---------------------------------------------------------------------
Книга: К.M.Станюкович. Избранные произведения. В 2-х т. Том 1
Издательство "Художожественной литературы", Москва, 1988
OCR & : Zmiy ([email protected]), 9 ноября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Вечерняя вахта на "Красавце", куда меня недавно перевели с "Голубчика",
была не из приятных.
Дождь хлестал немилосердно и, несмотря на новый дождевик и
нахлобученную зюйдвестку, ехидно пробирался за воротник, заставляя по
временам вздрагивать от холода водяной струйки, стекавшей по спине. Дул
довольно свежий противный ветер, и клипер "Красавец", спешивший вследствие
предписания адмирала, несся под парами полным ходом среди непроглядной тьмы
этого бурного вечера в Китайском море.
Признаюсь, мне было очень жутко в начале вахты. Воображение
юнца-моряка, настроенное окружающим мраком, рисовало всевозможные
неожиданности, с которыми, казалось, мне не справиться. В глазах мелькали -
то справа, то слева - воображаемые красные и зеленые огни встречных судов
или внезапно вырастал под носом клипера грозный силуэт громадного "купца",
не носящего, по беспечности, как часто случается, огней, и я напряженнее
вглядывался вперед, в темную бездну, вглядывался и, не видя ничего, кроме
чуть белеющихся гребешков волнующегося моря, часто покрикивал часовым на
баке вздрагивающим от волнения голосом "Хорошенько вперед смотреть!" - хотя
и понимал, что часовые, так же как и я, ничего не увидят в этой кромешной
тьме, окутавшей со всех сторон наш несшийся вперед маленький клипер.
Скоро, впрочем, я свыкся с положением. Нервы успокоились, галлюцинации
зрения прошли, и к концу вахты я уже не думал ни о каких опасностях, а ждал
смены с нетерпеньем влюбленного, ожидающего свидания, мечтая только о свежем
белье, сухом платье и стакане горячего чая в теплой кают-компании.
Время на таких вахтах тянется чертовски долго, особенно последняя
склянка. От нетерпения поскорей обсушиться и отогреться после четырехчасовой
"мокрой" вахты, кажется, будто этой последней, желанной склянке и конца не
будет.
- Сигнальщик! Узнай, сколько до восьми?
Притаившийся от дождя под мостиком сигнальщик, хорошо знающий
нетерпение "господ" перед концом вахты, торопливо спускается вниз и через
минуту возвращается и докладывает, что осталось "всего восемь минут".
"Целых восемь минут!"
- Ты на каких это часах смотрел? - грозно спрашиваешь у сигнальщика.
- В кают-компании, ваше благородие! Уж Николай Николаич обряжаются к
вахте, - прибавляет в виде утешения сигнальщик и исчезает под мостик.
И снова шагаешь по мостику, снова взглядываешь на компас и снова
приказываешь, чтобы вперед смотрели.
Дождь начинает хлестать с меньшею силой, и ветер как будто стихает.
"Счастливец этот Литвинов!" - не без зависти думаешь о "счастливце",
который сменит тебя и не промокнет до нитки.
Вот наконец бьет восемь склянок, и с последним ударом колокола
окутанная в дождевик плотная фигура лейтенанта Литвинова появляется на
мостике.
- Скверную же вы сдаете мне вахту... Что бы приготовить получше? -
говорит Литвинов, заливаясь, по обыкновению, веселым смехом.
- Скверную? Вы посмотрели бы, что на моей было! - отвечаешь
недовольным, обиженным тоном. - Дождь-то проходит.
- Зато темно, как...
Литвинов заканчивает свое сравнение и говорит:
- Ну, сдавайте вахту... Небось чаю хочется? Спешите, а то пан Казимир
унесет свой коньяк... И то я его наказал на целую рюмку. Накажите и вы, чтоб
он не мог заснуть от отчаяния.
Я стал сдавать вахту: сказал курс, передал распоряжение не уменьшать
хода без приказания капитана и прибавил, что в исходе девятого мы должны
быть на траверзе группы маленьких подводных островков. Они должны оставаться
слева.
- Да разве мы их еще не прошли?
- То-то нет... Хотите удостовериться - взгляните на карту. Она, кстати,
наверху, в рубке.
Мы спустились в маленькую рубку под мостиком и заглянули туда.
Там сидел сухощавый низенький пожилой человек лет пятидесяти, с
маленьким морщинистым суровым лицом, озабоченно поглядывая на лежащую перед
ним карту. На нем был дождевик и зюйдвестка, из-под которой виднелись
седоватые волосы.
Это был старший штурман "Красавца", штабс-капитан Никанор Игнатьевич
Осинников, или, как тихонько звали его гардемарины, "Синус Синыч",
молчаливый, угрюмый, основательный служака из штурманских "косточек", много
переплававший на своем веку, страшно самолюбивый и мнительный в охранении
своего достоинства, щекотливый к малейшей шутке и в то же время редкий
добряк, несмотря на свой суровый вид, с теми, кто пользовался его
расположением, то есть не подозревался в насмешливом или презрительном
отношении к штурманам и кто умел хорошо брать высоты и вычислять безошибочно
широту и долготу места.
Литвинов, этот общий любимец и enfant gate* кают-компании, всегда
добродушный, веселый и жизнерадостный, остроумный рассказчик неистощимых
анекдотов, умевший вызывать улыбку даже на хмуром лице Никанора Игнатьевича,
заглянул в карту, на которой был проложен курс, и неосторожно кинул вопрос:
______________
* баловень (фр.).
- А не снесет нас течением, Никанор Игнатьич?
Несколько суеверный, не любивший, чтобы заранее говорили о какой-нибудь
опасности, грозившей клиперу по штурманской части, Никанор Игнатьевич строго
взглянул на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта.
- А вы думаете, течение не принято в расчет? Принято-с! Потому-то и
курс проложен-с в десяти милях от этих маленьких подлецов! - с сердцем
промолвил старый штурман, указывая своим высохшим костлявым пальцем на
"маленьких подлецов", обозначенных на карте. - Оно, конечно, лучше бы и еще
подальше от них! Наблюдений сегодня не было... Течения тут никто не
определял... Черт его знает! - как бы в сердитом раздумье прибавил Никанор
Игнатьевич.
- Так отчего же мы не наплюем на этих подлецов и не оставим их совсем
далеко, Никанор Игнатьич? - спросил, весело улыбаясь, Литвинов.
- То-то вам все наплевать! А приказание адмирала - спешить как можно
скорей?.. На него не наплюешь! Капитан и решил идти ближе к берегам.
Волнение здесь не такое сильное, как в открытом море при этом подлом
норд-весте, и следовательно, клипер имеет большой профит* в ходе-с. Там мы
ползли бы узлов по шести, а теперь по десяти дуем-с! Не давай таких
предписаний! - неожиданно прибавил возбужденно и сердито Никанор Игнатьевич.
- Какая такая спешка!
______________
* выгоду (от фр. profit).
Столь подробное объяснение, которым удостоил обыкновенно скупой на
слова старый штурман, едва ли можно было приписать исключительно
расположению Никанора Игнатьевича к Литвинову. Возбужденный, сердитый тон
штурмана обнаруживал скорей его волнение, которое он всегда испытывал,
тщательно, впрочем, скрывая его, когда вблизи клипера были какие-нибудь
"большие" или "маленькие подлецы".
Литвинов больше не расспрашивал. Поднимаясь на мостик, он снова
повторил мне на прощанье совет "непременно наказать пана Казимира" и вслед
за тем крикнул веселым, звучным голосом, во всю силу своих могучих легких:
- Вперед смотреть!
И, точно наэлектризованные этим веселым голосом, часовые на баке так же
весело и громко ответили:
- Есть! Смотрим!
Вышел из рубки и Никанор Игнатьевич.
Полоса света, падавшего от машинного люка, осветила низенькую,
маленькую фигурку старшего штурмана, пробиравшегося, понурив голову, на бак
с большим биноклем в руке.
"Теперь Синус Синыч, верно, сам будет вперед смотреть. Смотрите,
смотрите, господа!" - подумал я, спускаясь вниз, веселый и довольный, что
кончилась эта скверная вахта.
Через пять минут переодевшись в сухое платье, я уже сидел в теплой,
светлой кают-компании за стаканом чая, испытывая то ощущение довольства,
удовлетворенности и некоторой приятной истомы, которое хорошо знакомо
морякам. Теперь уж меня не особенно занимало, что делается там, наверху, -
хлещет ли дождь или нет. Здесь, внизу, было уютно, сухо и тепло.
Однако совета Литвинова так-таки и не удалось исполнить, хотя я и не
прочь был влить несколько ложечек коньяка в чай. В тот самый момент, как
вестовой подал мне стакан и я только что хотел подговориться к превосходному
докторскому коньяку, предусмотрительный доктор (он же пан Казимир), по
обыкновению ораторствовавший о возвышенных предметах со своим несколько
театральным пафосом и весь поглощенный, казалось, точным определением
истинного мужества, успел все-таки заметить мой "прицельный" взгляд на
бутылку. И, словно бы желая собственным примером показать образец истинного
мужества, он поднялся с дивана, не окончив перечисления всех знаменитых
"светочей поэзии и философии", трактовавших об этом вопросе, и унес, к
крайнему моему огорчению, бутылку fine champagne* в свою каюту.
______________
* коньяка (фр.).
Многие, заметившие этот маневр, наградили меня сочувственными улыбками,
а сосед мой, молодой черноволосый мичман Гарденин, штудировавший Шлоссера,
шепнул, отрываясь от книги:
- Опоздали! А ведь бутылка, против обыкновения, была на столе все
время, пока доктор разводил разводы. Сегодня он в особенном ударе! Старшего
офицера уж в лоск уложил и заставил удрать в каюту. Теперь донимает
Ванечку... Глядите, как Ванечка обалдел! Скоро, пожалуй, придется спешить на
выручку... - прибавил, усмехаясь, мичман, умевший с большим искусством
травить доктора.
Пан Казимир между тем вернулся и продолжал как ни в чем не бывало
прерванную беседу об истинном мужестве, обращаясь главным образом к
сидевшему близ него младшему механику, невозмутимому молодому хохлу в
засаленной, когда-то белой куртке, как к единственной жертве, способной
выслушивать без знаков нетерпения длинные речи и рассказы доктора, герой
которых, Казимир Викентьевич Горжельский, разумеется, являлся всегда при
бенгальском освещении.
- Великий поэт Виктор Гюго в одном из своих творений говорит, что
мужество есть непременное качество возвышенных натур.
Доктор, говоривший с заметным польским акцентом, стал было цитировать
стихи Виктора Гюго, отвратительно произнося французские слова, но,
продекламировав несколько стихов, остановился.
- Впрочем, вы ведь не знаете по-французску? - спросил он.
"Обалдевший" механик с невозмутимым видом отрицательно качнул головой.
- Так я вам переведу.
Он перевел и продолжал:
- Другой гениальный поэт, Байрон... Вы знаете по-английску!
Ванечка снова ответил отрицательным кивком.
Тогда доктор привел по-русски соответствующий пример из Байрона и
прибавил, что любит читать классиков в подлинниках. Это не то что переводы!
Очень жаль, что молодой человек не знает языков! Он дал бы молодому человеку
много интересных книг на французском, немецком, английском и итальянском
языках. Он на всех этих диалектах свободно говорит и читает... Он много
перечитал книг... "Не менее десяти тысяч томов!" - прибавил доктор и снова
воскликнул:
- Ах, как жаль, что вы не знаете языков!
И этот самоуверенный, полный необыкновенного апломба тон, каким говорил
доктор, и выражение самовосхищения, стоявшее в чертах его продолговатого
желтого, окаймленного черными баками лица с низким узким лбом, под которым
сидели небольшие холодные темные глаза, и быстрые взгляды исподлобья,
бросаемые во время разговора на окружающих, - словом, все в этом
сорокалетнем Нарциссе, влюбленном в себя, говорило, что он не столько жалеет
о незнании Ванечкой иностранных языков, сколько хочет порисоваться и убедить
публику в своих преимуществах.
Несмотря на знание доктором четырех языков (крайне, впрочем,
сомнительное) и на необыкновенные случаи из практики, о которых любил
рассказывать доктор, пана Казимира в кают-компании недолюбливали, "случаям"
его верили с осторожностью и считали доктора самолюбивым, надутым фразером и
хвастуном. Даже юные гардемарины, с которыми доктор вначале пробовал
либеральничать, очень скоро поняли подозрительность его цивизма*,
напыщенность фразы и ограниченность ума. Вдобавок и его льстивая манера
обращения с капитаном и старшим офицером, любезное высокомерие с другими и
чисто шляхетское, полное нескрываемого презрения отношение к матросам еще
более нас отталкивали, и доктор напрасно расточал перлы красноречия,
рассказывая в интимной беседе a part** о высших "непонятых натурах",
обреченных судьбою жить среди людей низменного уровня. Непонятую натуру
обегали и относились к ней далеко не дружелюбно.
______________
* гражданских чувств (от лат. civils - гражданский).
** с глазу на глаз (фр.).
К этому надо прибавить, что доктор был из тех поляков, которые упорно
открещиваются от своей национальности в среде русских и прикидываются ярыми
патриотами среди поляков.
Пожалев, что наш милейший хохол Ванечка обречен на тьму невежества,
доктор хотел было рассказывать один из "интересных случаев в его жизни,
когда знание иностранных языков принесло ему громадную пользу", как мой
сосед Гарденин, воспользовавшись временем, пока доктор не спеша свертывал
папиросу, шепнул мне:
- Совсем он замучает Ванечку. Я ведь слышал этот "случай"... Очень
длинный случай... Вы знаете историю про знатную итальянку?
- Нет.
- Так вот она в кратком изложении. Знатная итальянка в Петербурге...
Ну, конечно, красавица и, конечно, у нее сложная болезнь, редкая в
медицине... Пять знаменитых врачей, с Боткиным во главе, не понимая ни слова
по-итальянску, не понимают, разумеется, и ее болезни, лечат от пневмонии,
тогда как у нее сердце, печень и что-то в кишках, - словом, совсем не то, а
что-то другое... перикардит и еще какое-то мудреное название. Знатная
итальянка чахнет, еще два-три дня - и не видать бы ей божьего света, как
вдруг пан Казимир приезжает из Кронштадта и совершенно случайно, хотя и без
тени правдоподобия, попадает к знатной итальянке. Вы догадываетесь, конечно,
о финале? Она прогоняет всех врачей, через пять дней встает с постели, а еще
через пять едет на бал к бразильскому посланнику. Само собой, дело не
обходится без романтической компликации*. Исполненная благодарности к своему
спасителю (вдобавок тогда пан Казимир был чертовски хорош и, по его словам,
отчаянный сердцеед), знатная итальянка намекает, что так и так, она не прочь
выйти замуж за пана Горжельского (предки доктора ведь от Пяста!), но он,
натурально, как благородный шляхтич, не хочет воспользоваться увлечением ее
знойного темперамента и сделаться владельцем замка в Неаполе и рисовых полей
в Ломбардии... И вот тогда-то она снимает с своего пальца и надевает на
мизинец пана Казимира тот самый необыкновенный брильянт, стоящий сорок две
тысячи франков (ни одного сантима менее!), которым доктор вместе с другими
кольцами украшает свои противные пальцы по праздникам и при съездах на
берег... Нет, положительно надо выручать Ванечку! Уж доктор разглаживает
баки - значит, сейчас начнет.
______________
* запутанности (от лат. complicatio).
И с этими словами, произнесенными вполголоса, черноволосый, худенький,
с подвижною физиономией и вздернутою губой Гарденин поднялся с места и,
присаживаясь на противуположном крае стола, рядом с Ванечкой, обращается к
доктору:
- Позвольте побеспокоить вас, доктор, одним вопросом?
Серьезный тон и самое невинное выражение лица молодого мичмана
обманывают на этот раз доктора, и он, не подозревая никакой каверзы,
позволяет благосклонным наклонением головы.
- Объясните, пожалуйста, что это за болезнь перикардит? - продолжал
Гарденин, по-видимому весьма заинтересованный сведениями о перикардите, и в
то же время незаметно подталкивает локтем Ванечку: уходи, мол!
Хотя доктор предварительно и замечает, что профану в медицине довольно
трудно будет понять сущность этой болезни, тем не менее входит в подробные
объяснения, уснащивая их различными медицинскими терминами, а тем временем
младший механик благополучно удирает из кают-компании.
Удовлетворив любознательности Гарденина и совершенно успокоившись
насчет его намерений, доктор, заметивший исчезновение Ванечки, не может
удержаться от искушения рассказать про "случай" и прибавляет:
- Я только что хотел рассказать об одном весьма интересном случае
излечения именно той болезни, которая вас интересует... Все лучшие
доктора...
- Это когда вы лечили одну знатную итальянку, доктор? - перебил мичман.
Доктор, не любивший, чтобы его прерывали, с важностью промолвил:
- Я на своем веку многих аристократов пользовал...
- Но, сколько мне помнится, именно у итальянки был жестокий перикардит
с какими-то осложнениями, и если бы не ваше искусство, плохо пришлось бы
больной? - продолжал Гарденин с самым серьезным видом, преисполненный,
казалось, необыкновенным почтением к искусству доктора.
- Да, был такой случай... Я пользовал маркизу Кастеламарре! - говорил
доктор, произнося слова "маркизу Кастеламарре" с каким-то сладостным
замиранием в голосе. - Об этом случае в свое время много говорили в
медицинском мире...
- Как же, как же... Я ведь слышал, как вы рассказывали эту любопытную
историю...
- Это, извольте знать, не история, а факт! - внушительно проговорил пан
Казимир, начиная хмуриться.
- О, разумеется факт, тем более что и брильянтовое кольцо в сорок две
тысячи франков - тоже факт, и весьма ценный факт!
- Вероятно, вам не случалось видеть хороших брильянтов, и вы, кажется,
изволите сомневаться в ценности моего супира? - с презрительной усмешкой
заметил закипавший злостью доктор, нервно пощипывая длинными желтыми
пальцами свою выхоленную, великолепную черную бакенбарду.
- Христос с вами, доктор, смею ли я сомневаться? - воскликнул,
по-видимому с полной искренностью, шаловливый мичман. - Такие ли еще бывают
факты!.. "Есть много, друг Горацио, тайн" и так далее... Я, положим, не
видал хороших брильянтов - не стану врать, - но видал, например, крупнейших
окуней у нас, в Смоленской губернии, и знаю тоже в своем роде интересный
факт об их живучести, о котором я, с вашего позволения, расскажу. Стали
жарить однажды громадного жирного окуня, фунтов эдак десяти, и что ж бы вы
думали? Уж один бок его стал румяниться, а окунище, подлец, все еще жив...
Так и пляшет, я вам доложу, на сковороде. Сняли этого самого мерзавца со
сковороды, зашили ему брюхо, пустили в речку, и - поверите ли, доктор? -
ведь поплыл, как встрепанный, окунь-то этот... Факт невероятный, а ведь я
сам видел! - прибавил с невозмутимою серьезностью мичман.
Общий смех огласил кают-компанию.
Не смеялся только один доктор.
Позеленевший от злости, с презрительно сощуренными глазами, он в первую
минуту пребывал в гордом молчании и только, когда смех прекратился, заметил
с пренебрежением оскорбленного величия:
- Признаюсь, я не понимаю этого мичманского остроумия... Какой-то
окунь... какой-то вздор...
Вдруг раздался страшный треск. Клипер вздрогнул всем своим корпусом,
как-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.
Все на мгновение замерли, недоумевающие и испуганные, взглядывая друг
на друга широко раскрытыми глазами.
Старший офицер, вылетевший из каюты, пронесся как бешеный наверх. Вслед
за ним ринулись и другие. Доктор, бледный как полотно, не трогаясь с места,
беззвучно что-то шептал и крестился.
В первое мгновение я не сообразил, что такое случилось, и не испугался.
Но вслед за тем мне почему-то представилось, будто на нас наскочило судно и
врезалось в бок. И тогда мною овладел страх, который я тщетно усиливался
побороть, стараясь казаться спокойным. Сердце упало, холод пробегал по всему
телу, и я бросился стремглав вслед за другими наверх, охваченный паникой и
стыдясь в то же время своего малодушия, недостойного моряка.
Непроглядная темень по-прежнему окутывала клипер, недвижно стоявший
среди моря. На палубе царила грозная тишина. Только рокотало море да ветер
жалобно посвистывал в снастях. И среди этой тишины клипер, приподнимаемый
волнением, снова еще раз и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары
эти сопровождались таким наводящим ужас треском во всех членах судна, что
казалось, оно не вынесет этой пытки и вот-вот сейчас развалится пополам.
- О господи! - раздалось чье-то скорбное восклицание среди людских
теней, собравшихся кучками на палубе.
И чей-то голос стал тихо читать молитву.
- Беспременно тепериче разобьет нас на каменьях!
- Вишь, угодили-то как!
- Смирно! - раздался вдруг с мостика голос капитана.
Разговоры мгновенно смолкли.
- Триселя и кливер поставить! Лотовые на лот! Полный ход вперед! -
командовал капитан.
В этом негромком, несколько гнусавом, отчетливом голосе не слышно было
ни одной нотки страха или волнения. Он был спокоен, прост и ровен, точно
капитан распоряжался на ученье. И это спокойствие словно бы сразу низводило
опасность положения до самой обыкновенной случайности в море и, невольно
передаваясь другим, вселяло бодрость и уверенность в сердца испуганных
людей.
- Ишь ведь, отчаянный он у нас какой! - проговорил кто-то среди
толпившихся матросов повеселевшим голосом.
- Не бойсь, он распорядится!
И у меня отлегло от сердца. Я еще более устыдился своего малодушия и
торопливо поднялся на мостик, где должен был находиться, по расписанию, во
время аврала.
Машина работала полным ходом, но клипер не двигался с места.
- Как глубина?
В ответ раздался отрывистый голос старшего штурмана, под наблюдением
которого лотовые обмеряли глубину вокруг клипера.
Недаром голос Никанора Игнатьевича, перегнувшегося через борт с фонарем
в руках, звучал сердито. Обмер показывал, что клипер сидел всем своим
корпусом на камне и только корма была на вольной воде.
- Фальшвейры! - приказал капитан.
Ярко-красный огонь фальшвейров, выкинутых с обеих сторон, погрузив в
тьму клипер, рассеял таинственность окружающего мрака. Слева, в недалеком
расстоянии, белелись грозные буруны, доносясь слабым откликом характерного
гула. Справа море было чисто и с однообразным ровным шумом катило свои
волны, рассыпавшиеся пенистыми седыми верхушками. Ясно было, что мы, по
счастию, налетели на крайний камень из этой группы маленьких "подлецов",
брошенных среди моря.
- Стоп машина! Полный ход назад! - распоряжался капитан, передавая
приказания в машину через переговорную трубку.
Прошла еще бесконечная тягостная минута.
- Идет ли? - спросил капитан своим прежним спокойным гнусавым голосом.
- Нет!
И, словно в подтверждение, что не идет, клипер снова беспомощно
ударился о камень. Удар этот, тяжелый, медленный, казалось, был ужаснее
прежних.
Капитан взялся за ручку машинного телеграфа.
"Дзинь-дзинь!"
Машина застопорила.
"Дзинь-дзинь!"
Машина снова застучала полным ходом.
Бедняга клипер, точно прикованный, не подавался.
Я взглянул на худощавую невысокую фигуру капитана, стоявшего в полосе
слабого света от огня компаса, рассчитывая по выражению его лица узнать о
степени грозившей нам опасности.
Ни черточки страха или волнения! Напротив, во всей его фигуре,
неподвижно стоявшей у машинного телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее
спокойствие, и всегдашнее чуть заметное надменное выражение, обыкновенно
скрадывавшееся любезной улыбкой, теперь, ничем не сдерживаемое, светилось во
всех чертах красивого молодого лица, опушенного светло-русыми вьющимися
бакенбардами.
Мне не был симпатичен этот "лорд", как метко прозвали гардемарины
нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворит высшего начальства, не
в пример другим делавший карьеру, двадцати шести лет уже бывший командиром
щегольского клипера, он держал себя гордо и неприступно, с тою холодною
вежливостью, под которою чувствовалось снисходительное презрение служебного
баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этот
человек невольно восхищал своим самообладанием.
"Неужели же он нисколько не боится за клипер?" - с досадой думал я,
посматривая на невозмутимого "лорда".
Точно в ответ на мои мысли, капитан тихо сказал старшему офицеру все
тем же своим спокойным голосом:
- Кажется, плотно врезались. Осмотрите, нет ли течи?.. Да чтобы гребные
суда были готовы к спуску! - еще тише прибавил капитан. - Мало ли что может
случиться!
Не успел старший офицер уйти, как с бака крикнули:
- В подшкиперской вода!
Этот неестественно громкий, взволнованный голос нашего
боцмана-финляндца заставил меня невольно вздрогнуть. Под мостиком кто-то
испуганно ахнул.
В ответ на отчаянный окрик капитан крикнул обычное "есть!" таким
равнодушным, хладнокровным тоном, будто в известии боцмана не было ничего
важного и он отлично знает, что в подшкиперской вода.
И, понизив голос, прибавил, обращаясь к старшему офицеру:
- Что за идиот этот чухонец!.. Орет, вместо того чтобы прийти
доложить... Потрудитесь осмотреть, Алексей Петрович, что там такое, велите
поскорей заткнуть пробоину и дайте мне...
Взбежавший на мостик младший механик прервал капитана докладом, что в
машине вода.
- И много?
- Подходит к топкам! - взволнованно отвечал обыкновенно невозмутимый
хохол.
- Помпа пущена?
- Сейчас пустили!
- Ну и отлично! - промолвил капитан, хотя, казалось, ничего "отличного"
не было. - Давайте чаще знать, как в машине вода.
Механик ушел, а капитан хладнокровно продолжал отдавать приказания
старшему офицеру, и только речь его сделалась чуть-чуть торопливее и
отрывистее.
- Пустить все помпы! Скорей на пробоину пластырь! Когда сойдем,
подведите парус.
Старший офицер бегом полетел с мостика, а капитан снова взялся за ручку
машинного звонка.
"Сойдем ли?"
Сомнение закрадывалось в душу, усиливаясь при новом ударе беспомощного
клипера и вызывая мрачные мысли.
"До берега далеко, не менее двадцати миль... Как доберемся мы на
шлюпках при таком волнении, если придется спасаться? Неужели нам грозит
гибель? За что же? А жить так хочется!"
И сердце тоскливо сжималось, и взор невольно обращался по направлению к
этому далекому берегу.
Но глаз ничего не видит, кроме непроглядной тьмы бурной ночи. Ветер,
казалось, крепчал. Всплески волн с шумом разбивались о бока клипера.
"Ах, если б он скорее сошел!"
С тех пор как мы вскочили на камень, прошло не более двух-трех минут,
но в эту памятную ночь эти минуты казались вечностью.
- Господин С.! Взгляните, как барометр, да посмотрите, нет ли воды в
ахтерлюке! - приказал капитан.
Я бросился вниз, и - странное дело! - мрачные мысли тотчас же исчезли;
я думал только, что надо исполнить приказание, не вызвав
снисходительно-насмешливого замечания "лорда".
На трапе я нагнал Гарденина, посланного старшим офицером с тем же
поручением.
Гарденин вошел первый в кают-компанию, но вдруг остановился на пороге
и, приложив палец к губам, шепнул, указывая на открытую докторскую каюту:
- Смотрите, как действует истинное мужество!
Несмотря на серьезность положения, я невольно улыбнулся вслед за
Гардениным, увидав пана доктора. Без сюртука, с спасательным поясом,
обвязанный весь какими-то мешочками, метался он по каюте, собирая вещи, и
растерянным голосом бормотал какие-то слова.
- А ведь потом нам же будет рассказывать, как геройствовал! - зло
проговорил Гарденин, входя в кают-компанию.
Заслышав голоса, доктор торопливо надел пальто и вылетел к нам.
Бледный, с искаженным от страха лицом, стараясь под жалкой,
неестественной улыбкой скрыть перед нами свой страх, спросил он прерывистым
голосом:
- Ну что? Есть ли надежда, что сойдем?
- Никакой! Сейчас тонем, доктор! - гробовым голосом отвечал Гарденин.
Страшный треск нового удара, казалось, подтверждал эти слова.
- О пан Иезус! О матка божка! - в ужасе шептал доктор крестясь.
- Полно врать, Гарденин! - перебил я, чувствуя невольную жалость к
этому олицетворению страха. - Пока никакой непосредственной опасности нет,
доктор!
- А вы уж собрались спасаться?.. Небось теперь и пана Иезуса и матку
божку вспомнили? - насмешливо кинул Гарденин и, повернувшись, крикнул
вошедшему с фонарем вестовому: - Живо, люк!
Несмотря на страх, доктор метнул в спину Гарденина взгляд, полный
ненависти и злобы. Он не простил Гарденину этой злой шутки и с той минуты
возненавидел его.
- А я на всякий случай приготовился ко всему! - обратился ко мне доктор
с заискивающей улыбкой, оправившись несколько от страха после моих
успокоительных слов. - Не следует никогда теряться в опасности! - прибавил
он с хвастливостью и торопливо бросился наверх...
Я спустился за Гардениным в ахтерлюк. Воды там не оказалось, и мы
тотчас вышли.
- Как вы думаете, Гарденин, сойдем?
- А черт его знает! Нет, непременно выйду в отставку, как вернусь в
Россию, если только буду жив! - неожиданно прибавил он. - Эти ощущения не
особенно приятны... ну их! Я вот смеюсь над доктором за его трусость, а ведь
сам, признаться, жестоко трушу! - проговорил с какою-то возбужденной,
подкупающей искренностью Гарденин, пользовавшийся заслуженною репутацией
лихого офицера.
С этими словами он выскочил из кают-компании.
Взглянув в капитанской каюте на барометр, я поднялся наверх и взбежал
на мостик.
Капитан стоял на краю и, перегнувшись через поручни, смотрел за борт,
держа в руке фонарь. На шканцах, перевесившись совсем через борт, с тою же
сосредоточенностью смотрел на воду и Никанор Игнатьевич.
Точно в ожидании чего-то особенно важного, на палубе была мертвая
тишина. Только машина, работавшая полным ходом, торопливо отбивала
однообразные такты.
Я доложил капитану о высоте барометра и об осмотре ахтерлюка, но он,
казалось, не обратил внимания на мой доклад и, не поднимая головы, крикнул:
- Идет ли?
Несколько секунд не было ответа.
- Тронулся! - вдруг прокричал старый штурман. - Идет! - еще веселее
крикнул он через секунду.
- Пошел... пошел!.. - раздались с бака радостные голоса.
Капитан торопливо подошел к компасу.
- Самый полный ход вперед! - крикнул он в машину.
Слышно было, как клипер с усилием черкнул по камню и, словно
обрадовавшись свободе, вздрогнул всем телом и быстро двинулся вперед,
рассекая темные волны. Грозный бурун над камнем белелся седым пятном за
кормой.
Невыразимое ощущение радости и счастия охватило меня. Громкий вздох
облегчения пронесся на палубе. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на
лице капитана.
- Лево на борт! - крикнул он рулевым, и клипер, сделав полный оборот,
поворотил назад.
- Счастливо отделались! - сказал капитан подошедшему старшему офицеру.
- Что, много воды?
- Порядочно... Одну пробоину нашли в носу... Сейчас будем подводить
парус...
- Я иду назад! - заметил капитан. - Идти по назначению далеко, да и
ветер противный... Как окончите подводку паруса, ставьте все паруса и
брамсели.
- Ветер крепчает! - осторожно вставил старший офицер.
- Ничего, пусть гнутся брам-стеньги! Под парами и парусами мы живо
добежим до порта и завтра будем в доке. Нас, верно, таки порядочно помяло...
Не правда ли? - прибавил капитан.
И, не дождавшись ответа, спросил:
- Кто на вахте?
- Я! - проговорил Литвинов, поднимаясь на мостик.
- Курс SSW... Идти самым полным ходом!
- Есть!
- Ну, теперь пойдемте-ка, Алексей Петрович, посмотрим, какова течь... А
ведь крепок "Красавец"! Било его сильно-таки... Сколько мы стояли на камне,
Никанор Игнатьич?
- Четыре с половиной минуты-с! - хмуро отвечал старый штурман.
- Довольно времени, чтобы разбиться! - усмехнулся капитан, спускаясь с
мостика и исчезая в темноте.
Через полчаса под носовую часть клипера был подведен парус. Все помпы
работали, едва успевая откачивать воду, и "Красавец" под парами и всеми
парусами несся среди мрака ночи узлов по тринадцати в час, словно раненый
зверь, бегущий к логову, чтобы зализать свои раны.