исторический роман
Посвящается ВЛАДИМИРУ ЕПИШИНУ,
отличному гроссмейстеру и хорошему другу
Ранним утром, когда женевский экспресс уже приближался
к окраинам Санкт-Петербурга, в полупустом вагоне-ресторане
сидели два респектабельных молодых человека и пили водку,
закусывая ее осетриной.
-- Осень... Поздняя осень, даже листопад уже прошел...
Унылая пора, да и места здесь тоскливые, -- на ломаном русском
языке произнес один из путешественников, задумчиво глядя в
окно.
Это был юноша двадцати двух лет, высокий,
большеголовый, статный, даже немного грузный. Его собеседник --
невысокий, атлетически сложенный мужчина в расцвете лет, в
отличном костюме, с полностью оформившейся лысиной и короткой
рыжеватой бородкой -- был настроен куда более оптимистично.
-- Не сомневаюсь, Бени, что ты полюбишь русскую
столицу! -- отвечал он. -- Хотя солнце здесь светит гораздо
реже, чем в твоей родной Италии, Петербург все же остается
самым прекрасным городом на свете. Можешь поверить бывалому
путешественнику.
-- Быть может вы и правы, г-н Ульянов, но в таком
случае мы еще не доехали до Санкт-Петербурга...
-- Разумеется, мы еще только подъезжаем к Петербургу,
но да будет тебе известно, что некоторые пригороды русской
столицы по совершенству архитектурных ансамблей не уступают
первым городам мира.
-- Пригороды? -- удивился Бени.
-- Да-да, пригороды! -- подтвердил Ульянов. -- Гатчина,
Царское Село, Павловск и, конечно, Петергоф... Ведь это о них:
Летят алмазные фонтаны
С веселым шумом к облакам:
Под ними плещут истуканы
И, мнится, живы; Фидий сам,
Питомец Феба и Паллады,
Любуясь ими, наконец,
Свой очарованный резец
Из рук бы выронил с досады.
Дробясь о мраморны преграды,
Жемчужной, огненной дугой
Валятся, плещут водопады;
И ручейки в тени лесной
Чуть вьются сонною волной.
Приют покоя и прохлады,
Сквозь вечну зелень здесь и там
Мелькают светлые беседки...
-- Это вы сочинили? -- наивно спросил Бени,
недостаточно чувствовавший русский язык, чтобы сразу узнавать
уверенную поступь классика.
-- Ну что ты?! -- усмехнулся Ульянов. -- Каюсь: грешил
в юности, но до таких высот не поднимался. Это Пушкин... Я
очень люблю Пушкина, Бени, и часто его вспоминаю, особенно
осенью. Отчасти ты прав: теперь уже слишком поздно. Посмотрел
бы ты на эти леса месяц назад! Ты только вслушайся в эти
строки:
Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса --
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса...
-- Как просто сказано, как спокойно, -- и навсегда!..
Теперь уже так не говорят.
-- А вам не кажется, г-н Ульянов, что в вас сейчас
говорит свойственная людям тоска по прошлому?
-- Нет, не кажется! -- уверенно сказал Ульянов. --
Здесь другое. Просто любая эпоха рождает своих гениев, но не в
каждой области. Наша эпоха не породила гениев слова, равных
Пушкину.
-- Быть может наша эпоха взяла свое в
социально-политической сфере? -- предположил Бени.
-- О, здесь трудно выдержать испытание временем! --
усмехнулся Ульянов. -- Одних потомки развенчивают, других --
просто постепенно забывают, и это как нельзя лучше подтверждает
постулат Маркса о том, что человеческое общество развивается
поступательно.
-- Так выпьем за Маркса, который никогда не ошибался?
-- предложил юноша.
-- Давай, Бени, лучше выпьем за русскую столицу... Если
б ты знал, за какой прекрасной девушкой я ухаживал в
Санкт-Петербурге десять лет назад...
-- И к чему это привело? -- спросил прямолинейный
итальянец.
Ульянов задумался. Воспоминания охватили его.
-- Она держала маленькую рюмочную на Мещанской улице...
Наверно, я непростительно редко туда заходил... Все чего-то
стеснялся... Порой мне кажется, что сейчас я сделал бы все
гораздо лучше... Что все было совсем несложно, просто я был
дурак... Но может мне это только так кажется... Когда-нибудь я
расскажу тебе эту историю, а сейчас давай выпьем!
Пока Ульянов предавался воспоминаниям о своей юношеской
страсти, в вагон-ресторан вошла женщина, которую он не любил
никогда, но которой суждено было стать спутницей его жизни. Она
приближалась к сотрапезникам неуклюжей походкой, свойственной
немолодым и неловким особам при перемещении в мчащемся
экспрессе.
-- Володя! Бени! -- еще издали заголосила Крупская. --
Мы уже подъезжаем, а вы все еще здесь сидите.
-- Не переживай, бабуля, -- успокоил супругу Ульянов.
-- Мы уже заканчиваем. Пойди, пока, уложи вещи, а мы через пять
минут будем... Да, Бени, ты сам видишь: к чему это привело...
Кстати, бабуля, ты не хочешь немного выпить?
-- Ты же знаешь, что я не пью, Володя, -- ответила
Крупская тоном смиренной монашки.
-- Да знаю я, что все человеческое тебе чуждо, --
усмехнулся Ульянов. -- Но по случаю возвращения в
Санкт-Петербург могла бы и изменить своим принципам. В
Швейцарии я и сам почти не пил. Там, собственно, и пить-то было
не с кем. Но сейчас, чувствую, наверстаем!.. Ну, ладно, иди,
бабуля. Мы скоро придем.
Полчаса спустя это странное трио вошло в пассажирский
зал Варшавского вокзала. Ульянов свободно вздохнул, оглядывая
высоченные потолки этого сооружения. Таких ему не доводилось
видеть ни в Берлине, ни в Женеве, ни в Вене. Бойкие мужички
торговали здесь водкой и солеными огурцами, пивом и селедкой,
чаем и пирожками. Кругом было грязновато, но как-то отлично.
Проходя мимо маленького кафе с тремя столиками и пивным краном
на стойке, Ульянов заколебался -- стоит ли пить пиво после
водки.
-- Владимир Ильич! -- внезапно послышался у него за
спиной знакомый голос.
Ульянов обернулся и сразу узнал Ника Буренина. Большой,
румяный, всегда приятно пахнущий пивом -- Ник был душой
общества петербургских марксистов. Ульянов познакомился с ним
пять лет назад, 20 мая 1900 года, во время своего последнего
(нелегального) посещения Санкт-Петербурга.
-- Здравствуйте, Ник! -- обрадовался Ульянов. -- Очень
рад вас видеть.
-- Взаимно, Владимир Ильич! Здравствуйте, Надежда
Константиновна!
-- Это Бени, -- представил юношу Ульянов. -- Наш
итальянский товарищ.
-- Очень приятно... Николай... Я чувствовал, Владимир
Ильич, что вы приедете этим поездом. Вчера я навел справки: в
меблированных комнатах "Сан-Ремо" есть свободные номера. Если
вы не возражаете...
-- "Сан-Ремо"? -- переспросил Ульянов. -- М-м, ну что
ж, пожалуй.
Буренин предложил "закинуть" Крупскую с вещами в
"Сан-Ремо" ("Пусть Надежда Константиновна отдохнет с дороги!"),
а затем отправиться на Преображенское кладбище -- посетить
могилы рабочих, расстрелянных в "кровавое воскресенье". При
этом Ник заговорщически подмигнул Ульянову, и тот поспешил
согласиться.
Час спустя, оставив Крупскую в меблированных комнатах,
Ульянов, Буренин и Бени вышли на Невский проспект. Бени
восторженно озирался по сторонам, а Ник посвящал Ульянова в
свои планы.
-- Вы, кажется, знаете Александру Коллонтай, Владимир
Ильич?
-- Конечно знаю, -- ответил Ульянов. -- Отличная баба!
-- Так вот сегодня у нее собирается хорошая компания, и
сейчас мы туда направляемся.
-- А они что, начинают прямо с утра? -- удивился
Ульянов.
-- Разумеется! -- ответил Ник. -- Мы собираемся
специально по случаю вашего приезда.
Александра Коллонтай проживала на Николаевской улице.
Ульянов познакомился с ней в тот же самый памятный день 20 мая
1900 года. Тогда на квартире В. Ф. Кожевниковой Ульянов
встретился с петербургскими социал-демократами. Компания
подобралась веселая: Горький, Пятницкий, Воровский, Красин,
Кржижановский и многие другие, в том числе Коллонтай. Там
случилась история, о которой следует рассказать особо, так как
она заметно подняла авторитет Ульянова в среде питерских
марксистов.
Выпив и закусив, молодые люди, как водится, заговорили
о политике. После того как были обсуждены национальные проблемы
в австрийской империи и бурное экономическое развитие
Соединенных Штатов, разговор стал принимать более опасный
характер. Уже коснулись гиблого еврейского вопроса, уже готов
был прозвучать вечный тост "за свержение режима", но тут
положение спас Максим Горький. Он вспомнил, как в детстве видел
одного бурлака, который в пьяном виде клялся, что может выпить
бутылку водки без помощи рук.
-- Правда, -- заметил в заключение Горький, -- бурлак
при мне не демонстрировал своего искусства.
-- А что! -- воскликнул Глеб Кржижановский. -- Не
перевелись ведь еще на Руси богатыри!
Вслед за этими словами он схватил зубами за горлышко
стоявшую перед ним поллитровку, положил ее на край стола и даже
успел сделать несколько глотков, прежде чем бутылка упала на
пол. Затем последовали другие попытки (благо, поллитровок на
столе было вдоволь!), но ни Воровскому, ни Красину, ни даже
самому Льву Давидовичу Бронштейну не удалось достичь
сколько-нибудь заметного успеха.
Последним за дело взялся Ульянов. Он спокойно открыл
очередную поллитровку, затем заложил руки за спину и зубами
оторвал бутылку от стола. Резким движением откинув голову
назад, Ульянов придал бутылке вертикальное положение. Когда вся
водка перелилась ему в глотку, Ульянов спокойно поставил пустую
бутылку на стол и сдавленным голосом произнес:
-- Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.
Все (особенно Коллонтай) застыли в немом восторге.
Остаток вечера Александра усиленно строила Ульянову глазки, но
присутствие Крупской мешало нашему герою "разорвать дистанцию"
с этой молодой и очень недурной особой.
С тех пор прошло пять лет. За эти годы Ульянов и
Коллонтай несколько раз виделись в Женеве, и преданная
революции Александра даже выполняла отдельные поручения нашего
героя.
Дочь царского генерала и крестница киевского
генерал-губернатора Драгомирова, получившая прекрасное
воспитание, Александра Михайловна Коллонтай часто и подолгу
жила за границей, в совершенстве владела французским и
английским языками, свободно объяснялась по немецки. Ее первым
мужем был офицер-дворянин, с которым она разошлась по
принципиальным (возможно, по политическим) соображениям.
Освободившись от тяготивших ее семейных уз, эта бесспорно
незаурядная женщина с головой ушла в революцию.
Ульянов знал, что в конце 1904 года Александра
Коллонтай возвратилась в Санкт-Петербург. И вот именно сегодня,
по случаю приезда Ульянова, она устраивает у себя собантуй.
Мужское самолюбие нашептывало нашему герою, что это не
случайность.
-- Очень красиво, -- расхваливал между тем Бени Невский
проспект.
-- Я же тебе говорил, -- отозвался Ульянов. -- Это еще
не самые красивые места, да и время года сейчас не лучшее.
Когда-нибудь мы погуляем с тобой по Питеру в белую ночь!
-- И сейчас очень красиво!.. А куда мы идем? --
внезапно спохватился Бени.
-- Бухать, -- коротко ответил Ульянов.
-- Бу-хать?.. А это как?
-- "Бухать" -- это синоним глагола "выпивать"... Не
совсем, правда, литературный.
-- Бу-хать?
-- Да, бухать. Не исключено, что этот глагол образован
от имени древнеримского бога Бахуса -- покровителя виноделия.
-- А-а... А куда мы идем бухать?
-- К одной нашей знакомой. Вероятно мы встретим там
немало друзей и единомышленников.
-- В России ходят в гости и бухают по утрам? -- спросил
Бени, посмотрев на часы.
-- В России иной раз всю ночь стоят на ушах, -- ответил
Ульянов.
-- Разве русские могут стоять на ушах? -- удивился
Бени.
-- Это просто выражение такое -- "стоять на ушах", --
терпеливо объяснил Ульянов. -- Оно означает "весело проводить
время, круто бухая".
-- Я не понимаю, -- признался Бени.
-- А помнишь, мы с тобой в Вене шли по
Мариенхильферштрассе и пили портвейн, а потом, удирая от
полиции, через дворы выбежали к каналу, встретили там какого-то
француза и набили ему морду?
-- Конечно помню, -- оживился Бени.
-- Так вот, в тот вечер мы с тобой "стояли на ушах".
-- Так-так... А люди к которым мы сейчас идем, всю ночь
стояли на ушах? -- вполне резонно спросил Бени.
-- Вполне возможно, -- серьезно ответил Ульянов.
-- Да нет, что вы! -- вмешался Ник. -- Я ведь говорил,
что мы собираемся специально по случаю вашего приезда.
Александра Михайловна приглашала всех к девяти часам утра. Мы
лишь чуть-чуть опаздываем. Без нас, думаю, не начнут.
-- Вот видишь, Бени, -- шутливо сказал Ульянов. --
Похоже на то, что мы с тобой попали в категорию почетных
гостей.
После непродолжительного молчания Бени задал новый
вопрос:
-- А когда русские всю ночь стоят на ушах, утром они
ложатся спать?
-- Всяко бывает, -- веско сказал Ульянов. -- Но обычно
с утра продолжают.
-- А когда же спят?
-- Спят "по ходу".
-- А это как?
-- Я тебе потом объясню, -- сказал Ульянов. -- Мы
похоже пришли.
Они вошли в парадную и поднялись на второй этаж. Дверь
открыла сама хозяйка.
Александре Коллонтай шел тогда тридцать третий год.
Впрочем, время не было властно над этой удивительной женщиной.
Она была прекрасна в юности, восхитительна теперь, и будет все
еще очень хороша в 1917 году, когда по ее распоряжению
произведут первый залп с легендарного крейсера "Аврора" по
Зимнему дворцу.
-- Здравствуйте, милый господин Ульянов, -- сказала
она, подставляя для поцелуя румяную щеку. -- Очень вас ждали.
-- Специально для вас, Аликс, -- сувенир из Женевы, --
сказал Ульянов, с удовольствием целуя хозяйку и вынимая из
внутреннего кармана плаща изящную бутылочку швейцарского
спирта. -- Если мне не изменяет память, вы любили это добавлять
в лимонад... А это мой итальянский друг Бени.
Бени галантно поцеловал хозяйке ручку, не забыв при
этом приподнять свой цилиндр.
В тот день у Александры Коллонтай собрался едва ли не
весь цвет петербургской интеллигенции. Присутствовали
социал-демократы всех направлений, а также "западники" и
"просто" интеллектуалы. За длинным овальным столом в большой
гостиной собралось человек сорок. Появление Ульянова было
встречено аплодисментами, а также отдельными выкриками. Его
усадили на самом почетном месте -- во главе стола. По левую
руку от него сидела хозяйка, а по правую -- Бени. Пришедший в
хорошее расположение духа Ульянов дружески кивал своим старым
добрым знакомым: Глебу Кржижановскому, Вацлаву Воровскому,
профессору Бонч-Бруевичу, аполитичному интеллектуалу Я. Расину,
"западнику" Рабиновичу, всеми уважаемому Л. А. Каскаду и др.
Стол блистал: севрюжка, осетринка, астраханская
селедочка, маринованные боровички. Целиком зажаренный
жирненький поросенок словно свидетельствовал об искренности
атеистических взглядов собравшихся, добрая четверть которых
принадлежала к древнему еврейскому племени.
На стол подавала служанка Александры -- на редкость
хорошенькая юная девушка, на которую Бени сразу положил глаз.
Отметим, читатель: в тот день Бенито Мусолини впервые видел
Анжелику Балабанову.
Разлили водку, а "западник" Рабинович, разглядев
стоявшую поблизости от хозяйки бутылочку с импортной этикеткой,
налил себе швейцарского спирта.
-- Как дела, друзья? -- спросил Ульянов, поднимая свою
рюмку.
-- Вы, конечно, в курсе всех основных событий, Владимир
Ильич, -- сказал Кржижановский. -- Сейчас положение очень
напряженное: забастовка приняла всероссийский размах.
Как видим, Глеб Кржижановский сразу заговорил о деле.
Следует заметить, что большинство собравшихся также всерьез
относились к сложившейся в стране ситуации. Даже Расин выглядел
встревоженным: он считал, что эта всеобщая суета явно не к
добру. Пожалуй, один лишь Лев Абрамович Каскад полностью
сохранил безмятежность. Снисходительная улыбка, с которой он
встретил слова Глеба, явно свидетельствовала, что по его
мнению, все это не так уж важно. Ульянов окинул собрание
проницательным взглядом и отметил про себя все оттенки в
настроениях этих людей.
-- Я все знаю, -- очень серьезно сказал он. -- Нам
предстоит очень большая работа. Мне не хотелось бы сегодня
много говорить о политике, но уже с завтрашнего дня я собираюсь
начать выступать перед рабочими. Мы обязательно начнем
выпускать большевистскую газету...
-- Что вы думаете о манифесте 17 октября, Владимир
Ильич? -- спросил Красин.
-- Я думаю, что это наш первый крупный успех, друзья,
-- ответил Ульянов. -- Это и объективное достижение, и
прецедент. Манифест в целом отражает сегодняшнее положение в
стране. Силы царизма и революции уравновесились. Царизм уже не
в силах подавить революцию. Революция еще не в силах раздавить
царизма. Повторяю, друзья, -- нам предстоит большая работа, но
сегодня дайте мне расслабиться. Будем солдатами революции, а не
фанатиками. Поэтому, давайте выпьем!
Все выпили, и "западник" Рабинович тут же сказал:
-- Вот это спирт! Не то, что наша бурда. Все же как бы
вы, большевики, не умничали, а до Европы и вам далеко. Да и
манифестик этот -- ничто по сравнению с западной свободой
мысли.
-- Между прочим, -- язвительно заметил Ульянов, -- на
Западе этот спирт разбавляют соком, лимонадом или минеральной
водой.
Слегка покраснев, Рабинович тут же придвинул к себе
графинчик с морсом.
-- А что касается свободы мысли, -- продолжал Ульянов,
-- то здесь я могу вас просветить, как человек, довольно долго
проживший на Западе. Там если вы имеете свое особое мнение по
каким-либо политическим вопросам, то наиболее безопасно --
засунуть это мнение себе в задницу.
-- Не может быть! -- воскликнул Рабинович.
-- Г-н Ульянов совершенно прав, -- сказал Бени. --
Такого болтуна, как вы, у нас бы уже давно арестовали.
-- Да! -- не совсем последовательно обрадовался
Рабинович. -- На Западе полиция знает свое дело круто!
-- Пиздят там тоже круто! -- сказал Ульянов.
-- Не может быть! -- снова воскликнул Рабинович.
Ульянов и Бени переглянулись как люди, которым есть что
вспомнить на эту тему. Александра Коллонтай понимающе
улыбнулась.
Выпили еще разок, и в разговор вступил Григорий
Зиновьев.
-- Ну а что вы скажете о событиях, имевших место в
Петербурге 9 января? Такое тоже могло бы произойти в Европе?
-- Нет, конечно, -- ответил Ульянов. -- Но события
кровавого воскресенья -- это не пример подавления
свободомыслия. Это пример произвола и террора со стороны
властей. Это доказательство не силы, а слабости самодержавия, а
также полной несостоятельности монархической системы вообще.
Именно поэтому я и говорю, что манифест 17 октября,
приближающий Россию к западноевропейскому типу государств,
является объективным достижением. Но это отнюдь не означает,
что мы должны довольствоваться этим достижением и
идеализировать западную систему, как это делает уважаемый г-н
Рабинович.
С противоположного конца стола с понимающей улыбкой
наблюдал за спорящими Лев Абрамович Каскад. Ульянов давно знал
и ценил этого человека.
-- Кстати, Лев Абрамович, а где Леха? Почему я не имею
удовольствия его видеть здесь?
-- Они с Пятницей уехали на охоту. На лося! Сегодня
вечером должны вернуться. Леха передавал вам большой привет и
приглашал зайти завтра, прямо с утра. Собирается угостить вас
свежей дзерениной. Вот его визитная карточка с адресом.
-- Спасибо. Ну, а вы как? Трудитесь все там же?
-- Конечно. А где же еще!?
-- Прекрасно! У меня родился тост, господа. Выпьем за
процветание замечательного дела "Каскад и сын"!
Бени уже прилично окосел. Прекрасная Анжелика то и дело
наполняла его быстро пустеющий стакан. Бени вроде и пить не
хотел, но почему-то не мог не выпить, если наливала Анжелика.
Вдруг он глуповато встрял в разговор:
-- Я все-таки не понимаю -- почему не попробовать убить
царя?!
-- Это уже неоднократно имело место быть, молодой
человек, -- снисходительно улыбнулся Зиновьев.
-- Ты бы получше закусывал, -- прошептал в сторону Бени
Ульянов, а вслух сказал: -- О терроризме мы с тобой уже
говорили!
-- Не будьте догматиками, господа! -- воскликнул Бени.
-- Царь царю рознь. Ваш нынешний царь -- очевидный тиран.
-- Милая девушка, -- шепотом обратился Ульянов к
Анжелике, -- вы его вместо водки свининой потчуйте!
-- Так он же еврей! -- трагическим шепотом возразила
Анжелика Балабанова.
-- Он итальянец, -- прошептал Ульянов.
Красавица недоверчиво взглянула на Бенину физиономию.
-- Все итальянцы очень похожи на евреев, -- разъяснил
Ульянов.
Анжелика вздохнула и наложила Бени полную тарелку сала.
Она была несколько разочарована тем, что Бени не еврей. Дочь
почтенных антисемитов, Анжелика дружила с Львом Абрамовичем
Каскадом и уважала евреев.
-- Политика Николая II выгодна большевикам, -- резонно
заметил, тем временем, Рабинович. -- Чем больше зверствует
правительство, тем больший успех имеет большевистская
пропаганда в массах.
-- Не очень красивое рассуждение, -- заметил Ульянов.
-- Зато верное.
-- Давайте все-таки выпьем за то, чтобы жертв было как
можно меньше, -- примирительно сказала Аликс.
Все согласились, что это прекрасный и поистине женский
тост. Свинина не помогла: после этой рюмки Бени совсем скис, и
его пришлось отвести в спальню. Все остальные гости продолжали
пить, закусывать и обсуждать революционные проблемы. Уставший
от этих разговоров аполитичный интеллектуал Расин высказал свое
мнение:
-- Господи! Как вы мне надоели со своей дурацкой
болтовней. Царь! Режим! Поговорили бы вы лучше о жратве или о
бабах! Самое главное в жизни -- это как можно меньше суетиться.
Единственное, что мне нравится в ваших рассуждениях, господа,
-- это ваш атеизм. Слава богу, что хоть на том свете мне не
придется выслушивать весь этот бред. Неверие в загробную жизнь
-- это ваша единственная позитивная мысль. Смерть -- это вечный
и абсолютный покой. И не надо бояться смерти, господа! Заболев,
не бегите к врачу с мольбами о помощи! Напротив, будучи
здоровыми, но уставшими от суеты, придите к лекарю и спросите:
"Доктор, сколько я должен выпить пива, чтобы уснуть навсегда?"
Эта речь имела бурный успех. Все выпили за аполитичного
интеллектуала Расина.
-- Г-н Ульянов, -- тихо сказала Аликс в разгар
всеобщего веселья. -- Вам не обидно?
-- За что? -- не понял Ульянов.
-- Мы с вами знакомы пять лет, а еще ни разу не
трахались.
-- Обидно, -- честно признался Ульянов.
Они вышли в спальню, но там спал Бени. Пришлось его
растолкать.
-- Demonio! -- проворчал Бени. -- Что случилось?
-- Пора вставать.
-- Мы уже уходим?
-- Мы с Аликс пришли немного отдохнуть, -- объяснил
Ульянов. -- А тебе пора возвращатся к гостям.
-- А что они там делают?
-- Бухают.
-- Но я не хочу больше бухать.
-- Тогда иди на кухню к Анжелике, -- Ульянов явственно
подмигнул приятелю. -- Да попроси у нее прежде всего стакан
крепкого чая.
-- Ах, да, Анжелика! -- оживился Бени и, надев пиджак,
устремился вон из спальни.
Провожая его взглядом, Ульянов сказал:
-- Помнишь, ты меня спрашивал, что значит "поспать по
ходу"?
-- Да, я теперь понимаю, -- кисло улыбнулся Бени и
вышел.
-- -- -- -- --
Вечером, когда все уже расходились, Буренин обратился к
Ульянову:
-- Совсем запамятовал, Владимир Ильич! Мы уже
оповестили людей, что завтра в семь часов вечера на Кривуше
Николай Ленин выступит перед рабочими. Вы помните это место,
неподалеку от Казанского собора?
-- Конечно, помню, -- ответил Ульянов, подавая
Александре пальто.
-- Надеюсь, вы сможете, Владимир Ильич?
-- Сможем! -- успокоил Ника Ульянов и зачем-то
расцеловал его в обе щеки. -- Сможем, Ник! Выступать перед
рабочими -- это священный долг. И, вообще, я люблю говорить! Вы
же знаете: я прирожденный оратор!
Затем Ульянов низко надвинул кепку, сунул руки в
карманы плаща и вышел на лестницу в сопровождении Бени и
решившей их проводить Александры.
Они быстро вышли на главную улицу города. Вечер был в
самом разгаре, и Невский проспект ярко сверкал всеми своими
огнями. Вывески ресторанов манили к себе тех счастливцев, у
которых имелись деньги, бедняки просто гуляли по улице, юнкера
задирали проституток, и на каждом углу, словно напоминая о
революции, дежурили жандармы.
-- Как много людей! -- сказала Аликс, прижимаясь к
Ульянову.
-- Да, очень много людей! -- свободно вздохнул Ульянов.
В тот же день, в квартире князя Путятина, в огромной
мрачной гостиной, за старинным дубовым столом сидел молодой
человек в форме полковника императорской гвардии.
Позади него в огромном камине горел яркий огонь, и
пылающие головни с треском обваливались на чугунную решетку.
Свет очага падал на стол и освещал стоявшую там початую бутылку
портвейна, в то время как глубоко задумавшийся полковник крепко
сжимал в правой руке большой хрустальный стакан.
И невысокий рост, и узковатые плечи, и полковничий
мундир, и стакан портвейна в руке, и характерные черты узкого
удлиненного лица -- все наводило на мысль, что это последний
российский император посетил зачем-то обиталище отнюдь не
близких ему князей Путятиных.
-- Безумец! -- шептал молодой человек. -- Так играть с
огнем! Так обращатся с собственным народом! Страшно даже
подумать к чему это может привести. Отец был прав: Ники
неспособен управлять. Что же будет с Россией? И могу ли я
повлиять на ход событий?
Этим русским патриотом был великий князь Михаил
Александрович.
Увы, столь благоразумные мысли приходили в голову не
самому императору, а его младшему брату.
Михаил залпом выпил стакан портвейна и снова впал в
задумчивость.
Действительно, положение было трудное. Царствование
Николая II проходило в обстановке почти непрерывно нараставшего
революционного движения, на борьбу с которым были направлены
армия, полиция, суды, а с октября 1905 года и черная сотня. В
самом начале своего царствования Николай II сказал: "Пусть же
все знают, что я, посвящая все силы благу народному, буду
охранять начала самодержавия так же твердо и неуклонно, как
охранял его мой покойный незабвенный родитель". Надо признать,
что слова у него не расходились с делами. "Начала самодержавия"
Николай II отстаивал упорно, практически не идя ни на какие
компромиссы. Подобная политика была настолько идиотской, что
даже Михаил (сам скорее солдат, чем политик) понимал всю ее
опасность.
Погруженный в свои мысли Михаил не заметил, как в
гостиную вошел князь Путятин. Этому человеку предстоит играть
весьма заметную роль в нашем повествовании, поэтому, пользуясь
случаем, познакомимся с ним поближе.
В описываемое время Сергею Николаевичу Путятину уже
минуло сорок пять лет. Это был высокий и сильный мужчина с
суровым лицом, изуродованным страшным сабельным шрамом белесого
цвета. Как будто специально, чтобы придать своей внешности еще
более мрачный характер, Путятин имел обыкновение одеваться во
все черное. Столичные аристократы прозвали его Черным Князем.
Вот и сейчас, на нем был длинный черный плащ, а также шляпа,
сапоги и перчатки цвета вороного крыла.
Называли его также Астрологом -- за его приверженность
к звездной науке. Среди петербургских звездочетов он имел вес и
авторитет.
Поговаривали, что он отличался весьма вольными
политическими взглядами, а в юности был даже близок к
социалистам. Рассказывали про него и другую крайне любопытную
историю.
В восьмидесятые годы прошлого столетия юный князь
Сергей Путятин, подразбазарив отцовские денежки и имения,
отправился путешествовать. Будучи весьма любознательным молодым
человеком, он неплохо проводил время в Европе: наслаждался
музыкой в Австрии, изучал новейшую философию в Германии, пил
пиво в Богемии. Все шло гладко, пока он не оказался в Стране
тюльпанов.
В Лейдене Путятин встретил юную цветочницу Лизбету
Крааль и влюбился не на шутку. Красавица оказалась на редкость
принципиальной и ни в какую не соглашалась на неравный брак с
русским аристократом. Тогда потерявший голову князь отвез свою
избранницу в Монте-Карло и поставил остатки своего состояния на
тринадцатый сектор зеленого рулеточного стола. Еще до того как
крупье бросил шарик, Лизбета была покорена столь царственным
жестом. Разумеется выпал тринадцатый номер (иначе не имело бы
смысла пересказывать эту историю), и финансовые дела князя
Путятина ощутимо поправились. Сочтя это за перст судьбы,
Лизбета согласилась наконец стать русской княгиней и
переселилась на берега Невы. Все же тринадцатый номер (или
сырой климат Северной Пальмиры!?) оказался роковым для
лейденской красавицы, и два года спустя она скончалась от
скоротечной чахотки.
Князь остался наедине со своими звездами. Говорили, что
с тех пор он никогда не улыбался, хотя никто не утверждал, что
он был улыбчив когда-либо ранее. Говорили, что он стал склонен
к алкоголизму, хотя не исключено, что он всегда любил выпить.
Впрочем, князь был настолько нелюдим, что любые слухи о нем не
заслуживали особого доверия. Вероятно, Михаил Романов являлся
его единственным близким другом.
-- Добрый вечер, ваше высочество, -- громко сказал
Путятин, привлекая к себе внимание великого князя.
-- А, это вы. Здравствуйте, Сергей Николаевич. Как на
улице?
-- Плохо.
-- Ветер и дождь?
-- Именно. Состояние атмосферы столь же тревожно, как и
политическая обстановка в нашем отечестве.
-- А что слышно из Москвы?
-- Там еще хуже. Говорят, там назревает вооруженное
восстание.
-- Что же будет с Россией, Сергей Николаевич?
-- Нам остается надеяться, как говорил кардинал
Ришелье, на одно из тех событий, которые изменяют лицо
государства.
-- Это не Ришелье говорил, это -- Дюма.
-- Все равно.
Ужасный смысл сказанного дошел до Михаила. Он низко
склонился над столом, обхватив голову обеими руками.
-- Вы с ума сошли, князь! Вы отдаете себе отчет?..
Путятин молча пожал плечами.
Следует заметить, что подобные мысли издавна навещали и
самого Михаила. Поначалу он их боялся, но постепенно идея
братоубийства перестала казаться ему столь уж кощунственной.
Князь находил для нее все новые и новые оправдания, важнейшим
из которых ему представлялось пресловутое благо государства.
Так самый ограниченный человек порой становится изощренным
софистом в своем стремлении достичь власти над себе подобными.
Сколько томов об этом написано, и как спокойно воспринимаем мы
эти тома! И напротив, -- какими высокопарными и неестественными
нам порой кажутся скупые строки, воспевающие чувство
прекрасного, душевное благородство и доброту. Почему так? Не
потому ли, что скотство является нашей второй натурой, и лишь
немногие способны устоять перед соблазном и не совершить самые
тяжкие преступления ради того, чтобы подняться ступенькой выше
в обществе своих ближних. Как воспитать людей способных устоять
перед искушением? А как вырастить поколение которому не будет
даже знаком подобный соблазн? Полноте! Гораздо легче оставаться
скотами и иронически относиться к самой идее воспитания такого
человека.
С минуту Михаил сидел, крепко сжав голову руками, затем
внезапно выпрямился в кресле и сказал:
-- Давайте выпьем, князь! Возьмите себе стакан.
Путятин наполнил стаканы и принялся медленно смаковать
портвейн. Михаил выпил свой стакан залпом.
-- Ну, хорошо! -- сказал он. -- А как это можно
осуществить?
Путятин как-то странно посмотрел на Михаила. Видимо, он
ожидал более упорного сопротивления.
-- Стоит императору показаться в городе, и его
подстрелят, как рябчика. Желающих сегодня -- хоть отбавляй!
-- Да, но Ники давно уже не гуляет по городу!
-- Значит надо его выманить, попутно подстроив ему
ловушку.
-- Но как?
-- Мне кажется, ваше высочество, что можно попытаться
использовать Распутина.
-- Этого идиота!?
-- Этот идиот имеет определенное влияние на вашего
брата.
-- Тем меньше причин у него сотрудничать с нами.
-- Насколько мне известно Распутин трусоват. Его можно
припугнуть. Он хитер, но все же у него нет придворного опыта.
Пообещаем ему кое-чего, да припугнем покрепче. Кстати, заодно и
от него избавимся, а не то он вырастет в большую силу!
-- Но ведь он -- простой мужик! -- воскликнул Михаил.
-- Просто грязная шваль! Как он может вырасти при дворе?
-- Может, -- спокойно сказал Путятин. -- Его влияние на
императора и, что еще важнее, на императрицу усиливается.
Какое-то время Михаил размышлял.
-- А нет ли какого-нибудь более надежного способа? --
спросил он. -- Может быть, попробовать яд?
-- Этот способ испытывался столь часто, что ныне при
всех европейских дворах с ним уже научились бороться.
-- Да, но довериться Распутину! Это слишком рискованно.
-- О вас никто ничего не будет знать.
-- А о вас?
-- А я ничего не боюсь, -- холодно сказал Путятин.
Михаил нервно забарабанил пальцами по столу.
-- В конце концов я ведь мог и не посвящать вас в свои
планы, -- сказал Путятин. -- Считайте, что я вам ничего не
говорил.
-- Не забывайте, князь, что речь идет о моем брате!
Путятин равнодушно пожал плечами.
-- А впрочем, действуйте на свое усмотрение, и да
хранит вас бог! -- сказал Михаил, и жестом предложил князю
наполнить стаканы.
На другой день, в девять часов утра, Ульянов вскочил с
постели и, с некоторым отвращением посмотрев на спящую супругу,
зажег лампу таким образом, чтобы увидеть на стене собственную
тень. В одних трусах он начал энергично перемещаться по
комнате, совершая свой обычный утренний ритуал -- бой с тенью.
Похмельный пот градом струился с его высоченного лба, крупные
мышцы красиво резвились под покрытой рыжеватой шерстью кожей.
Ульянов совершал невообразимые пируэты, пытаясь нанести удар
собственной тени. В какой-то момент, не рассчитав свои силы, он
так смачно заехал левой ногой в стену, что разбудил Крупскую,
а, заодно, и спавшего в соседней комнате Бени.
-- Ты бы хоть себя пожалел! -- заворчала Надя. -- После
такой попойки...
-- Ничего, бабуля! -- бодро сказал Ульянов и энергично
постучал кулаком в стену. -- Эй, Бени!
Вставайте, граф пивного крана,
Владелец винных погребов,
Герой небесного экрана
И житель цинковых гробов!
Певец хрустального бокала,
Ценитель градусов хмельных,
Поклонник женского вокала
И похмелитель всех больных!
Спустись в пивное подземелье,
В пещеру древнего вина
И обменяй свое похмелье
На чашу, полную говна!
Прикрывшись одеялом, Крупская испуганно смотрела на
мужа.
-- Ты слышишь, Бени, как я творю! Как я импровизирую!
Сейчас мы сходим к Льву Абрамычу и поднимем наш творческий
потенциал до невиданных высот!
Было слышно, как в соседней комнате заворочался Бени.
Через четверть часа все трое уже сидели в гостиной за
чашкой крепкого утреннего чая. Бени имел страшно помятый вид и
даже чай пил с трудом. Быстро допив свою чашку, Ульянов сказал:
-- Одевайся, Бени. Мы идем к Лехе.
-- К какому Лехе?! -- запричитала Крупская. -- Ты
посмотри, до чего ты довел юношу. Ему необходим отдых. Да и
тебе тоже.
-- Некогда отдыхать, бабуля! -- решительно сказал
Ульянов. -- Революция!
Бени ощущал острую потребность в пиве, поэтому его
долго уговаривать не пришлось. Не прошло и пяти минут, как он
уже был в своем длинном черном пальто и цилиндре. Ульянов
набросил легкий плащ поверх своего серого костюма, надел кепку,
и приятели вышли на Невский проспект.
Если не считать мимолетного нелегального посещения в
1900 году, Ульянов уже десять лет не был в Санкт-Петербурге.
Теперь он испытывал состояние восхитительной эйфории от новой
встречи с этим городом, который был для него любимым и почти
родным. Ульянов видел приметы нового века: электрифицированные
здания, телефоны, первые автомобили; но все это было
второстепенно, а главное оставалось прежним. Что именно
являлось главным, Ульянов затруднился бы сформулировать, но он
чувствовал, что этот город содержит в себе огромные
архитектурные и духовные богатства и является величайшим и ни с
чем не сравнимым произведением гениального зодчего -- русского
народа. Еще правильнее было бы сказать, что Ульянову и не
нравились достижения ХХ века. Он уже достиг того возраста,
когда людям становятся дороги воспоминания. Он уже не способен
был полюбить новое, а потому не принимал в полной мере ни
Женеву, ни Вену, ни Лондон. Понятие City для него всегда
ассоциировалось с Санкт-Петербургом девяностых годов ушедшего
века. Умом он понимал значение технического прогресса, но
сердце его навсегда осталось там, где он любил Арину и пил пиво
у доброго старого Прадера.
-- Судя по твоему виду, Бени, -- говорил на ходу
Ульянов. -- Нам совершенно необходимо навестить Льва
Абрамовича.
-- А это кто? -- спросил Бени.
-- Он был вчера у Александры.
-- Там было очень много людей. Я всех не запомнил.
-- Зато ты запомнил Анжелику! -- усмехнулся Ульянов.
-- О, да! -- пылко воскликнул юноша.
-- Ну и как успехи?
-- Пока никак.
-- В таких делах следует сразу брать быка за рога, а
точнее корову за вымя, -- назидательно сказал Ульянов. --
Впрочем, в твои годы мне также не хватало динамики в этом
вопросе.
На углу Невского и Знаменской они вошли в магазин, над
дверями которого красовалась табличка с надписью: КАСКАД И СЫН
КРЕПКИЕ НАПИТКИ
За прилавком стоял сам Лев Абрамович. Сыновей у него не
было. В этом деле, основанном его отцом, Лев Абрамович сам был
"сыном". С тех пор прошло сорок лет, но вывеска сохранилась.
Обычно Лев Абрамович все делал сам. Лишь изредка он нанимал
временных помощников. Когда же ему требовалось ненадолго
отлучиться, он, как правило, договаривался с Александрой, и в
магазине хозяйничала Анжелика.
Лев Абрамович нисколько не удивился, увидев Ульянова.
-- Святой Моисей! Доброе утро, Владимир Ильич!
Признаться, не сомневался, что нынче утром увижу вас здесь.
Приветствую и вас, юноша! Открыть вам по бутылочке пива?
-- И как можно быстрее, дорогой Лев Абрамович,
спаситель вы наш! -- сказал Ульянов, потирая руки.
Ульянов залпом выпил бутылку пива, смачно отрыгнул,
извинился, а затем, переведя дух, попросил еще одну бутылочку,
и на сей раз пил уже не спеша, хотя по-прежнему с большим
удовольствием. Бени почти не отставал.
-- К Лехе, небось, направляетесь? -- осведомился
Каскад.
-- Вы сегодня утром поразительно догадливы, милейший
Лев Абрамович! -- ответил Ульянов.
-- Мой вопрос задан неспроста, -- сказал Каскад. --
Если вы собираетесь к Лехе, могу порекомендовать прихватить с
собой пару бутылок "Ерофеича". Последнее время это их с
Пятницей любимый напиток.
-- Что-то я не знаю такого напитка, -- удивился
Ульянов.
-- Это новинка прошлого сезона, -- улыбнулся Лев
Абрамович, снимая с полки сразу две бутылки с хитроватым
дедулей на этикетке. -- Сорок градусов. Вкус специфический. Под
дзеренину, я думаю, пойдет.
-- Пожалуй, возьмем, -- сказал Ульянов.
-- Я бы сегодня ограничился пивом, -- осторожно подал
голос Бени.
-- Пивом голову не обманешь! -- поучительно отметил
Ульянов. -- Заверните нам, пожалуйста, четыре бутылочки этого
самого "Ерофеича", Лев Абрамович.
-- Святой Моисей! С превеликим удовольствием, Владимир
Ильич! Заходите почаще.
-- Обязательно! Ну а как, вообще, идет торговля?
-- Да не жалуюсь, Владимир Ильич, не жалуюсь. Торговля
спиртным, я вам скажу, -- самый стабильный бизнес. Мир, война,
революция, потоп -- все одно: человеку требуется выпить. Ко мне
приходят социал-демократы и анархисты, педерасты и монархисты.
Даже от самого императора посылают ко мне за портвейном.
-- Да, этим господам без портвейна никак не обойтись!
-- Да за этих-то сволочей волноваться не приходиться.
Другое дело -- вы, Владимир Ильич. Давно хотел вас
предостеречь: опасными делами занимаетесь!
-- Опасно быть евреем, Лев Абрамович, а делами
заниматься неопасно! -- афористично ответствовал Ульянов.
Каскад с сомнением покачал головой.
-- Всего хорошего, Лев Абрамович! -- попрощался
Ульянов. -- Пошли, Бени.
-- Большой привет Лехе! -- отозвался Каскад.
Несколько минут спустя приятели вошли в один из
подъездов ничем не примечательного здания, на котором
впоследствии благодарные потомки повесили мемориальную дощечку,
дабы увековечить событие, нами сейчас описываемое. Друзья
позвонили в квартиру No 29, и дверь им открыл крепкий, высокого
роста мужик, слегка похожий на обезьяну.
-- Во-овчи-ик! -- заорал мужик. -- Эй, Пятница, Вовчик
приехал!
-- Привет, Леха, -- сердечно сказал Ульянов. -- Это мой
друг Бени, малый не без достоинств.
Едва войдя в квартиру, Ульянов почувствовал густой
запах готовящейся баранины. Леха провел гостей в кухню, там
Осип Пятницкий огромным охотничьим ножом шинковал чеснок. Хотя
дзеренина и напоминает баранину, Ульянов слишком хорошо
разбирался в мясе, чтобы его можно было так "лечить".
-- Что это вы тут готовите? -- иронически спросил он.
-- Рыночную баранину?
-- Увы! -- виновато улыбнулся Пятницкий.
-- А где лось?
-- Лось в лесу.
-- Ясно! В следующий раз,чувствую, придется мне пойти с
вами. Видишь, Бени? Ты говоришь: "Царя убить!" Эти люди даже
лося убить не могут. Знаю я этих охотников. Налакаются рому и
ходят по лесу вприсядку, даже ружье зарядить забудут. Куда
ездили-то хоть?
-- В Саблино, -- ответил Леха.
-- Хорошо еще, что вам там пизды не дали. У меня в
Саблино сестра живет, так что в следующий раз поедем вместе.
-- Лося нам подстрелить не удалось, -- сказал Леха. --
Зато самогоночки мы там приобрели славной. Хотите попробовать?
-- Да, кстати, мы ведь тоже не одни! -- вспомнил
Ульянов и вручил Лехе свой пакет. -- Мы с "Ерофеичем".
-- "Ерофеич" -- есть "Ерофеич", а самогон -- есть
самогон! -- философски заметил Леха. -- Восемдесят градусов!
-- Ну-ка налей нам по стаканчику! -- не выдержал
Ульянов.
Леха наполнил два стакана мутноватой жидкостью.
-- Бени, это надо пить залпом, -- объяснил Ульянов и
сразу подал личный пример. -- Отличная штука!
Бени понюхал стакан, зажмурился и медленно, не без
труда выпил. Он тут же сел на стул и молча протянул руку в
поисках какого-нибудь "запивона". Леха быстро открыл зубами
бутылку пива. Ульянов достал из кармана пачку папирос. Заметно
покрасневший Бени сделал несколько глотков и закурил.
-- Как сказал бы Лева Бронштейн, у тебя морда лица
стала как жопа у макаки! -- засмеялся Ульянов. -- Ну, а как
вообще жизнь, ребята? Федор в городе?
-- Ну, а где же ему еще быть! -- ответил Леха.
Ульянов удовлетворенно кивнул головой и задал новый
вопрос.
-- Леха, ты, как я слышал, сидел?
-- Четыре месяца в "Петропавловке".
-- Пиздили?
-- Да не особенно.
"То есть, как-то, все-таки, пиздили!" -- отметил про
себя Ульянов, а вслух спросил:
-- А сейчас чем занимаешься? Пишешь чего-нибудь?
-- Начал писать большой роман. Думаю назвать его
"Мать".
-- Про индейцев? -- оживился Ульянов.
-- Да, нет, -- удивился Леха. -- Про рабочее движение.
Ульянов сокрушенно покачал головой.
-- Про рабочее движение следует писать теоретические
работы, а для привлечения внимания читателей к этим работам, мы
должны печатать в нашей газете роман про индейцев... Ты только,
Леша, не расстраивайся, -- Ульянов дружески похлопал Горького
по плечу. -- Я, конечно, дам твоему роману хороший отзыв,
напишу, что это очень нужная своевременная книга... Ну, а что
Федор поделывает?
-- Поет, -- ответил Леха.
-- Гм, поет! -- усмехнулся Ульянов. -- Кстати, Пятница,
баранина скоро будет готова?
-- Минут через пятнадцать.
-- Я тогда, пожалуй, пойду посру, -- сообщил Ульянов.
-- А, заодно, ознакомлюсь с твоим, Леха, романом. Разумеется,
если ты не возражаешь.
-- Ну, что ты, Вовик! -- засуетился Леха. -- Я мигом!
Он куда-то убежал и вскоре вернулся с пачкой
отпечатанных листков. Ульянов деловито просмотрел рукопись и
отправился с ней в уборную.
Отсутствовал он довольно долго. Пятницкий тем временем
заправил баранину чесноком, выложил в миску соленые огурцы и
сообщил, что все готово, и пора перебираться в гостиную.
Леха внезапно вспомнил, что он забыл повесить туалетную
бумагу в уборной. Схватив рулон, он выскочил в коридор, но там
сразу натолкнулся на удовлетворенного Ульянова.
-- С облегчением, Вовочка! -- поздравил Леха товарища.
-- Только там, кажется, не было туалетной бумаги.
-- Не беда! -- ответил Ульянов. -- Я воспользовался
твоим романом. Надеюсь, у тебя есть другая копия.
-- Да-да, -- упавшим голосом ответил Горький.
-- Не сердись, дружище, -- сказал Ульянов. -- Своими
действиями я только лишний раз подтвердил тезис об
исключительной своевременности твоего романа!
-- Тебе не понравился мой роман?
-- Роман твой, Леха, -- полное говно! -- с
большевистской прямотой и откровенностью сказал Ульянов. --
Чтобы хорошо писать, нужно много работать, а ты слишком много
бухаешь!
-- Но ведь Достоевский...
-- Но ты же не Достоевский!
Горький потупился, но не обиделся. Он, вообще, никогда
не обижался на Ульянова. Ни один серьезный и требовательный к
себе писатель не мог обижаться на ульяновскую критику, какой бы
беспощадной она не была. Объяснялось это очень просто: Ульянов
блестяще разбирался в литературе, а любой подлинный писатель
всегда чувствует и ценит настоящего читателя.
Вскоре четверо друзей уже сидели за столом в гостиной и
завтракали.
Первым делом, конечно, врезали по стакану самогона "за
знакомство". Закусывали весьма бодро. Ульянов положил себе на
тарелку солидную порцию бараньей грудинки и расправлялся с ней
с завидной энергией. В конце он с аппетитом высосал мозги из
трубчатых костей, принял стакан самогона, налил себе пива и с
наслаждением закурил папиросу.
-- Попробуйте еще вот этот кусочек от задней части,
Владимир Ильич, -- вежливо предложил Пятница.
-- Конечно, конечно, -- заверил Ульянов. -- Только вот
перекурю... Бени, ты как сегодня -- держишь удар?
-- Я в порядке, -- ответил Бени, опасливо поглядывая на
огромную бутыль с мутноватой жидкостью.
Ульянов докурил, а затем вновь наполнил свою и Бенину
тарелки.
-- При обилии жирной баранины на столе, Бени, -- поучал
он, -- можно выпить практически сколько угодно.
С этими словами Ульянов засунул себе в рот такой
здоровенный кусок бараньей задницы, какого хватило бы
западноевропейскому крестьянину на целый обед.
-- Все-таки, как следует "посидеть" можно только в
Петербурге, -- сказал Ульянов. -- То ли это от какого-то
особого питерского шарма, то ли люди здесь другие...
-- Вы просто никогда не бывали в Неаполе, г-н Ульянов,
-- высказал свое мнение Бени.
Ульянов презрительно махнул рукой.
-- Давайте, друзья, выпьем за солнечную Италию! --
примирительно предложил Леха Горький.
-- Мне еще сегодня выступать перед рабочими, --
вспомнил Ульянов. -- Но это вечером, в семь часов. До этого мы
еще успеем выпить и за солнечную Италию, и за заблеванную
Францию, и даже за пробуханную нашими предками Палестину!
Они и впрямь успели выпить за все это и еще за многое
другое, причем Бени, как и накануне, поспал "по ходу", а
Горький с Пятницким окончательно отрубились к шести часам
вечера.
Ульянов и Бени, захватив с собой пару бутылок
"Ерофеича", вышли на Невский и решили пройтись пешочком, дабы
освежиться перед предстоявшим Николаю Ленину выступлением.
Дождь недавно прекратился, и погода стояла хоть и сырая, но
вполне терпимая. Газа не жалели, и Невский проспект был хорошо
освещен. Как и накануне, Бени без конца вертел головой. Все его
интересовало: и взнузданные кони на мосту через Фонтанку, и
Дума, и маячившая вдали адмиралтейская игла. Найдя таким
образом "дармовые уши", Ульянов разболтался не на шутку.
-- Невский -- это, конечно, сердце Петербурга, но это
еще далеко не весь Петербург, дорогой мой Бени! Завтра же мы с
тобой совершим длительную прогулку, и я покажу тебе
замечательные места. Кто только не описывал это великое
творение Петра!
Вот послушай: "... он быстрым, невольным жестом руки
указал мне на туманную перспективу улицы, освещенную слабо
мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на
сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых сердитых и
промокших прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал
черный, как будто залитый тушью, купол петербургского неба."
Как величественно сказано! Это Федор Михайлович Достоевский --
гений тьмы.
А вот куда более радостная картинка:
"Одевшись, я наскоро позавтракал, тотчас же выбежал на
Дворцовую набережную и добрался до Троицкого моста длиной в
1800 шагов, откуда мне советовали посмотреть на город. Должен
сказать, что это был один из лучших советов, данных мне в
жизни.
Не знаю, есть ли в мире вид, который мог бы сравниться
с развернувшейся перед моими глазами панорамой.
Справа, неподалеку от меня, стояла крепость, колыбель
Петербурга, как корабль пришвартованная к Аптекарскому острову
двумя легкими мостами. Над ее стенами возвышались золотой шпиль
Петропавловского собора, места вечного упокоения русских царей,
и зеленая крыша Монетного двора. На другом берегу реки, против
крепости, я увидел Мраморный дворец, главный недостаток
которого заключается в том, что архитектор как бы случайно
забыл сделать ему фасад. Далее шли Эрмитаж..."
Любопытно, Бени, что этот вид, так красочно описываемый
г-ном Дюма в запрещенном "Учителе фехтования", наш друг Леха
вероятно наблюдал в течение четырех месяцев из окошка своей
камеры.
-- А разве "Учитель фехтования" запрещен? -- удивился
Бени.
-- В России -- да.
-- А почему? -- наивно спросил молодой итальянец.
-- Ты еще очень молодой человек, Бени, -- вздохнул
Ульянов. -- Но сейчас не об этом. Ты знаешь, в гимназии я
терпеть не мог словесности. Литературу надо изучать не на
уроках, не по расписанию, а по велению сердца. Ты знаешь, что
Антон Чехов не имел в гимназии высшего бала по литературе!? Что
тут еще можно добавить!
Дойдя до канала Грибоедова (бывшей речки Кривуши), они
повернули налево. В отличие от Невского, набережная канала
почти не освещалась, и даже совсем близкая громада Казанского
собора лишь смутно выделялась во тьме. Миновав собор, они
вскоре достигли цели своей прогулки -- невысокого угрюмого
здания, где их уже ждали Кржижановский, Буренин и ряд других
товарищей.
Зал был темный, освещалась лишь кафедра, с которой
предстояло говорить оратору. Еще за кулисами Ульянов налил себе
полный стакан "Ерофеича", затем он поднялся на кафедру и
оглядел зал. В темноте неясно различались угрюмые лица рабочих,
кое-где мелькали огоньки папирос, слышался звон стаканов.
Ульянов сделал несколько глотков и заговорил.
-- Дорогие друзья! Товарищи! Не далее как вчера я
возвратился в Санкт-Петербург, потому что за границей я очень
скучал без этого города, без вас и даже без полковника
Бздилевича.
Как только оратор заговорил, звон стаканов временно
прекратился, закурили, однако же, еще усерднее. Как назло у
Ульянова начался крайне неприятный отходняк: его трясло, никак
не удавалось справиться с икотой. Сделав еще несколько глотков
из спасительного стакана, он продолжил:
-- Однако тоска по полковнику Бздилевичу отнюдь не
единственная причина моего возвращения. Важность текущего
момента, товарищи, -- вот что заставило меня вернуться на
родину. Сегодня, когда самодержавие маневрирует, когда силы
царизма и революции уравновесились, когда наступил решительный
момент, от всех нас требуется особая стойкость. Я знаю, что
многие из вас вовлечены сейчас в ожесточенную стачечную борьбу.
Знаю, что это очень нелегко, особенно для тех из вас, у кого
есть жены и дети, а таких, конечно, большинство. Но пусть
ненависть к врагам вашим придаст вам силы! Ненавидьте
буржуазию, попов, псевдоинтеллигентов. Среди последних особенно
опасны адвокаты. Как говорил полковник Бздилевич, еще ни один
адвокат не был хорошим строевиком. А именно строевые качества
сейчас приобретают первостепенное значение. Ведь сегодня все мы
в строю, товарищи! В едином революционном строю. Как
представители наиболее революционного класса, вы безусловно
являетесь украшением этого строя. Но рядом с вами и трудовое
крестьянство, и прогрессивная интеллигенция, и лучшие
представители иных сословий. Рядом с вами в этом строю --
лейтенант Шмидт и Лев Каскад, Максим Горький и Михаил Чигорин,
Бенито Мусолини и, как знать, может быть сегодня уже, и
полковник Бздилевич!
На кафедру поднялся Глеб Кржижановский, чтобы вновь
наполнить стакан Ульянова. Постепенно, Ульянов разошелся и
полностью завладел вниманием аудитории...
Что было дальше, Ульянов почти не помнил. В "Сан-Ремо"
он вернулся лишь под утро, притащив на себе бесчувственного
Бени. Ульянов был пьян в дымину, плащ и кепку он где-то
потерял, и неизвестный шутник написал ему на лысине черной
краской заборное слово из трех букв.
Его выступление имело неожиданные последствия: по
городу пополз слух о скором приезде в Россию некоего полковника
Бздилевича -- пламенного революцинера, защитника всех униженных
и оскорбленных. Слух этот постепенно крепчал и распространился
далеко за пределы столицы. Таинственный полковник виделся людям
то могущественным мессией -- единственным, способным спасти
несчастную Россию, то самим Иисусом Христом, второго пришествия
которого народ ждал вот уже скоро две тысячи лет.
Разумеется, достиг этот слух и Зимнего дворца --
обители настоящего полковника Бздилевича.
В четыре часа пополудни, в одном из покоев Зимнего
дворца, за высоким столом, заваленным бумагами и картами, сидел
последний русский император и думал свою горькую думу.
Час был не поздний, но уже темнело, и крупные хлопья
мокрого снега падали в еще не замерзшую черную Неву. Ветер все
усиливался, и можно было ожидать наводнения.
Император мог видеть это из окна, но его мало занимали
капризы природы. Он смотрел в другую сторону, где на стене
висел его собственный портрет. Николай был изображен в полный
рост, в мундире, при всех орденах. Он всегда считал себя
профессиональным военным, хотя чином доволен не был. Вот и
сейчас император представил себе совсем другой портрет, в ином
мундире и с иными погонами. "Генерал Бздилевич!"-- мысленно
произнес он. Увы, это были только мечты. На деле же Николай II
навсегда застрял в звании полковника, поскольку по восшествии
на престол дальнейшее чинопроизводство не полагалось по закону.
Возможно, для России было бы лучше, если бы полковник
Бздилевич отказался от престола и целиком посвятил себя военной
карьере. Быть может, тогда русский штык показал бы вонючим
япошкам "почем пирожки с еб твою мать". Но это была бы уже
совсем другая история.
Незадачливый полковник продолжал сидеть, подперев
голову обеими руками, и думать о военной карьере. Он перебирал
в памяти эпизоды биографий выдающихся полководцев: Александра
Македонского, Цезаря, Ганнибала, Чингисхана, Наполеона
Бонапарта... Он мысленно представил себе портреты этих великих
людей, собранные в отдельной галерее в одном из залов Зимнего
дворца. И среди них -- его портрет. "Генералиссимус Бздилевич!"
Подумав об этом, император нахмурился, потому что в
последние дни его всерьез беспокоили слухи о каком-то другом
полковнике Бздилевиче -- страшном и таинственном революционере,
опасном и дерзком самозванце. Собственно, из-за этих слухов
Николай и сидел сейчас здесь в ожидании начальника
Петербургского охранного отделения г-на Барсукевича.
Затем мысли императора потекли в другом направлении, и
он уже собирался позвонить и заказать пару бутылок портвейна,
как вдруг камердинер постучался сам и доложил, что генерал
Барсукевич почтительно просит принять.
-- Скажите генералу, что мы его ждем, -- сказал Николай
и добавил: -- и подайте нам несколько бутылок портвейна,
пожалуйста.
-- Какого портвейна, ваше величество?
-- Любых, только разных! Мы будем пробовать и
сравнивать.
Генерал Барсукевич был высокий угрюмый мужчина, слегка
сгорбленный не то от вечной службы, не то от долгого пития. Его
мешковатые обвислые щеки, изуродованные нелепыми седыми
бакенбардами, придавали ему сходство с бульдогом. От всего его
облика веяло каким-то унылым солдафонством. Он вошел в кабинет
и замер в немом поклоне, а следом за ним камердинер вкатил
столик с тремя бутылками различных портвейнов: розового
бессарабского, белого крымского, а также -- особо почитаемого
императором -- рубинового тифлисского.
-- Присаживайтесь, Адольф Арнольдович, -- любезно
предложил Николай. -- Хотите портвейна?
-- Простите?..
-- Портвейна, я спрашиваю, не хотите? -- повысил голос
Бздилевич.
-- Ну, это-то я сразу понял, ваше величество.
-- А зачем же тогда было переспрашивать?
-- А зачем ваше величество обижает своего преданного
слугу подобными вопросами? Портвейна я всегда хочу.
-- Это очень похвально, -- серьезно сказал Николай. --
Как любил говорить мой покойный незабвенный родитель, любовь к
портвейну есть качество, прекрасно характеризующее дворянина.
Генерал отвесил поклон, который должен был означать,
что он служит уже очень давно и, конечно, прекрасно помнит эту
излюбленную поговорку Александра III.
-- Наполни нам стаканы красненьким, Петюнчик, и оставь
нас, -- повелел император все еще стоявшему посреди комнаты
камердинеру.
-- Может какой закусочки, государь?
-- Некогда нам закусывать, Петюнчик, -- очень серьезно
сказал император. -- Революция на дворе.
Петюнчик наполнил стаканы красненьким и удалился.
-- Адольф Арнольдович, -- начал царь. -- Я позвал вас
сегодня, чтобы вы рассказали мне все, что вы знаете о
полковнике Бздилевиче.
Изрядно озадаченый таким вопросом генерал молча пил
портвейн. Возникла неловкая пауза.
-- Почему вы не отвечаете? -- прервал, наконец,
молчание император. -- Город наводнен слухами об этой
таинственной личности, и я вправе требовать отчета по этому
вопросу от начальника охранного отделения.
-- Откровенно говоря, ваше величество, -- нерешительно
начал Барсукевич, -- в нашей картотеке имеются кое-какие данные
об интересующем вас человеке. Лет десять назад...
Генерал замялся. Император все понял и поспешил на
помощь:
-- Адольф Арнольдович, мы с вами отлично понимаем друг
друга. Давайте не будем играть в прятки. Меня не интересует,
что было десять лет назад. Я хочу, чтобы вы объяснили мне те
слухи, которые вот уже две или три недели упорно ползут по
городу.
-- Ваше величество, никакими сведениями об интересующем
вас полковнике Бздилевиче Петербургское охранное отделение не
располагает, -- генерал сделал особый акцент на словах
"интересующем вас".
Николай так разволновался, что, забывшись,
собственноручно налил себе портвейна, -- на этот раз крымского.
Барсукевич, между тем, продолжал:
-- Могу только заверить вас, что в русской армии такого
офицера никогда не было.
-- Вы уверены в этом?
-- Я проверял.
-- Все же, если ветра нет, а кусты трясутся, значит там
что-то происходит, -- резонно заметил император. -- Как вы сами
объясняете эти слухи?
-- Осмелюсь высказать предположение, государь, что
кто-то, когда-то мельком знавший ваше величество под
вышеупомянутым псевдонимом, в шутку или невольно пустил сей
слух. Лично я бы не придавал этому значения.
-- Возможно, -- согласился Николай. -- Но все же мы
обязаны учесть все возможности. Вы не допускаете, генерал, что
сей слух означает появление дерзкого самозванца?
-- Ну, нет! С какой стати самозванец будет величать
себя полковником Бздилевичем, да и о каком самозванце может
идти речь?
-- Речь может идти о человеке, располагающем большими
правами на российский престол, нежели я.
-- Ваше величество, я вас не понимаю! -- абсолютно
искренне признался начальник охранного отделения.
-- Я намекаю на происхождение Павла I.
-- Это все домыслы, ваше величество.
-- Даже мой отец верил этим "домыслам", -- очень
серьезно сказал Николай. -- Павел I был либо сыном графа Сергея
Салтыкова и Екатерины II, либо сыном неизвестных чухонских
родителей. Которая из этих версий правильна, для нас не имеет
особого значения, поскольку в любом случае Павел не был сыном
Петра III. Мы знаем также, что графиня Елизавета Воронцова
имела сына от несчастного императора Петра III. Нам мало что
известно о дальнейшей судьбе этого ребенка, хотя именно его
потомки ведут свой род от Федора Кошки и, следовательно,
являются законными наследниками российского престола.
Барсукевич молчал. Разговор принял крайне опасный
характер. Как знать: не пожалеет ли завтра император о своей
откровенности? Адольф Арнольдович боялся даже подумать о
возможных последствиях этого. Он налил себе и императору по
стакану бессарабского портвейна и сразу же залпом осушил свой
стакан. Николай последовал его примеру, после чего продолжал:
-- Я хочу поручить вам, Адольф Арнольдович, тщательно
разобраться в этом вопросе и составить подлинную генеалогию
рода Романовых. Иными словами, я хочу знать: кто сегодня
является потомком и наследником Петра III и графини Воронцовой.
-- Но зачем? -- невольно воскликнул Барсукевич.
-- Затем, что врага лучше знать в лицо.
Генерал недоумевал. Никогда еще ему не доводилось
сталкиваться с таким аргументированным, логически обоснованным
идиотизмом.
-- Как можно меньше посвященных! -- продолжал Николай.
-- Действуйте, в основном, самостоятельно. И конечно следите за
возможным появлением полковника Бздилевича. Того полковника
Бздилевича! Держите меня в курсе.
Император встал, давая тем самым понять, что аудиенция
окончена.
-- Ну-с, что будем заказывать, любезный Григорий
Ефимович? -- спросил князь Путятин.
Заполучить трезвого Распутина для приватной беседы
оказалось делом отнюдь не простым. Князь, однако, и не спешил,
поскольку понимал исключительное значение первой встречи с
царским фаворитом для успеха всего своего заговора.
Впоследствии, полагал Сергей Николаевич, управлять Гришкой
будет несложно, если... Если как следует обработать его при
первом знакомстве. Поэтому князь в течение трех долгих недель
выжидал удобного случая.
И вот, наконец, они сидели друг против друга в
просторном светлом зале ресторана "Палкин". Как обычно, этот
ресторан, расположенный в самом центре Невского проспекта, был
забит до отказа, и в то время как русские рабочие, напрягая
последние усилия, задыхались в неравной стачечной борьбе,
высокородные бездельники ужинали здесь в роскоши, отнюдь ими не
заслуженной.
Распутин вызывал у Путятина отвращение, граничащее с
брезгливостью; князь, в свою очередь, внушал Гришке ужас.
Распутин привык, что аристократы обращались с ним высокомерно,
снисходительно, в лучшем случае -- как с любимым домашним
животным. Времена его могущества еще не наступили, хотя уже
приближались. Князь же был едва заметно презрителен и
подчеркнуто любезен, но от этой холодной любезности веяло
чем-то грозным.
-- Что будем заказывать? -- повторил свой вопрос Черный
Князь.
-- Да я бы, барин, коньяку не прочь выпить, --
осторожно сказал Гришка. Сказал он это как-то робко, как бы
прося позволения. Все его обычное нахальство куда-то
улетучилось, словно он чувствовал, что с этим человеком в
черном лучше держать себя смирно, дабы шея была цела.
-- А закусить не желаешь?
-- Селедку люблю.
Путятин подавил улыбку. Он сомневался, удобно ли будет
здесь сделать столь странный заказ. Впрочем, удобно ли было
вообще заявиться сюда с этим пугалом, от которого нестерпимо
воняло потом и еще чем-то, типа дерьма!
-- Коньяк селедкой не закусывают, -- все же заметил
князь.
-- А царь-батюшка закусывает, -- ответствовал Распутин.
-- Он просто редко бывает в свете, -- сказал Путятин,
вторично подавив улыбку.
Воцарилось молчание. Распутину не хотелось отказываться
от селедки, но он боялся потерять коньяк. Князь просто выжидал,
как бы "выдерживая" в собеседнике свою последнюю фразу.
Наконец, Распутин сдался.
-- Ну давайте, барин, просто коньяку, без закуски, с
кофеем!
Путятин заказал штофик мадеры, кофе и бисквиты с
баварским кремом.
-- Расскажите же мне, любезный Григорий Ефимович, как
император дошел до такой жизни, что нигде уже не бывает, коньяк
селедкой закусывает и даже, как я слышал, портвейн пивом
запивает. Он, право, никогда особо не блистал, ему от природы
не хватает tournure, но превратить себя в полного отшельника!..
Распутин молчал. Рюмка мадеры не прояснила мозгов
"любезному" Гри-горию Ефимовичу; он плохо понимал, о чем
говорил князь.
-- Что же вы молчите? -- вопросил Астролог с ледяным
презрением. -- Это, право, невежливо, почтеннейший старец, или
как там вас эти дураки величают?
-- А что говорить-то? -- пролепетал вконец перепуганный
Распутин.
-- Объясни мне, к примеру, по какой причине царь в
городе совсем перестал показываться.
-- Так ведь революция, барин! -- ответил Распутин. --
Пристрелят как тетерку. Лихих людей много в городе развелось.
-- А ты их видел?
-- Кого?
-- Лихих людей.
-- Да их полно! -- воскликнул Гришка как-то даже
удивленно. -- Я в кабаках постоянно небожеские разговоры слышу.
-- Это какие ж такие небожеские разговоры ты слышишь?
-- А какие тебе, барин, нужны?
-- Не доводилось ли тебе слышать, как замышляют убить
императора, например?
-- Бывало, -- ответил Распутин, -- и не раз.
-- И ты видел этих людей?
-- Как вас сейчас.
-- А теперь слушай меня внимательно, Григорий Ефимович,
-- строго приказал князь. -- Если еще раз увидишь подобных
людей, войди с ними в сговор, приведи к ним царя и предоставь
этим людям сделать свое дело. Ты меня понял?
Гришка перепугался не на шутку. Ему вдруг даже
приспичило посрать, и он приподнялся со своего стула.
-- Сидеть! -- приказал князь. -- При регентстве о тебе
позаботятся...
-- При чем? -- не понял Распутин.
-- При новом правлении.
-- А кто будет править?
-- Это не твоего ума дело, -- отказался объяснять
князь. -- Скажу лишь, что тебе тогда будет тепло и сытно, а вот
если ты меня посмеешь ослушаться...
Князь встал, перегнулся через стол и, приподняв Гришку
за шиворот, тихо и грозно произнес:
-- Шкуру спущу, коли ослушаешься.
После недолгого молчания, в ходе которого Гришка сидел
сгорбившись и понурившись, а князь наблюдал за ним с
нескрываемым презрением, Распутин спросил:
-- Но как же я приведу царя к этим людям?
-- Придумаешь что-нибудь сам! -- безаппеляционно
отрезал князь. -- Ты, по-моему, вполне достаточный для этого
негодяй.
Распутину все же очень хотелось узнать, какие,
конкретно, милости ожидают его, если царь будет убит с его
помощью, но он боялся задавать князю подобные вопросы.
Угадав мысли этого подонка, Астролог жестко приказал:
-- А теперь следуй за мной! Увидишь, какая участь тебя
ожидает, если ты ослушаешься или, чего доброго, проболтаешься.
Они вышли на улицу, не допив мадеру и даже не
притронувшись к бисквитам. Очутившись на Невском, Распутин
почувствовал себя несколько свободнее, но ненадолго.
Их уже ждал автомобиль, при виде которого несчастному
Гришке вновь стало дурно. За рулем сидел мощный головорез в
сером пальто. Князь сел на заднее сиденье и жестом приказал
Распутину сесть рядом.
Они быстро достигли Сенной, пересекли ее и остановились
где-то в самом начале Забалканского проспекта. Это был далеко
не самый фешенебельный район Петербурга, фонари здесь стояли
редко, и весьма встревоженный Распутин мало что мог разглядеть
вокруг себя.
"Головорез" остался сидеть в машине, а князь подвел
Гришку к низкому окну в первом этаже смутно различавшегося в
темноте высокого здания. По приказу князя Распутин робко
заглянул вовнутрь.
Он увидел довольно большую, тускло освещенную комнату,
посреди которой стоял внушительный агрегат, представлявший из
себя огромный котел с множеством подсоединенных к нему мудреных
приборов. Это был самогонный аппарат ультрасовременной
конструкции с электрическим приводом. Гришке прежде не
доводилось видеть столь серьезного оборудования, поэтому он аж
застонал, когда князь с ледяным спокойствием произнес:
-- Я надеюсь, что вы проявите благоразумие,
почтеннейший Григорий Ефимович, и нам не придется сварить вас в
этом котле.
-- Нет, нет, -- пролепетал "почтеннейший" Григорий
Ефимович.
-- Нам бы тоже этого очень не хотелось, -- сказал
Путятин.
Распутин, как завороженный продолжал смотреть в окно.
Вдоль всех стен этой ужасной комнаты прямо на полу в различных
позах валялись мужики с обалдевшими рожами и дымящимися
трубками в зубах. Как слабонервный человек, начитавшись перед
сном страшных сказок, порой боится посреди ночи сходить в
уборную, точно также Гришка теперь с паническим ужасом взирал
на этих обыкновенных и, вероятно, даже безобидных курильщиков
опиума.
Но и это было еще не самое страшное.
Рядом с ужасным котлом стоял высокий, грубо сколоченный
стол, за которым, друг против друга, сидели два атлетически
сложенных человека -- негр и еврей. Между ними наблюдалось
несомненное внешнее сходство. Их можно было бы принять за
братьев, если бы не различный цвет кожи. В этом не было ничего
невероятного: евреи и африканцы нередко бывают похожи друг на
друга чертами лица, однако в глазах Распутина внешнее сходство
атлетов добавляло мистики в эту, и без того драматическую,
ситуацию.
Внезапно, эти два человека почти одновременно взглянули
на окно, и у бедного Гришки душа ушла в пятки. Однако, спустя
мгновенье, негр и еврей вновь склонились над столом. Они
поочередно поставили свои подписи на большом куске пергамента и
обменялись дружеским рукопожатием.
-- Попутно, -- прокомментировал Черный Князь, -- мы
присутствуем при историческом моменте заключения секретного
соглашения между масонской ложей и черной сектой воду.
Пожав друг другу руки, негр и еврей вновь взглянули на
окно, и, к неописуемому ужасу Гришки, устремились вон из
комнаты. Через несколько секунд они уже были на улице. Масон
железной рукой схватил несчастного Гришку за шиворот и громовым
голосом вопросил:
-- Этот!?
-- Да, это он, -- спокойно ответил князь. -- Но он
согласен работать с нами.
-- Гм, -- недоверчиво покачал головой масон, с явным
сожалением выпуская свою жертву.
Это уже было слишком. Распутин медленно осел на тротуар
и потерял сознание прямо посреди ночного Забалканского
проспекта.
В тот же час, когда масон и воду напугали до полусмерти
раба божьего Григория Ефимовича, два других безбожника
располагались поудобнее в своей гостиной в "Сан-Ремо", чтобы
мирно посидеть, попить пива, покурить как следует, да
поговорить "за жизнь".
Ульянов энергично постучал головой сухой стерляди об
угол стола и принялся разделывать рыбу, а Бени тем временем
чистил крутые яйца, предварительно ударяя их тупой стороной об
собственный лоб. Очищенные яйца он разрезал пополам и смазывал
плоскую сторону добрым слоем черной икры.
-- Да, бля! -- тяжело вздохнул Ульянов, покончив с
рыбой и наливая себе и Бени по стакану пива. -- События в
Москве принимают крутой оборот.
Ульянов хорошенько отхлебнул из своего стакана, закурил
и развернул свежий номер популярной в те годы газеты "Новое
время".
-- Я все-таки не понимаю, почему бы не попытаться убить
царя? -- отозвался итальянец.
-- Бени, тебе не следует разбивать вареные яйца себе об
лоб, -- несколько даже раздраженно сказал Ульянов. -- Это
сильно сказывается на твоих умственных способностях.
-- Почему? -- спросил Бени. От него требовалось
известное напряжение, чтобы понимать русскую речь, и, как
следствие этого, он не обижался на подобные шутки.
-- Ты видел, как я был занят в редакции последнее
время. Нет, чтоб помочь, а ты рассуждаешь о всякой ерунде.
Это была правда. В последние три недели Ульянов
возглавлял редакцию легальной большевистской газеты "Новая
жизнь", почти ежедневно работал в редакции, много бывал в
типографии "Народная польза", где печаталась газета. Немалого
внимания требовала к себе и Александра Коллонтай. Ульянов
буквально разрывался. Правда 3 декабря, то есть как раз
накануне, вследствие усиления репрессий со стороны
правительства газету пришлось закрыть. Событие это -- само по
себе печальное -- имело ту положительную сторону, что
выкраивало Ульянову уйму свободного времени.
Подумав об этом и вспомнив Аликс, Ульянов сказал:
-- Чует мое сердце, Бени, что мы весело проведем
предстоящие рождественские каникулы! Надо бы мне отписать
сестре в Саблино и сплавить туда на праздники мою бабулю.
-- А у меня нет никаких предчувствий, г-н Ульянов, --
печально сказал Бени. -- Раз вы не разрешаете мне покушаться на
царя, я думаю уехать на Рождество в Неаполь.
Любовные дела Бени решительно не ладились. Анжелика
никак не могла простить ему, что он не еврей, а какой-то там
итальяшка. Она даже консультировалась на эту тему с Львом
Абрамовичем, но тот, разумеется, не облегчил положение Бени.
Было от чего прийти в отчаяние!
-- Да не запрещаю я тебе ни на кого покушаться! --
отозвался Ульянов. -- Только меня в это дело не вмешивай.
Какое-то время приятели молча пили пиво, причем Ульянов
усиленно налегал на рыбу. Стерлядь от Елисеева и впрямь
заслуживала к себе всяческого уважения: аппетитного
красноватого цвета, в меру соленая, да и засушенная не
чрезмерно.
Однако макаронник Бени не очень хорошо разбирался в
"пивной" рыбе. Его в эти минуты занимало другое. Он недоумевал.
По его мнению, Россия находилась на пороге перехода к
конституционной монархии, и лишь личность Николая II являлась
тому препятствием. Молодой итальянец не считал возможным даже
сравнивать бессмысленные, "детские" покушения на Александра II
c замышляемым им сегодня "революционным" убийством нынешнего
императора. Бени казалось странным, что Ульянов как-будто не
понимает этого. В создавшейся обстановке Бени считал
уничтожение царя политическим убийством, а отнюдь не
террористическим актом; в то время как Ульянов не видел разницы
между этими двумя понятиями. Бени казалось, что в условиях
неизбежно наступающей демократии социалисты смогут успешно
бороться за власть парламентским путем. Ульянов, в свою
очередь, не признавал никакой другой демократии, кроме
социалистической.
Вопреки мнению многих авторитетов, логически
опровергнуть понятие "социалистическая демократия" едва ли
возможно. Дело в том, что при любой форме демократии исходно
задаются некоторые постулаты, и только в рамках, ограниченных
этими постулатами, осуществляется демократия. Тезис этот
совершенно очевиден, этим демократия и отличается от анархии.
При социалистической демократии исходные постулаты
провозглашают недопустимость частной собственности на средства
производства и главенствующую роль коммунистической идеологии.
При этом, само собой разумеется, верхам абсолютно начхать на
мнение инакомыслящих, равно как и на сторонников свободного
предпринимательства. Но ведь и создателям американского "Билля
о правах" было наплевать на людей с другим цветом кожи! Тоже
самое масонство, только другой принцип разделения на своих и
чужих!
Впрочем, мы отвлеклись, читатель. Вернемся к нашим
баранам.
В тот момент, когда Крупская погасила свет в спальне,
когда Ульянов откупоривал себе пятую бутылку пива, а Бени
размышлял о поездке в Неаполь; в тот самый момент раздался
звонок, и в гостиную вошли два незваных и подвыпивших гостя.
Одним из них был уже знакомый читателю Леха Горький. Он
был в наглухо застегнутой темносиней куртке со стоячим
воротником и солдафонских брюках, заправленных в голенища
высоких сапог. Леха, вообще, почему-то любил на пьянки
одеваться по военному. Может быть, поэтому Ульянову всегда
казалось, что именно поддатому Лехе свойственна военная
выправка. За спиной у писателя висел добротный охотничий
рюкзак, судя по виду плотно упакованный.
Второй гость был высокий, статный и очень красивый
человек. Дорогой костюм ловко сидел на его ладной фигуре. У
него было открытое, веселое лицо и какая-то особенная, щедрая
улыбка. А когда он заговорил... Говорил он вроде бы негромко,
но его красивый богатый голос будто бы заполнял всю гостиную.
-- Володя, сто лет тебя не видел! -- обрадовался он и
крепко пожал Ульянову руку. -- Как только Леша рассказал мне,
что ты вернулся, я первым делом подумал, что по этому поводу
совершенно необходимо осушить пару бутылочек пшеничной!..
-- Здравствуй, Федор! -- сердечно сказал Ульянов. --
Очень рад тебя видеть. -- Познакомься с моим юным другом. В
силу твоей профессии, тебе должно быть всегда приятно встретить
итальянца.
-- Бенито Мусолини, -- представился юный социалист.
-- Шаляпин.
Бени невольно вытянул руки по швам. При всем желании он
не мог скрыть, как лестно для него знакомство с великим русским
басом. От изумления он даже раскрыл рот и высунул язык, цвет
которого явно свидетельствовал о том, что в последнее время его
обладатель злоупотреблял спиртными напитками.
Тем временем Леха снял с плеч рюкзак и извлек из него
четыре бутылки водки, кое-какую деликатесную закусь, и огромную
пластмассовую колбу со своим излюбленным салатом. Шаляпин, как
истый гурман, терпеть не мог этот Лехин салат (зеленые
маринованные томаты, соленые огурцы, репчатый лук, подсолнечное
масло) и называл его "хмыреватым". Леха же был сам не свой без
этого салата и всегда уплетал его с таким аппетитом, что, как
правило, заражал своим настроением сотрапезников, и когда под
занавес маститый литератор черпал ложкой заправку из опустевшей
миски, его собутыльники обычно не без грусти взирали на это и
думали про себя, что "хмыреватый" салат и впрямь совсем
неплохая закуска. Впрочем, за столом на Леху вообще всегда было
приятно смотреть: он и ел с аппетитом (и отнюдь не только свой
салат), и пил смачно, и курил как-то по-особому, жадно и
длительно затягиваясь.
Шаляпина отличало другое, столь же ценное для застолья,
качество. В случае надобности он мог собственноручно быстро и
профессионально сервировать стол. Именно это его свойство
сейчас пришлось как нельзя более кстати. Слегка поморщившись,
Федор отставил пока в сторону колбу с "хмыреватым" салатом,
попросил Ульянова достать хороший посудный сервиз и
приличествующую случаю скатерть, вымыл руки и принялся за дело.
Пока Федор занимался серьезным делом, Леха морочил
голову Бени со своим романом "Мать", а Ульянов вновь углубился
в газету. Он уже три дня не имел никаких известий от московских
товарищей и сейчас тщетно силился понять что-нибудь по газете.
Разумеется, в столь острой ситуации освещение событий "Новым
временем" оставляло желать много лучшего. Любая эпоха порождает
своих познеров и боровиков...
Федору Шаляпину потребовалось немногим более получаса
чтобы в очередной раз доказать, что не будь он великий русский
бас, из него на худой конец получился бы отменный повар. В
центре стола, покрытого теперь белоснежной скатертью, стояла
богатая фарфоровая ваза, наполненная пресловутым хмыреватым
салатом, а вокруг -- разнообразнейшие закуски: икра, паштет,
сыр, колбасы, копченый окорок, рыба и вышеупомянутая пшеничная
водка в двух превосходных хрустальных графинах. На другом
столике, в стороне, накрытом зеленой скатертью кипел
хорошенький медный самоварчик, чайный прибор блистал серебром и
фарфором, а в трех изящных хрустальных вазочках лежали конфеты,
мармелад и пастила -- все от Елисеева, очень дорогое и хорошее.
-- Господа, прошу садиться! -- пригласил всех за стол
Шаляпин.
Леха тут же налил всем водки, наложил себе на тарелку
салата, намазал горчицей горбушку ржаного хлеба, положил сверху
кусок киевской колбасы и приподнял свою рюмку, явно намереваясь
произнести один из своих знаменитых тостов, от которых у
Крупской вяли уши.
-- Расскажи нам, Володя, -- опередил Леху Шаляпин, --
как ты дошел до такой жизни. Да, пожалуйста, поторопись начать,
а то, я вижу, Леша уже собирается сказать какую-то пошлость.
-- Выпьем за Россию, друзья мои! -- предложил Ульянов.
-- Выпить, конечно, можно, -- сказал Федор и сразу
выпил. -- Только вот можно ли назвать тебя, Володя, другом
России? Вам не кажется, господа-социалисты, что вы несколько
передергиваете? Ведь исторические примеры наглядно
демонстрируют нам, что революция представляет собой, если можно
так выразится, кровавую рулетку.
-- Я с тобой полностью согласен, -- несколько
неожиданно сказал Ульянов.
-- Тогда я тебя не понимаю, -- удивился Шаляпин.
-- Видишь ли, Федор, -- начал свои объяснения Ульянов.
-- Ты считаешь, что мы, большевики, агитируем за революцию.
Отчасти ты прав, но только отчасти. На самом деле мы не столько
агитируем за революцию, сколько создаем теорию революции.
Агитировать за революцию практически бессмысленно, потому что
революция неизбежно свершится тогда и только тогда, когда в
стране создастся революционная ситуация. Если, например, в
какой-нибудь Дании революционной ситуацией и не пахнет, то там
любой обыватель с иронией воспримет и какую-то ни было
революционную агитацию. Но теорию революции создать абсолютно
необходимо! Вот ты только что сказал, что революция
представляет собой кровавую рулетку, и я с тобой согласился.
Однако такое положение вещей можно и нужно изменить! Любая
революция всегда будет кровавой, но "рулеткой" она может и не
быть. Для этого и необходима серьезная и основательная
революционная теория. Таким образом можно утверждать, что
революция свершится независимо от нас, большевиков, но от нас
зависит, чтобы революция, свершившись, победила, и от нас
зависит, чтобы революция, победив, себя впоследствии оправдала.
-- Может ты и прав, -- произнес Шаляпин с видом умного
человека, который во всем этом неплохо разбирается, но для
которого все это не столь уж важно. -- Хотя если согласиться с
тобой по части твоих рассуждений о революционной обстановке, то
приходишь к выводу, что главным революционером на сегодняшний
день является наш государь-император.
-- Во всяком случае можно утверждать, что его политика
способствует нарастанию революционного движения, -- сказал
Ульянов.
-- А следовательно созданию в стране революционной
обстановки! -- заключил Шаляпин. -- Впрочем, я конечно понимаю,
что революция в России все равно неизбежна.
-- Из тебя, Федор, вышел бы отличный марксист.
-- Спасибо, бог миловал. А как, кстати, поживает другой
"видный" марксист -- твой друг Лева?
-- Бронштейн?
-- Я не помню его фамилию. Помню, что еврей.
-- Бронштейн... Лева очень способный революционер, но к
сожалению он слишком много бухает. Он постоянно пропадает в
одном жутком притоне на Забалканском.
-- Знаю я это место! -- воскликнул Федор и добавил
шутливым тоном: -- в тяжелых условиях, под гнетом самодержавия
порой необходимо расслабиться, выпить чего-нибудь крепенького,
покурить опиума. Знаю я эти большевистские привычки!
-- Ну ты хоть не откажешься выпить за свержение режима?
-- предложил Ульянов свой любимый тост.
-- Я отказываюсь пить за свержение чего бы то ни было,
-- сказал Федор несколько даже высокопарно. -- Предпочитаю
мирные тосты. Давайте, ребята, лучше выпьем за молодость! -- он
повернулся к Бени. -- Наша молодость уже позади, мой юный друг,
а вы только входите в лучшую пору своей жизни. Я пью за вашу
молодость, Бенито! Не тратьте время на политику и прочую
ерунду. Пейте пиво, танцуйте, охотьтесь и помните, что самое
вкусное пиво -- это водка, а самая приятная охота -- это охота
за женщинами!
-- Только эту охоту не следует чрезмерно затягивать, --
вставил свое мнение опытный Ульянов. -- Стакан и в рот!
-- Кстати, Вовчик! -- оживился Леха. -- Я давно слышу
от тебя это выражение, а все не могу понять: как правильно --
"стакан и в рот" или "в стакан и в рот"?
-- Можно и так, и так! -- ответил Ульянов.
-- Пошляки! -- махнул рукой Федор и, подняв свою рюмку,
повернулся к Бени. -- За вас, мой юный друг!
Бени поблагодарил, все выпили, а затем Леха сказал:
-- Раз уж коснулись охоты: Вовчик, ты, помнится,
грозился пойти с нами на лося.
-- Пошли, -- пьяно кивнул головой Ульянов. -- Только
мне не следовало бы показываться сейчас в Саблино. Я собираюсь
отписать сестре и сплавить туда на праздники мою бабулю. В
связи с этим, мне не хотелось бы сейчас видеться с сестрой.
Начнутся вопросы: почему я не приезжаю сам и так далее. Нет ли
у вас с Пятницей другого местечка на примете?
-- Есть! -- сказал Леха. -- Поедем в Бернгардовку. Это
по Финляндской дороге.
-- Да хоть по Турецкой! -- воскликнул Ульянов и,
потирая руки от приятных предвкушений, обратился к Федору: --
Ты тоже поедешь?
-- Да я бы пожалуй съездил, но...
-- Никаких "но"! -- категорически заявил Ульянов. --
Затаримся как следует, дернем, а после такого жару зададим
бернгардовским лосям, что нас там вовек не забудут!.. Я кстати
знаю это место; там неподалеку старая усадьба Оленина.
-- Совершенно верно, -- подтвердил Горький.
-- Да-да, теперь и я припоминаю, -- сказал Федор. -- Я
бы с удовольствием, ребята, но я в ближайшие дни сильно
загружен. Вот если бы недельки через две-три!
-- Идет! -- согласился Ульянов. -- Будет настоящая
зимняя охота! Значит решено! Разгружайся со своими делами,
Федор, и махнем в Бернгардовку на лося... Нам предстоит такой
кайф, Бени, а ты собираешься удрать в свой сраный Неаполь.
-- Если вы хотите уехать из этой страны, молодой
человек, -- очень серьезно сказал Шаляпин, -- я вполне одобряю
ваше решение. Володька очень хорош в своих теориях, но, между
нами говоря, я не хотел бы принимать личное участие в
практическом осуществлении этих теорий.
-- Но мы стоим за справедливость! -- пламенно
воскликнул Бени.
-- За справедливость! -- усмехнулся Шаляпин. -- Вы ведь
каждый божий день видите эту публику, -- этих бездельников в
соболях и бриллиантах, разъезжающих по Невскому в дорогих
каретах; вы видите грязных невежественных попов, нанятых этими
бездельниками, чтобы дурманить народ. Неужто вы думаете, что
эти кровопийцы уступят вам хотя бы кусочек своего пирога из
чувства справедливости?! Неужели вы еще не поняли, что самое
большое наслаждение для человека -- наблюдать страдания своего
ближнего, особенно если этот ближний принадлежит к другому
классу общества! Все эти люди удавятся из-за мельчайшей
крупинки своего богатства и своих незаслуженных привилегий.
Володька мог бы быть среди них, но он встал по другую сторону
баррикады. У меня на это никогда не хватит мужества. Максимум
на что я способен -- это соблюдать известный нейтралитет. Я
понимаю, что Россия в один прекрасный день неизбежно пройдет
через кровь, но лично я надеюсь провести этот день в Париже.
-- Вы рассуждаете малодушно, -- возмутился Бени. --
Такие люди, как вы, губят страну!
-- Зато они не гибнут вместе со страной! --
хладнокровно возразил Шаляпин. -- Подумайте, Бенито! Настанет
день, когда все вы пойдете против них. Вы будете голодные и
оборванные, в слезах и соплях, с детьми на плечах, с обрезами
за пазухой и кухонными ножами в зубах; они же -- холеные и
жирные, воняющие французским одеколоном и до зубов вооруженные,
а все же бессильные против вас. В тот день они ответят за все!
Не на шутку распалившийся Федор налил себе полный
стакан водки, никого не приглашая, выпил и налил опять. В эту
минуту он пил водку, как пьет воду человек, которого мучит
жажда.
Все молчали, причем Ульянов выглядел слегка удивленным.
Выпив, Федор заговорил вновь.
-- Они стращают вас Страшным судом, хотя сами,
разумеется, в него не верят. Но Страшный суд -- это не сказки!
В тот день они сами в этом убедятся! Собственной шкурой
почувствуют!
Осветилась узкая щель между полом и дверью спальни:
Федор стучал могучими кулаками по столу и орал так, что
разбудил трезвую, мирно спавшую Надю. Ульянов решил, что пришла
пора вмешаться.
-- Ты хорошо излагаешь, Федя, -- сказал он, -- но какое
это имеет отношение к зимней охоте и рождественским
празднествам?
-- Никакого, -- ответил Шаляпин. Он имел сейчас вид
человека, который очень быстро куда-то бежал, а затем внезапно
сменил направление на прямо противоположное и, естественно,
потерял при этом скорость. После некоторой паузы он растерянно
спросил: -- но причем тут рождественские праздники?
-- А при том, -- ответил Ульянов, -- что в свое время
Бени вернется в Италию, но зачем это делать перед Рождеством?!
-- Потому что мне здесь скучно, -- вставил свое слово
Бени.
-- Осенью в Петербурге всегда скучновато, -- заметил
Федор. -- Особенно поздней осенью. Зима в этом году
задерживается, но она уже не за горами. Поначалу я неправильно
понял Володю. Я думал, что он уговаривает вас остаться в России
на постоянное место жительства. Против этого я возражал. Но
провести в Питере рождественские каникулы -- это совсем другое
дело. Конечно же не стоит покидать Санкт-Петербург сейчас!
Рождество и Новый год -- главные зимние праздники, которые
лучше всего встречать на севере, а вы как раз и находитесь в
самой северной столице мира, -- севернее не бывает! Вы
замечательно встретите здесь Новый год, Бенито! Вдарят
крещенские морозцы; бабы оденутся в шубки и начнут страстно
выдыхать пар изо рта, требуя, чтобы их согрели; а мы будем
целыми днями пить водку, играть в снежки и съезжать на санках с
самых высоких в Европе ледяных гор. Верьте мне и особенно
верьте Володьке, молодой человек. Володька порой слегка
надоедлив со своими теориями, но по части отмечания праздников
он незаменимый человек. Новый год в Санкт-Петербурге! Что может
быть прекраснее?! "Мороз и солнце; день чудесный!.." Как там
дальше, Володька?
Ульянов с пьяным чувством продекламировал:
Мороз и солнце; день чудесный!
Еще ты дремлешь, друг прелестный --
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
-- Володька у нас мастак по части всяческой
словесности! -- добродушно прогремел Федор и дружески хлопнул
Ульянова по спине с такой силой, что у менее крепкого, чем наш
герой, человека, вероятно уже сломался бы позвоночник. --
Друзья мои, давайте выпьем за Володьку по целому стаканчику
водки!
... А потом пел Шаляпин. Пел щедро, много, выбирая то,
что особенно любил Ульянов. Тут были и величавая, по-военному
строгая баллада "В двенадцать часов по ночам...", и зловещий
"Трепак" Мусоргского, и многое, многое другое. Если бы Крупская
разбиралась в пении и узнала этот голос, разносившийся по всему
дому, она непременно напустила бы на себя восторженный вид и
выскочила бы в гостиную, а потом еще долго бы всем
рассказывала, что принимала у себя "самого" Федора Шаляпина.
Увы, добрая и глуповатая Надя ни о чем не догадывалась и только
мысленно чертыхалась, негодуя, что какой-то очередной алкоголик
из числа ульяновских друзей мешает ей спать.
В семь часов вечера великий князь Михаил Александрович
Романов сидел за столом в уже знакомой нам гостиной князя
Путятина и читал один из последних выпусков нелегальной газеты
"Рабочее дело".
Вероятно, его царственный брат был бы весьма удивлен,
если бы узнал, что Михаил, вместо того чтобы торчать в казарме
вверенного ему кирасирского эскадрона, уютно сидит в теплой
гостиной и читает большевистскую пропаганду. Справедливости
ради отметим, что газету эту Михаил видел впервые и листал ее
от нечего делать, коротая время в ожидании своего друга Сергея
Николаевича Путятина.
Михаил уже подумывал, не выпить ли ему в одиночестве,
но как только огромные стенные часы отбили семь ударов, на
пороге гостиной появился Черный Князь. Вместо приветствия
Сергей Николаевич совершенно бесстрастно произнес:
-- Если наследник престола читает "Рабочее дело",
значит дни Российской империи действительно сочтены.
-- Ну, во-первых, я больше не наследник престола, --
без особой грусти заметил Михаил.
-- Потенциально вы все-таки наследник. А что во-вторых?
-- А во-вторых, это ваша газета; я ее просматривал из
чистого любопытства. Весьма опасная, кстати сказать, газетка!
Интересно, куда смотрит мой брат?
-- Она уже закрыта; третьего или четвертого дня.
-- Я думаю, это Витте его надоумил, -- предположил
Михаил.
-- Большевики сами закрыли газету, опасаясь
преследований, -- объяснил Путятин.
-- Я всегда поражался вашей осведомленности, князь.
Откуда вы все это знаете?
-- Имею полезные связи, ваше высочество, или вернее
сказать: располагаю ценными собутыльниками.
-- Странно, -- задумчиво произнес Михаил. -- Мне всегда
казалось, что ваш круг общения крайне узок.
-- Узок, зато подобран со вкусом, -- цинично ответил
Путятин.
-- Интересно, -- печально спросил принц, -- я, как брат
императора, также являюсь полезным знакомым?
-- Да нет, -- усмехнулся Астролог. -- Говоря
откровенно, ваше высочество, пользы от вас немного. Просто я
питаю к вам слабость.
-- Благодарю вас, князь, и за любовь, и за
откровенность.
Путятин поклонился.
-- А кто же, позвольте полюбопытствовать, ваш самый
ценный собутыльник? -- спросил Михаил.
-- Несомненно, начальник Петербургского охранного
отделения.
-- Как!? -- удивился Михаил. -- Вы близки с
Барсукевичем?
-- Благодаря ему, я и в курсе всех новостей.
-- Неужели Барсукевич по пьянке выбалтывает вам свои
секреты?
-- Ну, это слишком сильно сказано. Просто есть немало
вещей, которые генерал -- неглупый, но не слишком усердный
служака -- не считает нужным от меня скрывать. Другими словами,
он прекрасно понимает, что через меня до императора ничего не
дойдет, а на пользу дела ему попросту наплевать... Или почти
наплевать.
-- Так это его общество вы вчера вечером предпочли
моему? -- беззлобно спросил Михаил.
-- Что поделаешь, ваше высочество, -- дела.
-- Узнали много ценного?
-- Да, пожалуй. Впрочем, для вас ничего особо
интересного.
-- Ну, а все-таки?
-- Нет, право, ничего особенного... Расскажите лучше,
что именно вы читали в этой газете?
-- Да вот эту статейку... Какой-то Н. Ленин.
-- Этот "какой-то" Н. Ленин -- в высшей степени
примечательная личность, -- сказал Путятин.
-- Вы и его знаете? -- удивился Михаил.
-- Я знаю этого парня уже лет двенадцать.
-- Ах да, вы же старый социалист.
-- Я настолько старый социалист, что перестал быть
таковым, еще когда Н. Ленин пешком ходил под стол. Кстати,
почему вы не пьете? Распорядиться, чтобы подали портвейн?
-- Да нет. Сегодня как-то промозгло и хочется водки, но
водку я один не пью; вот и ждал вас.
Путятин позвонил, отдал необходимые распоряжения и
отправился переодеваться.
Четверть часа спустя, эти странные друзья уже сидели
друг против друга, причем перед каждым из них на огромной
чугунной сковороде шипела и пузырилась яичница с салом, а между
этими сковородами отлично разместились пузатая бутылка водки и
миска с солеными огурцами.
-- Вы кажется начали мне рассказывать про г-на Ленина,
князь, -- возобновил беседу Михаил. -- Статью, с которой я
ознакомился, мог написать разве что неудачник, человек
неудовлетворенный своим положением в обществе.
-- Вы ошибаетесь, ваше высочество, -- холодно сказал
Путятин. -- Ленин -- подлинный русский интеллектуал, блестящий
адвокат, человек всесторонне развитый и образованный. Кроме
того, он вполне обеспечен материально, и его ни в коем случае
нельзя назвать неудачником.
-- Откуда же такое недовольство?
-- Просто существует определенная категория людей,
понятия которых о престиже и о своей роли в обществе отличаются
от представлений об этом большинства обывателей.
-- Выходит так, князь, что меня вы считаете обывателем,
а некоего г-на Ленина... Кстати, это настоящее имя?
-- Его настоящее имя -- Владимир Ильич Ульянов, -- все
также бесстрастно ответил Черный Князь, не обращая внимания на
упрек, прозвучавший в словах принца крови.
-- Вы определенно сочувствуете социал-демократам,
князь, -- печально сказал Михаил.
-- Я скорее интересуюсь их идеологией, -- уточнил
Путятин. -- А что до сочувствия, то у г-на Ульянова столь
блестящий гороскоп, что мне просто боязно вставать ему поперек
дороги.
-- Впервые слышу, что вы чего-то боитесь, князь.
-- Я ничего не боюсь, кроме гороскопа г-на Ульянова.
-- А что в этом гороскопе особенного?
-- Распространяться на сей счет не позволяет мне мой
собственный гороскоп, -- ответил Путятин, и трудно было понять,
-- говорит он всерьез или просто уклоняется от ответа.
-- А что ваш гороскоп?..
-- Он советует мне быть скромным, ваше высочество.
-- Ну, а все-таки?
-- А все-таки, давайте выпьем, мой принц! -- и Сергей
Николаевич Путятин наполнил рюмки.
Дело было незадолго до Рождества, а точнее в
понедельник, 19 декабря 1905 года, ровно в девять часов
тридцать минут утра, в одном из просторных кабинетов Зимнего
дворца.
В это время полковник Бздилевич всегда приходил на
службу. Он, вообще, императорствовал как какой-то канцелярский
работник. Ежедневно приходил, как на службу, в половине
десятого, заканчивал -- в два часа пополудни. В течение этого
времени он иногда вызывал министров или председательствовал на
собраниях, но чаще всего просто давал аудиенции лицам,
записавшимся к нему на прием. Этому распорядку полковник
изменял крайне редко, а зимой -- практически никогда.
Заметим попутно, что зима, наконец, наступила. В тот
год она пришла в Петербург гораздо позже обычного, лишь в
начале второй декады декабря, и сразу, как по волшебству, земля
и крыши домов укрылись белым, пока еще чистым покрывалом, Нева
встала, каналы и небольшие речки также замерзли, синие от инея
деревья стояли голые и некрасивые, и, вероятно, город имел бы
совсем унылый вид, если бы не рождественские декорации и не
предпраздничная веселость добрых горожан.
Однако всенародное радостное оживление по поводу
приближения двух самых любимых празников -- Рождества и Нового
года -- никак не задело вечно угрюмого полковника Бздилевича.
Последнему русскому императору постоянно сопутствовали какие-то
мелкие неприятности, да и сам он любил создавать себе
препятствия, чтобы затем их преодолевать.
В то утро, явившись на "службу", император просмотрел
список записавшихся на прием, удовлетворенно хмыкнул, увидев
там нужное имя, и приказал немедленно просить генерала
Барсукевича.
Генерал вошел с самодовольным, даже слегка напыщенным
видом, что однако не мешало ему усердно и униженно кланяться по
мере приближения к императорскому столу. Противоречие это
объяснялось тем, что с одной стороны Адольф Арнольдович успешно
выполнил возложенное на него императором поручение, но с другой
-- стал в результате этого обладателем некой страшной тайны,
само владение которой грозило разрушить его холуйское
благополучие.
-- Входите, входите, генерал, -- нетерпеливо произнес
полковник Бздилевич. -- Портвейна? -- император жестом указал
на инкрустированный столик, на котором стояли две бутылки
"Рубина" и несколько стаканов.
Генерал послушно откупорил бутылку, наполнил стаканы, и
вдруг, словно повинуясь некой колдовской силе, рубиновое вино,
бывшее таким темным и безликим в запыленной зеленой бутылке,
ожило, заиграло и заискрилось, смешавшись с дорогим богемским
хрусталем. "Рубин" оживает в хорошем хрустале, как старый
рубиновый камень -- в новой дорогой оправе", -- подумал
полковник Бздилевич. Он наблюдал это таинство почти ежедневно,
и почти ежедневно, наблюдая его, становился поэтом. Вот и
сейчас полковник зажмурил глаза и с наслаждением выпил стакан
этой излюбленной им красненькой и вонюченькой жидкости.
Не без сожаления вернувшись к прозаической
действительности, типичным голосом человека, только что
принявшего стакан, император произнес:
-- Ну-с, что новенького, генерал? Узнали что-либо про
нового полковника Бздилевича?
-- Ничего конкретного установить не удалось, и я
по-прежнему придерживаюсь того мнения, что личность эта
мифическая, и ваше величество напрасно беспокоится по сему
ничтожному поводу.
Настоящий полковник Бздилевич с сомнением покачал
головой и задал новый вопрос:
-- Ну а как у вас с генеалогией, Адольф Арнольдович? Да
вы присаживайтесь! Что это вы сегодня такой робкий?
Барсукевич и впрямь был в этот день явно не в своей
тарелке, видимо от того, что знал то, что было для него весьма
опасно знать, а также от того, что он прекрасно понимал как
опасно демонстрировать эти свои знания самому императору.
Неуверенно потоптавшись на месте и выпив при этом полстакана
вина, он сел, наконец, напротив Бздилевича и положил перед
собой черную кожаную папку.
-- Что в этой папке? -- нетерпеливо спросил царь.
-- Здесь то, что вы просили, ваше величество, --
ответил начальник охранного отделения и извлек из папки
сложенный вдвое лист бумаги довольно большого формата.
Николай взял бумагу из рук генерала и развернул ее.
-- Что это такое? -- спросил он.
-- Генеалогическое древо рода Ульяновых.
-- И родоначальник его?
-- Федор Кошка, ваше величество.
-- Федор Кошка! -- воскликнул полковник Бздилевич. -- И
эти Ульяновы являются потомками Петра III и графини Воронцовой?
-- Да, ваше величество.
-- Кто-нибудь посвящен в эту тайну?
-- Ни одна живая душа, ваша величество! Я
собственноручно копался в архивах, сопоставлял факты, выискивал
необходимые доказательства; мне пришлось даже ненадолго
отлучиться из Санкт-Петербурга, но я все сделал самостоятельно.
-- Хорошо, -- сказал Бздилевич и углубился в изучение
генеалогии. -- Как явствует из составленного вами документа, --
сказал он после непродолжительного молчания, -- истинным главой
дома Романовых на сегодняшний день является некий Владимир
Ильич Ульянов.
-- Именно так, ваше величество.
-- Знает ли он об этом? -- задумчиво спросил Николай, и
непонятно было, адресуется этот вопрос генералу, или император
просто размышляет вслух.
-- Уверен, что он ничего не знает, ваше величество, --
высказал свое мнение Барсукевич.
-- Откуда может быть такая уверенность, Адольф
Арнольдович? Люди ведь обычно интересуются своими предками.
-- Обычно -- да, но в данном случае мы имеем дело с не
совсем обычным человеком. Я давно его знаю.
-- Вот как?
-- Дело в том, ваше величество, что этот Владимир
Ульянов довольно-таки известная личность, и у нас в отделении
на его имя имеется весьма объемистое досье.
-- Кто же он?
-- Адвокат по образованию и крайне опасный социалист.
-- Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab
advocatis, -- тихо произнес полковник Бздилевич.
Не знавший латыни Барсукевич счел за благо промолчать.
-- А известно ли вам, генерал, где сейчас находится
этот г-н Ульянов, и чем он занимается?
-- Повторяю, ваше величество, этот человек -- крайне
опасный социалист. Десять лет назад он проходил у нас по делу о
"Союзе борьбы за освобождение рабочего класса". Кстати, он
возглавлял тогда эту организацию. Был арестован, провел в
тюрьме четырнадцать месяцев, затем отправился в ссылку. После
истечения срока ссылки Владимир Ульянов несколько лет прожил за
границей, но сейчас он вновь в Петербурге. Время от времени в
большевистских газетах появляются крайне вредные и опасные
статьи, подписанные именем Николай Ленин. У меня есть
подозрение, ваше величество, что Владимир Ульянов и Николай
Ленин -- это одно и тоже лицо.
-- А нет ли у вас подозрения, -- спросил император, --
что этот Ульянов и новоявленный полковник Бздилевич -- одно и
тоже лицо?
-- Убежден, что это не так, ваше величество. Владимир
Ульянов -- непримиримый противник монархии. Его совершенно не
интересует ни свое, ни чье-либо аристократическое
происхождение. Это крайне опасный враг, но он безусловно не
самозванец.
Император несколько успокоился.
-- Для нас, генерал, главное, чтобы этот Ульянов ничего
не знал и не заявлял о своих правах.
-- Думаю, что на этот счет ваше величество может не
беспокоиться, но Ульянов опасен по другим причинам.
-- Это уже совсем другая проблема, Адольф Арнольдович.
Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что революция на дворе, и я
окружен массой врагов, но то, что одного из них зовут Владимир
Ульянов, в сущности, ничего не меняет.
В известной логике императору нельзя было отказать. Он
заметно оживился, выпил еще один стакан портвейна, и, уже
совсем успокоившись, осведомился разве что из чистого
любопытства:
-- Раз у вас имеется досье на этого человека, то у вас,
вероятно, найдется и его фотография, генерал? Любопытно было бы
взглянуть на отпрыска столь благородных кровей.
-- Я захватил с собой фотографию, ваше величество, --
сказал Барсукевич и извлек карточку из той же черной кожаной
папки.
-- Любопытно! -- воскликнул полковник Бздилевич и взял
фотокарточку из рук генерала.
Внезапно выражение его лица изменилось, и ужасное
богохульство сорвалось с его губ.
-- Ебаны в рот! -- заорал полковник. -- Опять этот
педераст на мою голову!
-- Разве вы знаете этого человека, государь? --
удивился Барсукевич.
Император позвонил и приказал камердинеру принести
новую бутылку портвейна, да желательно покрепче.
-- Вы правы, генерал! -- с искаженным от злобы лицом
произнес Бздилевич. -- Это очень опасный человек... От него
следует избавиться.
-- Забрать и уничтожить этого человека в сегодняшней
политической ситуации не совсем безопасно, -- сказал начальник
охранного отделения. -- Взять его конечно можно, но
расстрелять...
Генерал с сомнением покачал головой.
-- Есть ведь и другие, менее легальные, зато более
надежные способы, -- сказал Николай. -- Действуйте, генерал!
Барсукевич поклонился.
-- И внимательно следите за появлением того полковника
Бздилевича, -- добавил император. -- Вся жандармерия должна
быть предупреждена.
Барсукевич еще раз поклонился.
-- Давайте еще по стаканчику, генерал, -- сказал
Бздилевич, -- и за работу!
Пока узурпатор строил свои злобные планы, истинный
наследник престола, даже не подозревавший о своих правах и
вообще чихавший на всяческую геральдику, собирался с друзьями
на зимнюю охоту.
Последний поезд в сторону Ладоги отправлялся с
Финляндского вокзала ровно в полночь. Охотники спланировали
переночевать в трактире неподалеку от станции Бернгардовка и
перед рассветом выйти на поиски лося, так как именно в такой
час встреча с исполином северных лесов представлялась наиболее
вероятной. По возвращении с охоты друзьям (всем, кроме
Шаляпина) предстояло принять участие в заседании ЦК РСДРП,
поэтому добыть свеженького мясца представлялось крайне
заманчивым.
Итак, вечером, 19 декабря подготовка к охоте шла полным
ходом: Пятница начищал обрезы и тесаки, Федор методично набивал
свой видавший виды рюкзак разнообразной снедью, Леха
старательно намывал старые объемистые фляги, а Ульянов с Бени
отправились к Каскаду, дабы было чем эти фляги наполнить.
-- Я никогда тебя не спрашивал, Бени, -- обратился к
приятелю Ульянов, едва они вышли на Невский, -- а случалось ли
тебе в жизни охотиться?
-- Никогда, -- признался итальянец.
-- Так я и думал. Тебе, конечно, невдомек, что главное
на охоте -- это фляга!
-- Фляга? -- удивился Бени.
-- Да, да, именно фляга! Я часто охотился в Сибири,
когда был в ссылке, так что можешь мне поверить. Чего только не
случается на охоте! Порой добрый глоток из фляги пуще ружья
пригождается.
-- А что может случиться? -- встревожился Бени.
-- Да все, что угодно! Один мой знакомый барон как-то
встретил в лесу волка. Страшный такой волчище, а барон, как
назло, не вооружен и беспомощен. Что делать? К счастью, мой
барон решителен, находчив и смел. Он засунул кулак волку в
пасть, захватил его внутренности, крепко рванул и вывернул
зверя, как рукавицу, наизнанку!
-- Кажется, я читал про этого барона, -- неуверенно
произнес Бени.
-- Да, конечно, -- улыбнулся Ульянов. -- Разумеется, я
шучу.
Беседуя подобным образом, друзья бодро шагали по
вечернему Невскому, а к Льву Абрамовичу тем временем заглянул
Гришка Распутин, которого полковник Бздилевич отправил за
портвейном.
Случайно ли, или то были происки князя Путятина, но не
успел Распутин упаковать бутылки в суму, как в магазин
вломились два брата-атлета -- негр и еврей. Скорчив зверскую
рожу, еврей железной ручищей схватил Гришку за шиворот, оторвал
от пола и заорал:
-- Этот!?
Подпортив воздух, Распутин висел, болтая ногами и
жалобно скуля. Негр подошел к нему вплотную, улыбнулся
насмешливо (Гришке показалось -- дьявольски) и на довольно
приличном русском языке осведомился:
-- Последний раз вас спрашиваем: будете работать?
-- Буду, -- быстро сказал Распутин, чтоб хоть что-то
сказать.
Тотчас могучая рука еврея опустила беднягу на пол.
Лев Абрамович стоял за прилавком и молча наблюдал за
этой сценой, благоразумно ни во что не вмешиваясь. В ту самую
минуту, когда Гришка обрел свободу и начал, пятясь,
продвигаться к выходу, в магазин вошли Ульянов и Бени.
-- Лева! -- воскликнул наследник престола. -- Ты, я
вижу, опять на мели и пытаешься отобрать бухло у этого
бедняги... Это пижонство, Лев Давидович, чистой воды пижонство!
-- Ульянов заговорил шутливо-наставительным тоном. --
Культурный молодой человек из хорошей еврейской семьи стремится
отнять последний стакан пива у своего ближнего!..
-- Рад тебя видеть, Володя, -- сердечно сказал Лев
Бронштейн, как только Распутин вышел из магазина. -- Мы тут
разыгрывали небольшой спектакль с целью оказать маленькую
любезность одному моему старинному знакомому.
-- Вот как!?
-- Да. Жаль только, что ты неосторожно произнес вслух
мое имя.
-- Неужели ты стал таким серьезным революционером,
Лева, что даже упомянуть твое имя в присутствии какого-то
вонючего оборванца небезопасно!?
-- Этот вонючий оборванец не так прост, как ты думаешь,
-- задумчиво произнес Лева. -- Особа, приближенная к
императору! Ладно, черт с ним!.. Кстати, это мой друг Иван
Абрамыч Ганнибал! -- сказал он уже совсем другим тоном. --
Прошу любить и жаловать.
-- Вот как!? -- улыбнулся Ульянов. -- Бени,
познакомься, это арап Петра Великого!
-- Вы хотите сказать..? -- начал Бени, но не закончил.
-- Лева, конечно, шутит, -- сказал негр. -- Меня зовут
Абрагам.
-- Очень приятно, -- сказал Ульянов и пожал арапу руку.
-- Давай, Абраша, выпьем за знакомство... Лев Абрамович,
упакуйте нам, пожалуйста, пять бутылок водки и две "Ерофеича",
а одну бутылочку водочки откройте сейчас.
Вернувшись в Зимний дворец, Распутин занес узурпатору
сумку с портвейном и, сославшись на нездоровье, уединился в
отведенной ему комнате. Было от чего почувствовать себя
нездоровым!
Гришкина комната была, вообще говоря, очень большая, но
для Зимнего дворца -- маленькая. По просьбе самого Гришки, не
привычного к роскоши, обставили его комнату простой и
грубоватой мебелишкой. Впрочем, стол был массивный и
устойчивый, четыре дубовых стула -- под стать столу, а огромная
кровать с клопами и тараканами вполне могла бы служить
предметом гордости какого-нибудь уездного дворянчика.
Какое-то время Гришка посидел за столом, нервно
постукивая по нему жилистым кулачком, затем походил взад-вперед
по комнате и, наконец, не выдержав, сбегал к полковнику
Бздилевичу и попросил у него пару бутылок портвейна. Полковник,
хоть и был скупердяй изрядный, одну бутылочку выделил.
Вернувшись к себе, Распутин выпил два больших стакана
темно-багрового вина и, обхватив руками свою лохматую башку,
принялся думать.
Положение было не из легких. Князь Путятин отнюдь не
выглядел шутником, а мавр и, особенно, жид произвели на Гришку
такое же ужасное впечатление, какое в эпоху великих
географических открытий производили на голых и безобидных
индейцев горячие испанские жеребцы и бледнолицые головорезы в
тяжелых стальных доспехах. Индейцы при виде этих страшилищ,
несмотря на свое численное превосходство, обычно теряли разум
от страха и позорно покидали поле боя, оставляя завоевателям
свои земли и богатства. Так и простой сибирский мужик Григорий
Распутин, недавно столь успешно начавший свою карьеру при
императорском дворе, теперь от страха готов был вступить в
заговор против своего благодетеля.
Задача не представлялась Гришке особенно сложной. Торча
с проститутками в питерских кабаках, он постоянно слышал
разглагольствования окосевших террористов-антимонархистов и
даже бывало выпивал с некоторыми из них "на брудершафт".
Выманить императора под каким-либо предлогом в город и
подставить его там казалось Распутину делом вполне исполнимым.
Проблема состояла не в этом. Страх! Животный страх мучил
несчастного возжигателя царских лампад. Страх со всех сторон --
вот что было самым страшным в его теперешнем положении. Гришке
и не хотелось участвовать в этом заговоре, он панически боялся
его возможных последствий, но Путятина и его ужасных сподручных
(особенно еврея!) он боялся еще больше.
Распутин выпил еще один стакан, но в тот вечер алкоголь
не помогал ему привести в порядок расстроенные нервы. Он решил
попытаться заснуть, так как по опыту знал, что утром люди
обычно смотрят на жизнь гораздо оптимистичнее. Гришка допил
портвейн, задул свечи и лег в постель. В темноте комната его
стала как будто просторнее, она словно бы расширилась, и в
каждом углу ее как будто бы сидело по еврею. Бедный Гришка уже
жалел, что загасил свечи, но вставать боялся. Ему казалось, что
стоит ему подняться, как ужасный еврей каким-то непостижимым
способом возникнет у него за спиной. Несчастный понимал всю
абсурдность своих страхов, но побороть их все равно не мог.
Спокойнее всего ему было лежать на спине. В этом положении он
промучился около часа прежде чем, наконец, задремал.
Однако стоило бедняге заснуть, как тяжелые шторы
бесшумно раздвинулись, окно медленно растворилось, и в комнату
влез еврей. Одним прыжком он пересек комнату и очутился возле
кровати. В следующее мгновенье железная рука схватила
несчастного Гришку за волосы, вытащила из постели, и громовый
голос вопросил:
-- Этот!?
Где-то далеко часы мерно отбивали полночь...
Ровно в полночь с Финляндского вокзала отходил
последний поезд в сторону Ладожского озера. Возглавляемые
Ульяновым охотники прибыли на вокзал лишь в последнюю минуту. У
них не оставалось времени даже на то, чтобы приобрести билеты.
Пробормотав что-то типа: "Какие, в пизду, билеты?", наследник
престола решительно влез в поезд, и друзья последовали его
примеру.
Заняв удобные места и разложив вещи, охотники вышли в
тамбур покурить. Ульянов прихватил с собой рюкзак с запасами
спиртного и предложил прямо в тамбуре наполнить фляги, чтобы
потом не тратить на это драгоценное время. Ульянов, Шаляпин и
Бени наполнили свои фляги водкой, а Максим Горький и Осип
Пятницкий -- "Ерофеичем". После этого остались еще две бутылки
водки, и наследник престола предложил "раздавить" их, чтобы не
таскать с собой.
Едва они успели принять по стакану, как в тамбур вышел
контролер -- степенный мужичек лет пятидесяти -- и потребовал
предъявить проездные билеты.
-- Примите-ка лучше стаканчик, папаша, -- дружелюбно
предложил Ульянов, -- да объясните нам заодно: почему вы тут
въебываете, когда вся страна бастует!
-- Я тебе покажу -- "папаша"! -- взвился контролер.
-- Вы мне не тычьте! -- строго сказал Ульянов и выдал
контролеру увесистый подзатыльник.
Как назло, именно в этот момент в тамбур вышли четверо
жандармов во главе с ротмистром. Это был полицейский ночной
патруль. Ротмистр предъявил удостоверение и сказал:
-- Железнодорожная полиция. Прошу всех предъявить
документы.
Это уже было серьезно.
Бени мысленно поклялся, что если он выберется из этой
передряги, то еще до Нового года обязательно уедет в Неаполь.
Леха и Пятница почувствовали, что вновь "запахло"
Петропавловкой, а то и вообще Сибирью, поскольку в
Петропавловке Леха уже сидел. От перспективы очутиться в Сибири
в самом начале зимы у Горького даже расстроился желудок. Федору
не грозило ничего особенного, но излишне говорить, что арест в
столь подозрительной компании мог неблагоприятно отразиться на
карьере знаменитого певца.
Ульянов -- единственный из друзей, не потерявший в этот
момент присутствия духа -- прекрасно понимал, что столкновение
с представителями властей не сулит ему ничего хорошего:
революция в стране достигла апогея, а его имя достаточно широко
известно. Перед лицом несомненной опасности Ульянов принял
решение действовать смело и нахально.
-- По какому праву, -- гремел тем временем ротмистр, --
вы позволяете себе хулиганские действия по отношению к
должностному лицу, находящемуся при исполнении?
-- Вы можете называть это хулиганскими действиями, --
ответил Ульянов, отвешивая контролеру еще один подзатыльник, --
а я называю это воспитательной работой в массах.
-- А почему вы распиваете в тамбуре?
-- Не ваше собачье дело!
-- Что-о?.. Документы при себе имеете?
-- Не носим с собой такого говна!
-- Что-оо?.. Да не буду я ротмистр Фишер, если...
-- Послушайте, ротмистр Фишер, -- строго сказал
Ульянов, -- вас действительно скоро разжалуют в рядовые, если
вы будете продолжать хамить полковнику императорской гвардии.
-- Ах вы еще и полковник? -- насмешливо спросил
ротмистр Фишер.
-- Полковник, -- с достоинством ответил Ульянов.
-- Как ваша фамилия, полковник?
-- Бздилевич.
"Полковник Бздилевич!" Несомненно, ротмистр Фишер
слышал это имя. Слухи о таинственном полковнике продолжали
бродить по городу. Ротмистр Фишер был, что называется далек от
народа, и все же он где-то слышал это имя. Только вот где?
На всякий случай ротмистр решил сбавить обороты.
-- Прошу прощения, г-н полковник, я только исполняю
свой долг.
-- Конечно, конечно, ротмистр, -- также пошел на
мировую Ульянов. -- Продолжайте, пожалуйста.
-- Если у вас нет при себе никаких документов, г-н
полковник, и вы не согласны уплатить штраф...
-- Сколько? -- сразу спросил наследник престола.
-- Пять рублей, -- слегка помявшись, запросил ротмистр
Фишер.
Довольный, что так дешево отделался, Ульянов сунул
ротмистру мятую пятерку и похлопал его по плечу.
-- Потрудитесь выдать квитанцию, ротмистр. И заберите с
собой этого деятеля. Нам не нужны контролеры. Мы сами
контролируем ситуацию.
Ротмистр Фишер поклонился и положил руку на плечо
несчастному контролеру...
... Где-то далеко часы мерно отбивали полночь.
Распутин проснулся и сел на кровати. Все было тихо.
Даже в кромешной тьме он увидел, что шторы по-прежнему
задернуты, и в комнате явно никого нет. Потный и обессиленный,
Гришка опять лег на спину и впал в дремоту. В темноте сразу же
засверкали белки глаз страшного негра. Вежливо, но грозно воду
осведомился:
-- Последний раз вас спрашиваем: будете работать?
С криком "буду!" Распутин вновь проснулся, вскочил с
постели и дрожащими руками зажег свечи. Теперь он стоял,
прижавшись спиной к стене. Ему хотелось снова лечь и попытаться
заснуть при свете, но он боялся отойти от стены и подставить
таким образом спину коварному врагу. Наконец, он решился и
быстро подошел к кровати. Он уже собирался лечь, когда новая
мысль буквально парализовала его: он стоял спиной к дверям, и
ему подумалось, что когда он обернется назад, то непременно
увидит еврея. Несколько мгновений Распутин, скованный ужасом,
простоял как вкопанный, а затем быстро оглянулся. В дверях
стояла императрица.
-- Что с тобой, отец Григорий? -- участливо спросила
Шурочка. -- Ты кричал, как будто?
У Распутина словно гора с плеч свалилась. И дело было
даже не в том, что в дверях вместо ужасного Льва Давидовича
стояла Шурочка, а скорее в том, что ему сейчас нужен был кто
угодно, лишь бы не оставаться более одному. Наверное, если бы в
дверях действительно оказался неистовый жидо-масон, то и это
явилось бы для несчастного Гришки лишь спасением от
невыносимого, сводящего с ума одиночества.
-- Тяжкие сны мучают, матушка, -- дрожащим голосом
пробормотал Распутин. -- Дурных людей вижу в снах...
Безбожников.
-- Так то ж только сны, батюшка, -- ласково произнесла
царица. -- Сны -- это все пустое. В снах важно лишь, чтобы
евреев не было.
-- Есть там и еврей один.
-- Вот это уже хуже, -- сказала царица участливо. --
Жиды, говорят, не к добру снятся.
-- А сей жид еще и масон. Может тебе известно, матушка,
кто такие масоны? Что за нация такая?
-- Масоны -- это не нация, это такая секта -- масоны,
-- пояснила Шурочка. -- Люди они дурные, но не слишком опасные.
Императрица когда-то закончила Гейдельбергский
университет и имела диплом бакалавра философских наук. И хотя
сто лет назад все эти университеты и дипломы были такой же
херней, как и теперь, в голове Шурочки все же засели названия
кое-каких сект и секретных обществ.
-- Снится мне еще один арап, -- продолжал плакаться
Распутин.
-- Арапы тоже люди нехорошие, -- покачала головой
царица, -- но все же получше евреев.
-- А что может случиться, коли еврей приснился? --
спросил суеверный Гришка.
-- Люди говорят, что жиды снятся к беде. Я часто
размышляла над тем, что бы это могло значить, и вот что выходит
по-моему. Евреи склонны к воровству, и если еврей проник в твои
сны, то он может украсть твои мозги, и ты станешь блаженным.
-- Может и так, матушка, -- сказал Распутин, -- да
только сдается мне, что не мозги мои нужны тому еврею.
-- А ты почем знаешь, батюшка? -- осведомилась
императрица. -- Евреи, они хитрые.
-- Знаю, -- сказал Гришка. -- Видел я этого еврея
наяву. И арапа видел.
-- О, боже мой, да где же?
-- В жидовском магазине.
-- О, боже ты мой, у Каскада что ли?
-- У Каскада!
-- Успокойся, отец Григорий, -- сказала царица. --
Разберемся мы с этим Каскадом. Я давно говорила Никки, чтобы он
не покупал вино у евреев. Можно подумать, что у православных
людей вина нельзя купить. Да сколько угодно! А тут еще
оказывается, что к этому жиду шляется всякая нечисть.
Успокойся, батюшка, мы этому конец положим.
Императрица просидела с Григорием часика два и
удалилась в свои покои. Хотя разговор с ней несколько успокоил
несчастного, ему тем не менее весь остаток ночи снились
попеременно то еврей, то негр. Причем, подобно тому как
большинство людей представляют себе Гамлета, лишь вопрошающим:
"Быть или не быть?", так и Распутину ужасный воду мерещился,
постоянно задающим один и тот же вопрос: "Последний раз вас
спрашиваем: будете работать?"
Утром Распутин проснулся с твердым убеждением, что
"работать", пожалуй, придется.
В то же самое утро Ульянов, Бени, Леха, Федор и
Пятница, до зубов вооруженные, с наполненными флягами, бодро
входили в лес.
Охота им в тот день выпала непродолжительная. Уже на
лесной опушке зоркий глаз бывалого Пятницы обнаружил мелкие
шарики лосиного дерьма, от которых в лес уходили свежие и
четкие следы. Минут пять охотники шли по этим следам, пока Бени
не угораздило провалиться в неглубокую прикрытую свежим снежком
ямку. Чертыхаясь и отряхиваясь, юноша выбрался на поверхность,
а следом за ним из ямы с яростным ревом вылез огромный,
свирепого вида бурый медведь.
-- Мама! -- закричал Бени и, выронив ружье, пустился
наутек.
Горький, Шаляпин и даже бывалый Пятница, отчаянно
матерясь, попятились назад. Один лишь Ульянов сохранил
присутствие духа и двинулся навстречу противнику. Разъяренный
лесной великан, продолжая оглушительно реветь, поднялся на
задние лапы, и уже в следующее мгновенье человек и зверь
слились в яростном борцовском объятии. Как раз в эту минуту
первые лучи восходящего зимнего солнца пробились сквозь жидкие
кроны облезлых северных сосен, и через всю лесную поляну
пролегли исполинские тени соперников...
Информационное сообщение
Двадцатого декабря в 9 часов 15 минут московским
экспрессом в СанктПетербург прибыл член ЦК РСДРП тов. М.Н.
Лядов. На Николаевском вокзале тов. Лядова встречали Ник
Буренин, Г.М. Кржижановский, И.В. Джугашвили и другие товарищи.
Сразу по прибытии в столицу тов. Лядов посетил пивной бар на
углу Невского проспекта и Знаменской улицы. Затем
вышеперечисленные товарищи отправились на квартиру Александры
Коллонтай, где вечером состоится чрезвычайное заседание ЦК
РСДРП, на котором будет заслушан доклад тов. Лядова о ходе
вооруженного восстания в Москве.
...Не подозревая с каким человеком ему приходится иметь
дело, медведь, естественно, рассчитывал на легкую победу. Он
действовал прямолинейно: уповая на колоссальный перевес в массе
тела, пытался повалить соперника навзничь. Однако Ульянов
держался крепко. Взбешенный неожиданно упорным сопротивлением,
медведь на какое-то мгновенье ослабил хватку. Воспользовавшись
этим, Ульянов нагнулся, ухватил зверя за ноги и нанес ему
мощный удар головой в брюхо. Медведь неуклюже повалился назад,
на обе лопатки. Ульянов ловко запрыгнул на него сверху и,
выхватив из ножен огромный охотничий нож, дважды глубоко всадил
его зверю в левый бок. Яростное рычание тотчас перешло в
жалобный вой, а еще через несколько секунд гигантский медведь
испустил дух.
Ульянов встал, отряхнул с себя снег, сделал пару
хороших глотков из фляги и принялся шарить в карманах своей
охотничьей куртки в поисках портсигара...
Увы, у нас нет времени любоваться тем, как г-н Ульянов
снимает шкуру с убитого медведя. Мы бы и рады, но долг историка
уже зовет автора, а с ним и любезного читателя, вернуться в
Санкт-Петербург, дабы посмотреть, как Александра Коллонтай
готовится принять у себя чрезвычайное заседание ЦК РСДРП.
В то утро Аликс не слишком беспокоилась об охотниках.
Она верила в Ульянова, и ей казалось, что охота, возглавляемая
таким человеком, не может не быть успешной.
С самого утра ее охватили воспоминания, что нередко
случается с женщинами, перешагнувшими тридцатилетний рубеж.
Аликс не могла бы с уверенностью сказать, было ли счастливым ее
детство, но все же она не без грусти подумала о том, что годы,
проведенные в Киеве и в Варшаве, уже никогда не вернутся назад.
Затем она перебирала в памяти свои любовные приключения за
границей: нестареющие венские вальсы, фрукты в шампанском в
ночном кафе на Елисейских полях, упоительный запах дорогих
сигар в фешенебельных женевских ресторанах. Потом она вдруг
вспомнила, как Ульянов выпил бутылку водки без помощи рук, и
поняла, как убоги и скучны были все ее прежние поклонники. В
конце концов Аликс остановилась на том, что Санкт-Петербург
куда прекраснее Вены, Женевы и Парижа, вместе взятых, и что
тридцать два года -- это еще далеко не старость. Согласимся с
этой женщиной, старость которой в ту пору была еще
действительно за горами.
Утешившись таким образом, Александра подумала о
предстоящем заседании ЦК РСДРП и отправила Анжелику за водкой.
Девушка поинтересовалась, не прикажет ли хозяйка прикупить
легонького винца для этого глупого итальяшки, который водку и
пить-то не умеет, повеселилась и ушла, вполне довольная
возложенным на нее поручением.
Александра посмотрела на часы и, решив, что время еще
есть, прилегла на кушетку с томиком морских рассказов сэра
Артура Конан Дойля. В пятнадцатый раз перечитав о том, как
капитан Шарки и Стивен Крэддок перехитрили друг друга, она
вновь взглянула на часы и забеспокоилась: Анжелике давно пора
было вернуться.
Александра выпила стаканчик лимонада со спиртиком и
нервно закружила по комнате. Анжелика должна была обернуться
минут за тридцать, самое большее -- сорок, а отсутствовала уже
целый час. Она правда всегда любила посидеть у Льва Абрамовича,
но сегодня Александра попросила ее не задерживаться.
Наконец, Анжелика вернулась. Вид у нее был
обеспокоенный, и известия она принесла довольно странные.
-- Что-то случилось с Львом Абрамовичем! -- сказала она
прямо с порога. -- Магазин закрыт, на двери замок... Ни
записки, ни объявления... Не знаю, что и думать.
-- Да, странно, -- согласилась Александра. -- Может он
заболел?
-- Надо узнать... Но вообще странно, никогда такого не
было. Мне пришлось сходить в лавку на Литейном. Через полчаса
обещали все доставить.
-- Что именно?
-- Водку, коньяк и "Ерофеича".
-- А аперитив?
-- Ой, забыла! Я так волновалась...
-- Ну ладно, -- сказала Александра. -- Давай займемся
салатами и холодными закусками.
В эту минуту раздался звонок: пришел Лядов с
товарищами.
Лядов был серьезный мужчина -- большой, в каракулевой
шапке, с усами и в калошах. Александра видела его впервые и
рассматривала не без женского интереса. Всех остальных, за
исключением маленького кривоногого грузинчика в идиотской
вязаной шапке красного цвета, она знала ранее.
-- Это что? -- тихо спросила Александра, обращаясь к
Кржижановскому и указывая пальцем на грузинчика.
-- Да так, -- неопределенно махнул рукой Глеб.
-- Слышишь, ты! -- грубовато обратилась Александра к
грузинчику. -- Сбегай-ка пока за аперитивом! -- и дала ему три
рубля. -- Иди на угол Литейного. Купишь три бутылки
итальянского вермута.
Грузинчик поклонился и ушел с покорным, но недобрым
видом.
-- Чтобы он тут поменьше отсвечивал! -- пояснила
Александра.
-- Это товарищ Коба, -- сказал Зиновьев. -- Грузинский
интернационалист.
-- Знаем мы, Гриша, таких интернационалистов! --
возразила Александра. -- Только окажитесь у него в руках с
вашим семитским носом!
-- Зря вы так с ним, Александра Михайловна, --
поддержал Зиновьева Каменев.
-- В конце концов, -- примирительно сказала Александра,
-- ничего страшного не произойдет, если грузинский
интернационалист принесет дамам пару бутылочек аперитива!
Верно, Анжелика?
Вопреки обыкновению, Анжелика не подыграла шутке: она
была серьезно обеспокоена непонятным исчезновением Льва
Абрамовича Каскада.
Пять минут спустя раздался новый звонок, и явились
охотники (кроме Шаляпина). Ульянов торжественно преподнес
восхищенной Александре медвежью шкуру, а Бени, Леха и Пятница
пронесли на кухню разрубленную на несколько частей и
упакованную в холщевый мешок тушу.
Анжелика решила незамедлительно поделиться с Ульяновым
своими неприятностями. Выслушав ее, наследник престола с минуту
ходил по комнате с крайне озабоченным видом. Затем сказал:
-- Пойдем-ка, Бени, посмотрим...
И вот они опять шли по Невскому проспекту. Маршрут был
родной и знакомый, но по мере приближения к магазину Каскада
Ульянов все больше мрачнел. Даже Бени, мало знавший Льва
Абрамовича, молчал, насупившись. Дорога показалась обоим
непривычно длинной.
Наконец, они были у цели. Ульянов быстро осмотрел
дверь. Ему нередко доводилось приходить сюда раньше открытия, и
он прекрасно помнил, что тогда все здесь выглядело иначе.
-- Пойдем, Бени, -- тихо сказал Ульянов. -- Нам здесь
больше нечего делать. От этого чугунного замка веет подвалами
инквизиции.
Они двинулись в обратный путь. Минут пять шли молча.
Затем Ульянов трагически севшим голосом произнес:
-- Вероятно, Бени, мы никогда больше не увидим Льва
Абрамовича Каскада.
-- Неужели вы допускаете..? -- вскричал Бени.
-- Я допускаю все, -- тихо ответил Ульянов.
-- И вас арестовывали!
-- Бывало.
-- И что же?
-- Это было до революции.
-- Но ведь г-н Каскад не революционер!
-- Г-н Каскад не революционер, -- согласился Ульянов.
-- Он -- лакмусовая бумажка.
-- Что-что? -- не понял Бени.
-- Лакмусовая бумажка. Если забирают таких людей,
значит в стране революция.
-- Я не понимаю.
-- Видишь ли, Бени, это трудно объяснить. Это надо
почувствовать.
-- Это нелегко, г-н Ульянов. Тем более, что мой учитель
русского языка употреблял глагол "забирать" иначе, чем это
делаете вы или Анжелика.
-- Вот видишь, Бени, -- очень серьезно сказал Ульянов,
-- русский язык ты уже почувствовал, а революцию еще нет...
Ладно, завтра утром я съезжу на Лиговку и попытаюсь что-нибудь
разузнать. Довольно о грустном, Бени. Расскажи мне лучше, как у
тебя с Анжеликой.
-- Никак, -- вздохнул Бени.
-- Лопух ты! -- сказал Ульянов. -- Такая девушка! Может
быть мне попробовать?
Наследник престола даже потер руки от приятных
предвкушений. Бени впервые недобро посмотрел на Ульянова.
-- Ну-ну, шучу, -- попытался успокоить приятеля
наследник престола, но Бени показалось, что Ульянов вовсе не
шутил.
-- Ничего хорошего, милая Анжелика, мы вам не сообщим,
-- сказал Ульянов. -- Я вполне разделяю ваши опасения.
-- Что же делать? -- спросила Анжелика.
В тревоге она была даже прекраснее, чем обычно. Хотя
куда уж дальше: изумрудные глаза, черные распущенные волосы,
голливудская (как сказали бы теперь) грудь... "Да, хороша!" --
подумал Ульянов.
-- Завтра утром попробую что-либо разузнать, -- сказал
он вслух.
-- А сейчас, Анжелика, займись медвежатиной, -- приказала
Александра. -- Сегодня у нас заседание ЦК, а завтра утром г-н
Ульянов обязательно все выяснит.
Анжелика отправилась на кухню. Влюбленный Бени и
хозяйственный Пятница вызвались ей помогать.
Остальные деятели, включая саму Александру,
разместились в гостиной, наполнили бокалы аперитивом и начали
дебаты.
-- Ну-с, товарищ Лядов, что новенького в Москве?
-- Товарищи! -- начал Лядов. -- Как вам должно быть
известно, еще в первые дни декабря Московский Совет,
возглавляемый большевиками, учитывая настроения рабочих, вынес
решение начать всеобщую политическую забастовку. В среду, 7
декабря, в двенадцать часов дня свыше ста тысяч человек
прекратили работу. Власти применили силу, и мы вынуждены были
взяться за оружие. К 10 декабря забастовка переросла в
вооруженное восстание. Мы применяли новую тактику уличной
борьбы, сочетая баррикадные бои с партизанскими действиями.
Основной силой восставших были небольшие боевые группы,
вооруженные револьверами, охотничьими ружьями и даже
винтовками. Борьба носила исключительно упорный и ожесточенный
характер. Нам удалось захватить целый ряд важных стратегических
объектов в разных частях города, в том числе Пушкинскую
харчевню, что неподалеку от Арбата.
-- И чем же вы занимались в Пушкинской харчевне? --
оживился Ульянов.
-- Там был организован склад оружия, Владимир Ильич.
-- Это очень прискорбно, -- задумчиво произнес Ульянов.
-- Я вас не понимаю, Владимир Ильич, -- сказал Лядов.
-- Организация склада оружия в самом сердце Москвы...
-- Явилась очень прискорбным фактом, -- заключил
Ульянов.
Лядов промолчал. Все в недоумении уставились на
Ульянова.
-- Я вспоминаю прекрасные пушкинские чтения в той
харчевне в дни моего нелегального пребывания в Москве летом
1900 года, -- с печальной улыбкой произнес наследник престола.
-- А теперь там выдавали обрезы. Действуя таким образом, вы
отпугиваете от своего движения интеллектуалов.
-- Интеллигенция и так не с нами, Владимир Ильич.
-- Интеллигенция -- это говно! -- сказал Ульянов. -- Ей
и пушкинские чтения ни к чему. Я говорю об интеллектуалах.
Многие из них с нами, так не отталкивайте их от нашего
движения.
-- То же самое сказал и Плеханов, -- признался Лядов.
-- Разумеется!
-- Но еще он сказал, что раз мы оказались не готовы
победить, то не следовало и выступать.
-- Много он понимает! -- вставил свое мнение Коба.
-- Не с вашими куриными мозгами критиковать Георгия
Валентиновича Плеханова, -- строго сказал Ульянов, впервые
обратив внимание на этого типчика. -- Лучше снимите свою
кардинальскую шапку и пойдите помогите на кухне!
-- Вопрос, между тем, отнюдь не праздный, -- заметил
Лядов после ухода Кобы. -- Пролилась кровь, а конечной цели мы
не достигли. Так стоило ли выступать?
-- Когда-нибудь мы бы все равно выступили впервые, --
высказал свое мнение Зиновьев. -- Но победить с первой попытки
едва ли возможно.
-- Верно, -- сказал Ульянов. -- Теперь нам предстоит
изучить уроки московского восстания. На мой взгляд оно наглядно
показало, что только в решительной вооруженной борьбе
пролетариат может одержать победу. Думаю, что выступить было
необходимо, но мое несогласие с Плехановым еще не означает, что
мы можем позволять себе пренебрежительно отзываться о нем.
-- А по-моему мы должны быть предельно принципиальны в
подобных вопросах, -- вступил в разговор Каменев.
Ульянов с сомнением покачал головой. Вопрос был
непростой. С точки зрения революционной теории вопрос был
действительно очень принципиальный, но практические
взаимоотношения с конкретными людьми порой требовали иного
подхода.
-- Главным критерием при оценке нами любого человека
должно быть его отношение к режиму, -- сказал Ульянов. --
Георгий Валентинович является сторонником иных методов борьбы,
но за его отношение к режиму я всегда спокоен. Здесь уместно
вспомнить и всеми нами уважаемого Льва Абрамовича Каскада. Лев
Абрамович и вовсе скептически относится к революционным идеям,
однако его отношение к режиму делает честь всем нам, близко его
знавшим! Давайте, друзья, принесем водки и выпьем за нашего
дорогого Льва Абрамовича; я сильно опасаюсь, что он попал в
переплет...
В гостиную вошла Анжелика.
-- Александра Михайловна, нужно сбегать за мясником. Мы
не можем разделать медвежатину сами.
-- Ну так и сбегай! -- ответила Александра.
-- Это еще зачем!? -- воскликнул Ульянов, поднимаясь со
стула и направляясь в кухню.
Все последовали за ним.
-- А этот здесь на что? -- добродушно осведомился
Ульянов, снимая пиджак и одновременно отвешивая Кобе легкую
затрещину. -- Сейчас я вам покажу класс, ребята!
Ульянов засучил рукава рубашки, и обнажил до локтей
свои толстые, поросшие рыжеватой шерстью руки. Анжелика
смотрела на него не отрываясь; Бени мучительно ревновал.
Ульянов схватил длинный нож и принялся ловко разделывать
сочащиеся кровью куски медвежатины.
-- Вот это настоящая работа! -- приговаривал он. --
Тащите водку в гостиную, ребята. Медвежатина, считайте, уже
готова...
Короче говоря, к десяти часам все уже были в говно, а
Бени вообще спал...
Аликс мерно посапывала во сне; рядом с ней тревожно
ворочался Ульянов.
"... 2-5 сентября 1792 года народ стихийно расправился
с заключенными в парижские тюрьмы роялистами. Это были дни
опасности иностранного вторжения. Предатели,
контрреволюционеры, заговорщики изнутри подвергали опасности
Революцию, которой и без того угрожали извне.
Париж был совсем не таким, каким мы его знаем. В те дни
это был тревожный и униженный город, и ему еще долго предстояло
оставаться таким. Станет даже хуже: коалиция внешних врагов еще
пополнится Англией, Голландией и Испанией, впереди еще казнь 21
января 1793 года...
В те тревожные ночи на пустынных улицах Парижа можно
было видеть одинокого человека в грязных лохмотьях. Был он
бородатый и загорелый, со смиренным лицом и продырявленными
ладонями. Порой он выглядел растерянным, иногда -- смущенным,
но пожалуй чаще всего -- расстроенным. Ни к кому не обращаясь,
он риторически вопрошал:
-- А хуй ли толку?"
Ульянов неистовствовал во сне.
"... Черные вороны расселись на вершинах гор в северной
части Вест-Честера, словно зловещие часовые расположившейся
здесь армии Вашингтона.
Сильные отряды охраняли Гарлемские холмы, пушки стояли
вдоль берегов Гудзона, а северные границы острова Манхаттен
ощетинились штыками английских часовых.
В те дни в этих краях часто можно было встретить
одинокого полубезумного путника -- бородатого, загорелого, со
смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой его видели
неподалеку от нагорья, порой -- вблизи реки Гарлем шагающим
легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. Время от
времени, ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:
-- А хуй ли толку?"
Ульянов сел на кровати и потер ладонью затылок.
-- Что с тобой? -- спросила проснувшаяся Аликс.
-- Чертовщина какая-то, -- пробормотал наследник
престола. -- Контрреволюционные сны...
В северных широтах декабрьское утро приходит поздно.
Было девять часов, пасмурно, сумрачно и тоскливо; петербургские
старушки пророчили обильные снегопады.
В сей ранний час Лев Абрамович Каскад еще мирно спал в
своей камере на Шпалерной; Распутин маялся с императрицей в
провонявшей потом постели; фабрикант Отто Кирхнер ("Это еще что
за хрен?" -- "Сегодня познакомимся!") натягивал панталоны на
свою жирную задницу, собираясь на переговоры с бастующими
рабочими; полковник Бздилевич принимал последний перед службой
стакан портвейна; Ульянов, только что отправивший супругу в
Саблино, теперь жадно пил пиво в ресторане Витебского вокзала.
В этот же самый час мы видим генерала Барсукевича, уже
заступившим на трудовую вахту. По неизвестным нам причинам в
тот день Адольф Арнольдович явился на службу чуть раньше
обычного, не спеша выкурил папироску, хотел было пропустить
стаканчик, но устоял перед соблазном, и вот теперь пил кофе и
барабанил пальцами по столу в нетерпеливом ожидании одного из
своих многочисленных агентов.
Как только часы пробили девять, дверь отворилась.
-- Агент Кавказец, -- доложил дежурный по отделению.
Вошел агент Кавказец. Это был уже знакомый читателю
Коба. Едва войдя, он сразу же низко поклонился, предварительно
стянув с головы свою идиотскую вязаную шапку красного цвета.
Затем прошел дальше.
В почтительной, даже подобострастной позе он
остановился перед генеральским столом, с вожделением поглядывая
на лежавшую там коробку папирос "Герцеговина Флор". Коба всегда
мечтал стать богатым и курить такие папиросы.
Генерал устремил на него полный глубокого презрения
взгляд, рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд
молчания спросил:
-- Ну-с, что новенького, г-н Кавказец?
-- Есть важные новости, ваше превосходительство, --
почтительно сказал Коба.
-- Ну так выкладывай.
-- Вчера в Питер приехал член ЦК партии большевиков
Лядов.
-- Так это его вы вчера встречали на вокзале?
-- Значит вы знаете? -- удивился Коба.
-- А вы полагаете, император зря платит мне жалованье?
-- усмехнулся генерал. -- Впрочем, я не знал кого именно вы там
встречали... Ну и что?
-- Вчера на квартире Александры Коллонтай состоялось
заседание ЦК большевистской партии под председательством
Владимира Ильича Ульянова.
-- Вы там были? -- спросил Барсукевич.
Он заметно оживился: разговор принимал нужный ему
оборот.
-- Да, ваше превосходительство.
-- О чем же там говорили?
-- Лядов рассказывал о восстании в Москве.
-- А кто еще там был?
-- Кржижановский, Буренин, Воровский, Красин,
Пятницкий, писатель Максим Горький и еще два еврея.
-- Меня не интересует их национальность, -- сказал
генерал. -- Мне нужны фамилии.
-- Мне они знакомы как Зиновьев и Каменев, но я думаю,
что это не настоящие фамилии.
-- А не можете ли вы ответить на такой вопрос,
Кавказец, -- спросил генерал. -- Владимир Ильич Ульянов и
Николай Ленин -- это одно и тоже лицо?
-- Я не знаю, ваше превосходительство, -- развел руками
Коба.
-- Я вижу, Кавказец, что большевики не слишком поверяют
вас в свои тайны.
-- Я многого не знаю, ваше превосходительство. Я ведь
не член ЦК.
-- А почему тогда вас пригласили участвовать в
заседании?
При этих словах генерал не удержался от насмешливой
улыбки: он прекрасно знал, что Коба присутствовал на заседании
в качестве шестерки.
-- Максим Горький тоже не член ЦК, -- уклончиво ответил
Коба.
-- А этот Ульянов, по вашему мнению, очень опасный
человек? -- Барсукевич вновь направил разговор в нужное ему
русло.
-- О, да, конечно! -- убежденно произнес Коба. -- Этот
человек вчера на охоте голыми руками завалил медведя.
-- Да ну! -- изумился генерал. -- И вы это видели?
-- Нет, я на охоте той не был.
-- А вечером на заседании ЦК вас, значит, медвежатиной
потчевали?
-- Так точно, ваше превосходительство.
-- А запивали чем? -- осведомился Адольф Арнольдович с
неподдельным интересом.
-- Да кто чем, -- ответил Коба. -- Там всего было
вдоволь.
-- Да-а! -- сказал генерал. -- Я вижу господа
большевики неплохо посиживают. Я бы тоже поучаствовал в этих
заседаниях ЦК. Да, этот Ульянов -- парень не промах! Медведей
убивает, с Коллонтай спит, бухает...
-- Очень опасный человек, ваше превосходительство, --
подобострастно произнес Коба.
-- Вы тоже так считаете, товарищ Коба?
Агент вздрогнул: еще никогда генерал не называл его
этим именем. Барсукевич очень много знал и по каким-то причинам
сегодня не скрывал этого.
Генерал пристально посмотрел на своего собеседника и
решил, что пора переходить к делу.
-- Охранное отделение не может привлечь г-на Ульянова к
уголовной ответственности за убийство медведя, но отомстить за
зверя необходимо, и это сделаете вы, Кавказец.
-- Не понимаю...
-- Вам надлежит убрать г-на Ульянова.
-- Как убрать!?
-- Как можно незаметнее! То есть, в случае
необходимости мы, конечно, замнем дело, но вам, разумеется,
важно не засветить себя перед большевиками.
-- Но я не могу! -- взмолился Коба.
-- Можете, можете, Кавказец, -- строго сказал
Барсукевич. -- Вы просто боитесь. Вы самая грязная мандавошка,
какую я когда-либо видел. Вы способны на любое преступление, но
в данном случае вы боитесь. И все же вам придется это сделать.
Другого выхода у вас нет. Я вам приказываю: убрать г-на
Ульянова и об исполнении доложить!
-- Не могу! -- Коба упал на колени и заплакал.
-- Подумайте, товарищ Коба, чего стоит ваша презренная
жизнь! Нам даже не придется пачкать руки. Мы просто передадим
большевикам информацию о вашем сотрудничестве с нашим
отделением.
Коба теперь сидел на полу и плакал.
Адольф Арнольдович тяжело вздохнул и вытер пот со лба
тыльной стороной ладони. Порой он ненавидел свою службу.
-- Встаньте, голубчик, -- сказал он устало и почти
ласково. -- Вот, покурите, -- генерал открыл коробку
"Герцеговины Флор" и протянул Кобе. -- Я понимаю, что порой
бывает нелегко, но ведь мы все служим государю императору.
Генерал достал из кармана носовой платок и протянул его
Кобе. Коба высморкался, затем закурил и жалобно произнес:
-- Но как это сделать?.. Это очень сильный человек...
Непобедимый!..
-- А вы постарайтесь. Вам все объяснит капитан Жмуда.
Вы ведь знакомы с Тадеушем Каллистратовичем?.. Вот он вам все и
объяснит... А теперь, голубчик, откройте вон тот шкафчик... Вон
тот, левее окна... Да, да... Достаньте оттуда бутылочку
"Тифлиса" и два стакана... Устал я с вами... Наливайте, не
стесняйтесь... Себе тоже...
Они выпили. Затем Адольф Арнольдович позвонил и
приказал дежурному позвать капитана Жмуду.
Похмелившись пивом на Витебском вокзале (как мы помним,
он провожал там Крупскую в Саблино), Ульянов отправился на
Лиговку, где уже добрую четверть века квартировался Лев
Абрамович Каскад.
Как и следовало ожидать, Ульянов никого там не застал,
а швейцар в подъезде, воровато озираясь, по секрету сообщил
ему, что Льва Абрамовича вроде как забрали, о чем домовладелец
Полозов уведомлен соответствующими органами в законном порядке.
Ульянов дал швейцару полтинник и вышел на улицу, думая
о грустном.
Он представил себе, как в эту минуту какой-нибудь
пьяный ротмистр обрабатывает Льва Абрамовича, и подумал о том,
как легко порой читать в газетах про массовые аресты незнакомых
тебе людей в далекой Австро-Венгрии, и как бывает тяжело, когда
внезапно забирают близкого тебе человека.
Ульянов завернул в маленький немецкий ресторанчик, где
заказал сардельки с кислой капустой и пиво. От щедрот заведения
ему дополнительно поднесли рюмочку шнапса.
Ресторанчик был хороший -- уютный и гостеприимный, с
отменной кухней, но Ульянов в тот день ел и пил машинально --
мысли его были далеко.
Он думал о бренности земного существования, о том, что
жил вот неподалеку отсюда Лев Абрамович Каскад и, возможно,
нередко приходил в этот ресторан, а теперь приходить не будет,
и, вероятно, никто этого даже не заметит. Такова жизнь. А разве
если мир был бы устроен по-ульяновски, то не забирали бы?
Наверное, тоже забирали бы. Может еще и побольше! Разве он
никогда не бывает резок и категоричен? Бывает и, пожалуй, даже
слишком часто. Что же делать? Меняться? Становиться мягче,
терпимее? Но ведь его гнев всегда справедлив! Тогда где же
выход? Или его нет? Видимо человеку от природы свойственно жить
ненавистью, быть врагом своему ближнему, а если держать людей в
узде, то врагами рода человеческого неизбежно становятся сами
держатели этой узды.
Внезапно, новая тяжелая мысль поразила Ульянова. В
последний раз у Каскада он встретил Леву Бронштейна, который
тогда заявил, что Ульянов напрасно упомянул его имя в
присутствии какого-то лохматого оборванца. Лева, помнится,
уверял, что этот оборванец далеко не так прост... Так
неужели?..
Ульянов допил пиво, расплатился и отправился к
Александре.
Дверь ему открыла Анжелика. В ответ на ее немой вопрос
Ульянов мрачно кивнул головой.
-- Узнали какие-либо подробности? -- спросила девушка.
-- Швейцар в подъезде поведал мне только о самом факте
ареста. За подробностями следует обращаться в полицию.
-- Вы поедете туда?
Ульянов отрицательно покачал головой.
-- Вы разве нелегально в Петербурге, г-н Ульянов? --
спросила Анжелика.
-- Нынче утром я выехал из "Сан-Ремо" и перешел на
нелегальное положение, -- ответил наследник престола. -- К тому
же, я слишком хорошо известен охранному отделению.
-- Конечно! -- язвительно сказала Анжелика. -- Убить
безоружного медведя -- это вы можете, а показаться в полиции,
чтобы помочь ни в чем не повинному человеку -- это вам не по
силам!
-- Поверьте, Анжелика, мое появление в полиции лишь
ухудшит положение Льва Абрамовича.
-- Тогда в полицию поеду я! -- решительно сказала
Анжелика.
-- Это будет поистине благородный поступок! -- с
чувством сказал Ульянов. -- Разумеется, сам я не имел права
предлагать вам этого.
Ему все больше и больше нравилась эта девушка. "У Бени
неожиданно недурной вкус!" -- подумал Ульянов.
-- Кстати, госпожа сегодня не одна, -- тихо промолвила
Анжелика. -- Один жирный боров завалился к ней чуть не с самого
утра.
-- Кто такой будет? -- осведомился Ульянов.
-- Знакомый. Давно уже к ней клеится, а сегодня пришел
свататься.
-- Вот как! -- удивился Ульянов. -- Ну что ж,
посмотрим.
Он прошел в гостиную. Александра радостно поднялась ему
навстречу.
За столом действительно сидел большой и толстый мужик
со свиным рылом. Прямо перед ним на столе стояла миска тушеного
картофеля с медвежьей грудинкой, чуть поодаль -- початая
бутылка шнапса.
Этот человек был Отто Кирхнер, владелец типографской
фабрики, расположенной на Большой Пушкарской улице. Ульянов
давно знал эту фабрику, но ее хозяина лицезрел впервые.
Шутки ради Ульянов представился г-ном Бздилевичем.
-- Добро пожаловать, молодой человек, -- с неискренней
улыбкой произнес Кирхнер. -- В такое время дорог каждый русский
человек.
-- А вы разве русский? -- не очень дружелюбно спросил
Ульянов.
Его неприятно поразило столь откровенно черносотенное
приветствие. Не понравился Ульянову и тон, которым Кирхнер к
нему обратился. Было в этом тоне что-то хозяйское, фальшиво
гостеприимное, словно не Ульянов, а этот боров являлся
любовником Александры и своим человеком в этой квартире.
-- Судя по вашему акценту, вы -- немец? -- высказал
предположение наследник престола.
-- Русские, немцы -- всё одно, -- сказал Кирхнер,
заговорщически улыбаясь. -- Важно, что не еврей.
-- Вот как? -- сухо произнес Ульянов.
-- Да, г-н Бздилевич, -- тяжело вздохнул Кирхнер,
наливая себе и Ульянову по рюмке шнапса. -- В наше смутное
время, когда мужик распоясался не на шутку, евреи опасны
вдвойне. Христиан мы еще можем призвать к смирению...
Отто Кирхнер вылил шнапс себе в глотку и снова уткнулся
в жаркое.
Закипая от гнева, Ульянов сказал:
-- Когда вы угнетаете мужика, вы призываете его к
христианскому смирению; когда же он бьет вам морду, вы не
уповаете на бога, а вызываете войска и полицию.
-- Вы еще очень молоды, г-н Бздилевич, --
снисходительно улыбнулся Кирхнер. -- Ваш социализм идет от
вашей неопытности. Собственно говоря, это даже не социализм, а
юношеский максимализм.
Ульянов сжал кулаки. Александра посматривала на
Кирхнера с отвращением, а на Ульянова с тревогой. Она
чувствовала, что Ульянов вот-вот сорвется. Кирхнер ничего не
чувствовал. Не переставая жевать, он вновь заговорил:
-- Разумеется и я во многом не согласен с политикой
правительства, но это еще не значит, что нужно выступать против
самих основ нашей государственности или оправдывать бастующих
дармоедов.
-- А позвольте поинтересоваться, г-н Кирхнер, -- с
подчеркнутой вежливостью произнес Ульянов, -- с чем именно вы
не согласны?
-- Например с тем, что государь император слишком
благоволит к евреям, -- с победной улыбкой изрек фабрикант.
Отто Кирхнер имел все основания быть довольным собой.
Уж теперь-то они с г-ном Бздилевичем найдут общий язык. В конце
концов, г-н Бздилевич -- весьма симпатичный молодой человек.
Пусть в чем-то их взгляды и расходятся, в главном они сойдутся.
Что же касается Ульянова, то он уже не раз слышал
подобные разговоры и прекрасно знал, что за этим последует.
-- Многие ошибочно полагают, -- продолжал Кирхнер, --
что эта политика исходит не от государя императора, что она в
значительной степени результат влияния крупной буржуазии...
-- А чем, собственно, вы недовольны? -- спросил
Ульянов.
-- Ну... как? -- Кирхнер недоуменно развел руками и
подозрительно посмотрел на своего собеседника.
-- Что именно вам не нравится? -- повторил свой вопрос
Ульянов.
-- Прежде всего -- процентная политика! -- с
лихорадочным возбуждением начал Кирхнер. Видно было, что он
оседлал своего любимого конька. -- Эта политика наносит
непоправимый ущерб российской промышленности.
-- Каким образом? -- осведомился Ульянов.
-- Сегодня наши университеты обязаны принимать
определенный процент этих выпускников хедеров из самых темных и
отсталых окраин. Прежде ряды отечественных инженеров
пополнялись за счет наиболее одаренных представителей русской
молодежи, а теперь в эти ряды проникают совершенно никчемные
люди, способные лишь на воровство. А там, глядишь, завтра меня
вынудят нанять к себе в качестве управляющего такого вот
пейсатого "специалиста"...
-- А известно ли вам, г-н Кирхнер, -- спросил Ульянов,
одновременно медленно приподнимаясь со стула, -- что передовая
европейская мысль осуждает антисемитизм, равно как и другие
расовые и национальные предрассудки?
-- Да помилуйте, г-н Бздилевич, я вовсе не антисемит! Я
стою за справедливость и переживаю за российскую экономику.
Ведь за державу обидно!..
Внезапно Ульянов выбросил вперед правую руку, схватил
фабриканта за волосы и ткнул его мордой в миску с горячей и
жирной подливкой. Александра и появившаяся в гостиной Анжелика
с интересом следили за развитием событий. Взвыв от боли и
ярости, Кирхнер вскочил и начал кружиться по комнате,
беспорядочно размахивая жирными конечностями. В эту минуту он
был похож на каратиста, только кружился слишком неуклюже, да в
движениях рук и ног не чувствовалось никакой системы. Ярость
Ульянова уже улеглась. Скорее в целях самозащиты он сделал
короткий шаг вперед и небрежно, почти не целясь, ударил
Кирхнера ногой по яйцам...
Ежедневно, в два часа пополудни, генерал Барсукевич
имел обыкновение пить чай. По воскресеньям он занимался этим в
кругу семьи, в собственной гостиной, а по будним дням -- в
своем служебном кабинете. Подавать генералу чай, а заодно и
свежий выпуск "Нового времени", входило в обязанности дежурного
по отделению.
Если за стаканом портвейна Адольф Арнольдович должен
был казаться читателю человеком, в целом, приятным, то в минуты
чаепития он бывал отвратительно режимен. И этот крепкий
ароматный чай, и свежие сушки с маком, и вишневый пирог, и
хрустальная вазочка с малиновым вареньем, и даже дорогой
серебряный подстаканник -- все было чинно, благопристойно и
гнилостно благородно. Излишне добавлять, что и чтение этой
желтой газетки взамен серьезных антирежимных размышлений отнюдь
не украшало генерала.
Адольф Арнольдович расколол в кулаке сушку, отлил себе
в блюдечко чайку и углубился в газету. Как царский генерал, он
прекрасно знал цену газетным передовицам и политическим обзорам
"Нового времени"; да и опыт старого следователя призывал его
начинать просмотр газеты с раздела "Происшествия".
В тот день происшествий было не так уж много, и
внимание Барсукевича сразу же привлекла следующая заметка.
ДЕБОШИР ЗАПЛАТИЛ ШТРАФ...
Как уже сообщалось, Министерство путей сообщения
усиливает борьбу с хулиганством на железной дороге. Прошлой
ночью в поезде, следовавшем по маршруту С.-Петербург --
Ладожское озеро, органами железнодорожной полиции был задержан
правонарушитель, не имевший при себе никаких документов, но
представившийся полковником Бздилевичем.
Нарушитель распивал в тамбуре спиртные напитки,
нецензурно выражался, грубо обращался с государственным
контролером. Задержанный был освобожден после того как уплатил
штраф прямо на месте происшествия.
-- Гм, интересно, -- пробормотал Адольф Арнольдович.
Интерес, впрочем, был собачий. Барсукевич
небезосновательно считал все опасения императора сущим
идиотизмом. Ну в самом деле: если даже существует самозванец,
претендующий на российский престол, зачем ему величать себя
полковником Бздилевичем? Разве что он такой же болван, как и
ныне здравствующий император. И кто же он в таком случае?
Владимир Ульянов? Но Ульянов во всяком случае не болван. Это
Барсукевич знал точно. Вместе с тем, эта заметка почти
неопровержимо доказывала, что кто-то выдает себя за полковника
Бздилевича.
Кто же и зачем?
Адольф Арнольдович был так ошарашен, что вместо чая ему
захотелось портвейна. Он подавил искушение и продолжал
размышлять. Император приказывал ему предупредить всех
жандармов о возможном появлении полковника Бздилевича.
Барсукевич ослушался этого приказа, так как считал его нелепым
и бессмысленным. Теперь это представлялось ему в ином свете.
Если эта заметка попадет на глаза императору, тот сразу же
поймет, что генерал проигнорировал его приказ. Было от чего
забеспокоиться.
Генерал забыл про чай и даже про портвейн. Он сидел за
столом, подперев обеими руками голову, и сосредоточенно
размышлял.
Вдруг он поднял голову, как человек на что-то
решившийся, взглянул на огромные стенные часы, только что
пробившие половину третьего, и дважды дернул колокольчик.
Сразу же отворилась дверь, и на пороге показался
дежурный по отделению.
-- Попросите ко мне капитана Жмуду, -- приказал
генерал.
А где же нынче Бени?
Бени еще с утра обиделся на Ульянова, восхищенно
отзывавшегося об Анжелике, и теперь сидел со своим новым
приятелем Кобой в небольшом английском ресторанчике с
футбольным названием "Корнер".
Ресторанчик этот, расположенный на углу Невского и
Надеждинской, в советское время будет переоборудован под
безымянный пивной бар, но народная молва бережно сохранит
старое английское название.
Будучи вечным скитальцем, Бени тем не менее оставался
приверженцем итальянской кухни, которая была достойно
представлена в "Корнере" наряду с традиционной британской. Что
же касается Кобы, то он любил есть и пить все, чем его угощали,
причем его аппетит удваивался, если светила перспектива
заложить угощающего охранке. Сам он в своей жизни натерпелся от
легавых и теперь считал, что пора и другим помучиться. Поэтому,
пока влюбленный и печальный Бени лениво ковырял вилкой в своей
тарелке, Коба лихо уплетал спагетти и весело запивал их
забористым итальянским винцом. Впрочем, по части вина Бени
почти не отставал.
Заметим попутно, что Коба уже вполне оправился после
утреннего разговора с генералом Барсукевичем. Теперь он находил
порученное ему дело почетным и даже весьма приятным. В самом
деле: ведь это совсем нетрудно -- исподтишка убить человека.
Ведь не в открытом же бою ему предстоит встретиться с
Ульяновым. К тому же Ульянов непочтительно с ним обращался, а
эта ульяновская сука гоняла Кобу за вермутом, как мальчишку.
Накануне, в ходе заседания ЦК, Бени довольно быстро
захмелел и отрубился, вследствие чего Коба не успел разобраться
в политических взглядах своего нового приятеля. Само собой
разумеется, Коба мог "вломить" человека и не располагая особо
подробными о нем сведениями. Скажем больше: он частенько так и
поступал. И все же, отдадим ему справедливость: в
провокаторской деятельности его интересовал не только
результат. Его захватывал процесс!
Коба хорошо запомнил вчерашние разглагольствования г-на
Ульянова о режиме, поэтому первая фраза, с которой он обратился
к будущему основателю фашизма, была выверена, политически
грамотна и современна.
-- Давно хотел вас спросить, генацвале, -- сладким
партийным тоном начал Коба, -- а как вы относитесь к режиму?
В последние дни юный итальянец гораздо больше думал об
Анжелике, нежели о революционных идеях, вследствие чего его
ответ оказался теоретически не столь безупречным, как Кобин
вопрос.
-- Режим может и не так плох, -- отвечал Бени. -- Вот
если бы еще убить царя!
Коба навострил уши и наполнил стаканы.
-- Убить царя -- задача, несомненно, благородная! --
сказал он и выпил.
-- Несомненно! -- подтвердил Бени и тоже выпил.
Коба засунул правую руку в карман, почесал яйца и
спросил:
-- Но как это сделать?
-- Да, действительно, как? -- повторил Бени. -- Царя
убить -- не яйца почесать!
Коба поспешно вынул руку из кармана.
Изрядно захмелев, они говорили довольно громко, так что
их можно было слышать из-за соседних столиков. Неудивительно
поэтому, что вскоре к ним подсел какой-то лохматый и вонючий
мужик.
-- Ежели господа желают облегчить народные страдания
цареубийством, -- сказал этот косоглазый, похожий на попа,
мужик, -- я могу помочь.
"Господин" Коба оживился. Своим длинным щербатым носом
он явственно учуял шанс заарканить еще одного простака.
Бени подумал о другом. Ему казалось, что он уже не
впервые видит этого человека, и он пытался вспомнить, где
именно они встречались прежде.
-- Но каким образом вы нам поможете? -- спросил
итальянец, недоверчиво глядя на мужика.
-- Я могу привести царя, куда вам будет угодно.
Внезапно Бени вспомнил, где он видел этого человека.
Это был тот самый мужик, у которого Лев Давидович Бронштейн
пытался отобрать выпивку в магазине Каскада. "Помнится, Лева
еще сказал тогда, что этот оборванец далеко не так прост.
Вероятно это, действительно, особа, приближенная к императору,
-- подумал Бени. -- Такой может помочь... Но не провокатор ли
этот тип?" Все это действительно смахивало на провокацию. Бени
решил сделать проверочный ход.
-- Сможете ли вы привести царя сюда сегодня вечером,
ну, или, скажем, завтра? -- спросил он.
-- Ну, нет! -- воскликнул мужик. -- Не так скоро! Нынче
вечером он может уже куда собрался!
-- А сколько вам потребуется времени, чтобы подготовить
такую встречу? -- спросил тогда Бени.
-- Дней десять.
"Это не провокатор, -- подумал Бени. -- Провокатор
пообещал бы сегодня же вечером привести царя, а вместо этого
привел бы жандармов."
-- Хорошо! -- сказал он вслух. -- Пусть будет 30
декабря.
Мужик кивнул головой.
-- Итак, -- подвел итог Бени, -- 30 декабря, в десять
часов вечера, в ресторане "Корнер". Идет?
-- Идет! -- согласился Распутин.
-- А если у вас не получится?
-- Тогда я приду один, и мы передоговоримся на другой
день.
-- Логично, -- согласился Бени.
Они обсудили еще кое-какие детали заговора, а затем
оставили эту тему, заказали водки, селедку с молокой и как
следует нажрались.
Мы оставили генерала Барсукевича в его кабинете в тот
момент, когда он вызвал к себе капитана Жмуду. Читатель,
лишенный возможности встретиться со старым знакомым (мы еще
увидим Тадеуша Каллистратовича!), вероятно понимает, что нам
пришлось поступить так, чтобы поприсутствовать при
исключительно важном для всей этой истории (и для истории
вообще!) разговоре в ресторане "Корнер".
Возвращаясь в генеральский кабинет к четырем часам дня,
мы вновь застаем Адольфа Арнольдовича в одиночестве. Причем
одиночество это не гордое, а скорее озабоченное. Жмуду он
отправил на Финляндскую железную дорогу с приказом разузнать
все подробности встречи тамошней полиции с загадочным
полковником, а сам отворил дверцы стенного шкафчика, извлек
оттуда бутылку портвейна, зачем-то погладил ее и открыл.
"Почему эти болваны его не арестовали, -- размышлял
генерал, потягивая мутное багровое вино. -- Впрочем, почему его
должны были арестовать? Подумаешь, распивал и матерился в
тамбуре. Я, вон, каждый день пью портвейн и матерюсь в своем
служебном кабинете!"
Его размышления были внезапно прерваны появившимся на
пороге комнаты дежурным.
-- Осмелюсь доложить, ваше превосходительство, --
почтительно произнес жандарм, -- г-н Кирхнер собственной
персоной!
-- Кто? -- переспросил генерал, медленно возвращаясь к
действительности.
-- Г-н Отто Кирхнер, бумажный фабрикант.
"Вот именно, что бумажный! -- подумал Барсукевич. -- В
наше время все фабриканты -- "бумажные."
-- Ну что ж, просите! -- сказал он вслух.
Сотрап щелкнул каблуками, отдал честь и вышел.
Адольф Арнольдович спрятал под стол бутылку.
Кирхнер вошел с крайне недовольным видом. Назревающие
фингалы под обоими глазами и красный распухший нос делали его
лицо похожим на маску, а образованный двумя кусками пластыря
белый крест посреди низкого лба придавал фабриканту сходство с
рыцарями таинственных средневековых орденов. Барсукевич давно
недолюбливал Кирхнера и с удовольствием лицезрел его в столь
жалком обличье.
"Крестоносец" плюхнулся в стоявшее перед генеральским
столом кресло и заявил:
-- Возмутительные безобразия творятся во вверенном
вашей охране городе, г-н генерал!
-- Я не охраняю город, г-н Кирхнер. Я лишь охраняю
порядок в городе, а это, согласитесь, отнюдь не одно и тоже.
-- Возможно я не совсем удачно выразился, Адольф
Арнольдович, но это не меняет сути.
-- А в чем суть?
-- А суть заключается в том, что этот охраняемый вами
порядок оставляет желать много лучшего.
-- Вы, я вижу, имели удовольствие получить пизды? --
сладким голосом осведомился генерал.
-- Имел, -- угрюмо ответил фабрикант.
-- Но это еще не дает вам право критиковать
установленный порядок! -- сказал генерал, и в его голосе
внезапно послышались грозные нотки.
-- Боже упаси! -- перепугался Кирхнер.
"Вот так-то лучше!" -- подумал Барсукевич, а вслух
спросил:
-- Где и когда вам дали?
Кирхнер растерялся. В запарке он совсем не подготовился
к этому естественному вопросу. Сказать правду он не мог: не
хотел подводить Александру.
-- Это случилось на углу Невского и Знаменской, --
пролепетал несчастный фабрикант.
-- Возле магазина Каскада? -- спросил Барсукевич.
Кирхнер понял, что соврал неудачно. Место он назвал
слишком популярное, приметное, должны были быть свидетели.
-- Не совсем, -- неуверенно промямлил он. -- Это
было... это случилось уже за углом, на самой Знаменской, но
неподалеку от Невского.
"Врет! -- подумал Барсукевич. -- Только зачем?"
-- Ну, а кто вам дал? -- спросил генерал.
-- Некий г-н Бздилевич.
-- Кто? -- генерал аж подпрыгнул на стуле.
-- Какой-то наглец, назвавшийся г-ном Бздилевичем.
Адольф Арнольдович встал и принялся медленно
расхаживать по кабинету. Опытнейший следователь, он был уверен,
что Кирхнер что-то привирает. В самом деле: ведь не
представляется обычно человек прежде чем набить вам морду на
улице! С другой стороны, морду этому болвану несомненно набили,
и кто-то при этом назвался г-ном Бздилевичем. Если
предположить, что Кирхнер по каким-то причинам скрывает место
происшествия, то все будет выглядеть вполне правдоподобно.
Чтобы выиграть время для обдумывания ситуации, Адольф
Арнольдович снова залез в стенной шкаф и выставил на стол новую
бутылку и два чистых стакана.
-- Хотите портвейна? -- любезно предложил он. -- Это
бодрит.
-- Я не пью, -- сказал фабрикант.
-- Непьющих портвейн особенно бодрит! -- веско произнес
генерал и до краев наполнил стаканы.
Взбодрились. Затем, приведя в порядок дыхание,
Барсукевич спросил:
-- Скажите, Отто Юльевич, а как выглядел этот ваш г-н
Бздилевич?
-- Гм-м... такой, знаете... маленький, лысый,
рыжеватый... очень крепкий и ловкий...
Генерал взволнованно походил по комнате. Затем опять
сел, вынул из среднего ящика стола фотографию и протянул ее
Кирхнеру.
-- Этот?
-- Этот!
В восемь часов вечера наследник престола и его
любовница пили чай.
-- Попробуйте вот это абрикосовое варенье, Вова, --
предложила Аликс. -Сегодня утром я получила его из Киева.
-- Отличные новости! -- оживился Ульянов. -- Обожаю
абрикосовое варенье!
-- Давайте также дернем коньячку, мой друг, -- грустно
сказала Аликс. -- Увы, не все новости столь хороши. Вместе с
посылкой мне передали письмо.
-- Что-нибудь случилось? -- Ульянов изобразил на лице
беспокойство.
-- Сестра моя очень плоха, и меня просят приехать.
Завтра я уезжаю в Киев.
-- Надолго?
-- Надеюсь вернуться сразу после новогодних праздников,
но не исключено, что придется подзадержаться.
-- Анжелика тоже едет?
-- Анжелика остается здесь.
Ульянов мысленно потер руки.
Анжелика -- лохматая юная ведьма с прекрасными, но
мокрыми от слез, глазами -- воротилась в половине девятого.
Новости она принесла ужасные: Лев Абрамович Каскад содержится в
тюрьме на Шпалерной, обвиняется в антигосударственной
деятельности, и никого к нему не пускают.
Выслушав ее, Ульянов молча закурил. Комментарии были
излишни.
-- Что можно предпринять? -- спросила Анжелика.
-- Ничего, -- ответил Ульянов. -- Разве что взять
тюрьму штурмом.
-- Может быть -- адвоката? -- предложила Аликс.
Ульянов горько усмехнулся.
-- Адвоката!? Неужели вы думаете, что его будут судить?
Сегодня -- когда они убивают бастующих рабочих прямо на улицах,
когда не щадят даже детей!
-- Но кто это -- "они"? -- гневно спросила Анжелика.
-- Они -- это те, кого нам предстоит уничтожить, как
класс. В этом и заключается моя борьба. Этому я посвятил свою
жизнь.
-- Уничтожая их, вы им же и уподобляетесь!
-- Анжелика, вы не правы, -- горячо возразил Ульянов.
-- От ваших слов веет пацифизмом.
-- Разве это плохо?
-- Если бы все были пацифистами, общество бы не
развивалось, и мы не были бы сейчас там, где мы есть.
-- Этим доводом можно оправдать любое насилие!
"Какая все-таки прекрасная девушка!" -- вновь подумал
Ульянов.
-- В любом случае, -- продолжала Анжелика, -- уничтожая
друг друга, вы уничтожаете будущее.
-- Мы дети своего века.
Рано утром Адольф Арнольдович Барсукевич ждал двух
посетителей -агента Кавказца и капитана Жмуду: первого -- с
надеждой, второго -- с любопытством. Кобе, в связи с его новым
заданием, было велено докладывать, по возможности, каждое утро,
а Жмуде предстояло отчитаться о своей вчерашней поездке в
полицейское управление Финляндской железной дороги.
В приемной они появились почти одновременно: помятый,
воняющий перегаром Коба и щеголеватый голубоглазый капитан.
Генерал обоих ждал с нетерпением, но, соблюдая субординацию,
первым принял Тадеуша Каллистратовича.
-- Ну-с, разнюхали чего-нибудь, капитан? -- спросил
Барсукевич, одновременно закуривая, чтобы получше
сконцентрироваться на работе и не думать о выпивке.
-- Да, ваше превосходительство, -- четко, по-военному
докладывал капитан. -- Я все узнал. Объект был задержан сразу
после полуночи ротмистром Фишером. Объект ехал в поезде без
билета, матерился, выдавал подзатыльники контролеру, пил водку.
Документов при себе не имел, представился полковником
Бздилевичем. Ротмистр Фишер оштрафовал его на пять рублей и
отпустил.
-- Этот Фишер, видимо, редкостный болван? --
предположил генерал.
-- Так точно, ваше превосходительство! Но как вы
догадались?
-- Чувствуется. Вероятно он наклал в штаны, как только
объект представился полковником. Фотографию показывали?
-- Да, ваше превосходительство. Фишер подтвердил
несомненное сходство, но полной уверенности у него нет,
поскольку объект был в охотничьем костюме и меховой шапке.
Барсукевич задумался. На днях, говоря императору, что
расстрелять Ульянова было бы небезопасно, он кривил душой.
Революция в стране была в самом разгаре. Только что Семеновский
гвардейский полк жестоко расправился с восставшими в Москве
рабочими. Заключенных расстреливали прямо в камерах, о пытках
говорили почти в открытую.
-- Позовите Кавказца, капитан, -- сказал наконец
генерал. -- Посмотрим, что он нам принес.
Коба вошел, униженно раскланиваясь и бормоча себе под
нос какие-то приветствия.
-- Судя по вашему угодливенькому видку, товарищ Коба,
Ульянова вы не убили? -- презрительно сказал генерал.
-- Еще нет, ваше превосходительство.
-- А пытались?
-- Еще нет, ваше превосходительство. Я был вчера очень
занят, -- ответил Коба.
И, опасаясь, что генерал сейчас же заинтересуется, чем
он был занят (а занят он был тем, что сидел в "Корнере" с
Бенито Мусолини и Григорием Распутиным), Коба незамедлительно
сообщил:
-- Ваше превосходительство, я раскрыл злодейский
заговор против его императорского величества.
-- Да ну! -- недоверчиво воскликнул Барсукевич.
-- Ей богу! -- поклялся Коба и поведал господам
офицерам обо всем, что услышал накануне в "Корнере".
-- Хорошо поработали, Кавказец, -- признал генерал. --
Так хорошо поработали, что я даже думаю, не повысить ли вам
ставку! Ладно, идите -- задание у вас прежнее. Жду вас завтра в
это же время.
-- Не думаю, капитан, что от этого подонка будет много
толку, -- сказал Барсукевич, сразу после того как довольный
Коба закрыл за собой дверь. -- Поэтому потрудитесь довести до
каждого жандарма приказ о том, что разыскивается Владимир Ильич
Ульянов, называющий себя также Николаем Лениным или полковником
Бздилевичем. При обнаружении этого человека где бы то ни было,
его следует немедленно арестовать и доставить сюда живым или, в
крайнем случае, мертвым.
Многочисленные исторические летописи уверяют нас, что
полковник Бздилевич уважал Распутина безмерно и величал его не
иначе как отцом Григорием. Эти же документы предполагают (а
порой и утверждают!), что причиной сего явного царского
расположения являлись Гришкины лекарские способности,
позволявшие поддерживать драгоценное здоровье царевича Алексея.
На самом же деле полковник Бздилевич отлично понимал, что если
"отец Григорий" и мог кого и чем вылечить, так разве что
простуженного спиртом. Впрочем, все это не слишком волновало
доблестного полковника. Важно, что Гришка нравился императрице,
любил портвейн и был добрым партнером в мудрой шашечной игре.
Чего же боле?
В два часа пополудни, расправившись со всеми
"служебными" делами, узурпатор удалился в свою оружейную, где
предался любимому времяпрепровождению: созерцанию своей --
богатейшей в Европе -- коллекции стаканов.
Коллекция та едва умещалась в стенном гарнитуре из
восьми секций. Эти сорок полок радовали глаз полковника
Бздилевича, как библиотечные залы ласкают взор почтенного
книголюба. Здесь в тесном соседстве уживались "граненые
собратья" из разных эпох и земель: сверкали и переливались на
свету богемские и ирландские презенты, медленно рассыхались
вырезанные из бамбука заморские пришельцы, мутнели граненые
стекляшки, похищенные в российских придорожных трактирах.
Книголюбы обычно пользуются очками, чтобы лучше
ориентироваться в дебрях накопленной веками человеческой
премудрости. Полковник Бздилевич в оптике не нуждался. Он и без
очков прекрасно ориентировался в своей коллекции и помнил, на
каких полках стояли особо ценные экспонаты.
Сколько тихих и счастливых часов провел последний
русский император возле этих полок! Сколько усердия и таланта
вложил он в создание столь блестящей коллекции! Добавим, что он
не ограничивался одним созерцанием, но постоянно пользовался
своими любимыми экспонатами.
Увы! Сие уникальное собрание было разбито и разворовано
после знаменитого взятия Зимнего дворца. Как много ценного
безвозвратно уносят от нас революции! Как дорого обходится
человечеству социальный прогресс!
В тот день полковнику не удалось в одиночестве
насладиться своим любимым детищем. Он только успел снять с
полки два высоких красивых стакана, подаренных ему недавно
черногорским королем, как в оружейную без стука вломился
Распутин.
-- Проходи, папаша! -- дружественно сказал Бздилевич.
-- Винца выпьем, в шашки сыгранем!
Они наполнили черногорские стаканы португальским
портвейном и уселись за доску.
Император выиграл первую партию. Торжествуя, он пробил
Гришке щелбан, и они вновь расставили шашки в начальную
позицию. Едва начали вторую, Распутин перешел к делу.
-- Узнал я тут, государь, что царица тебе неверна.
-- Не может быть! -- воскликнул Бздилевич, хотя отлично
понимал, что может.
-- Оно, конечно, от бабы не убудет, -- продолжал
Гришка, не обращая внимания на реплику узурпатора, -- но все же
нехорошо. Как-никак, царственная особь!
-- Да что ты мелешь, папаша! -- воскликнул полковник.
-- Богом клянусь тебе, Колюнчик, что это святая правда!
-- сказал Распутин, кося глазами пуще обычного. -- И ты своими
глазами это увидишь, коли пойдешь со мной в "Корнер" тридцатого
вечером.
-- Вечером в "Корнере", того и гляди, пизды получим! --
возразил император.
-- Ну, коль боишься, так ничего и не узнаешь, --
резонно заметил Распутин.
-- Тридцатого, говоришь, вечером... -- задумчиво
произнес полковник Бздилевич.
Он так разволновался, что даже не довел до логического
завершения затеянную комбинацию, заключавшуюся в том, что он
пожертвовал одной шашкой, чтобы затем "съесть" три и прорваться
в дамки. Вместо этого венчающего комбинацию взятия полковник
сделал совершенно другой, посторонний ход, и торжествующий
Распутин моментально снял с доски императорскую шашку, подул на
нее и положил в свою коробку.
-- Это за фук, -- пояснил Гришка.
Проводив утром Александру, Ульянов отнюдь не чувствовал
себя человеком, понесшим тяжелую утрату. Скорее наоборот.
Во-первых, он проводил Аликс не в последний путь; во-вторых...
Впрочем, что во-вторых, внимательный читатель наверняка
уже догадался. Покидая Витебский вокзал, Ульянов был полон
надежд и мурлыкал слова романса: "О дитя, под окошком твоим я
тебе пропою серенаду".
Он остановил извозчика, повелел везти на Невский и
запрыгнул в карету с такой легкостью, как будто ему снова было
двадцать пять лет. Он ехал по своему любимому городу и мечтал
об Анжелике; счастье казалось ему близким и доступным, и это
вносило в его жизнь порядок и смысл.
Приехав на Невский, Ульянов решил для начала
позавтракать. В два часа дня он уже сидел в "Метрополе" и бодро
диктовал официанту:
-- Сто пятьдесят, осетринку, "Новое время" и самый
лучший букет алых гвоздик!
Ульянов частенько бывал в "Метрополе"; официант хорошо
его знал, а потому не переспрашивал и лишь бормотал себе под
нос, записывая заказ:
-- Осетрина... Гвоздики от Рабиновича...
-- Да-да, -- подтвердил Ульянов, -- непременно от
Рабиновича!
-- Что-нибудь еще, Владимир Ильич?
-- В конце, как всегда, чашечку кофе.
Час спустя, "остограммившийся" Ульянов, молодой и
окрыленный, размахивая букетом, бодро шагал по Невскому
проспекту. Он направлялся на Николаевскую, в ту самую квартиру,
в которой проснулся нынче утром и где собирался искать теперь
любовь другой женщины.
Оставшись наконец один, полковник Бздилевич
призадумался.
Гришкины слова походили на правду. С чего бы он стал
врать? Выходит, Гришка -- настоящий друг. А он-то,
неблагодарный, еще подозревал, что Шурочка обманывает его с
Гришкой! Не похоже на то. Тогда с кем же? Орлова-мерзавца
удавили; кто же теперь? Гришка фамилию не назвал. Впрочем,
может и впрямь не знает. Придется пойти самому посмотреть. И
ведь не стесняется шлюха показываться с хахалем в "Корнере"!
"Теперь понятно, почему она не позволяет мне появляться
в городе! -- сообразил Бздилевич. -- Опасно, видите ли... Вот
сука!"
Полковник давно уже не осмеливался показываться на
улицах Санкт-Петербурга. Он томился во дворце и презирал себя
за то, что скучает по родному городу, безвылазно сидя в самом
его сердце. Теперь ему казалось, что эти страхи умышленно
разжигает в нем неверная супруга.
"В моем городе не может быть опасно!" -- подумал
император, и ему вдруг захотелось незамедлительно в этом
убедиться.
Он взглянул на часы -- было шесть вечера -- и подошел к
окну.
Небо было черное и ясное, с мириадом звезд и полной
луной; темная громада Петропавловской крепости величественно
покоилась на противоположном берегу Невы, а слева, в свете
фонарей величественно изгибался самой красивой в мире дугой
Дворцовый мост.
Император задрожал от сладостного нетерпения и принялся
торопливо одеваться.
... Ульянов был ошеломлен. Удар оказался неожиданным, и
требовалось какое-то время, чтобы его по-настоящему ощутить. В
первую минуту Ульянов даже не успел расстроиться.
-- У вас уже есть жена и любовница, г-н Ульянов, --
продолжала Анжелика. -- В вашем возрасте пора уже несколько
умерить пыл.
"Теперь даже оставаться в этой квартире неудобно, --
подумал Ульянов. -- Надо забирать вещи и сматываться".
-- Благодарю вас за роскошный букет, г-н Ульянов, --
смягчилась Анжелика. -- Вы ужасный дон Жуан, но настоящий
джентльмен, должна отдать вам должное.
"Следует оставаться джентльменом до конца", -- подумал
Ульянов.
-- Вы, по-моему, куда-то собирались, Анжелика.
Позвольте мне вас проводить.
-- Вы можете проводить меня только до извозчика. Дальше
вам нельзя -- я еду на Шпалерную.
-- Разве к Льву Абрамовичу уже пускают? -- удивился
Ульянов.
-- Пока нет, -- тяжело вздохнула Анжелика, -- но все
равно надо ехать. Может что-нибудь разузнаю.
-- Подождите, пожалуйста, я возьму с собой чемодан, --
сказал Ульянов.
-- Думаю переехать в гостиницу.
-- Как знаете, -- просто ответила Анжелика.
Они остановили извозчика на углу Невского и
Николаевской.
-- Прощайте, Анжелика, -- с чувством сказал Ульянов.
-- До свидания, г-н Ульянов, -- ответила Анжелика. --
Всего вам доброго. Мне бы хотелось, чтобы вы стали немного
похожи на Льва Абрамовича.
"Есть в каждой женщине какая-то загадка, -- подумал
Ульянов. -- Дался же ей этот Каскад!"
-- Сейчас трудное время, Анжелика. Вы не боитесь
показываться на Шпалерной и хлопотать там о политическом?
-- Боюсь, -- просто ответила Анжелика, -- но что
делать?
Ульянов почувствовал, что краснеет. Неужели еще не
разучился?
Потом он вспомнил, что вот также десять лет назад его
навещала в тюрьме Надя. Впрочем, тогда это было не столь
опасно. Ему вдруг тоже захотелось поехать на Шпалерную, хотя он
и понимал, что это будет безрассудный шаг. Додумать эту мысль
он не успел: Анжелика села в карету и захлопнула за собой
дверцу.
Ульянов еще долго смотрел вслед удаляющейся карете и
думал, что природа ошиблась, сделав эту девушку простой
служанкой.
Владимир Ульянов несомненно принадлежал к той категории
людей, вся философия которых представляет собой некий
иллюзорный мир, но в отличие от большинства подобных
индивидуумов он не оставался подолгу в плену одних и тех же
иллюзий. Едва карета свернула за угол, Ульянов поднял свой
чемодан и направился в ближайшую рюмочную.
Узурпатор уже битый час разгуливал по городу, и никто
не обращал на него ни малейшего внимания.
Вечер выдался прекрасный -- ясный и морозный. Такие дни
редко случаются в Петербурге в декабре. Неудивительно, что
горожане в изобилии высыпали на улицы, чтобы пошуметь,
попьянствовать, поприставать к девкам, а при случае и набить
кому-нибудь морду -- словом, как следует прорепетировать
предстоявшие рождественские празднества. Обстановка в городе не
выглядела особо напряженной: после жестокого подавления
московского восстания революция в стране пошла на убыль, а что
до бесчисленных жертв среди московских рабочих, то петербуржцам
по обыкновению не было до этого дела.
Император шел по хорошо освещенным улицам, но никто его
не узнавал. Если поначалу он боялся, что его признают, то
теперь его раздражало всеобщее невнимание. "Проклятые холопы,
-- думал полковник, -- хозяина не узнают!" На Марсовом поле два
пьяных подростка встретили его вопросом:
-- Папаша, закурить не найдется?
"Черт знает что! -- подумал император, выдавая ребятам
папиросы. -- Если уж меня не узнают, то хоть бы полковничий
мундир уважили".
Он закурил сам и поспешил к Невскому проспекту. Ему
вдруг пришло в голову, что нет ничего удивительного в том
факте, что прохожие не знают его в лицо. Его и раньше не знали!
Десять лет назад он регулярно посещал бары и кабаки, причем
инкогнито, а теперь эта шлюха нагнала на него совершенно
необоснованных страхов.
Он вышел на Невский и огляделся по сторонам. Огляделся
уверенно, по-хозяйски. Теперь он был уверен, что ничего ему
здесь не может угрожать. Едва он окончательно укрепился в этом
мнении, как его ... узнали.
-- Господин полковник! -- раздался радостный голос за
спиной узурпатора. -- Сколько лет, сколько зим!
Император обернулся. Перед ним стоял в жопу пьяный
Ульянов с большим чемоданом в правой руке.
-- Вот так встреча! -- весело вопил Ульянов. -- Десять
лет не виделись! Что-то вы какой-то хилый, полковник. Когда вы
последний раз занимались онанизмом?
-- Здравствуйте, г-н Ульянов, -- испуганно пролепетал
император.
Он тут же понял, что допустил оплошность. Ульянов,
однако, этого не заметил. Во-первых, он уже не помнил, под
какими именами полковник знал его десять лет назад. Во-вторых,
он был уже крепко поддат. Наконец, the last but not the least,
Ульянов по-прежнему считал, что имеет дело с обыкновенным
полковником, и не придавал этому знакомству серьезного
значения.
-- Ну, пойдемте выпьем за встречу, -- предложил он, --
а заодно поведаете мне, почему этот сучий потрох, которого вы,
помнится, так любили, до сих пор не произвел вас в генералы.
"В конце концов, выпить можно и с ним," -- подумал
полковник Бздилевич. Он уже и сам собирался заглянуть
куда-нибудь, снять напряжение.
В этот момент император обратил внимание на какого-то
низкорослого субъекта в идиотской красной шапке, стоявшего
невдалеке и как-будто наблюдавшего за ним. Император, впрочем,
отметил это про себя совершенно машинально и тут же об этом
забыл.
Ульянов переложил чемодан в левую руку, а под правую
взял полковника и потащил его на Караванную, в любимую
розливуху Воровского. Это была типичная петербургская винница с
огромным залом в форме прямоугольника, две короткие стороны
которого были выкрашены в зеленый цвет, а длинная утопала в
бутылках, и вдоль нее тянулась дубовая неполированная стойка.
Дым, стоявший коромыслом, не забивал аппетитный смешанный запах
портвейнов, многочисленные посетители весело суетились за
чрезмерно высокими и оттого крайне неудобными столиками, в углу
спал какой-то интеллигент в дешевой шубе -- одним словом: было
грязновато, хмыревато и славно.
Истинный наследник престола предложил взять водки.
Узурпатор изъявил желание ограничиться портвейном. Ульянов не
стал спорить, поставил чемодан на пол и отправился к стойке,
откуда вскоре вернулся с двумя полными стаканами "Дербента" и
парой конфеток.
Полковник держался несколько напряженно. Ульянов выпил
(полковник, впрочем, тоже), закусил орешком в шоколаде, помял
немного фантик и спросил:
-- Разрешите осведомиться, дорогой полковник, а как вы
относитесь к режиму?
"Крайне подозрительный тип!" -- подумал император и
ответил вопросом на вопрос:
-- А это так важно?
-- От этого зависит все! -- безапеляционно заявил
Ульянов.
-- Режим ниспослан нам богом, а посему мне крайне
неприятны любые антирежимные настроения, -- нагловато и, в то
же самое время, трусовато ответствовал российский самодержец.
-- Когда я говорю с вашим братом -- я имею в виду
аристократов, военных, судейских, купчишек, попов,
псевдоинтеллигентов -- мне становится страшно за рассудок и
нрав! -- с болью в голосе произнес Ульянов. -- На днях мне даже
пришлось начистить рыло одному фабриканту.
"Барсукевич прав, -- подумал узурпатор. -- Этот субъект
действительно очень опасен. Похоже, правда, он не знает -- кто
я такой, но все равно очень опасный тип. И почему он с
чемоданом? Кто это ходит по городу с такими чемоданами!? Он,
что, сумасшедший! Не похоже. Тогда что у него в чемодане? Может
бумаги, подтверждающие его права? Это очень похоже на правду".
-- Еще по одному? -- с энтузиазмом предложил Ульянов.
-- Да-да! -- не без удовольствия поддержал полковник.
Желание выпить пересиливало все его страхи. -- Только теперь
разрешите мне вас угостить.
-- Разрешаю! -- великодушно согласился Ульянов и
похлопал полковника по щеке. -- Скоро у нас, вообще, все будет
разрешено!
"Что он имеет в виду? -- ужаснулся узурпатор. -- Очень,
очень опасный человек!"
У истинного наследника началась икота.
По пути к стойке полковник Бздилевич внезапно
сообразил, что в таком чемодане вполне могла быть бомба. И это
было похоже на правду! Или все-таки бумаги? Полковник терялся в
догадках, у него даже начали трястись руки, и на обратном пути
он едва не расплескал вино.
-- Что это вы взяли? -- спросил Ульянов. -- Это же
"Рубин"!
-- "Рубин", -- подтвердил император.
-- С вами того и гляди блеванешь, полковник! --
недовольно сказал Ульянов. -- До того, как вас встретить, я пил
водку, вы меня сбили с пути истинного, а теперь еще и вина
мешаем.
-- Я люблю мешать, -- сказал полковник Бздилевич и с
удовольствием принял стакан.
-- Я и в былые годы замечал за вами дурные наклонности,
полковник.
После смешения вин Ульянова сразу замутило, он замахал
руками перед своим носом и поспешил в уборную.
Полковник остался наедине с вожделенным чемоданом.
Момент был решительный. Он колебался недолго. Да и некогда было
колебаться. Опасливо озираясь по сторонам, император устремился
к выходу, унося с собой чемодан и лишая тем самым Ульянова
запасов чистого белья и носовых платков. Уходя, император с
ужасом заметил того самого типчика в идиотской красной шапке.
Типчик стоял за столиком в дальнем углу и пристально смотрел на
узурпатора. "Неужели хвост!?" -- подумал император, выскакивая
из винницы и бегом устремляясь к Невскому проспекту.
Ульянов проблевался, вернулся, обнаружил пропажу и
долго не мог поверить собственным глазам. Он даже выглянул на
улицу -- посмотрел, не вышел ли полковник подышать свежим
воздухом, но в конце концов ему пришлось смириться с фактом,
что полковник сбежал и зачем-то прихватил его личные вещи.
Ульянов переживал нелегкую минуту. Как обычно -- после
рвоты опьянение пошло на убыль, причем исход хмеля из организма
сопровождался лихорадочным ознобом. Наследник престола
почувствовал себя очень одиноким и несчастным: жена в Саблино,
любовница на Украине, Анжелика отвергла его притязания, теперь
еще шмотки пропали.
Он вышел на улицу. В доме напротив располагались
меблированные комнаты "Париж". Ульянов хорошо знал это место,
поскольку ранее неоднократно посещал здесь Воровского. Теперь
он решил, что утро вечера мудреней, и лучшее, что он может
сделать, -- это переночевать пока в "Париже". Ему было
известно, что здесь никогда не требуют документов, и можно
вселиться под вымышленным именем, а именно этого требовало его
нелегальное, отныне, положение. Шутки ради Ульянов решил
представиться полковником Бздилевичем.
Он перешел темную и неширокую Караванную улицу и
отворил массивную входную дверь...
Следом за истинным наследником престола улицу перебежал
и низкорослый мужичонка в идиотской вязаной шапке красного
цвета. У дверей он однако замешкался: вероятно встреча с
Ульяновым возле стойки портье не входила в его планы. Пока он
пережидал, из под одинокого, тускло светившего фонаря ему
навстречу вышел высокий человек, одетый во все черное.
-- Добрый вечер, г-н Коба, -- ледяным тоном произнес
черный человек.
-- Здравствуйте, -- пробормотал Коба, -- но я вас не
знаю.
-- Зато я вас знаю, -- последовал ответ. -- И знаю -- с
какой целью вы стремитесь проникнуть в "Париж".
-- Я ищу там ночлег.
-- Вы лжете! Откажитесь от своего гнусного намерения --
вам все равно не одолеть этого человека.
-- Я знаю, -- покорно ответил Коба.
-- И еще! Не препятствуйте естественному ходу истории.
Он вам выгоден. Даже если вам придется пройти через Сибирь!
-- Но откуда вам это известно?
-- Так утверждают звезды!
-- Но кто вы? -- спросил изумленный Коба.
Ответа не последовало. Сергей Николаевич Путятин уже
исчез под аркой.
Обуреваемый страхами и сомнениями, Коба все же вошел в
"Париж". Ему повезло: прямо за дверью, еще оставаясь
незамеченным, он успел подслушать конец разговора Ульянова с
портье, из чего ему стало известно, что Ульянов вселился в
комнату No 16. Едва Ульянов удалился, Коба подошел к стойке и
осведомился -- свободна ли комната за номером семнадцать.
Молодой, нагловатого вида портье утвердительно кивнул и
спросил:
-- Ваше имя, сударь?
-- Князь Дадьян Мингрельский, -- отрекомендовался Коба.
Портье подозрительно оглядел видавший виды полушубок и
идиотскую красную шапку "князя", но ничего не сказал.
Получив ключ, Коба поднялся на второй этаж. Как он и
рассчитывал, семнадцатый номер располагался по соседству с
шестнадцатым. Коба вошел в свою комнату, сел за стол и
задумался.
Ему вспомнились недавние предостережения неизвестного
человека в черном, а также широкие плечи и толстые, поросшие
рыжеватой шерстью руки Ульянова. Даже длинный кавказский
кинжал, спрятанный под полой полушубка не добавлял Кобе
уверенности в себе.
Казалось бы, что может быть проще: постучаться посреди
ночи в комнату к Ульянову и вспороть ему брюхо кинжалом. Даже
приятно -- Коба всегда ненавидел русских! Конечно, может
подняться шум, но ведь Барсукевич обещал замять это дело в
случае необходимости. И наверняка замнет: начальник охранного
отделения отнюдь не заинтересован в огласке этого происшествия.
И все-таки Коба боялся. Боялся он прежде всего самого Ульянова.
Помыслив еще какое-то время, Коба разделся и лег в
постель. Он решил пока поспать, а делом заняться на рассвете.
Он даже придумал оправдание такому плану действий: утром из
"Парижа" будет легче уйти незамеченным. Конечно Ульянов может
проснуться раньше его и куда-нибудь уйти, но Кобу это не сильно
смущало. По правде говоря, в глубине души он этого даже хотел.
Коба лежал в темноте, с закрытыми глазами, но сон не
приходил. Тревожные мысли одолевали. Временами он задремывал,
но ненадолго и неспокойно. Порой ему казалось, что он еще
совсем не спал, порой -- он не был в этом уверен и думал, что
утро уже не за горами. Он ждал утра и одновременно боялся его
наступления.
Вдруг он услышал гром. "Должно быть -- сон", -- подумал
Коба. Он был уверен, что в декабре гроз не бывает. Но гром
продолжал греметь. Коба испугался. Ему припомнились картинки из
детства: во время тех южных гроз вечно пьяный отец всегда
жестоко избивал мать. Отец казался тогда Кобе страшным и
сильным, хотя, вероятно, старый пьяница просто боялся грозы. С
тех пор Коба тоже боялся гроз. Даже во сне! Гром продолжал
греметь. Затем сверкнула молния, да так ярко, что осветила
Кобину комнату.
Коба проснулся и сел на кровати.
Стена, разделявшая шестнадцатую и семнадцатую комнаты,
рухнула. Свет, зажженный соседом, теперь освещал и Кобин номер.
За обломками стены стоял невысокий, атлетически сложенный
человек с толстыми, поросшими рыжеватой шерстью руками.
Ранним утром, когда Адольф Арнольдович Барсукевич
явился на службу, его уже ждала агентурная записка следующего
содержания:
"Ваше Превосходительство,
Сегодня, около десяти часов вечера, в комнату No 16
вселился человек, назвавший себя полковником Бздилевичем.
Парижский декабря 22 года 1905 от Рождества Христова."
Ознакомившись с сиим посланием, Адольф Арнольдович
незамедлительно вызвал к себе в кабинет капитана Жмуду.
-- Тадеуш Каллистратович! -- распорядился Барсукевич.
-- Возьмите с собой столько человек, сколько считаете
необходимым, и немедленно отправляйтесь на Караванную в
меблированные комнаты "Париж". Там в шестнадцатом номере со
вчерашнего вечера проживает человек, назвавший себя полковником
Бздилевичем.
-- Слушаюсь, ваше превосходительство! -- вытянулся по
швам Жмуда.
-- Отправляйтесь туда немеленно, -- продолжал генерал.
-- Нельзя терять ни минуты. Если это окажется тот человек,
которого мы разыскиваем, вам надлежит доставить его сюда живым
или, в крайнем случае, мертвым.
-- Слушаюсь, ваше превосходительство! -- повторил
Тадеуш Каллистратович.
И через несколько минут шестерка верховых во главе с
капитаном Жмудой уже мчалась во весь опор по Петербургской
стороне в направлении Троицкого моста.
Конный отряд жандармов еще только переправлялся на
Городскую сторону, когда г-н Ульянов уже входил в популярное во
все времена невское кафе "Норд", чтобы позавтракать и в
спокойной обстановке спланировать свои дальнейшие действия.
Гладко выбритый (утром он пожертвовал своей излюбленной
бородкой ради конспирации), элегантно одетый, налегке (после
пропажи чемодана ему еще только предстояло обзавестись личными
вещами) -- Ульянов совсем не походил на нелегала. Он выглядел
респектабельно, держался уверенно и спокойно и скорее мог сойти
за университетского профессора, нежели за революционера.
Он занял небольшой столик у окна и попросил крабовый
салат, маринованную миногу, а также пару бутылок светлого
австрийского пива. Как много славных мест в Петербурге, подумал
он, и как жаль, что ему вновь предстоит разлука с любимым
городом. Он еще надеялся на лучшее, но уже предчувствовал
неизбежность новой эмиграции.
Ульянов вкусно ел и с удовольствием пил пиво, не
обращая особого внимания на окружающих. Незнакомому с
Петербургом читателю сообщим, что "Норд" -- очень большое и
оживленное кафе, где нетрудно разминуться со знакомым, а
назначая там встречу, лучше предварительно согласовать с
приятелем -- в какой части зала вы будете его ждать. Так и в то
утро некоторые из знакомых Ульянова завтракали в "Норде", но
"средь шумного бала" не разглядели нашего героя.
Как уже известно читателю, жандармы прибыли на
Караванную слишком поздно. Когда они ворвались в "Париж",
навстречу им по лестнице в вестибюль спускался портье. Он тащил
за ухо плачущего Кобу и изощренно матерился.
Капитан Жмуда знал в лицо агента Парижского и, не
мешкая, обратился прямо к нему.
-- Почему вместо того чтобы заниматься делом, вы водите
людей за уши?
-- А что мне его за хуй водить прикажете?
-- Что!? -- заорал Жмуда, с удовольствием ударяя портье
по морде. -- Докладывайте ситуацию, болван!
-- Осмелюсь доложить, г-н капитан, -- отвечал портье,
-- ваш полковник проломил стену и удрал!
-- Какую стену, идиот?
-- Стену, соединявшую его номер с номером вот этого
прохвоста.
-- Что здесь происходит, Кавказец? Может вы можете
объяснить?
-- Господин Ульянов занимался утренней гимнастикой и
случайно проломил при этом стену, -- плачущим голосом доложил
Коба. -- Потом он сказал, что надо сваливать и ушел.
-- Совершенно невозможно работать! -- воскликнул Тадеуш
Каллистратович. -- Два агента торчат здесь одновременно, а
толку чуть!
Портье с недоумением посмотрел на Кобу. Он не мог
поверить, что этот зверек тоже агент.
-- Он ушел с вещами? -- спросил Жмуда.
-- У него почему-то не было вещей, -- ответил Коба. --
Хотя вчера я его видел с чемоданом.
-- Странно, -- пробормотал Жмуда. -- Куда же он его
дел?.. Вы уверены, что у него не было вещей?
-- Он мне сам так сказал.
-- А что он вам еще сказал?
-- Что он идет завтракать в "Норд".
-- Что!? -- заорал капитан. -- С этого надо было
начинать, болван!.. За мно-ой!
Жандармы выбежали на улицу, вскочили на коней и
поскакали галопом к Невскому проспекту.
Как известно, к входным дверям кафе "Норд" ведет
широкая лестница с просторной площадкой наверху. Спешившись
прямо перед этой лестницей, жандармы устремились наверх, причем
капитан Жмуда бежал последним.
Случилось так, что в эту минуту на лестничной площадке,
прямо перед входными дверьми курили гашиш только что плотно
позавтракавшие в "Норде" уже знакомые читателю негр и еврей.
При виде представителей власти лицо еврея исказила гримаса
ненависти, и, с криком: "Легавые!", он сгреб в охапку двух
бежавших впереди жандармов и сбросил их с лестницы, словно
младенцев. Третий жандарм уже почти достиг верхней ступеньки,
но страшным ударом ногой прямо в лицо еврей опрокинул его вниз
на снег.
-- А, жидовская морда! -- закричал капитан Жмуда,
вытаскивая пистолет и прицеливаясь, но внезапный удар ногой в
живот заставил его изогнуться наподобие раздавленного червя, и,
разметав таким образом всех соперников, еврей и арап пустились
наутек.
В этот момент привлеченный шумом драки Ульянов, прервал
свой завтрак, выглянул в окно и, увидев корчащихся на снегу
жандармов, поспешно покинул кафе через служебный выход.
C праздником Рождества Христова, дорогие читатели!
Все прошло, как полагается.
На люстрах покачались, на бровях постояли, лбами об пол
постучались.
Поговаривали, что император будто бы выпил три бутылки
портвейна, почти не закусывая! Рассказывали, что при этом он
ругал императрицу, обзывал ее матерными словами и угрожал, что
тридцатого он наконец-то возьмет ее за жопу, и тогда ей мало не
покажется! Впрочем, чего только не болтает народ в
рождественские праздники!
А как же наши друзья?
Двадцать четвертого вечером Ульянов зашел за Бени,
который по-прежнему легально проживал в "Сан-Ремо", и оба
отвергнутых Ромео, накупив цветов и пирожных, отправились на
Николаевскую поздравлять прекрасную Анжелику.
Красавица была по-прежнему сильно обеспокоена
положением Льва Абрамовича, о котором ей толком ничего не
удавалось узнать. Тем не менее она явно обрадовалась своим
незадачливым поклонникам.
Они очень мило посидели -- шампанское, чай, пирожные.
Ульянов подумал, что наверное неплохо иногда для разнообразия
вот так спокойно отмечать праздники. Когда Анжелике требовалось
зачем-либо выйти на кухню, Бени неизменно вызывался ей
помогать, и Ульянов корректно позволял молодым людям побыть
наедине, а сам тем временем предавался не слишком приятным
мыслям о разнице в возрасте между ним и этими юными созданиями.
Впрочем, несмотря на подходящий возраст, любовные дела
итальянца также не клеились, и вскоре после полуночи Ульянов и
Бени откланялись и вышли побродить по украшенному праздничными
огнями ночному Невскому проспекту.
Бени пребывал в том счастливом возрасте, когда любовные
помыслы прекрасно сочетаются с любыми другими. Он не забывал об
Анжелике, даже готовясь к запланированному на 30 декабря
цареубийству.
Ульянов теперь нелегально снимал квартиру на
Надеждинской улице, неподалеку от "Корнера". Он больше не
представлялся ни полковником Бздилевичем, ни Николаем Ильиным.
Приходилось выдумывать новые, неизвестные властям имена.
Режим зверел, и было уже не до шуток.
-- Зря стараетесь, Адольф Арнольдович, -- убежденно
произнес Сергей Николаевич Путятин, подливая вина себе и
генералу. -- Вам все равно никогда не взять этого парня.
-- Мы чуть не взяли его на днях, -- пожал плечами
Барсукевич.
Старинные знакомые ужинали в тот вечер в уютном
полумраке ресторана "Вена". Черный Князь считал, что здесь
подают самых лучших цыплят в Санкт-Петербурге, а следовательно
и во всей Европе. Очевидно это было действительно так,
поскольку даже такой изощренный гурман, как г-н Ульянов,
неоднократно назначал здесь конспиративные встречи с партийными
работниками и работницами.
-- Это "чуть" не так случайно, как вам должно быть
кажется, -- сказал Астролог. -- Кстати, не случай ли в кафе
"Норд" вы имеете ввиду?
-- А вы откуда знаете? -- удивился Барсукевич.
-- Я там завтракал, и все произошло на моих глазах.
-- Вот как?! Нам помешал какой-то еврей. Судя по
описанию, это был видный большевик Лейб Бронштейн. Вы с ним
случайно не знакомы?
-- Шапочно, -- ответил Путятин. -- В тот день я его там
не видел.
-- Вот как?! -- снова произнес Барсукевич. -- Ну а
возвращаясь к Ульянову, почему вы считаете, что мне его никогда
не взять?
-- Так утверждают звезды.
Адольф Арнольдович недоверчиво хмыкнул, выпил рюмочку и
принялся тщательно намазывать французский пикантный соус на
золотистую куриную ножку.
Помолчали.
-- Послушать вас, князь, -- сказал наконец Барсукевич,
-- все очень просто. Посмотрел на небо, и все наперед известно.
Вы, наверное, и обо мне все знаете?
-- Извините, Адольф Арнольдович, но ваша судьба весьма
заурядна, и небесные светила не дают относительно вас
сколько-нибудь внятной информации.
-- Так я и думал, -- усмехнулся Барсукевич. -- Вся эта
астрология происходит от трудностей бытия. Человек устает от
превратностей судьбы, от неуверенности в завтрашнем дне. Ему
хочется ясности и спокойствия, и он изобретает фатализм,
астрологию...
-- И коммунизм, -- досказал Путятин.
-- О коммунизме я, признаться, сейчас не думал, --
сказал генерал. -- Хотя, может быть... Видите ли, князь, я тоже
не сомневаюсь, что большевики рано или поздно победят. По
крайней мере -- в России.
-- Что значит "тоже"?
-- Я знаю, что вы так думаете. Правда, я надеюсь не
дожить до этого дня. К сожалению, князь, времена меняются. В
годы моей молодости в России и речи не могло быть о Думе или о
чем-либо подобном, а сегодня уже даже г-н Ульянов скорее
политик, нежели заговорщик. По долгу моей службы, меня больше
заботят террористы, чем люди типа г-на Ульянова.
-- И все же вы пытаетесь его изловить?
-- Тому есть другие причины.
-- Не будете же вы утверждать, что охранному отделению
совсем нет дела до большевиков? -- спросил Путятин с несколько
даже презрительной иронией в голосе.
-- Разумеется мы занимаемся большевиками, но если из-за
какого-нибудь глупейшего террористического акта я могу лишиться
должности, то борьба с большевиками для меня не более, чем
рутина.
-- Хотите сигару? -- предложил Путятин.
-- Вы же знаете, я не люблю сигар, -- ответил
Барсукевич. -- Предпочитаю папиросы.
-- Угощайтесь, угощайтесь! После такого обеда нельзя
отказываться от сигары. А что касается вашего пренебрежения к
науке...
Возникла короткая пауза, в ходе которой собеседники
прикуривали.
-- Могу лишь предсказать, -- продолжал Астролог, -- что
еще до наступления нового года у вас могут возникнуть
неприятности по службе, или, по меньшей мере, вам предстоит
основательная служебная суета.
-- Гм! -- Адольф Арнольдович впервые в жизни посмотрел
на Путятина с некоторым подозрением. -- Вам что-нибудь известно
о готовящихся террористических актах, князь?
-- Мне ничего не известно, -- со свойственным ему
ледяным спокойствием ответил Путятин. -- Я опираюсь
исключительно на науку. Кроме того, я сказал только то, что я
сказал.
-- В этом вероятно и заключается разница между светским
человеком и служивым псом, -- заметил генерал. -- Не исключено,
что вы говорите банальным гороскопным языком, а мне уже
мерещатся заговорщики и террористы.
Путятин внимательно наблюдал за генералом. Он пытался
установить, не известно ли охранному отделению о готовящемся
покушении на императора.
Теперь старинные приятели сидели друг против друга,
откинувшись на спинки кресел, и непринужденно покуривали. В
полумраке почти пустого зала мимо них лишь изредка сновали
официанты, за стойкой дремал бармен, а в дальнем углу старый
китаец ненавязчиво играл на рояле.
В тот вечер Барсукевич не проболтался, но если бы за
этой идиллией мог наблюдать великий князь Михаил Александрович,
он вероятно бы понял, почему Сергей Николаевич Путятин так
часто бывает в курсе всех новостей.
В десять часов вечера г-ну Ульянову внезапно так
захотелось жареных грибов и водки, что он отправился ужинать в
"Корнер", даже невзирая на то, что листы белой бумаги
беспорядочно лежали на его рабочем столе, и статья "Уроки
московского восстания" настоятельно требовала своего
завершения.
При подходе к "Корнеру" Ульянова не охватывали никакие
предчувствия. Напротив: погода выдалась самая заурядная, и все
вокруг, не считая праздничных декораций, выглядело совершенно
обыкновенно. Собственно говоря, именно эту обыденность Ульянов
и собирался скрасить грибной селянкой да доброй пшеничной.
Случилось однако иначе, и события этого вечера по праву
нашли свое отражение в анналах истории, а точнее в секретных
государственных архивах, в которых нам и пришлось покопаться,
прежде чем написать эту повесть.
Неожиданности начались, едва Ульянов отдал гардеробщику
пальто. Это был плохой признак. Ульянов всегда считал, что ужин
в ресторане должен развиваться традиционно. В этом деле он
терпеть не мог сюрпризов, особенно если они начинались прямо в
вестибюле. В кругу питерских социал-демократов это считалось
нехорошей приметой. "В предбаннике свежие новости о том, что в
бане несвежее пиво", -- любил говорить Лев Бронштейн.
"Ресторан, как и театр, начинается с вешалки", -- вторил ему
Владимир Ульянов.
В тот вечер, едва отойдя от "вешалки", Ульянов нос к
носу столкнулся с Бени. Правильнее будет сказать: они увидели
друг друга, когда Бени выходил из уборной, а Ульянов стоял
перед зеркалом и приглаживал волосы на затылке.
-- Г-н Ульянов... блин... блин... г-н Ульянов, --
возбужденно забормотал итальянец.
У него был вид человека, с которым происходит нечто
экстраординарное.
-- Что стряслось, любезный друг? -- полюбопытствовал
Ульянов. -- Анжелика дала? Вы убили императора?
-- Еще нет, г-н Ульянов, -- торжественно изрек Бени, --
но он сидит за нашим столиком!
Самые противоречивые чувства охватили Ульянова при этом
известии.
-- Гм, ну, пошли посмотрим! -- деловито произнес он и
направился в зал.
Обстановка в зале была довольно странная. За двумя или
тремя столиками расположилась весьма нетипичная для невского
ресторана публика. Одеты эти люди были как рабочие, но манерами
походили скорее на мелких чиновников или производственных
мастеров. Ульянов машинально обратил внимание на этих людей и
даже подсознательно почувствовал в них легавых, но больше всего
в зале "Корнера" его поразило другое.
В центре зала за столиком, к которому направился Бени,
сидели три крайне мудацкого вида человека и ели сухое печенье,
предварительно макая его в портвейн. Одним из этих сладкоежек
был Коба. В другом Ульянов сразу узнал того самого грязного и
лохматого типа, которого Лева Бронштейн напугал до полусмерти в
лавке Каскада. Третьим членом сей странной компании был никто
иной, как недавний похититель ульяновского чемодана.
Император то ли не заметил вошедшего в зал Ульянова, то
ли не узнал его. Последнее было не так уж удивительно: сидевшие
в "Корнере" жандармы также не узнали Ульянова -- на имевшихся у
охранки фотографиях он был запечатлен с бородкой и усами.
-- Ну-с, и который здесь император? -- иронически
осведомился Ульянов.
-- Вон тот, прямо против нас, -- прошептал Бени.
-- Это вовсе не император! -- довольно громко сказал
Ульянов. -- Это полковник Бздилевич.
-- Как!? -- вырвалось у Бени.
-- Вы в этом уверены? -- неожиданно воскликнул один из
сидевших вокруг "рабочих".
-- Совершенно уверен, -- ответил Ульянов. -- Я уже
десять лет знаком с этим прохвостом.
Ульянов спокойно вытащил из кармана свой толстый
бумажник и, вручая мнимому рабочему (это был переодетый капитан
Жмуда) десятку, распорядился:
-- Друзья, набейте-ка ему морду, как следует!
Жандармов, услышавших имя разыскиваемого полковника,
два раза просить не пришлось. Двое из них уже через мгновенье
волокли упиравшегося императора к выходу.
-- И этому тоже! -- продолжал командовать Ульянов, и
капитан Жмуда с готовностью ударил Распутина по шее.
-- Да и этому заодно! -- добавил Ульянов, махнув рукой
в сторону Кобы.
Хотя жандармам было известно, что Коба их агент и в
некотором смысле даже участник данной операции, сейчас ему это
не помогло. Он уже, что называется, попал под горячую руку.
После того как всю почтенную троицу выволокли из зала,
Ульянов осмотрелся кругом и сказал:
-- Мне здесь сегодня не понравилось, Бени. Давай лучше
переберемся в "Метрополь" и спокойно поужинаем.
За час до полуночи арестованных доставили в
Петербургское охранное отделение, а ровно в полночь в этот
залитый лунным светом красивый особняк у Биржевого моста прибыл
сам генерал.
Хотя Адольфа Арнольдовича уже известили по телефону об
успехе операции, особого кайфа он не испытывал. Во-первых, кому
охота в полночь являться на службу? Во-вторых, Барсукевич давно
уже клал на всю эту службу! Наконец, в-третьих, он был не
слишком высокого мнения о своих подчиненных, а потому
предпочитал увидеть все своими глазами, прежде чем радоваться.
Не без скептической мины генерал выслушал доклад
счастливого капитана Жмуды, а затем отправился самолично
взглянуть на арестованных. Приближаясь к отдельной камере, в
которой содержалась вся троица, Барсукевич уже был несколько
встревожен. В рассказе капитана ему показалось подозрительным,
что задержанный полковник Бздилевич даже будучи избитым величал
себя императором и угрожал жестоко расправиться со всеми
"оскорбляющими его величество евреями".
Адольф Арнольдович нашел наконец нужную камеру,
заглянул в глазок, и его худшие опасения сразу же
подтвердились: Коба с Распутиным, восседая на нарах,
ожесточенно резались в какую-то карточную игру, а на параше
сидел в жопу пьяный и избитый российский император.
Адольф Арнольдович тяжело вздохнул. Не то, чтобы он
боялся разноса. Разноса конечно в этой ситуации не миновать, но
за долгие годы он привык относиться к служебным неприятностям,
как к явлению приходящему и уходящему.
Генерал тупо смотрел в глазок камеры и думал о том,
какая противная суета ему теперь предстоит. А предстоит ему
давать объяснения императору по поводу случившегося и убеждать
его величество хранить в секрете события этой ночи, тайно
доставлять Николая II и Распутина в Зимний дворец и отправлять
наконец в Сибирь бестолкового и противного Кобу, преподносить в
каком-то виде суть происшедшего своим подчиненным и усиливать
охоту на Владимира Ульянова, и т. д., и т. д., и т. д.
Продолжая смотреть в глазок, Адольф Арнольдович
прошептал:
-- Жаль, что нельзя оставить все, как есть. Весьма
символичная коллекция болванов!..
Вернувшись в свой дворец, император получил нагоняй от
жены и признал ее правоту по всем пунктам. Помирившиеся супруги
заперлись в Царском Селе; при этом царственный полковник
пьянствовал жестоко, но гулять больше не выходил. И правильно
делал -- на улице ему могли и в лицо плюнуть!
Никто никогда больше не видел Льва Абрамовича Каскада.
Когда в середине января Анжелика в очередной раз наведалась на
Шпалерную, прыщавый писарь высоким голосом сообщил ей, что
гражданин Каскад переправлен в ведение МВД некой губернии N, и
дальнейшими сведениями о нем администрация не располагает.
После неудавшегося покушения на императора Бени совсем
приуныл. Прекрасная Анжелика была к нему по-прежнему холодна, и
юный итальянец окончательно разочаровался в прелестях северной
столицы. В первых числах февраля он собрался в Неаполь.
Его провожала Анжелика. По дороге на вокзал красавица
впервые задумалась, а не зря ли она так легко отвергла столь
пылкого и экзотического поклонника. Но менять что-либо было уже
поздно. Они обменялись двумя-тремя пустыми фразами, Бени
печально посмотрел ей в глаза, она растерянно улыбнулась, и
молодые люди расстались, чтобы встретиться вновь лишь двадцать
лет спустя.
После поражения Декабрьского вооруженного восстания
начался период постепенного спада революции. Да и не одной
революцией жил в те годы русский народ. Это было начало века
научно-технического прогресса. Даже в отсталой России новые
веяния ощущались на каждом шагу: развивались электричество и
телефонная связь, возросло число автомобилей. Да и в политике
грянули неслыханные для России перемены: в конце апреля 1906
года была созвана I Государственная дума! Все менялось, но
оставались прежними тюрьма на Шпалерной и знаменитые питерские
"Кресты". Их даже пришлось несколько расширить!
По всей стране свирепствовали карательные отряды,
беспощадно расправлявшиеся с рабочими и крестьянами. Были
арестованы и сосланы на каторгу многие большевики. Ульянов
оставался в России на нелегальном положении. Он жил по чужим
паспортам, выдавая себя то за В. Ильина, то за Иванова, а порой
и за Карпова. Ему часто приходилось менять квартиры, с тем
чтобы избежать ареста. Полиция несколько раз возбуждала дело о
его аресте и буквально охотилась за ним.
Однажды после совещания партийных работников в
ресторане "Вена", на котором Ульянов выступал с докладом, он,
выйдя на улицу, обнаружил за собой слежку. С трудом ему удалось
оторваться от преследователей. Не заходя домой, он уехал в
Финляндию.
Летом 1906 года Ульянова часто можно было видеть в
окружении бородатых чухонских крестьян на берегах живописных
карельских озер. Вместе с этими суровыми, но добрыми людьми на
лоне восхитительной северной природы Ульянов охотился, рыбачил,
пил ядреную финскую водку и варил крепкую тройную уху.
Вечерами, полулежа на травке, возле традиционного костра он
слушал бесконечные северные баллады, которые исполняли для него
эти бородачи, а сам делился с ними своими сомнениями о
настоящем и о будущем. Эти люди плохо понимали его, да он, по
правде сказать, и не нуждался в их понимании.
Он ни о чем не жалел в то лето, но ближе к зиме уехал в
Швейцарию.
Началась его вторая эмиграция.
Январь-август,
1996 год