Александр Солженицын. На изломах


                        Двучастный рассказ
---------------------------------------------------------------------------
   (c) Copyright Александр Исаевич Солженицын, 1996 г.
   Источник: "Новый Мир" 1996, No 6
   Рассказ публикуется с сохранением авторской орфографии и пунктуации.
---------------------------------------------------------------------------



1


    Кто в тот  год не голодал?  Хоть отец и  был начальник цеха,  но не брал
ничего  никогда сверх,  и  никого  к тому  не допускал.  А в  семье -  мать,
бабушка, сестра, и Димка на 17-м году - есть-то как хочется!! Днём у станка,
ночью с товарищем с лодки рыбу ловили.
    А цех у отца какой?  - снаряды для "катюш". На  харьковском Серпе-Молоте
доработались -  прервать нельзя!  - до  того, что  город уже  горел, чуть  к
немцам не попали, уезжали под бомбёжкой - и закинулись до Волги.
    Война? как будто катила она к концу, фронты уходили - но что там  дальше
будет? А ещё сяжок - и призыв. И уже узнав складность своего характера и ума
- на весну этого, 44-го, сдал Дмитрий экстерном сверх 9-го и за 10-й  класс,
да "с отличием". И с сентября можно ринуться в институт. А куда? Добились  с
другом до такой справочной брошюрки: "ВУЗы Москвы". Ох, много названий,  ещё
больше - факультетов, отделений, специальностей, - а что за ними скрывается?
чёрт  не  разберет.  И  - как  бы  решали?  и  - как  бы  решились?  -  но в
Энергетическом, Шоссе Энтузиастов,  прочли:  "трёхразовое  питание"!  И  это
всё  перевесило. (А  по себе  сам намечал:  юридический? исторический?)  Ну,
такая в ногах легколётность - покатили!
    И - приняли. Общежитие в Лефортове. Только трёхразовое - как  считалось?
Щи - это уже раз, уполовник пюре  из гниловатой картошки - это уже два...  А
хлеба -  550 плохого.  Значит:  днём  учись, уж  там  как,  вечерами-ночами
грузчиками. Заплатят папиросами - иди  на рынок, меняй "дукат" на  картошку.
(Ну, отец помогал.)
    А  год двадцать  шестой -  уже весь  заметали в  армию. А  год  Двадцать
седьмой  - качался,  туда ли,  сюда. Но  - удержался.  Да  кончилась  война,
оттого.
    Война  и  кончилась  -  она  и  не  кончилась.  Объявил  Сталин:  теперь
восстанавливать!  И  пошла  жизнь  по тем  же  военным  рельсам,  только без
похоронок, а: и год, и два, и три - восстанавливать! значит - и работать,  и
жить, и  питаться, как  если б  война продолжалась.  Уже был  на 4-м  курсе,
отложил себе 400 рублей - новые брюки купить, а тут - громыхнул слух:  будет
реформа!  И -  кинулись люди  в сберкассы,  сразу две  очереди, одни  сдают,
другие берут, не угадаешь, как надо.  И Митя Емцов - не угадал,  прогорели и
брюки. Но сразу и выигрыш: ни  стипендии, ни зарплаты не разделили на  10, и
карточек - больше нет. И на  январскую стипендию накупали ржаного хлеба -  в
обжор, да  ещё и  чай с  сахаром. А  директор их  института - была солидная,
властная женщина,  жена Маленкова,  нахлопотала ещё  и повышенных стипендий,
получил и Емцов. Так он - креп.
    Да креп не только от питания, и не только в учёбе. (Отбирали на  атомную
энергетику и на автоматику-управление авиационные - выбрал второе, ещё долго
не догадываясь, что иначе б заперся на годы  и годы  как в тюрьме.) Креп  он
и на общественной, комсомольской работе.
    Это приходит незаметно и не по замыслу: чего мы стОим - мы узнаём только
с  годами и  по тому,  как окружающие  воспринимают нас  ("нерядовой").  Все
замечают,  что  ты  по  природе  динамичен,  что  ты  подаёшь  самые быстрые
предложения, как с чем быть коллективу; что твои мнения одерживают верх  над
другими. Так - садись в президиум собрания! Сделаешь доклад? Отчего бы  нет?
И слова в речи легко сцепливаются. Кого там поддержать, кого разоблачать?  И
ребята аплодируют.  И за  тебя голосуют.  И так  это гладко,  само из  себя:
комсомольский  вожак;  с  З-го  курса  -  секретарь  факультетский;  с  5-го
заместитель  общеинститутского.  (Но  для  этого  уже  надо  быть кандидатом
партии. Однако распоряжение ЦК: с 48-го года прекратить приём в партию -  то
есть за войну слишком много напринимали. А вот - "в виде исключения  принять
товарища Емцова"? На  партийном собрании сидят  же и фронтовики,  зароптали:
почему -  его? почему  - исключение  (для щенка)?  Зал -  против. Но  встаёт
директорша, представительная, уверенная - да чья жена? кто этого  не  знает?
и веско опускает в зал: "На то - есть соображения." И - всё. Проголосовали и
фронтовики.)
    А вскоре - ты ещё не кончил института, уж никакого тебе  "распределения"
- взяли в московский горком комсомола - замзавотделом студенческой молодёжи.
(А что там  в институт осталось  доезживать - зачем  на трамвае? позвонил  в
горком - и едешь на "победе"; вызываешь второй раз - и из института, уже  на
квартиру, не в общежитие, опять на "победе".)
    Да,  взветрили  тебя  пыхом-духом  -  но  перед  ребятами  нисколько  не
стеснительно, потому что в том нет никакой кривины: ты ничего не  добивался,
не хитрил, а  вот -  вынесло, само.  И ещё  в том,  что  комсомольское  дело
честное, верное, даже священное! (Первый раз вошёл в горком комсомола -  ну,
как верующий в церковь, с замираньем.) И что это - бьющая живая струя  нашей
ослепительной общей жизни: после такой всемирной победы - и как вливаются  в
страну  восстановительные токи!  и как  гремят  отовсюду  успехи грандиозных
строек! и  ты -  этого часть,  и  направляешь  своё  студенческое  поколение
туда, в эти замыслы и в эти свершения.
    И с  гордостью написал  отцу (тот  и остался  так, на  своём цехе,  и на
Волге, уже  в Харьков  не возвращали  их). Отец  может взвесить,  что значит
выбиться своими силами. Сам сын кузнеца - а поднялся в инженеры. И жену взял
из полтавской дворянской семьи, искавшей защитного крыла в ранние Двадцатые.
(А потом сильно сердился, когда та с матерью разговаривала по-французски.) В
1935 он  перенёс злополучие  ареста по  клевете (семью  сейчас же  стеснили,
шредеровский рояль стал в подвале на боку) - но через полгода оправдали, - и
дивность этого  освобождения ещё  больше укрепила  пролетарскую веру  отца в
добротность нашего строя, его отродную преданность ленинскому пути.
    Да только, вот,  в горкоме комсомола  что-то стало меняться?  Не все тут
благоговели, войдя. А  у кого  и в  идейном горении  сказывалась  недохватка
наигранность  проступает, не  спрячешь. Да  и правда,  своим интересам  чуть
отдайся  - утягивают  с силой.  А кто-то  кого-то подсиживает,  занять  пост
повыше. Вдруг  - второго  секретаря горкома  застали в  кабинете на диване с
секретаршей. Ну, и оргвыводы...
    Гори -  не гори,  а вдвигаются  в нашу  жизнь ещё  и факты.  Вот - Факт:
начиная  с  замзавотделом  и  вверх,  ежемесячно  вдвигается в  пальцы  тебе
длинноватый  конверт болотного  цвета, всегда  одинаковый. И  называется  он
пакет.  А  внутри -  ещё  раз твоя  месячная  зарплата, но  уже  точная, без
вычетов, налогов, займов. И солжёшь  ты, если станешь уверять, что  тебе это
не-приятно, не-нужно, не-приемлемо. Оно как-то именно - приемлемо, деньги-то
всегда пригодятся к чему-то.
    Женился на сокурснице -  но и медового месяца  нет: ведь в горкоме  надо
дежурить до  двух-трёх часов  ночи, как  и вся  служебно-партийная Москва не
спит по воле и привычке Сталина.  На этой "победе" приехал в четвёртом  часу
домой - ну как жену будить? Ей в 6 часов вставать, чтоб ехать на  электричке
на работу.
    А дела и обязанности - расширялись в размахе. И учреждали  Международный
союз студентов (там общался с  самим Шелепиным), и включали его  во всеобщую
борьбу  за  мир,  ну тут  и  подсобная  работа -  писать  речи  для крупного
начальства, вроде: "Не допустим, чтоб ясное небо родины снова застлали клубы
войны!" Какая работа  скрытая, какая нескрытая,  - а был  на виду, и  голову
носил высоко.
    И тут  - приехал  к нему  в отпуск  отец. Пожил  неделю. Послушал  сына,
присмотрелся. Но не выразил той отцовской гордости, как Дмитрий ждал.  Хуже.
Вздохнул и сказал: "Эх, в погонялы ты подался. А надо бы - самому  ворочать,
на производстве. Дело - это только производство."
    Дмитрий был уязвлен, обижен. Он чувствовал себя - в постоянном полете, а
если земли касался, то ходил - тузом. И вдруг - погоняла?
    Да  отец и  читал только  "За индустриализацию".  И жил  - "для  счастья
народного", как повторял не раз.
    Сын отверг - как ворчливость отцовскую. Но текли недели - и что-то стало
внутри  - сверлить,  подавливать. Отцовское  осуждение -  оно,  оказывается,
гирей на сердце ложится. От кого бы другого - отмахнулся легко. А тут?..
    А  не прав  ли отец:  какое "дело"?  И сам  видишь: трёп,  да  трёп,  да
подсидки, да интриги, да пьянки. Оглянуться на сотрудников - ведь  королобые
они. И чиновники. А если есть у тебя способности - куда на большее?  (Только
- на что именно? Ещё непонятно.)
    Но - уже нелегко расстаться и с пакетами, и с "победой".
    Точило в нём, точило. А решиться нелегко.
    Вдруг  - как-то  смаху, необдумчиво,  - накидал  заявление об  уходе.  И
подал.
    Но - какое такое заявление? Как это член партии может писать  заявление?
Против воли Партии? Так это - неустойчивый элемент в нашей среде! И -  такую
подняли баламутину,  и такую  задали Емцову  прокатку, и  так отмордовали на
партсобрании -  сидел варёным  раком, и  только признавал  и признавал  свою
вину.
    Да может и к лучшему. Карьера выправилась опять. (И вот такие  поручения
загадки: в одном институте студенты создали, якобы в шутку, "Общество защиты
гадов  и  пресмыкающихся".  А  если  посмотреть  проницательно?  -  ведь это
политическое подрывное дело.)
    А тут  - крупная  перетруска в  Москве: на  пленуме МК  - МГК  партии её
привычного  первого  секретаря  Попова  -  такого  прочного,   импозантного,
неколебимого - вдруг свалили. (Интрига была - Мехлиса, его врага, а  решение
-  Сталина,  прочистить  тех,  кто  в  войну  зажирел,  а  в  обвинениях  не
поскупились: почему асфальтную дорогу за город провёл как раз до дома  своей
любовницы, и не дальше?) Вместо Попова назначили Хрущёва.
    А тут подкатил день комсомольского юбилея. Комсомольский актив принимали
в Георгиевском зале, банкет. Живой и щедрый Хрущёв, с круглой, как  обритой,
головой, пообещал: "Старайтесь! старайтесь - и все будете в секретарях ЦК!"
    И вдруг какой-то бес повернул язык - Емцов безоглядчиво выскочил:
    - Никита Сергеич! А можно вопрос?
    - Можно.
    - Вот два года,  как кончил я институт,  а диплом мой лежит  в тумбочке.
Люди на производстве - разве не нужны? Готов идти, куда пошлёт партия.
    (А  звучало-то   как!  -   в  Георгиевском   зале.  Сам   своей  отвагой
полюбовался.)
    Хрущёв, недолго думая, боднул подвижной лысой головой:
    - Товарищ Сизов, я думаю - просьбу можно рассмотреть?
    "Рассмотреть"! - из руководящих уст  - это уже приказ! (Не  ожидал такой
крутой бесповоротности! Поспешил, выскочил?..)
    Сизов вызвал  на собеседование.  Расположительно: "Да  зачем же  ты так?
Сказал бы нам. Да мы б тебя ещё в ЦК продвинули." Ну уж, упущено. "И куда  ж
ты хочешь?" - "В авиационную технику." - "ВИАМ? ЦАГИ?" - "Да нет, на  прямое
производство!"
    А  пошло  через  министерскую аппаратную  -  и  назначили на  периферию.
Правда,  выбрал  город,  откуда  и  приехал,  где  родители.   Замысловатые,
замаскированные у нас названия: "Агрегатный  завод" - пойди разбери, что  за
этим скрывается? А за этим - и авиационное электрооборудование,  автопилоты,
дозировка топлива, но туда  же и ширпотребский заказ:  наладить производство
бытовых холодильников, позор нам с таким разрывом отставать от Европы!
    По  славе,  что  "сам  Хрущёв  его  направил",  -  довольно  быстро стал
начальником цеха. (А от горкомовской зарплаты с пакетом - падение сразу в  5
раз, ой-ой! уже ощутимы даже 30 рублей "хлебной надбавки".) Только цеху  его
как раз - выпуск холодильников! Вот, стоит английский образец, всего  только
задача: точно  скопировать. Но  чёрт его  знает, скопировали  в точности,  а
секреты какие-то не  ухватили: в контуре  то трубка какая  засоряется, то от
холода своего же и замерзает  начисто. Покупатели - возвращают с  жалобами и
проклятьями, "не холодит!", магазины - с рекламациями.
    Но облегчало работу, что и в  эти годы, начало 50-х, ещё сохранялась  на
заводе беспрекословная дисциплина, как если б война и сегодня шла, - даже на
их "пьяном заводе", как в городе звали (на промывку аппаратуры отпускали  им
много спирту).
    Смерть Сталина  - сотрясла!  Не то,  чтобы считали  Его бессмертным,  но
казалось:  он -  Явление вечное,  и не  может перестать  быть. Люди  рыдали.
Плакал старый отец. (Мать - нет.) Плакали Дмитрий с женой.
    И все понимали, что потеряли  Величайшего Человека. Но нет, и  тогда ещё
Дмитрий не понимал до конца, какого Великого, - надо было ещё годам и  годам
пройти, чтоб  осознать, как  от него  получила вся  страна Разгон в Будущее.
Отойдёт вот это ощущение как бы всё продолженной войны - а Разгон останется,
и только им мы совершим невозможное.
    Был Емцов, конечно, не рядовой, не рядовой. Нерядового ума, энергии.  На
заводе  не  столько  уж   требовались  институтские  знания,  сколько   живо
справляться с оборудованием и  с людьми. Дома опять  почти не бывал. А  ведь
уже и сын родился,  - а когда воспитывать?  времени ни чутельки. Но  главный
урок жизни он получил от директора Борунова.
    Директоров  сменилось   несколько,  держались   по  году,   по  полтора.
Последнего,  и  с ним  главного  инженера, сняли  "за  выпуск некачественной
продукции": нагрянули комиссии от безжалостного Госконтроля, от прокуратуры,
завод  остановили,  допросы  по  кабинетам, все  в  жути.  И  вот тут  новым
директором вступил Борунов  - рослый самодородный  красавец, лет сорока.  Не
улыбкой, нет, но чем-то светилось  на его лице уверенное превосходство:  что
он знает, как исправить любое положение.
    И - да, поразительно! За две-три недели и весь завод и цех холодильников
стали - другими.  Люди как будто  попали в мощное  электромагнитное поле: их
всех как повернуло  в одну  сторону, и  они все  смотрели туда,  и  понимали
одинаково. Про  нового директора  передавали басенные  эпизоды, подробности.
(Тут Емцов  был неделю  в отгуле,  уезжал на  зимнюю рыбалку,  не явился  по
вызову,  а  когда явился,  секретарша  Борунова: "Сказал:  больше  в вас  не
нуждается." И три дня не допускал  до лица своего!) Вдруг объявил в  январе:
"С 1 февраля завод будет работать ритмично!" И на демонстрационных досках за
каждый день каждому цеху стали рисовать или красный столбик (выполнил план),
или синий (провалил). И такой пошёл порядок, что при синих столбиках и жизни
нет  никому  в  цеху.  Значит,  цепляйся,  когтись!  Вот,  как  будто, пошли
холодильники? а  из гальванического  цеха не  успевают доставить  решётчатые
полки  к  ним.   Мелочь,  тьфу!  -   а  сдать  без   них  нельзя.  Начальник
гальванического умоляет: "Ты подпишись, что сегодня принял, а я тебе  завтра
утром доставлю."  И другой  раз, и  третий, -  а нехватка  всё дальше. Емцов
отказался, и тому поставили  синий. На следующей  планёрке Борунов: "Емцов
вон отсюда!"  Емцов даже  руки вскинул  просительно: ведь  прав же! Нет, как
перед скалой. Подсёкся.
    Приглядывался  на  планёрках:  чем Борунов  берёт?  ведь  не криком,  не
кулаком.   А:   уверен  он,   что   -  выше   любого   своего  подчинённого.
Интеллектуально. Скоростью  перехвата мысли.  Остроумием. Разящей  меткостью
приговора. (Но все  эти качества  - Емцов  находил и  в себе!)  С  Боруновым
невозможно было спорить. Невозможно - не выполнить.
    А  вот возможно:  обогнать в  догадке -  и предложить  своё? Вот,  стали
приходить перебивчиво  и срывали  весь план  реле из  Курска. Додумчиво  - к
Борунову: "Дайте мне самолёт! денег!  Лечу с бригадой монтажников в  Курск?"
Просиял директор, сразу дал. На курском заводе Емцов и свою бригаду  посадил
регулировать релешки, и тамошнее совещание и митинг собрал. Сколько б нам ни
обошлось! - а пошли одни красные столбики.
    Недолго директором пробыл и Борунов. Только - не сняли его, а  возвысили
в секретари обкома.
    Но за эту недолгую школу Емцов внутренне сильно вырос и усвоил: тут - не
лично в Борунове дело, а Борунов (или всякий другой, или ты) идёт на  гребне
великого сталинского Разгона, которого хватит нам ещё на полвека - век.  Вот
единственное  Правило:   никогда  не  надо   выслушивать  ничьих  объяснений
(сомлеешь  в объяснениях,  скиснешь, и  дело погубишь).  А только:  или дело
сделано - или не сделано. Тогда берегись!
    И людям - деваться некуда!! Выполнение - беспрекословное! А вся  система
- высокоуправляема.
    И вскоре был уже главным технологом  завода, ещё прежде своих 30 лет.  А
чуть за 30 - главным инженером.
    Вот  задача Партии:  наладить выпуск  магнетронов -  мощных  генераторов
сверхвысокочастотных  колебаний, они  пойдут в  противовоздушную оборону,  в
локаторы.  Образцы?  получите:  вот -  немецкий,  вот  американский. Копируй
сколько хочешь, но с магнетроном задача похитрей, чем с холодильником: а как
отводить тепло? а как снимать  мощность? И мало просто генерировать  высокую
частоту - нет, надо в самом узком диапазоне, иначе не распознать целей.  (На
всё то сидели теоретические группы в конструкторских бюро.)
    Шли  годы  - оборонный  комплекс,  раскиданный по  стране,  но связанный
безотказными каналами поставок,  решал одну за  другой задачи, ещё  недавно,
казалось, невыполнимые.  Уже передавали  слова Хрущёва  (крестного отца...):
"Да мы теперь ракеты  делаем как сосиски на  конвейере." Но чтоб эти  ракеты
летали по точнейшему курсу - вот задача с гироскопами: для быстроты  запуска
ракеты они постоянно включены -  но оттого изнашиваются, и когда  появился в
технике лазер -  домозговали до лазерного  гироскопа, без трущихся  частей и
чья  готовность  мгновенна.  И Емцов,  уже  привыкнув  не застывать,  всегда
двигаться  без  понуждения,  самому искать  новые  направления,  - предложил
приехавшему на завод министру и зав. оборонным отделом ЦК: поручите лазерную
аппаратуру нам! (Шаг был - отчаянный! но понесло его, как камикадзе.)
    Принято. И сразу вослед - в свои 33 года! - стал директором завода.
    Было  это в  апреле 1960.  А на  1 мая  - сшибли  нашей ракетой  самолёт
Пауэрса.
    Но - как? Через несколько дней было крупное совещание у Устинова - тогда
уже зампредсовмина,  зам Хрущёва  по обороне,  но ещё  всеми боками  за своё
прежнее министерство  оборонной промышленности.  (И молодой  свежий директор
первый раз  попал на  такую верхоту.)  А от  министерства обороны  пришли во
главе с Байдуковым, и тот с захрипом, тяжеловесно выкладывал обвинения,  что
военно-промышленный комплекс проваливает советскую оборону.
    Эти  растреклятые американские  У-2 (насмешливое  совпадение названия  с
нашими  низковысотными  фанерными  "кукурузниками")  летали  на  высотах, не
достижимых для наших истребителей, ещё и путая локаторы созданием  фальшивых
мишеней, бросали  металлические ленты,  наша система  не различала  уверенно
характер целей, и  сама наводка ещё  была неточна, -  зелен виноград сбивать
эти самолёты.
    И сейчас - Пауэрс беспрепятственно миновал наши системы противовоздушной
обороны, пролетел даже  прямо над зенитным  полигоном Капустин Яр  на Нижней
Волге, из Ирана пересек  половину СССР, по нему  лупили - а сбить  не могли.
(Вместо него - сбили свой один.) И  только на Урале в него улупили, по  сути
случайно.  (А Пауэрс  предпочёл плен  обещанному по  контракту самоубийству
иглой. Потом и книгу воспоминаний издал, деньги получил.) Тогда весь  случай
подали публично так, что Хрущёв сперва, из милосердия, не хотел сбивать.  Но
сами-то знали: куда годны?
    Видно  было,  как  Устинову  тяжело,  неприятно,  -  Емцов  сидел совсем
неподалеку,  но  не  за  главным столом,  а  в  пристеночном  стульном ряду.
Устинов,  с   подёргиванием  своего   долговатого  лица,   явно  искал,  чем
оправдаться, кому для этого слово дать, чтобы находчивые аргументы привёл?
    И тут - Емцова внезапно взнесло, как когда-то перед Хрущёвым, или  когда
взялся выпускать  лазерные гироскопы,  - сразу  и страх  и бесстрашие, как в
воздухе бы летел без  крыльев - вот взмоешь  или разобьёшься? - поднял  руку
просить слово, вверх и с наклоном к Устинову! (А внутри: ой, хоть бы не дал!
На таких высоких совещаниях - опасней, чем на поле боя, чем на минном:  чуть
неосторожное выражение  или малый  перелом голоса  уже могут  тебя погубить.
Впрочем, свои инженеры убедили его, что решение - уже близко.)
    Устинов видел руку, однако сухопарому выскочке не рисковал давать:  чего
ляпнет, по молодости? Выступали один генерал, другой генерал, один директор,
другой директор. И теперь уж каждый раз Емцов поднимал (хотя внутренне - ещё
робел). Устинов посмотрел ему  пытливо в глаза -  и тут Емцов ощутил,  как в
глазах его зажглось - и пошло уверенным сигналом к Устинову. И Устинов  явно
понял, принял сигнал. И - дал слово.
    Емцов вскочил  пружинно, и  заговорил энергично.  Подталкивал его  и тот
опыт с гальваническим цехом: да, иногда  надо признать сделанным - ещё и  не
сделанное! и с Курском: провал потом наверстаем, а красный столбик -  должен
стоять непременно!  И хотя  он знал,  что Селекция  движущихся целей  всё не
налаживалась,  -  но она  должна  наладиться! должна  -  по закону  великого
Разгона!
    И самонадеянно тряхнув головой - заверил генералитет, звонко:
    - Проблема селекции высоколетящих целей  - у нас уже решена.  В короткие
сроки она будет уже в практике.
    Застыли, даже рты приоткрыли.
    И на этом  бы остановиться? Нет,  ещё не полная  победа. Теперь -  очень
озабоченно, но и надменно:
    - По-настоящему мы  уже заняты другой  проблемой, и она  стоит для всех:
создать систему обнаружения низколетящих целей. Американцы то и дело снижают
высоты...
    Сотряс  Совещание!  В  перерыве  Устинов  усмехнулся  наградно:  "Ну, не
посрамил ВПК." А ещё один видный  генерал схватил Емцова под руку (Емцов  не
успел  рассчитать -  почему он?  потом узнал  - тот  терял  значение,  хотел
укрепиться) и повёл его в какую-то чуть не маршальскую группу:  "Вот, мы..."
    Так-то так, приятно, но и страшно: а если не получится? Да, могло б и не
получиться... Могло бы, если бы не Разгон! Ещё летом пришлось ему  повторить
и на другом совещании  (шефы ВПК горели), что  будто идёт как надо,  - а всё
ещё не было сделано!
    Да тут не то что карьеру сломят - посадят...
    Но у него  был опыт Борунова:  оказаться быстрей и  проницательней своих
подчинённых, не отдать  им инициативы (а  всё умное -  тотчас подхватывать).
Действовать на подчинённых психологически: синие столбики не могут появиться
ни  по каким  причинам! Он  уже ощущал  себя -  лютым  производственником  и
озарённым  директором.  То  и  дело ночью  к  нему  домой  машина: "конвейер
остановился!"  или  там  что,  -  и  он  несётся  на  завод.  (Уже  и  о нём
рассказывают басенные эпизоды.)  И он поверил  в творимость чудес.  Казалось
бы, по естественным законам природы, - такой процесс нельзя заказать вперёд,
такое сооружение  может и  не держаться,  но есть  и психологический  закон:
"Вытянем во что бы то ни стало!! "
    И -  вытянули. За  4-й квартал  того же  года завод  получил знамя  ЦК и
Совета министров, директор - Героя Социалистического Труда.
    А дальше  - взлёт,  и взлёт,  и взлёт.  (Да по  глазам и  повадкам любой
заводской девушки - а  много ль мы  шагаем, не задевая  в  себе этих  струн?
ощущал непреклонную свою победность. Да ведь у него и дворянская кровь текла
-  видна  в   окате  головы  и   как  держал  её.)   Завод  его,  шифрованно
переименованный в "Тезар",  - теперь воздвигался  в новых и  новых корпусах,
набирал  новые  тысячи  рабочих.   Он  выпускал  -  СВЧ-генераторы,   сердца
локаторов, и сложные системы  питания к ним, а  кто-то другой - волноводы  к
антеннам, а кто-то ещё - вычислительные комплексы для локаторов.  Посылаемые
на поиск сигналы должны быть переменной частоты, чтобы противник не  успевал
к ним привыкнуть и защититься. Строилась первая противоракетная оборона. Уже
был создан "московский зонтик": по 140 устройств на каждую из четырёх сторон
света (через Северный полюс особенно ждали) с обнаружением летящих ракет  за
тысячу километров - и устройства эти в три пояса: внутренние потом  добирают
то, что пропустили внешние. И -  тысяча целей  обрабатываются  одновременно,
а дальше  электронно-вычислительными машинами  распределяются по  стрелебным
комплексам: кому  по  какой  цели  стрелять.  (И  тут  мы,  в этом  зонтике,
обогнали американцев!!)
    Дальше пришла пора разделяющихся головок - поспевали мы за  американцами
и  в  головках.  И по  возвратным  локаторным  сигналам научились  различать
головки боевые от показных беззарядных.
    И  -  сыпались  на  Емцова  награды.  И  счёт  потерял  он  этим высоким
совещаниям, куда летал,  и высоким кабинетам,  куда, как говорится,  чуть не
любую дверь открывал  ногой (не любую,  конечно). Даже входил  в комиссии по
редактированию  постановлений  ЦК.  И сколько  этих  физиономий  с обвислыми
щеками и подбородками, почти без мимики лица и глаз, а губы открывающих лишь
чуть, по неизбежной необходимости произносить фразы - сколько их,  навстречу
Дмитрию  Анисимовичу, нехотя  меняли своё  отродно неприязненное  выражение.
(Чужой был им этот оборонный директор - слишком молодой, худой, подвижный, с
воодушевлёнными  блистающими глазами  и аристократическим  лбом.) А  Дмитрий
Фёдорович Устинов - просто полюбил Емцова.
    (Но  -  и  надломился  хребет  карьеры:  близкий  друг  Емцова,   учёный
электронщик, посвящённый  во множество  наших секретов,  поехал в  Европу на
конференцию -  и не  возвратился! -  взбунтовался против  Системы! И - Емцов
закрепился невыездным  - на  два десятка  лет! А  могло бы  и сильно хуже, и
свергли бы вовсе. И, вот,  как понять тебе этот непредупреждённый  внезапный
поворот друга? Понять его - вообще нельзя, потерял голову. Не ради  западных
же  благ, и  тут ему  хватало. Свободы?  - но  в чём  таком ему  не  хватало
свободы? А лично - предательство?  Да что - "лично"! Из-за  беглеца пришлось
по  всей   системе  противоракетной   обороны  менять   все  коды,   номера,
названия...)

    А за эти 20 лет - "Тезар" всё разрастался. Заводоуправление -  мраморный
дворец. Но и новые цеха -  загляденье, роскошные здания. Строили - денег  не
жалели. Это  был уже  не завод  - а  пять заводов  вместе, в  одном каменном
обносе, и три Особых конструкторских  бюро (ещё секретнее самих заводов).  И
18 тысяч  рабочих и  служащих. И  вот в  одном и  том же директорском кресле
(перенеся его несменно  и в новое  здание), просидел Емцов  - скоро четверть
века. Сохраняя всё  ту же сухость  фигуры, лёгкость походки  и быстрый умный
взгляд. Волосы - выпадали, а остаток  на теменах не  проседел.  Распоряжался
только повелительно, и умел осадить любого. Было ему за пятьдесят.
    В таком возрасте уже не жена приносит тебе второго сына - но сам сын ещё
насколько гордостней,  и горячей,  и сгусток  надежд, и  обещанье продолжить
тебя насколько дальше в годы! Ты  - вместе с ним как будто  ступаешь первыми
ножками! Старший сын уж давно  сам по себе, и не  так пошёл, - но вот  этот,
через двадцать лет от первого,  пойдёт каково! И сколько же  дальнего смысла
он добавляет в твою жизнь.
    А Тезар всеми фундаментами только врастал и врастал в приволжскую землю,
ещё прихватывая и прихватывая расширенным забором соседние жиловые и луговые
гектары,  - но  продукцией своей,  но назначением  и делом  своим всё  более
впитывался  в  нашу   оборону  как  всесоюзный   гигант.  С  ним   -  и  его
безупустительный  директор,  не уставая  застолблять  всё новые  направления
поисков и производства. (А всё так же - невыездной: ему верило ЦК, ещё бы не
верило! - а осторожность Спецуправления тоже не лишняя?..)
    Да, оборона советская - и нападение же! - стояли всё так же  несокрушимы
и действенны. Но уму, знающему тоже и подробности секретных донесений  из-за
океана,  притом  уму  живому,  - с  начала  80-х  годов,  от Рейгана,  стало
проясняться, что  мы в  гонке -  уже не  те, приотстаём.  Этого нельзя  было
допустить, нельзя  было дать  себе остановиться!  - но  вот эти  развислые в
креслах,  с мёртвыми  глазами, нахлобученными  бровями, прищурые,  слушающие
вполуха,  неприязненные ко  всякому, кто  ниже  их  по должности,  - как  их
протронуть? можно ли что довести до их мертвеющего сознания? (К старости  не
тот уже стал и Устинов.)
    И вдруг - появился,  проявился - Гор-ба-чёв! От  первого же  пленума  ЦК
разбудил надежды.  Оживём! Рядом  с ним  - и  Лигачёв, и  он дал Емцову даже
выступить  на  Политбюро!  А   в  Дмитрии  Анисимовиче,  ещё   с  затонувшей
косыгинской реформы, - теплилось понимание, как уже тогда, в 65-м, приходило
нам время  перестраивать экономику  - но  трусливо, расслабленно, равнодушно
упустили всё. А тогда - тогда промышленники чувствовали себя в боевой форме,
и поверили в  лозунг: теперь  планировать -  по-новому!  стимулировать  труд
по-новому! И  Емцов -  не одного  себя выражал,  когда горячо  взялся читать
доклады партийным аудиториям, даже в высшей партийной школе: что такое новая
экономическая система и как она  спасёт страну. Слушали - удивлялись.  Тогда
пригласил его и  местный университет на  курс лекций: "Основы  экономической
политики социализма" - и Емцов принял вызов, пошёл. А сам для себя уже тогда
был погружён  и  в  любовь  к  запрещённой  кибернетике,  зачитывался  Эшби,
включил в свой курс и элементы кибернетики, какие успел перенять.  Удивлялся
и  сам:  ко  всему, ко  всему  подходить  с системных  позиций!  -  а?.. (От
благодарного университета получил кандидатское звание.)
    Но потом - весь надув реформы выдохся как проколотый. И охолодел - на 20
лет. Ну, ничего, как-то жили. Наш век доживём и без реформы?
    Нет, вот она! Горбачёв! Уже  охладелая вера снова стала набирать  накал.
По старым, но обновлённым тезисам  - пошёл Дмитрий Анисимович в  университет
читать лекции о современной  системе управления промышленностью (однако  уже
без былой примеси кибернетики, разве угонишься за ней 20 лет?).
    Но - Горбачёв? - о чём  вы говорите? Этот близорукий несуразец -  что он
делал? Какие разрушительные спускал  приказы, ляп за ляпом?  Вводятся Советы
Трудовых Коллективов! -  и этот СТК  рассматривает и либо  одобряет, либо не
одобряет план,  спущенный министерством!?  Да я  вас поймаю  на слове: какая
кухарка  у себя  на кухне  такое допустит?  - не  то что  директор  могучего
прославленного комбината! Нет, слушайте, ещё лучше: так называемый "трудовой
коллектив" отныне будет выбирать  директора! Да моя деятельность  наполовину
проходит вообще вне завода:  все поставки, внешние связи,  верховные органы,
валютные закупки -  и кто в  трудовом коллективе, и  какая шушваль может  об
этом  всём  судить?   Бредятина!  И  ещё   какая-то  газетёнка,  да   притом
литературная,  открывает  рубрику:  "Если  бы  директором  был  я..."  Шлите
пожелания... Бывало в нашей жизни и раньше? У вас, может быть, и  прекрасная
память. Но у меня есть свойство обобщать. Так вот: это - конец!
    Но какой ни конец - а всё живое должно жить. (А у тебя же - второй  сын,
растёт. Это - какая музыка в душе? Теперь-то и жить! И - сколько ещё жить!)
    Так -  и хлюпались,  пять лет  "перестройки". Находили  решения "методом
тыка", как говорят экспериментаторы. И  уже - сами, подальности от  тех, кто
верхоправит, без  каждого поклона  в Москву.  К концу  80-х годов  все связи
между  предприятиями  в  СССР  настолько  распались,  что  уже  нельзя  было
надеяться ни на какого поставщика. И монстр Тезар искал, как изготовить  для
себя побольше самим.
    Но ещё и тогда  - не знали настоящего  горя. А вот когда  узнали - когда
разогнали Партию. Да! я - первый  не любил этих вислобровых на самом  верху,
не смотрите на мои ордена, не считайте мои золотые звёздочки или сколько раз
я выступал в  прежнем ЦК, -  рассматривайте, что я  скромный человек, просто
профессор кибернетики. Так. Но -  партия была наш Рычаг.  Наша Опора!  А  её
вышибли.
    И  кинулись  в  великую  Реформу, как  старый  рыбак  сказал  у проруби:
набалмошь.
    А до Тезара дошло так.  Ровно через три недели после  мозговитого начала
реформы,  позднеянварским  пасмурным  днём,  подали  Емцову  телеграмму   из
министерства обороны: "Отгрузку продукции шифр такой, шифр такой, остановить
отсутствием финансов."
    Один в  своём большом  кабинете, но  в издавнем  кресле, - сидел Дмитрий
Анисимович над телеграммой - и ощутил мурашки в волосах.
    Как будто злой дух, демон, над самой головой низко-близко пролетел.
    Или как  будто великий  красавец-мост через  реку шире  Волги - рухнул в
минуту, только бетонный дымок ещё оседал.
    Сорок  один  год,  от Георгиевского  зала,  Емцов  был производственник.
Тридцать два года, от Пауэрса, - директор Тезара. А эта телеграмма  вестила:
всему конец...
    Если у министерства обороны уже  через 3 недели от старта  "реформы" нет
финансов на такое - то их уже и не будет. И мудрый человек обязан видеть всё
насквозь - и до последней задней стенки. Это, действительно, всему конец.  И
самое неразумное - это  защитно барахтаться, слать умолительные  телеграммы,
обманывать самого себя, оттягивать развязку. Да, сказано только  "прекратить
отгрузку", не сказано "прекратить производство",  и в цехах и в  складах ещё
есть места, можно изготовлять и дальше.
    Нет. Обрезать - сразу. Не длить агонию.
    Он -  час так  просидел? не  зажигал света,  и вот  уже полные сумерки в
кабинете.
    Зажёг настольную  лампу. Вызвал  трёх ведущих.  И скомандовал отрешённо,
мёртво, как  уже не  о своём:  по шифру  такому, шифру  такому -  немедленно
прекратить выдачу материалов цехам.
    А значит, Великий Разгон - кончен.

    В те недели из ста  военных директоров девяносто пять ринулись  в Москву
доказывать:  "Мы  потеряем  технологию!  Дайте  госзаказ,  а  мы  пока будем
работать на  склад!" И  боялись одного:  только б  не выключили из казённого
снабжения, "только б меня  не отбросили в приватизацию".  Разрушительное это
слово пугало, как морское чудовище.
    А Дмитрию Анисимовичу стало  ясно как при температуре  Абсолютного Ноля,
минус  273:  Электроника  наша  -  кончилась.  Высокие  технологии  погибнут
безвозвратно, ибо не смогут  сохраниться отрасли или заводы  по отдельности:
всегда  до  нужного  комплекта  будет  чего-то  не  хватать.  Система  будет
деградировать вся целиком, никак иначе. Наша высокая военная техника  начнёт
рушиться, рушиться - а потом никто её не восстановит и за десятки лет.
    А   ведь  реформа   Гайдара-Ельцина-Чубайса  -   гениально  верна!   Без
горбачёвской половинчатости: надо разрушить всё - и всё - и всё - до  конца!
И только когда-нибудь потом, уже не нами, Карфаген будет восстановлен, и уже
совсем не по нашему ладу.
    Но когда этой заметавшейся компашке казённо-сплочённых директоров  Емцов
заявил: "А я - иду на приватизацию!" - "Да ты белены объелся! -  взгневались
оборонщики. - Да как это  можно в нашем деле даже  вообразить: приватизация?
Да пока мы живы - никакой приватизации!"
    - Д-да?  - усмехался  Емцов со  своей неизречённой  уверенностью, хоть и
горькой. - Хорошо,  давайте рассуждать, я  вас сейчас разгромлю.  Если я вас
правильно понял: у нас, зато, например, продолжает расти металлургия?  Гоним
дешёвые стали, а спецстали загублены? У вас прекрасная память на прошлое. Но
надо его  забывать. Ни  штаба ВПК,  ни штата  ВПК -  больше не  будет. И  из
продукции нынешнего уровня мы уже скоро ничего никогда не повторим.
    Да   среди  всех   дурацких  лозунгов   -  "перестройки",   "ускорения",
"социалистического рынка", потом "реформы" (неизвестно по какой  программе),
был один  проницающе разумный,  если его  не упустить.  К директорам заводов
обратились: "Становитесь хозяевами производства!"
    Верно! Схвачено! Вот оно, заложено тут.

    Но если  ты номинально  "хозяин производства"  - почему  же не  стать им
реально?
    Однако стать хозяином - как это?
    По неизведанному пути - первому всегда трудней. Но - и выигрыш  времени,
вот, для переконструкции Тезара.
    Правда,  нашлось  ещё   сколько-то  подобных  -   "партия  экономической
свободы". Вступил к  ним. Но: болтовня  одна или политической  власти хотят.
Нет, не через политику решается.
    Сперва Емцов поверил в содействие западных инвесторов. В гости на  Тезар
услужливо и  доверчиво принимал  приезжающих западных  банкиров,  широко  по
русски их угощал. Очень вежливые, улыбчивые,  хорошо ели икру, - а ни  цента
не предложили в содействие.
    Но от государства - тем более одни шиши. Надо торопиться.
    При теперешнем свободном выезде - поехал в Америку сам. Встречали  очень
хорошо - как "прогрессивного предпринимателя". И встречи, и консультации,  и
деловые завтраки-обеды. А вложений - и  тут ни гроша не дали. Но  давали, но
дали всё один и тот же верный  совет: такого монстра, как ваш  Тезар,  никто
инвестировать  не   будет,  на   нём  можно   только  проиграть.   Вам  надо
разгромоздить его на много отдельных предприятий - и пусть каждое выбивается
своими силами.
    С полтавского детства хорошо помнил Гоголя:  "Я тебя породил - я тебя  и
убью."
    В  совете  министров  - суета,  вертея,  каждый  добивается, друг  друга
отталкивают.  Так втиснулся  Емцов с  вице-премьером в  самолёт, и  пока  на
конференцию летели -  получил резолюцию на  приватизацию Тезара и  дробление
его.
    Да, если живое тело разрубить на  части - они будут корчиться в  поисках
друг друга. А иного выхода нам не оставлено.
    И вот  теперь будет  мой принцип:  никаких нам  ваших дутых  госзаказов!
платите вперёд,  тогда и  заказ. Деньги  раньше товара  - не  принято? А нам
выхода не  оставили: денежки  - вперёд!  Оборонную часть  Тезара довёл  до 5
процентов - до запчастей для противоракетной обороны, крохи. Раздробил Тезар
на шестьдесят дочерних фирм, но надо всем и всеми - ты остаёшься генеральный
директор. В их уставных фондах - что-то от прежнего Тезара, а  на  остальное
ищите богатых держателей, сами ищите. У каждой ячейки - свой самостоятельный
интерес  выжить,  вот   и  корчитесь.  Все   шесть  десятков  -   юридически
равноправны, а генеральный директорат  своё имеет, это по-новому  называется
"холдинг", держание.
    Принцип для  всех: отныне  нам всё  равно, на  чём зарабатывать  деньги!
Высокую частоту  на обработку  гречки? Хорошо.  А печи  СВЧ, каких  у нас не
видано,  в  домашний   быт?  Гоните!  Кто-то   налаживает  видеомагнитофоны?
Великолепно. Пластмассовые оконные  рамы, детские игрушки.  А кто ничего  не
наладил, и нечем  зарплату платить? Значит,  не платите. Значит,  увольняйте
рабочих.
    Загудел весь город: "Радиоэлектронный завод перешёл на выпуск  граблей!"
(Недалеко от истины.) А кто знал о деле побольше - инженеры-электронщики или
оборонные директора по всей  стране: "Емцов разваливает империю  Тезар!" Ещё
не уволенные рабочие, но второй-третий месяц без зарплаты, и уже  уволенные,
кипели неутишимым гневом. Толпились, кричали у заводоуправления,  проклинали
директора. Емцов назначил - идти в клуб, на собрание.
    И  -  такой же  и  в старости  тонкий,  гибкий как  тростничок,  с ясным
взглядом  и  лицом  -  вышел  под бурю.  И  ощущал  в  себе  ту залихватскую
дерзостную находчивость, которая уже  несколько раз в жизни  так пригодилась
ему. Знал, как сейчас их ошеломит.
    Зал  -  рычал.  Емцов  вскинул  тонкую  руку  с  длинными  пальцами  как
учительскую указку, и, сколько ещё оставалось звонкости в голосе:
    - А кто виноват? Сегодняшний  Верховный Совет - кто выбирал?  Директора?
или  трудящиеся?  За   кого  вы  голосовали?   Выбирали  вы  -   директоров,
организаторов,  хозяйственников, тех,  кто знает  дело?! Нет!!  Вы  кинулись
выбирать новообъявленных демократов, да всё больше преподавателей  марксизма
ленинизма,  экономики,  кабинетных  доцентов  и  журналистов... Хасбулатова,
Бурбулиса, Гайдара, Чубайса, да я вам тридцать таких назову, - кто выбирал?!
Вот теперь - берите свои красные знамёна - и топайте к этим педагогам, ищите
справедливости!  А  я  -  предусмотрительно  спасаю  вас!  Я  оставляю   вас
безработными, да, - но  запомните: в 92-м году,  а не позже! Вы,  с  Тезара,
ещё  успеете  найти работу  или  приладиться к  новому.  А кто  потопает  со
знамёнами за зарплатой - вот тот и останется с носом.

    Легко перестраивать жизненный путь, взгляды, замыслы - молодому. Но -  в
65 лет?
    И ты - уверен, что прав. А в горле - жёлчь ото всего обвала.
    Надо иметь неутерянную, выдающуюся гибкость ума: сразу перемениться  ото
всего и изо всего, в чём ты прожил жизнь. Как будто всё то была  трын-трава,
а ты, вот, бодро зашагал по-новому.
    И спотыкаешься же на каждом шагу. И печи СВЧ и видеомагнитофоны -  лучше
и дешевле тезаровских хлынули из Японии. Значит, нечего и барахтаться,  надо
и эту самодеятельность прикрывать. (И ещё - увольнять, увольнять. Да и  сами
инженеры, служащие, рабочие уходили, не  ожидая увольнения, - и кто  уходил?
Сперва самый  талантливый слой,  потом второй  сорт. Осталась  серая масса и
балласт, из былых 18 тысяч - только 6.)
    Год прошёл - и  четвёртая часть осколков Тезара  обанкротились, лопнули,
распущены.  А  кто-то  - вывернулся,  находил  прибыли.  Надо всматриваться,
искать никем не проложенные, не предусмотренные, не увиденные пути, да  саму
землю рыть - и под землёй искать, а хоть и в космосе. Вот мелькнула новинка:
переносные,  подручные   телефонные  аппараты,  работающие  через  спутники,
подхватываем!  строим  для  них  базовые  станции,  коммутаторы  и   продаём
абонентные номера,  вот и  прибыль! Да  простые газовые  счётчики, каких и у
Газпрома нет, а всем нужны, - прибыль!
    Да господа-товарищи, нам ничего  не надо стесняться, нам  подходит любая
торговля! - хоть и граблями, хоть  и шляпами, хоть и сдавать в  аренду любые
наши роскошные помещения,  - наши дворцы  и наши детские  садики - хоть  под
магазин  скандинавской  мебели! хоть  под  супермаркет! под  казино  или под
прямой бардак! (Только быт - и продавать, а старые цеха - кто у нас купит? А
что -  и государство,  отказавшееся от  нас, ещё  и заберёт  - за  долги, за
энергопитание.)
    Но  самая  плодоносная идея  была  - создать  свой  банк, в  сращении  с
успешными  осколками  Тезара.  По  своей-то  поворотливости  и  не  упустили
короткую пору, когда банки открывались гроздьями, - а опоздавший пусть потом
ногти грызёт. Банк - это нервное сплетение всего живого и творящего! И, сами
не  ожидали: через  три года  банк при  Тезаре получил  американскую  премию
"Факел Бирмингама". (В том штатном Бирмингаме когда-то началось  возрождение
в Великий Кризис, оттуда и премия.)
    Те оборонные директора,  которые и год  и два всё  ждали государственных
заказов или производили в долг,  - теперь жалко барахтались, как  лягушки на
песке.  А  Емцов  -  не  только всё  успел  вовремя,  но  даже  нисколько не
расслабился от излома,  но даже расхаживал  по прежним своим  территориям по
виду ещё властней и гордей, чем прежде, знаменитым тогда красным директором.
Проходя казино, иногда  и морщился: "этим  импотентам, недоросткам, ещё  сам
заплатил бы, чтоб не слышать их  музыки." Он опять был - победитель,  хоть и
спрятал в дальний ящик стола свои прежние ордена и золотые звёздочки  Героя.
Гибкость  ума и  нестареющий деловой  азарт -  и ты  никогда  не  пропадёшь!
Говорил:
    - У меня такая идея,  что делать деньги - оказалось  интересное занятие.
Никак  не  меньше,  чем  отбивать  пульс  ВПК  или,  скажем,  соображать   в
кибернетике.
    А сынок подрастает - пусть-ка поучится за границей.



2


    В доме по улице  Карла Маркса № 15  произошло покушение на банкира.  Это
был взрыв во входном тамбуре дома, но сам банкир остался жив и тут же уехал,
с женой, на автомобиле.
    В областное Управление по Борьбе с Организованной Преступностью сигнал о
происшествии поступил  поздно вечером.  Дежурный лейтенант  должен бы тотчас
ехать на расследование,  но, даже прихватив  двух автоматчиков, ночью  можно
попасть в положение опасное:  где один взрыв, там  хоть и второй, и  третий.
Поэтому лейтенант подождал до рассвета - февральского, не раннего, - тогда и
поехали.
    Дом  оказался  кооперативный,  самими  жильцами  были  устроены  внешняя
стальная дверь и за ней тамбур. На двери и сейчас сохранился  примагниченный
остов  одной из  двух разорвавшихся  мин. Внутренняя  деревянная дверь  была
прорвана  взрывом  на уровне  человеческой  груди, и  весь  тамбур вкруговую
иссечен  осколками,  усыпавшими пол:  по  предупреждению лейтенанта  домовая
служба ничего за ночь не  тронула, а вечерние возвратные жильцы  проходили с
великой опаской.  Лейтенант произвёл  все замеры,  составил описание случая.
Самого  банкира  (по фамилии  Толковянов,  ещё молодой  человек)  в доме  не
оказалось.  Из  его  квартиры  -  стандартной,  двухкомнатной,  что  удивило
лейтенанта, - никто на звонки не  отозвался: они с женой так и  не вернулись
после взрыва, а двухлетний ребёнок, объясняли тут, наверно у бабушки.
    На том закончив пока расследование,  лейтенант спешно вернулся к себе  в
Управление,  чтоб успеть  до утреннего  прихода на  работу майора  и  других
сотрудников. Успел. Но майор почему-то всё не шёл - а в 10 часов приехал сам
подполковник Косаргин. Лейтенант рискнул пойти доложить прямо ему.
    Подполковник был сорока  лет, сейчас в  гражданском костюме, но  с явной
военной выправкой, подтянут. Он 15 лет прослужил в Органах, ушёл оттуда года
полтора назад. И уже с год был вот здесь.
    Лейтенант  всё  доложил,  показал  и  схематический  рисунок.  Один  раз
Косаргин поднял бровь, тоже усумнясь насчёт скромной квартиры.
    - Что прикажете, Всеволод Валерьяныч?
    Лицо  Косаргина  было худощавое,  энергичное,  и выраженье  его  всегда
готовность к немедленному делу.
    - Как Толковянова зовут, вы узнали?
    - Да. Алексей Иваныч.
    - А сколько ему лет?
    - Двадцать восемь.
    По  гладкому  лбу  Косаргина  пролегла  косоватая  складка  -  раздумья?
вспоминанья?
    - Я, пожалуй, займусь этим сам. Звоните в банк, найдите Толковянова.
    Лейтенант  готовно повернулся,  облегчённый, что  ночное промедление  не
поставлено ему в вину, пошёл исполнять.
    А Косаргин  так и  сидел. Его  профессиональная память  отлично держала:
Алексея Толковянова привелось ему  допрашивать в Восемьдесят Девятом,  когда
были волнения  здешних университетских  и столкновение  с ними,  через улицу
напротив, курсантов  пограничной школы:  взялись курсанты,  одними кулаками,
поставить студентов  на место.  О Толковянове  были данные,  что он  если не
вожак студенческий,  то из  главных затейщиков.  Тогда -  допрос направлялся
строго: вы не слишком очаровывайтесь "гласностью" и какие мерзости дозволяют
теперь печатать в газетах-журналах; ещё перехватите чуть-чуть - и таких, как
вы, будем сажать, да в такой лагерёк, что там и подохнете.
    Тогда...  Тогда  -  Косаргин  ещё не  мог  бы  вообразить,  как оно  всё
покатится. И куда закатится. Да с  какой быстротой и развалом! - дрогнули  и
сами Органы внутри себя, и самые умные и самые деятельные из чекистов  стали
- по отдельности - чего-то нового себе искать, и даже уходить. И - куда?  Да
в новые эти коммерческие компании, правления, чуть ли не и в те же  банкиры,
возбуждая естественную досаду у оставшихся и отставших... А вот - и  студент
подался  туда, и  без промаха  успел, не  то что  ты?  Этого  кругообращения
рассудок не мог охватить.
    Но тем более нынешнее дело хотелось доследовать, даже для себя самого.
    Толковянов оказался на  месте, в банке,  - и уже  ждал к себе  гостей из
Управления.
    И Косаргин поехал. На тихой улице оставил шофёра у нового  семиэтажного,
густо  остеклённого  здания  банка  с  мудрёным  названием,  как  это теперь
выдумывают, пошёл внутрь. На втором  этаже располагался и зал для  клиентов,
по западной  манере, не  остеклённый барьер.  А, ещё  от вахтёра, определили
пришедшего сразу, несмотря на его штатскую одежду, - и вот ещё некий молодой
человек встречал, и сразу повёл к председателю правления банка. Тот - и  сам
вышел навстречу, на комнату раньше.
    Да!  От  того допроса  скоро  шесть лет,  но  Косаргин узнал  с  первого
взгляда: он. Такой  же высокий, и  что-то простоватое в  лице, как приодетый
деревенский  пастушок.  Но не  в  костюме, как  естественно  бы возглавителю
банка,  а  в  небрежно-просторном  оливковом  свитере,  правда  с выложенным
воротничком рубашки,  посветлей, того  же тона.  На пальце  - узкое  золотое
кольцо, как теперь носят обручальные.
    А пришедшего - не заметно, чтоб узнал.
    Вошли  в директорский  кабинет. Тут  была смесь  мебели: и  современная,
толстющие низкие кожаные  кресла около журнального  столика, но и  несколько
старомодных,  или  поддельных под  старину,  стульев -  жёстких,  с высокими
прямыми фигурными спинками, в обстав стола под  зелёным сукном. А  на  стене
старинные же часы с бронзовым маятником и с мягким вкрадчивым боем, как  раз
пробили.
    Косаргин отказался от кресла, с тонким портфеликом сел к зелёному сукну,
банкир - за свой письменный стол, поперёк зелёному.
    Хорошо собой владел: на лице не было страха, ошеломления от  пережитого,
а строгое внимание. Не упустил и в это утро побриться. Продолговатость  лица
ещё выявлялась продолговатыми же, высокими прилегающими ушами.
    Косаргин назвал лишь - откуда  он, не фамилию, - Толковянов  не попросил
удостоверения,  и   вот  только   в  этом   проявилось  его   рассеяние  или
растерянность.
    Обстоятельства? Было так. Стальную дверь отпер - и вступил войти, а жена
- сзади,  следом. Вдруг  подумал: ещё  одну сумку  у неё  перенять, и  - это
секунда?  полсекунды?  - шагнул  назад,  когда уже  должен  быть в  тамбуре,
стальная дверь снова почти прикрылась - и внутри раздался взрыв. Кто  послал
сигнал  - поспешил  на эти  полсекунды, счёл,  что жертва  как раз  будет  в
тамбуре.
    Улыбнулся кривовато, как бы извиняясь.
    Простоватость его лицу  придавал и самый  простой начёс волос  набок, по
мальчишески.
    - И какие у вас предположения? Кто заказал убийство? Кто - взорвал?
    Толковянов посмотрел глаза в глаза. Внимательно. Раздумчиво. Взвешивая.
    И тут - узнал! - Косаргин враз понял по выражению.
    Но сам - не пошёл навстречу, не напомнил.
    И тот - ничего не назвал.
    А - ещё задумался.
    И, складывая раздвинутые вкруговую пять пальцев с пятью, как  полушария,
складывая - и как бы с усилием разрывая, складывая - и разрывая, ответил:
    - Я не уверен, что ваше ведомство может эффективно в чём-то помочь.

    Алёша не представлял, не предчувствовал, что на него будет покушение,  и
даже вот-вот.
    А между тем, вступая на изломанный  путь в этом потёмочном мире, -  надо
было и давно ждать, и всегда ждать.
    Кто заказал -  Алёша подозревал, хотя  не доказать ничем:  головка фирмы
Элломас. Отношения с ними  были в неустойчивом состоянии,  требовали большой
оглядчивости, и  сейчас Алёша,  кажется, понимал,  где и  в чём промахнулся.
Бывает одна неосторожная фраза  - а выводы из  неё потекли против тебя.  Кто
взялся  за  финансовое  дело  -  тому  никогда  нельзя  дать  волю  чувству,
сорваться.
    А кто исполнял  - того ещё  трудней найти? И  вовсе не догадаться.  Хотя
только через того и можно начать разматывать.
    Если ещё браться за этот розыск? А может быть перетерпеть?
    И откуда вселяется в нас такое неотчётливое, непонятное движение: почему
не перенял вторую сумку у Тани раньше, а вот именно в эти полмгновения?
    А могли - и вдвоём успеть войти в ловушку...
    Распорядок же дня у Алёши так  регулярен, что ничего не стоило убийце  и
подгадать момент.
    Но почему так сложно? не из пистолета просто, в упор?
    А наверно, был замысел повести  следы по-ложному: не здесь, в  областном
городе,  но  в  Б*  , откуда  Алёша когда-то  и приехал  учиться  в  здешний
университет,  - в  Б*  недавно  было  два убийства,  и оба  так: взрыв  мины
дистанционным сигналом. Неплохо рассчитали.
    Но кого убедишь, что с Б * - ни счётов, ни расчётов никаких нет,  только
нежные воспоминания детства и юности.
    Нежные - это не только колодец в сохранившемся провинциальном дворе; ещё
не вытоптанная травка кой-где по двору; целый квартал одноэтажных домиков  с
резьбой на посеревших издряхлевших фронтонах, и мальчишки этого квартала. (С
ними чего только не вытворяли: расклеивали по городу листовку "Бей попов!" и
смекали, как бы им взорвать последнюю в Б * церковь. А повеяло, не будет  ли
с нами воевать Китай - так если  дойдёт до Урала, то здесь, в Приволжьи,  по
лесам будем  создавать группы  партизан.) И  школа же  - до  чего интересное
приютище от первого порога  и с первого дня.  А спустя пять лет  - физика! а
ещё спустя - химия! - что за дивные предметы, до сих пор не развиденные,  не
угаданные тобой в окружающем  мире, а они всё  время с тобой тут  и были. По
химии -  замечательная учительница,  да какая  красавица! Химию  учили все с
воодушевлением,  а Алёша  и обогнал:  с 9-го  класса погнал  вперёд  и  шире
программы - и углублял своих  же десятиклассников. Но - физика?  Учитель был
совсем  никудышний, вялый,  он просто  не понимал  о своём  предмете,  какое
переливчатое вещество ему досталось в небережные руки. А уж опытов -  совсем
не умел ставить, всё готовил за него Алёша. И поперву, пройдя ещё до  уроков
за таинственную перегородку физического  кабинета, он там  бродил  и  грезил
среди этих вертимых кругов, искророждающих стержней из бока тёмной  закрытой
катушки,  пришкаленных воронёных  стрелок за  стёклами приборов,  стеклянных
мензурок  и  трубок с  насечками,  всех видов  пружин...  Какое-то невидимое
струение шло  через это  всё, и  уже никакое  кино со  скачущими всадниками,
пожалуй, не стояло рядом с этим завораживающим миром.
    Но  скоро,  чуть  постарше,  огляделся  Алёша,  что  всё  это  устарело,
детскость: ворожебный поток физики нёсся  куда быстрее, и не здесь.  Старшие
надоумили его читать журналы - "Наука и жизнь", "Знание - сила",  "Природа",
- стал он бегать в городскую  библиотеку и зачитываться там. Что делалось  в
мире! что делалось или было уже на пороге: электронно-вычислительные машины,
миллионы операций в секунду, - без человека управляющие большими  заводскими
процессами! электронно-вычислительные,  самопроизводящие подобных  себе! они
же  -  в  радионавигации! перевод  тепла  в  электричество без  механических
устройств! солнечные батареи! бурное развитие квантовой электроники, лазеры!
видение и съёмка  в полной темноте!!  Как будто все  отрасли физики, подобно
гончим, одноминутно  сорвались с  привязей и  кинулись по  всем направлениям
вперегон. Молекулярные часы.  "Пограничные науки", физико-химический  синтез
веществ с  заранее заданными  свойствами. Вот-вот,  на пороге  - управляемый
термоядерный синтез.  Биотоки. Бионика:  технические устройства,  копирующие
биологические системы. А в  астрономии: теория Большого Взрыва!  - Вселенная
отнюдь не вечна: она создана - враз? И Чёрные Дыры, бесследно и безвозвратно
поглощающие материю - в ничто??
    А Алёшка - терял время в малокровности школьного кабинета, учил какую-то
старь по параграфам!
    Весь  мыслящий  мир  нёсся, летел,  кружился,  преобразовывался  в таком
бешеном движении -  нельзя было больше,  нельзя было дальше  задерживаться в
отсталом городе  Б *  , хоть  и в  нём теперь  есть заводы.  Ну не успеют же
открыть, изобрести всё, всё  до барьера, до рубежа,  что-то же и на  алёшину
долю останется?
    С отличным  аттестатом ринулся  сюда, в  университет, на  физфак, и  все
первые два курса жадно засматривался по ждущим его направлениям. Надо  будет
захватывать - больше, чем одно направление, - и потому что жгуче  интересно,
и потому что чем множественней они - тем шире будет дальше выбор для удачи.
    И  эти  два  года  -  счастливейшие  в  его  жизни!  -  Алёша  учился  с
неистовостью и старался узнавать и услеживать, сколько только удавалось.
    Да ещё  и такое  уверенное билось  в груди:  за что  бы, за  что бы я ни
взялся, любое дело, каким займусь, - во всём будет успех! (Успевал быть и  в
активистах  комсомола,  не  отдыхал  никогда,  а  заглатывался  делами. Даже
восставил  из  полного  хлама   совсем  уже  выкинутую  кем-то   автомашину,
"судорогу",  аккумулятор  каждый  вечер  тащил  на  третий  этаж   общежития
заряжать, утром -  вниз, ребята смеялись-издевались,  но и сами  же просили:
подвези, опаздываем!)
    И  вдруг после  двух курсов,  в Восемьдесят  Шестом, -  да когда  только
только стронулись общественные надежды! - как отрубили жизнь: взяли в  армию
на два года.
    Или уж раньше бы? или по окончании? - но почему как раз посередине??
    Перегороженный вдох.
    И, может быть, - невосстановимый.
    Армия - и всегда  не сахар, а тут  был - самый разгул  "дедовщины". А от
"дедов" жалости не жди. Но в те годы и Алёша был не худ, как сейчас, а тяжёл
и плотен, удар немалый, себя отстоял.
    В армии  взяли его  на радиосвязь.  Ещё и  там пытался  читать книги  по
физике. Да где уж... Покинул...
    Потом стал почитывать газеты, смотреть телевизор - надо же и  готовиться
к  жизни, которая  так круговертно  изменилась за  два его  армейских  года.
Кипели   какие-то   неформалы,   какая-то   общественная   самодеятельность,
невиданное что-то!
    Вернулся из  армии на  третий курс  университета -  своего? а  уже и  не
своего.  Тот?  а  уже  и   не  тот.  (Хотя  понимал,  что   среди  множества
наплодившихся теперь дутых вузов, вузов, да хоть и НИИ - их Университет  ещё
держал традиционную свою  высоту.) Как будто  армия вынула из  души стержень
живой - жажду  к науке. Получал  всё так же  пятёрки, пятёрки, а  утерял вот
что:  постоянное  ощущение  красоты  в  науке,  когда  даже  прознобь берёт.
Осталась уже не красота, а только возможность практического применения.  Или
более выгодного самоустройства, как и во всём нашем быте теперь?
    А  тут  же  бурлили в  студенчестве  эти  разрешённые теперь  самочинные
общества, движения, и многих утягивало в них - потянуло и Алёшу: если  можно
искать для  людей Справедливость  - то  как остаться  в стороне?  - это же с
детства сидит в  тебе святой мечтой:  не жить же  только для себя,  но - для
всех! А все структуры кругом - отяжелевшая рухлядь и так и просятся  дробить
их  молодым размахом.  И -  собрания, союзы!  одних разрешают,  других  нет,
протесты, с лозунгами на улицу, теперь  это можно, но тоже когда как.  Много
кипения на это ушло,  и до драки с  соседними курсантами, потом и  допросы в
ГБ. (Раньше - дали бы срок тут же, без звука.)
    Да  жизнь разнообразно  потекла многими  потоками. Вот  появился  закон,
разрешено  создавать  кооперативы.   Только  открыть  кооператив,   получить
разрешение -  нельзя без  мохнатой лапы.  А тут  - как  раз те  студенческие
волнения, когда Толковянова таскали в  ГБ, - и в университет  приехал первый
секретарь  обкома.  Разрешил  задавать  вопросы  -  Толковянов  и потянулся:
университет  ремонтируется неэкономно,  с перерасходом  и пропажей  средств;
разрешите студенческий кооператив  - мы  отремонтируем  лучше  и дешевле.  И
разрешили! Кидко бросились ребята. Первая хозяйственная смётка, и работа  от
души, и реальный  доход, - но  уже катила по  стране обратная волна:  душить
кооперативы все вообще! И - задушили.
    Да  это  и  не  кооператив  -  на  голом  месте,  без  начальных  денег.
"Кооператив" удавался  тем, кто  им прикрывал  уже готовые,  только скрытые,
деньги.  А тут  - хоть  наладили хитрые  замки к  металлическим дверям,  или
дверные звонки с  разными мелодиями или  даже антенны-тарелки, ловить  через
спутники, - так и берут их, но и не берут, не доверяют "советским"  товарам,
ищут, ждут заграничных.
    Тем временем - унылые накатывали сведения от уцелевших прежних  алёшиных
однокурсников, теперь кончавших. Выпуск престижного физфака - это всегда был
уверенный шаг хоть в  уголочек нашей триумфальной науки,  под величественные
своды  её  мысли,  в  отдельную  державу  ведущих   научно-исследовательских
институтов.  Но,  вот,  ребята  искали,  примерялись  -  и  поникали: что-то
случилось в Большой Науке, из неё  как выпустили дух (прежде того -  поджали
все финансы). А ещё в  большем обомлении - аспиранты. Вакантных  мест? стало
даже больше? - а потому что учёные оттуда уходили, уезжали. Что-то  огромное
рухнуло,  произошёл обвал  и загородил  дороги, и  отнимал дыхание.  Пустели
коридоры институтов,  в лабораториях  углы затягивались  паутиной, на столах
наслаивалась пыль.
    В это нельзя  было поверить?.. Это  был обрыв всей  жизни!  Оскорбление!
за что??.
    Алёша,  понеся  надлом  ещё  от  армейских  лет,  -  теперь  был   лучше
подготовлен перенести хоть и этот.
    Да, видно, придётся жить как-то по-новому.
    А  уже  началась  эра   "купи-продай"  -  неслыханные  "фирмы"!   фирмы!
угадывали,  как  торгануть государственным  же,  но в  рамках  ещё неопытных
законов, и сразу крупно нажиться. А от этой эры - как отстать? да и жить  же
на что,  да и  квартиру надо  купить, чтоб  жениться (на  Тане, с 5-го курса
литфака).
    Пытался Алёша прибиться  к одной фирме,  к другой, -  на обочине их,  на
подхвате, - и какое же  ощущение отвратной пустоты, некделья. И  отдать свою
жизнь  в такую  пустомолку, "гонять  воздух", ни  на что  творческое уже  не
надеясь, - невозможно?..
    Однако  по нынешнему  времени -  невозможно иначе.  И только  изумляться
можно было, как иные партийные чины - прежде недоступные, каменноподобные на
страже  "народной  собственности",  -  вдруг  перелицевались  в оборотистых,
поспешных, усмотрительных, где можно поживиться, и хватать, хапать взахлёб.
    А ещё эти биржи, биржи отовсюду, как грибы? Первыми посещениями их Алёша
был  оглушён  до  очумления,  неразборно  гудела  голова:  брокеры, маклеры,
азартные  скупщики  и  продавцы  ваучеров,  бумаг,  валюты,  мигающие табло,
быстросменчивые надписи, - и все куда-то кидаются (и ещё каждый бережёт свой
портфелик-дипломат - не пойдут ли потом по  пятам за удачником  и  пришьют?)
да как вообще можно так жить?
    А  привыкать  - придётся.  Компания  их сколотилась  из  трёх мысловатых
друзей - ещё одного физика и  ещё математика. Все - почти ровесники,  сходны
мысли, надежды, понятия жизни.  Идей было много, но  идеи - не деньги.  Вот,
видели,  зарождаются  коммерческие  банки,   иногда  и  мелкие.  Ну   совсем
непривычное, чужеродное дело -  однако отчаянно перспективное и  гибкое: при
прежнем   жёстком   государственном   кредитовании   никакому   развитию  не
состояться. А мелкому банку  - стать на ноги  трудно, его шатает от  каждого
ветерка в экономике  или политике.  Да раньше:  надо  иметь  немалые  деньги
уплатить взятку  за лицензию  на открытие  банка. А  открывшись - надо иметь
начальный  капитал.  К счастью,  нашёлся,  по-теперешнему, "спонсор",  помог
стартовать,  имея-то   цели   свои.   Назвались   сразу   раскатно:   "Транс
Континентальный  банк". А  ютились сперва  в двух  подвальных комнатах  -  и
удивлённым первым клиентам  объясняли: "Да это  - временно, у  нас в главном
доме сейчас ремонт."
    И  вышло б  дальше что?  - но  встретился Алёше  старый его  однокурсник
Рашит,  который потом  университет бросил,  но и  в армии  не был.  Когда-то
дружили.  Теперь сошлись,  выпили раз,  выпили два  - и  Рашит сам  вошёл  в
"Транс-Континентальный",  а  за ним  стояли  его земляки,  -  здесь, в  этом
городе, спаянные по землячеству, крепче обычного; землячество их освоило и в
области   сильные  финансовые   позиции,  и   уже   впереплёт   с  областной
администрацией,  тоже  искавшей новые  пути.  И в  короткое  время отгрохали
семиэтажное здание, пять верхних этажей сдали в аренду, а банк поместился  в
двух нижних.
    У Рашита были крепкие связи, у Алёши светлая голова, они дополняли  друг
друга, и зажили в ладу, все  четверо, а доли - разные. Ступал  Толковянов по
неведомой почве, как  первый космонавт по  Луне. Но домозговался  и тут: как
чисто и быстро  применить  клиринг  при распаде  советских  торговых  связей
чтоб они продолжали служить. Ну, а главное, конечно, был шанс - с  постоянно
прыгавшей  валютой, и  при правильном  предчувствии это  давало  потрясающие
прибыли. И тут тоже - оказался Алёша успешно угадчив.
    А успех как покатит - то  только держись, волна взносит и взносит.  (Что
то надо было знакомым плести: кто тебе так помог?..)
    А на душе - гадко. Видно же, что вмазываешься в одно, другое, третье  не
вовсе чистое, а то и нечистое дело. А без этого не продвинуться. И ты же  не
один, член четвёрки,  дело общее. Но  может быть -  до некоторого рубежа,  а
потом  удастся, став  на ощутимых  деньгах, эту  грязь с  себя стряхнуть,  и
дальше бы  - только  честно? получить  и проявить  свободу действий? Если бы
удалось  -  начал  бы  тогда  делать  и  добрые  дела:  первое  -  школьному
образованию помочь; может быть, где когда поддержать бастующих рабочих, чтоб
своего  добились,  или,  наоборот,  поддержать  полезный  заводик,  чтоб  не
развалился, вот сушку овощей  сверхвысокими частотами? Живём не  одним днём,
где-то пожертвуем, а где-то выиграем.
    Только вряд ли когда вырваться  из этих втягивающих прокрутов. По  делам
уже и таких грязнохватов коснулся - озноб от них.
    С Таней -  обсуждали не раз.  Она - и  советчица, и бывает  вперёд твоих
мыслей, и  поперёк им.  Ей -  еще больше  хотелось, чтобы  - чисто. Но и она
понимала, как это невозможно, как это невылазно. И не бросить же теперь  всё
чистоплюйски и - что? кануть в нищету?
    А потом  ещё -  отношения с  властями. Проигрывая  вкруговую везде  и во
всём, государственный аппарат  сохранял только цепкость  душить немыслимыми,
несуразными, нигде в мире  не применёнными налогами, и  сдавливал правилами,
разбухающей документацией,  - сам  толкал всех  в единственном  направлении:
обходить закон  и обманывать.  Так и  пошли, на  косых, не  быть же  редкими
дураками. (Хотя и тут  как бы хорошо: уже  бы став сильно на  ноги - платить
государству честно: ведь в нём живём и через него живём. Но и от государства
бы ждать не грабежа.)
    И вот - взрыв.
    Обсуждали с ребятами советно, но решать-то Алёше.
    Если  уж  начали  убивать  -  то  и  продолжат?  И  -  кроме собственных
пистолетов, ну автоматчика  в банковском коридоре,  - никто не  прикроет, не
защитит. И меньше всего  - Борцы с Преступностью?..  Вон, в Элломасе -  там,
знал Толковянов, состоит клин не  только собственно коммерсантов, но -  и от
этих Борцов, и от прямых криминалов, - это всё теперь переплелось неразрывно
и сородственно.
    А мы, в своём кругу, уж наверняка ли от них начисто убереглись?
    Надёжно защититься? - только если Алёше немедленно и прямо укостылять за
границу. И деньги на то - есть.
    Такого - и ждали все. Весь город, кто знал, - такого и ждал, никто бы не
удивился.
    Но -  бросить уже  трёхлетнюю свою  структуру? Тотчас  разнесётся слух о
бегстве  главного  банкира,  вкладчики  кинутся  расхватывать  вклады  -   и
разлетелось всё предприятие в беспомощные  дребезги. Сила банка - это  сумма
привлечённых средств.
    Выдалось у них с Таней несколько тяжёлых вечеров.
    Говорили. Молчали.
    Так - и сынишку взрывом угробят?
    Ещё молчали.
    Вдруг Таня сказала, как будто некстати:
    - Моя бабушка говорила: иглы служат пока уши, а люди пока души.
    А, кажется, тут всё и было. Да  ещё же: за границей, если не ставить  на
разбой и на контрабанду - то  и не развернуться. Русские учёные? -  пожалуй,
там нужны. Да не мы, недоросли.
    Внешне жизнь течёт, как текла.  Никому не видимая борьба в  душе, никому
не внятное решение: остаюсь, как ни в чём не бывало!
    Между тем домовый кооператив постановил: Толковянов должен за свой  счёт
починить обе входные двери и  отремонтировать тамбур. Поскольку всё -  из-за
него...
    Вот  это  - обидело:  людям  всего-то и  дела?  И -  для  кого же  тогда
стараться?
    В эти самые недели  - одного за другим  убивали и в Москве,  и - видных.
Кого - пулями, кого взрывом.
    Каждый день и ждёшь. Ещё б не жутко.
    Стал носить бронежилет, ездить с автоматчиком.
    А  теперь  же появилась  и  такая мода:  "Награда  тому, кто  укажет..."
Попробовать?
    И дал объявление в газетах: кто укажет причастных к покушению - 10 тысяч
долларов.
    Не  надеялся,  просто так.  Но,  удивительно: уже  через  день подкинуто
письмо: укажу! За 11 тысяч.
    Удивила - малость этой разницы. Казалась насмешкой или провокацией.
    Но предложена дневная встреча - в центре города, в людном сквере.
    Да не тебе ж самому! - компаньон Витя, школьный друг, он и взялся пойти.
(Ещё один - следить за встречей со стороны.)
    И обошлось - без  подвоха. Тот - готов  назвать. Но нет, не  11 тысяч, а
25.
    А вот это - было уже правдоподобно. Хотя Витя высмеял: нет, только 12  с
половиной. Назвать заказчиков,  назвать исполнителя. И  фотографии принести.
(Это - понадёжней.)
    Тот - замялся. Замялся. Подумал - согласился.
    Пока, за  начало сведений  - задаток.  Заказчик служит  в фирме Элломас.
Исполнителя - не знаю. Заказчика - назову.
    Расплатились.
    Так Алёша и подозревал: Элломас! Но ведь кто-то постарше, из директоров.
    А  - дальше  теперь? На  совете дружков  единодушно решили:  дальше  без
Органов ничего не сделаем.
    Не этично?
    А по отношению к кому?
    И Толковянов - позвонил Косаргину.

    Да,  в  этом  молодом  человеке  что-то  было.  Нынешняя  встреча  с ним
отпечатлилась   в   Косаргине.   Так   вот   пойди   угадай:   был  какой-то
диссидентствующий долговязый  студент, которого  заслать бы  подальше, куда-
нибудь  в Якутию,  да и  с концами.  А вот  - какой  семиэтажный  стеклянный
отгрохал  и  какими  делами   ворочает,  к  нему  хозяйственники   льнут  за
поддержкой, помоги прореху в бюджете  закрыть до срока. В это  новое смутное
проклятое время он ввинтился, как будто в нём и рождён.
    А тебе, потому ли, что  уже за сорок лет, и  привык к порядку, - ох,  не
извернёшься легко, не втиснешься.
    Органы!! Чту виделось  вечней и неколебнее  их! Что было  в позднем СССР
динамичней, зорче, находчивей? В  андроповские годы сколько же  хлынуло сюда
отборных  с  высшим  образованием!  Сам  Всеволод  Валерьянович  кончил лишь
юридический, но  рядом с  ним там  трудились и  физики же,  и математики,  и
психологи: попасть  работать в  КГБ было  и зримым  личным преимуществом,  и
интересом,  и ощущением,  что ты  реально влияешь  на ход  страны. Это  были
смышлённейшие мальчики  при уже  стареющих, костенеющих  ветеранах. (Зато  и
сколько же опыта у тех.)
    И вдруг всё это  здание - стройней и  красивей московских высотных -  не
рухнуло, нет,  но как-то  стало дырявиться,  проскваживаться - недоумениями,
сомнениями и даже  утечкой дрогнувших, кто  по собственному желанию,  кто по
сокращению  штатов, кто  в правление  Союза Ветеранов.  А кто  - и  в ту  же
коммерцию. Этих - понимали сперва как изменников Делу, а потом -  завидовали
им как ловкачам , удачникам, да нельзя ли успеть за ними?
    Если б такое чудо - чтоб Органам вернулась прежняя Сила. Значение.
    Но может ли такое случиться? Упущены моменты.
    А - куда всё, всё покатится? Не хватает ума предвидеть.
    Косаргин презирал этих  беглецов, запретил себе  им  подражать. Но  щели
открывались всё  шире, в  прежнем прочнейшем  здании продувало  насквозь всё
невозвратней. И главное - упало самосознание,  потерялась Высшая  Задача.  И
не в бегство, нет, но  как выбор все-таки преимущественной позиции  в вихрях
нового сумасшедшего времени  - Косаргин перешёл  на борьбу с  организованной
преступностью. (Совсем  уж не  отозваться на  зов времени?  что же, остаться
деревянеть чуркой, где, может быть, никогда уже и никому не понадобишься?)
    Так вот, этот мальчик.  Удивило в нём, что  не просил помощи. По  старой
обиде? Или собирался бежать, скрыться? - тоже вроде нет.
    Впрочем, отклонил помощь не надолго. Через малые дни позвал.
    А штат  Косаргина -  формально, вяло,  но следствие  открыл само  собой.
Теперь Косаргин  опять поехал  сам. Опять  в тот  кабинет. Только на зелёном
сукне  застал  три-четыре   разбросанных  увеличенных  копии   стодолларовых
бумажек, обтянутых плёнкой, - шутейные подставки?
    И   опять  подтвердилось   приятное  впечатление   недавней  встречи   с
Толковяновым: какое-то простодушное деревенское лицеочертание его, а  взгляд
прямо в  глаза, внимательный,  с нахмуркой,  но безо  всяких метаний.  И всё
время тихий, ровный голос - не повысится, не разгорячится. И это - не  поза,
без усилия над собой, не состроено, - в обычае у него так? Каждый день могло
повториться покушение - а страха не выдавал ничем.
    Обсудили операцию  захвата. Пара  переодетых бойцов  пошла в  тот сквер,
близ следующей встречи,  - неужели тот  так потерял осторожность,  ничего не
предусмотрел? По сигналу толковяновского друга - легко взяли.
    Да, так замутился,  растерялся, никакой подстраховки  не имел. Ещё  того
неожиданней: сам-то он и оказался убийца, дальше - сам себя выдал!
    Случай обнаружился - ничтожный, анекдотический. И опять-таки физик! -  в
цвет закруженного  этого Времени.  И -  полный неудачник,  уже два уголовных
срока отсидел, оба раза выпустили  прежде досидки. Жалкий-жалкий у него  вид
был, мзгляк. Всё ему  - не удавалось, погряз  в долгах, жена проклинала  - и
она же принесла от  шурина, брата своего, предложение:  убить, за 1 0  тысяч
долларов, но - чтобы методом взрыва, обязательно. От безденежья, от  жениной
грызни задыхался - и взялся, 5 тысяч  вперёд, в задаток. И вот - неудача.  А
разозлённые заказчики  - как  неосмотрительно связались  с размазнёй,  так и
мелочно потребовали с  него: за  неудачу вернуть  не взятые  пять,  а  вдвое
десять. А тут - объявление, как и получить десять. Одурённой головой сляпал:
одиннадцать,  потом  очнулся -  двадцать  пять. Вот  -  и фотографию  шурина
принёс.
    Молодчики Косаргина кинулись за шурином  - а уж нет его,  начисто исчез.
След остался, не сотрёшь: в Элломасе он  и служил, но не на видном месте.  А
звено выпало - и ничего не  докажешь. Остался в руках живой преступник,  его
показания, фотография  ближайшего заказчика,  предположения потерпевшего  да
соображения следствия. В таком виде и передали в суд.
    Пока  там  текло  -  Толковянов  дважды  приезжал  в  Управление,  опять
встречались. У Косаргина было профессиональное ощущение, что всё-таки попали
на жилу, и она могла бы даже и далеко повести.
    Далеко?.. Уже Косаргин наталкивался: далеко - силы сверху не пустят.
    Говорили по делу - стали говорить и помимо дела. Потерявши в жизни  свою
уверенную  твёрдую  поступь,  Косаргин  потянулся  понять  этого успешливого
молодого - а через  то, может быть, в  чём-то перенаправиться и самому?  Нет
уверенности, что и сейчас не зеваешь, не упускаешь какого-то выбора.
    - А не выпьем? - вдруг предложил молодому человеку, да уже и  протягивая
руку к шкафчику в стене.
    Тот повёл головой. Согласился.
    Завязался  разговор  между   ними  на  прямовщину.   Как  в  их   городе
переслоились  скрытые  силы  с тяжёлой  валютой,  и  выскочки-грязнохваты, и
прямые  бандиты,  -  и как,  и  вообще  ли можно  когда  в  будущем это  всё
искоренить? И возможно ли у нас честное предпринимательство, когда именно  и
только его давит государство.
    Тогда  -  и  о  самом государстве.  А  тогда,  перелилось  по сообщённым
сосудам, - почему и не о самих Органах? - какие они суть сегодня и какими же
им быть дальше? Для себя одних только? Или, всё-таки, может и для России?
    У Толковянова в разговоре была манера: на опёртых локтях составлять  изо
всех десяти пальцев какие-то живые фигуры, с лёгкими перемещениями их, - как
бы строил конструкцию? - помогал себе найти решение? не без напряжённости  у
бровей и лба. Потом переводил смышлёные, но спокойные глаза на  собеседника.
Ему - интересен был этот разговор, видно.
    За все эти  дни не проявилось  в нём выражения  гонимости, торопливости,
испуга.
    И как-то  незаметно перешло,  что Всеволод  Валерьянович этому недавнему
щенку стал сообщать свои заботы вовсе не служебные, а умозрительные: что  же
делать? ведь разворуют Россию до конца? и какие миллиарды уходят!  (Наверно,
смешновато  звучало  это  от  чуть   не  главного  в  их  области   Борца  с
Организованной Преступностью.)
    А Толковянов всё это знал, но оценивал спокойно: что утекающие из России
деньги всё равно через несколько лет, в следующие десятилетия, сами же к нам
и вернутся, и будут вертеть наши же российские колёса.
    Как это?  вырубленные леса  - не  вернутся. И  выгребанное из  недр - не
вернётся.
    - И наворованное - останется у воров? - искренно возмущался Косаргин. Он
дрожно ненавидел теперь этих хапуг. (А всокрыте - и завидовал им?..)
    - Хоть и у  них, - размыслял Толковянов.  - А вернётся, и  войдёт в нашу
валовую сумму. Да, конечно, сегодняшних криминалов уже не избыть. Но всё это
перестирается в одном корыте, вместе и с иностранными инвестициями.
    Нет!  Такого благополучного  выхода -  Косаргин не  мог принять  никаким
сердцем.
    А Толковянов пытался успокаивать и дальше:
    - И мозги многие-многие, хоть и  не самые лучшие, тоже вернутся, не  все
они там пристроятся.
    А видно было, как  он заножён, что, вот,  бегут, бегут искать на  тёплой
стороне. А у нас стипендия аспирантов стала теперь - 10 долларов.
    А что  на улицах?  Эти раскормленные  морды в  мерседесах встретятся  на
перекрестке и запрут всё движение: им поговорить надо! А милиционер трусливо
уходит в сторону. Как - такое видеть кадровому?
    Над  рюмками,  когда  они  всё  больше  друг  друга  понимали,  Косаргин
обмолвился даже так:
    -   Алексей   Иваныч.   Но  вот   вам,  человеку   с  научно-техническим
образованием...  как  вам кажется:  что  же в  этой  распроклятой обстановке
делать нам? Ну, вот... нам...  - пояснял он, не находя  решимости выговорить
то слово, те буквы,  а имея в виду  своих прежних застрявших сослуживцев.  И
даже - вообще?..
    Толковянов не дал  себе улыбнуться, и  с большой рассудительностью  стал
искать варианты разумного поведения.
    Домой  Косаргин  ехал  мимо   известного   памятника   Борцам  Революции
заострённо вскинутой скалы, из корпуса которой веером выдвигались три головы
-  рабочего, солдата  и крестьянина.  Этот памятник,  от какого-то  уличного
острослова,  во  всём  городе  называли  "Змей-Горыныч".  (И  правда, что-то
похожее.)
    И усмехнулся: как же умеют меняться времена!

    Да, самые невообразимые пути: вот - Косаргин. В ихней конторе по  Борьбе
сидят с автоматами бритоголовые мордени, - но это не всё же их лицо?  Совсем
не глуп Косаргин и, кажется,  у своего прежнего подопечного готов  чему-то и
поднаумиться? Да кто умней - не может не понимать, что  одно  самоустройство
ничего не решает: займи  ты хоть самую лучшую  каюту - а если  корабль тонет
всё равно?
    Да только: могут ли они меняться? Вспомнить его на допросах... Однако  и
не думать об общем деле России - никак нельзя, и нынешним гебистам тоже.  Не
всё - о себе. Хотя вот те фирмачи из Элломаса - у них ума только и  хватает,
что если б ещё и во власть пролезть, тогда их капиталы быстро учетверятся.
    ...Так прожили, от покушения, два  месяца - и благополучно. И  вкладчики
верили в их "Транс-Континентальный", не забирали вкладов, даже  увеличивали.
Приезжали  из районов  сельхозобработчики -  и те  шли к  ним сюда,  а не  в
государственный, и не в финансовое управление.
    А  вот  что:  в  конце  апреля,  оказывается,  попадала  Пасха.  И  Таня
всхлопоталась, чего раньше не было, печь куличи и красить яйца.
    - Нет, - взмолился  Алёша, - только не  крась, пожалуйста, не могу  этих
красных в руки брать. Куличи ладно  - только не вздумай их святить,  не буду
есть.
    - Да почему уж  так? - кольчая прядка  свесилась ей на лоб.  - А бабушка
всегда святила, и красила. Что ж это, не наша вера?
    "Наша вера"? Они не говорили так раньше, но как будто и так, - а какая ж
другая?
    Ну,  да, может  быть религия  и способна  вывести человека  из  мрачного
состояния, однако при чём тут свячёные куличи?
    Таня к нему - щека к щеке:
    - А  ты не  понимаешь, что  мы были  обречены? Что  нас спасла  какая-то
Высшая Сила? И вот эти месяцы бережёт - Она же?
    Да,  можно  сказать  -  и  так.  Но  есть  -  и  теория  вероятностей. И
виртуальные варианты любого опыта.
    Впрочем - был же и Большой Взрыв.
    Есть - и Чёрные Дыры.
    И - непостижимая предусмотрительность молекул ДНК.

    А  ещё  через  несколько  дней был  суд  над  убийцей.  И даже  Косаргин
изумился: при полном сознании преступника в покушении да и всех вещественных
доказательствах  - осудили  его не  за попытку  убийства, а  за  "незаконное
хранение оружия", 4 года лагерей, и не строгого режима.
    Значит, хорошо подмазано.
    Вот тут Толковянов сильно встревожился.
    Попросил Косаргина получить из дела, в копии, - фотографию шурина.
    А она-то - вот как раз  она - пропала из судебного дела  бесследно. Хотя
числилась в описи...
    На суде имена главных  директоров-заказчиков не назывались, они  могли и
не знать, что Толковянов знает. Но вот столкнулся  с одним из них  на  улице
в насмешку около университета,  шёл посидеть на научной  конференции, иногда
потягивало  туда,  - еле  заставил  себя только  взглядом  скользнуть, а  не
выразить.
    Бежать за границу? - конечно было  спасением и жены, и сына, и  себя. Но
Алёша - не мог бежать.
    Таню берёг, как хрупкое стекло. А бежать - не мог.
    Сам  себе  удивлялся:  каждый день  ходишь  в  этом тяжком  бронежилете,
мелькает  свой  дежурный  автоматчик,  появилась  и  вторая  квартира,   для
манёвра... Кого теперь не убивают? Кредиторов - по одному поводу,  должников
-  по другому.  И заморочена  голова вкладами,  инвестициями,  отчислениями,
подсчётами  баланса, налогами,  поддержкой предприятий,  - но  во всей  этой
напряжённой замороченности, даже на измоте сил, сохранялся внутри, в  груди,
-  неуничтожимый  стерженёк:  хоть  по  случаю,  по  чьему-то  пересказу, по
прогляженной  научной  статье,  а  следить: что  в  физике?  Достиг  слух об
успешных  опытах  группы  наших  ребят:  радиоактивным  облучением  повышают
октановое число бензина. Это колоссально! - уменьшится мировая потребность в
нефти. Арабы узнали - тут же кинулись: закупить изобретение и задушить  его.
От наших - никакой поддержки, им  - всё спустя рукава, лишь бы  свои карманы
набить. И ребята - продали.
    А всё-таки  - наши,  русские придумали!  Нет, не  умерла ещё  ни русская
наука, ни русское умельство.
    "Погоди!  - говорил  он мысленно  кому-то. Кому-то?  сильно  расплывался
образ, но был ненавистен и гадок. - А мы ещё поднимемся!"
    Однако - нет, проглядывалось так, что не банкир Толковянов будет русскую
науку поднимать. Прочертили "валютный коридор" - не стало тех бешеных игр  и
прибылей. Государство допустило банкам наплодиться  - но вовсе не думало  их
поддерживать. Напротив, надвигался регламент - на достаточность капитала, на
устойчивость, на ликвидность. И  стали слабые банки агонизировать.  Ну, пока
ещё держал рынок ценных  бумаг, сколько-то обеспеченный государством.  Или у
кого были важные именитые клиенты -  да не подслужлив был Толковянов к  этим
оборотням  из  номенклатуры,  слегка  тебе  кивающим  изволительно.  И самое
больное:  в  этом,  кажется,  тупике -  начался  разлад,  потом  и раскол  с
друзьями-компаньонами. Куда отлетел их  недавний энтузиазм, когда они  росли
на дрожжах своего успеха, в дружных беседах весело ставили пивные кружки  на
эти стодолларовые  игровые подставки?  Теперь один,  и другой  разногласили:
нет, не так искать накоплений; нет, не так расходовать. Рашит первый,  затем
и  другой потребовали  отделить свою  долю, а  она и  была  главной.  Деньги
соединили их - деньги и разъединили.
    Эти ссоры расстраивают - хуже упадка дел. Темно на душе.
    Где касается денег - нет предела ни страстям, ни мести.
    Вокруг  Алёши поредел  кружок близких.  Вся  финансовая  ситуация  стала
тьма, и не знаешь, где обнажится яма под ногами, или откуда высунется в тебя
остриё. Шёл  наугад: купил  одно здание  городского рынка;  завёл два  своих
магазина; завёл десяток обменных валютных лавочек. А оборотных средств -  не
хватало,  нужен ещё  кредит. Где  его взять?  Пошёл просить  у  Емцова,  тот
покровительствовал Алёше: надо же смену растить.
    Но покровительствовал всегда с весёлой развязностью:
    - А, молокосос пришёл? Ну, как твои дела сосунковые?
    Под семьдесят ему уже было -  а всё тот же жизнелюбец, и  женщин глазами
не  пропускал,  и такой  же  подвижный фигурой  и  умом. И  как  он мог  всё
перенести? Ведь с каких высот свалился - а, по сути, кто теперь?
    Никакой  тупиковости  Дмитрий  Анисимович не  видел:  приняли  путь -  и
пойдём, не робей! В стенку упрёмся? - ещё иначе повернём.
    - Увязаешь? Тебя подкрепить? Ну, можно.
    Но если тебе  - ещё нет  тридцати? И могут  тебя прикончить? И  отпадают
друзья?  И  -  сколько  ещё  нужно  извилин  мозговых  на  этот переменчивый
лабиринт? И - вообще ли выбьешься?
    И так  - пожалел-пожалел-пожалел  свою обнадёжную  молодость, два первых
курса  физфака  до  армии.  А  может быть  -  надо  было  тогда  устоять, не
сворачивать? не соблазниться? Далеко-далеко виделся свет, и слабел.
    А, ведь, фосфоресцировал.
    1996



        

            
[X]