Александр Семенов. Клипы


---------------------------------------------------------------
 © Copyright Александр Семенов
 Email: [email protected]
 Date: 5 Aug 1999
 Сб. "Манифестация вещей", г.Якутск, изд."Бичик", 1994, ISBN 5-7696-0459-X
---------------------------------------------------------------
     повесть



ПАРОВОЗ СТЕФФЕНСОНА


     Представьте  себе  вечер в виде  полной  склянки чернил,  когда темнота
вокруг  кажется осязаемой настолько, что думается, будто конец ей невозможен
только  потому, что  и глаза твои замазаны темнотой.  Чем занимаются люди  в
подобный вечер? Да и чем вообще можно заняться в этой чернильной тьме, когда
руки твои  натыкаются то на  шершавые стволы деревьев, то на мягкую  девичью
фигурку, пахнущую притирками и  дубленой  овчиной, а то  вдруг обжигаются  о
фигуру   из  трех  пальцев,  в   чьей  сатирической  постановке  чувствуется
явственное  присутствие  их  обладателя,  с   челюстью   и  с  плечами?   И,
потрясенный, ты бежишь в гулких коридорах фантазий, насыщенных, точно  сидр,
шумными  пузырьками яблочных  испарений, с  болью  в ступнях  и  со  смятыми
простынями...
     Айка на свадьбе.  А  свадьба  --  в ресторане. Подруженька,  Наташенька
замуж  выходит! Пыжится жених, Ваня Раппопорт,  борода  в шампанском. Цветы,
тосты, то-се, в общем -- веселье! И-эх!.. Ребята наши играют: Сережка, Миха,
вместо Гуда  играет приятель Сережкин, может знаете, ну, тот самый парнишка,
барабанщик, который еще песенку такую написал: "Вопреки людским моралям буду
спать  я  под роялем,  перестану  мыться в  бане и  стирать носки...",  ну и
клавишник новый с ними, Кудрявцев... Горько! Горько!.. Общий смех -- невеста
смущается, отклонилась, Ваня за шею  ее обнял  неловко так, тычется мордой в
ухо. У шафера женихова -- оскал лошадиный, ржет от души, на фотографии потом
смешно получилось...
     Что  еще?  Девочки   у  "Сайгона"   принимают  картинные  позы,   водят
сигаретинами туда-сюда. Негры с гитарой -- струны трещат в сильных  пальцах.
Хлопают  двери.  Суровая бабушка с  двумя болонками  на  поводках, одетыми в
зеленые "жилеты" с ручками от школьных ранцев на спине.
     Голос в  трубке.  "Проспект... хи-хи...  Гагарина. Жду".  Занятые люди,
вроде Леши Вишни, устраивают в такие вечера  приемные часы. Дают, знаете ли,
интервью.
     Студия  "Яншива  Шела".  Два  магнитофона, пульт,  пианино без  крышки.
Ленты, пластинки. При интервью  присутствуют 2 (два) свидетеля. Первый часто
давится смехом, кидает  в  хозяина коробком спичек etc. --  короче, занимает
активную  позицию.  Второй  молчит, но создает  как  бы музыкальный  фон  --
наигрывает на неизвестном в природе инструменте, который называется "ВИШНЯ"*
.
     _____________________
     * "ВИШНЯ" -- надпись на гитаре Леши.
     _____________________
     Тут  же  --  редакция журнала "ЧЕЛЮСТИ". Благородный дон  Дрынч "Синьор
Дуремар"  Сморчевский. Ибрагим  Мамаев  --  друзья  зовут его  Мамаем, пишет
статьи под всякими псевдонимами: "Мамай", "Дядя Сам", "Узколобенков", или же
-- "Обладатель  Волосатого  Пистолета";  бабушка его  -- бывшая  театральная
актриса,  и  сам  он  --  высок,  красив  как  татарин,  и  говорит  пылким,
драматическим  голосом,  артистически  вращая глазами. И наконец, "Вощик" --
Вовчонка Вощенко -- маленький, насупленный, похожий на угловатого подростка.
     Леша Вишня -- гигант-младенец с круглым, добродушным лицом, вытаскивает
из  какого-то  чулана  (очевидно,  голосовой  камеры)  стойку   с   висячим,
мудообразным  микрофоном, залезает  на вертящуюся табуретку и делает ручкой,
показывая, что готов отвечать на вопросы.
     На  первый Дрынчев вопрос --  откуда  он такой появился, Леша тоненьким
голосом несколько обиженно отвечает:
     "Из Ленинграда".
     "Леша!  Леша! --  вмешивается недовольный  таким  ходом  дела  Мамай  и
потрясенно восклицает: --  Леша, ты погляди на Вощенко! Нет,  ты погляди  на
Вощенко! Он голодает!"
     Вовчонка недоуменно косится  на своего темпераментного друга, Леша тоже
отчасти  смущен,  но  идет  вразвалочку  на кухню и приносит  чего-то там --
зелень  какую-то, колбасу "Любительскую",  Мамай достает  портвейн,  и далее
интервью проходит в совсем уже домашней атмосфере.
     8 декабря 1986 года,  в восьмом часу утра, дед Горюн  вышел из подъезда
дома  No  2,  что  в  переулке  им.Джамбула,  и,  испуская страстные  стоны,
отправился  на суточное сторожевое дежурство. Был он хром, толст и глядел на
свет единственным желтым глазом -- другой был завернут в парафиновое  бельмо
и дремал. При  ходьбе дед  Горюн то  и  дело  производил  всяческие  громкие
эффекты,  как  то:  кряхтел   натужно,  мычал,  стонал,  смачно  подбирал  с
подбородка  слюни и сморкался с саксофонным  звуком. Первое  время, когда он
здесь  поселился, им даже пугали детей... У станции метро  "Пушкинская" двое
молодых людей -- один бритый наголо и щетина черная вместо рожицы, армянской
наружности, а второй -- длинный такой, сутулый, в шапке лохматой, Трубой его
называл тот, первый  ("Может, на трубе играет?"  --  подумал еще  Горюн), --
попросили у  деда закурить. Горюн засуетился, вытащил пачку "Севера"... Взял
Труба у  деда пачку, в  карман сунул и  пошел.  Чуть не заплакал  старик  от
обиды. "Эх... лимита проклятые... житья от вас йок... -- шептал он, стоя уже
на эскалаторе. -- Таким ли я был в молодости! Йок!"...
     В  полночь с 8  на 9 декабря на Балтийский вокзал со стороны Петергофа,
по железнодорожному пути,  со скоростью около  20  км/час, подкатил странный
состав --  машина неизвестной конструкции, очень  похожая на паровоз системы
Стеффенсона,  каким  он  нарисован  в  Большой  Советской  энциклопедии,  но
совершенно  новая  и  с  тележкой-прицепом,  на  которой сидела  юная  особа
женского пола утомленного вида.
     Состав  подкатил  к  платформе, выдохнул последнюю порцию дыма и заглох
навсегда.  Толпа пассажиров, собравшаяся у  паровоза, забыв о своих поездах,
молча  смотрела на  девушку, которая  медленно слезла  с  тележки и упала  в
обморок.
     В кармане  ее пальто  оказался  паспорт,  где  в графе  ФИО  было жирно
выведено  лишь  одно  слово:  ЛАНА.  Прописка все  же  оказалась  питерской:
пер.им.Джамбула,  д.2.  Были  еще  в  кармане:  распечатанная пачка  сигарет
"Стюардесса", две слипшиеся ириски "Золотой ключик", червонец и два ключа.
     Пассажиры  разошлись по  своим  платформам,  девушку посадили в  такси,
умчавшееся  по указанному в паспорте адресу, а паровоз  оттащили на запасные
пути,  откуда месяц  спустя  он был украден  изобретателем-самодельщиком  по
фамилии Бревнов  и,  с  незначительными косметическими усовершенствованиями,
выставлялся в ТВ-передаче "Это вы можете", но в  ответственные моменты ехать
почему-то отказывался.
     А таксист, молодой парень, известный  кое-кому под прозвищем Труба, все
поглядывал на симпатичную девушку, метавшуюся в  бреду, и пытался вслушаться
в  то,  что  она говорила. Но  --  странное  дело!  --  ни слова  он  не мог
разобрать, а только неслись откуда-то смутные звуки симфонического оркестра,
и совершенно уже не в лад с оркестром звучали мрачные слова протяжной песни:
"Полоскали  скалы  волны,  а  от  слез  в  глазах  оскомина.  Белым  облаком
утопленник  плыл по матушке,  по  Волге..."  Далее шел смачный эфирный треск
(хотя радиотелефон в машине у Трубы не  работал),  промелькнул доверительный
голос  Севы  Новгородцева,  сообщившего,   что   барабанщик  бэнда  Ultravox
признался,  будто, мол, семь дней, проведенные им в Питере среди  музыкантов
любительских рок-групп,  были  самыми счастливыми днями в  его жизни, тут же
всплыла старая запись Козловского, певшего ту  самую арию, что и на концерте
у Сталина,  -- арию Герцога, то бишь 'La  Donna  Est Mobile',  за исполнение
которой на  бис  он  получил  звание народного артиста и орден Ленина, затем
снова вступил треск, битлы спели  рефрен 'Yellow Submarine',  и только после
этого Труба, наконец, ухватил эту печальную  песню, иных  слов которой он не
разобрал, но кончалась она примерно так: "Спи, сынок, в небесной купели, ляг
на солнце головою..."
     Но вот и переулок Джамбула.
     Труба поднялся на этаж, позвонил, подождал чуток, опять позвонил -- уже
попротяжнее, подождал... Было тихо. Труба приложил ухо к  замочной скважине.
Квартира  дышала. Что-то  осторожно шуршало у  самой  двери, где-то спустили
воду, громко тикали часы... Труба потоптался, кашлянул погромче, снова нажал
на  звонок,  подождал снова,  попробовал было  толкнуться  в  дверь... Дверь
молчала.
     Открывать никто и не думал.


ЧТО ТАКОЕ РОК, И С ЧЕМ ЕГО ЕДЯТ


     Придя домой, Мамай разбирает накопившиеся материалы для  нового  номера
"ЧЕЛЮСТЕЙ".  В  числе  прочих  тут  две  статьи  Мамая.   Первая  называется
"Макариада"  и  начинается  со  слов:  "Уж года  четыре,  как  Макаревич  из
всеобщего  любимца превратился в человека, всем  надоевшего  и презираемого.
Чем-то  он напоминает одного моего знакомого, как-то  всю ночь ломившегося в
квартиру некоей девушки, на что ему никто не открывал,  и  вообще не отвечал
никто, а уже потом мы  как-то узнали, что с нею там был и  брат, который всю
эту  ночь  сердился.  Так и Макару долгое время никто  не выйдет и не даст в
морду, а все только где-то там лежат и сердятся..." Впрочем, в конце концов,
Мамай заканчивал  свою статью  тем, что  уверял:  "Пройдет  время,  улягутся
споры,  и никому уже не  придет  в голову  сравнивать Андрея с  естественным
удобрением, а  творчество его  не будет списано  под гриф  "Большой  процент
мочи"..."  Вторая же  Мамаева  статья  -- "Кошачья жизнь,  или  Криминальная
история" -- про  судьбу Ивоны Андерс,  первой солистки группы  Браво. Помимо
прочего, Мамай задавался здесь вопросом: "Что лучше -- гигиенический  секс в
Останкине и в гулких  борделях Росконцерта, или продажа  себя  за копейки на
"прокуренной  кухне"  в  антисанитарных условиях?  Пролонгированные  страсти
равнодушной  шлюхи,  или  торопливые  отжиманцы  потной  от  страха голодной
девчушки? В первом  случае, как говорят солдаты, "лицо портянкой закроешь --
на душе легче становится". А во втором? Ведь, как пела та "Ивона", "кошки не
похожи на людей, кошки -- это кошки, люди носят  шляпы и пальто, кошки часто
ходят  без  одежки".  Кому  "Кисель  в  иллюминаторе",  а  кому  -- земля  в
изоляторе..."
     Вощик  же  приготовил на сей  раз кроссворд.  Были в нем, в  частности,
такие вопросы:  "Какая Рыба  в океане плавает хуже всех?"  (ответ: "Рыбин"),
"Прочтешь  направо  --  рок-поклонник,  налево -- сказочный  герой"  (ответ:
"фан"), "пол-Макаревич" (ответ: "Маккартни")...
     В  общем,  как  вы  уже  поняли, эти  ребята  делали  свой  самопальный
рок-журнал. Мыслили они делать его свободно, весело и с перцем, и даже девиз
журналу  выбрали:  "ОТРИЦАНИЕ ЕСТЬ СВЯЩЕННОЕ  ПРАВО ЧЕЛОВЕКА,  БЕЗ  КОТОРОГО
ЖИЗНЬ  МОЖЕТ   ПРЕВРАТИТЬСЯ  В  ВОНЮЧЕЕ  И  СТОЯЧЕЕ  БОЛОТО"  --  якобы,  из
Белинского. Про историю же создания журнала Дрынч написал в одном из номеров
следующее:  "Редакция состояла  из  трех людей.  Размещалась  она  в  здании
розовом, точно  дамское  тело. Выросло  оно  (здание, а  не тело) на твердых
плечах Мамая, который занимался тем, что по-хозяйски пробовал ногтями обои и
заглядывал  под  кровати, в то время как по фасаду  ползал  Вощик  и  крепил
гвоздями слетающие детали постройки. Когда все уже было  более-менее стойко,
шатко прибежал Синьор  Дуремар  и ухватился  за дверного  льва. Он и  смутил
мирных  жильцов на черное дело". Был период, когда Мамай, собравшись оплошно
жениться,  решился  выйти  из  состава  редакции. Это  событие  также  нашло
отражение в "Кусках  истории":  "Огромная,  заросшая  мхом  йети  подхватила
Мамая. "Ослобоните, люди добрые!" -- прохрипел несчастный, но огромный кулак
скрыл из виду его лицо..."
     Словом,  сидел  Мамай,  тасовал  статьи  то  так,  то  этак,   подбирал
фотографии:  Рекшана, Ляпина,  Майка  с Рыженкой,  Ивоны  Андерс -- Жанночки
Агузаровой...  В  принципе,  номер  был  почти  готов.  Дело  оставалось  за
одним-единственным материалом  --  Мамаю нужно было только скомпоновать его,
да переписать набело.
     Мамай заправил в свой "de Luxe" чистый лист бумаги и напечатал большими
буквами  заглавие:  "ИНТЕРВЬЮ  О ТОМ, ЧТО ЖЕ ТАКОЕ  РОК,  И С ЧЕМ ЕГО ЕДЯТ".
Затем,  чуть  пониже,  уже маленькими буквами, добавил: "взятое редакцией  у
самой себя". Подошел к зеркалу, скорчил "ненкер"* ,  причесался и решительно
засел за работу.
     ___________________
     * ненкер - так  называется гримаса, когда  указательными  пальцами кожа
под глазами  оттягивается вниз,  а  средними пальцами кончик носа задирается
вверх; получила широкую известность благодаря Мику Джаггеру и Китсу Ричарду,
подписывавшим  свои первые авторские песни псевдонимом Nenker-Pheldge. Фелдж
- фамилия Джимми Фелджа,  приятеля музыкантов, обладавшего, как сообщается в
"THE ROLLING STONES  ILLUSTRATED RECORD  BOOK"  by Roy  Carr, "сомнительными
привычками".
     ___________________
     Вот что у него получилось:
     ВОЩИК. Ну, что, как говорится, возьмем "быка за рога"?
     МАМАЙ. Возьмем!
     ВОЩИК. Итак, что же такое рок в нашем понимании?
     МАМАЙ.  Ты знаешь,  дело в  том,  что  у многих людей  существует очень
неправильное   на  этот   счет   представление.   Наиболее  распространенное
заблуждение: что  рок -- это такой жанр развлекательной музыки. Доходит даже
до утверждений, что дело в чисто музыкальной подаче, и что любую песню можно
аранжировать как в стиле  поп, так и в стиле рок. Это совершенный  идиотизм,
и, тем 7не менее, подобное  мнение бытует  достаточно широко, особенно среди
музыкантов-попсовиков.
     ВОЩИК. А на самом деле, конечно, это не так?
     МАМАЙ.  Конечно.  Рок-музыка  --  это,  грубо  говоря,  выражение  идеи
"рок-н-ролльного  образа  жизни".  Я  надеюсь,  здесь  никому  не  требуется
объяснять значение этого термина?
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Вестимо.
     МАМАЙ. Так  вот.  Дело в том, что  рок-н-ролльные  люди (я имею в  виду
настоящих  рок-н-ролльных людей) -- это такие, что ли, раздолбаи, в  хорошем
смысле  этого слова. Вообще,  из всех людей, которых я знаю, рок-люди -- это
самые чистые и свободные люди. И рок-н-ролльный образ жизни -- это выражение
свободы и чистоты в человеческих отношениях.
     ВОЩИК. Но согласись, что это довольно широкое толкование, которое можно
применить не только к року.
     МАМАЙ.  Согласен.  В  более  же  узком  смысле,  рок --  это  выражение
свободных  идей,  свободного  духа  на  свободном  языке.   Именно   поэтому
подавляющее  большинство поклонников рока составляет молодежь, как  наиболее
независимая от ортодоксальной морали и не задавленная общественными догмами,
общественной рутиной часть  человечества.  А музыка... Музыка --  это просто
повод собраться  вместе,  расслабиться.  Потому-то на  творчество рок-поэтов
всегда  очень сильное  влияние оказывали  популярные  молодежные  течения --
хиппи, панков... битников тоже. Так вот, трудно ведь представить себе, чтобы
тысячи людей  собирались  на стадионы слушать книжки Гинзберга, там, или еще
кого...  А музыка -- это как раз  то... то,  на  что  не стремно и  не в лом
пойти,  под  что  можно  выплеснуть свою  энергию, ведь молодежи свойственно
испытывать  избыток  сил,  желания  чего-то   сотворить...  Ну,   и  все.  А
остальное...
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Однако,  нельзя  забывать  и то,  что  рок  -- это  так
называемая  "музыка сознания",  обладающая сильным экстатическим  зарядом  и
потому рассматриваемая в качестве  самого короткого  пути к революционизации
сознания.
     МАМАЙ. А?  Ну, да.  А  все  остальное  --  там,  ах,  драйв, ах,  класс
музыкантов, ах,  качество Hi-Fi -- все это  имеет  значение лишь  постольку,
поскольку, ну, стыдно же и невежливо гостей,  слушателей, которые  пришли на
праздник, кормить плохо проваренной пищей, на грязном  столе, без сердечного
приема... Но это -- не главное.
     ВОЩИК. А как же быть тогда со стилями? С музыкальными?
     МАМАЙ.  Я  думаю,  что  термин  "чистый  рок"...  очень  спорный  такой
термин... я думаю, он все же есть -- этот "чистый рок". Но корни его следует
искать  вовсе не в музыке, как  это обычно  делают. Потому что: вот какая-то
команда  гонит  крутой рок-н-ролл на стихи,  скажем, Михалкова-Регистана  --
это,  разумеется,  нельзя назвать роком. А  потом выйдет на сцену Рыженко со
скрипкой и с Рыбой, и начнется какое-нибудь "Каждый день одно и то же", и --
WOW! --  рок,  он  с нами,  он здесь!  А музыка...  Rock'n'Roll music просто
удобнее  всего  для  молодежи  -- он  энергичен,  это  как  раз  музыка  для
стадионов...  он "стадионен", значит,  ну  и  вообще  очень  демократичен  и
универсален -- и просто слушать, и для танцплощадок, его может  подобрать на
гитаре любой  юноша,  под  него приятно  проводить время, кирять, там, герлу
трахать...  Классический вариант  --  история  российского  рока.  Концерты,
записи  --  все  на  хреновом  уровне,  музыки  никакой,  и   все  равно  --
колоссальный успех, настолько  народ изголодался  по свободе. Представляешь,
вылезает  такой  поддатый Майк и  затягивает: "Все в порядке,  просто у меня
открылись старые раны..." -- без всякой музыки, а в зале свист, крики...
     ВОЩИК. Так значит, по-твоему, музыка в роке -- это как бы?..
     МАМАЙ. Нет, я не против музыки. Хорошо, если  музыка есть, через музыку
легче установить эмоциональный контакт, но решающего значения  она не имеет.
Тут мы вплотную подходим к  сакраментальному вопросу: а рок -- это искусство
или нет? Рок может быть искусством -- как the Beatles, хотя Битлы даже самые
возвышенные  свои  вещи умудрялись делать  как офигенные раздолбаи, то  есть
натуральные рок-люди.  Но  примерять  критерии традиционного  искусства  тут
нельзя. Потому что, например, группа может  исполнять очень хорошие, с точки
зрения поэзии, стихи под очень приличные, с точки зрения музыки, композиции,
и все равно быть плохой рок-группой. Таких ведь полно -- Автограф, Диалог...
их полно. А какой-нибудь Чак Берри или Сережа Рыженко может петь примитивные
стишки под простенькое бацанье и быть отличным рокером.
     СИНЬОР ДУРЕМАР. А как же быть тогда с группами типа Yes, Emerson Lake &
Palmer? Если это не рок, тогда что же это?
     ВОЩИК (расплываясь в улыбке). Это военный синус.
     СИНЬОР ДУРЕМАР. Что сие значит?
     ВОЩИК. Анекдот про военную кафедру.  Полковник  начал синус выводить, и
он у  него получился больше единицы.  Ну,  студенты и говорят  ему,  значит:
"Синус  больше  единицы не бывает".  А он в ответ: "Это военный синус". Все:
"А-ха-ха!"...
     МАМАЙ. Понимаешь,  если взять за основу  рока  музыку, то  нам придется
причислить к нему все  ВИА и всех случайных людей, следуя моде  ухватившихся
за гитары. Ведь  музыкальный язык рока давно уже стал языком всей поп-музыки
нашего времени. Делать современную музыку -- этого мало, чтобы быть рокером.
Когда я  слушаю "музыкантов",  я не  вижу в этом ничего, кроме того, что это
хорошая музыка. Что у них общего с роком -- набор инструментов?
     ВОЩИК. Но как же тогда отличить  рок от остальной современной музыки? В
чем разница?
     МАМАЙ. Опять  же мы упираемся в понятие  свободы. Потому что рок -- это
если и  искусство, то не с музыкальной и  не  с поэтической точки  зрения. И
когда  рокеры начинают  пытаться делать  "серьезную"  музыку или  петь стихи
больших  поэтов, то они  перестают быть рок-людьми. Потому что  исчезает сам
дух свободы, анархии, дух небрежности. Суть  рока, повторяю, -- в свободе. В
том  числе  и  в свободе  от традиционных рамок  любого  искусства. Как  раз
поэтому  истинные  рок-люди  -- это талантливые ребята,  но они  никогда  не
станут  серьезными   поэтами,  с   точки  зрения  традиционной  поэзии,  или
серьезными музыкантами, с  точки  зрения  традиционной музыки.  А  почему? А
потому, что  они  -- раздолбаи. И  именно  в этом кайф рока! В том,  что это
такое раздолбайское искусство.
     ВОЩИК. Хорошо. А вот насчет рок-поэзии...
     МАМАЙ. Опять же, критерии  "чистой" поэзии здесь  неприменимы. Леннона,
например,  сложно назвать серьезным поэтом, но нам он  все равно  ближе, чем
Т.С.Элиот.  Стихи могут  быть о чем  угодно. Их  может даже вообще не  быть,
можно петь просто абракадабру типа "bop-a-loom-op" под три аккорда.
     СИНЬОР  ДУРЕМАР. Мне неоднократно доводилось слышать мнение, что рок --
это искусство высшего порядка, искусство, ставшее социальным явлением...
     МАМАЙ.  Понимаешь, рок  --  это  просто способ выражения  идеи.  А  вся
шелуха, которая наверчена вокруг него, масса прихлебателей, для  которых это
стало такой  кормушкой, вся эта  дурацкая металлическая братия... -- все это
очень  и  очень для меня печально.  Еще  печальнее то, что даже  самые умные
рок-люди не могут иногда устоять против  соблазнов. И  когда такой мэн,  как
Б.Борисов,  начинает  иметь  дело  со  всякими высокими  лабухами,  работать
солидный музон, я ему просто сочувствую,  так как он идет на поводу у  беса,
чтобы достичь звездного статуса. А мне кажется, что все это зря!
     СИНЬОР  ДУРЕМАР. Итак, значит, в конце концов, мы договорились до того,
что  зря мы, значит, восхищаемся мастерством разных  могучих рок-гитаристов?
Зачем же тогда они нужны вообще?
     МАМАЙ. А  затем, что  должно же  быть какое-то угощение! Как пиво,  как
вино.  Нет, ну  если  пригласить, там,  настоящего кулинара  высшего класса,
Ляпина  в  кухонном  деле, это понравится гостям, естественно,  больше,  чем
голое  пиво, но ведь суть-то того, зачем они  все, гости, собрались  вместе,
должна быть вовсе не в том, чтобы вкусно накушаться!



РЕТРОСПЕКТИВНЫЙ СОН МАМАЯ О ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ КВАДРАТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ


     В  углу  зала  --  ударная  установка. Летают палочки, скрежещет  цепь,
намотанная  на тарелку,  кряхтят  барабаны. Гуд выбивает дробь, Гуд  считает
такты, ухает басовый барабан...
     "Хай-хэт! Хай-хэт!" -- шепчет Гуд.
     Рядом -- Миха. Он оглушен дерьмовыми  колонками, но корчит имедж.  Миха
лепит аккорды на гитаре  и заполняет пустоты, вместо инструментального соло,
устрашающим ревом.
     Основной -- Сережка Басс. Он гремит на бас-гитаре и поет.
     В зале прыгает толпа. Здесь почти все знакомые. Мучается, словно силясь
вытянуть что-то из штанов, Копытов, чувак с лицом до  того угристым, что тот
же  Сережка  Басс говаривал, что Копытыч,  очевидно, жертва  какой-то  очень
ядерной боеголовки.  Цикла  мило покачивает головой  и прищелкивает  языком.
Напротив  нее  -- Жор.  Он  стелется  над  полом,  растопыря пальцы,  словно
языческий  жрец, заклинающий духов пассами нервно  скрюченных и  напряженных
рук. Тяжко ворочается, будто продираясь сквозь  очередь,  здоровенный Хачик.
Ловко, как заводная куколка, танцует красавчик Раппопорт. Кто курит, кто ест
у  стойки  буфета. Шестеро чувих, обнявшись за плечи, выкаблучивают что душе
угодно.  Несколько пар,  прижавшись друг к другу в страстном желании слиться
воедино, топчутся в центре зала. Кто просто слоняется туда-сюда, кто  сидит,
кто хохочет, щекоча соседа...
     Мамай удивился. Впечатление было такое, будто  в дверь вдруг выставился
огромный кукиш. На самом  деле это была человеческая голова, с большим носом
и с лицом, как-то этак свернутым набок. Это пришел Жопа.
     Мамай и  Труба -- смотрят  на толпу в  маленькое окошко  над залом (это
будка, где стоит кинопроектор).
     "Обрати внимание -- два чувака под газом", -- говорит Мамай.
     И верно -- шатаются меж танцующими два крепких паренька.
     "Юкин и Штукин", -- узнает Труба.
     А Сережка Басс неслаб. Сережка поет свою коронную вещь:
     Где была моя чемодана?
     Кто запер туда кота Иоанна?
     И откуда этот звон?
     БОМ! БОМ! БОМ!
     "Ааааааааа!" -- страшно кричит Миха, круша об пол дешевую электрогитару
"Элгава". Гуд извлекает из своих котлов целую железнодорожную катастрофу.
     Жопа, застенчиво  притулившись  у  входа, уважительно косит  в  сторону
музыкантов. Юкин --  руки в  карманах, блеск  металлических фикс  --  пихает
ногой хай-хэт.  Тут же следует блиц-пантомима: не прекращая игры, мановением
палочки Гуд  подзывает негодяя и хлопает его между делом по башке. Один такт
пропадает в  шевелюре Юкина, но в следующее мгновение...  Короткий  замах --
хэк!  --  и  Гуд  вверх тормашками  врезается в  колонку. Все теряются. Басс
сдирает  гитарный  ремень, прыгает вперед...  Есть!  Юкин  в  отрубе,  общая
свалка. Трещат стулья,  граненый стакан  с остатками томатного сока лопается
об  стенд с красивой  надписью  "ИСКУССТВО -- В МАССЫ!", оставляя алое,  как
след от поцелуя, пятно...
     Хачик  облеплен  хохочущей шестеркой чувих,  он ревет, как затравленный
медведь, изумленно лапая мясистые  ляжки девок. Жор, посадив на спину Циклу,
скачет  то  на одной, то  на  другой ноге, напевая  "El  Condor Pasa".  Жопу
уложили на пол, а что с ним делают -- нам не видно. Все  в торче или в ломах
-- кому как нравится.
     "Это хэппенинг",  -- Мамай смеется. Доволен.  Поворачивает выключатель.
Зал  погружается  в темноту. Крики,  визг,  хохот... На одном квадрате ахает
бас-гитара...  Как  вдруг... Звон.  Холод -- будто  смерть  дыхнула. Тишина.
"Что? А? Чего?" --  шепот. Разлетается второе  окно... Мамай включает  свет.
Удивленно:
     "А это что за новый поворот?"
     На полу лежит камень. Толпа устремляется к окнам.  На улице -- человек.
Пьяный.
     "Леннона убили".
     Все молчат. Со стены, с попкорновского  постера, смотрит  ослепительный
Пол Маккартни.



PARTY


     Вероятно, телефон звонил долго, потому что, когда  Мамай поднял трубку,
голос Вощика звучал несколько обиженно:
     "Ну, что, ехать к тебе?"
     Мамай отвечал в  том духе, что да, конечно, о чем речь и все  такое,  а
Вощик добавил:
     "Я с Борей, и еще с нами куча народу будет".
     "Ладно", -- сказал Мамай, а подумал то же самое.
     И вот теперь у пиршественного стола восседает сияющий Борис Борисов.
     "Я  просто всем  заинтересованным объясняю, -- говорит Борис. -- "Натти
дрэд",  в  принципе,  как  объяснял  сам  Марли,   первоначально  обозначало
прическу,  причем я долго думал, почему это так, потом я понял: у  негров же
волосы вьются, и  поэтому, когда  они  волосы отпускают, у  них  такая шапка
начинается, которая  на  каком-то периоде  становится просто невыносимой,  и
чтобы  этой  шапки  не было,  они  заплетают  волосы  в косички  --  вот это
называется "дрэдлокс". А почему они не стригут волосы -- потому что где-то у
пророка Исайи  или  у  кого-то еще  в Библии (а  Библию  они почитают  очень
глубоко, растафари) -- там сказано,  что  правильный человек -- он волосы не
стрижет. Поэтому они  растят  волосы, как они  могут, и я видел давеча, вот,
фотографию какого-то  человека,  там,  в  какой-то  газетке:  "самые длинные
дрэдлокс  на  Ямайке". Это, вот,  у человека волосы где-то  там  ниже пояса,
заплетенные в косички. Как  он такого добился, я не знаю... Так  вот, "натти
дрэд" первоначально  обозначало прическу,  вот, а  когда растафари  пошли  в
широкое  употребление... Просто  на Ямайке  есть  категория  людей,  которые
играют и слушают музыку рэггэй. Да, исключительно, значит, обожествляют Джа,
то  есть  императора  Эфиопии  бывшего Хайле  Селасси Первого,  вот, но это,
собственно, их собачье дело. Главное в том, что они очень милые люди и что у
них  есть  масса  специальных  привычек,  которые  мы  можем  или  не  можем
перенимать у  них... И  вот,  когда  они  займутся всеми своими  интересными
вещами,  они   сидят  под  пальмой  при   сорока  градусах  жары,  полностью
охреневшие, и  занимаются  выяснением очень интересных вопросов: скажем, что
сильнее  --  молния  или  электричество?  Или   вот  другой  вопрос,   самый
патетический,  значит: какая рыба в океане плавает быстрее всех? Вот. Они  к
этому  выводу  так и не пришли,  а просто я пришел к выводу, что  это  очень
хорошая идея для песни..."
     "А может, уже и пришли, а?" -- лукаво спросил Вощик.
     "Нет, они, я думаю, они до сих пор не пришли и никогда не придут... Там
было много сочувствующих, когда  Марли начал пробиваться к  известности, там
очень многие в это подрубились. Вот, например, Big Youth такой, самый лучший
ди-джей  на  Ямайке. Ди-джей  --  это  и  есть музыка  даб, то есть  рэггэй,
лишенный всего  вокала.  Это музыка  для  диск-жокеев -- они  просто  ставят
инструментальный  трэк   и  сами  на  это  что-то  наговаривают...  Вот  это
называется тоуст. Вот. И множество  диск-жокеев  пользуется теперь...  Очень
многие хороши... Биг Ютс..."
     Борис еще долго рассказывал  что-то  дальше, а  у  другого  конца стола
базарил Мамай.
     "В  принципе,  возникновение современного  слэнга  было  вызвано самыми
благими причинами... Нет, серьезно. Если,  скажем, там, старый слэнг 50-60-х
годов,  как  и  "блатная  музыка", представлял собой  арго,  язык,  понятный
посвященным,  и  чье  появление  во многом  диктовалось  желанием  языкового
обособления (и состоял он или из эвфемизмов,  или же из слов, заимствованных
из той же блатной "фени"), то особенность  нынешнего, как несложно заметить,
в  том, что, прошу  налить,  please,  основную  его  часть составляют  слова
англоязычного  происхождения.  Что  объясняется,  конечно же,  исключительно
сильным,  подчас неосознанным, стремлением  молодежи  к свободе, преодолению
границ... Разумеется, тут сыграло  большую  роль  и  увлечение  рок-музыкой,
каковое было также, в свою очередь, подвигнуто аналогичными причинами..."
     "Борис! -- подкинул вопрос из угла Вощик. -- А вот насчет международной
известности   твоей,  а  то,  как  известно,   приезжали   в  Рок-клуб   два
иностранца..."
     "Черт! -- сказал Борис. -- Фантастика!"
     "...Да, и вот они сказали, что ты известен и у них. Ты бы не мог что-то
сказать по этому поводу?"
     "Вот.  --  Борис  улыбнулся.  --  Меня  по  этому  поводу  сегодня  уже
спрашивали. То есть, не то, что спрашивали -- меня поставили в известность о
том, что корреспондент New Musical Express увез мою фотографию. Во-первых, я
сразу предупреждаю всех, что у меня крайне специальный взгляд на этот  счет.
Я твердо уверен в том, что никакой заграницы вообще не существует. Нет, ну я
могу предположить, что есть Африка..."
     "Я там был", -- сказал некто волосатый и обдолбанный.
     "Нет,  ну я  там не был, но это похоже на правду: Африка, там... Вот. А
по  поводу Англии, Америки и вообще  Запада как такового  я  думаю,  что это
просто  выдумка, это... нет, не то, что выдумка  -- это просто такая  удочка
для нестойких духом. Чтоб они клевали на нее. Нет,  серьезно. Нет, я там  не
был, я не знаю...  Даже если я туда приеду, откуда  я могу быть уверен,  что
это, скажем, не Соловки  и, там, не Мурманск-на-Амуре? Очень легко построить
небоскребы, нагнать людей, которые будут, там, говорить на других языках..."
     "В Канаде, --  заметил все тот же волосатый и обдолбанный, -- почему-то
живут люди, и они уверены, что живут в Канаде".
     "Да, но дело в том, что где эти люди?"
     "В Канаде".
     "В Канаде, но я же не в Канаде. Я же здесь".
     "Они наивные, они спрашивают: "А как вам у нас в Канаде?""
     "Я не знаю, как вам у них в Канаде, мне у  них в Канаде никак. Я там не
был. Нет, ну я могу предположить, что Земля круглая..."
     "А в Канаде знают, что есть ты".
     "Ну, пускай  в Канаде... -- засмеялся  Борис. -- Я  не против, что если
они там  знают... Но я не уверен, что Канада  -- это не  провинция Магадана.
Так что, у меня тут просто никаких  сомнений нет.  Я  твердо знаю,  что есть
Россия,  в  это я верю. Я могу ее  потрогать,  там,  взять на зуб,  а вот по
поводу всего остального я сомневаюсь".
     "А пластинки же есть, -- сказал кто-то. -- Фирменные".
     "А  из  чего это  можно заключить? По качеству  у  нас  Мелодия  делает
прекрасные  пластинки  --  может,  вернее,  делать,  если  захочет.  Обложку
красивую наштамповать с надписью на якобы иностранном языке тоже несложно, а
может быть, иностранный язык придуман  кем-то давно... Кулибиным. Может, его
Кулибин придумал, английский язык этот... У меня нет доказательств. Так что,
пока я  не увижу все это сам, собственными глазами, и не удостоверюсь в том,
что это не декорация, я буду считать, что все  это  выдумка. Поэтому то, что
происходит на Западе, меня не волнует, потому что я считаю, что это фикция".
     "В  данный  момент,  -- с  улыбочкой  произнес  Вощик,  --  неизвестно,
существует ли даже Москва..."
     "Нет, Москва существует, я там был недавно. Я  могу сказать, что это не
выдумка".
     "А сейчас? А в данный момент?"
     "А?  Ну, сейчас, безусловно, неизвестно, я не могу ручаться, -- смеясь,
согласился Борис. -- Нет, гарантии никакой,  абсолютно, я не буду спорить...
Я знаю, что Москва была позавчера на  месте, потому что я туда звонил, а вот
сегодня уже может не быть..."
     "Человечество живет, чтоб создавать произведения искусства,  -- базарил
меж   тем  Мамай.   --  А  все   остальное  --  всякие,  там,   предприятия,
фабрики-заводы, органы  власти -- все они нужны лишь для того, чтобы люди не
передрались и не вымерли с голоду и скуки... Главное -- искусство, искусство
свято, это единственное, что оправдывает наше существование перед Богом... А
наука -- ну, достижения, познание мира... Педагогика..."
     "А спорт? -- спросил некий биоструктурный юноша. -- Рекорды всякие?"
     "Вот  у нас в  подъезде  жила женщина одна, -- внезапно подала голос из
дверей баба Тая, соседка  Мамая по коммунальной квартире. Вошла вперевалочку
("рупь сорок, рупь сорок" -- называл ее походку внук Филька) и стала посреди
комнаты. -- Пловчиха она была.  Такие мышцы у  ней  накачанные... Так  у нее
(баба Тая  изумленно оглядела присутствующих и показала руками) шея и  плечи
были одинаковые. Как у собаки".
     Мамай  захохотал,  расцеловал  бабушку и усадил ее  за  стол. Вся толпа
полезла  знакомиться с нею. Баба Тая смущенным сиплым басом говорила  что-то
еще,  но все уже наперебой  кричали о чем-то своем, кто-то  разбил  рюмку, и
вообще пошла сущая неразбериха.
     А завершился  вечер всеобщим "джэм-сейшеном". В тот самый момент, когда
назойливый гул голосов уже дошел до границ немыслимого, идиотического бреда,
когда нельзя было уже понять, где закончился один разговор и начался другой,
а  все  только хватали друг друга за руки,  за лацканы  пиджаков, чуть не за
уши... вдруг поднялся над столом Мамай и прекратил это безобразие.
     "Мы любим буги-вуги!" -- решительно набычив голову, проговорил он.
     И пошел отбивать ритм двумя ложками об стол.
     Динь! -- жалобно пропел хрустальный бокал.
     БОМ! -- подпрыгнула кастрюля с бывшей курицей.
     Вскоре уже  все  сборище  сидело и самозабвенно  стучало  кто  во что в
едином ритмическом врубе.
     "МЫ ЛЮБИМ БУГИ-ВУГИ!" --  вопили все,  стараясь перекричать друг друга.
Кто-то заухал филином.
     "Каждый день буги-вуги! Каждый  день!.."  -- тонким  голосом выкрикивал
Вощик.
     "YEAH!"  -- заревел Мамай, раззявя волосатый  рот  и выкатя сумасшедшие
глаза.
     Посыпалась  известка.  Кто-то   наверху,  дойдя,   видимо,   до  полной
невозможности, колотил  об  пол  чем-то весьма внушительным.  В  наступившей
тишине раздался звонок.  В дверях стояла  полузасыпанная  снегом  незнакомая
девушка.
     "Здравствуйте, -- сказала она. -- Меня зовут Лана".



ТЫСЯЧА ПЕРВЫЙ НИШТЯК


     Лана  стояла,  крепко  упершись  в сцену  обеими  ногами,  подбочась  и
помахивая тяжелой  плетью с  тремя свинцовыми  наконечниками. Были  на  ней:
черные туфли  на высоких  шпильках, в обтяжечку черные  колготки с люрексом,
широченная куртка белого меха, из-под которой  мелькали голый живот и черная
полоска лифа.  Черные  волосы ее змеились по белому  меху, из-под зеркальных
очков небрежно торчала дымящаяся сигарета.
     "Русская Нина  Хаген?"  --  спросил  у  Мамая  андеграундный  репортер,
известный под псевдонимом Rock Salad.
     Лана  прошлась по сцене. Ноги  --  ослепительно безукоризненные,  точно
вылепленные, казались даже несколько тяжеловатыми по сравнению с миниатюрным
телом, которое они несли. Мамаю так и подумалось -- будто не шла она сама, а
ноги ее несли на себе.
     В  первом  ряду сидели Копытов и  Жор с  Циклой. Цикла, поджавши  губы,
придирчиво разглядывала  Лану.  Поймав ее  взгляд,  Лана хлестнула  по сцене
плетью и повернулась кругом, давая получше рассмотреть себя.
     "Нам ваша солистка  нравится,  --  раздался  из  зала чей-то  развязный
голос. -- Особенно ее ножки".
     Послышался смех. Лана оскалилась в улыбке и еще раз молодецки  хлопнула
плетью.
     Народ заполнял зал после антракта.
     В первом отделении только что  отыграла группа ДС, и среди публики было
много металлистов:  и сплошь заклепанных с головы до пят,  а  то и просто со
значками  Iron  Maiden,  AC/DC etc.  ДС хорошо разогрели свою  кодлу: солист
крутил  в  штопор  длинный  микрофонный  шнур,  все  бегали-прыгали,  басист
кувыркнулся пару раз через  голову вместе с гитарой -- в общем, свой тяжелый
кайф металлисты отловили.
     Никто практически не  знал,  что  представляет  собой следующий состав,
объявленный  в программе  одним-единственным словом:  "ЛАНА". Поклонники  ДС
надеялись, что  это металл, кое-кто, увидя на сцене бабу,  уже  пустил слух,
что это заурядный поп...
     Сережка Басс настраивал на сцене уровень своей бас-гитары. Низкие звуки
стлались  над полом,  щекотали задницы  фанов. Клавишник Кудрявцев задумчиво
прохаживался за  кулисами. Гуд  разминал руки. Миха  убежал в  дабл. Труба с
Хачиком, закатав рукава, с мрачным видом стояли на страже у двери гримерной.
     В гримерной у Ланы находились Мамай и Вощик. В общем-то, Мамай и сделал
Лане  некоторую рекламу, расхвалив  ее  после прослушивания в Рок-клубовских
кругах,  и  теперь  в  зале находились  и другие люди, пришедшие  специально
посмотреть на нее.
     "Начинай  с чего-нибудь  пожестче,  -- посоветовал  Лане  перед выходом
Мамай. -- Учти специфику публики. А то половина зала может уйти на первой же
песне".
     Лана в ответ сверкнула зубами.
     "Я им покажу металл!" -- заявила она со смехом.
     Публика  галдела.   Сотни  лиц,  с  комбинациями  взглядов,   носов   и
подбородков, словно нарочно восставшие для этого случая из  некоего  альбома
разнообразных физиономий, с  тем, чтобы снова затем разгладиться в глянцевых
и плоских страницах, мелькали перед Ланой. И вдруг весь этот сонм разом, как
по команде, обрел единое направление, притих и выставился на нее.
     Лана нацепила  через плечо ремень белой,  как молоко,  гитары и еще раз
хлопнула плетью,  вызвав одобрительные возгласы из  толпы. Наконец, прибежал
Миха. В зале погас свет.
     Лана бросила плеть и выдала первое  гитарное соло. Протяжный, сверлящий
визг  завис над залом (точно мина пролетела) и разорвался тысячью сверкающих
осколков. И заискрились звонкие капли дождя. Приглушенным громовым  раскатом
откликнулась бас-гитара,  взметнулся синтезаторный вихрь, а Лана  все играла
дождь, в  причудливом,  неуловимом  ритме которого все  явственнее  слышался
стройный лягушачий хор -- это Миха подключился  со своим квакером. И вдруг в
руках у Ланы  гитара превратилась в белую лебедь.  Лебедь затрещала крыльями
и, взмыв  под потолок, исчезла  в темноте. Публика захохотала,  приняв  этот
невиданный эффект за искусный фокус. Кое-где послышались аплодисменты.
     Лана  подобрала  плеть  и  с  криком  хлобыстнула  по  сцене.  Мрачный,
торжественный Труба вынес ей из-за кулис новую, на этот раз черную, гитару.
     С первыми  же  аккордами вся металлическая братия вскочила  с  мест и в
едином порыве вскинула руки,  сжатые в кулак, с поднятыми кверху мизинцем  и
указательным пальцем. Они не обманулись  -- это  был настоящий металл! Лана,
перегнувшись к  стойке через гитару,  ревела  что-то хриплым,  форсированным
голосом.
     "Рок! Рок! Рок! Кода!" -- вопили в квинту музыканты.
     "РОК! РОК! РОК! КОДА!" -- гремел зал.
     Несколько человек вскочили на сиденья  кресел, размахивая  над головами
куртками, ремнями, шарфами...
     Лана  уже не  играла на гитаре.  Она хлестала плетью  по всему, во  что
могла попасть, не сходя с места. Микрофон со стойкой опрокинулся в зал,  его
подобрали  двое заклепанных с головы до пят молодцов и бубнили в него  нечто
крайне  нерусское.  Сережка изо  всех сил  колотил по струнам бас-гитары, не
отставал  от  него  и  Гуд. В  зале  стоял сплошной грохот, на сцену  летели
какие-то предметы, кто-то исступленно тряс  головой, и над всем этим содомом
из  свиста, криков  и  песнопений  витали потусторонний  органный  шелест  и
судорожный, на одной ноте, Михин запил.
     Зал кипел как муравейник. Лес поднятых рук, разодранные в вопле  рты...
Лана  сняла очки,  спустилась  со  сцены  и  забрала у  фанов  микрофон. Она
медленно  пошла  вдоль первого ряда,  с улыбкой  заглядывая  в глаза  людей.
Публика  притихла,  точно  отрезало,  и  только откуда-то с задних  рядов  в
наступившей   тишине   донесся  по  инерции   гундосый,  обдолбанный  голос,
проканючивший:
     "Рок-кын-ролл..."
     По  рядам  пробежал  хохот. Лана  поднесла  к  губам  микрофон и  нежно
пропела: "Был день, солнце нас любило..."
     Вдарила  музыка, и  Лана  уже  кричала  с мучительно искаженным  лицом.
Тысячи цветов вдруг  опустились откуда-то сверху. Ромашки, сирени, гвоздики,
розы  усеяли  людские  плечи, головы,  засыпали пол,  а цветы  все  летели и
летели... Вся песня утонула в аплодисментах, а Лана уже прыгала по сцене под
разухабистый ритм, ерническим голосом напевая слова очередной песенки. Толпа
дружно колотила в ладоши в такт, некоторые танцевали в проходах, хотя звучал
со  сцены уже никакой не металл, а просто старый добрый рок-н-ролл.  И когда
Лана внезапно  оторвалась от  пола  и улетела куда-то вверх и из  зала,  все
восприняли это, как и  в первых двух случаях,  просто  за  удачные  трюки --
махали руками, прыгали, кричали...
     (ПРИМЕЧАНИЕ: Тексты  песен  Ланы  не  сохранились.  Фрагмент  одного из
текстов воссоздан В.Вощенко:
     Уставшим в плясках
     На зеркальном полу,
     Нам пристало смотреть,
     Как они понимают игру.
     Как играют в крокет
     Короли в инвалидных колясках.
     Но игра эта с глупым концом:
     Шар окажется тухлым яйцом!)
     Затем спел одну  свою  песенку Сережка  Басс. Его  терпеливо послушали,
похлопали, но когда  он собрался было спеть  что-то еще, из публики раздался
требовательный голос:
     "Лану!"
     Оглушительный свист завис над залом. Люди топали ногами и скандировали:
     "ЛАНУ! ЛАНУ! ЛАНУ!"
     Лана вышла,  поигрывая бедрами и раздавая ослепительный смайл. По толпе
пронесся  стон.  На ней  не было  ничего,  кроме черных, блестящих  цирковых
трусов  и лифа. Лана снова вооружилась плетью, как  бы  готовясь к укрощению
диких  зверей.  Миха  сбацал  вступление,  и  Лана  пошла по  сцене "ленивой
королевой", напевая с загадочной улыбкой.
     "Ну-с, каково твое мнение?" -- спросил Мамай у Rock Salad'а.
     "А  чего тут  говорить? Все и так сидят  --  "м-м",  "м-м"", -- скорчил
гримасу Rock Salad.
     А Лана, притопывая ножками, пела  невинным голоском свой "Тысячу первый
ништяк" -- про съемных девочек, которых "на халяву не снять их никак. Ах, не
страдайте, не обещайте тысячу первый прекрасный ништяк..."
     С  публикой творилось  что-то невообразимое, в  то время  как  появился
голый  по  пояс  огнедышащий Хачик, перекрашенный  в негра,  и  увел Лану за
кулисы,  а Сережка с  Михой пытались перекричать возбужденный  гогот...  Как
вдруг...
     В  зале возник  огонь.  Без всякой связи,  совершенно внезапно стены  и
потолок разом пошли рыжими пятнами. Все это было настолько неожиданно... Все
просто  успели  заметить  это, когда,  в принципе,  было уже  поздно гадать,
откуда что взялось. Единодушие, с которым  толпа кинулась на  взятие дверей,
можно было бы, наверное,  сравнить разве что с картиной  художника Кузнецова
"Штурм Зимнего Дворца".
     Дворец  молодежи горел.  Жар стоял  стеной,  и,  натыкаясь на него, все
пятилось, дымилось, утирало пот с  мигом загоревших,  будто на пляже, лиц, и
дышало невнятным говором смущенных голосов.
     "Так что же, --  спрашивал Труба, преданно  заглядывая в глаза Лане, --
кто ж  тогда из  таких вот героев  гитары  крякнул? Я слышал, вроде, Блэкмор
боты подсушил?"
     Они сидели в его машине -- Лана, Труба, Хачик.
     "Слушай, -- внезапно  обратилась Лана к Трубе, -- как тебя зовут-то  на
самом деле? А то все Труба, да Труба..."
     Труба -- пригнув голову, с шутливой угрюмостью:
     "Я злой и страшный серый триппер".
     К машине подбежал Мамай.
     "Лана!  Лана! Как же это? Что  же это такое?" -- взволнованно восклицал
он.
     "Ну,  как бы  тебе сказать... -- равнодушно откликнулась Лана, наблюдая
за  пожаром.  -- Через полчаса все кончится.  Дворец не  пострадает. --  Она
помолчала и  объяснила  со вздохом:  --  А  потом  выяснится, что все  люди,
присутствовавшие   на   данном   мероприятии,   находились   под   крутейшим
воздействием LSD...  Просто  я  сделала  то,  что  хотелось  толпе...  Жаль,
конечно, что результат оказался таким".
     Мамай глядел на нее недоверчиво и как-то по-детски даже обиженно. Хачик
скрутил стекло, высунулся, посмотрел зачем-то на колесо и засунулся обратно.
     "Поехали с нами", -- дружелюбно предложила Лана.
     Поколебавшись,  Мамай все-таки  сел. Труба  рванул  с места в карьер, и
машина с выключенными фарами полетела в темноту, как в небо.
     

Из записной книжки Мамая

     В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, билась крохотная букашка.
Ей бы замереть -- и минула бы ее смерть в зубах у рыбы. Но  она была живой и
не могла не двигаться, и умерла оттого, что была живой.



ДРУГОЙ, ФАНТАСТИЧЕСКИЙ, СОН МАМАЯ О ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ КВАДРАТНОЙ РЕАЛЬНОСТИ


     Когда  Мамай открыл  глаза, у  его кровати шевелился чей-то тощий зад в
затертой,  расползшейся вязаной юбке -- девица какая-то подтирала пол мокрой
тряпкой.  Словно   почувствовав,  что   он  проснулся,   девица  оглянулась,
нахмурилась  внимательно...  Глаза косят,  пьяные. Ноги расставила потверже.
Копны жидких кудрей на ушах, на макушке... чи плешь, чи шо?
     С  юбки  капала  вода --  вот  ведь!  Девица  отжала  подол, пригладила
влажными, грязными руками волосы.
     "Как вас звать-величать?"
     "Ибрагим", -- тихо, одними губами, шепнул Мамай.
     "Ага",  -- слегка подумав, сказала девица и  с тряпкою в руке вышла  из
комнаты.
     Вернулась  она вскоре, через  пару минут. Все та же на ней мокрая юбка,
кофточка  серая с  глубоким вырезом, и вся она показалась Мамаю  какой-то...
заплесневелой, что ли, точно и саму ее, вместе с одеждой, клали замачивать в
ванну, довели  до  гнилого запаху, да так и пустили ходить,  пусть сохнет на
ходу.
     "А я к вам опять! Познакомиться! -- Вылупила  пьяные глаза, оскалилась.
Стала  раскорякой, левую руку  закинула  на поясницу,  а  правой,  растопыря
пальцы, помахала для важности и торжественно пожала Мамаю руку. -- Разрешите
представиться: Маяковский. -- Захихикала, икнула и  поправилась: -- То есть,
Ая  Маевна Барвинок.  Можете  Айкой звать. Хотя... -- Она снова  икнула.  --
Хотя,  как мне  объяснил один  мент, "айками"  на  воровском  языке называют
иконы... А вас -- Василием, да?"
     Мамай промолчал. Интересно, куда я попал? -- думал он. За кого она меня
принимает? Мамай поднял руку, чтоб утереть пот со лба (было довольно душно),
и вытаращил глаза -- это была не его рука! Потрясающе. И татуировка: "Вася".
Вот это да.
     "Понятно. Котик говорил,  что вы... -- Айка плюхнулась  задом на  стул,
едва не  промахнувшись.  Руки в стороны ладошками  кверху,  к покрошившейся,
будто расстрелянной мелкой  дробью,  известке потолка, нос кверху, и вся она
как  бы изобразила собой  протяжное: "О-о-о!"  --  СПОРТСМЭН?"  --  "Н"  она
произнесла слегка раздельно.
     Мамай  задумался.  Запах  какой-то  тухлый.  Или не заметил  он  сразу?
Паркет, что твой  асфальт,  серый, ни  разу лаком не  крытый, обои в потеках
жирных.  Белье в  постели... несвежее,  в  старых  пятнах,  одеяла  насквозь
застиранные...  Шифонер, стол с  зеркальцем, кресло в подпалинах сигаретных,
под  потолком --  подвеска  с  тремя патронами, из одной торчит лампа.  Фото
Высоцкого на стене, мутное, засиженное.
     В левой руке Айкиной оказались маленький дорожный чемоданчик-дипломат и
пакет хозяйственный  с  Боярским.  Айка открыла  дипломат. Полотенце, кимоно
какое-то, джинсовка, белье. Ну, и по мелочи  всякое. Рассовала все по полкам
шифонера, кимоно -- на плечики.
     Из пакета  достала еще: книги две ("Мужчина и женщина" Зигфрида Шнабля,
"Фаворит"   Пикуля),  журнал   "Советская   милиция",   три   бутылки   пива
"Мартовского",  студень в бумаге, хлеб, паспорт гражданина и разные не менее
интересные  вещи.  Разложила  все это на столе  и  задумчиво  посмотрелась в
зеркальце.
     "Ку-ку!"
     Мамай обернулся и увидел, что из дверного проема хихикает рожа такая --
глазыньки раскосые, скулы-мячики,  а во  лбу,  точно звезда,  горит огромный
расцарапанный прыщ.
     "А вот и Котик пришел, -- сказала Айка. -- Котик Батькович Барвинок".
     "Женушка! Аечка!"
     "Котик! Муженек!"
     "Приехала?"
     "Приехала!" -- Айка разулыбалась, подбочась грязным кулачком. --  А  че
эт ты такой за развеселый? Али мне рад?"
     "Гарнитур!"  -- Вошел Котик, ноги  пружинят, чуть не в пляс. Пальцами к
потолку щелкает -- эгей, мол, давай музон! Врубай, чего там!
     "Что -- гарнитур?" -- не поняла Айка.
     Но  Котик  уже тащил ее  в коридор,  и Айка успела лишь на ходу бросить
Мамаю халат: "Накинь, Ваничка! Вставать пора".
     Вскоре в коридоре забубнили голоса, затем дверь распахнулась, и Котик с
каким-то мужиком внесли на полусогнутых массивный платяной шкаф. "С-сюда..."
-- простонал  Котик.  Мячики от натуги ходили,  как бы силясь выпрыгнуть  из
лица. Хлопали незапертые дверцы. Шкаф  мычал и  терся об стену... Ать-два!..
Поставили, отдышались.
     "Ваничка! Ты что, вставать и не думаешь?" -- удивилась Айка.
     "Не Ваня, а Вася", -- поправил Котик.
     "А какая разница?" -- улыбнулась Мамаю Айка.
     Что верно, то верно, подумал Мамай.
     "Я пробовал... Голова закружилась..." -- нехотя ответил он.
     "Уй, и чего это с тобой такое?.. -- Айка призадумалась. Чтой-то, вроде,
и хмель у ней в глазах  прошел, и держалась теперь... вполне. -- Вот Котик с
грузчиком  сейчас  пошли... Там  еще занести  надо. Сюда... --  Она  окинула
взглядом комнату. -- Сюда ставить некуда уже. Кровать там двуспальная, ее --
в  коридор пока... Пока  ее, да,  разбирать  пока не  будем. Ну,  зеркало --
зеркало опять же  к бабке на кухню...  Хотя  она снова ругаться будет... Да.
Видишь ли, квартира у нас трехкомнатная, ну, ты  знаешь, жильцы у нас -- две
семьи  живут. Кухню  с  коридором  мы бабке  уступили, пускай  она  себе там
супчики да кашки  стряпает. А нам она  и не нужна,  кухня-то, мы --  вот так
вот, все на бегу  привыкли, тут и спим,  и едим. Хлебца с маслом, пепси-колу
шамаем, ну, пива,  там, или че покрепче любим, колбаски, или вот --  студень
сегодня купила... Ты накинь, халатик-то,  садись, покушаем, вот Котик сейчас
придет..."
     Сидели, пили чай. С водкою пришел Котик.
     "Во. Молотов коктейль. Давка -- ужас! Алкота хавальники раззявила, чуть
не в драку. Ужас!"
     "Почему -- коктейль?" -- не поняла Айка.
     "А-а... Тут мы с  одним корешком  пили.  Он и рассказал. Так  на Западе
бутылки с зажигательной смесью называют, ну, противотанковые то, -- "Молотов
коктейль", по фамилии  нашего  наркомана... Мы теперь с  ребятами так  водку
называем... Давай, мать,  банкуй!..  Ну...  Давай,  мать...  Ну, чтоб  кровь
звенела!.. Ух-х..."
     Выпили, закусили.
     "Да, научат тебя твои алквиады... Ты лучше скажи, куда мы Ивана сегодня
положим? А то ты без меня тут комнату сдал...  Ну, сам-то ты -- ладно, мог и
у Захарова ночевать, а теперь как?"
     Котик опрокинул в рот вторую стопку, похрустел огурцом.
     "Значит, так... У бабки Иванны раскладушку забираем, все равно она наша
была, а  у ней, это  самое,  матрац есть. Вот так.  Ты ведь завтра уезжаешь,
Вась? Как чемпионат-то прошел?"
     "Да так... -- Мамай поднялся. -- Мне бы в дабл..."
     "В конце коридора, -- сказала Айка. -- Последняя дверь, с Рабой  любви.
Если забыли".
     В  туалете  Мамай увидел  в зеркале свое новое  лицо.  М-да.  Как там в
Библии -- "повстречались они и не узнали друг друга"? Спортсмэн называется.
     В   коридоре   подпирала  стену   пьяная   сохлая   старуха  с  седыми,
свалявшимися, как  собачья подстилка, волосами. "Здорово, бабка Вонюшка!" --
объявил  басом некий  мужичина, проходя  в одну из  комнат.  Старуха  смутно
воняла  что-то  свое. "Комнаты  сдают... Без  прописки всякие  ходят..."  --
донесся  до  Мамая  ее  неприятный  голос,  сдобренный  богатыми  процентами
великого и могучего русского устного...
     Айка  и Котик  по-прежнему сидели за столом. Котик, с сожалением косясь
на  опустевшую бутылку водки, откупорил  пиво. "Противотанковое... Эх, врежу
лакмуса стакан и отдам себя богам. Руки,  ноги, голова -- вот он, весь я, на
пороге в небеса, где Бог да  пенсия...  Эх, где ж моя гитара семиструйная?..
Хе-хе, слышь, Айка, я сказал -- "семиструйная", хе-хе... Ля-ля... ля-лям..."
Засыпая, Мамай  смотрел на Айку, вскидывавшую в танце руки, затем его взгляд
упал на лампу, и полетели на Мамая медово желтые кольца света...
     Проснулся  он  оттого,  что  кто-то   резко  толкнул  его  раскладушку.
По-прежнему  горела  лампа,  за  окнами было  темно.  По всей  комнате  были
разбросаны одежда, посуда, катались пустые бутылки... На полу, сцепившись, с
визгом и руганью боролись Айка и Котик.
     "А  я  говорю: не  твое это дело! Не твое!" -- с надрывом приговаривала
Айка, норовя вцепиться Котику в волосы.
     Котик сопел, пытаясь отпихнуть от себя супругу.
     "А  я говорю:  мы завтра же пойдем к  нему!" -- Тут бравая  Айка в дыму
сражения  неосторожно  зацепила  рукой Котиков  прыщ,  и Барвинок разразился
потоком неопределенных, обтекаемых ругательств.
     Потасовка завершилась  довольно неожиданно.  Уже Айка  села  на  Котика
верхом, уже Котик пошел было  на хитрые фени, говоря, что, мол,  за  абордаж
хватать -- это не по  правилам, а Айка в ответ грозилась, что вот сейчас-то,
мол, абордаж  ему и выдернет...  Как вдруг из коридора  послышался небольшой
взвизг и старушечьи причитания. Дверь  распахнулась,  и  в комнату ворвалась
баба Вонюшка, со сморщенным  всмятку, точно она  хлебнула уксусу, лицом, и с
ходу  ухватилась  за Айкины волосы. Маленькое личико Айки расплылось, словно
со  смеху, --  как-то по вертикали расплылось, -- а затем  она завизжала  --
негромко  и  осторожно,  будто  у  нее внезапно кончился  голос,  а  старуха
молотила ее кулачками, и потом уже, когда опомнившийся Котик схватил бабку в
охапку и выволок за дверь, Айка  присела на  пол,  легко, будто  шерсти клок
гнилой,  выдрала  пук   волос  с  горя  из   своей  головы  и  затряслась  в
конвульсивных, безобразных рыданиях...



УЛЫБКА НА СКЛОНЕ


     Прошло  несколько  месяцев  со дня Ланиного концерта  и ее последующего
отъезда. За это  время слухи  об ее успехе успели уже  приобрести  некоторые
очертания легенды, и,  как это бывает подчас с людьми, побывавшими  в армии,
развитие их пошло уже не ввысь, а  куда-то вширь и поперек себя -- то  бишь,
ничего светлого и достойного к ним не пристало, а  даже вовсе напротив того:
имя  Ланы  смаковалось  с  таким двусмысленным  подтекстом, что  можно  было
подумать, будто речь идет о заурядной шлюхе из "Сайгона", только и сделавшей
примечательного, что выскочившей на сцену Дворца молодежи и показавшей голую
задницу  толпе пьяных идиотов. Находились люди, решительно утверждавшие, что
она -- шиза, и лечится в Москве у врача Шварца. Промелькнуло также и мнение,
что  она-де  сидела с  известной Ивочкой, которая,  мол, ее всему и научила.
Прошел  еще слух,  будто ее убили на БАМе, куда  она отправилась  зачем-то с
шайкой  гопников.  Ходило и много других мелких и глупых сплетней, о которых
не стоит упоминать, и  наконец, совсем  недавно один знакомый Вощика сообщил
ему, что Лану видели в  Москве на каком-то концерте в компании с Пугачевой и
Троицким.  Но  все  это  были  враки.  Мамай с  Ланою  энд  Хачик энд  Труба
путешествовали.
     В начале июня  месяца в год 1966-й  Семка  Горюнов вышел из заключения.
Неделю  гудел  он  у  одной любезной  вдовушки, заготовившей  по сему случаю
несколько фляг браги, а затем, в какой-то очень прекрасный день, сел Семка в
лодку и поплыл по реке сибирской Колыме.
     Эх! Погреб сперва Семка для понту  -- махала ему  с бережка вдовушка, а
затем бросил весла, закутался в тулуп, сел на дно, и понесло его  по течению
тихо.  Небо-то  какое!  Пташечки посвистывают,  щелкают  -- точно  ножницами
кто-то ветер режет. Ветки у воды  шелестят, бодаются. Воздух  --  как стакан
спирту с облепихой... Хорошо!
     Так и ехал Семка  --  то  греб  помаленьку,  а то сидел просто  так или
спал... Белые ночи в той местности все  лето стоят, комаров в пору ту  -- ни
одного. Думал о том, что делать дальше, на волну мелкую глядел...
     А посадили его,  как считал сам Семка, за пустяк. На собрании колхозном
спросил  однажды  сдуру он у  начальника приезжего, что вот,  мол, Сталин на
всех  фотографиях в одной и той же одежде сидит -- как же это он не вшивеет?
Важный это был вопрос для Семки, даже смены белья не имевшего, и влепили ему
за вопрос этот важный срок и отправили его по этапу на самый север Советской
страны, в Заполярье,  и полетели дни его  отныне, как  облака --  то тяжкие,
густые, а то и вовсе -- пыль белая...
     На третий день, к вечеру, ему послышался тихий звон. Звенело еле слышно
и  как-то  сразу отовсюду, словно  ветер  шевелил золотою  сетью,  и в  этой
солнечной сети бились тысячи невидимых мотыльков.
     Прямо над  водою, в люльке,  сотканной  из солнечных лучей, птицы белые
несли дитя...
     И много ден минуло с той поры.
     И  ныне над  рекою той  пасутся огнедышащие  тракторы и тяжко шевелится
цепь косцов. Бегает вдоль  цепи,  тряся волосатым  животом, бригадир Проша в
голубых панталонах и лупит сачком по толстым бабьим задницам. И есть над нею
-- голое небо, даже без вариантов.
     А по ночам Луна висит, как крышка от кастрюли.
     Свидетель Ланиного детства -- Вася Стиль.
     "Стиль Вася -- парень ничего себе, здоровый, и на морду ничего. А ходит
-- щас вам  покажу. Как баба. Ручки слегка  эдак,  и бедрами  вот так вот --
чик-чик-чик.  Тут,  в деревне, авария была. Вертолет на полигон рухнул -- на
сортир, то  бишь.  Метров так на  десять  только взлетел и  кэ-э-э-к!..  А в
полигоне бабка сидела. Только вышла,  ну, хоть  успела,  до  крыльца  своего
только  дошла, и  тут же -- это самое. Он на  бок как-то упал, вертолет. Ну,
все  вокруг  перепугались,  сбежались,  думают:  ай-яй-яй!   Ждут,  смотрят.
Наконец,  открылась вертолетовская  дверь, и  оттуда -- походочкой  своей --
чик-чик-чик --  Вася Стиль. Ха-ха-ха". Это Хачику  на  днях про  Васю кто-то
рассказал.
     "Что делаем? Путешествуем", -- говорит Лана Васе.
     "И много местов-то обошли?"
     "В Клоповке были..."
     "...в  Храпченке  и  Свищенке, -- влезает Труба,  -- в  Тикиче  Гнилом,
Горыне,  Канином  Носу, Маточкином  Шаре,  в  Мухрах, Нижнем  Пойле, в Новой
Водолаге и в Новой Ляле".
     "Ой-е-ей! -- удивляется пьяный Вася. -- И чего ж вы там видали?"
     "Видели   мы  там  настоящего  половозрелого  мужчину.  Говорил  он  об
античности и про то, как Понтий Пилат ему в задницу штык-нож воткнул..."
     Вася уходит, обиженно махнув рукой.
     Лана разливает кофе.  Сидят тут  еще:  пара  певчих  девушек,  какой-то
волосатый-бородатый друг  Мамая, с портретом Высоцкого на майке, по прозвищу
Машка,   некто  совершенной  лысый,   невесть  откуда  взявшийся  кавказский
телохранитель Хачика,  плюс хозяева -- поэт  такой  местный  Буремир  (можно
просто -- Буря) с супругой, "рыжей лисой" Лизой; Буремир запрещает ей курить
и то и дело проверяет: "А ну, дыхни!" -- и Лиза раззевает  на него  пасть, а
Буря расплывается в улыбке и говорит: "Сгоревшим телевизором пахнет!"
     Кодла вольно рассосалась по комнате: сидят, лежат на чем попало, ходят,
тушат сигареты  в пустой  аквариум...  Лысый  телохранитель  умудрился  даже
уснуть на диване, завернувшись с головой в одеяло. Волосатый-бородатый мечет
в бревенчатую стену длинные столовые  ножи, приглушенно ликует в магнитофоне
Russian  Underground  Group  Bratja Jemchugnie  имени завода  имени  Стеньки
Разина...
     А повод такой: у Буремира... вернее, сыну Буремирову исполняется десять
лет. А также новость  вот  какая:  Мамай и  Лана объявили  о своей помолвке.
Покамест   ждут  юбиляра:  вот-вот  его  приведет  Лизина   сестра.   Байки,
анекдоты... Хачик томится, то и дело косит огненным глазом в сторону батареи
противотанковых.
     "Позвонить им, что ли? -- Буря подходит к телефону. -- Чего это сигналу
нету?  Глухо.  Полный  уздец". "Так я ж  отключила  его,  --  Лиза  из кухни
говорит. -- В прихожей папку в мамку воткни".
     Стучат часы. Звонок в дверь. Общее оживление.  Ан нет -- соседка просит
чего-то  там. Отвертку, что  ли. Чего-то  у нее с телевизором там случилось.
"Кикибадзе поет". Ладно.
     Не  дозвонился  Буря.  В  карты  играют они -- он,  Хачик  и Труба,  --
пристроившись в углу. Доносятся оттуда специальные слова --  "вист", "гора",
"пуля", "шесть первых" etc.  --  и слышится шлепанье карт, точно об скатерть
кто-то  языком  хлещет. Волосатый-бородатый  снова  мечет  в стену  ножи  --
рисунок какой выводит, что ли.  Макаревич в  магнитофоне храпит и  свищет, и
идет по жизни, смеясь.
     Звонок в дверь. Ну, вот и они. Пришли.
     Хачик трясет свою охрану. Наконец, из-под одеяла, с того  конца, где по
идее должны были бы находиться ноги, высовывается вытаращенная лысая башка.
     Асса!
     

Сказка о пыльной Луне

     Жил-был поэт. Звали его Гум.
     Был он некогда как все люди. Как  гоголевская  губернаторская дочка  --
смеялся, где смешно покажется, скучал, где скучно.
     Что читал? "Мурзилку" читал. Ну, и сказки всякие.
     А стихов вообще не любил читать. Правда, было что-то такое в детсаду --
про маму с гвоздиками  и сиренями, еще:  "Уронили мишку на пол", "Мойдодыма"
знал...
     Жил.
     И было ему жить совсем не в лом.
     Лет в  17 поступил наш Гум учиться в  большой,  престижный университет.
Надо сказать,  что к тому  времени  он  уже пробовал что-то писать. Рассказы
писал --  про смерть таракана, про  студентку, которая  покакала и не знала,
куда какашку девать -- в коридор боялась выйти. Девочкам рассказы нравились,
а больше никому не нравились.
     На филфаке был  в ту пору стенд такой, куда стихи своих, факультетских,
вывешивали. Отдал  им  Гум два стишка  -- "Франсуа  Вийон" и про  то, как  с
парашютом прыгал. Сказали ничего,  повесили. Стали друзья в шутку звать  его
"настенным поэтом". Затем, с тем же  парашютом, проник  наш Гум в молодежную
газетку какую-то. И пошло.
     И поехало.
     И стал он знаком с разными поэтами и поэтессами.  Разные это были люди,
но и было  в них во всех что-то общее такое. Казалось  в них во всех  что-то
серое такое,  точно кормили их пылью и  песком морду  чистили. А  любили они
больше  всего в гости друг к другу ходить,  пить вино, читать стихи и делить
Луну -- кто ее лучше всех воспоет, то есть.
     Долго ли,  коротко ли, и вот однажды, после очередной попойки, свалился
наш  Гум  с  кроватки своей.  Да  подло  так свалился -- башку расшиб.  И --
оказался на Луне.
     И видит Гум -- люди по Луне ходят. Бритые, в пижамах, и то и  дело  обо
что-нибудь головой стукаются: "Туп-туп!" А у кого шишка побольше вскочит  --
тот и главный. И говорят, значит,  Гуму они: "Парень ты свой, сразу  видать.
Ушлый парень.  Вон какой шишкарь уже набить успел. Ну, давай, брат, трудись!
Труд создал человека!"
     Хотел  было Гум сказать  им, что  труд  и  погубит  его, но смолчал  --
согласился, значит.
     Вот и сказке конец.
     Стол был  сервирован  на  славу.  Покуда  хихикающий  Машка  читал свою
сказочку,  Лиза  подала  даже  нарезанного  в стружечку  мороженого осетра с
солью, перцем и горчицей. Эх!..
     "Я танкист", -- заявил на вопрос о своей профессии Машка.
     "Нет, -- сказал Труба, -- ты копьеметатель".
     "Я танкист и хоккеист".
     "Нет, серьезно, -- заинтересовалась Лана, -- ты в каком жанре?"
     "Он пан Подвысоцкий", -- сострил Буря.
     Машка захохотал.
     "Я во всех жанрах! -- заявил он, снисходительно похлопав Бурю по плечу.
-- И вообще жанров нет. Это все враги придумали, критики".
     "А критика -- это тоже жанр".
     "Не-е!  -- погрозил пальцем Машка, хихикая. -- Критика -- это  не жанр.
Критика  -- это..." Он начал было произносить разные яркие слова ненависти в
адрес критиков, но его перебили  певчие девушки,  желавшие спеть "Мне звезда
упала на ладошку..."
     Если увидишь,
     Как падает с неба звезда,
     Знай -- это спутник!
     -- сымпровизировал Машка.
     Телохранитель испустил непечатный звук и испуганно огляделся.
     "Что это?" -- негодующе крикнул Машка.
     "Это охрана", -- солидно сказал Хачик, --портянки рвет".
     Утром ранним над рекой
     Сон туманный и покой.
     Тихий ветер над водой
     Машет сетью золотой...
     "Удивительная женщина,  -- шепнул Мамаю на ухо Машка. -- Когда я увидел
ее,  мне показалось, что  от нее исходит свет. Как в  воздухе  над огнем,  в
движениях ее тепло и свет..."
     Лана тихо  смеялась,  прикрываясь  ладонью, и  в глазах ее,  болезненно
далеких, лежала черная, неземная какая-то истома.
     

Из записной книжки Мамая

     У озера, голубого, точно выкроено оно из  неба, слышал я пенье птицы. И
я подумал: какая разница, жива она или мертва, ведь голос ее жив потому, что
жив я. И только когда голос умер, я понял, что птица была живой.
     В озере, голубом, точно выкроено оно из неба, вижу я руку,  что тянется
ко мне. Но я не могу пожать эту руку, ибо это не твоя рука, а  моя. А всякая
тварь служит две службы: одну  злу, другую -- добру. И если бы каждый добрый
человек убил хотя бы  по одному злодею, то на Земле не осталось бы ни одного
доброго человека.
     Разве можно обижаться на слова, или на отсутствие их?



ЕВАНГЕЛИНА


 (Рассказ Ланы)


     А  с  девочкой по имени Евангелина случилось то, что и в эту  последнюю
ночь ей опять, в который уже раз, приснилась мама.
     Мама взяла  ее  за  руку  и повела за собой,  и  Евочка  слышала  свои,
Евочкины,  гулкие, как бы шелестевшие в  ней, движения, а после она смотрела
на маму и трогала ее лицо, и  садилась  к ней на колени, и чувствовала  себя
перед тем большим, что может взять ее на руки и взять с собой.
     А потом они пришли на маленькую, с теплой водой, речку, и воздух вокруг
был розовый, душный, и Евочка села, положив  на ладони свое круглое, горячее
от  духоты лицо, а  было  светло, хотя  стояла ночь,  и  на воде  прыгало ее
отражение, и она сидела на берегу, точно в теплом сне...
     Всегда, когда раньше  жила  у бабушки, Евочка  просыпалась и глядела на
белую кирпичную печь, и белую, спускавшуюся вниз лесенкой,  трубу воображала
лицом чьим-то, с носом  и подбородком, так же, как облака она  иногда видела
похожие на человеческие головы -- с папахами, с усами, скривившиеся серьезно
и как бы думая, --  и, спрятавшись в уютное тепло под одеялом, она тихонечко
прицеливалась пальцем в это лицо и, чувствуя себя мальчишкой с пистолетом, а
лицо это было -- всадник, шептала: "К-х!"...
     Но теперь, едва лишь открыв глаза, она увидела, что приехала мама Мара,
какая-то рыхлая и не толстая такая, как прежде,  а словно из нее приспустили
воздуху, и, как вчерашний шарик воздушный, она  вдруг скисла, обморщилась, и
в  могучем теле  ее появилось  что-то  неуверенное,  точно она  все пугалась
наткнуться на гвоздь и зашипеть.
     Папа Юра  ходил в  трусах и в  майке и прижимал к  груди закутанного  в
пеленки ребенка, и глядел жалобно, и твердил:
     "Есть хочет!"
     И полные ноги папины подрагивали, а пальцы на ногах его пошевеливались,
как будто тоже хотели бы пойти куда-нибудь и что-нибудь съесть.
     Папа взглянул на Евочку и проговорил:
     "Что ж ты так... и не улыбнешься..."
     А  Евочка подумала, что  почему, она и смеяться умеет, и папа видел это
вчера, а все ж ей было неудобно, что он тут, а она умылась и стоит  с мокрым
лицом,  и когда Юра вышел,  она  вытерлась и  пошла есть кашу, и ела, и было
вкусно, и она думала, что мама Мара добрая и поэтому ей вкусно.
     К вечеру накрывали на стол. Все суетились, и только  Женечка  путался в
коридоре  с велосипедом. Кресла  и стулья собрали  в  гостиной,  и папа  Юра
пронес  еще  ножками  вперед  из  кабинета тяжелый  полированный  стол,  как
казалось, даже сопевший от собственной тяжести.
     Затем появились гости, и все они где-то  рядом  смеялись  и говорили, а
Евочка  сидела в ванной,  и ей отчего-то  казалось стыдным, что вот-вот сюда
кто-то станет стучаться, а она тут сидит.
     В  гостиной,  меж тем, было уж  тесно. Мара сперва  рассказывала,  как,
когда они были студентами, Юрин  сосед  по комнате изображал, как приходит к
нему Мара: сперва выпячивал грудь, на глазах грузнел, надувал  щеки  и глухо
взывал:  "Юра!", а затем весь размягчался,  расцветал женственной улыбкой  и
Юриным  голосом  ворковал: "Ма-а-ра...", -- после чего  Юра вышел к гостям в
черном фраке и раскланивался, и заглядывал всем в лицо внимательно и лукаво,
и грозил пальцем, и капризным голосом говорил:
     "Я -- Гойя!"
     И все улыбались, и было хорошо,  а потом, когда в веселье уже наступила
та  особая  притупленная  легкость,  а  елка  мигала  и  лепила  по  комнате
разноцветные пятна, а стол выглядывал уже как-то сконфуженно, точно штангист
в  незнакомой   компании,   на  которого   вдруг,   позабывшись,  стали  все
облокачиваться  и  измазали   салатом,  а   голоса  уже  продирались  сквозь
возбужденный  гам...  Юра   танцевал  как  мушкетер,  внезапно  вытягивая  к
кому-нибудь изящную ладонь и глядя исподлобья и поджав  губы,  а теперь  вот
сел и хохотал, когда Мара,  поправляя указательным пальцем очки  на  толстом
носу, рассказывала, как некогда пьяненький Юра в общежитии все ходил, набрав
воды  в  воздушный шарик,  и  прижимал  пузырь  к  груди, и  лукаво  хотел в
кого-нибудь  брызнуть...  В  умывальной  он  пустил  струйку   в  огромного,
туповатого  студента  Шапкина, и  Мара  видела,  как  со  счастливым  смехом
метнулся  Юра  в коридор,  а  вслед  ему на  мгновение высунулась  из  двери
Шапкинская нога...
     Вечеринка была уже в разгаре, когда пришли новые гости.
     "А как  у нас квартира, спокойная? -- спрашивал один из них, с курносой
и  простецкой, словно натянутой  за виски рожицей. -- Там  не  будут  соседи
рваться с танками?"
     "Игорек, -- представил его Юра. -- А этот мрачный тип -- это Филиппов".
     "Фил", -- сказал Филиппов.
     Гостей  повели  к  ребенку.  Девочка  спала вся в  пеленках,  и  только
выглядывало наружу красное, будто из бани, лицо.
     "Елена Плестлясная", -- нежно сказала мать.
     Гости  пели. Лезвие  медиатора  ревело  на гитарных струнах,  а  Фил  с
напряжением говорил, и  голос его то набирал высоту,  содрогаясь от силы, то
ехидно корчился в  уголках  губ,  а  Игорек  вторил и  качал  головой,  и  с
блаженным плачем прикрывал глаза...
     Минула еще одна бессонная ночь,
     Дым ест глаза и кофе кипит в кофеварке...
     Сегодня я понял, что вся моя прошлая жизнь
     Была вовсе не жизнь, а -- жизнь в зоопарке.
     И решетки кварталов, смотри -- кругом клетки квартир,
     Серо-красный служитель так грозно глядит из-под арки...
     А я не в обиде -- ведь он не знает, что мы, он не знает,
     Что все мы живем в зоопарке.
     И кто-то пьет водку, а кто-то курит траву,
     А кое-кто даже коллекционирует марки,
     Пытаясь уйти от себя и пытаясь забыть
     Тот факт, что они живут в зоопарке.
     Мне кажется, что я скоро возьму и сойду с ума.
     Солнце печет и становится очень жарко...
     Но кто бы ты ни был, я прошу тебя: постой, не уходи!
     Давай убежим из этого зоопарка...*
     Фил вступил  в соло.  Медлительный, тяжкий вой с  дрожью  пронесся  над
комнатой, ринулся в хриплый, пузырящийся водопад звуков, и вдруг заклубились
басы и вырвался из вихря отчаянный белый стон, и умер в протяжном прыжке над
мертвою тишиной, на последней мерцающей, ледяной ноте...
     Потом завели проигрыватель. Фил наливал всем из бутылки, а Юра держался
понимающе и говорил:
     "В чем смысл прихода Бодхисаттвы с юга?"
     Было тепло. Мара глядела как кожаное кресло.
     "Евочка, ты  не  играешь с Женей?  Тебе что-то нужно?  -- погладила она
затем Евочку по голове и внимательно улыбалась.
     "Это старшая  ваша,  да? Что  же я  раньше ее  никогда не  видела?"  --
спросила какая-то женщина.
     Мама Мара стала ей что-то отвечать, а Евочка  думала,  уйти или нет, и,
немножечко посмотрев на стол, отошла из комнаты.
     Женечка давно уже разнес на части грузовик,  а теперь, оторвав от куклы
ногу, куда-то  ушел  и прискакал обратно,  и ожидающе сказал,  протянув ногу
куклы:
     "Полижи, а? -- туфлю, а?"
     Евочка лизнула пятно какой-то жидкости.
     Женечка с брезгливым удивлением заулыбался и хрипло, громко завопил:
     "Фу! Тараканин живот съела! Я таракана убил им! Фу!"
     Евочка пошла в прихожую. В зеркале, большом, в три стекла, дрожали  три
мутные фигурки в белых платьицах.
     В  прихожей из  батареи капала вода и натекла лужица. Ботики подмокли и
оставался  мокрый след. Евочка аккуратно  вытерла ботики  чьим-то  шарфиком,
валявшимся на полу, подумала, сунула шарфик за пазуху и тихо вышла.
     На  улице шел снег. Темные  громады домов  тяжело глядели на  мостовую,
освещенную редкими фонарями, от которых хотелось спрятаться.  Со всех сторон
дышало небо.
     Сперва Евочка пугалась того, как хрустит  снег, и пошла было тихо-тихо,
и вдруг застыла и слушала.  А потом она  видела свое лицо в окне автобуса, и
лицо ее летело сквозь огни и казалось тонким, как  фольга. Еще потом ей было
холодно,  где-то  вдалеке  лаяли  собаки,  а  она  стояла  возле  маленького
деревянного  домика  с  завалинкой,  и над крыльцом горела  лампа, а затем в
каком-то углу  был  человек  --  он стоял  весь  черный,  и Евочка  тихо и с
напряжением прошла.
     А  потом она уснула и  думала,  что сидит  в  постели  своей, аккуратно
положив руки на одеяло, и приходит мама, и улыбается, и смотрит на нее вдруг
пристально, щурясь, тяжелым взглядом, а после смеется  и  шутит,  и внезапно
быстро и больно кусает ее за палец, а Евочке страшно, и душно в горле, но ей
хочется,  что  это не  по  правде, и она,  сдерживаясь,  чтоб не  заплакать,
шепчет: "Мама, ты маленький тигренок, да?"
     А еще потом  она была в детсаду и  сквозь туман слез  видела худенькое,
белое  лицо какого-то мальчика, и стояла посреди  комнаты  железная печка, и
мальчишка этот  схватил в зубы  алый уголек и шумно вдыхал и выдыхал воздух,
отчего  уголь  белел  и переливался  волнами жаркого огня, и пугал Евочку, а
затем какая-то девочка с большими черными глазами и все они сидели рядком на
стульях, и  девочка  страшным шепотом рассказывала, что  у них  дома жили за
ширмой две тетеньки, и  они, эти тетеньки, приводили к себе людей и отрезали
им головы, и прятали в погреб, а папа ее пошел к ним и топором убил их...
     Впечатление  чего-то  странного,  что было  связано с  ее сновидениями,
охватило Евочку с первых же секунд пробуждения.
     А сны-то  ее были: гладили ее лицо, от уголков глаз и к вискам,  чьи-то
жесткие, с шершавинкой, царапавшей кожу, пальцы... Большие очки с мерцавшими
в стеклах длинными белыми окнами... И неслись приглушенно, точно из соседней
комнаты, в  сон ее навязчивым рефреном слова, торжественно декламировавшиеся
дребезжащим  старушечьим  голосом:  "Кохда сама  сутьба  пряшла за нами, как
сумашеший з бритвой на руке..."
     И  было еще...  Да, самым тяжелым и  мучительным ощущением ее  сна было
чувство, будто она упала на землю с какой-то страшной высоты и лежит теперь,
вздрагивая  всеми  разбитыми  руками  и   ногами,   а   летит   под   нею  в
головокружительной  глубине  небо, серое в  яблоках,  и  последнее,  что она
помнила, -- как  скрутил ее приступ одуряющей тошноты, и уперлась она  затем
пятками в землю, и ушли  ее ноги далеко-далеко,  словно она выросла вдруг на
всю земную твердь...
     Ева  открыла глаза.  В высоких  окнах с открытыми  форточками,  в белых
тюлевых занавесках дрожал желтый солнечный воздух. И тут же раздался голос:
     Я пришел в твой мир облаков по колени...
     Она  повернулась, чтобы взглянуть на  говорившего. За столом, у окна, с
папироской в руке сидел клоун. Самый настоящий  --  с  красным  носом, рыжей
копной волос, облаченный в голубой, с блестками, халат. Клоун подмигнул  ей,
приложил к губам папироску,  выпустил длинную струю  дыма, отчего  солнечный
воздух у окна задрожал и окутал клоуна золотым облаком, и сказал старушечьим
голосом:
     ...Где лежат от звезд цветные тени.
     Солнце  лежало  на всем,  как масло.  Стекало со стен  и брызгалось  на
деревья  желтым, сладким кремом.  Евочка никогда  не  думала, что пыль может
быть  такой  красивой, и мальчик  на велосипеде, тащивший за  собой  пыльное
облако, окрашенное  солнцем в огненный шлейф, показался ей вылетевшим с  той
стороны планеты.
     Они шли по аллее сада. По обеим сторонам били фонтаны, на деревьях пели
птицы. Маленький  Винни-Пух, угрюмо  сгорбившийся  на  скамейке, увидев  их,
встрепенулся, подбежал к Евочке и протянул ей мягкий, румяный персик.
     "Возьми", -- сказал клоун.
     С  большого дерева  внезапно  спрыгнула резиновая обезьяна  и  с важным
видом подала Евочке грушу. Вскоре уже со всех сторон бежали к ней игрушечные
зверьки и несли ей то виноградные гроздья, то сливы, то абрикосы...
     "Ой, хватит..." -- растерянно пролепетала Ева.
     И тотчас все звери исчезли.
     "Смотрите! -- закричала Евочка в восторге. -- Смотрите -- папа!"
     И верно  --  мелькнул меж  деревьями папа Юра. Мама  Мара  вышла  из-за
дерева и сурово проговорила:
     "Это еще что за фокусы! Отдайте ее немедленно!"
     "А вам  не  кажется, -- возразил ей клоун, -- что  ваша дочь может быть
счастлива только так вот, а?"
     "Моя дочь и так  была счастлива! --  закричала  мама  Мара.  -- Что  вы
можете знать о том, что такое счастье?!"
     "Счастье,  -- вежливо ответил  клоун, --  это  когда то прекрасное, что
есть в человеке, находится в гармонии с окружающим".
     Мама Мара беззвучно открыла рот и растаяла в воздухе.
     Исчез  и  клоун,  а Евочке  уже виделся  дождь в белой,  с облупившейся
эмалью, бабушкиной бочке, где билась чеканная рябь капель, и монотонный бред
воды, крошившейся о листву, о  камни на  дорожке сада,  все больше  и больше
погружал ее  в  странное, такое  наполненное оцепенение, когда казалось, что
стоит протянуть руку -- и рука твоя повиснет, бесплотная, как облако...
     И кончился  дождь,  а Евочка все  глядела  и глядела в  бочку,  где под
ладонями ее уже плясало солнце и толпилось в глубине бородатое воинство туч.
Евочка колотила по воде рукою, и брызги слепили небо...
     А потом она шла по заснеженному полю, и снег этот  шел из такой густой,
ватной тишины, что не  было уже земли под ногами, а только она  подымалась и
летела в бесконечный  снежный воздух,  и  закрывала глаза, и захлебывалась в
обессиливающей,  головокружительной дурноте, и  садилась на снег, размазывая
по лицу холодные капли и улыбаясь своему счастью...



ОМ НАМО


     "Пива купил?"
     "Ну". --  Вощик дуется чего-то, а в  общем рад корешку, хотя  и косится
все недоверчиво -- давно не видались.
     Комната Мамая в коммуналке. Тахта, холодильник. Стол конторский шаткий,
а  на  столе под  стеклом -- фотографии,  вырезки всякие: Политбюро ЦК КПСС;
патриарх Московский и всея  Руси Пимен;  этикетка водки  "SMIRNOFF"; реклама
японской зубной фирмы (снимки  цветные  зубов гнилых и, в  сравнение с ними,
запломбированных);  фотография шимпанзе;  Солженицын; Мохаммед  Али; А Г-620
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КРЕДИТНЫЙ БИЛЕТЪ ТЫСЯЧА РУБЛЕЙ Кассир Ев.Гейльманъ  1918 гъ;
фото Хрущева с Эйзенхауэром;  грудастые  туземки  с  подписью внизу: ЖЕНЩИНЫ
ОГНЕННОЙ ЗЕМЛИ  Изъ  каравана  Гагенбека;  рисунки  театральных масок  Young
Clown, Crafty Statesmen,  Stern Judge, Selfish King;  фото  самого Мамая  на
коленях у голой языческой богини; Роберт Фрипп с  Биллом Брафордом; глиняный
человечек с невероятно большим пенисом, ну и всякое еще.
     На  стене --  рисунки  Мамая, постера:  Мик Джаггер,  Дэвид  Боуи, Джон
Леннон.
     Мамай, Вощик, Хачик -- сидят, пьют.
     Долго  пьют.  Базары,  базары...   Волны  дыма  сигаретного  --  висят,
пошевеливаются иногда, точно во сне.
     Хачик (еле лыка вяжет):
     "Гля, -- Вощику он говорит, -- гля, шо дядя Хачик можэт..."
     Пытается сделать  на столе "крокодил". Стол с грохотом разваливается на
составные. Стекло  лопается  пополам. По полу прыгают  пустые бутылки. Волны
дыма испуганно мечутся по комнате. Хачик храпит среди обломков, сунув голову
в ящик со всякой дрянью.
     "Ты помнишь, Вовчонка, -- говорит Мамай, --  помнишь,  у Чжуан-цзы есть
такое... Приснилось ему однажды, что  превратился он в бабочку и летает  над
полем.  А потом  он проснулся и не знает, то ли ему снилось, что он бабочка,
то  ли,   наоборот,  бабочка  он,   и  только   снится  ему  вся  эта  жизнь
человеческая...
     Знаешь, когда умерла Лана, я тоже решил умереть. И  вот однажды я выпил
люминалу и умер... И как ты думаешь,  кого я встретил на том свете? Я увидел
там двух клоунов -- рыжего и белого...  Представляешь, два клоуна -- рыжий и
белый -- сидят и играют в человечки, играют, играют,  играют... А ведь  мы с
ней, ты не поверишь, Вовчонка, --  ни разу! Не поверишь,  ни разу не были мы
близки...  Мне  теперь только кажется это все время, и все в каких-то  снах:
камни, песок, вода..."
     Мамай  подобрал с  полу пустую бутылку из-под  "Столичной", прижал ее к
груди и с прежнею своей мечтательной, блаженною улыбкой зашептал:
     "Вовчонка, помнишь  мантру такую в Арике: ом намо нарайа найа, ом  намо
нарайа найа, ом намо нарайа найа..."
     В этот момент позвонили в дверь.
     Всплеск  неких суматошных объяснений,  урчанье голосов, малый визгливый
хохоток с блеющими комическими модуляциями -- все это вспыхнуло в коридоре и
мгновенно завершилось  внушительным хлопом наружной  двери. Мамай вздрогнул.
Да  и  Вощика,  кажется,  посетило то же самое странное  предчувствие,  он с
озадаченным  видом отставил кружку, почесал небритую щеку,  одернул свитер и
собрал  на  лице невнятное подобие улыбки.  Почти  вслед  за тем послышались
звуки  неторопливых, степенных  ног, спокойное течение попутных переговоров,
после чего  шаги замерли  у порога их комнаты и бас  несомненно  бабы Таиной
принадлежности произнес:
     "С-сюда..."
     Дверь  отворилась  с  извиняющимися  поочередными паузами, и  в  проеме
возникло небольшое белое облако.
     "Мне сказали... Впрочем, простите великодушно..." -- с мягкими, уютными
придыханиями пророкотало  облако, ступая шаг и обращаясь в пухлого мужчину в
ослепительно белом морском кителе.
     Из-за его спины,  сияя  лицом  и держа в руках, словно двуручный  кубок
торжества, дымящийся электросамовар, заглядывала баба Тая.
     "Дело в  том,  что... видите  ли...  -- продолжал рокотать мужчина, ища
глазами, где бы присесть. -- А впрочем, сначала представлюсь".
     Он потер руки, как конферансье, кашлянул, прочищая и без того прекрасно
налаженный голос, и сообщил:
     "Кия-Шалтырь, Гаврила Петрович. Да,  да,  именно так:  Гаврила Петрович
Кия-Шалтырь", -- задумчиво повторил он.
     С  той  же  задумчивостью мужчина  присел  на краешек  тахты, но тут же
поднялся и сделал два нерешительных шага,  глядя себе  под ноги и жуя нижнюю
губу.
     Мамай и Вощик изумленно наблюдали за ним.
     Кия-Шалтырь  набрал  в грудь воздуху, как  бы  готовясь нырнуть в воду,
помедлил... тут  же,  однако,  сломался  в  беззвучном смехе,  опустился  на
корточки  и  проворными  коротенькими пальцами зацепил  за  горлышко  пивную
бутылку.
     "Позвольте, товарищи сограждане", --  умоляюще сказал он,  глядя  снизу
вверх.
     "Говорит,  что  капитан,  --  объяснила  баба  Тая,  шумно  вздохнув  и
попятившись задом  в  клубах  горячего  пара.  -- Капитан  флота,  --  сипло
пробурчала она уже из-за двери. -- Флота, автопилота..."
     По улице с грохотом и звоном проехал трамвай. Ветер с сомнением покачал
раскрытые створки окна, будто пробуя их на крепость.
     "Простите,  друзья... -- Капитан прошелся  по комнате, рассеянно  гладя
свой  лоб.  Солнце плавало в его кружке,  как  золотая рыбка.  --  Простите,
друзья, за вопрос..."
     Он артистически замер и нацелил палец на Вощика.
     "Вам сколько лет?"
     "Двадцать пять", -- пробормотал Вощик.
     Капитан перевел указующий перст на Мамая.
     "Что  касается меня,  --  усмехнулся Мамай,  --  то  я,  можно сказать,
утратил свежесть тридцать три года назад. А в чем дело?"
     Кия-Шалтырь с сожалением покивал головой.
     "Я старше вас, -- сообщил он. -- Принципиально, я бы сказал, старше".
     "Послушай, приятель, -- сказал  Вощик,  и  в голосе  его уже  слышалось
решительное раздражение, -- что тебе от нас нужно?"
     Кия-Шалтырь оторопел.
     "Ах!"   --  воскликнул  он,  сокрушенно  взмахнув   руками.  Из  кружки
плеснулось пиво.
     "Друзья  мои,   --   дрожащим   шепотом   пролепетал  он,  --  простите
великодушно..."
     На него было больно смотреть.
     "Друзья, друзья,  -- проникновенно проговорил  далее Кия-Шалтырь, -- да
неужели никто из вас еще не знает?.."
     "Друзья, я счастлив сообщить!" -- набирая обороты, ликовал он.
     Стукнула оконная рама. С шорохом метнулся сквозняк. Пыль, поднявшаяся с
полу,  окружила  Кия-Шалтыря сияющим  ореолом. Солнечный  луч, отраженный от
кружки, лежал на лбу, как кокарда.
     "Друзья, друзья..." -- стонал капитан.
     Точно актер в  момент кульминации,  он  взял  паузу и закричал громовым
морским голосом, перекрывая шторм неизвестности:
     "К НАМ ПРИЕХАЛ ДЖОН ЛЕННОН!"
     "Простите, Гаврила..." -- ужасным шепотом произнес Вощик.
     "Гаврила Петрович", -- с готовностью подсказал капитан.
     "Так  вот, Гаврила Петрович, вы, должно  быть, ошибаетесь?.. Ведь  Джон
Леннон -- он же умер?"
     Капитан загрустил. Около  восьми  лет,  сказал капитан, об этом молчала
пресса.  Не  было  фактов -- в  том-то и дело.  Но в  Америке, заявил он  со
значительным видом, об  этом  ходили слухи.  Многие  верили  в то, что  Джон
Леннон  не  умер.  Джон Леннон  жив.  Смерть  его  была лишь  инсценировкой,
проведенной под руководством самого Джона, этого гениального мистификатора.
     "Я был в Америке, -- сообщил капитан. -- Я знаю, что говорю".
     На самом деле Джон решил навсегда уйти с музыкальной сцены. И не только
с музыкальной. Он  решил покинуть наш мир, снять с себя тяжкое бремя славы и
освободиться от всяких обязательств перед обществом. Он укрылся на Карибских
островах у Джорджа Мартина...
     "Джордж Мартин  -- этот тот самый  Джордж  Мартин,  который был  первым
продюсером Битлз", -- пояснил капитан.
     Итак, Джон укрылся на Карибах. Он жил один в  маленькой лесной  хижине.
Единственными людьми, с которыми он постоянно общался, были туземцы, никогда
не  слышавшие о человеке  по  имени Джон  Леннон, и это ему нравилось.  Джон
ловил  рыбу,  шил  туземцам  новые,  изобретенные им  самим,  одежды,  писал
картины,  сочинял песни и слушал, как растет его борода. Время от времени он
записывался в студии  Мартина  --  эти  записи он завещал издать после своей
смерти.
     Так он жил в течение нескольких лет. Изредка его навещали Йоко Оно, Шон
Леннон,  Джулиан  Леннон.  И Джон  выходил им  навстречу  из  своей  хижины,
загорелый и бородатый, как лесной бог...
     "И  что  же?  --  спросил  Вощик.  --  Что  же  заставило его  нарушить
уединение?"
     "Месяца  два  назад,  --  глухим голосом сказал капитан,  -- совершенно
неожиданно,  как  снег на  голову,  одна независимая  радиостанция  передала
сообщение,  всколыхнувшее мир.  Моряки некоего  британского торгового  судна
рассказали, что они  видели Джона Леннона на Карибских  островах.  По словам
моряков, Леннон был очень весел  и сказал, что в  скором времени он вернется
на Большую Землю.
     Через  некоторое   время  стали   появляться   новые  сведения.   Семья
молодоженов из Франции подтвердила правдивость слов моряков, поведав о своих
встречах с мистером  Ленноном во время медового  месяца, проведенного ими на
Карибах. Объявились и другие свидетели. Мир терялся в догадках.
     В  конце  концов,  однако,  все  сомнения  были  разрешены  официальным
заявлением Йоко  Оно, которое было опубликовано во многих газетах свободного
мира.  Затем  Йоко дала  интервью журналу  Rolling Stone, где  рассказала  о
годах, проведенных Джоном после декабря  1980,  и о причинах, побудивших его
принять такое решение.
     По  ее  словам,  Джон  с  1973  года  находился  в  состоянии  глубокой
депрессии, связанной с концом рок-революции..."
     "Послушайте,  --  прервал  его на этом  месте  Вощик.  -- Простите, что
перебиваю, но... неужели все это правда?"
     "Вы мне не верите?" -- укоризненно спросил Гаврила Петрович.
     "Ну... как сказать... -- смутился Вощик.  --  Все это звучит  настолько
невероятно..."
     "Что  вы подумали, не сумасшедший ли я?"  -- В глазах Гаврилы Петровича
прыгали смешинки.
     Вощик аж покраснел от смущения.
     "Ну,  разумеется,   --  умильно  произнес  капитан,  --  разумеется,  я
сумасшедший. Но я же не страшный сумасшедший. Я же мирный. Я же мирный, я не
военный".
     Он натужно захохотал.
     "Так  вот,   --  продолжал  капитан,   успокоившись.  --  Рок-революция
омолодила Западный мир,  разрушила  многие  стереотипы  и подарила  обществу
истинную свободу и открытость.  Но когда  она кончилась, началось вырождение
рока. Потому что рок был  лишь средством  для  достижения цели. И когда цель
была  достигнута,  он стал  не  нужен, так как нельзя  же все  время жить  в
состоянии революции.
     Многие музыканты не понимали этого, как не понимают до сих пор. Иные из
них  посвятили дальнейшую  жизнь зарабатыванию  больших  бабок,  иные просто
катились  по  накатанной  колее, не  желая  ничего понимать, кто-то  ушел  в
"серьезную"  музыку, искусственно  отрезая себе  пути  к популярности -- как
будто популярность была виною! -- кто-то спился, попал в наркоту...
     Джон  Леннон был одним из немногих людей,  прекрасно понимавших, что  к
чему.  Еще в  1976 он перестал заниматься  музыкой и посвятил  несколько лет
исключительно воспитанию своего сына Шона. Затем  он решил окончательно уйти
из мира  и, записав  в 1980 альбом  'Double Fantasy',  в возрасте сорока лет
инсценировал собственную смерть...
     В общем-то,  история  рок-н-ролла знает  подобные прецеденты, -- сказал
далее Гаврила Петрович. -- Элвис Пресли,  Джим Моррисон -- многие считают их
смерть также весьма сомнительной... А еще  я где-то читал, что  японцы делят
жизнь  на две половины:  до  сорока  и  после  сорока  лет. Среди  поэтов  в
древности было принято начинать вторую половину жизни, взяв себе новое имя и
бросив все, достигнутое ранее, заново, в полной безвестности..."
     "Да-а... -- протянул Вощик. -- Потрясающе!"
     "С  тех пор минуло много  лет, --  вздохнул капитан.  --  За  эти годы,
сказала Йоко, Джон многое передумал. Он  пришел к выводу, что  рок-н-ролл не
умер, рок-н-ролл жив везде, где еще нет свободы".
     "И что же? -- умоляюще  произнес Вощик, -- Гаврила  Петрович, голубчик,
не томите... Он приехал к нам?"
     "А  разве вы  не  смотрите  программу  "Время"?"  --  вежливо  удивился
Кия-Шалтырь.
     "Эх! -- махнул рукой Вощик. -- Мы не то,  что телевизор, мы и радио  не
слушаем! И газет не читаем!"
     "М-да...  --  пробормотал Мамай. -- Вот  так  живешь, живешь  вдали  от
новостей, и самого главного даже не знаешь..."
     "Месяц   назад,  --  сказал  капитан,   --  газета  Московские  новости
напечатала крохотную  заметку под названием "К нам едет Джон Леннон?" -- вот
так вот,  с  вопросительным  знаком.  Затем  последовала  долгая,  вплоть до
позавчерашнего  дня, пауза. Ни одна газета, вообще ни один орган  масс-медиа
не  подтвердил  эту  информацию,  но и не  опроверг  ее.  Впоследствии стало
известно,  что  на  всякие упоминания  о  Ленноне  был  наложен  специальный
правительственный мораторий.
     С новой силой в  эти дни вспыхнул в стране интерес к передачам "вражьих
голосов",  все, затаив дыхание,  слушали Voice of America и BBC. Впрочем,  и
они мало  что могли сообщить. Разве что,  стало известно, что Джон побывал в
Нью-Йорке, где встретился в узком кругу с семьей и старыми друзьями, в числе
которых были  Ринго Старр, Джордж Харрисон, Мик Джаггер, Эрик Клэптон. Затем
его якобы видели в Ливерпуле вместе с Полом Маккартни,  причем Маккартни был
в парике и с накладной бородой. После чего Леннон снова  исчез,  и  никто не
мог похвастаться, что знает о его действительном местонахождении.
     Более  никакими  сведениями "голоса"  не  располагали и,  за  неимением
другой  информации,  занимались  муссированием этих  скудных слухов, строили
догадки о планах Леннона, обсуждали вероятность воссоединения Битлз,  да раз
за  разом прокручивали старые пластинки Битлз и Леннона вперемежку с чтением
отрывков из многочисленных книг о Ленноне и Битлз...
     И вдруг -- о чудо! -- неделю назад все изменилось волшебным образом.
     С  быстротой  молнии  пронеслась  весть  о том,  что  некая  концертная
организация  сломила,  наконец,  упорное  сопротивление властей  и  добилась
разрешения на  проведение  единственного  концерта  Джона  Леннона  в  нашей
стране, и что концерт этот состоится в Питере..."
     "А дальше? -- возбужденно спросил Вощик. -- Что же случилось дальше?"
     "А дальше случилось вот  что, -- важно продолжал капитан, раскурив свою
трубку. -- Выяснилось, что Леннон действительно приезжает в Питер, а когда и
откуда  -- неизвестно.  Газеты,  радио,  ТВ  молчали  по-прежнему. А меж тем
ажиотаж нарастал.
     Питер наводнили толпы молодежи,  съехавшейся  со  всех концов страны. У
здания  Дворца молодежи  был разбит  палаточный  хиппи-сити,  возле которого
круглосуточно  дежурили  посты милиции.  Авиапорт и железнодорожные  вокзалы
были оцеплены войсками. Оживление становилось невыносимым,  когда четыре дня
назад  ВВС  в  сводке новостей  передал, что  Леннон  прибывает  в  СССР  на
следующий день рейсом Берлин -- Шереметьево. Также сообщалось, что Леннону и
вправду разрешили дать лишь один концерт в Ленинграде,  причем до сих пор не
ясно,  когда и где он состоится, ввиду того, что ни один из крупных залов не
решается взять на себя ответственность, опасаясь беспорядков.
     Надо ли говорить вам,  друзья, -- сказал капитан, -- что на другой день
Шереметьево с  утра  было осаждено толпами  встречающих.  Бог ты мой! Вокруг
вокзала и взлетно-посадочной полосы выстроилась  внушительная  цепь  солдат.
Там были даже танки и БТРы. Не помогло.  Вы видели когда-нибудь перевернутые
танки? Я  видел.  На мне порвали  всю одежду, и  теперь  я вынужден ходить в
парадной форме.  Многие взлеты в этот день были отменены. Не смогла вылететь
на товарищеский матч сборная страны по футболу. Были присланы дополнительные
войска,  и  тут-то  и  случилось  знаменательнейшее  событие:  рок-поколение
советских войск  присоединилось к встречающим! По-моему, многие  люди только
тогда начали понимать действительный масштаб происходящего...
     Сперва все это походило на кошмар, удивительно, что не было жертв... Но
как только  объявили ожидавшийся  рейс, полоса была очищена в мгновение ока.
Самолет  приземлился,  однако,  как  только   он  сел,   еще  до  того,  как
остановились  двигатели,  откуда-то внезапно  подъехали  несколько  легковых
машин. Спустя минуту кавалькада рванула с места, и только их и видали...
     На следующий день, то  есть позавчера, все газеты напечатали информацию
о приезде Леннона. Просто как плотину прорвало.
     По  радио прозвучала передача  о жизни  и творчестве Леннона.  Маяк без
конца крутил  пластинки Битлз и Леннона.  Телевидение показало  "Ночь  после
трудного дня", а спецвыпуск Новостей популярной  музыки был целиком посвящен
Леннону, причем именно  тогда Троицкий проинформировал телезрителей, что, по
окончательным  сведениям, концерт решено провести  не в Ленинграде, а все  ж
таки в  Москве,  и  даже  не  в  самой  Москве, а  за городом, почему-то  на
Бородинском поле. Далее  он добавил, что  организаторы уже определили состав
аккомпаниаторов,   которые  будут  сопровождать  выступление.  "По  понятным
причинам,  -- сказал Троицкий, -- я не  буду называть имен, сообщу лишь, что
состав,  естественно, состоит из звезд первой величины,  а всего в нем более
тридцати  музыкантов, которые  будут сменять друг  друга  по  ходу концерта.
Несколько новых песен Джон исполнит сольно".
     Сразу же после окончания передачи тысячи москвичей, несмотря на позднее
время,  заполнили улицы. Они  спешили  занять очередь у  концертных киосков.
Город стал походить на осажденную крепость. Повсюду ездили военные патрули и
милиция.  Беспорядков, однако, не было. Люди  мирно стояли, сидели и спали в
очередях.
     Всю ночь  в  городе не переставая играла  музыка. Она гремела  в полную
мощь  из многих  раскрытых окон, каждый десятый  человек в очереди держал  в
руках магнитофон или приемник,  из  которого раздавался голос Леннона.  Ночь
обратилась в день.  Так продолжалось  до десяти часов утра. А  еще раньше, в
половине девятого, из динамиков патрулей последовал приказ расходиться -- по
той причине, что, дескать, ни один киоск не будет работать.  Как бы не  так.
Расходиться никто и не думал.
     В девять часов киоскеры все ж таки появились, однако билетов на Леннона
не было. Недоумение  народа разрешилось к десяти, когда на  улицах появились
люди, продававшие билеты с рук. Началось столпотворение.
     Вмиг первая партия  была распродана. Через час последовала вторая, но и
ее расхватали моментально. Новые партии шли уже по двойной и тройной цене, и
все равно спрос  не  падал. Однако,  в 14.00 стало известно, что  все билеты
были липовые. По ТВ и радио передали информацию о том, что билетов вообще не
будет, так как  концерт-то ведь  состоится на поле,  куда смогут попасть все
желающие. Обладатели билетов схватились за головы, но было поздно...
     После  чего в  городе  начался  карнавал. Откуда-то  выползло множество
бродячих музыкантов и групп,  исполнявших на улицах как песни Леннона, так и
все,  что  угодно. В Лужниках высадились  Веселые Ребята, в "Динамо" шустрил
Малежик,  а на Пушкинской площади гремела  София Ротару с новым хард-роковым
репертуаром...
     К вечеру никто уже не мог понять, где и что происходит. По телевизору и
радио звучал уже не Леннон -- все было наглухо забито симфонической музыкой,
как в дни похорон вождей.
     В 21 час 30 минут  сквозь плотину классиков прорвался экстренный выпуск
телеслужбы новостей -- шли  репортажи  с западных границ, осажденных толпами
фанов, желающих видеть воскресшего Леннона. Выпуск был обрезан на полуслове,
на экранах снова загрустил  скрипач апоплексической комплекции, однако ровно
в 22.00 перед  зрителями возникло не менее  грустное лицо диктора Кириллова,
трагическим  голосом зачитавшего обращение правительства к народу с просьбой
сохранять спокойствие и взаимное  уважение. В те же  минуты слушатели Голоса
Америки,  переживая  сложную гамму  чувств,  узнали  поразительную  новость:
западных границ страны больше не существовало. Но самое главное было в


ТРЕТИЙ СОН МАМАЯ


 ВСЕ ЕЩЕ ТРЕТИЙ СОН МАМАЯ




* * *


     А было многое. Влажная зелень и пестрый  блеск исчезающих бликов. Вода,
текучая  вода, медленно,  тягуче скользящая  меж  растопыренных  пальцев,  и
брызги,  всплески  стремительной  лавины   радужно   переливающегося  ливня,
сдавленный смех, мокрые  пряди волос,  те глаза и камни, камни,  камни...  И
смех, и  плач, надрывный и манящий, до бесчувственности легкое,  до боли, до
крика, до дрожи под ложечкой парение в бесконечности мириад  пространства. И
шепот,   близкий-близкий,   когда   кажется,   что  вот  оно,  единственное,
неповторимое, и стоит только  шаг, и стоит только шаг, и стоит только шаг...
Ты делаешь этот шаг, и холод входит в тебя, и рот в песке, и камни в ладонях
твоих... И снова смех  и смех, и руки -- тянущие вглубь, душащие, обвивающие
в  судорожном,  сквозь  смех и плач,  наплыве  лихорадочного возбуждения,  и
отпускающие   --    стыдливо,   беззащитно,    опрокидываясь   в   блаженном
изнеможении...
     А небо  уже падало на них,  и  облака  с  серебряными лентами  в кудрях
обнимали  их смертным саваном.  Но  снова и  снова, с хрустальными  от  слез
глазами, слагала  свой звериный крик  тишина.  Он  чувствовал  этот крик, он
помнил его,  как  помнят дети забытое имя матери. Ночь застыла, как ослепший
ветер.
     В озеро,  голубое, точно  выкроено оно из неба,  прямо в  солнце, как в
огненный обруч цирковой, с  визгом ныряют дети, блистая ногами. Смех детский
-- как солнечные зайчики -- прыгает по  воде и отлетает, тает, едва отзвенев
свою короткую жизнь. Если бы умер этот смех во сне.



CODA: ЭПИГРАФ


     Быть может, двойник мой  сидит  на Востоке,  с  колесами кайфа,  в Саду
Камней.  А  может, на  Западе в  мусорном  стоке  он ждет подругу  на  седом
скакуне.
     А мне поять на Запад, и на  Восток поклоны мне тоже в лом отламывать, и
есть тому резон: мы  роковые клоны, мы попсовые клоны, живем мы до субботы и
слушаем музон.
     Она ушла из дома в среду, ночью. Он ждал ее в машине, стучался дождь. И
вот мотель, и комната, постель на ощупь. Она сказала: "Погоди". Она сказала:
"Не свети. Ведь это -- наша ночь".
     Он ждал  ее  долго, стучалось  время.  Ее нашел он в ванне  с  разбитым
шприцем.  Она  сказала:  "Это  смерть летит, как птица. Иди  ко  мне, я  так
боялась не узнать тебя".
     А мы играем септы, мажоры,  гаммы, считаем  дни по  номерам Экспресса и
Стоун.  Мы  роковые фаны, мы попсовые фаны, живем  мы  до  субботы и слушаем
музон.
     Утром --  будильник, пора на работу. Весь  день считаю без конца, когда
же суббота. В субботу мы --  герои дня, в субботу мы -- пророки,  и мы опять
сыграем вам. Про что же? А про то, как:
     Она ушла из дома в среду, ночью. Он ждал ее в машине, стучался дождь. И
вот мотель, и комната, постель на ощупь. Она сказала: "Погоди". Она сказала:
"Не свети. Ведь это -- наша ночь".
     

1986-88 гг.

     Автор: Семенов Александр Аркадьевич.
     г.Якутск, ул.Ярославского, 32-60.
     Окончил Литературный институт в 1993 г. (семинар прозы Р.Киреева).
     Автор двух  книг  повестей,  изданных  Якутским  издательством "Бичик",
журнальных и газетных публикаций.
     Род. в 1961 г.
     E-Mail: [email protected]