт  со
своего места у очага.
     Мысли Генри мотнулись к Элизабет.
     - Он говорил про то, во что я не верю, - ответил он.
     - Что же, это была только соломинка, - пробормотал  Роберт.  -  Ты
нанес своей матери беспощадный удар, продолжал он. - Я еще  никогда  не
видел ее такой... такой притихшей. - Затем  Роберт  распрямил  плечи  и
заговорил твердым голосом: - Я приготовил для  тебя  пять  фунтов,  мой
сын. Деньги небольшие. Может быть, мне удалось  бы  наскрести  еще,  но
такую малость, которая ничего не изменила бы.  А  вот  рекомендательное
письмо к моему  брату,  сэру  Эдварду.  Он  уехал  еще  до  злодейского
убийства короля, и почему - то - возможно,  потому,  что  вел  он  себя
тихо, - старый Кромвель его не отозвал. Если  он  окажется  на  Ямайке,
когда ты  туда  доберешься,  можешь  вручить  ему  мое  письмо.  Но  он
замкнутый, холодный человек и очень гордится знатными знакомствами, так
что бедного родственника вряд ли встретит с  распростертыми  объятиями.
Вот почему я не уверен, что это письмо тебе поможет. Он тебя невзлюбит.
Разве что ты умудришься не заметить ничего смешного в человеке, который
очень похож на меня, но чванно разгуливает  с  серебряной  шпагой  и  с
перьями на шляпе. Я вот не выдержал,  засмеялся,  и  с  той  минуты  он
перестал  быть  моим  братом.  Письмо,  однако,  побереги:  оно   может
сослужить тебе службу с другими людьми.
     Он поглядел на жену, скорчившуюся в темном углу.
     - Мать, а ужинать мы сегодня не будем?
     Она как будто не услышала, и Роберт сам поставил еду на стол.
     Страшно терять сына, ради которого ты только и жила. Почему  -  то
она никогда не сомневалась, что он всегда будет подле нее  -  маленький
мальчик, и всегда подле нее. Она старалась нарисовать себе будущее  без
Генри, но эта мысль разбилась о серую  стену  худосочного  воображения.
Какая неблагодарность - бежать от нее, внушала она себе, как жестоко он
поступил с ней... Но сразу же ее сознание мячиком отлетало назад. Генри
- ее малютка сынок и потому не может быть ни бесчувственным, ни подлым.
Неизвестно как, но эти пустые слова, эта боль обязательно  исчезнут,  и
он  по  -  прежнему  будет  подле  нее,  восхитительно  бестолковый   и
послушный.
     Ее рассудок всегда был бритвой реальности, ее  воображение  всегда
ограничивалось переносом настоящего в ближайшее будущее, но теперь  они
блаженно унеслись к малютке, который  учился  ползать,  учился  ходить,
учился лепетать первые слова. И она уже забыла, что он решил уйти,  так
заворожили ее эти грезы о серебряном прошлом.
     Крестили его в длинной  батистовой  рубашечке.  Вся  святая  вода,
которой его окропили, собралась в одну каплю и скатилась  по  курносому
носишке, а она в своей страсти к  порядку  тотчас  вытерла  ее  носовым
платком и тут же подумала, не придется ли теперь окрестить его еще раз.
Молодой священник потел и давился словами молитвы. Но что с  него  было
взять? Совсем зеленый, да к тому же из местных. Да, слишком  зелен  для
столь важного обряда. Вдруг таинство не свершится? Перепутает слова или
допустит еще какие - нибудь нарушения... Но  тут  она  обнаружила,  что
Роберт опять застегнул камзол кое - как. Хоть кол ему на  голове  теши,
никогда не вденет пуговицу в нужную петлю. Вот  и  кажется  кривобоким!
Надо подойти к Роберту и шепнуть ему про камзол,  пока  люди  в  церкви
ничего не заметили. Такие мелочи и рождают всякие сплетни! Но если  она
отойдет, глупый недотепа - священник того и гляди уронит младенца...

     Они кончили ужинать, и дряхлая Гвенлиана, с трудом поднявшись из -
за стола, прошаркала к своему креслу у  огня,  чтобы  потихоньку  вновь
ускользнуть в приветливое будущее.
     - Когда ты думаешь отправиться? Утром? - спросил Роберт.
     - Пожалуй, часов в семь, отец. - Генри  попытался  придать  своему
тону будничность.
     Старуха остановилась и внимательно на него поглядела.
     - Куда это Генри отправляется? - спросила она.
     -  Как?  Разве  ты  не  знаешь?  Генри  утром  покинет   нас.   Он
отправляется в Индии.
     - И не вернется? - Голос ее стал тревожным.
     - Во всяком случае, не скоро. Путь туда долгий.
     - Ну, так я должна открыть ему будущее.  Да  -  да,  открыть,  как
чистые страницы книги! - воскликнула она в приятном предвкушении.  -  Я
должна рассказать ему про будущее, про то, что оно таит в себе.  Дай  -
ка я погляжу на тебя, мальчик!
     Генри подошел и сел у ее ног, и она начала  свою  речь.  Поистине,
древний кумрийский язык таит в  себе  волшебство.  Он  был  создан  для
пророчеств.
     - Знай я об этом раньше, - сказала Гвенлиана, - так приготовила бы
лопатку свежезарезанной овцы.  Гадание  по  ней  куда  древнее  и  куда
надежнее простых  предсказаний.  Но  с  тех  пор,  как  я  состарилась,
согнулась и обезножела, мне уже не под силу выходить на дорогу к духам,
что скитаются там. А много ли узнаешь,  если  не  можешь  ходить  среди
духов и подслушивать их мысли? Но  я  расскажу  тебе  всю  твою  жизнь,
внучек, и открою будущее, лучше которого еще не предсказывала.
     Она откинулась в кресле и закрыла глаза.  Но  внимательный  взгляд
обнаружил бы, что  они  поблескивают  между  сощуренными  веками  и  не
отрываются от окаменевшего  лица  юноши.  Долгое  время  сидела  она  в
трансе, словно  ее  старый  мозг  расчесывал  колтуны  прошлого,  чтобы
грядущее легло прямыми прядями,  доступными  для  воплощения  в  слова.
Наконец  она  снова   заговорила,   но   голосом   хриплым,   напевным,
предназначенным для грозных тайн:
     - Это сказанье Абреда тех времен, когда земля  и  вода  сошлись  в
поединке. И от их столкновения родилась крохотная  слабенькая  жизнь  и
устремилась вверх по кругам туда,  где  пребывает  Гвинфид,  блистающая
Чистота. В этой первой слепо блуждающей плоти запечатлена история мира,
его странствований в бездонной  Пустоте.  И  ты...  сколько  раз  Аннун
разевал зубастую  пасть,  чтобы  схватить  щепотку  жизни,  которую  ты
хранишь в себе, но тебе удавалось избегать его  ловушек.  Тысячу  веков
прожил ты с тех пор, как земля и  море  схватились,  сотворяя  тебя,  и
тысячу тысяч веков суждено тебе хранить дарованную тебе щепотку  жизни,
которую лишь ты оберегаешь от Аннуна, извечного Хаоса.
     Этим зачином она предваряла все свои пророчества, с тех самых пор,
когда переняла его  от  странствующего  барда,  который  в  свой  черед
получил его от длинной вереницы бардов,  восходящей  к  белым  друидам.
Гвенлиана помолчала, давая  своим  словам  время  утвердиться  в  мозгу
юноши, а затем продолжала:
     - А это сказание о нынешних твоих скитаниях.  Ты  станешь  великим
светочем  Божественного,  будешь  учить   божьим   веленьям...   -   Ее
прищуренные глаза разглядели, как разочарованно вытянулось лицо  юноши,
и она торопливо воскликнула:
     - Но погоди! Я  заглянула  слишком  далеко  вперед.  Раньше  будут
битвы, кровопролития,  и  первой  твоей  невестой  станет  меч!  (Генри
вспыхнул от радости.) Один лишь звук твоего имени будет  боевым  зовом,
на который соберутся лучшие воины  мира.  Ты  будешь  сокрушать  города
неверных, отнимать у них награбленную добычу. Ужас будет лететь впереди
тебя, точно клекочущий орел над боевыми щитами.
     Она убедилась, что  эти  ее  предсказания  падают  на  благодарную
почву, но поспешила перейти к еще более славным свершениям;
     - Твоей будет власть над островами и материками, и ты принесешь им
мир и закон. И вот, когда наконец окружат  тебя  почести  и  слава,  ты
сочетаешься браком с голубицей великой знатности, с дочерью достойных и
богатых родителей,  -  заключила  она,  открыла  глаза  и  обвела  всех
взглядом в ожидании похвал.
     - Будь у меня овечья лопатка, - добавила она жалобно, - я  сказала
бы куда больше. И если бы нашлись у меня силы  выйти  на  дорогу...  Но
старость отнимает у нас малые радости и оставляет  одно  лишь  холодное
тихое ожидание.
     - Нет, матушка, это было чудесное  пророчество,  -  сказал  Старый
Роберт. - Самое лучшее, какое я от тебя слышал. Ты ведь только - только
достигла вершин своей тайной силы. И ты рассеяла мой  страх  за  Генри,
успокоила мое сердце. Теперь я испытываю только гордость при мысли, кем
станет мой сын. Хотя и предпочел бы, чтобы он не убивал людей.
     - Ну, что же... Если, по -  твоему,  пророчество  и  вправду  было
хорошим... - радостно сказала Гвенлиана. - Да, мне чудилось, что воздух
нынче благоприятен, и глаза мои видят ясно. Только с  овечьей  лопаткой
было бы еще лучше! - Она удовлетворенно сомкнула веки и  погрузилась  в
дремоту.



VI



     Всю ночь Старый Роберт беспокойно ворочался с боку на бок,  а  его
жена лежала рядом в каменной неподвижности; когда мрак за  окном  начал
сменяться посеребренной мглой, она осторожно встала с постели.
     - Как? Ты не спала, мать? Но куда ты идешь?
     - К Генри. Я должна поговорить с ним. Может, меня он послушается.
     Но через мгновение она вернулась и припала лицом к плечу Роберта.
     - Генри ушел, - сказала она, и по ее телу пробежала судорога.
     - Ушел? Но как он мог? Вот первый его  трусливый  поступок,  мать.
Ему стало страшно попрощаться с нами. Но я не  сожалею  о  его  страхе,
ведь это верный знак его печали. Он не выдержал бы, если бы его чувства
облеклись в слова.
     Он был поражен ее холодным молчанием.
     - Пойми же, мать, это значит,  что  он  вернется  к  нам.  Немного
погодя, но обязательно. Клянусь тебе. Неужели ты сомневаешься? Он  ушел
на несколько дней, от силы - на несколько недель.  Поверь  мне,  милая!
Просто годы повернули вспять, и мы с  тобой  теперь  -  как  тогда.  Ты
помнишь? Но только ближе, гораздо ближе из - за всего, что  с  тех  пор
произошло.  Мы  с  тобой  ведь  очень  богаты  безыскусными  картинками
прошлого, нам осталось все то, чем он играл. И  лишиться  этого  мы  не
можем, пока живы.
     Она не заплакала, не вздрогнула - казалось, она не дышит.
     - Жена моя, Элизабет!.. Ты ведь веришь, что он  скоро  вернется...
очень скоро... Даже скорее, чем ты успеешь стосковаться по нему. Скажи,
что веришь! Скажи! - вскричал он в отчаянии. - Очнись] Заговори!  Когда
настанет весна, он уже будет с нами. Ты должна в это  верить,  милая...
моя милая... - И он легко - легко погладил нежными неуклюжими  пальцами
неподвижную щеку у себя на плече.



VII



     Генри крадучись вышел из дома, чуть побелел восточный край неба, и
бодро зашагал по кардиффской дороге. В сердце  у  него  застыл  ледяной
комочек испуга, и он  спрашивал  себя,  действительно  ли  ему  так  уж
хочется куда - то уехать. Задержись он, чтобы  попрощаться,  нашептывал
ему страх, и он не смог бы покинуть каменный дом даже ради Индий.
     Небо все больше серело, а он шел вперед мимо лугов, где кувыркался
и играл, мимо каменоломни, где была  пещера  -  там  они  с  приятелями
упоенно играли в разбойников, и атаманом при общем согласии всегда  был
Генри - Таимом Шоном Катти.
     Впереди четко вырисовывались горы, точно вырезанные из картона,  с
серебряным ободком по  краю.  Со  склонов  веял  легкий  предрассветный
ветерок, свежий, душистый, напоенный пряным  запахом  влажной  земли  и
палого  листа.  Лошади  на  пастбищах,  завидев  его,  тоненько  ржали,
подходили и ласково тыкались в него мягкими бархатными  носами.  Стайки
птиц, с первым лучом зари принявшихся  склевывать  припоздавших  ночных
насекомых, взлетали, перекликаясь возмущенно и обиженно.
     Когда взошло солнце, за спиной у Генри расстилались  мили  дороги,
пройденной им впервые.  На  зазубренную  гряду  выкатился  желтый  шар,
позолотив полотнища туманов по склонам, и Генри опустил плотный занавес
между  собой  и  прошлым.  Боль   и   тоска   одиночества,   неотступно
сопровождавшие его в  темноте,  были  отринуты  и  остались  позади.  А
впереди ждал Кардифф. Он шел в новые, неведомые края, и где -  то  чуть
ниже утреннего горизонта, казалось ему, сияла во всем своем великолепии
зеленая корона Индий.
     Он проходил через деревушки, названий которых не знал, и обитатели
льнувших друг к другу лачужек глазели  на  него,  как  на  чужестранца.
Сердце юного Генри ликовало. Совсем недавно и  он  вот  так  глазел  на
неизвестных прохожих, пытаясь разгадать пленительную  тайну,  пославшую
их в дорогу. В дорогу - куда? Неизвестность делала их  необыкновенными,
их цели представлялись неизмеримо важными. И вот теперь  он  сам  такой
прохожий! Это о нем  размышляют,  на  него  взирают  с  почтением.  Ему
хотелось закричать: "Мой путь лежит в Индии!" Пусть  их  тусклые  глаза
раскроются пошире и почтение в них  возрастет  стократно!  Бесхребетные
дурни.  Ни  мечты,  ни  силы  воли,  чтобы  вырваться  из  этих  сырых,
замусоренных хижин.
     А вокруг все  изменилось.  Он  спускался  с  гор  на  безграничную
равнину, где пологие волны невысоких холмов  становились  все  более  и
более плоскими. Он увидел огромные  норы,  словно  вырытые  чудовищными
сусликами, увидел оборванных черных людей, которые выбирались из них  с
мешками угля на  спине.  Высыпав  уголь  у  подножия  гигантской  кучи,
шахтеры с пустыми мешками возвращались в нору.  Генри  заметил,  что  и
назад они брели сутулясь, словно их продолжало сгибать в  дугу  тяжелое
бремя угля.
     Миновал полдень, потянулись долгие ясные дневные часы,  а  он  все
шагал и шагал вперед. В воздухе теперь ощущался новый запах -  властное
пьянящее дыхание моря. Ему казалось, что он мог бы  помчаться  туда  со
стремительностью истомленной жаждой лошади. К вечеру вверх по небосводу
двинулась армия черных туч.  Ударил  ветер,  пахнуло  снегом,  и  трава
распласталась по земле.
     Но он продолжал идти, пока ветер  не  начал  швырять  ему  в  лицо
колючую ледяную крупу и холод не  запустил  ему  под  куртку  леденящие
пальцы. Там и сям, справа и слева от дороги виднелись дома, но Генри ни
в одном не попросил ни приюта, ни ужина. Он не знал здешних обычаев, не
знал цен этого края и твердо решил прийти в  Кардифф  со  всеми  своими
пятью фунтами в кармане.
     Наконец, когда его  руки  совсем  посинели,  а  лицо  онемело,  он
забрался в стоявший на отшибе сарай,  полный  мягкого  сена.  Там  было
тепло и тихо - так тихо, что его  уши,  измученные  воем  ветра,  будто
сразу оглохли. Сено благоухало  медом,  засохшим  в  скошенных  цветах.
Генри зарылся в него поглубже и крепко уснул на этом пуховом ложе.
     Очнулся он глубокой ночью, припомнил в полусне, где  находится,  и
тут же к нему,  визгливо  вопя,  подступили  мысли,  которые  он  утром
прогнал.
     "Дурак! - крикнула одна. - Вспомни просторную комнату, и копья,  и
яркий огонь! Где они теперь? Уж больше тебе их не видеть! Они  исчезли,
словно сон, а ты ведь не знаешь, куда исчезают сны! Ты дурак".
     "Нет - нет, послушай меня! Вспомни обо мне! Почему ты не  подождал
Элизабет? Ты испугался? Да, ты  испугался.  Сестры,  этот  мальчишка  -
трус. Он боится белобрысой девчонки, дочери батрака!"
     Раздался печальный медлительный голос:
     "Вспомни о своей матери, Генри. Она сидела выпрямившись  и  словно
окаменев - вот какой видел ты ее в последний раз. И  ты  не  подошел  к
ней. Только оглянулся на пороге. Быть может, она и умерла там с той  же
мукой в глазах. Откуда тебе знать?  А  Роберт,  твой  отец...  Вспомни,
вспомни о нем! Одиноком, грустном, потерявшем все. Это дело твоих  рук,
Генри! Потому что тебе захотелось в Индии и ты не думал ни о ком, кроме
себя".
     "А что ты знаешь о будущем?  -  простонал  испуганный  голосок.  -
Будет так холодно, что  ты  замерзнешь.  Или  кто  нибудь  убьет  тебя,
позарившись на твои деньги, хоть это и жалкие  гроши.  Такое  случалось
много раз. Прежде о тебе кто - то заботился, следил,  чтобы  тебе  было
хорошо. Ты умрешь с голоду, ты замерзнешь, тебя убьют.  Я  знаю,  знаю,
знаю!"
     В вопли его мучителей вплелись звуки темного сарая. Буря унеслась,
но  по  углам  с  неизбывной  тоской  бесприютных  призраков   вздыхали
сквозняки, а иногда их вздохи сливались в протяжный стон. Сено шуршало,
точно каждый сухой стебелек извивался, стараясь куда -  то  уползти.  В
густом мраке под кровлей метались  летучие  мыши,  скрежеща  крохотными
зубками. Жутко пищали полевки. Злобные глазки летучих мышей  и  полевок
словно впивались в него со всех сторон из непроницаемой мглы.
     Ему случалось оставаться одному. Но  никогда  еще  одиночество  не
бывало таким полным, как в этом незнакомом  месте  среди  совсем  новых
невидимых угроз. В его груди рос и  ширился  страх.  Время  прикинулось
ленивым червем, проползало  самую  чуточку,  останавливалось,  поводило
слепой головой из стороны в сторону и проползало еще чуточку. Казалось,
часы проплывают, как медлительные облака, и он лежит тут, содрогаясь от
страха уже целую вечность. В конце  концов  в  сарай  залетела  сова  и
закружила  над  ним  с  безумным  хохотом.  Перенапряженные  нервы   не
выдержали, юноша выскочил из сарая и, всхлипывая,  бросился  бежать  по
кардиффской дороге.



 * ГЛАВА ВТОРАЯ * 



     Более века Англия нетерпеливо следила, как Испания и Португалия, с
благословения римского папы разделив между собой Новый Свет,  тщательно
оберегают свою собственность  от  вторжения  посторонних.  Для  Англии,
пленницы моря, это было особенно тяжко. Но  в  конце  концов  Дрейк  на
крохотной "Золотой лани" прорвался в запретные моря.  Огромные  красные
корабли Испании презрительно  щурились  на  суденышко  Дрейка,  как  на
ничтожную  жалящую  мушку,  назойливое   насекомое,   которое   следует
прихлопнуть, чтобы не жужжало. Но когда мушка  принялась  потрошить  их
плавучие крепости, сожгла город - другой и даже поймала на перешейке  в
ловушку караван со священными  королевскими  сокровищами,  им  пришлось
переценить мнение: нет, это не мушка, а оса, скорпион, гадюка,  дракон!
Дрейка так и прозвали - Эль Драке, и  в  Новом  Свете  зародился  страх
перед Англией.
     Когда  Великая  Армада  потерпела  сокрушительное   поражение   от
английских моряков и разъярившегося  моря,  Испанию  обуял  ужас  перед
новой силой, рожденной  таким  маленьким  островом.  Как  грустно  было
вспоминать покрытые  великолепной  резьбой  красавцы  корабли,  которые
покоились на дне или разбились вдребезги о прибрежные скалы Ирландского
моря.
     Англия же запустила руку в Карибское море и утвердила свою  власть
на кое - каких островах - на Ямайке, на  Барбадосе.  Теперь  английские
товары можно  было  сбывать  колониям.  Обладание  колониями  поднимало
престиж маленького острова, но  что  такое  колонии  без  населения?  И
Англия принялась заселять свои новые владения.
     Младшие сыновья дворянских семей, моты,  разорившиеся  джентльмены
уезжали в Индии. Отличный способ избавляться от опасных  людей]  Королю
достаточно было даровать подозрительному человеку  земли  в  Индиях,  а
затем изъявить желание, чтобы он жил в  своем  поместье  и  обрабатывал
тамошнюю жирную почву на благо английской короны.
     Суда, отправлявшиеся  на  запад,  переполняли  колонисты:  игроки,
мошенники, сводники, пуритане, паписты, все плыли туда,  чтобы  владеть
землей, и никто - чтобы ее обрабатывать.  Португальские  и  голландские
невольничьи корабли, доставлявшие черное мясо из  Африки,  не  успевали
удовлетворять возрастающую потребность в рабочих  руках.  Тогда  начали
забирать преступников из тюрем, бродяг  с  лондонских  улиц,  нищих  от
церковных дверей, где они выстаивали целые дни, а еще  заподозренных  в
колдовстве, или в государственной измене, или в проказе, или в  папизме
и всех их отправляли на плантации в  кабалу.  План  был  блистательный:
плантаторы получали рабочую силу, а корона - деньги за бесплатные  тела
тех, кого прежде она должна была кормить,  одевать  и  вешать  за  свой
счет. И доход этот можно было еще  увеличить.  Кое  -  каким  капитанам
продавались   целые   пачки   кабальных   записей,    уже    снабженные
государственными печатями, но  с  пропуском  вместо  имени  кабального.
Капитанам приказывалось вносить имена с величайшей осмотрительностью.
     И пошли выращиваться кофе и апельсины, сахарный тростник и  какао,
распространяясь с одного  острова  на  другой.  Бесспорно,  когда  срок
кабалы истекал, возникали кое - какие трудности, но лондонские трущобы,
бог  свидетель,  плодили  новых  рабов  в  изобилии,  а  у  короля   не
переводились враги.
     Англия с ее губернаторами, дворцами и чиновниками  в  Новом  Свете
становилась настоящей морской  державой,  и  из  Ливерпуля  и  Бристоля
уходило в плавание все больше торговых кораблей, груженных изделиями ее
ремесленников.



I



     С первыми лучами дня Генри, оставив  ночной  ужас  далеко  позади,
добрался до окраины Кардиффа, полный  благоговейного  изумления.  Он  и
вообразить не мог ничего подобного этому городу, где дома стояли совсем
тесно и ни один не был похож на другой. Они  слагались  в  бесчисленные
ряды  и  растягивались  до  бесконечности,  словно  армейская  колонна,
марширующая  по  непролазной  грязи.  Конечно,  он  слышал,  как   люди
рассказывали про города, но ему и в  голову  не  приходило,  какие  они
громадные.
     В лавках открывались ставни, в окнах выставлялись товары, и  Генри
заглядывал в каждое широко открытыми глазами. Он шел и шел  по  длинной
улице, пока наконец не сказался в порту, где повсюду, точно  пшеница  в
полях, поднимались мачты в облаках парусов  и  паутине  бурых  канатов,
словно бы натянутых как попало в  отчаянной  спешке.  На  одни  корабли
тащили с берега тюки, бочонки, ободранные туши, а другие  извергали  из
своих пузатых корпусов ящики  странной  заморской  выделки  и  рогожные
мешки. В порту царила  неистовая  суматоха,  и  Генри  почувствовал  то
праздничное волнение, которое охватывало его, когда в долине  ставились
ярмарочные палатки.
     С поднимавшего якорь корабля донеслась  громкая  песня,  и  каждое
слово чужого языка казалось удивительно  четким  и  прекрасным.  Волны,
пошлепывающие гладкие борта, вызвали в нем радость, схожую с болью.  Он
словно бы пришел домой, в любимое заветное место после  долгих  дней  и
ночей горячечного бреда. На отплывающем барке уже гремел  дружный  хор,
бурый якорь повис над  водой,  на  реях  развернулись  паруса,  поймали
утренний бриз, и барк, отойдя от пристани, заскользил по заливу.
     А Генри пошел дальше,  туда,  где  килевали  корабли.  Наклоненные
днища покрывала густая  бахрома  водорослей  и  ракушек,  которыми  они
обросли  в  разных  морях  и  океанах.   Дробно   стучали   инструменты
конопатчиков, скрежетало железо по дереву, отрывистые команды  обретали
оглушительность благодаря рупорам.
     Солнце поднялось высоко, и Генри почувствовал, что очень  голоден.
Он неохотно побрел назад в город поискать, где бы позавтракать, хотя  и
предпочел бы не покидать порт ни на  минуту.  А  из  своих  берлог  уже
выбрались  вербовщики  и  шулера,   обирающие   моряков.   Порой   мимо
прокрадывалась  растрепанная,   заспанная   женщина,   точно   стараясь
прошмыгнуть домой так, чтобы ее не заметило солнце.  Матросы,  гулявшие
на берегу, протирали опухшие глаза и, привалившись  к  какой  -  нибудь
стене, взглядывали на небо, прикидывая, какая будет погода. Чего только
они не насмотрелись в своих  плаваниях,  думал  Генри.  Он  прижался  к
ограде, пропуская вереницу  подвод  и  фургонов  с  тюками  и  ящиками,
которая направлялась в порт, и почти сразу же вновь отпрянул в  сторону
от встречной вереницы, которая везла заморские товары из порта.
     Наконец, он увидел харчевню, куда  входили  люди.  Называлась  она
"Три собаки", и они  все  трое  красовались  на  вывеске,  хотя  больше
походили на испуганных одногорбых верблюдов. Генри переступил  порог  и
увидел большую залу, полную народа. У толстяка в  фартуке  он  спросил,
нельзя ли тут позавтракать.
     - А деньги у тебя есть? - подозрительно спросил хозяин.
     Генри подставил зажатую в руке золотую монету под  солнечный  луч,
и, узрев этот всевластный знак, фартук с поклоном увлек его за локоть к
столу. Генри заказал завтрак и, не садясь,  оглядел  залу.  Посетителей
было много: одни расположились за длинными столами, другие прислонились
к стенам, а некоторые так даже устроились на полу. Между  ними  сновала
маленькая служанка, держа  поднос  со  спиртными  напитками.  Тут  были
итальянцы с генуэзских и венецианских кораблей, которые привезли дерево
драгоценных пород и пряности, доставленные в Византию  на  верблюдах  с
берегов Индийского океана. И французы с судов, возивших вина из Кале  и
Бордо, - в их компании попадались широкоскулые  голубоглазые  баски.  А
рядом сидели шведы, датчане и финны с китобойных судов, промышлявших  в
северных водах - чумазые,  пропахшие  ворванью.  За  столами  сидели  и
жестокие голландцы, богатевшие на торговле  рабами,  которых  везли  из
Гвинеи в Бразилию. Среди этих иностранцев кое  -  где  смущенно  жались
уэльские фермеры, испуганно ощущая свое здесь одиночество. Они пригнали
овец и свиней для пополнения корабельных припасов, а  теперь  торопливо
насыщались, чтобы добраться домой  засветло,  и  набирались  храбрости,
поглядывая на троих моряков с военного корабля, которые  болтали  между
собой у двери.
     Волшебный гул голосов заворожил юного Генри. Он слышал  непонятную
речь, кругом было столько нового! Кольца в  ушах  генуэзцев,  короткие,
как кинжалы, шпаги голландцев, лица всех оттенков от багрово - красного
до коричневого, как дубленая кожа. Он мог бы простоять так  весь  день,
не замечая движения времени.
     На его локоть легла могучая ладонь в перчатке из мозолей, и  Генри
увидел перед собой бесхитростную физиономию матроса - ирландца.
     - Не присядешь ли тут, парень, рядышком с честным моряком из Корка
по имени Тим? - При этих словах  он  сильным  толчком  сдвинул  соседа,
освободив для юноши край скамьи. По грубой ласковости с  ирландцами  не
сравнится никто. Генри сел, не догадываясь, что честный моряк из  Корка
успел увидеть его золотую монету.
     - Спасибо, - сказал он. - А куда вы плывете?
     - Ну, плаваю - то я везде, куда ходят корабли, - ответил Тим. -  Я
честный моряк из Корка и одним только плох: не звенят у меня  монеты  в
кармане, да и только. Уж и не знаю, как я заплачу за  здешний  отличный
завтрак, ведь в  карманах  у  меня  пусто,  -  добавил  он  медленно  и
выразительно.
     - Ну, если  вы  без  денег,  так  я  заплачу  за  вас,  только  вы
расскажите мне про море и корабли.
     - Вот я сразу в тебе джентльмена распознал! -  воскликнул  Тим.  -
Чуть увидел, как ты вошел... Ну, и глоточек винца для начала? - спросил
он и, не дожидаясь согласия Генри, кликнул  служанку,  а  потом  поднес
стопку с бурой жидкостью к самым глазам.
     - Ирландцы ее называют уйскебо.  И  значит  это  "вода  жизни";  а
англичане - виски. Просто "вода". Да  будь  вода  такой  крепкой  да  и
чистой, я бы не на корабле,  а  в  волнах  плавал!  -  Он  оглушительно
захохотал и единым духом осушил стопку.
     - А я в Индии поплыву, - - сказал Генри,  надеясь,  что  он  опять
заговорит про море.
     - В Индии? Так ведь и я тоже. Уходим завтра на Барбадос с  ножами,
серпами и  материями  для  плантаций.  Хороший  корабль,  бристольский,
только шкипер человек суровый, а в вере прямо - таки неистовый - он  из
плимутской общины. Знай орет  про  пламя  адово,  дескать,  молитесь  и
кайтесь, да только, по - моему, очень ему нравится, что кому - то  огня
этого не миновать. Будь по его, гореть бы нам всем до  скончания  века.
Ну, да я такой веры понять  не  могу.  Коли  "Аве,  Мария"  человек  не
читает, какая же это вера?
     - А... а нельзя ли и  мне...  поплыть  с  вами?  -  спросил  Генри
прерывающимся голосом.
     Простодушные глаза Тима укрылись под веками.
     - Будь бы у тебя десять фунтов... - начал он медленно и,  заметив,
как вытянулось лицо юноши, тут же поправился: - То есть пять,  хотел  я
сказать.
     - У меня теперь осталось только четыре  полные  фунта,  -  грустно
сказал Генри.
     - Ну, может, и четырех хватит. Давай - ка мне свои четыре фунта, и
я поговорю со шкипером. Он ведь человекто неплохой,  если  его  веру  и
чудачества без внимания оставлять. Да не гляди ты на меня так! Ты же со
мной пойдешь. Неужто я сбегу  с  четырьмя  фунтами  молодого  человека,
который меня завтраком угостил? - Его физиономия расплылась  в  широкой
улыбке.
     - А ну - ка, выпьем за то, чтобы ты поплыл с нами на "Бристольской
деве", - сказал он. - Мне стопочку уйскебо, а тебе винца из Опорто!
     Тут принесли завтрак, и оба  на  него  накинулись.  Утолив  первый
голод, Генри сказал:
     - Меня зовут Генри Морган. А тебя Тим. Но фамилия у тебя какая?
     Матрос шумно захохотал:
     - Мою фамилию разве что в Корке в придорожной канаве отыщешь. Отец
с матерью ждать не стали, чтоб мне свою фамилию сказать. Да и  Тимом  -
то меня никто не называл. Только имечко это вроде как даровое, бери его
- никто и не заметит. Ну,  как  с  листками,  что  сектанты  на  улицах
подбрасывают и деру, чтоб никто их с ними не видел. А  Тим  -  это  как
воздух: дыши себе, и никому нет дела.
     Покончив с завтраком,  они  вышли  на  улицу.  Там  теперь  кишели
лоточники, мальчишки с апельсинами, старухи со  всякой  мелочью.  Город
выкликал тысячи своих товаров. Драгоценности, привезенные кораблями  из
самых неведомых  уголков  мира,  вываливали,  точно  репу,  на  пыльные
прилавки Кардиффа. Лимоны. Ящики кофе, чая,  какао.  Пестрые  восточные
ковры и магические снадобья из Индии, показывающие  тебе  то,  чего  на
самом деле нет, и дарящие наслаждения, которые рассеиваются без  следа.
Прямо на улицах стояли бочонки и глиняные кувшины  с  вином  с  берегов
Луары и со склонов перуанских Анд.
     Они вернулись в порт к красавцам кораблям. С воды на  них  пахнуло
запахом дегтя, нагретой  солнцем  пеньки  и  сладостью  моря.  Наконец,
вдалеке Генри увидел большой черный корабль с надписью золотыми буквами
на носу "Бристольская дева". Рядом с этой морской чаровницей и город, и
плоскодонные баржи казались безобразными и грязными. Ее легкие, плавные
линии, какая - то чувственная уверенность  в  себе  ударяли  в  голову,
заставляли ахнуть от удовольствия. Новые белые паруса  льнули  к  реям,
точно длинные вытянутые коконы шелковичных червей, а палубы ее сверкали
свежей желтой краской. Она чуть покачивалась на медленной зыби,  словно
горя  нетерпением   полететь   в   любой   край,   нарисованный   твоим
воображением. Среди скучных бурых судов она была как темнокожая  царица
Савская.
     -  Чудесный  корабль,  отличный  корабль!   -   воскликнул   Генри
ошеломленно.
     Тим был польщен.
     - Погоди, вот поднимешься на борт, посмотришь, как там все  заново
отделано, пока я со шкипером поговорю.
     Генри остался стоять на шкафуте, а его долговязый спутник пошел на
корму и сдернул шапку перед тощим, как скелет, человеком  в  заношенном
мундире.
     - Я парня привел, - сказал он шепотом, хотя Генри никак не мог его
слышать. - Он решил в Индии отправиться, так я подумал, что, может,  вы
захотите его взять, сэр.
     Тощий шкипер насупил брови. - А он крепкий,  а,  боцман?  Толк  от
него на островах будет? Они же прямо как мухи мрут еще в первый  месяц.
Ну, и жди неприятностей, когда зайдешь туда в следующий раз.
     - Он там, позади меня, сэр. Сами  посмотрите.  Вон  он.  И  сложен
хорошо, и силенка есть.
     Тощий шкипер оглядел Генри, начав с крепких ног и  кончив  широкой
грудью. Взгляд его стал одобрительным.
     - Да, парень крепкий. Хорошо сделано, Тим. Получишь с этого деньги
на выпивку и в море добавочную порцию рома. А он что - нибудь знает?
     - Ничего.
     - Ну так и не говори ему. Поставь помогать в камбуз. Пусть думает,
что отрабатывает проезд. Не то хныканью конца не  будет.  Только  вахте
помеха. Узнает, когда туда придем. - Шкипер улыбнулся и отошел от Тима.
     - Можешь плыть с  нами!  -  воскликнул  Тим,  и  Генри  онемел  от
восторга.
     - Однако, - внушительным тоном продолжал боцман, - четырех  фунтов
тут маловато. Придется тебе помогать в камбузе.
     - Все, что надо, - еле выговорил Генри, - я буду делать  все,  что
надо, только бы плыть с вами.
     - Раз так, пойдем - ка на берег и выпьем за  удачное  плавание.  Я
уйскебо, а ты того же превосходного винца.
     Они зашли в пыльную лавочку,  где  на  полках  вдоль  стен  стояли
винные сосуды всех форм и размеров,  от  небольших  пузатых  фляжек  до
гигантских бутылей. Через некоторое  время  они  запели,  отбивая  такт
ладонями и глупо улыбаясь Но затем теплое вино из  Опорто  пробудило  в
юноше приятную грусть. Он почувствовал, что на глаза ему  навертываются
слезы, и обрадовался. Пусть Тим увидит, что он носит в  сердце  печаль,
что  он  не  пустоголовый  мальчишка,  которому  вдруг  взбрело  на  ум
отправиться в Индии. Вот он откроет ему глубины своей души.
     - А знаешь, Тим, - сказал он, - я ведь с моей девушкой  расстался.
Ее зовут Элизабет. Волосы у нее золотые золотые, как ясное утро.  Ночью
перед тем, как уйти, я позвал ее,  и  она  пришла  ко  мне  в  темноте.
Темнота прятала нас, как шатер, холодная темнота. Она плакала,  просила
меня не уходить, даже когда я говорил, какие драгоценности, украшения и
шелка привезу ей - и очень скоро. Она не  могла  утешиться,  и  у  меня
сердце надрывается, чуть вспомню, как она рыдала  там  и  не  отпускала
меня. - Из его глаз выкатились слезы.
     - Знаю, - ласково сказал Тим, - знаю, как бывает грустно человеку,
когда он расстается с девушкой и уходит в море. Не я  ли  с  сотней  их
расставался - одна другой краше? Дай - ка я  тебе  налью,  малый.  Вино
нравится женщинам больше всех сластей Франции, и мужчины,  которые  его
пьют. Вино всякую женщину  делает  красавицей.  Кабы  у  дверей  каждой
дурнушки стояла чаша с вином, точно чаша святой воды во  храме  божьем,
так в городах куда больше свадеб играли бы. Человек и  не  заметил  бы,
какие они с лица. Ну - ка, выпей еще этого превосходного  вина,  развей
грусть, пусть бы она и принцессой была, а ты уходишь в море!



II



     Они отплыли в Индии, в  чудесные  далекие  Индии,  где  обретались
мечты стольких юношей!  Огромное  утреннее  солнце  пробивалось  сквозь
утренние  туманы,  и  матросы  высыпали  на  палубу,  точно   обитатели
разворошенного муравейника. Отрывистые  команды  послали  их  вверх  по
вантам и реям. Матросы "запели песню кабестана", а  из  моря  поднялись
якоря и прильнули к бортам, как коричневые ночные  бабочки,  мокрые  от
росы.
     В  Индии!  Белые  паруса  знали  это,  и  развернулись,  и  изящно
наполнились ветром, точно сотканные из тончайшего шелка; черный корабль
знал  это  и  гордо  оседлал  отлив   под   свежим   утренним   бризом.
"Бристольская дева" осторожно выбралась из гущи судов и поплыла вниз по
длинному заливу.
     Туман мало - помалу смешивался  с  небом.  Вот  камбрийский  берег
засинел, заголубел и слился с прямой линией горизонта,  точно  безумный
мираж пустыни. Черные горы стали тучкой, а потом легким дымком, а потом
Камбрия исчезла, будто ее и вовсе не было.
     Позади по левому борту остались Порлок, и  Илфракум,  и  множество
деревушек, приютившихся в холмах Девоншира. Чудесный,  в  меру  крепкий
ветер увлекал их  мимо  Стреттона,  мимо  Кэмелфорда.  Корнуолл  уходил
назад, одна голубая миля за другой. Вот уже Лэндс  -  Энд,  заостренный
кончик, завершающий подбородок Англии;  и  когда  они  обогнули  его  с
севера на юг, в свои права наконец вступила Зима.
     Море с рычанием вздыбилось, н корабль  помчался  от  лающей  своры
ветров, точно сильный горный олень, по - мчался под  нижними  парусами.
Буря с воем неслась из обители Зимы на севере, а  "Брнстольская  дева",
смеясь над ней, бежала наискосок, на юго - запад. Стало очень  холодно,
оледеневшие полотнища звенели под ветром, как  струны  гигантской  арфы
под пальцами сумасшедшего великана, и реи  жалобно  стонали,  взывая  к
рвущимся вперед парусам.
     Четыре бешеных дня буря гнала их  в  океан  и  корабль  пьянел  от
радости борьбы. Собираясь на  баке,  матросы  хвалили  его  быстроту  и
крепость. А Генри упивался бурей, как юный бог.  Бешенство  ветра  было
его бешенством. Ему нравилось стоять на  палубе,  держаться  за  мачту,
резать ветер подбородком, как бушприт разрезал валы,  и  ликующе  петь,
изливая радость, разрывающую ему грудь - радость, подобную боли.  Холод
промыл линзы его глаз, и  он  яснее  видел  дали,  смыкавшиеся  кольцом
вокруг него. И прежнее желание слилось  с  новым  -  обрести  крылья  и
взмыть  в  беспредельное  небо.  Корабль  превращался   в   качающуюся,
содрогающуюся темницу, потому что он всем своим  существом  устремлялся
вперед и ввысь. О, стать бы богом и покорить бурю, а не покоряться  ей!
Пряность ветра утоляла голод и звала, влекла его вперед. Он  готов  был
взвалить на плечи груз всего мира, и стихии вливали в его  мышцы  новую
силу.
     Затем дьявольские служители времен года исчезли столь же внезапно,
как и набросились на них, и впереди теперь лежала ясная чистая  морская
гладь. Корабль бежал под всеми парусами, и надувал  их  вечный  пассат,
свежий надежный  ветер,  дыхание  Бога  Мореходства,  его  дар  высоким
кораблям с крыльями  парусов.  Недавние  тяготы  были  забыты,  матросы
играли на палубах, как расшалившиеся полные сил дети, ибо пассат  полон
юного задора.
     Наступило воскресенье  -  на  "Бристольской  деве"  день  угрюмого
страха и дурных предчувствий. Генри закончил свою работу  в  камбузе  и
поднялся на палубу. На крышке люка сидел старый матрос и  плел  длинный
сплесень. Его пальцы ловко работали словно сами  по  себе,  потому  что
старик ни разу даже не  взглянул  на  сращиваемые  пряди.  Его  голубые
сощуренные глазки смотрели куда - то за  грань  всего  сущего,  подобно
глазам всех моряков.
     - А, так ты хочешь узнать тайну канатов -  сказал  он,  не  отводя
взгляда от горизонта. - Ну, тогда придется тебе поднапрячь глаза. Я уже
столько  лет  сплесниваю,  что  моя  старая  башка  позабыла,  как  это
делается. Только пальцы помнят. А стоит мне подумать,  что  да  как,  и
сразу путаюсь. Ты что же, матросом станешь, на салинги лазить будешь?
     - Да я бы хотел, если бы научился со снастями управляться.
     - Со снастями управляться нехитро. Только прежде  научись  терпеть
такое, что сухопутным крысам и не снилось. Это первое дело.  И  тяжкое.
Но уж начав, так никогда н не кончишь. Вот я с десяток  лет  подумываю,
как  бы  навсегда  сойти  на  берег,  погреть  старые  кости  у   огня.
Поразмыслить о том о сем да  и  отдать  концы.  И  ничего  не  выходит.
Оглянуться не успею, а ноги уже несут меня на какой - нибудь корабль.
     Его перебил злобный трезвон судового колокола.
     - Пошли, - сказал старик. - Сейчас шкипер попотчует нас сказками с
угольками.
     Шкипер с лицом черепа грозно встал перед командой, опоясав  чресла
во славу своего бога. Они глядели на него с  беспомощным  страхом,  как
пташки на подползающую змею, ибо его глаза пылали неистовой верой, а  с
узких губ срывались яростные слова.
     - Господь поразил вас лишь тенью тени своей  сокрушающей  мощи,  -
вопил он. - Он явил вам силу своего мизинца, дабы вы  могли  покаяться,
прежде чем полетите кувырком в  адское  пламя.  Услышьте  имя  Божье  в
грозном ветре, покайтесь в блуде и богохульстве. Он покарает  вас  даже
за ваши греховные помыслы. Море было притчей, и она сжимала вам  глотку
ледяной рукой, душила ужасом. Но вот ураган промчался, и вы его забыли.
Вы веселитесь, и нет в вас ни капли раскаяния. Но да послужит вам  пред
- остережением Господень урок. Покайтесь! Или гнев его сокрушит вас.
     Он бешено размахивал руками и обличал бедных  одиноких  мертвецов,
горящих в вечных муках, потому  лишь,  что  уступали  простым  и  милым
человеческим слабостям. А потом отослал своих запуганных матросов.
     - И не так это все! - гневно сказал Генри старый коряк. - Не  верь
ты его полоумным речам. Тот, кто  сотворил  ураган,  будь  он  бог  или
дьявол, сотворил его, чтобы порадоваться ему. Разве тот, кто может  вот
так повелевать ветрами, станет морочить себе голову  из  -  за  какойто
скорлупки в необъятном океане? Уж я бы не стал, будь я бог или дьявол.
     Тим, боцман, подходя к ним,  услышал  последние  слова  старика  и
предостерегающе положил руку на плечо Генри.
     - Верно - то верно, - сказал он, - да только поберегись, как бы до
него не дошло, что ты говоришь такое или даже слушаешь, не то  он  тебе
покажет линьком мощь божью. С ним и с его богом лучше  не  связываться,
да еще мальчишке, который отскребает котлы в камбузе.
     Пассат никогда не стихает. Когда Генри, кончив  оттирать  котлы  и
убирать очистки, разговаривал с матросами, взбирался по вантам, узнавал
названия и назначение корабельных снастей, матросы видели  перед  собой
тихого вежливого паренька, который глядел на них так, будто  каждое  их
слово было великим подарком, а сами они щедрые сердцем мудрецы.  И  они
учили его всему, чему могли: парнишка -  то  просто  рожден  для  моря.
Выучил он и длинный и короткий напевы, под которые тянут снасти -  один
быстрый, отрывистый, а другой протяжный, плавный. Он пел с ними песни о
смерти, и бунтах, и крови в море. С его губ  срывалась  теперь  особая,
чистая матросская ругань:  грязные,  гнусные,  кощунственные  выражения
обретали непорочную белизну, ибо  в  его  устах  они  лишались  всякого
смысла.
     По ночам он лежал тихо -  тихо,  слушая,  как  матросы  толкуют  о
чудесах, которые видели или придумали сами, о морских  змеях  длиной  с
милю,  что  обвивают  корабли,  сокрушают  их   в   своих   кольцах   и
проглатывают; о гигантских черепахах, на чьих  спинах  растут  деревья,
текут ручьи, стоят целые деревни, ведь ныряют они раз в полтысячи  лет.
Под качающимися фонарями они рассказывали, что финны  могут  высвистать
бурю, чтобы отомстить; что в море  есть  крысы,  которые  подплывают  к
кораблю и грызут днище, пока он не утонет. С дрожью они вспоминали, что
тот, кто увидит ужасного, вымазанного в слизи кракена, уже  никогда  не
доберется до берега, ибо будет вовеки проклят. Говорили они про  бьющие
вверх водяные струи, про мычащих коров, которые обитают в море и кормят
своих телят молоком, как коровы на  суше,  и  про  призрачные  корабли,
вечно скитающиеся по океанам в поисках исчезнувшего порта -  паруса  на
них ставят и убирают выбеленные ветром и солнцем  скелеты.  А  Генри  в
полутьме, затаив дух, ловил их слова со всем неистовством своей жажды.
     Как - то ночью Тим потянулся и сказал:
     - Про ваших больших змеев я ничего не знаю, не видел я и  кракена,
господи избави! Но хотите послушать, так и мне есть о чем рассказать.
     Я тогда еще мальчишкой был, как этот  вот,  и  плавал  на  вольном
корабле, который рыскал по океану и добывал, что придется:  то  десяток
черных рабов, то золотое  колечко  с  испанского  судна,  не  сумевшего
отстоять себя, - ну, словом, ничем  не  брезговали.  Капитана  мы  сами
выбирали без всяких патентов, а вот флаги у нас были разные и хранились
на мостике. А увидим в трубу военный корабль - и дадим тягу.
     Ну так вот, увидели мы на утренней заре по правому борту маленький
барк, поставили все паруса и погнались за  ним.  Погнались  и  догнали.
Испанский он был, а поживиться так и нечем: соль да невыделанные шкуры.
Только обшарили мы каюту, а там - женщина,  высокая,  стройная,  волосы
черные, лоб широкий, белый, а пальцы длинные, тонкие - тонкие, я  таких
и не видывал. Ну, мы забрали ее  к  себе  на  борт,  и  ничего  больше.
Капитан было повел ее на квартердек, но боцман их перехватил.
     - Мы, - говорит, - вольный экипаж, а капитан ты выборный. Нам  эта
женщина тоже не лишняя, и если дележа не будет, так жди бунта.
     Капитан нахмурился, поглядел вокруг, а все на него  хмурятся.  Ну,
он плечи расправил и засмеялся, злобно так.
     - И какой дележ будет? - спрашивает, а сам думает, что вот  сейчас
начнется из - за нее драка. Однако боцман вытащил из кармана  игральные
кости и бросил на палубу.
     - Вот такой! - говорит.
     Ну, все прямо на  колени  попадали  вокруг  костей,  а  женщина  в
стороне стоит, и тут я ее разглядел хорошенько. "Ну, -  думаю,  -  баба
злая,  и  чего  только  не  сделает,  лишь  бы  отомстить  тому,   кого
возненавидит. Нет, парень, думаю, - лучше ты в эту игру не играй!"
     Вдруг эта черноволосая женщина  подбежала  к  борту,  схватила  из
ящика ядро и прыгнула в море, а его к  груди  прижимает.  Вот  так.  Мы
перегнулись через борт, смотрим, а что там увидишь? Пузыри поднялись, и
все.
     Значит, на вторую ночь вбегает в кубрик вахтенный с кормы, на  нем
лица нет.
     - Там, - говорит, - белое за нами плывет, - говорит.  -  И  похоже
оно на женщину, которая за борт прыгнула.
     Мы, конечно, к  гакаборту  и  смотрим  вниз.  Я  -  то  ничего  не
разглядел, а другие сказали, вон оно белыми длинными  руками  к  нашему
архтерштевню тянется. И не плывет вовсе, а волочится за нашим кораблем,
будто железа кусочек за магнитным камнем.  Каково  нам  потом  спалось,
говорить не стану. Кто ненароком и задремлет, ну стонать, ну кричать во
сне. А что это значит, сами понимаете.
     На следующую ночь вылезает боцман из трюма, вопит, как  полоумный,
и волосы у него на голове враз поседели. Мы  его  схватили,  по  плечам
гладим, уговариваем, ну, он и зашептал:
     - Я, - говорит, - видел. Господи спаси и  помилуй,  видел  я.  Две
такие длинные белые руки, на вид нежные, и  пальцы  тонкие...  так  они
просунулись сквозь борт и давай доски рвать, точно паутину. Господи, на
тебя уповаю!
     Тут чувствуем,  корабль  наш  накренился  и  погружается,  да  так
быстро.
     Я и еще двое ухватились за запасную мачту,  ну,  нас  к  берегу  и
прибило, а они,  бедняги,  уже  в  уме  рехнулись  и  буйствовали.  Про
остальных я ничего не знаю, спаслись ли, нет ли, только думаю, что нет.
Вы тут многое про чего нарассказывали, но своими глазами я  вот  только
это видел. Ну, еще говорят, в Индийском океане в  ясные  ночи  призраки
загубленных бедняг - индусов гоняются за покойным  Васко  да  Гамой  по
всему небу. И еще я слыхал,  что  с  этими  самыми  индусами  лучше  не
связываться, того и гляди прикончат тебя.

     С первого же дня кок принялся наставлять юного Генри.  Его  словно
снедало желание поучать. Но говорил он  неуверенно,  точно  каждый  миг
ожидая, что его опровергнут. Был кок весь какой - то серый,  с  глазами
карими и  печальными,  как  у  собаки.  Крылось  в  них  что  -  то  от
священника, и что - то от скучного лектора, и что - то от разбойника  с
большой дороги. Его речь отдавала университетом, а нечистые привычки  -
черными, грязными закоулками Лондона. Он был кроток, ласков и вкрадчиво
-  увертлив.  Случая  доказать,  что  он   заслуживает   доверия,   ему
представиться не могло; все в нем словно шептало, что ради самой  малой
своей выгоды он родную мать продаст.
     Теперь они достигли теплых вод, и увлекал их дальше теплый  ветер.
Генри стоял рядом с коком у гакаборта и смотрел на треугольные плавники
акул, резавших след их корабля поперек в  ожидании  кухонных  отбросов.
Они видели проплывающие мимо пучки бурых водорослей, а  то  и  рыбку  -
лоцмана, держащуюся прямо по носу. Как - то раз кок  указал  на  темных
птиц, которые, в  вечном  полете  следуя  за  кораблем,  то  неподвижно
повисали на развернутых длинных и узких крыльях,  то  соскальзывали  по
воздуху к самой воде, то взмывали в вышину.
     - Погляди - ка на этих бесприютных, - сказал кок. Ну, просто  души
неприкаянные. Вот и говорят, что это души утонувших моряков,  души,  до
того заскорузшие в грехах, что нет им ни покоя,  ни  приюта.  А  другие
клянутся, что эти птицы высиживают свои яйца в плавучих гнездах, свитых
на обломках погибших кораблей. Ну, а  третьи  утверждают,  что  никаких
гнезд они не вьют, а выходят совсем взрослыми из белых пенных гребней и
тут же начинают свой бесконечный полет. Неприкаянные, одно слово.
     Корабль вспугнул стайку летучих рыб, и они  запрыгали  по  волнам,
точно пущенные рикошетом сверкающие серебряные монеты.
     - А это призраки ушедших на  дно  сокровищ,  -  продолжал  кок.  -
Приманки убийцы: изумруды, алмазы и золото. Грехи, которые из - за  них
совершали люди, липнут к ним,  гонят  скитаться  по  океану.  Плох  тот
моряк, что не сложит о них достойного сказания.
     Генри кивнул на огромную черепаху, спавшую среди волн.
     - А какие сказания есть о черепахах? - спросил он.
     - Да никаких нет. Просто запас хорошего  мяса.  Какой  же  человек
станет слагать сказания о  том,  что  ест?  Зато  немало  кораблей  они
спасли, помогая сохранить плоть на костях, которые  иначе  выбелило  бы
солнце на палубе скорлупки, оставшейся без мачт. Черепашье  мясо  очень
сочное и вкусное. Бывает,  флибустьеры  не  сумеют  добыть  мяса  диких
коров, так грузят запас таких тварей и уходят в плавание.
     Пока они разговаривали, солнце  нырнуло  в  воду.  Вдали  одинокая
черная туча выбрасывала и  выбрасывала  раздвоенные  языки  молний,  но
остальной небосвод был сине - черным шелком, расшитым россыпями звезд.
     - Ты ведь обещал  рассказать  мне  про  флибустьеров,  -  умоляюще
напомнил Генри. - О тех, кого ты называешь Береговыми Братьями.
     Как неловко переступил с ноги на ногу.
     - Между Испанией и Англией нынче мир,  -  сказал  он.  -  И  уж  я
нарушать королевского мира не стану! Нет, с ними я  не  плавал,  нет  -
нет. Но слышал много такого, что может быть и правдой.  Слышал  я,  что
флибустьеры - большие дурни. Захватят  сокровища,  а  потом  кидают  их
содержателям винных лавок и борделей на Тортуге и в Гоаве, точно  дети,
которые расшвыривают песок, чуть им надоело играть. Одно слово, дурни.
     - И никто из них не взял какой - нибудь город?
     - Деревеньку - другую, бывало, захватывали, а для  такого  дела  у
них вожаков не находится.
     - Но ведь в большом  городе  можно  добыть  большие  сокровища!  -
воскликнул Генри.
     - Да где им! Говорят же  тебе,  что  они  малые  дети.  Храбрые  и
сильные, конечно.
     - Ну,  а  мог  бы  человек,  все  заранее  обдумав  и  подготовив,
захватить испанский город?
     - Ха! - усмехнулся кок. - Или ты флибустьером решил стать?
     - Если он все хорошо подготовит?
     - Пожалуй, найдись среди флибустьеров такой, который мог бы что  -
то подготовить, пусть даже плохо, об этом еще можно было бы поговорить,
но таких - то среди них и нет. Они малые  дети  -  умеют  драться,  как
черти, и доблестно умирать, но дурни все, как на подбор. Утопят корабль
за чашу вина, хотя могли бы его с выгодой продать.
     - Но если человек все сообразит и хорошенько взвесит  свои  шансы,
так он обязательно своего добьется?
     - Может, и так.
     - А вот тот, кого прозвали Большой Пьер, дурнем не был!
     - Да Пьер - то захватил один  -  единственный  корабль  с  дорогим
грузом и сбежал в свою Францию. Отчаянный был игрок и вовсе не  мудрец.
Он еще может  вернуться  в  эти  края  и  потерять  все  до  последнего
золотого, а заодно и голову.
     - И все - таки, - решительно заявил  Генри,  -  и  всетаки,  по  -
моему, сделать  это  можно,  надо  только  хорошенько  все  обдумать  и
взвесить.
     Несколько дней спустя стала заметна близость суши. Как - то  утром
на самом краю горизонта поднялся призрачный абрис горы. Мимо проплывали
вырванные с  корнем  стволы,  обломанные  ветви,  на  ванты  опускались
отдохнуть лесные птицы.
     Они добрались до жилища Лета, откуда оно ежегодно  отправляется  в
северные края. Днем солнце жарко горело в вышине, как начищенный медный
щит, и небо там казалось белесо - серым,  а  по  ночам  вокруг  корабля
плавали большие рыбы, влача за собой извилистые потоки  бледного  огня.
Форштевень с такой стремительностью резал воду, что от него  к  форпику
взлетали мириады алмазов. А море кругом было круглым озером и  медленно
перекатывало свои мышцы под шелковистой кожей. Вода скользила к  корме,
медленно, незаметно завораживая мозг. Вот так же люди смотрят в  огонь.
Там ничего не было видно, и все же отвести  глаза  он  мог  лишь  ценой
неимоверного усилия, и в конце концов мозг его погружался в дрему, хотя
он вовсе не засыпал.
     Тропический океан дышит покоем, убаюкивающим стремление понять.  И
уже неважно, куда ты плывешь, лишь бы плыть, плыть, плыть  за  границей
царства времени. Казалось, они движутся вперед уже не месяцы,  а  годы,
однако  среди  матросов  не  было  заметно  никакого  нетерпения.   Они
исполняли свои обязанности, а все свободное время лежали  на  палубе  в
странном счастливом оцепенении.
     Однажды  мимо  проплыл  островок,  формой  напоминавший  копну   и
зеленый, как первые всходы ячменя. Его окутывал густой яростный  покров
лиан и других  ползучих  растений,  из  которого  вырывалось  несколько
темных деревьев. Генри смотрел на островок зачарованными  глазами.  Вот
еще один, и еще, и еще... и, наконец,  когда  черную  тьму  тропической
ночи вдруг сменило утро, "Бристольская дева" вошла  в  порт  Барбадоса,
якоря с громким всплеском ухнули в воду, увлекая за собой цепи.
     Берег покрывали такие же салатно  -  зеленые  заросли,  что  и  на
островках. Дальше виднелись плантации, исчерченные  ровными  рядами,  и
белые дома с красными крышами. Еще дальше  среди  зарослей  на  холмах,
словно раны, проглядывали обнаженные участки красной глины, а совсем уж
вдалеке поднимались горные вершины, точно крепкие серые зубы.
     К ним поплыли долбленки,  нагруженные  сочными  плодами  и  крепко
связанной домашней  птицей.  Гребцов  подгоняла  надежда  продать  свои
товары и купить - или украсть - то,  что  привез  корабль.  Налегая  на
весла, черные люди с глянцевитой кожей пели звучными голосами, и Генри,
прильнувший к поручням, упивался зрелищем новой  земли.  Она  превзошла
самые смелые его ожидания, и на глаза ему навернулись глупые счастливые
слезы.
     А у Тима, стоявшего неподалеку, вид был несчастный и  растерянный.
Через несколько минут он подошел к Генри.
     - Очень мне тяжко, причинил я зло хорошему юноше, который  угостил
меня завтраком, - сказал он. - До того терзаюсь, что спать не могу.
     - Да какое же зло ты мне причинил? - вскричал Генри.  -  Ты  помог
мне добраться до Индий, куда меня так влекло!
     - А! - грустно вздохнул Тим. - Веруй я истово,  как  шкипер,  так,
может, сказал бы "на то воля Божья", да и забыл бы. Будь я  купцом  или
чиновником, так мог бы сказать, что своя рубашка ближе к  телу.  Только
вера моя не идет дальше парочки -  другой  "Аве  Мария"  или  "Мизерере
домине" в бурю, а что до остального, ведь я же только бедный матрос  из
Корка, и горько мне, что причинил я зло  юноше,  который  угостил  меня
завтраком, хотя прежде и в глаза не видел.
     Он следил  за  приближающимся  длинным  каноэ.  На  веслах  сидело
шестеро дюжих карибов, а на корме - Щуплый англичанин, чье лицо  так  и
не покрылось загаром, но с годами становилось все  краснее  и  краснее,
так что теперь казалось, будто сеть багровых жилочек покрывает его кожу
снаружи.  Бледные  глаза  щупленького  англичанина  смотрели   на   мир
нерешительно и недоуменно. Каноэ стукнулось о борт "Бристольокой девы",
он медленно вскарабкался на борт и сразу направился к шкиперу.
     - Вот оно! - вскричал Тим. - Но ты все - таки не будешь думать обо
мне плохо, а, Генри? Ты ведь видишь, как я удручен горем.
     Но капитан уже кричал:
     - Эй, камбузный! Камбузный] Морган! На ют!
     Генри послушно пошел на корму, где стоял шкипер с англичанином.  К
большому его недоумению, худощавый  житель  колонии  осторожно  пощупал
мышцы у него на руках и плечах.
     - Десять, пожалуй, дам, - сказал он шкиперу.
     - Двенадцать! - отрезал шкипер.
     - Вы, правда, считаете, что он стоит столько? Будите ли, человек я
небогатый, и, по - моему, десять...
     - Ладно, забирайте его за одиннадцать, но, бог свидетель, он стоит
дороже. Да вы поглядите, как он сложен, какие у него широкие плечи!  Уж
он - то не помрет, как другие. Да, сэр, он стоит дороже,  но  забирайте
его за одиннадцать.
     -  Ну,  если  вы  правда  так  думаете,  -  нерешительно  произнес
плантатор и начал выгребать  из  кармана  деньги  вместе  со  спутанной
веревочкой,  кусочками  мела,  обломком  гусиного  пера  и  ключом  без
бородки.
     Шкипер извлек из - за обшлага большой лист и показал его  юноше  -
кабальную запись на пять  лет,  с  аккуратно  вписанным  именем  "Генри
Морган" и королевской печатью внизу.
     - Но я не хочу, чтобы меня продавали! - вскричал Генри. -  Я  сюда
не за этим приехал. Я хочу разбогатеть и быть моряком,
     - Ну, и будешь, - ласково  ответил  шкипер,  словно  давая  на  то
благосклонное разрешение. -  Через  пять  лет.  А  теперь  иди  с  этим
джентльменом и не хнычь. Ты что же думал, у меня других  дел  нет,  как
возить мальчишек в Индии? Эдак  и  прогореть  недолго.  А  ты  трудись,
уповай на бога и, глядишь,  еще  радоваться  будешь.  Острому,  хотя  и
смиренному  разуму  опыт  еще  никогда  не  вредил!  -  И  он  принялся
успокаивающе подталкивать Генри к борту.
     Тут к юноше вернулся голос.
     - Тим! - закричал оя. - Тим! Меня продают! Тим! Спаси меня!
     Тим не откликнулся. Нет, он услышал этот призыв и зарыдал  у  себя
на койке, как малыш, которого высекли...
     А  Генри,  спускаясь  в  каноэ  перед  своим  новым  хозяином,  не
чувствовал ничего. Правда, в горле у него стоял комок, но страданий  он
не испытывал. Им овладело тупое свинцовое безразличие.



III



     Вот так Генри Морган оказался на  Барбадосе  по  милости  казенной
бумаги, которая отдавала его жизнь, душу  и  тело  на  милость  некоего
Джеймса Флауера, плантатора.
     Джеймс Флауер не был жесток,  но  и  не  блистал  умом.  Всем  его
существованием правила тяга к идеям, любым идеям.  Его  томило  желание
рождать идеи, вдыхать в них бурную силу, а затем  швырять  восхищенному
миру. Они покатятся, точно камни  по  пологому  склону,  рождая  лавину
восторгов. Но ни единая идея его не осеняла.
     Отец  его  был  тяжеловесным  английским  священником,  сочинявшим
тяжеловесные проповеди, которые даже  публиковались,  хотя  покупателей
находили очень - очень  редко.  Мать  его  писала  стихи,  своего  рода
краткое изложение этих  проповедей.  Ее  стихи  служили  приложением  к
томику воинствующей ортодоксальности. И оба они  обладали  идеями.  Оба
они в своей узенькой сфере были творцами.
     Джеймс Флауер рос и мужал в атмосфере постоянных разговоров такого
вот рода:
     - Мне пора к моему издателю, Хелен.
     - Ах, Уильям, утром на меня, когда я причесывалась, снизошло такое
дивное озарение... такая мысль.  Нет,  она  ниспослана  мне  богом,  не
иначе. Изложить ее, мне кажется, следует двустишиями. Ах, дивно! И  так
гармонирует с твоими восхитительными словами о смирении!
     - Ну, что же. Мне пора к моему издателю посмотреть, как расходятся
проповеди. Я послал экземпляр архиепиокопу, и, быть может, он  упоминал
про них. Полагаю, это весьма посодействует их продаже.
     Да, его отец и мать были людьми с идеями  и  частенько  покачивали
головами, глядя на своего тупицу сына. Он робко преклонялся перед ними,
страшился их величия и стыдился себя. А потому еще в  отрочестве  решил
во что бы то ни стало обрести идеи.  Читал  он  неслыханно  много.  Ему
попалась "Защита колдовства" короля Иакова, и он взялся  доказывать  ее
истинность делом. С помощью старинных заклинаний и черного  притирания,
содержавшего, помимо немалого числа всяких мерзостей, еще и  порядочную
толику гашиша, он попытался взлететь с крыши родительского дома. А пока
обе его ноги срастались, он взялся за "Открытие колдовства" Скотта.
     В то  время  среди  ученых  мужей  большую  бурю  подняла  система
Декарта, и Джеймс Флауер также решил  свести  все  философии  к  одному
главному постулату.  Он  положил  перед  собой  бумагу  и  много  тонко
очиненных перьев, но так своего постулата и не вывел.
     - Я думаю, следовательно, я существую, - бормотал он. - Во  всяком
случае, так я думаю.
     Но это замкнулось в кольцо и  никуда  его  не  привело.  Тогда  он
присоединился к новейшей школе Бэкона. Настойчиво ставя опыты, он обжег
себе пальцы, пытался скрестить клевер  с  ячменем  и  обрывал  ножки  у
бесчисленных насекомых, тщась открыть... да что угодно. Но только так и
не открыл. А поскольку он обладал собственным состоянием,  которое  ему
оставил дядя, то опыты его были разнообразны и стоили дорого.
     Некий сектант - фанатик написал яростную книгу в наилучшем научном
стиле "Результаты воздействия алкогольного  спирта,  кратковременные  и
непреходящие". Труд этот  попал  в  руки  Джеймса  Флауера,  и  однажды
вечером он отправился проверить некоторые  из  наиболее  фантастических
теорий, почерпнутых оттуда. В  разгар  исследований  дух  индукции  его
покинул, и он без причины и без предупреждения набросился на одного  из
гвардейцев  его  величества,  запустив  в  него  горшком  с   комнатным
растением. Наконец - то (хотя  он  этого  не  распознал)  его  посетила
первая и последняя собственная  идея  за  всю  его  жизнь.  Архидьякон,
родственник его  матери,  помог  замять  скандал,  небольшое  состояние
Джеймса Флауера вложили в барбадосскую плантацию и отправили  его  туда
на  жительство.  Бесспорно,  он  плохо  сочетался   с   проповедями   и
пентаметрами.
     На острове он грустно старился. Библиотека у него  была  лучшей  в
Индиях, и если  исходить  только  из  объема  всяческих  сведений,  он,
бесспорно, мог бы блистать ученостью где угодно.  Но  сведения  эти  не
слагались в систему. Он набирался их, не  сплавляя  воедино,  и  помнил
все, так ничего и не усвоив. Память его загромождали бесформенные груды
разрозненных  фактов  и  теорий.  В  его  мозгу,  как   и   в   шкафах,
"Комментарии" Цезаря стояли бок  о  бок  с  Демокритом  и  трактатом  о
гомункулусах. Джеймс Флауер, тщившийся быть творцом, стал тихим, добрым
старичком, довольно бестолковым и на редкость непрактичным.  На  закате
лет он начал путать убеждения с идеями. Если  какой  -  нибудь  человек
высказывал свое мнение достаточно громогласно, Джеймс  Флауер  пугался,
ибо, говорил он себе, "это один из тех одаренных божественной  милостью
людей, в которых горит огонь, коего я лишен".



IV



     На огромной зеленой плантации европейцев  было  мало  -  даже  тех
угрюмых оборванцев, которые тяжелым трудом искупали какие - то  забытые
преступления  против  короны.  В  их  крови  дремала  лихорадка,  точно
человек, который медленно пробуждается ото сна, сыплет угрозами и вновь
засыпает,  исподтишка  поглядывая  одним  злобным  глазом.  Они  месили
пальцами почву в полях, и, по мере того  как  проползал  очередной  год
рабства, кое - как сменяясь следующим,  их  глаза  все  больше  слепли,
плечи горбились, а мозг  липкой  паутиной  окутывало  тупоумие  -  плод
безнадежной усталости. Говорили они  на  уродливом  наречии  лондонской
бедноты с добавкой нескольких дробных карибских выражений,  да  десятка
слов, заимствованных у гвинейских негров. Когда срок их кабалы истекал,
эти люди какое -  то  время  бесцельно  бродили  по  острову,  почти  с
завистью поглядывая на тех, кто продолжал работать. А потом либо  вновь
закабалялись, либо принимались за разбой, точно вырвавшиеся  из  клетки
тигры.
     Надсмотрщик был из них же и,  получив  власть  над  товарищами  по
несчастью, расправлялся с ними особенно свирепо,  памятуя  о  том,  что
довелось вытерпеть ему самому.
     Джеймс Флауер вышел следом за Генри на берег.  Безмолвная  горесть
юноши тронула плантатора. Прежде он попросту не  видел  в  своих  рабах
людей, ибо  о  своем  обращении  с  ними  слепо  следовал  наставлениям
рачительного Катона Старшего. Но этот мальчик, несомненно,  был  членом
рода человеческого, а быть может, и джентльменом. Он ведь  кричал,  что
не хочет быть рабом. Остальные всегда сходили с корабля,  не  оспаривая
свою участь, полные угрюмой злобы, которую приходилось выбивать из  них
кнутом на кресте.
     - Не горюй так, дитя, - сказал плантатор.  -  Ты  слишком  юн  для
островов. Погоди, через несколько лет ты станешь  мужчиной,  сильным  и
крепким.
     - Но я думал, что буду флибустьером, - уныло ответил  Генри.  -  Я
ушел в море, чтобы разбогатеть и прославиться.  А  как  мне  достигнуть
этого, если я буду работать в полях, точно раб?
     - О работе в полях и речи нет. Ты мне нужен... Мне  нужен  в  доме
кто - нибудь молодой, ведь я старею. Мне нужен...  кто  -  нибудь,  кто
разговаривал бы со мной, слушал бы меня. Соседи - плантаторы  приезжают
ко мне и пьют мое вино, но, отправляясь  восвояси,  они,  мне  кажется,
потешаются надо мной и над моими книгами, моими чудесными книгами!  Так
вот, ты будешь проводить со мной вечера, и мы будем говорить о том, что
написано в книгах. Мне кажется, ты сын джентльмена. У тебя  благородный
вид.
     - Ну, а сейчас нам надо поторопиться, - ласково  продолжал  Джеймс
Флауер. - Сегодня назначено повесить одного. Я толком не знаю,  что  он
натворил, но для примерного наказания достаточно. Ведь  говорит...  как
бишь  его  там?  Но  я  читал,  читал...  "Главное  назначение  суровых
наказаний - служить предостережением тем,  кто  иначе  мог  бы  навлечь
таковое на себя". Да - да, я считаю полезным время от  времени  кого  -
нибудь вешать. Обходится это  недешево,  но  способствует  тому,  чтобы
остальные  вели  себя  примерно.  Впрочем,  всем  этим  занимается  мой
надсмотрщик. И знаешь, мне кажется, для него это просто удовольствие.
     Они вошли  внутрь  квадрата,  стороны  которого  составляли  тесно
примыкающие друг к другу  глинобитные,  крытые  тростником  и  листьями
хижины. Все их двери выходили в этот двор. В его центре,  точно  жуткий
идол, высилась виселица из черного дерева, натертая пальмовым маслом до
тусклого блеска. Каждый раб,  выглянув  из  своей  лачуги,  обязательно
видел прямо перед собой это черное орудие смерти - быть  может,  и  его
собственной. Воздвиг его  тут  надсмотрщик.  Он  собственными  ладонями
полировал темное дерево, пока оно не  засияло,  и  частенько  стоял  во
дворе, наклонив голову набок и созерцая виселицу, точно  художник  свою
только что завершенную картину.
     Плантатор и юноша сели. Рабов согнали во двор, и Генри увидел, как
нагая черная фигура задергалась в петле. Скорчившиеся  на  земле  негры
раскачивались и стонали, а белые рабы скрипели зубами и ругались, чтобы
не закричать. Карибы сидели на корточках и смотрели на  казненного  без
особого интереса и без всякого страха. Точно так же  наблюдали  они  за
костром, на котором готовили себе ужин.
     Когда  все  кончилось  и  черная  жертва  повисла  неподвижно   на
искривленной шее, плантатор перевел  глаза  на  Генри,  который  нервно
всхлипывал.
     - В первый раз это тяжело, я знаю, - сказал он мягко. - Мне  после
первого раза плохо спалось по ночам.  Но  погоди!  Вот  поглядишь,  как
пятеро их... десятеро... дюжина отправятся тем  же  путем,  уже  ничего
чувствовать не будешь.  Покажется  тебе  это  таким  же  пустяком,  ка"
бьющийся петух, которому свернули шею.
     Но Генри все еще судорожно давился воздухом.
     - Погоди, в трудах Хольмарона о  процедурах  инквизиции  я  покажу
тебе рассуждение о том,  что  ты  сейчас  переживаешь.  "Когда  впервые
видишь  человеческие  страдания,  -   говорит   он,   -   они   кажутся
противоестественными,  ибо  нам  привычнее  вид  людей,  пребывающих  в
безмятежном спокойствии. Но мало - помалу зрелище пытки становится  чем
- то обыкновенным, и обыкновенные люди начинают в  той  или  иной  мере
получать от него удовольствие". Напомни, чтобы я как -  нибудь  показал
тебе это место. Впрочем, должен сказать, что  получать  удовольствие  я
так и не начал.
     И течение многих  месяцев  вечер  за  вечером  в  темных  глубинах
веранды Джеймс Фланер изливал потоки разрозненных фактов  в  уши  юного
Генри Моргана, который слышал с жадностью, потому что  плантатор  часто
расскавывал про древние войны и про то, как они велись.
     - И все это есть в книгах на полках по стенам? - спросил Генри как
- то раз.
     - И все это, и - о! - еще тысячи всяких вещей.
     Некоторое время спусчя Генри попросил: - А вы не научили  бы  меня
языку этих книг, сэр? Наверное, там  есть  многое,  что  мне  захочется
прочесть самому.
     Джеймс Флауер пришел в восторг.
     Сообщая этому мальчику то,  что  вычитал  из  книг,  он  испытывал
большее удовлетворение, чем когда - либо прежде. Юный раб завоевал  его
сердце.
     - Латынь и греческий! - ликовал  он.  -  Я  преподам  их  тебе.  И
древнееврейский, если пожелаешь.
     - Я хочу прочесть книги про войну и мореходство, - сказал Генри. -
Я хочу почитать про те  древние  войны,  о  которых  вы  рассказываете,
потому что когда - нибудь я  стану  флибустьером  и  захвачу  испанский
город.
     В следующие месяцы он с большим усердием долбил языки, потому  что
очень хотел поскорее научиться читать заманчивые книги.  Джеймс  Флауер
еще глубже  зарылся  в  свои  любимые  тома,  наслаждаясь  новой  ролью
наставника.
     И все  чаще  он  говорил  что  -  нибудь  вроде:  -  Генри,  скажи
надсмотрщику, чтобы бочонки с патокой  выкатили  на  берег.  Корабль  в
бухте их купит.
     А еще через некоторое время:
     - Генри, у меня есть сегодня дела?
     - Та" сюда же, сэр, зашел большой корабль из  Нидерландов.  А  нам
очень  нужны  серпы.  Старые  почти  все  разворовали   карибы,   чтобы
изготовить из них ножи. У нас с карибами, боюсь,  будет  много  хлопот,
сэр.
     - Ну, ты позаботься о серпах, Генри. Терпеть  не  могу  ходить  по
такому солнцу. А индейцев, раз они  крадут,  накажи.  Займись  и  этим,
хорошо?
     Мало - помалу управление плантацией перешло в руки Генри.
     Так прошел год, и однажды вечером Генри пробудил в Джеймсе Флауере
великое, даже ревнивое уважение, хотя нисколько не утратил его любви.
     - Вы когда - нибудь раздумывали над древними  войнами?  -  спросил
Генри. - Я читал про походы Александра, Ксенофонта, Цезаря,  и  сдается
мне, что ведение битвы и тактика - то есть  успешная  тактика  -  всего
лишь укрытое пышными восхвалениями  надувательство.  Конечно,  нужны  и
солдаты, и оружие, но выигрывает войну тот, кто  умеет  передернуть  на
манер нечестных картежников и ловко надувает врага.  Вы  не  думали  об
этом, сэр? Всякий, кто сумеет отгадать, что делается в голове заурядных
военачальников, как я угадываю, что  делается  в  голосе  рабов,  будет
выигрывать битву за битвой. Такому человеку нужно только  поступать  не
так, как от него ждут. Вот тут и весь секрет тактики, верно, сэр?
     - Я об этом не думал, - с легкой завистью ответил Джеймс Флауер. И
проникся к Генри тем робким благоговением, которое ему  всегда  внушали
люди с идеями. Впрочем, плантатор заметно утешился,  сказав  себе,  что
как - никак учителем, пробудившим эти идеи, был он!

     Через два года истек срок кабалы надсмотрщика.  Свобода  оказалась
слишком крепким напитком для  рассудка,  привыкшего  подчиняться  чужой
воле. Рассудок этот затмился, недавним кабальным овладело бешенство,  и
он с воплями  побежал  по  дороге,  набрасываясь  с  кулаками  на  всех
встречных. А к ночи его безумие перешло в  отвратительное  исступление.
Он катался по земле под своей виселицей, на  губах  у  него  пузырилась
кровавая пена, и рабы смотрели на него,  дрожа  от  ужаса.  Наконец  он
вскочил - волосы у него  стояли  дыбом,  глаза  горели  безумием  -  и,
схватив горящий факел,  он  ринулся  в  поле.  Когда  до  густых  рядов
сахарного тростника оставалось два-три  шага,  Генри  Морган  застрелил
его.
     - Кто знает эту работу лучше меня, сэр, и кому вы можете  доверять
больше, чем мне, сэр? - сказал Генри плантатору. - Я столько  почерпнул
из книг и из собственных наблюдений,  что  сумею  сделать  плантацию  в
сотню раз доходнее.
     Вот так он стал не надсмотрщиком, но управляющим.
     Генри убрал виселицу со двора, и  с  этих  пор  вешали  тайно,  по
ночам. Нет, не из  доброты.  Логика  подсказывала  ему,  что  неведомое
никогда не может  стать  обыкновенным,  что  невидимые  казни  устрашат
остальных рабов куда больше тех, которые они наблюдали при свете дня.
     Управляя рабами, Генри научился очень многому. Он знал, что  ни  в
коем случае не должен допустить, чтобы они отгадывали  его  мысли,  ибо
тогда они обретут над ним власть, избавиться от которой будет трудно. С
теми,  кто  ниже  его,  ему  необходимо   быть   холодным,   надменным,
презрительным.  Почти  все  примут  его  презрение  как  доказательство
превосходства. Люди всегда верили,  что  он  такой,  каким  кажется,  а
казаться он умеет всяким.
     Если человек пышно одет, все решают, что он богат и  влиятелен.  И
проникаются к нему почтением.  Когда  о  своих  намерениях  он  говорит
твердо, будто и правда намереваясь  привести  их  в  исполнение,  почти
никто не усомнится, что так оно и будет.  Самый  же  важный  вывод  был
следующий: если в девяти сделках подряд быть щепетильно честным,  тогда
на десятый раз можно украсть столько, сколько  пожелаешь,  и  никому  в
голову не придет заподозрить тебя -  надо  только  сделать  так,  чтобы
первые девять случаев стали известны всем.
     Растущая горстка золотых монет в  сундучке  у  него  под  кроватью
служила веским доказательством верности  последнего  вывода.  Он  свято
следовал и всем остальным, не позволяя никому приобрести над  собой  ни
малейшей власти. Нет, никто не проникнет в его побуждения,  не  узнает,
каковы его  возможности,  способности  и  слабости.  Поскольку  люди  в
большинстве не верят в себя, не поверят  они  и  в  того,  кого  сочтут
подобным себе.
     Правила  эти,  подсказанные  ему  его   жизнью,   он   вырабатывал
постепенно, пока не стал  подлинным  хозяином  плантации,  пока  Джеймс
Флауер не подчинился всецело его  советам  и  мнениям  и  чернокожие  и
кабальные белые преступники не прониклись к нему ненавистью и  страхом.
Но они не могли причинить ему вред, не могли подобрать к  нему  никаких
ключей.
     Джеймс Флауер был блаженно счастлив  -  счастлив,  как  никогда  в
жизни,  потому  что  этот  юноша  снял  с  его  плеч  чудовищное  бремя
плантации. Он мог больше не думать об  обработке  земли  и  продаже  ее
плодов. Все глубже и глубже тонул он в своих книгах. И, дряхлея,  снова
и снова перечитывал  одни  и  те  же  книги,  не  замечая  этого,  хотя
частенько  сердился  на  бесцеремонного  читателя,   который   испещрил
заметками их поля и замусолил уголки страниц.
     А Генри Морган обрел большую плантацию и большую власть.  Под  его
началом земля цвела и плодоносила. Он заставлял се  приносить  вчетверо
больше, чем  прежде.  Рабы  лихорадочно  работали  под  ударами  кнута,
который свистел над ними и в полях. Но в этих  ударах  не  было  ничего
личного. Застреленный надсмотрщик наказывал с  наслаждением,  но  Генри
Морган не был жесток. Он был безжалостен.  И  просто  ускорял  вращение
колес своей фабрики.  Кому  придет  в  голову  быть  добрым  к  ведущей
шестерне или маховику? Вот и ему не приходило в голову  баловать  своих
рабов.
     Генри выжимал деньги из земли и пополнял клад в сундучке под своей
кроватью - крохотной толикой от годовой  продажи  сахарного  тростника,
пустячком от покупки скота. И видел в этом  не  кражу,  а  своего  рода
куртаж - ведь процветала плантация благодаря ему. Кучка  золотых  монет
все росла и росла в ожидании того времени, когда  Генри  Морган  станет
флибустьером и захватит испанский город.



V



     Генри отслужил три года и был для  своих  восемнадцати  лет  очень
высоким и крепким. Жесткие черные волосы,  казалось,  прилегали  к  его
голове особенно тугими завитками, а губы от надсмотра над рабами обрели
еще большую твердость. Он оглядывался  вокруг,  зная,  что  должен  был
чувствовать удовлетворение, но глаза его все так же  смотрели  за  край
горизонта и за грань настоящего. Часы  бодрствования,  часы  сна  равно
пронизывало одно неотступное желание, как  тонкая  красная  стрела.  Он
должен  вернуться  к  морю  и  к  кораблям.  Море  было  его   матерью,
любовницей,  богиней,  которая  властвовала   над   ним   и   требовала
беззаветного служения. Даже его родовое имя на древнем британском языке
означало "тот, кого кормит море". Да, корабли теперь влекли его к  себе
беспощадно. Сердце покидало его и уплывало с каждым купеческим  судном,
заходившим на остров.
     В господском доме он  вычитывал  из  книг  правила  мореходства  и
размышлял над ними, а в принадлежавшем Джеймсу Флауеру маленьком  шлюпе
плавал по прибрежным водам. Но ведь это детская игра, думал он,  и  она
не поможет ему стать умелым моряком. Надо  жадно  учиться,  потому  что
недалек тот день, когда он станет  флибустьером  и  захватит  испанский
город. Это было серебряным престолом всех его желаний.
     И вот как - то вечером...
     - Мне бы хотелось поговорить с вами кое о чем, сэр.
     Джеймс Флауер поднял глаза от книги и  откинул  голову  на  спинку
кресла.
     - Если бы у нас был свой корабль, чтобы отправлять наши товары  на
Ямайку, мы бы много сберегли на  плате  за  провоз.  Затраты  на  такой
корабль быстро покроются прибылями. К тому же мы могли бы  возить  туда
товары и с соседних плантаций, за более низкую плату,  чем  запрашивают
купцы.
     - Но где можно найти подходящий корабль? - спросил Джеймс Флауер.
     - Сейчас в порту как раз стоит такой - двухмачтовый и...
     - Ну, так купи его, купи и сделай, что нужно.  Ты  в  таких  вещах
понимаешь  больше  меня.  Кстати,  тут  есть  любопытное  предположение
касательно обитателей Луны. "Они, возможно, совсем не похожи на  людей,
их шеи, например..."
     - На это потребуется семьсот фунтов, сэр.
     -  Семьсот  фунтов?  На  что?  Генри,  ты  что  -  то  становишься
невнимательным.  Дослушай  же!  Это  не  только   поучительно,   но   и
интересно...

     Генри очистил днище корабля, заново проконопатил его  и  выкрасил.
Окрестил его  "Элизабет"  и  спустил  на  воду.  Он  обладал  тем,  что
наездники называют  "рукой",чутким  проникновением  в  характер  своего
корабля. Конечно, ему предстояло освоить правила навигации, но с самого
начала что - то от души "Элизабет" проникло ему в душу, он же отдал  ей
частицу себя. Это была верная любовь, глубокое понимание моря.  Веселая
дрожь ее палубы, плавное движение штурвала подсказывали ему, как близко
может он привести ее  к  ветру.  Он  был  подобен  любовнику,  который,
опустив голову на грудь возлюбленной,  по  ее  дыханию  угадывает,  как
пробуждается в ней страсть.
     Теперь он  мог  бы  покинуть  Барбадос  и  сделать  свою  надежную
"Элизабет" орудием морского разбоя. Но зачем? Он еще не накопил столько
золота, сколько положил себе, и был слишком  юн.  Помехой  оказалась  и
нежданная  нежная  привязанность  к   Джеймсу   Флауеру,   которую   он
пристыженно скрывал сам от себя.
     На краткий срок Генри обрел то, чего хотел.  Плотская  страсть,  в
той или иной степени присущая всем мужчинам - то ли к картам, то  ли  к
вину, то ли к женскому телу, - у него находила удовлетворение в  резком
крене палубы, в хлопках парусов. Ветер, налетающий с черного горизонта,
для него был чашей вина, вызовом на поединок, страстной лаской.
     Он возил на Ямайку очередной урожай и крейсировал между островами.
Доходы от плантации росли, и его сундучок становился все тяжелее.
     Но несколько месяцев спустя им овладело тупое  сосущее  чувство  -
воскресшее  желание  маленького   мальчика,   но   стократ   усиленное.
"Элизабет" утолила его старую страсть и породила новую. Он  решил,  что
манит его богатая добыча - прекрасные вещи из шелка и  золота,  людское
восхищение, и теперь думал о них с еще большим упорством, чем прежде.
     Генри навещал коричневых женщин и черных женщин в рабских хижинах,
тщась притупить свой голод, раз уж совсем удовлетворить его не мог. Они
принимали его покорно и старались угодить ему в надежде  на  добавочную
порцию еды или кувшинчик рома. Каждый раз он уходил полный брезгливости
и легкой жалости к их беспомощным стараниям извлечь  выгоду  из  своего
тела.
     Как - то на невольничьем рынке в Порт - Ройале он увидел Полетту и
купил ее для домашних работ. Она была гибкой, но пухленькой, яростной и
в то же время нежной. Бедная маленькая рабыня без роду и племени - в ее
жилах смешалась испанская, карибская, негритянская и французская кровь.
Это лоскутное одеяло предков одарило ее волосами, как  черный  водопад,
глазами, синими, как море, по - восточному  раскосыми,  и  золотисто  -
золотой кожей. Ее  красота  была  чувственной,  страстной,  она  словно
слагалась из язычков пламени. Ее  губы  умели  извиваться,  как  тонкие
змейки, и распускаться алым бутоном.  Она  была  маленькой  девочкой  с
жизненным опытом старухи и христианкой, которая поклонялась духам  леса
и тихо пела гимны Великому Змею.
     Генри  видел  в  ней  тонкий  механизм,  идеально   служащий   для
наслаждения,  удовлетворяющий  похоть.  Она  была  словно  те   высокие
холодные женщины, порождение ночи, которые прилетают на крыльях снов, -
бездушные тела, сотворенные сладострастными грезами.  Он  построил  для
нее маленькую увитую зеленью хижину, с кровлей из банановых листьев.  И
там он играл в любовь.
     Вначале Полетта была просто  благодарна  ему  за  легкую  праздную
жизнь, за избавление от тяжелого труда и разные поблажки. Но затем  она
влюбилась в него без памяти и  следила  за  его  лицом,  как  смышленая
собачонка, готовая запрыгать в неистовой радости от одного слова, а  от
другого - припасть к земле, виновато виляя хвостом.
     Если Генри был серьезен  или  рассеян,  ее  охватывал  страх.  Она
падала на колени перед маленьким идолом  из  черного  дерева  -  лесным
богом, и взывала к Пресвятой Деве - пусть он не перестанет  ее  любить.
Иногда она ставила чашки с  молоком  крылатому  Джун-Джо-  Би,  который
делает мужчин  верными.  С  неистовством  и  нежностью,  жившими  в  ее
смешанной крови, она пыталась удержать его возле себя.  От  ее  тела  и
волос исходил пряный аромат,  потому  что  она  натиралась  сандалом  и
миррой.
     А когда он мрачнел, она спрашивала:
     - Ты любишь Полетту? - И  повторяла:  -  Ты  любишь  Полетту?  Ты,
правда, любишь Полетту?
     - Ну, конечно, я люблю Полетту. Как может мужчина, увидев Полетту,
малютку Полетту, прикоснувшись к губам нежной Полетты, не полюбить  ее?
- И глаза его обращались  на  морс  у  подножия  склона,  жадно  следуя
береговому изгибу.
     - Но ты, правда, правда,  любишь  Полетту?  Тогда  поцелуй  грудку
твоей Полетты!
     - Ну, конечно, я люблю Полетту. Вот и вот. Я поцеловал их  обе,  и
чары  сотворены.  Но  теперь  помолчи  немного.  Послушай,  как  гремят
лягушки. А что могло вспугнуть старую бородатую  обезьяну  вон  на  том
дереве? Должно быть, какой - нибудь раб крадется за  плодами...И  глаза
его беспокойно обращались на море.
     Месяцы шли за месяцами, и почва ее любви проросла крепкими корнями
душного страха. Она знала, что рано или поздно он с ней расстанется,  и
это грозило ей не просто одиночеством. Ее заставят стоять на коленях  в
полях и рыхлить землю пальцами, как всех других женщин на плантации.  А
потом настанет день, когда ее отведут в хижину дюжего негра  с  мощными
мышцами, и он изломает в  звериных  объятиях  ее  маленькое  золотистое
тело, и она родит черного ребенка, сильного  черного  ребенка,  который
будет трудиться и надрываться под солнцем, когда подрастет. Так было со
всеми другими рабынями на  острове.  Старческая  половина  ее  рассудка
содрогалась при одной мысли  о  такой  судьбе,  но  эта  же  старческая
половина знала, что Генри неизбежно ее бросит.
     Затем детская половина ее  рассудка  вдруг  выискала  спасительную
лазейку, обещавшую конец всем страхам. Если бы  он  женился  на  ней!..
Конечно, это кажется невозможным, но ведь  случались  вещи  куда  более
странные... Если бы он только женился  на  ней,  она  могла  бы  больше
ничего не бояться. Ибо эти непонятные существа - жены каким-то  образом
были по божьему велению ограждены от всего страшного и безобразного. А!
В Порт-Ройале она на них  насмотрелась!  Выступают  под  охраной  своих
мужчин, оберегающих  их  от  соприкосновения  с  мерзостями,  прижимают
надушенные платки к лицу, чтобы дышать одними  ароматами,  а  иногда  и
затыкают уши плотными ватными шариками, оберегая их от уличной  ругани.
И Полетта знала - из чужих рассказов, - что дома у себя  они  лежат  на
больших мягких постелях и небрежно отдают приказания своим рабам.
     Вот на какое небесное блаженство посмела она надеяться! Но ее тела
было  мало,  это  она  понимала.  Слишком  часто  его   мягкая   власть
оказывалась недостаточной. Если она перекармливала Генри любовью, он на
некоторое время забывал дорогу к ее обители. Если она  ему  отказывала,
чтобы раздразнить его страстью, он либо угрюмо уходил, либо  со  смехом
грубо опрокидывал ее на  низкое  пальмовое  ложе.  Нет,  заставить  его
жениться она сможет, только отыскав какую - то иную могучую силу, какое
- то неотразимое средство. Когда Генри отправился в Порт-Ройал с грузом
какао, Полетта чуть с ума не сошла. Она знала о его любви к кораблю,  о
его страсти к морю и бешено к ним ревновала. Мысленно она представляла,
как он ласкает штурвал сильными и нежными пальцами влюбленного. Ах, как
она  исцарапала  бы,  изломала  бы  это  дурацкое  колесо,  которое  ее
обездоливает!
     Нет, она должна заставить его полюбить  Полетту  больше  кораблей,
больше моря, больше всего на свете, и тогда он на ней  женится.  И  она
сможет проходить мимо хижин надменной  походкой  и  плевать  на  рабов,
сможет забыть про землю, которую надо рыхлить пальцами, и  про  сильных
черных детей, которых должны рожать рабыни.  Тогда  у  нее  будут  алые
материи для платьев, а на шее - серебряная цепочка. И, может быть, даже
обед ей когда нибудь подадут в  постель,  потому  что  она  притворится
больной. При этой мысли она ликующе  пошевелила  пальцами  на  ногах  и
стала  подбирать  обидные  слова,  которые  скажет  черной  толстухе  с
ядовитым языком, когда станет  женой!  Старая  жирная  дрянь  на  людях
назвала Полетту девкой! Полетта, прежде чем ее схватили за руки, успела
выдрать у нее много волос, но все равно  придется  толстухе  поплакать!
Полетта прикажет отодрать ее кнутом на кресте.
     В отсутствие Генри  в  порт  зашел  торговый  корабль,  и  Полетта
побежала на берег посмотреть, какие  товары  он  привез,  поглазеть  на
коричневых от ветра матросов.  Один  из  них,  широкоплечий  великан  -
ирландец, упившийся черным ромом,  погнался  за  ней  и  схватил  возле
штабеля ящиков. Она напрягла всю свою ловкость и силу, чтобы вырваться,
но он держал ее крепко, хотя и еле стоял на ногах.
     - Я поймал фею, чтобы она  починила  мои  башмаки,  смеялся  он  и
заглядывал ей в лицо. - Фея, фея, ясное дело.
     Тут он наконец  разглядел,  какая  она  маленькая  и  красивая.  И
заговорил тихо и нежно:
     - Ты прекрасная фея. Прекрасней всего, что видели  мои  глаза.  Да
посмотрит ли тоненькая красавица на безобразного  увальня  вроде  меня?
Послушай, давай поженимся, и будет у тебя все, что может подарить  тебе
матрос.
     - Нет! - закричала она. - Нет! - Выскользнула из под  его  руки  и
убежала. Матрос осел на песок и тупо уставился перед собой.
     - Померещилось! - прошептал он. - Просто духи наслали на меня сон.
С бедным матросом такого  приключиться  не  может!  Для  матросов  есть
смазливые ведьмы с колючими злыми глазами.  "Ну-  ка,  денежки  вперед,
миленочек мой!"
     Зато Полетта нашла способ, как женить на себе Генри.  Она  сделает
так, чтобы он  опьянел,  поймает  его  в  ловушку  с  помощью  вина,  а
поблизости будет ждать священник. Он придет  на  ее  тихий  зов...  Ну,
конечно же, конечно, случались вещи и куда более странные!
     Она приготовила ему ловушку в первую же ночь после его возвращения
- большая каменная бутыль перуанского вина стояла на столе,  а  в  тени
пальмы ждал священник, подкупленный  украденной  монетой.  Генри  очень
устал. Он ушел в море с неполной командой и должен был сам  помогать  с
парусами. Маленькая увитая зеленью хижина манила его приятным  отдыхом.
Полная белая луна серебрила море и устилала землю  шарфами,  сотканными
из голубоватого света. В  пальмах,  набегая  из  зарослей,  сладко  пел
легкий береговой бриз.
     Она налила ему чашу вина.
     - Ты любишь Полетту?
     - Да - да. Бог мне  свидетель,  я  люблю  Полетту,  милую,  нежную
Полетту!
     Еще чаша, еще настойчивее:
     - Ты, правда, любишь Полетту?
     - Полетта - звездочка с серебряной цепочкой у меня на груди.
     Еще чаша.
     - Ты никого не любишь, кроме своей Полетты?
     - Я вернулся, тоскуя по Полетте, мысль о ней плавала  со  мной  по
морю! - И его руки крепко сжали ее тоненькую золотую талию.
     Еще чаша, еще и еще... Но тут он отнял руки,  сжал  их  в  кулаки.
Девочка со страхом вскрикнула:
     - Ай! Ты любишь Полетту?
     Потому что Генри вдруг стал угрюмым, холодным и чужим.
     - Я расскажу тебе про былые времена, - сказал он хрипло. -  Я  был
мальчиком, веселым маленьким мальчиком,  но  уже  достаточно  взрослым,
чтобы любить. И была девочка, и звали  ее  Элизабет  -  дочка  богатого
помещика. О, красивой она была, как эта ночь вокруг  нас  -  светлой  и
красивой, вон как та стройная  пальма,  озаренная  луной.  Я  любил  ее
любовью, какой мужчина любит один - единственный раз. Даже наши  сердца
точно гуляли рука об руку. Какие планы мы строили, она  и  я,  сидя  на
склоне холма глубокой ночью! Мы собирались жить  в  большом  доме,  где
подле нас подрастали бы наши милые  дети.  Тебе,  Полетта,  никогда  не
знать такой любви!
     - Но, увы, - горестно вздохнул он.  -  Продлиться  это  не  могло.
Боги, ревнуя, губят счастье. То, что  прекрасно,  обречено  на  быстрый
конец. Шайка негодяев матросов явилась в наш  мирный  край  и  похитила
меня, совсем еще мальчика, чтобы продать  в  Индии  в  тяжкое  рабство.
Какой мукой была разлука с Элизабет... и никакие годы не  изгладят  эту
муку! - Он тихо заплакал.
     Такая перемена в нем поставила Полетту в  тупик.  Она  поглаживала
его волосы и закрытые глаза, пока он не начал дышать спокойнее. Тогда с
почти безнадежным терпением, словно  учительница,  спрашивающая  тупого
ученика, она опять повторила:
     - Но... ты любишь Полетту?
     Он вскочил и смерил ее свирепым взглядом.
     - Тебя? Любить тебя? Да ты же просто зверушка] Правда, хорошенькая
золотистая зверушка, но всего лишь комочек плоти, не больше.  Можно  ли
поклоняться идолу только потому, что он огромен? Или вкладывать  сердце
в бесплодную  пустошь  только  потому,  что  она  обширна?  Или  любить
женщину, которая вся плоть, и ничего больше. Ах, Полетта, у  тебя  ведь
нет души. А у Элизабет крылатая белоснежная душа. Я люблю тебя... да...
но лишь телом, потому что ты сама только тело. А Элизабет... Элизабет я
любил всей душой.
     Полетта ничего не понимала.
     - Что такое душа? - спросила она. - И как мне  обзавестись  душой,
если ее у меня нет? И где твоя душа? Я ведь ни разу не видела ее  и  не
слышала. А если души нельзя ни  увидеть,  ни  услышать,  ни  потрогать,
откуда ты знаешь, что у нее была душа?
     - Замолчи! - закричал он в ярости. - Замолчи, а  не  то  я  заткну
твой рот кулаком и прикажу выпороть тебя на кресте. Ты говоришь о  том,
что тебе недоступно. Что можешь ты знать о  любви,  которая  выше  всех
твоих плотских ухищрений?



VI



     В  жаркие  тропики  пришло  рождество  -  четвертое  рождество  за
прожитые Генри кабальные годы. И Джеймс  Флауер  принес  ему  шкатулку,
перевязанную яркой лентой.
     -  Это  рождественский  подарок,  -  сказал  он,  и,  пока   Генри
развязывал ленту, его глаза искрились радостью.
     В небольшой шкатулке из тикового дерева, выстланной  алым  шелком,
лежали клочки  кабальной  записи.  Генри  вынул  из  шкатулки  бумажные
обрывки, долго смотрел на них, а потом растерянно засмеялся и  уткнулся
лицом в ладони,
     - Теперь ты больше не слуга, а мой  сын,  -  сказал  плантатор.  -
Теперь ты мой сын, которому я преподал  таинственную  мудрость.  И  еще
многому, многому я тебя научу. Мы будем жить здесь всегда  и  вести  по
вечерам долгие беседы.
     Генри поднял голову.
     - Но... Я не могу, не могу остаться! Я должен стать флибустьером.
     - Ты... ты не можешь остаться? Как же так. Генри? Я  ведь  обдумал
нашу жизнь... Не бросишь же ты меня здесь одного?
     - Сэр, - ответил Генри. - Я должен, должен стать флибустьером. Всю
жизнь у меня была только эта цель. Я должен уехать отсюда, сэр.
     - Но, Генри, милый Генри, ты же получишь половину моей  плантации!
И вторую половину, когда я умру. Только останься со мной)
     - Этому не суждено быть! - вскричал юный Генри. Я должен уехать  и
прославить мое имя. Мне не суждено быть плантатором. Сэр, у  меня  есть
планы, и долгие размышления придали им совершенство. И ничто не  должно
встать на пути их исполнения.
     Джеймс Флауер поник в кресле.
     - Без тебя здесь будет так пусто! Даже не понимаю,  как  я  теперь
буду жить один.
     Генри вдруг перенесся в далекое прошлое - Роберт улыбается огню  и
произносит эти же самые слова: "Без тебя здесь будет очень  пусто,  мой
сын". Сидит ли и сейчас его мать,  молча,  холодно  выпрямившись?  Нет,
конечно,  она  давным-давно   успокоилась   и   забыла.   Люди   всегда
успокаиваются и забывают, пережив то, чего прежде так страшились. И тут
он подумал о малютке Полетте, которая будет рыдать от ужаса  у  себя  в
хижине, когда он ей скажет, что уезжает.
     - Маленькая служанка, - сказал  он,  -  маленькая  Полетта,  я  ей
покровительствовал. И если вы были мной довольны, так не  могли  бы  вы
ради меня оставить ее при доме навсегда? Чтобы ее не посылали  работать
в поля. Никогда. Не секли и не случали с чернокожим. Ведь  вы  об  этом
позаботитесь ради меня?
     - Разумеется, - ответил Джеймс  Флауер.  -  Но,  Генри,  так  было
хорошо с тобой здесь, так приятно слышать твой голос  по  вечерам!  Что
мне теперь делать вечером? Никто не сможет занять твое место,  ибо  ты,
правда, был мне сыном. Здесь будет очень пусто без тебя, мальчик.
     Генри ответил:
     - Мою службу вы более чем  вознаградили  знаниями,  которые  щедро
вливали мне в уши в те самые вечера. И мне вас будет очень недоставать,
сэр. Я даже выразить не могу, как. Но неужели вы не понимаете? Я должен
стать флибустьером и  взять  испанский  город:  меня  жжет  мысль,  что
человек, который тщательно подготовится, оценит все свои возможности  -
и всех тех, кто пойдет с ним, -  обязательно  это  совершит.  Я  изучил
древние войны, и я должен завоевать славу и богатство. И вот когда  все
будут мной восхищаться, может быть, я вернусь к вам, сэр,  и  мы  снова
будем разговаривать по вечерам. Вы не забудете, о чем я вас просил  для
Полетты?
     - Какой Полетты?
     - Ну, та служаночка, про которую я упомянул.  Не  отсылайте  ее  к
остальным рабам, потому что я к ней очень привязан.
     - А, да! Помню, помню. Так куда ты думаешь отправиться, Гелри?
     - На Ямайку. Мой дядя, сэр  Эдвард,  давно  уже  вицегубернатор  в
Порт-Ройале. Но я ни раду не искал с ним встречи - я же был  кабальным,
а он джентльмен. У меня к нему письмо - отец  дал  его  мне  много  лет
назад. Быть может, он поспособствует мне купить корабль,  чтобы  я  мог
отправиться на поиски добычи.
     - Я помогу тебе  купить  корабль,  -  сказал  плантатор  с  робкой
надеждой. - Ты мне доставил столько радости!
     А Генри вдруг охватил непривычный стыд, ведь в  сундучке  под  его
кроватью сверкала россыпь золотых монет - больше тысячи фунтов.
     - Нет, -  сказал  он.  -  Нет  -  нет.  Вы  заплатили  мне  своими
наставлениями, были мне отцом, а это  дороже  любых  денег.  -  Теперь,
собираясь  в  путь.  Генри  понял,  что  полюбил  этого   краснолицого,
печального старика.

     Сильные негры, блестя потными телами, налегали на весла,  и  каноэ
летело к стоящему на якоре кораблю -  кораблю  с  патентом  голландских
Генеральных штатов на перевозку чернокожих  невольников  из  Гвинеи  на
острова Карибского моря. На корме каноэ молча сидел Джеймс Флауер. Лицо
его было даже краснее  обыкновенного.  Он,  однако,  нарушил  молчание,
когда они почти подошли к кораблю, и сказал, умоляюще глядя на Генри:
     - На полках осталось еще столько книг, которых ты не читал!
     - Я еще вернусь и прочту их.
     - У меня много мыслей, которые я так тебе и не поведал, мальчик.
     - Когда я заслужу  восхищение  людей,  я  вернусь,  и  вы  мне  их
расскажете.
     - Ты клянешься?
     - А? Да, клянусь.
     - И много ли времени тебе понадобится. Генри, чтобы  достичь  этой
цели?
     - Откуда мне знать? Год...  или  десять  лет...  или  двадцать.  Я
должен прославить свое имя! - Генри уже поднимался по веревочному трапу
на корабль.
     - Мне будет так пусто по вечерам без тебя, сын мой.
     - Мне тоже, сэр! Смотрите, мы отчаливаем!  Прощайте,  сэр.  Вы  не
забудете про Полетту?
     - Полетту?.. Полетту? А, да - да... не забуду.



VII



     Генри Морган приехал в  английский  город  Порт-Ройал  и,  оставив
багаж на берегу, отправился на поиски своего дяди.
     - Вы не скажете, где мне найти вице - губернатора? - спрашивал  он
прохожих на улицах.
     - Вон его дворец, молодой человек. И, быть может,  вы  там  его  и
найдете.
     Его дворец... Совсем в духе английского джентльмена,  ставшего  за
морем крупным чиновником.  Совсем  в  духе  человека,  которого  описал
Роберт  Морган.  На  его  письмах  значилось:  "Дано  во  дворце   вице
-губернатора". Генри в конце концов отыскал этот дворец  -  приземистый
невзрачный дом с глиняными выбеленными  стенами  и  крышей  из  красной
скверно  обожженной  черепицы.  У  дверей  стоял  алебардщик  в  пышном
костюме. Неподвижной рукой он упирал свое неуклюжее  оружие  древком  в
землю и мученически сохранял величавое достоинство, как ни допекали его
полчища назойливых мух.
     При приближении Генри он опустил перед ним алебарду.
     - Я хотел бы видеть сэра Эдварда Моргана.
     - Какое у тебя дело к его превосходительству?
     - Видите ли, сэр, он мой дядя, и я хотел бы поговорить с ним.
     Солдат подозрительно насупился и покрепче сжал  алебарду.  Но  тут
Генри вспомнил уроки, почерпнутые на  плантации.  Быть  может,  и  этот
человек, хоть на нем красный мундир, в душе все - таки раб.
     - А ну с дороги, проклятый пес! - крикнул  он.  С  дороги,  не  то
будешь повешен!
     Солдат съежился и чуть было не уронил алебарду.
     - Слушаю, сэр. Сейчас доложу о вас, сэр. - Он серебристо  свистнул
и, когда в дверях появился слуга в ливрее с зеленым галуном, сказал:  -
Молодой господин к его превосходительству!
     Генри проводили в тесную комнату, которую толстые серые занавесы с
тусклой золотой каймой погружали к вечный полумрак. На стенах в  черных
рамах располагались три еле различимых портрета: два кавалера в  шляпах
с плюмажем и шпагами, задравшимися вверх под тяжестью ладоней, прижатых
к эфесам, так, что  больше  всего  они  походили  на  тонкие  вытянутые
хвосты, и миловидная дама с напудренными волосами, в шелковом платье  с
вырезом, открывающим плечи и половину груди.
     Из-за портьеры в глубине комнаты доносилось жиденькое позвякивание
арфы под чьей-то медлительной  рукой.  Слуга  взял  у  Генри  письмо  и
оставил его в полном одиночестве.
     И он почувствовал себя очень одиноким. В этом  доме  были  холодно
расставлены .все точки над "и".  Даже  в  нарисованных  лицах,  которые
смотрели со  стен,  сквозило  вежливое  презрение.  На  двух  половинах
портьер был вышит английский герб: на одной лев держал свою часть щита,
а на другой  держал  свою  единорог.  Когда  портьера  была  задернута,
изображение слагалось в единое целое.  В  этой  комнате  Генри  испытал
страх перед своим дядей.
     Но подобные мысли вылетели  у  него  из  головы,  едва  вошел  сэр
Эдвард: перед ним был его отец, такой, каким он его помнил, и в  то  же
время совсем не его отец. Старый  Роберт  никогда  бы  не  стал  носить
усики, смахивающие на две тонкие брови, и  ничто  не  понудило  бы  его
сжимать губы в не менее тонкую линию. Пусть они родились похожими,  как
две горошины, но свой рот каждый создал сам.
     Роберт сказал правду: этот  человек  был  чванной  карикатурой  на
него. Однако сэр Эдвард был подобен актеру,  который,  получив  нелепую
роль, играет ее так, что только она кажется  верно  написанной,  а  все
остальные - дурацкими. Его лиловый кафтан с  кружевами  у  горла  и  на
манжетах, длинная шпага, тоненькая, как карандаш, в  ножнах,  обтянутых
серым шелком, серые шелковые чулки и мягкие  серые  башмаки  с  бантами
показались Генри верхом элегантности. Его собственный  нарядный  костюм
выглядел в сравнении жалким.
     Дядя пристально  смотрел  на  него,  ожидая,  чтобы  он  заговорил
первым.
     - Я Генри Морган, сэр, сын Роберта, - сказал он просто.
     - Это я вижу. Ты на него похож - немножко. Так что же я  могу  для
тебя сделать?
     - Ну... я... я не знаю. Я просто пришел навестить вас, сообщить  о
своем существовании.
     - Весьма любезно с твоей стороны. Э... весьма.
     Как протаранить словами эту стену почти издевательской  учтивости?
Генри спросил:
     - Вы не получали каких - нибудь вестей о моих родителях за  долгие
пять лет моей с ними разлуки?
     - Пять лет! Чем же ты занимался, скажи на милость?
     - Я был кабальным, сэр. Но как мои родители?
     - Твоя мать скончалась.
     - Моя мать скончалась, - повторил Генри шепотом.  (Как  долго  она
прожила после его ухода? Особого горя он не ощутил, и  все  же  в  этих
словах было что - то необъятное, что - то  бесповоротно  окончательное.
Было - и больше не будет никогда.) - Моя мать скончалась, - пробормотал
он. - А мой отец?
     -  До  меня  дошли  вести,  что  твой  отец   предается   странным
чудачествам в розовом саду. Мне об этом написал сквайр Рис. Он  срывает
полностью распустившиеся цветки и подбрасывает их в  воздух,  словно  в
изумлении. Лепестки усыпают землю, а соседи останавливаются поглазеть и
смеются над ним. Роберт  всегда  был  чудаком,  а  вернее,  всегда  был
помешанным, не то при Иакове Первом он  мог  бы  пойти  далеко.  Сам  я
всегда полагал, что он покроет  себя  позором.  Так  или  эдак.  Он  не
почитал  ничего,  что  достойно  почитания.  Зачем   ему   понадобилось
подкидывать розы у всех на глазах и позволять, чтобы над ним  смеялись?
Это ставит в глупое положение его... э... родственников.
     - И вы полагаете, дядя, что он и правда сумасшедший?
     - Не знаю, - сказал сэр Эдвард и добавил с легким раздражением:  -
Я просто говорил о том, что мне написал сквайр Рис.  Моя  должность  не
оставляет времени для праздных домыслов. Как и для пустых разговоров, -
добавил он подчеркнуто.
     Мерное позвякивание арфы  давно  оборвалось,  и  теперь  из  -  за
портьеры вышла  тоненькая  девушка.  Разглядеть  ее  в  вечном  сумраке
оказалось нелегко, но, во всяком случае, она была не  столько  красива,
сколько гордо миловидна. Платье ее отличалось  мягкостью  красок,  лицо
выглядело бледным. Даже волосы ее были бледно - золотыми и легкими. Она
выглядела, как усталая бесцветная тень сэра Эдварда.
     При  виде  Генри  девушка  вздрогнула  от  неожиданности,   а   он
почувствовал, что она внушает ему робость, сродную с  растущим  страхом
перед сэром Эдвардом.  Она  поглядела  на  Генри  так,  словно  он  был
нелюбимым кушаньем, оттолкнуть которое ей мешала благовоспитанность.
     - Твой кузен Генри, - коротко объяснил  сэр  Эдвард.  -  Моя  дочь
Элизабет, лишившаяся матери еще малюткой. - Он нервно добавил, точно не
ожидая ничего хорошего от этой встречи: - Душенька, не следует ли  тебе
еще немного позаниматься музыкой?
     Она сделала Генри еле заметный  реверанс  и  поздоровалась  с  ним
голосом, очень похожим на голос отца:
     - Как вы поживаете? Да, сэр, мне, конечно, надо еще поупражняться.
Последняя пиеса очень трудна, но красива. - Она скрылась за  портьерой,
и вновь послышались медленные равномерные аккорды.
     Генри собрался с духом, хотя и боялся этого человека:
     - Мне хотелось бы поговорить с вами вот  о  чем,  сэр.  Я  задумал
заняться флибустьерством, дядя, в открытом море на  большом  корабле  с
пушками. А когда я  захвачу  достаточно  призовых  судов  и  моя  слава
привлечет тьму людей, я  возьму  испанский  город  для  разграбления  и
выкупа. Я хороший моряк, дядюшка. Мне кажется, я смогу вести корабль  в
любую погоду, и я знаю, как правильно  подготовить  кампанию.  Я  много
читал о древних войнах. Флибустьеров я  сделаю  силой,  какой  они  еще
никогда не были. Я  создам  из  них  армии  и  военные  флоты,  дорогой
дядюшка. Со временем я возглавлю все Береговое Братство,  и  это  будет
вооруженная  сила,  которая  вынудит  считаться  с  собой.  Вот  что  я
обдумывал и взвешивал в долгие годы  моей  кабалы.  Сердце  мое  рвется
совершить все это. По - моему, цель моих грез - славное имя и  огромное
богатство. Я знаю, на что я способен. Мне двадцать лет. Последние  годы
я провел в море. У меня есть тысяча фунтов. Человека,  который  поможет
мне сейчас, который станет моим компаньоном, я сделаю богатым. Я  знаю,
что могу совершить все, что обещаю. Как твердо я это знаю! И прошу вас,
дядюшка, добавить к  моей  тысяче  такую  сумму,  чтобы  я  мог  купить
оснащенный корабль и собрать под свое начало храбрую вольницу. Если  вы
вверите мне еще одну тысячу, я клянусь сделать вас гораздо богаче,  чем
вы были до сих пор!
     Арфа уже не звенела. Едва юноша начал  говорить,  как  сэр  Эдвард
поднял ладонь, словно стараясь остановить  поток  его  слов,  но  такая
преграда их не  сдержала.  Когда  арфа  смолкла,  сэр  Эдвард  тревожно
покосился на дверь. Но теперь он весь сосредоточился на Генри.
     - У меня нет денег для рискованных предприятий, сказал он резко. -
И у меня нет больше времени на болтовню. С  минуты  на  минуту  приедет
губернатор, чтобы посоветоваться со мной. Но все - таки я скажу, что ты
безумный мальчишка без царя в голове и твои дурацкие затеи доведут тебя
до виселицы. Твой отец такой же, как ты, только безумие  у  него  не  в
делах, а в мыслях. И  должен  напомнить  тебе,  что  между  Испанией  и
Англией сейчас мир. Не очень  добрый,  но  мир.  И  если  ты  займешься
разбоем, мой долг будет позаботиться,  чтобы  ты  понес  кару,  как  бы
тяжело  мне  это  ни  было.  Власть  круглоголовых  кончилась,   и   те
бесчинства,  на  которые  Кромвель  смотрел   сквозь   пальцы,   теперь
беспощадно пресекаются. Запомни мои  слова,  ибо  мне  не  хотелось  бы
повесить своего  племянника.  А  теперь  позволь  пожелать  тебе  всего
хорошего.
     В глазах Генри стояли слезы горького разочарования.
     - Благодарю тебя за твой визит, - сказал его дядя. Прощай.
     И он скрылся за портьерой.
     Генри угрюмо брел по улице, как вдруг увидел впереди свою  кузину,
которую сопровождал высокий негр. Он замедлил шаг, чтобы дать  ей  уйти
вперед, но девушка почти остановилась.
     "Быть может, она хочет  поговорить  со  мной",  -  подумал  Генри,
нагнал ее и с изумлением обнаружил то,  что  скрыл  от  него  сумрак  в
комнате: она была еще совсем девочкой  -  лет  четырнадцати,  никак  не
больше. Элизабет обернулась к нему, когда он поравнялся с ней.
     - Здесь, в Индиях, вы нашли какие - нибудь интересные  занятия?  -
спросил Генри.
     - Столько, сколько можно было ожидать, - ответила она. -  Мы  ведь
живем здесь уже давно. - Маленьким зонтиком  она  прикоснулась  к  руке
своего раба и свернула за угол, и юному Генри осталось только  смотреть
ей вслед.
     В нем бушевала злоба против  этих  гордых  родственников,  которые
сторонились его, точно прокаженного.  И  отмахнуться  от  них,  как  от
глупых ничтожеств, он не мог: слишком большое впечатление они  на  него
произвели. Им  удалось  заставить  его  почувствовать,  что  он  совсем
одинок, беспомощен и очень, очень юн.
     Тесный лабиринт Порт-Ройала тонул в грязи,  размешенной  в  густое
тесто колесами повозок и мириадами босых  ног.  Порт-Ройал  походил  на
город не больше, чем дворец вице -  губернатора  на  Уайт-Холл.  Вместо
улиц - узкие проулки с деревянными домишками по  обеим  сторонам.  И  у
каждого домишки балкончик, и на балкончиках сидели люди и  смотрели  на
проходящего внизу Генри - смотрели не с  любопытством,  а  устало,  как
больные следят за мухами, которые ползают по потолку.
     Одна улочка, казалось, была населена только  женщинами  -  черными
женщинами, белыми  и  совсем  серыми,  чьи  впалые  щеки  опалил  огонь
лихорадки. Они перегибались  через  перила  балкончиков,  как  нечистые
сирены, и негромко окликали его. Но он не отзывался,  и  они  верещали,
точно рассерженные попугаи, осыпали его руганью и плевали ему вслед.
     Неподалеку от порта он увидел таверну и  большую  толпу  возле  ее
дверей. Посреди дороги стоял  открытый  бочонок  вина,  а  рядом  гордо
прохаживался пьяный верзила, весь в галунах и в шляпе  с  плюмажем.  Он
щедро наливал вино в тянущиеся к нему чаши,  миски  и  даже  шапки.  Он
иногда  выкрикивал  тост,  и   толпа   по   его   требованию   отвечала
оглушительным воплем.
     Юный Генри попытался пробраться мимо них.
     - Эй, выпей-ка за мое здоровье, молодчик!
     - Я не хочу пить, - ответил Генри.
     - Пить не хочешь? - Верзила растерялся от неожиданности, но тут же
в нем вспыхнул гнев.
     - К дьяволу! Ты  будешь  пить,  раз  тебя  угощает  капитан  Доус,
захвативший грузовое судно "Сангре де Кристо" ровнехонько неделю назад!
- Он грозно шагнул вперед, внезапно  вырвал  из  -  за  пояса  огромный
пистолет и наставил его на Генри трясущейся рукой.
     Юноша посмотрел на пистолет.
     - Я выпью за ваше здоровье, - ответил он, и с первым глотком  вина
его осенила мысль. - Разрешите мне поговорить с вами с глазу  на  глаз,
капитан Доус, сэр, сказал он и отвел его на порог таверны.  -  О  вашем
следующем плавании, сэр...
     - Ко всем чертям все следующие плавания! - взревел  капитан.  -  Я
взял хороший приз,  верно?  Так  чего  же  ты  тут  рассусоливаешь  про
следующее плавание? Погоди, пока призовые деньги  не  израсходуются,  а
раны не заживут.  Погоди,  пока  я  не  вычерпаю  все  винные  бочки  в
Порт-Ройале до дна, и вот тогда приходи толковать о следующем плавании!
     Он ринулся назад в толпу.
     - Ребята! - завопил он. - Ребята, вы  давненько  не  пили  за  мое
здоровье. Ну-ка все разом, дружно, а потом споем!
     Генри в холодном отчаянии пошел дальше. В порту  на  якоре  стояло
много судов. Он подошел к матросу, расположившемуся на песке.
     - Вон тот, видно, очень быстроходный, - сказал он, чтобы  завязать
разговор.
     - Что есть, то есть.
     - Кто - нибудь из флибустьеров сейчас в городе? - спросил Генри.
     - Один Доус, да только он  горластая  мышь.  Захватил  лодчонку  с
припасами для Кампече, а послушать, какой шум он поднимает,  так  будто
всю Панаму сюда приволок, не иначе.
     - А других никого нет?
     - Ну, еще Группе, да он - то призы берет только, если  на  них  ни
солдат, ни пушек. От тени своей шарахается Гриппо этот. Вот пришел сюда
без приза, а сейчас черный ром пьет, и то в долг.
     - Который тут его корабль? - спросил Генри.
     - А вон тот. "Ганимед" называется. Говорят, Гриппо украл его в Сен
- Мало, когда команда перепилась.  Он  с  девятью  товарищами  побросал
нализавшихся бедняг за борт да и уплыл в Индии. Кораблик - то отличный,
только Гриппо шкипер никакой. Просто чудо, что он его  еще  не  разбил.
Возьми Мансвельта, вот это  капитан.  Одно  слово,  настоящий  капитан.
Только Мансвельт сейчас на Тортуге.
     - Хороший быстроходный корабль, - заметил Генри. - И парусов может
нести куда больше. Ну, и с пушками у него как?
     - Да говорят, чего - чего, а пушек на нем даже больше,  чем  нужно
бы.
     В тот же вечер Генри отыскал владельца  "Ганимеда"  в  притоне  на
берегу. Он оказался почти чернокожим. Две жирные складки прорезали  его
щеки, словно в них долго врезался шелковый шнур. Глаза его метались  из
стороны в сторону, как дозорные, выставленные лагерем мелких страхов.
     - Ты зовешься Гриппо? - спросил Генри.
     - Я приза не взял, - вскрикнул тот,  откидываясь  в  испуге.  -  Я
призов не беру. Никакой за мной вины нет!
     Когда-то  в  Сен-Мало  его  вот  так  окликнули, а потом полосовали
кнутом  на  кресте,  пока на его теле не раскрылись сотни дряблых ртов и
каждый  улыбался  кровью.  С  тех  пор  Гриппо  смертельно боялся всяких
властей.
     - Кто ты такой? - спросил он.
     - Тот, думается мне,  кто  поможет  тебе  разбогатеть,  Гриппо,  -
твердо ответил Генри. Он знал, как надо обращаться  с  этим  человеком,
неотличимым от рабов на плантациях, - трусливым и, конечно,  жадным.  -
Пять сотен  английских  фунтов,  наверное,  придутся  тебе  кстати,  а,
Гриппе?
     Темнокожий шкипер облизнул губы и покосился на свою пустую кружку.
     - А что я должен за них сделать? - прошептал он.
     - Продать мне свое капитанство.
     Гриппе сразу насторожился.
     - Мой "Ганимед" стоит куда дороже, - решительно ответил он.
     - Но я же не корабль  покупаю,  а  только  капитанство.  Послушай,
Гриппо! Договоримся так: я даю тебе пятьсот фунтов, а ты признаешь меня
совладельцем "Ганимеда" и его капитаном. Потом мы  выходим  в  море.  Я
сумею брать призы, если мне не  будут  мешать  на  мостике.  Гриппо,  я
подпишу бумагу, что ты опять станешь полным владельцем "Ганимеда", если
я потерплю хоть одну неудачу, и все пятьсот фунтов сохранишь.
     Гриппо все еще смотрел  на  дно  пустой  кружки,  но  внезапно  им
овладело горячечное возбуждение.
     - Давай деньги! - закричал он. -  Да  побыстрее!..  Олото!  Олото!
Подай белого вина... белого вина, христом богом прошу!



 * ГЛАВА ТРЕТЬЯ * 



     Когда Генри Морган стал  флибустьером,  много  прославленных  имен
гремело на побережье Дариена и  среди  зеленых  карибских  островов.  В
винных  лавках  Тортуги  рассказывались  сотни  историй  о  нажитых   и
промотанных богатствах, о захваченных и потопленных кораблях, о золотых
и серебряных слитках, сваленных на пристани, точно дрова.
     С   тех  пор,  как  Большой  Пьер  с  маленьким  отрядом  охотников
выскользнул  из  лесов Испаньолы и на каноэ захватил флагманский корабль
вице  -  адмирала,  сопровождавшего галеоны с серебром, Вольное Братство
стало  страшной  силой.  Франция,  Англия  и  Голландия  узрели  в  этих
островах  прекрасную  свалку  для  своих  преступников  и  год  за годом
отправляли  в  Индии  никчемный  человеческий  груз.  В  этих  почтенных
странах  была  пора,  когда  всякого,  кому  не  удавалось доказать свою
благонадежность,  заталкивали  в тесноту корабельного трюма и отправляли
за море в кабалу к тому, кто соглашался уплатить за него мизерную сумму.
А  когда  срок кабалы истекал, эти люди крали пушки и начинали воевать с
Испанией.  Понять  их  нетрудно:  Испания  была  католической и богатой,
гугеноты  же,  лютеране  и англикане были отчаявшимися бедняками. И вели
священную  войну.  Испания держала под замком сокровища всего мира. Если
нищему  бедолаге  удавалось  вытащить  через замочную скважину монетку -
другую,  кому  какой был вред? Кого это задевало, кроме Испании? А уж ее
потери Англию, Францию и Голландию вовсе не трогали. Иногда они снабжали
пиратов  патентами  против  Арагона и Кастильи, так что нередко человек,
десять  лет  назад  сосланный  в  Индии на тюремном судне, именовал себя
"капитаном королевской милостью".
     Франция заботилась о своих  заблудших  сынах  и  отправила  тысячу
двести женщин на Тортугу в жены флибустьерам. Правда,  по  прибытии  на
место все они до единой предпочли  промысел  более  доходный,  чем  узы
брака, но уж тут Франция была ни при чем.
     По - французски их назвали "буканьеры" - с  той  поры,  когда  они
были еще  не  пиратами,  а  просто  охотниками  за  одичалым  скотом  и
занимались буканированием, то есть особым способом коптили добытое мясо
на дыму от брошенных в костер кусочков жира и обрезков  с  костей,  что
придавало ему необычный привкус.
     Но мало - помалу они начали осторожно выходить из лесов небольшими
компаниями, затем возникли шайки, а потом появились и целые флотилии из
десятка судов. В конце концов они тысячами собирались на Тортуге, и  из
этого безопасного места жалили Испанию то там, то тут.
     Справиться с ними Испания не могла. Она вешала  дюжину,  а  на  их
место приходила сотня. Поэтому она укрепляла свои города  и  отправляла
сокровища  под  охраной  военных  кораблей,  полных  солдат.   Свирепые
буканьеры флибустьеры  изгнали  с  моря  бесчисленные   суда   испанских
колоний. Лишь раз в год уходили в Испанию корабли с серебром.
     В Братстве были свои герои, чья слава и подвиги заставили бы Генри
Моргана изнывать от зависти, если бы он  не  был  уверен,  что  в  один
прекрасный день затмит их всех.
     Бартоломео Португалец захватил богатый приз, но его тут же взяли в
плен неподалеку от Кампече и на берегу построили для него виселицу.  Из
своей темницы на корабле он смотрел, как ее  устанавливают,  а  в  ночь
перед казнью зарезал часового и уплыл, держась за  пустой  бочонок.  Не
прошло и недели, как он вернулся с пиратами на длинном  каноэ  и  угнал
этот корабль из порта Кампече. Правда, он потерял его в бурю у  берегов
Кубы, но в тавернах эту историю передавали из уст в уста  со  злорадным
восхищением.
     Роше  Бразилец  был голландцем с пухлыми по-детски щеками. В юности
португальцы  выслали  его  из  Бразилии,  и  прозвище свое он получил по
названию их колонии. Как ни странно, злобы на португальцев он никакой не
затаил.   Но   вот   испанцев  возненавидел  люто.  Если  их  вблизи  не
оказывалось,  он  был  добрым,  мягким  капитаном  и  пользовался  общей
любовью.  Команда  его  обожала  и пила только за его здоровье. Однажды,
когда  его корабль потерпел крушение у Кастилья-де-Оро, он перебил целый
отряд  испанской  кавалерии  и ускакал со своими товарищами на испанских
лошадях.   При   виде   испанцев  Роше  превращался  в  бешеного  зверя.
Рассказывали,  что  однажды  он  долго поджаривал пленных на вертелах из
сырых жердей над маленьким костром.
     Когда  суда  с  богатым  грузом   перестали   выходить   в   море,
флибустьерам пришлось нападать на селения, а  затем  и  на  укрепленные
города. Льюис Шотландец разграбил Кампече  и  оставил  от  него  только
обугленные развалины.
     Л'Оллоне явился из Сабль-д'Оллоне  и  очень  быстро  стал  самым
страшным человеком Западного океана. Начал он  со  жгучей  ненависти  к
испанцам, а кончил страстью к жестокостям. Он вырывал с  корнем  языки,
рубил своих пленных на мелкие кусочки. Испанцы предпочли бы  встречу  с
дьяволом в любом его образе, чем с Л'Оллоне. При одном  упоминании  его
имени все живое покидало селения у него на пути. Поговаривали, что даже
мыши бежали прятаться в заросли. Маракайбо он взял, и Новый  Гибралтар,
и Сантьяго-де-Леон. И всюду он истреблял людей, отдаваясь  яростной
страсти к убийству.
     Однажды в приступе кровожадности он приказал  связать  восемьдесят
семь пленников и уложить их в ряд на земле. А потом пошел  вдоль  ряда,
держа  в  одной  руке  оселок,  а  в  другой  саблю.  В  этот  день  он
собственноручно отрубил восемьдесят семь голов.
     Но  убийства  только  испанцев  Л'Оллоне  не   удовлетворяли.   Он
отправился на Юкатан, в тихий край,  где  люди  обитали  в  разрушенных
каменных городах и девушки, не  знавшие  мужчин,  ходили  в  венках  из
душистых цветов. На Юкатане жил тихий народ, мало -  помалу  вымиравший
по таинственным причинам. Когда Л'Оллоне покинул их землю,  от  городов
остались только груды камней и никто уже не плел венков.
     Индейцы Дариена были совсем  другими:  свирепыми,  бесстрашными  и
мстительными. Испанцы называли их "браво" и клялись, что они неспособны
подчиняться. С пиратами эти индейцы поддерживали дружбу из ненависти  к
Испании, но Л'Оллоне их грабил и  убивал.  Они  выжидали  много  лет  и
наконец захватили Л'Оллоне, когда его корабль разбился у их берега. Они
разожгли костер, долго плясали вокруг, а потом по кусочкам сожгли  тело
француза у него на глазах - то фалангу пальца, то лоскут кожи.
     Однажды вечером в таверну на Тортуге вошел худой Француз, дворянин
по виду, и, когда у него спросили, как его зовут,  он  схватил  тяжелый
бочонок рома и отшвырнул его.
     - Бра-де-Фер, - ответил он. - Железная рука. - И никто не стал
расспрашивать его дальше. Так навсегда и осталось тайной, скрыл  ли  он
свое имя от стыда, от горя или из ненависти,  но  побережье  и  острова
узнали его как доблестного капитана.
     Эти  люди  чеканили  фразы,  которые   затем   входили   в   общее
употребление.
     - Добычи негусто и в карманах пусто! -  проревел  Душегуб,  и  кто
теперь не повторял этих слов!
     Когда на суденышко капитана Лоренса напали два испанских  фрегата,
он сказал своим подчиненным:
     - Опыт поможет вам понять  всю  меру  опасности,  а  храбрость  не
позволит уклониться от нее1
     Бравые слова! Вдохновленная ими команда захватила  оба  фрегата  и
отвела их домой в Гоав.
     Не все  они  были  жестокими  или  даже  склонными  к  насилию.  А
некоторые так даже  славились  особым  благочестием.  Капитан  Уотлинг,
например, каждое воскресенье устраивал молебствие на палубе и требовал,
чтобы вся команда стояла чинно с непокрытыми головами. Дэниел как -  то
застрелил матроса за богохульство. Такие  флибустьеры  громко  молились
перед боем, а если побеждали, то половина  отправлялась  в  захваченный
собор петь  "Тебя,  Бог,  хвалим!",  а  вторая  половина  приступала  к
грабежу.
     Капитаны поддерживали на кораблях строжайшую дисциплину, на  месте
сурово карая неповиновение или другие проступки, которые могли помешать
успеху. И на море не  бывало  мятежей,  с  которыми  позже  приходилось
считаться и Кидду, и Чернобородому, и Лафитту.
     Но  самой  яркой  фигурой  в истории Братства остается голландец по
имени  Эдвард  Мансвельд.  Храбростью и воинским искусством он превзошел
всех,   ибо   взял   Гренаду,   и  Сан-Аугустин  на  Флориде,  и  остров
Санта-Катарина.  С  большой флотилией он крейсировал у берегов Дариена и
Кастилья-де-Оро,  забирая  все,  что  мог  забрать.  Однако  им  двигала
могучая  сила  мечты:  он  надеялся  преобразить  свою  орду  оборванных
храбрецов  в сильную, стойкую нацию, новую воинственную нацию в Америке.
Чем  больше  флибустьеров  собиралось  под  его  командой,  тем реальней
делалась  его  мечта.  Он снесся с правительствами Англии и Франции. Они
вознегодовали  и  запретили  ему  даже думать об этом. Пиратская страна,
неподвластная  королевским  виселицам?  Так  они же будут грабить всех и
вся!  Но  он не отступил и по-прежнему строил планы создания собственной
страны.  И  начал  с  острова Санта-Катарина. Расположив там отряд своих
людей,  он  отправился  на  поиски  сторонников.  Его  корабль  потерпел
крушение возле Гаваны, и испанцы задушили Эдварда Мансвельда гарротой.
     Вот каких людей собрался возглавить Генри Морган. И не видел помех
этому  плану,  лишь  бы  тщательно   подготовиться   и   взвесить   все
возможности. Он признавал достоинства героев этих  историй,  однако  на
крупное дело их не хватало. Слишком беспечными и тщеславными они  были.
Но придет день, и их помощь ему пригодится.
     Когда  Генри  Морган  вышел  в  плавание на "Ганимеде" с темнокожим
Гриппе, Мансвельд был еще жив, а Бра-де-Фер состарился.



I



     Пока Морган готовил "Ганимеда" к уходу в море, в Порт-Ройале царило
возбужденное  любопытство:  такие  странные  припасы и оружие грузили на
корабль.  Привлеченные спокойной уверенностью молодого капитана, матросы
наперебой  просились в его команду. Он отобрал пятерых пушкарей, которые
пользовались   особым   уважением.  Когда  "Ганимед"  поставил  паруса и
выскользнул из гавани, с берега ему вслед смотрела толпа зевак.
     Они направились к берегам Дариена, но долго  не  находили  добычи,
словно кто - то вымел с моря испанские суда. Но как - то  утром  вблизи
Картахены они высмотрели высокий красный  корпус  купеческого  корабля.
Капитан Морган спрятал свою команду. Нигде на "Ганимеде" не было  видно
ни одной живой души. Даже рулевой был укрыт в крохотной будочке, а  над
кормой само собой поворачивалось фальшивое штурвальное колесо. Они  все
ближе и ближе подходили  к  испанцу,  и  его  команда  перепугалась  до
смерти:  корабль  плывет,  а  им   никто   не   управляет!   Попахивало
колдовством. Или, может быть,  все  там  стали  жертвой  одной  из  тех
безвестных трагедий, про которые всегда толкуют матросы. Например,  там
побывала чума и теперь они могут забрать корабль себе и продать его? Но
когда - испанец подошел ближе, три замаскированные пушки изрыгнули ядра
в одну цель. Руль разлетелся  в  щепки,  и  корабль  зарыскал,  потеряв
управление. Тогда капитан Морган зашел ему в корму, куда  не  доставали
бортовые пушки, и принялся всаживать в корпус ядро за ядром, пока  флаг
не пополз вниз. Это  был  его  первый  приз",  первый  плод  тщательной
подготовки.
     Несколько дней спустя он встретил еще  один  испанский  корабль  и
сблизился с ним бортами, чтобы пойти на абордаж. Испанцы  сгрудились  у
фальшборта, готовясь отразить нападение, и  тут  в  воздухе  замелькали
глиняные горшки с порохом, ударились  о  палубу  в  гуще  защитников  и
взорвались.  Спасаясь  от  смертоносных  снарядов,  испанцы  с  воплями
метнулись к трапам.
     Когда Генри Морган наконец вернулся на  Тортугу,  он  привел  туда
четыре призовых корабля, не потеряв ни единого человека. Все  оказалось
так  просто,  как  он  и  предполагал.  И  вот  четыре  лавровых  венка
победителю, который все  обдумал  и  подготовил  заранее.  Просто  надо
мгновенно сделать то, чего от тебя не ждут. В этом весь секрет успешных
войн.
     Мансвельд был на Тортуге, когда туда вернулся Генри Морган, и  его
прищуренные глазки заблестели при виде такой добычи. Вскоре  он  послал
за новым вожаком флибустьеров.
     - Ты капитан Морган, который взял эти четыре приза в порту?
     - Да, сэр, это я.
     - А как тебе это удалось? Испанские  корабли  хорошо  вооружены  и
бдительны.
     - Удалось мне это, сэр, потому, что я хорошо  подготовился.  Много
ночей   я   раздумывал   над   наилучшими   способами.   Я    ошеломляю
неожиданностью, сэр, где другие полагаются только на силу.
     Мансвельд посмотрел на него с восхищением.
     -  Я готовлю поход, чтобы захватить остров Санта-Катарина, - сказал
он.  -  А потом я осную республику флибустьеров, которые будут сражаться
из  патриотических чувств. Хочешь быть вице - адмиралом в этом плавании?
Говорят, я хорошо умею выбирать людей.
     Имя Мансвельда гремело в морях, и Генри покраснел от радости.
     - Очень хочу, сэр, - быстро ответил он.
     Флотилия  отправилась  в  путь,  и  капитан  Морган  был  ее вице -
адмиралом.  Извергнутые кораблями оборванные орды ринулись на приступ, и
у  стен  закипел  беспощадный  бой. Остров не мог выдержать ярости этого
штурма,  крепость  сдалась. Тогда голландец-адмирал назначил собственное
правительство  и,  оставив  Генри Моргана своим заместителем, отправился
собирать  пополнения.  Он и его корабль пропали без вести. Ходили слухи,
что испанцы удавили его на Кубе.
     А  капитан  Морган  стал  признанным  главой  флибустьеров.  К  его
флотилии  присоединялись все новые и новые корабли, чтобы плавать с ним,
сражаться   под   его   командой  и  делить  его  успехи.  Он  подошел к
Пуэрто-Белло  и  разграбил  город. Дома были сожжены, беззащитные жители
лишены  всего своего имущества, а многие и жизни. Когда корабли капитана
Моргана ушли оттуда, к руинам уже подобрались свирепые заросли.
     Десять лет плавал  он  по  океану,  среди  островов  и  у  зеленых
побережий тропической Америки, и имя его стало самым  знаменитым  среди
флибустьеров. Его слава влекла  к  нему  пиратов  со  всего  света.  На
Тортуге и в Гоаве его встречали восторженными криками. Когда он  уходил
в очередное плавание, от желающих отправиться  с  ним  не  было  отбоя.
Теперь все Братство почтительно ждало, чтобы капитан Морган выбил дно у
винной бочки посреди улицы и огласил бы город дикими воплями. Но  этого
не случалось никогда. Он шествовал в ледяном спокойствии, облаченный  в
лиловый кафтан, серые чулки и серые башмаки с бантами. На боку  у  него
висела тоненькая, как карандаш, шпага в серых шелковых ножнах.
     Вначале матросы пытались держаться с ним на товарищескую ногу,  но
он отпугивал их сухими оскорблениями. Уроки, преподанные ему рабами  на
плантации, жили в его памяти. Он не заискивал ради хвалы и преданности,
и Вольное Братство всячески их ему выражало, бросая свои жизни и судьбу
на колени его успеха.



II



     Десять лет  сражений,  грабежей,  поджогов  -  и  ему  исполнилось
тридцать. Седеющие волосы,  казалось,  прилегали  к  голове  все  более
тугими  завитками.  Генри  Морган  преуспел,   стал   самым   удачливым
флибустьером, каких только знавал мир, и  остальные  воздавали  ему  ту
дань восхищения, которой прежде он так жаждал.  Его  враги  -  а  любой
испанец с деньгами был его врагом - содрогались при звуке его имени. Он
стал для них таким же пугалом, как прежде Л'Оллоне и Дрейк.
     Генри отправился с Гриппо на  "Ганимеде"  в  твердой  уверенности,
что, слушая рев своих пушек, разносящих в щепы корму испанца,  вопли  и
лязг оружия вокруг себя на испанской  палубе,  он  испытает  то  жгучее
счастье, по которому томилось его сердце. И был победоносный рев пушек,
был  победоносный  лязг  оружия,  но  он  не  испытал   даже   простого
удовлетворения. Безымянный голод в нем рос и рвал когтями  его  сердце.
Он ждал, что преклонение Вольного Братства прольет бальзам на рану  его
заветной мечты, что изумленный восторг, с каким пираты узрят плоды  его
подготовки и обдумывания, польстит его гордости, принесет ему  радость.
И он добился своего -  они  прямо  -  таки  ластились  к  нему,  но  он
обнаружил, что только презирает их за это, глупцов, которым  так  легко
пустить пыль в глаза!
     В славе своей Генри стал бесконечно  одиноким.  В  тот  неизмеримо
далекий вечер старик  Мерлин  сказал  правду:  капитан  Морган  одержал
победу, и в своей победе он был одинок, без единого Друга. И надо  было
прятать жажду, снедавшую его сердце, надо  было  скрывать  все  страхи,
печали, просчеты, неудачи и маленькие слабости.  Те,  кто  следовал  за
ним, явились на зов его успеха, и при первом же признаке  слабости  они
сразу отрекутся от него.
     Пока он искал и находил добычу,  по  перешейку  прокрались  слухи,
разлетелись по островам, пробрались на корабли.  Шепотом  произносилось
имя, и люди жадно слушали.
     "В Панаме живет женщина,  прекрасная,  как  солнце.  В  Панаме  ее
называют Санта Роха-Красная Святая. И все мужчины склоняют перед  ней
колени".
     Вот что твердили шепотки. Их голос креп, становился все громче,  и
в тавернах уже начали пить  за  здоровье  Санта  Рохи.  Молодые  моряки
шептали про нее в темные часы собачьей  вахты:  "В  Золотой  Чаше  есть
женщина, и все  мужчины  падают  перед  ней  ниц,  как  язычники  перед
солнцем!" О ней говорили вполголоса на улицах Гоава. Никто  сам  ее  не
видел, никто не мог сказать, какой румянец играет на ее  щеках,  какого
цвета ее волосы. И все же через два - три года на всем  широком  буйном
флибустьерском море не нашлось  бы  человека,  который  не  пил  бы  за
здоровье Красной Святой, не грезил бы о ней, а  многие  молились  Санта
Рохе. Для каждого из них она стала звездой  его  сердца,  приняв  образ
хорошенькой девочки, покинутой на каком -  нибудь  европейском  берегу,
образ, великолепно расцвеченный прошедшими годами.  И  каждому  из  них
Панама мнилась венцом его желаний.  Странное  дело)  Вскоре,  какой  бы
разговор  ни  завязывался  в.  компании  мужчин,   в   нем   непременно
упоминалась Санта Роха. Она сладким  бредом  туманила  рассудок  грубых
пиратов - новоявленная  Святая  Дева,  которой  они  воздвигли  алтарь.
Многие так и говорили, что Дева  Мария  спустилась  на  грешную  землю,
чтобы вновь жить среди людей, и добавляли ее имя к своим молитвам.
     Так вот, когда капитан Морган взял  Пуэрто-Белло,  губернатора
Панамы изумило и восхитило, что шайка разнузданных оборванцев,  никогда
в жизни не носивших королевских мундиров, сумела захватить такой город,
и он отправил туда гонца с просьбой  прислать  ему  хотя  бы  маленький
образчик оружия, которое сделало  возможным  подобное.  Капитан  Морган
отвел гонца в комнатушку, пощаженную отбушевавшим пожаром.
     - Видел ли ты женщину, которую называют Красной Святой? -  спросил
он.
     - Сам я ее не видел, нет, но я про  нее  слышал.  Молодые  люди  в
своих молитвах ставят  выше  нее  лишь  Пресвятую  Деву.  Говорят,  она
прекрасна, как солнце.
     - А как ее зовут, кроме Санта Роха?
     - Не знаю. Я только слышал,  что  она  прекрасна,  как  солнце.  В
Панаме говорят, что она из Кордовы и жила в  Париже.  Говорят,  она  из
знатного рода. Говорят, она скачет на могучих конях по лугу за  высокой
и густой живой изгородью и сидит в седле, как мужчина. Говорят, шпага у
нее в руке, словно живая, и фехтует она  искуснее  любого  мужчины.  Но
всем этим она занимается втайне, чтобы никто не мог подсмотреть  такого
преступления против женской скромности.
     - Ну что же, -  сказал  капитан  Морган,  -  если  она  и  вправду
красива, так к чему ей скромность? Женская скромность похожа на  мушку,
которую  наклеивают  на  щеку,  когда  ждут  гостей,   -   пленительное
кокетство. Но я хотел бы посмотреть, как она ездит верхом) И больше  ты
про нее ничего не знаешь?
     - Да только то, что болтают  в  тавернах,  сударь, что  она  украла
молитвы, которые прежде возносили святым и мученикам.
     Капитан  Морган,  откинувшись  на  спинку  кресла,  погрузился   в
глубокую  задумчивость,  и  гонец  терпеливо  ждал,  чтобы   он   снова
заговорил. Наконец Генри  помотал  головой,  словно  стряхивая  паутину
мыслей, вытащил из-за пояса пистолет и протянул гонцу.
     - Отвези его дону Хуану Пересу де Гусману и скажи, что  вот  таким
оружием мы пользовались, повергая в прах Пуэрто-Белло. Но у меня есть
и Другое оружие - доблестные сердца тех, кем я командую. Их я не  стану
посылать ему поодиночке, но всех разом. И скажи ему, чтобы  он  поберег
пистолет ровно год, а тогда я сам явлюсь в Панаму, и он отдаст мне  его
из рук в руки. Ты понял?
     - Да, сударь.
     Но через несколько дней гонец  вернулся  с  пистолетом  и  большим
квадратным изумрудом, вделанным в кольцо.
     - Мой господин просит вас принять этот камень в знак его уважения.
Он просит вас не затрудняться и не посещать Панамы, иначе долг  возьмет
верх над восхищением и вынудит его повесить вас на первом же дереве.
     - Прекрасные слова, - сказал капитан. -  Прекрасные,  мужественные
слова. Я бы хотел познакомиться с доном Хуаном, хотя бы скрестив с  ним
шпагу. Уже давно никто не бросал мне вызова. А что нового узнал ты  про
Санта Роху?
     - Только то, что говорят на улицах, сударь. Чтобы услужить вам,  я
старался расспрашивать побольше. Мне сказали, что из  дома  она  всегда
выходит под темным покрывалом, чтобы никто  не  мог  увидеть  ее  лица.
Некоторые думают, что она надевает его для того, чтобы  повстречавшиеся
ей бедняги не накладывали на себя руки от любви. Вот и все, что я сумел
узнать. Прикажете еще что - нибудь передать от вас, сударь?
     - Просто повтори, что я явлюсь в Золотую Чашу до  истечения  года.



III



     Всю  жизнь  его  воля  уподоблялась  железному  флюгеру,   который
указывает лишь одно направление, но само  оно  меняется.  Индии,  море,
богатая добыча, слава - все это, казалось, обернулось  обманом.  Словно
то, к чему прикасались его пальцы, тут же увядало и съеживалось.  И  он
был одинок. Подчиненные питали к нему уважение и благоговейный  угрюмый
страх. Они трепетали перед  ним,  но  это  уже  перестало  льстить  его
тщеславию.
     И он подумал, не поискать ли среди  них  себе  друга.  Однако  так
долго он никого не допускал в крепость своей души, так долго пребывал в
ней совсем один, что мысль эта ввергла его в непривычное,  мальчишеское
смущение. Да кто из них мог бы стать его другом?  Ему  припомнились  их
угрюмые взгляды, алчный блеск в их  глазах,  когда  делилась  добыча...
Нет, он не чувствовал к ним ничего, кроме презрения.
     И  все  -  таки  был  среди  них один - молодой француз по прозвищу
Кер-де-Гри. Капитан Морган видел его в деле, когда он, как гибкий зверь,
прыгал  на  вражескую палубу и его шпага вспыхивала то тут то там гибким
язычком   серебряного   пламени.  Тонкое  узкое  лезвие  он  предпочитал
абордажной  сабле.  И  в  ответ  на  приказ этот юноша улыбался капитану
Моргану.  Да,  в глазах у него было почтение, но ни тени страха, зависти
или подозрения.
     "Пожалуй,  этот  Кер-де-Гри  мог  бы стать моим другом, - размышлял
Генри  Морган. - Говорят, за ним тянется след разбитых сердец от Кубы до
Сент-Кита, и почему-то из - за этого я его чуть побаиваюсь".
     Капитан Морган послал за ним, а когда он пришел, не сразу нашелся,
что ему сказать.
     - А... Как твое здоровье, Кер-де-Гри?
     Юношу ошеломило, что капитан питает к нему столь теплый интерес.
     - Спасибо, сэр. Я здоров. Вы хотите мне что - нибудь приказать?
     - Приказать? Да нет. Я... Мне просто захотелось с тобой поговорить.
Вот и все.
     - Поговорить со мной, сэр? Но о чем?
     - Ну... Как там поживают малютки, которых ты, по слухам,  бросаешь
в каждом порту? - спросил капитан с вымученной шутливостью.
     - Слухи добрее ко мне, сэр, чем судьба.
     Генри Морган взял быка за рога.
     -  Вот что, Кер-де-Гри! Неужели тебе не приходит в голову, что мне,
может  быть,  нужен  друг?  Неужели  ты  не можешь понять, что я одинок?
Вспомни,  как  все  мои  подчиненные меня боятся! Они приходят ко мне за
распоряжениями,  а  не просто посидеть и поболтать. Я знаю, что сам тому
причиной.  Прежде  это было необходимо, потому что мне нужно было сперва
добиться  уважения,  чтобы  потом  мне  подчинялись  беспрекословно.  Но
теперь я иногда был бы рад рассказать о своих мыслях, поговорить о чем -
нибудь,  кроме  войны  и добычи. Десять лет я рыскал по морям, как волк,
и  у  меня  нигде  нет  ни  единого  друга... И я хочу сделать тебя моим
другом,  во  -  первых,  потому,  что  ты  мне нравишься, а во - вторых,
потому,  что  у  тебя  нет  ничего,  на  что я, по твоему мнению, мог бы
позариться.  И  потому  ты  можешь  относиться  ко  мне по дружески, без
всякого  страха.  Даже  странно,  до  чего подозрительно смотрят на меня
люди,  находящиеся под моей командой. После каждого плавания я строго во
всем отчитываюсь, но стоит мне заговорить с ними дружески, и они головой
будут  об  стенку биться, стремясь разгадать, что такое я замыслил. А ты
будешь моим другом, Кер-де-Гри?
     - Конечно, буду, мой капитан, и знай я, какие  у  вас  мысли,  так
давно бы уже им стал. Чем я могу служить вам, сэр?
     -  Ну,  просто  иногда приходи поболтать со мной и немножко доверяй
мне.  У  меня  ведь  только  одна  причина  -  мое  одиночество... Но ты
говоришь   и   держишься,   как   человек   благородного  происхождения,
Кер-де-Гри! Могу я спросить, из какой ты семьи? Или, как многие и многие
в здешних морях, ты кутаешься в свое прозвище, точно в плащ?
     - С моей семьей дело самое простое. Говорят, моим отцом был великий
Бра-де-Фер, но кем он сам был, не знает никто. И прозвище мне дали вроде
того,  какое взял себе он: Серое Сердце - Железная Рука. Моя мать - одна
из вольных женщин в Гоаве. Родила она меня в шестнадцать лет. Происходит
из  очень  старинного рода, но гугенотского. После Варфоломеевской резни
мои предки лишились всех своих имений. И совсем обнищали к тому времени,
когда родилась моя мать. Как - то она была схвачена на парижской улице и
отправлена  в  Гоав  на  корабле,  который  вез  туда бродяжек и уличных
побирушек. А там ее скоро нашел Бра-де-Фер.
     -  Но  ты говоришь, что она вольная женщина, - сказал Генри Морган,
шокированный таким бесстыдством молодого человека. - Ведь, конечно же, с
тех пор, как ты ушел в море, она Оставила этот... это ремесло. Того, что
ты привозишь домой, достаточно для вас обоих, и с лихвой.
     - Так - то так, но она продолжает свое. А я молчу, по - тому что не
вижу,  почему  я должен стать помехой в том, что она считает серьезным и
важным  делом.  Она гордится своим положением, гордится, что ее навещают
лучшие  люди  в порту. И ей приятно, что в свои без малого сорок лет она
берет верх над желторотыми дурочками, которые каждый год приезжают туда.
С  какой  стати мне менять достойный, приятный ей образ жизни, даже если
бы  я  мог?  Нет,  она  милая,  очаровательная женщина и всегда была мне
хорошей  матерью.  У  нее  есть  только один недостаток - слишком уж она
щепетильна  во всяких пустяках. Пока я дома, она меня все время пилит, и
рыдает,  когда я ухожу в море. И полна страха, что я свяжусь с женщиной,
которая меня погубит.
     - Но ведь это странно, не так ли? Если вспомнить, какую жизнь  она
ведет, - сказал Генри Морган.
     - Почему  странно?  Разве  у  тех,  кто  занимается  этим  древним
ремеслом,  мозг  устроен  иначе?  Нет,  сэр,  поверьте  мне,  жизнь  ее
безупречна: молится она утром, днем и вече - ром  каждый  день,  а  дом
содержит в такой чистоте, в таком порядке, что в Гоаве  прекрасней  его
не найти. Да вот, сэр, в прошлый раз я хотел подарить ей шарф,  который
достался мне при дележке, тонкий, как паутинка, расшитый золотом.
Но она наотрез от него отказалась. Ведь он обвивал шею женщины, которая
исповедует веру римской церкви, и доброй гугенотке не подобает надевать
его. А как она тревожится за меня, когда я в море! Ужасно боится, что я
буду ранен, но куда пуще страшится за мою душу. Вот и все, что я знаю о
моей семье, сэр.
     Капитан  Морган  отошел  к  шкафу  и  достал  несколько кувшинчиков
необычной  формы  с  перуанским  вином.  У  каждого  кувшинчика было два
горлышка,  и  пока  из  одного лилось вино, второе издавало переливчатый
свист.
     - Я нашел их на испанском корабле, - сказал он. -  Ты  выпьешь  со
мной, Кер-де-Гри?
     - Это для меня большая честь, капитан.
     Они долго сидели, молча прихлебывая вино, а потом  капитан  Морган
сказал задумчиво:
     - Наверное, Кер-де-Гри, тебя в один  прекрасный  день  очарует
Красная Святая, и весь Панамский  рой  набросится  на  нас  со  злобным
жужжаньем. Уж, наверное, ее стерегут даже  ревнивее,  чем  когда  -  то
стерегли Прекрасную Елену. Ты ведь слышал про Красную Святую?
     Глаза молодого человека пылали огнем, который зажгло вино.
     - Слышал ли? - произнес он тихо. - Сэр, я грезил о ней  во  сне  и
звал ее. И я ли один? Кто в этой части мира не  слышал  о  ней?  И  кто
знает о ней хоть что - нибудь? Странно, какое  волшебство  заключено  в
имени этой женщины. Санта Роха! Санта Роха! Оно творит страсть в сердце
каждого мужчины - не  деятельную  страсть,  когда  цель  достижима,  но
желание - мечту - "будь я красавцем... будь я принцем..." -  вот  такое
желание. Юноши строят безумные планы - пробраться в Панаму переодетыми,
взорвать город порохом, и грезят, как  увезут  оттуда  Красную  Святую.
Сэр, мне довелось услышать,  как  матрос,  совсем  сгнивший  от  дурной
болезни, шептал ночью: "Не пристань ко мне эта язва,  я  бы  отправился
искать Санта Роху". Моя мать у себя в Гоаве совсем извелась от  страха,
что я сойду с ума и кинусь в Панаму. Эта непонятная женщина внушает  ей
ужас. "Держись от нее подальше,  сын!  -  говорит  она.  -  Это  дурная
женщина, она дьяволица и уж, конечно, католичка!" И ведь мы не знаем ни
одного человека, который ее видел бы своими глазами. Мы даже  не  знаем
точно, что и вправду в  Золотой  Чаше  есть  такая  женщина  -  Красная
Святая. Ах, она заполнила все наше море грезами -  грезами  неутолимой
страсти. Вы знаете, сэр, я иногда думаю, что из - за нее Золотую  Чашу,
быть может, ждет судьба Трои.
     Генри Морган вновь и вновь наполнял рюмки. Он сгорбился в  кресле,
и губы его тронула кривая улыбочка.
     -  Да,  -  сказал  он  сипло,  - она угрожает миру между народами и
душевному  миру мужчин. Разумеется, все это нелепый вздор. Вероятно, это
хитрая  баба,  которая черпает свои прелести из легенды. Но что породило
легенду?  Твое  здоровье,  Кер-де-Гри.  Ты  будешь  мне хорошим другом и
верным?
     - Да, мой капитан.
     И вновь они замолчали, потягивая густое вино.
     -  Но какими страданиями грозят женщины! - сказал Генри Морган, как
будто  и  не  прерывая  своей  речи.  -  Они словно носят с собой боль в
дырявом  мешке.  Говорят, ты часто любил, Кер-де-Гри. И ты не чувствовал
боли, которая в них?
     - Нет, сэр. Вроде бы нет. Да, на меня нападали сожаления, бывало и
грустно - с кем так не бывает? Но  чаще  от  женщин  я  получал  только
радость.
     - А, счастливец! - сказал капитан. - Любимчик  удачи,  раз  ты  не
изведал этой боли. Всю мою жизнь отравила любовь. И  жизнь,  которую  я
веду, была мне навязана погибшей любовью.
     - Как же это случилось, сэр? Я бы никогда не подумал, что вы...
     - Знаю. Я знаю,  как  должен  был  я  измениться,  раз  даже  тебе
немножко смешно, что я был влюблен. Теперь бы я уже не  смог  завоевать
сердце графской дочери.
     - Графской дочери, сэр?
     - Да, она была дочерью графа. Мы  любили  слишком  самозабвенно...
слишком страстно. Однажды она пришла ко мне в розовый сад и  провела  в
моих объятиях всю ночь до зари. Я хотел бежать с ней в какую  -  нибудь
неизвестную чудесную страну и утопить ее титул в  море,  укрывшем  нас.
Быть может, я сейчас жил  бы  мирно  в  Виргинии  и  маленькие  радости
теснились бы вокруг меня.
     - Как это горько, сэр! - Кер-де-Гри от души ему сочувствовал.
     - Ну что же... Ее отцу донесли. Темной ночью меня скрутили сильные
руки, а ее... - о милая Элизабет!.. ее оторвали  от  моей  груди.  Меня,
связанного, тут же отвезли на корабль и на Барбадосе продали. Пойми же,
Кер-де-Гри, какая отрава разъедает мое сердце! Все эти годы ее лицо
было со мной во всех моих скитаниях. Порой мне кажется,  что  я  все  -
таки что - то мог бы сделать... Но ее отец был могущественным лордом.
     - И вы не вернулись к ней, сэр, когда годы вашей кабалы истекли?
     Генри Морган вперил тяжелый взгляд в пол.
     - Нет, мой друг, так и не вернулся.



IV



     Легенда о Красной Святой оплетала его сознание, как мощная  лиана,
и с запада все чаще доносился голос, моля и высмеивая, язвя и  обольщая
Генри Моргана. Он забыл  море  и  свои  праздные  корабли.  От  долгого
безделья  флибустьеры  совсем  обнищали.  Они  валялись  на  палубах  и
поносили своего капитана, сонного лентяя. А он  отчаянно  вырывался  из
тугой сети грез и спорил с голосом.
     "Да проклянет бог Санта Роху за то, что она сеет безумие  в  мире.
Из - за нее отпетые головорезы воют на луну, как  влюбленные  псы.  Она
сводит с ума неутолимой любовью. Я должен что - то  сделать  -  сделать
что угодно, лишь бы избавиться от пут этой женщины, которую никогда  не
видел. Я должен уничтожить призрак! Захватить Золотую Чашу - это пустые
мечты. Нет, как видно, желаю я только смерти!"
     И ему вспомнился голод, который заставил его покинуть Камбрию, ибо
стал он вдвое сильнее и мучительнее. Мысли  мешали  ему  уснуть.  Когда
следом за усталостью все - таки прокрадывалась дремота,  вместе  с  ней
являлась Санта Роха.
     "Я захвачу Маракайбо! - вскричал он  в  отчаянии. Утолю  эту  жажду
кубком ужасов. Я разграблю Маракайбо, разорву в клочья и брошу истекать
кровью на песке!"
     (А в Золотой Чаше живет женщина, и ей поклоняются за ее  никем  не
исчисленные чары.)
     "Встреча у острова Вака! Созывайте все  доблестные  души  со  всей
шири моря! Мы отправляемся за несметными сокровищами!"
     Его  корабли  помчались  к  бухте  Маракайбо,  и  город   отчаянно
оборонялся.
     - Прорывайтесь во внутреннюю гавань! Да, под пушками!
     Пушечные ядра визжали в воздухе и выбивали из стен фонтаны мусора,
однако защитники держались стойко.
     - Не сдаются? Тогда на приступ!
     Через стены полетели горшки с порохом, разрывая на куски и  калеча
всех вокруг.
     - Кто  эти  волки?  -  кричали  защитники.  -  Братья,  мы  должны
сражаться насмерть. И не просить пощады, братья. Если мы  дрогнем,  наш
любимый город...
     К стенам приставили лестницы, и по ним с ревом  устремилась  вверх
волна нападающих.
     - Святой Лаврентий, укрой нас! Спаси!  Это  не  люди,  а  дьяволы.
Услышь меня! Услышь меня! Пощады! Иисусе, где ты?
     - Крушите стены! Не оставьте камня на камне!
     (В Золотой Чаше живет женщина, и она прекрасна, как солнце.)
     - Пощады не давать! Бей испанских крыс! Убивай всех до единой!
     И Маракайбо лег к его ногам, умоляя о милосердии. Двери  срывались
с петель. Из комнат вытаскивалось все, что можно было вытащить.  Женщин
согнали в  церковь  и  заперли  там.  Затем  к  Генри  Моргану  привели
пленников.
     - Сэр, вот  этот  старик...  У  него,  конечно,  спрятаны  большие
богатства, но мы не сумели их найти.
     - Ну, так суньте его ноги в огонь! Глупый старый  осел!  Руки  ему
переломайте... Не говорит где? Так закрутите ему  ремнем  голову!..  Да
убейте же его, убейте! Пусть не вопит... Может быть, у  него  и  правда
никаких сокровищ не было.
     (В Панаме живет женщина...)
     - Выскребли все золото до последней крупинки? Назначьте  выкуп  за
город. После таких трудов нам положены большие богатства.
     На помощь городу отправилась испанская флотилия.
     - Подходят испанские корабли? Будем  с  ними  драться!  Нет,  нет!
Скроемся от них, если сумеем. Наши корабли гружены их золотом  и  низко
сидят в воде. Перебейте пленных!
     (...и она прекрасна, как солнце.)
     Капитан Морган покинул разрушенный Маракайбо. Его корабли  увозили
двести пятьдесят тысяч золотых монет, и шелка, и серебряную  посуду,  и
мешки пряностей. Увозили они и золотую утварь  из  собора,  и  одеяния,
богато расшитые жемчугом. А город лежал в развалинах и пылал.
     "Мы богаче, чем могли мечтать. Как будет ликовать  Тортуга,  когда
мы вернемся. Все до единого герои! И буйства наши будут неописуемы!"
     (Санта Роха в Панаме.)
     "О господи! Раз так, то так! Но, боюсь, найду я только смерть. Ведь
об  этом  и  помыслить  страшно.  Но  раз  есть  у меня такое желание, я
должен  ему  подчиниться,  пусть  и  погибну". И он призвал к себе юного
Кер-де-Гри.
     - Ты отличился в этой битве, мой друг.
     - Делал то, что надо было, сэр.
     - Но сражался ты прекрасно. Я видел тебя в бою.  И  назначаю  тебя
моим лейтенантом в походах, моим заместителем. Ты храбр, разумен, и  ты
мой друг. Тебе я могу доверять, а кто из моих людей снесет бремя  моего
доверия, если ему окажется выгоднее его нарушить?
     - Это большая честь, сэр. И я  отплачу  вам  верностью.  Моя  мать
будет довольна.
     - Да, - сказал капитан Морган, - ты юный глупец, но в  нашем  деле
это большое достоинство, когда есть кому тебя  вести.  Все  они  сейчас
рвутся назад, на Тортугу, чтобы поскорее расшвырять свои деньги. Они бы
руками потащили корабли туда, будь такое возможно. А что ты сделаешь со
своей долей, Кер-де-Гри?
     - Половину отдам матери. А оставшуюся половину поделю: одну  часть
припрячу, а на вторую попьянствую денек - другой, а то и неделю.  После
сражений хорошо побыть мертвецки пьяным.
     - Опьянение никогда  мне  удовольствия  не  доставляло,  -  сказал
капитан. - Во мне только пробуждается печаль.  Но  у  меня  есть  новый
замысел. Кер-де-Гри, какой город в  западном  мире  самый  богатый?
Какое место остается недоступным для Братства?  Где  мы  все  могли  бы
приобрести миллионы?
     - Но, сэр, не хотите же вы... Не думаете  же  вы,  будто  возможно
взять...
     - Я возьму Панаму. Да - да, Золотую Чашу.
     .. - Но как? Город надежно охраняют стены и войско, да  и  хорошей
дороги через перешеек нет, только тропки. Как же вы это сделаете?
     - Я должен взять Панаму. Я должен захватить Золотую Чашу!  -  Зубы
капитана свирепо сжались.
     А Кер-де-Гри чуть - чуть улыбнулся.
     - Чего ты ухмыляешься? - крикнул капитан Морган.
     - Вспомнил, как я  недавно  сказал,  что  Панаму,  возможно,  ждет
судьба Трои.
     - А! Ты думаешь про эту безымянную женщину? Выкинь ее  из  головы!
Возможно, ее вообще не существует.
     - Но, сэр, мы ведь и так уже богаты.
     - Неплохо стать еще богаче. Мне надоело грабить!  Я  хочу  надежно
себя обеспечить.
     Кер-де-Гри  нерешительно  помолчал,  а  его  глаза  словно
спрятались за легким покрывалом.
     - Когда мы придем в Панаму, сэр, как бы все не  передрались  между
собой из - за Красной Святой!
     -  Можешь  не  сомневаться,  я  сумею поддержать порядок среди моих
людей  -  строжайший порядок! - пусть мне придется ради этого перевешать
половину  их. Не так давно я отправил вестника в Панаму сказать, что сам
туда  явлюсь,  но  это была шутка. А теперь я думаю, не принялись ли они
укреплять  город?  Но, быть может, и они сочли это шуткой. А теперь иди,
Кер-де-Гри, и никому ни слова! Назначаю тебя моим послом. Пусть мои люди
швыряют  золото направо и налево. Поощряй азартные игры - уже сейчас, на
корабле.  Подавай  им  пример  в тавернах, пример мотовства. И тогда они
волей  - неволей должны будут отправиться со мной. На этот раз мне нужна
целая армия, мой друг, и все равно мы можем погибнуть все до одного. Как
знать,  не  высшая  ли  это  радость в жизни - рисковать ею? Послужи мне
хорошо,  Кер-де-Гри,  и,  быть  может, в один прекрасный день ты станешь
богаче, чем мог бы даже вообразить!
     Кер-де-Гри задумчиво прислонился к мачте.
     "Наш капитан,  наш  холодный  капитан  попался  на  этот  чудесный
неясный слух. Как странно!  Словно  Красную  Святую  похитили  из  моих
объятий. Моя мечта осквернена. И, может быть, все они, когда узнают,
тоже ощутят горечь невозвратимой утраты... и  возненавидят  капитана
за то, что он украл их заветное желание".



V



     Сэр  Эдвард Морган руководил вторжением на Синт-Эустатиус. В разгар
битвы  гибкий  коричневый  индеец, незаметно подкравшись, всадил длинный
нож  ему  в живот. Вице-губернатор сжал губы в узкую прямую линию и осел
на землю.
     "Мои  белые  штаны  совсем  испорчены,  - подумал он. И зачем этому
дьяволу  понадобилось  заколоть  меня,  когда  дело  шло  так  хорошо! Я
удостоился  бы особой благодарности его величества, а теперь меня уже не
будет  на  Ямайке,  чтобы  получить  ее.  Боже! Он выбрал чувствительное
место!"
     Вот тут он и осознал всю глубину трагедии.
     - Простой нож, - пробормотал он, - и в живот!  Будь  это  шпага  в
руке равного... но какой - то нож - и в живот! Вид  у  меня,  наверное,
совсем неприличный - кровь, грязь. И я не в силах выпрямиться! О  черт!
Негодяй ударил в чувствительное место.
     Подчиненные печально отвезли его в Порт-Ройал.
     - Произошло неизбежное, - сказал он губернатору. Подкрался ко мне с
ножом и ударил меня в живот. Вероятно, у него не хватило роста  ударить
выше. Доложите о случившемся его величеству, прошу вас, сэр. Но, будьте
так любезны, не упоминайте про нож... и про живот. А теперь не оставите
ли вы меня наедине с моей дочерью. Мой час близок.
     Элизабет склонилась над ним в сумраке затененной комнаты.
     - Вы опасно ранены, отец?
     - Да, очень опасно. Я сейчас умру.
     - Вздор, батюшка, вы просто шутите, чтобы подразнить меня.
     - Элизабет, разве это похоже на вздор? И когда ты слышала, чтобы я
шутил? Мне надо сказать тебе многое, а время  коротко.  Как  ты  будешь
жить? Денег почти не осталось. С тех самых пор,  как  король  последний
раз сделал заем, мы жили только на мое жалованье.
     - Но о чем вы говорите, батюшка! Вы не можете умереть  и  оставить
меня совсем одну, бросить меня в далекой колонии! Нет,  не  можете!  Не
можете!
     - Могу или не могу, но я сейчас умру. Так обсудим это,  пока  есть
время. Возможно, твой кузен, столь прославившийся разбоем,  позаботится
о тебе, Элизабет. Мне тягостна эта  мысль,  но...  но...  жить  надо...
очень надо. И все - таки он твой кузен.
     - Не верю! Не хочу! Вы не можете умереть)
     -   Ты  будешь  гостить  у  губернатора,  пока  тебе  не  доведется
встретиться  с  твоим  кузеном.  Объясни ему точно, как обстоят дела. Не
заискивай...  но  и  не  будь  слишком  гордой.  Помни,  он твой кровный
родственник,  хотя  и  разбойник.  - Его хриплое дыхание становилось все
громче.  Элизабет  тихонько  заплакала,  как  ребенок,  который не может
решить,  больно  ему  или только кажется. Наконец, сэр Эдвард произнес с
трудом:  -  Говорят,  джентльмена можно узнать по тому, как он встречает
смерть...  но  мне невыносимо хочется застонать. Вот Роберт застонал ба,
если  бы  хотел.  Конечно,  Роберт был чудак... но все-таки... он же мой
родной  брат...  и  он  визжал  бы,  если бы ему так хотелось. Элизабет,
будь...  добра... уйди из комнаты. Я очень сожалею... но я буду стонать.
Никогда   никому   про  это  не  говори...  Элизабет...  ты  обещаешь...
никому... не говорить про это?
     Когда она вернулась в комнату, сэр Эдвард Морган был мертв.



VI



     В Камбрию пришла весна, волной катясь из Индий и из жаркого сухого
сердца Африки, - пятнадцатая весна с тех пор, как  Генри  покинул  дом.
Старому Роберту нравилось тешиться  мыслью,  что  весну  с  тропических
островов присылает в Камбрию его сын, и,  как  ни  странно,  он  в  это
уверовал. Горы одевались зеленым пухом, а деревья расправляли на  ветру
нежные листочки.
     Лицо старого Роберта затвердело. Губы его  хранили  не  улыбку,  а
скорее, гримасу боли, словно какая - то мученическая улыбка замерзла на
них еще в давнее время. Протекшие годы были  одинокими  и  бесплодными,
они ничего ему не приносили.  Теперь  он  понял  слова  Гвенлианы,  что
старость  ничего  с  собой  не  приносит,  кроме  холодного  тревожного
ожидания - тупого сознания неизбежности...  но  чего?  Быть  может,  он
дожидался времени, когда Генри вернется к нему. Только навряд ли. Да  и
хочет ли он вновь  увидеть  Генри?  Столько  беспокойства.  А  старость
чурается лишних беспокойств.
     Очень  долгое время он постоянно думал: "А что теперь делает Генри?
Что  он  видит?"  Но потом мальчик отступил куда-то, стал похож на людей
в   старинных  книгах  -  не  совсем  настоящий,  и  все-таки  настолько
настоящий,  что  сохранялся  в  памяти.  Впрочем,  Роберт и теперь часто
думал  об этом абстрактном человеке - его сыне, о котором до него иногда
доходили смутные слухи.
     Проснувшись в одно прекрасное весеннее утро, Роберт  сказал  себе:
"Сегодня я поднимусь на гору повидать Мерлина. Странно, что старик  все
еще жив под тяжкой громадой лет, исчисляющих его возраст.  Ведь  теперь
их должно быть более ста. Тело его - иссохший  листок,  лишь  намек  на
былую сильную плоть. Но Уильям говорит (если из слов  Уильяма  возможно
извлечь смысл!), что голос его остается все таким же золотым и  звучным
и что он  попрежнему  болтает  всякую  чепуху,  которой  в  Лондоне  не
потерпели бы и минуты.  Просто  поразительно,  как  этот  Уильям  знать
ничего не желает, кроме четырех дней, которые провел в Лондоне. Но надо
сходить к Мерлину. Навряд ли мне когда - нибудь доведется навестить его
еще раз!"
     Крутая каменистая тропа превратилась в  орудие  пытки,  тем  более
мучительной, что пробуждала память о крепких ловких ногах и  о  легких,
работавших ровно и безустанно, как кузнечные мехи. Некогда  он  мог  на
горном склоне обогнать любого, но теперь, пройдя десяток шагов вверх по
крутизне, садился на камень перевести дух. Еще десяток шагов - и  снова
передышка, еще десяток... вверх, вверх по расселине, вверх, вверх через
гребень... Когда наконец он вышел на Вершину, был уже полдень.
     Мерлин открыл ему дверь прежде, чем он успел постучать,  и  Мерлин
изменился не больше, чем арфы и наконечники  копий  на  круглой  стене.
Казалось, он сбросил время с плеч, точно плащ. На лице Мерлина не  было
удивления, точно он знал об этом медленном паломничестве еще за  тысячу
лет до того, как Роберт ступил утром на крутую тропу.
     - Очень давно, Роберт, не поднимался ты  ко  мне,  и  я  давно  не
спускался в долину.
     "Инну, инну, инну", - пропели арфы. Он говорил на языке их  струн,
и они отзывались, как дальний хор в литургии, которую служат горы.
     - Но сегодня к тебе поднялся старик, Мерлин. Тропа - подлый  враг,
с которым трудно бороться. Д ты все такой же. Когда  же  настанет  твой
срок? Скажи, твои годы часто задают тебе этот вопрос?
     - Честно говоря, Роберт, несколько раз я спрашивал себя, скоро ли,
но всегда о стольких  вещах  еще  надо  было  поразмыслить!  И  мне  не
удавалось выбрать свободной минуты, чтобы умереть. Ведь  умри  я,  так,
может быть, мне  вообще  больше  не  довелось  бы  думать.  Ибо  здесь,
наверху, Роберт, боязливая  надежда,  которую  жители  долины  называют
верой, становится сомнительной. О, бесспорно, если бы вокруг меня толпы
нескончаемо выпевали хором: "Есть  добрый,  мудрый  Бог,  и  всем  нам,
конечно же, уготована жизнь после смерти!" - то я мог бы  готовиться  к
жизни грядущей. Но здесь, в одиночестве, на полдороге  к  небесам,  мне
страшно, что смерть прервет мои размышления. Горы ведь  вроде  припарки
для абстрактной боли, и среди  них  человек  смеется  много  чаще,  чем
плачет.
     - Знаешь, - сказал  Роберт,  -  моя  мать,  старая  Гвенлиана,  на
смертном одре произнесла странное пророчество. "Сегодня ночью  наступит
конец мира, - сказала она,и не будет более земли под ногами".
     - Роберт,  мне  кажется,  она  сказала  правду.  Мне  кажется,  ее
предсмертные слова были правдой, чем бы ни оборачивались все  остальные
ее пророчества. Порой эта же мысль грызет и меня. Потому - то я и боюсь
умереть, безумно боюсь. Если я  тем,  что  живу,  дарую  жизнь  тебе  и
постоянное обновление полям, деревьям, всему необъятному зеленому миру,
то было бы чернейшим преступлением  стереть  это  все,  точно  рисунок,
набросанный мелом. Нет, я не должен... пока еще нет.
     - Но довольно о дурных предчувствиях! - продолжал он.  -  Им  чужд
смех. Ты, Роберт, слишком долго оставался в долине  среди  людей.  Твои
губы смеются, но в твоем сердце нет веселья. Мне кажется, ты  изгибаешь
свои губы, словно прутья над ловушкой, для  того  чтобы  спрятать  свою
боль от Бога. Некогда ты пытался смеяться от души, но не  сделал  одной
необходимой уступки: не купил ценой  легкой  усмешки  над  самим  собой
права громко и долго смеяться над другими.
     - Я знаю, что потерпел поражение,  Мерлин,  и  с  этим  ничего  не
поделаешь. Видно, победа, удача - не в  названия  дело,  -  прячутся  в
немногих избранных, как молочные зубы прячутся в  деснах.  В  последние
годы этот твой Бог вел со мной беспощадную расчетливую игру.  Иной  раз
мне даже казалось, что он передергивает.
     Мерлин произнес медленно:
     - Когда - то я сел сыграть с милым юным козлоногим богом. Эта игра
и привела меня сюда. Но я - то сделал великую уступку и расписался  под
ней печальным смехом. Роберт, некоторое время  назад  я  как  будто  бы
слышал, что ты помешался в уме... Словно  бы  однажды  Уильям,  проходя
мимо, остановился и сказал,  что  ты  совсем  ополоумел.  Ты  занимался
какими - то непотребствами в своем розовом саду, не так ли?
     Роберт горько усмехнулся.
     - Еще одна подножка этого твоего Бога, - ответил он.  -  Послушай,
как все было на самом деле. Я обрывал с розовых кустов увядшие  листья,
и вдруг мной овладело желание сотворить какой - нибудь  символ.  Ничего
странного)  Сколько  раз  люди  останавливались  на  вершине  холма   и
раскидывали руки? Сколько раз падали на колени в молитве и осеняли себя
знаком креста? Я сорвал увядающую розу, подбросил ее, и вниз  посыпался
дождь  лепестков.  Знамение  и  история  всей  моей  жизни  в  одном  -
единственном движении! Но тут меня поразила красота белых лепестков  на
черной земле, и я забыл  про  свой  символ.  Я  подбрасывал  цветок  за
цветком, пока земля не покрылась душистым снегом. Потом поднял голову и
увидел, что у ограды стоят люди и смеются надо мной.  Они  возвращались
из церкви. "Хе-хе, - смеялись они, - Роберт спятил! Хе-хе!  Разум
его помутился от дряхлости. Хе-хе! Он обрывает  лепестки,  как  малый
ребенок!" Только охваченный безумием Бог мог бы допустить подобное.
     Мерлин вздрагивал от беззвучного смеха.
     - Ах, Роберт, Роберт! Благородно ли винить людей за  то,  что  они
обороняются от тебя? Мне кажется, люди и бог для тебя  одно  и  то  же.
Наберись в долине десяток людей, которым лепестки роз на  черной  земле
показались бы красивыми, ты  был  бы  только  чудаком,  диковинкой,  на
которую любопытно взглянуть. По воскресеньям они приводили  бы  в  твой
дом приезжих гостей, чтобы похвастаться тобой. Но раз таких  людей  там
нет, то ты, естественно, вольнодумец, которого  надо  бы  посадить  под
замок или просто повесить. Ведь когда человека  объявляют  сумасшедшим,
это равносильно тому, что его разум вздергивают на виселицу. Если о нем
шепнут, будто в голове у него помутилось, что бы он потом  ни  говорил,
слова его не будут иметь никакого веса и останутся только предметом  на
- смешек. Как ты не видишь, Роберт? Идеи и  понятия,  которых  люди  не
могли постигнуть, столь часто ранили их, ловили в  капканы,  подвергали
пыткам, что все,  превосходящее  их  понимание,  они  привыкли  считать
дурным и вредным - злом, которое должен растоптать и уничтожить первый,
кто на него наткнется. Подобным  способом  люди  просто  защищаются  от
ужасных ран, которые могут нанести им хилые ростки непостижимого,  если
допустить, чтобы они набрали силу.
     - Знаю, - сказал Роберт. - Все это  я  знаю  и  не  возмущаюсь.  И
горько сетую только на то,  что  единственное  мое  имущество  -  мешок
неудач и потерь. Я владею только  воспоминаниями  о  том,  что  некогда
принадлежало мне. Может, так даже и лучше, ибо, мне кажется,  теперь  я
люблю утраченное горячее, чем любил, когда оно у меня  было.  Но  я  не
могу понять, почему и как горстка избранных рождается, уже нося в  себе
удачу. Мой собственный сын, если ветер доносит до меня правду, одно  за
другим завоевывает свои желания и сохраняет их.
     - Да, ведь у тебя был сын, Роберт. Сейчас я вспомнил. По -  моему,
я предсказал, что он, если вовремя не возмужает, будет властвовать  над
каким - нибудь миром.
     - Так и произошло. Новости о нем прилетают с южным ветром,  легким
и капризным. Крылья слухов - крылья  нетопыря.  Говорят,  он  управляет
необузданной  пиратской  вольницей,  берет  города  и  отдает   их   на
разграбление. Англичане ликуют, называют его героем  и  патриотом,  как
порой и я сам. Но, боюсь,  будь  я  испанцем,  он  оказался  бы  только
удачливым  разбойником.  Я  слышал,  хотя  не  верю  этому...  не  хочу
верить... что он пытает пленных.
     - Итак, - задумчиво произнес Мерлин, - он  все  -  таки  стал  тем
великим человеком, каким, по его убеждению, ему  хотелось  стать.  Если
это так, значит, он не взрослый мужчина, а все еще маленький мальчик  и
тянет руки к луне. И, вероятно, порядком из - за этого  несчастен.  Те,
кто  утверждает,  будто  дети  счастливы,  успели  забыть   собственное
детство. Любопытно, насколько  еще  ему  удастся  оттянуть  возмужание?
Роберт, ты видел крупных черных муравьев, которые рождаются с крыльями?
Дня два они летают, а потом сбрасывают крылья, падают  на  землю  и  до
конца своих дней ползают по ней. Так вот я и  спрашиваю  себя,  Роберт,
когда твой сын сбросит крылья?  Не  правда  ли,  очень  странно,  сколь
высоко почитают люди такое ползание и,  как  дети,  тщатся  до  времени
оборвать свои крылья, чтобы  поскорее  насладиться  великолепием  этого
ползания.
     - Что понуждает мальчиков вырастать в мужчин? - спросил Роберт.  -
Какие причины заставляют подгнивать корни их крыльев?
     - Ну, у многих крыльев никогда и не было, другие оборвали их сами.
Иногда это происходит мгновенно, иногда утомительно затягивается.  Всех
причин я не знаю, но мои крылья иссушила насмешка. Насмешка над  собой.
Я любил молоденькую девушку в долине - вероятно, она была красива. Льщу
себя мыслью, что и сам я был красив. Я сложил о ней песню и  назвал  ее
Невестой Орфея. В то время я  себе  казался  немножко  Орфеем.  Но  она
увидела в браке с полубогом преступление против естества. И прочла  мне
целую проповедь. Каждый человек, так она сказала, обязан во имя чего  -
нибудь - своей семьи, своей общины, самого себя (уж не помню  точно)  -
добиваться  в  жизни  успеха.  Какого  именно  успеха,  она  толком  не
объяснила, но ясно дала понять, что песня служить фундаментом успеха не
может.  А  от  полубогов  она  открещивалась,  особенно  от   языческих
полубогов. Нашелся владелец домов и земли, который, к счастью, ни в чем
не походил на полубога. Даже сейчас, на склоне лет,  я  со  злорадством
думаю, каким ничтожеством он был. Они поженились, и  насмешка  отгрызла
мои крылья. Чтобы оборониться от этой крохотной буравящей  насмешки,  я
мысленно прибегал к убийству, самоубийству, славным  подвигам.  Изнывая
от стыда, я решил укрыть мои песни от всего света, чтобы  люди  никогда
больше их не слышали. А свет  даже  не  заметил,  что  я  его  покинул.
Никакие люди не пришли молить меня, чтобы я вернулся, а я  клялся,  что
они придут,  непременно  придут!  Крылья  у  меня  отвалились.  Я  стал
взрослым мужчиной и никакой луны больше не  хотел.  Когда  же  я  по  -
пробовал запеть снова, оказалось, что голос мой стал хриплым, как  у
погонщика скота, а песни мои отяжелели, потому что я все  продумывал
наперед.
     -  Любопытно, а как и почему вырос я? - сказал Роберт. - В памяти у
меня  не  осталось  ничего. Быть может, юность покидала меня, прилипая к
монетам, а быть может, она и сейчас живет в странах, о которых я грезил.
Но  Генри  наяву  купается  в  своих грезах, и порой я ему люто завидую.
Знаешь,  Мерлин,  очень  странно... Моя мать, Гвенлиана, верила, будто у
нее  есть дар ясновидения, и мы ей потакали, потому что не хотели лишать
ее  радости. И вечером, перед тем как Генри ушел, она пред - сказала его
будущую  жизнь.  Мерлин,  почти  каждое  ее слово сбылось! Неужели мысли
развертывались перед ней. как свиток с цветными картинками? Это же очень
странно, невероятно!
     - Возможно, она распознала его желание и  силу  этого  желания.  Я
научил старую Гвенлиану очень многому из того, что называют магией. Она
обладала редкой способностью истолковывать знаки... и выражение лица.
     Старый Роберт встал и потянулся.
     - Ну, что же, мне пора. Спускаться по этой тропе  такому  старику,
как я, и трудно, и долго, и тоскливо. Домой я доберусь только  к  ночи.
Вон идет Уильям со своей киркой, он ведь с ней  так  и  родился.  Часть
пути я пройду с ним и послушаю,  как  живут  в  Лондоне.  Наверное,  ты
любишь слова, Мерлин, если у тебя их такой большой запас. А  я,  должно
быть, люблю боль, раз сам себе ее причиняю. И, Мерлин, по-моему,  ты
фокусник и обманщик. Всякий раз я ухожу от тебя  в  убеждении,  что  ты
изрекал великие истины, но потом никак не могу припомнить ни одной.  По
- моему, твой мягкий голос и звон твоих арф полны хитрых чар.
     И, когда он начал спускаться по  тропе,  арфы  пропели  ему  вслед
"Прощание колдуна".


 * ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ * 




I


     В 1670 году, когда Генри Морган задумал ее разрушить, Панама  была
чудесным городом - могущественным, процветающим -  и  по  праву  носила
название Золотая Чаша. Никакое другое  селение  во  всем  грубом  Новом
Свете не могло сравниться с ней ни красотой, ни богатством.
     За столетие  с  лишним  до  того  времени  Бальбоа  достиг  берега
неведомого океана. Он облачился в начищенный панцирь и поножи, а  потом
вступил в воды Тихого океана и пошел вперед,  пока  ласковые  волны  не
начали плескаться у его бедер. Тогда он обратился к  морю  с  цветистой
властной речью и объявил все омываемые им земли собственностью Испании.
Он потребовал от него покорности и верности, ибо  ему  предстояло  быть
славным внутренним озером Кастильи и Арагона.
     За спиной Бальбоа ютилась кучка  тростниковых  хижин  -  индейская
деревня. Называлась она Панама, что на туземном языке означало  "место,
где хорошо ловится рыба". Когда испанские солдаты сожгли деревушку и на
ее  месте  построили  городок,  они  оставили  ему  название  "Панама",
звучавшее, как песня. И вскоре смысл этого  слова  оправдался,  ибо  из
этого городка Испания забросила сети на все четыре стороны света.
     Педрериас Авила отправился с ними на север  и  опутал  ими  города
древних майя. Часть своего улова он отправил в Панаму -  змей  странной
формы, жуткие маски и крохотных жучков. Все они были из чистого золота.
Когда украшений более не осталось, когда храмы  превратились  в  пустые
каменные  пещеры,  тогда  Педрериас  Авила  бросил  испанскую  сеть  на
туземцев и бичами погнал их в рудники.
     Писарро поплыл на юг с лошадьми, с солдатами в сверкающей броне, и
могучее государство инков пало перед ним. Он убил правителей и разрушил
машину правления. Затем алмазы,  украшения  с  храмовых  стен,  золотые
изображения солнца и церемониальные  золотые  щиты  были  отправлены  в
Панаму. А сломленный народ инков Писарро бичами загнал в рудники.
     Сотня капитанов повела небольшие отряды  на  восток  и  на  юго  -
восток, где свирепые индейцы Дариена обитали на деревьях и  в  пещерах.
Здесь  испанцы  нашли  кольца,  вдевавшиеся  в  нос,  ножные  браслеты,
ритуальные палочки и стержни орлиных перьев, набитые золотом.  Все  это
сваливалось в мешки и на мулах отвозилось в Панаму. Когда  ни  в  одной
могиле не осталось ни единого золотого украшения, бичи  принудили  даже
диких индейцев копаться в земле.
     На западе испанские корабли нашли много островков, в мелких бухтах
которых можно было собирать жемчуг, если нырнуть поглубже. И вскоре уже
обитатели островков  ныряли  в  воды,  кишевшие  акулами.  А  в  Панаму
отправлялись мешочки с жемчужинами.
     Древние  чудесные  изделия  из  золота,  над  которыми   трудились
искусные ремесленники, кончали свой  путь  в  Панаме,  где  раскаленные
тигли поглощали их, как пылающие нетерпением лакомки, и  преображали  в
толстые золотые поленья. Склады ломились от золотых штабелей, ожидавших
каравана в Испанию. Иногда на улицах складывались поленницы  серебряных
слитков,  не  уместившихся  на   складе.   Впрочем,   тяжесть   надежно
предохраняла их от воров.
     А городок тем временем  вырос  и  оделся  великолепием.  Богатства
порабощенных народов употреблялись на постройку тысяч роскошных домов с
красными  крышами  и  небольшими  внутренними  двориками,   где   росли
редкостные цветы. Под воздействием  бесформенных  кусочков  золота  все
искусства  и  удобства  старой  Европы  устремлялись  на  запад,  чтобы
украсить дома панамцев.
     Первые вторгшиеся на перешеек испанцы  были  жестокими  и  алчными
грабителями, но с солдатской выучкой, не страшившиеся кровавых битв. Их
небольшие отряды захватили Новый Сеет почти без применения силы, только
твердостью духа. Но когда народы Никарагуа,  и  Перу,  и  Дариена  были
превращены в стенающих рабов, когда опасность ушла о прошлое, в  Панаме
начали селиться люди из иного теста.  Это  были  купцы,  решительные  и
беспощадные, когда можно было  с  помощью  закона  отнять  землю  у  ее
владельца или поднять цены на  съестные  припасы,  предназначенные  для
дальних колоний, но робкие и трусливые, когда сталь начинает звенеть  о
сталь.
     Купечество вскоре подмяло под себя  весь  перешеек.  Одни  солдаты
умерли, другим приелась скука мирных дней, и они отправлялись на поиски
новых  опасных  земель,  предоставив  лавочникам  превращать   съестные
припасы в орудия грабежа и соперничать между собой  в  пышности.  Купцы
тщательно отмеривали муку и вино,  а  взамен  прятали  в  свои  сундуки
драгоценные камни  и  золотые  слитки.  Стакнувшись  между  собой,  эти
торгаши требовали за провизию одинаково большие деньги и воздвигали  на
выручку дома из кедра,  крытые  розовой  черепицей.  Своих  женщин  они
одевали в заморские шелка, а на улицах  каждого  сопровождала  огромная
свита дворовых рабов.
     В городе обосновалась компания генуэзских  работорговцев,  которые
построили огромный сарай для своего товара. Там в расположенных ярусами
клетках сидели чернокожие, пока их не выводили на свет,  и  покупатели,
хорошенько ощупав каждого, рьяно торговались.
     Красивый это был город - Панама. Две тысячи великолепных домов  из
кедра располагались вдоль главных улиц, а дальше стояли более  скромные
жилища приказчиков, посыльных и наемных королевских солдат. По окраинам
теснились бесчисленные крытые листьями хижины, где помещались  рабы.  В
центре  города  были  воздвигнуты  шесть  церквей,  два   монастыря   и
величественный собор - во всех священная утварь  из  золота,  усыпанные
драгоценностями облачения. К этому времени в Панаме успели прожить свою
жизнь и скончаться двое святых, пусть и не слишком известных, но все же
заслуживающих, чтобы мощи их обрели достойные раки.
     Большой квартал занимали здания, конюшни и казармы, принадлежавшие
королю. Там в ожидании  очередного  каравана  судов  хранилась  десятая
часть всех даров здешней  земли.  В  назначенное  время  волы  отвозили
королевскую долю на восточный берег перешейка,  а  там  ее  грузили  на
корабли.  Панама  содержала  испанское  королевство,  оплачивала  новые
дворцы короля и войны, которые он вел. В благодарность  за  наличность,
пополнявшую его казну, король возвысил Панаму.  Она  гордо  именовалась
"Высокоблагородным и верным городом Панамой" и была приравнена по рангу
к Кордове и Севилье - разве не носили ее правители золотые цепи на шее?
Даровал король своему верному  городу  и  блистательный  герб:  щит  на
золотом поле, слева ярмо, а справа две каравеллы и горсть серых  стрел.
Сверху Полярная звезда -  светоч  мореходства,  а  львы  и  башни  двух
соединенных испанских королевств располагались  вокруг  щита.  Воистину
Панама принадлежала к самым возвеличенным городам Мира!
     В центре Золотой Чаши была  широкая  мощеная  площадь  с  помостом
посредине, на  котором  по  вечерам  играли  музыканты.  Жители  города
прогуливались под музыку и доказывали  свою  значительность,  тщательно
выбирая собеседников: купеческая аристократия  была  весьма  надменной.
Днем человек мог торговаться из - за цены на муку, как последний еврей,
но вечером на городской площади  он  еле  удостаивал  поклона  знакомых
менее богатых, чем  он  сам,  и  чуть  заметно  заискивал  перед  более
богатыми.
     Безопасность изнежила их. Город слыл неприступным. С одной стороны
его  оберегал  океан,  свободный  от  чужеземных  кораблей,  а  с  трех
остальных - крепкие стены и болота, которые  с  приближением  опасности
можно было затопить, что превратило бы город в настоящий остров. К тому
же вражеской армии пришлось бы прорубить себе путь сквозь густые  леса,
пробраться по узким горным проходам, которые с успехом мог бы оборонять
даже небольшой отряд. Так какому здравомыслящему военачальнику  взбрело
бы в голову напасть на Панаму? А потому,  когда  Кампече,  и  Пуэрто  -
Белло, и Маракайбо становились добычей флибустьеров, купцы Золотой Чаши
только  пожимали  плечами  и  возвращались  к  своим   обычным   делам.
Разумеется,  весьма  досадно,  нет,  даже  очень   печально,   что   их
соотечественников постигла такая  беда  и  они  лишились  всего  своего
добра, но чего еще им было ждать? Города -  то  их  стояли  не  на  том
берегу! Панама могла жалеть их, но тревожиться? Господь  добр,  а  дела
идут... да - да, ужасно! Денег нет, а крестьяне заламывают  разбойничья
цены.
     Губернатором Золотой Чаши был дон  Хуан  Перес  де  Гусман,  тихий
вельможа, посвятивший жизнь тому, чтобы во всем  являть  себя  истинным
дворянином - и только. Он муштровал свою небольшую  армию,  менял  один
мундир на другой и заботливо устраивал браки своих  родственников.  Всю
свою жизнь он был военным - быть может,  плохим  начальником,  но  зато
весьма видным офицером.  Приказы  подчиненным  он  писал  великолепные,
сдачи индейской деревушки  требовал  в  безупречнейшем  стиле.  Панамцы
любили своего губернатора. Он одевался так изысканно! И был  так  горд!
Но обходителен. Каждый день, когда он скакал по улицам во главе конного
отряда, они оглушали его приветственными криками... Если кому  -  то  в
душу и закрадывалась мысль о нападении врагов,  она  тут  же  исчезала,
стоило вспомнить бравую  посадку  дона  Хуана.  Кровь  его  была  самой
благородной в городе, а его склады - самыми богатыми.
     Так счастливо они и жили в Панаме: с наступлением жары  уезжали  в
загородные поместья, а с  наступлением  сезона  дождей  возвращались  в
город на балы и ассамблеи. Именно такой была Золотая Чаша, когда  Генри
Морган задумал завладеть ею.

     Однажды по Панаме поползли слухи, что чудовище Морган собрался  на
нее походом. Сначала жители только посмеивались, но вестники продолжали
прибывать, и город предался лихорадочной деятельности. Жители спешили в
церкви, исповедовались, прикладывались к мощам и  бежали  домой.  Сотни
священнослужителей торжественной процессией обходили  городские  улицы,
неся чудотворные реликвии. Члены  братства  кающихся  яростно  бичевали
себя и  таскали  по  улицам  тяжелый  крест,  чтобы  все  могли  видеть
истовость их покаяния. Проломы в стенах не чинились, проржавелые  пушки
не заменялись новыми. Дон Хуан отстаивал на коленях  мессу  за  мессой,
произносил речи перед обезумевшими от  страха  жителями  и  дал  совет,
чтобы город обошла процессия из всех духовных лиц.
     Начались страшные  россказни:  флибустьеры  и  не  люди  вовсе,  а
страшные звери с крокодильими головами  и  львиными  когтями.  Солидные
люди рассуждали об этом на улицах.
     - Да будет ваш день благословенным, дон Педро!
     - Да благословит вас Пресвятая Дева, дон Гуеррмо!
     - Что вы думаете об этих разбойниках?
     - Ах! Ужас, дон Гуеррмо, ужас! Говорят, они не люди, а демоны!
     - Но, по - вашему, правда ли, что сам Морган, как я слышал,  имеет
три руки и в каждой держит по сабле?
     - Кто знает, друг мой! Дьявол ведь и не  на  такое  способен.  Кто
знает пределы, положенные Силам Зла? Рассуждать об этом - кощунство.
     И через несколько минут:
     - Вы говорите, дон Педро, что слышали это  от  дона  Гуеррмо?  Он,
конечно, не стал бы вторить глупым побасенкам -  человек  с  его  -  то
богатством!
     - Я только повторяю его слова, что Морган посылает пули из каждого
своего пальца, что он изрыгает серное пламя. Дон Гуеррмо  прямо  так  и
оказал.
     - Пойду расскажу моей жене, дон Педро.
     Вот так умножались эти истории, пока жители совсем не  ополоумели.
Вспомнились известия об ужасах, творившихся в  захваченных  городах,  и
купцы, которые тогда лишь пожимали плечами, теперь белели как  полотно.
Они не могли поверить... но должны были поверить, потому что пираты уже
приближались к устью Чагреса и во всеуслышание объявили,  что  намерены
захватить и разграбить Золотую  Чашу.  В  конце  концов  дон  Хуан  был
вынужден выйти из собора и отрядить пятьсот солдат в  засаду  у  Дороги
через перешеек. Молодой офицер испросил аудиенцию.
     - Ну - с, юноша, - начал губернатор, - что вам угодно?
     - Если бы у нас были быки, ваше  превосходительство,  очень  много
диких быков! - вскричал офицер.
     - Так найдите их! Пусть всю провинцию прочешут  и  поймают  быков!
Целую тысячу! Но зачем они нам?
     - Мы выпустим их на врага,  ваше  превосходительство,  и  они  его
растопчут!
     - Чудесный план! Гениальный  стратег!  Ах,  дорогой  друг,  тысяча
быков... Тысяча? Я пошутил! Пусть  наловят  десять  тысяч  самых  диких
быков!
     Губернатор произвел смотр гарнизону  -  двум  тысячам  королевских
солдат, а затем вернулся  в  собор  и  упал  на  колени.  Дон  Хуан  не
страшился битв, но, как благоразумный полководец, укреплял вторую линию
обороны. К тому же то, что стоило так дорого, как заказанные им  мессы,
не могло не возыметь действия.
     Первые слушки  породили  чудовищ.  Перепуганные  жители  бросились
закапывать свои драгоценности. Церковники бросали чаши и подсвечники на
дно цистерн,  а  более  ценные  сокровища  и  реликвии  замуровывали  в
подвалах.
     Бальбоа укрепил бы стены и затопил  бы  подходы  к  городу.  Армия
Писарро к этому времени была бы уже на полпути к морю и там  преградила
бы путь флибустьерам. Но эти  доблестные  времена  миновали.  Панамские
купцы думали только о своем имуществе, своей жизни и своих  душах  -  в
указанном порядке. Взяться за оружие? День и ночь заделывать проломы  в
стенах? А королевские солдаты на что? Им ведь  платят  хорошие  деньги,
чтобы они защищали город. Оборона? Пусть губернатор об этом заботится!
     Дон Хуан провел  смотр  своего  войска.  А  что  еще  мог  сделать
военачальник? Мундиры были выше всяких похвал, и его солдаты сделали бы
ему честь на любом европейском смотру. Ну, а тем временем  не  повредит
еще одна месса.
     Пока  флибустьеры  швыряли  на   ветер   сбережения   ограбленного
Маракайбо, Генри Морган с головой ушел в планы нового  завоевания.  Для
него требовалось много больше вольных бойцов, чем кому - либо удавалось
собрать в прошлом. И посланцы капитана Моргана отправились во все концы
флибустьерского моря. Весть достигла Плимута и Нового Амстердама.  Даже
до лесистых островов, где  люди  жили  по  образу  и  подобию  обезьян,
доходило его приглашение принять участие в неслыханном грабеже.
     "Если мы добьемся своего, каждый станет богачом! - гласила  весть.
- Братство еще не наносило такого могучего удара.  Мы  оледеним  ужасом
самое сердце Испании. Наш флот собирается к  октябрю  у  южного  берега
Тортуги".
     И  вскоре  к  месту  встречи  хлынули  люди,  направились  суда  и
суденышки.  Огромные  новые  корабли  с  белыми  парусами   и   резными
бушпритами, корабли, щетинящиеся бронзовыми пушками,  гнилые  посудины,
до того обросшие под  водой  водорослями,  что  плыли  они  не  быстрее
носимых волнами стволов. Стекались  туда  шлюпы,  и  длинные  каноэ,  и
плоскодонки, которых гнали по воде сильные удары весел. Добирались туда
даже плоты под парусами, сплетенными из пальмового волокна.
     Ну и, конечно,  люди.  Все  хвастливое  Братство  Тортуги,  старые
опытные пираты из Гоава, французы, нидерландцы, англичане,  португальцы
- бесшабашные изгои со всего света. Рабы, бежавшие из испанской неволи,
хотели принять  участие  в  походе,  потому  что  жаждали  крови  своих
недавних хозяев. Рабы были карибами, неграми и белыми  с  изнурительной
лихорадкой  в  крови.  На  пляжи  лесистых  островов  выходили   группы
охотников и с первым попутным  кораблем  отправлялись  на  южный  берег
Тортуги.
     Среди больших кораблей были фрегаты  и  галеоны,  за  хваченные  в
былых схватках. Ко дню отплытия у капитана Моргана  было  под  командой
тридцать семь кораблей и две тысячи бойцов, не считая матросов  и  юнг.
Среди разно - шерстных судов стояли в гавани и три стройных новых шлюпа
из Новой Англии. Они явились не сражаться, а торговать - порох за  долю
в добыче, виски за золото. Порох и виски -  два  самых  грозных  орудия
наступления. И еще эти торговцы из Плимута покупали старые  бесполезные
суда ради их железных частей и такелажа.
     Капитан Морган отправил охотников в леса стрелять быков и суда  на
материк награбить зерна.  Когда  они  все  вернулись,  экспедиция  была
обеспечена провиантом.
     Во всей  этой  многоязычной  разношерстной  толпе,  собравшейся  в
завоевательный поход, только  Кер-де-Гри  и  Генри  Морган  знали,  что
именно предстоит им  завоевать.  Никому  не  было  известно,  куда  они
поплывут и с кем будут драться по прибытии на место. Полчища храбрых во
- ров привлекло имя Моргана,  они  алчно  полагались  на  его  обещание
неисчислимой добычи.
     А Генри Морган не осмеливался назвать свою цель. Каким бы обаянием
ни обладало его имя, флибустьеры не решились бы выступить против  столь
неприступной крепости. Если бы им дали время помыслить о Панаме, они  в
ужасе разбежались бы, ибо более полувека  на  всех  островах  только  и
говорили, что о том, какие могучие силы ревниво оберегают Золотую Чашу.
Панама - город в небесной выси - почти неземная, почти потусторонняя  и
вооружена молниями. Правда, многие свято верили, что улицы там вымощены
золотом, а окна в соборе вырезаны из цельных изумрудов, и  эти  легенды
были достаточно заманчивы, чтобы у них не осталось времени вспомнить об
опасности.
     Когда корабли были проконопачены, днища их отскоблены, все  паруса
починены, пушки начищены и проверены,  а  трюмы  загружены  провиантом,
только тогда Генри  Морган  созвал  своих  капитанов,  чтобы  подписать
торжественный договор и разделить флотилию на отряды.
     Они собрались в дубовой адмиральской каюте -  тридцать  капитанов,
приведших свои корабли на место встречи. Фрегат капитана Моргана прежде
был гордым испанским военным кораблем, и, пока  не  попал  в  пиратские
руки, командовал им  герцог.  Каюта  в  панелях  из  темного  дуба,  со
стенами, чуть закругленными  кверху,  походила  на  парадную  гостиную.
Потолок пересекали мощные  балки,  увитые  резными  лозами  с  изящными
листьями. На одной стене прежде  красовался  герб  Испании,  но  лезвие
кинжала соскоблило и сцарапало краску почти повсюду.
     Капитан Морган сидел за широким столом с резными ножками  в  форме
сказочных  львов,  а  вокруг  него  на  табуретах  расселись   тридцать
командиров его флота и армии. Они нетерпеливо ждали его слов.
     Был среди них невысокого роста хмурый капитан  Сокинс,  чьи  глаза
пылали фанатическим огнем  пуританства.  Он  оправдывал  свои  убийства
текстами из  Писания  и  после  успешного  кровавого  грабежа  возносил
благодарственную молитву с пушечного лафета.
     Был там и Черный Гриппе,  уже  старик,  согбенный  своими  жалкими
мерзостями. В конце концов он уверился, что его Бог - просто терпеливый
полицейский, которого можно ловко провести. Совсем недавно он пришел  к
заключению, что сумеет очиститься от грехов, покаявшись на исповеди  во
всей их совокупности, и невинным возвратиться в лоно матери  -  церкви.
Вот это он и намеревался проделать, когда еще один поход  принесет  ему
золотой подсвечник, чтобы поднести его отцу  -  исповеднику  как  залог
благочестивых намерений.
     Хольберт и Тенья, Сюлливен и  Мейтер  сидели  на  табуретах  возле
капитана Моргана. В темном углу примостились двое  неразлучных  друзей,
известных всему Братству. Называли  их  просто  Этот  Бургундец  и  Тот
Бургундец. Первый был невысокий толстяк с лицом, как  багровое  опухшее
солнце, нервный и застенчивый. Он  изнывал  от  смущения,  едва  чем  -
нибудь привлекал к себе внимание. Когда он говорил, его лицо  багровело
еще больше, и он становился похожим на  клопа,  который  отчаянно  ищет
щель,  куда  бы  спрятаться.  Его  товарищ  Тот  Бургундец  служил  ему
защитником и поводырем. Тот Бургундец был выше ростом и крепче  сложен,
хотя и лишился левой руки по локоть. Ходили они,  сидели  -  их  всегда
видели вместе. Говорили они редко, но правая, целая рука Того Бургундца
неизменно  покровительственно  обвивала  толстые  плечи  его  коротышки
друга.
     Капитан Морган придал своему  голосу  жесткость  и  холодность.  В
глубокой тишине он  прочел  условия  договора.  Тот,  кто  привел  свой
корабль, получит такую - то и такую - то плату, плотнику с собственными
инструментами назначается такое - то вознаграждение, такие -  то  суммы
откладываются для близких тех, кто падет. Затем он перешел к  наградам:
столько - то тому, кто первым увидит врага,  столько  -  то  тому,  кто
первый убьет испанского солдата, столько то тому, кто первым ворвется в
город. Он прочел договор до конца.
     - А теперь подписывайте! - приказал капитан Морган, и  они  начали
один за другим подходить к столу и ставить на пергаменте  свои  подписи
или знаки.
     Когда все снова сели, Сокинс сказал:
     - Награды назначены вчетверо больше, чем требует обычай. Почему? -
Пуританское воспитание  Сокинса  внушило  ему  глубокое  отвращение  ко
всякому мотовству.
     - Нашим людям понадобится мужество,  -  спокойно  ответил  капитан
Морган. - Их надо будет поощрять. Ведь мы отправляемся брать Панаму.
     - Панаму] - Это был почти стон ужаса.
     -  Да,  Панаму.  Вы  подписали  договор,  а  дезертиров  я  вешаю.
Последите за боевым духом  своих  людей.  Вам  кое  -  что  известно  о
богатствах Панамы - достаточно, чтобы у них слюнки потекли, а я  хорошо
изучил все опасности и знаю, что они преодолимы.
     - Но... Панама... - начал было капитан Сокинс.
     - Дезертиров я вешаю, - сказал капитан Морган и  вышел  из  каюты,
оставив Кер-де-Гри  молчать  и  слушать.  Пусть  потом  доложит  об  их
настроении.
     Воцарилось  долгое  молчание.  Каждый  вспоминал  все,   что   ему
доводилось слышать о Панаме.
     - Опасно, - сказал наконец Сокинс. - Очень  опасно,  но  богатства
поистине велики. А капитан  поклялся,  что  знает  план  города  и  все
трудности осады.
     Эти слова внезапно их ободрили.  Если  капитан  Морган  знает,  то
бояться нечего.  Морган  непогрешим.  И  завязался  торопливый  нервный
разговор.
     - Деньги? Так они там по ним гуляют. Я слышал, что собор...
     - Но лес непроходим.
     - Вино в Панаме отличное. Мне довелось его попробовать на Тортуге.
     И внезапно они разом вспомнили про Красную Святую.
     - Так ведь она же там... Санта Роха...
     - Да, верно. Она там. Кому, по - вашему, она достанется?
     - Капитан до женщин не охоч. Так, значит, Кер-де-Гри, не иначе. Он
ведь у нас главный ходок по этой части.
     - Что так, то так. Кер-де-Гри не миновать кинжала какого -  нибудь
ревнивца. Да я и сам бы его убил, ведь если не я, то  уж  другой  -  то
наверняка с ним разделается. Так пусть это будет мой кинжал.
     - Но как сладить с такой женщиной? Тут ведь линьком не обойтись. -
По чести сказать, толстенькие дублоны более надежное средство. Они ведь
так блестят!
     -  А  нет!  Вот  послушайте.  Какая   женщина   не   вернет   себе
драгоценности  ценой  своей  добродетели?  Была   бы   добродетель,   а
драгоценности заполучить назад нетрудно.
     - А что об  этом  думает  Однорукий?  Эй,  Тот  Бургундец,  будешь
спорить за Красную Святую для своего жирного приятеля?
     Тот Бургундец поклонился.
     - Этого не понадобится, - сказал он.  -  Мой  Друг  и  сам  весьма
способен. Я мог бы рассказать вам... - Он обернулся к Этому  Бургундцу.
- Ты позволишь, Эмиль?
     Этот Бургундец словно бы отчаянно старался провалиться сквозь пол,
но все - таки умудрился кивнуть.
     - Ну  так,  господа,  я  расскажу  вам  одну  историю,  начал  Тот
Бургундец. - Жили - были в Бургундии четыре  друга  -  трое  понемножку
надаивали  кислое  молоко  из  сосцов  искусства,  а   четвертый   имел
состояние. И жила в Бургундии прелестная девушка -  красавица,  умница,
ну, словом, сущая Цирцея, и не было ей равных  во  всем  краю.  Четверо
друзей влюбились в это нежное совершенство. И каждый преподнес ей в дар
самое дорогое, что у него было. Первый воплотил свою  душу  в  сонет  и
положил к ее ногам. Второй заставил виолу петь ее имя, а я...  то  есть
третий, хотел я сказать,  написал  ее  прекрасное  лицо.  Вот  так  мы,
служители муз, соперничали из - за нее между собой, оставаясь друзьями.
Но истинным художником оказался четвертый.  Он  был  молчалив,  он  был
тонок. Что за актер! Он завоевал ее одним несравненным жестом -  открыл
ладонь, и с ее подушечки засмеялась розовая жемчужина. Они  поженились.
И вскоре после  свадьбы  в  Дельфине  открылись  новые  добродетели,  о
которых прежде никто не подозревал.  Она  стала  не  только  образцовой
супругой, но и восхитительно стыдливой любовницей  не  одного,  а  всех
трех друзей своего мужа. Эмиль, муж, ничего не имел  против.  Он  любил
своих друзей. Да и что тут такого? Они  были  ему  истинными  друзьями,
пусть и бедными.
     Ах, есть ли сила более слепая, более глупая, чем  мнение  людское?
На этот раз она стала причиной двух  смертей  и  одного  изгнания.  Эта
гидра, Людское Мнение, вот сами посудите, что она  натворила!  Вынудила
Эмиля вызвать своих  друзей  на  дуэль.  Даже  и  тогда  все  могло  бы
кончиться поцелуем, объятием - "моя честь удовлетворена, дорогой друг!"
- если бы не прискорбная привычка Эмиля погружать на ночь кончик  своей
шпаги в кусок протухшего мяса. Двое умерло, а я потерял руку.  И  вновь
вмешалось Людское Мнение, словно тупой, ошалевший вол. Оно настояло  на
дуэли, и оно же заставило победителя покинуть Францию. Вот  он,  Эмиль,
рядом  со  мной  -  благородный  влюбленный,  фехтовальщик,   художник,
землевладелец. А Людское Мнение... Но моя ненависть к этой злобной силе
заставила меня отвлечься! Я просто хотел  сказать  вам,  что  Эмиль  не
просит ни жалости, ни уступок. Я знаю, может  показаться,  будто  сотни
голодных муравьев изгрызли его мужество, но дайте  ему  узреть  великую
красоту, пусть в этих глазах отразится Красная Святая, и вы  увидите...
вы вспомните мои слова. Он  молчалив,  он  тонок,  он  художник.  Пусть
другие вопят: "Натиск!  Принуждение!  Насилие!"  -  но  Эмиль  носит  в
кармане розовую жемчужину, приворотное зелье, не знающее равных.



II



     Вверх по реке Чагрес плыла огромная флотилия плоскодонок, и каждая
сидела в воде почти по самые борта,  столько  набилось  в  нее  вольных
братьев. Французы  в  полосатых  колпаках  и  широчайших  панталонах  -
французы, которые некогда покинули Сон - Мало или  Кале,  а  теперь  не
имели родины, куда могли  бы  вернуться.  Несколько  барак  переполняли
уроженцы лондонских трущоб, чумазые, почти все  с  гнилыми  зубами,  со
шныряющими глазками мелких воришек.  Угрюмые,  молчаливые  мореходы  из
Голландии груано горбились на своих скамьях и обводили  берега  Чагреса
тупыми взглядами обжор.
     Тяжелые широкие плоскодонки толкали  вверх  по  течению  карибы  и
мараны - радостно - свирепые люди, которые так беззаветно любили войну,
что добровольно гнули гладкие коричневые спины, раз  в  награду  за  их
труд им посулили кровь. Плыли  в  этой  пиратской  процессии  и  негры,
недавно бежавшие из испанского рабства. На  обнаженной  груди  каждого,
точно две раны, пересекались две алые перевязи. Вожак, дюжий верзила  с
лицом, как морда черного лося, облекся только в широкий желтый пояс,  а
голову его прикрывала широкополая шляпа из тех, какие носили английские
дворяне, сражавшиеся за короля против круглоголовых. Пышное  перо  вяло
свисало вниз, загибаясь у него под подбородком.
     Длинная вереница плоскодонок ползла и  ползла  вверх  по  течению.
Англичане хриплыми  голосами  выкрикивали  слова  песен,  раскачиваясь,
чтобы не выбиться из ритма;  французы  тихонько  мурлыкали  о  недолгой
веселой любви, которая выпадала, а может быть,  и  не  выпадала  им  на
долю; мароны и недавние рабы бормотали свои бесконечные ни  к  кому  не
обращенные монологи.
     А впереди вился  Чагрес,  выписывая  огромные,  почти  смыкающиеся
петли. Желтая вода, точно пораженная проказой боязливая женщина,  робко
поглаживала плоские днища. Весь день можно было без  отдыха  толкать  и
толкать шестом свою лодку,  а  вечером  разбить  лагерь  всего  лишь  в
полумиле по прямой от  места  прошлого  ночлега  -  таков  был  Чагрес,
ленивая, застойная река, вся в отмелях и косах,  сверкающих  на  солнце
желтым песком. Чагрес был жалким дилетантом в извечном  искусстве  рек,
чья общепризнанная цель - добраться до  океана  с  наименьшей  затратой
усилий и хлопот. Чагрес сонно кружил и кружил по  перешейку,  будто  не
желая проститься со своей ленивой личностью в беспокойном океане.
     Через некоторое время к реке  с  обеих  сторон  подступили  густые
заросли и изогнулись над ней, как две замерзшие  зеленые  волны.  Между
деревьями пробирались пятнистые тигры, с печальным  любопытством  следя
за людьми. Порой огромная змея соскальзывала в воду с  теплого  бревна,
на котором дремала под солнечными лучами и плыла, высоко подняв голову,
чтобы лучше рассмотреть вереницу невиданных чудищ. По  лианам  метались
стаи возбужденных обезьян, притворно рассерженных таким вторжением. Они
негодующе вопили и швыряли в лодки листья  и  сучки.  Тысяча  четыреста
невиданных существ вторглись в священные пределы Зеленой  Матери  всего
сущего - и ведь  даже  самая  облезлая  обезьяна  в  мире  имеет  право
выражать свой протест.
     Дневная жара навалилась, как дыхание лихорадки, тяжелая, гнетущая,
дурманящая. Песни замерли в хрипе, словно на  головы  поющих  набросили
горячие одеяла. Флибустьеры апатично поникли  на  скамьях,  но  индейцы
продолжали отталкиваться шестами, плавно раскачиваясь. Мышцы их красиво
вылепленных рук вились, словно встревоженные змеи, спиралями вздувались
на плечах. Их хмурый мозг  предвкушал  бойню,  вынашивал  восхитительно
кровавые грезы. "Вперед! - требовал их мозг. - Вперед! Ак! Битва  ближе
на два толчка! Вперед! Вперед!  Ак!  Панама,  залитая  кровью  равнина,
ближе еще на два толчка!" Длинная вереница  плоскодонок  извивалась  по
реке, как чудовищная многочленистая змея.
     Долгий знойный день приближался к вечеру, но на берегах они так  и
не  заметили  ни  единого  человека.  А  это  было  очень  серьезно:  в
плоскодонки не погрузили никаких съестных припасов. Для них не  хватило
места. Люди и оружие занимали все свободное пространство до  последнего
дюйма. И так уже волны накатывались на почти погруженные в воду настилы
с пушками и ядрами. Однако, как было хорошо известно, на реку  выходило
много плантаций, где могла подкрепиться голодная армия, и потому пираты
ринулись через перешеек к Панаме, не обременяя  себя  провиантом.  Весь
день они высматривали эти плантации, но не видели ничего, кроме зеленых
непроходимых зарослей.
     Вечером головная плоскодонка поравнялась с  пристанью  из  жердей.
Над высокой шпалерой аккуратно посаженных деревьев  лениво  курчавилась
струйка дыма. С радостными воплями флибустьеры попрыгали в воду и вброд
выбрались на  берег.  Проклятия  и  отчаяние:  здания  были  сожжены  и
покинуты. Дым поднимался от почерневшей кучи, которая еще недавно  была
хлебным амбаром, но в ней не  уцелело  ни  единого  зернышка.  В  сырых
зарослях темнели провалы - очевидно, тут  гнали  скот,  но  следы  были
двухдневной давности.
     Голодные пираты вернулись на плоскодонки.  Ну  ничего,  один  день
можно и поголодать. Голод - обычный  спутник  военных  походов,  и  его
положено переносить без жалоб. Но уж завтра они, конечно, увидят  дома,
где в погребах их ждет  восхитительно  холодное  вино.  И  загоны,  где
жирные коровы глупо поматывают головами  в  ожидании  мясницкого  ножа.
Флибустьер - истинный флибустьер - заплатит жизнью за чашу кислого вина
и веселый разговор со смуглой полуиспанкой. В  этом  радость  бытия,  и
справедливо, если человека заколют, прежде чем он осушит  чашу  до  дна
или закончит разговор. Но голод... Ну да  ладно,  завтра  они  наедятся
досыта.
     Но вновь солнце взошло, точно белесая гнойная язва в небе. А  река
все  выписывала  сумасшедшие  петли,  по  берегам  встречались   только
брошенные пепелища,  а  еды  не  было  никакой.  Весть  об  их  высадке
опередила их и пронеслась по речным берегам, как жуткая весть о чуме. И
на берегах  не  осталось  ни  единого  человека,  чтобы  приветствовать
флибустьеров, ни единого домашнего животного.
     На третий день они нашли груду жестких позеленевших коровьих  шкур
и начали отбивать их камнями, чтобы легче было разжевать толстую  кожу.
Некоторые съели свои пояса. В догорающем хлебном амбаре они нашли  кучу
испекшихся кукурузных зерен, и некоторые так  объелись,  что  умерли  в
страшных судорогах. Они пытались охотиться в зарослях,  выискивая  хоть
что - нибудь съедобное. Но  даже  пятнистые  кошки  и  обезьяны  словно
стакнулись с Испанией. Заросли были теперь безмолвны и безжизненны. И в
воздухе реяли только насекомые. Кое - кому удавалось поймать змею, и он
поджаривал ее на костре, ревниво оберегая свой  ужин.  В  руки  пиратов
попадались мыши, их пожирали сразу,  чтобы  добыча  не  попала  в  руки
воров.
     На  пятый  день  река  так  обмелела,  что  плоскодонки   пришлось
оставить.  Пушки  вытянули  на  берег  и  потащили  по   узкой   тропе.
Флибустьеры  брели  нестройной  колонной,  а   впереди   них   индейцы,
подкрепляясь  кровавой  мечтой,  тяжелыми  ножами  прорубали  проход  в
зарослях. Иногда вдали удавалось заметить  небольшие  группы  испанских
беглецов, а порой  из  чащи,  словно  вспугнутые  рябчики,  выскакивали
покорные испанцам индейцы, но никто не останавливался, не  возвращался,
чтобы дать им  бой.  Потом  идущие  впереди  обнаружили  место  засады:
земляной вал, множество кострищ и - никого. Высланных сражаться с  ними
солдат объял ужас, и они сбежали.
     Теперь флибустьеры еле  брели  к  Панаме.  Они  уже  не  смаковали
грядущую победу, а проклинали своего вождя за то, что он не позаботился
взять провиант. Но вперед они тащились все - таки потому,  что  на  них
еще действовал пример капитана Моргана.
     С самого начала он вел их, но теперь, продолжая  шагать  во  главе
своего измученного войска. Генри Морган не мог решить, так  ли  уж  ему
хочется дойти до Панамы. Он пытался вспомнить  силу,  которая  толкнула
его на этот путь, - магнит неведомой красоты. Санта Роха стерлась в его
воображении: слишком сильно терзал его голод. Он уже толком  не  помнил
владевшего им желания. Но  пусть  желание  даже  совсем  угаснет,  идти
вперед он должен. Один - единственный промах, один -  единственный  миг
колебаний, и былой успех упорхнет от него, как вспугнутый голубь.
     Кер-де-Гри шел рядом с  ним,  как  и  в  первые  часы,  ко  совсем
измученный  Кер-де-Гри,  которого  еле  держали  ноги.  Капитан  Морган
поглядывал на своего лейтенанта с жалостью и гордостью. Он видел глаза,
подобные потускневшим кристаллам, и видел в них  огонек  разгорающегося
безумия. Капитан Морган чувствовал себя не таким одиноким,  потому  что
рядом с ним был этот юноша. Он понял, что Кер-де-Гри  стал  частью  его
самого.
     Солнечный жар рушился с небес, как палящий ливень. Он  ударялся  о
землю, а потом медленно вновь поднимался вверх, обремененный сыростью и
тошнотворным смрадом гниющих листьев и корней. Жар свалил Кер-де-Гри на
колени, но он тут же поднялся и побрел дальше. Генри Морган  посмотрел,
как он пошатывается, и с сомнением взглянул на тропу впереди.
     - Не сделать ли нам привал? - сказал он. - Люди совсем измучены.
     - Нет и нет. Мы должны идти вперед, - ответил Кер-де-Гри.  -  Если
мы остановимся здесь, им будет только труднее  встать  потом  и  брести
дальше.
     Генри Морган произнес задумчиво:
     - Но почему  ты  с  такой  жадностью  стремишься  осуществить  мой
замысел? Ты рвешься вперед, когда я начинаю  сомневаться  в  себе.  Что
надеешься ты найти в Панаме, Кер - де - Гри?
     - Ничего  я  не  надеюсь  там  найти,  -  ответил  юноша.  Или  вы
стараетесь подловить меня, толкнуть на предательские слова? Я и сейчас,
когда мы еще туда не добрались, знаю, что приз будет вашим.  И  признаю
это, сэр.  Но,  видите  ли,  я  как  большой  круглый  камень,  который
покатился с горы. Вот и все, что ведет меня в  Панаму.  А  столкнули  с
места меня вы, сэр.
     - Странно, что я так возжелал Панамы, - сказал Генри.
     Лейтенант с гневом повернул к  нему  раскрасневшееся  лицо.  -  Не
Панамы вы возжелали. Женщину вы возжелали, а не Панаму! - голос его был
таким же горьким, как и его слова, и он прижал ладони к вискам.
     - Правда, - тихо сказал капитан. - Правда, я возжелал эту женщину,
но тем более это странно.
     - Странно?  -  Кер-де-Гри  вспыхнул  бешенством,  он  закричал:  -
Странно?! Что странного в том, чтобы томиться  по  женщине,  славящейся
красотой? Или вы называете  странным  каждого  из  этих  людей,  всякое
мужское начало на земле? Или вы пылаете богоподобной  похотью?.  Или  у
вас тело титана? Странно! Да, поистине, мой капитан, совокупление и его
предвкушение - это нечто неслыханное в мире мужчин!
     Капитан Морган был изумлен, но в нем шевельнулся  и  ужас.  Словно
перед ним прошел омерзительный немыслимый  призрак.  Неужели  эти  люди
могут чувствовать так же, как чувствует он?
     - Но мне кажется, это более, чем похоть, -  сказал  он.  -  Ты  не
можешь понять моего жгучего томления. Словно я  необоримо  стремился  к
какому - то непостижимому покою. Эта женщина - венец всех моих поисков.
Я ведь думаю о ней не как о женском теле с руками и грудью,  но  как  о
мгновении  безмятежного  мира  после  бури,  как  о  благоухании  после
барахтанья в смрадной  грязи.  Да,  для  меня  это  странно!  Вспоминая
прошедшие годы, я дивлюсь тому, чем занимался. Я сворачивал  горы  ради
глупых золотых безделушек. Мне неведома  тайна,  превращающая  землю  в
огромного  хамелеона.  Мои  крохотные  войны   кажутся   бессмысленными
потугами  человека,  мне  незнакомого,  человека,  который   не   ведал
способов, заставляющих мир менять цвет. Я тосковал - в былые времена, -
ибо каждое сбывшееся желание тут же умирало в моих объятиях. Не странно
ли, что все они умирали? Нет, тайна мне неведома. И ты не можешь понять
моего томления.
     Кер-де-Гри сжимал ладонями ноющие виски.
     - Я не понимаю! - презрительно крикнул  он.  -  По  вашему,  я  не
понимаю? Я  знаю,  вам  ваши  чувства  в  новинку,  открытие  нежданной
важности.  Ваши  неудачи  не  имели  себе  подобия.  Такое   необъятное
самодовольство не позволит вам поверить, что щуплый лондонец у  вас  за
спиной - да, тот самый, который катается по земле в припадках, - что он
способен надеяться и отчаиваться, как и вы. Вы не в силах поверить, что
все эти люди чувствуют не менее глубоко, чем вы. Уж, наверное, вам дико
покажется, если я окажу, что хочу эту женщину не меньше,  чем  вы,  что
нашептывать нежности Санта Рохе я, быть может, сумел бы лучше вашего!
     Капитан Морган покраснел под плетью его слов. И не поверил им. Что
за чудовищная  мысль!  Будто  эти  людишки  способны  чувствовать,  как
чувствует он! Подобное сравнение его почему - то унижало.
     - Не понимаете, почему я говорю все это? - продолжал Кер-де-Гри. -
Так я вам объясню. Боль свела меня с ума, и я сейчас умру.
     Он молча прошел десяток шагов, пронзительно застонал и  рухнул  на
землю.
     Целую минуту капитан Морган молча смотрел на юношу. Потом в  груди
у него словно взметнулась беспощадная волна. В ту минуту он понял,  как
сильно полюбил  своего  молодого  помощника,  понял,  что  не  в  силах
потерять Кер-де-Гри. И упал на колени  перед  неподвижно  распростертым
телом.
     - Воды! - крикнул он флибустьеру, остановившемуся рядом,  а  когда
тот тупо на него уставился, продолжал кричать: - Воды! Принеси  воды...
воды!  -  Его  рука  судорожно  дергала  рукоятку  заткнутого  за  пояс
пистолета. Ему принесли воды в чьей - то шляпе. Все пираты увидели, что
их холодный капитан стоит на коленях  и  поглаживает  мокрые  блестящие
волосы Кер-де-Гри.
     Веки юноши медленно разомкнулись. Он попытался встать.
     - Простите, сэр. Такая боль в голове... Солнце выпило  мой  раз"м.
Но поднимитесь, сэр! Люди утратят уважение к вам, если увидят,  как  вы
стоите тут на коленях.
     - Лежи, мальчик! Лежи тихо. Тебе нельзя двигаться. Я боюсь. На миг
мне почудилось, что ты умер, и весь мир сжался. Лежи тихо! А  теперь  я
рад. Тебе нельзя двигаться. Теперь мы вместе возьмем  Золотую  Чашу,  и
это будет чаша с двумя ручками. - Он подхватил Кер-де-Гри в  объятия  и
отнес его  в  тень  огромного  дерева.  Пираты  растянулись  на  земле,
отдыхая, пока их лейтенант приходит в себя.
     Кер-де-Гри полулежал, прислонившись спиной к  стволу,  и  улыбался
капитану со странной женственной нежностью.
     - Так я похож на лондонца? - спросил Генри Морган тоскливо.  -  На
припадочного лондонца!
     Кер-де-Гри засмеялся.
     - Но вы же ничего о нем  не  знаете!  А  то,  быть  может,  вы  бы
гордились таким сходством. Я вам расскажу, чтобы он не остался для  вас
просто деревянным болваном, обязанным выполнять  приказы.  Фамилия  его
Джонс. Всю жизнь он мечтал стать проповедником слова божьего. Он верил,
что припадки насылает на него Дух  Святой,  испытуя  для  какого  -  то
божественного служения. Однажды, когда он  стоял  на  перекрестке  двух
улиц и взывал к жителям  Лондона,  его  схватили  городские  стражники.
Судья признал его бродягой и сослал на острова. Отбыв свой срок,  Джонс
стал пиратом, чтобы не умереть с голоду. Как - то  при  дележке  добычи
ему досталась рабыня, испанка с примесью негритянской крови. Он женился
на ней, чтобы спасти ее доброе имя. Он не знал, что  спасать  было  уже
нечего. Видите ли, сэр, его жена оказалась католичкой. Когда  он  дома,
она запрещает ему читать Библию. И знаете, сэр, он от души  верит,  что
воровка - судьба ограбила его, не  дала  ему  преуспеть.  Не  так,  как
понимаем это  слово  мы,  но  на  ниве  господней  по  особому  божьему
соизволению. Он воображает, будто мог стать протестантским Савонаролой.
     - Но его припадки, - сказал Генри  Морган.  -  Его  отвратительные
припадки.. Я сам видел.
     И снова юноша засмеялся.
     - Припадки? А! Так припадки -  это  же  дар  избранным...  родовое
наследство.
     - И ты думаешь, он способен чувствовать?
     - Да, возможно. Вспомните, он женился, чтобы спасти ее доброе имя,
и не расстался с ней, когда узнал, какое это имя! И  вот  увидите,  при
разделе добычи он смущенно попросит какое - нибудь распятие. И привезет
ей в подарок распятие из  Панамы.  Нет,  вы  только  подумайте!  Он  же
сектант  из  сектантов.  Для  него  нательные  кресты  и   распятия   -
кощунственная мерзость!



III



     Вперед, вперед к Панаме  тащились  флибустьеры.  Они  ели  кожу  и
горькие корешки, крыс, мышей, змей, обезьян.  Щеки  их  превратились  в
глубокие впадины  под  скулами,  глаза  блестели  жаром  лихорадки.  От
недавнего их одушевления не осталось и следа. Идти вперед их заставляла
лишь вера в непогрешимость своего капитана:  Морган  не  мог  потерпеть
неудачи, потому что еще никогда не терпел неудач. Уж  конечно,  у  него
есть план, который набьет их карманы  золотом  Нового  Света!  А  слово
"золото", хотя и утратило реальный смысл, было сильнее слова "голод".
     На восьмое утро вернулся разведчик и доложил капитану Моргану:
     - Дорога преграждена, сэр.  Они  насыпали  поперек  нее  невысокий
земляной вал и поставили на нем пушки.
     Раздалась команда, голова извивающейся колонны  свернула  влево  и
начала прогрызать путь сквозь густой подлесок. К вечеру  они  вышли  на
вершину небольшого круглого холма и увидели  внизу  прямо  перед  собой
Панаму, купающуюся в золотом сиянии западного солнца. И каждый заглянул
в глаза соседа, проверяя, что узрел не бредовое видение, явившееся  ему
одному.
     Кто - то замер над  самым  склоном,  испустил  безумный  вопль,  и
внезапно его товарищи увидели, что он стремительно бежит вниз, на  ходу
вытаскивая саблю из ножен. В лощине под ними паслось  стадо,  брошенное
там каким то бестолковым испанцем. Мгновение  спустя  все  четырнадцать
сотен пиратов ринулись туда. Они рубили коров саблями, кололи  шпагами,
вонзали ножи в перепуганных животных. И скоро, очень скоро  по  бородам
изголодавшихся людей заструилась свежая кровь, и красные капли обагрили
их рубашки. В этот вечер они объелись до беспамятства.
     Но в предрассветной  мгле  пиратские  разведчики  уже  рыскали  по
равнине, как волки - оборотни. Они подобрались к самым стенам города  и
пересчитали солдат перед воротами.
     А на ранней заре капитан Морган разбудил своих людей и созвал  их,
чтобы  сообщить  план  сражения.  Генри  Морган  хорошо   изучил   души
флибустьеров. Он завладел их рассудком, подготовил его  для  битвы.  Он
воззвал к их страху:
     - Назад до устья реки, где ждут корабли, девять дней пути - девять
дней и никакой провизии. До кораблей вам не  добраться,  даже  если  вы
просто сбежите. А Панама -  вот  она.  Пока  вы  храпели,  как  боровы,
разведчики занимались делом. Перед городом стоят четыре тысячи солдат с
кавалерией на флангах. Это  не  крестьяне,  вооружившиеся  мушкетами  и
ножами, но обученные солдаты в алых мундирах. И это еще не все. На  вас
выпустят быков - на вас, охотников!
     Ответом ему был смех. Многие из них долго жили в зарослях, охотясь
на одичавший скот.
     Капитан разжег их алчность.
     - В городе столько золота  и  драгоценных  камней,  что  немыслимо
сосчитать. Если мы одержим победу, все вы до единого станете богачами.
     Воззвал он и к их голоду:
     - Подумайте о тушах на вертелах,  о  бочках  вина  в  погребах,  о
пудингах с душистыми приправами!
     И к похоти:
     - В городе полно рабынь,  да  и  других  женщин  там  тысячи,  бог
свидетель! Ждет вас только одна помеха - слишком трудно  будет  сделать
выбор - столько их попадет к нам в руки. И  не  чумазых  крестьянок,  а
знатных дам, привыкших нежиться на шелковых простынях. Как с непривычки
почувствуют себя ваши грубые шкуры в таких постелях!
     И в заключение - потому что он знал о них все - дошла  очередь  до
их тщеславия.
     - Имена тех, кто примет участие в этой битве, высоко поднимутся по
ступеням истории! Ведь это  не  грабительский  поход,  но  достославная
война. Представьте себе, что жители Тортуги будут указывать на  каждого
из вас, говоря: "Этот человек брал Панаму! Этот  человек  герой,  и  он
богач!" Подумайте, как будут бегать за вами  женщины  Гоава,  когда  вы
вернетесь домой. Вот перед вами Золотая Чаша. Побежите  ли  вы?  Многие
сложат сегодня головы на поле брани, но те, кто останется  жив,  унесут
золотую Панаму к себе домой в карманах и кошельках.
     Раздались хриплые крики одобрения. Французы посылали Генри Моргану
воздушные поцелуи, карибы  что  -  то  бормотали  и  закатывали  глаза,
голландские обжоры тупо смотрели на белый город.
     - Еще одно, - сказал капитан. - Враги выстраиваются в линию, или я
ничего  не  знаю  об  испанских  офицерах.  Они  любят   покрасоваться.
Стреляйте в их центр, все разом, а  когда  центр  дрогнет,  атакуйте  и
прорвите его.
     Они двинулись на равнину, как черная туча, - впереди двести лучших
стрелков, остальные за ними.
     Дон  Хуан,  губернатор  Панамы,  выстроил   своих   вымуштрованных
пехотинцев в длинную линию,  каждую  роту  в  две  ровные  шеренги.  Он
оглядел рваный строй противника с  брезгливым  презрением.  И  с  почти
веселой улыбкой дал сигнал.
     На  равнину  вылетела  испанская  кавалерия  и  понеслась  вперед,
проделывая сложные эволюции. Всадники образовывали то клин, то квадрат.
На рысях они меняли построение, как во  время  смотра,  -  треугольники
сменялись подобиями буквы "Т". Внезапно все сабли  разом  вспыхивали  в
солнечных лучах, легкий поворот кисти - и они  словно  исчезали,  чтобы
вновь блеснуть через секунду. Дон Хуан застонал от восторга:
     - Смотрите на них, друзья мои, смотрите! Взгляните  на  Родригеса,
моего любимого капитана.  Ах,  Родригес!  Неужели  это  я  научил  тебя
подобному? Неужели это тот самый Родригес, которого я еще  так  недавно
качал на руках? Тогда он был младенец, но сейчас он  мужчина  и  герой.
Взгляните, как  уверенно,  как  точно  они  держат  строй!  Полюбуйтесь
Родригесом и его  всадниками,  друзья  мои!  Как  эти  животные  смогут
противостоять моей кавалерии ?
     Родригес  во  главе  своих  всадников   словно   услышал   похвалы
губернатора. Его плечи напряглись. Он приподнялся на  стременах  и  дал
сигнал атаковать. Взволнованно запели трубы. Копыта глухо загремели  по
траве. Эскадрон катился вперед, точно алая волна с серебряным  гребнем.
Родригес повернулся в седле и  гордо  посмотрел  на  несущихся  за  ним
кавалеристов, выполнявших его приказы  так,  словно  они  были  членами
единого огромного тела, которым управлял его мозг. Каждая сабля замерла
в одну линию с  лошадиной  шеей.  Родригес  еще  раз  обернулся,  чтобы
взглянуть на свою любимую Панаму  перед  сечей.  И  тут  весь  эскадрон
карьером влетел в трясину. Да, они знали, что тут есть  трясина,  но  в
радостном волнении, в упоении своим искусством они про нее забыли. И во
мгновение ока кавалерия Панамы превратилась в бесформенные груды  людей
и лошадей. Они были словно мухи, бьющиеся на зеленой липкой бумаге.
     Дан  Хуан  ошеломленно  уставился  на  хаотическое   нагромождение
искалеченных,  извивающихся  тел  и  разрыдался,  как  ребенок,   вдруг
увидевший, что его красивая игрушка  валяется  разбитая  в  придорожной
канаве.  Губернатор  не  знал,  что  ему  делать.  Красный  туман  горя
одурманил его мозг. Он повернулся и побрел  к  городским  во  -  ротам.
"Надо пойти в собор послушать мессу", - поду - мал он.
     Испанский штаб впал в смятение. Алые и золотые мундиры метались из
стороны в сторону. Каждый офицер выкрикивал приказы во всю силу  своего
голоса.  Наконец,  всех  перекричал  молоденький  лейтенант,  под  чьей
командой были дикие быки.
     - Пускайте быков... быков! - надрываясь повторял он, и наконец его
вопль подхватили остальные. Индейцы, державшие быков, вырвали кольца из
ноздрей могучих животных и принялись тыкать их сзади  острыми  палками.
Стадо медленно двинулось вперед по равнине. Потом рыжий великан перешел
на рысь и увлек за собой остальных.
     - Они втопчут разбойников в землю,  -  уверенно  сказал  испанский
офицер. - Там, где они промчатся,  мы  найдем  на  окровавленной  траве
пуговицы, обломки оружия - и ничего больше.
     Быки  тяжело  бежали  к  беспорядочному  авангарду   флибустьеров.
Внезапно двести стрелков упали на  колено  и  выстрелили  -  выстрелили
быстро, как охотники по бегущему зверю. И на пути  стада  словно  стала
ревущая брыкающаяся стена. Быки, не задетые  пулями,  остановились  как
вкопанные, учуяли кровь, повернулись и в панике ринулись  назад,  туда,
где стояли испанцы. Офицер не ошибся. Там, где  они  промчались  сквозь
ряды солдат, остались только пуговицы, обломки оружия да  окровавленная
трава.
     И следом за стадом бросились в атаку флибустьеры. Они ворвались  в
бреши,  оставленные  быками,  и  погнали  отделенных  друг   от   Друга
защитников города вправо и влево. Боевые кличи почти не гремели, но все
равно европейские солдаты просто не понимали законов такой  рукопашной.
Страшные бродяги хохотали и поражали врагов  обеими  руками.  Испанские
солдаты попытались дать отпор, но затем их сердца под  алыми  мундирами
утратили последнюю каплю мужества, и они кинулись прятаться в зарослях.
Кое - где флибустьеры устремлялись в погоню и закалывали замешкавшихся.
Вскоре от четырех тысяч испанцев на равнине не  осталось  никого.  Одни
вскарабкались на деревья и спрятались в листве,  другие  заблудились  в
горах и погибли там. Золотая Чаша лежала перед Генри Морганом, никем не
обороняемая.
     Вопящая орда вломилась в  ворота  и  повалила  вперед  по  широкой
улице. На каждом перекрестке  часть  сворачивала  в  боковые  переулки,
словно река потекла по своим притокам. У каждого внушительного дома  от
общего потока  отделялось  несколько  человек:  удары  в  дверь,  общий
натиск, створка падала в  прихожую,  точно  крышка  переплета  огромной
книги, нападающие протискивались в проем, а  затем  крики,  два  -  три
отчаянных  вопля...  Из  какого  -  то  окна  высунулась   старуха,   с
любопытством разглядывая страшного врага. Внезапно ее  лицо  вытянулось
от разочарования.
     - Э - эй! - окликнула она соседку напротив. - Ты  только  погляди!
Эти разбойники точно две капли похожи на наших испанцев. Никакие они не
дьяволы, а мужчины  как  мужчины!  -  И  она  захлопнула  окно,  словно
негодуя, что они оказались всего лишь людьми.
     Днем вспыхнул пожар. Огромные языки пламени  взметнулись  к  небу.
Занялся квартал, улица - и запылала половина города.
     Генри Морган направился к губернаторскому дворцу и увидел,  что  в
дверях стоит дон Хуан Перес де Гусман с обнаженной шпагой в руке.
     - Я губернатор, - сказал дон Хуан тоскливо.  -  Горожане  уповали,
что я обороню их от этой беды. Меня постигла неудача, но, может быть, я
сумею убить тебя!
     Генри Морган опустил глаза. Что - то в этом  отчаявшемся  человеке
внушило ему робость.
     - Города я не поджигал, - сказал он. - Наверное, кто - то из твоих
рабов запалил его в отместку.
     Дон Хуан сделал шаг вперед и поднял шпагу.
     - Защищайся! - крикнул он.
     Капитан Морган остался стоять, как стоял.
     Шпага выпала из руки губернатора.
     - Я трус... трус! - вскричал он. - Почему я не нанес  удар  сразу,
без лишних слов? Почему ты не выхватил свою шпагу? О, я трус! Я слишком
долго выжидал! Мне надо было молча проколоть тебе горло. Мгновение тому
назад я хотел умереть, искупить смертью мою вину,  но  прежде  -  убить
тебя, чтобы умиротворить свою совесть. Панама погибла, и я тоже  должен
был погибнуть! Как может палец жить, если тело умерло? Но теперь я  уже
не могу умереть. У меня не хватит духа. И убить тебя я тоже не могу.  Я
обманывал сам себя! Ах, если бы я  нанес  удар  сразу!  Если  бы  я  не
заговорил... - Он побрел к воротам,  за  которыми  начиналась  равнина.
Генри Моргая смотрел, как, пьяно шатаясь, он вышел из города.
     Наступила черная ночь. Почти  весь  город  был  объят  пламенем  -
багровый огненный цветник. Башня собора рухнула, и  к  звездам  взвился
вихрь алых искр. Панама умирала на пылающем одре, а флибустьеры убивали
ее жителей, где настигали их.
     Всю ночь капитан Морган  сидел  в  Приемном  Зале  губернаторского
дворца, а его люди носили и  носили  туда  все  новую  добычу.  Золотые
слитки они сваливали на полу, точно  поленья,  но  такие  тяжелые,  что
каждый несли двое. Как  небольшие  стожки,  сверкали  кучи  драгоценных
камней, а в углу громоздились церковные облачения  и  утварь,  будто  в
лавке райского старьевщика.
     Генри Морган сидел в  резном  кресле,  словно  обвитом  множеством
змей.
     - Вы нашли Красную Святую?
     - Нет, сэр. Здешние женщины больше смахивают на дьяволиц.
     К нему приводили пленников и зажимали их пальцы в  тисках,  взятых
из городской тюрьмы.
     - На колени! Твое богатство? (Молчание). Поверий разок, Джо!
     - Смилуйтесь! Смилуйтесь! Я  покажу!  Клянусь!  В  цистерне  возле
моего дома...
     Следующий.
     - На колени! Твое богатство! Поверий разок, Джо!
     - Я покажу вам...
     Они были спокойными, беспощадными и бесчувственными,  как  мясники
на бойне.
     - Вы нашли Санта Роху? Если хоть волос упадет с ее головы,  я  вас
всех повешу.
     - Ее никто не видел, сэр. А наши почти все уже перепились.
     И так всю ночь... Едва очередная жертва сдавалась, ее уводили  три
- четыре человека, которые затем  возвращались  с  чашами,  серебряными
блюдами, золотыми украшениями и одеждой из цветных  шелков.  Блистающие
сокровища в Приемном зале сливались в единую гигантскую кучу.
     А капитан Морган устало спрашивал:
     - Вы нашли Красную Святую?
     - Не нашли, сэр. Но ищем по всему  городу  и  спрашиваем...  Может
быть, когда рассветет, сэр...
     - Где Кер-де-Гри?
     - По - моему, он напился, сэр, но... - И говорящий отвел глаза.
     - Что - но? О чем ты? - крикнул капитан.
     - Да ни о чем, сэр. Что он напился, это  верно,  а  только,  чтобы
опьянеть, ему не один галлон надо выпить, ну, и тем временем, может, он
нашел подружку.
     - Ты его с ней видел?
     - Да, сэр. Видел с женщиной, и она была пьяна.  И  Кер-де-Гри  был
пьян, хоть присягнуть.
     - А эта женщина, по - твоему, могла быть Красной Святой?
     - Да что вы, сэр! Куда там! Просто одна из городских, сэр.
     На кучу с громким бряканьем упало золотое блюдо.



IV



     Желтый рассвет прокрался на равнину с  пестрых  холмов  перешейка,
все больше набираясь дерзости. Солнце выкатилось из - за вершины, и его
золотые лучи хлынули на любимый город.  Но  Панама  погибла,  мгновенно
истлела в огне за одну алую ночь. Однако солнце - непостоянное светило,
и любопытные лучи  тут  же  нашли  себе  новую  игрушку.  Они  освещали
печальные развалины, щекотали мертвые повернутые вверх лица,  скользили
по заваленным улицам,  потоком  лились  в  руины  внутренних  двориков.
Добрались они и до  белого  губернаторского  дворца,  прыгнули  в  окна
Приемного Зала и забегали по золотой горе на полу.
     Генри Морган спал в змеином кресле. Его лиловый кафтан был весь  в
глине равнины. На полу рядом с  ним  лежала  шпага  в  обтянутых  серым
шелком ножнах. Он был в зале один, потому что все те, кто ночью помогал
дочиста обглодать кости города, отправились пить и спать.
     Зал был высоким и длинным,  натертые  воском  кедровые  панели  на
стенах матово сияли. Потолочные  балки  казались  черными  и  тяжелыми,
словно их когда - то отлили из чугуна. Это был судебный зал,  свадебный
зал, зал, где торжественно принимали и где убивали послов.  Одна  дверь
выходила на улицу. Другая под сводчатой аркой вела  в  прелестный  сад,
вокруг  которого  обвился  дворец.  В  самой  середине  сада  маленький
мраморный кит выбрасывал воду в бассейн непрерывной струей.  В  красных
глазурованных кадушках стояли огромные растения с лиловатыми  листьями,
все в цветках, чьи  лепестки  пестрели  узорами  -  наконечники  стрел,
сердечки,  квадратики  цвета  кардинальского  пурпура.  Кудрявые  кусты
сверкали бешеными красками тропического ласа.  Обезьянка,  чуть  больше
котенка, перебирала песок на дорожке, ища семена.
     На одной из  каменных  скамей  сидела  женщина,  обрывая  лепестки
желтого цветка и напевая обрывки нежной глупой  песенки:  "Я  для  тебя
цветок зари сорву, любовь моя. Я отыщу его во тьме  рассветной".  Глаза
ее были черными и  матовыми.  Они  отливали  плотной  чернотой  крыльев
издохшей мухи, а под нижними веками виднелись четкие  штрихи  морщинок.
Она умела приподнимать нижние веки таким образом, что  глаза  искрились
смехом, хотя жесткая спокойная линия губ не изменялась. Кожа у нее была
снежно-белой, а волосы прямыми и черными, как обсидиан.
     Она поглядывала то на любопытные солнечные лучи, то  па  сводчатый
вход в Приемный Зал. Пение ее смолкло. Она напряженно  прислушалась,  а
потом вновь  начала  воркующую  песню.  Это  были  единственные  звуки,
нарушавшие тишину, если не считать отдаленного треска огня на  окраинах
города, где догорали пальмовые хижины рабов. Обезьянка  смешно,  боком,
вприпрыжку подбежала к женщине, остановилась и сжала над головой черные
лапки, словно вознося молитву.
     Женщина сказала ей ласково:
     - Ты хорошо выучил свой урок, Чико. Твоим учителем был кастилец  с
грозными усищами. Я хорошо с ним знакома. Знаешь, Чико, он жаждет того,
что считает моей честью. Он не успокоится, пока не прибавит мою честь к
своей собственной, и уж тогда разве что не станет хвастать вслух. Ты  и
понятия не имеешь, как уже велика и тяжела его честь. А  тебе  было  бы
довольно и ореха, верно, Чико?  -  Она  бросила  зверьку  лепесток,  он
схватил его, сунул в рот и с отвращением выплюнул.
     - Чико! Чико, ай - ай - ай! Ты забыл наставления  своего  учителя.
Какой промах! Так ты женской  чести  не  заполучишь.  Прижми  цветок  к
сердцу, поцелуй  с  громким  чмоканьем  мою  руку  и  удались  походкой
свирепой овцы на поиски волков. - Она засмеялась и снова посмотрела  на
дверь под аркой. Хотя все было по - прежнему тихо, она встала и  быстро
направилась туда.
     Гецри Морган чуть - чуть повернулся в кресле, и в веки ему  ударил
солнечный свет. Внезапно он выпрямился и  посмотрел  по  сторонам.  Его
взгляд  с  удовлетворением  остановился  на  груде  сокровищ,  а  затем
встретился с пристальным взглядом женщины под широкой аркой.
     - Ну, как,  вы  довольны,  что  сумели  уничтожить  наш  город?  -
спросила она.
     - Я города не сжигал, - поспешно сказал Генри. Его подпалил кто  -
то из ваших испанских рабов. - Слова эти вырвались у него  невольно,  и
тут же он вспомнил, что был удивлен: - Кто вы? - властно спросил он.
     Она переступила порог зала.
     - Меня зовут Исобель. Говорят, вы меня разыскивали.
     - Разыскивал? Вас?
     - Да. Глупые юнцы дали мне прозвище Санта Роха, сказала она.
     - Вы... вы - Красная Святая?
     В его мозгу давно уже жил образ - образ юной девушки с ангельски -
голубыми глазами, которые  опускаются  даже  под  пристальным  взглядом
мыши. Но эти глаза не опустились. Под своей черной бархатистостью  они,
казалось, смеялись над ним, не ставили его ни во  что.  Черты  ее  были
резкими, как у кречета. Да, она, бесспорно, была красавицей, но красота
ее была жестокой и страшной красотой молнии. И  кожа  у  нее  оказалась
снежно - белой, без малейшего розового оттенка.
     - Вы - Красная Святая?
     Он не был готов  к  такой  перемене  представлений.  Его  потрясло
низвержение предвкушаемого идеала. Однако, шепнуло его сознание,  более
тысячи двухсот человек пробились сквозь заросли и сокрушительной волной
хлынули в город; сотни людей мучительно  умирали  от  смертельных  ран,
сотни были искалечены, Золотая Чаша лежит в развалинах  -  и  все  ради
того,  чтобы  Санта  Роха   принадлежала   Генри   Моргану.   Все   эти
приготовления доказывали, что он ее любит. Он не явился бы  сюда,  если
бы не любил ее. Как ни оглушила его ее внешность, некуда было  деваться
от логического вывода, что он ее  любит.  Быть  могло  только  так.  Он
всегда помнил о слове "Святая" в ее прозвище, и теперь ему стало  ясно,
что породило этот эпитет.  Но  в  нем  шевельнулось  странное  чувство,
чуждое логике. Оно подкралось к нему из давно забытого  времени  -  эта
женщина влекла его и отталкивала, он чувствовал,  что  в  ее  власти  -
заставить его мучиться. Морган  закрыл  глаза,  и  во  тьме  его  мозга
возникла тоненькая девочка с золотыми волосами.
     - Вы похожи на Элизабет, - произнес он монотонным голосом спящего.
- Вы с ней похожи,  хотя  между  вами  нет  сходства.  Быть  может,  вы
подчинили себе силу, которая в ней лишь пробуждалась.  Мне  кажется,  я
люблю вас, но не знаю, так ли это. Я не уверен.
     Он открыл полусомкнутые веки и увидел перед собой  живую  женщину,
не призрачную Элизабет. И она смотрела на него с любопытством, а  может
быть, даже, подумалось ему, с дружеской  нежностью.  Странно,  что  она
сама пришла к нему, хотя никто ее к этому не  принуждал.  Наверное,  ее
воображение покорено. И он покопался в памяти, выбирая одну  из  речей,
которые сочинял в походе через перешеек.
     - Ты должна стать моей женой, Элизабет... Исобель. Мне кажется,  я
люблю тебя, Исобель. Ты должна уехать со мной, жить со мной, быть  моей
женой, оберегаемой моим именем и моей рукой.
     - Но я уже состою в браке, - перебила  она.  -  И  весьма  удачном
браке.
     Но даже такое возражение он предвидел.
     По ночам во время похода  он  обдумывал  эту  кампанию  с  той  же
тщательностью, как любое предстоящее сражение.
     - Но когда встречаются двое и вспыхивают белым  огнем,  по  какому
праву должны они разлучаться на угрюмую вечность? Потерять друг друга в
унылой бесконечности, унося черные угли огня, который  не  догорел  сам
собой? Какая сила во вселенной может  воспретить  нам  сгореть  в  этом
пламени? Небеса даровали нам бессмертное масло, мы протягиваем  друг  к
другу наши факелы. О, Исобель, дерзни отрицать это, спрячься от истины,
если хочешь. Но под моими руками ты запоешь, как старинная скрипка. Мне
кажется,  ты  страшишься.  Тебя  грызет  тайная  боязнь  перед   миром,
назойливым миром, злобным миром. Но не страшись, ибо, говорю тебе,  мир
этот - слепой, безмозглый червяк, которому  ведомы  лишь  три  страсти:
зависть, любопытство и ненависть. И победить  его  не  составит  труда,
лишь бы ты превратила свое сердце в свою собственную вселенную.  Червь,
лишенный сердца, не способен разгадать механизмы чужого  сердца.  И  он
лишается всякой силы под звездами нового мироздания.  Почему  я  говорю
тебе все это, Исобель, и знаю, что ты должна понять мои слова?  Да,  ты
должна их понять. Быть может, меня  убедила  темная  сладостная  музыка
твоих глаз. Может быть, я способен читать биение сердца на твоих губах.
Твое бьющееся сердце - это маленький барабан, призывающий меня на битву
с твоими страхами. Твои губы точно двойной лепесток алого гибискуса.  И
если ты мне кажешься прекрасной, неужто меня ввергнет в  страх  скучная
житейская  подробность?  Ведь  тебе  я  могу  поведать  мысль,  которая
касается тебя лишь чуть меньше, чем меня самого! Так  не  разминемся  в
вечности, унося черные угли огня, который не догорел сам собой.
     Когда он заговорил, она слушала его  с  большим  вниманием,  затем
легкая тень боли набежала на ее лицо, но когда он закончил, в глазах  у
нее были веселые искры, а под черным бархатом пряталась злая  насмешка.
Исобель негромко засмеялась.
     - Вы забыли только одно, сударь, - сказала она. Я ведь не горю.  И
не знаю, выпадет ли мне гореть когда нибудь еще. И  факела  вы  мне  не
протягиваете. А ведь я надеялась... И пришла нынче в этой  надежде.  Но
ваши слова я слышала так часто! Так часто и в Париже, и  в  Кордове.  Я
устала от  этих  никогда  не  меняющихся  слов.  Или  влюбленные  перед
решительным объяснением все заглядывают в  один  какой  -  то  учебник?
Испанцы говорят то же самое, но жестикулируют с большей  отточенностью,
а потому и более убедительно. Вам еще многому надо поучиться.
     Она умолкла. Генри уставился в пол. Изумление заволокло  его  мозг
туманом тупости.
     - Я взял ради вас Панаму! - сказал он жалобно.
     - А! Вчера мне пригрезилось, что это так и было, но  нынче...  Мне
очень жаль... - Говорила она тихо и грустно. - Когда я услышала про вас
и  ваши  хвастливые  деяния  на  морском  просторе,  вы  почему  -   то
представились  мне  единственным   реалистом   в   мире   колебаний   и
неопределенностей.  Мне  грезилось,  что  в  один  прекрасный  день  вы
ворветесь ко мне, вооруженный безмолвной всевластной похотью,  и  по  -
звериному  наброситесь  на  мое  тело.  Я  изнывала  по  бессловесному,
безрассудному зверю. Нескончаемые мысли о нем служили  мне  поддержкой,
когда мой муж гордо выставлял меня напоказ. Он меня не  любил,  но  ему
льстила уверенность, что я его люблю.  Это  придавало  ему  важности  и
обаяния в собственном мнении. Он возил меня  по  улицам,  и  его  глаза
кричали: "Посмотрите, на ком я женат! Заурядный мужчина никогда  бы  не
женился на подобной женщине, но я - то ведь незауряден!" Он боялся меня
- мелкий человечишко боялся меня.  Он  имел  обыкновение  говорить:  "С
вашего разрешения, моя  дорогая,  я  осуществлю  прерогативу  законного
супруга". Ах,  как  я  его  презираю!  Я  томилась  по  силе  -  слепой
нерассуждающей силе, по  любви  не  к  моей  душе,  не  к  каким  -  то
воображаемым красотам  моего  ума,  но  к  белому  фетишу  моего  тела.
Нежность мне не нужна. Я сама нежна. Мой муж натирал  ладони  душистыми
мазями, прежде чем прикоснуться ко мне, а его пальцы похожи  на  жирных
влажных  слизняков.  Мне  нужны  сокрушающие  объятия,   восхитительная
мука...
     Она внимательно всмотрелась в его лицо,  словно  еще  раз  пытаясь
найти то, что было безвозвратно утрачено.
     - Когда - то я рисовала вас себе так ярко! Вы  стали  бесстыдно  -
дерзким порождением ночной темноты. И  вот...  вы  оказались  болтуном,
произносящим  сладкие,  тщательно  взвешенные  слова,  да  еще   весьма
неуклюже. И вы совсем не реалист, а всего лишь высокопарный путаник. Вы
хотите  жениться  на  мне,  оберегать  меня.  Все  мужчины,  за   одним
исключением, хотели  меня  оберегать.  В  любом  отношении  я  способна
оберегать  себя  куда  лучше,  чем  могли  бы  вы.  Еще  на  заре  моих
воспоминаний меня тошнило от сладких фраз. Меня одевали в уподобления и
кормили восхвалениями. Те мужчины, как и  вы,  не  говорили,  чего  они
хотели. Как и вы, они считали  необходимым  оправдать  свою  страсть  в
собственных глазах. Они, как и вы, чувствовали необходимость внушить не
только мне, но и себе, будто они меня любят.
     Генри Морган повесил голову, точно от стыда. Но теперь он шагнул к
ней.
     - Тогда я заставлю тебя силой! - вскричал он.
     - Слитком поздно... Волей - неволей  я  буду  вспоминать,  как  вы
стояли столбом и  декламировали  заранее  придуманные  слова.  Пока  вы
будете копаться в моей одежде,  я  буду  видеть,  как  вы  пресмыкались
передо мной, выпаливая фразы. И, боюсь, не сдержу  смеха.  Возможно,  я
даже начну защищаться, а вы, как  знаток  всех  видов  насилия,  должны
знать, чем это кончится. Нет, вы потерпели  неудачу...  И  я  жалею  об
этом.
     - Я люблю вас, - сказал он тоскливо.
     - Вы говорите так, словно это нечто новое, нечто необъятное.  Меня
любили многие мужчины, сотни объявляли об  этом.  Но  как  вы  намерены
поступить со мной, капитан Морган? Мой муж в Перу, и мое наследство там
же.
     - Я... я не знаю.
     - Но я теперь рабыня, пленница?
     - Да. Я должен забрать вас с собой. Иначе  мои  подчиненные  будут
надо мной смеяться. А это погубит дисциплину.
     - Если уж я вынуждена стать рабыней, - сказала она, -  если  уж  я
вынуждена покинуть родину, то, надеюсь, я буду вашей рабыней...  вашей,
или  собственностью  очаровательного  юного  флибустьера,   с   которым
познакомилась вчера вечером. Но не думаю, что вы возьмете меня с собой,
капитан Морган. Нет, не думаю, что  вы  заставите  меня  отправиться  с
вами, ведь я, быть может, поверну  нож,  который  уже  вонзила  в  вашу
грудь.
     Генри Морган очнулся.
     - Что это за юный флибустьер? - спросил он сердито.
     - А, почувствовали нож! - сказала Исобель. - Но откуда мне  знать?
Только был он очарователен, и мне хотелось бы опять его увидеть.
     Глаза капитана пылали яростью.
     - Вас запрут, - сказал он грубо. - Вы останетесь в  темнице,  пока
мы не отправимся назад в Чагрес. И посмотрим, окажется ли этот ваш  нож
достаточно острым, чтобы удержать вас здесь, в Панаме!
     Она пошла за ним через сад к своей будущей тюрьме и  вдруг  звонко
рассмеялась.
     - Знаете, капитан  Морган,  мне  только  что  пришло  в  голову...
видимо, из самых разных мужчин выходят совершенно одинаковые мужья.
     - В темницу! - приказал он.
     - Ах да, капитан Морган! На ступенях дворца  вы  найдете  старуху.
Мою дуэнью. Пришлите ее ко мне, будьте добры. А пока, сударь, прощайте,
подходит время молитвы. Грех, капитан  Морган,  должен  раствориться  в
искренности. А искренность для души вредна.
     Он медленно вернулся в свое кресло в Приемном Зале, мучимый стыдом
за такое поношение своей мужественности. Словно она выхватила из  ножен
его шпагу и исцарапала ему лицо острым кончиком,  а  он  покорно  стоял
перед ней и терпел. Она взяла верх  над  ним  словно  бы  без  малейших
усилий. И теперь он содрогался при мысли, как будут хохотать его  люди,
когда узнают, в какое дурацкое положение он попал.  За  спиной  у  него
зашелестят смешки. Кучки пиратов будут замолкать при  его  появлении  и
хвататься за животы, едва он пройдет мимо. Мысль об этих тайных смешках
ввергла Генри Моргана в ужас. В нем подняла свои многочисленные  головы
гидра ненависти. Ненависти не к Исобель, но к его подчиненным,  которые
будут смеяться над ним, к жителям Тортуги, которые  будут  рассказывать
эту историю в кабаках, ко всему побережью и островам.
     Тут из  тесной  темницы  за  садом  донесся  пронзительный  голос,
взывающий к Пресвятой Деве. Въедливый звук наполнил дворец лихорадочной
какофонией. Обостренный стыдом слух  Генри  Моргана  выискивал  скрытую
насмешку в словах или в тоне. И не находил. Вновь и вновь  пронзительно
возглашалось "Аве, Мария"... "Аве,  Мария"...  и  тоном  изнывающей  от
ужаса, молящей о милосердии грешницы: "Ора про нобис - молись за  нас!"
Сокрушенный мир, почернелый скелет золотого города... Молись за нас! Ни
тени насмешки, но смиренное раскаяние сокрушенного сердца,  возносящего
умиленную мольбу  под  щелканье  четок.  Пронзительный  женский  голос,
всепроникающий, исступленный, он словно бился об огромный,  не  знающий
прощения грех. Она сказала, что это - грех искренности. "Я была  честна
сущностью моей, а для души это  черная  ложь.  Прости  моему  телу  его
человечность. Прости  моему  рассудку,  знающему  свою  ограниченность.
Прости мою душу за то, что на краткий  миг  она  была  скована  с  ними
обоими. Молись за нас!" Безумное бесконечное щелканье четок въедалось в
мозг Генри. Наконец капитан, схватив шпагу и шляпу, выбежал из зала  на
улицу. Позади него, улыбаясь в косых лучах солнца, лежали сокровища.
     Улицы вокруг губернаторского дворца пожар пощадит. Капитан  Морган
шел по мостовой, пока не оказался перед  пепелищем.  Камни  почерневших
стен  раскатились  поперек   улицы.   Дома,   построенные   из   кедра,
превратились в  кучи  дымящейся  золы.  Кое-где  трупы  убитых  горожан
скалились в небеса.
     - К вечеру их лица почернеют, - подумал Генри. Надо распорядиться,
чтобы их убрали, не то начнется мор.
     Над сгоревшими кварталами все еще колыхались клубы дыма,  наполняя
воздух едким запахом паленого. Зеленые  холмы  по  ту  сторону  равнины
казались Генри несбыточным видением. Он долго смотрел на них,  а  потом
оглянулся на город. Разрушение, которое ночью выглядело таким страшным,
таким  полным,  в  конце  концов  оказалось  до  жалости  ничтожным   и
ограниченным. Генри почему - то не думал, что холмы останутся зелеными,
целыми и невредимыми. Иными словами,  завоевание  Панамы,  в  сущности,
большого значения не имело. Да, город лежит в развалинах.  Он  разрушил
город, но женщина, которая приманила его к Золотой Чаше, ускользнула от
него. Она спаслась, оставаясь в его власти. Генри содрогнулся от своего
бессилия, и его пробрал холод при мысли, что об этом узнают другие.
     Несколько  флибустьеров  рылись   в   золе,   ища   расплавившуюся
драгоценную  посуду,  не  разысканную  накануне.  Обогнув  угол,  Генри
натолкнулся на Джонса, щуплого лондонца, и заметил,  как  тот  поспешно
сунул руку в  карман.  Пламя  ярости  забушевало  в  капитане  Моргане.
Кер-де-Гри сказал, что меж  этим  замухрышкой  -  эпилептиком  и  Генри
Морганом  нет  никакой  разницы?!  Этот   карлик   -   вор!   Бешенство
преобразилось в неистовое желание  причинить  боль  щуплому  человечку,
ошпарить его позором, облить презрением, как был облит презрением Генри
Морган. От жестокого желания губы капитана побелели и сжались  в  узкую
линию.
     - Что у тебя в кармане?
     - Ничего, сэр... совсем ничего.
     - Покажи, что у тебя в кармане! - Капитан навел  на  него  тяжелый
пистолет.
     - Да ничего, сэр, только маленькое распятие. Я его нашел... - И он
вытащил усаженный алмазами золотой крест с фигуркой Христа из  слоновой
кости. - Это для моей жены, - объяснил щуплый лондонец.
     - А! Для твоей жены - испанки!
     - Она наполовину негритянка, сэр.
     - Ты знаешь, как наказывается сокрытие добычи?
     Джонс посмотрел на пистолет, и его лицо посерело.
     - Вы же не... Сэр, сэр, вы же не... - начал он придушенно.  И  тут
его словно  стиснули  невидимые  гигантские  пальцы.  Руки  вытянулись,
прижались к бокам, рот вяло приоткрылся, глаза потускнели, остекленели.
Губы покрыла пена. Тело задергалось, как марионетка на ниточках.
     Капитан Морган выстрелил.
     На мгновение лондонец стал  еще  меньше.  Его  плечи  ссутулились,
почти заслоняя  грудь,  точно  крылья  -  обрубки.  Кулаки  сжались,  и
бесформенный ком повалился  на  землю,  сотрясаясь,  как  густой  живой
студень. Губы оттянулись, открыв зубы в последнем идиотическом оскале.
     Генри Морган потыкал труп ногой, и что - то начало меняться в  его
сознании. Он  убил  этого  человека.  Его  право  -  убивать,  сжигать,
грабить. И не потому, что он блюдет заповеди, и даже не потому, что  он
умен, а только потому, что у него сила. Генри Морган - владыка Панамы и
всех, кто в ней. И нет в Панаме иной воли, кроме воли Генри Моргана. Он
может перебить тут всех людей, если пожелает. Это  так.  Неопровержимая
истина. Но там, во дворце, заперта женщина,  которая  презирает  и  его
власть, и его волю. И это презрение оказалось  более  сильным  оружием,
чем его воля. Она наносила укол за уколом его  смущению,  где  и  когда
хотела. Но как же так? - возразил он себе. В Панаме нет владыки,  кроме
него; в доказательство он  только  что  убил  человека.  Под  таранными
ударами его доводов сила Исобель ослабела и медленно исчезла вовсе.  Он
сейчас же вернется во дворец и принудит ее, как обещал. С этой женщиной
обходились слишком учтиво. Она не понимает, что такое - быть рабыней, и
не знает, из какого железа скован Генри Морган.
     Он повернулся на каблуках и зашагал назад к дворцу.  Пистолеты  он
бросил в Приемном Зале, но серая шпага осталась висеть у него на боку.
     Исобель стояла на коленях перед святым образом  в  тесной  беленой
каморке, когда туда ворвался Генри Морган. При виде его высохшая дуэнья
забилась в угол, но Исобель внимательно посмотрела  на  его  налившееся
кровью лицо, на прищуренные свирепые глаза. Она  услышала  его  тяжелое
дыхание и с легкой улыбкой поднялась с пола.  Язвительно  усмехнувшись,
она вытащила из корсажа длинную булавку и встала в позу  фехтовальщика:
выдвинула одну ногу, левую руку заложила для  равновесия  за  спину,  а
булавку выставила перед собой, как рапиру.
     - En gardel! 
<В>
"  -  воскликнула  она.  И  тут
капитан набросился на нее. Его руки обхватили ее плечи,  пальцы  начали
рвать  одежду.  Исобель  стояла  неподвижно,  только  рука  с  булавкой
находилась в непрерывном движении и жалила, жалила,  как  стремительная
белая змейка. На щеках и шее Генри выступили капли крови.
     - Теперь очередь ваших глаз, капитан, - произнесла она спокойно  и
трижды уколола его в скулу.  Генри  отпустил  ее  и  попятился,  стирая
кулаком кровь с лица. Исобель засмеялась. Мужчина может  избить,  может
подвергнуть любому насилию женщину, которая пробует с  плачем  убежать,
но он бессилен перед ней, если она не уступает ему и только смеется.
     - Мне послышался выстрел, - сказала она. - И я  подумала,  что  вы
убили кого - то, чтобы доказать свою мужественность. Но что с ней будет
теперь? Что от нее останется? Так или иначе, но разговоров о  том,  что
произошло  здесь,  вам  не  избежать.  Вы  ведь  знаете,   как   быстро
распространяются такие слухи. Все  будут  говорить,  что  вы  отступили
перед булавкой в руке женщины! - Тон ее был злорадным и жестоким.
     Рука Генри скользнула вниз, и тонкая шпага выползла из ножен,  как
оледеневшая  змея.  Свет  сладострастно  облизывал  и  облизывал  узкое
лезвие. Наконец появился острый кончик, он  взметнулся  и  нацелился  в
грудь женщины.
     Исобель стало дурно от ужаса.
     - Я грешница, - сказала она, и внезапно лицо ее  просветлело.  Она
сделала знак дуэнье подойти и заговорила по - испански, быстро, дробно.
     - Это правда, - сказала старуха. - Это правда.
     Умолкнув, Исобель бережно откинула края кружевной мантильи,  чтобы
на них не попала кровь. Дуэнья же начала переводить:
     - Сударь, моя госпожа говорит, что  верный  католик,  гибнущий  от
руки еретика, идет в рай. Это правда. Еще она говорит,  что  католичка,
которая принимает смерть, защищая святость  своей  супружеской  клятвы,
идет прямо в рай. Это тоже правда. И, наконец,  она  полагает,  что  со
временем такую женщину могут канонизировать. Такое бывало. Ах,  сударь!
Капитан, будьте великодушны} Позвольте мне поцеловать ее  руку,  прежде
чем вы нанесете удар. Великая благодать - поцеловать руку святой при ее
жизни! Это может пойти на пользу моей грешной душе!
     Исобель сказала ей еще что - то.
     - Моя госпожа просит вас нанести ей удар. Нет, она требует  этого,
умоляет. Над ее головой витают ангелы. Она  видит  неземное  сияние,  и
райская музыка звучит в ее ушах.
     Кончик шпаги опустился, Генри  Морган  отвернулся  и  посмотрел  в
залитый солнцем сад. Крошка Чико вприпрыжку пробежал по дорожке  и  сел
на пороге открытой двери. Зверек сжал лапки и поднял  их  над  головой,
словно молясь. Шпага со свистом вошла в ножны. Капитан Морган нагнулся,
подхватил  обезьянку  и  ушел,  поглаживая  голову  Чико   указательным
пальцем.



V



     Генри Морган извлек из груды сокровищ  золотую  чашу,  удивительно
тонкую, изящную, с длинными изогнутыми ручками  и  серебряным  ободком.
Снаружи по ней гнались друг за другом четыре нелепых ягненка, а внутри,
на дне, обнаженная девушка вздымала руки в чувственном экстазе. Капитан
повертел чашу в руках и внезапно запустил ее  в  сияющую  всеми  огнями
пирамиду алмазов. Камни  рассыпались  с  сухим  шорохом.  Генри  Морган
повернулся и  пошел  к  своему  змеиному  креслу.  Он  думал  о  щуплом
лондонце, о Джонсе, думал о холодной руке эпилепсии, схватившей того  в
последние мгновения жизни. Эта рука всегда нависала над ним, гигантская
рука, скручивавшая человека, пока на его губах не выступали белые капли
невыносимой муки. Генри не мог  понять,  почему  ему  вдруг  захотелось
причинить боль жалкому человечку, пытать его  и,  наконец,  убить.  Всю
жизнь Джонса за ним неотступно следовал бессонный палач.  Да,  конечно,
причиной этого убийства были  слова  Кер-де-Гри,  который  сказал,  что
Джонс похож на Генри Моргана. Теперь он  понял  это  и  испытал  жгучий
стыд. Зачем ему понадобилось ссылаться на выдуманное воровство?  Почему
он не мог убить его безо всяких объяснений?
     А Кер-де-Гри? Где он сейчас? Он видел Исобель, это  несомненно,  и
она его заметила. Быть может, она полюбила Кер-де-Гри с его  солнечными
волосами и непонятным умением прельщать женщин. А  как  сделать,  чтобы
юноша не узнал о его бесславном поражении?  О  забавном  приключении  с
булавкой и о всех других невыносимых унижениях, каким  подвергла  Генри
Моргана Санта Роха? Пистолет, убивший Джонса, валялся  на  полу.  Генри
поднял его  и  принялся  тщательно  заряжать.  Он  боялся  не  насмешек
Кер-де-Гри, а  его  сочувствия  и  понимания.  Генри  сейчас  не  хотел
понимания. Его помощник поглядит на него с состраданием, с жалостью.  И
в жалости этой будет превосходство, легкая ирония.  Это  будет  жалость
красивого  молодого  мужчины,  который  сочувствует  любовной   неудаче
другого мужчины, не такого красивого. И ведь  Кер-де-Гри  умеет  многое
угадывать верно, точно женщина,  точно  Исобель.  Он  ведет  наблюдения
тайным невидимым глазом.
     А Красная Святая? Ее, конечно, надо будет взять  с  собой.  Ничего
другого не остается. Быть может, через долгое - долгое время она в него
влюбится, но только не за его достоинства. Ее пренебрежение убедило его
в том, что никаких достоинств у него нет, что  он  чудовищный  ублюдок,
изгой из - за какого - то неназываемого уродства. Прямо  она  этого  не
сказала, но дала ясно понять. Да, в нем нет тех качеств, которые  могли
бы привлечь к нему женщину, пока вокруг есть другие мужчины.  Но,  быть
может, если других мужчин она видеть не будет, то забудет, что он  этих
качеств лишен. Быть может, когда - нибудь  она  решит  довольствоваться
тем, что в нем есть.
     Он вспомнил  свою  последнюю  схватку  с  ней.  Теперь,  когда  он
успокоился, его дикий поступок выглядел  хвастливым  ломаньем  толстого
мальчишки.  Но  мог  ли  мужчина  поступить  иначе?  Она  отразила  его
нападение смехом, злым, жестоким смехом, который  извлек  на  свет  его
тайные побуждения и превратил их в забаву. Он чуть  ее  не  убил...  Но
какой мужчина мог бы убить женщину,  которая  хочет,  чтобы  ее  убили,
которая умоляет, чтобы ее убили? Немыслимо!  Он  загнал  пулю  в  ствол
пистолета.
     В дверях показалась измятая оборванная фигура. Эго был Кер-де-Гри,
забрызганный грязью, с красными глазами, еще не смывший с лица кровавых
следов битвы. Он поглядел на груду сокровищ.
     - Мы богаты, - сказал он без всякого воодушевления.
     - - Где ты был, Кер-де-Гри?
     - Где был? Так я же напился.  Быть  пьяным  после  сражения  очень
хорошо. - Он сардонически улыбнулся и облизал губы. - Но вот  перестать
быть пьяным совсем не хорошо. Прямо, как роды. Необходимо, но неприятно
и безобразно.
     - Ты был мне нужен, - сказал Генри Морган.
     - Нужен? А мне сообщили, что вам никто не нужен, что вы довольны и
счастливы самим собой, а потому я напился еще больше. Видите  ли,  сэр,
мне не хотелось  помнить,  почему  вы  пожелали  остаться  одни.  -  Он
помолчал. - Мне сказали, сэр, что Красная Святая была тут! - Кер-де-Гри
засмеялся над чувством, которое не сумел скрыть, и большим усилием воли
изменил тон. Он заговорил шутливо:
     - Скажите мне правду, сэр. Узнать, чего он лишился, - для человека
пусть маленький, но подарок. Многие люди на протяжении всей своей жизни
только такими подарками и обходятся. Скажите мне, сэр, сдался ли нежный
враг? Капитулировала ли крепость плоти? Развевается ли флаг Моргана  на
розовой башне?
     Лицо Генри побагровело. Пистолет в его руке поднялся, направляемый
неумолимым безумием. Раздался  громкий  треск,  поплыло  белое  облачко
дыма.
     Кер-де-Гри остался стоять. Он словно бы  прислушивался  к  дальней
барабанной  дроби.  Затем  его  лицо  исказила  гримаса  ужаса.  Пальцы
отчаянно зашарили по груди и проследили струйку крови до ее источника -
маленькой дырочки в легком. Мизинец медленно заполз в дырочку.  Кер-де-
ри снова улыбнулся. Случилось то, чего он не боялся. И теперь, когда он
знал это твердо, его страх прошел.
     Капитан Морган тупо смотрел на пистолет в своей руке. Он как будто
удивился, увидев его в ней, как будто поразился такому открытию.
     Кер-де-Гри истерически засмеялся. - Моя мать вас возненавидит, - с
сожалением произнес он. - И обрушит на вас все свои древние  проклятия.
Моя мать... - Его голос захлебнулся. - Не говорите ей. Придумайте какую
- нибудь сияющую ложь. Увенчайте мою жалкую жизнь золотым шпилем. Пусть
она не уподобится недостроенной башне. Впрочем, нет...  вам  достаточно
будет  заложить  фундамент,  а  уж  она  сама  воздвигнет  памятник  из
героических подвигов. Она построит мне гробницу из белоснежных неверных
мыслей. - В горле у него заклокотала кровь. - Почему  вы  это  сделали,
сэр?
     Капитан оторвал взгляд от пистолета.
     - Сделал? - Он поглядел на окровавленные  губы,  на  простреленную
грудь, приподнялся в кресле и снова в него рухнул. Тоска  обводила  его
глаза морщинами. - Не знаю, - сказал он. - Наверное, я знал, но забыл.
     Кер-де-Гри медленно опустился на колени и уперся кулаками в пол.
     - Мои колени, сэр... - извинился он. - Они меня  не  держат.  -  И
снова как будто прислушался к  барабанной  дроби.  Внезапно  его  голос
зазвенел в горькой жалобе:
     - Это сказки, будто умирающие  думают  о  том,  что  ими  сделано.
Нет... нет... Я думаю о том, чего я не сделал, о  том,  что  я  мог  бы
сделать в грядущие годы, которые умирают вместе  со  мной.  Я  думаю  о
губах женщин, которых мне не доведется увидеть, о вине, еще дремлющем в
виноградном семечке, о быстрых любящих ласках моей матери в  Гоаве.  Но
главное, я думаю о том, что мне уже не встать и не пойти - никогда  уже
я не выйду под солнечные лучи, никогда больше не вдохну густых запахов,
которые полная луна извлекает из земли... Сэр, почему вы это сделали?
     Генри Морган опять тупо посмотрел на пистолет.
     - Не знаю, - угрюмо пробормотал он. - Наверное, знал, но  позабыл.
Когда - то я убил собаку... и только что убил Джонса.  А  почему  -  не
знаю.
     - Вы великий человек, капитан, - сказал Кер-де-Гри с горечью. -  А
великие  люди  могут  оставить  свои  побуждения  творческой   фантазии
апологетов. Но я... - так я же, сэр, теперь уже ничто. Минуту  назад  я
был редкостным фехтовальщиком,  а  теперь  моего  существа,  того,  что
сражалось, и сыпало проклятьями, и любило, - словно  бы  никогда  и  не
было.
     Руки его ослабели,  он  упал  и  закашлялся,  как  будто  стараясь
избавиться от кома, заткнувшего ему горло. И  некоторое  время  в  зале
слышались только его хриплые вздохи. Вдруг он приподнялся  на  локте  и
засмеялся - засмеялся какой  -  то  вселенской  шутке,  шутке  огромных
вращающихся сфер, засмеялся с торжеством, словно решил трудную  загадку
и обнаружил, что была - то она очень простой. Этот  смех  поднял  волну
крови к его губам, и он захлебнулся ею. Смех перешел в булькающий стон,
Кер-де-Гри медленно опустился на бок и замер, потому что его легкие уже
не могли дышать.
     Генри по - прежнему  смотрел  на  пистолет  в  своей  руке.  Потом
медленно перевел взгляд на открытое окно.  В  потоке  солнечного  света
сокровища на полу сияли невыносимым блеском, как расплавленный  металл.
Его глаза обратились на труп перед ним. Он содрогнулся. А потом подошел
к Кер-де-Гри, поднял его и усадил в  ближайшее  кресло.  Обмякшее  тело
перевесилось через ручку. Генри подхватил его  и  усадил  прямо.  Потом
вернулся к змеиному креслу.
     - Я поднял руку  вот  так...  -  сказал  он,  наводя  пистолет  на
Кер-де-Гри. - Я поднял руку вот так.  Иначе  же  быть  не  могло.  Ведь
Кер-де-Гри мертв. Вот так я поднял ее. Вот так... и навел... Как  же  я
это сделал? - Он опустил голову, потом откинул ее со смешком.
     - Кер-де-Гри! - окликнул он. - Кер-де-Гри! Я хотел рассказать тебе
про Санта Роху. Ты знаешь, она ездит верхом на лошадях. В  ней  нет  ни
следа женской стыдливости... совсем нет, а  красота  ее  не  так  уж  и
велика. Он прищурился на неподвижную фигуру в кресле.  Веки  Кер-де-Гри
не совсем сомкнулись и теперь поползли  вниз,  а  глаза  словно  начали
проваливаться в глазницы. На лице застыла гримаса  последнего  горького
смеха.
     - Кер-де-Гри! - закричал капитан, вскочил, быстро подошел к  трупу
и положил ладонь ему на лоб.
     - Мертвец, - сказал он задумчиво. -  Всего  лишь  мертвец.  Вокруг
него будут роиться мухи, и того гляди  начнется  мор.  Надо  приказать,
чтобы его тотчас убрали. Не  то  сюда  налетят  мухи.  Кер-де-Гри!  Нас
провели. Эта баба фехтует, как мужчина, и ездит на  лошадях  в  мужском
седле. Мы так старались - и все напрасно! Но вольно же нам было  верить
всяким слухам, э, Кер-де-Гри? Да нет, это ведь  только  мертвец,  и  на
него слетятся мухи.
     Его отвлекли тяжелые шаги на ступеньках. В зал  ввалились  пираты,
волоча  бедного  перепуганного   испанца   -   вымазанного   в   грязи,
парализованного ужасом испанца. Кружева были сорваны с его  шеи,  а  по
рукаву ползла струйка крови.
     - Это испанец, сэр, - объявил вожак. - Он  вошел  в  город,  держа
белый флаг. Надо нам уважать белый флаг, сэр? У него седло с серебряной
отделкой. Убить его, сэр? Может, он лазутчик.
     Генри Морган пропустил эту речь мимо  ушей  и  указал  на  труп  в
кресле.
     - Это просто мертвец, - объявил он, - а не Кер-де-Гри.  Я  отослал
Кер-де-Гри. Но он скоро вернется. А это... Я  поднял  руку  вот  так...
видите? Я точно знаю, как я это сделал - я поднимал и поднимал руку. Но
это только мертвец. Он приманит сюда мух. - И Генри Морган закричал:  -
Да унесите же его и закопайте в землю!
     Один из флибустьеров шагнул к креслу.
     - Не тронь его! Не смей к нему прикасаться! Оставь его в покое. Он
же улыбается! Ты видишь, он улыбается? Но вот мухи... Нет, оставь  его.
Я сам о нем позабочусь.
     - А испанец, сэр? Что нам с ним делать? Убить?
     - Какой испанец?
     - Да вот этот, сэр! -  И  говоривший  подтолкнул  испанца  вперед.
Генри словно очнулся от тяжкого сна.
     - Что тебе надо? - спросил он грубо.
     Испанец с трудом подавил ужас.
     - Мне... У меня... мой патрон послал меня с поручением  к  некоему
капитану  Моргану,  если  ему  будет  благоугодно  меня  выслушать.   Я
парламентер, сеньор... а не лазутчик, как решили эти... эти господа.
     - Какое у тебя поручение? - Голос Генри стал бесконечно усталым.
     И парламентер приободрился.
     - Меня прислал очень богатый человек, сеньор. У вас его жена.
     - Его жена? У меня?
     - Ее схватили здесь в городе, сеньор.
     - Имя?
     - Она зовется донья Исобель Эспиноса  Вальдес  и  лос  Габиланьес,
сеньор. Простые люди привыкли называть ее Санта Роха.
     Генри Морган долго смотрел на него и молчал.
     - Да, она у меня, - сказал он наконец. - В темнице. Что угодно  ее
супругу?
     - Он предлагает за нее выкуп, сеньор. У него есть причина  желать,
чтобы супруга к нему вернулась.
     - Какой выкуп он предлагает?
     - А какой хотели бы вы, ваша светлость?
     - Двадцать тысяч дублонов, - быстро ответил Генри.
     Парламентер даже пошатнулся.
     - Двадцать ты... вьенте мил... - Он полностью  произнес  цифру  на
родном языке, чтобы осознать чудовищность этой суммы.  -  Видимо,  ваша
светлость, вам она нужна самому.
     Генри Морган посмотрел на труп Кер-де-Гри.
     - Нет, - сказал он. - Мне нужны деньги.
     Парламентер почувствовал большое  облегчение.  Он  уже  готов  был
счесть этого великого человека великим дураком.
     - Я сделаю все, что можно будет сделать, сеньор. Я вернусь  к  вам
через четыре дня.
     - Через три!
     - Но если я не успею, сеньор?
     - Если не успеешь, я увезу Красную Святую с собой и продаем ее  на
невольничьем рынке.
     - Я приложу все усилия, сеньор.
     - Будьте с ним  обходительны!  -  приказал  капитан.  Чтобы  никто
пальцем его не тронул. Он привезет нам золото.
     Они направились к дверям, но один обернулся  и  взглядом  обласкал
сокровища.
     - Когда будет дележ, сэр?
     - В Чагресе, болван! Или ты думал, что я разделю добычу сейчас?
     - Но, сэр, нам бы хотелось подержать что - нибудь в  руках...  ну,
почувствовать, что оно наше, сэр! Мы же вон как за него дрались!
     - Убирайся вон! Никто ни монеты не получит, пока мы не вернемся  к
кораблям. Или ты думаешь, я хочу, чтобы вы выбросили свою долю  здешним
бабам? Пусть ее у вас отберут женщины Гоава.
     Флибустьеры вышли из Приемного Зала, недовольно ворча.



VI



     Они праздновали победу. В самый  большой  склад  Панамы  прикатили
десятки бочек вина. Середину помещения очистили от тюков  и  ящиков,  и
там теперь началась буйная пляска. Туда пришло немало женщин -  женщин,
которые предались пиратам. Они кружились и  прыгали  под  вопли  флейт,
словно  их  ноги  ступали  вовсе  не  по  могиле  Панамы.  Они,   милые
экономистки, возвращали частицу утраченных богатств с  помощью  оружия,
не столь быстрого, но столь же верного, как шпага.
     В углу склада сидел Этот Бургундец со своим одноруким опекуном.
     - Погляди, Эмиль, вон на ту! Как тебе ее бедра, а?
     - Вижу, Антуан, ты очень любезен. Не думай, будто  я  не  замечаю,
как ты стараешься доставить мне удовольствие. Но я настолько глуп,  что
взыскую идеала даже в простом совокуплении. И тем доказываю себе, что я
все еще художник, пусть более и не землевладелец.
     - Но ты погляди, Эмиль! Что за пышная грудь! 190
     - Нет, Антуан, я не  замечаю  тут  ничего  такого,  что  могло  бы
подвергнуть опасности мою розовую жемчужину. Пока она останется у меня.
     - Право  же,  друг  мой,  ты  теряешь  вкус  к  красоте!  Где  тот
взыскательный глаз, которого мы столь боялись, когда он всматривался  в
наши холсты?
     - Глаз на месте, Антуан. Все еще на месте. Это твои  подслеповатые
буркалы видят нимф в пегих кобылах.
     - Ну, тогда... Ну, тогда,  Эмиль,  раз  уж  ты  упорно  не  хочешь
прозреть, так, может быть, ты будешь столь любезен,  что  одолжишь  мне
свою розовую жемчужину... Благодарю тебя. Я не замедлю ее вернуть.
     Посреди пола сидел Гриппе и хмуро пересчитывал пуговицы у себя  на
рукаве:
     - ... восемь... девять... А было десять! Какой - то прохвост украл
мою пуговицу. Что за мир - вор на  воре!  Но  с  меня  хватит.  За  эту
пуговицу я убью ублюдка. Моя любимая пуговица! Раз, два, три...
     А  вокруг  него  бушевала  пляска,  и  воздух   вонзался   в   уши
пронзительной мелодией флейт.
     Капитан Сокинс жег пляшущих угрюмым взглядом. Он твердо верил, что
танцы - кратчайший путь в ад. Рядом  с  ним  капитан  Зейглер  печально
следил, как пустеют винные бочки. Зейглер был  известен  под  прозвищем
"Морской  Кабатчик".  Он  имел  обыкновение  после  успешного  плавания
оставаться в море до тех пор, пока его команда  не  спускала  всю  свою
долю добычи, попивая ром,  который  он  продавал  им.  По  слухам,  был
случай, когда у него на корабле вспыхнул бунт, потому что он три месяца
ходил и ходил вокруг одного и того же острова. Но что ему было  делать?
У матросов еще не кончились деньги, а у него не кончился ром. И  сейчас
его угнетал  вид  пустеющих  бочек,  ибо  возлияния  не  сопровождались
мелодичным звоном монет, сыплющихся на стойку. В этом ему чудилось  что
- то противоестественное и зловещее.
     Генри Морган сидел один в Приемном Зале.  Визгливая  музыка  флейт
едва доносилась туда. Весь день в зал входили  небольшие  компании  его
людей и  пополняли  кучу  драгоценностями,  выкопанными  из  земли  или
подцепленными железными крючьями в цистернах. Одна  старуха  проглотила
алмаз, чтобы не расстаться с ним, но они покопались и нашли его.
     Теперь в Приемном Зале сгустился сумрак. Весь  день  Генри  Морган
просидел в своем высоком кресле, и этот день преобразил  его.  Грезящие
глаза, смотревшие за грань горизонта, обратились внутрь. Он  глядел  на
себя - озадаченно глядел на Генри Моргана. Всю  свою  жизнь,  в  каждом
своем предприятии, он с такой полнотой верил в поставленную перед собой
цель, какова бы она ни была, что ни о чем другом не задумывался.  Но  в
этот день он обратил взгляд на себя, на Генри Моргана, и сейчас в сером
сумраке это зрелище ставило  его  в  тупик.  Генри  Морган  не  казался
достойным славы, он вообще не казался чем -  то  стоящим  внимания.  Те
желания, те честолюбивые стремления, за которыми он с лаем гнался через
весь мир, точно гончая по следу, оказались жалкими и ничтожными,  когда
он заглянул в себя. И в Приемном  Зале  это  недоумение  окутывало  его
вместе с сумраком.
     В полутьме к его креслу  прокралась  сморщенная  старая  дуэнья  и
встала перед ним. Ее голос был, как шелест сминаемой бумаги.
     - Моя госпожа желает поговорить с вами, - сказала она.
     Генри встал и тяжелой походкой побрел за ней к тюрьме.
     Перед святым образом на стене горела свеча. Мадонна  была  толстой
испанской крестьянкой,  которая  с  печальным  недоумением  взирала  на
дряблого младенца у себя на  коленях.  Священник,  изобразивший  ее  на
картине, пытался придать ей благоговейный вид, но он  толком  не  знал,
что такое благоговение. Однако ему удалось  написать  недурной  портрет
своей любовницы и ее ребенка. И  получил  он  за  этот  портрет  четыре
реала.
     Исобель  сидела  под  образом.  Когда  вошел  Генри,  она   быстро
поднялась ему навстречу.
     - Говорят, меня должны выкупить?
     - Ваш муж прислал парламентера. - Мой муж? Так я должна  вернуться
к нему? В его надушенные руки?
     - Да.
     Она указала на стул и вынудила Генри сесть.
     - Вы меня не поняли, - сказала она. - Вы не могли меня понять. Вам
следует узнать хоть что - то о жизненном  пути,  который  я  прошла.  Я
должна рассказать вам, и вы поймете меня, а тогда...
     Она выждала, чтобы он выразил интерес. Генри молчал.
     - Разве вы не хотите узнать? - спросила она.
     - Хочу.
     - Ну, она коротка. Моя жизнь. Но мне нужно, чтобы вы меня  поняли,
а тогда...
     Она впилась глазами в его лицо. Губы Генри были  сжаты,  точно  от
боли. Глаза смотрели недоуменно. Он словно не заметил, что она умолкла.
     - А было вот что, - начала она. - Я родилась здесь, в  Панаме,  но
родители очень скоро отправили меня в Испанию. Я  жила  в  монастыре  в
Кордове, носила серые платья и, когда приходила  моя  очередь  провести
ночь в молитве и бдении, лежала ниц перед изображением Пресвятой  Девы.
Иногда  вместо  того,  чтобы  молиться,  я   засыпала.   И   за   такую
распущенность терпела наказание. Я прожила там  многие  годы,  а  потом
разбойники напали на плантацию моего отца здесь, в Панаме,  и  перебили
всю мою семью. У меня не осталось никого, кроме старика деда. У меня не
осталось никого, я тосковала от одиночества  -  и  некоторое  время  не
засыпала на полу перед Пресвятой Девой. Выросла я красавицей - поняла я
это, когда навестивший монастырь важный кардинал посмотрел на меня, и у
него задрожали губы, а пока я целовала его кольцо, на обеих  его  руках
вздулись вены. Он сказал: "Мир тебе, дочь моя. Не хочешь ли ты в чем  -
нибудь исповедаться мне наедине?" Я слышала крики водоноса за оградой и
слышала шум ссор. Однажды я влезла  по  доске,  выглянула  на  улицу  и
увидела, как двое мужчин дрались на шпагах. А как -  то  ночью  молодой
человек отвел девушку в тень арки над воротами и лежал там с ней в двух
шагах от меня. Я слышала, как они  шептались:  она  боялась,  а  он  ее
успокаивал. Я перебирала складки моего серого платья и думала, стал  бы
он уговаривать меня, если бы увидел. Когда я рассказала об  этом  одной
из сестер, она сказала: "Грех слушать такое,  но  еще  больший  грех  -
думать о таком. Надо наложить на тебя епитимью за твои любопытные  уши.
А у каких, ты сказала, это было ворот?"
     Разносчик рыбы кричал: "Идите - идите сюда,  серенькие  ангелочки,
посмотрите, какой у  меня  нынче  улов!  Идите  сюда  из  своей  святой
темницы, серые ангелочки!" Как - то ночью я  перелезла  через  стену  и
ушла из города. Не стану тебе рассказывать о  моих  странствованиях,  а
расскажу только про тот день, когда я пришла в  Париж.  По  улице  ехал
король, и его карета сверкала золотом. Я стояла на цыпочках в  толпе  и
смотрела на его свиту. Внезапно  передо  мной  возникло  смуглое  лицо,
железные пальцы стиснули мою руку.  И  меня  увели  в  подворотню,  где
никого не было. Капитан, он бил меня жестким  кожаным  ремнем,  которым
обзавелся только для этого. В его  лице  все  время  чуть  просвечивала
оскаленная морда зверя. Но он был свободным - дерзким свободным  вором.
И убивал,  прежде  чем  украсть  -  всегда  убивал.  И  мы  ночевали  в
подворотнях, на каменном церковном полу, под арками мостов, и  мы  были
свободны - свободны от мыслей, свободны от забот и тревог.  Но  однажды
он ушел от меня, и я нашла его на виселице, о, на огромной  виселице  -
повешенных на ней болталось не меньше десятка. Вы способны понять  это,
капитан? Видите ли вы это, как видела я? И хоть что нибудь это для  вас
значит, капитан?
     Она на миг умолкла. Ее глаза пылали.
     - Я вернулась в Кордову, мои  босые  ноги  были  все  в  ранах.  Я
каялась, пока все мое тело не покрылось  ранами,  но  изгнать  из  него
дьявола я так и не сумела. Изгонял его и священник, но дьявол  забрался
в меня слишком глубоко. Можете вы понять это, капитан? - Она посмотрела
в лицо Генри и увидела, что он не слушает. Тогда она встала перед ним и
провела пальцами по его седеющим волосам.
     - Вы изменились, - сказала она. - Какой - то свет в вас угас.  Что
за страх овладел вами?
     - Не знаю.
     - Мне сказали, что вы убили своего друга. Вас гнетет это?
     - Я его убил.
     - И теперь оплакиваете. - Быть может.  Не  знаю.  Мне  кажется,  я
оплакиваю что - то другое, что - то, что умерло. Возможно, он был  моей
неотъемлемой частью, и с ее гибелью я остался  получеловеком.  Нынче  я
был словно связанный раб на белой мраморной плите, а  вокруг  толпились
вивисекторы. Меня считали здоровым рабом, но скальпели обнаружили,  что
я страдаю болезнью, название которой - заурядность.
     - Мне жаль.
     - Вам жаль? Почему вам жаль?
     - По - моему, мне жаль вашего погасшего света.  Мне  жаль,  потому
что храбрый беспощадный ребенок в вас умер - хвастливый ребенок смеялся
надо всем и верил, что его смех сотрясает престол господень, доверчивый
ребенок, милостиво позволявший миру сопровождать  его  в  полете  через
космические бездны. Этот ребенок умер, и мне жаль. Теперь я бы пошла  с
вами, если бы думала, что его еще можно согреть и оживить.
     - Странно, - сказал Генри. - Два дня назад  я  строил  планы,  как
вырву целый континент из тисков установленного порядка и увенчаю  литой
из золота столицей - для вас. В  уме  я  сотворил  для  вас  империю  и
обдумывал, какую диадему возложу на вашу голову. А теперь я  еле  помню
того,  кого  занимали  все  эти  мысли.  Он  для  меня  -  таинственный
незнакомец на неустойчивом  шаре.  А  вы...  мне  с  вами  только  чуть
неловко. Я больше вас не боюсь, я больше вас не хочу. Меня томит  тоска
по черным горам моей родины, по речи моих  земляков.  Мне  хотелось  бы
сидеть на широкой веранде и слушать  рассуждения  старика,  которого  я
когда - то знавал. Оказывается,  я  устал  от  кровопролитий  и  жадной
погони за целями, которые тут же меняются, за  всем  тем,  что  в  моих
руках сразу утрачивает былую цену. Это страшно!  -  вскричал  он.  -  Я
больше ничего не хочу. Желания больше не горят во мне, все мои  страсти
- сухой шелестящий прах. И мне  осталась  лишь  смутная  потребность  в
покое  -  и  в  досуге,   чтобы   размышлять   в   поисках   постижения
непостижимого.
     - Больше вам уже не брать золотых чаш, - сказала она. - Больше  не
превращать тщеславные грезы  в  никчемные  завоевания.  Мне  жаль  вас,
капитан Морган. И вы ошиблись - раб был действительно болен, но болезнь
вы назвали неверно.  Грехи  же  ваши,  я  полагаю,  огромны  Все  люди,
ломающие решетки заурядности, творят ужасающие грехи. Я буду молить  за
вас Пресвятую Деву и Она станет вашим ходатаем перед Небесным Престолом
Но что делать мне?
     - Полагаю, вы вернетесь к мужу.
     - Да, вернусь. Вы сделали из меня  старуху,  сеньор.  Вы  рассеяли
грезы, на которых воспарял мой свинцовы дух. И я задаю себе вопрос:  не
начнете ли вы в грядущие годы винить меня в смерти своего друга?
     Генри багрово покраснел. - Я уже сейчас  ловлю  себя  на  этом,  -
сказал  он.  -  Лгать  дальше  кажется  бессмысленным:  вот  еще   одно
доказательство, что юность во мне умерла. А теперь прощайте, Исобель. Я
хотел бы любить вас сейчас так, как,  мнилось  мне,  я  любил  вас  еще
вчера. Возвращайтесь в надушенные руки своего мужа.
     Она улыбнулась и возвела глаза к святому образу на стене.
     - Да будет мир с вами, милый дурак, - прошептала она. - Ах, я тоже
утратила свою юность. Я стара... стара... потому что  не  могу  утешить
себя мыслью о том, чего вы лишились.
     - Но что во мне  может  стоить  такого  количества  золота?  -  не
отступала она. - Мои плечи, как вам кажется? Мои волосы? Или то, что  я
воплощаю в себе тщеславие моего мужа?
     - Не знаю, - сказал Генри. - Вместе с моей переоценкой  изменилась
вся шкала стоимости чувств и людей. Если бы я назначил  выкуп  сегодня,
возможно, вы не были бы польщены.
     - Вы так сильно ненавидите меня, капитан Морган?
     - Нет, никакой ненависти я к вам не испытываю, но вы одна из звезд
на моем небосклоне, которые все оказались метеорами.
     - Это нелюбезно, сударь. Еще и недели не прошло с того дня,  когда
вы говорили совсем другое! - сказала она ядовито.
     - Да. Это нелюбезно. Мне кажется, с этих пор любезен я буду только
ради денег и своего возвышения. Прежде я старался быть любезным, так же
как и доблестным, во имя одной лишь чистой радости сущего. Видите ли, я
был честен с собою раньше, и я  честен  с  собой  теперь.  Но  эти  две
честности противоположны друг другу.
     - Вас томит горечь.
     - Нет. Я даже горечи не испытываю. Во мне больше не осталось того,
чем питается горечь.
     - Я сейчас уеду, - сказала она тихо и жалобно. - Вам больше нечего
сказать про меня? И нечего попросить у меня?
     - Нечего, - ответил он и принялся вновь строить золотые башенки.
     С улицы вошел парламентер, который от  радости,  что  все  позади,
порядком  напился.  Стараясь   сохранить   равновесие,   он   осторожно
поклонился Исобель, а потом Генри Моргану.
     - Нам пора отправляться,  сеньор,  -  объявил  он  громогласно.  -
Дорога предстоит длинная.
     Подведя Исобель к белой кобыле, он помог ей сесть в  седло,  и  по
его сигналу кавалькада тронулась в обратный путь.  Исобель  оглянулась.
Видимо, она заразилась от Генри Моргана его настроением -  на  губах  у
нее играла недоуменная улыбка. Но тут же она наклонилась к шее кобылы и
принялась тщательно рассматривать белую гриву.
     Парламентер задержался в дверях рядом с Генри. Они оба смотрели на
удаляющуюся  вереницу  всадников.  Солнце  вспыхивало   на   солдатских
панцирях, и белая кобыла в середине живой  изгибающейся  цепи  казалась
жемчужиной в серебряной оправе.

     Парламентер положил руку Генри на плечо.
     - Мы умеем понимать друг друга, мы - мужи, вершащие важные дела, -
произнес он заплетающимся  языком.  Мы  же  не  дети,  чтобы  играть  в
секреты. Мы ведь мужчины, храбрые и сильные. И  можем  довериться  друг
другу. Если желаете, сеньор, то откройте мне заветную тайну сердца.
     Генри стряхнул его руку с плеча.
     - Мне нечего вам открывать, - сказал он резко.
     - А - а! Ну, так я вам кое - что открою. Быть может, вас удивляет,
почему муж этой женщины не отказался эаплатить за  нее  такие  огромные
деньги. Она ведь всего лишь женщина, скажете вы. И есть  много  женщин,
которых можно купить куда дешевле, иных так за один - два реала. Ее муж
глупец, скажете вы. Но я не желаю, чтобы вы думали так о моем  патроне.
Он не дурак. Я объясню вам, в чем тут дело. Ее дед еще  жив,  а  ему  в
Перу принадлежат десять серебряных рудников и пятьдесят лиг плодородной
земли. Донья Исобель - единственная наследница. И если бы ее убили, или
увезли... Но вы же понимаете, сеньор... Фр  -  р  -  р!  Все  богатство
отходит королю! - Он  засмеялся  логичности  своих  рассуждений.  -  Мы
понимаем друг друга,  сеньор.  У  нас  крепкие  головы,  а  не  хрупкие
головенки цыплят. Двадцать тысяч дублонов... Что такое  двадцать  тысяч
дублонов против десяти серебряных рудников? О, да!  Мы  поднимаем  друг
друга, мы - мужи, вершащие важные дела.
     Он вскарабкался в седло и дернул поводья, все  еще  хохоча.  Генри
Морган увидел, как он догнал кавалькаду  и  в  колыхающейся  серебряной
оправе рядом с жемчужиной заалел рубин.
     Капитан Морган вернулся к сокровищу. Он сел  на  пол  и  зачерпнул
полные пригоршни монет.
     "Самая человечная из человеческих  черт  -  это  непостоянство,  -
думал он. - И постигая  это,  человек  испытывает  сильное  потрясение,
почти такое же сильное, как от сознания своей человечности. И почему мы
должны узнавать это напоследок? Среди сумасшедших нелепостей жизни,  ее
напыщенно - высокопарных глупостей я хотя бы находил надежный  якорь  в
самом себе. Что значили бесхребетные колебания и метания других  людей,
если я верил в собственную несгибаемую неизменность?  И  вот  теперь  я
гляжу на растрепанный обрывок каната, а мой якорь  исчез  безвозвратно.
Мне  неизвестно,  был  ли  канат  перерезан,  или  сам  мало  -  помалу
перетерся, но мой якорь исчез безвозвратно. И  я  плыву,  плыву,  плыву
вокруг острова, на котором нет железа! - Он задумчиво  пропустил  между
пальцами несколько золотых. - Но, быть может, вот этот металл  послужит
мне железом, чтобы выковать новый якорь. Он тверд и  тяжел.  Цену  его,
правда, немного колеблют экономические течения, но, во всяком случае, у
него есть назначелие, причем строго одно.  В  нем  -  абсолютный  залог
безопасности. Да,  пожалуй,  вот  он  -  единственный  истинный  якорь,
единственный, на который можно положиться безусловно. Его лапы  надежно
закрепляются в благополучии и безопасности.  А  именно  благополучие  и
безопасность, как ни странно, влекут меня теперь!"
     "Однако часть этого золота  принадлежит  не  тебе,  а  другим!"  -
возразил какой - то уголок его мозга.
     "Нет, милая моя совесть, мы кончили играть и притворяться. Я надел
новые очки. А вернее сказать, их на меня надели и заперли на  замок,  и
потому я должен устраивать свою жизнь в соответствии с  тем,  что  вижу
сквозь новые стекла. А вижу я, что честность - общественная честность -
может служить  лестницей  к  более  благопристойному,  более  доходному
преступлению, а правдивость служит оружием более тонкому  лицемерию.  У
этих людей нет никаких законных прав. Слишком уж вольно они  обращались
с правами  других  людей,  чтобы  требовать  уважения  к  своим...  (Он
случайно споткнулся об эту мысль, но она оказалась поистине  счастливой
находкой! ) Они крадут, а потому добыча их будет украдена!..  Однако  я
же сказал, что покончил с уловками и заговариванием  совести.  При  чем
тут права... или разум, или логика, или та же совесть?  Мне  нужны  эти
деньги. Меня манят благополучие и безопасность, и я держу в своих руках
средство обеспечить себе и то и другое. Пусть далеко от идеалов юности,
но так повелось с начала времен. Пожалуй,  следует  только  радоваться,
что не юность правит  миром.  А  к  тому  же,  -  заключил  он,  -  эти
безмозглые дураки не заслуживают и горстки золота. Они тут же  спустили
бы свою долю в борделях, стоило бы нам вернуться на Тортугу ! "



VII



     Флибустьеры ушли из погибшей Панамы. Они  погрузили  сокровища  на
мулов  и  отправились  назад  через  перешеек.  До  устья  Чагреса  они
добрались совсем измученные, тем не менее дележ назначили на  следующий
день. Для упрощения дела все золото было погружено на один корабль - на
большой галеон,  которым  командовал  герцог,  пока  его  не  захватили
пираты. Там каждому и предстояло получить свою долю. Капитан Морган был
в прекрасном расположении духа. Все труды остались  позади,  сказал  он
своим людям, и теперь настало время праздновать. Он  приказал  выкатить
на берег сорок бочек рома.
     На заре какой - то пират протер красные глаза и посмотрел на море.
Там, где накануне стоял галеон, он увидел лишь чистую  воду  и  кинулся
будить своих  товарищей.  Минуту  спустя  берег  был  запружен  людьми,
которые тщетно вглядывались в горизонт. Галеон ушел глубокой  ночью,  и
все богатства Панамы уплыли с ним.
     Флибустьеры захлебывались  от  ярости.  В  погоню!  Они  настигнут
беглецов  и  предадут  капитана  Моргана  самым  страшным  пыткам!   Но
преследовать предателей было не на чем. Все  остальные  суда  оказались
выведенными из строя. Одни лежали на песчаном дне  с  большими  дырами,
просверленными в бортах. На остальных были подпилены мачты.
     Над берегом гремели проклятия, небу  грозили  сжатые  кулаки.  Они
поклялись в братстве во имя мести. Они придумывали ужасающие возмездия.
И рассеялись кто куда. Одни погибли от голода. Других замучили индейцы.
Некоторых  поймали  и  задушили  испанцы,  а  нескольких  добродетельно
повесили англичане.


 * ГЛАВА ПЯТАЯ * 




I



     На берегу в Порт-Ройале толпились чуть ли не все его обитатели. Они
явились   поглазеть  на  капитана  Моргана,  который  разграбил  Панаму.
Одетые  в  китайские  шелка  благородные дамы не могли не прийти - как -
никак  Генри  Морган  принадлежит  к  именитой  семье,  он  же племянник
бедного  милого  вице-губернатора,  павшего  в  сражении. Моряки явились
потому,  что  он был моряк, мальчишки - потому что он был пират, девушки
-  потому  что  он  был  герой,  купцы - потому что он был богат, рабы -
праздника  ради.  Шлюхи,  подкрасившие  губы  соком  ягод, останавливали
взгляд  беспокойных  глаз  на мужчинах, стоявших в одиночестве, а совсем
еще юные девочки лелеяли в сердце святую надежду, что великий человек
посмотрит в их сторону и вдруг поймет, что перед ним -  воплощение  его
мечты.
     В толпе стояли матросы, хваставшие тем, что самолично слышали, как
умеет ругаться капитан Морган, а также портные, шившие  ему  панталоны.
Каждый человек, который когда - нибудь видел капитана Моргана и  слышал
его голос, собирал вокруг себя восхищенных поклонников. Эти  счастливцы
как бы заимствовали у него частицу славы.
     Рабы - негры, отпущенные с плантаций в столь знаменательный  день,
смотрели огромными пустыми глазами на покачивающийся в бухте галеон. Их
хозяева прохаживались среди простонародья, во всеуслышание сообщая, что
они скажут Генри Моргану, когда он будет у них обедать, и какие  советы
дадут ему. Тон  их  был  небрежным  и  веселым,  словно  они  частенько
принимали  у  себя  в  доме  людей,  ограбивших  Панаму.  Двое  -  трое
содержателей таверн выкатили на берег бочонки вина и бесплатно  угощали
всех желающих. Свою прибыль они намеревались  получить,  утоляя  жажду,
которую сейчас только раздразнивали.
     На небольшой пристани ожидали приближенные  губернатора  -  бравые
молодцы, все в галунах и серебряных пряжках. Солдаты с пиками придавали
встрече  надлежащую  официальность.  Море  накатывало  на  песок  веера
пологих волн. Приближался полдень, и солнце пылало в  небе  раскаленным
добела  тиглем,  но  никто  не  замечал  жары.  Для  людей  на   берегу
существовал только галеон, покачивающийся в бухте.
     Миновал полдень, и только тогда Генри Морган, следивший за берегом
в  подзорную  трубу,  решил  отправиться  в  город.  Выбор  времени   и
мизансцены диктовались не только его тщеславием.  В  ночной  темноте  к
борту галеона приткнулся челнок, привезший весть, что его могут  аресто
- вать за победу над врагами короля. Генри решил, что восторги  горожан
должны склонить чашу весов в  его  пользу.  И  все  утро  с  одобрением
наблюдал возрастающее возбуждение толпы.
     Но теперь его шлюпка была спущена, и матросы  заняли  свои  места.
Едва она приблизилась к берегу, как зеваки разразились  приветственными
криками, которые быстро слились в оглушительный рев. Люди  подбрасывали
шляпы,  прыгали,  приплясывали,  гримасничали,  перекликались  друг   с
другом. С пристани к Генри потянулись  руки,  когда  он  еще  не  успел
встать. Едва он выпрыгнул из шлюпки среди  посланцев  губернатора,  как
солдаты построились вокруг них и с пиками наперевес принялись расчищать
дорогу сквозь толпу толкающихся, дерущихся зрителей.
     Генри с тревогой покосился на строй солдат.
     - Я арестован? - спросил он у ближайшего из бравых молодцов.
     - Арестованы? - расхохотался тот. - Конечно, нет! Мы бы не посмели
вас арестовать, даже если бы хотели. Чернь разорвала бы нас в клочья. А
если бы нам все же удалось посадить вас за решетку,  они  разобрали  бы
тюрьму по камешку голыми руками,  чтобы  освободить  вас.  Сэр,  вы  не
представляете себе, что вы такое для этих людей. Все эти дни они только
и говорили, что о вас. Но губернатор желает видеть вас немедленно, сэр.
Сам он не мог быть здесь по понятным причинам.
     Так они добрались до губернаторского дворца.
     -  Капитан  Морган,  -  сказал  губернатор  Моддифорд,  когда  они
остались наедине, - не знаю,  сообщу  ли  я  вам  хорошие  новости  или
дурные. Известие о вашем завоевавании достигло ушей короля.  Нас  обоих
вызывают в Англию.
     - Но у меня было предписание...
     Толстые  щеки  и  плечи  губернатора   заколыхались   в   скорбном
отрицании.
     - О предписании, капитан, я бы на  вашем  месте  умолчал,  хотя  и
выдано оно мной  самим.  Там  есть  статьи,  которые  могут  нас  обоих
поставить в ложное положение. Хотя нам и так грозит виселица.  Впрочем,
не знаю, не знаю... Разумеется, сейчас между Испанией и Англией мир, но
отношения остаются прохладными, весьма и весьма. Король сердит на  нас,
но, полагаю, несколько тысяч  фунтов,  врученные  кому  следует,  могут
смягчить его гнев, в каком бы он ни был бешенстве. Английский  народ  с
ликованием узнал о столь славной победе. Будьте спокойны,  капитан.  Я,
во всяком случае, спокоен. - Он  выразительно  посмотрел  на  Генри.  -
Надеюсь, в нужную минуту у вас найдутся эти тысячи?
     Генри произнес официальным тоном:
     - Я старался служить моему государю, следуя духу его  воли,  а  не
букве политической игры... - Затем он добавил: - Право, сэр Чарльз, мне
есть чем заплатить за королевскую милость,  пусть  это  обойдется  и  в
полмиллиона. Говорят, король добрый человек и  большой  знаток  женской
красоты, а мой опыт свидетельствует, что этому всегда сопутствует нужда
в деньгах.
     -  И  еще  одно,  капитан,  -  с  некоторой   неловкостью   сказал
губернатор, - некоторое время тому назад ваш дядя был  убит.  Его  дочь
живет здесь у меня. Сэр Эдвард умер почти неимущим. Разумеется, мы, как
вы понимаете, будем рады, если  она  навсегда  останется  с  нами,  но,
боюсь, ей это несколько в тягость. Мне кажется, ее смущает  мысль,  что
ей благодетельствуют. Разумеется, вы позаботитесь  о  ней.  Сэр  Эдвард
погиб благородно, он заслужил благодарность короля,  но,  к  сожалению,
благодарности короны денежной стоимости не имеют.
     Генри улыбнулся.
     -  Мой  дядя  мог  погибнуть  только  самым  благородным образом. Я
уверен,  что  мой дядя делал все - да - да, даже ногти подстригал - так,
словно с него не спускали злорадных глаз знатнейшие придворные. А как он
скончался?  Произнес  краткую  достойную  случая  речь?  Или плотно сжав
свои  проклятые  узкие  губы, словно смерть неприлична людям, занимающим
его  положение?  Что  за  человек!  Его  жизнь  сводилась  к простой, но
эффектной  роли,  которую  он неплохо играл. - Тон Генри был шутливым. Я
ненавидел  дядю.  Мне кажется, я его побаивался. Он принадлежал к весьма
немногим людям, которые были способны внушить мне страх. Но скажите, как
он умер?
     - Шептались, что один раз он застонал. Я выяснил, как возникли эти
слухи, и оказалось, что какой - то лакей спрятался  за  занавесом.  Без
сомнения, он и распустил их.
     -  Жаль!  Жаль!  Какая  жестокая  насмешка  судьбы   -   запятнать
безупречную жизнь, не совладав с выдыхаемым воздухом! Но теперь  я  его
больше не боюсь. Если он застонал, значит были в нем и человечность,  и
слабость. Я презираю, но и люблю его за это. Что до моей кузины, будьте
спокойны, я избавлю вас от хлопот о  ней.  Мне  кажется,  я  ее  помню:
высокая девочка с белокурыми волосами, девочка, которая  очень  скверно
играла на арфе. То есть мне казалось, что скверно, а  возможно,  что  и
превосходно.
     Моддифорд заговорил о том, чего уже давно хотел коснуться:
     - Я слышал, что в Панаме вы встретили Красную Святую  и  отпустили
ее за выкуп. Как это было? Говорили, что она - жемчужина из жемчужин!
     Генри покраснел.
     - Ну - у, - протянул он, -  по  -  моему,  легенда  ей  польстила.
Бесспорно, она  очень  недурна  собой  и,  наверное,  способна  пленить
некоторых мужчин. Но она не принадлежит к женщинам,  которых  я  нахожу
достойными восхищения. Понимаете ли, она несдержанна  в  выражениях,  и
рассуждала  о  вещах,  которых,  мне  кажется,  женщинам  касаться   не
подобает. К тому же она ездит верхом помужски и фехтует. Короче говоря,
в ней нет той стыдливости, которую  мы  привыкли  находить  в  женщинах
благородного происхождения.
     - Но как любовница... Только как любовница?..
     - Видите ли, я получил за нее семьдесят пять  тысяч  дублонов.  На
мой взгляд, не родилась еще женщина, ради которой стоило бы  отказаться
от этой суммы.
     - Такой выкуп! Но почему за нее дали столько?
     - Наведя справки, я выяснил, что ее ждет большое наследство. Ну, и
как я уже сказал, она очень недурна собой, хотя,  конечно,  легенда  ей
польстила.

     Тем временем в другой комнате леди Моддифорд наставляла Элизабет.
     - Душенька, вижу, я должна поговорить с вами  как  мать.  Я  думаю
только о вашем будущем. Нет никаких сомнений, что ваш кузен позаботится
о вас, но будете ли вы счастливы? То есть всецело завися только от  его
щедрости? Однако взгляните на него по - иному! Он богат, приятен лицом.
Вы понимаете, душенька, что тут деликатничать нельзя. И даже не так  уж
и желательно, мне кажется. Почему бы  вам  не  выйти  замуж  за  вашего
кузена?  Не  говоря  уж  обо  всем  остальном,   вы   окажетесь   тогда
единственной женщиной на свете, которой не в чем будет упрекнуть  родню
мужа...
     - Но, леди Моддифорд, - кротко возразила Элизабет, - то, о чем  вы
говорите... Ведь, кажется, браки между двоюродными братьями и  сестрами
считаются недозволенными?
     -  Ничуть,  душенька.  Ни  установления  церкви,  ни  установления
государства нигде этого не запрещают, а что до меня, так, по  -  моему,
подобные браки вообще предпочтительнее. Сэра Чарльза  и  вашего  кузена
вытребовали в Англию. Сэр Чарльз  полагает,  что  речь  может  пойти  о
возведении в рыцарский сан. Тогда  вы  станете  леди  Морган  и  будете
богаты.
     Элизабет задумалась.
     - Я видела его только раз какую - то минуту, и, если не  ошибаюсь,
мне он не очень понравился. Такой он был возбужденный, весь красный. Но
держался он почтительно и учтиво. Мне кажется,  он  хотел  узнать  меня
поближе, но отец... вы ведь помните его... Может быть, из  него  выйдет
хороший муж, - докончила она.
     - Душенька, из любого мужчины выйдет хороший  муж,  если  за  него
взяться, как следует.
     - Да, пожалуй, так будет лучше всего. Мне надоело, что меня жалеют
за мою бедность. Но он сейчас окружен такой славой, заметит ли он меня,
как вы думаете? Позволит ли ему гордость снизойти до нищей кузины?
     - Милая Элизабет, - твердо сказала леди Моддифорд, - неужели вы до
сих пор не поняли, что  почти  любая  женщина  может  выйти  за  любого
мужчину, если только не помешает другая  женщина?  Но  я  уж  пригляжу,
чтобы вам никто не встал поперек дороги. Можете на меня положиться.
     Элизабет приняла окончательное решение.
     -  Ах,  знаю!  Я  сыграю  ему.  Я  слышала,  как   музыка   чарует
необузданных мужчин. Я сыграю ему новые пиесы - "Состязание  эльфов"  и
"Господь дарит успокоенье душе усталой".
     - Нет - нет! - перебила леди Моддифорд. - Ни  в  коем  случае!  На
вашем месте я не стала бы... Вдруг он не  любит  высокую  музыку?  Есть
способы надежнее...
     - Но вы же  сказали,  что  это  прелестные  вещицы,  вы  так  сами
сказали! И  я  ведь  читала,  как  музыка  трогает  мужчин  -  они  еле
выдерживают!
     - Хорошо - хорошо, душенька! Сыграйте ему, если вам  так  хочется.
Быть может, он... Но сыграйте ему что - нибудь. Быть  может,  у  вас  в
роду... То есть я хотела сказать, что любовь к музыке у вас,  возможно,
фамильная  черта.  Но,  разумеется,  вы  понимаете,  что  вам   следует
восхищаться им и чуть - чуть его побаиваться. Пусть он почувствует, что
вы несчастное, беспомощное создание, со всех сторон окруженное тиграми.
Впрочем, сами придумайте, как это лучше  устроить.  Во  всяком  случае,
первый шаг вам уже облегчен - ведь вы можете сразу же отдаться под  его
защиту! - Она вздохнула. - Право, не знаю, что мы делали бы, если бы не
нуждались в защитнике. Даже вообразить не могу, как бы иначе сэр Чарльз
собрался с духом сделать мне предложение!  Бедняжка  немел  от  страха.
Однажды  мы  сидели  рядом  на  скамье  под  деревом,  и  я  все  глаза
высмотрела, ища, чего бы мне испугаться. Мы просидели так часа три,  не
меньше, но в конце концов на дорожку выползла крохотная змейка, и  я  в
ужасе припала к его груди. Нет, не представляю себе, что мы делали  бы,
если бы нам не у кого было искать защиты.  Сэр  Чарльз  держит  особого
сторожа, который дни и ночи напролет следит, чтобы в сад  не  забралась
змея. А я, знаете, всегда любила змей. И девочкой  держала  дома  целых
трех.
     На следующее утро леди Моддифорд свела их вместе и удалилась, едва
позволили приличия.
     Элизабет посмотрела на своего кузена с боязливым трепетом.
     - Какие великие, ужасные деяния совершали вы в -  океане,  капитан
Морган! При одной мысли о них кровь стынет в жилах! -  произнесла  она,
запинаясь.
     - Они были не столь уж великими и не слишком  ужасными.  Ничто  не
бывает таким хорошим или таким дурным, каким выглядит в описаниях.
     А про  себя  он  подумал:  "Я  неправильно  судил  о  ней.  Совсем
неправильно. Она ничуть не спесива. Наверное, се отец...  этот  дьявол,
внушил мне неверное мнение о ней. Нет, она очень мила".
     - Ах, я уверена, что ваши деяния были великими, хотя из скромности
вы не хотите это признать, - тем временем продолжала она застенчиво.  -
Знаете, как я трепетала, слушая рассказы о вас, как надеялась, что  вас
не постигло никакое горе, что вы не терпите никакой нужды!
     - Неужели? Но почему? Мне казалось, вы меня даже не заметили.
     Ее глаза наполнились слезами.
     - У меня ведь было свое горе.
     - Я знаю. Мне рассказали про ваше  горе,  и  я  вас  очень  жалел,
кузиночка Элизабет. И надеюсь, вы позволите  мне  помочь  вам  в  вашем
горе. Элизабет, вы не сядете поближе ко мне?
     Она стыдливо посмотрела на него.
     - Если хотите, я вам сыграю, - сказала она.
     - О... да - да, пожалуйста.
     - Это "Состязание эльфов".  Слушайте!  Различаете,  как  их  ножки
бегут по траве? Все говорят, что это прелестная  вещица.  -  Ее  пальцы
аккуратно пощипывали струны.
     Генри порхающие по арфе руки показались очень красивыми. Он  забыл
про музыку, следя за ее руками. Точно две белые бабочки, такие  изящные
и трепетные! Даже страшно прикоснуться к ним, столь хрупкими они  кажут
- ся, и все же хочется их нежно гладить.  Вещица  завершилась  громкими
басовыми аккордами. Ну, вот и все. Когда  перестала  дрожать  последняя
струна, он сказал:
     - Вы играете очень... очень аккуратно, Элизабет.
     -  О, я играю ноту за нотой, как они расположены, ответила она. - Я
никогда не забываю, что композитор разбирался в своем деле лучше меня.
     -  Справедливо.  И  слушать вас - большое удовольствие. Утешительно
знать,  что  все будет точно на своем месте, даже ноты. Вы избавились от
несносной  вольности, которую я замечал в игре некоторых девиц и молодых
дам.  Манера  эта, конечно, мила, непосредственна, душевна, но разрешает
небрежность,  как  уступку  страсти.  Да,  с  возрастом  мне  все больше
нравится видеть именно то, чего я ожидал. Зыбкость только мешает. Случай
утратил надо мной прежнюю власть. Я был глупцом, Элизабет. Я отправлялся
в плавание за плаванием, ища нечто... да, пожалуй, нечто несуществующее.
А  теперь  я  утратил  былые  несбыточные  желания,  и  если  и  не стал
счастливее, то обрел тихое спокойствие.
     - Как мудро и по-житейски умно, и чуточку цинично! - заметила она.
     -  Если тут есть мудрость, значит, мудрость - это жизненный опыт. И
как  я  мог  бы обходиться без житейского ума? Ну, а цинизм - всего лишь
мох, который налипает на камень.
     -  Во всяком случае, это очень тонко замечено, - согласилась она. -
Наверное, вы были знакомы со многими такими девицами и дамами?
     - С какими девицами и дамами, Элизабет?
     - Ну, с теми, кто играл плохо.
     - А - а! Да, с некоторыми доводилось.
     - И вы... вам... они нравились?
     - Я терпел их, потому что они были  хорошими  знако  -  мыми  моих
хороших знакомых.
     - И они в вас влюблялись?  Я  знаю,  что  спрашивать  об  этом  не
принято, но вы же мой кузен, почти мой... мой брат.
     - Некоторые утверждали, что да... Но, подозреваю, их прельщали мои
деньги.
     - Не может быть! Но я вам сыграю еще. Теперь  -  печальную  пиесу.
"Господь дарит успокоенье  душе  усталой".  Я  считаю,  что  необходимо
сочетать более легкую музыку с серьезной.
     - Да, - сказал он. - Да - да, конечно.
     И вновь ее пальцы принялись трудолюбиво пощипывать струны.
     - Очень  красиво  и  печально,  -  сказал  Генри,  когда  Элизабет
кончила. - Мне очень понравилось, но не кажется ли  вам,  Элизабет,  не
кажется ли вам, что шестую струну от того конца следовало бы... немного
подтянуть?
     - Ах, я ни за что  на  свете  не  позволю,  чтобы  ее  трогали!  -
вскричала она.  -  Когда  мы  с  папа  покидали  Англию,  он  пригласил
человека... настройщика  арф,  и  поручил  ему  привести  ее  в  полный
порядок. Я буду очень мучиться из - за папа, если арфу  будут  трогать.
Он терпеть не мог, когда трогали вещи.
     После этой вспышки они несколько минут сидели молча, а  потом  она
умоляюще заглянула ему в глаза.
     - Вы не сердитесь на меня из - за струны, кузен  Генри?  Просто  у
меня чувства очень глубокие! Что я могу с ними сделать?
     - Нет, конечно, я не сержусь.
     Она такая хрупкая и беспомощная, подумал он.
     - И куда вы собираетесь  поехать  теперь,  когда  вы  разбогатели,
покрыли себя славой и осыпаны почестями?
     - Не знаю. Я хочу жить в незыблемости и предугаданности.
     - Ах, это именно то,  чего  хочется  мне!  -  воскликнула  она.  -
Значит, мы в чем - то похожи. То, чего не ищешь, само к тебе  приходит,
я так считаю. И я почти всегда наперед знаю, что со мной будет,  потому
что очень - очень надеюсь, а потом сижу и жду.
     - Да, - сказал Генри.
     - Смерть папа была большим ударом, - сказала она, и вновь ее глаза
наполнились слезами. - Так ужасно остаться  сиротой  без...  почти  без
родственников и друзей.  Разумеется,  Моддифорды  были  со  мной  очень
добры, но ведь заменить мне близких они не могут! А - а - х!  Мне  было
так одиноко. И ваш приезд, кузен Генри,  так  меня  обрадовал  хотя  бы
потому, что мы с вами одной крови. - Ее глаза блестели от слез,  нижняя
губка жалобно дрожала.
     - Не плачьте! - ласково сказал Генри. - Вам не нужно больше  ни  о
чем тревожиться, Элизабет. Я  здесь,  чтобы  снять  с  ваших  плеч  все
заботы. Я буду помогать вам и беречь вас,  Элизабет.  Дивлюсь,  как  вы
перенесли поразившее вас горе. Сколько в вас стойкости, если вы  сумели
держать голову так высоко, когда вашу душу грызла тоска)
     - У меня была моя музыка, - сказала она. - Если  горе  становилось
слишком тяжким, я находила утешение в музыке.
     -  Но  теперь,  Элизабет,  вам  и  она  не  понадобится.  Когда  я
отправлюсь в Англию, вы поедете со мной. И всегда  будете  жить  в
довольстве и безопасности под моей защитой.
     Она  отпрянула  от  него.  -  Но  о  чем  вы  говорите?  Что вы мне
предлагаете?  -  вскричала  она.  -  Ведь  это  же,  кажется,  грех, или
нарушение закона... когда женятся двоюродные братья и сестры?
     - Женятся?
     - О! - Она залилась краской, и вновь ее  глаза  засверкали
быстрыми слезами. - О, мне так стыдно! Вы говорили не о  том,  чтобы
пожениться?  Мне  так  стыдно!  -  Было  больно   смотреть,   как   она
расстроилась.
     "Но  в  конце  - то концов, почему бы и нет? - подумал Генри. - Она
миловидна.  О  ее  происхождении  мне известно все, а кроме того - в ней
воплощена  та  надежность,  та  тихая  безопасность, за которые я теперь
ратую.  Если  она станет моей женой, ничего выходящего из ряда вон я уже
никогда  не  совершу.  А  я теперь как будто только тихой безопасности и
хочу.  К  тому  же,  -  завершил  он  свою  мысль,  -  я  просто не могу
позволить, чтобы она так страдала".
     -  Ну,  конечно,  я  говорил  о том, чтобы нам пожениться. Как по -
вашему,  о  чем  еще  мог  я говорить? Просто я неуклюж, груб. Я испугал
вас,  обидел.  Но,  милая  Элизабет,  в этом нет ни нарушения закона, ни
греха.  Двоюродные  братья  и  сестры  очень часто вступают в брак между
собой.  Мы  знаем  друг  о  друге  все, мы принадлежим к одной семье. Вы
должны выйти за меня замуж, Элизабет. Право же, я вас люблю, Элизабет.
     -  Ах!  -  пролепетала она. - А - ах! Я и подумать не в силах... То
есть  мне...  мне  дурно.  То  есть  у  меня  голова закружилась. Вы так
порывисты  в  своих  поступках. Генри, так неожиданны. Ах, позвольте мне
уйти.  Я  должна  поговорить  с  леди Моддифорд. Она посоветует, что мне
ответить.



II



     Король  Англии  Карл  Второй  сидел  с  Джоном  Ивлином  в  уютной
библиотеке. В камине весело трещали поленья, и отблески пламени озаряли
корешки книг по стенам. На столике перед собеседниками стояли бутылки и
рюмки.
     - Нынче я возвел его в рыцари,  -  говорил  король. За  две  тысячи
фунтов он получил прощение и рыцарский сан.
     - Что же, две тысячи фунтов... - пробормотал Джон Ивлин. -  Кое  -
какие придворные поставщики весьма порадуются его рыцарству.
     - Не в том дело, Джон. Я мог бы получить и двадцать. Из Панамы  он
увез добрый миллион.
     - Ну, что же, две тысячи фунтов...
     - Я приказал ему явиться сюда вечером, - сказал король. - От  этих
моряков и пиратов можно услышать пару другую забавных историй. Но  тебя
он  разочарует.  Совсем  неотесан,  если  тут   подходит   это   слово.
Впечатление, словно от какой - то бесформенной груды. А ходит  он  так,
будто толкает вперед невидимую клетку, в которой заперт.
     - Вы могли бы наградить его титулом, - посоветовал Джон  Ивлин.  -
Как - то жаль упустить миллион, даже  не  попытавшись  прибрать  его  к
рукам.
     Доложили о сэре Генри Моргане.
     - Входите, сударь, входите! - Король тут  же  распорядился,  чтобы
ему дали рюмку вина. Генри испуганно посмотрел на нее и выпил залпом.
     - Отлично вы разделались с Панамой, - заметил король. - Лучше было
сжечь ее теперь, а не после. Ведь после мы бы ее  все  равно,  так  или
иначе, но сожгли.
     - Я как раз это и  подумал,  когда  взял  в  руки  горящий  факел,
государь. Свиньи - испанцы хотят заполонить весь свет.
     -  Знаете,  капитан,  в   свое   время   пиратство...   ах,   нет,
флибустьерство, будем деликатны, было очень полезно  для  нас  и  очень
вредно для Испании. Но оно превращается в досадную помеху. Чуть  ли  не
все свое время я трачу на  приношение  извинений  испанскому  послу.  Я
намерен сделать вас вице - губернатором Ямайки.
     - Государь!
     -  Обойдемся  без   изъявлений   благодарности.   Я   поступаю   в
соответствии с известной  поговоркой.  Пиратству  надо  положить  конец
немедленно. Эти люди слишком долго играли в мелкие войны.
     - Но, государь, я сам был флибустьером! Вы хотите, чтобы  я  вешал
моих товарищей?
     - Вот именно, сударь. Кто способен выслеживать их лучше вас,  кому
известны все их тайные убежища?
     - Государь, они сражались бок о бок со мной. - О - о! Совесть? А я
слышал,   что   вы   распоряжаетесь    своей    совестью,    как    вам
заблагорассудится.
     - Не совесть, государь, а жалость.
     -  Жалость  -  чувство  неуместное  в  служителе  закона  или   в
разбойнике. Человек поступает так,  как  ему  выгодно.  Вы  сами  делом
доказали две эти предпосылки. Посмотрим, как вы справитесь с третьей! -
ядовито добавил король.
     - Не знаю, смогу ли я...
     - Раз не знаете, то сможете, - вставил Джон Ивлин.
     - Так пейте же! - сказал король совсем другим тоном. -  Немножечко
веселья нам  не  помешает,  а  потом,  возможно,  и  забористая  песня.
Расскажите нам какую - нибудь историю, капитан, и не забывайте при этом
пить. Вино добавляет заглавные буквы и многоточия  к  хорошей  истории,
истинной истории.
     - Рассказать вам что - нибудь, государь?
     - Ну да. Что - нибудь о колониальных красотках, о какой  -  нибудь
маленькой идиллии среди пиратских  дел.  -  Он  знаком  приказал  слуге
следить, чтобы рюмка Генри не пустовала. - Я что - то  слышал  о  некой
женщине в Панаме. Расскажите о ней.
     Генри осушил рюмку. Лицо его все больше краснело.
     - Да, про нее можно рассказать, - сказал он. - Она была  смазлива,
а  к  тому  же  наследница  огромного  состояния.  Признаюсь,  мне  она
понравилась. Ей предстояло  унаследовать  серебряные  рудники.  Ее  муж
предложил за нее выкуп в сто тысяч дублонов.  Ему  хотелось  заполучить
рудники. Таков был вопрос, государь, и  не  берусь  судить,  многие  ли
мужчины стояли перед подобным выбором!  Взять  женщину  или  взять  сто
тысяч?
     Король наклонился вперед.
     - Так что же выбрали вы? Скорей скажите.
     - Я на некоторое время задержался в Панаме, - ответил Генри. - Как
вы поступили бы на моем месте,  ваше  величество?  Я  получил  и  то  и
другое. А может быть, и больше. Как знать, не унаследует ли эти рудники
когда - нибудь мой сын?
     - Я бы так и поступил! - воскликнул король. - Вы совершенно правы.
Именно так я и поступил бы. Это было умно, сударь. Выпьем, капитан,  за
предусмотрительность. Как вижу, ваши воинские таланты не ограничиваются
только войной. Говорят, вы не потерпели ни единого поражения в бою.  Но
скажите,  не  приходилось  ли  вам  терпеть  поражение  в  любви?   Это
великолепно, это большая редкость, если мужчина признает, что кто -  то
взял над ним верх в любви. Такое признание ведь идет вразрез  со  всеми
мужскими инстинктами. Еще рюмочку, сударь, и  расскажите  нам  о  вашем
поражении.
     - Не от женщины, государь...  Но  однажды  мне  нанесла  поражение
Смерть. Есть вещи, которые так обжигают душу, что боль не оставляет нас
всю жизнь. Вы просили рассказать вам истинную историю.  Ваше  здоровье,
государь! Родился я в  Уэльсе  среди  гор.  Мой  отец  был  джентльмен.
Однажды летом, когда я был еще отроком, к нам в горы приехала маленькая
французская принцесса подышать целительным воздухом. Свита при ней была
небольшая,  и  ей  удалось  обрести  некоторую  свободу,   потому   что
отличалась она живостью нрава, своеволием и умом.  Как  -  то  утром  я
увидел ее, когда она  купалась  в  реке  совсем  одна.  Обнаженная,  не
знающая стыда. Через час - такая уж жаркая кровь струится  в  жилах  ее
соотечественниц! - она покоилась в моих объятиях. Государь, никакие мои
странствования, никакие красавицы, никакие взятые мной города не дарили
мне той радости, какой были напоены дни того счастливого лета. Когда ей
удавалось незаметно убежать, мы играли в  горах  точно  юные  боги.  Но
этого нам было мало. Мы хотели пожениться. Она задумала  отказаться  от
своего высокого положения и бежать со мной в Америку... А потом настала
осень. И однажды она сказала: "Меня вот - вот увезут, но я  не  поеду".
На другой день она не пришла. Ночью  я  прокрался  к  ее  окну,  и  она
бросила мне записку: "Я заперта здесь. Меня высекли". Я вернулся домой:
что мне оставалось  делать?  Я  не  мог  сразиться  с  ними,  с  дюжими
солдатами, которые ее охраняли. Глубокой ночью раздался стук в дверь  и
крики: "Где найти доктора? Маленькая принцесса отравилась!"
     Генри  поднял  глаза.  Король  иронически  улыбался.  Джон   Ивлин
барабанил пальцами по столу.
     - Да? - сказал король. - Да? - Он усмехнулся.
     - Ах, стар я стал, стар! - простонал Генри. - Все это выдумки. Она
была крестьянской девочкой, дочкой бедного испольщика.
     Он, пошатываясь, поднялся на ноги  и  побрел  к  двери.  Его  лицо
горело от стыда.
     - Капитан Морган, вы забываетесь!
     - Я... забываюсь?..
     - Существуют определенные знаки вежливости И обычай требует, чтобы
вы оказывали их нашей особе.
     - Молю о прощении, государь. И прошу вашего разрешения  удалиться.
Я... я болен. - Отвешивая поклоны, он вышел из комнаты.
     Король улыбался, прихлебывая вино.
     - Как может, Джон, такой большой военачальник быть  таким  большим
дураком?
     Джон Ивлин ответил:
     - Чего же вы хотите? Не будь великие люди дураками,  от  мира  уже
давным -  давно  ничего  не  осталось  бы.  Как  же  иначе?  Безумие  и
испорченное зрение - вот основы величия.
     - Ты хочешь сказать, что я все вижу искаженно?
     - Нет, я ничего подобного не думал.
     - Следовательно, ты наме...
     - Я еще не кончил с Генри Морганом. У него был талант к пиратству,
сделавший его великим. А вы тут же вообразили его великим правителем. И
сделали его вице-губернатором. Чем уподобились большинству. Вы считаете,
что человек, блистающий в чем - то одном, обязательно будет блистать  и
на любом другом поприще. Если человеку удаются хитроумные  механические
игрушки, вы  уже  полагаете,  что  он  способен  командовать  огромными
армиями или управлять государством. Вы думаете, раз вы хороший  король,
то должны быть хорошим любовником. И наоборот.
     - Наоборот?
     -  Шутливая  альтернатива,  государь.  Словесный  выкрутас,  чтобы
заслужить улыбку, не более того.
     - Ах, так! Ну, а Морган и его безумие?..
     - Конечно, он дурак, государь, не то он сейчас ковырял бы землю  в
Уэльсе или ломал камни в рудниках. Но он чего - то хотел и по  глупости
решил, что сумеет добиться своего. И благодаря  глупости  действительно
добился... отчасти. Вспомните принцессу!
     Король уже снова улыбался.
     - Мне  еще  не  встречался  мужчина,  который  говорил  бы  правду
женщинам или о женщинах. Почему бы это, Джон?
     - Пожалуй, государь, вы поймете, если сначала объясните,  что  это
за царапина у вас под правым глазом. Вчера ее там не было, и она  очень
похожа...
     - Да - да...  неловкий  брадобрей.  Умеете  вы,  Джон,  оскорблять
исподтишка. Порой вы даже не замечаете как.  Научитесь  владеть  собой,
если намерены оставаться при королевских дворах на долгий срок.



III



     Генри Морган восседал в судейском кресле в Порт-Ройале.  Перед  ним
на полу слепящим  надгробием  лежала  глыба  белого  солнечного  света.
Бесчисленные мушиные оркестры выводили свои надоедливые симонии во всех
углах обширного зала. Жужжащие голоса адвокатов и стряпчих  вели  более
громкие партии,  но  в  той  же  тональности.  Сонно  бродили  судебные
приставы, и одно дело сменялось другим.
     - Ваша милость,  призошло  сие  пятнадцатого  числа  сего  месяца.
Уильямсон вошел в сад Картрайта, дабы самолично убедиться... убедиться,
ваша милость, что дерево растет именно так, как описывалось. Но пока он
находился там...
     Дело было доведено до монотонного финала. Сэр Генри по ту  сторону
широкого стола сонно пошевелился. Стражники ввели  угрюмого  бродягу  в
рубище из рваной парусины.
     - Обвиняется в краже четырех сухарей и зеркальца у  Имярека,  ваша
милость.
     - Доказательство?
     - Его захватили на месте преступления, ваша милость.
     - Украл ты или не украл четыре сухаря и зеркальце?
     Лицо обвиняемого стало еще угрюмее.
     - Я им сказал.
     - Ваша милость, - рявкнул стражник.
     - Ваша милость.
     - С какой целью ты украл означенные
     - По нужде.
     - Говори "ваша милость"!
     - Ваша милость.
     - Какой нужде?
     - Сухари, чтоб съесть.
     - Ваша милость.
     - Ваша милость.
     - А зеркальце?
     - Зеркальце, чтоб на себя посмотреть.
     - Ваша милость.
     - Ваша милость.
     Преступника увели отбывать срок его заключения.
     Затем  стражники  поставили  перед  судьей  исхудалую  женщину   с
землистым лицом.
     - Обвиняется в блуде и притонодержательстве. ваша милость.
     - Притонодержательство противозаконно, - с раздражением сказал сэр
Генри. - но с каких это пор мы караем людей за блуд?
     - Ваша милость, природа этой женщины... Попечение об  общественном
здоровье... Мы полагали, что суть обвинения ясна.
     - А - а! Да - да. Под замок ее! И побыстрее!
     Женщина завыла.
     Сэр Генри уткнул лоб в ладони и  даже  не  взглянул  на  очередных
арестантов.
     - Обвиняются в пиратстве, ваша милость, в  нарушении  королевского
мира, в военном нападении на подданных дружественной державы.
     Сэр Генри быстро покосился на обвиняемых. Один  был  толстячком  с
выпученными от ужаса глазами, другой тощим, седым и одноруким.
     - Доказательства их вины?
     - Показания пяти свидетелей, ваша милость.
     - Ах, так? Признаете вы себя виновными или нет?
     Высокий обнял единственной рукой плечи товарища.
     - Признаем, ваша милость.
     - Признаете, что виновны? - в изумлении вскричал сэр Генри.  -  Но
пираты никогда не сознаются. Таких прецедентов еще не было!
     - Мы признаем себя виновными, ваша милость.
     - Но почему?
     - Пятьдесят человек видели все своими глазами, ваша милость. Зачем
нам отнимать у вас время, запираясь, если пятьдесят свидетелей  тут  же
опровергнут нас под присягой? Нет, мы смирились со своим жребием,  ваша
милость. Мы не стыдимся ни последнего  нашего  деяния,  ни  всей  нашей
жизни. - Жилистая рука крепче обвила плечи флибустьера, смахивавшего на
бочонок.
     Несколько мгновений Генри хранил молчание.  Потом  поднял  на  них
утомленный взгляд.
     - Я приговариваю вас к повешению.
     - К повешению, ваша милость?
     - За шею. Пока в вас не угаснет жизнь.
     - Вы сильно изменились, сэр.
     Сэр Генри наклонился вперед и вперил взгляд  в  арестантов,  потом
его губы растянулись в улыбке.
     -  Да,  -  сказал  он  негромко.  -  Я изменился. Тот Генри Морган,
которого  вы  знали,  это  вовсе не сэр Генри Морган, который приговорил
вас  к  смерти.  Теперь  я убиваю не в свирепых схватках, не в ярости, а
холодно  - потому что не могу иначе. - Сэр Генри повысил голос. Очистить
зал,  но поставить охрану у дверей. Я желаю допросить обвиняемых с глазу
на глаз.
     Когда они остались одни, он сказал:
     - Я сам знаю, что изменился, но скажите мне,  какие  изменения  вы
заметили?
     Бургундцы переглянулись. - Скажи ты, Эмиль.
     - Вы вот в чем изменились, сэр. Прежде вы знали, что  вы  делаете.
Были уверены в себе.
     - Вот - вот, - перебил второй. - Теперь вы не знаете... вы  больше
в себе не уверены. Когда - то вы были самим собой.  А  такому  человеку
можно доверять. Теперь же вас словно трое. И доверься мы одному из вас,
то опасались бы остальных двух.
     Сэр Генри засмеялся.
     - Это более или менее верно. Моей вины  тут  нет,  но  это  верно.
Цивилизованность расщепляет человека, а тот, кто не хочет расщепляться,
погибает.
     - Мы про цивилизованность позабыли, спасибо нашей матери - родине,
- злобно пробурчал Антуан.
     - Как жаль, что приходится вас повесить.
     - А так ли уж это обязательно,  сэр?  Нельзя  ли  нам  бежать  или
получить помилование?
     - Нет,  повесить  вас  необходимо.  Я  очень  сожалею,  но  ничего
изменить не могу. Это мой долг.
     - Но ваш долг по  отношению  к  друзьям,  сэр?  К  людям,  которые
сражались рядом с вами, мешали свою кровь с вашей...
     - Послушай, Тот Бургундец! Долг существует двоякого рода - вспомни
хотя бы свою Францию! Ты сослался на  один,  менее  святой.  А  другой,
ненарушимый долг, это, так сказать, долг во имя видимости. Вешаю я  вас
не потому, что вы пираты, а потому, что мне  положено  вешать  пиратов.
Мне  вас  жаль.  Я  рад  был  бы  отправить  вас  в   тюрьму,   снабдив
напильниками, но не могу. Пока я исполняю все, что положено, я  остаюсь
судьей. Если же я в чем - то уклонюсь,  неважно  из  каких  побуждений,
меня могут повесить самого.
     - Да, это так, сэр. Я вспомнил. - Он повернулся  к  своему  другу,
которого била дрожь ужаса. -  Видишь,  как  обстоит  дело,  Эмиль?  Ему
трудно говорить нам  это,  он  ведь  страдает.  Быть  может,  он  таким
способом наказывает себя за то, что сделал или не сумел  сделать.  Быть
может, он вспоминает Чагрес, Эмиль.
     - Чагрес! - Сэр Генри с  интересом  наклонился  вперед.  -  Что
произошло, когда я уплыл? Расскажите!
     - Таких проклятий, сэр, мало кому доставалось на долю  прежде  или
потом. И как только вас не пытали в  фантазиях!  Пожирали  ваше  сердце
сырым, а душу спроваживали в преисподнюю. Редко когда мне выпадало  так
позабавиться, сэр, потому что я - то знал, что каждый, кто вас поносит,
в душе изнывает от зависти к вам. Я был горд за вас, сэр.
     - И они разбежались кто куда?
     - Разбежались и погибли, бедные несмышленые ребятишки!
     - Ну, не хотел бы я попасть в лапы этих ребятишек! Скажите  мне...
- Голос сэра Генри погрустнел. - О Панаме... Мы ведь отправились  туда.
правда? Мы действительно взяли Панаму, верно? И разграбили  ее?  И  вел
вас я, так?
     - Да. Великолепное было сражение и горы добычи. Впрочем, о ней  вы
знаете больше пас.
     - Порой я сомневаюсь: а правда ли это тело побывало  в  Панаме?  Я
уверен, что этот мозг там не бывал. Я рад бы посидеть с вами  подольше,
потолковать о старых временах, но меня  ждет  жена.  Она  всегда  пилит
меня, если я опаздываю ко второму завтраку. -  И  он  спросил  шутливым
тоном: - Когда вы желаете, чтобы вас повесили?
     Бургундцы зашептались.
     - Ну, вот опять - "повесили"! Когда нам хотелось бы сунуть  голову
в петлю? Да когда угодно, сэр. Нам не  хочется  доставлять  вам  лишние
хлопоты, но раз уж вы настаиваете, то в любое время, когда  виселица  и
палач  будут  свободны.  -  Антуан  шагнул  к  столу.  -  Эмиль  желает
предложить вам последнее доказательство своего  уважения.  Это  подарок
для  вашей  супруги  -  подарок,  одна  история  которого  делает   его
бесценным. Эмиль свято хранил его до последнего дня - и немалый  урожай
собрал он с  этого  талисмана,  ибо  поистине,  сэр,  в  нем  заключена
волшебная сила. Но Эмиль считает, что талисман отслужил свое,  сэр.  Он
полагает, что таким способом положит конец ходу  событий,  порожденному
его сокровищем. Сам же Эмиль, к несчастью, пользоваться  им  больше  не
сможет. Эмиль целует ручку леди Морган  и  выражает  ей  свое  глубокое
почтение с надлежащей благородной учтивостью.
     Тот  Бургундец  уронил  на  стол  розовую   жемчужину   и   быстро
отвернулся.
     Когда  их  увели,  сэр  Генри  откинулся  в  кресле  и уставился на
жемчужину.  Потом  сунул  ее  в  карман,  вышел  на улицу и направился к
приземистому  белому  дворцу вице-губернатора, точно такому же, каким он
был  при жизни сэра Эдварда. Леди Морган очень мучилась бы, если бы хоть
что  -  то  было  переделано  или  переставлено.  Она встретила Генри на
пороге.
     - Мы сегодня обедаем у Воонов. Но что мне  делать  с  кучером?  Он
пьян. Сколько раз я говорила, чтобы вы запирали  свой  шкафчик,  но  вы
никогда меня не слушаете. Он прокрался в дом и стащил бутылку  с  вашей
полки. Другого объяснения нет!
     - Протяните руку, душенька. У меня для вас подарок.
     Он положил ей на ладонь розовую жемчужину.
     Несколько мгновений она созерцала розовый овал,  щеки  ее  окрасил
румянец радости, но тут же ее взгляд стал подозрительным.
     - Что вы такое затеяли?
     - Затеял? Я заседал в суде.
     - И там нашли вот это? - Ее лицо просветлело. Понимаю! Вы, наконец,
догадались, что вчера я была вами недовольна. Если хотите знать правду,
вы были нетрезвы! Все смотрели на вас и перешептывались! Не возражайте!
Я видела их и видела вас. И вот теперь вы хотите  задобрить  меня,  мою
совесть.
     - Наконец догадался! Я догадывался, что вы  мной  недовольны,  еще
когда мы возвращались домой, а потом почти до самого утра. Вы правы.  Я
догадывался. По правде говоря, я даже не сомневался. Но о  жемчужине  я
расскажу вам всю правду.
     - Да, конечно, так как знаете, что не сумеете меня обмануть. Когда
же, наконец. Генри, вы перестанете внушать себе, будто способны  утаить
от меня хоть одну свою мысль!
     - Но я не думал вас обманывать. Вы не дали мне времени объяснить.
     - Чтобы сказать правду, времени требуется не больше, чем...
     - Пожалуйста,  дослушайте  меня,  Элизабет.  Утром  я  судил  двух
пиратов, и они отдали ее мне.
     Она улыбнулась улыбкой бесконечного превосходства.
     - Отдали ее вам? Почему? Вы их отпустили? Как это было бы  на  вас
похоже! Порой я думаю, что вы так бы и остались одним из них,  если  бы
не я. Мне кажется, вы не отдаете себе отчета. Генри, что это я  сделала
вас  тем,  что  вы  есть  -  человеком,  носящим   рыцарский   сан,   и
джентльменом.  Вы  же  сделали  себя  флибустьером!  Но  ответьте,   вы
отпустили этих пиратов?
     - Нет. Я приговорил их к смерти.
     - А - а! Так почему же они отдали вам жемчужину?
     - Душенька, они отдали ее мне, потому что им некуда было ее  деть.
Конечно, они могли бы преподнести ее палачу, но  как  -  то  не  совсем
ловко осыпать жемчугом того, кто сейчас наденет тебе петлю на шею. По -
моему, вряд ли можно подружиться с собственным палачом.  А  потому  они
отдали ее мне, я же... - Тут он улыбнулся широко и простодушно. - Я  же
дарю ее вам, потому что люблю вас.
     - Ну, мне нетрудно узнать, что у вас там было с пиратами.  А  ваша
нежность... Вы любите меня, пока я не спускаю с вас глаз, и ни  минутой
дольше. Я вас знаю досконально. Но я рада, что их повесили.  Лорд  Воон
говорит, что они опасны даже нам. Он говорит,  что  они  того  и  гляди
перестанут допекать Испанию и примутся за нас. Он говорит, что их  надо
истребить, как бешеных собак, и чем скорее, тем лучше.  И  каждый  раз,
когда  одним  становится  меньше,  я  чувствую  себя  чуть  в   большей
безопасности.
     - Но, душенька, лорд Воон ничего о флибустьерах  не  знает,  тогда
как я...
     - Генри, почему вы держите меня тут, хотя знаете, что у  меня  еще
тысяча дел? Раз у вас  самого  свободного  времени  хоть  отбавляй,  вы
полагаете, что у меня  нет  других  занятий,  кроме  как  помогать  вам
бездельничать? А  теперь  возьмитесь  за  кучера.  Я  окажусь  в  очень
неловком положении, если он не сможет держаться прямо. Ведь на Джейкобе
ливрея будет сидеть мешком, как ее ни ушивай. Я  сказала  вам,  что  он
пьян? Хоть утопите его, но чтобы  к  вечеру  он  протрезвел!  А  теперь
поторопитесь. Я буду мучиться, пока не услышу, что он способен  держать
спину прямо. -  Она  уже  собралась  войти  в  дом,  но  повернулась  и
поцеловала его в щеку.
     - А жемчужина очень миленькая. Благодарю вас, дорогой,  -  сказала
она. - Разумеется, я  позабочусь,  чтобы  мосье  Банзе  оценил  ее  как
следует. Послушав, что говорил лорд Воон, я утратила всякое  доверие  к
пиратам. Возможно, они хотели подкупить вас подделкой, ведь вы бы  ниче
- го не заметили!
     Сэр Генри побрел к конюшне. Как случалось уже не раз, ему стало не
по себе. Время  от  времени  ему  начинало  казаться,  что  утверждения
Элизабет,   будто   она   знает    его    досконально,    соответствуют
действительности. И ему становилось тревожно.



IV



     Сэр Генри  Морган  лежал  в  огромной  кровати.  В  кровати  такой
широкой, что его тело под простыней казалось  снежным  горным  хребтом,
разделяющим две необъятные равнины. Со стен спальни  на  него  смотрели
поблескивающие глаза его предков. Самодовольные  усмешки  на  их  губах
говорили: "О да, рыцарский сан, как же, как же! Но мы - то  знаем,  чем
ты купил свое рыцарство!"  Воздух  в  комнате  был  тяжелый,  душный  и
жаркий. Таким всегда кажется воздух в комнате, где кто - то умирает.
     Сэр Генри смотрел в потолок. Уже  час  этот  таинственный  потолок
ввергал его в недоумение. Никакой подпорки в середине - так  почему  он
не падает? Час был поздний. Все в  спальне  хранили  молчание:  шныряют
вокруг, притворяются привидениями,  думал  он.  Пытаются  внушить  ему,
будто он уже умер. И он закрыл глаза - не то  от  слабости,  не  то  от
равнодушия. Потом услышал, как вошел  врач,  почувствовал,  что  пальцы
нащупывают его пульс. Затем гулкий самодовольный голос грянул:
     - Мне очень жаль, леди Морган. Но сделать больше ничего нельзя.  Я
даже не знаю, что с ним. Какая - то застарелая лесная лихорадка, должно
быть. Можно еще раз отворить ему  кровь,  но  мы  уже  выпустили  много
крови, а пользы это словно бы не принесло.  Впрочем,  если  ему  станет
хуже, я попробую.
     - Так он умрет? - спросила леди Морган. Генри подумал,  что  в  ее
вопросе было больше любопытства, чем печали.
     - Да, он умрет, если только бог его  не  исцелит.  Один  лишь  бог
знает, что ждет его пациентов.
     А затем комнату освободили от людей.  Генри  знал,  что  его  жена
сидит возле кровати. Он слышал, как она тихо плачет  где  -  то  совсем
рядом. "Как жаль, - думал он, - что нельзя отплыть в смерть на корабле,
не то она могла бы упаковать мой  сундучок.  Ей  было  бы  так  приятно
знать, что я войду в небесные врата с приличным запасом чистого белья".
     - Муж мой... Генри... муж мой...
     Он повернул голову и с любопытством посмотрел на нее.  Его  взгляд
проник в самую глубь ее глаз. Внезапно им овладело отчаяние.
     "Эта женщина любит меня, - сказал он себе.  -  Эта  женщина  любит
меня, а я и не знал. Мне не дано было узнать такую любовь. Ее  глаза...
ее глаза... нет, все это далеко превосходит мое понимание. Неужели  она
меня всегда любила? - Он посмотрел еще раз. - Она близка к богу.  По  -
моему, женщины ближе к богу, чем  мужчины.  Говорить  про  это  они  не
умеют, но, черт возьми, это так и светится у них в глазах. И она  любит
меня. Любила все время, пока пилила  меня,  допекала  и  ела  поедом...
любила, а я даже  не  знал.  Ну,  а  если  бы  и  знал,  так  что?"  Он
отвернулся. Эта печаль была такой огромной, такой  жгучей  и  страшной,
что ее невыносимо было видеть. Страшно смотреть, как в  глазах  женщины
сияет ее душа.
     Так, значит, он сейчас умрет. Довольно приятно, если смерть -  вот
такая. Ему тепло, только он бесконечно устал. Вскоре он  уснет,  это  и
будет смерть - Сестра Смерть.
     Он понял, что в комнату вошел кто - то. Его жена  наклонилась  над
ним, и он не отвел устремленный вверх взгляд. Она рассердилась бы, если
бы знала, что он может повернуть голову, если захочет.
     - Дорогой, пришел священник, - сказала его жена. Будь с ним  милым.
О, пожалуйста, выслушай его! Это может помочь тебе... потом.
     А! Заботлива, как всегда! Уж она постарается, насколько это  будет
зависеть от нее, чтобы со  Вседержителем  был  заключен  тот  или  иной
договор. Ее привязанность была деятельной силой, но ее любовь - та, что
светилась у нее в глазах, - ввергала в ужас.
     Генри  почувствовал,  что  его  руку  взяла  теплая  мягкая  рука.
Приятный голос в чем - то убеждал его. Но слушать было трудно - потолок
угрожающе покачивался.
     - Бог - это Любовь, - говорил голос. - Вы должны уповать на бога.
     - Бог - это Любовь, - машинально повторил Генри.
     - Помолимся, - сказал голос.
     Внезапно Генри посетило воспоминание детства. У него ужасно  болит
ухо, и мать держит его в объятиях. Кончиками  пальцев  она  поглаживает
его запястье. "Все вздор! - говорит она. (Он хорошо помнит, как она это
сказала.) - Все  вздор!  Бог  -  это  Любовь!  Он  не  позволит,  чтобы
маленьким мальчикам было больно. Ну-ка, повторяй за мной: "Господь  -
Пастырь мой;  я  ни  в  чем  не  буду  нуждаться".  Словно  давала  ему
лекарство. Точно таким же тоном она скомандовала бы: "Ну-ка, проглоти
эту микстуру ! "
     Генри почувствовал, как теплые пальцы  священника  перебрались  на
его запястье и принялись поглаживать, поглаживать...
     - Господь - Пастырь мой; я ни в чем не  буду  нуждаться,  -  сонно
бормотал Генри. - Он покоит меня на злачных пажитях...  -  Поглаживание
продолжалось, но со все большим нажимом. Голос священника стал громким,
властным, словно после многих лет терпеливого ожидания церковь  наконец
- то прибрала Генри Моргана к рукам. Голос звучал почти злорадно.
     - Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
     - В моих грехах? Нет, я о них не  думал.  Мне  надо  раскаяться  в
Панаме?
     Священник смутился.
     -  Ну,  Панама была патриотическим завоеванием. Король его одобрил.
Да и речь шла о папистах.
     - Но каковы же тогда мои грехи?  -  продолжал  Генри.  -  Я  помню
только самые приятные и самые тягостные из них. В приятных мне почему -
то раскаиваться не по душе.  Словно  я  предаю  их,  а  они  ведь  были
прелестны. Тягостные же грехи несли  искупления  в  самих  себе,  точно
тайные кинжалы. Так как же я могу раскаяться,  сударь?  Предположим,  я
переберу всю свою жизнь, называя  и  оплакивая  каждый  свой  поступок,
начиная от выплюнутой соски и кончая последним  посещением  борделя.  Я
могу раскаяться во всем, что припомню, но  если  забуду  хотя  бы  один
грех, мое покаяние окажется бессмысленным.
     - Вы раскаялись в своих грехах, сэр Генри?
     И  тут  он  понял,  что не произнес ни слова. Говорить было трудно,
язык стал ленивым и неповоротливым.
     - Нет, - сказал он. - Я не могу их толком припомнить.
     - Ищите в сердце своем алчность, похоть, злобу. Вы должны  изгнать
скверну из своего сердца.
     -  Но,  сударь, я не помню, был ли случай, когда я нарочно поступал
плохо. Да, я совершал поступки, которые после выглядели дурными, но цель
у  меня  всегда  была  хорошая.  - И вновь он понял, что вслух не сказал
ничего.
     - Помолимся! - произнес голос.
     Генри неимоверным усилием заставил свой язык шевельнуться.
     - Нет! - вскричал он.
     - Но ведь вы молились прежде!
     - Да, я молился прежде... потому что моей матери это доставило  бы
удовольствие. Ей бы хотелось, чтобы я по - молился хотя бы один раз - в
доказательство, что она хорошо меня воспитала, в подтверждение, что она
исполнила свой долг по отношению ко мне.
     -  И  вы  готовы  умереть  без  покаяния,  сэр Генри? Неужели вы не
боитесь смерти?
     -  Я  слишком  устал, сударь, и слишком ленив, чтобы задумываться о
покаянии.  А  смерти я не боюсь. Я видел много кровопролитий, но из тех,
к кому я питал уважение, ни один не боялся смерти. Нет, только умирания.
Видите  ли,  сударь,  смерть - чисто умозрительный вопрос, но умирание -
это боль, боль, боль. А эта моя смерть, сударь, пока очень приятна. Нет,
сударь, я даже умирания не боюсь. Оно нетрудно и только баюкало бы, если
бы  меня  оставили  в  покое.  Я словно погружаюсь в сон после отчаянных
усилий.
     Он снова услышал голос священника, но, хотя теплая  рука  все  еще
поглаживала его запястье, голос доносился откуда - то издалека.
     - Он не отвечает мне, - говорил священник. - Я тревожусь за его
душу.
     И тут он услышал,  что  с  ним  говорит  его  жена.  -  Вы  должны
помолиться, дорогой. Ведь  все  молятся.  Как  вы  сможете  попасть  на
небеса, если не будете молиться?
     Ну, вот она опять тщится заключить договор с богом.  Но  Генри  не
захотел посмотреть на нее. Пусть ее философия простодушна, но  глаза
у нее столь же глубоки и столь же печальны, как безграничный  небосвод.
Ему хотелось сказать: "Я не хочу попасть на небеса, когда  умру.  Я  не
хочу, чтобы меня  беспокоили".  Какую  суету  подняли  они  вокруг  его
смерти!
     В комнату вернулся врач. -  Он  без  сознания,  -  объявил  гулкий
голос. - Нет, все - таки кровь пустить надо.
     Генри  почувствовал,  как  скальпель  царапнул  ему  руку. Это было
приятно.  Он  был  бы  рад,  если  бы  его  опять  царапнули, и опять, и
опять...  но  концы  с  концами  где  -  то  не сходились. Ему следовало
чувствовать,  как  он  теряет кровь, а вместо этого он ощущал, что в его
тело проникает таинственное тепло. По груди и плечам разливался бодрящий
жар, словно в жилах у него пело крепкое старинное вино.
     И вдруг начались странные перемены.  Он  обнаружил,  что  способен
видеть сквозь закрытые веки, способен видеть все вокруг, не поворачивая
головы. И врач, и жена, и священник, и  даже  комната  отодвигались  от
него.
     "Они движутся, - подумал он. - Я не двигаюсь. Я недвижим. Я  центр
всего сущего и не могу  пошевелиться.  Я  тяжел,  как  вселенная.  Быть
может, я и есть вселенная".
     В  его  сознание  вливался  низкий  сладостный  аккорд,  звенящий,
глубокий органный аккорд, и переполнял его,  и  словно  порождался  его
мозгом, и наводнял  его  тело,  и  изливался  на  весь  мир.  С  легким
изумлением он заметил, что комната  исчезла.  Он  лежал  в  бесконечном
темном гроте, по стенам  которого  тянулись  ряды  толстых  приземистых
колонн из зеленого мерцающего хрусталя. Он попрежнему лежал на спине, а
длинный  грот  скользил  мимо.  Внезапно  движение  прекратилось.   Его
окружили непонятные  существа  с  детскими  телами,  тяжелыми  вздутыми
головами, но без лиц. На месте лица  виднелся  только  плотный  гладкий
слой кожи. Эти существа говорили и верещали сухими  хриплыми  голосами.
Генри не понимал, как они могут говорить, если у них нет рта.
     Очень медленно он понял, что это его поступки и его мысли, живущие
у Сестры Смерти. Все они, едва появившись на свет, отправлялись жить  у
Сестры Смерти. Когда он понял, кто они  такие,  безликие  крошки  тесно
сомкнулись вокруг его одра.
     - Зачем ты меня совершил? - кричал один.
     - Не знаю. Я тебя не помню.
     - Зачем ты меня подумал?
     - Не знаю. Наверное, знал, а потом забыл. Здесь, в  гроте,  память
покидает меня.
     Но они продолжали навязчиво спрашивать, их голоса становились  все
более и более пронзительными, и они заглушили великий Аккорд.
     - Мне, мне ответь!
     - Нет, мне!
     - Оставьте меня, дайте мне отдохнуть, - утомленно сказал Генри.  -
Я устал, да и все равно мне вам нечего ответить.
     Тут он  заметил,  что  все  они  склоняются  перед  приближающейся
фигурой, поворачиваются ей навстречу, дрожат,  падают  на  колени  и  с
мольбой тянут к ней руки.
     Генри сосредоточил свое внимание на неведомом видении. Да это же...
К  нему  шла  Элизабет,  маленькая Элизабет с золотыми волосами и лицом,
полным  юной  мудрости. Ее стан обвивала гирлянда из васильков, а темные
от  странного  недоумения  глаза  сияли. Она удивленно вздрогнула, узнав
Генри.
     -  Я  - Элизабет, - сказала она. - Ты не пришел повидать меня перед
тем, как покинул дом.
     - Да. Мне кажется, я боялся заговорить  с  тобой.  Но  я  стоял  в
темноте под твоим окном, и я свистнул.
     - Правда? - Она радостно улыбнулась ему. - Какой ты милый!  Только
я не понимаю, почему ты меня боялся, такой маленькой девочки? Дурачок.
     - Я не знаю, почему, - ответил он. - Я убежал. Мной владела  сила,
которая теперь ускользает из всех миров. Мои воспоминания покидают меня
одно за другим, точно дряхлые лебеди, улетающие на  затерянный  в  море
островок, чтобы умереть. Но ты же  стала  принцессой?  Ведь  правда?  -
спросил он с тревогой.
     - Да, может быть. Мне  хотелось  бы  верить,  что  стала.  Я  тоже
забываю. Скажи, ты правда стоял там в темноте?
     Генри заметил одну странность. Стоило ему  пристальнее  посмотреть
на припавшее к земле безликое создание, как оно  исчезало.  Забавляясь,
он переводил взгляд с одного на другое, пока там не осталось ни одного.
     - Ты правда стоял там в темноте?
     - Не знаю. Может быть, я просто об этом подумал.
     Он поглядел на Элизабет, но и она исчезла. Остался только  красный
раскаленный уголек, но и он быстро угасал.
     - Подожди, Элизабет...  Подожди!  Скажи,  где  мой  отец?  Я  хочу
увидеть моего отца.
     Гаснущий уголек ответил:
     - Твой отец мертв и тем счастлив. Он боялся изведать даже смерть.
     - Ну, а Мерлин?.. Где Мерлин?  Если  бы  мне  только  удалось  его
отыскать!
     - Мерлин? О нем ты бы должен знать. Мерлин пасет грезы на Авалоне.
     С сухим резким щелчком  уголек  погас.  И  больше  нигде  не  было
никакого света. На мгновение Генри уловил  глубокое  мелодичное  биение
Аккорда.