Я только что покончил с ежедневной колонкой о муниципальных фондах
призрения - и ежедневно эта колонка была для меня форменной мукой. В
редакции крутилась прорва юнцов, способных сварганить такого рода
статейку. Даже мальчишки-рассыльные могли бы ее состряпать, и никто не
заметил бы разницы. Да никто эту колонку и не читал, разве зачинатели
каких-нибудь новых кампаний, но, в сущности, нельзя было ручаться даже за
них.
Уж как я протестовал, когда Пластырь Билл озадачил меня фондами
призрения еще на год! Я протестовал во весь голос. "Ты же знаешь, Билл, -
говорил я ему, - я веду эту колонку три, если не четыре года. Я сочиняю ее
с закрытыми глазами. Право, пора влить в нее новую кровь. Дал бы ты шанс
отличиться кому-то из молодых репортеров, - может, им бы удалось
как-нибудь ее освежить. А что до меня, я на этот счет совершенно
исписался..."
Только красноречие не принесло мне ни малейшей пользы. Пластырь ткнул
меня носом в журнал записи заданий, где фонды призрения числились за мной,
а уж ежели он занес что-то в журнал, то не соглашался изменить запись ни
под каким видом.
Хотелось бы мне знать, как он в действительности заработал свою
кличку. Доводилось слышать по этому поводу массу россказней, но сдается
мне, что правды в них ни на грош. По-моему, кличка возникла попросту от
того, как надежно он приклеивается к стойке бара.
Итак, я покончил с колонкой о муниципальных фондах призрения и сидел,
убивая время и презирая самого себя, когда появилась Джо-Энн. Джо-Энн у
нас в редакции специализируется по душещипательным историям, и ей
приходится писать всякую чепуху, - что факт, то факт. Наверное, я по
натуре расположен сочувствовать ближнему - однажды я пожалел ее и позволил
поплакаться у меня на плече, вот и вышло, что мы познакомились так близко.
Потом мы разобрались, что любим друг друга, и стали задумываться, не стоит
ли пожениться, как только мне повезет наконец получить место зарубежного
корреспондента, на которое я давно уже зарился.
- Привет, детка! - сказал я. А она в ответ:
- Можешь себе представить, Марк, что Пластырь припас для меня на
сегодня?
- Он пронюхал очередную чушь, - предположил я, - например, откопал
какого-нибудь однорукого умельца и хочет, чтобы ты слепила о нем очерк...
- Хуже, - простонала она. - Старушка, празднующая свой сотый день
рождения.
- Ну что ж, - сказал я, - может, старушка предложит тебе кусок
праздничного пирога.
- Не понимаю, - попрекнула она меня, - как ты, даже ты, можешь
потешаться над такими вещами. Задание-то определенно тухлое.
И именно тут по комнате разнесся зычный рев: Пластырь требовал меня к
себе. Я подхватил текст злополучной колонки и отправился к столу
заведующего отделом городских новостей.
Пластырь Билл зарылся в рукописях по самые локти. Трезвонил телефон,
но он не обращал внимания на звонки и вообще для столь раннего утреннего
часа был взмылен сильнее обычного.
- Ты помнишь старую миссис Клейборн?
- Конечно. Она умерла. Дней десять назад я писал некролог.
- Так вот, я хочу, чтоб ты подъехал туда, где она жила, и слегка
пошлялся вокруг да около.
- Чего ради? - поинтересовался я. - Она что, вернулась с того света?
- Нет, но там какое-то странное дело. Мне намекнули, что ее, похоже,
немножко поторопили преставиться.
- Слушай, - сказал я, - на этот раз ты перегнул палку, Ты что, в
последнее время смотрел по телевидению слишком много боевиков?
- Я получил сведения из надежных источников, - заявил он и снова
зарылся в работу.
Пришлось снять с вешалки шляпу и сказать себе: не все ли равно, как
провести день, денежки все равно капают, а меня не убудет...
Хотя, если по чести, мне порядком осточертели бредовые задания, в
которые Билл то и дело втравливал не только меня, но и весь штат отдела.
Иногда эти задания оборачивались статьями, а чаще нет. И у Билла была
отвратительная привычка: всякий раз, когда из погони за призраками ничего
не выходило, он делал вид, что виновен в этом тот, кого послали на
задание, а он сам ни при чем. Вероятно, его "надежные источники" сводились
к обыкновенным сплетням или к болтовне случайного соседа в баре, который
он удостоил своим посещением накануне.
Старая миссис Клейборн была одной из последних представительниц
увядающей знати, - некогда, устраиваясь на жительство, знать почтила своим
выбором Дуглас-авеню. Но семья разлетелась кто куда, миссис Клейборн
осталась одна и умерла одна в большом доме - несколько слуг, приходящая
сиделка и никого из родственников, достаточно близких, чтоб облегчить ее
предсмертные часы своим присутствием.
Маловероятно, внушал я себе, что кто бы то ни было выгадал, дав ей
тройную дозу лекарства или ускорив ее кончину каким-либо иным способом. И
даже если так, почти нет шансов это доказать а сюжеты такого толка никак
нельзя пускать в печать, пока не раздобудешь свидетельств, подписанных
черным по белому.
Я подъехал к дому на Дуглас-авеню. Тихий, довольно приятный дом в
глубине обнесенного заборчиком дворика, в окружении деревьев, расцвеченных
всеми красками осени. Во дворике садовник ворошил граблями опавшую листву.
Я двинулся по дорожке к дому - садовник меня не заметил. Он был очень
стар, работал спустя рукава и, похоже, бормотал что-то себе под нос. Позже
выяснилось, что он еще и глуховат.
Поднявшись по ступенькам, я позвонил и стал ждать с замиранием
сердца, гадая, что сказать, когда меня впустят. Об истинных моих
намерениях нечего было и заикаться, следовательно, надо было подобраться к
цели каким-то окольным путем.
Дверь открыла горничная.
- Доброе утро, мэм, - выпалил я. - Я из "Трибюн". Могу я войти и
продолжить разговор под крышей?
Она даже не ответила, просто поглядела на меня пристально и
захлопнула дверь. Поделом мне - можно было предвидеть заранее, что только
так оно и может кончиться.
Пришлось повернуться, спуститься с крыльца и направиться прямиком
туда, где трудился садовник. Он не замечал меня вплоть до минуты, когда я
почти сбил его с ног. Но как только он меня увидел, у него даже лицо
просветлело, он уронил грабли и присел на тачку. Мое появление дало ему
повод передохнуть - повод не хуже любого другого.
- Привет, - сказал я.
- Хороший денек, - откликнулся он.
- Точно, хороший.
- Говорите громче, - предложил он. - Я вас совсем не слышу.
- Как печально, что миссис Клейборн...
- Да, конечно, - произнес он. - Вы живете где-то поблизости? Что-то я
вашего лица не припомню.
Я ответил кивком. Не так уж нагло я соврал - всего миль на двадцать
или вроде того.
- Чудесная была старая леди, - сказал он. - Мне ли не знать - работал
у нее пятьдесят лет без малого. Благословение Божие, что ее не стало.
- Да, надо полагать...
- Она умирала так тяжко, - сказал он. Сидя на осеннем солнышке, он
кивал самому себе, и было почти слышно, как его память бродит по
пространству этих пятидесяти лет. На какое-то время, я уверен, он вообще
забыл о моем существовании, но потом продолжил, обращаясь более к себе,
чем ко мне: - Сиделка рассказывала странную штуку. Наверное, ей просто
привиделось. Она же, сиделка, очень устала...
- Да, я слышал краем уха, - подбодрил я старика.
- Сиделка вышла на минутку, а когда вернулась, то клянется, что в
комнате кто-то был. И сиганул в окошко в ту секунду, как она вошла. Там
было темно, она толком не разглядела. По-моему, ей просто примерещилось.
Хотя на свете порой происходят странные вещи. Такие, про которые мы и
ведать не ведаем.
- Ее комната была вон там, - я показал на дом. - Помню, несколько лет
назад...
Старик хмыкнул, поймав меня на неточности.
- Ошибаешься, сынок. Ее комната была угловая, вон наверху...
Он неспешно поднялся с тачки и снова взялся за грабли.
- Приятно было побеседовать, - сказал я. - У вас такие красивые
цветы. Не возражаете, если я поброжу здесь и погляжу на них?
- Почему бы и нет? А то через недельку-другую их прихватит морозом...
Я испытывал ненависть к себе за то, что приходилось делать, и тем не
менее поплелся по дворику, притворяясь, что любуюсь цветочками, а на самом
деле подбираясь поближе к углу, на который он указал. Под окном росли
петунии, и вид у них был довольно жалкий. Я присел на корточки,
притворяясь, что они привели меня в восторг. Восторга я не испытывал,
просто высматривал какое-нибудь свидетельство, что кто-то выпрыгнул из
окна.
Сам не ожидал, что найду такое свидетельство, однако нашел. На клочке
обнаженной земли в том месте, где петунии уже отцвели, был отпечаток ноги
- ну, может быть, не ноги, но так или иначе отпечаток. Он выглядел как
утиный след - с той только разницей, что утка, оставившая такой след,
должна была вымахать ростом со здоровенного пса.
Не вставая с корточек, я уставился на этот след, и по спине у меня
поползли мурашки. В конце концов я встал и двинулся прочь, принуждая себя
идти медленно, в то время как каждая клеточка тела требовала - беги!
Выйдя за ворота, я и впрямь побежал. Побежал что было сил. И когда
добрался до ближайшего телефона, в аптеке на углу, то сперва посидел в
кабинке, чтоб отдышаться, и только потом позвонил в отдел городских
новостей.
- Что у тебя? - прорычал Пластырь.
- Сам не знаю, - чистосердечно ответил я. - Может, и вовсе ничего.
Кто был врачом миссис Клейборн?
Он назвал мне имя. Тогда я еще спросил, не известно ли ему имя
сиделки, а он в ответ осведомился, какого черта я себе думаю и как он
может это знать, так что осталось лишь повесить трубку.
Я отправился к врачу, который меня вышвырнул. Потратил полдня,
разыскивая сиделку, а когда разыскал, она меня тоже вышвырнула. Так что
целый день пошел псу под хвост.
Когда я вернулся в редакцию, близился вечер. Пластырь накинулся на
меня с порога:
- Добыл что-нибудь?
- Ничего, - ответил я. Не было никакого смысла рассказывать ему об
отпечатке под окном. Да я и сам к тому времени начал сомневаться, не
пригрезился ли мне отпечаток, - уж очень все это было неправдоподобно.
- Слушай, до каких размеров может вырасти утка? - спросил я у
Пластыря, но он только зарычал на меня и уткнулся в работу. Тогда я
раскрыл журнал записи заданий на странице, отведенной под следующий день.
Он таки опять всучил мне фонды призрения, а еще: "Встретиться с д-ром
Томасом в унив-те - магнетизм". И я поинтересовался: - А это что такое?
Вот это, про магнетизм?
- Мужик корпит над этой петрушкой много лет, - пробурчал Пластырь. -
Мне сообщили из надежных источников, что у него там что-то
наклевывается...
Опять "надежные источники"! А по сути такой же туман, как и
большинство любезных ему "жареных" тем.
Кроме того, терпеть не могу брать интервью у ученых. Чаще всего они
порядочные зануды, склонные смотреть на газетчиков свысока. А ведь девять
газетчиков из десяти зарабатывают, как этим умникам и не снилось, и на
свой манер выкладываются не меньше их, однако не разводят вокруг себя
невразумительной говорильни.
Заметив, что Джо-Энн собирается домой, я придвинулся к ней и спросил,
чем обернулось ее задание.
- У меня, Марк, осталось странное чувство, - сказала она. - Давай
выпьем, и я с тобой поделюсь...
Мы отправились в бар на перекрестке и заняли столик подальше от
входа. К нам тут же прилип бармен Джо и стал жаловаться на упадок в делах,
что было на него не похоже:
- Если б не вы, газетчики, я б уже закрылся и пошел домой. Мои
завсегдатаи, наверное, именно так и сделали. Сегодня уж точно никто не
зайдет. Хотя что может быть противнее, чем идти с работы прямо домой? Как
по-вашему?
Мы ответили, что и по-нашему так, и в знак того, что он ценит
сочувствие, он даже протер нам столик, чего тоже почти никогда не делал.
Потом он принес нам выпивку, и Джо-Энн принялась рассказывать мне про
старушку, отметившую свой сотый день рождения.
- Это было ужасно. Она сидела посреди гостиной в качалке и знай себе
качалась взад-вперед, взад-вперед, тихо, учтиво, как умеют только старушки
из почтенных семей. И притом она была рада мне и так светло улыбалась,
знакомя меня со всеми подряд...
- Очень мило! И много было народу?
- Ни души.
Я поперхнулся глотком.
- Но ты же сказала, что она тебя знакомила.
- Знакомила. С пустыми стульями.
- Боже правый!
- Все ее гости давно умерли.
- Слушай, выражайся яснее!
- Она сказала: "Мисс Эванс, познакомьтесь, пожалуйста, с моей
старинной приятельницей миссис Смит. Она живет на нашей улице, совсем
рядом. Хорошо помню день, когда она стала нашей соседкой, это еще в
тридцать третьем. Тяжелые были времена, можете мне поверить..." И
продолжала щебетать, понимаешь, как обычно щебечут старушки. А я стою как
дура, смотрю на пустые стулья и не понимаю, как тут поступить. И, Марк, не
знаю, права я была или нет, но я сказала. "Здравствуйте, миссис Смит. Рада
с вами познакомиться". И представляешь, что случилось потом?
- Не представляю, конечно.
- Старушка добавила самым обычным тоном, между прочим, будто речь шла
о чем-то совершенно естественном; "Понимаете, мисс Эванс, миссис Смит
умерла три года назад. Ну как по-вашему, не славно ли с ее стороны, что
она заглянула ко мне сегодня?
- Да разыграла тебя твоя старушка! Некоторые из них с возрастом
становятся очень лукавыми.
- Нет, не думаю. Она познакомила меня со всеми своими гостями. Их
было шесть или семь, и все до одного - мертвецы.
- Но она-то была счастлива, воображая, что у нее полно гостей. Тебе,
в конце концов, какая разница?
- Все равно это было ужасно, - заявила Джо-Энн.
Пришлось выпить еще по одной, чтобы смыть ужас. А бармен Джо не
унимался:
- Ну видели ли вы когда-нибудь что либо подобное? Сегодня здесь хоть
из пушки стреляй - все равно никого не заденешь. Обычно в этот час у
стойки очередь выстраивалась, и редко когда выпадал скучный вечер, чтоб
никто ни с кем не подрался, - хотя, как вам известно, у меня приличное
заведение...
- Конечно, конечно, - перебил я. - Садись-ка с нами и выпей за
компанию...
- Не надо бы мне пить, - засомневался Джо. - Пока торговля не
кончилась, бармен не должен разрешать себе ни рюмки. Но сегодня мне так
паршиво, что я, пожалуй, поймаю вас на слове, если вы не передумали.
Он потопал к стойке, достал бутылку и стакан для себя, и мы выпили
еще, а потом еще.
На перекрестке, тянул свое Джо, всегда было такое хорошее место -
дело шло с самого утра, в полдень большой наплыв, а уж к вечеру яблоку
негде было упасть. Но вот недель шесть назад торговля начала засыхать на
корню и теперь, по сути, прекратилась совсем.
- И так по всему городу, - жаловался он, - в одних местах чуть
получше, в других похуже. А здесь у меня едва ли не хуже всех. Прямо не
знаю, что на людей нашло...
Мы ответили, что тоже не знаем. Я выудил их кармана какие-то деньги,
оставил их на столе, и мы удрали. На улице я предложил Джо-Энн поужинать
со мной, но она отказалась на том основании, что уже договорилась играть в
бридж в клубе. Я завез ее домой и поехал к себе.
В редакции надо мной частенько подтрунивали: чего это ради я решил
поселиться так далеко от города, - но мне загородная жизнь нравилась.
Домик мой обошелся мне дешево и уж во всяком случае был лучше, чем парочка
тесных комнатенок в третьеразрядном отеле - а оставайся я в городе, ни на
что лучшее я бы рассчитывать не мог.
Соорудив себе на ужин бифштекс с жареной картошкой, я спустился к
причалу и выгреб на озеро, правда, недалеко. И просто посидел в лодке,
глядя, как по всему берегу перемигиваются освещенные окна, и впитывая
звуки, каких днем не услышишь: проплыла ондатра, тихо перекрякиваются
утки, а то вдруг шлепнула хвостом выпрыгнувшая из воды рыба.
Было холодновато, и какое-то время спустя я подгреб обратно к
причалу, размышляя о том, сколько еще всякой всячины надо успеть до
прихода зимы. Лодку надо проконопатить, просмолить и покрасить, да и
самому домику слой свежей краски не повредит, если только у меня дойдут до
этого руки. Зимние вторые рамы - две из них нуждаются в новых стеклах, а
по совести надо бы еще и прошпаклевать их все до одной. Труба на крыше -
никуда не денешься, надо заменить кирпичи, которые в этом году выбило
ураганом. И еще не забыть поставить утепляющие прокладки на входную дверь.
Я немного посидел почитал, затем отправился на боковую. Перед сном
мне мимолетно вспомнились две старушки - одна счастливая в своих
фантазиях, другая упокоенная в могиле.
На следующее утро я первым делом свалил с плеч колонку о фондах
призрения. Затем взял из библиотеки энциклопедию и усвоил кое-что про
магнетизм. Ведь прежде чем увидеться с этим умником из университета,
следует получить хоть какое-то представление о предмете разговора.
Однако я мог бы и не тревожиться - доктор Томас оказался вполне
свойским парнем. Мы славно посидели и потолковали. Он рассказал мне про
магнетизм, а когда выяснилось, что я живу на озере, мы поговорили о
рыбалке и к тому же нашли общих знакомых, так что все прошло очень хорошо.
Кроме одного - статьей здесь и не пахло. Все, что я из него выжал,
это неопределенное:
- Может, что-нибудь и получится, но не раньше чем через год. Как
только это произойдет, я дам вам знать. - Такие посулы я тоже слыхивал,
так что попытался связать его обещанием. И он сказал: - Обещаю, вы узнаете
о результатах первым, раньше всех остальных.
Пришлось тем и ограничиться. Нельзя же требовать от человека, чтоб он
подписал по такому поводу формальный контракт.
Я уже искал случай откланяться, однако почуял, что он еще не все
сказал. И задержался еще немного - не каждый день находишь кого-то, кто
искренне хочет с тобой поговорить.
- Да, я определенно думаю, что статья будет, - он говорил и выглядел
озабоченным, словно боялся, что ни черта не будет. - Я же вгрызался в эту
проблему годами. Магнетизм - одно из явлений, о которых мы до сих пор мало
что знаем. Когда-то мы ничего не знали об электричестве, да и сегодня не
разобрались до конца во всем, что с ним связано. Но кое-что мы все-таки
выяснили, а раз выяснили, то запрягли электричество в работу. Что-то
подобное может произойти и с магнетизмом - если только мы установим
основные закономерности...
Тут он запнулся и посмотрел мне прямо в глаза.
- Вы в детстве верили в домовых? - вопросик застал меня врасплох, и
от него это, надо полагать, не укрылось. - Ну в таких маленьких вездесущих
помощников? Если ты им понравишься, они с радостью сделают за тебя все,
что угодно, а от тебя требуется только одно - выставлять им на ночь плошку
с молоком...
Я ответил, что читал такие байки и, наверное, в свое время принимал
их за чистую монету, хотя в данный момент поклясться в том не могу.
- Будь я в силах поверить в такое, - заявил он, - я бы решил, что
здесь в лаборатории завелись домовые. Кто-то или что-то переворошил или
переворошило мои заметки. Я оставил их на столе, водрузив на них
пресс-папье, а на следующее утро они оказались разбросаны и частично
сброшены на пол.
- Возможно, уборщица? - предположил я.
Он усмехнулся:
- Я здесь сам себе уборщица.
Мне показалось, что он высказался, и я, в общем, недоумевал, к чему
вся эта болтовня про заметки и домовых. Я потянулся за шляпой - и тут он
решился поставить точки над "i".
- Вся соль в том, что два листочка остались под пресс-папье. Один из
них оказался тщательно сложен пополам. Я уже вознамерился бросить их в
общую кучу, чтоб рассортировать заметки когда-нибудь потом, но в последний
момент все-таки прочел то, что было записано на этих двух листках. - Он
глубоко вздохнул. Понимаете, две отрывочные записи, которые я по своей
инициативе, наверное, никогда не связал бы друг с другом. Иногда мы
странным образом не видим того, что у нас под носом, смотрим на предмет с
такого близкого расстояния, что не можем его разглядеть. Так и тут - два
листка по какой-то случайности оказались вместе. Да еще один из них сложен
пополам и второй вложен в первый, и это подсказало мне идею, до какой я бы
иначе не додумался. С тех самых пор я работаю именно в этом направлении и
питаю надежду, что работа может увенчаться успехом.
- И когда это случится...
- Я вам сообщу.
Я взял шляпу и откланялся. И по дороге в редакцию от нечего делать
размышлял о домовых.
Только-только я вернулся в редакцию и решил побездельничать
часок-другой, как старику Дж.Х., нашему издателю, приспичило закатиться в
отдел с одним из эпизодических визитов доброй воли. Дж.Х. - напыщенный
пустозвон, не сохранивший ни грана честности. Он знает, что нам известно
об этом, и мы знаем, что ему известно наше мнение, и все равно он
продолжает ломать комедию, изображая из себя нашего доброго товарища, да и
мы с ним заодно.
Он задержался подле моего стола, хлопнул меня по плечу и изрек зычно,
так что голос раскатился по всей комнате:
- Ты потрясающе ведешь тему муниципальных фондов призрения, мой
мальчик. Просто потрясающе.
Чувствуя себя последним идиотом и борясь с тошнотой, я встал и
промямлил.
- Благодарю вас, Дж.Х. Это очень любезно с вашей стороны.
Что от меня и требовалось. Почти священный ритуал. Сграбастав мою
ладонь, а другую руку возложив мне на плечо, он удостоил меня энергичным
рукопожатием и сжал плечо чуть не до боли. И будь я проклят, если у него
не увлажнились глаза, когда он объявил мне:
- Продолжай в том же духе, Марк, просто делай свое дело. Ты никогда
об этом не пожалеешь. Мы можем не показывать этого демонстративно, но мы
ценим честную работу и преданность газете. И каждодневно следим за тем,
что делает каждый из вас.
С этими словами он бросил меня, будто обжегшись, и отправился
приветствовать других.
Я опустился на стул, понимая, что остаток дня отравлен. Ежели я
заслужил похвалу вообще, то предпочел бы, чтоб меня похвалили за что
угодно, только не за фонды призрения. Паршивая колонка, я сам сознавал,
что паршивая. И Пластырь сознавал, и все остальные. Никто не попрекал меня
тем, что она паршивая, - никому на свете не удалось бы выжать из фондов
призрения ничего иного, эти статейки обречены быть паршивыми. Но душу мне
происшедшее все равно не грело.
И еще во мне зародилось неприятное подозрение, что старик Дж.Х.
каким-то образом пронюхал о запросах, которые я разослал в полдюжины
других газет, и дал мне мягко понять, что осведомлен об этом и что лучше
бы мне поостеречься.
Перед полуднем ко мне подступился Стив Джонсон - он ведет в нашей
лавочке медицинские темы наряду со всеми прочими, какие Пластырю
заблагорассудится ему всучить. В руках он держал пачку вырезок и выглядел
озабоченным.
- Очень совестно просить тебя об одолжении, Марк, и все-таки не
согласишься ли ты меня выручить?
- Ну о чем речь, Стив!
- Речь об операции. Я должен бы проверить, как там дела, но не
успеваю. Надо нестись в аэропорт брать интервью. - Он плюхнул вырезки мне
на стол. - Тут все изложено.
И умчался за своим интервью. А я перебрал вырезки и вчитался в них.
Да, история была из тех, что берут за душу. Мальца всего-то трех лет от
роду приговорили к операции на сердце. К операции сложной, за какую до
того брались лишь самые знаменитые хирурги в больших больницах Восточного
побережья, да и вообще ее делали считанное число раз и никогда - пациентам
столь юного возраста.
Трудно было заставить себя поднять телефонную трубку и позвонить: я
почти не сомневался в том, что именно мне ответят. Я все-таки пересилил
себя и, разумеется, нарвался на неприятности, каких следует ждать
непременно, когда пытаешься что-то выяснить у медицинского персонала, -
словно они стерильно чисты, а ты грязная дворняжка, норовящая пролезть к
ним со всеми своими блохами. Однако в конце концов я добрался до кого-то,
кто сказал мне, что малец, вероятно, выживет и что операция, по-видимому,
прошла успешно.
Тогда я набрался смелости и позвонил хирургу, проводившему операцию.
Должно быть, я застал его в счастливую минуту, и он не отказался снабдить
меня подробностями, каких мне недоставало.
- Вас, доктор, надо поздравить с успехом, - сказал я, и вот тут он
впал в раздражительность.
- Молодой человек, - сказал он, - при операциях такой сложности руки
хирурга - это всего лишь один фактор. Есть великое множество других
факторов, которые никто не вправе считать своей личной заслугой. -
Внезапно его голос зазвучал устало и даже испуганно. - Произошло чудо. - И
после паузы: - Только не вздумайте ссылаться на эти мои слова!
Последнюю фразу он произнес на повышенных тонах, почти прокричал в
трубку.
- Даже не подумаю, - заверил я.
А после этого снова позвонил в больницу и поговорил с матерью
мальчика.
Статья вышла что надо. Мы успели тиснуть ее в местном выпуске
четырьмя колонками на первой полосе, и даже Пластырь слегка смягчился и
поставил мою подпись вверху под заголовком.
После обеда я подошел к столу Джо-Энн и застал ее в растрепанных
чувствах. Пластырь подсунул ей программу церковного съезда, и она как раз
клеила предварительную статейку, перечисляя будущих ораторов, членов
всяческих комитетов и все создаваемые в этой связи комиссии и намечаемые
мероприятия. Вот уж дохлая работенка, самая дохлая, какую вам могут
навязать, - пожалуй, даже похуже, чем фонды призрения.
Я послушал-послушал, как она сетует на жизнь, и задал вопрос: могу ли
я рассчитывать, что у нее останется хоть немного сил по завершении
рабочего дня?
- Я совсем измочалена, - сказала она.
- Спрашиваю потому, что надо вытащить лодку из воды и кто-то должен
мне помочь.
- Марк, если ты рассчитываешь, что я поеду к черту на рога, чтобы
возиться с лодкой...
- Тебе не придется ее поднимать, - заверил я. - Может, чуть-чуть
подтолкнуть, и только. Мы используем лебедку и поднимем ее на талях, чтоб
я позднее мог ее покрасить. Мне нужно только, чтобы ты ее придержала и не
дала ей крутиться, покуда я тащу ее вверх.
Уломать Джо-Энн было не так-то просто. Пришлось забросить
дополнительную приманку.
- По дороге можно будет остановиться в центре и купить парочку
омаров, - заявил я. - Ты так хорошо готовишь омаров. А я бы сделал соус
рокфор, и мы с тобой...
- Только без чеснока, - отозвалась она.
Я пообещал обойтись без чеснока, и тогда она согласилась.
Так или иначе, до вытаскивания лодки руки у нас в тот вечер не дошли.
Нашлись занятия значительно интереснее.
Поужинав, мы разожгли огонь в камине и сели рядом. Она положила
голову мне на плечо, нам было так удобно и уютно.
- Давай притворимся, - предложила она. - Притворимся, что ты получил
работу, о какой мечтаешь.
Притворимся, что мы в Лондоне, и это наш коттедж на равнинах
Кембриджшира...
- Там же болота, - ответил я, - а болота - не лучшее место для
коттеджа.
- Вечно ты все испортишь, - попрекнула она. - Начнем сначала. Давай
притворимся, что ты получил работу, о какой мечтаешь...
Дались ей эти кембриджширские болота!
Возвращаясь на озеро после того, как отвез ее домой, я засомневался:
а получу ли я эту работу хоть когда-нибудь? В данный момент перспектива
вовсе не выглядела розовой. Не то чтобы я с такой работой не справился: я
заведомо знал, что справлюсь. Полки у меня дома были заставлены книгами о
мировых проблемах, и я пристально следил за развитием международных
событий. Я хорошо владел французским, мог объясниться по-немецки, а на
досуге, случалось, воевал с испанским. Всю свою жизнь я мечтал стать
частицей братства журналистов-международников, отслеживающих состояние дел
по всему свету.
Утром я проспал и опоздал в редакцию. Пластырь отнесся к этому факту
кисло:
- И чего ты вообще трудился появляться в конторе? - прорычал он. -
Чего ради ты вообще сюда ходишь? Вчера и позавчера я посылал тебя на два
задания, а где статьи?
- Не было там никаких статей, - ответил я, изо всех сил стараясь
сдержаться. - Просто очередные досужие сплетни, которые ты где-то выкопал.
- Однажды, - заявил он назидательно, - когда ты станешь настоящим
репортером, ты будешь выкапывать тьмы статей сам без подсказки. В том-то и
беда с нынешними сотрудниками, - добавил он, внезапно распаляясь. - И с
тобой то же самое. Полное отсутствие инициативы, сидите себе и ждете, чтоб
я выкопал что-нибудь и преподнес вам как задание. Никто ни разу не удивил
меня тем, что принес материал, за которым я его не посылал. - И тут он
спросил, сверля меня взводом: - Ну почему бы тебе хоть разок не удивить
меня?
- Уж я-то тебя удивлю, пропойца, - сдерзил я и вернулся к своему
столу.
И задумался. Думал я о старой миссис Клейборн, которая умирала так
тяжко, а потом умерла внезапно и легко. Я припомнил, что рассказал мне
садовник, и припомнил отпечаток под окном. Подумал я и о старушке, которой
исполнилось сто лет и к которой по этому случаю заглянули ее давние
умершие друзья. И о физике, у которого в лаборатории завелись домовые. И о
мальце, перенесшем операцию, которая вопреки ожиданию прошла успешно.
И меня осенило.
Я поднял подшивку и перелистал ее на глубину трех недель, день за
днем, полоса за полосой. Я сделал кучу выписок и даже сам слегка
испугался, но убедил себя, что все это - не более чем совпадение. А потом
написал:
"Домовые вернулись к нам снова. Знаете, такие маленькие создания,
которые делают для вас всевозможные добрые дела и не ждут от вас ничего
взамен, кроме плошки с молоком на ночь."
При этом я не отдавал себе отчета, что почти точно воспроизвожу
слова, какие употребил физик. Я не написал ни о миссис Клейборн, ни о
столетней старушке с ее гостями, ни о самом физике, ни о малыше,
подвергшемся операции. Ни один из этих сюжетов не совмещался с насмешкой,
а я писал, не скрывая иронии.
Зато я воспроизвел две-три кратенькие, по одному абзацу, заметки,
схоронившиеся в глубине просмотренных мной подшивок. Все это были
рассказики о нежданной удаче, историйки со счастливым концом, но без
серьезных последствий для кого бы то ни было, кроме тех, кого они касались
непосредственно. О том, как кто-то нашел вещь, которую на протяжении
месяцев или лет считал безнадежно утраченной, как вернулась домой
заплутавшая собака, как школьник, к удивлению родителей, выиграл конкурс
на лучший очерк, как сосед безвозмездно помог соседу. В общем, мелкие
приятные заметульки, попавшие в газету только оттого, что надо было
заткнуть зияющие дыры на полосах. И таких заметок набралось множество, -
пожалуй, гораздо больше, чем можно было ожидать.
"Все это случилось в нашем городе за последние три недели", - написал
я в конце. И добавил еще одну строчку: "Выставили ли вы на ночь плошку с
молоком?"
Закончив, я посидел минутку в безмолвном споре с самим собой: а стоит
ли вообще сдавать такую муру?
Но в конце концов я решил, что Пластырь сам напросился на это, когда
позволил себе сморозить лишнее. Я швырнул свое сочинение в ящик для
готовых статей на столе завотделом и, вернувшись на место, взялся за
очередную муниципальную колонку.
Пластырь ничего не сказал мне о прочитанном, да я его ни о чем и не
спрашивал. Вообразите себе, как у меня вылезли глаза на лоб, когда
рассыльный принес из типографии свежие оттиски, и моя писанина про домовых
оказалась заверстанной как гвоздь номера - вверху первой полосы на все
восемь колонок!
И никто это никак не откомментировал, кроме Джо-Энн, которая подошла,
потрепала меня по голове и даже заявила, что гордится мной, хотя одному
Богу известно, было ли тут чем гордиться. Потом Пластырь послал меня на
новое высосанное из пальца задание - к кому-то, кто якобы мастерит
самодельный ядерный реактор у себя на заднем дворе. Оказалось, что это
старый болван, однажды уже построивший вечный двигатель, разумеется,
неработоспособный. Как только я узнал про вечный двигатель, мне так все
опротивело, что я не стал возвращаться в редакцию, а поехал прямо домой.
Я соорудил блок с талями и кое-как вытащил лодку на берег, хоть без
помощника пришлось попотеть. Затем я съездил в деревушку на другом конце
озера и купил краску не только для лодки, но и для домика. И был очень рад
тому, как удачно начал работу, неизбежную в осенние месяцы.
А на следующее утро, когда я добрался до конторы, там был сумасшедший
дом. Коммутатор не успокаивался всю ночь и был обвешан записками
читателей, как - рождественская елка. Одна из телефонисток хлопнулась в
обморок, и ее как раз пытались привести в чувство. Глаза Пластыря пылали
диким огнем, галстук у него съехал набок. Заметив мое появление, он
ухватил меня за локоть, подвел к моему месту и чуть не силком усадил на
стул.
- А ну, черт тебя побери, за работу! - заорал он, плюхнув передо мной
груду записей.
- Что тут происходит?
- Это все твоя затея с домовыми! - надрывался он. - Звонят тысячи
людей. У всех домовые, всем помогаю домовые, а кое-кто даже видел домовых.
- А как насчет молока? - осведомился я.
- Молока? Какого еще молока?
- Ну как же, молока, которое надо ставить домовым на ночь.
- Откуда я знаю! - возмутился он. - Почему бы тебе не позвонить в
две-три молочные компании и не справиться у них?
Я так и сделал - и, чтоб мне провалиться, молочные компании оказались
на грани тихого помешательства. Шоферы наперегонки возвращались за
дополнительным молоком, поскольку большинство постоянных покупателей брали
пинту-другую сверх обычного. Возле складов возникли очереди машин,
растянувшиеся на целый квартал, - поджидали новых поставок молока, а
поставки шли туго.
У нас в конторе в то утро не осталось никого, кто делал бы что-нибудь
еще, кроме как сочинял байки про домовых. Мы заполнили ими весь номер -
всевозможными историями о домовых, помогающих людям. С одной оговоркой - в
большинстве своем люди и не догадывались, что им помогают именно домовые,
пока не прочитали мое сочинение. До того они просто думали, что ухватили
за хвост удачу.
Когда первый выпуск был готов, мы какое-то время сидели сложа руки,
как бы переводя дыхание - хотя звонки не прекращались, - и готов
поклясться, что моя пишущая машинка раскалилась к тому времени докрасна.
Наконец свежую газету подняли наверх, каждый получил по экземпляру и
углубился в нее, и тут до нас донесся рык из кабинета Дж.Х. Мгновением
позже Дж.Х. вынырнул лично, размахивая зажатой в руке газетой, а его
физиономия была на три порядка багровее свежеокрашенной пожарной машины.
Он рысью подбежал к столу завотделом, швырнул газету Пластырю под нос и
прихлопнул ее кулаком.
- Как это понять? - гаркнул он. - Ну-ка изволь объясниться. Мы теперь
станем общим посмешищем!
- Но, Дж.Х., по-моему, это отличный розыгрыш и...
- Домовые!... - фыркнул Дж.Х.
- Столько звонков от читателей, - пролепетал Пластырь Билл. - Звонки
продолжаются до сих пор. И я...
- Довольно, - проревел Дж.Х. - Ты уволен! - Повернувшись к завотделом
спиной, он уставился на меня. - Это ты затеял! Ты тоже уволен!
Я поднялся со своего места и подошел к бывшему заву.
- Мы вернемся попозже, - заявил я, адресуясь Дж.Х., - за выходным
пособием.
Он слегка вздрогнул, но не отступился. Пластырь снял со стола
пепельницу и выпустил ее из рук. Она упала на пол и разбилась, а Пластырь
отряхнул пепел с ладоней и пригласил:
- Пошли, Марк. Выпивка за мной.
Мы отправились на перекресток. Джо притащил бутылку с парой стаканов,
и мы взялись за дело. Вскоре в бар стали загадывать и другие ребята из
конторы. Принимали с нами по рюмочке и возвращались на работу. Тем самым
они давали нам понять, что соболезнуют и жалеют о том, как все обернулось.
Вслух никто ничего не говорил, просто они заглядывали один за другим. За
весь день не набралось и нескольких минут, когда мы сидели бы вдвоем и
никто не составил бы нам компанию. А уж нам с Пластырем пришлось
накачаться основательно.
Мы с ним толковали про домовых, сперва довольно скептически - всему,
мол, виной человеческое легковерие. Но чем больше мы задумывались и чем
больше пили, тем искреннее верили, что без домовых и впрямь не обошлось.
Прежде всего, слепая удача не ходит косяками, как вроде бы получалось у
нас в городе на протяжении последних недель. Удача скорее склонна
рассредоточиваться в пространстве и времени, а если иной раз собирается в
ручейки, то и они на поверку оказываются жиденькими. А у нас удача,
по-видимому, посетила многие сотни, если не тысячи людей.
Часам к трем-четырем пополудни мы окончательно согласились, что за
этой заварушкой с домовыми кроется что-то реальное. И, само собой, стали
прикидывать, кто такие домовые и чего ради им помогать нам, людям.
- Знаешь, что я думаю? - спросил Пластырь. - По-моему, они
инопланетяне. Пришельцы со звезд. Может, те самые, что прежде летали в
тарелках.
- Но с какой стати инопланетяне станут нам помогать? - не замедлил
возразить я. - Они, конечно, принялись бы наблюдать за нами, постарались
бы выяснить все, что смогут, а спустя какое-то время попробовали бы
вступить с нами в контакт. Может даже, им захотелось бы нам помочь - но
помочь нам как племени, а не как отдельным людям...
- А может, они по натуре хлопотуны, - предположил Пластырь. - Есть же
такие и у нас на Земле. Помешанные на том, чтоб творить добро, сующие свой
нос, куда их не просят, не способные оставить людей в покое ни на секунду.
- Нет, не думаю, - не отступался я. - Если они стараются нам помочь,
то, наверное, это у них что-то вроде религии. Как монахи, что бродили по
Европе в прежние века. Как добрые самаритяне. Или как Армия спасения.
Но он не соглашался взглянуть на это моими глазами.
- Хлопотуны, и только, - настаивал он. - Может, у них там всего в
избытке. Может, на их родной планете все делают машины и каждый уже
обеспечен выше крыши. Может, у них дома уже и дел никаких не осталось - а,
сам знаешь, нам обязательно нужно найти себе хоть какое-нибудь занятие,
чтоб не скучать и не утратить уважения к себе.
Часов в пять в бар заявилась Джо-Энн. У нее был выходной, и она не
ведала ни о чем, пока кто-то из конторы не догадался ей позвонить. Тут уж
она не замешкалась. И прежде всего рассердилась на меня и не желала
слушать моих оправданий, что в подобных обстоятельствах мужчина имеет
право на стаканчик-другой. Она вытащила меня из бара, посадила в мою
собственного машину, но за руль не пустила и отвезла к себе. Накачала
черным кофе, после чего заставила что-то съесть и только часов в восемь
пришла к выводу, что я достаточно протрезвел, чтобы попытаться доехать
домой.
Я ехал осторожно и доехал, но голова у меня раскалывалась и к тому же
никак не желала забыть, что я остался без работы. Хуже того, ко мне теперь
до конца дней моих приклеится ярлык психа, затеявшего аферу с домовыми. Уж
можно не сомневаться, что телеграфные агентства не пропустили такой
подарок и что новость подхвачена на первых полосах в большинстве газет от
побережья до побережья. Нет сомнений и в том, что радиокомментаторы и их
коллеги-телевизионщики изгаляются на этот счет до изнеможения.
Домик мой стоял на небольшом крутом бугре, своеобразном взгорке между
озером и дорогой, и подъехать прямо к крыльцу было нельзя. Приходилось
ставить машину на обочине у подножия бугра, а потом взбираться наверх на
своих двоих. Чтобы не сбиться с тропки при лунном свете, я брел опустив
голову и почти достиг цели, когда заслышал звук, заставивший меня
встрепенуться.
И увидел их.
Они соорудили леса не то подмостки, и четверо взгромоздились на эти
подмостки, бешено малюя стены краской. Еще трое взобрались на крышу и
клали кирпичи взамен выбитых из трубы. Вторые рамы были расставлены по
всему участку, и на них безудержно клали шпаклевку. Ну а лодку - ту было
почти не разглядеть, такое их число облепило ее, окрашивая в три слоя.
Я стоял разинув рот, челюсть чуть не доставала до грудной клетки.
Внезапно раздался свист, и я поторопился отступить с тропки в сторону. И
правильно сделал - добрая дюжина их пронеслась под гору, на ходу
разматывая шланг. Времени прошло меньше, чем нужно на этот рассказ, а они
уже мыли мне машину.
Меня они, казалось, не замечали вовсе. То ли они были так заняты, что
не могли отвлечься, то ли принятые у них правила приличия не позволяли
обращать внимание на того, кому они решили помочь.
Они действительно очень походили на домовых, какими их рисуют в
детских книжках, но были и определенные отличия. Точно, они носили
остроконечные шапочки, но когда я подобрался вплотную к одному из них - он
увлеченно шпаклевал рамы, - я разглядел, что никакая это не шапочка. Это
его голова сходилась на конус острием вверх, и венчала ее не кисточка, а
хохолок из волос или перьев - я так и не сумел понять, из чего именно. И
они носили куртки с большими вычурными пуговицами, только у меня не знаю
как сложилось впечатление, что на деле пуговицы - нечто совершенно другое.
И не было огромных несуразных клоунских ботинок, в каких их обычно рисуют,
- на ногах у них просто ничего не было.
Трудились они усердно и споро, не тратя даром ни минуты. С места на
место они не ходили, а перебегали рысью. И их было так много!
И вдруг их бурной деятельности пришел конец. Лодка была покрашена,
домик тоже. Окрашенные, прошпаклеванные рамы прислонили к деревьям. Шланг
втащили наверх и свернули аккуратным кольцом.
Я понял, что они шабашат, и попытался созвать их всех вместе, чтоб
хотя бы поблагодарить, но они по-прежнему не обращали на меня внимания.
Закончили все дела и исчезли, а я остался стоять в одиночестве.
Обновленный домик сверкал под луной, воздух загустел от запаха свежей
краски. Наверное, я еще не вполне протрезвел, несмотря на ночную прохладу
и весь тот кофе, который Джо-Энн влила в меня. Будь я трезв как стеклышко,
я, может статься, справился бы получше, сообразил бы что-нибудь. Боюсь,
что я напортачил и упустил редкий случай.
Я ввалился в дом. Входная дверь затворилась с усилием и не сразу.
Недоумевая, в чем дело, я наконец-то разглядел, что она утеплена.
Включив свет, я с удивлением осмотрелся по сторонам. За все годы, что
я жил здесь, в доме никогда не бывало такого порядка. Нигде ни пылинки,
каждая железка сверкает. Кастрюльки и сковородки расставлены по местам,
разбросанная одежда убрана в шкаф, книги все до одной на полках, и журналы
лежат, где им положено, а не валяются как попало.
С грехом пополам я добрался до постели и попытался все обдумать, но
кто-то огрел меня по башке тяжеленной колотушкой, и больше я ничего не
помню вплоть до мгновения, когда меня разбудил чудовищный трезвон. Я
дополз до его источника быстро, как только мог.
- Ну что еще? - рявкнул я. Разумеется, отвечать так по телефону не
годится, но как я себя чувствовал, так и ответил.
Это оказался Дж.Х.
- Что с тобой? - заорал он. - Почему ты не в редакции? Ты
соображаешь, что творишь, если...
- Минуточку, Дж.Х. Вы что, не помните, что вчера сами указали мне на
дверь?
- Ну ладно, Марк, - изрек он, - не держи на меня зла. Мы все вчера
были взволнованы...
- Только не я.
- Слушай, Марк, ты мне нужен. Тут кое-кто хочет тебя видеть.
- Ладно, приеду, - сказал я и повесил трубку.
Но торопиться я не стал, собирался с прохладцей. Если я понадобился
Дж.Х. и кому-то еще, оба с тем же успехом могут и подождать. Я включил
кофеварку и принял душ. После душа и кофе я опять ощутил себя почти
человеком.
Выйдя во двор, я направился было к тропке и, следовательно, к машине
внизу на обочине, как вдруг увидел такое, что замер как вкопанный. В пыли
по всему участку виднелись следы - такие же, как на клумбе под окном
миссис Клейборн. Опустившись на корточки, я уставился на тот, что был у
меня перед носом: хотелось удостовериться, что это не наваждение. Нет, мне
не примерещилось - следы были такие же точно, один к одному.
Следы домовых!
Я просидел на корточках довольно долго. И все вглядывался в следы,
размышляя: верить или не верить? Приходилось верить - неверию больше не
оставалось места.
Сиделка была права - в ночь, когда скончалась миссис Клейборн, ее
комнату действительно посетили. Благословение Божие, сказал садовник,
сказал просто потому, что усталость и простодушие преклонного возраста
затуманили ему разум и речь. А на поверку это был акт милосердия, доброе
дело - ведь старушка умирала так тяжко, и надежды на выздоровление не
было.
Важно, что добрые дела оборачивались не только смертью, но и жизнью.
При операциях такой сложности, заявил мне хирург, есть множество факторов,
которые никто не вправе считать своей личной заслугой. "Произошло чудо, -
заявил он, - только не вздумайте ссылаться на мои слова..."
И никто - не уборщица, а кто-то другой или что-то другое -
переворошил или переворошило записи, сделанные физиком, и сложил-сложило
вместе два листочка, два из нескольких сот, с тем чтобы можно было связать
две записи между собой и эта связь подсказала плодотворную идею.
Совпадения? - спросил я себя. Неужели все это совпадения - что
старушка умерла, а малец выжил, что ученый нашел путеводную нить, которую
иначе проглядел бы? Нет, уже не совпадения, когда под окном остался след,
а записи оказались разбросаны, кроме двух под пресс-папье.
Да, я чуть не забыл про другую старушку, у которой побывала Джо-Энн.
Про ту, что радостно качалась в своей качалке, поскольку ее навестили все
ее давние умершие друзья. Случается, что слабоумие тоже может стать
проявлением доброты.
Наконец я поднялся и спустился к машине. По дороге я продолжал
размышлять о волшебных прикосновениях доброты со звезд, о том, что на
нашей Земле, похоже, поселилась наряду с человечеством еще одна раса с
иным кругозором и иными жизненными целями. Не исключено, что этот народец
и раньше время от времени пытался вступить в союз с людьми, но его каждый
раз отвергали и вынуждали прятаться - по невежеству, из суеверия, а затем
в силу слишком хрупких и нетерпимых представлений о том, что возможно, а
что невозможно. И похоже, что нынче они предприняли новую попытку
подружиться с нами.
Дж.Х. поджидал меня с видом кота, безмятежно устроившегося в птичьей
клетке и не желающего помнить, что к усам прилипли перышки. С ним сидел
какой-то большой летный начальник - радуга орденских планок поперек груди
и орлы на плечах. Орлы были надраены так ярко, что, казалось, испускали
искры.
- Марк, это полковник Дуглас, - объявил Дж.Х. - Он хочет с тобой
побеседовать.
Мы обменялись рукопожатием, причем полковник вел себя гораздо
любезнее, чем можно было ожидать. После чего Дж.Х. вышел из кабинета,
оставив нас вдвоем. А мы еще посидели и помолчали, как бы оценивая друг
друга. Не ведаю, что чувствовал полковник, а я со своей стороны готов
признаться, что мне было не по себе. Я невольно задавался вопросом, что
такого я натворил и к какому наказанию меня приговорят.
- Интересно, Лэтроп, - обратился ко мне полковник, - расскажете ли вы
мне честно, как это произошло? Как вам удалось выяснить про домовых?
- А я ничего не выяснял, полковник. Это был просто-напросто розыгрыш.
Я рассказал ему, как Пластырь распустил язык, обвиняя всех штатных
сотрудников в отсутствии инициативы, и как я придумал байку про домовых
ради того, чтобы свести с ним счеты. А он свел счеты со мной тем, что взял
и напечатал ее.
Только полковника моя версия не устроила. Так он и сказал:
- За этим кроется что-то еще.
Я не сомневался, что он меня не отпустит, пока я не вывалю все
начистоту, - и хоть он не намекал на это ни словом, за его плечами
вставали контуры Пентагона, комитета начальников штабов, операции
"Летающая тарелка" или как там ее назвали, а еще за его плечами витали ФБР
и множество иных неприятностей. Так что я облегчил себе душу, рассказав
все в подробностях, и отдельные подробности безусловно звучали очень и
очень глупо. Однако он словно не заметил глупостей и спросил:
- И что вы теперь думаете обо всем этом?
- Прямо не знаю, что и думать. Может, они из космоса или...
Он спокойно кивнул.
- Нам известно уже довольно давно, что они совершают посадки. Однако
теперь они впервые сознательно привлекли к себе внимание.
- Но что им нужно, полковник? Чего они добиваются?
- Сам бы хотел это понять, - ответил он. Помолчал и тихо добавил. -
Разумеется, если вы вздумаете ссылаться на меня в печати, я буду отрицать
все напропалую. И вы поставите себя по меньшей мере в двусмысленное
положение.
Бог весть, что еще он намеревался сказать, может, всего ничего. Но
тут зазвонил телефон. Я поднял трубку - вызывали полковника. Он бросил
короткое "Да" и стал слушать. Слушал молча, только мало-помалу бледнел. А
когда повесил трубку, то вид у него был прямо-таки больной.
- Что стряслось, полковник?
- Звонили из аэропорта. Случилось нечто несусветное, и буквально
только что. Эти друзья появились непонятно откуда и накинулись на самолет.
Чистили его и полировали, навели на него глянец и снаружи и изнутри.
Персонал не мог ничего поделать, только хлопал глазами...
Я усмехнулся.
- Что же тут плохого, полковник? Просто они отнеслись к вам
по-доброму.
- Вы еще ничего не знаете! Когда они навели на самолет красоту, то в
завершение намалевали на носу домового!..
Вот, пожалуй, и все, что можно рассказать о проделках домовых. Их
атака на самолет полковника осталась, по сути, их единственным публичным
выступлением. Но если они стремились к гласности, то добились своего -
создали запоминающееся зрелище. В аэропорт в то утро завернул один из
наших фотографов, суматошный малый по имени Чарльз: он никогда не
появлялся там, куда его вызывали, зато неизменно возникал без приглашения
на месте необычных событий и катастроф. Никто не посылал его в аэропорт -
его отправили на пожар, который, к счастью, обернулся всего-то небольшим
возгоранием. За каким чертом его занесло в аэропорт, он и сам впоследствии
объяснить не мог. Однако он очутился именно там и снял домовых, полирующих
самолет, - и не один-два снимка, а дюжины две, израсходовав всю наличную
пленку. Более того, он ухитрился снять их телескопическим объективом,
который в то утро засунул в саквояж по ошибке - раньше он никогда им не
пользовался. С тех пор он с этим объективом не расставался, но, по моим
сведениям, ему больше ни разу не выпадало повода его применить.
Снимки вышли - полная прелесть. Лучшие из них мы отобрали для первой
полосы, разверстав их на всей ее площади, да еще не поскупились и заняли
остальными снимками две внутренние полосы. Агентство "Ассошиэйтед пресс"
приобрело на снимки права и распространило по всей стране, и их успели
напечатать во многих крупных газетах, пока кто-то в Пентагоне не прослышал
об этом и не наложил вето. Но поздно: что бы ни предпринял теперь
Пентагон, снимки уже разошлись. Может, они причинили зло, а может, добро,
- так или иначе, исправить этого было уже нельзя.
Наверное, если бы полковник узнал про снимки, он попробовал бы
запретить их опубликование или даже конфисковал. Но о существовании
снимков стало известно только тогда, когда полковник убрался из нашего
города, а то и вернулся в Вашингтон. Чарли где-то застрял - скорее всего в
пивной - и объявился в конторе лишь под вечер.
Когда все в целом дошло до сведения Дж.Х., он принялся метаться по
редакции, рвать на себе волосы и грозил уволить Чарли. Но кому-то из нас
удалось его утихомирить и водворить обратно в кабинет. Снимки поспели к
последнему вечернему выпуску, заняли несколько полос на следующий день, и
мальчишки, продающие газету в розницу, всю неделю ходили с вытаращенными
глазами - так расхватывали номер с домовыми, запечатленными на пленку.
В середине дня, как только ажиотаж чуточку спал, мы с Пластырем опять
отправились на перекресток пропустить по паре стаканчиков. Раньше я не
особо жаловал Пластыря, но тот факт, что нас с ним уволили вместе,
установил между нами что-то вроде приятельских уз: в конце концов, он
показал себя неплохим парнем.
Бармен Джо был горестен, как всегда.
- Это все они, домовые, - выпалил он, обращаясь к нам, и уж можете
мне поверить: никто никогда не говорил о домовых в таком тоне. - Явились
сюда и принесли каждому столько счастья, что выпивка больше просто не
требуется.
- Я с тобой заодно, Джо, - проронил Пластырь. - Мне они тоже не
сделали ничего хорошего.
- Ты получил назад свою работу, - напомнил я.
- Марк, - изрек он торжественно, наливая себе по новой, - я не
слишком уверен, что это хорошо.
Разговор мог бы выродиться в первостатейный конкурс по сетованиям и
стенаниям, если бы в бар не ввалился Лайтнинг, самый прыткий из всех наших
рассыльных, невзирая на свою косолапую походку.
- Мистер Лэтроп, - сообщил он мне, - вас просят к телефону.
- Приятно слышать, - отозвался я.
- Но звонят из Нью-Йорка!
Тут до меня дошло. Ей-же-ей, впервые в жизни я покинул бар так
стремительно, что забыл допить налитое.
Звонок был из газеты, куда я обращался с запросом. Человек на том
конце провода заявил, что у них открывается вакансия в Лондоне и что он
хотел бы потолковать со мной на этот счет. Сама по себе вакансия, добавил
он, вряд ли выгоднее той работы, какая у меня есть, однако она дает мне
шанс приобщиться к роду деятельности, о котором я мечтаю.
- Когда я мог бы приехать для переговоров? - задал он мне вопрос, и я
ответил: завтра с утра.
Повесив трубку, я откинулся на спинку стула. Мир вокруг мгновенно
окрасился в радужные тона. И я понял в ту же минуту, что домовые обо мне
не забыли и продолжают меня опекать.
На борту самолета у меня была бездна времени на размышление. Часть
его я потратил на обдумывание всяких деталей, связанных с новой работой и
с Лондоном, но больше всего я размышлял о домовых.
Они прилетали на Землю и раньше - уж в этом, по крайней мере, не
возникало сомнений. А мир не был готов их принять. Мир окутал их туманом
фольклора и предрассудков, мир еще не набрался разума и не сумел извлечь
из их добровольной помощи пользу для себя. И вот сейчас они решили
попробовать снова. На этот раз мы не вправе обмануть их ожидания - ведь
третьего случая может и не быть.
Возможно, одной из причин их предыдущей неудачи - хоть и не
единственной - явилось отсутствие средств массовой информации. Рассказы о
домовых, об их поведении и добрых делах, передавались из уст в уста и
неизбежно искажались. К правдивым историям добавлялись свойственные той
эпохе вымыслы, пока домовые не превратились в волшебных маленьких
человечков, весьма потешных, а иногда и полезных, но принадлежавших к
одной породе с великанами-людоедами, драконами и тому подобной нечистью.
Сейчас ситуация иная. Сейчас у домовых больше шансов на то, что их
деятельность получит правдивое освещение. И несмотря на то что для правды
в полном объеме люди еще не созрели, современное поколение в состоянии кое
о чем догадаться.
Очень важно, что о них теперь широко известно. Люди должны знать, что
домовые вернулись, должны поверить в них и доверять им.
Оставалось недоумевать: почему для того, чтоб объявить о своем
прибытии и продемонстрировать свои достоинства, они выбрали именно наш
город, не большой, не маленький, обычный город американского Среднего
Запада? Я немало бился над этой загадкой, но так и не нашел ответа - ни
тогда, ни до сего дня.
Когда я прилетел из Нью-Йорка с новым назначением в кармане, Джо-Энн
встречала меня в аэропорту. Я высматривал ее, спускаясь по трапу: так и
есть, она прорвалась за контроль и бежит к самолету. Тогда я бросился ей
навстречу, сгреб ее в охапку и расцеловал, а какой-то идиот не преминул
снять нас, полыхнув лампой-вспышкой. Я хотел было с ним разделаться, да
Джо-Энн не позволила.
Был ранний вечер, однако на небе уже загорелись первые звезды и
посверкивали, несмотря на ослепительные прожектора. До нас донесся рев
только что взлетевшего самолета, а в дальнем конце поля другой самолет
прогревал двигатели. Вокруг были здания, огни, люди и могучие машины, и на
довольно долгий миг почудилось, что аэропорт - наглядная демонстрация
силы, быстроты и компетентности нашего человеческого мира, его уверенности
в себе. Наверное, Джо-Энн испытала сходное ощущение, потому что вдруг
спросила:
- Все хорошо, правда, Марк? Неужели они и это изменят?
И я понял, кого она имеет в виду, не переспрашивая.
- По-моему, я догадываюсь, кто они, - сказал я. - Кажется, я
сообразил наконец. Ты знаешь об акциях муниципального фонда призрения -
одна сейчас как раз в самом разгаре. Так вот, они затеяли нечто в том же
духе - назовем это Галактическим фондом призрения. С той разницей, что они
не тратят деньги на бедных и малоимущих, их благотворительность носит иной
характер. Вместо того чтоб одаривать нас деньгами, они одаривают нас
любовью и душевным теплом, дружбой и доброжелательством. И не вижу в том
ничего плохого. Не удивлюсь, если из всех племен Вселенной мы оказались
теми, кто нуждается в такой помощи больше всего. Они явились сюда вовсе не
с целью решить за нас все наши проблемы, а просто слегка подсобить,
освободив вас от мелких хлопот которые подчас мешают нам обратить свои
усилия на действительно важные дела или, может мешают разобраться, какие
именно дела важные.
Все это было столько лет назад, что не хочется подсчитывать сколько,
и тем не менее помню все так четко, будто события произошли накануне.
Однако вчера и в самом деле случилось кое-что, всколыхнувшее мою память.
Я проходил по Даунинг-стрит неподалеку от дома N_10, резиденции
премьер-министра, когда заметил маленькое существо. Сперва я принял его за
карлика и, обернувшись, понял, что оно наблюдает за мной. А затем существо
подняло руку выразительным жестом, замкнув большой и указательный пальцы
колечком - давний добрый американский символ: мол, все в полном порядке.
И исчезло. Вероятнее всего, нырнуло в один из переулков - но
поручиться за это не могу.
Тем не менее спорить не приходится. Все действительно в полном
порядке. Мир полон надежд, холодная война почти закончилась. Мы, похоже,
вступаем в первую безоговорочно мирную эру за всю историю человечества.
Джо-Энн собирается в дорогу и ревет; ведь приходится расставаться со
многим, что дорого. Зато дети вне себя от восторга, предвкушая настоящее
приключение.
Завтра утром мы вылетаем в Пекин, где я, первый из американских
корреспондентов за тридцать лет, получил официальную аккредитацию.
Но пугает шальная мысль: что, если там, в этой древней столице, я
нигде - ни на запряженной грязной улочке, ни на помпезной Императорской
дороге, ни за городом, у подножия Великой стены, возведенной на страх
другим народам много-много веков назад, - что, если я больше нигде и
никогда не увижу еще одного маленького человечка?