Том пятый "Эфраим Севела Собрание сочинений"
Издательство "Грамма" 1996 год
OCR: Гершон. г. Хеврон.
---------------------------------------------------------------
СЦЕНАРИИ
Этот фильм посвящается памяти
одиннадцати израильских спортсменов,
павших от рук террористов
в 1972 году на Олимпийских играх в Мюнхене.
Бензоколонка близ развилки американской автострады. Съезд с трассы
проходит мимо бензоколонки и, минуя ее, круто вливается в поперечную дорогу
на мосту, нависшем над автострадой. По обеим дорогам в двух направлениях
густо движется транспорт.
Возле бензоколонки огромные плакаты указывают направление, куда
устремляются с автострады потоки автомобилей с молодыми людьми в них.
Направление - необозримое поле, превращенное в стоянку машин, и бесконечная
толпа возбужденных юнцов обоего пола, обалдело придавленных тяжелыми ритмами
музыки, изрыгаемой из десятков Динамиков на высоких мачтах.
Приземистый "Крайслер" притормозил возле бензоколонки, подставив свой
бак под шланг заправщику. За рулем - девица лет 23, чуть заметно семитского
типа, загнанного вглубь, замаскированного американским стандартом внешности,
начиная от помады и прически до вы-
зывающего, подчеркнуто независимого взгляда больших черных глаз. Это
Сьюзен, Сю. А рядом, с гитарой на коленях, в потертых джинсах - случайный
попутчик, славный малый, ее сверстник.
Попутчик. Тут я тебя покину. Спасибо... за все.
Сю. И тебе спасибо.
Попутчик. За что?
Сю. Сам знаешь.
Попутчик. За это не благодарят. Тут мы квиты.
Сю. Ну, если ты мною остался доволен, как я тобою... то... квиты.
Попутчик. Прощай.
(Он целует ее.)
Сю. Эй, эй! Постой! Аза бензин? Твоя очередь платить.
Попутчик
(лезет в карман).
Проклятый нефтяной век! За любовь платят
бензином.
Сю. Только за проезд, мой милый. А любовь... бесплатно. Впрочем, могу
завтраком тебя угостить... за мой счет.
Попутчик. В другой раз.
Сю. А будет ли другой раз?
Попутчик. Можно и так поставить вопрос: а нужен ли другой раз?
Оба смеются, хлопая друг друга по ладоням, как делают крутые парни,
прощаясь.
Сю завтракает, сидя на высоком стуле у стойки буфета, а хозяйка,
немолодая еврейка, часто поглядывает то на нее, то на экран телевизора, где
транслируется передача с фестиваля песни.
Буфетчица. Я, конечно, извиняюсь, что мешаю вам покушать, но как вам
нравятся это умопомешательство?
Сю. Неплохо заработаете на этом сумасшествии. Обедать они сюда
прибегут.
Буфетчица. А убытки? А поломанная мебель? А неоплаченные счета? Это вы
в расчет не берете?
Сю. Убытки спишете с налогов.
Буфетчица. Боже, вы рассуждаете так же, как они. А я вас вначале за
еврейку приняла.
Сю. Мои родители - евреи. Из Европы.
Буфетчица. А вы кто?
Сю. Как кто? Я? Я- американка.
Буфетчица. И будь вы хоть разамериканкой, у вас такие печальные
еврейские глаза...
Сю. Почему печальные?
(Смотрит в зеркало со смехом.)
А мои
родители.находят, что они слишком веселые. У меня нет повода для печали. Я
молода, здорова... нравлюсь мужчинам... и себе тоже.
Буфетчица. Хотите послушать моего совета? Здесь не совсем то место, что
к лицу девушке из приличной семьи. Мы, евреи, к сожалению, все еще любим
танцевать на чужих свадьбах.
Сю. Что вы подразумеваете под чужой свадьбой? Это моя страна. Моя! И
все, что в ней происходит, меня волнует. Вьетнам! Водородная бомба!
Богатство и нищета!
Буфетчица. Волнуйтесь на здоровье. Кто вам мешает? У нас, слава богу,
демократия. Но волнуйтесь, пожалуйста, не слишком громко. Я вас умоляю.
Принимайте все близко к сердцу, если вам своего сердца не жаль, но не
поднимайте шума, чтобы прохожие не оборачивались. Имейте в виду, что всегда
найдутся люди, которым ваш голос... и ваш нос не понравятся.
Сю. Ну и что? Тем громче должен быть наш голос.
Буфетчица. Чей - наш? Ваш - это мой тоже. В отличие от других народов,
мы, евреи, несем коллективную ответственность за реальные и вымышленные
грехи каждого нашего соплеменника. И уж если вас так распирает от жажды
полезной деятельности, почему бы вам не уехать в Израиль? К своим.
Сю. Если б я не опасалась выглядеть бестактной, то такой же вопрос
могла бы задать и вам.
Буфетчица. А что я принесу Израилю? Мои старые кости? У вас же -
молодость и здоровье.
Сю. Следуя вашей логике, нужно посоветовать всем черным убраться в
Африку, откуда их когда-то привезли сюда не по их воле.
Буфетчица. И вы думаете, это плохая идея? Уверяю вас, это было бы лучше
и для Америки, и для Африки. Сразу бы решили сто проблем.
Сю. Вы не пробовали выдвинуть свою кандидатуру в президенты?
Буфетчица. Для этого есть одна помеха - Американская конституция.
Президентом этой страны может быть только человек, родившийся на этой земле.
Как, например, вы. Я же появилась на свет в Европе.
Сю. Не в Польше?
Буфетчица. А как вы угадали?
Сю. У вас такой же акцент, как у моей мамы. И такие же глаза.
Буфетчица. Мировая скорбь? Которой у вас почти нет, а у ваших детей и
следа не останется.
Сю. Разве это плохо?
Буфетчица. Я этого не говорю, но что взамен появится в глазах? Пустота?
Так уж не лучше же мировая скорбь?
(К стойке подходит огромный негр и ставит к стенке картонный плакат:
"Лучше заниматься любовью, чем воевать!" Он явно намеревается подсесть к Сю,
вызывая этим беспокойство буфетчицы.)
Негр (Сю). Привет, красавица.
Сю
(охотно).
Привет!
Негр. Меня зовут Джо.
Сю. А меня - Сю.
Буфетчица (Сю). Вот ваш счет. Спасибо, милая.
(Негру)
Что закажете?
Сю. Я еще кофе попрошу.
Буфетчица неодобрительно взглядывает на девушку. А негр тем временем
садится рядом с Сю и кладет свою огромную руку ей на плечо.
Полицейские вертолеты кружат в небе. Под ними море голов,
транспарантов, плакатов. Диковинные прически, по-дикарски раскрашенные лица,
полуобна-
женные тела, еле прикрытые вызывающими живописными лохмотьями.
Беснуется, воет, визжит, захлебывается в истерике юная Америка, оглушенная
джазовыми воплями из динамиков. На открытой эстраде, так же, как и /публика,
беснуются музыканты. И все это гогочущее месиво юных распаренных тел еще и
жует, и пьет, бросая под ноги жестяные, пластмассовые стаканы, фольгу
оберток, недокуренные сигареты, топчется на мусоре, как на свалке.
Сю пробирается между горячих тел, ведомая огромным черным Джо. Он,
блестя, как лакированным, своим голым торсом, ведет за руку, как на буксире,
кажущуюся крохотной Сю, а в свободной руке несет высоко над своей курчавой
головой картонный плакат: "Лучше заниматься любовью, чем воевать!"
С ю. А ты умеешь?
Джо. Что?Воевать?
Сю. Нет. Заниматься любовью.
Джо. Не веришь на слово? Могу доказать.
С ю. Сгораю от любопытства.
Джо. Ты не похожа на еврейку.
Сю. Это что, комплимент?
Джо. Зачем? Констатация факта. Например, твой нос.
Сю. Хирургу не зря заплатили. Сделал курносой.
Джо. Отличная работа. Не придерешься. Но, может, твой... прежний-то нос
был еще лучше?
С ю. На чей вкус.
Джо. Все посходили с ума. Наши, черные, девицы отдают последние деньги,
чтобы свои натуральные кудряшки распрямить в струнку. Японки, слыхал,
надрезают глаза, чтобы свои узкие в круглые, как у кошки, превратить. А если
мне что и нравится в японках, так их узкие глаза. Все хотят выглядеть не
самими собой, а кем-то еще. А все остальное у тебя натуральное?
Сю. Проверь. Если, конечно, в этом деле понимаешь.
Джо. Ну, уж в чем, в чем, а в этом я большой специалист.
Огромной свалкой выглядит сейчас все поле, покинутое буйствующими
толпами. Молчат динамики на высоких мачтах. Пустынна эстрада с валяющимися
на полу пюпитрами и мотками провода. Мусороуборочные машины бороздят поле,
проглатывая тонны пустой посуды и рваной бумаги...
Джо и Сю лежат в траве среди неубранного мусора. Отхлебывают из одной
бутылки, курят из одной завертки. Сю весела и возбуждена.
Сю. Все, Джо! Больше не могу! У меня, кажется, начинаются галлюцинации.
Джо. Это хорошо! Что может быть лучше галлюцинаций? Ты-то видишь, чего
я не вижу.
Сю. Точно. Ты не видишь. Только я могу это видеть. Мою маму. Как онд
собирает к столу, дожидаясь меня, и все прислушивается, не еду ли я к дому.
Дж о. Где твоя мама?
Сю. А где может обитать еврейская мама? В Нью-Джерси. И Нью-Йорк рядом.
И тихо, как в провинции. И евреи рядышком. Как в старой доброй Европе.
Джо. А у меня нет мамы!
Он начинает плакать, захлебываясь пьяными слезами. Сю утешает его.
Гладит, целует.
Джо. Она сбежала, когда я был совсем маленьким. Я не знал ласки.
Он заваливает Сю на брошенный в траву плакат "Лучше заниматься любовью,
чем воевать!". Мусороуборочная машина чуть не наехала на них в сумерках, но
шофер вовремя притормозил и, привстав на сиденье, с восторгом смотрит на
открывшееся его глазам зрелище.
Автомобиль врезался в придорожный столб, исковеркав себе весь перед.
Крышка капота свернулась набок, и из под нее исходит паром двигатель. Сю и
Джо выбираются из разбитой машины, хрустя подошвами по стеклянно-
му крошеву на бетоне шоссе. Соседние машины притормаживают возле
потерпевших аварию. Слышится далекий вой полицейского автомобиля.
Джо. Меня здесь не было! В моем досье в полиции не осталось свободного
места, чтобы зарегистрировать новый арест.
Он прыгает через .ограду шоссе и исчезает в темноте. Вой полицейского
автомобиля нарастает.
Идет подготовка к торжественному субботнему ужину. Стол накрыт. Свечи в
серебряных подсвечниках еще не зажжены.
К
ужину приглашены гости. По всей
видимости, из-за ожидаемого приезда дочери. Мужчины и мальчики в ермолках.
Один из гостей
(поглядывает на часы).
Ваша дочь запаздывает. Она точно
обещала быть к ужину?
Отец. Она звонила мне и подтвердила, что будет засветло. Успеет к
ужину.
Гость. Что ж, подождем.
Отец. Может, что-нибудь ее задержало? Но я не допускаю такой мысли. Она
бы предупредила.
Мать. В любом случае мы не будем нарушать традицию и сядем застоя точно
тогда, когда это следует.
Гость. А следует это сделать
(глядит на часы)
через семь минут.
Мать. Через семь минут мы и сядем.
Мальчик в ермолке и коротких штанишках с металлическими цепями на
неровных зубах смотрит телеви-.зор - идет репортаж с фестиваля рок-музыки.
На экране в толпе мелькнула Сю с негром Джо. Джо дает интервью.
Мальчик. Сюзанна не успеет к ужину.
Мать. Почему, мой мальчик?
Мальчик. Потому что она занята другим.
Отец. Чем?
Мальчик. А посмотрите на экран. Ее только что показывали. В обнимку с
этим негром.
(На экране
-
Джо крупным планом, а Сю не видно.)
Мать. Не болтай, мальчик, глупостей. У тебя галлюцинации. Что может
быть общего у нашей девочки с этим... ну... этим...
Мальчик. Черномазым? Вы так хотели сказать? А я не знал, что вы -
расисты.
Отец мальчика. Не болтай глупостей. И не дерзи старшим. Вынь палец из
носа! Борец за справедливость.
Отец Сю
(вступаясь за мальчика).
Это хорошо, что его волнуют такие
проблемы. Нам, евреям, это очень близко и понятно.
Он, обняв мальчика за плечи, подводит его к стене в самом видном углу
столовой. Там, в раме, висит, вырезанный из бумаги и наклеенный на картон,
силуэт дерева, на каждой ветке которого вместо плодов - кружок фотографии с
детской головкой. Мальчишечьи и девчоночьи головки.
Отец. Это моя семья. И все так и остались детьми. Фи-ру убили, когда ей
еще не было двух лет. Моей дочери Сюзанне она приходится тетей. А это дядя
Сюзанны - Самуил. Ему всегда будет пять лет. И не больше.
Мальчик. А мне кем приходится Самуил?
Отец. Двоюродным дедушкой.
Мальчик. У меня самый юный дедушкав мире!
Мать Сю. У нас,у евреев, все не как у людей.
Отец. Наша история насчитывает тысячелетия. Другие народы, жившие в те
времена, давно исчезли. А мы, слава богу, живы. А почему? Потому что не
смешались с другими, сохранили себя. Мы - древнейший народ в мире.
Мальчик. А китайцы?
Отец. Когда другие народы еще по деревьям бегали, у нас уже были:
единый бог, царь Давид и царь Соломон... Песнь песней.
Мальчик. А когда евреи еще не знали, что они евреи, китайцы изобрели
порох.
Мать. Лучше бы они его не изобретали, этот порох. Все! Никаких
дискуссий! Прошу к столу. Наша дочь, если опоздает, присоединится к нам.
Зажигают свечи. Мать благословляет хлеб, читает молитву. Гости
приступают к трапезе.
"Крайслер" Сюзанны с разбитым передом стоит во дворе станции,
приподнятый краном машины техпомощи, приволокшей его сюда с места аварии.
Владелец станции, в комбинезоне, выписывает Сю квитанцию.
Владелец станции. Через два дня будет как новая. Возьмите у нас машину,
чтобы добраться домой
(показывает на старенький красный "Фольксваген"),
а
когда мы ваш "Крайслер" доставим, вернете нам нашу.
Он вручает Сю ключи от "Фольксвагена".
Сю подъезжает на красном "Фольксвагене", тепло и сентиментально
взглядывает на окна родного дома, где светятся огоньки свечей, и, тряхнув
головой, изо всей силы давит на клаксон, взорвав патриархальную тишину
еврейской улицы в маленьком городке штата Нью-Джерси.
Из дома выбегает отец, за ним - мать. В окнах появляются лица жующих
гостей.
Отец. Милая доченька, я рад, что ты, наконец, дома.
Мать. Мы так переволновались.
" Отец. Но почему ты на этой... немецкой машине? Когда мы с твоей мамой
после войны живыми выбрались из германского концлагеря в Америку, мы
поклялись, что нашей ноги никогда не будет на немецкой земле, никогда не
сядем за руль немецкой машины, ничего не купим, что сделано немецкими
руками.
Сю еще в постели. Пьет кофе и болтает по телефону с подружкой.
Сю. Мюриел! Послушай, я тут произвела форменный переполох. Приехала на
немецком "Фольксвагене". Мне
его дали, чтоб добраться домой. Наши евреи встали на дыбы. И мои предки
- в первую очередь. Слыхано ли? Видано ли? Чтобы еврейская девушка из
приличной семьи села за руль машины, сделанной палачами?! Для них все немцы
- палачи, все евреи - жертвы. Весь мир делится на евреев и на остальных. Не
жизнь, а сплошное поминовение усопших. Живешь, как на кладбище. Не знаю, как
ты, Мюриел, а я больше не могу, не выдержу. Давай махнем на каникулы в
Европу. Ну, на Средиземное море... Поживем как все люди. Без дурацких
комплексов. Что? Сегодня вечером у твоих друзей вечеринка? Конечно, поеду!
Куда угодно! Лишь бы подальше от печальных глаз моих предков. Только ты
заезжай за мной. А то мой злосчастный "Фольксваген" под арестом. Отец запер
его в гараж и отнял ключи, чтобы я не позорилась перед соседями. Боже,
средневековье какое-то!
Когда Сю и Мюриел переступили порог дома, их, как в дискотеке, оглушил
грохот музыки и ослепили разноцветные вспышки света, перемежавшиеся с полной
темнотой, в которой, как угли, тлели зеленые и красные огоньки на
радиоаппаратуре. Вспышки света выхватывали из тьмы голые тела, извивающиеся
на ковре, на лестнице.
Сю сначала услышала голос женщины, говорящей по телефону, потом увидела
ее голову с распущенными волосами и прижатой к уху трубкой.
Женщина (ласковым,
воркующим голоском кого-то увещевала на другом конце
провода).
Милый, я плохо слышу из-за музыки, но через час, от силы два, буду
дома. Ты голоден? Бедненький! Возьми что-нибудь в холодильнике. Неужели это
проблема - поесть самому, без жены? Я тебя избаловала, милый. Попробуй хоть
раз сам накрыть стол, согреть ужин, тогда оценишь мой труд. Ты, как малое
дитя. Ладно. Скоро буду.
И только тут Сю разглядела, что женщина раздета донага и сидит верхом
на голом человеке, разлегшемся на
спине. Сидит на его члене, в ритм с ним поколыхивая телом и телефонной
трубкой, прижатой к уху.
Сю привел в себя голос Мюриел.
Мюриел. Здесь одетой быть неприлично.
Сю. А где... раздеваться?
Мюриел. Прямо тут... Бросай на пол. Никто твое не унесет. Тут все из
хороших семей.
Сю идет по дому нагой, ведомая за руку таким же, нагим, пареньком. Они
переступают через чьи-то тела, ища для себя место, где можно прилечь. Мимо
них с визгом промчалась Мюриел, увлекая за собой какого-то черного парня.
Сю. Как тебя зовут?
Парень. Ларри.
Сю. А меня - Сю.
Ларри. Это твое настоящее имя? Или придумала?
С ю. Какая разница? В одежде мы друг друга не узнаем.
Ларри. Тебе весело?
Сю. А тебе?
Они, наконец, нашли место в углу. Сю легла на спину, развела ноги. Он
склонился над ней и закачался.
На шее у парня висит металлический крест на цепочке. И каждый раз,
когда их головы сближаются, крест царапает Сю нос.
Сю. Веселенькая картинка. Вроде крещения. А мои еще в синагоге молятся.
Увидели бы - разрыв сердца на месте.
Ларри. Что? Что ты сказала?
Сю. Ничего. Подумала вслух. Гей, Ларри. Или как тебя? Слезай! Приехали!
Ты меня рассмешил.
Ларри. Но я еще не кончил.
Сю. Это твоя проблема.
Ларри. Мне бы еще минуточку. И - все!
Сю. А ты в кулак! Не пробовал? Самое милое дело. Самообслуживание.
Оба поднимаются с пола, и тут Сю видит Мюриел, склонившуюся к телефону
и выставившую им свой голый зад.
Мюриел
(в трубку).
Мамочка! Здесь очень при-
личные люди! Студенты. Есть семейные. Читаем стихи. Поем. Не знаю, чего
ты беспокоишься?
Сю выразительно кивает Ларри, и он, поняв, вдвигает свой неостывший
член Мюриел между ягодиц. Мюриел лишь глаз скосила назад и одобрительно
подмигнула Ларри. А он, часто задышав, стал елозить на ее спине. Мюриел же
не прерывала разговор с матерью. Вначале голос ее журчал, как прежде, потом
она взвизгнула в трубку, застонала и рухнула вме'сте с рычащим Ларри на
столик с телефоном. Из трубки, упавшей на пол, доносится встревоженный голос
матери:
- Где ты, Мюриел? Что с тобой, доченька? Я не слышу твоего голоса. У
тебя все в порядке?
Садится американский "Боинг". На трапе среди пассажиров - Сю и Мюриел.
Как рекламные открытки, сменяются виды Афин, островов, прогулочных
пароходов, ресторанов и таверн. И всюду мы видим Сю и Мюриел - беззаботных и
веселых. Гуляющих и танцующих. И, как на карусели, меняются их партнеры.
Роскошный "Роллс-Ройс" с откидным верхом делает вираж на крутом
серпантине горной дороги и тормозит возле ресторана. Ресторан и стоянка
автомобилей разместились на скале над морем. Ресторан без крыши. Столы
укрыты от солнца огромными зонтами. Вместо стен - обломки античных колонн и
статуй. Хотя оркестр - современный джаз, а публика в курортных модных
одеждах.
Из "Роллс-Ройса" выпархивают Сю и Мюриел. С ними два араба: один -
сухопарый, в европейском костюме, другой - тучный, с одышкой, в темных
очках, в белых восточных одеяниях. Первый явно раболепствует перед вторым.
Столик для них заказан заблаговременно. Он уставлен яствами и винами.
Официант почтительно склоняется перед арабами.
Все четверо усаживаются. Сю и Мюриел смущены всеобщим вниманием к их
столу.
Тучный араб обозрел стол и недовольно поморщился. Он сгреб угол
скатерти, и все, что было на столе, полетело на пол.
Второй араб
(официанту).
Принеси то же самое, но свежее.
Первый араб
(Мюриел).
Мой друг Азиз известен на всем Средиземном море
своим богатством.
Мюриел. Может купить, если захочет, весь этот ресторан?
Первый араб. Не только ресторан, но и весь остров.
Мюриел
(кивая на белый лайнер, застывший у горизонта между небом и
землей).
И этот пароход?
Первый араб. Не только тот пароход, но все пароходы, какие пройдут мимо
острова, пока мы сидим в ресторане.
Второй араб. Пожалуйста, сидите и считайте.
Мюриел
(щепотом).
Он не женат?
Первый араб. Нет еще. Выбирает.
Сю. А кого предпочитает ваш друг: блондинок или брюнеток?
Второй араб. Я всех люблю. И блондинки. И брюнетки. И американки, и
шведки, и итальянки. Всех. Кроме... Израиль. Израиль - мой враг. Смертельный
враг моего народа. Я себе скорее член отрежу, чем лягу в постель с еврейкой.
Сю. И даже с очень красивой еврейкой?
Второй араб. С самой красивой. Зарежу. Весь Израиль вырежу.
Мюриел. Не верю. И/маленьких детей тоже?
Первый араб. Мой друг Азиз сказал ясно: всех!
Сю. У вас был предшественник... Покрепче вас.
Второй араб. Кто?
Сю. Адольф Гитлер. Но и ему это сделать до конца не удалось.
Второй араб. Он был дурак... ваш Гитлер и... нищий. А у нас - нефть.
Что захотим, то и сделаем. Весь мир пляшет под нашу музыку..
Сю. Весь ли?
Второй араб. И ваши американцы тоже. Все зависит от того, сколько я
предложу.
Сю. Вы самонадеянны, Азиз... или как вас там зовут. Мне вас жаль.
Второй араб. Почему?
Сю. Потому что поутру вы могли бы лишиться своего члена.
Второй араб. Вы? Я вас правильно понял?
Сю. Да, и к тому же великодушная еврейка. Поэтому я пошлю вас сейчас к
чертовой матери, чтоб вы смогли еще полюбоваться своим членом, если живот
вам не помешает.
(Обращается к проходящему мимо их столика светловолосому парню.)
Эй, молодой человек с нордической внешностью, не откажитесь потанцевать
с еврейкой?
Парень
(им оказался немец по имени Гюнтер)
почему-то смутился, но,
поборов смущение, протягивает Сю руку. Она встала. И их тут же поглотил
водоворот танцующих. Где-то невдалеке мелькнули лица Мюриел и первого араба.
Гюнтер. Почему вы меня так спросили?
Сю. Как я спросила?
Гюнтер. Соглашусь ли я станцевать с еврейкой.
Сю. Не понимаю, почему вы насторожились?
Гюнтер. Потому что я - немец.
Сю от души расхохоталась.
Сю. Час от часу не легче. Отличная комбинация. От араба к немцу. Я
пошутила, милый Ганс.
Гюнтер. Меня зовут Гюнтер.
Сю. Это дела не меняет. На один танец можно имени не запоминать.
Повторяю, я пошутила. Я не еврейка. Посмотрите на мой нос. Ваш покойный
земляк доктор Геббельс захлебнулся бы от восторга. Какая линия профиля!
Какая чистота арийской расы!
Гюнтер. Не понимаю, зачем вы так? Хотите меня оскорбить?
С ю. С каких это пор немцы стали обидчивы, как... ну, скажем, евреи?
Гюнтер. Возможно, потому что на них и на нас лежит тяжкая тень
прошлого.
Сю. О! Это любопытно! Вы не совсем пустой мальчик... немецкий. Так кто
же я? Угадайте!
Гюнтер. Американка, конечно.
Сю. Ну, это не трудно угадать, хотя бы по моему произношению. А каких
корней? Ирландских? Славянских?
Гюнтер. Я бы скорее определил... итальянских... или испанских предков.
Сю. Так мне все говорят. И все - ошибаются. Ой, к нам идет главный
евнух гарема, из которого вы меня похитили. Давайте убежим!
К ним протолкался сухопарый араб. За ним виднелась рожица Мюриел.
Первый араб. Эта дама пришла с нами. И разрешение танцевать с ней надо
было спросить у нас.
Гюнтер. Я бы с удовольствием это сделал, номы больше танцевать не
собираемся.
Первый араб. Тогда проводите ее к нашему столику.
Гюнтер. Будьте любезны пойти первым и показать дорогу.
Араб повернулся к ним спиной, и Сю, схватив Гюнтера за руку, бросилась
бежать в другую сторону, к выходу.
Мчится спортивный белый "Мерседес". Двухместный, без крыши. Он уносит
Гюнтера и Сю от преследующего их "Роллс-Ройса" с арабами. А они явно не
хотят отставать. И вот уже начинают нагонять.
Машины на сумасшедшей скорости вынеслись на узкую кромку пляжа и мчатся
по гальке, сминая зонты, раскидывая шезлонги, разгоняя загорающих. Казалось
бы, вот-вот "Роллс-Ройс" настигнет беглецов. Гюнтер внезап-
но направляет машину в море. И она поплыла, подняв бурун за кормой.
Автомобиль-амфибия.
А "Роллс-Ройс" ткнулся радиатором в воду и застыл.
Гюнтер и Сю хохочут, уходя все дальше в море.
13-а. Море. Ночь.
Белый "Мерседес" недвижно застыл в спокойной, переливающейся лунными
бликами воде. Луна ярко светит, сияют звезды в черном небе. Вдали
перемигивается огоньками берег.
Сю и Гюнтер, абсолютно обнаженные, лежат на мягких сиденьях.
Музыка тихо льется из радиоприемника, не заглушая рокота воды, чуть
колышущей машину-амфибию.
Сю. Сколько ты еще здесь пробудешь?
Гюнтер. А что, уже думаешь о расставании?
Сю. Глупый. Я думаю о том, что мне не хочется расставаться с тобой. Вот
уж не предполагала.
Гюнтер. Ну и давай будем вместе до конца каникул. Поедем ко мне в
Мюнхен. Там Олимпийские игры. Через неделю - открытие. Ты любишь спорт?
Сю. Не знаю. Если с тобой вместе, то, пожалуй, полюблю.
14. Идут документальные кадры кинохроники.
На священной горе Олимп греческие девушки в туниках древней Эллады
зажигают от солнца олимпийский огонь. Ликующие зрители на склонах горы. И
среди них мы видим Сю и Гюнтера. Они счастливы. Первый день их любви совпал
с таким волнующим зрелищем.
Греческий юноша в современной спортивной форме принимает у девушки
олимпийский огонь и мчится с высоко поднятым факелом. На север. В Германию.
В город Мюнхен - родину Гюнтера, чтоб зажечь этот огонь над олимпийским
стадионом.
Спортсмены, несущие факел, меняются, как в эстафете. Меняются дороги и
ландшафты. И везде олимпий-
цев встречают восторженные толпы зрителей. И сопровождает, то обгоняя,
то отставая, белый "Мерседес" с Гюнтером и Сю.
Сю. Какая прелесть! Каким еще влюбленным так повезло!
Гюнтер. Нашу любовь прив етствует Древняя Эллада.
"Мерседес" съехал с дороги к маленькой таверне. Сю направилась ко входу
в таверну, а Гюнтер отъехал, чтоб припарковать машину.
15. Интерьер. Таверна. День.
В таверне пустынно. Сю только уселась, к ней подошел грек-официант и
раскрыл меню. Пока Сю его изучала, официант отлучился и вернулся с
откупоренной бутылкой вина.
Сю
(удивленно).
Я еще пока ничего не заказывала.
Официант. А это - презент..
Сю. От кого? От хозяина таверны?
Официант. У нас такой обычай. Если нам, в таверне, кто-нибудь
приглянулся, ему посылают в подарок бутылку лучшего вина.
Сю. Так кому же я приглянулась? Вам?
Официант. О, я был бы счастлив уделить вам внимание, но... я на службе.
Эту бутылку вам презентовал вон тот человек.
Движением бровей указывает на молодого грека, жгучего породистого
брюнета, восседающего в одиночестве в глубине таверны. Из тех
средиземноморских красавцев, что по всему побережью сводят с ума северных
туристок.
Он дождался, когда Сю взглянет в его сторону, поднимается и победоносно
направляется к ней.
Грек. Мое почтение чужеземной красавице. Добро пожаловать на землю
Древней Эллады!
Взяв у официанта бутылку, грациозно наполняет два бокала и садится к
столу.
Сю. Спасибо! Но мы уже покидаем гостеприимную зе-
млю вашей Эллады и вслед за олимпийским огнем направляемся в Мюнхен.
Грек. Мы? Вы не одна? Сю
(Не желая его обидеть).
Да, я не одна. Грек. С
мужем? Сю. Ну как вам сказать...
Грек. Ясно. Но тогда он один доберется до Мюнхена. Я вам предлагаю мое
гостеприимство на нашей земле. Вы проведете время, как в сказке. Вы всю
жизнь будете вспоминать этот сон... Вот Георгиос
(кивает на официанта)
может
подтвердить.
Но Георгиос так и остался стоять с открытым ртом, не проронив ни звука,
ибо у стола возник белокурый Гюнтер. Грек поднялся и грозно встал перед ним.
Грек. Не будем тревожить нашу даму. Можем выйти и объясниться наедине.
Гюнтер. По какому праву вы ее именуете " нашей дамой" ? А нокаутировать
я могу вас и здесь. У нее на глазах.
Официант
(встав между мужчинами).
Зачем драться? Можно мирно все
разрешить. С античных времен в дни Олимпийских игр затихают все войны и
наступает мир на земле. Зачем нарушать такой красивый обычай? Подайте друг
другу руки и выпьем за мир.
Гюнтер протягивает греку руку.
Грек. Я немцу руки не подам. Немцы убили моего дядю как заложника.
Гюнтер. Но я-то при чем? Меня тогда на свете не было.
Грек. Команду "Огонь!" крикнули на твоем языке.
Гюнтер. И даже в олимпийские дни нет нам, немцам, прощения?
Гр е к. Никогда не будет!
Гюнтер и Сю, не глядя друг на друга, садятся в белый "Мерседес". Грек и
официант наблюдают за ними, стоя у порога таверны.
Грек. Где, я тебя спрашиваю, справедливость? Он -
на белом "Мерседесе", а я - на старом велосипеде. О, Бог! Почему ты
слеп?
Гюнтер. Давай скорей уберемся из этой страны. Сю. Куда? Ваши наследили
по всей Европе. Гюнтер. Но я-то при чем? Неужели и ты меня не понимаешь?
Отец Гюнтера не был нацистом. Он и винтовки в руках не держал. Этот
интеллигентный человек был кинооператором, довольно известным в мире
искусства, и оставил сыну, кроме почтенного имени, дом и километры отснятой
им пленки.
В родительском доме Гюнтер и Сю пили, предавались любви под
неумолкаемые вопли модных пластинок и, лежа на коврах, смотрели на домашнем
экране папино наследство - документальное кино, отыскивая, что бы можно было
продать из непроданного в свое время самим оператором.
С экрана на них хлынуло жуткое прошлое. Ее родителей и его родителей.
Расстрелы. Виселицы. Очереди голых женщин и детей у дверей газовых камер.
Горы трупов. Улыбающиеся эсэсовцы с серебряными черепами на тульях форменных
фуражек.
Эти кадры отец Гюнтера не продал. Он их прятал. Как свой и национальный
позор.
А Гюнтеру нечего стыдиться. Он их продаст, эти уникальные кадры, любой
телевизионной компании и на вырученные деньги сможет долго кутить со своей
подружкой Сю.
С коробками пленки Гюнтер и Сю стали толкаться в двери телекомпаний,
предлагая свой товар. Но покупатвг лей не находили. Кому теперь это нужно?
Прошло столько времени. Все это уже видано-перевидано и надоело. Пора
забыть. Этот товар вышел из моды.
В своих попытках хоть что-нибудь выручить, Гюнтер и Сю, вопреки своей
прежней беспечности, стали горячо отстаивать абсолютно чуждую им идею о том,
что прошлое нельзя забывать во имя будущего и тому подобное, чем недавно
доводили до бешенства Сю ее родители.
Но молодых людей вежливо выпроваживали. И они махнули рукой. Стали
снова кутить. А лучшего места, чем
Мюнхен, для кутежей в то время и придумать нельзя было. Начались
Олимпийские игры, и Мюнхен стал столицей мира, нескончаемым карнавалом.
Идет документальное кино об открытии и начале Олимпийских игр 1972 года
в Мюнхене.
Чудесный праздник. Яркие краски. Беззаботные радостные улыбки.
И все это глазами нашей пары.
Финальные заплывы. Брасс. Баттерфляй. Кроль. Дистанции короткие и
длинные.
Как дельфины, мелькают в воздухе атлетические фигуры пловцов в
стартовых прыжках. Мощные взмахи рук.
Победители, поднимающиеся на пьедестал почета. Семь золотых медалей
американца Марка Спица. Семь раз над его красивой античной головой
взвивается звездно-полосатый американский флаг под звуки гимна США.
Стоя на ликующей переполненной трибуне, Сюзанна в упоении подхватывает
гимн. Гюнтер с удивлением внимает ее вдохновенному голосу, ее неподдельному
восторгу.
Победители сошли с пьедестала, и публика снова уселась на свои места.
Гюнтер (Сю). Откуда в тебе такой энтузиазм? Из-за Марка Спица?
Сю. Конечно.
Гюнтер. Потому что он еврей?
Сю. Потому что он американец.
Гюнтер. И при этом - еврей.
Сю. Это никакого значения не имеет. Он - американец, как и я. И я
горжусь как американка. А как женщина - я без ума от его красоты.
Потом карнавал внезапно прервался. Арабские террористы захватили в
Олимпийской деревне израильских спортсменов. В Германии снова запахло
еврейской кровью, и прошлое, которое так хотели забыть, вернулось
в
своем
жутком оскале.
Мы подробно, по сохранившимся документальным кадрам, воспроизведем всю
трагедию, разыгравшуюся в Мюнхене, и расскажем, как вели себя в те дни
Гюнтер и Сю.
Гюнтер и Сю смотрят по телевизору пресс-конференцию Марка Спица. Уже
нет его знаменитой улыбки. Каменное, тяжелое лицо. Сиявшие прежде глаза
словно подернулись пеплом, угасли.
Корреспондент. Что вы думаете об израильских атлетах, взятых
заложниками в Олимпийской деревне?
Марк Спиц. Никаких комментариев. Это очень трагично...
А сам чуть не плачет.
Корреспондент. Вы остаетесь здесь до конца Олимпиады?
Марк Спиц. Нет.
Корреспондент. Когда вы уезжаете?
Марк Спиц. Немедленно.
Корреспондент. Куда? В Нью-Йорк? Лос-Анджелес?
К камере прорывается тренер, встает между своим питомцем и объективом.
Тренер. Не отвечай! По причинам безопасности...
Марка Спица берут в кольцо телохранители во вздутых от оружия пиджаках.
Гюнтер в гневе выключает телевизор.
Сю. Ты обратил внимание, как изменилось его лицо? Куда девался
стопроцентный янки с белоснежной, как на рекламе, улыбкой?
Гюнтер. Слетела американская косметика. И в глазах появилась еврейская
печаль.
Сю. Мировая скорбь, как у моего отца... и матери... И их уцелевшей
родни.
Гюнтер. Но почему скорбь, когда нужны действия? И немедленно! Судьба
этих людей на волоске!
Сю. А что может сделать пловец, даже олимпийский чемпион, против
вооруженных до зубов безнравственных убийц?
Гюнтер. А зачем уезжать? Оставлять обреченных? Уносить ноги, спасая
себя, хотя лично ему никто не угрожал. Нельзя так! Надо что-то делать!
Что-то делать!
Сю. Что?
Гюнтер. Не знаю. А если бы знал, то сделал бы... не задумываясь.
Сюзанна обхватывает руками его шею, пригибает к себе его голову и нежно
льнет к нему губами.
Здание в Олимпийской деревне на Коноллиштрас-се, 31, где заперты
заложники - израильские атлеты, ярко освещено направленными на него
прожекторами.
Террорист в черной маске с прорезью для глаз появляется на балконе,
держа в поднятой руке автомат.
Кордон немецкой полиции, оцепивший на дистанции это здание, невольно
пятится из света в тень.
Прилипли к телекамерам операторы.
Журналисты на вытянутых руках устремили в сторону балкона магнитофоны,
чтобы успеть записать звуки выстрелов, если таковые произойдут.
А чуть подальше, за спинами полицейского кордона, идет обычная для
этого мюнхенского предместья вечерняя жизнь. Светят огнями и вывесками
пивные, шуршат шинами, поблескивают лаком дорогие автомобили, соверша ют
привычные для этого часа моционы по аккуратно подметенным тротуарам
аккуратно одетые немцы и немки.
Пара перезрелых дам в зеленых суконных накидках (зеленый цвет - любимый
для истинных баварцев) и зелены" шляпках с пером на седых локонах
прогуливают на поводках двух пуделей - черного и белого. Аккуратные собачкг
сошли с тротуара к кусту и с двух сторон задрали задние лапки, чтоб справить
малую нужду. Владельцы собачек, улыбаясь фарфоровыми зубами, любуются своими
питомцами.
Гюнтер вынырнул из темноты и напоролся на этих дам, на их идиллическое
спокойствие.
Гюнтер. Простите, как вы себя чувствуете?
Дамы
(хором).
Спасибо. Хорошо. А вы?
Гюнтер. Ая сгораю от стыда.
Дамы. За кого?
Гюнтер. За вас. И вообще за немцев.
Дамы. А вы кто? Иностранец?
Гюнтер. Я тоже немец.
Дамы. Чем же мы вас не устраиваем?
Гюнтер. Ну, хотя бы тем, что вы прогуливаете невинных пуделей. Вам
больше к лицу охранные овчарки. Чем вы занимались при Гитлере? Женскими
волосами набивали матрасы? Аккуратно упаковывали ботинки убитых газом детей?
Дамы. Мы позовем полицию!
Гюнтер. Зачем полицию? Вызовите СС... с того света. Пусть меня вздернут
крюком за челюсть! И это порадует ваши бесстыжие глаза.
Пока вся Германия в оцепенении ждала, что будет с захваченными
еврейскими спортсменами, Гюнтер решил действовать. Один, движимый комплексом
вины и жаждой душевной чистоты, он ринулся на помощь заложникам, пытаясь
пробиться к ним, и был застрелен. Он умирал в госпитале на руках у Сю, а с
экранов телевизоров к ним рвалась агония погибающих одиннадцати евреев. Умер
Гюнтер. Увезли в Израиль тела убитых спортсменов. Снова загудел олимпийский
карнавал в Мюнхене. Потрясенная и повзрослевшая, Сю покидает этот город, эту
Вальпургиеву ночь, этот шабаш монстров, в спортивном "Мерседесе" Гюнтера, с
коробками непроданной пленки в багажнике
По прекрасной автостраде, среди чудесных альпийских ландшафтов, в мире,
полном покоя и радости, едет девушка. Хорошенькая. Современная. В глазах ее
скорбь. Та же скорбь, что и у родителей. Вечная еврейская печаль. От которой
бежала, но уйти не смогла.
***
Задача создателей фильма - выпустить его к Олимпийским играм 1996 года
в Атланте. Как напоминание, как предупреждение. Почти половина метража
фильма - хроника тех времен и второй мировой войны. Место съемок - США,
Греция, Бавария (ФРГ).
1. Экстерьер. Улица в Тель-Авиве. День.
Кафе на одной из улиц Тель-Авива. Легкие столики расставлены на
тротуаре в тени огромных платанов. Посетители кафе от скуки разглядывают
прохожих, а те разглядывают их.
За крайним столиком; который прохожие вынуждены огибать, чтоб не
зацепить его, сидят, развалившись на хрупких стульях, трое здоровенных, не
совсем уже молодых и располневших мужчин - в Израиле много полных людей
среднего возраста. В шортах и сандалиях на босу ногу, в расстегнутых до пупа
рубашках. И четвертый - в контраст им - тщедушный, маленький. Дов Эйлат с
друзьями коротает время в кафе, потягивая через соломинку апельсиновый сок и
провожая глазами каждую сколько-нибудь достойную мужского внимания женщину.
Они бесцеремонно ощупывают ее взглядом, мысленно сладострастно раздевая
догола, и выразительно переглядываются, молча обмениваясь мнениями.
Прошла мимо столика красотка, цокая по асфальту каблуками, уверенная в
своей неотразимости и бросив уничтожающий взгляд на замершую в изумлении
компашку. Они долго провожают ее глазами, Дов, почесав волосатую грудь,
громко изрек:
До в. Ей бы при ее внешности мою бы .нравственность.
Друзья заржали.
Женщина за другим столиком кормит пирожным перемазанного кремом
мальчика.
Женщина
(с возмущением).
Жеребцы! Бесстыжие! Страна в таком
положении... Наши мужья и братья день и ночь рискуют головой на границе, а
вы тут чем занимаетесь? Ни одну женщину не пропустите, не испачкав ее
взглядом. Официант, счет! Мне гадко сидеть тут.
Дов не обиделся и, улыбаясь, повернул к ней курчавую голову на толстой
бычьей шее.
Дов. Прошу прощения, мадам. Ваш гнев справедлив. Наша страна от
рождения находится на военном положении и на границе всегда неспокойно. Но,
согласитесь, мадам: мы - великий народ, если, сидя на таком вулкане, не
стали импотентами. А? И смею вас заверить, мадам, пока у меня стоит, с
Израилем ничего не случится.
Женщина. Что он говорит?! При ребенке такие слова! Куда залез мой
ребенок?
Она вытащила мальчика из-под стула, на котором сидел Дов, шлепнула его
по заду и потянула из руки мальчика кусок железной трубки.
Женщина. Зачем ты поднимаешь с земли всякую гадость? А ну, брось скорей
и пойдем мыть руки.
Мальчик швырнул трубку на середину улицы и трубка взорвалась, окутав
клубами дыма тротуар и столики кафе, В клубах дыма возникает название
фильма: "Муж, как все мужья".
А потом, на сменяющихся планах запруженных транспортом улиц Тель-Авива,
идут титры.
В этой толчее мы обнаруживаем крохотный трехколесный автомобиль-пикап с
двумя большущими холодильниками в кузове, плотно прикрепленными к бортам
ремнями. В крошечной кабине еле умещаются двое: огромный Дов за рулем и
примостившийся на свободном пятачке сиденья его тщедушный напарник в
киббуцной панамке.
Дов
(назидательно).
Слушай меня, Рома, и ты не пропадешь в этой стране.
Ты - новичок. Иммигрант из
России. Каждый может тебя надуть. Еврея хлебом не корми, дай надуть
своего соплеменника. Тем более, он без языка. И немножко малохольный после
прыжка из страны, строящей коммунизм, в страну, еще мечтающую о таком
счастье.
Рома
(робко).
Но ты не думай, что я совсем уж шли-мазл...
Дов. Ты не шлимазл... Ты - иммигрант. А это еще похлеще шлимазл а. У
нас здесь... на исторической родине обожают евреев в целом, как народ, но
терпеть не могут каждого еврея в отдельности.
Рома. То-то я в России слыхал анекдот: "Абрамович, вы почему не едете в
Израиль?" " А мне и здесь плохо."
Дов. На это я тебе отвечу нашим анекдотом: "Объявление у входа в
контору: "Контора закрыта. Все ушли на фронт. Будем через час."
Оба смеются.
На перекресток устремляются четыре потока автомобилей одновременно.
Никто никого не пропускает.
Мечутся, скачут, ошалев, зеленый, желтый и красный огни светофора.
Огромная пробка. Нетерпеливые, шальные водители, зажав в руках
инструмент, с руганью выбегают из застрявших автомобилей, готовые снести
любого на своем пути.
Рев клаксонов. Неимоверный гвалт. Еще мгновение - и прольется кровь.
Еврейская кровь, которой так мало осталось на земле.
Но сквозь этот бедлам прорываются звуки позывных израильского радио.
Каждый час оно передает новости. А приемники в каждом автомобиле включены. И
застывают в воздухе сжатые кулаки, застревает в устах ругань. Все внимание
переключается к голосу диктора, многократно повторяющемуся в каждом
автомобиле: "На ливанской границе ночью была артиллерийская дуэль. Огневые
точки противника подавлены нашим огнем. На нашей стороне потерь нет."
И разглаживаются, отмякают перекошенные злобой лица, на них проступают
улыбки. И только что готовые убить друг друга люди вежливо и доброжелательно
уступают друг другу дорогу. И скоро пробка на перекрестке рассасывается под
бодрые звуки израильской песни, несущейся из всех радиоприемников.
Автомобиль Дова е Ромой продвигается в потоке машин. Холодильники в
кузове качаются при торможении.
Дов. Пусть тебя не смущает, что у меня колымага старая и на трех
колесах. Это значит, что я - честный человек. А вон те, на четырех колесах,
- мошенники, надувают государство на налогах. Честный человек при наших
налогах не может себе позволить четыре колеса, даже три, как у меня, -
большая роскошь. Дай бог, ноги не протянуть. Так что пусть я гремлю на трех
колесах, зато могу людям смело смотреть в глаза.
Автомобиль с холодильниками стоит возле типичного тель-авивского дома в
четыре этажа, без лифта и на больших столбах-сваях, где в тени укрываются
машины и играют дети.
Дов, опустив борт, пристраивает один холодильник себе на спину. Рома
помогает ему, стоя в кузове.
Дов. Ты тут не дожидайся меня, а поезжай по адресу и выгрузи второй
холодильник. Потом вернешься за мной. Я, возможно, задержусь в этой
квартире.
Рома. Знаком с хозяйкой?
Дов. Нет, но, сам знаешь, страна у нас, как одна семья. Войдешь
незнакомым, а выйдешь ближайшим родственником.
Дов, закрепив холодильник на спине, понес его к лестнице в холле дома.
Рома отъехал с другим холодильником.
Дов несет тяжеленный холодильник вверх по ступеням. Каменеют мускулы На
йогах, вздуваются бугры на плечах.
Его обгоняет религиозный еврей с пейсами, как женские локоны,
свисающими вдоль ушей. В белой рубашке, черной жилетке и черной ермолке на
голове. Он в благодушном настроении.
Еврей. Как вам нравится то, что происходит в Индии?
Дов
(истекая потом).
Где?
Еврей. В Индии. У них снова наводнение с массой жертв.
Дов. Мне нравится.
Еврей. Вы что, больны?
(Прикладывает ладонь к его мокрому лбу.)
Почему
это вам нравится?
Дов. Потому что наводнение не у нас. Хоть у кого-нибудь тоже есть
бедствия.
Еврей. Хорошенькое дело. Вы не любите людей. И со мной разговариваете
неохотно; Что я вам плохого сделал?
Дов. Потому что мы не в равном положении для душеспасительной беседы.
На вас только пейсы, а у меня - на спине холодильник.
Мальчик открывает дверь и в,квартиру протискивается Дов с
холодильникомгналяине.
Дов. Ты что, один дома? Агде родители? Папа, мама?
Мальчик. Папу в армию призвали. Через неделю вернется. А мама... в
ванной. Слышите, вода шумит?
Дов;
(опуская холодильник на пол).
Так-так. Мама в ванной. Это она
(Показывает на фотографию на стене)!
Хорошая у тебя мама. Ты ее любишь?
Мальчик. Что за вопрос! Конечно..
Дов. А папу?
М ал ь ч и к. Что за вопрос!
Дов. Умница - мальчик. А это что? Тетрадки? Готовишь уроки?
Мальчик. Задачку решить не могу. А мама в ванной.
Дов. Зачем маму беспокоить по пустякам? Мы с тобой решим задачку с
божьей помощью.
Они с мальчиком присаживаются к столу, склоняются над тетрадью. А в
ванной шумит вода, и слышен женский голос, напевающий песню.
По многорядной автостраде в потоке машин катит новенький "Кадиллак". За
рулем бородатый раввин, а рядом - теща Ромы, в парике, черном платье, как и
подобает религиозной женщине.
Теща. Вы знаете, рэбе, мое подлинное русское имя? Которое я носила всю
жизнь... пока не перешла с божьей помощью в иудаизм.
Раввин. Интересно, как вас звали по-русски, Хая?
Теща. Анна Ивановна! А? Такая кацапка! Такой антисемиткой была! Как
увижу еврея - гусиной кожей покрываюсь.
Раввин. Даже не верится. У вас же зять - еврей.
Теща. Сколько он от меня, бедный, натерделся. В Израиль сбежал от меня.
Но я его и тут настигла. Никуда не денешься, голубчик. Любишь на саночках
кататься...- с моей дочкой, я имею в виду, - люби и саночки возить.
Раввин. Так что же вас, Хая, побудило сменить веру и стать такой
ревностной еврейкой?
Теща. Я вам так скажу, рэбе. Я человек простой и бесхитростный. Уж во
что поверю, бей меня до смерти - не изменю. Внуки мои по вашим законам, то
есть по нашим... не будут считаться евреями, если у них по женской линии в
роду нет евреев... Так ведь? Ну, я и приняла на себя эту ношу. Перешла в
иудаизм, теперь у моих внуков бабка - еврейка. Значит, все в порядке.
Трепещите антисемиты. Теперь я в каждом, кто не наш, вижу антисемита.
Раввин. Ну, так тоже нельзя. Не все кругом антисемиты. Среди христиан
встречаются весьма достойные и приличные люди.
Теща. Не говорите, рэбе. Кому лучше знать? Я ж оттуда, из них. Из самой
гущи.
Раввин. Дорогая Хая! Вы человек крайностей. Как и всякий неофит.
Хочется быть святее самого палы. Но и это пройдет. Что былр написано на
перстне у нашего царя Соломона? "Все проходит."
Теща. Мудрый человек был царь Соломон. "Все проходит". Надо же такое
сказать! Ну, у какого еще народа был такой мудрец, как наш царь Соломон?
Они проносятся мимо апельсиновых и грейпфрутовых плантаций с
мелькающими, как золотые шары, зрелыми плодами, мимо зеленых полей,
орошаемых дождевальными установками, мимо веселящих глаз уютных поселков с
выглядывающими из-за развесистых деревьев белокаменными домиками, мимо
высоких труб заводов, мимо загорелых рабочих, прокладывающих новую
асфальтовую трассу с помощью диковинных машин, окрашенных в оранжевый цвет.
"Кадиллак" уже протискивается по перегруженным улицам Тель-Авива.
Раввин. Вы, Хая, удостоились большой чести. Вас в числе других
уважаемых и достойных хасидов пригласил в Америку сам высокочтимый рэбе. Не
потеряйте билет. Ждем вас в аэропорту. Вас подвезет ваш зять?
Теща. Этот шлимазл? Безнадежное дело. Лучше я такси возьму.
Раввин. Мы возместим ваши расходы. Главное, чтоб вовремя, без
опозданий.
Теща. О чем разговор! Точно, как часы. Вы в Москве спросите у любого,
там вам скажут: по Анне Ивановне можно сверять часы. Ну, вот мы и приехали,
рэбе. Даже зять меня встречает. Чего это он тут околачивается в рабочее
время?
У точно такого же дома, куда ушел с холодильником Дов, стоит
трехколесный пикап и Рома пытается снять с него другой холодильник. Завидев
тещу, он в изумлении уставился на нее.
Теща. Горе мое, ты чего это тут делаешь?
Рома. Привез холодильник по заказу, но вот адрес не могу разобрать. С
языком у меня нелады.
Теща. Ну-ка, дай-ка квитанцию. А еще с высшим образованием. Чтобы ты
делал, не подвернись вовремя теща? Постой, постой. Да это же наш адрес. И
наш заказ. Везешь себе домой холодильник, горе мое, и не можешь адреса
разобрать?
Рома
(разглядывая квитанцию).
Действительно, наш адрес. Как это я не
разобрал? Вот что значит новый язык.
Теща. Что ты в нем смыслишь? Русская теща уже шпарит во всю Ивановскую,
а ты - стопроцентный еврей - моя твоя не понимай. Ну-ка, тащи холодильник. Я
тебе двери пошире открою.
Рома. Вы бы, Анна Ивановна, пособили на плечи взвалить его.
Теща. Была Анна Ивановна и вся вышла. Хая - вот как твою тещу величают.
И заруби на своем еврейском носу. А что касается пособить - почему не
пособить родному человеку. Ну-ка, расставляй ноги пошире и плечи расправь.
Она по-мужски ловко взвалила ему на плечи огромный холодильник, Рома
подхватил его руками снизу и, покачиваясь, пересек, как пьяный, тротуар, но
на первой же ступеньке, побалансировав на одной ноге, рухнул. Холодильник
припечатал его к ступенькам, только голова да концы рук и ног торчали из-под
него.
Теща, подбоченясь, поглядела на своего незадачливого зятя, почесала в
затылке, сдвинув парик набекрень, и, приподняв холодильник, вызволила из-под
него зятя. Отряхнула, как маленькому, шорты, напялила ему на голову
свалившуюся панамку, затем, охнув, взвалила себе на спину громаду
холодильника и потопала вверх.
Мальчик. Спасибо вам. Обошлись без маминой помощи.
Укладывает тетрадки в портфель.
Мать (в
купальном халате и с полотенцем, замотанным на голове).
Это в
чем вы обошлись без мамы? И кто этот человек?
Мальчик. Он привез нам холодильник.
Дов. И не хотел беспокоить вас в ванной. Покажите, где поставить
холодильник.
Мать
(кокетливо).
Ах, где поставить холодильник? И только это вас
задержало?
Мальчик. Он помог мне решить задачи.
Мать. Ах, он помог тебе решить задачи? Так что же ты стоишь? Иди
играй... раз задачи решены.
Мальчик с радостью бросается к двери.
Мать (Дову).Значит, вам показать, где поставить холодильник?
Дов. Да, именно этого я и жду.
Мать
(воркуя).
Именно этого вы и ждете? И больше ничего?
Дов. Как прикажете, мадам.
Мать. Тогда следуйте за мной.
Она распахивает двери спальни.
Дов. В спальне ставить холодильник?
Мать. Боже, как вы догадливы! Как я понимаю, в школе вы отличались
успеваемостью не намного больше, чем мой сын.
Купальный халат соскальзывает с ее плеч.
В гостях у них раввин, который явно покровительствует теще и сейчас
пришел к ним отметить, как семейное торжество, переход Анны Ивановны в
иудаизм. Раввин навеселе, и Анна Ивановна тоже. Она чокается с зятем,
дочерью и раввином.
Теща
(чуть громче обычного).
Лэхаим! Лэхаим! Лэхаим!
Раввин. Лэхаим! Тысячу раз лэхаим!
Он поднимает маленький транзистор-магнитофон, вставляет кассету, и
квартиру заполняют звуки хасидского танца. Раввин, размахивая магнитофоном,
начинает отплясывать. Теща старается не отстать от него. У нее при
очередном подскоке слетает на пол нейлоновый парик, открыв наголо
обритую голову.
Всплеснула руками в ужасе дочь, шлепнулся в кресло зять, заревели
внуки. Раввин и теща больше не танцуют, хотя из магнитофона продолжает
звучать веселая Мелодия танца. И пока теща поднимает с пола парик,
расправляет его на пальцах, сдувает с него пыль, подвыпивший раввин
вразумляет семейство.
Раввин. Почему плач? С какой стати? Волосы срезают у девиц, когда они
выходят замуж. И правильно делают. Чтоб не было соблазна для чужих мужчин.
Теща
(снова водрузив на голову парик и глядясь в зеркало).
Кто на такую
позарится?
Внучка
(сревом).
Никогда не пойду замуж. Лучше в старых девах
пропадать.
Теща. Мораль - не то, что у некоторых.
..(косит на зятя) А
что, не права
я, что ли? Или я не вижу, как ты ни одной юбки не пропускаешь?
Рома. Глазом, мамаша, глазом. Око видит, зуб неймет. Я - поклонник
красоты, а этого никакая религия не запрещает.
Теща. Заткнись, безбожник.
Раввин
(отпив еще одну рюмочку).
Отныне и вовеки в вашей семье больше
нет проблем. Раз бабушка стала еврейкой, значит, дочь ее, естественно, тоже
считается еврейкой и дети - евреями, соответственно.
Рома. Следовательно, отныне в нашей семье по женской линии -
стопроцентные евреи. А что касается меня, тут не может быть двух мнений.
Раввин. Может! Отныне только вы в этой семье вызываете сомнения.
Рома. Рэбе, что вы говорите? У меня папа и мама евреи. И бабушки, и
дедушки. Потом - посмотрите на мой нос! Это даже красноречивее, чем
советский паспорт.
Раввин. Вам при коммунистах сделали обрезание? Рома. Какое обрезание?
Моего отца непременно бы исключили из партии.
Раввин. Значит, вы ходите полжизни необрезанным?
Закатывает глаза к небу, скороговоркой бормочет молитву.
Рома (в
замешательстве).
Видите ли... Я точно не знаю... Возможно,
тайком... сделали.
Раввин. Не надо иметь много ума, чтоб выяснить эту проблему. Пройдемте
туда
(Указывает на туалет.).
Растерянные дети смотрят в недоумении то на бабушку, то на мать.
Из туалета выходит, поддерживая расстегнутые штаны, Рома,
сопровождаемый раввином.
Раввин. Придется пройти операцию в зрелом возрасте.
Теща. А это... больно?
Раввин. Ребенок вообще не чувствует. Ну, а такой... стерпит. Пять минут
и - готово.
У жены наполняются слезами глаза. Они устремлены на мужа, но не на его
лицо, а ниже пояса. Туда же робко глядят дети.
Жена. Конечно, под наркозом, да?
Раввин
(окинув ироничным взглядом тщедушного Рому).
Зачем? Но
некоторым... это делают под микроскопом.
Теща. Все! Хватит! Мы, женщины, когда рожаем, и не то терпим. А тут...
Тьфу! Всего-то делов. Давай, голубчик, поддержи честь семьи. Ты думал, быть
евреем, это тебе в бирюльки играть? Ничего, с тебя не убудет. Пострадай за
веру.
Рома. Но я ни в какого бога не верую.
Раввин. А это ничего не значит. На алтарь здоровой еврейской семьи
можно принести такую жертву.
11.
День. Экстерьер. Улица.
По ступеням парадного подъезда больницы спускается Рома. Он идет,
раскорячившись, мучительно кривясь от боли при каждом шаге.
На тротуаре теща, жена и дети дожидаются его с цвета-
ми, как героя. При виде его морской походки они все дружно начинают
рыдать.
Синагога переполнена молящимися. Те, кому не досталось места внутри,
молятся снаружи у распахнутых окон. Молящиеся, облаченные в черно-белые
полосатые таллесы, истово раскачиваются, по двое-трое сгруппировавшись у
одного молитвенника. Бородатый еврей в ермолке и таллесе прогуливается
вокруг синагоги с винтовкой на плече - это гражданская охрана - и время от
времени, приблизившись к одной из групп, на миг заглядывает в молитвенник
через чужие плечи и тоже начинает молиться.
Дети играют в песочницах. Хохочут. Дерутся. Плачут. Двор окружен
бетонной оградой. В углу - вышка. Наверху сидит бабушка с винтовкой на
коленях и, вскинув на лоб очки, зорко оглядывает окрестность.
По улице прогрохотал бронетранспортер с солдатами.
Дов и Рома, в военной форме и с винтовками за плечами, шагают рядышком
по полупустынной улице.
Дов. Мы с тобой по возрасту уже для армии не годимся. Только для
гражданской обороны. Ты - новичок. И слушай меня. Я - твой командир. Наш
объект - универмаг. Занимай пост у входа и каждого покупателя строжайше
обыскивай, чтобы не пронес в магазин взрывчатку. Понял?
Р о м а. А у меня теща улетает в Америку.
Дов. Навсегда?
Рома. Если бы! На две недели. - Дов. Тоже неплохо.
Дов и Рома стоят у двух входных дверей. К Дову тянется очередь женщин,
перед Ромой - никого.
Красавец Дов в своей стихии. Каждую женщину под видом обыска он
похлопывает по заду, шарит по груди. Женщины притворно возмущаются, бьют его
по рукам, но сами тянутся к его ладоням.
Скучающий Рома смотрит в землю. Увидел перед собой дамские туфли и, не
поднимая глаз, полез, подражая Дову, руками к бедрам женщины, и тут же
схлопотал по морде. Перед ним стояла разгневанная теща.
Орудийный салют заиграл тысячами бликов в окнах небоскребов - отелей
вдоль тель-авивского пляжа, приветствуя наступление нового дня на земле
Израиля.
Но это не орудийный салют. Это тель-авивские хозяйки, выложив перины и
подушки на подоконники и перила балконов, звучными ударами выколачивают свои
постели. И здороваются друг с другом через улицу, и смеются, и даже
ссорятся, не прекращая пушечной пальбы.
Низко над домами с ревом прошел, сияя алюминиевым брюхом, огромный
пассажирский самолет. Дов и Рома в патрульной паре задрали головы, щурясь от
солнца.
Рома. Счастливого пути, Анна Ивановна, экс-православная, и Хая в
иудейской вере. Пусть Америка на вас полюбуется и задержит в своих объятиях
как можно дольше.
Он поднял винтовку и стал прицеливаться в удаляющийся самолет.
Дама
(в халате, выбивающая на балконе подушки).
Что вы делаете,
сумасшедший? Не иначе как любимую жену спровадили?
Дов. Хуже. Любимую тещу.
Дама. Ой, а я вас знаю. Вы у меня холодильник ставили.
Дов. Ну и как? Довольны?
Дама. Тише, женщины. Дайте с человеком поговорить.
(Дову.)
Я извиняюсь,
но холодильник барахлит.
Дов. Вы хотите, чтобы я зашел посмотреть?
Дама
(кокетливо).
Ну, если это вас не очень затруднит...
Дов цепляет на свободное плечо Ромы свою винтовку.
Дов. Я - мигом.
Рома. А если наскочит проверка?
Дов. Не знаешь, что сказать? Напарник отлучился по нужде.
На ковре стоят высокие солдатские ботинки. Гимнастерка и брюки - на
спинке кровати вперемешку с дамским бельем.
Дов блаженствует под простыней, душа в объятиях смущающуюся хозяйку.
Дов. Что ты лицо закрываешь?
Дама. Смущаюсь. Я должна привыкнуть.
Дов. Кого ты стесняешься? Меня? Твоего соотечественника и единоверца?
Мы же в Израиле, как в одной семье. Родственники.
Дама
(не отрывая ладони от лица).
Вот это меня и смущает. Это уже почти
кровосмесительство.
И застонала, захлебнувшись от удовольствия.
Рома, с двумя винтовками на плечах, нетерпеливо расхаживает перед
фасадом дома под грохот выбиваемых подушек. Старуха, несшая за лапки двух
связанных критически оглядела Рому.
Старуха. Боже, бедный Израиль! Как мало у нас
сох
дат. Один за двоих
воюет.
Большие настенные часы в деревянном футляре пробили семь раз и узорные
стрелки показали семь часов.
Утро в доме Дова Эйлота. Сам хозяин и трое его де-
тей - дочь и двое сыновей, поменьше, - завтракают. Они сидят за столом
в углу гостиной, который в Израиле выполняет функции столовой, благо
находится рядом с дверью в кухню.
Дов горой возвышается над детьми, недовольно и придирчиво поглядывает
на них. Он уже в своей рабочей одежде - майке, открывающей волосатую грудь,
я старых шортах на мускулистых волосатых ногах.
Д о в. В приличном доме мать-труженица сидит за столом, а благодарные
дети обслуживают ее. Демонстрируя свою заботу о ней. Но так бывает .в
приличном доме. А не в моем. Почему постель не убрана?
(Дочери.)
Почему ты
не можешь приготовить завтрак для всей семьи, чтобы твоя мать имела хоть
немного радости от своих детей?
Ципора, его жена, появляется из кухни, неся поднос с кофейником и
чашками. Она все еще очень красива и стройна, хотя ее красота уже имеет все
признаки неумолимого увядания.
Ципора. Оставь их в покое. Дети опоздают в школу. Им в своей жизни еще
придется поработать. Дай им пока хоть немножко порадоваться.
Дов. Я в их возрасте...
Он не завершил свою речь, ибо часы пробили последний, седьмой раз, и он
кивнул самому младшему мальчику. Тот привычно вскочил со своего места и
включил радио.
Все за столом как по команде перестали жевать, а мать застыла с
наклоненным над чашкой кофейником.
. Голос радиодиктора. "В долине реки Иордан наши спецчасти окружили
проникшую из-за рубежа группу террористов. После короткого боя группа
ликвидирована. Один наш солдат ранен."
Дов. Будем надеяться, что ранение легкое.
Все снова приступили к завтраку, остальные новости никого не
интересовали.
Дов (жене). Почту смотрела?
Ципора оставила чуть пригубленную чашку с кофе и кротко пошла к двери,
откуда вернулась с утренней газетой. Дов краем глаза замечает в ее руках
конверт.
До в. Новые счета?
Ципора. Телеграмма.
До в. Телеграмма в почтовом ящике? Всю ночь?
Ципора. Я думаю, почтальон не захотел беспокоить нас среди ночи... У
него доброе еврейское сердце...
Д о в. Когда-нибудь это сведет меня с ума. Ну как можно жить в стране,
где у каждого доброе еврейское сердце? Почтальон доставляет телеграмму как
обычное письмо! А письмо он приносит как прошлогоднюю газету, а газету он
вообще забывает положить в почтовый ящик.
Младший сын. Наши соседи это поняли давно. И уехали в Америку.
Д о в. Скатертью дорога! Меньше дерьма будет в Израиле.
Ципора быстро пробежала глазами телеграмму и вспыхнула от изумления.
Ципора. Ша! Успокойтесь хоть на миг! Нам судьба преподнесла большой
сюрприз! А тебе, мой дорогой, в первую очередь.
Дов помрачнел.
До в. Не рассказывай. Я догадываюсь. Твоя тетка из Америки решила нас
навестить...
Ципора. Дов, миленький! Ну не надо принимать все так близко к сердцу.
Ты прошел четыре войны, переживешь и визит моей тети.
Дов
(закатив глаза).
Боже! За что ты караешь меня? Ни одного дня не
могу прожить спокойно! То наши арабские двоюродные братья сунут мне бомбу
под задницу, то твоя тетя сваливается мне на голову. Нет! Я покину эту
страну к чертовой матери!
Ципора. Ты уже сорок лет покидаешь эту страну.
Дов. И покину! Всему есть предел! Приедет твоя тетя и я должен буду
стоять на задних лапках перед ней. В моем собственном доме!
Ципора. Ты не совсем справедлив. Эту квартиру нам бы не осилить, если
бы она нам не помогла.
Дов. И теперь до самой смерти она будет бесцеремонно влезать в мою
личную жизнь, разрушать мою семью. Нашептывать тебе, что я плохой муж, что я
не умею де-
лать деньги и содержать свою семью, что я бабник и изменяю тебе с
каждой встречной.
Ципора с нежностью смотрит на разбушевавшегося мужа.
Ципора. Чье мнение тебе важно? Мое или ее? А мое тебе известно. Лучшего
мужа, чем ты, нет на всем белом свете. Ты самый преданный и любящий муж, о
каком только может мечтать женщина.
Она подошла к нему, обняла и поцеловала.
Дов
(выпуская пары).
Да брось ты... Тоже скажешь... лучший муж на
земле... Таких, как я...
Ципора. Таких нет... и никогда не будет. Может быть, только твой сын,
если пойдет в тебя.
Младший сын. Что такое бабник? И как это понимать - изменять с каждой
встречной?
Дов. Спроси твоего раввина... на уроке Торы. А это, чтоб не задавал
глупых вопросов.
Дов шлепнул сына по лицу.
Ципора. Зачем ты срываешь зло на ребенке? Не его вина, что к нам
приезжает тетя из Америки. Мы как-нибудь переживем и это. Ну, что поделаешь?
Она так любит Израиль.
Дов. Если уж она так любит Израиль, то могла бы остановиться в самом
дорогом отеле ц платить в твердой американской валюте. И оставлять чаевые,
как водится у приличных людей. Эти доллары помогут укрепить страну, которую
она так любит. А что делает она? Она останавливается у нас, садится нам на
голову, чтоб, Боже упаси, не потратить лишний доллар, и превращает нашу
жизнь в форменный ад. И добьется, что меня хватит кондрашка. А, как ты
знаешь, я - солдат. В резерве. Следовательно, она не только не помогает
нашей стране, а, наоборот, ослабляет обороноспособность Израиля.
Ципора
(смеясь).
Послушать тебя, так моя бедная тетя опаснее
террориста.
Дов. По сравнению " твоей тетей весь арабский террор - детский лепет.
Ципора. Ладно. Давайте посмотрим, когда этот "террорист" прибывает.
Надо будет встретить ее в аэропорту.
(Читает телеграмму.)
Нью-Йорк - Тель-Авив. Рейс Эл-Аль 475. Надо
звонить в аэропорт, узнать, когда этот рейс прибывает. Может быть, мы уже
опоздали и бедная тетя дожидается нас на чемоданах.
Дочь вскакивает из-за стола, заглядывает в телефонную книгу и набирает
номер.
Дочь. Линия занята.
Дов. Набирай. Еще и еще. Может быть, к вечеру линия освободится. В
Израиле один аэропорт и четыре миллиона евреев, которые больше всего на
свете любят висеть на телефоне. Сумасшедший дом!
Младший сын. Но тебе же нравится здесь.
Дов. Ципора! Ты слышала? Мой сын назвал меня сумасшедшим!
Ципора. Оставь его в покое.
(Дочери.)
Ну, ты пробилась?
Дочь. Все еще занято.
Дов
(сыну, назидательно).
Да, Израиль - сумасшедший дом. Но это мой
дом. И другого у меня нет.
Ципора. Дай им спокойно позавтракать. Они опоздают в школу.
Д о в. А что им мешает? Пусть едят на здоровье.
(Млад-шему сыну.)
Вынь
палец из носа. Я тебе говорю, Альберт Эйнштейн. Если я еще раз увижу у
любого из вас палец в носу, я вырву этот палец с корнем. Вы меня поняли?
Боже милостивый! Мы - мудрейший народ, давший миру Священное писание, десять
заповедей, на которых стоит вся цивилизация, ковыряем в носу, как дикари, и
не сгораем от стыда. Половина Израиля не может вытащить свои пальцы из своих
носов. Даже на глазах у иностранцев. И всякий раз я сгораю от стыда.
Дочь
(кладя на аппарат телефонную трубку).
Самолет прибывает в 7.30.
Завтра.
Ципора. Слава Богу! Мы успеем ее встретить. Ведите себя, дети,
прилично. Порадуйте нашу тетю.
Младший сын. Надеюсь, она едет не с пустыми руками?
Дов
(шлепнув его по затылку).
Ты - циник, Барух Спиноза.
Дов отставил недопитую чашку кофе, закурил сигарету, пустил струйку
дыма из волосатых ноздрей и с нежностью посмотрел на склоненные головы
детей, поспешно завершающих завтрак. Лицо его смягчилось, и от избытка
чувств он запустил свой палец глубоко в ноздрю и стал сладостно ковырять в
носу.
Дов с семейством на прогулке. Останавливаются у киоска, заказывают
соки. Продавец выжимает сок из грейпфрута, апельсина, киви и моркови. Эту
смесь пьет только Дов, а жена и дети предпочитают сок только из одного
фрукта. И все они пьют через соломинки из высоких стаканов и с достоинством
оглядывают прохожих. Семья отдыхает. Семья наслаждается отдыхом.
А тем временем, нарушая покой, по улице движется шумная демонстрация с
плакатами. На всех транспарантах надпись: "Вернем оккупированные территории
арабам в обмен на мир между нашими народами".
Дов. Вот за что я люблю наш Израиль - за демократизм. Ты можешь орать
все, что тебе вздумается. Хочешь биться головой об стену? Ради бога! На
здоровье! Только стену не сломай! Она ведь чья-то собственность.
Ципора. Ая решительно против демократии.
Дети
(наперебой).
Ты, мама? Против демократии?
Ципора. Против! Вашему отцу хоть бы на время заткнули рот... и он бы не
молол столько глупостей.
Дов
(не обидевшись).
И это еще раз доказывает, что ты всего лишь
женщина. И ничего больше. А мы, мужчины, - политики. Вот, к примеру, смотри,
глупая женщина. Что требуют эти демократы? Они страстно желают мира нашей
стране. И я на все сто процентов на их стороне. Более того! Я немедленно
присоединяюсь к ним.
Ципора. Ты с ума сошел! В кои-то веки семья выбралась погулять...
Дов. Дети! За мной! Пусть ваша мать беспечно прогуливается и пялит
глаза на витрины. А мы идем бороться за мир!
Схватив детей за руки, он устремляется в толпу демонстрантов. Ципора,
оставив недопитым свой сок, бросается за ними. А Дов уже размахивает взятым
у кого-то плакатом и вместе с детьми скандирует лозунги.
Ципора
(стараясь не отстать от Дова).
Ох, идиот! Ох, полоумный! Наказал
меня господь мужем...
В это время другая колонна демонстрантов, двигаясь в противоположном
направлении, поравнялась с ними. Они тоже кричат. Но абсолютно иное. Дов
читает их плакаты, перестает выкрикивать лозунги, призывающие к миру с
арабами, и, растерянный, останавливает детей, тоже читающих плакаты, на
которых написано: "Не уступим ни пяди нашей земли! Она пропитана кровью!"
Дов. Ты знаешь, Ципора, и они правы. Скажу больше того: правы на все
сто процентов. Не уступим ни пяди. Это - земля наших предков. Ципора! Я - с
ними! И пусть правительство попробует не услышать наш голос! Такое
правительство будет сметено гневом народа!
Он сунул кому-то плакат, который держал в руке, и бросился в толпу
новых демонстрантов. Дети поспешили за ним. Во весь голос Дов выкрикивает
новые лозунги.
В маленькой уютной аптеке за прилавком - прехорошенькая аптекарша.
Покупателей нет. Один лишь Рома да старушка, получившая лекарство и
подслеповато направляющаяся к выходу. Рома же ничего не покупает, а лишь
разглядывает витрину изнутри, стоя спиной к аптекарше.
Аптекарша. Могу я вам помочь?
Рома
(кинув на нее робкий затуманенный взгляд).
Нот, нет. Не извольте
беспокоиться...
Аптекарша. Но вы у нас уже не первый раз и... ничего не покупаете.
Рома. Я могу и купить что-нибудь... если вы настаиваете.
Аптекарша. Я не настаиваю. Зачем покупать медикаменты, если в них,
слава богу, нет нужды? Но, с другой
стороны, какой вам интерес рассматривать витрины? Хотите купить аптеку?
Рома. Что вы, что вы! Где взять столько денег? Я - иммигрант.
Аптекарша. Из России?
Рома. А как вы угадали?
Аптекарша. Тут большого ума не нужно. Мои родители оттуда же.
Рома. Слушайте... как хорошо.
Аптекарша. А чего хорошего?
Рома. Вы говорите по-русски.
Аптекарша. В этой стране каждый второй говорит по-русски. Особенно -
неприличные слова.
Рома. И ваш муж говорит по-русски?
Аптекарша. Нет. Он из Аргентины. Выдумаете, что в испанском языке нет
ругательств? Слава богу, он все время в поездках, закупает товар.
Рома. Это прекрасно!
Аптекарша. Что тут прекрасного? Моя молодость проходит в постоянных
разлуках. Я ведь не камень. Да, так что же вас привлекает в моей аптеке,
когда у вас нет нужды в лекарствах?
Рома. Есть нужда... Я хожу сюда не просто так.
Аптекарша. Какое же вам лекарство нужно? Может быть, у меня в аптеке
его нет?
Рома. Есть!
Аптекарша. Я вас поняла. Больше ни слова. Мой муж возвращается завтра.
Рома уныло поник.
Аптекарша. Но снова улетает. Он жутко ревнивый. Сумасшедшая кровь.
Место свидания - на вашей совести. И чтоб было соблюдено абсолютное
инкогнито. Моя честь - в ваших руках.
За одним из столиков сидит знакомая нам компания: Дов, Рома и еще один
грузчик. Усатый. Как обычно, они
что-то попивают и разглядывают прохожих. Предпочтительнее - женщин.
Д о в. Сегодня я угощаю. У меня - праздник.
Приятель. Как можно сегодня веселиться?! Весь Израиль в трауре. Вы что,
радио не слушаете? Арабы захва-тили наш пассажирский самолет.
До в
(ему в тон).
Летевший рейсом Нью-Йорк - Тель-Авив.
Приятель. И грозятся убить всех пассажиров, если мы не выполним их
требования.
Дов. Ты думаешь, только у тебя есть радио?
Приятель. Тем более... Не вижу повода веселиться.
Дов. Этим рейсом летит к нам в гости тетя моей жены... И не долетела.
Арабы заставили самолет приземлиться в Африке.
Приятель
(Роме).
А ты чему улыбаешься?
Рома. Этим же самолетом из Америки возвращалась моя теща... Анна
Ивановна... имеющая к евреям лишь то отношение, что ее дочь еще в Москве
вышла замуж за меня.
23. Экстерьер.
Израильский самолет застыл на фоне африканских пальм.
24. Интерьер. Салон самолета.
Самолет полон евреев. Много хасидов. По проходу с автоматами в руках
прохаживаются два арабских террориста
Анна Ивановна и тетя Ципоры сидят рядышком.
Тетя. Представляю, как обрадуется муженек мое племянницы...
Анна Ивановна. А уж мой-то зятек - на седьмом небе.
25. Экстерьер. Кафе на тротуаре. Вечер.
Троица американских туристов - средних лет пара и их дочь - облюбовали
соседний столик с Довом.
Американский папа. Мы можем присесть рядом с вами?
Дов. Столик не занят.
Американцы рассаживаются, изучают меню.
Папа
(Дову и его друзьям).
Вы - израильтяне?
Рома. Конечно. А кто же еще?
Дов
(критически оглядев туристов).
И евреи к тому же. Такие же, как вы.
С той лишь разницей, что мы потеем тут, а вы - в Америке.
Д очь. Совершенно верно. Как вы догадались?
Дов. А чего тут догадываться? Биография еврея написана на его носу.
Мать. Израиль - чудесная страна. Потрясающе! Я здесь отдыхаю душой.
Усатый. А что, Америка хуже?
Отец. Построить такую страну... на песке... в пустыне. Мы гордимся
вами. Скажу больше: мы завидуем вам.
Дов
(перебивая его).
Простите, ваша дочь замужем?
Отец.- Еще нет. А почему это вас интересует?
Дов. У меня есть идея. Пусть выйдет замуж в Израиле. У меня даже есть
жених для нее. Гляньте на него!
(Он кивком показал на своего усатого друга.)
Прекрасный парень, а? Бывший парашютист, а нынче - грузчик. Очень нужная
людям профессия. Устанавливает холодильники в квартирах. Семья с голоду не
умрет. А у вас какая профессия?
Папа. Я... я - владелец фабрики.
Дов
(искренне огорченный).
Мезальянс. Никакой из меня сват. Мы -
рабочий класс, а вы - фабрикант. Плохо. Придется вам оставаться страдать в
Америке. С вашей фабрикой.
Все смеются. Американец хлопает Дова по плечу. Дов подзывает официанта,
помогает американцам сделать заказ. Потом они выпивают вместе. Даже поют.
Папа
(смотрит на часы).
Спасибо за компанию. Мы чудесно провели время.
Где официант? Нам пора. Я хочу рассчитаться.
Дов. Не беспокойтесь. Уже заплачено.
Папа. Почему? Мы заказывали. Я хочу заплатить. Это немалых денег стоит.
До в. Мы тут дома, а вы в гостях. Израильский шекель, конечно, не
американский доллар, но тоже деньги. Считайте, что мы вас угостили.
Мать
(в восторге).
Какие люди! В Америке вы таких не встретите.
Рома. Вы таких в Израиле тоже не встретите. Он здесь один такой...
Папа. Мы перед вами в долгу. У вас вечер свободный? Мы собираемся на
концерт. Могу я вас пригласить за компанию?
Американская семья со своими гостями заняла ложу. Дов с Ромой и Усатым
не успели переодеться и среди нарядной туристской публики, заполнившей
партер, выглядели бы весьма одиозно, если бы не укрылись в ложе за бархатным
барьером, откуда видны лишь их головы.
На сцене - трое молодых людей и три девушки в армейской униформе и
темных очках. Они играют на гитарах, поют и танцуют. И зал захлебывается от
восторга, вторя их ритмичным движениям и рукоплеща в такт мелодии.
Американский папаша от избытка чувств ткнул Дова локтем в бок.
Папа. Слушай! Мы - воистину великий народ!
Дов
(покровительственно). А
кто в этом сомневался! Ребенку ясно. Даже
если у него родители антисемиты.
Папа. Подумать только! Простые солдаты и такие артисты! А какие
красавцы! Только зачем им очки? Я хочу заглянуть в их прелестные глаза!
Под ритмичные ликующие аплодисменты зала артисты завершают свой номер и
кланяются публике. А дальше произошло такое, что смыло улыбки с ляц и
рукоплескания. Публика в шоке прилипла к своим местам.
Все шестеро молодых артистов сделали солдатский, как по команде,
поворот направо, построились в шеренгу и, положив каждый руки впереди
стоящему на плечо, тронулись за кулисы, осторожно ступая, как это делают
слепые.
Папа. Боже! Они - слепые! Все шестеро слепы!
Дов. А что такого? Последствия последней войны. И слепым тоже надо
жить.
Мертвая тишина сковала зал. Погасли улыбки, заблестели слезы в глазах.
А уход слепых со сцены продолжается мучительно долго.
Дов смотрит на пристыженную, пришибленную аудиторию, на бриллианты,
словно поблекшие в ушах и на шеях дам, и на его губах проступает улыбка,
улыбка превосходства.
Роскошный американский "Кадиллак" скользит по уснувшей улице с дорогими
виллами за оградами из пальм. В машине - американская семья и Дов.
Папа
(Дову).
Как я полагаю, вы не живете в одной из этих вилл?
До в. Почему нет? Вот как раз эта вилла - моя! Угловая!
Папа. Вы шутите.
Дов. Нет, это - моя вилла. Недавно купил. Не каждый беден в Израиле.
Остановитесь здесь, пожалуйста. Я выйду.
Он с достоинством попрощался с американцами и вылез из автомобиля.
Машина ушла, оставив его на тротуаре. Он озирается на незнакомые дома. И
увидел на балконе угловой виллы даму в халате.
Дама. Добрый вечер! А что вы делаете у нас в такой поздний час?
Дов. Секрет. А мы с вами знакомы?
Дама. Он еще спрашивает! А кто у меня устанавливал холодильник? Не
помните? А я вас не забыла.
Дов. Конечно... И я вас помню...
Дама. Так что вы стоите? Поднимайтесь ко мне.
Дов. Среди ночи?
Дама. Посмотреть холодильник никогда не поздно. Надо бы его
подрегулировать. Вы же не спите. И я не сплю. Я одна-одинешенька во всем
доме.
Американский "Кадиллак" развернулся и проехал мимо Дова, уверенно
входившего в дом.
Крупная дама с заметными усиками на верхней губе впускает Дова и сразу
же заключает его в могучие объятия. До в. Подожди, подожди. Дай дух
перевести...
Дама
(не выпуская его из объятий).
Я слишком долго ждала. Думала, ты
меня совсем забыл. Но нет, вспомнил.
Дов сидит на краю широченной кровати и нехотя раздевается. Дама
демонстрирует ему чудесную ночную рубашку, растянув на раскинутых руках.
Дов. Это не мой размер.
Дама. Прямо сердце болит. Прислали из Парижа такую прелесть. И - на
тебе/ Мала/ Катастрофически мала/ Можно с ума сойти/
Дов. Дай-ка. Ох, хороша/ Слушай, у меня идея/ Уступи эту штуку мне. А я
подарю своей жене. Идет? Это будет высшая справедливость.
Ципора и дети в ночных рубашках окружили телевизор - диктор сообщает
последние известия о захваченном арабами самолете. Ципора плачет. Дети
старательно изображают печаль.
Мальчик. А где так поздно отец?
Ципора. За отца можешь не волноваться. Что будет с бедной тетей?!
Семья толпится в кухне. Моложавая, не без шарма, женщина и ее двое
детей с уважением наблюдают, как Дов ловко устанавливает новый холодильник.
Дов
(требовательным тоном, не оглядываясь).
От-вертку!
Женщина с готовностью бросается к его сумке с инструментами и подает
ему отвертку.
Дов. Плоскогубцы!
Дети мигом бросаются выполнять его требование. Семейство любуется
Довом, а он то и дело останавливает на хозяйке свой наметанный глаз.
Дов. Мне любопытно, где ваш муж? Почему его нет дома, когда привезли
холодильник? Это мужское дело - проследить, чтоб работа была сделана как
надо, а не лишь бы как.
Женщина
(не поднимая глаз).
Вы не сделаете работу плохо.
Дов. Это почему же?
Женщина. Потому что у вас лицо порядочного человека... джентльмена.
Дов. Как вы наблюдательны. А если это только видимость... Чтобы
притупить бдительность.
Женщина. Ну что вы! Я в людях разбираюсь.
Дов. Ладно. Иногда и женщины говорят дело. Но все же меня интересует,
где ваш муж?
Женщина. Где может быть здоровый, не совсем старый мужчина в этой
стране?
Дов. Все ясно! Я сам недавно отбухал месяц на военной службе. Но вот
дети почему не в школе?
Женщина. Им очень хотелось посмотреть, как вы будете устанавливать
новый холодильник.
Дов. Нехорошо! Место детей - в школе.
(Обращается к детям.)
Надеюсь,
завтра вы не пропустите занятий?
Дети. Не пропустим!
Дов. А то ведь как получается? Стоит отцу отлучиться, и они уже творят,
что хотят. Ох, дети, дети. Горе с вами. Ладно. Бегите на улицу, нечего
слушать, о чем взрослые болтают.
Дети убегают, а Дов, закрыв за ними дверь, приближается к женщине,
вгоняя ее в краску.
Дов. Завтра я еще загляну.
Женщина
(смущенно).
Зачем? Разве вы не закончили работу?
Дов. Холодильник работает как часы. Можете поло-
житься на меня. Но никому не помешает, если я еще раз все проверю... в
действии. Ради женщины, такой, как вы, покопаться еще раз в холодильнике, не
составит для меня труда, а, напротив, доставит удовольствие. Так что завтра
утром ждите. Будете ждать?
Женщина
(после долгого молчания).
Буду... И детей отправлю в школу...
Свет ночника еле озаряет лежащих на большой кровати Дова и Ципору. Дов
пытается обнять ее, но она отталкивает его, ударив локтем по лбу. Дов
потирает ушибленное место.
Ципора. У меня нет больше сил... каждую ночь выносить твои приставания.
Ты не можешь спокойно лежать рядом с женщиной. Ну хоть одну ночь без этого!
Сделай перерыв. Ты же меня в гроб загонишь.
Дов. Я люблю тебя. Как в первую ночь двадцать лет назад.
Ципора. Посмотри на свою седую бороду. Я молю бога, чтоб нашлась такая
женщина, которая хоть бы на одну ночь отвлекла тебя от меня.
Дов. Бог такую женщину еще не создал. Я - однолюб.
Большой холодильник лежит на боку. Дов работает в пустой кухне. Из
соседней комнаты доносятся голоса, переходящие в женский плач.
Дов вскакивает с пола, распахивает дверь. В гостиной плачут две женщины
и девочка. Старшая женщина, давясь слезами, отвечает на немой вопрос Дова.
Женщина. Вы не слушали радио? Сын наших соседей убит. Такой мальчик!
Уже кончал службу в армии. Его ждали домой через неделю.
Женщины, всхлипывая, поспешили на лестничную площадку. На лестнице
толпятся плачущие люди.
Из спальни бесшумно появился двухлетний малыш.
Мальчик. Где мама? Почему все плачут?
Дов берет мальчика на руки, нежно прижимает маленькую головку к своей
бороде, пытается что-то сказать, но слезы не дают ему вымолвить ни слова.
Дов, его семья и несколько гостей сидят за столом на открытой лоджии.
Они поют хором, слегка фальшивя, но с душой. Расчувствовавшийся Дов обнимает
жену за талию, пока она разливает по чашкам чай. Всем уютно и хорошо. На
других балконах и лоджиях тоже сияют огни. Люди ужинают, слышны песни разных
стран, откуда съехались в Израиль со всех концов света эти люди. И все это
напоминает международный фестиваль.
На тротуаре, под лоджией Дова, виден в свете уличного фонаря
полицейский. Он смотрит на часы и задирает голову.
Полицейский. Все! Тихо! Людям время спать.
Песня обрывается. Дов перегибается через перила и приветливо машет
полицейскому.
Дов
(оборачиваясь к своим гостям).
Полицейский - тоже человек. Ему
скучно на дежурстве, тянет потрепаться с людьми. Вот за что я люблю Израиль!
Даже полицейский здесь - еврей. А что может сделать еврей другому еврею?
Он нарочно роняет через перила кожуру от банана, и та приземляется
точно на голову полицейскому. Тот взрывается ругательствами и грозит Дову
кулаком. Дов бросает целый банан, и полицейский ловит его обеими руками.
Дов. Ну, что я вам говорил? Где еще такое возможно? Только в Израиле.
Он - полицейский, но не антисемит.
В лоджии снова запевают песню, и Дов перекрывает своим баритоном
остальные голоса. На других балконах тоже оживает музыка.
Полицейский внизу за обе щеки уплетает банан.
Панорама отелей-небоскребов на набережной Тель-Авива, а между ними и
синим морем - золотой пляж, густо усеянный телами загорающих. Среди них -
наслаждающиеся свиданием Рома и аптекарша. Они лежат на спинах рядышком,
жмурясь от счастья и касаясь пальцами друг друга.
Аптекарша. Ты уверен, что твои уехали?
Рома. Дорогая, я что, сам себе враг? Я их проводил. А теща - за
океаном. Вернемся с пляжа - нас ждет шикарный ужин, приготовленный моими
руками... Букеты цветов... райская музыка... Ты любишь русскую музыку?
Аптекарша. Я люблю все, что ты любишь. Я тебя люблю.
Рома. И я тебя. Хоть мы еще ни разу не были вместе. Аптекарша. Эта ночь
будет нашей. Я сгораю от нетерпения.
Рома. Ия...
Загоравший рядом мужчина прерывает их воркование.
Мужчина. Послушайте, голубки. Во-первых, сбавьте тон. Я даже возбудился
от вашего воркования. А во-вторых, у вас есть шанс не дождаться ночи и не
отведать кушаний, приготовленных этим влюбленным джентльменом. Тут прошли
два араба и оставили в песке сумку.
Аптекарша. А какое нам дело до этой сумки?
Мужчина. А такое, что там что-то тикает. Я, в отличие от вас, не оглох
от любви.
Рома. Ну и что, что тикает?
Мужчина. А то, что в сумке - бомба с часовым механизмом.
Стоило мужчине это произнести, как паника охватила пляж и полуодетые
люди ринулись подальше от злополучного места.
Голоса. Полиция! Звоните в полицию!
Опустел край пляжа у воды, а толпа полукругом теснится на безопасном
расстоянии от места, где синеет на желтом песке сумка.
И вдруг из толпы выбегает крохотная голая девчушка и направляется к
сумке.
Девочка. Моя кукла! Там моя кукла!
Кукла, действительно, лежит невдалеке от синей сумки, и девочка на
глазах у застывших от ужаса людей шаг за шагом приближается к ней.
Рома, как верный рыцарь, попрощался взглядом со своей возлюбленной и на
виду у ахнувшей толпы ринулся вслед за ребенком. В нескольких шагах от сумки
он ее догнал девочку, схватил ее на руки и даже куклу успел прихватить, а
затем осторожно, на цыпочках, зашагал обратно.
Толпа встретила его аплодисментами. Мать девочки повисла у него на шее.
Оказавшийся на пляже, полуодетый, журналист сунул к губам Ромы микрофон
для интервью. И Рома, с трудом переводя дух от пережитой опасности, не
преминул сообщить, что он - русский еврей, а они, русские евреи, так
воспитаны, что любой на его месте сделал бы то же самое.
У людей увлажнились глаза от восхищения русскими евреями.
Тем временем явилась полиция и обезвредила сумку. В ней оказались
обыкновенные бананы и большой будильник, кстати, российского производства.
Рома
(удивленно). -
Это же моя сумка... И мой будильник! Как я забыл?
Мужчина, первым поднявший панику, подошел к Роме и натянул ему панаму
на нос.
Мужчина. Если каждый русский еврей такой же рассеянный поц, нам в этой
стране скучать не придется.
Рома, с огромным букетом в руках, пытается, не уронив цветов, открыть
ключами дверь своей квартиры. Из квартиры напротив высунула голову
любопытная соседка.
Соседка. Рома! Какой букет! Ваша жена в отъезде, не правда ли? Я сама с
ней прощалась позавчера. Интересно, для кого вы не пожалели денег на такой
роскошный букет?
Рома. А разве нет в мире других женщин, достойных таких цветов?
У соседки закатились глаза под веки от такого циничного откровения.
Рома; Например, моя любимая теща, которую я жду не дождусь из-за
океана.
Соседка. Неужели самолет освободили? И все пассажиры живы-здоровы и
возвращаются домой?
Рома. Пока еще нет. Но я не теряю надежды.
Соседка. У вас золотое сердце, мой дорогой сосед. Я завидую вашей жене
и теще. Господи, жить рядом с таким сокровищем!
Рома. Ну-ну. Это уж слишком... Не надо меня перехваливать.
Соседка. Таких, как вы, сейчас надо днем с огнем искать. А скоро таких
вообще не будет.
В салоне захваченного террористами самолета изнывают пассажиры. Два
террориста прогуливаются по проходу между кресел, насмешливо оглядывая
пассажиров.
Американская тетя жены Дова дремлет рядом с тещей Ромы.
Тетя. Пить!
Террорист. На том свете напьешься.
Теща. Почему оскорбляете женщину?
Террорист. Она не женщина, а труп.
Теща. Заткнись, гад. Еб твою мать!
У террориста глаза поползли из орбит.
Террорист. Как вы сказали? Еб твою мать? Я учился в Москве. Вы -
русская?
Теща. А кто же еще?
Террорист. Так что ж вы здесь делаете... с грязными евреями? Вас надо
немедленно освободить. Мы - палестинцы - обожаем русских. Пойдемте, дорогая.
Он попытался было помочь ей подняться из кресла, но теща, улучив
момент, двинула его локтем по роже, и он свалился в проходе. С
необыкновенной ловкостью она
схватила его автомат, встала ему на грудь, прижав к полу всем своим
весом.
Теща. Евреи! Хватай другого! Вперед, соколики! С нами бог!
Евреи кучей навалились на второго террориста, а теща, стоя на
поверженном арабе, как знаменем, махала автоматом над головой, и сладчайший
русский мат сотрясал салон самолета.
Рома старательно завершает последние приготовления к приему горячо
желанной гостьи - красотки из аптеки. Рома превзошел себя в усердии. В доме
все блестит и сверкает. На Роме - фартук жены, мужчина суетится, наводя
глянец на натертой до сияния мебели, расставляет вазы с цветами. На столе -
две салфетки и два прибора. Бережно, как заботливая домохозяйка, Рома
протирает полотенцем каждую ложечку, каждую вилочку, пританцовывая при этом
под тихую музыку, льющуюся из магнитофона. Даже прошелся пылесосом по ковру
и сиденьям стульев. Затем принимает душ, немилосердно мажет тело одеколоном
и дезодорантом.
Из гостиной послышался голос. Но не женский, а мужской. Рома,
закутанный в мохнатую простыню, выскочил из ванной и обнаружил
разгуливающего по гостиной своего друга и покровителя Дова.
Рома. Как ты вошел?
Дов. В дверь. Как любой нормальный человек. Дверь была не заперта.
Рома. Моя рассеянность меня погубит. Но ты тоже хорош. Валишься с неба
без приглашения... В самый неудачный момент.
Дов. Наоборот. Я пришел как раз вовремя. Два прибора на столе. Из кухни
тянет таким ароматом... Разве ты не меня ожидаешь к ужину?
Рома. Черти на том свете ожидают тебя. Вот что, убирайся поскорее! Ты
все погубишь.
Дов. Все понял: ожидаешь даму. Ну, малый, ты хочешь меня превзойти.
Рома. Это не состязание. Это - любовь. И тебе такая никогда и не
снилась. Если она застанет тебя здесь - все пропало. Я умру от инфаркта не
сходя с места. И моя смерть будет на твоей совести.
Дов. Ясно. Ухожу. Но только одно слово. Кто? Я знаю ее?
Рома. Нет. Это не по тебе. На весь Израиль одна такая женщина. Ну,
может быть... две.
Дов. Вторая - Голда Меир.
Рома. Сматывайся отсюда. Такого случая больше не будет. Ее муж в
отъезде. И моя семейка укатила. Beef Беги.
Маленький Рома уперся, как в шкаф, обеими руками в Дова и толкает его к
выходу. Пятясь, Дов чуть не сбил с ног женщину, к приходу которой так
торжественно готовился Рома.
Дов
(в восхищении).
Добрый вечер! Проходите, пожалуйста.
И помчался вниз по лестнице.
Полуодетый Рома запер за гостьей дверь.
Аптекарша. Кто это был?
Рома. Приятель. Коллега по работе. Ввалился без приглашения, как снег
на голову.
Аптекарша. Я его где-то видела. Он знает меня...
Рома
(ревниво).
Устанавливал у тебя холодильник?
Аптекарша. Он знает моего мужа.
Рома. Такого быть не может. Что общего может быть у грузчика с твоим
мужем-бизнесменом? Где они могли пересечься?
Аптекарша. Они хорошо знают друг друга. Я вспомнила. Они вместе служили
в армии, и однажды мой муж меня представил ему... на банкете ветеранов. Я
сожалею, но мне лучше уйти.
Рома. Ни в коем случае! Он же все равно тебя видел. Семь бед - один
ответ. Клянусь, он будет держать язык за зубами.
Аптекарша. Доверяешь ему?
Аптекарша. Ладно. Ты успокоил меня. Но почему ты стоишь как
пришибленный?
Рома. А что прикажешь делать?
Аптекарша. Поцелуй меня. Я в твоем доме.
Рома. Ах, да!
Он заключил ее в объятия и закружил по гостиной, целуя и смеясь.
Внезапно зазвонил дверной звонок. Рома замер, но но разжал объятий. А
звонок не унимался, все трезвонил, настойчиво и нетерпеливо.
Аптекарша и Рома, словно в танцевальном дуэте, на цыпочках синхронно
двинулись к другой комнате.
Рома. Жди здесь. Погляжу, кто это. В любом случае не волнуйся, я тебя в
обиду не дам.
И, браво расправив плечи, закрыл за нею дверь. Затравленно глянул на
входную дверь, где все не унимался звонок, и с обреченным видом, как на
казнь, пошел навстречу судьбе.
Рома. Кто там?
Голос соседки. Рома? С каких это пор вы боитесь открыть дверь своей
соседке?
Рома. А что нужно соседке в такой поздний час, когда моя жена в
отъезде?
Голос соседки. Вы спятили... Должно быть, от радости. Я не намерена
отбить вас у жены. У меня есть муж... хороший или плохой... это наши
проблемы... но уж так и домучаюсь до могилы.
Не умолкая, она вкатывается в открытую Ромой дверь и, увидев накрытый
стол, приходит в восторг.
Соседка. Какая вы прелесть! Приготовили пиршество... Вы, конечно,
знаете новости?
Рома. Что еще стряслось?
Соседка. Вы не слушали радио? Потрясающая новость! Я зашла, чтобы вас
поздравить. Сейчас будете прыгать от радости. Ваша теща - свободна! Все
пассажиры захваченного самолета освобождены. Потрясающе! Но с ужином вы явно
поторопились. По крайней мере понадобятся сутки, чтоб их всех доставить в
Израиль. И ваши цветы завянут, пока теща войдет в эту дверь.
Рома в ужасе глянул на дверь, представляя, как она распахнется и на
пороге возникнет грозная фигура тещи.
Рома. Послушайте, возьмите цветы. За то, что принесли такую хорошую
новость. А я завтра куплю другие... для тещи.
Соседка. Спасибо, дорогой. Я принесу их домой, и пусть мой ненаглядный
муженек взовьется до потолка. Скажу, что это дар моего обожателя. Букет
источает аромат безумной любви, томной страсти и всяких других прелестей,
которыми мой благоверный меня не балует. Таких мужей, как вы, нет на земле.
Повезло лишь вашей жене... и теще. Но я, как женщина, рада хоть за них.
Выпроводив соседку и заперев дверь, Рома в изнеможении рухнул в кресло.
Аптекарша вышла из соседней комнаты. Аптекарша. Боже, как ты бледен!
Рома попытался выдавить улыбку. Рома. Еще чудо, как я жив остался после
такого сюрприза. Мою тещу никакая холера не берет. Даже арабские террористы
спасовали перед ней.
Аптекарша. Прими таблетку. Это от сердца. Она достает из сумочки
упаковку таблеток. Рома
(отводя ее руку с таблетками).
Чепуха! Сердечные
таблетки - мне? Смешно. Я их ни разу не принимал и, бог даст, еще долго не
буду.
Аптекарша. Но наступает момент... Рома. Не для меня. У меня вместо
сердца пламенный мотор. Единственное, в чем нуждается мое сердце, - это
любовь. И сегодня мое сердце получит слоновую дозу любви.
Он снова включил музыку, и они с аптекаршей закружились в вальсе по
ковру.
Аптекарша. Хочу танцевать без обуви. Аптекарша
(не прерывая танца,
снимает обувь и швыряет ее через плечо в угол, при этом страстно прижимаясь
к Роме.).
Надеюсь, никто больше нас не потревожит?
Не отрывая влюбленных взглядов друг от друга, они торжественно и
благоговейно присаживаются к столу. Рома разлил по бокалам вино, они
чокнулись, и аптекарша,
прежде чем пригубить, перегнулась через стол и поцеловала его. Рома
закатил глаза от страсти.
Рома. Можно сойти с ума. Только наш еврейский бог мог устроить нам с
тобой такой подарок - сделать так, чтоб наши пути пересеклись.
Аптекарша. Ты уверен, что наш еврейский бог порой не ошибается?
Рома. Как ты можешь? Это - святотатство.
Аптекарша. Нет, милый, это житейский опыт. Если б наш старенький бог не
был таким рассеянным, он бы поместил наш Израиль не в пустыне, да еще с
такими соседями, а в каком-нибудь месте поприличней.
Рома, перегнувшись через стол, прикрыл ей уста ладонью.
Рома. Ни слова, дорогая, забудем обо всем. Пусть весь мир сходит с ума.
Он для нас не существует. Только мы вдвоем при свете этой свечи. Я это видел
в кино. Из жизни аристократов. Элегантно, без спешки. У нас целая ночь
впереди. Мы будем пить и есть. Мы будем танцевать. Потом снова пить и снова
танцевать.
Аптекарша. А потом?
Рома. А потом...
Он зажмурил глаза и замурлыкал, как кот.
Стенные часы стали отбивать полночь.
Аптекарша. Ты уверен, что нам никто не помешает?
Рома. Кто может сунуться сюда после полуночи? Кто может переступить мой
порог? Это будет последний шаг в его жизни.
Не успел он это произнести, как над дверью заверещал звонок.
Аптекарша. Не шевелись. Тебя нет дома. Рома. Кто бы это мог быть? Так
поздно? Аптекарша. Твоя жена вернулась? Рома. Нет, у нее есть ключи. Зачем
ей звонить? А звонок не унимается.
Рома. Должно быть, почтальон... возможно, телеграмма.
Аптекарша. Тогда открой. Он поднимет на ноги весь дом.
Рома, как лунатик, натянул на себя рубашку и, без
штанов, направился к двери. Аптекарша юркнула в спальню и закрылась.
Звонок продолжал настойчиво трезвонить. Рома. Кто там?
Женский голос за дверью. Это я! Рома. Кто - я?
Голос тещи. Уже забыл? Твоя любимая теща! Рома рукавом вытер пот со
лба. Нервно оглядел гостиную. Подобрал брюки и натянул их на себя. Увидел
туфли аптекарши, сгреб их и швырнул в спальню.
Теща за дверью. Ты что, зятек? Не ожидал, что я живой вернусь? Дудки!
Буди жену, моих ненаглядных внучат. Уж они-то обрадуются.
Рома, в состоянии почти невменяемом, открыл дверь. Теща стояла с двумя
чемоданами на пороге, за ней - чернявый еврей с пейсами, нагруженный сумками
и пакетами. Теща
(еврею).
Вносите в дом. А ты посторонись, дай человеку
пронести подарки. Тут и для тебя есть кое-что.
Рома. Самый большой подарок для меня - вы сами. Живая и невредимая.
Теща. А что со мной сделается?
Еврей
(внося вещи).
У вас теща
--
таких еще надо поискать. Ею гордится
еврейский народ. Рома. И я. Еврей. И я тоже.
Теща. Тогда - будьте здоровы. Спасибо за помощь. Нам надо с зятьком
потолковать. Соскучилась.
Еврей удалился, а теща устало опустилась на стул и пытливо глянула на
зятя.
Теща. А теперь - как на духу, тут посторонних нет. Ты отчего такой
бледный? Случилось что с детишками?
Рома. Ничего. Все здоровы. А ваша дочь с детишками в отъезде. Автотур
по стране, бесплатный, для новых иммигрантов. Как отказаться?
Теща. Правильно сделали. От волнений обо мне избавлены. Когда будут
дома? Рома. Завтра. Теща. Значит, ты за хозяина? Ну, зятек, принимай
гостью. Чайку согрей. А тут, я гляжу, все приготовлено. Это для меня?
Рома. Тише. Не разбудите...
Теща. В доме кто-то есть?
Рома. Думаете, вы первая гостья сегодня? Вечером друг мой из Хайфы
нагрянул.
Теща
(оглянувшись на двери спальни, шепотом).
И он спит там?
Рома. Не он. Его жена.
Теща. А где он?
Они шепчутся, как два заговорщика.
Рома. Он отправился искать комнату в отеле.
Теща. Зачем? Что у нас места мало?
Рома. Я ему то же самое сказал. Но надо знать этого человека. Не хочу
обременять тебя, говорит. А я говорю, квартира пустая, жена и дети в
отъезде... Но он ни в какую. Упрям, как осел. Дружба дружбой, говорит, но мы
пойдем в отель.
Теща. Ненормальный. Как говорят у нас, в России: в тесноте, но не в
обиде.
Рома. Именно то, что я ему говорил. Он не из России. Всякие
цирлих-манирлих. Куда, говорю, пойдешь среди ночи? Самый пик туристского
сезона. Где сейчас найдешь свободную комнату?
Теща. А что он говорит?
Рома. Ушел. Как я его ни уламывал. А жена здесь. Думаю, спит.
Теща. А может быть, и не спит. Мы своим шумом, наверное, ее разбудили.
Бедная женщина. У нее совершенно ненормальный муж. Позови ее с нами чайку
попить. Угощу американским тортом.
Рома. Надо проверить. Если не спит.
Он легонько приоткрыл дверь в спальню.
Аптекарша, одетая, стояла за дверью с испуганным лицом.
Рома
(громко, чтоб слышала теща).
О, вы не спите? А у нас гости. Теща
вернулась из Америки. И она говорит, что ваш муж ненормальный. Среди ночи
искать комнату в разгар туристского сезона. Если вам не трудно, выйдите к
нам, познакомьтесь с моей тещей. Да и стаканчик чаю выпьете с нами.
Глазами и руками он дает аптекарше инструкцию, как себя вести.
Аптекарша вышла из спальни, деликатно позевывая, словно ее пробудили от
сладкого сна.
Теща
(сочувственно).
Бедная девочка! Ваш муж полоумный...
Аптекарша согласно кивает, чем окончательно завоевывает сердце Роминой
тещи.
Теща. Вы - прелесть! После сна, как полевой цветок, окропленный
росой... у вас муж - идиот. Оставить такое сокровище... ночью... с
посторонним мужчиной...
Аптекарша
(робко).
Но они же друзья с моим мужем...
Теща. В этом деле друзей не бывает. Особенно с таким, как мой зятек. Ни
одну юбку не пропустит. Я была категорически против их замужества...
Рома
(перебивая).
Ну, не совсем по этой причине...
Теща. А по какой?
Рома. Вы не хотели зятя-еврея.
Теща. Я?
Рома. А кто еще в нашей семье антисемит?
Теща. Ладно. Что правда, то правда. Была. Пока не приехала сюда, в
Израиль. И перешла в иудейскую веру. Но кто старое вспомнит...
Рома. А чего же вы меня старым попрекаете? Меня, семейного человека,
отца двоих детей. А что касается... в молодости...
Теща. Все! Убедил. Мы про нашу гостью совсем забыли. Прошу к столу!
Она извлекла из пакетов разные вкусности. Рома разлил чай по чашкам. И
вот они втроем уютно сидят за столом.
Теща. Да, пожалуй, только в Израиле еще сильна семейная мораль,
традиции. А уж в России... или в той же Америке... Господи! Сплошной
разврат. Там попробуй оставь такую красотку без присмотра - и все! Пиши -
пропало! Трахнут ее за милую душу! Муж в рогах, как олень. И семья - под
откос. Остаются сиротки, одинокие матери. Господи, сохрани нашу святую землю
в этом море разврата,
удержи нас от соблазна, дай быть чистыми пред твоими светлыми очами.
(Внезапно.)
Я хочу видеть вашего мужа. Я хочу лично сказать ему пару слов.
Зачем отель? Отоспится у нас, а завтра, если ему уж так хочется,
переберетесь в отель.
Аптекарша. Представляю, как он измучился.
Рома. Как я его разыщу?
Теща. А для чего телефонная книга? Обзвони подряд все отели. Я уверена,
он спит где-нибудь в кресле, дожидаясь, пока освободится комната.
Рома украдкой переглянулся с аптекаршей.
Теща. Все! Иди и звони! Я не могу видеть, как страдает эта женщина. Я
не пойду спать, пока ты не доставишь его сюда.
Аптекарша. Попытайтесь... Может, вам удастся разыскать его.
Теща. Не стой столбом! Глянь на нее. Она чуть не плачет. Бедная крошка!
Теща обняла ее, гладит, как маленькую.
Теща. Мы найдем твоего мужа. Из-под земли достанем.
(Роме.)
Иди и
звони! Кому говорят? А то я сяду за телефон сама!
Рома. Иду, иду. А ведь это не плохая идея. Пойду в спальню, чтоб вам не
мешать.
Дов спит один наоупружеском ложе. Телефонный звонок вырвал его из сна.
Он долго глядит на часы, пожимает плечами и, чертыхаясь, поднимает трубку с
аппарата.
Дов. Слушаю. Кто? Ты, Рома? Что случилось? Чего ты там шепчешь? Не
можашь громко говорить? Ладно, слушаю. Объясни толком. Жена моя в аэропорту,
встречает тетю из Америки. Твоя теща этим же самолетом прилетела? Цирк! Так,
так. Я могу помочь тебе? Как? Ах, так. Я ее муж... И пошел поискать место в
отеле? Надо быть идиотом... Думаешь, я подхожу для этой роли? Ну, ну... чего
не сделаешь ради товарища. Ладно. Держись. Когда я буду? Ну, сначала надо
одеться, потом ехать через весь Тель-Авив...
За столом сидят уже четверо. Теща. Аптекарша. Рома. И Дов.
Теща. Вы - идиот! Оставить такую красавицу с чужим мужчиной... на всю
ночь...
Дов. Я ему доверяю. Мы ведь друзья.
Теща. Посмотри на свою жену. До чего ты ее довел? Как она извелась.
Дов погладил аптекаршу по головке, поцеловал в лобик. Теща. Я бы убила
такого мужа. Дов. И я тоже. Beef Спасибо! Скоро утро. Пора спать. И громко
зевнул.
Теща. Спать, спать, спать. Вы с женой - в спальню. Я - к себе. А ты,
Рома, ляжешь на диване в гостиной.
Дов помог аптекарше встать из-за стола и, обняв ее за талию, повел в
спальню.
Гостиная опустела. Рома ворочается на диване, не может уснуть. Встает,
босиком шлепает к двери спальни, прислушивается. Оттуда доносятся стоны и
скрип кровати.
Теща
(доносится до Ромы ее восторженный шепот).
Вот любит! Вот любит!
В ночной рубашке, она стоит за Ромой. Рома хватается рукой за сердце.
Рома. Что-то с сердцем.., Теща. Дать таблетку? Рома. У меня есть.
Теща. С каких пор? Раньше не принимал таблеток. Рома. Всему свое время.
От такой жизни... Он садится на диван, жалкий, несчастный. Глотает таблетку.
Теща протягивает ему стакан с водой.
40. Экстерьер. Ночная улица. Мчится такси.
В машине Ципора и ее американская тетя.
Тетя. Ничего. Успеем отоспаться. Заедем сначала к этой героической
женщине, Я хочу тебя с ней познакомить. Она спасла нам всем жизнь. Вот ее
адрес. А твой муж... Ну, что твой муж? Мы ему все объясним.
41. Интерьер. Квартира Ромы.
Теща заботливо укрывает Рому пледом. Прислушивается к любовным стонам
из спальни.
Теща. Вот любит! Вот любит! Мужик! Не тебе чета.
42. Интерьер. Лестничная клетка в доме Ромы.
По лестнице с вещами поднимаются жена Ромы с детьми. Нагоняют на
площадке Ципору с тетей, ищущих квартиру Ромы. Знакомятся. Ахают, охают
перед дверью.
43. Интерьер. Квартира. За окном рассвет.
Рома не спит. Он лежит на диване, слезы текут из его глаз, как у
обиженного ребенка. Радио заговорило. Читают последние известия. И при
словах диктора "...на нашей стороне потерь нет" улыбка проступает на
измученном лице Ромы, улыбка с еще не высохшими слезами. Из радио, нарастая,
несется мелодия песни "Хава Нагила". Рома, шевеля бровями, словно
пританцовывает в ее ритме. И поначалу даже не слышит несмолкающий звонок в
дверь.
Узкая коса вытянула свой песчаный язык далеко в море. На самом острие -
старинный маяк, ночью и в тумане посылающий морякам спасительные вспышки
света.
Синее море. Ясное небо. Сосны среди дюн. Красота и покой. Безлюдье.
Лишь порой пронесется по дюнам табун одичавших лошадей. Озираясь,
выйдет к воде семейство оленей. На воду садятся, тормозя красными лапами,
белые лебеди.
И в диссонанс этой гармонии - пьяная песня. Ломая хрупкие стебли
цветов, нетвердо передвигаются высокие рыбацкие сапоги. Старый рыбак,
морщинистый и беззубый, еле плетется среди дивной природы. В плетеной сумке
за его спиной бьется живая рыба. И пока сменяются титры фильма, он зигзагами
прокладывает себе путь среди дюн и сосен, протянутых для сушки рыбацких
сетей, покачивающихся на слабой волне катеров и лодок, пришвартованных к
причалу. А вот и первое здание - Длинный барак с вывеской: "Клуб".
Конус луча от проектора к экрану колеблет клубы табачного дыма. На
скамьях - жители рыбацкого поселка впились глазами в экран. Старухи, онемев
от восторга,
девчата, хихикая от смущения, парни, скабрезно поглядывая на девчат.
На экране - заграничная картина. Весьма откровенный по тем временам
эпизод. Он и она, полуодетые, иступ-ленно тискают друг друга, захлебываются
в поцелуях. Его рука шарит под ее юбкой, все выше и выше обнажая бедро. Две
белесые круглощекие девчонки, похожие на близнецов, уставились на экран во
все глаза, онемев от восторга. По колену одной из них шарит мужская рука и,
словно повторяя все, что показывают на экране, пробирается под юбку. То же
самое происходит на бедре другой девчонки. Мужская рука вздернула юбку
далеко выше колен.
Два молодых человека, явно городского облика, прижали с обеих сторон
поселковых девчонок, а те лишь для вида отбиваются и от нашептываний на ушко
прыскают в кулак. Девушкам льстит, что у них такие кавалеры. Им смешно и
приятно, а уж от того, что они видят на экране, и вовсе голова кругом идет.
Молодые люди - московские журналисты Олег и Федя, не дураки выпить и
погулять с туземными Дульсинея-ми, чуть снисходительно и лениво потискивают
их в темноте, безошибочно зная, чем все завершится.
Девушка, сидевшая на несколько скамей ближе к экрану, поднялась, нагнув
голову под дымным лучом, и, переступая через ноги, стала пробираться к
выходу.
Олег и Федя следят не за фильмом, а за ней, благо ее головка ярко
высвечена конусом света, бросая на экран чернеющий силуэт. Зрители зашикали
на девушку, и она нагнула голову, исчезнув из луча.
Но журналисты успели ее разглядеть. Она не похожа на поселковых девиц,
явно заезжая, со строгим и красивым профилем.
Олег кивнул Феде, и тот понял его без слов. Тоже поднялся и попер через
ноги зрителей на выход. Олег пересел и занял место между девчонками, обнял
обеих за плечи и по-хозяйски прижал к себе. Девчонки, не скрывая
удовольствия, закатились беспечным счастливым смехом.
На экране: герой завалил на кровать полураздетую героиню.
Луна ярко светит над косой. Желтый песок и черные тени. Вдали
пульсирует луч маяка.
Федя быстро нагоняет девушку, пристраивается рядом. Она демонстративно
его не замечает.
Федя. Нам бы следовало быть поласковее друг с другом: и вы и мы здесь
залетные птицы.
Валя. Из Москвы?
Федя. Угадали. Странствующие рыцари от журналистики. Я -
фотокорреспондент, мой коллега - подающий надежды писатель. Сработаем здесь
пару очерков из жизни туземцев - детей моря. И подадимся еще куда-нибудь. В
горы... А может, в тундру...
Валя. Верно, залетные птицы. Ая тут до осени. Преддипломная практика.'
Фе д я. Вот и познакомились. А то тут такая дыра - не с кем словом
перемолвиться.
Валя. Молчание - это прекрасно. Разве не так? Я предпочитаю общаться...
с птицами... зверьем. Я - биолог.
Федя. Ну, пожалуйста, не обойдите вниманием царя природы - человека.
Дайте душу отвести с прелестной русалочкой.
Валя. Пошло.
Федя. Согласен. Виноват. Можно вопрос?
Валя. Последний. Вот тут я живу.
Федя. На маяке?
Валя. Снимаю комнату у стариков-смотрителей..
Федя. Романтично. Простите, опять сказал пошлость.
Валя. Я жду. Вы хотели что-то спросить.
Федя. Ах, да! Вы почему ушли, не досмотрев фильм?
Валя. Авы?
Федя. Чтоб вас догнать.
Валя. А я? Потому что не люблю подглядывать в замочную скважину.
Федя. Понимаю. Устали от секса.
Федя. А в жизни?
Валя. Не знаю. Не пробовала.
Федя. Постойте-постойте. Вы - невинны? Валя. Да, милостивый государь. И
не вижу в этом ничего зазорного.
Федя. Никто вас не смог соблазнить? Валя. Нет. Боялись обжечься. Федя.
Дожидаетесь большой любви? Валя. И дождусь.
Федя. А если не дождетесь? Такой вариант не допускаете?
Валя. Значит, не судьба. Но размениваться не стану. Запомните и не
стройте иллюзий. Зря время потеряете. И для газеты ничего не сделаете.
Федя. А мы постараемся сочетать полезное с приятным.
Валя. Желаю удачи. И не трудитесь меня дальше провожать. Вон уж старики
беспокоятся.
В стене маяка открылось окно, под луной белела седая голова.
Старик: Валя-я! Валя. Я - здесь.
Старик. Иди домой. Не тоже тебе так поздно одной... Валя. Лихие люди
меня не тронут. Обожгутся. Старик,
(ворчливо).
Обожгутся. Все ты знаешь. Ну,
давай. А то старуха беспокоится. Спать не идет.
Федя взбирается по выступам почти отвесной стены маяка. Вот и
освещенное окошко метрах в пяти от земли. Он прилип к стеклу, вцепившись
руками в неровности стены.'
Перед мутноватым зеркалом в овальной раме над железной койкой Валя
раздевается, готовясь ко сну. Снимает вещь за вещью, пока не остается в
бюстгальтере и трусиках. Смотрится с любопытством в зеркало, изучая свое
тело. Потом несмело снимает бюстгальтер, поглаживает ла-
донями крепкие грудки. Она уже стоит против окна. Но с закрытыми
глазами. За окном зашумело.
Федя сорвался со стены и шлепнулся в песок. И, вскочив на ноги,
помчался от маяка.
Федя и Олег прикуривают. Они одни в дюнах. Луна высоко в небе.
Федя. Недотрога. Целина. Непочатая девчонка.
Олег. Ты-то как определил?
Федя. Сама сказала.
Олег. Так вот прямо взяла и сказала?
Федя. Именно так. Мол, не тратьте силы. Я вам, ребятки, не по зубам.
Студентка. Свихнулась от ученья.
Олег. Здешняя?
Федя. Нет. Наша землячка. Ух, и девка! Само естество. Кто раскупорит -
оторвет приз.
Олег. Ну уж! Мы с тобой лучших что ль не видали?
Федя. Нет, Олег. В ней есть что-то такое... Ну, как тебе сказать... Вот
не идет из головы... хоть ты тресни.
О л ег. Ладно, Федя. Нет таких крепостей, которых бы большевики не
взяли! Согласен? Я возьму этот приз... и посвящу тебе. Идет? Но с твоей
помощью. Пошли! Рыбаки на уху звали.
Недалеко от берега пылает костер. На огне в чугунном котле закипает
уха. Вкруговую залегли рыбаки. В песке - ящик водки. Пьют из одного стакана.
Выпив, передают соседу, и старый рыбак, вроде тамады, наливает Олегу и Феде.
С рыбаками на равных пьют две девчонки, что сидели с журналистами в клубе.
Пьют и хихикают. Ибо здесь столичные гости - Олег и Федя, и им лестно их
внимание.
Старый рыбак
(гостям).
Вот так мы, ребятки, живем. Работаем и... пьем.
Денег хватает. А вот жизни - никакой. То ли дело у вас, в столице...
Федя. В столицах, отец, денег - дефицит. Не разбежишься на городском
жалованьи.
Старый рыбак. А ты смекай. К чему я клоню? У вас - жизнь, у нас -
деньги. Парень ты холостой. Возьми мою дочку, вези в столицу. Любую - на
выбор. Пусть поживет барыней. А я тебя озолочу. Мне куда деньги-то девать?
Олег. Ох, мудер ты, старик. А что, идея очень даже прогрессивная. Ты не
ему - мне свою дочь отдай.
Старый рыбак. Бери, ежели свободен. Ну, выбирай!
Девчонки хихикают, смущенно прячут глаза.
Олег. Не могу сделать выбор. Обе хороши.
Старый рыбак. Отдал бы обеих. Чтоб ни одной не было завидно. Да не
магометанин я. У нас, у православных, одна жена положена.
Девчонки по очереди опорожнили стакан с водкой и захохотали, прикрывая
разгоревшиеся лица руками.
Вдали слышна пьяная песня рыбаков. А здесь - пустынно. Никого, лишь
вода серебрится под луной, набегая на песок.
Обе девушки - дочки рыбака - у самой кромки воды со смехом сбрасывают с
себя платьишки и остаются нагими, как мать родила. С хмельными визгами и
хохотом бросаются в море и бегут по мелководью туда, где глубоко.
Из дюн возникают Олег и Федя. И, на ходу раздеваясь, раскидывают по
песку свои вещи и устремляются за ними. Девчонки визжат.
А потом при лунном свете они, как дикие козы, носятся нагишом по дюнам,
а Олег и Федя, как фавны, преследуют их. Хохот. Ликующие вопли. Яркая луна.
Золотой песок. Серебристое море. Песня рыбаков. Морщинистые, дубленые ветром
лица, скульптурные головы в бликах от костра. Древняя Эллада. Время мифов и
легенд.
Сквозь щели в крыше лунные полосы вырывают из душистого мрака то
мужской торс, то женскую грудь, то бедра. И Олег и Федя любятся с девчонками
друг у друга на виду. Хохот, стоны.
Потом мужчины, не одеваясь, сидят снаружи у раскрытых дверей сеновала.
Перекур. А в глубине - разметались во сне обе девчонки.
Олег. Полюбуйся, Федя. Дети природы. Насладились и спят безмятежно. Я
им завидую.
Федя. А я - нет. Они еще не произошли. Протоплазма, амебы. Цивилизация
их своим крылом не коснулась.
Олег. И слава богу. Оттого им так легко, так радостно. Как мотыльки
порхают они по жизни, радуются солнышку, луне, морю, росе, цветам. А мы? Кто
мы? Самоеды. Как кислоты наглотались. Копаемся в себе, пока не проковыряем в
душе дырку. Во всем ищем смысла, которого нет. А они не утруждают свои
звонкие головки пустыми поисками. Живут, как живется. И рады! Вот в чем
смысл. И это, Федя, дороже всего.
На застывшем, как зеркало, море вырисовываются в тумане рыбацкие лодки.
Серебрится рыба в сетях, бьется на дне лодок. Рыбаки в высоких сапогах тянут
сети. Среди них обе девчонки, обутые так же. И тоже работают, не уступая
мужчинам. В одной из лодок - Олег и Федя. Федя фотографирует. Олег с
похмелья жует соленый огурец. Девчонки, завидев, что на них направлен
объектив, хохочут, скаля белые крепкие зубы.
Олег. Хороши, канашки. Ты какую ночью?
Федя. А кто разберет? Пожалуй, левую... Нет, правую.
Олег. Правую я... А может, и левую. В любом случае, мы с тобой, Федя,
породнились.
Чайки с криками носятся над сетями.
Над водой - полупрозрачной кисеей навис туман.
Валя одна у воды. Нагая. Спиной к нам. Оглянулась по сторонам и пошла в
воду, грациозно ступая стройными ногами.
Федя затаился за дюной и прилип к фотокамере. Щелк. Щелк. Щелк.
Валя плавно входит в туман, и ее тело постепенно растворяется в нем.
Федя восхищенно качает головой и, закрыв колпачком объектив,
припускается бегом от моря.
Федя пробегает мимо бронзовых львов, стерегущих ступени мотеля,
взбегает по наружной лестнице.
Федя выходит из-за ширмы с еще влажными фотографиями в руках.
Подсаживается к лежащему в постели Олегу, раскладывает фотографии на
простыне: Валя входит в воду, полувидна в тумане.
Олег. Все! Больше сомнений нет. Идем на абордаж. Это уже дело нашей
чести. Ты ведешь артподготовку,
я
- вхожу в прорыв.
Валя держит в руках фотографии, на которых она, нагая, входит в воду.
Федя заглядывает через ее плечо и при этом ловит выражение ее лица.
Федя. Редкая удача. Хоть на выставку посылай.
Валя. Глаза у вас есть, но вот что касается совести...
Федя. Милая Валечка, не смог устоять. Шел мимо, увидел и остолбенел. Вы
были так выразительны, как скульптура... И свет божественный... Рука
невольно потя.-нулась к аппарату.
Вал я. Я это все конфискую. (Складывает фотографии и кладет их в
карман.) У вас ни одной не осталось?
Федя. Ёсе принес. Слово джентльмена.
Валя. Где негатив? Джентльмен...
Федя. И негатив принес. Возьмите. Мой коллега, Олег, тоже в восторге от
этих фотографий.
Вал я. Значит, у этих фотографий уже были зрители?
Федя. Что вы, Валечка? Олег - святой человек. Честно сознаюсь, он-то и
велел мне отдать вам все экземпляры и негатив впридачу. А то, говорит, мы с
тобой больше не друзья.
Валя. С чего это он так за меня заступается?
Федя. А он такой. Кодекс чести. Теперь такие редко встречаются. А кроме
того... вы ему тоже приглянулись, как и мне, но он это скрывает. А я человек
прямой. Что на уме, то и на языке.
Федя
(вбегая в комнату).
Старик, все в ажуре!
Олег. Но, но... Не говори "гоп"! Я - суеверный.
Федя. Да клюнула, говорю тебе! Я ей мозги проел. Кап-кап, кап-кап. Мол,
я человек грубый, прямой, что думаю, то и говорю, а Олег - иное дело.
Замкнут, горд. О своих чувствах - ни слова. Все в душе таит. И оттого
страдает. Ты бы поглядел, как она заглотила наживку! Как, мол, Олег,
спрашивает. Почему не появляется? А я ей: ревнует ко мне. И, мол, наша
дружба с ним дала трещину. Мы теперь - соперники. А она: ребята, не надо
ссориться. Прошу вас. А я: столько лет дружили, водой не разольешь. А
теперь, видать, врагами будем. Нет, говорит, не надо, я вас помирю! Вот
потеха, она нас помирит.
В дверь несмело постучали.
Олег. Не она ли?
Федя. Войдите.
В дверь бочком протиснулись две девчонки-рыбачки. Принаряженные и
робеющие.
Первая. Шли мимо. В окне - огонь. Давай, говорю, постучим.
Вторая. Авось, нас еще помнят!
Олег
(вскочив с постели и театрально потрясая, рас-кинутыми руками).
Голубушки! Хохотушки! Дочери морских просторов! Мы вас ждали.
Федя
(в тон ему).
Очи проглядели, дожидаючись!
Девушки смущенно хихикают.
Первая. Ой, врете вы...
Вторая. Насмешники.
Первая. А чего мы принесли?
Извлекает из-за пазухи бутылку.
Олег и Федя пустились в пляс, попутно освобождаясь от одежды. Девчонки
деликатно отворачиваются и тоже начинают разоблачаться. Сначала снимают
обувь и прыскают со смеху.
Лебеди взлетают, расправив сильные белые крылья, и садятся на воду,
тормозя красными перепончатыми лапами.
Федя в зарослях приник к аппарату и щелкает безостановочно.
Валя охотно позирует ему.
Валя. И эти фотографии никому не давайте. Все до единой - мне.
Федя. А Олегу? Ему можно дать одним глазком взглянуть?
Валя
(после паузы).
Пожалуй, да. Но только одним глазком.
Федя. Не станет он глядеть. (Со
вздохом.)
Мы с ним не общаемся. Только
если на столе оставить, будто случайно забыл.
Валя. Не жалеете, что ваша дружба распалась?
Федя. Места себе не нахожу. Но что поделаешь? Не стану же я
растаптывать чувство, которое в душе возникло! Я, Валя, такого не
испытывал... никогда.
Валя. Мне жаль вас.
Федя. Почему?
Валя. Я к вам ничего не испытываю. А вы на карту поставили такую
дружбу.
Олег бродит вокруг маяка, поглядывает на окна. В окне появляется Валя,
с удивлением смотрит на гостя.
Валя. Вам кого?
Олег. Вас.
Валя. Сейчас выйду.
Она выбегает к ожидающему ее Олегу. Он подавляет смущение. Она явно
взволнована его визитом.
Олег молча протягивает ей фотографию, на которой она, нагая, входит в
туманное море.
Они какое-то время смотрят друг на друга.
Вал я. Значит, он мне отдал не все? А ведь клялся.
Олег. Я за него не в ответе. Но когда обнаружил вот этот экземпляр,
посчитал своим долгом вернуть его вам.
Валя. Спасибо. Вы поступили благородно.
Олег. До свидания. Прощайте.
Валя
(вслед ему, уходящему).
Постойте. Если не спешите, я вам покажу
наш маяк. Ему почти двести лет. А вид с высоты - дух захватывает.
Уже стемнело. Вращающиеся многоцветные источники света на вершине маяка
озаряют силуэты Олега и Вали, обдуваемых морским ветром у металлической
ограды на макушке маяка.
Перед ними расстилается бесконечное море, рдеют алым подбоем облака на
закате. Лучи прожектора далеко пронизывают сгущающуюся темень.
Валя украдкой разглядывает Олега.
Он резко поворачивает к ней взволнованное лицо. Глаза его заволакивают
слезы, губы дрожат.
Валя. Что? Говорите...
Олег сдерживает дрожь на губах и приникает лицом к стене маяка, словно
борясь со слезами.
Валя. Олег, милый...
Она гладит его затылок, вздрагивающие плечи.
Он рывком отталкивается от стены и, не глядя на нее, бежит в дверь,
затем по лестнице - вниз. Валя. Олег!
Олег и Федя хохочут.
Олег. . Точно по системе Станиславского! Старик сейчас делает сальто в
гробу. Он бы мне поставил пять с плюсом за мимический этюд.
Рыбацкий костер. Готовят уху. Девчонки-рыбачки чистят рыбу, смеясь и
поглядывая на Олега с Федей.
Есть и новшество. Из автомобиля протянули провод с электролампой и
установили на шесте над костром, и поэтому вся компания озарена ярким кругом
света.
По рукам гуляет стакан с водкой. Закусывают, пока не готова уха,
вяленой рыбой.
Где-то с топотом проносится табун диких лошадей.
Из темноты возникает старик - смотритель маяка.
Смотритель. Мир честной компании.
Старый рыбак. Присоединяйся к нам.
Смотритель. А я не с пустыми руками. Я вам песни принес. Иди сюда,
Валя, здесь все свои.
Валя с гитарой вынырнула из темноты. Ее усаживают в круг. Федя тут же
пристраивается с ней рядом.
Олег остался недвижим. Он - в полутьме. Лишь порой сполохи пламени
озаряют его сосредоточенное, печальное лицо. Валя то и дело взглядывает на
него, а когда начинает петь, то смотрит только в его сторону.
Поет она только ему, забыв об остальных. И спохватывается лишь тогда,
когда ей начинают шумно рукоплескать.
В знак уважения рыбаки ей первой подают тарелку ухи. Она поудобней
устроила тарелку себе на колени, зачерпнула ложкой и вдруг обнаружила
отсутствие Олега. Его не было на прежнем месте. Она обшарила встревоженным
взглядом весь круг у костра - Олега не было.
Федя. Ушел! По-английски, не прощаясь.
Валя. Почему?
Федя
(отмахнувшись).
Да он не в себе. Еще не известно, что учудит.
Валя вскочила на ноги и бросилась в темноту. Олега она нагнала на
дороге среди дюн. С разбегу кинулась к нему на шею, осыпала лицо поцелуями.
Валя и Олег в постели. Она не сводит завороженного взгляда с его лица.
А он курит. Задумчиво пуская кольца дыма в потолок.
Где-то в дюнах с топотом проносится табун диких лошадей.
В лунном свете лоснятся спины бегущих лошадей. Развеваются гривы.
Валя, робея, проходит мимо бронзовых львов к лестнице, ведущей в
комнату Олега. По лестнице спускается уборщица, в синем халате и с ведром
мусора.
Валя. Они дома? Журналисты?
Уборщица. Укатили... с утра пораньше.
Валя. Куда?
Уборщица. Домой. Есть же у них где-то дом.
Валя. Никакого письма, записки не оставили?
Уборщица. Оставили... Вот мусору... За день не управлюсь.
Валя. А записки? Письма?
Уборщица. Нет, милая. Собрали вещички и - поминай как звали.
Валя ненароком глянула в мусорное ведро, полное бутылок, и увидела
порванные фотографии, на которых она изображена нагая, уходящая в туман.
Олегу уже шестьдесят лет. Но узнать его можно. На столе - фотография,
где он, молодой, в обнимку с Федей. На стенах - афиши разных театров с одним
и тем же на-званием: "Валя".
Его интервьюирует корреспондент. Корреспондент. Итак, ваша пьеса идет в
ста пятнадцати театрах страны. Успех феноменальный.
Олег. Я вас, если позволите, поправлю. Эта цифра уже устарела. За
границей идут репетиции
(считает по пальцам)
в шести театрах.
Корреспондент. Тем более. Поздравляю. У меня для вас приятный сюрприз.
Я обнаружил в архивах фоторепортера вот эту карточку. Меня уверяют, что это
и есть подлинная Валя - прототип вашей героини.
В руках у Олега, действительно, фотография Вали, снятой тайком Федей.
Олег. Пожалуй, это - она. Да разве со спины определишь? А фотограф
умер. Он-то и поведал мне историю Вали, и я ее положил в основу моего
произведения.
Корреспондент. Этот образ у вас так реально, так выпукло выписан, что
создается впечатление, вы ее очень хорошо знали и, возможно, были
свидетелем... и даже участником этой любовной истории.
Олег. Нет, дорогой. Все с чужих слов. Вот фотограф, покойный Федя, все
знал в подлиннике и даже привял немалое участие во всем этом. Помогал моему
герою-шоло-паю соблазнить Валю.
Входит Лариса - жена Олега, несет на подносе кофе.
Лариса. В нашем театре тоже будут ставить твою "Валю". Режиссер
намекнул, что могу попробовать главную роль. Как всегда, шутит. Куда мне
играть юную девушку?
Олег. Почему? Ты, мать, выглядишь молодо. Чем черт не шутит?
На сцепе спускают задник с нарисованным маяком на
фоне синего моря. Лариса, жена драматурга, в своем платье, но в гриме
читает монолог у самой рампы, адресуя его темному пустому залу, где чуть
различимы внимающие ей режиссер и драматург. Лариса не может сдержать
волнения. Сбивается. И начинает снова. Она, уже немолодая актриса, выглядит
как новичок на экзамене.
Режиссер
(склонившись к Олегу). Я
был прав. Она выглядит абсолютной
девчонкой.
Олег
(иронично).
Вы мне льстите. Хотя при таком освещении не скажешь,
что ей уже за сорок.
Режиссер. Милый Олег Николаевич, в своем стремлении быть объективным,
вы становитесь несправедливым... к своей жене. Она выглядит абсолютно юной,
а при ее таланте... и трепетном отношении...
Олег. Не уговаривайте меня... Я же не спорю. Мы не слышим текста,
произносимого Ларисой, а лишь видим, как она шевелит губами, ее мимику,
жесты. На колено Олегу ложится женская рука с перстнями на пальцах. Рядом с
ним присела молодая актриса с лисой, накинутой на плечи, и мордочка зверька
чем-то смахивает на ее красивое острое лицо.
Молодая актриса
(шепотом).
Преодолеть возраст так же трудно, как земное
притяжение.
Олег испытующе смотрит на нее. Она не отводит взгляда, а ее рука
скользит по его бедру, поигрывая пальцами. Молодая актриса. Вам не
обобраться сплетен и обвинений в протекционизме.
Широкий затылок со складками жира.
Ватные, вышедшие из моды, плечи. Зычный, уверенный голос.
Олег и режиссер театра, сидящие перед ним, почтительно слушают.
Затылок. Да... еще... напоследок. Главный герой... лицо отрицательное.
И надо, чтобы зритель к нему относился соответственно. Поэтому никаких
славян на эту роль... Есть же у вас в театре актер по фамилии...
(загля-
дывает в бумажку)
Фельдман. Жалобы пишет, что его затирают, не дают
играть. Ну вот ему и роль. Пусть порезвится.
27. Интерьер. Театр. Железная лесенка за кулисами.
Драматург спускается по лесенке и на повороте сталкивается с
Фельдманом, слащаво-красивым актером с глупыми круглыми глазами.
Фельдман
(с дурным пафосом).
Олег Николаевич! Вы не только великий
драматург, но и порядочнейший человек. Таких святых сейчас мало.
Олег. Э-э... не совсем понимаю.
Фельдман. Как же? Дорогой мой! Весь театр, как пчелиный улей, гудит о
вашем благородстве... В наше время... Вы меня понимаете... настоять на моей
кандидатуре на главную роль... когда мне уже пять лет дальше "Кушать подано"
ничего не светило... Это подвиг... нравственный и гражданский..
Олег. Но, но! Слухи о моем... благородстве сильно преувеличены.
Фельдман. Не скромничайте. Вы меня спасли, я возрождаюсь из пепла,
как... эта... птица... как ее...
Олег. Пенис! Птица пенис! Не уподобляйтесь ей, Фельдман, пенис в
переводе на ваш язык...если не ошибаюсь, означает... поц.
Перед туалетными столиками друг против друга наводят грим, глядясь в
зеркала, в которых отражается и визави, две соперницы-претендентки на
главную роль: жена автора пьесы, уже далеко не юная, но весьма моложавая
Лариса, и актриса намного моложе ее - Наталья.
Лариса, робко поглядывая на соперницу, нервно накладывает крем на лицо,
мучительно подбирает краски, способные сделать ее моложе, скрыть дряблость
кожи, морщинки у глаз.
Наталья смотрит в зеркало уверенно и вызывающе. Ее кожа свежа и гладка.
Взгляд задорный и насмешливый.
Обмен взглядами между ними - немой диалог трепетной и легко ранимой
Ларисы и уверенной в победе и потому чуть снисходительной Натальи.
Лариса примеряет светловолосый парик с тугой косой, Наталья качает
головой и великодушно предлагает другой, свой.
Наталья. Коса только подчеркнет, что вы пытаетесь выглядеть девчонкой.
А этот подойдет лучше.
Супруги завтракают. Лариса пробегает глазами газету и резко отшвыривает
ее.
Лариса
(в слезах).
Оказывается, меня не утвердили на роль. И ты... ни
слова мне... Я узнаю об этом из газет!
Олег. Где? Что?
Берет газету. Там - портрет молодой актрисы и ее статья. Он пробегает
глазами строчки: "Автор пьесы не только талантливый драматург, но и верный
друг театра. Он выдвигает молодых актеров на ведущие роли... Объективен и
строг в своих оценках".
По лицу Ларисы текут слезы.
Олег складывает газету, виновато смотрит на Ларису.
Олег. Прости. Но есть ситуации, когда я бессилен.
Лариса. В который раз ты меня предал... И даже нажил капитал на этом.
Олег закатывает глаза, морщится, потирает рукой сердце.
Лариса
(встревоженно).
Давит?
Олег. Дай таблетку.
Идет спектакль. На сцене, изображающей лесную полянку, резвятся
зайчики, танцуют, взявшись за лапки и потряхивая длинными мягкими ушками,
беззаботно напевают примитивную песенку. У зайчат человеческие ли-
ца. С нарисованными усиками. На теле - синтетический мех.
Один из зайчишек -Лариса, Изображает веселье и беспечность, а в глазах
- смертельная тоска.
Вприпрыжку, с песней, зайчата гуськом уходят за ку* лисы, взбегают друг
за дружкой по витой железной лестнице. На одном из пролетов весьма интимно
любезничают драматург и молодая актриса, соперница Ларисы, получившая
главную роль. Они не видят Ларисы. А она, в нелепых заячьих усиках, с
растопыренными ушами, смотрит из меха, как из иллюминатора, и слезы,
размазывая грим, бегут по ее щекам.
Режиссер, с одышкой поднимавшийся по лестнице, переводит всепонимающий
взгляд с Ларисы на воркующую пару, улыбается Ларисе сочувственно и печально
и обнимает ее за плечи.
Режиссер. Но, но... вытрем глазки. Грим попортим.
Режиссер водит Олега вокруг маяка, осторожно придерживает у края
обрыва. Олег утомленно внимает ему.
Олег. Милый, вы - режиссер, вам и карты в руки. Я согласился на ваши
уговоры приехать на съемки не для того, чтобы вас поучать или даже
консультировать. Я бежал из Москвы, чтоб здесь отдохнуть, полечить нервы.
Благо, вы обещали санаторий, лечение электросном. Это не блеф?
Режиссер. Что вы, дорогой! Все улажено. И санаторий... и электросон.
Завтра первый сеанс. Уедете свежим, как огурчик.
Олег. Чем могу быть вам полезен?
Режиссер. Этот маяк вас устраивает? Он не совсем такой, как вы
описывали, но более удобен для съемок.
Олег. Ради Бога. Меня устраивает этот маяк, так же как и вы - в
качестве режиссера.
Режиссер. Это одобрение или... порицание?
Олег. Оставляю на ваше усмотрение.
На белой медицинской койке с подушкой в изголовье спит, мирно дыша,
Олег. Голова его, как у космонавта на испытаниях, опутана сетью электродов,
тянущихся к аппарату с перемигивающимися зелеными и красными световыми
точками. Медсестра манипулирует рычажками и кнопками на аппарате.
Лицо Олега разглаживается, умиротворяется.
Затаив дыхание, Лариса следит за его лицом. Рядом с ней со скучающим
видом отсиживает свое время врач - маленький человечек, похожий на
невыросшего ребенка, в белом халате и белой шапочке над морщинистым, как у
лилипута, лицом.
Врач. Писатель, по природе своей профессии, ненормальный человек.
Вечный пациент для психиатра.
Лариса
(не отрываясь от лица Олега).
Вы это серьезно? Не пугайте меня,
доктор.
Врач. Зачем вас пугать? Как жена, вы его наблюдаете давненько. Неужели
вы не замечали аномалий, отклонений в его психике?
Лариса. Но ведь он всего достиг, чтобы чувствовать себя хорошо, удобно
в этой жизни. Почет и слава в обществе, материальный достаток, внимание и
забота дома.
Врач. А путь к этому достатку? К славе?
Лариса. Но это уже давно позади. Сейчас бы только и пожинать плоды.
Врач. Я абсолютно убежден, что писательство - удел ненормальных людей.
Они живут галлюцинациями... в выдуманном мире. А в условиях цензуры...
такой, как у нас... еще вынужден насиловать себя, искусственно
взвинчивать... А это уже онанизм. Вас не Шокируют мои откровения?
(Украдкой
взглянул на нее.)
Мы - психиатры - жуткие циники.
Лариса.-Я абсолютно согласна с вашим диагнозом.
Олег во сне что-то пробормотал и улыбнулся детской, трогательной
улыбкой.
Рука закладывает кассету. На экране хлопает хлопушка и возникает первая
претендентка на главную роль в фильме. Произносит короткий текст.
Снова хлопушка. Новая претендентка. Тот же текст.
И так множество раз.
Режиссер. Ну-с, кого утвердим на главную роль?
Олег. А вы еще ни на ком не остановили свой выбор?
Режиссер. Конечно же, да. Но мне важно ваше мнение.
Олег. Мне они нравятся все... Своей юностью.
Олег и режиссер медленно бредут по песку у самой воды, что-то обсуждая.
Режиссер отчаянно жестикулирует, отстаивая свою точку зрения.
Режиссер. Я перенес в сценарий, ничего не меняя, почти всю вашу пьесу.
Авторство, разумеется, сохраняется за вами. Ну, если вы мне что-нибудь
отстегнете за мой труд, я не буду в претензии. Единственное расхождение -
финал. У вас в пьесе героиня, уже в летах, увенчанная лаврами ученого с
мировым именем, на международном конгрессе в Москве сталкивается со своим
соблазнителем, опустившимся, спившимся репортером, пришедшим к ней за
интервью в шикарный номер отеля, и не прогоняет его с гневом и отвращением,
а по-женски жалеет его и даже плачет, глядя на него, жалкого, проигравшего
жизнь.
Знаете, по большому счету, в этом нет правды жизни... не побоюсь этого
сказать. Ваша, а теперь уже и наша с вами, героиня не такая, уверяю вас. Она
выше розовых соплей. Герой - негодяй и мог вообще погубить ее жизнь... ради
своей копеечной прихоти. Он заслуживает сурового наказания. Жизнь, в
результате, таких учит. Я имею в виду нашу советскую жизнь. Добро не только
побеждает, оно бескомпромиссно ко злу. Наша советская женщина не
могла бы простить такое. Она с чувством омерзения обойдет это гадкое
существо, некогда заморочившее ее наивно-доверчивую голову.
Опознав его, она, конечно же, откажет ему в интервью. И даже выставит
за дверь. А потом проедет мимо него в шикарном "Мерседесе", когда он будет,
шлепая по лужам, уходить из отеля, и даже обдаст брызгами из-под колес.
Поделом! И финал эффектный... кинематографически выразительный.
35. Интерьер. Диалог продолжается в автомобиле, следующем по лесной
дороге.
Режиссер. Вы со мной не согласны? Успех, ручаюсь, обеспечен.
Олег. Вы мне надоели... режиссер.
Режиссер. Что, не нравится такое решение? А я думал, мы -
единомышленники.
Олег. Единомышленники? Боже, неужели я выгляжу вашим единомышленником?!
Убирайтесь. Шофер, стоп!
Режиссер, пятясь задом, выползает из автомобиля, который тут же
срывается с места, взметнув тучи пыли из-под колес.
Режиссер, пожав плечами, побрел пешком по пустынной дороге.
Олег один на заднем сиденье покачивается в такт движению, устало
прикрыв глаза.
Олег (
в пижаме, отложил газету, которую читал, говорит в трубку).
Слушаю.
39.
Интерьер. Фойе гостиницы. Телефон-автомат.
Режиссер. Почему вы такой нервный?
Олег бросает трубку на рычаг и бессильно и безнадежно разводит руками.
Под цветными зонтами укрылась от знойного солнца пляжная публика. Под
одним из зонтов, в одежде, но босые - Лариса и доктор. Дама из киногруппы,
не по возрасту ярко и крикливо одетая, наконец, обнаружила их.
Дама. Лариса Ивановна, голубушка, где ваш муж?
Лариса. На этот сакраментальный вопрос я всю свою жизнь с ним не
находила ответа.
Дама. Я вас понимаю. Простите. Но он нам нужен... Позарез нужен. У нас
репетиция. Актриса путается в тексте, не может одолеть его. Всего несколько
слов,поменять... всего-то делов, а без автора как?
Лариса. Ничем не могу помочь. Ищите и обрящете.
Дама. Режиссер меня съест. Я сойду с ума!
И убежала, утопая высокими каблуками туфель в песке.
Врач. Ей не надо сходить с ума. Она уже там. Весь мир - сплошные
пациенты.
Лариса. Ая?
Врач. На грани.
Лариса. Спасибо за откровенность.
Врач. Не огорчайтесь. Я тоже сумасшедший. Если вас это утешит.
Лариса. Я уже много лет не сплю.
Врач. Как? Совсем?
Лариса. Иногда забудусь на час-другой, но проваливаюсь в такой кошмар,
что уж лучше глаз не смыкать.
Врач. Вы давно замужем?
Лариса. Я у него - первая и единственная жена... если не считать... о
чем это я? Да. Я была совсем молода. И с замиранием сердца дожидалась той
роли... что позволит
мне раскрыть себя полиостью, показать, на что я способна... Я долго
дожидалась. Переиграла в театре всякую муру и все ждала, ждала... И
дождалась. Меня пригласили на киностудию и предложили сыграть главную роль в
фильме... по французской классике. Не роль, а мечта. Такое у актрисы
случается раз в жизни. Это ее звездный час. Все, казалось бы, шло прекрасно.
Режиссер после первых репетиций - без ума от меня. Группа ухаживает за мной,
как за хрупкой вазой. Муж и то... изменил свое отношение ко мне. Я стала
ловить на себе его взгляд... удивленный и почтительный. Но... и тут
вмешалось это сакраментальное "но
"...
Я ждала ребенка. Была на пятом месяце.
Когда это открылось, режиссера чуть не разбил инсульт. Что делать? Все
кругом стали настаивать на аборте. Такой шанс! Как его упустить? Надо быть
полной дурой. А детей можно наделать еще кучу. Вся жизнь впереди. И какая
жизнь! В славе, почете. И столько еще прекрасных ролей... после первого
триумфа. Я легла под нож. Я убила своего ребенка. И, как оказалось,
единственного мне на роду написанного. А пока я цеплялась за жизнь в
больнице, картину закрыли. С тех пор у меня нет ни детей, ни ролей.
Пробавляюсь в театре на амплуа снегурочки и зайчиков на новогодних елках...
И озвучиваю других, более везучих актрис в кино, которым бог не дал
голосовых связок, как у меня. Да и таланта тоже.
Врач. Милая вы моя... пациентка. Вам необходимо лечение электросном не
меньше, чем вашему мужу.
Олег пробуждается после сеанса электросна. Медсестра освобождает его
голову от электропроводов. Он умиротворенно улыбается жене и доктору.
Энергично встает, надевает плащ. Лариса ложится на его место, медсестра
закрепляет на ее голове электроды.
Олег. Ну, я пошел. Меня ждут. Спасибо, доктор. А тебе, Лариса, приятных
снов. Мой оборвался на самом интересном месте. Я вхожу в дом и встречаю у
нас в спальне чужого мужчину. А что было дальше, ты доглядишь во сне.
Медсестра включает аппарат. Замигали красные и зеленые огоньки. Доктор
пододвинул стул и сел рядом с Ларисой, взял ее за руку. Она с облегчением
закрыла глаза.
Лариса. Доктор, почему в ваших глазах такая вечная печаль?
Врач. У евреев это называется мировой скорбью. Наш национальный взгляд
на жизнь. А вас не интересует, почему я такой коротышка? Недомерок?
Лариса. Такой вопрос был бы бестактным.
Врач. Но я вам на него отвечу. И тогда станет ясно, почему в моих
глазах поселилась печаль, которую даже большой дозой алкоголя никак не
изгнать. Родился я не совсем обычно. В гетто. В разгар войны. Моя мать
родила меня накануне массового расстрела, в который попала и она. И я
остался один. Меня не раздавил сапог палача. Мать успела передать меня в
свертке за проволоку, и меня подобрали, спрятали в диване добрые люди. Я не
умел говорить. Я не знал ни одного языка. И долго-долго рос в темноте,
придавленный диваном, а когда на него садились и он оседал, я начинал
задыхаться и плакать. И тогда меня били. Чтоб молчал, если хочу выжить. И я
перестал расти. А уж потом наверстывать было поздно. Ну, спите, спите. А то
я своей болтовней...
На полупустынном пляже работает съемочная группа. Ассистенты оттирают
праздных зевак от места съемки, чтоб ненароком не попали в объектив.
Готовится сцена купания нагой героини в море. Актриса стоит под обрывом,
прикрытая распахнутым халатиком, за которым заботливо прячет ее от
любопытных глаз дама из киногруппы. Актриса раздевается догола, недовольно и
капризно морща носик.
Актриса. Яне полезу в воду. Она чересчур холодная.
Дама. Что вы, милочка, отнюдь! Прямо наоборот. Как кипяченое молочко!
Актриса. Вот увидите, вы меня застудите, и я слягу...-и сорву
дальнейшие съемки.
Дама. Типун вам на язык, дорогая. Об этом .не может быть и речи. Уходят
последние съемочные дни.
Актриса. И потом... мне стыдно. Тут мнрго посторонних.
Дама. Ну, это не проблема. Мы их уберем, чтоб и духу постороннего не
было.
Невдалеке от берега с двух лодок пускают из шашек дым, понемногу
заволакивая море сизым туманом, необходимым для съемок. "Туман" наползает на
берег.
Олег, дремавший на солнышке в шезлонге, поперхнулся и закашлялся от
дыма.
Мимо него провели к кромке воды упирающуюся актрису. Камера на рельсах
катит ей вслед. Режиссер жестом фокусника сорвал с актрисы халат, и она,
обнаженная, скорчилась под любопытными взглядами, даже присела, прикрыв
руками груди.
Режиссер
(в отчаянии).
Нет, так не пойдет, голубушка! Мы снимаем не то,
как вы приседаете делать пи-пи. Вы входите в море, как Афродита.
Наслаждаетесь покоем, теплом, в котором вот-вот растворится ваше прелестное
юное тело. Боже, знать бы мне на пробах, что ты такая дура, не подпустил бы
к картине на пушечный выстрел.
Актриса. Что ж, если я вас не устраиваю, можете снять меня с роли. Я не
подряжаласьделать порнографию.
Режиссер. Какая порнография? Вы, мадмазель, внимательно читали
сценарий, прежде чем подписали контракт? Тогда вы не заикались о
порнографии, а ели меня глазами недоенной козы, только бы я утвердил вас на
роль. Вас снимают со спины. И только. Что ж тут непристойного?
Актриса плачет, гример торопливо поправляет потекший грим.
Режиссер. Туман рассеивается. У нас нет больше дымов. Вы сорвали
съемку.
Голос
(из толпы, оттиснутой за камеру).
Послушайте, граждане! Я могу за
нее сняться голой. Со спины все равно не узнаешь.
Это сказала девица в синем плащике и выгоревшей на солнце до белизны
густой гривой непослушных волос. Де-
вица простовата, не из красавиц, но до одурения хороша своим естеством,
ладпой женской фигурой и задорным, с вызовом, лицом.
Р е ж и с с е р. А это идея! Мы вам заплатим.
Девица
(нагловато поглядывал на режиссера).
Если со спины - можно и
бесплатно. А уж если передом, тут придется раскошелиться.
Режиссер. Нет, со спины, со спины. Раздевайтесь, милая. Вас прикрыть?
Девица. А зачем? Небось, не сглазят. Пусть полюбуются, кому охота.
И стала тут же, у камеры, раздеваться, изредка поглядывая на мужчин с
насмешливым достоинством.
Режиссер
(кивнув ка кутающуюся в халат актрису)-
Дуре везет. Получит на
экране спину, какой и во сне не снилось.
Девица спокойно и деловито разделась догола, сложила свои вещи
аккуратной стопкой на песке и распрямилась, уперев руки в крутые бока,
словно вокруг никого не было.
"Хороша, стерва, - простонал в уме Олег, - Боже, до чего хороша! До
чего желанна! Куда нашим записным красавицам! Сколько ленивой грации! Какой
хмельной взгляд! Эта женщина самим богом создана для мужской услады. Какие
мы все жалкие хлюпики рядом с ней!"
Зазвучали команды. Девица пошла в туман плавной, сводящей с ума,
походкой. Камера покатила по рельсам.
Режиссер. Стоп! Прелестно! Возвращайся, дорогая. Сделаем еще один
дубль. На всякий случай.
Голос из толпы. Чтоб продлить удовольствие.
Режиссер. И удовольствие тоже.
Она шла к ним из тумана. Играя тугими грудками и не прикрываясь руками.
Ослепительная в своем естестве. С хмельной, чувственной улыбкой на крепких
губах.
"Вот на таких и женятся умные люди, - изнемогал Олег. - Вот такое тело,
такого чувственного зверя иметь рядом всю жизнь. Потянись - и захлебывайся
от услады. Что еще нужно? А каких детей тебе нарожает? И все легко, без
истерик, без вечной жертвенности. А изменять, ес-
ли чуть приестся ржаной, с поджаренной корочкой, хлеб, можно с
интеллигентным бисквитом, в очках, от которого со второго укуса подступает
тошнота, и мчаться назад со всех ног к своей, простой и естественной,
женщине, как приникают в жаркий день к прохладному и вкусному роднику. Но мы
же все делаем наоборот. И ходим по жизни, как клоуны, с размазанным по роже
бисквитом." Дама из киногруппы читает нотацию героине. Дама. Этот съемочный
день мы вам вычтем из оплаты. Героиня. Да возьмите хоть все. Подавитесь
своими жалкими деньгами.
Дама. Деньги не мои, а государственные, деточка. Каждый получает то,
что заслужил.
Героиня. Отстаньте от меня. Вы мне надоели. Дама. Ах, так? Что-то вы
запели другим голосом. Вспомните, как лебезили передо мной, когда я... я, а
не кто-нибудь иной, пригласила вас на пробы на главную роль. Режиссер,
умница, усомнился в вас, и я... я уговорила его. Так мне и надо! Я же не
знала, что вы такая... неблагодарная, что в вас ни капли благородства.
Героиня. Отстаньте от меня! Старая завистливая дура! Еще слово - и...
Дама. Что и? Что, негодница?
Их крики доносятся до Олега и режиссера, рядышком сидящих в шезлонгах.
Ссора актрисы и дамы из группы не утихает. Олег. А чего вы не
вмешаетесь? Кто хозяин на съемочной площадке?
Режиссер. Я - хозяин. Но если у хозяина имеется лающая собака, ему не
обязательно лаять самому.
Олег. Я все пытаюсь понять, наблюдая вас, зачем вы полезли в режиссуру?
Не обижайтесь. Думаю, в другой сфере вы могли бы себя полнее проявить.
Режиссер. Не уверен. Режиссер, какой бы он ни был, обладает властью,
какой другая профессия не дает. От тебя зависит целая банда далеко не
бездарных людей. Перед тобой заискивают, ловят твой взгляд. А что может быть
слаще такой власти? В твоей воле поднять до небес
и... шлепнуть в грязь. В твоей воле. А так, кому я в этой жизни нужен?
Поглядите на меня. - Олег. Вьг до цинизма откровенны. Режиссер. Долг
платежом красен.
Олег. Но вы же - нас никто не слышит - бездарны.!, как сапог.
Режиссер. А вы - так как нас никто не слышит, то осмелюсь сказать вам,
- вы безнравственны как... как... торгуете в искусстве своим грязным бельем.
Он рассмеялся. Олег тоже.
Когда девица одевалась, Олег не выдержал и подошел к ней, волнуясь и
глупо улыбаясь, как бывало с ним в юности, когда до умопомрачения влекло к
"объекту".
Олег. Который час?
Она не ответила, только смерила его взглядом, искоса и небрежно.
Олег. Вы здесь отдыхаете?
Девица. Здесь курорт. Чего делать, как не отдыхать?
Олег. По путевке?
Девица. А как же?
Олег. А вы хотели бы в хороший ресторан... скажем, провести вечерок...
Девица. С кем? С вами? И даром не надо. Нас тут кормят достаточно. А уж
провести время - сама подберу с кем. Охотников - навалом.
Олег. Это уж непременно. При вашей красоте.
(И в уме.)
Боже, что я
несу? Как кучер... или приказчик. Совсем ошалел. Что с вами? Олег
Николаевич?
Девица. Вот что, дядя... ты тут, видать, начальник... Что, актрисы
надоели, потянуло на свежатинку?
Олег. Ну, не совсем так, но вообще-то... Не стану спорить.
Девица. А мне-то что с того?
Олег. Естественно... с моей стороны... причитается... Это уж сам бог
велел. Мы с тобой уедем... на машине... тут есть мотель... старомодный,
уютный, уединенный. А кругом - ни души. И маяк среди дюн.
Пустеет пляж. Рабочие уносят с площадки оборудование. По высокой
..зигзагом, металлической лестнице, просвечиваемые закатным солнцем, они с
грузом поднимаются на самый верх обрыва, к маяку.
Операторская группа упаковывает съемочную камеру.
У подножья обрыва сидят Лариса и дама из группы. Лариса встревоженно,
но стараясь не выдать себя, косит на мужа, обхаживающего девицу. Дама устало
поникла, словно из нее выпустили воздух.
Дама. Я - дура безмозглая! Что мне, больше всех надо? Стараешься,
лезешь из кожи вон -и что в ответ? Сколько раз даю себе зарок! Софа,
угомонись! Будь, как все! Только успеваю утирать плевки. Разве я кому-нибудь
враг? Стараюсь, чтоб было как лучше. И за это меня терпеть не могут.
Посмеиваются за моей спиной. А сколько я сопливых девчонок вывела в
знаменитости! Находила в глуши, в провинции. Вытаскивала в Москву, опекала,
подкармливала из своего скудного жалованья. И что? Кто-нибудь из них
вспомнит меня, когда я умру? Сволокут в крематорий соседи, и то если время
найдут.
Она плачет, размазывая краску по дряблым щекам. Лариса слушает ее
вполуха. Ее встревоженный взгляд прикован к мужу, токующему, распустив
перья, как тетерев, перед девицей.
Они идут вдоль Кромки воды. Девица повизгивает, когда легкая волна
добирается до ее ног. Олег, с откуда-то взявшейся прытью, подхватывает ее,
помогает выбраться на сухое место.
Дама. А ведь все начиналось как в сказке. Театральный институт. От
поклонников отбою нет. Упала на катке, разбила колено. И - конец
артистической карьере! Все! Хоть в петлю лезь. Но выжила, пошла в ассистенты
- по-могать режиссерам находить талантливую молодежь, оберегать их, как
собственных детей. И в этом находить удовлетворение. Жить отраженным светом
чужой славы. Вся жизнь в поездах, в гостиницах, а у самой - никакой личной
жизни. Греешься у чужого очага. Радуешься
чужому успеху, как своему. А потом: кто эта безобразная старуха? Пшла
вон! Я не в претензии. Я им прощаю! Всем! И тем, кому помогла взобраться на
вершину славы, и тем, кому не смогла помочь, как ни старалась. Ведь живем-то
мы ради одного божества - ради искусства.
Олег с девицей удаляются все дальше и дальше. Лариса поднялась,
отряхнула с юбки песок.
Лариса. Давайте, Софа, искупаемся. Море - оно для всех. И для
знаменитых, и для неудачников. И для молодых, и для таких, как мы с вами.
Пойдемте, Софа.
Дама. Нет, нет, милая. Я уяс не отваживаюсь обнажаться на людях.
Лариса. Ая - наглая. Потеряла стыд. Она торопливо раздевается. И
остается в купальнике, стройная, как девушка. Режиссер, проходя мимо, скосил
глаза на нее, потом на удалившуюся пару: Олега с девицей. Режиссер
(Ларисе).
Эх, дал маху. Надо было вас снять дублером. Какая у вас фигура!
Лариса. Что есть - не отнимешь. Да ведь ваш брат - режиссер - слепой.
И бросилась в море, поплыла красиво, легко. Вынырнула, оглянулась на
берег. Видит пустеющий пляж. Ажурную лестницу. Даже Софу и режиссера. А муж
и девица куда-то пропали.
45. Экстерьер. Пляж. Вечер.
Девица. Когда?
Олег. Хоть сегодня. Еще засветло прикатим. Девица. На всю ночь? Ой,
выставят меня из санатория. Придется тебе, дядя, словечко замолвить, если
что...
Автомобиль, вздымая пыль, катит по песчаной дороге среди дюн. Мелькают
сосны, за ними - море с закатным солнцем. С топотом проносится табун диких
лошадей. Кони выскочили на пустынный берег и пьют морскую воду.
Девица. Вот не знала, что кони пьют соленую воду.
Олег. Кони дикие. Другой воды здесь нет. Вот и приноровились к морской.
Девица. А вы тут впервые?
Олег. Бывал. Даже знаю, что есть тут магазин и в нем полно импортных
вещей. Покупателей-то нету. Вот мы с тобой там и поживимся.
Девица. У меня денег - кот наплакал.
Олег. Не беда. Это уж моя забота.
Девица. Такой ты щедрый?
(Приникает щекой к его плечу.)
47. Экстерьер. Мотель среди сосен. Вечер.
Олег притормозил у двух нелепых львов, окрашенных под бронзу,
разлегшихся с двух сторон ступенек.
Кошечка лакает с блюдца у самой морды льва.
Олег взбежал по ступеням, а девица осталась в машине со стопкой
упакованных в целлофан дамских вещей.
Потом он с девицей проследовал по деревянной лестнице на внешней стене
домика, увитой диким виноградом.
48. Интерьер. Комната с двуспальной кроватью. Из окна - вид на море.
Солнце садится в воду.
Девица деловито раскладывает купленные вещи на полках в шкафу, иногда
прикладывая их к себе и любуясь в зеркале. Олег присел на кровати. Утирает
платком лоб, спускает узел галстука.
А девица, уложив вещи, начинает раздеваться.
Олег. Спать еще рано.
Девица
(уже полураздетая, поглаживает редкие седые волосы на Олеговой
макушке).
Мы сюда не спать приехали. Верно? Давай и ты разоблачайся. Ты ко
мне по- хорошему, и я к тебе по-хорошему.
Олег с ней в постели. Он, видать, перевозбудился. Все его попытки
овладеть ею тщетны. По причине полового бессилия. Униженный и подавленный,
он откинулся на подушки и в уме чуть не плачет.
"Так и предчувствовал. Вот и возмездие. Всю жизнь
расходовал себя черт знает на что. Без любви, даже без желания. Набивая
счет по жуткому принципу: всякую тварь на хер пяль, бог увидит - лучшую
подаст. Вот и подал, когда весь иссяк. Боже, я подсознательно годами ждал
встречи с таким вот совершенством, юной кобылицей, что может в гроб вогнать
любого жеребца. А я уж давно мерин, сивый мерин. Без чувств, без огня, без
страсти. За что мне такое наказание?"
Девица разметалась по постели, безжалостно дразня его соблазнительными
формами.
Девица. Ничего, дядя. Пойдем ужинать. Пару рюмашек коньячку - и ты
взовьешься.
Льется музыка из магнитофона. Кто-то танцует. Олег сосредоточенно
изучает меню. Перед их столиком возникает молодой развязный моряк.
Моряк. Разрешите на танец вашу даму.
Олег. Дайте нам сначала сделать заказ. Потанцуете потом.
Девица. Ты выбирай. А я пойду танцевать.
И ушла с моряком.
Официантка ставит на стол тарелки с закусками, бутылку коньяка. А
девицы все нет. Она уже сидит за столиком с моряками и громко хохочет,
чокаясь с ними.
Олег, одетый, сидит у окна. Уже не ждет ее. Не добрел до постели, а
спит, развалившись на стуле. Старый и жалкий. По его дряблому лицу пробегает
пятно света. Это мигает вдали маяк.
Вспышки света с маяка озаряют девицу, тихо прокравшуюся в спальню.
Бесшумно, чтобы не разбудить Олега, она распахивает шкаф и забирает свои
подарки. На цыпочках, то и дело вырываемая из мрака огнями маяка, уходит,
прижав к груди стопку вещей.
Утренний свет разбудил Олега. Распахнуты дверцы
шкафа. В окне - пустынные дюны и море. Слышен топот диких лошадей.
Олег бредет у самой кромки воды. Легкая волна набегает на берег,
слизывая его следы на песке. Вдали белеет маяк.
Олег с грустью бродит вокруг маяка, заглядывает во двор, вспугнув кур.
Из сарая выходит белоголовый мальчик.
Мальчик. Кого ищете?
Олег. Понимаешь, мальчик, я здесь бывал... давно... еще до твоего
рождения.
Мальчик. Мой отец - смотритель маяка. А до него, говорят, здесь жили
старик со старухой.
Олег. Вот, вот. Старик со старухой... у самого синего моря. Я их знал,
мальчик.
Мальчик. Они давно померли.
Олег. Вполне естественно. Им уже тогда было много лет.
Мальчик. Хотите посмотреть их могилы? Когда они померли, тогда здесь
кладбище сделали... До них не было покойников. Могу вам показать.
За маяком прямо в дюнах торчало из песка несколько могильных камней -
вот и все кладбище в этом безлюдье. В камне - овальные портреты покойников.
Старик... Старуха. И еще одна могила. Чуть в стороне. Олег шагнул к ней и
невольно отпрянул.
Из овала ему улыбалась Валя. Совсем юная, какой он ее знал.
Мальчик. Утопленница. Ее обманул злой человек, и она утопилась. Вот с
ее могилы и началось это кладбище.
Валя улыбалась ему с портрета. А он плакал. Не стесняясь. Как плачут в
детстве. Горько-горько. Плакал по ней. А еще больше - по себе.
За его спиной плескалось, вздыхая, море. Потом донесся топот диких
лошадей и их ржанье. Печальное, как плач.
С моря наползает туман. И видится Олегу юная Валя, обнаженная, уходящая
в туман, как на фото.
Он бредет один по дороге. Мимо пронеслась открытая машина с моряками. И
среди них, ему показалось, громко хохотала девица, с которой он сюда
приехал.
И снова и снова оживала фотография, сделанная Федей - Валя еще и еще
раз уходила в туман моря, трогательно белея юным телом.
На маяке стал подвывать ревун, подавая сквозь туман стонущие сигналы
кораблям.
Олег, один-одинешенек, бредет среди дюн. Покинутый всеми. Мир
отвернулся от него. Но нет, кто-то помнит о нем. Впереди на дороге он увидел
хрупкую фигуру жены, поджидавшей его. Терпеливой и всепрощающей.
Олег улыбнулся ей сквозь слезы. И видение исчезло. Никого на дороге.
Он второпях достал очки.
Снова жена стоит на дороге, кротко поджидая его.
Он протер очки. Исчезла жена. Как мираж.
А из миража возник табун диких лошадей. С пылающими огнем глазами,
мчатся кони, словно плывут. И столько в них буйной неувядающей красоты, что
всему вопреки все же хочется жить на нашей грешной земле.