Эфраим Севела. Легенды Инвалидной улицы


     Издательский дом "Кристалл", 2001
     OCR: Гершон. г. Хеврон.
     ---------------------------------------------------------------

     ОТ АВТОРА
     

Евреи, как известно, за редким исключением, не выговаривают  буквы "р".
Хоть разбейся. Это

  -  

наша национальная черта, и по ней  нас  легко  узнают
антисемиты.


В  нашем  городе  букву "р"  выговаривало только начальство. Потому что
оно, начальство, состояло из русских людей. И  дровосеки,  те, что ходили по
дворам  с  пилами  и  топорами  и  нанимались колоть дрова.  Они  были  тоже
славянского происхождения.


Все остальное население отлично обходилось без буквы "р".


В дни революционных праздников

 - 

Первого мая и Седьмого ноября, когда в
нашем  городе, как и  во всех  других,  устраивались  большие демонстрации и
когда русское начальство с трибуны приветствовало колонны:

     -

Да здравствуют строители коммунизма!


Толпы дружно отвечали "ура", и самое тонкое музыкальное ухо не могло бы
уловить в этом крике ни единого "р".


Таков был город, в котором я родился.


И  была  в  этом  городе  улица  под названием  Инвалидная.  Теперь она
переименована в честь Фридриха Энгельса

 - 

основателя на-


учного коммунизма,  и можно подумать, что на этой улице родился не я, а
Фридрих Энгельс.


Но  когда  я вспоминаю эту улицу и людей, которые на ней жили и которых
уже нет, в моей  памяти она остается Инвалидной улицей. Поэтому  все, что  я
собираюсь вам рассказать, я и назвал:



ЛЕГЕНДЫ ИНВАЛИДНОЙ УЛИЦЫ.




Легенда первая




МОЙ ДЯДЯ


      Моего дядю звали Симха.
     Симха  -  на  нашем  языке,  по-еврейски,  означает  радость,  веселье,
праздник, в  общем,  все,  что хотите, но ничего такого, что хоть  отдаленно
напоминало бы моего дядю.
     Возможно,  его  так  и  называли  потому,  что  он при  рождении  сразу
рассмеялся. Но если это  и было  так, то это  было в первый и последний раз.
Никто, я  сам и те, кто его  знал до моего  появления  на свет,  ни  разу не
видели,  чтобы  Симха  смеялся.  Это был, мир  праху его,  унылый  и скучный
человек, но добрый и тихий.
     И фамилия  у  него  была ни к селу, ни к городу. Кавалерчик. Не Кавалер
или,  на худой конец, Кавалерович, а Кавалерчик.  Почему?  За что? Сколько я
его  знал,  он  на  франта  никак не  походил.  Всегда носил один  и тот  же
старенький, выцветший на солнце и заштопанный в разных  местах тетей  Саррой
костюм. Имел внешность самую что  ни на есть заурядную и одеколоном от него,
Боже упаси, никогда не пахло.
     Возможно, его дед или прадед слыли в своем местечке франтами, и так как
вся их порода была  тщедушной и хилой, то царский урядник,  когда присваивал
евреям фамилии, ничего лучшего не смог придумать, как Кавалерчик.
     Симха Кавалерчик. Так звали моего  дядю. Нравится это кому-либо или нет
- это его
     дело. И, дай Бог, другим прожить так  свою жизнь, как прожил  ее  Симха
Кавалерчик.
     На  нашей улице физически слабых  людей не было. Недаром все  остальные
улицы называли  наших -  аксоным,  то есть,  бугаями, это если в  переносном
смысле, а дословно: силачами, гигантами.
     Ну, действительно, если рассуждать  здраво, откуда  у нас  было взяться
слабым?  Один  воздух  нашей  улицы мог цыпленка  сделать жеребцом. На нашей
улице, сколько я себя помню,  всегда  пахло сеном и укропом. Во  всех дворах
держали коров и лошадей, а укроп рос  на огородах и сам по себе,  как дикий,
вдоль  заборов. Даже зимой этот запах не исчезал. Сено везли  каждый день на
санях и его пахучими охапками был  усеян снег не только на дороге, но  и  на
тротуаре.
     А укроп? Зимой  ведь открывали  в погребах кадушки  и бочки с  солеными
огурцами  и помидорами, и укропу в них было не меньше  половины емкости. Так
что запах  стоял  такой,  что если на нашей улице  появлялся свежий человек,
скажем, приезжий, так у него кружилась голова и в ногах появлялась слабость.
     Большинство мужчин на  нашей  улице  были балагулами. То есть, ломовыми
извозчиками. Мне кажется, я плохо объяснил и вы не поймете.
     Теперь уже балагул нет в помине. Это вымершее племя. Ну, как, например,
мамонты. И  когда-нибудь, когда археологи будут раскапывать братские могилы,
оставшиеся от второй мировой войны, где-нибудь на Волге или на Днепре или на
реке Одер в Германии, и среди
     обычных  человеческих костей найдут широченные  позвоночники  и,  как у
бегемота,  берцовые  кости, пусть  они не  придумывают латинских  названий и
вообще не занимаются догадками.  Я им помогу. Это значит, что они наткнулись
на останки балагулы, жившего на нашей улице до войны.
     Балагулы  держали  своих  лошадей,  и  это были  тоже  особенные  кони.
Здоровенные  битюги, с  мохнатыми толстыми ногами, с бычьими шеями  и такими
широкими задами, что  мы, дети, впятером сидели на одном заду.  Но  балагулы
были  не ковбои. Они  на своих  лошадей верхом не садились. Они жалели своих
битюгов.  Эти кони везли грузовые платформы, на которые клали до пяти  тонн.
Как после этой работы сесть верхом на такого коня?
     Когда было скользко зимой и балагула ввел коня к колонке напоить, то он
был готов на плечах донести до  колонки своего тяжеловоза. Где уж тут верхом
ездить.
     Скоро после  революции евреев стали выдвигать на руководящую  работу, и
некоторые  балагулы  тоже  поддались  соблазну:  стали  тренерами по тяжелой
атлетике и били рекорды, как семечки щелкали. Чемпион Черноморского флота по
классической борьбе Ян Стрижак родом из  нашего города.  Его отец - балагула
Хаим Кацнельсон жил на нашей улице. И не  одобрял сына. Может  быть, поэтому
Ян Стрижак никогда наш город не посещал.
     Вы  можете  меня  спросить:  как  же  так получается, если на минуточку
поверить вашему слову, как же это выходит, что на вашей улице
     мог быть такой слабый физически человек, как ваш дядя Симха Кавалерчик?
     На это я  вам  отвечу. Во-первых, Симха Кавалерчик родился не на  нашей
улице  и даже не  в нашем городе. Он родом откуда-то из местечка. Во-вторых,
он,  если  называть вещи своими именами, совсем ке мой  дядя.  Он  стал моим
дядей, женившись  на моей тете Сарре.  А тетя Сарра,  про всех добрых евреев
будь сказано, в семьдесят лет  могла принести сто пар ведер воды из колонки,
чтоб полить огород, а после этого еще сама колола топором дрова.
     Ко мы,  кажется, не туда заехали. Я  же хотел рассказать про моего дядю
Симху Кавалерчи-ка. И эта история не  имеет  никакого отношения к физической
силе. Речь  пойдет  о  душе человека. А  как  говорил один великий писатель:
глаза - зеркало  души. У Симхи глаза были маленькие, как и он сам, но  такие
добрые и такие честные, что я их до сих пор вижу. Должно быть, этими  самыми
глазами он и завоевал сердце моей тети Сарры.
     Было это вскоре  после  революции. Шла гражданская война,  и наш город,
как говорится, переходил из рук в руки. То белые займут его, то  красные, то
зеленые,  то  немцы, то поляки. Правда, погромов  у нас  не  было.  Попробуй
задеть еврея с нашей улицы. Конец.  Можете считать, что война проиграна. Тут
и артиллерия и пулеметы не помогут.
     Мне  моя  тетя  Рива  рассказывала,  что  в ту  пору, а она  тогда была
девушкой весьма миловидной,  ее пошел провожать с танцев  польский офицер. В
шпорах, при сабле, на голове четырехугольная конфедератка с белым орлом, на
     груди белые витые  аксельбанты. Кукла,  а не  офицер.  И он  на минутку
задержался у  наших ворот.  Нет, никаких глупостей  он себе не позволял.  Он
просто хотел продлить удовольствие  от  общения с тетей Ривой. Но моему дяде
Якову,  ее брату, это показалось  уже слишком. Он набрал лопатой целую  гору
свежего коровьего навоза и через забор шлепнул все это на голову офицеру. На
конфедератку, на аксельбанты.
     Поляки -  народ гордый, это известно. А польский офицер  - тем паче. Он
выхватил из ножен саблю и хотел изрубить дядю Якова на куски, тем более, что
дядя Яков был еще не вполне самостоятельным, ему исполнилось лишь тринадцать
лет. И что же  вы думаете?  Тетя Рива, как у ребенка, вырвала у офицера  его
саблю и этой самой саблей, но, конечно, плашмя,  врезала ему по заднице так,
что он  помчался  вдоль всей улицы,  роняя  с конфедератки и  погонов  куски
коровьего навоза, и больше у нас носа не показывал.
     Эта  сабля потом валялась у  нас на чердаке,  и я  играл ею в войну. На
зфесе сабли было написано латинскими буквами, и я  прочел,  когда мы в школе
стали проходить иностранный язык, что там написано.  Это  было имя владельца
сабли.  Пан Боровский. Если он жив  где-нибудь, этот пан Боровский, он может
из первых рук подтвердить все мною сказанное.
     Итак,  шла  гражданская  война.  Симхе   Кава-лерчику  было  тогда  лет
восемнадцать.  Узкоплечий,  со  впалой   грудью,  сидел  он  целыми   днями,
согнувшись, над  сапожным верстаком  у хозяина, в подвале, и весь мир  видел
через уз-
     кое оконце под потолком. Мир этот состоял из ног и обуви. Больше ничего
в это оконце не было видно. Он видел разбитые, подвязанные веревками ботинки
красных,  крестьянские  лапти  и  украденные  лакированные  сапоги  зеленых,
подкованные тяжелые сапоги  немцев,  щегольские,  как для парада, бутылками,
сапоги поляков.
     Все это  мельтешило перед его глазами,  когда он их на  миг отрывал  от
работы,  и он  снова начинал  стучать молотком,  прибивая подметки  к старой
изношенной обуви городских обывателей, вконец обнищавших за время войны.
     Был он, как я уже  говорил, слабым и тихим,  грамоты не знал, политикой
не интересовался. Он старался лишь заработать себе на  кусок  хлеба и пореже
высовываться на улицу, где была неизвестность, где было страшно и где каждый
мог его избить. Потому что каждый  был сильнее  его,  и крови  жаждали почти
все.
     И, может быть, таким бы он остался на всю жизнь, если б однажды, подняв
воспаленные глаза  от  верстака, он не  увидел  в  оконце  необычные сапоги,
разжегшие его любопытство до  предела. А как вы знаете,  ни  один  еврей  не
может пожаловаться на отсутствие любопытства. И Симха не был исключением. Он
поднял  глаза и замер. Такого он еще  не  видел. Хромовые пропыленные сапоги
стояли перед  его глазами, с лихо отвернутыми краями голенищ, и по всей коже
нацеплены вкривь и вкось,  как  коллекция  значков, офицерские  кокарды.  Не
сапоги, а выставка.
     Пришедший с улицы  хозяин, злой и скупой, которого Симха боялся  больше
всех на свете,
     дрожащим от страха голосом, оглядываясь и шепча  молитвы, поведал своим
подмастерьям, кто такие обладатели диковинных сапог.
     В  город  вступила  25-я  Чонгарская кавалерийская дивизия,  из  Первой
Конной  армии  Буденного, самая свирепая  у красных. Это  они, срубив в  бою
голову  белому офицеру, срывают  с  его  фуражки  кокарду  и  цепляют ее  на
голенище сапога  и по количеству кокард на своих  сапогах  ведут счет убитым
врагам. И  еще сказал хозяин,  они  приказали  всему  населению собраться на
площади, где будет  митинг. Сам хозяин туда не  пойдет, не такой он дурак, и
им не советует, если им дорога голова на плечах.
     Симха так не любил своего хозяина, и так ему хотелось хоть когда-нибудь
насолить ему,  что поступил  как раз наоборот. Первый раз  открыто ослушался
его. И этот раз оказался роковым.
     Он  вылез из  подвала  на  свет Божий, вдохнул  впалой  грудью  свежего
воздуха и не без робости оглянулся вокруг.
     На улице  заливались  гармошки, стоял гвалт,  творилось  невообразимое.
Красные  кавалеристы  с  выпущенными   из-под  папах  чубами,  скуластые,  с
разбойничьими  раскосыми глазами, плясали с  еврейскими девицами, и те, хоть
по  привычке  жеманились и  краснели, нисколько их  не боялись. И  это  было
впервые. Богатых не было видно, как ветром сдуло,  один  бедный люд заполнил
улицу и веселился,  и галдел вместе с кавалеристами. И это Симха тоже увидел
впервые.
     Что-то менялось в жизни. Пахло чем-то новым и неизведанным.
     - Все равны! Не будет больше богатых и бедных! Евреи и русские, простые
труженики - один класс, одна дружная семья! Мир - хижинам, война - дворцам!
     Симха  слушал хриплые  пламенные речи  на митинге, и у  него  кружилась
голова.  Он поверил.  Ему очень  хотелось  верить. И он поверил горячо  и до
конца. Со всей страстью чистой и наивной, тоскующей по справедливости души.
     В подвал к хозяину он уже не вернулся.
     Когда из нашего города на рысях  в тучах поднятой пыли уходили на фронт
эскадроны   25-й  Чонгарской  дивизии,  среди   лихих   кавалеристов,  ловко
гарцевавших на  бешеных  конях,  люди  увидели нелепую жалкую  фигурку,  еле
державшуюся на лошади. Это был Симха Ка-валерчик. Еврейский мальчик, хилый и
тщедушный, боявшийся всего на свете - людей и лошадей. Не помня себя, как во
сне, он записался добровольцем к Буденному, и никто не прогнал, не посмеялся
над  ним.   Назвали  словом  "товарищ",  нацепили  на  него  тяжелую  саблю,
нахлобучили на голову мохнатую папаху, сползавшую на глаза, и в первый раз в
жизни он вскарабкался на спину коня, затрясся, закачался в седле, не попадая
ногами  в стремена, судорожно уцепившись за  поводья, и в  клубах  пыли, под
гиканье и  свист  исчез, растворился  в  конной лавине, уходившей из  нашего
города на Запад, против польских легионов Пилсудского.
     Нет,  мой  дядя не  погиб.  Иначе мне было  бы нечего  рассказывать. Он
вернулся  в  наш город, когда отгремела  гражданская война. Вернулся  как из
небытия, когда о нем все уже забыли.
     Как  он  выжил,  как уцелел - одному Богу  известно.  Рассказчик он был
неважнецкий, и выжать из него что-нибудь путное не было никакой возможности.
А кроме того, он вернулся с войны безголосым, сипел, тихо и  невнятно. Как я
понял с  его  слов, он сорвал голос во время первой кавалерийской  атаки. Он
мчался  на своем коне вместе со всеми, размахивая саблей, и не  видел ничего
вокруг. Все его силы ушли лишь на то, чтобы  не свалиться с  коня. Он ошалел
от  страха и вместе со  своими кричал диким, истошным,  звериным криком.  Но
должно  быть, кричал громче всех,  потому  что  навсегда повредил  голосовые
связки и долго потом вообще  разговаривать не мог, и до конца жизни  издавал
какие-то сиплые звуки, когда хотел что-нибудь сказать.
     Он ни на  грош не окреп на войне. Остался таким  же  тощим и хилым.  Да
вдобавок стал кривоногим,  как все кавалеристы, и  широкие кожаные галифе, в
каких он вернулся домой, превращали его ноги в форменное колесо. Привез он с
фронта  кроме каменных мозолей, набитых на худых ягодицах от неумения сидеть
в  седле, также  десяток русских слов,  среди  которых были  и  непристойные
ругательства  и  такие  диковинные выражения,  как  "коммунизм", "марксизм",
"экспроприация".  От первых он быстро  отвык,  потому что был очень кроткого
нрава и не мог обидеть человека, но зато вторые произносил часто и не всегда
к месту, и в глазах у него при  этом появлялся  такой  горячечный блеск, что
спорить с ним просто не решались.
     Он вернулся большевиком на все сто процентов, верующим в коммунизм, как
ни один
     раввин в свой Талмуд. Больше  ничего для него на свете не существовало.
Он был  готов  не есть,  не пить, не спать, если это только нужно для  того,
чтоб коммунизм  был  здоров и не  кашлял.  Ни одна мать так  не любит своего
ребенка, как он любил свою идею. Он был готов  заживо съесть любого, кто был
против,  хотя человек он был,  повторяю, совсем  не кровожадный, а добрый  и
честный.  Но такой человек, что становилось тошно. И  в первую  очередь, его
семье,  то  есть  моей  бедной тете  Сарре, которая вышла за  него, не  знаю
почему.  То ли из-за  кавалерийских галифе, то  ли потому,  что  после войны
вообще не хватало женихов, и она могла засидеться в девках. А может  быть, и
я этого не  исключаю, тут  не обошлось  и  без задней мысли.  Ведь  власть в
России  взяли большевики,  а  Симха  был  чистокровным большевиком, с такими
заслугами, и, став его женой,  тетя Сарра рассчитывала выбиться в люди, быть
ближе к пирогу, когда его будут делить победители.
     Не  знаю.  Это все догадки, предположения. Тетя Сарра  выросла  в такой
бедности  и  нищете, что не  приведи  Господь, и, конечно, хотела, чтоб свет
загорелся и в ее оконце.  А  большевик  Симха Кавалерчик,  как никто другой,
имел возможность зажечь этот  свет. Новая власть была его власть. Он сам был
этой властью.
     Кругом начиналась мирная  жизнь, то  есть строительство первой  фазы  -
социализма. Люди ожили, зашевелились, стали поднимать головы, принюхиваться.
     На нашей улице  жил  народ предприимчивый. Как только  новая  власть не
прижимала их
     налогами, ничего не выходило. Финансовый инспектор, хоть был не с нашей
улицы, но ведь тоже человек. Если положить ему в лапу, он спокойно  закрывал
глаза на многое. Недаром говорится: не  подмажешь,  не поедешь, не обманешь,
не продашь. И люди  жили. И даже богатели. И строили новые дома. И  покупали
мебель. И широкие  затылки  у балагул становились все багровее, и  зады у их
жен отрастали до таких размеров, что враги лопались от зависти.
     Симха Кавалерчик себе дом не построил. И  мебель не  купил. Не было  на
что. Он один на нашей улице не обманывал свое советское государство и жил на
сухой  зарплате. И при этом он занимал  такой высокий  пост, какой никому на
Инвалидной улице не  снился. Он был заместителем директора мясокомбината,  а
мясокомбинат был первой стройкой социализма в нашем городе и еще долгие годы
оставался единственным крупным промышленным  предприятием. На этой должности
Симха оставался всю  жизнь:  и  до второй мировой войны и после. Заместитель
директора.
     Его бы  с  радостью  поставили  директором, но  он до конца своих  дней
оставался  малограмотным.   Понизить   же  в  должности,  то  есть  снять  с
заместителей, было бы кощунством, равносильным тому,  как если бы плюнуть  в
лицо  всей  большевистской партии. Потому что  такого  большевика, как Симха
Кавалерчик, в нашем городе не было и, видать, никогда уже не будет. И потом,
он был не просто большевик, а очень честный человек и работа была для него -
все.
     Сказать,  что Симха любил свой  мясокомбинат больше жены и  детей - это
ровным счетом  ничего  не  сказать. Я  не  ошибусь,  если  скажу,  что кроме
мясокомбината  для него ничего не существовало.  За исключением, может быть,
положения трудящихся в  странах капитала, которое он принимал очень близко к
сердцу, и мировой революции, которую он ждал  со  дня  на  день  и так  и не
дождался.
     Мясокомбинат был,  как  пишут  в газетах, его  любимым  детищем. И хоть
Симха  был  начальством,  а  начальству,  как  известно, положено  сидеть  в
кабинете, никто никогда Симху не видел за письменным столом. Он  делал любую
работу наравне со всеми  рабочими. Копал ямы,  ставил столбы, клал  кирпичи,
когда возводили стены, своими  плечиками  подпирал многотонные машины, когда
их  под  крики "Эй, ухнем!" устанавливали в цехе, и  сердце  его  каждый раз
обливалось  кровью при мысли, что по неосторожности  сломается  какой-нибудь
винтик, потому  что машины  эти были  куплены  за  границей,  на  золото,  а
государственная копейка для Симхи была дороже своей собственной.
     Своей же собственной копейки Симха попросту не имел. Потому что то, что
он  приносил домой в получку, были не деньги, а слезы. И такие тощие,  что в
них даже не чувствовалось вкуса соли.
     Тогда еще не было на комбинате столовой, и в обеденный  перерыв рабочие
доставали  принесенную из  дома снедь и ели  тут  же  в  цехе. Рвали  зубами
куриные ножки, запивали из бутылок молоком и с ленивой вежливостью
     слушали речи моего дяди. Он в  обеденный перерыв не обедал.  Из дому он
мог  принести только дырку  от бублика,  как  говорится, от  жилетки рукава.
Натощак, с урчащим  от  голода, впавшим животом Симха  использовал обеденный
перерыв для агитации и пропаганды. Наслушавшись пылких речей в Первой Конной
Буденного,  он кое-что  из них усвоил на всю  жизнь и  в  обеденный перерыв,
голодный,  рассказывал  жующим  людям  сипло  и  безголосо,  но  с пламенной
страстью,  о  светлом будущем, какое их ждет при  коммунизме, когда  у  всех
всего будет вдоволь и все люди станут братьями.
     Строители коммунизма в  деревенских лаптях и балагульских зипунах рвали
крепкими зубами свое, частное, сало и куриные ножки, пили с бульканьем прямо
из горлышек свое,  частное,  молоко  и - вы не поверите - верили ему. Не так
тому,  что  он  говорил, а  верили ему,  Симхе  Кавалерчику. Потому  что  не
поверить в его честность было невозможно.
     Моя тетя Сарра, которая, казалось  бы,  единственная из  сестер сделала
приличную партию, выйдя замуж за большевика, стала самой несчастной женщиной
на свете. Так говорила моя мама. И так говорила вся Инвалидная улица.
     Судите  сами.  Все кругом  строятся, заводят мебель,  живут как люди  и
желают революции долгих  лет жизни, потому что  при  царе все было частное и
там  не  украдешь и  ничего  не  присвоишь,  а теперь  свобода - бери, тащи,
хватай, только не будь шлимазл  и  не попадайся.  А  тетя  Сарра?  Не только
своего дома не
     построила, но даже  и не получила квартиру в многоэтажном Доме Коммуны,
куда  вселились исключительно  семьи  большевиков.  Ее  муж Симха Кавалерчик
категорически отказался писать заявление и просить в этом доме квартиру.  Он
сказал тете  Сарре,  что  сгорит от стыда, если поселится там. Потому  что в
стране еще много бездомных, и он согласится взять квартиру только последним,
когда  у всех остальных  уже будет крыша над головой. Иначе,  объяснял своей
глупой жене мой дядя, для  чего  было делать революцию и  заваривать всю эту
кашу?
     И они снимали на нашей улице комнату  в  чужом доме  и платили  за  нее
хозяину деньги из сухой зарплаты  моего дяди. Что после этого  оставалось на
жизнь?  Я уже говорил - слезы.  Но Симха Кавалерчик  не унывал. У него  даже
появились дети.  Двое. Сын  и  дочь.  Мои двоюродные  брат и  сестра.  И  по
настоянию коммуниста-отца им были записаны  такие имена, что вся  Инвалидная
улица потом долго пожимала плечами. Мальчика назвали Марлен, а девочку
     - Жанной. В честь революции. Имя Марлен
     -  это соединенные  вместе, но сокращенные две фамилии вождей  мирового
пролетариата
     - Маркса и Ленина. Марлен. А Жанной девочку назвали в честь французской
коммунистки  Жанны Лябурб, поднявшей восстание французских военных моряков в
Одессе во время гражданской войны.
     Детей, Жанну и Марлена, надо было чем-то  кормить и  во что-то одевать.
Об  этом Симха не  думал. Не потому что  он  был плохим  отцом. Просто  было
некогда.
     Строительство   социализма    вступило   в   новую   фазу.   Начиналась
коллективизация. Это значит, у крестьян отбирали всю землю и скот и  все это
объединяли, делали общей  собственностью,  чтобы  не было эксплуатации и все
жили одинаково счастливой жизнью. Но крестьяне этого не понимали и держались
за  свою землю зубами. И эту землю  приходилось вырывать с кровью.  Кровь по
деревням   лилась   рекой.  Коммунисты   расстреливали  упрямых  непослушных
собственников, которые почему-то никак  не  хотели жить счастливой  жизнью в
колхозах, а те в ответ стреляли в коммунистов из-за угла, резали их по ночам
ножами, рубили топорами.
     Время, ничего не скажешь, было веселое.
     Из  городов   на   борьбу  с  несознательным  крестьянством  отправляли
коммунистов. На нашей улице  жил  один  коммунист. Симха Кавалерчик. И он  в
числе  первых  загремел на коллективизацию. Добровольно.  Никто его не гнал.
Симха  Кавалерчик  всей  душой  хотел  счастья  беднейшему  крестьянству  и,
вооруженный  револьвером,  отправился  в  глушь,  в  самые далекие  деревни,
уламывать,  уговаривать  мужиков   вступить  в  колхоз   и  стать,  наконец,
счастливыми.
     С  грехом  пополам  выговаривая  русские слова,  с ужасающим  еврейским
акцентом, безголосый,  он забирался к  черту на рога,  где до  него зарезали
всех присланных  в деревню  коммунистов, и, размахивая револьвером, ходил по
хатам, сгонял людей на сходку и в прокуренной  душной избе говорил пламенные
большевистские речи.
     И вот теперь представьте себе на минуточку такую картину.
     Деревенская изба. Ребристые, бревенчатые стены, тяжелые балки давят под
низким потолком. Маленькие оконца промерзли насквозь. На дворе воет вьюга, и
стонет лес на десятки верст кругом.
     В  избу  набилось много мужиков и баб. Сидят в овчинных тулупах, смолят
махорку  и недобро  глядят  из-под  мохнатых  бараньих шапок  на  тщедушного
человека  с еврейским носом, нехристя, мельтешащего  перед  ними  в  красном
углу,  под иконой Николы Угодника, и  тусклый огонек лампады кидает от  него
нервные тени на их потные, красные от духоты и злобы лица.
     В  этой глуши еще  с  царских  времен еврея  за человека не считали,  а
коммунистов  ненавидели люто.  И  вот  их  вынуждают  слушать эти  несвязные
нерусские речи и терпеть и еврея и коммуниста.
     Бабы, вникая в сиплую, сбивчивую речь  моего дяди, глядя в его  горящие
огнем  глазки, когда  он  расписывал  им,  как  они счастливо будут  жить  в
колхозе,  если послушаются  его,  Симху  Кавалерчика,  и  сделают  все,  как
предписано  партийной инструкцией,  эти  бабы  плакали,  плакали  от  бабьей
жалости  к нему. Уж они-то знали, что ждет  этого юродивого, этого безумного
праведника, через час-другой, когда он весь в  поту выйдет из избы на мороз.
Топор в спину. Или колом по голове. Не с ним первым здесь  так расправились.
А те были мужики в теле, не то,  что этот,  извините за  выражение -  соплей
перешибешь.
     Ничего не скажешь, хорошенькая картинка,  скажете вы, аж мороз по коже.
И он что, не боялся?  На  это я вам отвечу. Нет. Можете трижды плюнуть мне в
глаза,  он не боялся. Потому что, если бы он  боялся, он бы оттуда  живым не
ушел. И умер бы даже не от топора, а от страха.
     Он ничего  не боялся, потому что  ни о  чем не  думал, кроме одного: он
коммунист и должен  выполнить задание партии. Любой ценой. Даже ценой  своей
жизни, которую  не ставил ни в грош, если это нужно было для дела революции.
Теперь вы понимаете?
     Целый месяц  от него не было ни слуху, ни духу. Целый месяц он жил, как
в волчьем  логове. Спал  в  этих  избах под иконами и видел коммунистические
сны. Как загорятся под  прокопченными  потолками лампочки Ильича, так  тогда
называли электрические лампы, как загудят  в полях трактора и как счастливые
крестьяне живут, не тужат и водят хороводы на лесных полянах.
     А кругом бушевала вьюга и стонал лес. И топор, предназначенный ему, был
отточен до блеска.
     Вы не поверите, но он  вернулся живым.  Больше того. В той  деревне был
создан колхоз и его  не  назвали  именем Симхи  Кавалерчика,  на мой взгляд,
только потому что это имя не  совсем подходило для названия  колхоза. Колхоз
назвали именем Сталина, и мужики, которых сумел убедить мой дядя, до сих пор
ждут, когда же,  наконец,  наступит счастливая  жизнь, какую он так искренне
обещал.
     Правда,  со  временем  кое-что  сбылось из  того,  что  он  им говорил.
Загорелись  лампочки  Ильича, загудели в полях трактора,  и колхозники  даже
стали  водить  хороводы,  когда начальство этого требовало.  А  счастья, как
говорится, как не было, так  и нет. Но  тут уж  не вина моего дяди. Он очень
хотел всех осчастливить. Оказалось же, что даже  Карл Маркс, который был для
дяди Богом, не смог всего предусмотреть.
     Он вернулся  и как ни в чем не бывало, назавтра уже снова сипел речи на
своем мясокомбинате. Шли годы. Росли дети. Тетя Сарра  жила хуже всех, и  мы
ей  давали в долг и не  просили возвращать. Все жалели ее и детей и смотрели
на Симху Кавалерчика, как на мала-хольного, и ждали, чем это все кончится.
     Все эти  годы он  ходил в одном  и  том же одеянии, в каком вернулся  с
гражданской войны. Ботинки были по сто раз залатаны, штаны и китель - штопка
на штопке. Но Симха не тужил. Он даже не замечал, во что одет, и проходил бы
в этом еще двадцать лет, если б не случилась вторая мировая война  и его  не
призвали в  армию.  Там ему, как положено, выдали казенное обмундирование, и
он, наконец, расстался со своей ветошью и стал выглядеть прилично.
     Он ушел на фронт и четыре  года, пока шла война, не знал, где его семья
и что с ней.  Он знал,  что немцы убивают всех  евреев подряд, а так как наш
город был оккупирован, то, естественно, полагал он, ни  жены, ни детей нет в
живых. Сказать, что он не  горевал, нельзя.  Он был мужем и отцом и, вообще,
добрым чело-
     веком. Но  все его существо  было  встревожено  мыслями  более широкого
масштаба. Он никак  не мог допустить,  чтоб Советский Союз проиграл войну  и
погибло дело революции. Так что для тоски по семье не оставалось времени.
     Симха  Кавалерчик  кончил  войну  в  Берлине  в  звании  майора. Он был
политическим работником в  армии и не околачивался в тылу, а торчал  в самых
опасных  местах, на передовой и бежал в атаку вместе с пехотой, как  рядовой
солдат, - забывая, что  он - майор  и ему  положено быть поближе к  штабу. Я
думаю,  что его  любили  солдаты. Невзирая  на то, что  он  был  не  силен в
грамоте, а  может  быть,  именно потому,  невзирая на  сильнейший  еврейский
акцент  и  сиплый,  неслышный голос, но,  может быть,  именно  это  вызывало
сочувствие к нему, даже сострадание. И вся его отнюдь не военная  фигура,  в
нелепых широких погонах на узких покатых плечах, и абсолютное бескорыстие, и
забота только о  других,  а не о  себе,  отличали его  от  других офицеров и
привлекали к нему солдатские сердца.
     Он вернулся в наш город живым и невредимым, в  новом офицерском костюме
тонкого английского сукна, и  на кителе было столько орденов и  медалей, что
они  не  умещались на  узкой  груди и бронзовые  кружочки  наезжали  один на
другой. Сразу замечу, что все свои награды он тут же снял и больше их на нем
никто не  видел. Поступил он так из скромности, и мне он  потом говорил, что
наградами нечего гордиться и козырять ими. Он остался жив, а другие погибли,
и его ордена могут только расстраивать вдов.
     Свою  семью  он  застал  целехонькой;  был весьма  удивлен и,  конечно,
обрадован.  После войны  был острый  жилищный кризис,  и  они снова, как  до
войны, ютились у чужих людей.
     Война  нисколько  не  отрезвила  моего  дядю. Он  восстановил  из  руин
мясокомбинат  и   был  опять  заместителем  директора.   Комбинат   выпускал
прекрасную, высоких сортов сухую колбасу, но в магазинах ее  никто не видел.
Она вся  шла на  экспорт.  И Симха  - хозяин всего производства, ни разу  не
принес домой ни одного кружка этой колбасы. Он потом признался мне, что лишь
попробовал на вкус, когда был назначен в комиссию по дегустации.
     А жизнь в городе понемногу приходила в норму. Люди  строились, покупали
мебель и хватали  все,  что  попадало под руку.  Одними идеями мог быть  сыт
только мой дядя Симха Кавалерчик.
     На мясокомбинате воровали  все. Рабочие уносили  за пазухой, в  штанах,
под   шапкой  круги  колбасы,  куски  мяса,  потроха.  Вооруженная   охрана,
выставленная у  проходных, обыскивала  каждого,  кто  выходил  из комбината.
Воров,  а  были  эти  воры  вдовами  и  инвалидами  войны,  ловили,  судили,
отправляли в Сибирь. Ничего не помогало. Мясо и колбаса продолжали исчезать.
Потом открылось, что и сама охрана ворует.
     У Симхи Кавалерчика голова шла кругом, земля уходила из-под  ног. Вечно
голодный, совсем усохший, он выступал на собраниях, грозил, требовал, умолял
людей не терять человеческий  облик,  быть честными и не воровать.  Ведь еще
немного и мы построим комму-
     низм,  и тогда  все  эти  проблемы  сами  по себе отпадут,  всего будет
вдоволь  и  они, эти  люди,  станут  благодарить  его,  что  он  их  вовремя
остановил.
     Ничто не помогало.
     Государство строило  заводы и  фабрики, нужны были позарез все новые  и
новые средства,  и  каждый  год объявлялся государственный  заем,  и рабочие
должны  были отдавать просто так, за здорово живешь, свою месячную зарплату.
Рабочие,  естественно,  не хотели.  И  мой дядя,  чтобы показать им  пример,
подписывался сам на три месячные заработные платы.
     Его семья попросту голодала. Тетя  Сарра  уже потеряла  всякую надежду.
Кругом - худо-бедно -  люди  жили. Она же не  знала ни  одного светлого дня.
Дети выросли, и прокормить их и одеть не было никакой возможности. Сам Симха
донашивал  свое  фронтовое обмундирование из английского сукна. Тетя  Сарра,
как виртуоз, накладывала новую штопку на старую, и только поэтому костюм еще
дышал и не превратился в лохмотья.
     Но мой дядя и в ус не дул.
     Он приходил  вечером  с работы,  садился в  тесной комнатушке,к окну  и
раскрывал газеты, пока жена, стоя к нему спиной,  ворча, подогревала  ему на
плите ужин.
     Когда  он читал  газеты,  его сухое  измученное лицо  разглаживалось  и
светлело. Газеты писали о новых трудовых победах и расцвете  страны. И тогда
ему казалось, что все идет прекрасно и  есть лишь отдельные  трудности, да и
то только в городе, где он живет.
     - Сарра,  - с неожиданной лаской в сиплом голосе  обращался  он к своей
жене, - ты слышишь, Сарра?
     - Что?  - оборачивала она к нему угрюмое  лицо и встречала  его взгляд,
восторженный и сияющий.
     У жены начинало сжиматься сердце от радостного предчувствия, в  которое
она боялась поверить. Что  с  ним? Может быть, дали денежную премию и он  ее
принес полностью домой?
     - Ну что? - уже теплее спрашивала она.
     -  Сарра, - торжественно говорил дядя, бережно складывая газету. - - На
Урале задута новая домна! Страна получит еще миллион тонн чугуна!
     Моей тете Сарре, женщине очень крепкого телосложения  и крутого  нрава,
порой, очевидно,  хотелось убить его.  Но она, прожив  столько  лет  с  этим
человеком, понимала  лучше других, что он такой и другим быть не может. Хоть
ты  его убей. А за что было его убивать?  Он ведь честнейший человек и хотел
только добра людям.
     Он не хотел видеть реальности. Реальность  искажала его представление о
жизни, путалась в  ногах, становилась  на его пути к коммунизму. И он  ее не
замечал. Сознательно. Как досадную помеху.
     Я не знаю, что думал Симха Кавалерчик, когда Сталин расстреливал тысячи
коммунистов, объявлял их врагами народа, тех самых людей, которые установили
советскую власть  и его,  Сталина, поставили во  главе ее. Надо полагать, он
верил всему, что писалось в газетах, и тоже считал тех людей врагами народа.
     Потому что,  если  бы  он не поверил,  то сказал  бы это вслух, ведь он
никогда не приспосабливался и не дрожал за свою  шкуру. И тогда бы, конечно,
разделил с ними их судьбу.
     Он продолжал верить. Невзирая ни  на что. Вопреки  всему, что творилось
вокруг.  А  вокруг творилось совсем  уж  неладное, и оно подбиралось  к нему
самому.
     Начались гонения на евреев. Казалось бы, тут он уж должен очнуться. Его
собственная дочь  Жанна,  названная  так в честь революции, кончила  школу и
захотела поступить в институт. Ее не приняли. Хоть она сдала все экзамены. И
не постеснялись объяснить ей причину - еврейка.
     Дома стояли стон и плач. Тетя Сарра умоляла его:
     - Пойди ты. Поговори с ними. Ведь ты  старый коммунист. У тебя  столько
заслуг. Неужели ты не заработал своей дочери право получить образование?
     Симха слушал все это с каменным лицом.
     - Нет!  -  стукнул он  по  столу своим  сухоньким кулачком.  -  Это все
неправда.  Значит, она оказалась  слабее других. Моей дочери не должно  быть
никаких поблажек. Только наравне со всеми.
     Деньги  в стране, как говорится,  решали  все. За большие  деньги можно
было откупиться даже от антисемитизма.
     На следующий год Жанну приняли  в педагогический институт. Родственники
покряхтели, поднатужились и собрали тете Сарре большую сумму денег, и она их
сунула кому следует.
     Когда Жанна вернулась домой после экзаменов с воплем,  что ее  приняли,
мой дядя первым и от всей души поздравил ее:
     -Вот  видишь,  Сарра,  - радостно сказал  он. -  Что я говорил?  Правда
всегда торжествует.
     Семья от него  отвернулась.  Он стал  одиноким и  чужим  в  этом  мире,
который жил совсем иной жизнью,  а он ее, эту жизнь,  замечать  не хотел.  И
главное, он не  чувствовал своего одиночества. У него  впереди была заветная
цель - коммунизм, и  он, не  сворачивая, шел к ней,  полагая,  что ведет  за
собой остальных. Но шел он один, в блаженном неведении о своем одиночестве.
     И лег на этом пути его собственный сын Марлен,  названный так  в  честь
вождей  пролетариата Маркса  и Ленина.  И  мой дядя  остановился с разбегу и
рухнул.
     Марлен пошел в свою маму и вымахал здоровым и крепким, как дуб, парнем.
Гонял в футбол, носился с клюшкой по хоккейному льду, и у противника трещали
кости,  как  орехи, при столкновении  с  ним. Парня  надо было определять на
работу, и тетя Сарра попросила мужа устроить его на мясокомбинат.
     - Хорошо, - согласился  мой дядя.  -  Но никаких поблажек ему не будет.
Наравне со всеми. Пойдет  простым рабочим, получит  рабочую закалку  и будет
человеком.
     С ним  спорить не стали. Марлен, как говорится,  пополнил собой рабочий
класс.
     Вскоре Симха заметил,  как день ото дня становится  обильней  обеденный
стол в его доме. Он ел вкусные куски мяса, нарезал ломти-
     ками аппетитные кружочки сухой колбасы. И разглагольствовал за столом.
     - Вот  видишь, Сарра. Жизнь с  каждым днем становится  лучше и веселей.
Ведь  эту самую  колбасу, -  он высоко  поднимал на вилке  кружок колбасы  и
смотрел на него  влюбленными глазами, - мы  производим на  экспорт, а сейчас
она - на моем  столе.  Значит, ее пустили в широкую продажу. И скоро у нас в
стране всего будет вдоволь.
     Жена, сын и дочь смотрели в свои тарелки и не поднимали глаз.
     Симха ел и нахваливал, и если бы он в то время плохо питался, то у него
не хватило бы сил  бороться с рабочими мясокомбината, которые  тащили  домой
все, что могли. Мой дядя был потрясен несознательностью людей,  день  и ночь
их воспитывал, умолял  не воровать и не позорить честь советского человека -
строителя коммунизма. И осекся на полуслове и умолк навсегда.
     Его сына Марлена, из уважения к отцу, охрана в проходной не обыскивала.
Как можно? Но  поступил на работу новый охранник, вместо другого,  отданного
под суд за  воровство,  и этот охранник, не разобравшись что к чему, обыскал
вместе с остальными и Марлена. Вы, надеюсь, догадались,  что, как говорится,
предстало его  изумленному взору. Из штанов Марлена, названного так в  честь
вождей мирового пролетариата Маркса и Ленина, охранник вытряс  полпуда сухой
экспортной колбасы. Вот ее-то, миленькую, не чуя подвоха, и ел за обедом мой
дядя Симха Кавалерчик, стопроцентный правоверный большевик, и видел в этом
     факте,  как все  ближе становятся сияющие вершины коммунизма.  Как  тот
раввин, уплетающий за обе щеки свиное сало, в неведении предполагая, что это
кошерная курица.
     Когда мой дядя узнал об этом, он ничего не  сказал. Просто взял и умер.
Тут же на месте. Без долгих разговоров.
     Марлена,  только  из  почтения  к  заслугам отца, не  отдали под суд, а
просто выгнали с работы.
     Симху  Кавалерчика  хоронили  торжественно, с  большой помпой.  В  день
похорон многие люди впервые увидели,  сколько орденов и медалей он заработал
за свою жизнь, служа делу революции. Их несли на алых  подушечках, каждый  в
отдельности,  и  процессия   носильщиков   дядиных   наград  вытянулась   на
полквартала впереди гроба.
     И это было все, что он заработал. Его даже не в чем было хоронить. Ведь
не  оденешь  покойника  в  старые штопаные-перештопанные  лохмотья,  что  он
донашивал с войны. Ничего другого в доме не было.
     И  Симху  впервые  за всю  жизнь, вернее,  когда  он  уже этого  не мог
увидеть, обрядили в новый модный  костюм. За казенный счет.  Мясокомбинат не
поскупился, и  на средства  профсоюзного фонда  были куплены черные шикарные
пиджак и брюки. И белая рубашка. И даже галстук.
     Он лежал в красном гробу, утонув в этом костюме. Потому что и при жизни
мой дядя был маленьким и хилым, а смерть делает человека  еще меньше. Костюм
же купили, не скупясь, большого размера, и дядя в нем был, как
     сумасшедший  в смирительной  рубашке. Концы рукавов  на лишних полметра
свисали с пальцев, скрещенных на груди рук, и трепетали, как черные  крылья,
когда гроб повезли.
     Играл духовой оркестр.  Играл  революционный марш. Толпы людей  шли  за
гробом. И  в первых рядах - комбинатские мясники  с  красными от  избыточной
крови затылками.  Те самые, которых всю жизнь Симха, не щадя себя, обращал в
свою  коммунистическую  веру. Умолял не воровать, а,  подтянув  ремни, ждать
светлого  будущего. Они же  хотели жить сейчас, и хоть  уважали за честность
моего дядю, ничего с собой поделать не могли. И воровали.
     Каждый день.
     Теперь по их толстым румяным щекам катились слезы.
     Оркестр надрывно ревея революционные
     марши.
     Что еще остается сказать? Лучше ничего не говорить.


Легенда вторая




ПОЧЕМУ НЕТ РАЯ НА ЗЕМЛЕ


     Ее звали  Рохл.  По-русски это звучит  немножко по-другому:  Рахиль. На
нашей улице еврей  с одним именем - это не  человек и даже не полчеловека. К
его имени  приставлялись  все имена  родителей, чтобы  не  путать  с  другим
человеком,  у  которого  может  быть  такое же имя. Но  чаще всего  давалась
кличка, и  она намертво  прирастала к имени и сопровождала человека до самой
смерти. И даже после смерти, когда о нем вспоминали, то кличка употреблялась
наравне с именем. Так было принято при наших дедах, а может быть, еще раньше
и, как  говорится,  не  наше  собачье  дело  отменять, если  люди  придумали
что-нибудь хорошее.
     Поэтому  ее  звали не  просто Рохл - это было бы неуважением к ней, - а
Рохл Эльке-Ханэс.  Ее мать была  Эльке-Ханэ.  Следовательно,  ее имя звучало
так: Рахиль, дочь Эльке-Ханэ.  А какой нормальный человек с Инвалидной улицы
назовет  женщину по фамилии? Правда, ее иногда называли. Потому что она была
не просто женщина,  а общественница. А  что  такое общественница, я расскажу
ниже.  Достаточно того,  что в отличие от остальных наших женщин она  ничего
дома не делала, и ее муж балагула Нахман Лифшиц, мужчина больших размеров и,
как в арифметике, кроткий и тихий, в обратной пропорции, весь день, натаскав
шестипудовых мешков или бревен,
     еще должен был сам убирать в комнатах, стирать  белье и варить обед для
пяти дочерей, таких же больших, как папа, и уже со всеми  задатками  будущих
общественниц, как мама.
     Рохл Эльке-Ханэс в официальных случаях называли:  товарищ Лифшиц. И  ей
это очень нравилось. Она даже переставала лузгать семечки, без которых могла
обойтись  только во  сне,  ладонью смахивала с губ цепочки шелухи и отвечала
по-русски:
     - Я вас слушаю.
     Этим она  почти полностью исчерпывала свой запас русских слов, но этого
было достаточно, чтобы вы себя почувствовали не совсем в своей тарелке.
     Но  еще большее удовольствие ей доставляло,  когда  к  ней  обращались:
мадам Лифшиц. Так к ней обращался  только  один человек с Инвалидной улицы -
попадья, что означает: жена попа. Да, да. Именно на нашей улице  в окружении
евреев жил когда-то православный поп. Еще до моего рождения. Может быть, его
поселили у нас для того, чтобы евреи не забывались и помнили,  что они живут
в  русском  государстве.  Но  я думаю, что  все  было  иначе.  У  попа,  как
говорится,  была  губа  не  дура.  И  когда  ему  надо было  выбирать  место
жительства, он, конечно, остановился  на нашей улице, лучше  которой нет  во
всем мире. И  еще я думаю,  но  это только  мои догадки,  он,  то есть  поп,
поселившись  в гуще самых отъявленных евреев,  в  глубине души  лелеял  план
обратить их всех  в православную веру. Этот  план, как  и вообще большинство
планов, остался неосуществленным. То ли потому, что к нашим ев-
     реям было  не  так-то легко подступиться, то  ли потому,  что случилась
революция и очень скоро попа, как и полагается после революции, расстреляли.
     В поповском  доме, наглухо закрытом от  всей Инвалидной  улицы  густыми
старыми акациями,  осталась  одинокая попадья, и, сколько я  ее  помню,  она
всегда  была старой и ходила в одном и том  же  допотопном плюшевом  салопе,
темном,  с лысинами от долгой носки, и голова  ее была повязана по-монашески
черным платком. С евреями после революции она стала приветлива и здоровалась
первой, а  евреи ее даже любили как достопримечательность  улицы. Найдите на
другой свою попадью. На нашей же улице есть все, даже своя попадья.
     Попадья, опасаясь, чтоб с ней большевики не поступили, как с  ее мужем,
проявляла большую лояльность к новой власти  и активно, даже самоотверженно,
участвовала  в  общественных делах. Кто, например, разрешит вырыть  в  своем
дворе,  чтобы  испортили  огород,  бомбоубежище во время  учебных  воздушных
тревог ОСОАВИАХИМа? Ни один нормальный человек. Бомбоубежище  рыли в огороде
у попадьи, и она не только не сопротивлялась, но даже наоборот, когда учебно
выли  в городе сирены, стояла, натянув на голову очкастую маску противогаза,
а сверху  темный платок и  с  нарукавной  повязкой  Красного  Креста  поверх
салопа,  - все-таки крест, хоть красный, - гостеприимно,  на  старый русский
лад,  зазывала  евреев укрыться  в подземелье, как полагалось по инструкции,
подписанной закорючками: товарищ Лифшиц.
     Вот она-то, как общественница общественницу называла Рохл Эльке-Ханэс -
мадам Лифшиц  и Рохл Эльке-Ханэс, очень польщенная таким обращением, ставила
потом попадью в пример  всем  еврейкам Инвалидной  улицы как человека, лучше
всех готового к химической обороне СССР.
     Попадья дожила до второй мировой войны и дождалась прихода Гитлера. Она
осталась абсолютно одна на всей Инвалидной улице, потому  что  часть  евреев
заблаговременно  покинула  город,  а  те,  что  остались,  были  до  единого
уничтожены. И оставшись одна, без евреев, к которым она  привыкла, от  тоски
скончалась в своем доме с закрытыми  ставнями, и о ее кончине стало известно
много времени спустя, по запаху.
     Чтобы  больше не возвращаться к  этой теме, я еще расскажу, как в нашем
городе в порядке антирелигиозной борьбы ликвидировали православный собор и к
каким событиям это привело на Инвалидной улице.
     Большой и старый  православный собор  высился над всем  городом гроздью
круглых голубых куполов с золотыми  крестами, и по утрам лучи солнца сначала
зажигали их, и от них  отражаясь,  зайчиками играли на  стеклах  наших окон.
Потом  начинался сладкий колокольный звон.  Он у меня  остался в памяти. Под
него я пробуждался ото сна ребенком, и это  было самое лучшее время  в  моей
жизни.
     Стоял себе собор, никому не мешал, и, честно говоря, без него наш город
не выглядел  бы как  город. Но сверху виднее: и когда партия говорит - надо,
народ отвечает - есть! Собор
     решили закрыть,  а  колокол,  стопудовый  медный  колокол,  сбросить  с
колокольни. Такое увидишь нечасто. Может быть, раз в жизни. И когда  слух об
этом прокатился по всему городу и, обрастая подробностями, достиг Инвалидной
улицы, все от мала до велика пришли в большое возбуждение и стали ждать того
полдня -  ибо  ровно в 12  часов  должно было все  совершиться  -  как  ждут
большого   военного   парада.   Сообщения,   одно   оглушительнее   другого,
захлестывали  нашу  улицу,  вызывая  замирание духа и  холодок на спине.  На
скамейках,  у калиток,  во дворе остервенело спорили,  с  какой высоты будет
падать колокол,  сколько потребуется  людей, чтоб  его сбросить,  и  даже на
сколько осколков он  разлетится, когда грохнется о  булыжник мостовой. Стало
точно известно, что это очень опасно и предвидятся жертвы и что единственный
в  городе санитарный автомобиль "скорой помощи" будет  уже за сутки дежурить
там, и если у кого-нибудь в эти сутки случится заворот  кишок, то в больницу
он  не попадет, потому  что  не на чем  везти. От таких подробностей  сердце
замирало еще больше и возрастало значение ожидаемого события.
     Наконец,  наступил  этот  день.  Вернее,  утро,  а надо было  ждать  до
полудня.  Но на Инвалидной  улице подготовка началась с самого утра.  Матери
решили,  чтоб  ни  один ребенок с  нашей улицы и  носа  не  показывал там, у
собора. Это смертельно. Поэтому рано-рано, когда в последний раз над городом
сладко и  прощально зазвонил  обреченный колокол, во  всех дворах Инвалидной
улицы послышался много-
     голосый  детский  рев.  Во  всех  дворах  отцы  по  просьбе  матерей  с
предупредительной целью секли ремнями своих  детей, чтоб им неповадно было в
полдень бежать к собору.
     Первым тоненько  взвыл в своем дворе Берэ-лэ  Мац.  Его отец, грузчик с
мельницы, раньше  всех уходил на работу и спешил уложиться до  гудка. Берэлэ
Маца отец сек ровно, ритмично, как на мельнице кидал мешки с мукой, и Берэлэ
в своих  криках сохранял этот ритм.  Потом заскулили  сразу трое у  соседей,
потом дальше и дальше, двор за двором присоединялся  к воплю и  плачу,  пока
очередь не дошла до меня.
     Об этом рассказывать  неинтересно. Скажу лишь  одно. Ровно в полдень, в
двенадцать часов, все дети Инвалидной улицы стояли в толпе у собора вместе с
обалдело ждущими родителями, и милиция их оттесняла за канаты, которыми было
ограждено предполагаемое место падения колокола.
     Колокол   упал,   как  и   обещали,  в  полдень,   но   вызвал  большое
разочарование. Он не разлетелся на куски, а остался абсолютно целым, если не
считать одной трещины, которую и не каждый смог увидеть. И, главное, никаких
жертв.  Это  уже  было  попросту  надувательством.  Люди  разошлись   молча,
разочарованные  и  обманутые.  И  мнение  всех  очень  точно  высказал  Нэях
Марголин, балагула с Инвалидной улицы:
     - Много шума из ничего.
     Инвалидная улица отличалась еще вот чем. Все евреи на ней имели светлые
волосы, ну в худшем случае, русые,  а у детей,  когда они рождались,  волосы
были белые, как молоко.
     Но,  как  говорится,  нет  правила  без  исключения.  Ведь для  того  и
существует правило,  чтобы было исключение.  У нас  очень  редко,  но все же
попадались черноволосые.  Ну  как, скажем,  мой дядя Симха Кавалерчик. Но вы
сразу  догадались. Значит, это чужой человек, пришлый, волею судеб  попавший
на нашу улицу.
     Даже русский  поп Василий, который жил у  нас до своего расстрела, был,
как  рассказывают,  огненно-рыжий  и  не  нарушал  общего  цвета  улицы.  Уж
кого-кого, а рыжих у нас было полным-полно. Всех оттенков, от бледно-желтого
до медного. А веснушками были усеяны лица так густо, будто их мухи засидели.
Какие это были веснушки! Сейчас вы таких  не  найдете! Я, например, нигде не
встречал. И крупные, и маленькие как маковое  зерно. И  густые, и  редкие. У
многих они даже были на носу и на ушах.
     Одним словом,  красивые  люди  жили  на нашей улице. Таких  здоровых  и
сильных, как  у нас, еще можно было найти кое-где, но таких красивых - - тут
уж, как говорится,  извини-подвинься. Поэтому так охотились сваты за  нашими
девицами на  выданье. Сами чужие парни соваться к нам не смели - была прямая
перспектива уйти с Инвалидной улицы действительно инвалидами.
     Если уж  мы заговорили  о красоте,  то  за примером, как  говорится, не
нужно далеко идти. Моя тетя  Рива, когда была еще ребенком - было  это очень
давно,  во времена русско-японской войны, так  поразила  своей красотой одну
бездетную семью царского  офицера, что  этот  самый ваше превосходительство,
среди
     бела дня прикатил на нашу улицу со своей женой в лакированной коляске с
лакеем сзади и просто-напросто украл тетю Риву, чтобы ее удочерить.
     На другой улице такой номер еще мог пройти. Но не на Инвалидной.
     Мой дед, плотник Шая, прослышав об этом  и, невзирая  на то, что у него
было одиннадцать детей, и, казалось бы, можно не так огорчаться, если пропал
один,   побежал   догонять  офицера  и  догнал   эту   коляску,  запряженную
чистокровным  английским рысаком.  Мой  дед обогнал рысака, заскочил коню со
стороны  морды, схватил за  повод  и хотел остановить.  Но конь  был  чистых
кровей, и  если  уже  взял разбег,  остановить  его - не  шутка. И тогда дед
хлопнул его  между глаз и свалил наповал. Он убил  коня, которому цена  была
многие  тысячи рублей и не в нынешних бумажках, а в царских золотых монетах.
Рассказывают,  что  его  превосходительство,   укравшее  тетю   Риву,   чтоб
удочерить, так побледнел, а его жена упала в такой глубокий обморок, что дед
Шая молча, без единого слова взял своего ребенка из  коляски,  дал тете Риве
еще подзатыльника за то, что дала себя украсть, и был, как говорится, таков,
А   за   чистокровного  английского   рысака  не  уплатил  ни  копейки.  Его
превосходительство само замяло это неприятное дело.
     В  нашей  семье  с тех  пор, вот  уже более полувека, когда ссорятся  с
кем-нибудь  чужим  или  просто  хотят  показать,  что  и  мы не лыком  шиты,
обязательно вспоминают этот случай.
     - И вы это нам говорите?
     Или:
     - И вы нам хотите что-нибудь доказать? Да  знаете ли вы, что нашу Риву,
еще в мирное время, до революции, сам его превосходительство царский генерал
(генерал,  как вы  понимаете,  звучит лучше,  чем офицер, и тут нет никакого
обмана, потому что и тот и  другой  - военные) хотел украсть  и удочерить. И
когда  этот номер  у него  не прошел, с горя стал пить и повесился. А вы нам
говорите.
     Теперь  вы, надеюсь, понимаете, какие красивые люди жили на  Инвалидной
улице.
     А все потому, что у всех, за  исключением пришлых, на нашей  улице были
светлые глаза. Серые,  голубые, синие, даже зеленые,  даже  с  рыжинкой, как
спелый крыжовник. Но, Боже упаси! - чтоб коричневые или  черные. Тогда сразу
ясно - не наш человек.
     Балагула  Нэях Марголин, который из всей  мировой  литературы  прочитал
только популярную  брошюру о  великом  садоводе Иване Мичурине, потому что у
Нэяха  Марголина у самого был сад и он по методу Мичурина скрещивал на одном
дереве разные  сорта яблок, из  чего почти всегда ничего не  получалось, так
вот  этот самый Нэях  Марголин  так  определил  породу обитателей Инвалидной
улицы:
     -  Здесь живут евреи  мичуринского  сорта, правда, горькие на вкус. Как
говорится, укусишь - подавишься.
     Мой друг детства  Берэлэ Мац был  плодом неудачного  скрещивания.  Мало
того,  что он был очень маленьким и почти не рос, как деревья в саду у Нэяха
Марголина, он был брюнет,  и черными  волосами зарос у него  даже  весь лоб,
оставив очень узенький просвет над бро-
     вями,  для  определения  умственных  способностей.  И  хоть  его всегда
стригли наголо под машинку "ноль", он все равно  оставался брюнетом в шумной
белоголовой ораве Инвалидной улицы.
     Но Берэлэ Мац зато имел такие глаза, что с ним никто не мог сравниться.
Один глаз -светлый, зеленый, одним словом, наш глаз, а  другой - коричневый,
карий, как спелая вишня, явно из другого сада, то есть улицы.
     По  этому поводу у  нас  было  много  толков. Женщины, вздыхая и  качая
головами,  пришли  к выводу,  что  это  результат  дурной  болезни,  которую
подхватил когда-то его непутевый предок. Может быть, сто лет тому назад. Или
двести.  Масло всегда всплывает наверх рано  или поздно.  Хоть  по советским
законам  сын  не отвечает за отца  и тем  более  за прадеда. И жалели Берэлэ
Маца, как инвалида.
     Я  считаю  это  чистейшей  клеветой. Мало  ли какую гадость люди  могут
придумать. Не от нас это повелось. Скажем, у соседа подохла корова. Казалось
бы, не своя, чужая, а все равно приятно. Так и с Берэлэ Мац.
     Не нужно быть большим умником, чтоб определить причину появления разных
глаз у него. Все очень просто. Отец Берэлэ - грузчик с мельницы Эле-Хаим Мац
- с нашей улицы. Отсюда  один глаз. Тот, который зеленый. А  взял он в  жены
чужую женщину, низенькую, черноволосую, с заросшим лбом. Отсюда, как вы сами
понимаете, второй  глаз. И все  остальные неприятности, такие, как маленький
рост, отсутствие лба и темные корни волос, даже когда их стригли наголо.
     Берэлэ  -  по-еврейски медвежонок,  но  его  все  называли - Майзэлэ  -
мышонок. И  это было справедливо. Маленький и черненький, он очень был похож
на недоразвитого мышонка. И  был он на нашей улице на особом положении. Я бы
теперь сказал: двойственном.
     С одной стороны, матери приводили его  нам в пример.  Берэлэ учился  на
круглые  пятерки и еще, сверх того, каждый день бегал в музыкальную  школу с
маленькой скрипочкой в черном футлярчике. И там тоже получал одни пятерки.
     С  другой  стороны, матери категорически  запрещали нам с ним  дружить,
оберегая нас от него, как от заразы.
     Секли у нас детей во всех домах. Но на долю Берэлэ Маца выпадало больше
всех. Его секли чаще  и дольше. Потому что отец его, грузчик  Эле-Хаим Мац -
человек основательный и ничего не делал спустя рукава. Если б меня так били,
я бы умер еще  до войны,  а не дождался  бы  прихода немцев, как  это сделал
Берэлэ Мац.
     Сейчас я  понимаю, что это был  уникальный  человек, редкий  экземпляр,
который  рождается раз  в  сто  лет.  И  если б он дожил до  наших дней,  то
перевернул бы всю науку и вообще человечество вверх дном. И Советскому Союзу
не пришлось бы так долго и  мучительно, каждый раз  с плачевным результатом,
догонять и перегонять Америку. Америка бы  сама  капитулировала и на коленях
просила хоть на один год одолжить им Берэлэ Маца, чтобы поправить свои дела.
     Берэлэ Мац обладал  счастливым свойством  - он был оптимист.  На это вы
скажете: мало ли на земле оптимистов. И что чаще всего этот
     их  оптимизм не от большого ума. Это, возможно, и справедливо. Но не по
отношению к Берэлэ Мацу.
     Его  оптимизм  происходил  от  огромной  силы таланта,  причем  таланта
разностороннего, который бушевал, как огонь, в маленьком  тельце  под узким,
заросшим  волосами лобиком.  Ему  никогда  не бывало  грустно, даже в  такие
моменты, когда любой другой бы на его  месте повесился. Сколько я его помню,
он всегда  скалил  в  улыбке  свои крупные,  квадратами,  зубы,  а в  глазах
плясали, как говорили женщины с  нашей улицы, все тысячи  чертей. Потому что
когда в человеке сидит такой талант, ему море по колено.
     Бывало,  его  отец,  грузчик  Эле-Хаим Мац,  высечет  Берэлэ, а  как вы
понимаете,  утром у отца рука особенно тяжелая, потому что  он  отдохнул  за
ночь  от таскания мешков на мельнице, и казалось, что  уже на  Берэлэ живого
места не осталось, но  проходит десять минут  и  уже из  дома  несутся звуки
скрипки. Берэлэ стоит у окна и  водит смычком по струнам, прижав подбородком
деку  своей  скрипочки, и косит бесовским  глазом в спину отца, шагающему по
улице на работу.
     Отец шагает удовлетворенно. И его походка, тяжелая, вразвалку, выражает
уверенность,  что он  все сделал, как  надо. Высек Берэлэ  от всей души, без
халтуры, основательно.  Ребенок  все  понял  и теперь,  на зависть  соседям,
занимается с утра музыкой и отцу приятно под такую музыку идти на работу.
     Но стоило отцу завернуть за  угол, - и скрипка, издав  прощальный стон,
умолкала. С
     треском распахивалось окно,  и  Берэлэ кубарем  скатывался на улицу.  С
тысячью новых планов, сверкающих в его бесовских глазах.
     Если б хоть  часть его планов  осуществило  неблагодарное человечество,
сейчас бы уже был на земле рай.
     Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
     И на земле нет рая.
     - Зачем люди  доят коров и коз в ведра? - сказал как-то  Берэлэ Мац.  -
Ведь  это только  лишние расходы на посуду.  Надо  доить прямо в рот.  А  из
сэкономленного металла строить дирижабли.
     Сказано -  сделано. В тот  же день  он взялся осуществлять первую часть
плана -  доение  в  рот,  чтобы  вслед  за  этим  приступить к строительству
дирижаблей.
     Мы поймали соседскую козу, загнали ее к нам во двор, привязали за рога,
и Берэлэ лег под нее спиной к земле  и  распахнул свой  большой  рот.  А  я,
присев на корточки, стал доить. Как известно,  соски у козы большие и мягкие
и не висят прямо надо ртом, а раскачиваются, когда на них надавишь.  Струйки
молока хлестали вкривь и вкось,  попадали Берэлэ то  в глаз, то  в  ухо,  но
никак  не в рот, хотя он терпеливо дергался своим  залитым молоком лицом под
каждую струйку, чтоб уловить ее губами.
     На крик козы  -  она ведь не понимала,  что  этот эксперимент для всего
человечества,  - прибежала ее хозяйка. Вскоре Эле-Хаим Мац  имел работу:  он
сек нещадно Берэлэ, и Берэлэ кричал так, что было слышно на всей улице.
     Так  в зародыше был убит этот проект, и  он уж никогда не осуществится.
Берэлэ рано ушел от нас.
     И на земле нет рая.
     Все  женщины  нашей улицы считали Берэлэ  хулиганом, злодеем и вором и,
когда  он заходил в  дом, прятали деньги, оставленные на кухне для милостыни
нищим. При этом они забывали, что Берэлэ Мац учится в школе лучше их детей и
знаний у него больше, чем у всей улицы, вместе взятой.
     У Берэлэ был брат  Гриша - старше его лет  на семь. Уже  почти взрослый
человек.   Гришу  Бог  со   стороны   отца   одарил  чрезмерно   богатырской
мускулатурой, но соответственно  убавил умственных способностей.  Гриша  уже
кончал с грехом пополам школу и готовился в техникум. Все, что ему надо было
запомнить,  он зубрил  вслух  и по  двадцать  раз подряд. Маленький  Берэлэ,
слушая краем уха заунывное,  как молитва, бормотание  верзилы-брата, на лету
все запоминал и в десять лет решал за брата задачки по геометрии и физике.
     А своей сестре  Хане,  которая была тоже  старше  его,  но физически  и
умственно  была  ближе к Грише,  писал  сочинения,  заданные на  дом. Короче
говоря,  в этой  семье  все учились  только благодаря  стараниям Берэлэ.  Но
остальных  детей  родители любили  и  холили,  как и  положено  в  приличной
еврейской семье, а Берэлэ лупили, как  Сидорову козу, осыпали  проклятьями и
призывали на его голову все Божьи кары.
     Мне теперь понятно. Берэлэ родился раньше своего времени, и люди его не
поняли, не
     раскусили. Ему бы родиться не в первой фазе строительства коммунизма, а
при его завершении. Тогда бы он осчастливил человечество.
     Но Берэлэ Мац рано ушел от нас.
     И на земле нет рая.
     А до коммунизма все так же далеко, как прежде, если не еще дальше.
     Почему Берэлэ считали вором?
     За его доброе сердце.
     Да, он воровал. И воровал тонко, изобретательно. Но ведь не для себя он
старался. Он хотел осчастливить человечество.
     Скажем  так.  Кто  из  детей,  например,  не  любит сливочное мороженое
"микадо", аппетитно сжатое двумя вафельными хрупкими кружочками?
     Таких нет. На Инвалидной улице детей кормили, как на убой, но мороженое
родители  считали баловством (их в  детстве  тоже  не  кормили  мороженым) и
категорически нам отказывали в нем.
     И  как назло, именно на  нашем  углу стоял  мороженщик Иешуа, по кличке
Иисус Христос, со своей тележкой на надувных шинах под  полосатым зонтом. Мы
млели, когда проходили мимо,  и особенно  остро понимали, почему произошла в
России  революция в  1917 году. Нам очень  хотелось продолжить  ее  дальше и
сделать мороженое тоже общим достоянием и бесплатным.
     Выход нашел Берэлэ Мац. Сначала  он  умыкал мелочь у  себя дома. На эти
деньги  он  покупал у Иешуа максимальное число порций и  раздавал нам. А ему
всегда не оставалось. Довольствовался лишь тем, что мы ему,
     скрепя сердце, позволяли лизнуть от наших порций.
     Мы  же,  спеша  и  давясь холодными кусками, старались быстрей улизнуть
домой,  потому  что знали -  расплата неминуема.  И точно.  Еще  не успевало
окончательно растаять  мороженое  в  наших  животах, а уже со двора грузчика
Эле-Хаима Маца на  всю  улицу слышался  первый крик  Берэлэ.  Его  секли  за
украденные деньги. И он громко кричал, потому что было больно, и еще потому,
что если бы он молчал, отец посчитал  бы, что все труды пропали даром. И мог
бы его совсем добить.
     Дома  у  Берэлэ приняли все меры предосторожности, и  даже при всей его
изобретательности он там уже больше  денег достать не мог. Тогда  он обратил
свои глазки на соседей. У них стала исчезать мелочь, оставленная  для нищих,
а  мы продолжали  лизать  мороженое  "микадо",  и  Берэлэ  Маца  секли  пуще
прежнего, потому что соседи приходили жаловаться отцу.
     Когда на нашей улице появился китаец-коробейник  с гроздью разноцветных
шаров "уйди-уйди", Берэлэ чуть не  погиб.  Эти шары, когда  из них выпускали
воздух, тоненько пищали "уйди-уйди", и мы чуть не посходили с ума от желания
заполучить такой шарик. Но как  раз, как на грех, именно тогда на Инвалидной
улице  все  были  помешаны  на  антигигиене  и антисанитарии,  потому  что в
предвидении будущей войны они  поголовно  обучались на  санитарных курсах  и
сдавали нормы на значок "Готов к санитарной обороне СССР".
     Китаец-коробейник был единогласно объявлен разносчиком заразы, его шары
"уйди-уйди" - вместилищем  всех бактерий и  микробов, и застращенные  своими
женами наши балагулы турели китайца на пушечный выстрел от Инвалидной улицы.
     Через два дня  вся улица огласилась воплями "уйди-уйди", и разноцветные
шары  трепетали  на ниточке в  руке у каждого ребенка,  кто был в  состоянии
удержать шарик. Улицу осчастливил  Берэлэ Мац. Он  украл целых  два  рубля у
Рохл Эльке-Ханэс, ответственной за кружок "Готов к санитарной обороне СССР",
и  на эти деньги скупил все шары у китайца,  разыскав его на десятой  от нас
улице.
     Еще продолжали  попискивать  "уйди-уйди" истощенные шарики, а со  двора
Эле-Хаима Маца уже неслись крики Берэлэ. На сей раз  его секли показательно,
в присутствии пострадавших: Рохл  Эльке-Ханэс,  именуемой официально товарищ
Лифшиц,  и ее  мужа, огромного,  но кроткого  балагулы Нахмана,  который при
каждом ударе  моргал и страдальчески морщился, как будто  били  его  самого.
Общественница  Рохл   Эльке-Ханэс,   она   же   товарищ  Лифшиц,   наоборот,
удовлетворенно кивала после каждого удара, как это делает  любящая мать  при
каждой ложке манной каши, засунутой ребенку в рот.
     У  нее  с Берэлэ  были  свои  счеты.  За неделю до этого он так  подвел
товарища Лифшиц,  что она чуть не  сгорела от стыда и боялась,  что ее лишат
возможности в дальнейшем заниматься общественной работой.
     Во  дворе  у  попадьи наши женщины  сдавали  нормы  на значок "Готов  к
санитарной обороне
     СССР".   Экзамены  принимала   важная   комиссия   во  главе   с  самим
представителем  Красного Креста и  Красного Полумесяца  доктором Вайшин-кер.
Рохл Эльке-Ханэс  так волновалась, что  свои семечки,  от которых она даже в
такой   день  отказаться  не  могла,  не  лузгала,  как  обычно,  а  жевала,
проглатывая вместе с шелухой.
     Для проверки медицинских  знаний нужен был  человек, на  котором  можно
было бы все продемонстрировать. Его нужно было таскать на носилках, бежать с
ним  по  лестницам,  спускаться в бомбоубежище.  Короче, нужен  был человек,
которого надо спасать от ожогов всех трех степеней,  огнестрельных  ранений,
проникающих  навылет,  переломов костей, открытых и закрытых. Уважающий себя
человек  на  эту  роль  не  согласится,  даже если бы от этого  зависела вся
санитарная оборона СССР.
     И  решили  взять  для этой  цели  ребенка.  Во-первых,  его согласия  и
спрашивать не  надо.  Во-вторых,  его  легче  таскать  на  носилках. А  наши
женщины,  хоть были очень здоровые и тяжелой физической работы  не чурались,
таскать груз  просто так,  за здорово живешь,  не  очень хотели. Поэтому  их
выбор пал на самого легкого по весу Берэлэ Маца, и он охотно отдал свое тело
в их распоряжение, на пользу обществу.
     Но  впопыхах наши женщины забыли об одном обстоятельстве, которое потом
чуть не  погубило  общественную  карьеру  товарища  Лифшиц. При  всех  своих
талантах Берэлэ Мац  обладал  еще одним. У  него был  постоянный хронический
насморк, и верхняя губа под его носом никогда не просыхала.
     Когда его в присутствии комиссии уложили на носилки, нос и верхняя губа
были  сухими.  Чтобы добиться этого, мать Берэлэ, очень  польщенная  выбором
сына  для общественной  пользы,  полчаса  заставляла его сморкаться в  подол
своего фартука.
     И все бы, может быть, обошлось, если б с  ним не стали проделывать  всю
процедуру искусственного дыхания по системе Сильвестра и Шеффера.
     Рохл  Эльке-Ханэс,  она  сдавала  первой, грузно опустилась на колени у
носилок, на которых лежал с  открытыми бесовскими глазками Берэлэ Мац, взяла
в свои могучие  руки его тоненькие ручки и  точно по системе стала поднимать
их и  опускать,  как  качают  кузнечный  мех. И Берэлэ  действительно сделал
глубокий  вдох,  а  потом  выдох.  Вдох  прошел удачно, и все погубил выдох.
Вместе с выдохом из одной ноздри Берэлэ возник и стал все больше раздуваться
многоцветный пузырь, пока не достиг размера шара  "уйди-уйди". Такого пузыря
Берэлэ не выдувал далее при самом остром насморке.
     Представитель Красного Креста  и Красного Полумесяца доктор Вайшинкер в
своей  многолетней практике ничего  подобного не встречал,  и ему  сделалось
дурно.  Товарищ Лифшиц, встав с колен,  примчалась со стаканом воды и  стала
отпаивать доктора. Впопыхах она  уронила в стакан изо рта несколько семечек,
и доктор Вайшинкер, в довершение ко всему, ими подавился. Его долго молотили
по спине своими могучими кулаками  женщины с Инвалидной улицы и  помогли ему
прийти в себя, но
     после этого он пролежал на бюллетене из-за болей в спине.
     Берэлэ Маца  с носилок  прогнали  и  уложили  меня. Я  был  на  полпуда
тяжелее, со мной  на  носилках не  очень  разбежишься, но  зато была  полная
гарантия относительно носа.
     После истории  с шариками "уйди-уйди" Берэлэ Мац не смог самостоятельно
подняться со скамьи, на  которой  его сек отец. Его  унесла на руках мама и,
плача,  уложила  под одеяло, обвязав мокрым  полотенцем  голову и положив на
спину и тощие ягодицы компрессы. Но еще не высохли на щеках у мамы слезы,  а
уже  с улицы  доносился как ни в чем не  бывало веселый,  неунывающий  голос
сына.
     Берэлэ  Мац  был удивительно  вынослив  и живуч.  Худенький, маленький,
совсем заморыш, с торчащими в стороны большими,  как  лопухи, что растут под
забором,  ушами, с  несоразмерным, до ушей  ртом, переполненным  квадратными
крупными зубами, лучший друг моего детства  - Берэлэ Мац, по кличке Мышонок,
был воистину великим человеком. Его я даже не  могу сравнить с известнейшими
в  истории  страдальцами за  человечество,  как,  скажем, Джордано Бруно или
Галилео Галилей. Они терпели за  абстрактные  идеи, и народ их тогда не  мог
как подобает оценить.  Берэлэ  Мац творил благодеяния  конкретные,  понятные
каждому и  с радостью принимаемые всеми нами, и страдал  за них постоянно  и
знал, что за каждым его новым  поступком последует очередное возмездие. И не
сдавался. А главное, не унывал.
     Приглядитесь хорошенько к портретам Джордано Бруно и Галилео Галилея. У
них в глазах
     написано  эдакое страдание,  жертвенность.  Эти  глаза как бы  говорят:
помните, люди, не  забывайте, мы столько перенесли горя для того, чтоб вы не
путались  в  звездах  на небе и безошибочно  могли ответить на экзамене, что
земля вертится.
     Берэлэ Мац  не  требовал от человечества благодарности. Он просто иначе
жить не  мог. Ему самому  его поступки доставляли величайшее наслаждение.  И
если б  сохранился для потомства хоть один его портрет, то на вас бы  теперь
смотрели  озорные,  шустрые глазки и под курносым мокрым  носиком улыбка  во
весь  рот  до самых ушей, торчащих, как лопухи.  И  если бы  Берэлэ дожил до
наших дней и стал  бы самостоятельным и не должен был бы воровать  деньги, а
имел  бы свои собственные, как  всякий  приличный человек, то... У меня даже
дух захватывает при мысли  о том, что бы он мог сделать для людей.  И как бы
вообще сейчас выглядела вся наша грешная планета.
     Но Берэлэ рано ушел от нас.
     И потому нет рая на земле.
     Я прошу  будущих историков очень внимательно  выслушать, что  я  дальше
расскажу. И  в списке высочайших  подвигов на благо человечества найти место
еще  для  одного. И  быть объективными  при  этом.  Не так,  как  в  Большой
Советской Энциклопедии.  И не смущаться от того,  что человек этот - увы!  -
еврей, и имя его - Берэлэ Мац  звучит не совсем  по-итальянски, и родился он
не где-нибудь среди благодатных холмов Тосканы, а на нашей Инвалидной улице.
     Незадолго до второй  мировой войны,  когда в Советском Союзе уже стояли
длинные  очереди за  хлебом,  а чтобы купить велосипед,  надо  было три ночи
спать у  дверей  магазина,  в  Москве  торжественно  открыли  первую детскую
железную дорогу. Это было  чудо,  а не  дорога, и все газеты о  ней писали и
печатали фотографии, откровенно намекая на то, что капиталистическому Западу
подобное и не снилось.
     Представьте  себе  только  на  минуточку.  Маленький,  как  игрушечный,
паровозик и  такие  же вагончики. И в то же  время  все, как  у  больших,  у
настоящих. И пар настоящий,  и гудок, и движется  паровоз  без обмана,  сам.
Машинист  паровоза  и кондукторы - дети, одетые  в настоящую железнодорожную
форму.   Пассажиры   -   исключительно   нашего  возраста,   взрослым   вход
категорически воспрещен.
     Можно было сойти с ума.  Сталин - лучший друг советских детей, а заодно
и  советских  железнодорожников,  осчастливил  московских  пионеров,  а  про
остальных или забыл, или у него просто не хватило времени. Ведь он тогда вел
всю  страну к коммунизму.  Нешуточное дело.  Кругом  столько  врагов народа,
сующих палки в колеса, и их надо беспощадно уничтожать.  Не удивительно, что
он мог в своих заботах и хлопотах забыть о нас, детях с Инвалидной улицы.
     Исправить эту оплошность взялся Берэлэ Мац. Конечно, проложить железную
дорогу  посередине  Инвалидной  улицы было и  ему не  под  силу.  Тем более,
достать паровоз и вагоны. Я уже говорил, в те годы велосипед купить
     было  событием.  Берэлэ  Мац  нашел  свое  решение,  и  оно  было таким
ослепительным, что наша Инвалидная  улица, правда, ненадолго, но  утерла нос
самой Москве.
     Была зима,  и  балагулы своими тяжелыми  санями укатали  снег на  нашей
улице глянцевитыми, скользкими колеями. Они вполне  могли сойти за рельсы. В
каждом дворе  были  детские  санки,  и привязав одни к  другим,  можно  было
вытянуть длиннейший поезд.  Недоставало только паровоза. Берэлэ попросил нас
молчать и завтра утром со своими санками быть в полной готовности.
     Меня  он  взял в ассистенты, и на рассвете, свистом вызвав  из  дому на
улицу,  повел на городской базар. Всегда неунывающий, он показался мне в это
утро немножечко смущенным. И не без причины.  Берэлэ  украл  у соседей целых
двадцать рублей. Имение - как говорила о такой сумме моя  мама. Отец Берэлэ,
грузчик  Эле-Хаим Мац, ворочал на мельнице две недели  тяжелые  мешки,  чтоб
принести  домой столько  денег. Это был настоящий капитал. И  у  нас у обоих
кружились головы.
     Имея такой  капитал  в кармане, мы  прошли,  не  дрогнув,  мимо тележки
мороженщика  Ие-шуа, по  кличке  Иисус Христос,  мимо  ларька,  где  желтели
этикетками  бутылки  сладкого  ситро.  Мы  мужественно   прошли  мимо  сотни
соблазнов, расставленных на нашем пути. И дошли до конных рядов на городском
базаре, где снег  был усеян клочьями сена  и  дымящимися катышками  навоза и
стоял такой крик, как будто не торговались из-за лошадей, а резали человека.
     Честно  сознаюсь,  я не  осмелился  сунуться  к  кому-нибудь  с  такими
деньгами. Сразу  отведут в  милицию. Откуда у  ребенка  такие деньги? Берэлэ
из-за своего роста выглядел намного моложе меня и тем не  менее не  струсил.
Подмигнув мне и утерев рукавом  нос, он исчез среди лошадиных хвостов, а я с
замирающим сердцем остался ждать его.
     Почему  его не схватили,  почему не отвели в милицию, какой сумасшедший
продал ему  коня - это для меня останется загадкой на всю жизнь,  потому что
мне было не до вопросов, когда  я увидел Берэлэ Маца, уверенно, как ни в чем
не бывало ведущего  на  веревке купленную  лошадь. Я  так  ошалел  в  первый
момент, что  даже  не совсем хорошо  рассмотрел  ее поначалу.  Только потом,
опомнившись, я разобрался, что то, что он купил, уже давно не было  лошадью.
Великий  писатель Лев  Толстой назвал бы  ее  "живым  трупом", и это было бы
слишком мягко сказано. Старая, умирающая на ходу кобыла, полуслепая, и кости
на ней выпирали так, что казалось вот-вот прорвут шкуру.
     Теперь-то я  понимаю,  что за  те  двадцать  рублей что-нибудь  получше
купить было невозможно.  Но тогда я был уверен -  Берэлэ жестоко обманули и,
не дыша, шел за лошадью следом, больше всего боясь, что она не доковыляет до
нашей улицы и упадет, и сдохнет по дороге.
     Мой же друг Берэлэ Мац  сиял от удовольствия. На  худую шею кобылы была
накинута толстая веревка, и  Берэлэ держал в  руке  ее конец и  торжественно
шагал впереди кобылы по
     самой  середине  улицы, и редкие прохожие в недоумении  оглядывались на
нас.
     Был  выходной  день.  В  такой день  мужчины с  Инвалидной улицы поздно
отсыпались, а их  жены  в этот час  еще  рвали глотку на базаре, торгуясь  с
крестьянами  за  каждую  копейку.  Только  поэтому  мы  смогли,   никем   не
остановленные, добраться до дому.
     Я побежал за санками. И все остальные сорванцы притащили свои. Санок не
было   только  у  Берэлэ   Маца.  Его   отец  считал  санки   баловством   и
непозволительной  роскошью. Поэтому  Берэлэ  Мац  единогласно  был  назначен
машинистом. С нашей помощью он  вскарабкался по лошадиным ребрам на  колючий
хребет,  натянул  веревку, заменявшую  повод.  Из его зубатого  рта вырвался
хриплый, ну совсем настоящий паровозный гудок, и длиннющий поезд из двадцати
санок тронулся по самой середине Инвалидной улицы.
     Мы млели, мы выли, мы скулили от наслаждения. И больше всех наслаждался
наш  машинист  Берэлэ  Мац,  гордо и деловито восседавший на шипах  конского
хребта,  как  человек,  сделавший  доброе  дело  и теперь  с удовлетворением
взиравший на дело рук своих. Время от времени он издавал  паровозный гудок и
вдобавок  еще  шипел,  как  пар,  вырывающийся  из-под  колес.  Для  полного
правдоподобия не  хватало только дыма из трубы, но наш  "паровоз", очевидно,
перекормленный  хозяином  перед продажей,  извергал  из-под  хвоста  столько
дымящихся шариков навоза, и они падали на меня, потому что я был на передних
санках на правах помощника машиниста, что все выглядело поч-
     ти как  на настоящей  железной дороге, и наше  счастье, прорывавшееся в
безумных воплях, казалось беспредельным.
     Но, к сожалению, всему есть предел.
     Наши полоумные визги  подняли на ноги всю  улицу. Последним, отстегивая
на ходу ремень, вышел мрачный грузчик Эле-Хаим Мац.
     Чем это кончилось, вы сами понимаете.  В тот раз Берэлэ отделали так, и
он  кричал так громко и так  жалостно,  что  его  мать Сарра-Еха,  стоически
выдерживавшая  все прежние  экзекуции, упала без чувств, а в соседних  домах
женщин отпаивали валерианкой.
     Достойно  внимания лишь следующее.  Отведя  душу, как никогда, на своем
отпрыске,  отец Берэлэ, грузчик Эле-Хаим, повел коня на живодерню  и был еще
рад,  что  там  дали  за  него  5  рублей.  Дали только  за шкуру. Остальные
пятнадцать Эле-Хаим Мац доложил из своего кармана  и вернул  Нэяху Марголину
двадцатку, исчезнувшую  у того,  когда в доме  не  доглядели  за вошедшим на
минутку  Берэлэ. Нэях Мар-голин  деньги взял, но  потребовал впридачу, чтобы
Эле-Хаим Мац  извинился  перед  ним  за своего сына. Это  было уже  слишком.
Эле-Хаим никогда не извинялся  и не  знал, что это такое и, как говорится, с
чем его едят. Но  Нэях Марголин настоял на своем,  и несчастный Эле-Хаим Мац
после этого лишился аппетита  и неделю не мог смотреть не только на хлеб, но
даже и на сало.
     О моем друге Берэлэ можно рассказывать  всю ночь, пока все не  свалятся
от усталости. И даже тогда будет рассказано далеко не все. Но
     я ограничусь  еще одной историей, из которой будет видно, на какие дела
он был способен.
     Когда я говорил,  что  он был маленький  и худенький,  то вы, наверное,
подумали, что он  был хлипким и слабым.  Как  говорится, отнюдь нет! Хоть он
происходил от чужой  женщины,  отец-то его,  Эле-Хаим,  был  наш человек,  с
Инвалидной улицы. Берэлэ  был здоров, как бык,  и ловок, как  бес. Вот о его
ловкости я и хочу рассказать.
     Сколько  я себя помню, в нашем городе всегда была проблема с хлебом. То
его продавали по карточкам, только норму, то при очередной победе социализма
в нашей стране карточки ликвидировали и хлеба  можно  было  покупать сколько
душе угодно, но при одном условии - предварительно выстояв по  многу часов в
длиннейшей  очереди. К тому времени, о  котором я хочу  поведать, а было это
накануне  второй мировой войны, хлеба снова  стало не хватать,  но карточной
системы еще не ввели.
     Продавали только одну буханку хлеба  в одни  руки, а одна буханка хлеба
на Инвалидной улице - это на один зуб. Но добро бы  так. Приходи и получай в
свои  одни руки  свою одну буханку хлеба. Как  говорится, держи карман шире.
Может быть, вы бы еще хотели, чтобы вам при этом сказали "спасибо"?
     А  вы  не  хотите  занять  с  вечера,  на морозной улице очередь  возле
магазина и мерзнуть до восьми часов  утра, когда откроют  магазин, чтобы  не
быть последним, потому что последним вообще хлеба не доставалось.
     Зима  тогда стояла жуткая, мороз  доходил до 40 градусов по Цельсию,  и
все мичуринские
     деревья  в саду  у  балагулы Нэяха  Марголина  вымерзали  до единого. Я
хорошо помню ту зиму, потому  что тогда шла советско-финская война. Это была
репетиция  перед  большой  войной. Но на эту  репетицию забрали всех молодых
парней  и  даже  мужчин с нашей  улицы,  и  один  из  них даже умудрился  не
вернуться живым. Как говорится, пал смертью храбрых.
     Подумать  только,  маленькая крохотная Финляндия,  страна,  извините за
выражение,   которую  на  карте  не   заметишь,   вздумала  угрожать  нашему
легендарному  городу,  колыбели  революции  -  Ленинграду.  Советский  Союз,
естественно,  должен   был  проучить  ее,  эту  занозу  Финляндию.  И  ка-ак
размахнется!  Ка-ак  стукнет!  И, как говорится,  мимо.  Кроха Финляндия  не
только не сдавалась, но и крепко покусала  своего большого соседа. Это  было
уму непостижимо. Мы, которые  летаем быстрее всех, мы,  которые летаем  выше
всех, и мы,  которые, наконец, летаем дальше всех, ничего не могли сделать с
этими упрямыми белофиннами.
     Мальчики с Инвалидной улицы были готовы порвать Финляндию на куски.  Но
что  могли поделать  мы,  люди еще не самостоятельные,  когда  вся страна от
Тихого океана до, как говорится, Балтийских морей целую зиму, истекая кровью
билась  головой об  стенку,  то есть об линию  Маннергейма, и  ни  с  места.
Говорят,  что  эта страна, Финляндия,  еще существует до сих пор,  и никакая
зараза ее не берет.
     Все может  быть.  Я сейчас  верю чему угодно. К одному  только не  могу
привыкнуть,  что  хлеба  можно достать без очереди  и  купить  сколько  душа
пожелает. Это кажется необык-
     новенным,  волшебным,  как в  сказке. И  если  вы,  слушая  мои  слова,
недоверчиво пожимаете  плечами, то  это  только  оттого,  что вы  не  стояли
морозной ночью в очереди за хлебом на Инвалидной улице.
     Уже  вечером  к магазину начинали стекаться  люди,  одетые,  как ночные
сторожа, в тулупы, валенки, укутанные в  толстые платки, и мерзли до утра. И
при этом жестоко ссорились, подозревая каждого в подвохе  и бдительно следя,
чтобы очередь  соблюдалась.  К восьми  утра вырастала огромная черная толпа,
окутанная паром от  дыхания и обросшая белым инеем на бровях и усах, а у нас
многие женщины были усатыми, как маршал Буденный, и  все люди  выглядели ну,
точно, как новогодние деды морозы. Кроме  наших, еще набегали колхозники  из
соседних деревень. Там хлеба вообще не продавали.
     Когда, наконец, со страшным скрипом отпирали двери магазина, от очереди
и  следа  не  оставалось. Все смешивалось  в  настоящий муравейник,  трещали
кости,  визжали  бабы,  густо матерились мужики,  потные  разгоряченные люди
давили  друг друга  так,  что я  до сих пор удивляюсь, почему не было жертв.
Видать,  это  происходило оттого, что человека с нашей улицы не так-то легко
задавить. Толпа штурмом брала узенькие двери, там создавалась пробка из рук,
ног,  задов  и голов  с выпученными глазами,  и первые  пять  минут  ни один
человек не мог прорваться в магазин.
     Вот  этими-то  пятью  минутами  умудрялся  воспользоваться Берэлэ  Мац.
Приличные матери были готовы умереть с голоду, без хлеба,
     но  своих  детей в  такую  бойню не посылали. Мать Берэлэ -  Сарра-Еха,
очевидно, не слыла приличной матерью. Единственным добытчиком хлеба для всей
семьи был маленький Берэлэ, по кличке Мышонок.
     Вы,  конечно, не  поверите, но  он приносил не одну  буханку хлеба, как
полагалось  в одни руки,  а две. И не стоял с вечера у магазина. И  не  мерз
ночью. А спокойно спал себе в кровати, над изголовьем  которой отец, грузчик
Эле-Хаим,  вешал  на  ночь  на  гвоздик,  что  подпирал портрет  Ворошилова,
страшный ремень, как говорится, чтоб всегда был на виду и всегда под рукой.
     К магазину он приходил, маленький, неприметный, укутанный, как девочка,
в платок, вместе с мамой за несколько минут до открытия, когда уже очереди и
в помине не было,  а бурлила большая озверевшая  толпа.  Мама столбенела при
виде этого кошмара, а он стоял и  держал ее за  руку,  совсем как ребенок, и
только глазки его из-под маминого платка цепко шарили по толпе.
     Когда  ровно  в  восемь  двери  магазина  распахивались  и  под напором
человеческих тел там сразу возникала пробка, Берэлэ дергал маму за руку. Это
возвращало ее к реальности. Она кряхтя и каждый раз с недобрым предчувствием
поднимала своего сыночка,  подсаживала  его  на  спину крайнему  человеку  в
толпе,  и дальше Берэлэ  все делал  сам. С ловкостью не  акробата -  акробат
рядом с  ним мало каши  ел  - а  как  обезьяна Чита  из кинофильма "Тарзан",
Берэлэ пробегал над толпой, отталкиваясь ногами от чужих плеч и голов. Прямо
по
     шапкам, по платкам. И пока люди разбирались что к чему, он  уже добегал
по  их  головам до дверей  и нырял в  узкий  просвет,  что  оставался  между
притолокой и головами. И  получал хлеб первым. Одну буханку. Вторую он брал,
пропустив  несколько  человек  вперед и  снова  став в возникшую у  прилавка
очередь. А  потом бежал в школу и  приносил оттуда исключительно  пятерки по
всем предметам.
     Слухи о том, как маленький Берэлэ добывал своей семье хлеб, скоро стали
достоянием всей улицы.  В нечестности его никто не  упрекал. Боже  упаси! На
нашей  улице  ловкость ценилась  и была в почете. Волнение  вызывало  совсем
иное. Ведь Берэлэ Маца ни в одном доме, кроме как шкодой, хулиганом, вором и
босяком, никто иным словом не называл и своих детей от него берегли, как  от
заразы. Теперь же начинали петь по-иному. У людей дети как  дети, добытчики,
помогают  родителям, приносят хлеб в  дом, а  наши  могут  только жрать. Это
говорила  моя мама,  не глядя мне в глаза, а так, в  пространство, и имела в
виду меня.  Потому что братьев  у меня не было. И говорилось  это все чаще и
чаще. И  по-прежнему не глядя в глаза, а в пространство. Потому что она была
приличной матерью и жалела  мои бедные косточки, а с  другой стороны, почему
другим людям повезло и у них такие дети, как Берэлэ Мац.
     На Инвалидной улице для каждого ребенка мама была - Бог. И моя для меня
тоже. Я ее понял. И решил попытать счастья.  Но не  один, а с  Берэлэ Мацем.
Рядом с ним, может быть, и мне повезет, и я вернусь живым с буханкой хлеба.
     Мы  пришли к магазину без десяти минут восемь. Очереди уже, как всегда,
не было, а бурлил живой водоворот. Сарра-Еха, мать Берэлэ,  с нами не пошла.
Ведь подсадить его на чужую спину мог и я.
     Но нам не повезло. К Берэлэ уже давно пригляделись и теперь опознали.
     - Хулиган! Шкода! Вор! Босяк! Чтоб твоего духу здесь не было!
     На него кричали  со всех сторон и все поворачивались к нему лицом, а не
спиной,  которая так нужна была, чтоб, взгромоздившись на нее,  потом бежать
по плечам и головам и юркнуть в двери магазина.
     На  сей раз, как  говорится, номер не прошел. Моя мама потом  говорила,
что  это  все  из-за меня.  Потому что я шлимазл и мне  вечно не везет.  Это
ошибка природы, говорила мама, что я  родился на Инвалидной улице,  да еще в
такой приличной  семье.  В  общем,  мне не  повезло, и не  повезло и Берэлэ,
который имел неосторожность со мной связаться.
     Я приуныл и был сам не рад,  что  пошел. Другое дело - Берэлэ. Он и  на
сей раз не растерялся.  Улыбаясь до ушей, но с очень серьезными глазками, он
минуту  оценивал обстановку, и крохотный его лобик от напряжения сморщился и
исчез совсем. Остались одни брови.
     - Идем со мной, - сказал Берэлэ Мац и взял меня за руку.
     Мы  отошли  на почтительное  расстояние от  толпы, уже  бравшей штурмом
открытые двери магазина, затем свернули в  какой-то двор и через забор вышли
в тыл противнику. Здесь, с
     другой   стороны  магазина,   было  сравнительно  тихо.  Лишь  с  улицы
доносились  малохольные вопли. В задней стене было окно  с  толстой железной
решеткой,  а в самом низу  окна форточка, распахнутая настежь,  и в нее  был
всунут конец полукруглого деревянного желоба. Другой конец, поднятый повыше,
лежал  на  полу  фургона,  в  котором балагула  привез  свежий хлеб.  Вкусно
пахнущие коричневые  буханки с  темной поджаренной  корочкой одна  за другой
скользили по желобу в форточку и исчезали в гудящем чреве магазина.
     Балагула  швырял  буханки охапками и  пока набирал следующую,  желоб на
момент пустел. Этого момента оказалось  вполне достаточно для Берэлэ. Бросив
мне на руки  мамин платок и пальто, он вскочил в желоб, вытянулся в нем  как
покойник - руки по швам, ногами вперед и пулей влетел в форточку, а вслед за
ним покатились буханки хлеба из следующей охапки.
     О том,  что  он  остался жив и  все идет как  по маслу,  я понял  через
полминуты, когда из гудящего, как улей,  нутра магазина послышался притворно
хнычущий вопль моего друга:
     - Не душите ребенка!
     Берэлэ Мац  вынес две буханки хлеба и одну честно отдал мне. Хотя, если
быть откровенным, я на нее не имел никакого права.
     Что  тут говорить! Я очень и очень сомневаюсь, имели ли вы когда-нибудь
в жизни таких  бескорыстных друзей.  И навряд  ли будете  иметь. Потому  что
Берэлэ рано ушел от нас.
     О его последних днях я много рассказывать не собираюсь. И потому, что я
все это знаю с
     чужих слов, и потому, что у меня при этом портится настроение.
     Берэлэ стал одной  из шести  миллионов еврейских жертв фашизма.  И если
все эти шесть миллионов хоть отдаленно были чем-то похожи на моего друга, то
я  никак  не  понимаю,  как  это  выдержал земной  шар,  который  продолжает
по-прежнему вертеться, как  ни  в  чем  не бывало, а  солнце так же  всходит
каждое утро, ни разу не покраснев. Уму непостижимо!
     Отец Берэлэ, грузчик  Эле-Хаим Мац, был  человеком  небогатым,  простым
работягой  и не сумел, как другие, с  легким  сердцем  оставить свое  жалкое
добро. Он не убежал из города, когда подходили немцы,  не смог расстаться со
своей халупой и сараем. Очень  трудно  они ему  достались.  И  потому  лежит
сейчас в большом противотанковом рву, поросшем молодым лесом, рядом со своей
женой Саррой-Ехой,  у  которой был низенький лоб,  доставшийся по наследству
моему  другу,  усы и  даже бакенбарды. С  ними  лежит сестра Берэлэ -  Хана,
которая установила  перед  войной рекорд города в  метании диска, и он сам -
великий маленький человечек, гибель которого теперь так остро чувствует  вся
земля.
     Из всей  семьи остался  только старший брат  Гриша Мац -  гигантского и
красивого сложения парень, который своими бицепсами  прославил наш  город до
войны на соревнованиях по штанге. Но и он ненадолго пережил своих родных.
     Гриша  был на войне танкистом, механиком-водителем. Когда освободили от
немцев наш город, он буквально на второй день явился ту-
     да весь в  орденах и медалях  и все часы, отпущенные ему начальством на
свидание с семьей, потратил на то, чтобы узнать, как это произошло. И узнал.
Нашел очевидцев, и они все подтвердили.
     И как рассказывают, у Гриши Маца стало черным лицо. Он не  заплакал. На
Инвалидной  улице мальчики после десяти лет уже не плачут.  И молча ушел  от
пепелища  и  поехал  на  попутных  грузовиках   догонять   свой  полк.  Люди
рассказывают,   что  товарищи   его,   танкисты,  сразу  не   узнали  своего
механика-водителя.  Он  молчал, сколько ни  тормошили его. И в глазах у него
светилось  что-то  нехорошее. Его бы в госпиталь,  тогда  и  он, может быть,
остался бы  жив. Но  начинался  штурм  Кенигсберга,  и  танки  двинулись  на
позицию.  По дороге  им попалась  встречная колонна  немецких военнопленных,
которых вели под конвоем  в тыл.  Когда  обе колонны поравнялись,  один танк
Т-34 вдруг вырвался из строя и ринулся на немцев, давя людей, наматывая руки
и ноги на свои гусеницы. Этот танк вел механик-водитель Гриша Мац.
     Его  расстреляли  по приговору военного  трибунала  за  месяц  до конца
войны.  Расстреляли перед  строем  своих  же  однополчан-танкистов.  И  люди
рассказывают,  что  стрелявшие  чуть  не  плакали,  оттого  что  им придется
продырявить, попортить такое красивое, могучее тело.
     От  всего семейства никого  не осталось на земле.  И я потом ни разу не
встречал людей по  фамилии Мац. Очень редкая фамилия. И видимо, она не будет
иметь продолжения.
     Я вас очень прошу. Если когда-нибудь  вы встретите кого-нибудь  с такой
фамилией, не поленитесь черкнуть мне пару слов. У меня камень спадет с души.
Значит, не все  еще потеряно. И  возможно, через  два  или три поколения  на
земле снова  появится со  своим низеньким лобиком, большими  ушами и  вечной
улыбкой  новый Берэлэ Мац, и  человечество снова  сможет  надеяться, что  на
земле, в конце концов, все же будет рай.


Легенда третья




ШКАФ "МАТЬ И ДИТЯ"


     Я сразу предвижу  ваш  вопрос:  что такое  шкаф "Мать и  дитя" и откуда
такое странное название?
     И  чтобы  не испытывать вашего терпения, отвечу в самом начале, а потом
расскажу все остальное по порядку.
     По  вашему  вопросу сразу видно, что  вы не жили в Советском  Союзе  до
второй мировой войны. В противном случае вы бы, несомненно, знали, что такое
шкаф "Мать и дитя", и не задавали бы детских вопросов.  В ту пору такой шкаф
был  символом  налаженного советского  быта  и  красовался  почти  в  каждой
квартире, вернее, комнате, потому что квартира чаще всего состояла из  одной
комнаты. А там, где его не было, была нищета, и люди лезли из кожи вон, чтоб
достать  такой  шкаф  и,  таким  образом, подняться  до  среднего жизненного
уровня. Не  знаю,  как в других городах, но  у нас обладатели шкафа  "Мать и
дитя" считали себя отмеченными судьбой и на всех остальных смотрели свысока,
как  дворяне на плебеев. И  если невеста, выходя замуж, получала в  приданое
этот шкаф, то лучшего свидетельства  солидности партии и  не надо было.  Дай
Бог, всем так выходить замуж, говорили люди.
     Шкаф  "Мать  и  дитя"  был единственным стандартом, освоенным советской
мебельной индустрией, и как это водится в плановом хозяй-
     стве,  спрос  на   него  значительно   превосходил  предложение.  Чтобы
заполучить шкаф,  нужно  было  не  только собрать  деньги,  но  и выстоять в
очереди не  одну  ночь. Зато  как  им дорожили и  как им гордились! Нынешнее
поколение лишено этой радости.
     Теперь таких шкафов нет. Есть модерн и есть под старину. А шкаф "Мать и
дитя" - не очень удобный и не очень красивый,  я бы даже сказал, аляповатый,
стал музейной редкостью. Да и в музеях вы его тоже не найдете.
     Я его,  например,  после войны  увидел  один  лишь раз.  Четверть  века
спустя, В коммунальной московской квартире моего друга. Шкаф достался ему по
наследству от родителей и  сохранился потому, что он инженер, а на жалование
инженера, как известно, не очень разбежишься покупать новую мебель.
     Как  живой,  стоял  этот  шкаф  в   его  комнате.  Угловатый,  немножко
громоздкий и  застенчивый,  как провинциал.  Из  желтоватого неполированного
дерева с  подслеповатыми стеклышками  в дверях малого отделения,  именуемого
"дитя", и без. стекол в большом, именуемом "мать".  По  шероховатому  дереву
кое-где проведена фигурная резьба,  совсем немножко, чтобы  шкаф отличить от
обычного ящика, и в этом был намек на извечное стремление человека  к  уюту,
даже в наше суровое пуританское время.
     Когда  я  увидел этот шкаф, мою  грудь стеснила,  как пишут в  романах,
теплая  волна.  Как  будто  я увидел мою старенькую бабушку Хаю-Иту, которой
давно уже нет в живых. Ее расстреляли немцы в 1941 году, и она этого даже не
видела, потому что была абсолютно слепой.
     Мысленно  я  сразу  перенесся  в тридцатые годы  на Инвалидную улицу. И
первое, что я  увидел, - торжественный провоз  шкафа "Мать и дитя"  по нашей
улице.
     Это было зрелище.  И  люди  выходили  из калиток, а кто не  мог  выйти,
смотрели в окна. И выражали свои чувства открыто: и радость, и зависть.
     Огромный желтый шкаф, перетянутый  толстыми веревками, везли  на ручной
тележке, которую  тащил, запрягшись между оглобель, тележечник (тогда была и
такая профессия) Шнеер. Какой нормальный человек повезет драгоценный шкаф на
балагульской подводе? Боже упаси! Еще, не дай Бог, разобьет. А на  тележке с
большими колесами  -  полная гарантия. Во-первых,  везет не глупая лошадь, а
человек, и он-то  понимает,  как надо быть осторожным. Во-вторых,  вся семья
сопровождает  тележку  от самого магазина,  подпирая  шкаф  со  всех  сторон
руками, и кричит на тележечника хором:
     - Осторожней! Шлимазл! Где твои глаза?
     Больше всех и громче всех кричит сама мать семейства, потная, со сбитой
прической,  с оторванными  пуговицами  на кофточке,  но  с  накрашенными  по
торжественному  случаю помадой  губами.  Это  она  отстояла  много  ночей  в
очереди,  а  не  эти  дармоеды:  муж  и  дети.  Это она проследила, чтоб  не
подсунули брак с трещиной на стекле или отбитым кусочком резьбы. Все сделала
она сама  и теперь,  как на  параде, принимает  заслуженные  поздравления  и
нескрываемую зависть соседей.
     Тележка гремит  коваными колесами по булыжникам  мостовой,  шкаф опасно
качается из
     стороны  в сторону,  пока колеса  переваливаются с камня на  камень,  и
владельцы шкафа - и мать,  и отец, и  дети - наперебой  осыпают  тележечника
Шнеера градом ругательств.
     А он, раскачивая, как лошадь, в такт шагам бритой  головой, налегает на
брезентовую  лямку   грудью,   руками  держит  оглобли  и  улыбается  доброй
глуповатой улыбкой. Вы можете спросить: чего он улыбается?
     И я вам отвечу, что у него для этого много причин.
     Во-первых, он не так уж умен, как я это и отметил выше. Как говорили на
нашей улице, недоделанный. Во-вторых,  ему лестно внимание  всей улицы к его
тележке. И в-третьих, он знает  по опыту, что  ругают его беззлобно и больше
для того, чтоб привлечь  внимание соседей  к  шкафу, а когда шкаф,  наконец,
благополучно будет сгружен, хозяева не  поскупятся, доложат ему лишний рубль
и, весьма возможно, угостят обедом со стопочкой водки.
     Сам Шнеер тоже  живет  на нашей  улице, но  не на  правой стороне, а на
левой. И это немало значит.
     Правая сторона  отличалась от левой, как  день и ночь. На правой стояли
добротные, из  толстых  бревен,  дома,  до  крыши  утонувшие  в яблоневых  и
грушевых садах. От улицы они были отгорожены высокими  крашеными  заборами и
тяжелыми  воротами. И люди  в них жили, очень  похожие  на свои дома. Сытые,
благополучные и  очень здоровые.  Здесь жили  балагулы,  грузчики,  мясники,
дамские и мужские портные и выдвиженцы, то есть бывшие балагулы,  выдвинутые
новой властью на руко-
     водящую работу и ставшие советскими служащими.
     Эта сторона улицы смотрела на мир с чувством собственного достоинства и
был у нее  лишь один враг -  финансовый  инспектор.  Его боялись, перед  ним
заискивали. Завидев его, сразу накрывали стол для угощения.
     Но  финансовый  инспектор, хоть  и враг,  но тоже  живой человек. С ним
можно было ладить, найти общий язык. Особенно, если  ему на язык  что-нибудь
положить.  Гроза  всех  частников,   финансовый  инспектор  на  нашей  улице
становился  шелковым.   Он  привык  к  тому,   что  здесь  живут   приличные
самостоятельные  люди,  которые,   если  и  обманывают   государство,   чтоб
как-нибудь прожить,  уж его-то не  обойдут и оставят ему  его долю. У нас он
был  шелковым  и,  действительно,  носил  рубашку   из  натурального  шелка,
подаренную ему всклад-чину балагулами.
     На левую сторону  улицы финансовый инспектор даже  не глядел.  Ибо  там
поживиться  было  нечем. На  левой  жила  голытьба. В  тесных двориках,  без
единого  деревца,  в  стареньких,  заваливающихся домишках с  прогнившими, в
зеленой  плесени,  крышами   ютилось  множество  семей  с  оравами  грязных,
оборванных детей. Этих людей мы почти никогда не видели.  Они рано уходили и
поздно приходили, топили печи,  чтоб приготовить еду, и тогда несло на улицу
кислые, прогорклые запахи.
     Там жили чернорабочие, холодные сапожники,  набивавшие набойки прямо на
улице, прачки и уборщицы. Люди  тихие и убогие. И нам, детям правой стороны,
категорически за-
     прещалось  появляться на левой, потому что там можно подцепить заразу и
научиться нехорошим словам.
     Мой дядя Шлема, живший, как и мы, на  правой стороне, потому что он был
мясник, и  умел рубить мясо так,  чтоб и себе  осталось,  говорил, глядя  на
левую сторону улицы:
     -  Для  таких людей делалась революция в  семнадцатом году, а они живут
так же  бедно, как  и раньше. Финансовый инспектор хочет прикончить и  нашу,
правую сторону. Тогда спрашивается, для чего мы делали революцию?
     Когда он говорил  "мы", это была не оговорка и не ошибка малограмотного
человека.  Не будучи грамотным, мой дядя Шлема действительно делал революцию
собственными руками и даже штурмовал Зимний дворец в Петрограде. Был ранен и
контужен в гражданской войне. А когда все кончилось, сам испугался того, что
натворил, стал мрачным и даже не читал газет.
     Он  думал   лишь   об  одном  -  как  прокормить  свою   семью.  Бывший
революционер, как  огня, боялся финансового инспектора и,  только  выпив два
стакана  водки,  осмеливался произносить слова насчет левой стороны  улицы и
зачем  делалась революция. Сказав эти слова, он начинал плакать, и мы, дети,
боялись к нему подойти, потому что он мог ударить.
     Дамы  с  правой стороны,  хоть  и  с  брезгливостью,  но  опекали левую
сторону.  Каждый год в августе, перед  началом учебного года в школе, правая
сторона избирала двух самых заметных дам для сбора милостыни. Для этого
     случая эти дамы одевались, как говорил мой дядя Шлема, в пух и прах, то
есть  в  самое  лучшее  из своего  гардероба.  А лучшее  обычно было  зимним
нарядом, и  они,  невзирая  на августовскую жару, обувались в белые фетровые
ботики на высоком каблуке, облачались в  меховые жакеты, пахнущие нафталином
шляпы,  шеи  укутывали  в  рыжие  лисы  и, накрасив  яркой  помадой  губы  и
напудрившись, торжественно  потея, отправлялись  в обход  правой  стороны, с
лакированными  ридикюлями  в  руках.  И принимали  их  в  каждом  доме  тоже
торжественно. Хозяева здоровались  с ними за руку, хоть уже не раз видели их
сегодня, приглашали к столу,  покрытому свежей хрустящей скатертью, и давали
милостыню, кто сколько может. Дать меньше пяти рублей считалось позором.
     На  эти деньги обе  дамы покупали детям левой  стороны обувь и тетради.
Это  было  традицией,  и  день  сбора милостыни  превращался в  своего  рода
праздник. В тот день умолкали ссоры, люди добрели и гордились собой.
     Левая   сторона  с  молчаливой  радостью  принимала   эту  коллективную
милостыню, а потом до следующего августа все забывалось, и обе стороны  жили
каждая своей жизнью.
     В  тридцать  восьмом году  несчастье постигло правую  сторону. Во  всей
России шли повальные аресты, и они не миновали Инвалидную улицу. В одну ночь
на  правой  стороне  были  арестованы  все  выдвиженцы,  то  есть  советские
служащие,  и  половина домов  осталась  без  кормильцев.  Нужда  и  бедность
перекинулась с левой на правую сторону.
     Пришел  август.  Напуганная, укрывшаяся за  закрытыми  ставнями, правая
сторона забыла о традиции. Но ее не забыли на левой.
     Две  дамы  с  той   стороны,  две  нищие,  измученные  работой  женщины
принарядились  во  что  могли:  в  бабушкины  протертые  капоты,   в  рваные
соломенные шляпки с искусственными цветами и,  накрасив губы, отправились по
всем  лачугам левой  стороны  собирать  милостыню  для  осиротевших детей  с
правой. Не помню, много ли  они собрали, но когда они принесли,  что смогли,
на правой стороне плакали и очень долго, стеная и всхлипывая, благодарили.
     Так что я не могу  сказать,  что Инвалидная улица  не была способна  на
добрые  дела,  и  все,  что   будет  рассказано  дальше,  только  подтвердит
справедливость моих слов. И вообще, на нашей улице могла быть райская жизнь.
Если бы не женщины.
     Таких  женщин, какие жили на  Инвалидной улице,  вы сейчас  не найдете.
Жены  балагул  были  такие  же  широкие в  кости  и  особенно  в  заду,  как
кони-тяжеловозы  их  мужей. И груди на их  обширных, жирных  телах  занимали
непомерно  большое место.  Не было  случая, чтоб  наша женщина, купив  новую
кофточку и  с трудом натянув ее  на плечи,  тут же не обнаружила двух рваных
дыр на  грудях.  Кофточки лопались, а так как новую купить не всегда было по
карману, то на рваное место накладывали цветные  заплатки в виде розочек или
листиков, и наши женщины поэтому всегда щеголяли с вышивками на груди.
     Но если б они были только здоровы и могучи, то это,  как говорится, еще
полбеды. Жен-
     щины  нашей  улицы наповал  опровергли  поговорку: бодливой  корове Бог
рогов не  дает. Еще  какие дал! Совершенно  мужская физическая сила и буйный
бабий темперамент превращали их в опасный динамит.
     Как точно охарактеризовал их балагула Нэ-ях Марголин: наши бабы - огонь
и от них можно прикурить, если нет в продаже спичек.
     То,  на что  они были  способны, не  снилось самому отважному  мужчине.
Судите сами.
     В семье  не без урода. У приличного, самостоятельного человека балагулы
Меира Шильд-крота  был  брат Хаим. Так вот, он был тем  уродом, без которого
семьи  не бывает.  Рыжий  и здоровый, как и  его  брат,  Хаим был  непутевым
человеком, и его изгнали из дому за нежелание  стать балагулой, как  все. Он
искал легкой жизни  и  через много лет приехал в  наш город  под именем Иван
Вербов и привез с собой  льва. Живого африканского льва. Хаим, то  есть Иван
Вербов, стал выступать в балагане на городском базаре с аттракционом "Борьба
человека со львом".
     Ни один человек с Инвалидной улицы ногой не ступил в этот балаган. Меир
Шильдкрот публично отрекся от брата и не пустил его в свой дом, хоть дом был
их совместной собственностью, потому что достался в наследство от отца, тоже
приличного самостоятельного человека.
     Иван Вербов жил в гостинице и пил водку ведрами. Он пропивал все и даже
деньги, отпущенные  на корм  для льва, и его  лев по  кличке Султан неделями
голодал и дошел до крайнего истощения.
     Говорят (я этого не видел и видеть  не хотел), что когда Вербов боролся
со своим  львом, было трудно отличить, кто лев,  а кто  Вербов.  Потому  что
Ивану  Вербову  досталась  от  отца  Мейлаха Шильдкрота по наследству  рыжая
шевелюра, такая же, как грива у льва. Рожа у  него была красная от  водки, а
нос широкий,  сплюснутый в драках, и  если  бы  ему  еще отрастить  хвост  с
метелочкой, никто бы его не отличил от льва.
     Вербов,  одетый в затасканный  гусарский ментик  с  галунами  и грязные
рейтузы, трещавшие на ляжках, сам  продавал у  входа билеты и сам впускал  в
балаган публику.  Что  это  была за публика,  вы  можете  себе  представить.
Базарные  торговки и глупые крестьянки,  приехавшие из деревни на базар. Для
них Иван Вербов тоже был дивом.
     Закрыв вход в балаган, Иван  Вербов  включал  патефон и,  пока издавала
визгливые звуки  треснутая пластинка, вытаскивал за хвост своего тощего, еле
живого льва, ставил его  на задние лапы, боролся с ним, совал голову в пасть
и, наконец, валил его  на пол. Лев при этом растягивался так,  что напоминал
львиную  шкуру, которую кладут  вместо ковра. Но  рычала эта  шкура  грозно,
потому что хотела есть, а сожрать кудлатую  голову Вербова брезговала, боясь
отравиться алкоголем. Базарные торговки и крестьянки в ужасе замирали, когда
лев рычал, и даже ходили на  несколько сеансов  подряд, надеясь увидеть, как
лев  откусит  башку дрессировщику.  Эти бабы распространяли по всему  базару
слухи о грозном и голодном льве Султане и храбрости Ивана Вербова.
     Слухам,  а  заодно  и  репутации  Вербова,  положила  конец  женщина  с
Инвалидной улицы, жена его  брата - Ента Шильдкрот. Чтобы спасти честь своей
семьи,  она  решилась на безумное дело. Купила у  Вербова  билет,  прошла  в
балаган и, когда он выпустил из клетки льва, громко заявила при публике, что
лев так слаб от голода и истощения, что она, женщина, может с ним  бороться.
И потребовала, чтоб Вер-бов пустил ее за решетку.
     Вербов испугался, и  первый раз люди  видели его  красную рожу бледной.
Ента  рвалась  за  решетку,  а  он  просил  ее  одуматься,  потому  что  лев
действительно голоден и незнакомого человека порвет на куски. На шум и крики
собрался весь  базар. Мужчины шли на пари: съест лев Енту  или  нет?  Вербов
умолял ее идти домой, грозился позвать  милицию,  а она в ответ заявила, что
милиция арестует его, как жулика.  Это было  уже слишком, и Вербов распахнул
дверь в решетке.
     Лев Султан, почуяв чужого, грозно заревел и разинул пасть. Все замерли,
а у Вербова затряслись руки.
     Ента  Шильдкрот  прошла за решетку, положила  руку  на  львиную  гриву,
слегка толкнула Султана, и он лег, растянувшись, как ковер.
     Ночью Иван Вербов скрылся из города, даже не захватив с собой льва и не
уплатив  за гостиницу. Султана забрали в зверинец, и он, откормившись,  стал
со временем похож  на царя зверей.  В гостиницу внес деньги  Меир Шильдкрот,
чтоб отстоять честь семьи.
     Ента, когда ее потом расспрашивали, как она решилась  на такой отважный
поступок,
     отвечала, что каждый советский человек на  ее месте поступил бы так же,
и люди  понимали,  что, кроме всего  прочего, она регулярно читает газеты  и
наизусть знает достойный советский ответ.
     Вот  какие  женщины  жили  на Инвалидной улице. Сейчас таких нет и  еще
долго не будет.
     Их  мужья, силачи-балагулы,  боялись  им слова  поперек молвить  и  при
первой вспышке дамского гнева позорно бежали, не заботясь о своей репутации.
Поэтому  ссориться женщины могли  только  друг  с другом. И  они это  делали
каждый день и делали всласть.
     В центре улицы  была единственная водопроводная колонка,  и все женщины
ходили туда с двумя ведрами  на коромысле за  водой. Пока журчала  тоненькая
струйка, их  собиралось довольно много и они  вступали в соседские беседы  о
житье-бытье, и это каждый раз кончалось ссорой.
     Женская ссора на Инвалидной улице только в первой стадии была похожа на
то,  как ссорятся везде  женщины. Начинался  крик,  взаимные обвинения  и...
угрозы. Вот угрозы-то у наших  женщин не  были  пустыми. Как только иссякали
словесные аргументы,  а  для  этого  было достаточно  одной  минуты,  в  ход
пускались  кулаки  и  коромысла.  И начиналась  драка,  от  которой  мужчины
холодели. У нас женщины не таскали друг друга за волосы и не царапались. Они
дрались  по-мужски,   короткими   звучными   ударами.  И   очень   часто  от
водопроводной  колонки  люди   бежали  за  доктором  Беленьким,  потому  что
требовалось вмешательство хирурга.
     Но это легко говорится  -  бежать за доктором Беленьким. Хоть он жил на
нашей улице, в самом конце, за ним надо было ехать на извозчике.
     Доктор Беленький при всех своих достоинствах обладал одним недостатком:
не  любил ходить пешком. От его  дома до колонки было пятьсот шагов, но надо
было  бежать  через  три  улицы  на  центральную,  где  находилась   стоянка
извозчиков, и  на  фаэтоне заезжать  за ним. Только так он добирался к своим
пациентам. Было  ему очень много лет, и, несмотря на возраст, он был высок и
могуч, как дуб, и отличался от балагул тем, что носил на большом носу пенсне
с золотой цепочкой. Нэях  Марго-лин, самый грамотный из балагул, клялся, что
у доктора Беленького отличное зрение и в его пенсне  стекла обычные, а носит
он пенсне  исключительно для того, чтоб  иметь  интеллигентный  вид.  Доктор
Беленький лечил  все болезни и с бедных платы не брал. Его обожала вся улица
не только за то, что он может мертвого поставить на ноги, но особенно за то,
что  он никогда  не  кривил душой,  как  другие доктора,  и говорил пациенту
правду.
     Скажем, приходит к нему столетняя бабуля с Инвалидной улицы и жалуется,
что  больше десяти ведер воды принести не может, начинаются боли  в  животе.
Доктор  Беленький  вежливо  попросит  ее раздеться  до  пояса,  постучит  по
ребрышкам, прослушает в трубочку и говорит ласково и убедительно:
     - Пора умирать.
     Бабуля  кокетливо  прикрывает рубашкой то,  что было когда-то грудью, и
говорит ему искренне, как родному человеку:
     - Что-то не хочется, доктор.
     А он похлопает ее по плечику и дружески, как своему человеку, скажет:
     - Ничего, одумаетесь и согласитесь.
     Вот так. И он честно все сказал, и ей приятно, потому что поговорили по
душам. И никаких обид. Вроде наобещал черт знает что, а человек взял и умер.
Наоборот, человек умер спокойно, потому что доктор Беленький ему все сказал,
а уж  он  не обманет. Авторитет доктора Беленького еще  больше  возрос после
того, как его квартиру хотели ограбить, и доктор поймал ночью  незадачливого
грабителя, не знакомого  с нравами  нашей улицы, собственноручно оглушил его
ударом  по голове и  сам же  наложил ему швы, прописал лекарство и отпустил,
дав денег на дорогу, чтоб он мог незамедлительно покинуть наш город и больше
сюда носа не показывать.
     Вот  этот-то доктор  Беленький  и приезжал  на  фаэтоне к  водозаборной
колонке,  когда  там   бушевали   женщины,  оказывал  хирургическую   помощь
пострадавшим и мирил враждующие стороны. Но  даже он не всегда мог заглушить
опасные очаги _ссор на Инвалидной улице, потому что  избыток энергии у наших
женщин  требовал   выхода.  А  страдали  от  этого  мужья,  кроткие,  добрые
силачи-балагулы. Жены им  категорически  запрещали разговаривать  с  мужьями
своих обидчиц,  и мужчины, не смея нарушить запрет, только переглядывались и
перемигивались  между собой  и сразу же  отводили глаза,  как только  ловили
строгий контролирующий взгляд своих жен.
     За всю историю Инвалидной  улицы был  только  один  год,  незадолго  до
войны, когда
     мир и благодать снизошли на ее обитателей и они  возлюбили  друг друга,
как родные.  Целый год  не  было  ссор,  целый  год  вся улица  жила  одними
интересами, как одна семья. Как будто учуяли ожидающую всех беду.
     Повод для мира придумал  доктор Беленький. И пришелся он  всем по душе,
раскрыл в людях все самое доброе, что они имели за душой.
     Вот что придумал доктор Беленький.
     На левой стороне Инвалидной улицы, в жалкой трущобе жила старая дева по
имени  Стефа. Было ей за тридцать, и была она  рыжей и все лицо в веснушках,
но отличалась от полногрудых и дородных женщин нашей улицы отчаянной худобой
и  была  плоской  и спереди  и сзади. Абсолютно не товар для замужества, как
говорится. Молчаливая и забитая, она жила  на нищенское жалованье уборщицы в
больнице, на  улице редко  появлялась и краснела до  кончиков ушей,  завидев
мужчину.
     Доктор Беленький  приметил ее  в больнице, где она мыла полы, и захотел
сделать доброе  дело. Выдать Стефу  замуж. Ее согласия и спрашивать не  надо
было. Требовалось только найти жениха. И его тоже подыскал доктор Беленький.
На нашей улице. Ну кого бы вы думали? Никогда не догадаетесь.
     Тележечника Шнеера. Того самого, что возил на своей тележке шкафы "Мать
и дитя". Доброго, забитого, недоделанного Шнеера, одинокого, как перст, и не
помышлявшего о женитьбе. Единственное, что было известно всей улице, это то,
что Шнеер и Стефа поглядывают друг на дружку и оба очень застенчивы.
     Своими мыслями доктор Беленький поделился с женщинами Инвалидной улицы,
и, как говорится, идея овладела массами. Вы себе даже представить не можете,
как  сразу изменилась вся жизнь. Буйная  энергия наших женщин, тяга к добру,
глубоко запрятанная в каждой, фонтаном прорвались наружу.
     Началось с того, что все на улице  помирились, потому что все принимали
участие  в  затеваемом  деле.  Женские  лица  просветлели,  угрюмые  складки
разгладились,   и   у   всех  появилось   выражение   радостной,   волнующей
озабоченности.
     Совещания  шли попеременно в  каждом  доме,  женщины  шептались на всех
углах  и при этом обнимались, как сестры.  У водозаборной колонки вспыхивали
стихийные митинги. И без единой ссоры.
     Мужей, которые  вначале только посмеивались, понемногу  тоже  втянули в
подготовку к  свадьбе. Невесте  шили  приданое,  жениху  заказали  костюм  у
лучшего  портного,  у которого  на  вывеске  было написано "Мужские костюмы,
военное обмундирование, а также штаны-клеш".
     И только два  человека на нашей улице не знали об этих  приготовлениях.
Жених и  невеста. Шнеер  и Стефа.  Он по-прежнему  таскает  на своей тележке
чужие  шкафы "Мать и дитя",  а  она  ползала  на коленях  по каменному  полу
больницы с мокрой тряпкой  в  руках.  Правда,  с  некоторых  пор  они  стали
замечать на себе чересчур внимательные взгляды и то, что все на улице с ними
здоровались первыми и осведомлялись о самочувствии. Каждому из них это
     было  удивительно  и   приятно,  но  значения  этому  они  никакого  не
придавали,  просто  было  некогда.  Оба  работали, чтоб  вышибить копейку на
пропитание, а о женитьбе и  не помышляли,  потому  что не только на семейную
жизнь, на свадьбу у них не было средств.
     Свадьбу было решено справить в  саду у Нэяха  Марголина. Это  был самый
большой сад на  нашей улице, и все деревья там были научные, мичуринские, по
несколько  сортов на одном корне,  и, если  Нэях  Марголин согласился отдать
свой сад, чтоб  его истоптали сотни людей, потому  что вся улица должна была
гулять на  свадьбе, то можете себе представить, каким это стало важным делом
для каждого человека, в том числе и для Нэяха Марголина.
     Добровольцы  провели в  сад электричество и  развесили  лампочки  между
деревьями,  каждая семья обязалась принести  свой стол и  стулья, а  питье и
закуски готовили вскладчину, на бумаге расписав, кто что варит и жарит.
     Моя мама, например, пекла яблочный пирог такого размера, что  он в печь
не  влезал.  Считалось на улице, что она лучше  всех  печет именно  яблочные
пироги, и  сейчас  так  волновалась, как  никогда  в  жизни,  и  я схлопотал
оглушительную затрещину, когда неосторожно высказал предположение, что пирог
может подгореть.  На всех подоконниках появились огромные бутыли с вишнями и
черной смородиной, покрытые  сверху белыми шапками сахарного  песку. Все это
выставлялось  на солнце,  чтобы скорей началось брожение  и  превратилось  в
наливку.  Наши  портнихи,  шившие  платье невесте  и  не желавшие до времени
раскрыть секрет, с ума сходили,
     как  снять  со Стефы размер.  Ее останавливали  под  любым предлогом на
улице,  заговаривали  о  чем-нибудь  и  на  глаз, а  порой  обнимая  ладонью
несколько раз, определяли ширину талии и плеч.
     Улица кипела, волнующее ожидание плавало  в воздухе, из всех окон несло
вкусными запахами,  а главное,  все  улыбались и были чересчур приветливы. И
вот  тогда я  впервые понял,  и это утешало  меня в  труднейшие минуты  моей
жизни, что во  всех людях, без исключения, заложен неисчерпаемый заряд добра
и любви, готовый  прорваться наружу, если обстоятельства этому не мешают. Но
чаще всего они мешают. И это очень досадно. Потому что оттого  многих  людей
жизнь обделяла положенной им порцией тепла и любви.
     Но  вернемся  на  Инвалидную  улицу.  В день  свадьбы  хозяйки  подмели
тротуары, а детям с утра мыли шеи и уши. Главное событие  разыгралось еще до
наступления темноты, сразу после  обеда. Наши женщины  вскладчину купили для
молодоженов мечту каждой семьи - шкаф "Мать  и дитя".  Это был самый дорогой
подарок,  какой  можно  себе только представить.  Дело  не  в  деньгах. Ведь
кто-то, и не один человек, должен был простоять в очереди. И не одну ночь. И
заполучить этот  самый  шкаф, о  котором сам мечтаешь,  и  отдать его чужому
человеку. Согласитесь, это не так просто.
     Но зато какие страсти бурлили на лицах наших женщин, когда шкаф "Мать и
дитя" торжественно провезли по  Инвалидной улице. Вез  его тот же Шнеер,  не
подозревая, что шкаф предназначен ему. Вез, оглушенный воплями и
     стонами женщин, в количестве не меньше двадцати, сопровождавших шкаф от
самого магазина и подпиравших его  с трех  сторон руками, чтоб, не дай  Бог,
этот шлимазл Шнеер не опрокинул драгоценный коллективный подарок.
     При каждом неосторожном толчке колес на булыжнике женский крик сотрясал
воздух:
     -  Шлимазл!  Босяк!  Подкидыш!  Недоделанный!  Малахольный!  Оборванец!
Выкрест!
     Все это сыпалось градом на стриженую круглую голову несчастного Шнеера,
которого  они  все собирались осчастливить.  И  он налегал на лямку взмокшей
грудью  и ошалело  озирался по сторонам, где на тротуарах люди  смотрели  на
него, а  не на  шкаф, и смотрели так ласково и любовно,  что он  уже  совсем
ничего не мог понять.
     О том, что они жених и невеста, Шнеер  и Стефа  узнали только  вечером,
когда уже вся улица снесла на противнях и  в чугунных горшках в  сад к Нэяху
Марголину все,  на  что  только  способны еврейские кухарки. Запах на  улице
стоял  одуряющий,  потому что вдобавок  остро пахло нафталином. Ведь  каждый
извлек  из своего  шкафа лучшее одеяние, хранимое  в нафталине исключительно
для больших торжеств.
     В  саду  у  Нэяха  Марголина  на  все лады  настраивал свои инструменты
сводный  оркестр из  Сада кустарей и  городской  пожарной команды.  Им  было
уплачено  вперед и не торгуясь. И под эти звуки делегация мужчин отправилась
в каморку к Шнееру, и разодетая в пух  и прах  делегация самых уважаемых дам
посетила Стефу. И им все сказали.
     Они  оба лишились дара речи. Оба, не  сопротивляясь, дали  одеть себя в
новые  костюм  и платье  и,  сопровождаемые  густой  ликующей  толпой,  были
приведены  в  сад к Нэяху Марголину, где при  свете  множества электрических
лампочек томились и  прели на столах в соусе  и  с подливкой  сотни блюд,  и
сводный оркестр дружно грянул туш.
     Их усадили  рядом  друг  с другом,  окаменелых и  бледных,  и  началось
веселье,  какого  еще не знала наша улица.  Нэях Марголин  потом очень точно
сказал, что самый  богатый человек на  свете ни за какие  деньги не  смог бы
себе  справить такую  свадьбу.  Потому что  радость и любовь людей не купишь
даже за миллион.
     Уже  на  свадьбе  доктор Беленький поднес жениху  свой личный  подарок.
Зимнее пальто с котиковым воротником. Оно было сшито на  доктора  Беленького
еще до революции и уже изрядно трачено молью, но зато такого сукна и  такого
меха  сейчас днем с огнем  не найти. Жених утонул в  этом пальто и не снимал
его до конца, хотя было очень душно, ведь дело происходило в июле.
     Про  молодоженов, как водится, быстро  забыли. Водка и наливка горячили
головы.  Люди,  годами враждовавшие, целовались  взасос  и клялись в  вечной
любви и  уважении. Детей за стол не сажали, они  стояли позади  родителей, и
матери передавали им, не оборачиваясь, то гусиную ножку, то кусок пирога.
     Оркестр старался изо  всех сил, потому что ему было хорошо заплачено, и
поэтому, чтоб услышать друг друга, люди кричали громко, как глухие.
     Все подарки,  а их была целая гора вокруг  шкафа "Мать и дитя",  стояли
под открытым небом здесь же в саду, и их охранял от чужих людей Гилька Кнут,
только  недавно  вернувшийся  из  тюрьмы,  где  он  отбывал  год  за  мелкое
воровство.  Выбор сторожа  был сделан  точно,  как  в  аптеке. У  такого  не
украдешь.
     Гилька,   польщенный   доверием  общества,  облачился   в  лакированные
полуботинки, из-за которых и сидел в тюрьме, но при обыске смог их упрятать,
и  каждого,  кто  подходил  близко  к подаркам,  встречал  одним  и  тем  же
лаконичным вопросом:
     - А в зубы не хочешь?
     Уже во втором часу ночи, когда  все было выпито и съедено и  опьяневшие
музыканты стали  играть  вразнобой,  а дети уснули тут же  подле  столов  на
траве, балагула  Нэях  Марго-лин спохватился, что главное  забыли. А главное
состояло вот в чем. Ни жених, ни невеста, по общему мнению, понятия не имели
о  том,  что такое  первая  брачная  ночь  и  с  чем это едят.  Поэтому, для
инструкции,  балагулы увели жениха в один конец  сада, а их жены - невесту в
другой конец и там горячо, споря друг с другом, поделились личным опытом.
     Назавтра почти  у всех  болели головы, и улица проснулась немного позже
обычного.  Но  проснувшись,  улица  снова вернулась к  вчерашнему  дню.  Все
выглядывали из окон, взлохмаченные и припухшие, и ждали, когда  появятся  из
своей  конурки на  свет  Божий новобрачные,  а  когда они,  наконец,  вышли,
держась  как дети за руки, на них обрушилось изо всех окон  и дверей столько
приветствий и тон-
     ких  намеков,  произнесенных  во всеуслышание, что  они,  застыдившись,
тотчас юркнули обратно.
     Жизнь понемногу  входила в  свои  обычные берега. Улица  погружалась  в
прежние заботы в предвидения  неминуемого  посещения финансового инспектора,
ибо  о свадьбе  гудел  весь  город и затраченные суммы  в  устном  пересказе
возрастали стократно.
     Но  хоть  праздник  кончился,  а что-то  осталось.  Вся  улица  как  бы
породнилась в  дни подготовки к  свадьбе, и эти отношения укреплялись новыми
общими заботами. А заботы эти  были  не из простых  - оии касались самолюбия
Инвалидной улицы. Каждый день женщины пытливо осматривали Стефу, судачили  у
колонки, вздыхали  и охали вечерами у  калиток. Всех  теперь волновало одно:
когда, наконец, Стефа забеременеет. Даже  самый острый глаз не отличал в ней
никаких  перемен,  кроме того, что  она, по общему мнению, явно похорошела и
скоро будет совеем похожа на цветок.
     Мужчины  свой интерес проявляли более откровенно и, встретив Шнеера  со
своей  тележкой,  укоряли  его  в мужской  слабости,  предлагали научить,  а
главное,  требовали от  него не  подводить улицу и  не  обманывать  ожиданий
общественности.
     До  осени  эти  волнения  все  нарастали  и,  наконец,  все  облегченно
вздохнули. Сам доктор Беленький авторитетно подтвердил,  что Стефа, таки да,
беременна и все  развивается нормально, как и положено  быть. Вся наша улица
искренне и откровенно ликовала, как если бы,
     наконец, она сама, то  есть  вся улица, после долгих ожиданий угадала в
своем чреве будущего ребенка.
     И тут начались новые хлопоты. Каждая  женщина с  Инвалидной улицы сочла
своим долгом дать Стефе совет, основанный на собственном опыте, и следила за
его неукоснительным  выполнением. Советов была тьма,  и  они  отрицали  один
другой.  Пришлось  вмешаться  доктору Беленькому, чтобы  оградить  Стефу  от
чересчур ретивых советчиц.
     Но  надо знать наших  женщин. Они  не  могли сложа руки  ждать событий.
Клокочущая энергия  нашла  новый выход.  Началась  подготовка приданого  для
будущего ребенка, и  вспыхнули первые ссоры по поводу имени.  Ссоры горячие,
но  мирные,  ибо  общая  радость   и  приподнятость  продолжали  витать  над
Инвалидной улицей.
     По  настоянию  наших женщин,  Стефу перевели в  больнице из  уборщиц  в
санитарки,  и ее теперь в  разговорах с людьми не с нашей улицы  с гордостью
именовали   медицинским   работником.   Конуру,   где    жили    молодожены,
отремонтировали вскладчину,  и она  приняла  человеческий  вид.  Возле шкафа
"Мать и дитя"  появилась железная  детская  кроватка-качалка  с  матрасиком,
жесткой подушечкой и стеганым новым одеяльцем голубого цвета. Это на случай,
если родится  мальчик. В  шкафу же  лежало такое же, но розовое  одеяло. Для
девочки. Как  говорится,  запас карман не  ломит. И  наконец, что  такое два
одеяльца  для  нашей  улицы?  Пустяк.  Купили  бы  и  десять,  если  бы  так
полагалось.
     К весне, когда Стефа дохаживала  последние недели, волнение снова стало
возрастать  во  всех  семьях. Боялись, что она поскользнется и,  не дай Бог,
упадет. Причем, выражая это опасение,  трижды  сплевывали.  Наши мужчины, не
проявлявшие большой деликатности к своим женам, завидев идущую по скользкому
тротуару Стефу, хватали ее под руку и доводили до порога. Подобного у нас на
роду не бывало.
     И  вот наступил  тот день,  вернее, вечер. У  Стефы  начались  схватки.
Извозчик  Саксон  до  глубокой ночи  дежурил  на  своем  фаэтоне,  во  дворе
собралась толпа,  и когда доктор Беленький сказал, что  пора, ее бережно  не
вывели, а вынесли  из дома,  усадили  в фаэтон, укутали одеялами  и,  осыпав
предварительно  Саксона всеми проклятьями,  чтоб  он  не смел  быстро ехать,
отправили Стефу в родильный дом.
     В ту ночь наша улица не спала. Несколько самых ретивых женщин вместе со
Шнеером  остались  в   коридоре  родильного  дома  ждать  вестей.  Остальные
нервничали в своих домах. Моя мама каждые полчаса вставала  пить, а отец жег
спички, проверяя  время на часах. Из-за них не спал и я, и когда на рассвете
глянул в окно,  то увидел в предутренней мгле, как  светятся окошки на  всей
нашей улице.
     В восемь часов  утра пришло первое известие.  Радостное.  Стефа родила.
Мальчика. Весом почти  в четыре кило. И люди высыпали  на улицу, бросились к
соседям с поздравлениями. Моя мама всхлипнула и сказала, что гора с плеч.
     В девять  часов утра  пришло  второе  известие.  Стефа  скончалась.  От
родовой горячки. И это было неожиданно, как удар по темени.
     Улица опустела, как будто  ее вымели,  и  дома  сжались, ушли в снежные
сугробы.
     Такого плача, таких стонов, когда рыдают и голосят сразу в сотне домов,
я никогда не слыхал  и  надеюсь,  что  и впредь не  услышу.  Стало  до  того
страшно, что и мы, дети, не  сознавая всего,  но  видя  горе  наших матерей,
заревели, как от самой большой обиды.
     И еще  много дней потом, встретив  Шнеера,  совершенно  потерявшегося и
обалдевшего, одинокого, как бездомный пес, люди начинали плакать.
     Похороны Стефы  были такими  пышными,  каких наш город не помнил, и  за
гробом, который везли  на грузовике, шли тысячи плачущих  людей.  Как  будто
хоронили  самого дорогого и важного  для всех  человека, а не бедную  Стефу,
которую до  того, как затеяли  свадьбу, никто  и не замечал. Плакало, рыдало
доброе, любвеобильное сердце нашей улицы,  горевало о том, что так  внезапно
оборвались общая радость и общие заботы. Саму Стефу, как человека, оплакивал
один Шнеер, о котором совсем позабыли, погрузившись в траур.
     Остался жить ребенок  -  плод духовного  взлета всей  Инвалидной улицы.
Каждая  семья хотела взять  ребенка  себе, но был  живой отец Шнеер, который
впервые  показал, что и у него есть характер. Ребенка, сказал  он, никому не
отдаст и будет сам растить. Наших женщин охватила паника: что будет с бедным
ребенком в руках у грубого неотесанного тележечника?
     Спор разрешил доктор Беленький.
     Ребенок, пока не  подрастет, будет в государственном  Доме малютки, где
обитают под-
     кидыши, но  где  обеспечен нормальный  медицинский уход. А там -  видно
будет.
     Улица,  поворчав,  согласилась.  Немного  по-упирался   Шнеер,  который
проявил вдруг  бешеное отцовское чувство и никого к ребенку не подпускал. Но
авторитет доктора Беленького сломил и его.
     Ребенка  забрали в Дом малютки, и  в тот  же  день Шнеер  выбросил свою
тележку  и нанялся в  этот  Дом, полный  орущих младенцев, истопником, чтобы
всегда быть рядом со своим сыном.
     Страсти на  Инвалидной улице вскоре улеглись. Стало скучно и неуютно. И
снова  у колонки  начались  бурные  ссоры  и  драки, и неприязнь  потихоньку
овладела женскими сердцами, как в доброе старое время.
     Что еще остается прибавить к этой истории?
     Всего несколько слов.
     Началась война. Немцы подошли к нашему городу, и кто успел, убежал. Дом
малютки эвакуировали на автобусах,  и Шнеер с ребенком получил там место. Но
в  своей  безумной любви к сыну он совершил непоправимое.  Схватив младенца,
унес его к себе, в конуру.
     Шнеера расстреляли вместе с ребенком. И  они  покоятся  в общей могиле,
которой стал противотанковый ров, вместе со многими из тех, кто так весело и
от всей души гулял на свадьбе. На такой свадьбе, какой  уж больше никогда не
будет.


Легенда четвертая




КТО, НАКОНЕЦ, ЧЕМПИОН




МИРА?


     Каждая улица  имеет начало  и  конец.  Инвалидная тоже. Но  если другие
улицы начинаются где-нибудь, скажем,  в поле и кончаются где-нибудь, скажем,
возле леса, то наша - извините! - ничего похожего. Наша брала свое начало от
большого старинного городского парка, именуемого Сад кустарей. Кустарь - это
уже сейчас  вымершее понятие  и на нормальном человеческом  языке означало -
ремесленник, то  есть  портной, сапожник,  часовщик,  носильщик, тележечник,
извозчик и  даже балагула.  Были  кустари-одиночки,  их  особенно  прижимали
налогами, как частников, и они кряхтели,  но  все же -  жили,  и были артели
кустарей,    которым    покровительствовало    государство,    считая     их
полусоциалистической  формой  производства,  и  если  артельные  кустари  не
воровали, то  их семьи  клали зубы на полку, то есть не  имели,  что  в  рот
положить.
     Все кустари, обладатели членских билетов профсоюза, пользовались правом
бесплатного входа  в  Сад  кустарей,  и поэтому половина города паслась  там
даром. Но  эта привилегия не касалась членов семей, и  мы  - другая половина
города   -   от   этого   жестоко  страдали  и   сходили  с  ума   от  явной
несправедливости,   существующей   в  государстве,  где   нет   классов,   а
следовательно, и классовых противоречий.
     Кончалась улица, или, если хотите,  начиналась  - это зависит оттого, с
какой стороны  посмотреть -  стадионом "Спартак". Без  этого стадиона  я  не
мыслю  жизни нашей улицы. Когда происходил футбольный матч  или соревнование
по поднятию тяжестей, наша улица пустела и только древние старухи оставались
в домах следить, чтобы малыши не сожгли дом, и завидовали остальным, которые
получали удовольствие на стадионе. Но  даже  эти  старухи были в  курсе всей
спортивной жизни.
     Когда  после   матча   со  стадиона  по  нашей   улице   валила  толпа,
возбужденная, как  после драки, и  разопревшая, как после бани, эти беззубые
старушки уже дежурили у своих окошек и на улицу сыпался град вопросов:
     - Кто выиграл?
     - С каким счетом?
     - А наш хавбек опять халтурил?
     - Центрфорвард не мазал?
     - Вратарь не считал ворон?
     Дело в том, что футбольная команда "Спар-.так" в основном формировалась
и пополнялась с нашей улицы. Все игроки были евреи, кроме тройки нападения -
братьев  Абрамовичей.   Абрамовичи,  Эдик,  Ванька  и  Степан,  невзирая  на
еврейскую  фамилию,  были чистокровными  белорусами, но  охотно откликались,
когда к  ним обращались по-еврейски. Должен  признать, что в нашем городе не
было   людей,  не  понимавших  по-еврейски.  За   исключением,  может  быть,
начальства, упрямо и с ошибками .говорившего только на государственном языке
- русском.
     О  футбольной команде так и говорили: в ней все евреи и три Абрамовича.
Все футболисты, как и  вообще любой нормальный человек с  нашей улицы, имели
клички.  Порой неприличные, произносимые только в узком мужском кругу. Но во
время  матча,  когда  страсти  закипали  и  стадион  стонал,  подбадривая  и
проклиная своих любимцев, почтенные  матери семейств басом орали эти клички,
не  вдумываясь,  а,   вернее,  забывая  об  их  истинном   смысле  и  совсем
непристойном звучании.
     Футбол  был  так   популярен  у  нас,  что  когда  хотели  вспомнить  о
каком-нибудь событии, сначала вспоминали футбольный  матч той  поры, а потом
уже точную дату события. Например.
     - Мой младший,  продли  ему  Господь  его годы,  родился  как раз перед
матчем, когда десятая и  одиннадцатая кавалерийские  дивизии играли  три дня
подряд  на кубок города и все с ничейным  счетом. Хоть ты  убейся!  И  кубок
вручили по  жребию.  А это уже  совсем неприлично, и  так у  самостоятельных
людей не бывает. Следовательно, мой младший родился...  подождите... июнь...
июль... в августе.
     И назывался абсолютно точно год рождения. Или.
     -  Моя бедная  жена скончалась в  этом... как его!..  Сейчас вспомню, в
каком  году. Ну, конечно, это было в  тот самый день, когда корова директора
стадиона Булкина весь первый тайм  спокойно паслась на нашей  половине поля,
когда  "Спартак" играл с первой воздушной армией. А во  втором  тайме, когда
поменялись
     воротами,  снова  паслась  на  нашей  половине.  Это  был  матч! Полное
превосходство! Мяч ни  разу даже не залетал на нашу половину поля, и  корова
директора Булкина  так хорошо наелась травы,  что вечером дала на  два литра
молока больше. Значит, моя бедная жена умерла...
     Итак, Инвалидная  улица начиналась Садом кустарей и кончалась стадионом
"Спартак" или, наоборот, как хотите, это  роли  не  играет, и  мы, аборигены
Инвалидной, по  праву считали  и Сад  и  Стадион продолжением своей улицы  и
никак  не могли  привыкнуть к тому, что  туда нахально ходят люди и с других
улиц.
     Уже  в  мае  мы с замиранием сердца  следили, как рабочие устанавливают
высоченные столбы, сколачивают из  неструганых досок длиннющие,  но  круглой
формы скамьи. А потом,  в  одно  прекрасное утро,  над вершинами старых  лип
конусом  поднимался к  небу парусиновый  шатер.  Это означало,  что  в нашем
городе открывает свои гастроли цирк "Шапито".
     Дальше я рассказывать не могу. Потому что мне надо успокоиться и прийти
в себя.
     Как  говорится, нахлынул рой воспоминаний. И среди  них самое  важное и
драгоценное - история  о том, как я,  пацан, и если разобраться - никто, как
говорила мама, недоразумение природы,  целых  три дня был в  центре внимания
всей улицы и взрослые, самостоятельные люди не  только разговаривали со мной
как с равным, но открыто завидовали мне.
     Но это потом. Предварительно я вас хочу познакомить с  местом действия,
то есть с Садом кустарей. Сказать, что это был хороший
     Сад -  это ровным счетом  ничего не сказать. Это был всем садам Сад. На
его  длинных глухих  аллеях можно  было заблудиться,  как в  джунглях.  Рохл
Эльке-Ханэс, товарищ Лиф-шиц, главная общественница на нашей улице, имела от
этого большие неприятности, которые потом, правда, кончились благополучно.
     Она  как-то решила  пустить туда пастись свою козу, чтобы сэкономить на
сене, а  вечером пришла  ее взять и сколько ни искала, сколько  ни звала, от
козы, как  говорится,  ни слуху, ни духу.  А коза была дойная, давала жирное
молоко,  и  ее только  недавно  водили к  козлу, за  что  тоже были уплачены
немалые  деньги.  Короче  говоря,  Рохл Эльке-Ханэс,  товарищ  Лифшиц,  была
жестоко наказана  за  то, что польстилась на дармовщину  и  хотела  на чужой
спине в рай въехать. Признаваться в этом ей,  как общественнице, было как-то
не  к лицу, и она молча  горевала и  каждый раз вздрагивала, как конь, когда
слышала козье меканье.
     А поздней  осенью,  когда  Сад оголился, сторожа обнаружили  там козу с
двумя козлятами. И вернули все Рохл Эльке-Ханэс и даже не взяли с нее штраф.
Так  как, с одной стороны,  она -  общественница, и  ее  позорить  -  значит
подрывать  авторитет,  а  с другой - и так  достаточно наказана. Все лето не
имела своего молока.
     Вот  какой  был Сад кустарей. И это было  единственное  место, где наши
девицы  могли  более или  менее  безбоязненно  встречаться  с кавалерами, не
ведущими своей родословной с нашей улицы. Здесь можно было спрятаться от
     ревнивых  глаз  своих покровителей  и  защитников  женской  чести.  Но,
конечно, далеко не всегда.
     В этом саду обнаружил свою сестру с летчиком из первой воздушной  армии
грузчик с нашей  улицы  огненно-рыжий Гилель  Манчи-пудл.  Манчипудл  -  это
кличка, и  что она  означает,  я ума не  приложу.  Так вот, Гилель Манчипудл
поймал  в  кустах  Сада  кустарей  свою  сестру с  летчиком, и  это  ему  не
понравилось. Летчик, так  как был военным,  а следовательно, тренированным и
со смекалкой, успел скрыться, а сестру Гилель стукнул один раз. И этого было
достаточно. Она потом долго не выходила из дому, и ее мама говорила соседям,
что  у нее  недомогание, и доктора обнаружили мигрень.  А  соседи  участливо
вздыхали  и говорили в назидание своим дочкам о том, что вот к чему приводит
знакомство с летчиками.
     Но если бы  Гилель  только на этом остановился, то, может  быть, все бы
кончилось  хорошо,   за  исключением   недомогания  сестры.  Но  Гилель   не
остановился. И вот к чему это привело.
     Как  у  каждого  самостоятельного  человека, у  Гилеля  были  товарищи.
Конечно, с нашей улицы. С таким же понятием о женской чести. И такие же дубы
- в физическом смысле - как и он. Они стали прочесывать Сад, чтоб найти того
самого летчика.  Его они  не  нашли. Но зато всех, кто был в Саду в  военной
форме, выбросили из Сада через забор, предварительно сунув, как  полагается,
в зубы. И не только летчиков. Но и  артиллеристов, и саперов, и даже пехоту.
Без различий рода войск и званий. За
     исключением танкистов. Потому  что рыжий Гилель отслужил действительную
службу в танковых войсках и не  мог поднять  руку на своего  брата-танкиста.
Гилель привез из  армии вместе с  почетными грамотами за  успехи в боевой  и
политической подготовке одно новенькое для нашего города выражение: "порядок
в  танковых частях" и  не без гордости  пользовался  им часто  и  по  любому
поводу.
     Так что только танкистов в тот вечер пощадили.
     Вы  можете  спросить: кому это понравится, когда  его избивают? И я вам
отвечу. Никому. И военным летчикам в первую очередь. Так как авиация была до
войны гордостью  нашей  армии  и  народа, то летчики, естественно,  не могли
примириться  с  поражением. Назавтра, построившись  в колонну и вооружившись
палками  (оружие в мирное время не  полагалось),  они двинулись на город, то
есть  на центральную улицу, где по  воскресным вечерам совершается променад,
люди  гуляют, одеваясь во все  лучшее, и никого не трогают. Конечно, те, кто
умеет  и  любит драться, не гуляют по улице в такой вечер.  Их место  в Саду
кустарей  или, в худшем случае, в кинотеатре "Пролетарий", где они в десятый
раз смотрят революционную картину "Юность Максима".
     Кто  же  гуляет  в  воскресный  вечер по  центральной  улице?  Старики,
почтенные  отцы  семейств  с женами и с потомством. Люди  самостоятельные  и
тихие,  мухи не обидят. Они себе  спокойно гуляют туда и назад, чинно и чтоб
было слышно всем здороваются через улицу, громко икают  после сытного обеда,
чтоб враги
     лопались от зависти и,  когда  у них совсем хорошее настроение, угощают
своих детей газированной водой с сиропом.
     На них-то и напали военные летчики - гордость армии и  народа. И уж тут
отвели душу.  Скорая  помощь  потом навалом  увозила  с  центральной  улицы,
которая  официально  называлась  Социалистической,  искалеченных,  воющих  и
стенающих людей.
     Военные  летчики,  одержав  победу,  снова  построились   в  колонну  и
отправились на аэродром, грянув свою любимую песню:
     Мы  рождены,  чтоб  сказку  сделать  былью,  Преодолеть  пространство и
простор, Нам  разум  дал стальные  руки-крылья, А  вместо  сердца  пламенный
мотор.
     Так они  пели ровно пять минут по часам. Потому что колонна уткнулась в
преграду. Из Сада кустарей вышли на перехват рыжий Гилель и его товарищи - -
все с нашей улицы.  Они вышли с голыми руками.  У нас так было принято. Боже
упаси, пускать в  дело ножи, или камень, или палку. Это считалось не то  что
не приличным, а даже позорным.  Не надеешься на свои чистые руки - сиди дома
и пусть тебя мама бережет.
     Бой,  как  говорится, был коротким, но  с кровью. Колонна  рассеялась и
глухими  переулками, точно по уставу, перебежками и  по-пластунски добралась
на исходные  рубежи,  то есть  к себе  на аэродром. А  на булыжной  мостовой
Социалистической  улицы  осталось  пять  трупов.  И  все в одинаковой  форме
военных летчиков.  И исполнены  они  были чисто,  без  применения оружия,  а
голыми руками.
     Когда этих летчиков хоронили и траурная процессия двигалась через город
в сопровождении конвоя с примкнутыми  штыками, местная милиция разбежалась и
в город  ввели танкистов - единственный  нейтральный род  войск, потому  что
рыжий Гилель сам раньше был  танкистом, и они, тоже с оружием, патрулировали
по всем улицам во избежание беспорядков.
     Пять  гробов  провезли мимо городской  больницы,  где  приходили в себя
избитые летчиками старики, и звуки траурного марша  сливались со стонами  из
окон больницы.
     Вы, конечно, спросите меня: "И все это сошло вам с рук?"
     На это я вам отвечу: "Отнюдь нет".
     Эти события имели  потом свои, и я бы сказал, политические последствия.
Конечно,  советская  власть  от этого  не рухнула, но  кое-кто -  таки да  -
рухнул.
     В наш город срочно выехал из Москвы сам  нарком обороны железный маршал
Ворошилов.  Приехал тайком.  Потому  что, в  противном  случае, его могли бы
подстеречь  шпионы и разные враги народа, и  подсыпать отравы в еду.  Но для
нас, жителей города,  это тайной не было. На нашей улице вообще не было тайн
и ничего не  скрывали. Ну  как не поделиться с человеком, если ты что-нибудь
знаешь, а он нет? Просто неприлично.
     Ворошилов справедливо расценил то,  что  у  нас  произошло, как попытку
разбить нерушимое единство  армии и народа, и очень  многих из начальства по
головке не погладил, а наоборот, снял с плеч некоторые головки.
     Я лично Ворошилова не видел, но  об этом говорили на нашей улице все, а
на нашей улице, как известно, живут приличные, самостоятельные люди.
     Ни Гилеля, ни его товарищей даже пальцем не тронули. Потому что не было
улик. И ни  одного свидетеля. Вся наша улица, конечно, знала,  но кто  может
сказать что-нибудь  дурное  про  взрослого  самостоятельного человека. Таких
нет. По крайней мере, на Инвалидной улице. И во всем городе тоже.
     Армия, вернее,  ее  гордость  - - авиация, приняла вину на  себя. И это
было воспринято на нашей улице как справедливый и достойный уважения акт.
     Вы спросите: "И рыжему Гилелю ничего не было?"
     Я вам отвечу: "Было".
     Прошло почти полгода, и уже балагулы поменяли колеса на сани, когда его
настигло возмездие. Летчики подстерегли его  ночью на темной улице  одного и
изрезали ножами так, что  буквально живого места  не оставили.  И он  пополз
домой, выпуская кровь на снег,  и этой  крови было так  много,  как у нас на
мясокомбинате, когда хотят выполнить план.
     Он дополз до родного крыльца,  но  постучать  в дверь  не хватило  сил.
Утром его  нашла на ступеньках мать.  И он еще был  жив, но, как  говорится,
двумя  ногами  на том свете.  Но  так как  он  был  хороший  сын и к  матери
относился,  как и подобает приличному, самостоятельному человеку, то все  же
нашел в себе  силы сказать своей маме  последнее  прости, и об  этом потом с
уважением говорили на всей нашей улице.
     Он сказал маме, еле ворочая языком, и с уже закатившимися глазами, одну
фразу, но в нее было вложено многое:
     - Не хнычь, мама. Порядок в танковых частях.
     И умолк навеки.
     Да, чуть  не  забыл. Виновница, как говорится, торжества, сестра рыжего
Гилеля, которую он застал  в кустах с летчиком,  отчего и заварилась вся эта
каша, жива-здорова  до сих пор, и  никакая хвороба  ее  не  берет. Ее вскоре
выдали  замуж за вполне приличного самостоятельного человека с тремя детьми,
и на этом была поставлена точка на всей истории.
     Наш  город   поволновался-поволновался  и   приступил   к   дальнейшему
строительству коммунизма.
     Да, так что я вам собирался рассказать? Ах, про это! Как я дуриком, без
никаких  усилий  с моей стороны, как  говорится, волею случая, стал на целых
три дня знаменитостью на нашей Инвалидной улице.
     Хорошо.  Но давайте условимся не  забегать  вперед,  чтоб все  было  по
порядку. А то  я могу сам запутаться и сказать  не то, что надо.  Существует
цензура, и надо ее тоже уважать.
     В тот год, в цирке "Шапито", что  открыл свои гастроли в Саду кустарей,
впервые  в  жизни нашего города  проводился  чемпионат мира  по  французской
борьбе. Теперь эта борьба называется классической.
     Вы  меня можете  спросить: что-то  мы не слыхали  о  таком  чемпионате,
который проводился в вашем городе?
     И я вам отвечу: я - тоже. Ни до, ни после
     этого. Когда я вырос и  стал  самостоятельным  человеком и  к тому  еще
работником искусства,  мне многое стало ясно. Это был липовый чемпионат. Для
привлечения публики в цирк. Так часто  делают не только в цирке. Но тогда мы
верили. И  не  только мы. Но весь город.  Взрослые  самостоятельные люди.  И
гордились тем, что именно наш город, конечно,  заслуженно, был избран местом
мирового чемпионата.
     С афиш  аршинными  буквами  били по мозгам  имена,  одно  оглушительнее
другого. Например: АВГУСТМИКУЛТула. Тяжелый вес.
     Тула - было написано шрифтом помельче, и это означало, что Август Микул
приехал  из  города  Тулы  и  будет  достойно представлять  его  на  мировом
чемпионате. Но мы  же читали все подряд, как говорится, залпом, и получалось
до колик в животе красиво, загадочно и обещающе:
     АВГУСТМИКУЛТУЛА
     Ну, ни  дать, ни взять, древнеримский император, или, на  худой  конец,
гладиатор, и он в наш город прибыл на колеснице прямо из древнего Рима.
     Увидеть хоть одним глазом этот чемпионат стало пределом  мечтаний всего
города. А уж о нас и говорить нечего.
     Но  между нами и  чемпионатом мира  стояла неодолимая преграда: деньги.
Как говорится, хочешь  видеть, гони монету. Это тебе не коммунизм, когда все
бесплатно, а пока лишь только социализм. И надо раскошеливаться.
     У  нас, детей, денег  не  было. А  чемпионат  открывался,  как писали в
афишах, в ближай-
     шие дни, спешите видеть. И сразу начинали с тяжелого веса. Можно было с
ума сойти.
     Оставался один выход или, вернее, вход. Бесплатно. Но, как говорится, с
немалой долей  риска. Чтоб  нам попасть на чемпионат, предстояло преодолеть,
минимум,  две  преграды. Через забор прыгать в Сад кустарей и, вырыв подкоп,
проникнуть в цирк.
     И тут  я  должен остановиться на  одной  личности,  без которой картина
жизни  нашей Инвалидной улицы  была бы неполной. Я имею в  виду сторожа Сада
кустарей Ивана Жукова. В Саду кустарей был не один сторож, но все  остальные
рядом  с Жуковым - дети. Ну, как если бы сравнить обученную немецкую овчарку
со старыми,  издыхающими  дворнягами. Последние рады,  что дышат и никого не
трогают. А вот Жуков... Это был наш враг номер один. И притом, злейший враг.
     Иван Жуков был прославленный красный партизан времен гражданской войны,
спившийся в мирное время от тоски  по крови. Он единственный в нашем  городе
имел орден  боевого  Красного  Знамени и носил его  на  затасканном пиджаке,
привинтив  на красный кружочек фланелевой  материи.  Жуков потерял на  войне
ногу,  но  костылей не признавал. Так как в  те  времена о  протезах еще  не
слыхали,  он собственноручно выстругал из  липового полена  деревянную ногу,
подковал ее снизу железом, как копыто балагульского коня, и так быстро бегал
на  этой  ноге, что  мы,  легконогие, как козлы,  не всегда успевали от него
удрать. Эту деревянную  ногу он использовал не только  для бега.  Он  обожал
поддать под зад ее око-
     ванным концом, и это было как удар конского копыта прямо по копчику.
     Кроме  того,  Ивану  Жукову,  в знак уважения  к его  прошлым заслугам,
единственному  из  всех  сторожей,   было  дозволено   пользоваться  ружьем,
заряженным крупной серой солью. И он им пользовался с наслаждением. Я в свое
время отведал этой соли, и когда  вспоминаю,  у  меня начинается нестерпимое
жжение пониже спины.
     Жуков   нюхом  старого  партизана   угадывал  места  нашего  возможного
проникновения в Сад кустарей и устраивал там засаду.
     Когда  мы с моим другом  Берэлэ Мац  вскарабкались  однажды на верхушку
забора  и  повернулись  спиной  к   Саду,  готовясь  спрыгнуть  туда,  Жуков
оглушительно выстрелил с короткой дистанции, в упор. Мы скатились обратно на
улицу с воплем и стонами. Вернее, вопил  я  один. Весь  заряд,  до последней
крупицы соли, угодил мне в зад. Как потом говорила моя мама, такого шлимазла
еще надо поискать. Маме было легко рассуждать, потому  что  не в нее стрелял
Жуков, и она  меня увидела уже  потом, когда я с помощью моего друга  Берэлэ
Маца освободился от этой соли.
     Упав с забора, я стал  кататься  по земле,  как  полоумный. Соль быстро
растворялась  в  крови  и жгла,  как  острыми  ножами.  Мой друг  Берэлэ Мац
самоотверженно  пришел  мне  на помощь.  Сняв  с меня, воющего и  скулящего,
штанишки, он тут же на улице поставил меня на  четвереньки, и мой зад, рябой
от кровавых дырочек осветила полная луна,  заменявшая на Инвалидной улице по
ночам фонари.
     Берэлэ  припал  губами к моему  заду и  старательно высасывал из каждой
дырочки  кровь  с  солью,  а потом деловито сплевывал  на тротуар. Прохожие,
которых  было довольно много в этот час  на  улице, не удивлялись  и даже не
останавливались. Подумаешь, обычное дело. Товарищ товарищу помогает в беде.
     Слышался только хриплый смех Ивана Жукова. Он  через дырочку в заборе с
удовлетворением наблюдал за нами.
     Используя свой богатый  партизанский опыт,  Жуков доводил свою охоту за
нами до виртуозного совершенства. Особенно удачно блокировал он наши подкопы
под цирк. Уверяю вас, ни один сторож в мире до этого бы не додумался.
     Вечером,   перед   началом   представления  рыть   подкоп  было   делом
бессмысленным. Поэтому  подкоп рыли днем, до обеда, когда в цирке  никого не
было  и в  Сад можно было войти свободно, без  билетов.  Всю  вырытую  землю
тщательно  присыпали травой,  а отверстие  маскировали ветками. С тем  чтобы
вечером,   когда  стемнеет,  если  удастся  благополучно  преодолеть  забор,
проползти через  подкоп под скамьи цирка,  идущие вверх амфитеатром, и между
ног зрителей выбраться наверх  и  спокойно, как ни в чем не бывало, смотреть
представление.
     Но  не тут-то  было.  Легендарный герой  гражданской  войны  Иван Жуков
быстро разгадал наш маневр. Днем он  из кустов наблюдал, как мы роем подкоп,
и не мешал нам.  Потом, когда мы исчезли, брал казенное ведро, отправлялся в
общественный туалет Сада и зачерпывал из
     выгребной ямы  полное ведро вонючей жижи. Затем с  этим  ведром залезал
под скамьи цирка и у самого подкопа, но с внутренней стороны, опорожнял его.
Жуков  в этом  деле использовал весь свой  военный навык.  Он даже  учитывал
направление воздушной тяги.  Запах шел вовнутрь,  в цирк, а  мы  снаружи  не
могли его унюхать.
     Первым, как обычно, нырял в подкоп Берэлэ Мац - самый ловкий  из нас  и
самый  смелый. И  он же первым начинал булькать, зарывшись лицом в зловонную
жижу.
     Иван  Жуков даже не  подходил к нам  в этот момент.  Он  себе  сидел на
открытой веранде буфета и пропускал чарочку водки, спокойно дожидаясь, когда
сама сработает его ловушка.
     И действительно. Когда Берэлэ Мац, весь измазанный  и похожий на черта,
а вслед за ним и мы, тоже пропитанные не одеколоном, выползали из-под скамей
в цирк и пытались  рассредоточиться среди  зрителей, нас тут 

же

 обнаруживали
по  запаху, и  возмущенные дамы  звали  контролеров, и  те приходили в своей
лакейской униформе и  брезгливо брали нас пальцами за конец  уха, потому что
ухо  было  единственным  чистым  местом на  нас,  и с  позором,  зажав  свой
собственный нос, выдворяли на свет Божий. Под хрипатый смех Жукова,  который
сидел на открытой веранде буфета и пропускал третью чарочку.
     Я расквитался с Жуковым. Не тогда, а много лет спустя, уже после войны,
когда  я  вернулся в наш  город взрослым,  самостоятельным  человеком и даже
успел забыть, что жил когда-то на земле красный партизан Иван Жуков.
     Никого  из своих прежних товарищей не застал -- все до единого погибли.
Не обнаружил я  в  городе Инвалидной улицы.  Она  сгорела,  и то, что заново
построили, назвали именем Фридриха Энгельса. Не  нашел и Сада кустарей.  Его
столетние  липы  вырубили,  и  остался огороженный новым  забором  маленький
пятачок, усеянный  толстыми  пнями, пускавшими вверх бледные  побеги.  И это
недоразумение,  а не Сад, называлось Садом горсовета, и за вход туда  брали,
как и прежде, плату.
     Меня  это  возмутило  до  глубины души.  И  хоть  я уже  был  взрослым,
самостоятельным человеком и денег на билет у меня  хватало, я  принципиально
махнул через забор. И с грохотом опустился не  на землю, а на что-то мягкое,
издававшее подо мной жалобный писк.
     Это оказался  сторож Иван Жуков, уже старый  и  без  ордена, который он
где-то  потерял  по  пьянке,  сидевший  и   теперь  в  засаде  под  забором,
подстерегая  безбилетную  шпану.  От  прошлого Жукова  в  нем  остался  лишь
багровый от пьянства нос и деревянная нога.
     Он  так испугался,  когда я чуть  не придушил  его  своей тяжестью, что
долго не мог прийти в себя, и я потом его угощал водкой в буфете, и он выпил
целых триста граммов, пока восстановил нормальную речь.
     Жуков плакал пьяными слезами, глядя на меня, и искренне сокрушался, что
из всей нашей банды уцелел и выжил я один. И говорил, моргая красными веками
и  хлюпая  носом,  что  он  еще  тогда  меня приметил и  поэтому  нет ничего
удивительного, что я вымахал таким мо-
     лодцом и стал уважаемым человеком. Потом он жаловался мне на жизнь,  на
злую обиду, нанесенную ему. Появились новые, заграничные протезы и их выдают
бесплатно инвалидам Отечественной  войны,  а  его  обошли, потому  что он  с
гражданской войны, и неблагодарные люди забыли, что  именно он,  ценой своей
ноги,  устанавливал  для них советскую  власть. Он еще  долго сокрушался  об
ушедшем поколении,  которое не чета  нынешнему. И  на  прощанье  меня  мокро
облобызал, выругался по матери и сказал:
     - Нужен  мне их  протез! В  гробу я его видал в белых тапочках. Я  свой
самодельный на сто новых не променяю.  Пятьдесят лет ношу  без ремонта и еще
сто протаскаю. Понял?
     Теперь  вы,  надеюсь, понимаете,  чего  нам  стоил  чемпионат  мира  по
французской  борьбе? И  мы  туда  попадали и смотрели  захватывающие  матчи.
Правда, не каждый раз попадали, но иногда все же прорывались.
     Тут я  подхожу  к главному событию, сделавшему  меня героем дня,  после
чего мне стоило немалых усилий вести себя нормально и не зазнаваться.
     Когда  не  удавалось  проникнуть в цирк  через  подкоп,  я  использовал
оставленную  на  крайний  случай   другую  возможность.  С  утра  заискивал,
заглядывал  в глаза  моему мрачному дяде  Шлеме, который  еще,  кроме  своей
основной профессии - мясника, был добровольцем-пожарным, и в его доме висела
начищенная до блеска медная каска с шишаком.
     Пожарные пользовались в нашем городе правом свободного  входа  на любое
зрелище, в
     том числе и в  цирк,  чтоб всегда быть под рукой, если вспыхнет огонь и
надо  будет  спасать  публику.  Правда,  места  они  могли  занимать  только
свободные, непроданные,  а если был  аншлаг, им администрация давала стул, и
они сидели в проходе.
     Не знаю, полагалось ли так, но пожарные проводили с собой без билетов и
своих детей. Вот ради этого я с утра уже подлизывался к дяде Шлеме.
     В тот день он был менее мрачен и пошел со мной, облачившись во все свои
пожарные  причиндалы. Когда мы с ним проходили  мимо  билетера и дядя  Шлема
отдал  ему  по-военному  честь,  приложив  руку  к  каске,  и  тот  в  ответ
поздоровался  с  ним приветливо и  на  меня даже не обратил внимания,  я  на
радостях оглянулся и увидел в толпе сторожа Жукова - героя гражданской войны
- и показал ему язык, высунув его так далеко, насколько смог. Я был для него
недосягаем. И я видел, как он переживал.
     В  тот день  свободных мест было очень много,  и мы с дядей  сидели  на
самых дорогих местах, в ложе, у самого барьера арены.
     Вы можете спросить: почему это именно в этот день было много  свободных
мест?
     И я отвечу: потому, что заранее стало известно, что главная пара борцов
выступать не  будет по болезни,  и купленные билеты действительны  на другой
день, когда эта пара выздоровеет. Многие ушли домой через пять минут и потом
очень  сожалели.  Мы  с дядей сидели  в полупустом цирке, и я  не  собирался
уходить, так как на другой день мой билет не
     был действителен  из-за того, что я вообще  не  имел  билета. Даже дядя
Шлема  ушел  домой  в антракте и  потом  долго  упрекал  меня,  что я его не
задержал  и что со  мной лучше дела не иметь. Честное слово, он  подозревал,
что я знал, какое событие произойдет в конце представления, и скрыл от него,
чтобы остаться единственным свидетелем на всей  Инвалидной улице. Что с  ним
спорить и что ему доказывать? Пожарный. И этим все сказано.
     В цирке  в  тот день произошло  вот  что. Даже  дух  захватывает, когда
вспоминаю.
     На ковре сопела, и это  называлось боролась, самая никудышная пара. Тот
самый  Август  Ми-кул Тула  со  своим  звучным  древнеримским именем  и  его
напарник, имя которого я даже не  запомнил, но оно  было тоже, как у древних
римлян или у древних греков.
     Пара, действительно, была  древняя.  По возрасту. Август Микул  был уже
стар  и,  видимо, только  потому, что не имел  другой  профессии,  продолжал
зарабатывать кусок хлеба на ковре. Он был необъятно толст, отчего задыхался,
с дряблыми мышцами и с большим, как барабан,  животом. Одним словом, из тех,
о ком говорили наши балагулы: "Пора на живодерню, а то и шкура пропадет".
     Это была не борьба, а горе. И я с большим трудом усидел. И не жалею.
     Оба борца, как быки, уперлись  друг в друга лбами  и, обхватив могучими
руками  толстые,   красные  шеи  противника,   давили   со  страшной   силой
слипившимися животами. Давили-давили и,  казалось, конца  этому не будет. Но
конец наступил.
     Август Микул Тула не выдержал давления на свой огромный  живот и  издал
неприличный звук так громко, с таким оглушительным треском, что я до сих пор
не понимаю, как на нем уцелели трусы.
     В  первый  момент я решил, что это - гром, и даже поднял глаза  к небу.
Казалось, что  парусиновый купол  цирка подпрыгнул вверх и медленно вернулся
на  место. Публика в первых рядах  отшатнулась, и  женщины лишились сознания
тут же, как говорится, не отходя от места.
     Вы меня спросите: а не преувеличиваете ли вы?
     Я  вам отвечу: я вообще не хочу  с вами разговаривать,  потому  что так
можно спрашивать только от зависти.
     После такого  грома  в  цирке наступила  мертвая тишина. Борцы  еще  по
инерции сделали одно-два движения и разомкнули руки на шеях, не глядя в зал.
Оркестр  на верхотуре, чтоб  спасти положение,  рванул туш, но  после первых
тактов музыка разладилась, трубы  забулькали от хохотавших в них музыкантов.
И тут весь цирк затрясло от хохота. Люди потом клялись, что они отсмеялись в
тот  вечер  не только  на  стоимость  своего  билета,  а  на  целый сезонный
абонемент.
     Весь цирк  ржал, икал,  визжал,  кудахтал, гремел басами и  дискантами,
сопрано и альтами.  Парусиновый  купол  ходил ходуном, как  во  время  бури.
Говорят, наш смех был слышен не только на  Инвалидной улице, но и на  другом
конце ее - стадионе "Спартак". Люди  бросились  к  цирку,  полуодетые, в чем
были, чтоб
     узнать,  что там случилось. Но опоздали.  Они  только  видели, как  мы,
публика, все  еще  заливаясь  смехом, покидали цирк, и  смотрели на нас  как
несчастные, обойденные судьбой.
     И с того момента взошла звезда моей славы. И держалась эта звезда целых
три дня, пока полностью не было удовлетворено любопытство Инвалидной улицы.
     

Я

  был единственный  с  нашей улицы живой свидетель этого  события. Уже
назавтра  с  самого утра моя  популярность  начала расти  не по часам,  а по
минутам.  Взрослые,  самостоятельные  люди приходили  к нам  домой  и  не  к
родителям,  а  ко мне,  чтобы  услышать  все  из  моих уст и  до  мельчайших
подробностей.
     На улице за мной шли табуном и завистливо внимали  каждому моему слову.
Взрослые, самостоятельные люди здоровались со мной за руку и без всякого там
панибратства  или  покровительственного  тона,  как бывало  прежде, а  как с
равным и даже, я не боюсь этого сказать, снизу вверх.
     По  сто  раз на дню я  рассказывал обо  всем,  что видел,  и,  главное,
слышал, но появлялись  новые слушатели и меня  просили повторить. Я охрип. У
меня потрескались  губы, а  язык стал белым.  И когда я совсем уставал,  мне
приносили мороженое "микадо" и не одну порцию, а две, и если  бы я попросил,
принесли бы и третью, чтоб я освежился и мог продолжать. Мама предостерегала
соседей, чтоб меня  так не му-чали, а то придется  ребенка неделю  отпаивать
валерианкой,  но  при  этом  сама  в сотый  раз  слушала  мой  срывающий  от
возбуждения рассказ и посматривала на всех не без гордости.
     Три дня улица жила всеми подробностями из моих свидетельских показаний.
У  нас народ дотошный, и меня прямо замучили вопросами. Самыми различными. И
не всякий можно при дамах произнести.
     Одним словом, вопросов  были тысячи, и я, ошалев  от  общего внимания и
уважения к моей персоне, старался как мог, ответить на все вопросы.
     Даже Нэях Марголин, самый  грамотный из всех балагул и поэтому человек,
который не  каждого удостоит  беседы,  тоже слушал  мой рассказ  и  даже  не
перебивал.
     И тоже задал вопрос. Но такой каверзный, что я единственный раз не смог
ответить.
     - А скажи мне, - спросил Нэях Марголин,
     -  можешь  ли  сказать,  раз  был  свидетелем  и  считаешь  себя  умным
человеком, что ел на обед Август Микул Тула перед этим выступлением?
     Я был сражен наповал. Все с интересом ждали моего  ответа. Но я  только
мучительно морщил лоб и позорно молчал.
     - Вот видишь,  - щелкнул меня дубовым пальцем по стриженой  голове Нэях
Марголин.
     - А еще в школу ходишь.
     И все вокруг понимающе вздохнули. Потому что я  действительно  ходил  в
школу и государство тратило на меня большие деньги, а отвечать на вопросы не
научился.
     И  я  видел,  как присутствовавшие при моем позоре буквально на  глазах
теряли ко мне уважение.
     Но  когда Нэях Марголин, щелкая в воздухе  своим  балагульским  кнутом,
ушел с выраже-
     нием  на  лице,  что растет  никудышное поколение,  даже  не  способное
ответить  на простой  вопрос, мой престиж  стал понемногу восстанавливаться.
Потому  что как-никак  все  же  я живой  свидетель и все  это видел, вернее,
слышал  своими собственными ушами. Я,  а  не  Нэях Марголин,  хоть  он знает
больше моего и считается самым умным среди балагул.
     Вот так-то. Но все  проходит, как сказал кто-то из великих, и  слава не
вечна. Понемногу интерес ко мне угас, а потом меня, как и  раньше, перестали
замечать.  Плохо, когда человек переживет зенит своей славы.  Вы это сами не
хуже  меня  знаете. Человек  становится  пессимистом и  начинает  ненавидеть
окружающих. Я  таким не стал.  Потому  что  я  был  ребенком  и,  как  метко
выразился наш сосед Меир Шильд-крот, у меня еще все было впереди.
     Вы меня можете спросить: к чему я это все рассказываю?
     И я бы мог ответить: просто так. Для красоты.
     Но это был  бы не  ответ,  а, главное, неправда. Я  все это  рассказал,
чтобы ввести вас в курс дела, прежде чем приступить к центральному событию.
     Оно произошло вскоре на этом  же  самом  чемпионате мира по французской
борьбе. Чемпионат  немножко  затянулся,  и  начальный  интерес к  нему  стал
пропадать.  А от этого, как известно, страдает,  в первую очередь, касса. То
есть финансы начинают петь романсы.
     И тогда  администрация цирка, чтобы расшевелить публику и заставить  ее
окончательно очистить свои карманы, придумала трюк:
     предложила  ей,  публике,  выставить  любого  из  местных жителей,  кто
согласится выйти на ко-, вер и сразиться с борцом-профессионалом.
     Вот тут-то и разыгрались самые интересные события, свидетелем которых я
уже, к величайшему  моему сожалению, не был. В тот вечер Берэлэ Мац  чуть не
захлебнулся в ловуш-.  ке, устроенной Иваном Жуковым в подкопе, и мы его еле
живого  вытащили за  ноги обратно. И больше не  рискнули и пошли домой,  как
говорится, несолоно хлебавши. И простить этого я себе не могу до сих пор.
     Все, что случилось в тот вечер в цирке, я знаю с чужих слов и от людей,
из  которых лишнего слова  не выдавишь, поэтому много подробностей пропало и
это очень жаль.
     Когда  шпрехшталмейстер  -  так называют  в цирке  ведущего  программу,
конферансье, объявил, что на  ковер  приглашаются желающие  из публики,  вся
публика сразу повернулась к Берлу  Арбитайло -  балагуле с Инвалидной улицы,
пришедшему в цирк за свои деньги честно посмотреть на борьбу, а не выступать
самому.
     Сразу должен сказать несколько слов о Бер-ле  Арбитайло. Он был с нашей
улицы и представлял молодое поколение балагул. Спортом никогда не занимался,
и все считали, что он, как все. Ни здоровее, ни слабее. Только молодой.
     Он был того типа, о котором у нас говорят: шире, чем выше. То есть рост
соответствовал ширине и даже третьему измерению. Потому что он был, как куб,
у которого, как известно, все стороны равны. Но куб этот состоял из костей и
мяса, и мясо было твердое, как железо.
     У нас так принято:  если очень просят, отказывать просто неприлично.  И
Берл Арбитайло  вышел на арену, хотя  потом божился, что он  этого  очень не
хотел. Его,  конечно,  увели за кулисы, одели в борцовку  -  это  борцовский
костюм,  вроде  закрытого дамского купальника,  но с одной шлейкой,  обули в
мягкие высокие ботинки,  подобрав  нужный  размер,  и он  красный,  как рак,
выбежал,  качаясь,  на  арену  под  марш   и  даже  неумело  сделал  публике
комплимент, то есть - отставил назад одну свою, как тумба, ногу и склонил на
один миллиметр бычью шею. Этому его, должно быть, научили  за кулисами, пока
он  переодевался. Борцовка обтягивала его так тесно,  большего размера найти
не смогли, что все честные девушки в публике пальцами закрывали глаза.
     Шпрехшталмейстер  на чисто русском языке, поставленным  голосом  и  без
всякого акцента, объявил его Борисом Арбитайло,  потому  что по-русски  Берл
это  то  же самое, что Борис, и еще сказал,  что он  будет  представлять  на
чемпионате наш город.
     Рыжий клоун, который при этом был на арене, истерически захохотал своим
дурацким  смехом, но публика нашла,  что это совсем не  смешно  и этот  смех
неуместен,  и  даже  обиделась.  После  этого   рыжего  клоуна,  сколько  ни
продолжались  гастроли  цирка,  каждый  раз освистывали, и он  был  вынужден
раньше времени покинуть наш город и, говорят, даже сменил профессию.
     А дальше  произошло  вот что. Берл  Арбитайло,  теперь  уже Борис,  дал
своему против-
     нику,  настоящему   профессиональному  борцу,   ровно  пять  секунд  на
размышление.
     По заведенному церемониалу борцы сначала здороваются за руку. Берл руку
противника  после пожатия не  отпустил и швырнул его, как перышко, к себе на
спину и, описав его телом  дугу в  воздухе,  хрякнул,  не выпуская руки,  на
лопатки так, что тот самостоятельно не смог подняться.
     Зал взорвался.  И парусиновый купол чуть не унесло  на деревья.  Победа
была чистой, а не по очкам.  А главное,  молниеносной. Противника унесли  за
кулисы  и  несли  его  восемь униформистов, как  будто несли слона.  В  цирк
вызвали "скорую помощь".
     А  Берл  Арбитайло  стоял  посреди   арены,  ослепленный  прожекторами,
оглушенный оркестром  и  ревом зала,  поправлял  в  паху  тесную  борцовку и
краснел, как девушка.
     Растерявшаяся администрация устроила совещание,  и  все это время  цирк
стонал, потом на арену вышел белый, как снег, шпрехштал-мейстер и,  с трудом
угомонив зал, объявил, что против Арбитайлы выставляется другой борец.
     Его постигла та же участь и за те же пять секунд.
     Что тут  было, описать  невозможно. Короче говоря,  в  этот  вечер цирк
выставил  против нашего Берла Арбитайло всех своих тяжеловесов подряд, и он,
войдя  во  вкус, разложил их всех  до  единого,  сразу в один  присест, став
абсолютным чемпионом мира по французской борьбе.
     Назавтра  мы  все  же  прорвались в цирк,  но Берл  Арбитайло больше не
выступал.  Цирковые  борцы, участники чемпионата  мира,  наотрез  отказались
выходить с ним на ковер, какие
     бы деньги  им  за это не  предлагали. И  вообще, борьба  была  снята  с
программы  и ее заменили музыкальной эксцентриадой. То есть поменяли быка на
индюка. Мы весь  вечер плевались. И я уже никогда больше не  увидел на ковре
Берла Арбитайло.
     Он стал самым популярным человеком в нашем городе. И  когда он проезжал
по  улице  на  своем ломовом  тяжеловозе,  все движение прекращалось, и  все
провожали его глазами, как будто никогда прежде не видели. Он сразу пошел на
выдвижение,  и в конторе  конно-гужевого транспорта  его  сделали бригадиром
балагул,  а  на  всех  торжественных  собраниях  в  городе  его  избирали  в
президиум, и он сидел там сразу на трех стульях и краснел.
     Тут как раз  в  Советском Союзе стали  готовиться к  первым  выборам  в
Верховный  Совет,  и  наше  начальство,  которому  пальца  в  рот  не клади,
выдвинуло  Бориса  Арбитайло  кандидатом в  депутаты от  блока коммунистов и
беспартийных,  понимая,  что с ним это  беспроигрышная  лотерея. Биография у
него была подходящая.  Как говорили в  предвыборных  речах агитаторы,  он из
бедной  семьи, честный труженик и  воспитан  советской властью и прямо как в
той песне - как невесту, родину он любит и бережет ее, как ласковую мать.
     Я  не видел  Берла  Арбитайло  на  ковре,  но  я  присутствовал  на его
выступлении  перед  избирателями на  предвыборном  митинге,  и  второй раз я
подобного уже не увижу.
     Митинг происходил под  открытым небом на конном  дворе конторы гужевого
транспорта, так сказать, по месту службы кандидата.
     Большой, мощенный  булыжником двор был усеян лошадиным навозом, который
не  успели подмести, и народу туда набилось, что яблоку  было  негде упасть.
Вместо трибуны использовали конную грузовую площадку  на колесах, на которой
штабелями  лежало  мешков  сорок  муки.  На  мешках   был  натянут   красный
транспарант с  надписью:  "Да  здравствует  сталинская  конституция -  самая
демократическая  в  мире!".  С  этой высоты кандидат  в депутаты -  бригадир
балагул Берл Арбитайло должен был сказать речь.
     Он поднялся наверх по  приставной  лестнице в  новом,  сшитом на  заказ
костюме, и,  пока  поднимался, выпачкал в муке колени  и  от  этого стал еще
демократичней  и ближе избирателям, ибо  он  рисковал отдалить  их  от  себя
галстуком, который у него впервые видели на шее и который очень мешал ему, и
он от  этого мотал  головой,  как  конь,  одолеваемый слепнями.  В  таком же
галстуке он смотрел с портретов, во множестве развешанных по городу и здесь,
на конном дворе.
     Речи  народный  кандидат,  чемпион  мира  по  французской  борьбе  Берл
Арбитайло не сказал. И потому,  что было очень шумно  - народ вслух, еще  до
тайного  голосования, выражал свое одобрение кандидату, и потому,  что рядом
громко  ржали  кони,  словно  приветствуя  в  его  лице  своего  человека  в
парламенте. Но, в основном, потому,  что Берл Арбитайло говорить не привык и
не умел этого делать, особенно с такой высокой трибуны. Его квадратное лицо,
с маленьким, кнопкой, носом и широкая,  шире  головы, шея наливались  кровью
все
     больше и  больше,  он несколько раз гулко кашлянул, словно  поперхнулся
подковой, и даже его кашель вызвал бурю аплодисментов. Но дальше этого он не
продвинулся. Как говорят балагулы, ни "ну", ни "тпру!". Хоть ты убейся.
     Начальство  очень  стало нервничать  и снизу ему в десять  глоток стали
подсказывать начало речи. "Дорогие  товарищи!., дорогие товарищи!.,  дорогие
товарищи!" На эту товарищескую помощь Берл  Арбитайло смог ответить  только:
"Да!"  -  и спрыгнул  сверху, очень удивив отшатнувшийся  народ,  потому что
многие,  и  начальство в  первую  очередь,  решили, что  он  хочет  попросту
сбежать.
     Но не  таков  наш  человек  с  Инвалидной улицы, народный кандидат Берл
Арбитайло. Никуда он не побежал. Кряхтя, он залез под грузовую платформу, на
которой было не меньше сорока  мешков  с мукой и транспарант "Да здравствует
сталинская конституция  -  самая  демократическая в мире!", и  там расправил
свои плечи и оторвал все это от земли.
     Такого гвалта, какой подняли в ответ  польщенные избиратели, наш  город
еще не слыхал. То, что сделал Берл Арбитайло, было красноречивей  любой речи
и нашло самый горячий  отклик в сердцах людей. Победа  на выборах  ему  была
обеспечена на все сто  процентов. Даже если бы на  наших выборах не выбирали
из одного одного, в  чем проявлялась большая  забота партии о  людях, потому
что им не нужно было  ломать себе голову, за кого отдать свой голос, и им не
приходилось  потом  переживать,  что  они ошиблись,  не  за  того  кандидата
проголосовав. Кандидат был один, и депутат
     избирался  один,  и  такое  бывает  только  в  нашей  стране  -  стране
победившего  социализма.  Но даже, если бы у нас, не дай Бог, выборы были бы
такими же лжедемократическими, как на Западе, в  странах капитала, и на одно
место претендовала бы тыща кандидатов, все равно в депутаты прошел бы один -
Берл Арбитайло, человек простой и понятный, сумевший найти кратчайший путь к
душе народа.
     Правда,  накануне  выборов   одно   обстоятельство   чуть  не   сгубило
блистательную  карьеру нашего  кандидата. Последние  дни он  не работал и  в
ожидании  выборов  слонялся   по  центральной  улице,  ведя  за  собой  тучу
поклонников. А там,  на центральной улице, была стоянка легковых извозчиков.
Тогда  еще  не  было  такси.  И   пассажиров  возили  в  конных  фаэтонах  с
поднимающимся верхом и с мешком сена и пустым ведром сзади.
     На облучке первого в очереди фаэтона сидел горой  самый старый извозчик
- Саксон. В рыжем крестьянском зипуне и с одеялом на  ногах. Он сидел и тихо
напевал на мотив из одноименной  оперетки одну  и ту  же фразу на идиш:  "О,
Баядера, мир  из калт  ин ди фис", что означает: "О, Баядера, у меня мерзнут
ноги".  У  него,  действительно,  мерзли  ноги  даже  летом  от  застарелого
ревматизма, и потому он круглый год носил меховые сапоги и вдобавок накрывал
ноги одеялом. Шел ему седьмой десяток, но он  еще был в соку и работал и так
бы продолжал, возможно, до ста лет. Если бы не война.
     Вообще-то его звали Авром-Иче.  А Саксон - это была кличка,  с  которой
он, видимо,
     прямо  появился на свет. И намекала  она,  должно  быть, на  сходство с
библейским Самсоном. Фамилии его я никогда  не слыхал.  И, кажется, никто ее
не знал.  В паспорте, конечно,  у него  фамилия была записана, как у каждого
нормального  человека. Но на  нашей улице  верили на  слово и  фамилии,  как
говорится, не спрашивали. Саксон - так Саксон.
     Тоже неплохо.  И  надо  же было, чтоб  Саксо-ну в тот  день  вздумалось
остановить нашего народного кандидата Берла Арбитайло.
     -  Это, кажется, вас  мы будем избирать в депутаты?  -  спросил  он  со
своего облучка, и Берл Арбитайло имел неосторожность остановиться и кивнуть.
     Тогда Саксон задал следующий вопрос:
     - Это, кажется, вы чемпион мира по французской борьбе?
     Саксон говорил ему "вы", и это уже многим не понравилось.
     Берл Арбитайло второй раз застенчиво кивнул.
     - Интересно,  - сказал  Саксон и, сняв  с ног  одеяло,  стал  слезать с
фаэтона, отчего фаэтон  накренился в сторону и чуть не упал  набок. На своих
слоновых ногах он прошагал на середину  булыжной мостовой и, отбросив наземь
кнут, радушно протянул Берлу руку.
     - Дай пожать мне руку чемпиона, - сказал он при этом.
     И Берл Арбитайло простодушно дал. И как цирковые борцы в его руках, так
на сей раз он сам, в чем был, в новом, сшитом  на заказ костюме  и галстуке,
тем же манером взлетел на спину Саксону и, описав в воздухе дугу, грох-
     нулся  лопатками  на булыжник мостовой.  Победа была  чистой,  по  всем
правилам. Те, кто  был  рядом, стояли  потрясенные  и не. могли  даже  слова
сказать. Чемпион мира лежал поверженный  на мостовой. Саксон отряхнул ладони
и даже вытер их об зипун.
     -  Так кто же тут  чемпион мира по французской  борьбе?  -  спросил  он
заинтересованно и обвел взглядом всех, будто ища в толпе чемпиона.
     На булыжнике лежал экс-чемпион, но заодно лежал и  народный кандидат. И
это чуть  не  имело потом серьезные  последствия. Саксона отвели в участок и
продержали  три ночи и  хотели уже  пришить политическое  дело.  Спасло  его
только то, что он был  стар  и  абсолютно неграмотен. А также и  то, что сам
кандидат в депутаты Берл  Арбитайло хлопотал за него и грозил, что  не будет
баллотироваться, если Саксона не выпустят.
     Все  кончилось благополучно. Саксона  выпустили,  и  он сам  отдал свой
голос за Берла Арбитайло, и Берл Арбитайло победил  на  выборах единогласно.
Тем более, что конкурентов у него не было.
     И все бы вообще хорошо закончилось, если бы не два обстоятельства.
     Первое - это то,  что очень  скоро стали снова ловить врагов  народа  и
нещадно их истреблять. В нашем городе забрали всех выдвиженцев, каждого, кто
высунул  нос чуть  дальше, чем  все.  Из  заслуженных людей судьба  обошлась
хорошо  только с двумя  на нашей  улице.  С моим дядей Симхой  Кавалерчиком,
потому что он был такой тихий и незаметный,
     что о нем  попросту позабыли, и с легендарным  героем гражданской войны
Иваном Жуковым, потому что он никуда не выдвигался, а был простым сторожем в
Саду   кустарей  и  был  все  время  так  пьян,  что  его  даже  гадко  было
арестовывать.
     Берл  Арбитайло,  который мог  бы жить,  как нормальный  человек,  имел
несчастье стать депутатом, и его пришли арестовывать одним из  первых. Когда
его   брали   ночью,  то   люди   рассказывают,   что   восемь   сотрудниксв
государственной безопасности были изувечены так,  что  им никакое  лекарство
потом не помогло.
     А Берл Арбитайло пропал. И никаких следов до сих пор отыскать не могут.
В руки  НКВД  он  не  дался.  Это  мы знаем  точно.  Потому что  НКВД  потом
отыгралось на всей его семье и всех, кто носил фамилию Арбитайло,  вывезли в
Сибирь,  и они  в наш город больше не вернулись. А где сам Берл, никто так и
не знает.
     Когда  я  встретил много лет  спустя  одного моего земляка, оставшегося
живым  после  войны,  и мы  с  ним разговорились  за  жизнь, о том,  о  сем,
вспомнили чемпионат  мира  по французской борьбе,  и  он,  человек неглупый,
каждый день читающий газеты, высказал мысль, что снежный человек,  которого,
если  верить  газетам,  обнаружили в горах  Тибета,  возможно, и есть не кто
иной,  как Берл Арбитайло,  который там в Тибете  скрывается  до  сих пор от
НКВД,  не зная, что  Сталин  уже умер и Хрущев всех реабилитирует посмертно.
Возможно, что он шутил, мой земляк. Весьма возможно. Но в каждой  шутке, как
говорится, есть доля правды.
     А теперь  второе обстоятельство. Что стало дальше с Саксоном.  Он погиб
на войне. Не на фронте. Кого это посылают в семьдесят лет на фронт? Но погиб
он как человек, достойно, как и подобает жителю Инвалидной улицы.
     Когда к нашему городу подходили немцы, и  население  пешком  убегало от
них на Восток,  Саксон запряг  своего коня  в фаэтон и нагрузил  его детьми.
Говорят, он  усадил человек двадцать. Одного  на другого.  Так  что  во  все
стороны торчали руки  и ноги. Взял вожжи и пошел рядом, хоть ходить ему было
трудно из-за болезни ног, но если бы он сам сел, не хватило бы места детям и
конь бы не мог везти так много.
     Этот фаэтон  двигался в толпе беженцев по шоссе, когда налетел немецкий
"мессершмитт" и  из пулемета стал расстреливать толпу. Одна из пуль попала в
коня, и  он  упал в  оглоблях и  откинул копыта, но зато  и  Саксон и дети в
фаэтоне остались невредимы.  Когда  самолет улетел,  Саксон распряг мертвого
коня  и  оттащил с шоссе,  чтобы не мешал движению.  Сам  встал в оглобли  и
потащил не хуже коня фаэтон, полный детей. Говорят, он тащил так  километров
пять, ни  разу  не  сделав остановки,  пока  снова  не  вернулся  тот  самый
"мессершмитт"  и  не открыл огонь.  В Саксона попало несколько  пуль,  и  он
замертво упал в оглоблях  и так и  остался лежать. Оттащили ли его с шоссе и
похоронили в поле, я не знаю.  Сомневаюсь. Людям было не до того.  И  потом,
чтоб поднять Саксона с  земли, нужен был десяток силачей с нашей улицы, а их
среди беженцев не было. Они были на фронте. И все до одного погибли там.
     Немножко грустно  стало. Верно?  Ничего не поделаешь. Нельзя всю  жизнь
смеяться.
     Теперь я вас спрашиваю. Скажите мне вы. Как разобраться в одном? Кто же
действительно  был  в  том  году  чемпионом  мира  по   французской  борьбе?
Официально,  Берл Арбитай-ло. Ясно  и понятно. Но неофициально? Мы же с вами
знаем, что с ним сделал Саксон.
     
Легенда пятая
     ВСЕ НЕ КАК У ЛЮДЕЙ

     -  У нас  все не так,  как у  людей, - говорила моя  мама и была  очень
близка к великой истине, которую человечество все никак не хочет замечать.
     Судите сами.
     Две тысячи лет человеку  говорят, что  он лишний, чужой и ему нет места
на земле. А чтоб он не заблуждался относительно  искренности  этих слов, его
постоянно  бьют, грабят, плюют в лицо, время от времени режут и даже жгут на
кострах.  Любому нормальному  человеку  уже  давно стало бы  ясно, что  пора
кончать, как  говорится, поиграли и хватит  и надо уступить всему миру, если
уж так настойчиво просят тебя убраться с этого света.
     Но  у  нас  все  не  так,  как у людей. Мы  не только  продолжаем жить,
раздражая человечество до белого каления, но плодимся и размножаемся  и даже
порой отпускаем шуточки, которые потом  с удовольствием повторяют  остальные
люди  и, посмеявшись вдоволь,  в  хорошем  настроении  начинают точить ножи,
предназначенные для наших шей.
     Моя мама, когда  говорила эти  слова,  ничего не  хотела обобщать.  Она
имела в  виду  конкретный  пример. То,  что случилось  на Инвалидной  улице.
Вернее, на нашем дворе. А если быть еще точнее, в нашей семье.
     Ну,  припомните сами,  как это  бывает у людей? Скажем,  получает  жена
похоронное извещение, что ее муж такой-то и такой-то погиб смертью храбрых в
боях с  немецко-фашистскими захватчиками  за  свободу  и независимость нашей
социалистической Родины и ей,  как  вдове, назначается пенсия.  Казалось бы,
все ясно! Яснее не скажешь.
     Что делают в таких случаях люди? Плачут,  рвут волосы на голове, жалеют
несчастных   детей,  которые  отныне  будут  называться  сиротами,  и  очень
переживают,  что  от  покойного  супруга  не  осталось  даже фотографической
карточки, чтобы  дети, а  потом внуки могли увидеть, от кого  они произошли.
Проходит время и все  забывается. Как  говорится, жизнь  берет свое. И  мужа
вспоминают лишь раз в месяц,  когда  получают пенсию, потому  что  она очень
мала и на нее не проживешь. А покойник не догадался хоть что-нибудь оставить
своим наследникам. Даже своего портрета.
     Проходят годы и все забывается. Как будто так  и надо, и удивляться тут
нечему.
     У нас  же  все,  не  как у людей.  Начало,  правда, было  такое  же.  И
похоронное извещение, и плач, и никакого портрета, и  пенсия,  на которую не
проживешь. А конец? Даже  близко  не похож.  Наберитесь капельку терпения, я
потом вам все объясню.
     Или другой пример. Женщина, мать, причем еврейская мама, своими глазами
видит, как ее ребенок,  ее единственный сын,  отличник  учебы, не  способный
выговорить  хотя бы  одно  ругательство, прямо у  нее на глазах погибает  от
взрыва бомбы, и его, который только что
     был жив  в своих коротких штанишках  и кожаных  сандалиях на босу ногу,
буквально разрывает на куски и от него  ничего не остается, кроме матросской
шапочки с  надписью  "Аврора" на ленте, которую взрывной волной бросает маме
прямо в руки.
     Ну,  скажите  сами:  может  после  этого  женщина   выжить  и  остаться
нормальной?
     Вы можете мне ответить: в редких случаях - да. И я с вами соглашусь.
     Но если я вам расскажу, чем все  это кончилось,  и вы, придя в  себя от
удивления, все же попытаетесь убедить меня, что и после этого можно не сойти
с ума, тут уж я с вами, извините, не соглашусь. А если  и соглашусь, то  при
одном  условии.  Только человек с Инвалидной  улицы может  это пережить и не
свихнуться и  далее считать, что  все идет как  положено. Потому  что  мы из
другого теста и у нас все не так, как у людей.
     А сейчас,  как говорится, маленькая деталь. Мальчик, которого разорвало
на куски  бомбой и  от него осталась  маме  на  память матросская  шапочка с
надписью "Аврора" на ленте - это я. А муж, оплаканный вдовой и не оставивший
после  себя даже  фотокарточки, а лишь  маленькую пенсию, на  которую нельзя
было  прожить,  мой  отец.  И он  жив-здоров  до  сих пор  и, чтоб больше не
повторять прежних ошибок, фотографируется каждый год дважды.
     Что? Смешно?.. Кажется, не очень. Я так тоже думаю.
     А сейчас послушайте всю эту  историю, которая больше похожа на легенду,
чем на быль, и ничему не удивляйтесь. Потому что вы имее-
     те  дело с Инвалидной улицей, где, если  верить моей  маме, все не так,
как у людей.
     Как  известно, Гитлер напал на Советский Союз 22 июня 1941 года. Сталин
очень  хотел  с  ним дружить, с Гитлером.  И в  знак  этой дружбы согласился
разделить  с ним Польшу: западную часть взял  себе Гитлер, а восточную - мы,
то есть Сталин. Но так как Гитлер был фашист, то считалось, что он захватил,
оккупировал Польшу,  поработил  польский народ, а  так  как  мы  были  самые
прогрессивные  в  мире,  то  наши  войска совершили  освободительный  поход,
протянув  братскую  руку  трудящимся  восточной  Польши,  нашим единокровным
братьям:  белорусам  и  украинцам,  стонавшим  под  панским  гнетом. Красиво
звучит, верно? Не придерешься.
     Мне посчастливилось все  это увидеть своими глазами, но именно  поэтому
много дополнительных несчастий свалилось на нашу семью.  На  захваченной, то
есть освобожденной  территории надо  было устанавливать  советские  порядки,
делать население счастливым,  таким же, какими были мы, и для этой цели туда
назначили  большим  начальством  моего  дядю,  который был женат  на  другой
маминой  сестре. Тетя,  то есть мамина сестра,  в первом  же  письме оттуда,
абсолютно  вопреки  газетным сообщениям, поставила нас  в известность, что в
бывшей Польше - рай  земной и на базаре все так дешево,  что, можно считать,
почти без денег. И пригласила нас в гости.
     Я не знаю, что  такое рай. Но когда мы приехали в этот бывший  польский
городок у самой новой немецкой границы, моя мама чуть
     не  потеряла  сознание, когда в  первый раз вышла  на базар. Здесь были
такие продукты, которых мы в глаза не видели,  и  стоили они так дешево, что
становилось просто смешно. А люди, которых мы пришли освобождать от нищеты и
голода,  были одеты так,  как  будто смотришь заграничный  фильм, и все  они
капиталисты. Даже  дети.  Правда,  меня  тоже сразу приодели и, как говорила
мама,  почти без денег, и я долго не мог привыкнуть к новой красивой одежде,
потому что раньше я такого в глаза не видел.
     Но человек ко всему привыкает. Я привык к новой одежде.  Одна  моя мама
никак  не  могла привыкнуть  к  низким ценам и высокому качеству продуктов и
каждый  раз,  приходя с базара с пудовыми корзинками, охала и  недоумевала и
мучила  вопросами  моего дядю-коммуниста:  почему, каким  образом и как  это
понимать.  И  мой  дядя,  главное начальство в этом  городке, ничего  не мог
объяснить  и  начинал  кричать на маму,  что  она  политически неподкованный
человек.
     Я уважал своего дядю. Он был  не  еврей, а  русский. И  женился на моей
тетке  потому,  что  был коммунист  и,  естественно,  интернационалист.  Для
коммуниста иметь еврейку жену считалось признаком стопроцентного большевика.
Мой дядя и был  стопроцентным.  Малограмотным  и  очень  уверенным  в  себе.
Простым в  обращении с людьми  и не терпящим возражений.  Все  освобожденное
население,  завидев дядю на  улице,  уже издали начинало низко кланяться,  и
дядя вначале сердился, а потом смеялся: "Вот чудаки, не понимают, что
     я такой же простой человек, как они, что больше нет  господ, а все люди
равны".
     И при этом дядя жил в самом  лучшем  доме, реквизированном  у  прежнего
хозяина, и  катался  в  единственном  в городе  легковом  автомобиле, а тетя
каждую неделю отправляла домой многочисленной родне большие посылки, набитые
отрезами  чистой  шерсти, которые приносили нам в дом бесплатно. Дядя в  это
дело не  вмешивался  и делал вид, что  не замечает. И  я понимал, что  он, с
одной  стороны,  настоящий  коммунист, а  с другой  стороны,  хороший муж  и
горячий родственник. И мое уважение к нему росло, и я мечтал вырасти и стать
таким  же  борцом  за  счастье трудящихся.  Единственное,  чего  бы  мне  не
хотелось,  это  жить  в  самом  лучшем  доме  и  получать  шерстяные  отрезы
бесплатно.  Мне, несмышленышу, казалось это не совсем приличным, но я, как и
моя мама, очевидно, был тогда политически неподкованным человеком.
     Война приносит много разочарований. И первое разочарование было связано
с дядей. Так, как поступил он и остальное  начальство - коммунисты, в первый
день войны, перевернуло все в моей детской голове,  и я не  могу успокоиться
до сих пор, когда об этом вспоминаю.
     Известно, что Гитлер напал на нашу  страну внезапно, хотя мы готовились
к этой войне  многие годы. В день  начала войны  я купался с утра в озере и,
когда в  полдень направился домой  обедать,  не смог  пройти  к нашему дому:
немецкие войска непрерывной колонной двигались по улице. Из  открытого  окна
нашего
     дома высунулась мама и гневно кричала мне через головы немецких солдат,
чтобы я скорей шел обедать - суп стынет на столе. А я,  хоть и был послушным
сыном,  не мог  выполнить  ее  просьбы:  улицу нельзя было перейти,  колонны
двигались беспрерывно. Это было как во сне. Мы ничего  не понимали, хотя уже
были оккупированы, война шла уже много часов, и узнали мы об этом официально
только  в полдень, когда  местный  радиоузел  включил  Москву и из  большого
уличного репродуктора напротив нашего дома сам товарищ Молотов  поведал  нам
об  этом несчастье,  и его  слова  в  полном  оцепенении слушал я,  стоя  на
тротуаре, мама, высунувшись из  окна, и немецкие солдаты, которые  двигались
между  мной  и мамой,  и, не  понимая  ни  слова, скалили зубы  на говорящий
непонятно репродуктор.
     Ночевали  мы  уже не  дома,  а  в каком-то огромном подвале на  окраине
городка. Там было полно испуганных женщин и детей - семьи командиров Красной
Армии  и местного начальства.  На  рассвете в  переполненный спящими  людьми
подвал спустился  дядя и шепотом, чтоб никто не слышал, разбудил свою жену с
детьми и меня  с мамой. Мы  тихо, пробираясь  среди  спящих вповалку  людей,
выбрались  наружу и  в  утреннем тумане увидели грузовую автомашину, в кузов
которой  грузили с чемоданами и узлами  каких-то женщин и детей. Я узнал их:
это были  семьи дядиных товарищей-коммунистов,  таких же  начальников, как и
он, которые ходили к нам в гости, пили водку и обязательно поднимали тост за
здоровье товарища Сталина.
     - Быстро  грузитесь  в  машину, -  шепотом приказал дядя, - мы  удираем
отсюда.
     --А они? - показал я на дверь подвала, где, ничего не ведая, спали жены
командиров Красной Армии и их дети.- Их же фашисты расстреляют.
     Дядя посмотрел на меня, как на идиота.
     - Машина одна, а их много, - прошипел он.
     И мы медленно отъехали. Я сидел на чемоданах и узлах, свесив ноги через
задний борт  машины,  и  с  недетской тоской  смотрел  на  удаляющуюся дверь
подвала, которая уже выглядела как вход в братскую могилу.
     Дяде в  глаза  я уже  смотреть  не мог. Во-первых, мне  было стыдно,  а
во-вторых, это было  физически невозможно -  он находился в кабине,  рядом с
шофером. Машина проселочной дорогой пробиралась на восточную окраину спящего
городка, где находилась нефтебаза, и можно было взять запас горючего.
     Тут я окончательно  потерял уважение к моему дяде. Двор  нефтебазы, где
стояли цистерны с бензином, огороженный высоким забором, был в  этот  ранний
час заполнен до отказа евреями. И местными, и теми,  что  бежали из Западной
Польши от Гитлера  год назад. Они-то  знали, что  ждет евреев при  немцах, и
сбились  сюда во двор нефтебазы в надежде,  что машины, зашедшие за горючим,
подберут их и увезут подальше от неминуемой гибели.
     Пока шофер заливал в баки бензин, нашу машину плотно окружили старики и
женщины, многие с грудными детьми  на руках, и в один голос плакали, умоляли
не покидать их.
     -  Возьмите хотя бы грудных детей!  -  исступленно  кричали женщины.  -
Спасите хотя бы их!
     И протягивали нам пищащие одеяльные свертки.
     Мой  дядя,  главное  начальство  городка,   коммунист,  который  всегда
говорил, что его жизнь принадлежит народу, вытащил из кабины ручной пулемет,
залез с ним в кузов и, неприлично выругавшись, навел пулемет на людей.
     Толпа отхлынула. Машина  стала  выбираться на дорогу, и самые отчаянные
побежали за нами, крича,  умоляя, проклиная. Метров  сто они не отставали от
нас,  и  я думал, что сойду с ума.  Потом  шофер дал  газ,  и  разрыв  между
бегущими  людьми и  машиной  стал расти.  Когда уже  все отстали,  продолжал
бежать  лишь  один  -  мальчик, чуть  старше  меня, хромой, на  костылях,  в
польской  военной  фуражке-конфедератке.  Он  прыгал  на  костылях  в  пыли,
поднятой колесами машины, споткнулся и упал.
     А мы спасались.
     Что  было потом,  я плохо помню. Где-то нас остановил  патруль  Красной
Армии.  Автомашину  реквизировали,  долго  проверяли  документы у  дяди,  не
дезертир ли он.  И мне очень хотелось, чтоб  его тут же расстреляли, хотя он
не был дезертиром.
     Всех мужчин, в том  числе и дядю, забрали в  армию, а  нас  погрузили в
товарный эшелон, составленный из открытых платформ с низкими бортиками. И мы
уже по железной  дороге помчались  на Восток,  подальше от немцев. Потом нас
разбомбили.
     Дядя  мой уцелел на  войне и  сделал хорошую  карьеру, занимал  высокие
посты  и чуть  не сделался  министром, но образования  не  хватило. Далее  в
голодные годы он имел все, что только можно пожелать, кроме птичьего молока,
и пил много водки,  обязательно поднимая тост за  Сталина,  пока Сталин  был
жив, потом за  Хрущева, потом за Брежнева,  и  умер от ожирения  сердца, и в
газетах писали,  что  он был примерный коммунист и  погиб на боевом  посту в
борьбе за народное счастье.
     Но вернемся назад,  к  тому,  как нас разбомбили.  Это случилось ночью,
когда  поезд  мчался  на  полной скорости. Бомба  взорвалась  рядом.  Я спал
наверху,  на  каких-то  тюках спрессованного  сена, а мама с  маленькой моей
сестрой  пристроилась  внизу, под тюками. Она  своими глазами видела, как  в
блеске пламени я взлетел вверх и рассыпался на куски. И один кусок упал ей в
руки. Это была моя матросская шапочка с надписью "Аврора" на ленте.
     А поезд, не снижая скорости, продолжал мчаться.
     Как вы догадываетесь, меня не разорвало на куски. Иначе я бы не мог вам
всего этого рассказать. Меня просто сбросило с поезда при взрыве  бомбы, и я
даже  не  ушибся, потому  что упал  в  мягкий  песок откоса  железнодорожной
насыпи. Поезд, откуда я явственно слышал крики моей мамы, исчез в темноте, а
я остался  один в  тринадцать лет, в коротких штанишках и  сандалиях на босу
ногу.  Потом, когда я добрался до ближайшей  станции, чтобы найти маму,  мне
сказали, что наш эшелон вторично бомбили и никто не остался в живых. В это
     было нетрудно поверить,  потому  что  сама  станция уже горела и кругом
валялось много убитых. Как я прожил четыре года войны один и остался в живых
- это  отдельная история и к  нашему  рассказу  никакого отношения не имеет.
Потому что это происходило не на Инвалидной улице, а я сейчас вспоминаю все,
что связано именно с ней.
     А вспомнил я об Инвалидной  улице, когда  кончилась война. Я уже к тому
времени  был солдатом  и  вместе со своим гвардейским артиллерийским  полком
находился  в  Германии  под  городом  Нойбранденбург, хотя  по  возрасту  не
подлежал  призыву.  Меня, голодного, неумытого оборванца, подобрали  солдаты
этого полка в середине войны на одной станции  на Волге, где я,  так  как не
мог научиться воровать, собирал  милостыню чтением стихов, памятных  мне еще
со школьной скамьи. И я стал "сыном  полка", то есть маленьким солдатиком, и
меня посылали под огонь там,  где взрослый бы пройти не мог и даже наградили
двумя  медалями. Честное слово.  Когда кончилась  война, мой возраст еще  не
подходил  для  военной  службы, и  меня  одним из  первых  демобилизовали  и
отправили домой.
     Но тут возникает законный вопрос: где был мой дом? Семьи у меня не было
- она погибла, куда  мне  ехать  - я не знал. И тогда меня потянуло в город,
где  я родился, посмотреть, что стало с Инвалидной улицей, с  которой я даже
не успел попрощаться  в  начале войны,  потому что  был  в другом городе.  Я
вспомнил  наш дом, сложенный из толстых бревен моим  дедом  Шаей, и  уже как
взрослый человек по-
     нимал, что  если этот  дом не сгорел  и  каким-то  чудом  уцелел,  то я
остался  единственным наследником  и владельцем этого дома. Следовательно, я
его  немедленно продам, а  цены  после  войны  очень  высокие,  и с  полными
карманами денег начну новую жизнь, в которой мне, молодому здоровому солдату
с двумя медалями на груди, будет море по колено.
     Подгоняемый этими  мыслями,  я,  как на  парусах,  мчался  в наш город,
который оказался основательно  разрушенным, и сожженным, а  потом не  шел, а
бежал мимо руин и пепелищ, безошибочно угадывая направление.
     Инвалидная улица  сгорела  почти  вся.  Ни  домов,  ни заборов.  Только
кирпичные   фундаменты,   поросшие  травой,  остатки  обугленных  бревен   и
сиротливые  дымоходы  русских печей,  закопченных  после  пожара.  И  вы  не
поверите,  потому  что  я  не  поверил  своим глазам,  наш дом  стоял цел  и
невредим.  И  далее забор и большие ворота, на которых  был  написан  тот же
номер,  что и до войны, и  даже фамилия владельца. Моя  фамилия.  Вернее, не
моя, а моих предков. Но какая разница - ведь я же их единственный наследник.
     Как потом я узнал, наш дом не сожгли лишь потому,  что в нем помещалась
немецкая полиция. Но в тот момент меня это  не  интересовало. Главное было в
том, что я  не один на свете.  После войны остались в живых я и  наш дом.  Я
мгновенно  стал  человеком  с  обеспеченным  будущим.  Волнуясь,  стоял я  у
калитки. Несомненно, какие-то  сантименты  бурлили  в  моей  душе, но  я был
солдат и умел не показывать виду. Как солдат я пытался точно сориентиро-
     ваться  в обстановке - не продешевить по неопытности и  продать  дом за
хорошую цену.
     Мне лично дом не был  нужен. Война меня сделала вольной птицей. Все мое
имущество помещалось в тощем вещевом мешке  и состояло из двух банок  мясных
консервов,  выданных  сухим  пайком,  и  смены  солдатского  белья.  Да  еще
трофейный кинжал, который мне был дорог как память. Им я был ранен  в лицо в
рукопашной схватке, окончившейся весьма удачно  для  меня.  Владелец кинжала
хотел попасть мне в  горло, но промахнулся  и воткнул его мне в челюсть, и я
остался  жив,  чего не  могу  сказать  о  нем.  Его  сзади  закололи  штыком
прибежавшие на подмогу ребята.
     Так что, вы сами понимаете:  к калитке я подходил нищим,  а, открыв ее,
становился ска-зочным богачом.
     Я открыл калитку.
     Тут  я  прошу   моих  слушателей  оставаться  спокойными  и  попытаться
представить  на миг выражение моего лица. Я его, естественно, видеть не мог,
но  когда теперь,  спустя много  времени, хочу  его вообразить,  то  другого
слова, как "помертвел", не могу подобрать. Я отчетливо помню только, что мне
сделалось  на  минуточку  нехорошо, хоть я был парнем  крепким  и  отнюдь не
сентиментальным.
     То,  что дом обитаем и что в нем кто-то  живет, я не сомневался.  И  я,
пока шел к калитке, не  без  удовольствия представлял, как  этим  удивленным
жильцам предъявлю свои  хозяйские  права и  твердым, отнюдь  не мальчишеским
голосом, предложу выметаться подобру-поздорову.
     В нашем доме, действительно, жили. И эти люди теперь стояли во дворе  и
с  недоумением  смотрели  на  обалдело  застывшего  в  калитке  молоденького
солдатика с вещевым мешком на плече.
     Кто же стоял во дворе?
     Моя мама.  Раз. Такая же,  как до  войны.  Только очень плохо одетая. С
косынкой на голове, она стояла, согнувшись над корытом, в котором пузырилась
белая мыльная пена.  Она взглянула на меня, не узнала и снова склонилась над
корытом.
     Моя  сестра.  Два.  Она  выросла за эти годы  и  вытянулась в  длинного
подростка, и я бы ее никогда  не узнал, если бы не увидел рядом с мамой. Она
меня,  конечно,   тоже  не  узнала  и  просто  с  любопытством  разглядывала
молоденького  солдатика, который выглядел совсем мальчиком, хоть на нем была
военная  форма  и на  груди  поблескивали  медали.  Ведь  тогда, в  ту  пору
вернувшиеся с войны солдаты бродили по чужим дворам, пытаясь хоть что-нибудь
узнать о судьбе своих близких.
     Третьей  стояла моя старенькая тетя Рива. Одинокая, бездетная,  никогда
не выходившая замуж и отдавшая свое сердце многочисленным племянникам, в том
числе и мне, которых она нянчила, защищала от родительского гнева и которые,
когда  вырастали,  все  до  единого забывали о  ней. Та самая Рива, что была
самым красивым ребенком  у деда Шаи, и очень давно, еще  до  русско-японской
войны, ее хотел украсть и удочерить царский офицер.
     Вот она-то меня и узнала.
     Заслонив  рукой  глаза  от солнца, она  долго  вглядывалась  в  меня  и
спокойно так, будто это у нее не вызвало никакого удивления, громко сказала:
     - Кажется, это...
     И она  назвала меня тем  самым уменьшительно-ласкательным именем, каким
меня называли, когда я был очень маленьким.
     Я чуть не крикнул:
     - Да! Это -я!
     Но ничего не сказал. Очевидно, вообще не мог выговорить ни слова.
     Тогда  мама  подняла  глаза от корыта, при-щурясь  посмотрела  на меня,
высокого,  худого,  в  выгоревшей на  солнце  пилотке и запыленных  сапогах,
разогнулась и пошла, как неживая, ко мне, как-то странно  переставляя ноги и
стирая ладонями  мыльную пену с голых до локтей рук.  До меня ей было  шагов
двадцать пять.  Она переставляла  ноги, и лицо ее  не выражало  ничего,  как
маска,  и она продолжала ладонями стирать с локтей пену,  хотя пены на руках
уже не было.
     Я не трогался с места. Еще раз повторяю, я весьма далек от сантиментов,
и,  потом,  люди, выросшие  на  Инвалидной  улице,  не  привыкли к открытому
проявлению  чувств. Детство  мое  в  войну  было  несладким и  сделало  меня
волчонком,  готовым  в  любой  миг  оскалить зубы, а  плакал я последний раз
задолго  до войны. Я стоял, как пригвожденный, и не  сделал ни  одного  шага
навстречу маме. А она все шла, с каждым  шагом  лучше узнавая меня, и  когда
была уже совсем близко, раскинула  руки, чтоб обнять  меня. И тут я совершил
такой поступок,
     за что  любой  нормальный  человек назвал бы меня негодяем, подкидышем,
выкрестом,  скотом  и был бы  абсолютно  прав. Но  мама, моя  мама,  которая
родилась и выросла на Инвалидной улице, все поняла и даже не обиделась. Я не
позволил маме обнять себя. Это было бы слишком. Ведь я плакать не умел, а вы
можете  сами представить,  какие чувства  бурлили  в моей  душе, и я  бы мог
взорваться, как бомба. Я крикнул армейскую команду:
     - Отставить!
     И руки  матери  упали  вниз.  Потом  я протянул  ей свою руку  и сказал
просто, как будто вчера вышел из дому:
     - Здравствуй, мама.
     Она ничего не ответила и молча пошла  рядом со мной к  дому  и ни одной
слезинки не проронила.
     - У людей так не бывает, - скажете вы. И я вам отвечу:
     -  Да. Это бывает  на Инвалидной  улице. Ведь у нас все  не так,  как у
людей.
     Ну кто, скажите вы мне, может похвастать таким?
     Потерять сына, видеть его смерть и через четыре года получить его живым
и здоровым. И дом сразу получает хозяина. И этот хозяин ходит по двору голым
по  пояс,  в  брюках  галифе  и,  как взрослый,  чинит забор, колет дрова, и
женщины в доме чувствуют себя в полной безопасности за его широкой спиной.
     Когда  все волнения улеглись, мама мне созналась, что в разгар войны, в
далекой  сибирской деревне ей гадала  на камушках одна  старушка  и  сказала
маме, что у нее пропали двое
     мужчин и, как Бог свят, они оба живы. Насчет одного сибирская  старушка
действительно  угадала -  я  вернулся живым. А что касается отца, тут уж она
дала маху. Похоронное извещение у мамы на  руках, и потом государство зря не
будет  платить пенсию. Спасибо  уж за  то,  что  угадала наполовину.  Обычно
гадалки просто  врут. Но эта сибирская старушка, дай ей Бог долгие годы, как
в воду глядела.
     Через  три  недели после моего возвращения открывается наша  калитка  и
входит мой отец. В такой же солдатской  форме, как и я, и с таким же вещевым
мешком на плече.
     И он был  удивлен точно так же, как и я, застав  всю семью во дворе. Вы
будете смеяться, но он,  как и я, приехал продавать  дом.  Дом,  построенный
дедом  Шаей. Дом, полагал  он, еще может сохраниться после  такой войны,  но
еврейская семья - ни за что.
     Что тут долго рассказывать.  Моя мама не сошла  с ума. И, кажется, даже
не удивилась.
     - У нас все не так, как у людей, - сказала она.
     Мой отец  был  в  немецком плену.  В плену  убивали всех  коммунистов и
евреев. Он  же был и коммунист, и  еврей и должен бы погибнуть дважды. Но не
забывайте на минуточку, что он родом с Инвалидной улицы.
     И  этим  все сказано. Когда  его освободили после  плена, никто его  не
похвалил за находчивость.  В России так  не принято. Даже,  наоборот. Сталин
считал, что плен это позор и  этот позор надо  смыть кровью. Или быть убитым
или хотя бы раненым.
     И тогда Родина простит. Чтобы человеку
     было легче быть  убитым или раненым, всех пленных, кто выжил  у немцев,
собрали   в  штрафные  батальоны  и  без  оружия  погнали  в  атаку  впереди
наступающих войск, чтобы они приняли огонь на себя.
     - Приятная перспектива, - скажете вы. На что я вам отвечу:
     - Не дай вам Бог, будучи русским солдатом,  попасть в  плен и потом еще
остаться  живым. Номер не пройдет. В штрафном  батальоне доделают  то, что в
плену не смогли.
     - Как же выжил ваш отец? - напрашивается естественный вопрос.
     Лучше послушайте, как он мне самому на это ответил:
     - Понимаешь, сынок. Везение. Наш  штрафной батальон должен был пойти на
прорыв  яс-ско-кишиневской  группировки  в  Бессарабии,  и перед атакой  нас
загнали в воду на реке Прут, чтобы по сигналу форсировать ее. Но наступление
отложили,  и  мы сидели в воде  и неделями ждали сигнала.  Было  жарко и все
штрафники  схватили дизентерию, что означает -  кровавый понос. Так как была
опасность  заразить всю  армию, нас увезли в госпиталь. И  из нас еще  долго
хлестала кровь, правда, не из ран, а из известного места. Чтобы смыть позор,
нужна  была  кровь.  Нашу  кровь  они  получили.  Значит,  позор  смыт.  Как
говорится, каков позор, такова и кровь.
     И он при  этом  долго смеялся.  И я смеялся. И  мама. И моя сестра.  На
Инвалидной улице вообще любят смеяться. Даже там, где другие  плачут,  у нас
смеются. У нас все не так, как у людей.
     И чтобы покончить  с этой историей, я хочу привести слова  одного очень
умного человека, которого на  нашей улице все  считали сумасшедшим. Когда-то
он хотел стать  кантором,  но  провалился на экзамене,  после  чего перестал
верить  в  Бога  и  назло  всему  миру громко  пел на улицах. Дети  над  ним
смеялись, взрослые качали головами и  выносили ему поесть. То кусок  хлеба с
гусиным жиром, то  куриную  ножку. Он пел  итальянские  песни  на  еврейском
языке,  и тексты  были собственного сочинения.  Милостыню  он брал с большим
достоинством, а  свою публику, не скрывая, презирал. Единственный человек на
всей улице, он носил  шляпу и галстук и в любом месте, где он пел,  на улице
или во дворе, перед  концертом  доставал из кармана молоток и гвоздь, вбивал
гвоздь в забор или стенку и вешал на него свою шляпу. Потом пел.
     Так  вот этот  человек однажды  сказал  слова, и я их  запомнил  на всю
жизнь.
     - Все считают,  что евреи умный народ, - сказал он. - Это сущее вранье.
У нас самые примитивные мозги.
     Потому что будь у нас хоть капля воображения, мы бы уже давно все сошли
с ума.
     А сейчас хотите знать мое мнение? Меня сумасшедшим никто не считает. Но
я с ним абсолютно согласен.


Легенда шестая СТАРЫЙ ДУРАК


     Я вернулся в наш город много лет  спустя после второй мировой войны уже
взрослым,  самостоятельным  человеком. И  не  узнал его.  Это уже был не тот
город. И люди в нем жили не те.
     От Инвалидной улицы не осталось ровным счетом ничего. Даже названия.
     На том  месте,  где прежде  стояли  крепкие деревянные дома,  сложенные
нашими дедами из толстых, в два обхвата, просмоленных бревен, где, казалось,
на  века  вросли  в  землю  из таких же бревен  ворота с  коваными железными
засовами, где  дворы заглушались садами,  начиная  от  научного,  по  методу
Мичурина, сада балагулы  Нэяха Марголина до нашего  неухоженного, дикого, но
зато полного осенью плодов, где вдоль заборов росли огромные лопухи, как уши
у Берэлэ Маца, и целые заросли укропа, и потому воздух нашей улицы считался,
без сомнения, целебным и, дыша от рождения этим воздухом, на улице плодились
и  вырастали богатырского сложения люди,  на этом  самом месте теперь ничего
нет.
     Вернее,  есть  совершенно  другая  улица  имени  Фридриха  Энгельса,  и
застроена она кирпичными четырехэтажными одинаковыми, как казармы, домами, а
вместо  садов  из  земли торчат  редкие  прутики  с  одним-двумя листочками,
именуемыми в газетах зелеными насаждениями.
     И нет на бывшей Инвалидной,  а ныне улице Фридриха Энгельса, никого  из
ее прежних  обитателей. Те,  что уцелели, доживают свой век  в разных концах
города, их дети разъехались по  белу свету, и пулеметной еврейской речи, без
проклятой  буквы "р",  сладкого языка  идиш мамелошн,  на  котором  говорили
только у нас и больше нигде в мире, теперь уже там не услышишь.
     По общему признанию  встреченных мною стариков, я,  -  единственный, не
сглазить  бы,  с  нашей  улицы  вышел  в  люди  и  доставил  им  на старости
удовольствие своим  посещением города.  Выходит,  сказали  они,  не такая уж
плохая была улица, если из нее вышел хоть один, но такой человек.
     Я стал  артистом  и приехал на  родину  

с

 концертом. Жанр, в  котором я
выступаю, не совсем обычный, но, как говорят, с  большим будущим. Я - мастер
художественного свиста. Свищу. Разные мелодии. Начиная  с  классики и кончая
современными песнями  советских  и даже  зарубежных  композиторов. Отдельные
музыкальные критики утверждают, что  этот жанр  имеет  немалые перспективы в
завязывании культурных  связей  со странами Запада  и еще  прославит СССР на
мировой сцене. Свист  не знает границ, не требует перевода и понятен всем. Я
занял  третье место на всесоюзном конкурсе  мастеров художественного свиста,
получил  право   выступать  с   концертами  и  зарабатываю  на  жизнь  своим
искусством.  Если верить обещаниям одного ответственного  лица, я, возможно,
поеду в скором времени на гастроли за рубеж, но, во-первых,  обещанного, как
го-
     ворят,  три года ждут. И потом  вы  не  знаете, сколько  интриг в нашем
искусстве. А главное, то,  что я -  еврей, и это очень  осложняет положение.
Даже  в  художественном  свисте.  Когда  я  приехал  в  наш  город,  старики
припомнили, что этот талант во мне прорезался не случайно. Мой дед с маминой
стороны, плотник Шая имел  кличку Файфер,  что означает свистун, и все звали
его только так: Шайка-файфер.
     Он был,  как рассказывают, потому  что  я родился через много лет после
его  смерти и мы  друг друга в глаза не  видели, очень положительным и очень
здоровым человеком. Половину домов  на  нашей улице и сотни на других сложил
он  своими могучими руками из толстых  бревен, и все эти  бревна  таскал  на
собственной  спине.  Все,  что  он делал, он делал добротно, на совесть, без
обмана.
     Может  быть,  потому  он  наплодил целых  одиннадцать детей,  таких  же
гигантов,  как  он сам.  А свистел  ли  он  в соответствии  со своей кличкой
Шайка-файфер,  я не  знаю. Но  если  и свистел, то  в те годы, при  царизме,
художественный свист не  ценился  и  не приносил никакого дохода.  Потому на
одиннадцать  детей в  доме имелась одна  пара обуви, и  зимой  во  двор дети
выходили по очереди.
     Вы можете спросить: как же это так  у вас получается, уважаемый товарищ
свистун  (так  меня называют иногда жена  и  еще несколько человек,  которые
вхожи в мой дом, и я на них  не обижаюсь, потому  что ценю и в других  людях
чувство  юмора), значит, как  же это получается,  что такой хороший плотник,
как ваш
     дед, который поставил столько домов и, следовательно, всегда был занят,
не смог купить своим детям обувь, даже если это было в царские времена?
     Вы, конечно, думаете, что  тут-то и поймали меня, наконец, на неправде.
Так, пожалуйста, не спешите и послушайте, что я вам отвечу.
     Да, мой дед от  отсутствия работы не  страдал и  трудился  каждый Божий
день, кроме, конечно, суббот. Да, он таки был большим мастером в своем деле,
и  ему платили  соответственно. И,  конечно, на  обувь  заработать даже  для
одиннадцати детей, несомненно, мог.
     Но вы  забываете об  одной черте, которую  он  передал  даже внукам  по
наследству. Или, возможно,  я это  упустил  в своем  рассказе?  Тогда  прошу
прощения и мне понятен ваш подозрительный вопрос.
     Так вот. Мой дед был очень горд  или  даже, вернее, тщеславен, как  это
называют  у нас,  у  работников искусства.  Он  был готов  уморить всю семью
голодом, только бы не уронить свою честь. А как вы знаете, в синагоге лучшие
места стоят больших денег и на них сидят самые богатые и уважаемые люди. Мой
дед, простой  плотник,  всегда сидел  в  синагоге на лучшем  месте.  На  это
уходило все,  что он зарабатывал. Не  знаю, насколько он был  религиозен, но
гордости в нем  было,  как  говорится, хоть  отбавляй.  Вся семья  пухла  от
голода, но зато в синагоге ему всегда был почет. Вот таким был  мой дед, и я
его за  это не осуждаю. Потому что  не зря  было  сказано: лопни,  но  держи
фасон.
     Мой дед все делал на совесть. Когда началась первая мировая война и его
хотели при-
     звать  солдатом в царскую армию, он не знал, как отвертеться от этого и
не  оставить  голодными,  без  кормильца,  одиннадцать  ртов.  По  состоянию
здоровья ему сделать скидку никак не могли. С  таким здоровьем, как  у него,
брали  прямо в  лейб-гвардию. Оставалось одно  - повредить  здоровье и  хоть
больным, но остаться возле детей. Добрые люди посоветовали деду выпить отвар
табака. Он так и сделал. И  сделал  основательно, без обмана, как и все, что
делал в жизни. И умер через  полчаса, оставив голодными одиннадцать ртов, но
зато отвертевшись от мобилизации.
     В  памяти  у  людей осталась его  кличка -  Шайка-файфер.  И она  потом
сохранилась по наследству за потомством. Но ко мне она  не пристала.  У меня
есть двоюродный брат  Шая. Его с пеленок уже называли  Шайка-файфер, хотя он
никогда не свистел.  А я стал  свистеть и  достиг мастерства.  Вы скажете на
это: парадокс. А я вам отвечу: еще много неизученного в этом мире.
     Все, что осталось в  городе от Инвалидной улицы: старики и старухи, уже
сгорбленные,  без  зубов,  но  все еще  широкие в  кости,  бывшие  балагулы,
плотники и грузчики с боем добывали билеты на мой первый концерт. Оказалось,
что все они меня прекрасно помнили и еще тогда, до войны, считали меня умным
мальчиком,  который далеко пойдет, хотя в глаза  этого никогда  не говорили,
потому что на Инвалидной улице было принято ругать в глаза, но не хвалить.
     Они  аплодировали  и шумели,  когда  надо  и  не надо,  и администрации
пришлось дважды
     призывать их к  порядку. Всю классическую часть моего репертуара бывшие
обитатели  Инвалидной  улицы  встретили,  как пишут в газетах, со сдержанным
интересом.  Эту  часть   приняли  внимательно  и  кивали  в   такт  головами
представители местного начальства,  занимавшие все первые ряды, в одинаковых
полувоенного покроя костюмах, какие носил при жизни Сталин. Но зато, когда я
после сонаты А-дур Шопена, перешел к песне "Где вы,  где вы, очи  карие?", в
зале стало твориться что-то невероятное. Меня вызывали на бис по десять раз.
Такого приема я нигде не встречал.
     - "Голубку"! Попрошу "Голубку"! -  кричали еврейские старухи и  старики
из  зала. Эту самую  "Голубку"  они  неоднократно  требовали  еще,  когда  я
исполнял  классический  репертуар,  но   я  выдержал   до  второй   части  и
удовлетворил  их  желание, хотя  к исполнению  этой вещи не  был  готов. Это
сентиментальная  любовная испанская  песенка, которая,  начинается  словами:
"Когда из родной Гаваны уплыл  я вдаль..." Возможно, старики перенесли  этот
смысл на меня, который тоже покинул Инвалидную улицу и уплыл, как говорится,
вдаль. Но  ее требовали, как ни одну другую.  И  я исполнил.  Без репетиции.
Вложив в свой  свист всю тоску по прежней Инвалидной улице. И зал это понял.
Потому что в зале плакали.
     И  начальство это оценило. Назавтра в местной газете  появилась большая
статья под заголовком: "Наш знатный земляк". И  в моем  имени и фамилии было
допущено всего лишь по одной ошибке. И там говорилось, что в песню "Голубка"
я вложил своим свистом всю волю
     кубинского народа до конца бороться с американским империализмом.
     Но по-настоящему я понял, как меня  оценили в родном городе после того,
как моя старенькая мама назавтра вернулась  с базара. Все еврейские женщины,
а они все же  еще  не перевелись в городе, пропустили ее  без всякой очереди
брать молоко, и, пока маме наливали его в бидон, эти женщины смотрели на нее
с почтением и доброй завистью, и каждая в отдельности сказала ей только одну
фразу:
     - Не сглазить бы.
     Жаль, что нет  в живых балагулы Нэяха Мар-голина. Интересно, что  бы он
сказал? Ведь он  обычно выражал мнение всей Инвалидной  улицы. Но теперь  не
было ни улицы, не было и мнения.
     Поздно вечером к моей маме притащилась в гости с другого конца города -
вы  бы  думали  кто?  -  Рохл  Эльке-Ханэс, бывшая  товарищ  Лифшиц,  первая
общественница нашей улицы. Она, конечно, была уже не та. Не вернулся с войны
ее муж, кроткий  и тихий балагула На-хман Лифшиц, который делал все по дому,
пока она  занималась общественной деятельностью; И  от этой деятельности  ее
давно  отстранили,  так  как  после войны более  подходящими для  нее  сочли
русских женщин.
     Но,  невзирая на седьмой  десяток, она по-прежнему была здорова  и  без
единой морщинки  на  лице. И  как  когда-то не  расставалась  с  семечками и
лузгала их  круглые сутки,  благо, времени  у  нее было  хоть  отбавляй  и к
старости наступила бессонница.
     Она  сидела  напротив  меня  и  молча,  лишь  шевеля  челюстями,  чтобы
перемолоть семечки,
     неотрывно смотрела, как я пью чай  с домашним вареньем, и в глазах  ее,
когда-то голубых,  а теперь серых,  светился  восторг  и удовлетворение, как
если бы моя карьера создавалась не без помощи ее общественной  деятельности.
О моем  выступлении она  сказала  только одну фразу,  но  этой  фразой  было
сказано все.
     - После смерти Сталина это было второе крупное событие  в жизни  нашего
города.
     Она имела в виду мой успех.
     Прежде, чем покинуть мой город навсегда, я долго бродил по его ставшими
чужими мне улицам.
     В песке, возле  строящегося нового  и  уже  похожего на  казарму  дома,
играли  дети.  Один  из них, пятилетний  еврейский  мальчуган,  привлек  мое
внимание. Сердце мое заныло.  Запахло моим  собственным детством. Рыжие, как
огонь, волосы, веснушки - закачаться можно, глаза голубые, как небо, крепкая
мужская шея и уже сейчас ощутимая широкая  кость будущего силача.  Он не мог
быть  ни  кем  иным. Он мог  быть  только  потомком кого-нибудь  из  прежних
обитателей  Инвалидной  улицы.  И  все  дальнейшее  только  подтвердило  мою
догадку.
     Я  неосторожно  раздавил  ногой его  совок.  Он  встал, уперев  крепкие
ручонки в бока, посмотрел,  прищурясь, мне в лицо, со свистом втянул  в  нос
длинную соплю и без единого "р" бросил мне в лицо, как мы это делали некогда
на Инвалидной улице:
     - Старый дурак!
     И тогда я понял, что далеко не все потеряно.
     

1971 г. Le Moulin de la Roche. Франция