----------------------------------------------------------------------------
Перевод Л. Ю. Виндт
Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Т. 20
М.-Л., "Художественная литература", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Эти "Рассказы", безусловно, относятся к числу тех творений, с которыми
нам уже не раз приходилось встречаться и которые вызывали необычайный
интерес у читателей: речь идет о "Уэверли", "Гае Мэннеринre" и "Антикварии".
Мы без малейшего колебания утверждаем, что все или большая часть "Рассказов"
целиком или в значительной мере принадлежат перу того же автора. Мы пока не
можем строить никаких догадок, почему он так усердно скрывается, то прощаясь
с нами в одном обличье, то неожиданно появляясь в другом, - для этого у нас
недостаточно сведений о личных соображениях, которые заставляют его
соблюдать столь строгое инкогнито. Однако не приходится сомневаться, что у
писателя может быть много разных причин, чтобы оберегать подобную тайну, не
говоря уже о том, что она, несомненно, сделала свое дело, возбудив интерес к
его произведениям.
Не знаем, не упадет ли наш автор в глазах публики, если окажется, что
он наделен творческой фантазией далеко не в той степени, какую мы были
склонны ему приписывать, но мы убеждены, что ценность его портретов должна
только выиграть от того, что моделью для них послужили живые люди. Возможно,
что именно такому совпадению фантазии с действительностью эти романы и
обязаны значительной долей своего успеха, ибо - и это нисколько не умаляет
достоинств автора - любой читатель сразу заметит, что события и лица списаны
им с натуры и носят отпечаток несомненной подлинности, не присущей детищам
фантазии, как бы они ни были удачно задуманы и искусно выполнены. Не будем
гадать, какое, если можно так выразиться, франкмасонство вселяет в нас эту
уверенность, но все мы знаем по опыту, что инстинктивно, почти
бессознательно отличаем в живописи, в поэзии и в других произведениях
искусства то, что списано прямо с натуры, и чувствуем к этим правдивым
описаниям ту родственную симпатию, благодаря которой ничто человеческое не
может быть безразлично человеку. Поэтому, прежде чем заняться разбором
"Рассказов трактирщика", мы просим разрешения кратко упомянуть о некоторых
обстоятельствах, относящихся к произведениям, им предшествовавшим. Наш автор
сообщает нам, что его целью было представить ряд событий и характеров,
связанных с прошлым и настоящим Шотландии. Надо сознаться, построение его
романов настолько слабо, что невольно приходит на ум нитка балаганщика, на
которой тот поднимает свои картинки, поочередно демонстрируя их взорам
зрителей. Автор, по-видимому, всерьез придерживался мнения мистера Бэйса:
"На кой черт существует сюжет, как не для того, чтобы рассказывать
занимательные вещи?" Правдоподобие и четкость повествования с величайшим
равнодушием приносятся в жертву эффектности, и если только автору удалось
"изумить и восхитить", то он, видимо, считает, что выполнил свой долг перед
читателями. Мы уже протестовали против этого неряшливого безразличия и
теперь снова протестуем. Поступая так, мы имеем в виду пользу самого автора:
каковы бы ни были достоинства отдельных сцен и отрывков (а никто не выражал
им своего одобрения с большей готовностью, чем мы), они производили бы куда
большее впечатление, будь они расположены в форме ясного и стройного
рассказа. Мы тем серьезнее настаиваем на этом, что автор, вероятно, грешит
главным образом по небрежности. Возможно, впрочем, что в этом есть своя
система, ибо мы заметили, что он сознательно избегает обычной
повествовательной манеры, доходя в этом до аффектации, и старается по
возможности втиснуть свою историю в драматическую форму. Во многих случаях
это очень усиливает впечатление, потому что все время удерживает действующих
лиц, равно как и само действие, в поле зрения читателя и до некоторой
степени ставит его в положение театрального зрителя, который вынужден
выводить смысл сцены из того, что говорят друг другу dramatis personae,
{Действующие лица (лат.).} а не из каких-либо объяснений, обращенных
непосредственно к нему. Но хотя автору и удалось этого добиться и тем самым
принудить читателя думать о героях романа, а не о писателе, однако эта
манера, особенно если она доведена до такой крайности, является одной из
главных причин нестройной, рыхлой композиции, на которую не могут не
сетовать самые ревностные его поклонники. Мало кто искреннее нас желает ему
успеха, но если с его стороны не будет проявлено больше усердия, то мы
сильно сомневаемся в долговечности этого успеха.
Наряду с бессвязным и дряблым стилем повествования у этих романов есть
еще один важный недостаток, состоящий в том, что личность героя совершенно
лишена интереса для читателя. Уэверли, Браун или Бертрам в "Гае Мэннеринге"
и Довел в "Антикварии" - родные братья; они очень приятные и очень
бесцветные молодые люди. Мы полагаем, что и этот" порок до некоторой степени
вытекает из драматического принципа, на котором автор строит свои сюжеты.
Его главные герои не столько действуют сами, сколько подвергаются
воздействию обстоятельств, и их сходная судьба всегда складывается благодаря
вмешательству второстепенных персонажей. Так получается потому, что автор
обычно изображает их иностранцами, которым в Шотландии все чуждо; это служит
ему поводом для введения множества мелких подробностей, которые проходят
через сознание героя и уже, так сказать, отраженно преподносятся читателю.
Вдаваясь в объяснения и детали, которые могли бы показаться утомительными и
ненужными, будь они обращены прямо к публике, автор для возбуждения интереса
описывает впечатление, произведенное ими на героя драмы, и этим способом
добивается внимания к таким вещам, которые иначе прошли бы незамеченными. Но
если автор на этом и выигрывает, то только за счет личности героя. Не может
заинтересовать читателя тот, кто не управляет активно ходом событий. Это
понимают даже достойный горожанин и его жена, выступающие в прологе "Рыцаря
пламенеющего пестика" Флетчера. Когда их спросили, что должен делать главный
герой драмы, ответ последовал без промедления: "Что за вопрос! Пусть
выступит и убьет великана". Очень разумное требование! Всякому герою, как в
поэзии, так и в художественной прозе, следует выступить и сделать или
сказать что-нибудь такое, чего не мог бы сделать или сказать никто другой:
принести какую-нибудь жертву, преодолеть какую-нибудь трудность, словом -
заинтересовать нас не одним только своим появлением на сцене в виде
пассивного орудия в руках других действующих лиц. Бесхарактерность героев
этого писателя отчасти связана и с той легкостью, с которой он вертит и
крутит свою историю в погоне за броским и, пожалуй, мимолетным эффектом. Это
вряд ли бы ему удалось, если бы он не изображал своих главных героев людьми
с неустойчивыми или чересчур гибкими убеждениями. Прекрасной иллюстрацией
нашей мысли служит готовность, с какой Уэверли сперва примыкает к партии
якобитов, а потом отрекается от нее в 1745 году. Будь он наделен стойким
характером, такое поведение показалось бы неправдоподобным. Автор это
сознавал; и тем не менее, не желая отказаться от возможности ввести описание
военной резиденции шевалье, подробности сражения при Престоне и т.д., он, не
задумываясь, приносит в жертву бедного Уэверли и изображает его вроде
тростинки, послушной любому ветерку. Менее беспечный писатель, вероятно,
постарался бы добиться намеченной цели более искусными и обдуманными
средствами. Но наш автор спешил и поплатился за свою поспешность.
Мы уже намекали, что склонны сомневаться в оригинальности этих романов
с точки зрения вымысла, но убеждены, что ничуть не умаляем этим достоинств
автора; напротив, мы воздаем ему должную хвалу за то, что он изучал и
тщательно и успешно описывал события и нравы, которые могли остаться
погруженными в забвение. Постараемся это доказать. {Нетрудно догадаться, что
любопытные манускрипты и другие источники информации, которыми мы
пользовались, не были доступны для нас в этой стране, но мы усердно наводили
справки, и нам посчастливилось связаться с корреспондентом, который
неутомимо производил поиски на месте; его любезные к своевременные сообщения
превзошли все наши ожидания. (Прим. автора.)}
Вся интрига романа построена на взаимном покровительстве Уэверли и
Толбота: в основе ее лежит предание об одном из тех случаев, которые
смягчают даже суровые черты гражданской войны, и поскольку он в равной мере
служит к чести обеих сторон, мы без колебаний приводим полностью имена этих
людей. Когда шотландские горцы в утро Престонской битвы предприняли свою
знаменитую атаку, Камероны и аппинские Стюарты захватили и увели батарею из
четырех полевых орудий. Одним из первых среди атакующих был Александр Стюарт
из Инвернахила; он заметил офицера королевской армии, который, с презрением
глядя на всеобщее паническое бегство, неподвижно стоял со шпагой в руке,
очевидно решив защищать до конца доверенный ему пост. Знатный горец приказал
офицеру сдаться, но ответом послужил удар шпагой, которая, однако, застряла
в щите Стюарта. Теперь офицер оказался безоружным, и уже занесена была
алебарда гиганта горца (инвернахилского мельника), чтобы размозжить ему
голову, но в последний момент мистер Стюарт, хотя и не без труда, убедил его
сдаться в плен, а затем взял на себя заботу об имуществе своего врага и его
личной безопасности и в конце концов даже добился его освобождения под
честное слово. Офицер оказался полковником Алленом Уайтфордом из Беллохмайла
в Эйршире, благородным и влиятельным человеком, горячо преданным
Ганноверскому королевскому дому; но таково было взаимное доверие между
обоими этими достойными людьми, невзирая на разницу их политических
убеждений, что в то время, когда вокруг бушевала гражданская война и
офицеров, отставших от своих горцев, беспощадно казнили, {Как случилось с
Мак-Доналдом из Кинлох-Мойдарта. (Прим. автора.)} Стюарт из Инвернахила не
побоялся навестить своего бывшего пленника по пути в горную Шотландию, куда
он возвращался, чтобы завербовать свежих рекрутов; он провел несколько дней
среди вигов, друзей полковника Уайтфорда, так весело и приятно, как будто
все кругом пребывало в мире и спокойствии. После сражения при Каллодене
настал черед полковника Уайтфорда, не жалея сил и труда, добиваться
помилования мистера Стюарта. Он обращался к товарищу председателя верховного
суда Шотландии, к гененеральному прокурору и ко всем высшим государственным
чинам, но в ответ на его ходатайство ему каждый раз предъявляли список, в
котором Стюарт из Инвернахила, по выражению этого доброго старого
джентльмена, был "отмечен печатью зверя". Наконец полковник Уайтфорд
направился к герцогу Камберлендскому. От него он тоже получил категорический
отказ. Тогда он решил временно ограничиться просьбой об охране дома Стюарта,
его жены, детей и имущества. Герцог снова ответил отказом, после чего
полковник Уайтфорд, вынув спрятанный на груди офицерский патент, попросил
разрешения покинуть службу у государя, который не умеет щадить поверженного
врага. Герцог был поражен и даже растроган. Он приказал полковнику взять
свой патент назад и дал согласие на охрану, которой тот столь упорно
добивался. Распоряжение пришло как раз вовремя, чтобы спасти дом, зерно и
скот в Инвернахиле от войск, которые занимались опустошением "вражеской
земли", как было принято выражаться. Небольшой отряд был расквартирован в
поместье Стюарта, которое солдаты щадили, в то же время разоряя окрестные
земли и разыскивая повсюду вожаков восстания, главным образом самого
Стюарта. Они и не подозревали, что он находится так близко от них: много
дней (подобно барону Брэдуордину) скрывался он в пещере, откуда слышал
часовых, выкрикивавших пароль. Пищу приносила ему одна из его дочерей,
восьмилетняя девочка, которой миссис Стюарт была вынуждена доверить эту
обязанность, потому что за ней и всеми ее домочадцами зорко следили. Девочка
проявляла необычайную для ее возраста смекалку, прохаживаясь как ни в чем не
бывало среди солдат, которые обращались с ней довольно ласково; улучив
момент, когда за ней никто не наблюдал, она тихонько прокрадывалась в чащу
кустарника и прятала порученный ей небольшой запас провизии в условленном
месте, откуда отец потом его забирал. Эта скудная еда в течение нескольких
недель поддерживала жизнь Стюарта из Инвернахила, а так как он был ранен в
битве при Каллодене, то лишения, которые ему приходилось терпеть, еще
усугублялись тяжкими физическими страданиями. После того как квартировавших
у него солдат перевели в другое место, на его долю выпало еще одно чудесное
спасение. Он отваживался теперь входить в дом вечером и уходить по утрам, и
вот однажды на заре неприятельские солдаты обнаружили его, стали в него
стрелять и погнались за ним. Поскольку беглецу посчастливилось ускользнуть
от них, они ворвались в дом и принялись обвинять его семейство в том, что
оно укрывает изменника, находящегося вне закона. У старухи служанки хватило
сообразительности заявить, что мужчина, которого они видели, пастух. "Почему
же он не остановился, когда мы ему кричали?" - спросили солдаты. "Бедняга
глух как колода", - отвечала находчивая служанка. "Сейчас же послать за
ним!" Настоящего пастуха привели с холма и по пути успели все ему объяснить,
так что когда он предстал перед солдатами, то был глух в такой степени, в
какой это требовалось для его оправдания. Стюарт из Инвернахила был
впоследствии помилован по амнистии. "Я хорошо его знал, - сообщает наш
корреспондент, - и часто слышал об этих событиях из его собственных уст. Это
был благородный представитель старых шотландских горцев, родовитый,
доблестный, учтивый и по-рыцарски храбрый. Он выступал в 1715 и 1745 годах,
был деятельным участником всех бурных событий, происходивших в горной
Шотландии в промежутке между этими памятными датами, и наряду с другими
подвигами прославился дуэлью на палашах со знаменитым Роб Роем Мак-Грегором
в Клехене Балквиддерском. Он находился в Эдинбурге, когда Поль Джонс прибыл
в залив Фертоф-Форт, и, хотя он уже был стариком, я видел его в полном
вооружении и слышал, как он ликовал (по его собственному выражению) при
мысли, что перед смертью еще раз обнажит палаш".
В те времена вся жизнь шотландцев была насквозь пронизана суеверными
обычаями и страхами, и автор, по-видимому, счел долгом уснастить этими
особенностями свои романы; однако он ввел их в таком количестве, что
английским читателям это кажется неправдоподобным и неестественным.
Некоторым оправданием ему может служить то, что иначе его повествование
утратило бы национальный колорит, в сохранении которого была его главная
цель. Любая старинная шотландская семья хранит какую-нибудь удивительную
легенду, где событиями управляет нечистая сила; рассказываются эти легенды с
самым таинственным видом и только под великим секретом. Причина этого,
вероятно, кроется в том, что на ведьм и демонов привыкли сваливать
ответственность за внезапное исчезновение людей и тому подобные
происшествия, за которые, разумеется, в ответе порочные наклонности
человеческой натуры, а тем паче в стране, где месть долгое время была в
почете, где покой жителей годами нарушался личной враждой и гражданскими
междоусобицами и где правосудие вершилось не очень справедливо и не очень
регулярно. Мистер Лоу, добросовестный, но легковерный пастырь шотландской
пресвитерианской церкви, живший в XVII веке, оставил после себя любопытный
манускрипт, где политические события этого смутного периода даны вперемежку
с описаниями разнообразных знамений и чудесных происшествий, которые он,
следуя за веком, приписывал потустороннему вмешательству. Приводимый ниже
отрывок из его рукописи рисует тягу этой эпохи ко всему сверхъестественному.
Читая подобные вещи, записанные людьми разумными и образованными (а у
мистера Лоу не было недостатка в обоих этих качествах), невольно вспоминаешь
языческие времена, когда каждым происшествием, событием и поступком
управляло особое, полновластное божество. Весьма любопытно было бы
представить себе чувства человека, живущего во власти этого своеобразного
вида галлюцинации и убежденного, что его со всех сторон обступают невидимые
враги, - человека, не способного объяснить, почему лошади такого-то
дворянина внезапно понесли, иначе, как прямым воздействием колдовства, и
считающего, что sage femme, {Повивальная бабка (франц.).} пусть даже самой
безупречной репутации, способна предать нечистой силе новорожденных
младенцев.
Примечательно, что Михаил-архангел (Послание Иуды, 9) не смел
произнести укоризненного суда сатане, но сказал: "Да запретит тебе господь,
сатана". Но нам надлежит трепетать, и страшиться, и быть бдительными.
Роженицам тоже следует быть осмотрительными и выбирать себе таких
повивальных бабок, о которых идет добрая молва, ибо они часто бывают
ведьмами, и пользуются mala fama, {Дурной славой (лат.).} и имеют
обыкновение посвящать младенцев сатане, особенно первенцев, и тайно крестить
их во имя дьявола; правда, это не имеет силы и не может вменяться в вину ни
младенцам, ни родителям, ибо они не принимали в этом участия; однако дьявол
может предъявлять на таких детей свои права каждодневными искушениями, что
для них очень тягостно, а особливо тем детям, чьи матери - ведьмы, ибо для
подобных матерей совсем обычное дело посвящать своих детей сатане, и,
конечно, это есть грех и дерзновенный вызов господу богу и уготовляет почву
для искушения дьявольского, когда родители предпочитают нанимать таких
повивальных бабок, считая, что они искуснее, расторопнее и удачливее в
подобных обстоятельствах, нежели другие; боюсь, что этот грех слишком обычен
в нашей стране, и поистине это богоотступничество. Вышеупомянутый Джон
Стюарт и его сестра сознались, что мать еще в утробе предала их дьяволу.
Было бы хорошо, если бы повивальные бабки в нашей стране были богобоязненные
и наставленные в вере. Сатана - обезьяна бога, он учится подражать завету
бога с его народом; он тоже заключает завет со своими людьми, у него есть
печать этого завета, есть свои отметины щипком и возобновление завета с
возобновлением отметин, а также другие символы и знаки, которыми он орудует,
такие, как изображения и подобия, заговоры, заклинания и чары; и если он не
выполнит обещанного людям, то он делает так, чтобы эти символы разрушились в
их руках, и на это он возлагает всю вину. Говорю вам, он учится подражать
богу в его завете и обетованиях не из любви к богу и путям его, а потому,
что тешится надеждой, что если переймет все у бога, то закрепит души за
собой, а во-вторых, для осмеяния бога и его святых путей. Граф Дандоналд со
своей леди ехал в карете из Пейсли в Эглинтаун на свадьбу своей внучки и
лорда Монтгомери в декабре 1676 года и был вынужден прервать свое
путешествие у дома дочери вышеуказанной Джонет Мети; ныне эта ведьма сидит в
тюрьме в Пейсли из-за этого случая. Лошади, впряженные в карету, отказались
пройти мимо этой двери и повернули головы назад. После чего джентльмены,
ехавшие' верхом за графом, спешились и впрягли своих лошадей в карету, но и
те не хотели миновать эту дверь; по этому случаю граф приказал снова впрячь
в карету своих лошадей и отправился домой в Пейсли со своей леди и всеми
бывшими с ним. Это замечательное происшествие, случившееся в наши дни.
К суевериям северных британцев надо еще добавить их характерные и
своеобразные развлечения; и тут мы должны загладить свою вину перед памятью
ученого Паулуса Плейдела - теперь, когда мы располагаем более точными
сведениями, мы склонны считать, что слишком непочтительно отзывались о его
питейных подвигах. Прежде чем был построен Новый Эдинбург (так называют
новую часть города), его обитатели селились, как и до сих пор принято в
Париже, в больших зданиях, именуемых лендами, причем каждая семья занимала
один этаж и попадала в него по лестнице, общей для всех жильцов. Эти здания,
если они не выходили на главную улицу города, образовывали маленькие, узкие,
вредные для здоровья тупики или переулки. Убогие и стесненные условия жизни
в этих домах вынуждали так называемых деловых людей, то есть служителей
правосудия, назначать свои профессиональные свидания в тавернах; многие
выдающиеся правоведы проводили большую часть дня в каком-нибудь известном
трактире, вели там дела, принимали клиентов, которые приходили вместе со
своими писцами и поверенными, и никто не осуждал их за это. Этот
установившийся порядок, естественно, порождал привычку к бражничеству,
которому до самого недавнего времени слишком охотно предавались шотландские
юристы. Мало кто умел выпивать так крепко, как советники старой школы, и еще
недавно были в живых ветераны, которые поддерживали в этом отношении
репутацию своих предшественников. Для оживления веселых пирушек изобретались
разные забавы, {Нас несколько смутило известие, что один из самых способных
правоведов, когда-либо рожденных в Шотландии, и живой свидетель (хотя и в
отставке) разнообразных изменений, которые произошли в ее судебных органах,
человек, с честью занимавший высшие посты в своей профессии, презрительно
фыркал по поводу чрезмерной мягкости нашей критики. И, разумеется, у него
есть право на это, поскольку в молодости он был не только свидетелем
подобных оргий, происходивших, как сказано выше, под покровительством
мистера Плейдела, но и ревностным их участником. (Прим. автора.)} а самой
распространенной была игра хай-джинкс, похожая на те petits jeux, {Салонные
игры (франц.).} при помощи которых в известных кругах было принято коротать
время. Правда, эта игра не может претендовать на то, чтобы быть допущенной в
современное общество, но поскольку ее участникам приходилось разыгрывать
разные роли, то она требовала известной находчивости и ловкости; и поэтому
нетрудно себе представить, что она могла заинтересовать и увлечь играющих не
меньше, чем подсчитывание очков при игре в карты или запоминание кругового
порядка, в котором их бросают на стол. Самое пагубное в этой игре было как
раз то, что в то время считалось ее главным преимуществом, а именно, что при
проигрыше всегда можно было откупиться вином; это поощряло пьянство -
господствующий порок той эпохи. Что касается Дэви Геллатли, домашнего шута
барона Брэдуордина, то, без сомнения, можно найти много свидетельств тому,
что эта должность, не существующая в Англии уже с шекспировских времен,
долгое время сохранялась в Шотландии, а в отдаленных ее провинциях
сохраняется и по сей день. Мы вовсе не хотим сказать, будто в любой семье к
северу от Твида можно встретить традиционного шута с дубинкой и в пестром
лоскутном костюме. Однако в прошлом столетии представитель этой почтенной
профессии выполнял свои обязанности в семействе графов Стрейзморских, и его
богатый праздничный наряд, украшенный серебряными бубенцами, все еще
хранится в Глэмисском замке. Нас заверяли, что и в значительно более поздний
период, и даже вплоть до нашего времени, эта своеобразная разновидность слуг
все еще существовала в Шотландии благодаря особенностям нравов и обычаев ее
обитателей. В сельских приходах Шотландии, как правило, нет наделов для
бедняков, нет, разумеется, и работных домов для выбившихся из сил горемык и
"унылых идиотов и веселых безумцев", которых Крабб называет самыми
счастливыми обитателями этих жилищ, ибо они нечувствительны к своим
невзгодам. Поэтому в Шотландии дом ближайшего богатого и знатного
землевладельца, естественно, становился пристанищем для этих изгоев
общества. Пока не пришли трудные времена, которые породили расчетливость,
пока люди не стали задумываться, стоит ли прикармливать в семье такое
существо, до тех пор эти несчастные обычно находили себе приют и
пользовались жизненными благами, насколько это позволяли их ограниченные
умственные способности. Этих слабоумных зачастую использовали на разных
случайных и несложных работах; если можно верить имеющимся у нас сведениям,
им часто поручали поворачивать вертел, пока не было изобретено для этого
особое приспособление. Но что бы их ни заставляли делать, они обычно питали
к своим кормильцам безотчетную и трогательную привязанность. Нам известен
случай, когда подобное существо много дней отказывалось от пищи, чахло,
можно сказать вконец истерзало себя и умерло через несколько недель после
кончины своего благодетеля. Мы не можем здесь останавливаться на моральных
выводах, на которые наводят подобные случаи. Правда, в том, что люди творили
себе потеху из чудачеств этих убогих созданий, не сознававших унизительности
своего положения, сказывалась известная душевная грубость, но зато во всем
остальном их образ жизни был рассчитан так, чтобы обеспечить максимальную
степень доступного им счастья. Впрочем, эти юродивые забавляли наших предков
не только своим убожеством и дурацкими выходками - они были также источником
удовольствий более достойных, расточая поистине необузданное остроумие с
узаконенной вольностью шекспировских клоунов. Мало найдется в Шотландии
сколько-нибудь знатных или старинных домов, где и по сей день не поминались
бы при случае острые словечки подобного зубоскала. Радость, доставляемая
нашим предкам такими репликами, была тем сильнее, что в их быту не было
привычки к более утонченным развлечениям. В Шотландии эти обычаи сохранялись
долгое время, и в доме одного из первых вельмож этой страны (человека, имя
которого всегда произносится с глубоким уважением) в течение последних
двадцати лет за обедом у бокового столика стоял настоящий шут, при случае
потешавший гостей своими импровизированными остротами. Слабоумие служило
оправданием для всевозможных дерзких выходок даже в самых торжественных
случаях. Известно, с каким благоговением шотландцы всех званий относятся к
погребальным обрядам. Однако у многих представителей нынешнего поколения
сохранилось в памяти, как некий идиот по имени Джейми Дафф с безобразной и
нелепой внешностью, одетый, точно в насмешку, в порыжелый и изодранный
черный сюртук, украшенный галстуком и манжетами из белой бумаги наподобие
тех, которые носят люди в самом глубоком трауре, выступал во главе почти
каждой похоронной процессии в Эдинбурге, словно высмеивая последние почести,
воздаваемые усопшему.
Принято считать, что самые примечательные и характерные герои как этих,
так и других популярных романов взяты из действительной жизни. Переплетчик и
брадобрей стали спорить о том, с кого из них списан Стрэп Смоллетта, лишь
после смерти этого писателя, - тогда как наш автор еще жив, а уже нет,
пожалуй, ни одной долины в приходах южных графств, которая не считала бы
себя родиной подлинного Дэнди Динмонта. Что касается приказчика Мак-Уибла,
то некий законник, занимающий высокий пост, прекрасно помнит, что получал от
него гонорары. Нам самим кажется, что в Джин Гордон из нижеследующего
отрывка мы узнаем прообраз Мег Меррилиз, на чьей неистовой преданности
главным образом и держится интерес "Гая Мэннеринга". {Смотри весьма
любопытную статью, озаглавленную "Заметки о шотландских цыганах", в новом
периодическом издании под названием "Эдинбург мансли мэгезин". (Прим.
автора.)}
Отец мой помнил старую Джин Гордон из Иетхолма, которая пользовалась
большой властью среди своих соотечественников. Она была очень похожа на Мег
Меррилиз и в той же мере была наделена беззаветной преданностью - этой
добродетелью дикарей. Она часто пользовалась гостеприимством на ферме
Лохсайд, близ Иетхолма, и в силу этого старательно воздерживалась от
воровства во владениях фермера. Но зато сыновья ее, (а у нее их было девять)
не отличались такой щепетильностью и преспокойным образом украли у своего
доброго покровителя супоросую свинью. Джин была огорчена их
неблагодарностью, и стыд заставил ее покинуть Лохсайд на несколько лет.
Однажды у лохсайдского фермера не оказалось денег, чтобы внести
арендную плату, и он отправился занять их в Ньюкасл. Это ему удалось, но
когда он возвращался обратно по Чевиотским горам, его там застала ночь, и он
сбился с дороги.
Огонек, мерцавший в окне большого пустого амбара, оставшегося от не
существовавшей уже фермы, подал ему надежду найти ночлег. В ответ на его
стук дверь отворилась, и он увидел перед собой Джин Гордон. Ее весьма
заметная фигура (в ней было почти шесть футов роста) и столь же удивительная
одежда не оставляли ни малейшего сомнения, что эта была она, хотя и прошло
уже немало лет с тех пор, как он видел ее в последний раз. Встреча с этой
особой в столь уединенном месте, да еще, по-видимому, неподалеку от стоянки
табора, была для бедного фермера неприятной неожиданностью: все его деньги
были при нем, и потеря их означала для него полное разорение.
- Э, да это почтенный лохсайдский фермер! - радостно воскликнула Джин.
- Слезайте же, слезайте; для чего это вам ночью ехать, коли рядом друг
живет?
Фермеру ничего не оставалось, как сойти с лошади и принять предложенный
цыганкой ужин и ночлег.
В амбаре лежали большие куски мяса, неизвестно где раздобытого, и шли
приготовления к обильному ужину, который, как заметил еще более
встревожившийся фермер, приготовлялся на десять или двенадцать человек,
по-видимому таких же отпетых, как и сама хозяйка.
Джин подтвердила его подозрения. Она напомнила ему о краже свиньи и
рассказала, как она терзалась потом этим поступком. Подобно другим
философам, она утверждала, что мир с каждым днем становится хуже, и, подобно
другим матерям, говорила, что дети совсем отбились от рук и нарушают
старинный цыганский закон - не посягать на собственность их благодетелей.
В конце концов она осведомилась о том, сколько у него с собой денег, и
настоятельно попросила - или даже приказала - отдать их ей на хранение, так
как ребята, как она называла своих сыновей, скоро вернутся. Фермер, у
которого другого выхода не было, рассказал Джин о своей поездке и передал ей
деньги на сохранение. Несколько шиллингов она велела ему оставить в кармане,
сказав, что если у него совершенно не найдут денег, то это покажется
подозрительным.
После этого она постелила фермеру постель на соломе, и он прилег, но,
разумеется, ему было не до сна.
Около полуночи разбойники вернулись, нагруженные разной добычей, и
принялись обсуждать свои похождения в таких выражениях, от которых нашего
фермера бросило в дрожь. Вскоре они обнаружили непрошеного гостя и спросили
Джин, кого это она у себя приютила.
- Да это наш славный лохсайдский фермер, - ответила Джин. - Он, бедный,
в Ньюкасл ездил денег достать, чтобы аренду уплатить, и ни один черт там не
захотел раскошелиться, так что теперь вот он едет назад с пустым кошельком и
с тяжелым сердцем.
- Что ж, может быть, это и так, - ответил один из разбойников, - но все
же надо сначала пошарить у него в карманах, чтобы узнать, правду ли он
говорит.
Джин стала громко возражать, говоря, что с гостями так не поступают, но
переубедить их она не смогла. Вскоре фермер услышал сдавленный шепот и шаги
около своей постели и понял, что разбойники обыскивают его платье. Когда они
нашли деньги, которые, вняв благоразумному совету Джин, фермер оставил при
себе, бандиты стали совещаться, забрать их или нет. Но Джин стала отчаянно
протестовать, и они этих денег не тронули. После этого они поужинали и легли
спать.
Едва только рассвело, как Джин разбудила гостя, привела его лошадь,
которая ночь простояла под навесом, и сама еще проводила его несколько миль,
пока он наконец не выехал на дорогу в Лохсайд. Там она отдала ему все
деньги, и никакие просьбы не могли заставить ее принять даже гинею.
Старики в Джедбурге рассказывали мне, что все сыновья Джин были
приговорены к смерти в один и тот же день. Говорят, что мнения судей на их
счет разделились, но что один из ревнителей правосудия, который во время
этого спора тихо спал, вдруг проснулся и громко вскрикнул: "Повесить их
всех!" Единогласного решения шотландские законы не требуют, и, таким
образом, приговор был вынесен. Джин присутствовала при этом. Она только
сказала: "Господи, защити невинные души!" Ее собственная казнь
сопровождалась дикими надругательствами, которых она вовсе не заслуживала.
Одним из ее недостатков, а может быть, впрочем, одним из достоинств, пусть
это уже решит сам читатель, была ее верность якобитам. Случилось так, что
она была в Карлайле, то ли в дни ярмарки, то ли просто в один из базарных
дней, - это было вскоре после 1746 года; там она громко высказала свои
политические симпатии, которые разъярили толпу местных жителей. Ревностные в
своих верноподданнических чувствах, когда проявление их не грозило никакой
опасностью, и не в меру кроткие, когда им пришлось покориться горным
шотландцам в 1745 году, жители города приняли решение утопить Джин Гордон в
Идене. Это было, кстати сказать, не таким простым делом, потому что Джин
была женщина недюжинной силы. Борясь со своими убийцами, она не раз
высовывала голову из воды и, пока только могла, продолжала выкрикивать:
"Карл еще вернется, Карл вернется!" В детстве в тех местах, где она когда-то
живала, мне не раз приходилось слышать рассказы о ее смерти, и я горько
плакал от жалости к бедной Джин Гордон.
Такие поразительно точные совпадения встречаются очень часто и невольно
вселяют в нас убеждение, что автор писал с натуры, а не только сочинял; тем
не менее мы воздержимся от окончательных выводов, понимая, что если член
какой-то группы людей обрисован в основном правильно, то помимо типового
сходства, которое должно у него быть, как у представителя своей местности,
он обязательно будет напоминать нам какого-нибудь определенного человека.
Иначе и быть не может. Когда Эмери выступает на сцене в роли йоркширского
крестьянина, с повадками, манерами и диалектом, характерными для этого типа
и изображенными точно и правдиво, то люди, незнакомые с этой провинцией или
ее уроженцами, видят только абстрактную идею, beau ideal {Идеальный тип
(франц.).} йоркширца. Но тем, кто близко сталкивается с ними, игра актера
почти неизбежно приводит на память какого-нибудь местного жителя (хотя,
вероятно, совсем неизвестного исполнителю), на которого тот случайно походит
внешним видом и манерами. Поэтому мы склонны полагать, что события в романе
часто бывают скопированы с истинных происшествий, но что образы людей либо
целиком вымышлены, либо, если некоторые их черты и заимствованы из
действительной жизни, как в вышеприведенном рассказе о Стюарте из
Инвернахила, они тщательно замаскированы и перемешаны с чертами,
порожденными фантазией. Переходим к более подробному рассмотрению этих
романов.
Они озаглавлены "Рассказы трактирщика", но почему - трудно понять,
разве что для ввода цитаты из "Дон-Кихота". Во всяком случае, это не
рассказы трактирщика, и не так-то легко решить, чьими рассказами их
следовало бы назвать.
Начинаются они с так называемого введения, якобы написанного Джедедией
Клейшботэмом, учителем и псаломщиком деревни Гэндерклю: он дает нам понять,
что "Рассказы" созданы его покойным помощником, мистером Питером Петтисоном,
который наслушался всяких историй от путешественников, заезжавших в
гостиницу Уоллеса в этой деревне. О введении мы скажем только то, что оно
написано таким же вычурным стилем, как предисловие Гея к его "Пасторалям";
Джонсон говорил, что это "посильное подражание устарелому языку, то есть
такой стиль, которым никогда не писали и не говорили ни в какую эпоху и ни в
какой местности".
Первый из введенных таким образом рассказов озаглавлен "Черный карлик".
В нем есть несколько эффектных сцен, но ему еще больше чем другим не хватает
качеств, необходимых для ясного и интересного повествования, как будет видно
из следующего краткого пересказа.
Два охотника на оленей - лэрд Эрнсклиф, родовитый и богатый дворянин, и
Хобби Элиот из ХейФута, отважный фермер из пограничной области, -
возвращались вечером с охоты на холмах Лиддсдейла; переходя вересковую
пустошь, которую, по народному поверью, посещают духи, они заметили, к вели-
кому ужасу фермера, существо, чья внешность и подсказала автору название
этой истории; оно о чем-то плакалось луне и камням священного круга друидов;
с этими камнями автор заранее познакомил читателя, как с предполагаемым
местопребыванием нечистой силы, вызывающим суеверный ужас. Вот как
описывается Черный карлик.
По мере того как молодые люди приближались, рост фигуры, казалось, все
уменьшался теперь в ней было меньше четырех футов; насколько им удалось
разглядеть в неверном свете луны, она была примерно одинакова в высоту и
ширину и имела скорее всего шарообразную форму, вызванную, по-видимому,
каким-то ей одной присущим уродством. Дважды молодой охотник заговаривал с
этим необычайным видением, не получая ответа, но и не обращая внимания на
щипки, при помощи которых его спутник хотел убедить его, что лучше всего
тронуться дальше и оставить это сверхъестественное, уродливое существо в
покое. Но в третий раз, в ответ на вопрос: "Кто вы? Что вы здесь делаете в
такой поздний час?" - они услышали голос, пронзительно-резкие и неприятные
звуки которого заставили Эрнсклифа вздрогнуть, а Элиота - отступить на два
шага назад.
- Идите своим путем и не задавайте вопросов тем, кто не задает их вам.
- Что вы делаете здесь, вдали от жилья? Может, вас ночь застигла в
пути? Хотите, пойдемте ко мне домой ("Боже упаси!" - невольно вырвалось у
Хобби Элиота), и я дам вам ночлег.
- Уж лучше искать ночлег на дне Тэрреса, - снова прошептал Хобби.
- Идите своим путем, - повторил человечек; от внутреннего напряжения
звук его голоса стал еще более резким. - Не нужна мне ваша помощь, не нужен
мне ваш ночлег; вот уже пять лет, как я не переступал порога человеческого
жилья, и, надеюсь, никогда больше не переступлю.
После того как карлик-мизантроп наотрез отказался от какого бы то ни
было общения с охотниками, они продолжают свой путь к дому Хобби в Хейфуте,
где их учтиво принимают его бабушка, сестры и Грейс Армстронг, прекрасная
кузина, в которую влюблен отважный фермер. Жанровая сценка нарисована с
таким же знанием языка и быта людей этого класса, как изображение Дэнди
Динмонта и его семьи в "Гае Мэннеринге". Тем не менее мы вовсе не
приравниваем эту сценку к более простому наброску из раннего романа.
Вероятно, так часто получается, когда автор повторно показывает нам образы
одного и того же genus. {Рода (лат.).} Он, можно сказать, вынужден напирать
на специфические особенности и различия, а не на общие, характерные черты,
иными словами - ему приходится больше показывать, какими свойствами Хобби
Элиот отличается от Дэнди Динмонта, а не описывать его как такового.
Таинственный карлик с почти сверхъестественной быстротой строит себе
хижину из камней и торфа, обносит ее грубо сложенной оградой, внутри которой
возделывает садик на клочке земли, и все это он совершает с помощью
случайных прохожих, которые зачастую останавливаются пособить ему в работе,
непосильной для столь изуродованного существа. Вся эта история показалась
нам абсолютно невероятной; однако нам сообщают, что подобное существо, так
же обиженное природой от рождения, действительно появилось лет двадцать
назад в уединенной вересковой пустоши в долине реки Твид, соорудило там себе
жилище без всякой посторонней помощи, если не считать содействия
вышеупомянутых прохожих, и проживало в оном доме, построенном вышеупомянутым
способом. Его отталкивающая внешность, видимая легкость, с которой он
построил себе жилье, полная неосведомленность всех окрестных жителей
относительно того, откуда он родом и как сложилась его жизнь, - все эти
необычайные обстоятельства возбуждали в умах простых людей суеверный ужас,
нисколько не уступавший тому, который, судя по роману, посеяло в Лиддсдейле
появление Черного карлика. Реальный отшельник - прототип Черного карлика -
обладал умом и знаниями, не соответствующими видимым обстоятельствам его
жизни, и соседи в простоте душевной склонны были считать это чем-то
сверхъестественным. Он когда-то проживал (и, быть может, живет до сих пор) в
узкой лощине, где протекает речка Мэнор, впадающая в Твид близ Пиблса; эта
лощина получила известность благодаря тому, что там обитал ныне покойный
достопочтенный профессор Фергюсон.
К Черному карлику обращаются за советом многие окрестные жители,
верящие в его колдовские способности, а это дает автору повод познакомить
нас со своими dramatis personae: Уилли Уэстбернфлетом, чистокровным
пограничным разбойником, который, пожалуй, является анахронизмом в этой
истории, и мисс Изабеллой Вир, дочерью лэрда Эллисло, которую взаимная
склонность связывает с лэрдом Эрнсклифом. Но, как водится в таких случаях,
ее отец, который в политике принадлежит к партии якобитов и сильно замешан в
их интригах, настроен против этого брака. Несговорчивый родитель решил
отдать руку мисс Вир сэру Фредерику Лэнгли, английскому баронету, который
разделяет его политические убеждения и которого он желает еще теснее связать
с делом своей жизни. Эти лица, да еще ничем не примечательная кузина,
наперсница Изабеллы, веселый кавалер по имени Маршал, который втягивается в
интриги своего родственника Эллисло с самой жизнерадостной беспечностью, и,
наконец, суровый управляющий по имени Рэтклиф, который собирает для мистера
Вира доходы с каких-то обширных английских поместий, якобы принадлежавших
его покойной жене, - вот и все dramatis personae. Список невелик, но это
отнюдь не упрощает рассказа. Напротив, он изобилует заговорами, бегствами,
похищениями, спасениями и всякими бурными происшествиями, столь обычными в
романах и столь редкими в обыденной жизни.
Кампанию открывает вышеупомянутый бандит Уилли Уэстбернфлет: он
поджигает дом нашего честного приятеля Хобби Элиота. Сходка пограничных
жителей, жаждущих расплаты и мести, преследование разбойника и осада его
крепости - все это рассказано с такой живостью, на какую способен только
человек, привыкший наблюдать подобные сцены. Разбойник предлагает в качестве
выкупа освободить свою прекрасную пленницу - как оказывается, не Грейс
Армстронг, а мисс Вир, увезенную им по желанию ее отца, лэрда Эллисло,
который опасался, что его намерение подчинить дочь родительской воле и
помешать ей выбрать мужа по сердцу может получить отпор со стороны
управляющего Рэтклифа, обладающего какой-то таинственной властью над своим
хозяином. Девушку возвращает в замок Эллисло ее возлюбленный Эрнсклиф,
который (разумеется!) первым бросился ее спасать. Поскольку это одна из не*
многих попыток бедного джентльмена "убить великана", то есть тем или иным
способом отличиться на протяжении романа, то ее не следует замалчивать.
Между тем разбойник возвращает свободу Грейс Армстронг под влиянием Черного
карлика, который вдобавок ухитряется подкинуть ее жениху кошель с золотом,
возмещающий ему все убытки.
Во время этих событий Эллисло принимает все меры для того, чтобы
поднять восстание якобитов и прикрыть намечавшееся вторжение французов в
пользу шевалье Сен-Жоржа. Ему неожиданно угрожает предательство со стороны
человека, которого он прочит в мужья мисс Вир, сэра Фредерика Лэнгли; тот
завидует его умению маневрировать и подозревает, что лэрд его надует и не
выдаст за него дочь. Воспользовавшись этим обстоятельством, Вир убеждает
дочь, что его состояние и жизнь находятся во власти этого ненадежного
сообщника и спасти его может только ее согласие на незамедлительное
заключение брака! От судьбы, которую ей уготовил отец, ее спасает внезапное
появление Черного карлика; он оказывается родичем ее матери, которую
когда-то нежно любил. Целый ряд несчастий, случившихся с ним из-за махинаций
Вира, ввергли его в мрачную мизантропию и заставили отказаться от света. На
помощь своему благодетелю является Хобби Элиот с вооруженными людьми;
приходит весть о провале французской экспедиции; смущенные заговорщики
рассеиваются; Вир бежит за границу, предоставив дочери полную свободу
следовать влечению сердца; отшельник отправляется на поиски еще более
далекого и уединенного пристанища, а Эрнсклиф и Хобби женятся на своих
избранницах и счастливо устраивают свою жизнь.
Таково краткое содержание истории, в которой повествование построено
необычайно искусственно. Ни герой, ни героиня не возбуждают никакого
интереса, потому что это _примерные_ персонажи, за которых никто гроша
ломаного не даст. Раскрытие тайны, окружающей личность карлика и его судьбу,
слишком долго откладывалось из очевидного желания оттянуть это объяснение до
конца романа, и оно так скомкано, что лично нам из побуждений главного
действующего лица удалось понять только одно - что он был сумасшедший и
сообразно этому и действовал (легкий и быстрый способ разрешать все
сложности). Что касается суетни и военной шумихи в развязке, то она достойна
только фарса "Мельник и его люди" или любой новейшей мелодрамы,
заканчивающейся появлением толп солдат и театральных рабочих на авансцене и
полной неразберихой на заднем плане.
Мы говорили об этом романе, следуя доводу шута в пользу мастера Пены:
"Взгляните на его лицо. Я могу поклясться на священном писании, что его лицо
- самое скверное, что в нем есть, а если его лицо - самое скверное, что в
нем есть, мог ли мастер Пена сделать что-нибудь плохое жене констебля?" Так
же и мы готовы побожиться, что развитие интриги - самая слабая сторона
"Черного карлика", однако, если читатель, познакомившись с ней по этому
краткому очерку, считает ее терпимой, то он убедится потом, что само
произведение не лишено мест, исполненных правдивого пафоса или наводящих
непередаваемый ужас; места эти вполне достойны автора "цены похорон Стини в
романе "Антикварий" или жуткого образа Мег Меррилиз.
Роман, занимающий три следующих тома, значительно интереснее как сам по
себе, так и по его связи с историческими событиями и личностями. Его
следовало бы назвать "Рассказ Кладбищенского Старика", ибо персонаж, носящий
это прозвище, упоминается в романе только для того, чтобы подтвердить его
авторитетом подлинность описываемых событий. Вот как о нем рассказано в
первой, предварительной, главе.
По мнению большинства, он был уроженцем не то графства Дамфриз, не то
Гэллоуэя и происходил от тех самых приверженцев ковенанта, подвиги или
страдания которых были излюбленной темой его рассказов. Сообщают, что
когда-то он держал небольшую ферму на пустоши, но то ли вследствие
понесенных на ней убытков, то ли из-за семейных раздоров уже давно от нее
отказался, как отказался, впрочем, и от каких бы то ни было заработков.
Говоря языком писания, он покинул дом, кров и родных и скитался по самый
день своей смерти, то есть что-то около тридцати лет.
В течение всего этою времени благочестивый паломник-энтузиаст
непрерывно кочевал по стране, взяв себе за правило ежегодно навещать могилы
несчастных пресвитериан, погибших в схватках с врагом или от руки палача в
царствования двух последних монархов из дома Стюартов. Эти могилы особенно
многочисленны в западных округах - Эйре, Гэрроуэе и графстве Дамфриз, но на
них можно наткнуться и в других областях Шотландии - повсюду, где гонимые
пуритане пали в боях или были казнены военной и гражданской властями. Их
надгробия - нередко в стороне от человеческого жилья, посреди диких пустошей
и торфяников, куда, скрываясь от преследований, уходили эти скитальцы. Но
где бы эти могилы ни находились, они обязательно ежегодно навещались
Кладбищенским Стариком по мере того, как его маршрут предоставлял ему эту
возможность. И охотники на тетеревов порою встречали его, к своему
изумлению, в самых глухих горных ущельях, возле серых могильных плит, над
которыми он усердно трудился, счищая с них мох, подновляя своим резцом
полуистершиеся надписи и восстанавливая эмблемы смерти - обычные украшения
этих незатейливых памятников. Глубоко искренняя, хотя и своеобразная
набожность заставила этого старого человека отдать столько лет своей жизни
бескорыстному служению памяти павших воинов церкви. На свое дело он смотрел
как на выполнение священного долга и считал, что, возрождая для взоров
потомков пришедшие в упадок надгробия - эти символы религиозного рвения и
подвижничества их предков, он как бы поддерживает огонь маяка, который
должен напоминать будущим поколениям, чтобы и они стояли за веру, не щадя
живота своего.
Этот неутомимый старый паломник, видимо, никогда не нуждался в денежной
помощи и, насколько известно, наотрез от нее отказывался. Правда, его
потребности были очень невелики, н к тому же, куда бы ему ни доводилось
попасть, для него всегда бывал открыт дом какого-нибудь камеронца, его
единоверца по секте, или другого истинно религиозного человека. За
почтительное гостеприимство, которое ему повсюду оказывали, он неизменно
расплачивался приведением в порядок надгробий (если таковые имелись) членов
семьи или предков своего хозяина. И так как странника постоянно видели за
этим благочестивым занятием где-нибудь на деревенском кладбище или заставали
склонившимся над одинокой, полускрытой вереском могильной плитой, с
молотком, которым он ударял по резцу, пугая тетеревов и ржанок, тогда как
его белый от старости пони пасся где-нибудь рядом, народ из-за его
постоянного общения с мертвыми дал ему прозвище Кладбищенский Старик.
К сведениям об этом замечательном старце мы считаем возможным добавить
его имя и место жительства. Имя его было Роберт Патерсон, а первую половину
своей жизни он провел в Клозбернском приходе, в Дамфризшире, где он обращал
на себя внимание своей глубокой набожностью и благочестием. У нас нет
сведений о том, что побудило его перейти к бродячему образу жизни,
описанному в романе, - домашние ли огорчения или какие-либо другие причины,
- но он вел его многие годы, а примерно лет через пятнадцать закончил свое
утомительное паломничество так, как описано в предварительной главе: "Его
нашли на большой дороге близ Локерби в Дамфризшире в совершенном изнеможении
и при последнем издыхании. Старый белый пони, его постоянный товарищ и
спутник, стоял возле своего умирающего хозяина". Эта замечательная личность
упоминается в сочинениях Свифта, изданных мистером Скоттом, в заметке о
"Мемуарах капитана Джона Критона".
Рассказ, как нетрудно вывести из этого объяснения, относится ко времени
преследований пресвитериан в Шотландии в царствование Карла II. Действие
начинается с описания народного сборища по поводу военного смо*гра вассалов
короны и последующей стрельбы в чучело попугая; этот обычай, по-видимому,
все еще держится в Эйршире, а также, должны мы добавить, и в других частях
континента. Нежелание пресвитериан участвовать в подобных смотрах вызвало
забавный инцидент. Леди Маргарет Белленден, дама, исполненная достоинства и
верноподданнических чувств, из-за отказа своего пахаря взять в руки оружие
вынуждена пополнить свое феодальное ополчение слабоумным мальчишкой по
прозвищу Гусенок Джибби; облаченный в воинские доспехи, он выступает под
стягом ее доблестного дворецкого Джона Гьюдьила. Вот к чему это приводит.
Между тем, едва кони перешли на рысь, ботфорты Джибби - справиться с
ними бедный мальчуган оказался не в силах - начали колотить коня попеременно
с обоих боков, а так как на этих ботфортах красовались к тому же длинные и
острые шпоры, терпение животного лопнуло, и оно стало прыгать и бросаться из
стороны в сторону, причем мольбы несчастного Джибби о помощи так и не
достигли ушей слишком забывчивого дворецкого, утонув частью под сводами
стального шлема с забралом, водруженного на его голову, частью в звуках
воинственной песенки про храброго Грэмса, которую мистер Гьюдьил высвистывал
во всю мощь своих легких.
Дело кончилось тем, что конь поторопился распорядиться по-своему:
сделав, к великому удовольствию зрителей, несколько яростных прыжков туда и
сюда, он пустился во весь опор к огромной семейной карете, описанной нами
выше. Копье Джибби, выскользнув из своего гнезда, приняло горизонтальное
положение и легло на его руки, которые - мне горестно в этом признаться -
позорно искали спасения, ухватившись, насколько хватало сил, за гриву коня.
Вдобавок ко всему этому шлем Джибби окончательно съехал ему на лицо, так что
перед собой он видел не больше, чем сзади. Впрочем, если бы он и видел, то и
это мало помогло бы ему при сложившихся обстоятельствах, так как конь,
словно стакнувшись со злонамеренными, несся что было духу к парадной
герцогской колымаге, и копье Джибби грозило проткнуть ее от окна до окна,
нанизав на себя одним махом не меньше народу, чем знаменитый удар Роланда,
пронзившего (если верить итальянскому эпическому поэту) столько же мавров,
сколько француз насаживает на вертел лягушек.
Выяснив направление этой беспорядочной скачки, решительно все седоки -
и внутренние и внешние - разразились паническим криком, в котором слились
ужас и гнев, и это возымело благотворное действие, предупредив готовое
свершиться несчастье. Своенравная лошадь Гусенка Джибби, испугавшись шума и
внезапно осекшись на крутом повороте, пришла в себя и начала лягаться и
делать курбеты. Ботфорты - истинная причина бедствия, - поддерживая добрую
славу, приобретенную ими в былое время, когда они служили более искусным
наездникам, отвечали на каждый прыжок коня новым ударом шпор, сохраняя,
однако, благодаря изрядному весу свое прежнее положение в стременах. Совсем
иное случилось с горемыкою Джибби, который был с легкостью вышвырнут из
тяжелых и широких ботфортов и на потеху многочисленным зрителям перелетел
через голову лошади. При падении он потерял шлем и копье, и, в довершение
беды, леди Маргарет, еще не вполне уверенная, что доставивший
присутствовавшим зевакам столько забавы - один из воинов ее ополчения,
подъехала как раз вовремя, чтобы увидеть, как с ее крошки-вояки сдирали его
львиную шкуру, то есть куртку из буйволовой кожи, в которую он был
запеленат.
Вокруг этого смехотворного случая вращается, как мы сейчас увидим,
судьба главных персонажей драмы: Эдит Белленден, внучки и наследницы леди
Маргарет, и юноши-пресвитерианина по имени Мортон, сына храброго офицера,
служившего шотландскому парламенту в прошлых гражданских войнах; после
смерти отца Мортон оказался в зависимости от корыстного и скупого дяди,
лэрда Милнвуда. Этот юный джентльмен, взяв приз на стрелковом состязании,
направляется в ближайший трактир, чтобы угостить своих друзей и соперников.
Мирную пирушку нарушает стычка между сержантом королевской лейбгвардии,
человеком знатного рода, но с грубыми и наглыми повадками, которого прозвали
Босуэлом, потому что он происходил от последних шотландских графов, носивших
это имя, и незнакомцем угрюмого и замкнутого вида, отличающимся огромной
физической силой и сдержанными манерами; впоследствии окажется, что это один
из пресвитериан, объявленных вне закона, по имени Джон Белфур из Берли,
находящийся в данный момент в крайней опасности, так как он вынужден
скрываться из-за своего участия в убийстве Джеймса Шарпа, архиепископа
Сент-Эндрю. Атлетически сложенный ковенантер одолевает Босуэла и бросает его
на пол таверны.
Его товарищ Хеллидей выхватил из ножен палаш.
- Вы убили моего сержанта! - воскликнул он, бросаясь на победителя. -
И, клянусь всем святым, ответите мне за это.
- Стойте! - закричал Мортон и все окружавшие. - Игра велась чисто; ваш
приятель сам искал схватки и получил ее.
- Что верно, то верно, Том, - произнес Босуэл, медленно поднимаясь с
пола, - убери свой палаш. Не думал я, чтобы среди этих лопоухих бездельников
нашелся такой, который мог бы красу и гордость королевской лейб-гвардии
повалить на пол в этой гнусной харчевне. Эй, приятель, давайте-ка вашу руку.
Незнакомец протянул руку.
- Обещаю вам, - сказал Босуэл, крепко пожимая руку противника, - что
придет время, когда мы встретимся снова и повторим эту игру, причем гораздо
серьезнее.
- И я обещаю, - сказал незнакомец, отвечая на его рукопожатие, - что в
нашу следующую встречу ваша голова будет лежать так же низко, как она лежала
сейчас, и у вас недостанет сил, чтобы ее поднять.
- Превосходно, любезнейший, - ответил на это Босуэл. - Если ты и
взаправду виг, все же тебе нельзя отказать в отваге и силе, и, знаешь что,
бери свою клячу и улепетывай, пока сюда не явился с обходом корнет; ему
случалось, уверяю тебя, задерживать и менее подозрительных лиц, чем твоя
милость.
Незнакомец, очевидно, решил, что этим советом не следует пренебрегать;
он расплатился по счету, пошел в конюшню, оседлал и вывел на улицу своего
могучего вороного коня, отдохнувшего и накормленного; затем, обратившись к
Мортону, он произнес:
- Я еду по направлению к Милнвуду, где, как я слышал, ваш дом; готовы
ли вы доставить мне удовольствие и высокую честь, отправившись вместе со
мною?
- Разумеется, - сказал Мортон, хотя в манерах этого человека было нечто
давящее и неумолимое, неприятно поразившее его с первого взгляда. Гости и
товарищи Мортона, учтиво пожелав ему доброй ночи, стали разъезжаться и
расходиться, направляясь в разные стороны. Некоторые, впрочем, сопровождали
Мортона и незнакомца приблизительно с милю, покидая их один за другим.
Наконец всадники остались одни.
Отметим мимоходом, что Фрэнсис Стюарт, внук и единственный потомок
последнего графа Босуэла, который был внуком Иакова V Шотландского, оказался
в таких стесненных обстоятельствах, что действительно в тот период служил в
лейб-гвардии рядовым, о чем сообщает нам в своих "Мемуарах" Критон, его
товарищ. Больше ничего о нем не известно, и черты характера, которыми он
наделен в романе, полностью вымышлены.
Белфур и Мортон вместе покидают деревню, и по пути Белфур открывает
юноше, что он старый друг его отца; услышав литавры и трубы приближающегося
кавалерийского отряда, он просит Мортона приютить его в доме его дяди в
Милнвуде. Здесь, подобно Дон-Кихоту, критиковавшему анахронизмы раешника
маэсе, Педро, мы просим сообщить нашему романисту, что кавалерия никогда не
выступает ночью под музыку, как и мавры из Сансуэньи никогда не били в
колокола. Следует заметить, что, согласно жестоким и деспотическим законам
того времени, предоставив другу отца убежище - а по-человечески ему
невозможно было в этом отказать, - Мортон рисковал навлечь на себя суровую
кару, которой подвергались все, кто принимал у себя или укрывал людей,
находящихся вне закона. По суровому распоряжению правительства, на
непокорных кальвинистов был наложен запрет, равный aquae et ignis
interdictio {Запрету воды и огня (лат.).} гражданского законодательства, и
тот, кто нарушал его, помогая злосчастному беглецу, становился соучастником
преступления и наравне с преступником подлежал наказанию. Еще одно
обстоятельство усугубляло риск, которому подвергал себя Мортон. Пахарь леди
Маргарет Белленден, по имени Кадди Хедриг, был вместе с матерью изгнан из
замка Тиллитудлем за отказ явиться с оружием в руках на военный смотр, что
заставило заменить его Гусенком Джибби, к великому посрамлению отряда леди
Маргарет, как мы видели выше. Старуха описана как фанатическая
ультрапресвитерианка, сын - как отсталый шотландский мужлан, хитрый и
смекалистый в доступных ему областях, тупой и безразличный во всех
остальных; он почитает мать и любит свою милую - разбитную горничную из
замка, но не умеет как следует выразить эти чувства словами. То, что этот
честный селянин, получив военный приказ, покорно поддался бабьему влиянию,
было характерно не только для его среды. У Фаунтенхола мы узнаем, что когда
тридцати пяти наследникам из графства Файф в 1680 году было приказано
предстать перед Тайным советом за то, что они не явились в королевское
ополчение на конях и при полном вооружении, оправдания многих смахивали на
те, которые мог бы привести в свою защиту Кадди. "Балканкуал из Балканкуала
объяснил, что у него украли коней, но он не решился заявить об этом,
опасаясь вызвать недовольство жены"; "А Юнг из Керктона ссылался на опасную
болезнь своей супруги, которая стала бы горько проклинать его, если бы он
покинул ее; он уверял, что ей грозили преждевременные роды в случае его
отъезда".
После тайных переговоров с прекрасной Эдит Белленден Мортон вынужден,
по просьбе молодой девушки, ходатайствовать перед дядей и его фавориткой
домоправительницей о принятии обоих изгнанников в Милнвуд в качестве слуг.
Все домочадцы сидят за столом, когда к ним врываются солдаты для домашнего
обыска; такие насильственные вторжения в частные дома были им разрешены и
даже поощрялись. Общий рисунок и колорит этой сцены очень характерны для
нашего автора, и поэтому мы считаем нужным ее привести.
Пока слуги отворяли ворота и впускали солдат, отводивших душу
проклятиями н угрозами по адресу тех, кто заставил их зря прождать столько
времени, Кадди успел шепнуть на ухо матери:
- А теперь, сумасшедшая вы старуха, оглохните, как колода, - ведь и мне
случалось оглохнуть от ваших речей, - и дайте мне говорить за вас. Я не
желаю вкладывать свою шею в петлю из-за болтовни старой бабы, даже если она
моя мать.
- Медовый мой, милый, я помолчу, чтобы не напортить тебе, - зашептала в
ответ старая Моз. - Но помни, мой дорогой, что кто отречется от слова, от
того и слово отречется...
Поток ее увещеваний был остановлен появлением четырех лейб-гвардейцев
во главе с Босуэлом.
Они вошли, производя страшный грохот подкованными каблуками необъятных
ботфортов и волочащимися по каменному полу длинными, с широким эфесом,
тяжелыми палашами. Милнвуд и домоправительница тряслись от страха, так как
хорошо знали, что такие вторжения обычно сопровождаются насилиями и
грабежами. Генри Мортону было не по себе в силу особых причин: он твердо
помнил, что отвечает перед законом за предоставление убежища Берли. Сирая и
обездоленная вдова Моз Хедриг, опасаясь за жизнь сына и одновременно
подхлестываемая своим неугасимым ни при каких обстоятельствах пылом,
упрекала себя за обещание молча сносить надругательства над ее религиозными
чувствами и потому волновалась и мучилась. Остальные слуги дрожали,
поддавшись безотчетному страху. Один Кадди, сохраняя на лице выражение
полнейшего безразличия и непроницаемой тупости, чем шотландские крестьяне
пользуются порою как маской, за которой обычно скрываются сметливость и
хитрость, продолжал усердно расправляться с похлебкой. Придвинув миску, он
оказался полновластным хозяином ее содержимого и вознаградил себя среди
всеобщего замешательства семикратною порцией.
- Что вам угодно, джентльмены? - спросил Милнвуд, униженно обращаясь к
представителям власти.
- Мы прибыли сюда именем короля, - ответил Босуэл. - Какого же черта вы
заставили нас так долго торчать у ворот?
- Мы обедали, и дверь была на запоре, как это принято у здешних
домохозяев. Когда бы я знал, что у ворот - верные слуги нашего доброго
короля... Но не угодно ли отведать немного элю или, быть может, бренди, или
чарку Канарского, или кларета? - спросил он, делая паузу после каждого
предложения не менее продолжительную, чем скаредный покупщик на торгах,
опасающийся переплатить за облюбованную им вещь.
- Мне кларета, - сказал один из солдат.
- А я предпочел бы элю, - сказал второй, - разумеется, если этот
напиток и впрямь в близком родстве с Джоном Ячменное Зерно.
- Лучшего не бывает, - ответил Милнвуд, - вот о кларете я не могу, к
несчастью, сказать то же самое. Он жидковат и к тому же слишком холодный.
- Дело легко поправимое, - вмешался третий солдат, - стакан бренди на
три стакана вина начисто предупреждает урчание в животе.
- Бренди, эль, канарское или кларет? А мы отведаем всего понемногу, -
изрек Босуэл, - и присосемся к тому, что окажется лучшим. Это не лишено
смысла, хоть и сказано каким-то распроклятым шотландским вигом.
Наглый вояка насильно заставляет всех выпить за здоровье короля; это
было одним из разнообразных косвенных методов проверки политических
убеждений собеседников.
- Ну, - сказал Босуэл, - все выпили? Что там за старуха? Дайте и ей
стакан бренди, пусть и она выпьет за здоровье его величества.
- С позволения вашей чести, - произнес Кадди, устремив на Босуэла тупой
и непроницаемый взгляд, - то моя матушка, сударь; она такая же глухая, как
Кора-Линн, и, как ни бейся, ей все равно ничего не втолкуешь. С позволения
вашей чести, я охотно выпью вместо нее за здоровье нашего короля и пропущу
столько стаканчиков бренди, сколько вам будет угодно.
- Готов поклясться, парень говорит сущую правду! - воскликнул Босуэл. -
Ты и впрямь похож на любителя пососать бренди. Вот и отлично, не теряйся,
приятель! Где я, там всего вволю. Том, налей-ка девчонке добрую чарочку,
хотя она, как мне сдается, неряха и недотрога. Ну что ж, выпьем еще и эту
чарку - за нашего командира, полковника Грэма Клеверхауза! Какого черта
ворчит эта старая? По виду она из самых отъявленных вигов, какие когда-либо
жили в горах. Ну как, матушка, отрекаетесь ли вы от своего ковенанта?
- Какой ковенант изволит ваша честь разуметь? Существует ковенант
труда, существует и ковенант искупления, - поторопился вмешаться Кадди.
- Любой ковенант, все ковенанты, какие только ни затевались, - ответил
сержант.
- Матушка! - закричал Кадди в самое ухо Моз, изображая, будто имеет
дело с глухою. - Матушка, джентльмен хочет узнать, отрекаетесь ли вы от
ковенанта труда?
- Всей душой, Кадди, - ответила Моз, - и молю господа бога, чтобы он
уберег меня от сокрытой в нем западни.
- Вот тебе на, - заметил Босуэл, - не ожидал, что старуха так здорово
вывернется. Ну... выпьем еще разок вкруговую, а потом к делу. Вы уже
слышали, полагаю, об ужасном и зверском убийстве архиепископа Сент-Эндрю?
Его убили десять или одиннадцать вооруженных фанатиков.
Он настойчиво возвращается к этому вопросу и в результате обнаруживает,
что накануне вечером Мортон тайно ввел Белфура, одного из убийц, в дом
своего дяди. Но хотя Босуэл и намерен взять юношу под стражу, однако
выясняется, что высокородный сержант не прочь закрыть глаза на его проступок
при условии, если все домочадцы дадут присягу, а его дядя уплатит штраф в
двадцать фунтов в пользу солдат.
Побуждаемый жестокой необходимостью, старый Милнвуд окинул горестным
взглядом свою советчицу и пошел, как фигурка в голландских часах, выпускать
на свободу своих заключенных в темнице ангелов. Между тем сержант Босуэл
принялся приводить к присяге остальных обитателей усадьбы Милнвуд,
проделывая это, само собой, с почти такой же торжественностью, как это
происходит и посейчас в таможнях его величества.
- Ваше имя, женщина?
- Элисон Уилсон, сударь.
- Вы, Элисон Уилсон, торжественно клянетесь, подтверждаете и заявляете,
что считаете противозаконным для верноподданного вступать под предлогом
церковной реформы или под каким-либо иным в какие бы то ни было лиги и
ковенанты...
В это мгновение церемонию присяги нарушил спор между Кадди и его
матерью, которые долго шептались и вдруг стали изъясняться во всеуслышание.
- Помолчите вы, матушка, помолчите! Они не прочь кончить миром.
Помолчите же наконец, и они отлично поладят друг с другом.
- Не стану молчать, Кадди, - ответила Моз. - Я подыму свой голос и не
буду таить его; я изобличу человека, погрязшего во грехе, даже если он
облачен в одежду алого цвета, и мистер Генри будет вырван словом моим из
тенет птицелова.
- Ну, теперь понеслась, - сказал Кадди, - пусть удержит ее кто сможет,
я уже вижу, как она трясется за спиною драгуна по дороге в Толбутскую
тюрьму; и я уже чувствую, как связаны мои ноги под брюхом у лошади. Горе мне
с нею! Ей только приоткрыть рот, а там - дело конченое! Все мы - пропащие
люди, и конница и пехота!
- Неужто вы думаете, что сюда можно явиться... - заторопилась Моз; ее
высохшая рука тряслась в такт с подбородком, ее морщинистое лицо пылало
отвагой религиозного исступления; упоминание о присяге освободило ее от
сдержанности, навязанной ей собственным благоразумием и увещеваниями Кадди.
- Неужто вы думаете, что сюда можно явиться с вашими убивающими душу живую,
святотатственными, растлевающими совесть проклятиями, и клятвами, и
присягами, и уловками, со своими тенетами, и ловушками, и силками? Но
воистину всуе расставлены сети на глазах птицы.
- Так вот оно что, моя милая! - сказал сержант. - Поглядите-ка, вот
где, оказывается, всем вигам виг! Старуха обрела и слух и язык, и теперь мы,
в свою очередь, оглохнем от ее крика. Эй ты, успокойся! Не забывай, старая
дура, с кем говоришь.
- С кем говорю! Увы, милостивые государи, вся скорбная наша страна
слишком хорошо знает, кто вы такие. Злобные приверженцы прелатов, гнилые
опоры безнадежного и безбожного дела, кровожадные хищные звери, бремя,
тяготящее землю...
- Клянусь спасением души! - воскликнул Босуэл, охваченный столь же
искренним изумлением, как какой-нибудь дворовый барбос, когда на него
наскакивает куропатка, защищающая своих птенцов. - Ей-богу, никогда еще я не
слыхивал таких красочных выражений! Не могли бы вы добавить еще чтонибудь в
этом роде?
- Добавить еще что-нибудь в этом роде? - подхватила Моз и,
откашлявшись, продолжала: - О, я буду ратовать против вас еще и еще.
Филистимляне вы и идумеи, леопарды вы и лисицы, ночные волки, что не гложут
костей до утра, нечестивые псы, что умышляют на избранных, бешеные коровы и
яростные быки из страны, что зовется Васан, коварные змеи, и сродни вы по
имени и по природе своей большому красному дракону. (Откровение святого
Иоанна, глава двенадцатая, стих третий и четвертый.)
Тут старая женщина остановилась - не потому, разумеется, что ей нечего
было добавить, но чтобы перевести дух.
- К черту старую ведьму! - воскликнул один из драгунов. - Заткни ей рот
кляпом и прихвати ее с собой в штаб-квартиру.
- Постыдись, Эндрю, - отозвался Босуэл, - ты забываешь, что наша
старушка принадлежит к прекрасному полу и всего-навсего дала волю своему
язычку. Но погодите, дорогая моя, ни один васанский бык и ни один красный
дракон не будет столь терпелив, как я, и не сетуйте, если вас передадут в
руки констебля, а он вас усадит в подобающее вам кресло. А пока что я должен
препроводить молодого человека к нам в штаб-квартиру. Я не могу доложить
моему офицеру, что оставил его в доме, где мне пришлось столкнуться лишь с
изменой и фанатизмом.
- Смотрите, матушка, что вы наделали, - зашептал Кадди, - филистимляне,
как вы их окрестили, собираются взять с собой мистера Генри, и все ваша
дурацкая болтовня, черт бы ее побрал.
- Придержи язык, трус, - огрызнулась Моз, - и не суйся со своими
упреками! Если ты и эти ленивые объедалы, что расселись здесь, пуча глаза,
как корова, раздувшаяся от клевера, приметесь ратовать руками за то, за что
я ратовала моим языком, им не утащить в тюрьму этого драгоценного юношу.
Взрыв красноречия Моз свел на нет тайную сделку между старым Милнвудом
и сержантом, однако последний без всякого зазрения совести присваивает себе
субсидию в двадцать фунтов, на которую он уже успел наложить лапу; затем,
захватив своего пленника, он отправляется вместе со всем отрядом в замок
Тиллитудлем, где остается на ночь по гостеприимному приглашению леди
Маргарет Белленден, которая не скупится на знаки внимания солдатам его
священнейшего величества, тем более что ими предводительствует человек столь
высокого происхождения, как Босуэл. Рисуя вышеприведенную сценку, автор
уделил большое внимание изображению нравов. Но она не вполне оригинальна, и
читатель, по всей вероятности, обнаружит зародыш ее в следующем диалоге,
который Даниель Дефо ввел в свою "Историю шотландской церкви". Напомним, что
Дефо посетил Шотландию с политической миссией в период унии; вполне
естественно, что анекдоты об этой злополучной эпохе, еще у многих свежие в
памяти, не могли не заинтересовать человека с таким живым воображением,
который не знал себе равных в умении драматизовать рассказ, как бы
разыгрывая его перед читателем.
Нам рассказали еще одну историю о солдате, которому человеколюбие было
не так чуждо, как большинству из его товарищей; встретив мужчину на дороге,
он заподозрил в нем одного из несчастных объявленных вне закона, каким тот и
был в действительности; крестьянин испугался и хотел пройти мимо, но увидел,
что ему это не удастся; однако солдат вскоре дал ему понять, что не слишком
стремится причинить ему какой-либо вред, а тем более его убить; после чего
между ними произошел следующий диалог.
- Солдат, видя, что прохожий хочет потихоньку улизнуть от него, начал
так:
Стойте, сэр, не удирайте, у меня к вам есть дело.
Крестьянин. А чего вы от меня хотите?
Солдат. Мне сдается, что вы - один из молодчиков с Босуэл-бриджа. Что
вы на это скажете?
Крестьянин. Право, нет, сэр.
Солдат. Пусть так, но я должен задать вам несколько вопросов; если вы
ответите правильно, мы с вами снова станем Друзьями.
Крестьянин. А какие вопросы вы мне зададите?
Солдат. Во-первых, сэр, согласны ли вы молиться за короля?
Крестьянин. Право, сэр, я готов молиться за всех хороших людей. Я
надеюсь, вы считаете короля хорошим человеком, иначе вы не стали бы ему
служить.
Солдат. Да, сэр, я считаю его хорошим человеком, а все, кто не хочет за
него молиться, дурные люди. {К этому времени бедняга успел смекнуть, что
солдат не собирается его обижать; он понял намек, приободрился и стал
отвечать нужным образом. (Прим. автора.)} Но что вы скажете о деле при
Босуэл-бридже? Разве это не был мятеж?
Крестьянин. Не знаю, что сказать про Босуэл-бридж но если там подняли
оружие против хорошего короля без важной причины, значит это мятеж, тут я с
вами согласен.
Солдат. Ну, тогда, надеюсь, мы с тобой поладим: сдается Ц мне, ты малый
честный. Но они убили епископа Сент-Эндрю, честного человека. То было злое
дело, что ты на это скажешь, разве это не убийство?
Крестьянин. Увы, бедняга, если они убили его и если он взаправду был
честный человек, а они убили его без причины, тогда я согласен, это, должно
быть, убийство; другого слова тут, пожалуй, и не подберешь.
Солдат. Правильно ты сказал, парень, а теперь у меня к тебе еще один
только вопрос, и тогда мы с тобой вместе выпьем. Ты отрекаешься от
ковенанта?
Крестьянин. Вы уж не взыщите, но теперь я вас должен спросить. Есть два
ковенанта, какой из них вы имеете в виду?
Солдат. Два ковенанта? Да где же они?
Крестьянин. Есть ковенанг труда, приятель, и ковенант искупления.
Солдат. Черт меня побери, если я в этом разбираюсь, парень; отрекись
хотя бы от одного из них, и с меня хватит.
Крестьянин. От всей души, сэр. Право, я от всей души - отрекаюсь от
ковенанта труда.
По окончании диалога солдат отпустил беднягу, если верить этой истории.
Но правдива она или нет, она дает читателю правильное представление о тех
ужасных условиях, в которых существовал в то время каждый честный человек,
ибо жизнь его была в руках первого попавшегося солдата; нетрудно себе
представить, к каким это приводило последствиям. (Дефо, История шотландской
церкви.)
Эта история наводит на мысль, что солдаты далеко не всегда были столь
бесчеловечны, как того требовали суровые инструкции. Говорят, что даже
приходские священники иногда потворствовали своим строптивым прихожанам и
признавали достаточной уступкой приказам Тайного совета согласие просто
посетить церковь, то есть войти в одну дверь и выйти в другую, не
присутствуя на богослужении. Но вернемcя к нашему рассказу.
Мортона навещает в каморке, где он заключен, мисс Белленден со своей
горничной Дженни Деннисон, подружкой изгнанника Кадди. Результатом их беседы
является попытка молодой леди спасти своего возлюбленного через
посредничество дяди, майора Беллендена, старого воина, который знал и ценил
Мортона. На другое же утро ей представился случай пустить в ход свое
влияние, так как в замке появился знаменитый Грэм Клеверхауз, впоследствии
виконт Данди, прибывший на поиски мятежных ковенантеров, которые засели в
ближних вересковых зарослях. Приведем как образец удачного описания портрет
этого прославленного полководца, которого одни возвеличивали как героя, а
другие поносили как дьявола.
Грэм Клеверхзуз был во цвете лет, невысок ростом и худощав, однако
изящен; его жесты, речь и манеры были такими, каковы они обычно у тех, кто
живет в аристократическом и веселом обществе. Черты его отличались присущей
только женщинам правильностью. Овальное лицо, прямой, красиво очерченный
нос, темные газельи глаза, смуглая кожа, сглаживавшая некоторую
женственность черт, короткая верхняя губа со слегка приподнятыми, как у
греческих статуй, уголками, оттененная едва заметной линией
светло-каштановых усиков, и густые, крупно вьющиеся локоны такого же цвета,
обрамлявшие с обеих сторон его выразительное лицо, - это была наружность,
какую любят рисовать художники-портретисты и какою любуются женщины.
Суровость его характера, равно как и более возвышенное качество -
безграничная и деятельная отвага, которую вынуждены были признавать в нем
даже враги, таилась где-то под его внешнею оболочкою, подходившей, казалось,
скорее ко двору или к салонам, чем к полю сражения. Благожелательность и
веселость, которым дышали черты его привлекательного лица, одушевляли также
любое его движение и любой жест; в целом, на первый взгляд, Клеверхауз мог
показаться скорее жрецом наслаждений, чем честолюбия. Но за этой мягкой
наружностью скрывалась душа, безудержная в дерзаниях и замыслах и, вместе с
тем, осторожная и расчетливая, как у самого Маккьявелли. Глубокий политик,
полный, само собой разумеется, того презрения к правам личности, которое
порождается привычкой к интригам, этот полководец был холоден и бесстрастен
в опасностях, самонадеян и пылок в использовании успеха, беззаботен перед
лицом смерти и беспощаден к врагам. Таковы люди, сложившиеся во время
гражданских раздоров, люди, чьи лучшие качества, извращенные политическою
враждой и стремлением подавить обычное в таких случаях сопротивление, весьма
часто сочетаются с пороками и страстями, сводящими на нет их достоинства и
таланты.
Заступничество майора Беллендена в пользу Мортона оказывается
безуспешным. Клеверхауз, сохраняя внешнюю воинскую учтивость, проявляет
безжалостную суровость, характерную для человека, столь отличившегося своим
рвением в подавлении мятежей. Он вызывает отряд драгунов для исполнения
смертного приговора Мортону, но в эту критическую минуту Эдит бросается за
помощью к молодому дворянину, который занимает в полку Клеверхауза
подчиненное положение, но пользуется большим влиянием на него благодаря
своей знатности и политическому весу. Лорд Эвендел, тоже поклонник Эдит,
подозревает о ее склонности к сопернику, который находится на краю гибели;
однако он благородно выполняет ее просьбу и просит у Клеверхауза, как
личного одолжения, отменить казнь Мортона. Ответная речь начальника
свидетельствует о его крутом и решительном нраве и упорстве в выполнении
того, что он почитает своим долгом.
- Пусть будет по-вашему, - сказал Клеверхауз, - но, молодой человек,
если вы хотите достигнуть когда-нибудь высокого положения, служа своему
королю и отечеству, пусть первейшей вашей обязанностью будет безоговорочное
подчинение ваших страстей, привязанностей и чувств общественным интересам и
служебному долгу. Теперь не время отказываться ради бредней выживших из ума
стариков и слез неразумных женщин от спасительных мер, прибегать к которым
нас вынуждают грозящие отовсюду опасности. И помните, что, если на этот раз,
поддавшись вашей настойчивости, я сдался, то эта уступка должна раз и
навсегда избавить меня от ваших ходатайств такого же рода.
Сказав это, он вышел из ниши и бросил на Мортона испытующий взгляд,
желая, видимо, выяснить, какое впечатление произвела на того эта жуткая
пауза между жизнью и смертью, оледенившая ужасом всех окружающих. Мортон
сохранял ту твердость духа, на которую способны лишь те, кто, покидая землю,
не оставляет на ней ни любви, ни надежд.
- Взгляните, - прошептал Клеверхауз лорду Звенделу, - он стоит у самого
края бездны, отделяющей сроки человеческие от вечности, в неведении более
мучительном, чем самая страшная неотвратимость, и все же его щек не покрыла
бледность, его взгляд спокоен, его сердце бьется в обычном ритме, его нервы
не сдали. Посмотрите на него хорошенько, Эвендел. Если этот человек станет
когда-нибудь во главе войска мятежников, вам придется отвечать за содеянное
вами нынешним утром.
Итак, Мортона уводят в тыл войска, которое направляется теперь к месту
под названием Лоудонхилл. С ним три товарища по несчастью: Тимпан,
пресвитерианский проповедник, которого схватили, когда он обращался с
пламенным увещеванием к собранию молящихся, и Моз с ее злополучным сынком
Кадди, арестованные на этом собрании.
Клеверхауз застает повстанцев в полной боевой готовности. Им предлагают
сдаться, но они стреляют в парламентера (племянника Клеверхауза, согласно
рассказу) и убивают его на месте. Тогда солдаты бросаются в атаку.
Подробности и перипетии схватки описаны ясно и четко. Самый захватывающий
эпизод - это единоборство Босуэла и Белфура, или Берли, в котором первый
гибнет.
- Ты гнусный убийца, Берли, - сказал Босуэл, крепко сжимая палаш и
стиснув зубы, - однажды тебе удалось от меня ускользнуть, но твоя голова (он
выпалил такое ужасающее проклятие, что мы не решаемся его повторить)...
стоит того, во что ее оценили, и она будет болтаться у луки моего седла, или
мой конь возвратится к своим с опустевшим седлом.
- Да, - отозвался Берли с видом суровой и мрачной решимости, - да, я
тот самый Берли, который обещал тебе, что уложит твою голову на землю, и
притом так, чтобы ты не смог ее больше поднять. И да сотворит со мной
господь то же самое и еще худшее, если я не сдержу своего слова.
- Значит, или ложе из вереска, или тысяча мерков! - воскликнул Босуэл,
обрушиваясь изо всей силы на Берли.
- Меч господа и меч Гедеона! - прокричал Белфур, отбивая удар Босуэла и
нанося ему ответный удар.
Едва ли часто случалось, чтобы оба участника поединка были столь же
равны в физической силе, в искусстве владеть оружием и конем, в безграничной
храбрости и в непримиримой взаимной вражде. Обменявшись многочисленными
ударами, нанеся и получив по несколько легких ран, они в бешенстве
набросились друг на друга, подгоняемые слепым нетерпением смертельной
ненависти: Босуэл схватил Берли за портупею, Белфур вцепился в воротник его
куртки, и оба свалились наземь. Товарищи Берли поспешили ему на выручку, но
им помешали драгуны, и борьба опять стала общей. Но ничто не могло оторвать
Берли и Босуэла друг от друга, и они продолжали кататься по земле, борясь,
беснуясь, с пеной у рта, напоминая упорством чистокровных бульдогов.
Несколько лошадей промчалось над ними, но они не разжали объятий, пока
удар копытом не сломал правую руку Босуэла. Подавляя глубокий стон, он
отпустил врага, и они оба вскочили на ноги. Сломанная рука Босуэла
беспомощно повисла у него на боку, но левой рукой он пытался нащупать место,
где Должен был находиться кинжал, который, однако, выпал из ножен во время
борьбы. Устремив на противника взгляд, в котором сочетались бешенство и
отчаяние, он стоял теперь безоружный и беззащитный; и Белфур, с диким
торжествующим хохотом взмахнув палашом, обрушил его на противника. Тот
устоял на ногах, так как палаш лишь слегка задел ему ребра. Босуэл больше не
защищался, но, взглянув на Берли с усмешкой, в которой выразил всю свою
беспредельную ненависть, он презрительно бросил ему:
- Грязный мужик, ты пролил королевскую кровь!
- Умри, жалкая тварь! - закричал Белфур, нанося новый удар, и на этот
раз с большим успехом. И, наступив ногой на тело упавшего Босуэла, он в
третий раз пронзил его своим палашом: - Умри, кровожадный пес! Умри, как ты
жил; умри, как подыхают животные, ни на что не уповая, ни во что не веря.
- И ничего не страшась, - прохрипел Босуэл, собрав последние силы,
чтобы произнести эти гордые, полные непримиримости слова, и тотчас же
испустил дух.
В конце концов Клеверхауз и его войско разбиты наголову и бегут с поля
сражения.
Автор дает живой, но несколько преувеличенный отчет об этой
примечательной схватке, в которой Клеверхауз потерпел поражение. Отношения
менаду ним и убитым корнетом Грэмом полностью вымышлены. По свидетельству
Критона и Гилда (автора поэмы на латинском языке под названием "Bellum
Bothuellianum" {"Босуэлская война" (лат.).}), тело этого офицера после
смерти было зверски изуродовано победителями, которые решили, что это труп
самого Клеверхауза. Если бы нам позволяло место, мы бы охотно привели здесь
любопытный отрывок из рукописи очевидца, Джеймса Рассела, одного из убийц
архиепископа Шарпа; он объясняет надругательство над телом корнета Грэма
неосторожными речами, которые тот будто бы произносил в утро перед битвой.
Обе стороны, разумеется, настаивали на своей версии рассказа; в таких
случаях это всегда вопрос совести.
Мортон, освобожденный победившими ковенантерами, вынужден примкнуть к
ним и принять пост командира в их войске; к этому его склоняют уговоры Берли
и глубокое сознание несправедливости правительства к повстанцам, равно как
естественное чувство протеста против недостойного и жестокого обращения,
которое ему самому пришлось испытать. Но, делая этот решительный шаг, он все
же отнюдь не разделяет узколобого фанатизма и горького озлобления, с каким
большинство членов преследуемой партии смотрит на прелатистов, и ставит одно
непременное условие: поскольку дело, к которому он примкнул, отстаивается
мужчинами в открытой войне, то ее надо вести согласно законам цивилизованных
народов. Если мы познакомимся с историей тех времен, то убедимся, что
ковенантеры, пройдя школу гонений, не научились милосердию. Этого, пожалуй,
и нельзя было ожидать от лишенного прав и преследуемого племени,
озлобленного тягчайшими страданиями. Так или иначе, у победителей при
Драмклоге был жестокий и кровожадный нрав, и это явствует из рассказа их
историка, мистера Хови из Лохгойна, личности не менее интересной и
своеобразной, чем Кладбищенский Старик; несколько лет тому назад он с
большим усердием собрал все, что можно было извлечь из рукописей и из устных
преданий относительно поборников ковенанта. В своей истории битвы при
Босуэл-бридже и предшествующей схватки при Драмклоге он ссылается на мнение
мистера Роберта Гамильтона, командовавшего вигами в этом последнем сражении,
о том, насколько допустимо и законно щадить побежденного врага.
Мистер Гамильтон проявил большое мужество и доблесть как во время
сражения, так и в преследовании неприятеля; но тогда как он и некоторые
другие устремились вслед за врагом, нашлись и такие, которые жадно бросались
на добычу, какой бы скудной она ни была, вместо того чтобы упрочить победу;
а некоторые без ведома мистер? Гамильтона и вопреки его прямому приказу
_пощадили пятерых из этих окаянных врагов и отпустили их на волю; мистер
Гамильтон сильно огорчился, увидев, что этому вавилонскому отродью удалось
спастись, после того как господь предал его в их руки, чтобы они разбили его
о камни_ (псал. CXXXVII, 9). В своем отчете об этом случае он высказал
мнение, что оказание пощады врагам и освобождение их были одним из первых
уклонений с пути истинного; и он опасался, что господь больше не удостоит их
чести совершить что-нибудь для него; и он был против того, чтобы оказывать
милости врагам господним или принимать таковые от них ("Битва при
Босуэл-бридже", стр. 9). {Тот же честный, но фанатичный и предубежденный
историк, автор "Знаменитых людей Шотландии", еще подробнее остановился на
этом щекотливом вопросе в "Жизни Джона Несбита из Хардхила" - биографии
другого поборника ковенанта. По его словам, Несбит перед казнью высказался
против проявленного к пяти пленным драгунам мягкосердечия, считая его одной
из ступеней отхода от истинной веры и одной из причин, навлекших гнев
господень.
"Некоторые считали слишком суровым его намерение казнить пленных,
взятых при Драмклоге. Но его нельзя слишком осуждать за это, ибо лозунг
неприятеля был: "Никакой пощады!" - и пленные подвергались той же участи; и
мы видим, что мистер Гамильтон был очень огорчен, когда обнаружил, что его
солдаты пощадили нескольких врагов, которых господь предал в их руки.
"Блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала нам" (псал. CXXXVII, 8). Да
и сам Несбит считал, по-видимому, что у него есть веские причины и основания
говорить об одной из ступеней отхода от истинной веры. На этом мы и закончим
наше повествование".
"Пункт пятнадцатый. Правосудие над врагами бога и церкви совершалось
подчас необдуманно, завистливо и алчно, но были и случаи, которые побуждали
господа отвергнуть, изгнать свой народ и вырвать власть из его рук за
жалость к врагам, вопреки тому, что он повелел свершить над ними мщение,
которое им назначено, согласно псалму CXLIX, 9. Ибо правосудие должно
совершиться таким способом, как сказано выше, и оно должно совершиться
полностью, без пощады, как явствует из Иисуса Навина (VII, 24) и т. д. За
то, что Саул пощадил жизнь врага и бросился на добычу (Самуил, I, XV, 18),
он подвергся суровой укоризне, и хотя он оправдывался перед богом, однако за
это самое дело господь отторг царство израильское от него. Вспомним же и
оплачем случай при Драмклоге. Если бы люди не столь глубоко погрязли в
невежестве, их мог наставить разум, ибо какой хозяин, имеющий слуг и дающий
им работу, стерпел бы такое оскорбление от своего слуги, если бы он сделал
только часть работы и пришел бы и сказал хозяину, что нет нужды делать
остальное, а невыполнение это наносило бы урон чести хозяина и вред всей его
семье? Поэтому ярость гнева господня поднялась против его народа, так что он
возненавидел наследие свое, и скрыл лицо от народа своего, и заставил его
пугаться дрожащего листа и бежать, когда никто не преследует, чтобы стал он
посмешищем и поруганием у врагов своих и вселял страх в тех, кто желал бы
помочь ему. О, скорбите в сердце своем и оплакивайте содеянное; вы навлекли
на себя гнев его тем, что не стремились совершать истинное правосудие, и
этого он не простил. "Вот! Вы проданы за грехи ваши, и за преступления ваши
отпущена мать ваша" (Исайя, L, 1 и т. д.)" ("Знаменитые люди Шотландии",
стр. 430). (Прим. автора.)}
Поэтому автор поступил в строгом соответствии с исторической истиной
(было ли это разумно, мы разберем после), изобразив ковенантеров, или,
вернее, ультраковенантеров (ибо большинство победителей при Драмклоге
подходило под это определение), в виде кучки свирепых и кровожадных людей, в
ком фанатизм и озлобление, вызванное долгими преследованиями, разрушили те
чувства и принципы морали, которые должны сопровождать и облагораживать
любой акт возмездия. Большинство пресвитериан, духовенство и народ далеко не
сочувствовали этим крайностям; и когда они брали в руки оружие и
присоединялись к повстанцам, им приходилось сталкиваться с явным
недружелюбием и подозрительностью со стороны изуверов, о которых мы говорили
выше. Священнослужителей, которые удовлетворялись разрешением правительства
на отправление службы по так называемой индульгенции, антагонисты клеймили
за эрастианство и самовольное служение богу, а те, в свою очередь и с
большим основанием, обвиняли своих противников в том, что они под предлогом
установления свободы и независимости пресвитерианской церкви намерены
отказаться от всякого подчинения государственной власти. Автор "Пуритан"
нарисовал картину их сумбурных совещаний и растущих разногласий и вывел
несколько представителей их духовенства; в каждом из них религиозный пыл
выражается по-разному, в зависимости от природных свойств их ума и
характера. Энтузиазм Паундтекста искренний, но формальный; это принявший
индульгенцию пресвитерианский священник, честный, благонамеренный и
преданный, но немного боязливый и любящий свои удобства и покой. Рвение
Тимпана более бурное. Это человек смелый, шумный и несговорчивый. У юноши по
имени Мак-Брайер, обладающего более возвышенным и пылким воображением,
энтузиазм неистовый, экзальтированный, красноречивый и увлекающий, а у
Аввакума Многогневного он доходит до полного безумия.
Нам пришлось потратить немало усилий, дабы удостовериться, что
разногласия, указанные в романе, действительно существовали, и мы считаем
своим Долгом привести подлинные слова современников. Свидетельство Джеймса
Рассела по этому вопросу недвусмысленно:
В субботу армия со всеми священниками собралась у Ратерглена, и они
стали обсуждать вопрос о проповеди, ибо офицеры, которым господь ниспослал
честь довести дело до такого славного конца, выступали против всех, кто не
желал защищать истинную веру и разоблачать всякое отступничество, но
священники решили войти в соглашение и проповедовали в трех разных местах;
одни проповедовали против всякого отступничества и посягательства на права
Иисуса Христа, а мистер Уэлч и его сторонники проповедовали подчинение
подданных государственным властям. Это очень возмущало всех, ибо те, кто
примыкал к первым, считали, что отступят от истинной веры, согласившись с
мистером Уэлчем; те же, кто стоял за интересы короля и за индульгенцию,
также были недовольны; и в этот день мистер Холл, Рэтиллет, Кармайкл, мистер
Смит были посланы в Кэмпси, чтобы разогнать народное ополчение, которое
собралось там, - умышленно или нет, мы сказать не можем, ибо все они были
честными чужеземцами; однако по всей армии начались раздоры и споры, причем
одни ратовали за интересы господни, а другие за интересы короля и свои
собственные и поносили праведную сторону, называя ее раскольнической и
бунтарской.
Хови из Лохгойна, с которым мы уже познакомили читателя, сообщает нам,
что среди победителей при Драмклоге царили полное согласие и единодушие,
пока их не омрачила дурная весть, что мистер Уэлч, сторонник индульгенции,
приближается к ним с мощным подкреплением. Казалось бы, это известие должно
было их обрадовать. Но эти удивительные воины, для которых пустяковое
расхождение во взглядах было важнее, чем несколько сот лишних шпаг, впали
при этом в полнейшее уныние.
До той поры среди них царило согласие и единомыслие во всем, что
касалось дела и завета Иисуса Христа, за которые они ратовали, и в этом
между ними была полная гармония; но теперь, увы, их мирному и прекрасному
союзу, согласию и гармонии пришел конец, ибо вечером этого дня в их лагерь
прибыло сильное полчище аханов и внесло прискорбное смятение в божье
воинство; то были мистер Джон Уэлч, который привел с собой около ста сорока
всадников из Каррика с молодым Блехеном во главе, около трехсот пехотинцев,
а также несколько продажных священников его породы, и Томас Уэйр из
Гринриджа с кавалерийским отрядом под его командой, хотя этот Уэйр был
справедливо отстранен военным советом в предыдущий вторник. Все они были
врагами правого дела, которое защищала армия; и, как указывает праведный
Рэткллет, теперь среди них был человек, а именно Гринридж, виновный в
пролитии крови святых, и несколько таких, которые владели поместьями
пострадавших во имя господа и не прошли путь раскаяния подобно Иуде, который
принес обратно плату за кровь и вернул ее. И тут пришло горе и досада для
праведных людей, ибо с того времени, как среди них появился мистер Уэлч, и
до их разгрома врагом, их терзали споры, разногласия, раздоры,
предубеждения, распри, смятение и беспорядки и, наконец, полное поражение
этой некогда дружной армии; и с тех пор в ней всегда были две партии,
боровшиеся между собой: одна стояла за правду, другая - за отступничество,
подобно Иакову и Исаву, боровшимся в утробе Ревекки (Бытие, XXV. 22). Был
там мистер Гамильтон и все, примыкавшие к праведной партии, и мистер Уэлч с
вновь прибывшими и с другими, которые присоединились впоследствии, и с
такими, которых они перетянули от истинного понимания завета на свои
порочные пути, что составило новую и очень порочную партию (Xови, Битва при
Босуэл-бридже).
Но пора вернуться к романисту, о котором мы почти совсем забыли,
разбирая достоверность его исторических описаний. Он заставляет мятежных
пресвитериан предпринять осаду вымышленного замка Тиллитудлем; обороной его
руководит старый майор Белленден, которому леди Маргарет Белленден
торжественно вручает жезл своего отца с золотым набалдашником в качестве
символа власти, предоставляя ему, как она выражается, "полномочия
умерщвлять, поражать и наносить урон тем, кто осмелится покуситься на
вышеназванный замок, делая это с таким же правом, с коим могла бы
действовать она сама". Гарнизон получает подкрепление с прибытием лорда
Эвендела, а также отряда драгунов, оставленного Клеверхаузом при отступлении
из Драмклога. Подготовившись таким образом, они решают выдержать осаду, все
перипетии которой рассказаны в мельчайших подробностях, по привычке этого
писателя, который уделяет военным описаниям очень большое (быть может,
чересчур большое) внимание. Наконец после ряда превратностей судьбы лорд
Эвендел взят в плен во время вылазки. Самые фанатичные из мятежников
собираются его убить, но более умеренные вожди вместе с Мортоном восстают
против этого жестокого решения и освобождают Эвендела под двумя условиями:
первое из них - сдача замка, а второе - обещание передать Тайному совету
памятную записку с изложением жалоб и петицию об устранении
несправедливостей, которые послужили причиной восстания.
Этот эпизод никак нельзя считать надуманным. Из вышеприведенных цитат
видно, что камеронская часть повстанцев решила не щадить своих пленников.
Согласно двойному свидетельству Критона и Гилда, которое подтверждается
"Рукописными мемуарами" Блэкэдера, они воздвигли посредине своего лагеря в
Гамильтоне виселицу огромных размеров и необычной конструкции, снабженную
крюками и веревками, чтобы вешать сразу по нескольку осужденных; они открыто
заявляли, что это устройство предназначено для наказания нечестивых; это не
было пустой угрозой, потому что они, в самом деле, прехладнокровно повесили
некоего Уотсона, мясника из Глазго, чье преступление состояло только в том,
что он сражался на стороне правительства. Казнь мясника вызвала сильное
недовольство той части их собственных соратников, которых им угодно было
называть эрастианами, как явствует из цитированных выше мемуаров Рассела.
Освобождение лорда Эвендела приводит к открытому разрыву между героем
романа Мортоном и другом его отца Берли, который воспринял договор с
Эвенделом как личное оскорбление. Пока эти раздоры терзают армию мятежников,
к ним приближается герцог Монмут во главе войска Карла II, подобно коршуну
из басни, который парит над драчливыми мышкой и лягушкой, готовый ринуться
на обеих. Мортон отправляется парламентером к герцогу, который, по-видимому,
выслушал бы его благосклонно, если бы не суровое вмешательство Клеверхауза и
генерала Дэлзела. В этой последней подробности автор жестоко погрешил против
исторической истины, потому что он выставил Дэлзела участником сражения при
Босуэл-бридже, тогда как "кровавый старик", как его называет Вудроу, вовсе
не был там, а находился в Эдинбурге и присоединился к армии лишь через день
или два. Кроме того, автор изображает вышеупомянутого Дэлзела в ботфортах, а
по свидетельству Критона, старый генерал никогда их не носил. Вряд ли у
автора найдутся веские доводы в оправдание этой фальсификации, и поэтому мы
великодушно напоминаем, что он писал роман, а не историю. Но он строго
придерживался исторических фактов в изображении Монмута, который стремился
избежать кровопролития как до сражения, так и после него и который собирался
предложить мятежникам приемлемые условия, но вынужден был уступить свирепому
нраву своих соратников.
Мортон, совершив ряд удивительных подвигов, чтобы повернуть колесо
фортуны, как и подобает герою романа, в конце концов вынужден спасаться
бегством в сопровождении верного Кадди, своего товарища по несчастью. Они
добираются до заброшенной фермы, занятой отрядом отступающих вигов с их
проповедниками. К несчастью, это самые неистовые из камеронцев, и для них
Мортон по меньшей мере отступник, а то и предатель; посовещавшись между
собой, они решают его убить, сочтя его неожиданное появление знаком,
указующим волю провидения. И действительно, эти злосчастные люди так долго
вынашивали мысль о мести, что в их сознании укоренилась глубокая
убежденность, будто подобные случайности являются знамением свыше,
повелевающим совершить кровопролитие. В рассказе Рассела Джон Белфур (в
романе - Берли) уверяет заговорщиков, собравшихся утром перед убийством
архиепископа Шарпа, что всевышний предназначил его на великий подвиг, ибо,
когда он собирался бежать в горы, он почувствовал, как что-то побуждает его
остаться. Дважды в усердной молитве испрашивал он указания у неба и на
первую свою мольбу услышал ответ, а на вторую - строгий приказ: "Иди! Разве
я не послал тебя?" Сам Джон Рассел был убежден, что он тоже получил особое
знамение перед этим достопамятным случаем.
Мортона спасает от неминуемой гибели приезд его старого знакомца
Клеверхауза, с отрядом всадников преследующего беглецов; окружив дом, он
безжалостно уничтожает всех, кто в нем укрывался. Этот полководец
преспокойно сидит за ужином, пока его солдаты выводят и расстреливают тех
немногих пленных, которые уцелели в схватке. На исполненные ужаса перед его
жестокостью слова Мортона он отвечает с равнодушием воина и в смелой и
страстной речи выражает свою преданность государю и твердую решимость до
конца выполнять его законы о мятежниках. Клеверхауз берет Мортона под свое
непосредственное покровительство в благодарность за помощь, оказанную им
лорду Эвенделу, и отвозит его в Эдинбург, где добивается, чтобы смертный
приговор, который тот навлек на себя, подняв оружие против правительства,
был заменен приговором об изгнании. Мортон оказывается свидетелем ужасного
допроса под пыткой одного из своих соратников. Эта сцена написана языком,
словно заимствованным из протоколов, которые велись во время этих страшных
процедур, и наряду со многими другими эпизодами, соответствующими фактам,
хотя и переплетенными с вымыслом, должна заставить всякого шотландца
возблагодарить бога, что он родился не тогда, когда подобные зверства
творились с благословения закона, а на полтора века позже. Обвиняемый
выдерживает пытку с твердостью, которую проявляло большинство этих
мучеников; за исключением проповедника Доналда Каргила, который, по словам
Фаунтенхола, вел себя очень трусливо, никто из них не утратил стойкости,
несмотря на ужасные страдания. Кадди Хедриг, чьи убеждения отнюдь не были
"пыткоустойчивы", после многочисленных уверток, которых и следовало ожидать
от крестьянина, да еще к тому же шотландца (шотландские крестьяне всегда
славились своей способностью давать уклончивые ответы на самые простые
вопросы), в конце концов вынужден признать свое заблуждение, выпить за
здоровье короля и отречься от вигов и всех их принципов, после чего он
получает полное прощение. Сцена его допроса весьма характерна, но мы не
имеем возможности привести ее здесь.
Мортон получает второе сообщение от своего старого друга Берли о том,
что последний располагает неограниченной властью над судьбой Эдит Белленден
(о любви к ней Мортона ему было хорошо известно) и готов применить эту
власть в пользу Мортона при условии, что тот останется верен делу
пресвитерианства. Неожиданную перемену в своем отношении к Мортону Берли
объясняет тем, что он был свидетелем его отважного поведения у
Босуэл-бриджа. Но нам эта причина кажется недостаточно веской, а весь эпизод
- маловероятным. Письмо Берли Мортон получает на корабле и поэтому лишен
возможности что-либо предпринять.
О дальнейших событиях мы дадим лишь краткий и суммарный отчет. После
многолетнего отсутствия Мортон возвращается на родину и узнает, что замок
Тиллитудлем избежал позорной участи, которой опасался Катон: он не остался
невредимым и не процветал во время гражданской войны; вследствие пропажи
важного документа, который Берли похитил в личных целях, права на
наследственные владения перешли к Бэзилу Олифанту, наследнику по мужской
линии, а леди Маргарет Белленден с внучкой нашли приют в небольшой усадьбе
лорда Эвендела, чья верная дружба долгое время спасала их от нищеты. Мортон
прибывает в это скромное убежище; и брак лорда Эвендела и мисс Белленден, на
который она нехотя дает согласие, считая, что ее первый возлюбленный давно
умер, и на котором он благородно настаивает, чтобы обеспечить судьбу леди
Маргарет Белленден и ее внучки (сам он собирается подвергнуть свою судьбу
величайшему риску, ибо его старый командир Данди готовится снова поднять меч
за дело изгнанного короля), - брак этот, повторяем, расстраивается, едва
лишь Эдит узнает, что Мортон еще жив.
Остальные события, необходимые для развития действия, можно уместить в
одно предложение. Высоко в горах, в диком и уединенном ущелье, описанном ру-
кою мастера, Мортон находит своего бывшего соратника Джона Белфура из Берли,
которого привела туда ненависть к правительству короля Вильгельма; под
влиянием политического и религиозного фанатизма и безумных видений,
вызванных терзаниями совести за подлое и малодушное убийство, которых не в
силах побороть даже его страстная вера, Берли дошел до грани помешательства.
Он лелеет планы радикальной реформации и старается вовлечь в них Мортона,
что не мешает ему уничтожить документ, подтверждающий права леди Маргарет
Белленден на наследие ее предков. Вырвавшись от этого мрачного маньяка,
Мортон с благородным великодушием пытается спасти жизнь своего соперника
Эвендела, которой угрожают махинации Бэзила Олифанта и Белфура. Однако его
старания терпят неудачу. В тот самый момент, когда лорд Эвендел отправляется
в путь, чтобы присоединиться к восставшим якобитам, убийцы окружают его и
смертельно ранят. Белфур тоже убит после ожесточенного сопротивления,
превосходно и ярко описанного. В этой схватке падает и претендент на
наследство, что дает леди Маргарет возможность без труда восстановить свои
законные наследственные права; а мисс Белленден, которая, очевидно, достигла
уже зрелого, тридцатилетнего возраста, отдает свою руку Мортону.
Мы привели все эти подробности, отчасти повинуясь правилам,
установленным для такого рода работ, а отчасти в надежде, что авторитетные
свидетельства, которые нам удалось собрать, прольют дополнительный свет на
роман и повысят интерес к нему. Принимая во внимание небывалую популярность
этих произведений, мы отнюдь не считаем, что наш краткий пересказ познакомит
кого-либо из читателей с событиями, которые не были бы ему ранее известны.
Мы позволим себе лишь кратко упомянуть о причинах такой популярности, не
рассчитывая, однако, исчерпать их полностью, - да в этом и нет
необходимости, поскольку нам вряд ли удастся высказать хоть одно
соображение, которое не приходило бы в голову нашим читателям при чтении
самой книги.
Одним из главных источников всеобщего восхищения, вызванного этой
серией романов, послужил их своеобразный замысел и выдающееся мастерство его
выполнения. Упреки, которые часто высказывались по адресу так называемых
исторических романов, следует объяснить, на наш взгляд, скорее бездарностью
всех существовавших до сих пор произведений этого литературного жанра, чем
каким-либо присущим ему органическим пороком. Если нравы различных эпох
беспорядочно перемешаны, если стриженые ненапудренные волосы и стройные,
воздушные фигуры выступают в одном хороводе с огромными париками и обширными
кринолинами, если при изображении реальных личностей искажена историческая
истина, то взоры зрителя неизбежно отворачиваются от картины, которая во
всяком здравомыслящем и понимающем человеке рождает возмущение и недоверие.
У нас нет ни времени, ни желания подкреплять эти замечания примерами. Но
если автору удастся избежать этих непростительных прегрешений против
хорошего вкуса и воссоздать минувшие времена правдиво и в то же время ярко,
то законным будет противоположный вывод: произведение такого рода станет
значительнее и лучше со всех точек зрения, и автор, отмежевавшись от своих
пустых и легковесных собратьев, к которым, возможно, причислит его
поверхностный наблюдатель, займет место в ряду историков своего времени и
своей страны. В эту славную плеяду - и отнюдь не на последнее место - мы и
считаем нужным поместить автора романов, о которых идет речь, ибо мы снова
выражаем уверенность - хотя это, подчеркиваем, не равносильно
осведомленности, - что все они - детища одного родителя. Одинаково свободно
разбираясь как в великих исторических событиях, так и в незначительных
происшествиях, понимая, чем нравы той эпохи, которую он прославляет,
отличаются от нравов, господствующих в наши дни, автор является как бы
современником живых и мертвых; разум помогает ему отделять индивидуальные
черты от родовых, а воображение, столь могучее и живое и в то же время
точное и разборчивое, создает перед читателем картину нравов тех времен и
близко знакомит его с персонажами драмы, с их мыслями, речами и поступками.
Правда, мы не вполне уверены, что в образе Черного карлика можно найти
что-нибудь такое, что позволило бы отнести его к началу прошлого столетия,
если не считать прямого указания автора и фактов, приводимых им, и, как мы
уже отмечали, его пиратствующий разбойник, пожалуй, пережил свою эпоху. Но
изображение людей и событий превосходно. Хотя denouement {Развязка
(франц.).} и страдает ощутимыми и непростительными дефектами, в книге есть
сцены, исполненные глубокого и захватывающего интереса, и нам кажется, что
всех должен очаровать портрет бабушки Хобби Элиота; этот образ, сам по себе
излучающий покой и утешение, еще оттеняется контрастом с более вольными
манерами младших членов семьи и искренним, но грубоватым и шумным поведением
самого пастуха. Второй роман, как было указано, более соответствует таланту
автора, и поэтому на его долю и выпал больший успех. Мы слишком безжалостно
зло* употребляли временем наших любезных читателей, чтобы, уступив соблазну,
излагать здесь свою оценку этого печального и тем не менее примечательного
периода нашей истории, когда благодаря стараниям и усилиям развращенного,
беспринципного правительства, благодаря бешеному фанатизму,
непросвещенности, изуверству и невежеству проповедников, чьи сердца и разум
смутил и извратил исступленный экстаз, народная свобода была, можно сказать,
растоптана, а общественные связи почти распались. Как бы все эти явления ни
возмущали патриота, поэту они дают благодатный материал. Что касается
_красоты_ изображений, предлагаемых читателю в этом романе, то здесь, как
нам кажется, двух мнений быть не может, и мы убеждены, что чем тщательнее и
беспристрастнее к ним подходить, тем яснее предстанут перед нами другие, еще
более ценные качества - точность и правдивость. Мы уже частично говорили, на
каком основании мы так считаем, и снова возвращаемся к этой теме. Мысли и
язык _праведной стороны_ переданы с точностью свидетельского показания; и
того, кто сумел раскрыть перед нами положение шотландского крестьянина,
который дошел до пределов отчаяния и гибнет на поле сражения или на эшафоте,
пытаясь отстоять свои первейшие и священнейшие права, кто представил нам во
плоти и крови заправил этих беззаконий, от знаменитого герцога Лодердейла до
неприметного его единомышленника, лишь выполнявшего приказы, - такого
хроникера нельзя по справедливости подозревать в попытке смягчить или
затушевать пороки правительства, павшего вскоре жертвой собственных безумств
и преступлений.
Независимо от изображения нравов и характеров эпохи, описанной в
романе, необходимо отметить как особое достоинство правдивое изображение
жизни вообще. Если обратиться не только к тем выводкам романов, которые
выскакивают на один день из болота, где их расплодили, но и к многочисленным
другим творениям, с которыми связаны более честолюбивые претензии,
становится очевидным, что при их сочинении авторы сосредоточивали внимание
почти целиком на завязке и развертывании сюжета и что, запутывая и
распутывая интригу, комбинируя входящие в нее эпизоды и даже обрисовывая
характеры, они обращались за помощью главным образом к сочинениям своих
предшественников. Бесцветность, однообразие и бессодержательность - вот
неизбежные следствия этого недобросовестного и нетворческого метода.
Совершенно иную книгу изучал наш автор - великую Книгу Природы. Он бродил по
свету в поисках того, что в нем имеется в изобилии, но что дано найти лишь
проницательному человеку и что сумеет описать только человек
высокоодаренный. Герои этого таинственного автора не менее человечны, чем
герои Шекспира, его мужчины и женщины живут и движутся не менее естественно.
Именно благодаря этому, как мы уже говорили, многие из его действующих лиц
кажутся нам списанными с натуры. Вероятно, на своей родине он много вращался
среди разных слоев общества, а ученые изыскания познакомили его с ныне
забытыми обычаями и нравами; поэтому действующие лица его драмы хотя и
являются детищами фантазии, однако вселяют в нас убеждение, что они -
настоящие люди, которые существуют и сейчас или же вызваны из могил во всей
своей первозданной свежести, с подлинными чертами лица и характера и с
мельчайшими особенностями одежды и поведения. Разбираемое нами произведение
равно примечательно как правдивостью выведенных характеров, так и
бесконечным их разнообразием. Величавое и напыщенное достоинство леди
Маргарет Белленден, поглощенной сознанием своего высокого положения;
суетливая важность и неподдельная доброта миссис Элисон Уилсон, принимающие
разные формы при переменах в ее судьбе, но незыблемые в своей сущности;
подлинно шотландская осторожность Нийла Блейна - мы не можем здесь
показывать в деталях, с каким тонким мастерством демонстрируются их
характерные черты; автор не перечисляет их, не описывает, а дает возможность
читателю, как в действительной жизни, наблюдать за взаимодействием этих черт
с особенностями других людей. На более значительных персонажах
останавливаться не стоит. Пусть нам все же простят, если мы отдадим легкую
дань уважения замечательной старой женщине, которая указывает Мортону
последнее убежище Берли; она изображена как терпеливое, доброе, мягкое и
благородное существо, хотя ее нищета и бесправие ужасны и в довершение всего
она слепа; ее религиозный пыл, в отличие от благочестия других членов секты,
отмечен истинной печатью евангельского учения, ибо кротость сочетается в нем
с глубокой верой и любовь к ближнему - с покорностью и любовью к всевышнему.
А прекрасной иллюстрацией понимания человеческой натуры служит последняя
мимолетная встреча с нашей старой знакомой Дженни Деннисон. Когда Мортон
вернулся с континента, он обнаружил, что ветреная fille de chambre
{Горничная (франц.).} из Тиллитудлема стала женой Кадди Хедрига и матерью
многочисленного семейства. Все, вероятно, знают из наблюдений, что
кокетство, всегда, как в высшем, так и в низшем обществе, основанное на
глубочайшем эгоизме, с возрастом постепенно обнажает свою истинную сущность,
а тщеславие уступает место скупости; поэтому есть большая художественная
правда в том, что живая, пустенькая девушка превращается в благоразумную
хозяйку дома, все заботы которой сосредоточены на ней самой и еще на ее муже
и детях, ибо это ее муж и ее дети. ДДаже в этом беглом и несовешенном
наброске мы не можем вовсе обойти выдающиеся достоинства диалога. Мы имеем в
виду не только его драматургические свойства или живой, естественный
разговорный тон, который неизменно его отличает; нам хотелось бы отметить,
что при передаче подлинных чувств шотландского крестьянина на подлинном
языке его родной страны автор проявил редкое мастерство, избежав налета
грубости и вульгарности, до сих пор подрывавших успех всех подобных попыток.
Мы, живущие в этой части нашего острова, может быть не способны в полной
мере оценить это достоинство, хотя и не вполне бесчувственны к нему.
Шотландский крестьянин говорит на языке своей родины, на своем _национальном
языке_, а не на _областном_ patois; {Жаргоне (франц.).} и, прислушиваясь к
нему, мы не только не испытываем ни малейшего отвращения или антипатии, но в
нашей груди находит отклик любое чувство восторга, благоговения или ужаса,
которое автору угодно в нас возбудить. Истинность наших слов убедительно
подтверждает пример Мег Меррилиз. Жуткое очарование этой таинственной
женщины, парии и распутницы из подонков общества, действует на нас с большой
силой, хотя оно и передано через посредство такого языка, который до сих пор
вызывал ассоциации, исключающие всякое очарование. Мы могли бы с большим
удовольствием для себя и, полагаем, к великой досаде наших терпеливых
читателей продолжать обсуждение этой темы, подкрепляя наши взгляды цитатами
из некоторых сцен, особенно нас поразивших, но мы и так слишком
злоупотребили снисходительностью публики, и к тому же нам надо осветить еще
один вопрос, не лишенный значения. В основном речь пойдет об исторических
портретах, которые нам подарил автор. Мы намерены рассмотреть их более или
менее подробно и надеемся, что сведения, собранные нами из мало кому
известных источников, послужат нам извинением за обширность настоящей
статьи.
Большинство персонажей этой категории дано резкими штрихами, но их
подлинность, к тому же подкрепленную историческими документами, вряд ли
кто-нибудь станет оспаривать, разве только упорные фанатики, для кого
религиозный или политический символ веры служит единственным мерилом при
оценке хороших или дурных свойств деятелей прошлого. Для таких людей
доскональное знание истории - только средство извращения истины. Их любимцы
должны быть нарисованы без теней (говорят, что такие же требования к своим
изображениям предъявляла королева Елизавета), а объекты их политической
антипатии надо писать одной черной краской и приделывать им рога, копыта и
когти; только при этом условии признают они сходство портретов с
оригиналами. Но если мы станем обожествлять память усопших, бывших при жизни
достойными и благочестивыми людьми нашего вероисповедания, как будто они не
были слабыми смертными, - значит, не стоило нам отрекаться от язычества,
которое провозглашало умерших героев богами; а если мы будем безоговорочно
предавать анафеме наших идейных противников и все их побуждения, то,
выходит, мы мало что выиграли, отколовшись от римской церкви, по учению
которой ересь включает любые возможные прегрешения.
Самым интересным с исторической точки зрения является портрет Джона
Грэма Клеверхауза, впоследствии виконта Данди; трудно отрицать разительное
сходство этого портрета с оригиналом, хотя те, кто помнит только о
жестокости Клеверхауза к пресвитерианам, вероятно считают, что храбрость,
таланты, жизнерадостность и верность несчастному государю плохо вяжутся с
этими дурными проявлениями его натуры. Изучающие его жизнь не ошибутся, если
сделают вывод, что движущей силой многих худших его деяний было ложное
представление о долге безусловного повиновения офицера своим начальникам в
сочетании с самым беззастенчивым честолюбием. Однако он не всегда был таким
безжалостным, каким изображен в "Рассказах". В некоторых случаях он
вступался за жизнь людей, которых ему приказано было казнить; особенно
горячо он ходатайствовал перед сэром Джеймсом Джонстоном из Уэстерхола о
помиловании некоего Хислопа, который был застрелен на Эскдейлской вересковой
пустоши. Из его переписки с лордом Литгоу видно также, что он заботился о
своих пленниках, поскольку он оправдывался, что не привез одного из них, ибо
тому из-за тяжелой болезни было мучительно ехать верхом. Из нижеследующего
отрывка видно, что его действия против вигов не всегда удовлетворяли
требованиям власть имущих.
Герцог Куинсбери возмущался тем, что Клеверхауз _не так беспощадно
действовал против вигов, как ему следовало_ (они убили двух человек и
заставили священнослужителя, мистера Шоу, поклясться, что он никогда не
будет проповедовать под началом епископов), и поэтому приказал своему брату,
полковнику Дугласу, взять двести человек из своего полка и напасть на
мятежников. Но когда тот вместе с отрядом своих солдат столкнулся в одном
доме с равным количеством мятежников, они убили двоих из его людей и брата
капитана Уркхарта Мелдрама, и сам он был бы убит, если бы карабин вига не
дал осечку (о чем нельзя не пожалеть, принимая во внимание, что этот
полковник оказался впоследствии гнусным изменником королю Иакову VII), и
Дуглас застрелил за это вышеупомянутого вига в январе 1685 года (Рукописный
дневник Фаунтенхола).
Кое-что надо отнести и за счет преувеличений, вызванных политической и
религиозной враждой. Например, в истории Вудроу говорится, что Джон Браун из
Мюиркирка был собственноручно застрелен Клеверхаузом. Между тем в "Жизни
Педена", дающей обстоятельный и интересный отчет об этой казни, подробности
которой автор узнал от несчастной вдовы, ясно сказано, что Браун был
расстрелян отрядом солдат, а Клеверхауз при этом наблюдал и командовал. Но и
после всех возможных оговорок остается достаточно фактов, чтобы заклеймить
Клеверхауза в этот ранний период его военной карьеры, как свирепого и
беспощадного офицера, послушного исполнителя самых пагубных распоряжений
своих командиров, забывшего о том, что, хотя приказы начальников и
узаконивают его жестокости и насилия перед земным судом, но морального
оправдания ему нет, - ведь он располагал возможностью выйти в отставку, а
если он добровольно остался на посту, где от него требовали выполнения
подобных вещей, то на него нельзя не смотреть как на человека, который
служебную карьеру и личные интересы ставит выше совести, справедливости и
чести. Но последующее поведение Грэма таково, что оно в какой-то мере
искупает жестокость, которая, как мы сейчас покажем, была свойственна не
столько ему лично, сколько тому времени вообще, и которая была затушевана,
если не вполне стерта, заключительными событиями его жизни. В то время когда
от Иакова II отшатнулись все, Клеверхауз, ставший виконтом Данди, хранил
непоколебимую верность своему благодетелю. В своих личных расходах он был
строго расчетлив, но расточал свое состояние, когда это могло помочь делу
его обманутого монарха. Когда Иаков, распустив свою армию, готовился к
последнему и отчаянному шагу - отъезду из Англии, Клеверхауз воспротивился
этому. Он утверждал, что армия, хотя и расформирована, еще не настолько
разбрелась, чтобы ее нельзя было снова собрать; он предлагал призвать ее под
штандарт короля и дать сражение голландцу. {См. государственные документы
Макферсона. (Прим. автора.)} Разочаровавшись в этом предприятии из-за
малодушия короля, он не предал его дела, хотя оно становилось все
безнадежнее. Он отстаивал его интересы на собрании сословий в Шотландии;
наконец, удалившись в горную часть страны, поднял кланы на его защиту. Ни
одно имя не окружено у горцев такой благоговейной любовью, как имя Данди, и
то влияние, которое ему удалось приобрести среди этих энергичных и
мужественных людей, составляющих коренное население Шотландии, само по себе
свидетельствовало о его одаренности. Сэр Джон Дэлримпл необоснованно
утверждал, будто Данди изучал древнюю поэзию горных шотландцев и подогревал
свой энтузиазм их старинными преданиями. На самом деле он даже не понимал их
языка и знал на нем всего лишь несколько слов. Их уважение он завоевал
своими незаурядными способностями и умением обращаться с людьми более
низкого умственного уровня. Он пал в тот момент, когда была одержана
решительная победа над войском, превосходящим его собственное числом,
вооружением, военным искусством - всем, кроме доблести и стремительности
солдат и военного таланта полководца. Образ его, сохранившийся в памяти
потомков, на редкость противоречив. Он не to что богат оттенками, он даже не
пестрый; с одной стороны, он подлинно героический, а с другой - жестокий,
неистовый и кровожадный. Старая сказка о золотом и серебряном щите очень
подходит к характеру Клеверхауза, и люди, стоящие по ту или другую сторону,
могут поносить или защищать его так же убежденно, как рыцари в упомянутой
сказке. Менестрели тоже не молчали, а нападкам на славного Грэма можно
противопоставить классическую эпитафию Питкерна.
Клеверхауз - единственный выдающийся роялист, на котором
останавливается наш автор; сэра Джона Дэлзела и герцога Лодердейла он
касается лишь слегка. Среди ковенантеров наиболее значительной фигурой
является Белфур. Этот человек (ибо он существовал на самом деле), дворянин
по рождению, был зятем Хэкстона Рэтиллета, энтузиаста иной и более
беспримесной закваски. Что касается предписаний религии, то он их соблюдал,
но не с той строгостью, какой требовала его секта; однако он искупал эту
небрежность своей воинской предприимчивостью и безжалостной жестокостью. Об
этом нам сообщает Хови, чей труд мы уже цитировали; в то же время мы узнаем,
каким, по мнению этого почтенного историка, должен был быть образцовый воин
ковенанта.
Он примыкал к той группе наших покойных страдальцев, которая отличалась
особой преданностью своим убеждениям; хотя некоторые считали его не слишком
набожным, зато он был всегда человеком ревностным, чистосердечным и смелым
во всех предприятиях, и храбрым солдатом, и _редко удавалось спастись тому,
кто попал в его руки_ ("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).
Из другого отрывка мы узнаем кое-что о его внешности, которая была,
по-видимому, столь же непривлекательна, как его поступки - безжалостны,
Говорят, что на этой сходке у Лоудон-хилла, разогнанной 5 мая 1681
года, он своими руками обезоружил одного из людей герцога Гамильтона, сняв с
его седла пару отличных пистолетов, принадлежавших герцогу, и велел ему
передать своему господину, что он оставит их у себя до личной встречи.
Впоследствии, когда герцог спросил своего солдата, как он выглядел, тот
ответил, что это человек маленького роста, косоглазый и очень свирепого
вида, на что герцог сказал, что он знает, кто это такой, и вознес молитву
богу о том, чтобы ему никогда не увидеть его в лицо, ибо он был уверен, что
после такой встречи ему долго не прожить (там же).
По-видимому, Берли был ранен в битве при Босуэл-бридже, потому что люди
слышали, как он проклинал руку, стрелявшую в него. Он бежал в Голландию, но
те шотландские беженцы, чей религиозный пыл умерялся моральными
соображениями, избегали его общества, а шотландская конгрегация не допускала
его к причастию. Говорят, что он сопровождал Аргайла при его злополучной
попытке вместе с неким Флемингом, также одним из убийц архиепископа. И
наконец он присоединился к экспедиции принца Оранского, но умер до высадки
на берег. Мистер Хови простодушно считает, что из-за этого события не смогло
полностью совершиться возмездие гонителям дела господня и его народа в
Шотландии.
Говорят, что он (Белфур) получил разрешение принца на это дело, но умер
на корабле до прибытия в Шотландию, вследствие чего это намерение никогда не
было выполнено, так что земля Шотландии никогда не была омыта согласно
закону божью кровью тех, кто проливал невинную кровь. "Кто прольет кровь
человеческую, того кровь прольется рукою человека" (Бытие, IX, 6)
("Знаменитые люди Шотландии", стр. 563).
Вряд ли кто станет утверждать, будто наш автор сильно исказил эту
своеобразную личность. Напротив, сделав первопричиной всех поступков Берли
глубокий, хотя и подчиненный рассудку религиозный пыл, которым, если верить
Хови, тот в действительности не обладал, он создал образ более интересный и
страшный, чем если бы он изобразил идущего напролом, кровожадного головореза
с очень малой долей набожности и еще меньшей долей милосердия, каким
представлен Белфур в "Знаменитых людях Шотландии".
Но хотя мы признаем, что эти портреты нарисованы живо и убедительно,
возникают еще два вопроса, от решения которых больше чем от чего-либо
другого зависит ценность этих романов, - а именно, можно ли считать
пристойным и разумным в произведении, основанном на вымысле, подражание
библейскому стилю фанатиков XVII столетия, создающее нередко комический
эффект; и, во-вторых, не были ли непокорные пресвитериане, взятые в целом,
слишком возвышенным и священным объединением, для того чтобы неизвестный
писатель мог позволить себе обращаться с ними с такой беззастенчивой
фамильярностью.
По поводу первого вопроса мы, говоря по совести, испытываем сильное
затруднение. Вкладывая библейские выражения в уста лицемерам или
сумасбродам, автор всегда до некоторой степени рискует причинить этим вред,
потому что он может невольно создать привычную ассоциацию между самим
выражением и его смехотворным использованием, подрывающую должное
благоговение перед священным текстом. А то, что эта опасность заложена в
самом замысле романа, оправданием служить не может. Такой великий авторитет,
как Бурдалу, распространяет этот запрет еще дальше и осуждает всякую попытку
разоблачать лицемерие оружием насмешки, потому что сатирик неизбежно
подвергает осмеянию и ту благочестивую маску, которую он с него сорвал. Но
даже и этому авторитету можно возразить, что насмешка - друг религии и
нравственности, когда она направлена против тех, кто надевает их личину,
будь то из лицемерия или из фанатизма. Сатира Батлера, не всегда пристойная
в частностях, принесла, однако, огромную пользу, сдирая с подобных людей всю
их надутую важность и выставляя на всеобщее посмеяние напускной фанатизм
современной ему эпохи. Не мешает также вспомнить, что при королеве Анне
много камизаров, или гугенотов, из Дофине прибыли в Англию в качестве
беженцев и получили прозвище французских пророков. Судьба этих фанатиков в
их родной стране была до некоторой степени сходна с судьбой ковенантеров.
Сотни вооруженных камизаров точно так же собирались в горах и в пустынных
местах, и за ними точно так же гонялись и охотились военные. Они тоже были
фанатиками, но нелепость их фанатизма была куда более очевидной. Беглые
камизары, прибывшие в Лондон, падали в судорогах, изрекали пророчества,
старались обратить людей в свою веру и привлекали общественное внимание
обещанием воскрешать мертвых. Английский министр, вместо того чтобы налагать
на них штрафы, подвергать их тюремному заключению и другим карам, которые
могли бы окружить их мученическим ореолом и укрепить веру их многочисленных
последователей, подговорил одного драматурга сочинить на эту тему фарс,
который, не будучи ни очень остроумным, ни очень тонким, оказал, однако,
благотворное действие, осмеяв французских пророков, лишив их, таким образом,
почитателей и остановив поток бессмыслицы, грозивший наводнить страну и
опозорить эпоху, в которую он появился. Камизары снова стали тем, чем они
были, - завывающими псалмопевцами, и ни об их секте, ни об их чудесах больше
ничего не было слышно. Как было бы хорошо, если бы всякое безумие такого
рода можно было столь же легко искоренить, ибо восторженная чепуха ни в наши
дни, ни в минувшие точно так же не смеет рассчитывать на покровительство
религии, как пиратский корабль - на неприкосновенность, обещанную всеми
почитаемому и дружественному флагу!
Тем не менее мы должны признать, что в применении оружия насмешки ко
всему, что связано с религией, необходимы большой такт и осмотрительность. В
произведении, о котором идет речь, встречаются места, где единственным
оправданием автору может служить только его неудержимая потребность давать
волю своей юмористической жилке; даже угрюмый Джон Нокс был не в силах
противиться этому соблазну, описывая мученичество своего друга Уисхарта или
убийство своего врага Битона; его ученый и добросовестный биограф, пытаясь
оправдать эту смесь шутки и серьезности, ссылается именно на непреодолимое
искушение и, опровергая обвинение, выдвинутое Юмом против Нокса, говорит:
Есть писатели, способные писать о самых священных предметах с
легкостью, стоящей на грани богохульства. Должны ли мы безоговорочно
объявлять их нечестивцами, и неужели нельзя ничего отнести за счет
естественной склонности к остроумию и насмешке? Шутки, которыми Нокс
пересыпает свой рассказ о его (кардинала Битона) смерти и погребении,
безвкусны и неуместны. Но дело здесь не в удовольствии, которое ему
доставляло описание кровавой сцены, а в неудержимой тяге к юмору. Те, кто
внимательно читал его историю, несомненно заметили, что он не властен
подавить эту склонность даже в очень серьезных случаях (Мак-Край, Жизнь
Нокса, стр. 147).
Сам доктор Мак-Край дал нам наглядный пример, как пресвитерианское
духовенство даже самого строгого толка потакало этой vis comica. {Комической
силе (лат.).} Охарактеризовав одно полемическое произведение как "остроумно
построенное и местами оживленное комическими штрихами", он приводит для
украшения собственных своих страниц (ибо мы не можем обнаружить в этой
истории никакой назидательной цели) смешную пародию, сочиненную
невежественным приходским священником на слова одного псалма - слова слишком
священные, чтобы приводить их здесь. Наше невинное подшучивание нельзя в
данном случае ставить на одну доску с шутками ученого биографа Джона Нокса,
но мы вполне понимаем, что его авторитет может считаться в Шотландии
решающим по вопросу о том, до какого предела дозволено юмористу изощрять
свое остроумие на библейских текстах, не подвергаясь осуждению даже со
стороны самых суровых служителей церкви.
Совсем по-иному приходится разрешать вопрос о том, насколько автор
может рассчитывать на оправдание по второму пункту обвинения. Люди скорее
закрывают глаза на слишком свободное обращение со священными текстами, чем
на высмеивание членов определенной секты. Всем известен ответ великого Конде
Людовику XIV, когда этот монарх выразил удивление по поводу шумихи, поднятой
вокруг Мольерова "Тартюфа", тогда как богохульный фарс под названием
"Scaramouche ermite" {"Скарамуш-отшельник" (франц.).} не вызвал никакого
скандала: "C'est parce que Scaramouche ne jouait que le ciel et la religion,
dont les devots se souciaient beaucoup moins que d'eux-memes". {Да ведь
Скарамуш высмеивал только небо и религию, а ханжи заботятся о них гораздо
меньше, чем о самих себе (франц.).} Поэтому мы считаем, что лучше всего
послужим нашему автору, если докажем, что его сатира только тогда становится
язвительной, когда она направлена на ту свирепую и безрассудную часть
ультрапресвитериан, чей фанатизм, в равной мере нелепый и жестокий, служил
поводом для суровых мер, применявшихся ко всем нонконформистам без разбора,
и навлекал величайший позор и поношение на мудрых, сдержанных, просвещенных
и истинно набожных людей из среды пресвитериан.
Основного различия между камеронцами и здравомыслящими пресвитерианами
мы уже касались. Его можно резюмировать в нескольких словах.
После реставрации Карла II в Шотландии по единодушной петиции
парламента было восстановлено епископство. Если бы при этом была сохранена
полная веротерпимость по отношению к пресвитерианам, чьи убеждения
склонялись к иному типу церковного управления, то, на наш взгляд, страна не
понесла бы никакого ущерба. Но вместо этого были безжалостно пущены в ход
самые крайние меры для насильственного внедрения единомыслия, а
пресвитерианское духовенство, гонимое и преследуемое карательными законами,
было лишено права совершать богослужение. Эти репрессии только заставляли
людей еще упорней разыскивать лишенных слова проповедников и сплачиваться
вокруг них. Изгоняемые из церквей, они устраивали тайные собрания в домах.
Выселенные из городов и людских жилищ, они встречались на холмах и в
пустынных местах, подобно французским гугенотам. Подвергаясь вооруженным
нападениям, они отражали силу силой. Суровость правителей, подстрекаемых
епископальным духовенством, росла вместе с упорством нонконформистов, пока в
1666 году последние не подняли оружие в защиту своего права служить богу по
собственному разумению. Они были разбиты при Пентленде; а в 1669 году в
шотландские советы Карла проник луч здравого смысла и справедливости. Они
даровали пресвитерианскому духовенству так называемую индульгенцию
(возобновлявшуюся впоследствии несколько раз), назначили небольшие пособия и
разрешили проповедовать в заброшенных церквах, специально перечисленных
Тайным советом Шотландии. Эта "индульгенция", хотя и ограниченная очень
жестокими условиями, часто возобновляемая или деспотически отменяемая, была
все таки желанным благодеянием для самой разумной и лучшей части
пресвитерианского духовенства, смотревшей на это как на начало своей
деятельности при законном правительстве, которое она продолжала признавать.
Но младшее поколение священнослужителей этого вероисповедания было настроено
куда резче и непримиримее. Согласие на выполнение своих священных
обязанностей под контролем какой-либо зримой власти они считали отъявленным
эрастианством, изменой великому, незримому и божественному главе церкви;
такое поведение, по словам одного из трактатов, могли защищать только
безбожники, приспособленцы, маловеры или архиепископ Кентерберийский.
Насмешку и отвращение вызывали в них те их собратья, которые считали
терпимость приемлемой подачкой. По мнению этих ревностных пастырей, все, что
не способствовало восстановлению пресвитерианства как единственного и
господствующего вероисповедания, все, что не было направлено на полную
реставрацию Торжественной лиги и ковенанта, было недопустимым и пагубным
компромиссом между богом и мамоной, между епископством и прелатством.
Нижеследующие отрывки из печатной проповеди одного из них на тему об
"укреплении души" отражают то возмущенное презрение, с каким эти
самонадеянные фантазеры взирали на своих более благоразумных собратьев, и в
то же время служат образцом топорного красноречия, которым они воодушевляли
своих последователей. Читатель, вероятно, согласится, что оно вполне
достойно самого Тимпана и может снять с мистера Джедедии Клейшботэма
обвинение в преувеличении.
Много есть людей, которые обращают свое лицо к новомодному
вероисповеданию, и много есть людей, которые обращают лицо и к старому
учению; они обращают лицо к богоугодным людям, и они обращают лицо к
гонителям богоугодных людей, и они хотят быть сразу папенькиными чадами и
маменькиными чадами; они хотят быть чадами прелатов и чадами нечестивых, и
хотят быть чадами народа божьего. А что думаете вы о подобном двуличии?
Бедняга Петр также тщился выказать изворотливость, но бог сделал Павла своим
орудием и повелел ему взять Петра за шиворот и вытряхнуть ее из него. О,
если бы господь взял нас за шиворот и вытряхнул из нас нашу изворотливость!
Поэтому вы, которые ходите только своей старческой, семенящей походкой
и не ускоряете шага, вы не стремитесь к укреплению души; есть среди нас
несколько старых, семенящих священников, несколько старых, семенящих
болтунов, они еле плетутся и быстрее ходить не желают; и поэтому они никогда
не достигнут укрепления души в служении богу. А наши старые, семенящие
священники превратились в приходских священников, а наши старые, семенящие
болтуны примкнули к ним, и таким путем бог вывернул их наизнанку и сделал
тайное явным, а раз их сердце привязано к этой суете сует, я не дам гроша
ломаного за них вместе с их вероисповеданием.
Дьявол держит теперь шотландских священников и их приверженцев в решете
- и как он их просеивает, и как встряхивает, и как грохочет, и какие
получает высевки! И я боюсь, что там будет больше высевок, чем доброго
зерна, и они будут найдены среди нас, или всему придет конец; но человек,
_укрепивший душу свою_, оставит дьявола с носом и все приведет к должной
мере, а дьявола оставит на подветренной стороне. О братия, трудитесь в день
креста!
Более умеренные пресвитерианские священники с болью и гневом видели,
что фанатики, мнившие себя блюстителями чистоты учения, сманивали от них
низшие слои их паствы, которых не пугали самые отчаянные шаги, ибо этим
людям нечего было терять, тогда как священников выставляли в смешном свете,
как старых, семенящих болтунов и как высевки, брошенные сатаной. Они
обвиняли камеронских проповедников в том, что те повели обманутую толпу на
бойню при Босуэл-бридже, предсказывая ей верную победу и уговаривая не
соглашаться на амнистию, предложенную Монмутом. "Ничто не могло заставить
Мак-Каргила, Кидда, Дугласа и других подобных им безрассудных людей
выслушать какие-либо мирные предложения, - говорит мистер Лоу, сам
пресвитерианский священник. - И среди них этот Дуглас, сидя на коне,
проповедовал смущенной толпе и говорил, что с ними хотят войти в соглашение,
и все гудел, как шмель, про это соглашение: "Они хотят дать нам пол-Христа,
а нам нужен целый Христос", - и тому подобные дерзкие речи, годные для тех,
кто кормится ветром, а не чистым млеком слова божия". Лоу осуждает этих
исступленных и озлобленных фанатиков не только за намерение свергнуть
правительства, но и за то, что они поклялись убивать всех, кто не разделяет
их взглядов; он приводит несколько примеров их жестокости к отставшим
солдатам, которых они пристреливали на дороге или на биваке, если удавалось
застать их врасплох, а также к своим бывшим приверженцам, которые от них
откололись. Когда их спрашивали, почему они хладнокровно совершают такие
злодеяния, они отвечали, что "их вынуждает к тому священный долг". При этом
они зверски уродовали трупы своих жертв, и каждый мог принять участие в этом
преступлении. Камеронцы мнили себя прямыми и вдохновленными свыше орудиями
небесного возмездия. Не было у них недостатка и в обычных возбудителях
фанатизма, и Педен и другие претендовали на пророческий дар, хотя их
предсказания редко сбывались. Они разоблачали ведьм, видели своими глазами
врага рода человеческого в его натуральном обличье или обнаруживали его,
когда, перевоплотившись в ворона, он разжигал красноречие на квакерской
сходке. В некоторых случаях оказывалось, что их собрания на открытом воздухе
охраняют небесные стражи. Четверо вполне честных мужчин очень убедительно
уверяли достопочтенного мистера Блэкэдера, что во время сборища на
Ломондских холмах, в тот момент, когда оно было разогнано солдатами,
некоторые женщины, остававшиеся дома, "ясно различали высокую,
величественную фигуру мужчины, который стоял в воздухе над народом, выставив
одну ногу вперед, все время, пока стреляли солдаты". К несчастью, великое
видение Охраняемого холма завершилось не так, как можно было ожидать.
Небесный часовой слишком рано покинул пост, и кавалеристы напали на
собравшихся с тыла, многих ограбили и раздели и взяли в плен восемнадцать
человек.
Но нам не доставляет никакого удовольствия задерживаться на зверствах
или на безрассудствах людей, чье невежество и фанатизм были доведены до
крайности непрерывными преследованиями. Для нашей цели достаточно указать,
что нынешнее духовенство Шотландии, которое отличается таким разумным
вероисповеданием и ученостью и воспитало столько замечательных личностей,
является законным преемником духовенства, принявшего индульгенцию при Карле
II, только кругозор у него стал гораздо шире. После революции учение,
которое проповедовало это духовенство, вполне естественно и закономерно
возобладало над епископством и стало национальной религией, потому что ему
были свойственны мудрость, ученость и умеренность, необходимые для такого
переворота, и потому что среди его последователей были все богатые и
влиятельные сторонники пресвитерианства. Но камеронцы еще долго существовали
как обособленная секта, несмотря на то, что их проповедники были ханжи и
невежды, а верующие вербовались из низших слоев крестьянства. Их учение
(насколько его вообще можно было понять) отстаивало верховную власть
пресвитерианской церкви, установленную в 1648 году, а государственную
церковь они продолжали считать эрастианской и приспособленческой, ибо ее
представители осторожно хранили молчание по некоторым абстрактным и
щекотливым вопросам, в связи с которыми могло возникнуть противоречие между
требованием абсолютной свободы церкви и законами гражданского правительства
страны. Камеронцы вообще не признавали никаких королей и правительств,
которые не подчинялись Торжественной лиге и ковенанту, и долго лелеяли
надежду на восстановление этого великого национального соглашения; на эту
приманку их ловили все те, кто желал повредить правительству в царствование
Вильгельма и Анны, что явствует из мемуаров Кера из Керсленда и рассказа
полковника Хука о его переговорах с якобитами и другими недовольными
элементами того времени.
Партия с такими непримиримыми убеждениями, такими смутными и
непоследовательными взглядами не могла продержаться долго при системе полной
и неограниченной веротерпимости. Члены ее продолжали проповедовать на
холмах, но изрядно утратили свой пыл, когда им перестало грозить вторжение
драгунов, шерифов и лейтенантов народного ополчения. Подтвердилась старая
басня о плаще путешественника, и буйные, кровожадные изуверы времен
Клеверхуаза выродились в таких спокойных и мирных энтузиастов, как Хови из
Лохгойна или сам Кладбищенский Старик. Поэтому все, что есть
отвратительного, и почти все, что есть смехотворного в вымышленном
повествовании мистера Джедедии Клейшботэма, направлено против той породы
сектантов, которая давно перестала существовать; и мы не допускаем мысли,
чтобы эта сатира могла затронуть кого-либо из современных пресвитериан, так
же как безобидная насмешка над личностью маглтонца Людовика Клакстона была
не в силах скомпрометировать Хэмпдена. Если же все-таки сохранился кое-кто
из тех сектантов, которые желают монополизировать светоч евангелия для
Гесема своей собственной безвестной синагоги, и вместе с неудачливым убийцей
Джеймсом Митчелом сваливают в одну кучу прелатство и папизм, "Долг человека"
и дома терпимости, смешанные танцы и "Всеобщий молитвенник" и прочие
мерзости и заблуждения нашего времени, и если они почувствуют себя
оскорбленными, читая это досужее повествование, то им можно ответить
примерно так же, как весельчаки ответили Мальволио, который, как известно,
был чем-то вроде пуританина: "Думаешь, если ты такой уж святой, так на свете
больше не будет ни пирогов, ни хмельного пива? Клянусь святой Анной,
имбирное пиво тоже недурно обжигает глотку!" На этом мы и собирались
закончить нашу чересчур длинную статью, но до нас дошли сведения (за их
достоверность мы не ручаемся) о каких-то заатлантических попытках приписать
эти книги другому автору, а не тому, которого подозревают наши шотландские
корреспонденты. Впрочем, критику можно простить, если он хватается за первую
попавшуюся подозрительную личность, следуя принципу, удачно
сформулированному Клеверхаузом в письме к графу Линлитгоу (он, по-видимому,
разыскивал одного искусного ткача, который постоянно ораторствовал на
молитвенных собраниях): "Я приказал найти этого ткача, а вместо него мне
привели его _брата_; хотя, возможно, он и не умеет проповедовать, как его
брат, я не сомневаюсь, что у него такие же стойкие убеждения; поэтому я и
решил, что большой беды не будет, если его пригласят отправиться в тюрьму
вместе с остальными".
Критические сочинения Вальтера Скотта занимают несколько томов. Сюда
входят две большие монографии о Джоне Драйдене и Джонатане Свифте - историки
литературы ссылаются на них и до сих пор, - а также статьи по теории романа
и драмы, серия жизнеописаний английских романистов XVIII века, множество
рецензий на произведения современных авторов и другие статьи, в частности по
вопросам фольклористики.
Первое собрание исторических, критических и фольклористических трудов
Вальтера Скотта вышло в Эдинбурге в 1827 году. Затем они несколько раз
переиздавались и переводились на иностранные языки. Вальтер Скотт как критик
возбудил, например, значительный интерес во Франции 1830-х годов. В русском
переводе появилось несколько статей в "Сыне отечества" (1826-1829) и в
других журналах XIX века.
Критики эпохи Просвещения обычно подходили к оценке художественных
произведений с отвлеченными эстетическими и этическими критериями. При этом
важную роль играл моральный облик автора как частного лица. Осуждение его
поступков влекло за собой отрицательный отзыв о его сочинениях. Один из
самых авторитетных критиков XVIII столетия Сэмюел Джонсон предпочитал
биографии историографическим сочинениям на том основании, что из жизни
знаменитых людей легче почерпнуть нравоучительные примеры, чем из
исторических фактов. Биографический метод критики долго господствовал в
Англии. Не остался в стороне от его влияния и Скотт, особенно в монографиях
о Драйдене и Свифте. Тем не менее этот подход к литературе его не
удовлетворял. Не удовлетворяли его и беглые очерки литературных явлений при
общих описаниях нравов того или иного периода в исторических трудах,
например в "Истории Англии" Дэвида Юма, которого Скотт считал "плохим судьей
в области поэзии".
Между тем во второй половине XVIII и в начале XIX века стали появляться
книги, авторы которых стремились воссоздать картину развития художественной
литературы или ее отдельных жанров. Большое значение для Скотта имели
"История английской поэзии с XII до конца XVI века" Томаса Уортона
(1774-1781) и "История романа" шотландского историка Джона Данлопа (1814).
Эти сочинения подсказали Скотту мысль о национальном своеобразии литературы
каждого народа, а также о ее зависимости от общественного развития в каждой
стране. При этом исторический роман представлялся Скотту жанром, который
способен ответить на запросы широких читательских кругов, раздуть в пламя
искру интереса к родному прошлому, которая тлеет в сознании многих людей.
В основе воззрений Скотта лежит определенная теория народности. Народ
для него - хранитель национальных литературных традиций, верховный судья и
покровитель литературного творчества. В народной памяти хранятся вечные
источники повествовательного искусства: сказки, предания, легенды и были.
Вот почему, по мнению Скотта, между историографией, литературой и фольклором
нет, не может и не должно быть непроницаемых граней; одно легко переходит в
другое и сочетается с ним.
Вместе с авторскими предисловиями к романам критические статьи Скотта
помогают лучше понять его творчество и бросают свет на создание нового жанра
- исторического романа. Хотя литературного манифеста у Скотта в полном
смысле этого слова и нет, но почти каждая из его статей освещает ту или иную
сторону его творческих исканий.
Особый интерес для понимания творчества Скотта представляет
статья-авторецензия "Рассказы трактирщика". Под этим общим заглавием, как
известно, выходили первые шотландские романы "Черный карлик" и "Пуритане" (в
дальнейшем эта серия была продолжена романами "Легенда о Монтрозе", "Граф
Роберт Парижский" и "Замок Опасный"), которым и посвящена данная статья. В
ее составлении принимал участие близкий друг Скотта Уильям Эрскин, однако
рукописный экземпляр статьи, сохранившийся в архивах, целиком написан рукой
Скотта. Поводом для ее появления послужила серия статей, опубликованных в
"Эдинбург крисчен инстрактор" Томасом Мак-Краем - биографом Джона Нокса (ум.
1572), главы шотландского кальвинизма. МакКрай обвинял Скотта в том, что он
оскорбил национальное чувство шотландцев, изобразив фанатиков пуритан в
недостаточно привлекательном виде. Скотт поместил свой ответ Мак-Краю без
подписи в лондонском торийском журнале "Куортерли ревью" (январь 1817 года),
в котором он сотрудничал с момента основания журнала в 1809 году. До тех пор
Скотт печатал большую часть своих статей в "Эдинбург ревью", журнале
шотландских вигов. Посвящая много места "шотландским древностям", превознося
далекое героическое прошлое Шотландии, журнал относился с полным равнодушием
к бедственному положению шотландцев, особенно горцев, в настоящее время и
приветствовал беспощадность, с которой капитал наступал на север
Великобритании. Консервативная политика могла задержать процесс роста
промышленного капитала и дать возможность Шотландии снова встать на ноги;
поэтому "Куортерли ревью" больше подходило Скотту, так как этот журнал и был
создан с целью обуздать вигов и, в частности, дать отпор "зазнавшемуся
Эдинбургу", где они хозяйничали.
Эдинбуржцам, однако, могло казаться, что Скотт отвернулся от своей
родины. Любое верное изображение ошибок, совершенных шотландцами в борьбе
против объединения с Англией и за сохранение самостоятельности,
воспринималось в некоторых кругах Эдинбурга почти как святотатство. Отсюда
упреки Мак-Края. Они задели Скотта за живое. Он не мог оставить без ответа
обвинение в неуважении к подвигам шотландских патриотов, потому что, видя
нереальность их усилий, он все же благоговел перед их героизмом и
самозабвенной любовью к отчизне. Он отвечал, что был правдивым летописцем и
показал в своих романах невыносимое положение шотландского крестьянина и его
самоотверженные попытки защитить свои самые священные права, а потому
обвинений, брошенных ему Мак-Краем, не заслужил. При этом, писал Скотт, он
не стремился дать надуманную картину народной жизни Шотландии, а хотел
изобразить ее крестьян именно такими, какими они были на самом деле.
Реалистически изображая народную жизнь Шотландии, Скотт намеренно
драматизировал повествование. Этот способ изложения Скотт считал очень
важным для своих задач, хотя и признавал, что в результате повествование
дробится на отдельные диалогические сцены и построение романа становится
рыхлым. Однако Скотт готов пожертвовать и стройностью композиции и даже
привлекательностью главных героев для читателей, лишь бы достичь
убедительности целого. Его Уэверли, Браун и Ловел не действуют сами, а лишь
испытывают на себе воздействие обстоятельств. Поэтому их судьба решается с
помощью второстепенных персонажей, то есть прежде всего шотландских
крестьян. Следовательно, роль их возрастает. Этого и надо было добиться.
Этим путем автор исторических романов отделяет черты, характерные для
отдельных, вымышленных персонажей, от общих, типичных для века черт; он
оказывается в состоянии сохранять строгую верность нравам эпохи и поднять
исторический роман до уровня серьезного историографического сочинения.
Одним из важнейших источников историка, романиста и поэта Скотт всегда
считал народное творчество. Его статья "Вводные замечания о народной поэзии
и о различных сборниках британских (преимущественно шотландских) баллад"
подводит итог более ранним сочинениям на аналогичные темы, в частности
рецензиям Скотта на сборники баллад, выходивших в начале XIX века. Статья
эта содержит краткий обзор развития фольклористики в Англии и в Шотландии за
сто с лишним лет. Скотт останавливается на спорах, которые вели фольклористы
в его время, например об авторстве баллад, о социальном положении древнего
менестреля, о преимуществах и недостатках различных источников балладного
творчества и т. п.
Особенно интересно мнение Скотта о наилучшем способе издания народных
баллад. В XVIII веке было принято вносить в них дополнения и поправки с
целью приблизить их к современным вкусам. Так в 1760-х годах поступил Томас
Перси с балладами своего знаменитого сборника "Памятники старинной
английской поэзии". Некоторые современники Скотта осуждали Перси за эти
вольности. В их числе был демократ и якобинец Джозеф Ритсон. Он требовал,
чтобы фольклорные памятники издавались без изменений. Скотт готов отчасти
поддержать Ритсона, хотя и упрекает его за излишнюю горячность. Однако Скотт
не склонен преуменьшать и заслуги Перси: в его время дело шло не о том, как
издавать баллады, а о том, станут ли их читать вообще. Сборник Перси
приблизил балладу к читателям и вызвал у них интерес к народному творчеству.
Непревзойденным интерпретатором народной поэзии, по глубокому убеждению
Скотта, был, безусловно, Бернс. Когда в 1808 году Р. Кромек выпустил в свет
сборник "Наследие Роберта Бернса, состоящее преимущественно из писем,
стихотворений и критических заметок о шотландских песнях", Скотт откликнулся
на эту книгу. Точка зрения Скотта на творчество Бернса резко отличалась от
всего, что было до тех пор сказано о нем, в частности от рецензии на тот же
сборник в "Эдинбург ревью", автором которой был сам редактор журнала Фрэнсис
Джеффри.
В начале XIX века революционные мотивы в поэзии Бернса и его резкие
выпады против церковников отпугивали многих благонамеренных читателей и
критиков. Джеффри и другие критики считали более осторожным рассматривать
Бернса как неуча, для примитивных взглядов которого многое простительно, а
его творчество - как "жалобную лиру" "влюбленного пахаря". Скотт видел в нем
могучую натуру. Он называет Бернса плебеем с гордой душой и с плебейским
негодованием. Именно потому Бернс и понял народную поэзию так глубоко. Ведь
она, как говорил Скотт в статье "О подражании народным балладам" (1830),
"была обращена к народу, и только он ее действительно ценил, так как в ней
дышало все, что его окружало".
Наряду с балладой Скотта привлекали народные сказки и поверья.
Фантастика, полагал он, повышает интерес и романа, и поэмы, и пьесы, однако
пользоваться ею надо с осторожностью: даже в "Гамлете" второе появление
призрака действует на зрителей менее сильно, чем первое. Злоупотребление
фантастическим и сверхъестественным иногда ведет к плачевным последствиям,
как показывает Скотт в статье "О сверхъестественном в литературе и, в
частности, о сочинениях Эрнста Теодора Вильгельма Гофмана". Отдавая должное
высокой одаренности Гофмана, Скотт все же приходит к выводу, что его погубил
избыток воображения; болезненные выдумки, способные внушить не только страх,
но и отвращение, заслонили в творчестве Гофмана высокие и человеколюбивые
задачи искусства.
Любовь к людям Скотт считает главным для писателя. Поэтому писатель
обязан держать в узде свои прихоти, поэтому лучше, если он сам останется в
тени. Сосредоточенность на самом себе, по мнению Скотта, - ошибка Байрона;
она источник его скепсиса и отрицания действительности; это, в свою очередь,
приводит его к другой крайности - к оправданию эпикурейского отношения к
жизни. Пылкий протест Байрона остался Скотту непонятным. Он опасался вспышки
революционного движения в Англии, его пугала возможность гражданской войны.
Расходясь с Байроном во взглядах, Скотт все же чрезвычайно высоко ценил
его. Его возмущала травля, которой подвергся Байрон в результате
бракоразводного процесса. Он оставался для Скотта, вопреки мнению
реакционных кругов Англии, величайшим поэтом своего времени. Скотт особенно
ценил в поэмах Байрона описания стран Востока. Именно так и следует говорить
о чужих краях, как говорил он, - без сухой книжной премудрости, без
слащавого приукрашивания. Только по личным впечатлениям и при условии
искреннего сочувствия другим народам можно так глубоко проникнуть в их
жизнь, как проник Байрон, и отделить важное от второстепенного. С этой точки
зрения Скотт рецензировал третью и четвертую песни "Чайлд-Гарольда" и другие
произведения Байрона. Отношение Скотта тронуло Байрона, и в письме от 12
января 1822 года он благодарил его за смелую защиту перед лицом английского
общественного мнения и за благожелательную и нелицеприятную критику.
Гибель Байрона в Греции потрясла Скотта. Эта смерть доказала всему
миру, что Байрон был великим человеком. Если он иногда в своей жизни
совершал ошибки, то там, где на карту была поставлена жизнь целой нации, он
умел действовать мудро в чрезвычайно сложных обстоятельствах. Статья Скотта
"Смерть лорда Байрона" - не только надгробное слово. Это и выражение его
глубокого убеждения, что нет более благородной деятельности, чем борьба за
права угнетенного народа.
Е. Клименко
Об истории написания статьи см. стр. 750-751.
Стр. 528. Мистер Бзйс - персонаж сатирической комедии "Репетиция"
(1671), написанной Джорджем Вильерсом, герцогом Бакингемом совместно с
несколькими другими авторами.
Стр. 530. "Рыцарь пламенеющего пестика" - одна из лучших пьес
английского драматурга Джона Флетчера (1579-1625), созданных им в
сотрудничестве с Фрэнсисом Бомонтом (1584-1616). Это пародия на вкусы той
части зрителей и театральных деятелей, которые, требуя от театра сильных
ощущений, хотели видеть на сцене лишь приключения, поединки и т. п.
Стр. 532. Ганноверский королевский дом - династия английских королей,
выходцев из ганноверского княжеского рода (Германия), воцарившаяся с 1714 г.
После сражения при Каллодене... - Близ города Каллоден (Шотландия) в
апреле 1746 г. армия Карла Эдуарда, к которой принадлежал и Александр
Стюарт, была разгромлена английскими войсками.
Стр. 533. Брэдуордин - персонаж романа Скотта "Уэверли" (см. т. 1 наст.
изд.).
Стр. 534. Он выступал в 1715 и 1745 годах... - В 1715 г. в Шотландии
вспыхнуло восстание якобитов, окончившееся их поражением. В 1745 г. Карл
Эдуард вторгся в Англию, стремясь восстановить монархию Стюартов, однако
весной следующего года был разбит в сражении при Каллодене.
...прославился дуэлью на палашах со знаменитым Роб Роем Мак-Грегором в
Клехене Балквиддерском. - Роб Рой Мак-Грегор - потомок одного из старейших
шотландских кланов, вождь одной из его ветвей, еще существовавшей в XVIII в.
в Горной Шотландии. Упомянутый поединок был результатом спора между кланом
Мак-Грегора и кланом Аппина из-за фермы в районе Балквиддера (Шотландия).
Скотт подробно рассказывает об этом эпизоде в предисловии к роману "Роб Рой"
(см. т. 5 наст, изд., стр. 50-51).
...когда Поль Джонс прибыл в залив Ферт-оф-Форт... - Поль Джонс
(1747-1792)-мореплаватель-авантюрист; одно время занимался контрабандой и
работорговлей, позже служил в военном флоте различных стран. В 1779 г., во
время вооруженного конфликта между Англией и Францией, попытался высадиться
в заливе Ферт-оф-Форт, на восточном побережье Шотландии, с намерением
наложить контрибуцию на жителей городов Эдинбурга и Лита, однако поднявшаяся
на берегу тревога и неблагоприятный ветер заставили его снова уйти в море.
Стр. 536. Паулус Плейдел - персонаж романа Скотта "Гай Мэннеринг" (см.
т. 2 наст. изд.).
Стр. 537. Дэви Геллатли - персонаж романа "Уэверли".
Стр. 538. ...к северу от Твида - то есть в Шотландии.
...которых Крабб называет самыми счастливыми обитателями этих жилищ...
- Скотт имеет в виду поэму Джорджа Крабба (1754-1832) "Деревня". Крабб
изображал в своих произведениях жизнь английской деревни, рыбачьих поселков
и т. п.
Стр. 539. ...с узаконенной вольностью шекспировских клоунов. - В
шекспировские времена слово "клоун" имело более широкое значение: клоуном
называли грубоватого простолюдина или деревенского парня, не знакомого с
правилами городского этикета. Соответствующим персонажем на английской сцене
часто был слуга или домашний шут, У Шекспира этот персонаж превратился в
остроумного, мудрого и смелого наблюдателя над жизнью и делами людей.
...с кого из них списан Стрэп Смоллетта... - Хью Стрэп - персонаж в
романе Тобайаса Смоллетта (1721-1771) "Приключения Родерика Рэндома".
Стр. 540. Дэнди Динмонт - персонаж романа Скотта "Гай Мэннеринг".
Мак-Уибл - персонаж романа Скотта "Уэверли".
Джин Гордон, - История Джин Гордон, которую далее цитирует Скотт, была
написана им самим и опубликована в одном из номеров "Блэквудз мэгэзин". Она
включена также в предисловие к роману "Гай Мэннеринг" (см. т. 2 наст, изд.,
стр. 18-21).
Стр. 542. Эмери Джон (1778-1822) - драматический актер.
Стр. 543, ...разве что для ввода цитаты из "Дон-Кихота". - Циклу
"Рассказы трактирщика" Скотт предпослал следующую цитату из 32 главы I тома
"Дон-Кихота" Сервантеса:
"- Вот что, хозяин, - сказал священник, - принесите-ка ваши книги, я их
просмотрю.
- С удовольствием, - молвил хозяин.
Он прошел к себе в комнату и, возвратившись оттуда со старым сундучком,
застегнутым на цепочку, открыл его и достал три толстых тома, а также весьма
красивым почерком исписанные бумаги" (перевод Н. Любимова).
В английском переводе романа Сервантеса, который цитируется в эпиграфе,
встречается то же слово "landlord" (хозяин гостиницы, трактирщик), которое
Скотт ввел в название цикла "Рассказы трактирщика" ("The Tales of My
Landlord").
...как предисловие Гея к его "Пасторалям"... - В 1714 г. Джон Гей (см.
прим. к стр. 452) опубликовал серию сцен из английской сельской жизни, под
названием "Неделя пастуха, или Шесть пасторалей".
...Джонсон говорил... - Скотт цитирует отзыв Сэмюела Джонсона (см.
прим. к стр. 483) из статьи "Гей" в его "Жизнеописаниях поэтов".
Лэрд (шотл.) - помещик, землевладелец.
Священный круг друидов - место, где жрецы древних кельтов, друиды,
совершали религиозные обряды и приносили жертвы, иногда человеческие.
Стр. 547. Шевалье Сен-Жорж - Иаков Эдуард Стюарт (1688-1766), сын
Иакова II, бежавшего из Англии в результате свержения династии Стюартов.
Иаков Эдуард вырос во Франции, служил в войсках Людовика XIV. Заручившись
обещанием Людовика оказать ему вооруженную помощь, в 1715 г. пытался (но
безуспешно) вернуть себе английский престол.
Стр. 548. "Мельник и его люди" - популярный в то время музыкальный фарс
Исаака Покока (1782-1835).
"Взгляните на его лицо..." - цитата из пьесы Шекспира "Мера за меру"
(акт II, сц. 1).
Роман, занимающий три следующих тома... - Имеется в виду роман Скотта
"Пуритане" (см. т. 4 наст. изд.).
Стр. 552. ...в убийстве Джеймса Шарпа... - Архиепископ Джеймс Шарп был
убит в 1679 г., во время восстания пуритан в Шотландии. Этот акт был ответом
шотландских пуритан на религиозные притеснения со стороны Англии.
...ковенантер одолевает Босуэла... - Ковенантерами называли шотландских
пуритан, поддерживавших национальный ковенант (договор) о защите религиозных
прав шотландцев. В 1638 г. Карл I сделал попытку реорганизовать шотландскую
церковь по образцу английской. Это вызвало бурный протест, в результате
которого в 1639 г. в Шотландии был подписан ковенант (от англ. covenant -
соглашение), участники которого торжественно поклялись бороться с
абсолютизмом Карла I.
Стр. 553. ...подобно Дон-Кихоту, критиковавшему анахронизмы раешника
маэсе Педро... - Скотт имеет в виду эпизод из 26 главы II тома романа
Сервантеса: следя за представлением кукольного театра, Дон-Кихот прерывает
мальчика, комментирующего действие, замечанием, что при сигнале тревоги
мавры били в литавры, а не звонили в колокола, поскольку у них вообще не
было колоколов.
Стр. 554. Фаунтенхол Джон Лоудер (1646-1722) - шотландский
государственный деятель. Оставил дневники и многочисленные записи,
касавшиеся событий из истории Шотландии и шотландской церкви. В 1822 г.
Скотт издал некоторые из его воспоминаний под заглавием "Хронологические
заметки о шотландских делах. 1680-1701".
Стр. 559. Уния - соглашение о политическом объединении Англии и
Шотландии, заключенное в 1707 г., после долгой борьбы шотландцев за
сохранение национальной и политической независимости.
Стр. 564. "Bellum Bothuellianum". - Поэт имел в виду битву при
Босуэлбридже, в Шотландии, в 1679 г., в которой английские войска разбили
восставших шотландских пуритан,
Стр. 565. Хови Джон (1735-1793) - автор историко-биографического труда
"Знаменитые люди Шотландии" (1774) и издатель "Собрания речей и проповедей
священников-ковенантеров" (1779).
Роберт Гамильтон (1650-1701) - один из лидеров крайнего крыла
ковенантеров.
Стр. 567. Индульгенция - в данном случае - декларация религиозной
веротерпимости, изданная Карлом II в 1672 г. и разрешавшая пресвитерианам и
католикам отправлять богослужение в согласии с установлениями
соответствующей церкви.
Эрастианство - учение о подчинении церкви государству, названное по
имени гейдельбергского врача Томаса Эраста (1524-1583), который отрицал
право церкви карать за грехи и преступления, считая, что наказание -
прерогатива государственной власти.
Стр. 570. Блэкэдер Адам (род. ок. 1659) - ковенантер, автор ряда
политических трактатов, заметок о борьбе партий в Шотландии и т. п.
Монмут Джеймс Скотт (1649-1685) - побочный сын Карла II. После
реставрации монархии Стюартов в 1660 г. занимал ряд военных постов, а во
время восстания ковенантеров Карл II назначил его главнокомандующим
английской армии в Шотландии. Впоследствии Монмут вступил в заговор против
Карла II и был изгнан из Англии. После смерти Карла II Монмут высадился на
Британских островах и провозгласил себя английским королем, однако потерпел
поражение и был казнен.
Вудроу Роберт (1679-1734) - автор трудов по истории шотландской церкви
и ее деятелей. Его "История страданий шотландской церкви" (1721-1722)
содержит многочисленные данные о преследовании ковенантеров.
Стр. 573. ...к правительству короля Вильгельма... - Имеется в виду
Вильгельм III Оранский (1650-1702), вступивший на английский престол в 1689
г., после падения и бегства во Францию Иакова II Стюарта.
Стр. 581. "Жизнь Педена". - Скотт имеет в виду биографию священника
Александра Педена (ок. 1626-1686), который, будучи приверженцем ковенанта,
подвергался жестоким преследованиям.
Стр. 582. Государственные документы Макферсона - политические
документы, относящиеся ко второй половине XVII в. и остававшиеся
неизвестными до 1775 г., когда шотландский поэт Джеймс Макферсон (1736-1796)
опубликовал их в качестве приложения к написанной им "Истории Великобритании
от Реставрации до воцарения Ганноверского дома".
Стр. 583. ...классическую эпитафию Питкерна. - По-видимому, Скотт имеет
в виду написанное на стене аббатского дома в Данфермлине (Шотландия)
двустишие: "Так как слово - рабство, а мысль свободна, мой совет тебе -
придержи свой язык". Эти стихи приписывались Роберту Питкерну (ок.
1520-1584).
Стр. 584. ...сопровождал Аргайла при его злополучной попытке...- Граф
Арчибалд Аргайл (ум. 1685) - сын маркиза Аргайла, возглавлявшего борьбу
шотландских пресвитериан против абсолютизма Карла I и казненного после
реставрации Стюартов. В 1681 г. Арчибалд Аргайл был обвинен в
государственной измене и бежал в Голландию. Когда в 1685 г. к власти пришел
Иаков II, Аргайл высадился в Шотландии с целью его свержения. Отряд его был
разбит, а сам он схвачен и казнен.
Принц Оранский - будущий Вильгельм III, король Англии (1689-1702).
Стр. 585. Бурдалу Луи (1632-1704) - французский иезуит, проповеди
которого рекомендовались в качестве назидательного чтения.
Батлер Сэмюел (1612-1680) - поэт эпохи реставрации, язвительный
сатирик, высмеявший в поэме "Гудибрас" нравы и обычаи английских пуритан,
участников и вождей английской буржуазной революции.
...при королеве Анне... - Годы правления королевы Анны - 1702-1714.
Камизары - участники крестьянского восстания 17021704 гг. на юге
Франции, вспыхнувшего в результате феодальных и религиозных притеснений.
Стр. 586-587. ...Джон Нокс... его ученый и добросовестный биограф... -
См. стр. 750.
Стр. 588. Конде Луи (1621-1686)-принц, родственник французского короля,
известный полководец и меценат.
Нонконформисты - пресвитериане, отказавшиеся подчиниться акту о
единообразии богослужения. По этому акту отправлять богослужение разрешалось
лишь тем священникам, которые приняли каноны англиканской церкви.
"Скарамуш-отшельник" - фарс, поставленный Итальянским театром в Париже
в 1667 г.
Стр. 589. Торжественная лига - договор, который в 1643 г. заключили
между собой шотландские пуритане и английский пресвитерианский парламент,
объединившиеся для борьбы против роялистов.
Стр. 593. Кер Джон (1673-1726) - правительственный шпион.
Хук Натаниел (1664-1738) - приверженец Стюартов. Несколько раз вступал
в переговоры с шотландскими якобитами, пытаясь организовать восстание.
...над личностью маглтонца Людовика Клакстона... - Скотт ошибочно
называет Клакстона Людовиком; в действительности имя Клакстона (1615-1667)
было Лоренс, Людовик же - имя Маглтона (1609-1698), воинствующего сектанта,
последователем которого был Клакстон.
Хэмпден Джон (1594-1643)-революционный политический деятель, противник
роялистов и епископальной церкви.
Гесем - по библейскому преданию, плодородная, счастливая страна, якобы
уготованная еврейскому народу в Египте. В переносном смысле - обитель мира и
изобилия.
Джеймс Митчел - фанатичный приверженец ковенанта, участник восстаний
ковенантеров. В 1668 г. совершил неудачное покушение на архиепископа Шарпа
(см. прим. к стр. 552), бежал, но через несколько лет был арестован. Казнен
в 1678 г.
"Долг человека" (1658) - книга религиозно-дидактического содержания, в
которой излагались обязанности человека по отношению к богу и к своим
ближним. Предполагалось, что ее автором был священник Ричард Аллестри
(1619-1681).
"Всеобщий молитвенник" - сборник молитв на английском языке,
составленный в XVI в. и постепенно пополнявшийся. Окончательный текст был
установлен в 1662 г.
Стр. 593-594. Мальволио - персонаж комедии Шекспира "Двенадцатая ночь".
Далее следует цитата из этой пьесы (акт II, сц. 3).
Н. Егунова