Рафаэль Сабатини. Капризы Клио


     (Ночи Истории)
     Rafael Sabatini. The Historical Nights' Entertainment
     

Перевод с английского (c) Петра Полякова (часть 1, новеллы I-VI; 2, XI)
и (c) Андрея Шарова (1, VII-XIII; 2, I- X)


Аннотация

     Этот сборник  занимательных  исторических новелл посвящен описанию ряда
достаточно известных  эпизодов европейской  истории, в которых и поныне  еще
осталась некоторая таинственность. Следуя своей манере и  почти не выходя за
рамки фактического материала хроник и летописей, Сабатини пытается взглянуть
на  эти события  под  необычным углом.  С  одной  стороны,  ведущая  роль  в
мотивации действий героев отводится игре человеческих страстей, а с другой -
автор переосмыслил часть фактов и выдвинул для них новые объяснения. Версии,
предложенные  Рафаэлем   Сабатини,  хотя   и   грешат   иной  раз  некоторой
спекулятивностью, неизменно интересны и увлекательны.
     Книга,  увидевшая  свет в  1917  г.,  настолько  понравилась английским
читателям, что  автор  через  два  года написал вторую  серию  новелл (части
первая и вторая соответственно).



СОДЕРЖАНИЕ


ПРЕДИСЛОВИЕ

     Книга первая
     I. НОЧЬ В ХОЛИРУДЕ. Убийство Давида Риццо.
     II. НОЧЬ В КЁРК-О'ФИЛДЕ. Убийство милорда Дарнли.
     III. НОЧЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Антонио Перес и Филипп II Испанский.
     IV. НОЧЬ МИЛОСЕРДИЯ. Преступление леди Алисы Лайл.
     V. НОЧЬ РЕЗНИ. Праздник святого Варфоломея.
     VI. НОЧЬ КОЛДОВСТВА. Людовик XIV и мадам де Монтеспан.
     VII. НОЧЬ СОКРОВИЩ. Дело об ожерелье королевы.
     VIII. НОЧЬ УЖАСА. Народный представитель Карье и нантские утопленники.
     IX. НОЧЬ НОВОБРАЧНЫХ. Карл Смелый и Сапфира Данвельт.
     X. НОЧЬ ДУШИТЕЛЕЙ. Иоанна Неаполитанская и Андрей Венгерский.
     XI. НОЧЬ НЕНАВИСТИ. Убийство герцога Гандийского.
     XII. НОЧЬ ПОБЕГА. Бегство Казановы из Пьомби.
     XIII. КАРНАВАЛЬНАЯ НОЧЬ. Убийство Густава III, короля Шведского.
     Часть вторая
     I. ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ. Афонсу Энрикеш, первый король Португальский.
     II. ЛЖЕДИМИТРИЙ. Борис Годунов и самозваный сын Иоанна Грозного.
     III. ПРЕКРАСНАЯ ДАМА. Из истории севильской инквизиции.
     IV. КОНДИТЕР ИЗ МАДРИГАЛА. Рассказ о Лжесебастьяне Португальском.
     V. КОНЕЦ ДАМСКОГО УГОДНИКА. Убийство Генриха IV.
     VI. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ ПОКЛОННИК. Убийство Эми Робсарт.
     VII. СЭР ИУДА. История о том, как был предан сэр Уолтер Рэйли.
     VIII.  ЕГО  ДЕРЗОСТЬ  ГЕРЦОГ   БЭКИНГЕМСКИЙ,  или  Как  Джордж  Вильерс
добивался благосклонности Анны Австрийской.
     IX. ТРОПОЙ ИЗГОЯ. Падение лорда Кларендона.
     X. ГАННОВЕРСКАЯ  ТРАГЕДИЯ.  Граф  Филипп  Кенигсмарк  и принцесса  Софи
Доротея.
     XI. ТИРАНОУБИЙСТВО. Шарлота Корде и Жан-Поль Марат.

     

Сокращенный вариант (1, I-VI; 2, I-IV, VI, X-XI)



 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ * 




I. НОЧЬ В ХОЛИРУДЕ


     Убийство Давида Риццо
     Малая толика королевской крови в жилах милорда Дарнли давала ему право,
в случае отсутствия других наследников, претендовать и на  шотландский, и на
английский престолы. Недостатка в претендентах  никогда не ощущалось, однако
по прихоти судьбы королевский сан все-таки был ему уготован: Дарнли завладел
шотландской короной, женившись на Марии Стюарт.
     Ему не пришлось долго и упорно добиваться ее руки. Очарованная стройной
грацией и почти женственной прелестью долговязого  девятнадцатилетнего юноши
(Мелвилл однажды  назвал его  "женоликим"), молодая  королева Шотландии сама
проявила  немалую настойчивость и,  сломив  сопротивление  противников этого
мезальянса, добилась своего бракосочетания с Дарнли. Но Марию ожидало скорое
разочарование. Она вышла  замуж в июле 1565 года,  а уже к  октябрю у нее не
осталось  никаких  иллюзий:  супруг  оказался   развращенным,  тщеславным  и
трусливым юнцом.  За обманчиво-обольстительной  внешностью  Аполлона не было
ничего, кроме пустого сердца и недалекого ума.
     Сводный брат Марии, граф Марри,  с самого начала противился  ее  браку,
хотя основанием для возражений ему служили, разумеется, не  личные  качества
Дарнли,  а  его католическое  вероисповедание.  Собрав своих  сторонников  -
Аргайла, Шателлеро, Гленкэрна и других протестантов, Марри восстал с оружием
в руках  против  своего  зятя  и сюзерена.  Мария оттеснила отряды мятежного
брата  за английскую границу,  но в результате этих действий, предпринятых в
защиту  своего  никчемного  мужа,  лишь  посеяла  первые семена  супружеских
разногласий. Дело  в том, что во время подавления восстания  отличился  один
высокородный  головорез, граф Босуэлл. Желая вознаградить  его за  преданную
службу,  а отчасти  просто в  знак  доверия  и  благорасположения,  королева
пожаловала  графу  должность   генерал-лейтенанта  Восточного,   Среднего  и
Западного Марча  - должность,  которой Дарнли добивался  для  своего отца  -
Леннокса.
     Королева все  же  выполнила  свое предсвадебное  обещание и  короновала
Дарнли, однако  изгнание  мятежных  лордов стало  первым и  последним  общим
предприятием  венценосной  четы.  С  этих  пор между ними  непрерывно  росло
отчуждение, и звезда Дарнли, едва успев взойти, пошла на закат.
     Поначалу их величали "королем и королевой" или "его и ее величествами",
но к  Рождеству,  спустя всего пять  месяцев после  свадьбы,  Дарнли  начали
именовать  просто  "мужем  королевы"; во  всех  документах  его имени теперь
предшествовало имя Марии, а потом  и монеты  с двойным  профилем и  надписью
"Ген. и Мария" были  изъяты  из обращения и заменены монетами новой чеканки,
на которых его имя перекочевало на второе место.
     Глубоко оскорбленный, Дарнли искал причину явной неприязни королевы где
угодно,  только не в самом себе и не в своих  недостатках. Вскоре  он решил,
что обнаружил эту причину.
     Около четырех  лет назад в  свите савойского  посла мсье де  Моретта  к
шотландскому двору  прибыл странствующий  менестрель Давид Риццо.  В  дурном
влиянии этого пьемонтца, синьора  Дэйви, и узрел  Дарнли корень  всех  своих
бед.
     Сначала внимание Марии привлекла искусная  игра Риццо на скрипке. Позже
он стал ее доверенным секретарем  по французским  делам,  и  юная  королева,
воспитанная  при  утонченном французском дворе, привязалась к нему, словно к
товарищу  по  изгнанию. Она не раз жаловалась на выпавший ей тяжкий жребий -
царствовать  в  суровой  и беспокойной  стране  -  и  всегда  встречала  его
сочувствие.  Благодаря   своим  способностям  и  изворотливому  уму,   Риццо
выдвинулся  столь  стремительно,  что  вскоре  ни  один   шотландец  не  мог
похвастаться такой близостью  к  королеве, как  он.  Когда по  подозрению  в
сочувствии  и  пособничестве изгнанным  лордам-протестантам был отправлен  в
отставку  Мэйтленд Лесингтонский, синьор Дэйви стал его преемником  на посту
королевского секретаря, а когда аналогичное подозрение пало на Мортона, было
открыто объявлено, что канцлером вместо него будет назначен Риццо.
     Так синьор Дэйви сделался самым могущественным человеком в Шотландии, и
наивно  было  бы рассчитывать  на то,  что  упрямое и своевольное дворянство
стерпит выскочку. Придворные  начали плести против него интриги и подпускать
сплетни -  например,  о  том,  что  этот  итальяшка  - агент папы  римского,
замышляющий  козни  против   шотландской  протестантской  церкви.  Однако  в
начавшейся затем  борьбе  за власть  грубая шотландская  прямолинейность  не
смогла тягаться с итальянской изощренностью.  Какие бы шаги ни предпринимали
бароны  и лорды,  они не пошатнули  положения Риццо.  Тогда, наконец, пополз
слушок о том, что  расположение прекрасной королевы пьемонтец снискал отнюдь
не только своими деловыми  и музыкальными  талантами. В  частности,  Бедфорд
писал   Сесилу:   "Я  не   стану  распространяться   о   том,  какую  именно
благосклонность  проявляет Мэри к Дэвиду, ибо королевской особе должно иметь
доброе имя..."
     Коль  скоро   начались  перешептывания,  нашлись  и  люди,   которые  с
готовностью  поверили слухам  и выдавали их уже  за несомненный факт. Вскоре
сплетни достигли  ушей  Дарнли.  Правдоподобно  объяснив  охлаждение  к нему
королевы, они  болезненно  задели его мужское  самолюбие  и подлили масла  в
огонь. Дарнли затаил  злобу и  с этого  момента стал самым  непримиримым  из
всех, кто добивался удаления Риццо.
     Дарнли встретился с Ратвеном, другом Марри и прочих лордов-протестантов
(изгнанных,  как  мы  помним, за  их  выступление против самого  Дарнли),  и
предложил  ему  восстановить  беглецов в  их  правах,  если те  отомстят  за
поруганную честь сюзерена и сделают его настоящим королем Шотландии.
     Измученный  смертельной болезнью Ратвен  специально для  этой аудиенции
поднялся  с  постели,  и  теперь  с  мрачным  видом  внимал  вздорным  речам
бестолкового смазливого мальчишки.
     -  Во  всем,  что касается этого  мерзавца,  вы, без сомнения, правы, -
хмуро  согласился он и умышленно дополнил сказанное некоторыми подробностями
о Риццо, еще сильнее оскорбившими чувства короля и мужа.
     Ратвен  решил не упускать случая и выдвинул условия, выполнение которых
позволит  Дарнли  рассчитывать  на его помощь. В  начале  следующего  месяца
собирается  парламент,  который  должен обсудить  вопрос  о  государственной
измене и принять билль о  лишении  Марри  и  его  сторонников всех владений,
имущества и жизни за участие в мятеже.
     - Судите сами, - говорил Ратвен, - сколь велико влияние этого чужеземца
на королеву, если она намеревается поступить так с собственным братом. Марри
всегда ненавидел Дэйви,  он слишком хорошо понимал, что  возвышение скрипача
грозит  королеве  бесчестьем  -  вот  мастер  Дэйви  и  надеется  с  помощью
парламента устранить графа и заткнуть ему рот.
     Ратвен  расчетливо  сыпал  соль  на рану. Дарнли стиснул  зубы  и  сжал
кулаки.
     -  Что  вы  предлагаете? Что  я должен  делать?  -  срывающимся голосом
спросил он.
     Ратвен не стал ходить вокруг да около.
     -  Этот билль не должен пройти. Более того, парламент вообще не  должен
собираться. Вы муж ее величества и король шотландцев.
     - Это только титул! - горько усмехнулся Дарнли.
     -  Титула  достаточно,  -  ответил  Ратвен.  -  Вы  подпишете  указ  об
официальном  помиловании и  отказе  от преследования Марри и его  друзей  за
любые  предпринятые  ими действия. Вы  должны разрешить  им беспрепятственно
вернуться в  Шотландию под  охраной  отряда  вассалов, который обеспечит  их
безопасность. Сделайте это, а остальное предоставьте нам.
     Нерешительность была врожденным  свойством  Дарнли.  Он сознавал иронию
ситуации: перейдя в  тайную  оппозицию  к королеве, он вынужден  собственной
рукой  подписать помилование повстанцам,  взбунтовавшимся  лишь  потому, что
Мария взяла его в мужья.
     - А что потом? - спросил он после долгих колебаний.
     Серое лицо больного Ратвена  блестело от пота; воспаленно-красные глаза
обдали короля-консорта холодом.
     - Потом,  с нею или без нее, вы будете  править  Шотландией. Обещаю вам
это от себя и от имени всех, кого коснется ваша грамота.
     Дарнли взял перо и подписал синьору Дэйви смертный приговор.
     В ночь  на субботу  9  марта 1566  года над  заснеженным  миром завывал
ледяной восточный  ветер, а в  маленьком кабинете, примыкавшем к опочивальне
королевы,  было  тепло и  уютно.  В  камине  потрескивали душистые  сосновые
поленья, в изящных подсвечниках горели свечи.
     За  ужином   собрался  тесный   кружок  приближенных   королевы;  кроме
прекрасной  золотоволосой хозяйки  здесь  были  ее  сводная  сестра  графиня
Аргайл, комендант Холируда Битон, капитан гвардии  Артур Эрскин и,  наконец,
опасно вознесшийся странствующий музыкант  Давид Риццо. Риццо не исполнилось
и  тридцати лет,  но  перенесенные лишения не прошли  для  него  бесследно -
выглядел он на все пятьдесят. Правда, внешняя непривлекательность искупалась
живостью  ума,  светившегося в глазах итальянца. Одет  Риццо был со  строгим
великолепием  - в  черный бархат;  средний  палец  его  левой  руки  украшал
перстень с камнем огромной ценности.
     Ужин подходил  к  концу.  Королева прилегла  на  кушетку  возле  стены,
завешенной  гобеленом.  Графиня  Аргайл,  сидя на стуле с высокой спинкой по
левую руку от  Марии, следила,  подперев щеку  ладонью, за  тонкими пальцами
синьора Дэйви, изящно пощипывающими  струны лютни. Приятный и непринужденный
разговор о ребенке, которым  месяца  через  три  должна была разрешиться  ее
величество, начал иссякать, и Риццо по знаку своей госпожи взял лютню.
     Смуглое  лицо  итальянца   преобразилось,   и   он  полностью   отдался
вдохновенной импровизации. Сначала  негромко, словно  прислушиваясь к  теме,
рождающейся в его душе, а потом все  полнозвучнее, Риццо заиграл одну из тех
печальных мелодий, которые звучат в Шотландии по сей день.
     Смолкла последняя нота,  и наступившую на миг тишину  внезапно нарушило
звяканье  колец,  к  которым  крепились  портьеры. Скрывавший дверь  занавес
отлетел в сторону, и на пороге возникла долговязая фигура короля.
     Неожиданное появление Дарнли разрушило все очарование вечера. Итальянец
резко положил лютню, и случайно задетая струна издала долгий, жалобный стон.
Этот звук  и наступившее молчание почему-то подействовали на всех угнетающе;
в сердце каждого родилось ощущение, будто необратимо утрачено что-то светлое
и возвышенное.
     Дарнли,  шатаясь, шагнул  вперед. Он  был изрядно  пьян, на скулах  его
горели  пятна  румянца, глаза  лихорадочно  блестели.  Короля и  трезвого не
жаловали - многие разделяли неприязнь, которую питала  к нему королева, - но
сейчас он своим видом вызвал настоящее  возмущение. Никто даже не встал, как
того требовал этикет. Мария следила за супругом с нескрываемым презрением.
     - В чем дело, милорд? - холодно спросила  она, когда он плюхнулся рядом
с ней на кушетку.
     Дарнли  злобно  посмотрел  на  жену,  привлек  ее  к  себе  и  неуклюже
поцеловал.  Все  настороженно ждали  продолжения,  на лицах гостей  читалось
смущение. В конце концов, он был ее супругом и именовался королем.
     И тут в наступившей тишине из-за двери послышались шаги, сопровождаемые
лязгом металла. Тяжкая поступь рока.  Занавес отлетел в сторону, и на пороге
возник мрачный  призрак рыцаря. Графиня  Аргайл вскрикнула.  Вошедший  был с
головы до  ног закован в железные  латы, на широком поясе висел меч;  правая
рука рыцаря покоилась  на  рукоятке  заткнутого  за  пояс тяжелого  кинжала.
Забрало шлема открывало бледное лицо Ратвена, казавшееся  столь жутким, что,
если  бы  не горящий взор,  его можно было принять за  лицо  мертвеца. Глаза
Ратвена  обвели  всю компанию за  столом,  остановились  на  Риццо  и  хищно
прищурились.
     Пораженная  и разгневанная  зловещим  вторжением,  королева  попыталась
встать, но Дарнли все еще придерживал ее за талию.
     -  В  чем  дело, я  вас  спрашиваю?  -  резко крикнула  она и,  тут  же
догадавшись,  что  все  это  может  означать, произнесла  отчетливо,  словно
влепила Дарнли пощечину: - Иуда!
     Она вырвалась из его объятий и встала перед человеком в доспехах.
     - Что вам здесь нужно, милорд? Как вы посмели прийти сюда в таком виде?
- гневно спросила Мария.
     Горящий взор  Ратвена  померк  под  ее взглядом. Он  с лязгом  доспехов
шагнул вперед и вытянул руку в перчатке, указывая на синьора Дэйви.
     -  Мне  нужен вот  этот  человек, - хрипло  объявил  милорд. - Пусть он
выйдет из комнаты.
     - Он  здесь  у меня в  гостях, в отличие от  вас, - с  трудом сдерживая
гнев, ответила  королева.  -  И никуда  не пойдет  без  моей воли.  -  Мария
повернулась к ссутулившемуся Дарнли. - Это ваших рук дело, сэр?
     -  Э...  Нет.  Я  тут  ни  при  чем.  От...откуда   м...мне  знать?   -
заплетающимся языком произнес милорд Дарнли.
     - Дай Бог, чтобы это была правда, - сказала она и продолжала, обращаясь
к  Ратвену:  - Подите вон,  милорд,  и ждите,  пока  я вас не вызову, а это,
обещаю, произойдет  довольно  скоро.  -  И  королева  величественным  жестом
указала ему на дверь.
     Если Мария и догадывалась об их намерениях, то ничем  не выдала  своего
страха. Но Ратвен тоже выдержал характер и стоял на своем.
     - Пусть этот человек выйдет отсюда, - повторил лорд. - Он слишком долго
здесь находился.
     - Что значит  "слишком долго"? Как вы  смеете? - негодующе переспросила
королева.
     -  Слишком  долго для  старой доброй Шотландии  и  для вашего  молодого
супруга, - последовал наглый ответ.
     -  Уберетесь  вы  наконец  или  нет?!  -  закричал,  вскочив  на  ноги,
гвардейский капитан Эрскин. За ним  поднялся и встал  рядом Битон, комендант
Холируда.
     Свинцовые губы Ратвена сложились  в  недобрую  улыбку; он потянул из-за
пояса кинжал.
     - Я пришел не за вами,  джентльмены, но если  вы  ко  мне сунетесь,  то
пеняйте на себя...
     Мария  поспешила вмешаться и встала между ними, лицом к  Ратвену. Риццо
дрожал крупной дрожью и не мог сдвинуться с места.  Не успела королева  дать
отпор наглецу,  как занавес был окончательно  сорван, и  в комнату ввалилась
группа  вооруженных  людей,  приближения  которых  никто  за  перепалкой  не
услышал. Первым появился  бывший канцлер  Мортон, лишенный большой печати  в
пользу Риццо, за ним хмурый Линдсэй, потом чернявый Бранстон и рыжий Дуглас,
за которыми в дверях толпилось еще несколько человек.
     В  замешательстве  друзья  королевы  не  сразу  оказали  сопротивление.
Последовала короткая схватка, дубовый стол, накрытый к ужину, был опрокинут,
и если  бы графиня Аргайл  не подхватила  канделябр с горящими свечами,  все
погрузилось бы  во тьму.  Заговорщики быстро окружили гостей  и заставили их
опустить оружие.
     Присутствие  Мортона  не  оставило   Риццо   иллюзий.  Хилый  музыкант,
лишившись последнего мужества, бросился перед королевой на колени:
     - Спасите меня, мадам! Sauvez ma vie!
     Мария  шагнула вперед и бесстрашно преградила убийцам путь. В глазах ее
пылал гнев.
     - Назад, трусы! Или вы поплатитесь за это!
     Но  заговорщиков  уже  нельзя было  остановить  угрозами.  Они медленно
наступали,  распаляясь  яростью против  чужеземного  выскочки.  Оскорбленная
шотландская спесь требовала расплаты, и  Джордж Дуглас  приставил пистолет к
груди беременной Марии, приказав ей убираться с дороги. Риццо в ужасе ползал
на  коленях где-то  сзади,  прячась за ее  юбку.  Мария  не  шелохнулась, ее
сверкающие,  как  два  сапфира, глаза, казалось,  сейчас  испепелят негодяя.
Дуглас  невольно  замер,  обескураженный  ее  бесстрашием.  Но  тут  Дарнли,
отпихнув Риццо ногой, внезапно обхватил Марию сзади и оттащил в сторону.
     Свора  накинулась  на добычу.  Линдсэй захлестнул тело  Риццо петлей  и
вдвоем  с Мортоном  поволок его к  выходу.  Риццо, отчаянно  визжа и  моля о
спасении,  судорожно цеплялся  то  за ножку стула, то  за край перевернутого
стола, но все было напрасно.
     - Берегитесь, собаки!  Я напьюсь вашей крови, если убьете его! - хрипло
рычала Мария, безуспешно пытаясь вырваться из объятий Дарнли.
     Но спущенные с привязи  псы, рвущиеся разорвать жертву на куски, уже не
слышали королеву. Шайка заговорщиков вывалилась вслед  за Риццо из комнаты в
коридор и  там набросилась на  несчастного с  кинжалами. Их  нетерпение было
столь неистово, что убийцы в ослеплении нанесли несколько ран друг другу.
     Все было кончено. В прихожей на полу валялся сброшенный с лестницы труп
итальянца, и  кровь  из пятидесяти шести ран разлилась вокруг него  огромной
лужей.  В груди  Риццо  торчал кинжал  с  золотой  рукояткой -  знак участия
милорда Дарнли в этом преступлении.
     Ратвен  отделился  от сгрудившихся  возле  лестницы  заговорщиков  и  с
дымящимся кинжалом  в руке  и  застывшей на  лице  кривой усмешкой  поднялся
наверх. Еле волоча ноги, он отправился обратно, в  королевские покои. За три
минуты  там мало  что  изменилось, только стол был уже поднят, а Мария вновь
опустилась  на кушетку.  Рядом возвышался Дарнли;  несколько человек кольцом
окружали   приближенных   королевы.  Не  спрашивая   разрешения,   Ратвен  в
изнеможении бросился в кресло и потребовал вина.
     Королева гневно следила за его действиями.
     - Вы напьетесь, милорд, всему свое время, да только не вином. Попомните
мои  слова, когда  вам отольется сегодняшнее  оскорбление! Кто  вам позволил
сидеть в моем присутствии?
     Убийца лишь досадливо отмахнулся.
     - Стоит ли сейчас о такой безделице, ваше величество? - проворчал он. -
Право, мадам, это не от недостатка уважения к вам,  просто я болен.  Мне  бы
следовало лежать в постели, но дело требовало моего присутствия.
     -  Ах, вот как! -  с  холодным отвращением промолвила Мария.  - Что  вы
сделали с Риццо?
     Ратвен пожал плечами, однако отвел глаза.
     -  Он  там,  внизу, -  уклончиво ответил  лорд  и потянулся  за  вином,
поднесенным его слугой.
     - Ступайте посмотрите, - велела королева графине Аргайл.
     Поставив канделябр,  графиня  вышла.  Никто  ее не  задержал.  Королева
продолжала презрительно наблюдать  за Ратвеном, пока тот осушал  свой кубок,
потом медленно сказала:
     -  Я  уверена, милорд,  что вы  действуете  в  интересах  Марри. Сам-то
братец,  конечно,  далеко,  но пусть он знает: даже  это не избавит  его  от
наказания.  Так  вот, ответьте  мне, чем  таким  вы  ему обязаны, что решили
подставить свою голову вместо его?
     - Я сделал это не только ради Марри, но  и ради  многих своих друзей, -
нехотя отвечал  Ратвен. -  Что  же  касается  моей головы,  то  я  заручился
гарантией ее неприкосновенности.
     -  Гарантией? -  переспросила  Мария и обратила взор  на  своего  мужа,
по-прежнему  стоящего подле нее. - Уж  не  вы ли  дали ему  такую  гарантию,
милорд?
     - Я? - отшатнулся Дарнли. - Мне об этом ничего не известно.
     Но тут королева обратила внимание на его пустые ножны.
     - А где ваш кинжал, милорд? - сухо осведомилась она.
     - Кинжал? Ха! Откуда мне знать?
     -  Ну, так я это узнаю! - зловеще и отчетливо  проговорила  королева. -
Непременно узнаю,  берегитесь.  -  Она вела  себя  вовсе  не  как  пленница,
попавшая в  руки заговорщиков, которые всего  несколько  минут  назад могли,
судя по всему, убить не только Риццо, но заодно и саму Марию.
     Задыхаясь, вбежала графиня. На ней не было лица.
     - Что? - севшим голосом прошептала Мария.
     - Мадам, он мертв! Убит! - объявила графиня.
     Королева  очень долго  смотрела  на нее; наконец  она разжала мраморные
губы:
     - Вы уверены?
     - Я видела его, мадам.
     Мария сдавленно застонала, глаза ее наполнились  слезами. Все притихли.
Тянулись минуты. Королева вытерла  слезы, сбегавшие по щекам. Дарнли дрожал,
стараясь не встречаться с ней взглядом.
     - Ну, что ж, - произнесла королева, - довольно слез. Я должна подумать,
как отомстить  за это злодеяние. - Она встала, опираясь о край стола, долгим
взглядом  посмотрела  на  Ратвена,  по-прежнему  сидевшего  с  окровавленным
кинжалом в  одной руке и пустым  кубком в другой,  потом  перевела  глаза на
мужа.
     - Милорд,  вы  добились своего,  а теперь  выслушайте меня. Слушайте  и
зарубите  себе  на носу: я не успокоюсь, пока вам не будет  так же больно  и
тяжело, как сейчас мне.
     Мария пошатнулась. Графиня поспешила ей на помощь, и королева, опираясь
на ее руку, удалилась через маленькую боковую дверь в свою опочивальню.
     Босуэлл,  Хантли,  Атолл и  другие  верные  королеве дворяне  - те, кто
находился  в  ту ночь в Холируде,  кишащем вооруженными до зубов убийцами, -
опасаясь разделить участь секретаря,  бежали через окна и колокольным звоном
подняли на  ноги  весь Эдинбург.  Собравшиеся по  тревоге горожане,  ведомые
мэром, с  оружием и факелами в  руках двинулись  ко дворцу. Они потребовали,
чтобы  королева  вышла  к  ним,  и  отказывались  разойтись,  пока  из  окна
королевской   опочивальни  к   ним   не  обратился  сам  Дарнли,  заверивший
взбудораженных  людей, что с ним  и королевой все в порядке. А тем  временем
сама Мария  стояла в  окружении головорезов, ворвавшихся  в ее спальню,  как
только снаружи  поднялся  весь  этот  шум, и  один  из  них,  рыжий  Дуглас,
поигрывая  кинжалом, божился, что не моргнув глазом  изрежет  ее на кусочки,
посмей она хоть пикнуть.
     Когда они все-таки убрались, Мария  осознала свое новое  положение. Она
больше  не  королева  -  она узница  в  собственном доме.  Двор  и  коридоры
заполнены солдатами Мортона и  Ратвена, дворец полностью окружен, и никто не
имеет права войти в него или выйти без их согласия.
     Наконец-то  Дарнли  добился  вожделенной  власти.  Наутро  на  рыночной
площади Эдинбурга был оглашен его  первый указ,  согласно которому  дворяне,
собравшиеся в столицу на  заседание парламента для принятия билля  о лишении
прав  и  имущества  беглых  лордов-протестантов,  должны  были  под  страхом
обвинения в государственной измене в течение трех часов покинуть город.
     Мария, запершись в опочивальне,  строила планы мести. В ее ушах все еще
звучали вопли несчастного  Риццо. Мария дала  себе клятву:  если она  выйдет
живой из  этой  передряги, то  убийц  настигнет  возмездие -  не  только  за
варварское злодеяние,  но  и  за  оскорбление  ее королевского  достоинства,
чудовищное надругательство  над  ее  чувствами,  за  опасность, которой  они
подвергли  ее жизнь  и жизнь будущего наследника, не  говоря  уже о домашнем
аресте и издевательском обращении.
     Впрочем,  нет, подумала  Мария. Все они  -  и наглец Ратвен,  и дерзкий
Дуглас, угрожавший расправой, и Мортон, держащий ее в заточении, - не более,
чем   исполнители  воли  Дарнли.  Она  решила  пока  повременить  с  другими
обидчиками и сосредоточила всю свою ненависть  на муже. Неизвестно, как  все
сложится дальше,  но наступит срок, и она  припомнит  Дарнли  все  унижения,
которые вынесла  по его милости. Она  во что бы то ни  стало покарает его, и
кара будет страшной.
     Узурпатор  оказался  легок   на  помине.  Показав,  кто  теперь  хозяин
положения,  он  был уверен, что  Мария смирится  с  тем,  что сделанного  не
воротишь, волей-неволей покорится неизбежному и безропотно - ведь теперь его
поддерживают  мятежные  лорды!  - восстановит  его  в  супружеских правах. А
безраздельную королевскую  власть  он  и  так уже получил. С  этими  мыслями
Дарнли  с утра  пораньше  заявился  к супруге, однако  оказанный  ему  прием
основательно пошатнул его радужные  надежды. Лишь только Мария  завидела его
на  пороге  опочивальни, она  вздрогнула, потом, взяв себя в руки, не  спеша
подошла к нему и тихо, но отчетливо, проговорила:
     - Негодяй! Забудьте мою прежнюю привязанность и мои планы на будущее...
Я же ничего  не  забуду.  Jamais! Jamais je  n'oublierai! - добавила  она  и
посмотрела на Дарнли с такой ненавистью,  что  он  немедленно  стушевался  и
выбежал вон.
     А Мария продолжала в одиночестве обдумывать способ мести, но ей пока не
пришло в голову ничего подходящего,  тем  более, что  собственное  положение
оставалось неясным; кроме того, она не знала и половину того, что происходит
во дворце и в столице.
     И тут ей  помог случай. Одна  из  немногих  оставленных ей  в услужение
фрейлин,  Мэри  Битон, обронила, что видела во дворце графа Марри, Роутса  и
нескольких других лордов-изгнанников. Это  известие расставило все по  своим
местам. Королеве стало окончательно ясно, кто был виновником ночной трагедии
и каким образом Дарнли нашел себе сторонников.
     Впрочем, хороши сторонники! До сих пор Дарнли  и Марри были что кошка с
собакой. Они никогда не то что не  доверяли друг другу, а почти не  скрывали
своей  вражды.  Навряд ли они вдруг, ни с того ни с сего воспылали  взаимной
любовью, и на этом, пожалуй, можно будет сыграть.
     Королева,  не откладывая, написала Марри записку,  в  которой  выразила
радость по поводу его возвращения и пригласила зайти к себе.
     Сводный  брат, не поверивший  ни  единому  слову  записки,  разумеется,
тотчас  явился  - просто из  любопытства,  чем его приветит Мария. Каково же
было  удивление графа,  когда  ему  действительно  был оказан самый  горячий
прием.
     Королева поднялась Марри навстречу, подбежала к нему, прижалась щекой к
его бороде, обняла и расцеловала.  На глаза ее навернулись  слезы,  и  Мария
разрыдалась на его плече.
     - Бог  наказал меня, Джеймс! О, как я наказана! Если бы я  не отправила
тебя  в ссылку,  ты  никому  не позволил бы  так со  мной обращаться.  Какие
шотландцы все-таки скоты!
     Ошеломленному  и  растроганному Марри оставалось только прижимать ее  к
себе, поглаживать по плечу и утешать. До сих пор он и не подозревал, что его
сестричка способна на такие проявления нежности и раскаяния.
     - О Господи, Джимми, как мне  тебя не хватало!  - продолжала она.  - Ты
был в  изгнании не по своей  вине.  А  на  меня обрушилось  столько бед. Мне
ничего от тебя не нужно, только будь моим добрым подданным, и ты увидишь - я
умею ценить дружбу.
     Ее слезы  и  жалобы растопили многолетние  льды;  суровое, недоверчивое
сердце Марри растаяло.  Давно  уже  он не испытывал  желания, забыв  о себе,
стать  на  защиту  близкого  существа.  В  носу  у  него  защекотало,  глаза
увлажнились, и  он  отвечал  ей  с  божбой и  клятвами,  что отныне во  всей
Шотландии  у  Марии не  будет  другого  столь  же  верного  и преданного  ей
человека, каким станет он.
     - А что до этого убийства, - со всей убежденностью закончил  граф, - то
клянусь спасением души,  я не принимал в заговоре никакого участия и узнал о
нем лишь когда вернулся.
     -  Я  знаю,  знаю!  -  простонала  Мария.  -  Иначе  разве  бы  я  тебе
обрадовалась? Будем снова друзьями, Джимми!
     И  Марри  опять  охотно поклялся  ей  в  верности,  тем более, что  это
отвечало его тайным помыслам и надеждам на возвращение к власти.* Граф снова
мысленно  подивился,  как  неожиданно ветер переменился в благоприятную  для
него сторону. Потом он заговорил о короле и  стал упрашивать Марию принять и
выслушать Дарнли, ибо тот уверяет, что не желал смерти Риццо, и переваливает
всю  вину на лордов. Те, мол, вышли из повиновения, нарушили договор и зашли
гораздо дальше, чем  было условлено,  а король-де собирался просто поставить
на место зарвавшегося скрипача.
     Сделав вид, что граф ее убедил, Мария согласилась - это как раз входило
в ее намерения. Ведь прежде чем расправиться с Дарнли и изменниками-лордами,
ей нужно было сначала выбраться из Холируда, где они держали ее взаперти.
     Дарнли пришел, и был на сей раз угрюм  и  не столь самоуверен. Несмотря
на  заверения Марри, он,  памятуя о недавней отповеди королевы, опасался  ее
нового резкого выпада. Она, опираясь на резной подлокотник кресла, казалось,
внимательно его слушала. Когда же он закончил оправдываться,  Мария  долго в
задумчивости  глядела  на хмурое  мартовское  небо  за  окном  и  ничего  не
отвечала. Наконец она оторвала взгляд от окна и перевела глаза на мужа.
     - Следует ли понимать, милорд, что вы сожалеете о случившемся?
     - Не искушайте меня, мадам, я не хочу лицемерить, - ответил Дарнли. - Я
буду  правдив,  как  на пасхальной  исповеди. Нет, я не  испытываю жалости к
Риццо.  С  тех  пор,   как  он  снискал  доверие  и  благосклонность  вашего
величества, вы перестали  относиться ко мне, как раньше. Вы  избегали  моего
общества и терпели  меня только в присутствии посторонних -  того же  Дэйви,
например.  Это было  невыносимо  -  как же  мне после этого жалеть того, кто
лишил меня вашей  бесценной  дружбы  и  был  причиной  моего унижения? Но  я
сожалею о том, что  вам пришлось пережить, и заявляю  о своей невиновности и
непричастности к этому ужасному событию.
     Королева на мгновение опустила глаза, потом снова подняла их на мужа.
     -  А  кто  сторговался  с  предателями, кто своим  указом вернул  их из
ссылки? - напомнила она ему. - С какой целью вы это сделали?
     - Чтобы вернуть то, что принадлежит мне по праву; то, что  этот негодяй
у  меня  отобрал - управление страной  и  права  супруга,  в которых  вы мне
отказывали.  Только  для  этого, и  ни  для чего  больше. Убийство  Риццо не
входило в мои планы.  Но  я ошибся, я недооценил глубину  ненависти, которую
наши подданные испытывали  к этому  мошеннику и  папистскому шпиону.  Судите
сами, насколько я с вами откровенен.
     -  Я верю вам, - глядя ему в  глаза,  солгала Мария. У Дарнли  вырвался
вздох облегчения, но он поспешил, ибо она коварно продолжила свою фразу: - И
знаете, почему я вам верю? Потому что вы - болван.
     - Мадам! - протестующе вскричал Дарнли.
     Королева встала, исполненная презрения.
     -  Вам  требуются   доказательства  моих  слов?  Что  ж,  извольте.  Вы
надеялись, что эти преступники восстановят вас в ваших супружеских правах? И
поэтому подписали им помилование  и вернули  из  ссылки? Да теперь вы просто
марионетка. Вы натаскаете им каштанов из огня, а потом  они выкинут вас, как
ненужный хлам, или, того хуже, поступят  так же, как с несчастным  Дэйви. Но
вы слепы, раз ничего этого не видите. Вы  глупец,  если понадобился  женский
ум, чтобы раскрыть вам на это глаза.
     Мария  столь  блестяще  разыгрывала  роль  обличительницы, что  бедняга
совсем растерялся.
     - Вы... вы заблуждаетесь! - выкрикнул Дарнли.
     - Заблуждаюсь?  Ха-ха! - зло рассмеялась она.  -  Ладно,  допустим, я и
впрямь  заблуждаюсь.  Только  почему-то  мне  на  память  приходят  недавние
события, когда ваши  новые дружки со  своим главарем  Марри выступали против
нашего брака. Вы как  будто забыли, с чего они вдруг взбеленились? Так я вам
напомню. Они были недовольны тем, что я короновала вас, не спрося их совета.
Быть над ними королем вы не могли ни  по праву наследования престола, ни  по
своим достоинствам и  характеру,  ни по  согласию сословного собора.  Теперь
вспоминаете? Они твердили и кричали на всех перекрестках, что почитают своим
долгом подчиняться мне, но не собираются терпеть над собою вас.
     Мария раскраснелась, глаза ее горели  синим огнем. Она  схватила Дарнли
за рукав и прямо-таки впилась взглядом в его зрачки.
     - Ну, как, вспомнили? Чтобы свергнуть вас с  той высоты,  на  которую я
подняла вас из ничтожества, они устроили против меня заговор и подняли бунт.
Но вы  забыли  об  этом  и  в  слепом  безрассудстве  обратились  к  тем  же
заговорщикам,  чтобы  они  помогли  вернуть  ваши  якобы  утраченные  права.
Мятежники,   разумеется,   ухватились  за   такой   шанс  -  еще   бы,   они
беспрепятственно  возвращаются в  страну,  да  еще становятся  хозяевами. Но
только  заглохло ли их  недовольство? Устранены ли  причины, заставившие  их
взяться за оружие? Вы полагаете, что  милорды предатели будут вашими верными
подданными? Что  это  самые надежные  друзья, на  которых  можно опереться в
борьбе за утверждение своего права на корону? Думаю, вы сами знаете ответ.
     Свинцовая бледность разлилась по лицу Дарнли.  Неопровержимость  логики
Марии заронила страх в его душу. Он шагнул к креслу, бессильно рухнул в него
и оттуда смотрел на жену глазами побитой собаки.
     - Но тогда... Тогда почему они предложили мне  свою  помощь?  - спросил
он, окончательно сбитый с толку. - Как они достигнут своих целей?
     - Как? И вы еще спрашиваете, каким образом эти коварные лисы используют
вас? Да ведь вы, как-никак, король, и ваша подпись пока что-нибудь да значит
для моих  подданных. Не вы ли одним росчерком пера  вернули мятежников из-за
границы, не вы ли распустили парламент,  который собирался осудить измену? -
Мария приблизилась к его креслу вплотную; Дарнли, сраженный  справедливостью
ее слов,  сидел,  обхватив  голову руками. Королева чуть  мягче,  но  все же
строго сказала:  - Благодарите  Бога, милорд, что они еще не получили всего,
что  собирались получить,  не то я  не  дала бы и гроша за  вашу жизнь.  Вас
ожидает участь несчастного Дэйви.
     Милорд закрыл  ладонями свое  красивое лицо,  и, пока  он,  съежившись,
сидел так  и, постанывая, раскачивался из стороны в сторону, она смотрела на
него с нескрываемым торжеством. Наконец он собрался с духом, поднял голову и
откинул со своего чистого  лба мягкие пряди  каштановых  волос.  Он  все еще
пытался найти изъян или слабое  звено в рассуждениях Марии, противопоставить
им какой-нибудь контрдовод, но ни одной здравой мысли на ум не приходило.
     - Нет, это невозможно! - воскликнул он. - Они не смогут! Не посмеют!
     Мария сардонически рассмеялась.
     - Ну-ну, надейтесь.  Они ведь такие нерешительные... Только лучше бы вы
прикинули, чего они уже успели добиться. Главное - я теперь пленница, и меня
не выпустят, пока не добьются всего, чего пожелают. А может быть, и тогда не
выпустят, - добавила она грустно.
     - О, этого не может быть!
     -  Может,  - твердо сказала она, а потом продолжила с новым жаром: - Вы
ошибаетесь, если думаете, что сами в лучшем положении.  Разве вы не такой же
узник,  как  я?  Неужели вам  позволят  делать  что  угодно?  -  И, видя его
возрастающий страх, нанесла рискованный удар  наугад: - Меня будут  стеречь,
пока не  вынудят добавить мою подпись  к вашей  и помиловать всех участников
последнего заговора.
     Бегающие глазки Дарнли свидетельствовали, что Мария попала в цель.  Она
убежденно продолжала:
     - Для этого вы  им и нужны. А когда  ваша миссия завершится, вы станете
помехой. Как  только  с  вашей  помощью предатели добьются от меня  гарантий
своей  безопасности,  они разделаются  с вами.  Да  я  просто уверена, они с
самого  начала  собирались  это сделать  -  избавиться  от  вас  навсегда...
Кажется, до вас доходит, наконец!
     Дарнли вскочил с кресла и,  сцепив руки, нервно забегал по комнате; его
лоб покрылся капельками пота.
     - Боже мой! - лепетал, задыхаясь, жалкий интриган.
     - Да-да, милорд, вы сами себе вырыли яму.
     Мария искусно нагнала на  него страху. Сломленный, милорд  пал пред нею
на колени  и схватил ее за руки, моля о прощении. Он посыпал голову пеплом и
обзывал  себя  последним глупцом.  Черт  попутал его искать поддержки  у  ее
врагов.
     Мария скрыла  отвращение  к  его  трусости  под маской  снисходительной
доброты.
     -  Моих  врагов,  -  грустно  повторила она.  -  Скажите  лучше,  ваших
собственных.  Не  из любви же к вам  они отправились в изгнание. Вы бездумно
призвали их назад и в то же  время связали мне  руки. Теперь я, даже если бы
хотела, ничем не смогу вам помочь.
     -  Вы сможете,  Мэри! - закричал Дарнли. - Если вы откажетесь подписать
им прощение, то сможете!
     - А  они заставят подписать его вас и уничтожат нас  обоих, - возразила
Мария.
     Дарнли принялся заклинать ее во имя всех святых найти выход из тупика -
она такая мудрая, такая храбрая, что сможет что-нибудь придумать.
     - Какой тут придумаешь выход? - спросила она безнадежным голосом. - Все
выходы охраняются. Мы оба пленники и могли бы разве что улететь на  крыльях.
Увы, Дарнли, боюсь, за вашу глупость мы расплатимся жизнью.
     Королева играла  со своим незадачливым супругом, как кошка с мышью. Под
конец она позволила ему уговорить себя и обещала подумать, как им  спастись,
предупредив,  чтобы он был  осторожен и не  выдал своих  мыслей и  намерений
врагам.
     Дарнли провел  кошмарную  бессонную  ночь. Ранним  утром  в понедельник
королева прислала за  ним слугу. Когда муж явился - скромный и почтительный,
Мария велела  ему  отправляться  к  лордам и  передать,  что, сознавая  свое
положение,  она согласна  заключить  с ними  сделку. Она  дарует  им  полное
прощение за все прегрешения  против нее, если те, в свою очередь,  присягнут
ей на верность и вернут свободу.
     Дарнли перепугался, но королева успокаивающе улыбнулась.
     - Это  еще  не все, -  продолжала она.  - Если джентльмены соблаговолят
начать с нами  переговоры, то вы должны будете... - Остальное она прошептала
ему на ухо.
     Отчаявшийся было Дарнли  приободрился, поцеловал ей руку  и  отправился
выполнять поручение.
     Выслушав предложение  королевы, Мортон и Ратвен не выказали  готовности
немедленно ухватиться за него.
     - Все это только обещания, - проворчал больной Ратвен, лежа на диване.
     -  Наверняка  французские  штучки,   -   добавил  Мортон.  -  Научилась
интриговать, а теперь, как змея, только и высматривает, куда бы вонзить свое
жало. Вас-то она еще может  ввести  в заблуждение и подчинить своей воле, но
нас  не  проведешь.  Она  в наших руках, и без  надежных гарантий  мы ее  не
отпустим.
     - Какие же гарантии вы считаете надежными? - поинтересовался Дарнли.
     В  эту минуту на пороге появились Марри  и  Линдсэй. Мортон изложил  им
суть дела.  Марри  равнодушно  прошел к  окну  и  сел  на скамью.  Он протер
заиндевевшее  стекло и принялся рассматривать зимний пейзаж. Линдсэй проявил
интерес к предмету дискуссии, однако высказался в духе Ратвена:
     -  Нас не устраивают пустые  обещания, которые  она нарушит  с  той  же
легкостью, с которой их раздает.
     Дарнли  переводил   взгляд   с   одного  на   другого,  расценивая   их
неуступчивость как  подтверждение слов  своей жены.  Кроме того, он  обратил
внимание на  то,  чего раньше не замечал  - абсолютное отсутствие почтения к
нему, как к своему сюзерену, со стороны этих спесивых лордов.
     -  Джентльмены,  -  сказал  он,  -  клянусь,   вы  несправедливы  к  ее
величеству. Я готов вверить свою жизнь ее честному слову.
     - Ну-ну, вверяйте,  если  вам так  угодно,  -  усмехнулся Ратвен,  - но
нашими мы уж как-нибудь сами распорядимся.
     - В таком случае скажите, каких вы желаете гарантий, и я дам вам любые.
     - А королева? - живо поинтересовался Мортон.
     - И королева тоже - она меня заверила в этом.
     - Ладно, мы подумаем до вечера, - поставил точку Мортон.
     Целый  день лорды-протестанты думали и  к вечеру изготовили документ, в
котором  были  перечислены  все  их  требования. Дарнли  проводил  Мортона с
Ратвеном  в  сопровождении  Марри в  королевскую  опочивальню,  где королева
содержалась фактически под домашним арестом.
     Мария  была  печальна, в  слезах,  и  оттого еще более  прекрасна,  чем
всегда.  Известная   истина  -  сила  женщины  в  ее  слабости,  и  королева
рассчитывала,  что  следы пролитых слез убедят заговорщиков в ее  смирении и
готовности покориться их воле.
     Лорды преклонили колена и  лицемерно  склонили повинные  головы, словно
испрашивая  отпущения  грехов.  Каждый,   будто  за   дверью  не  расхаживал
вооруженный  караул, произнес  заранее  заготовленную  покаянную речь, после
чего Мария вытерла глаза и с явным усилием взяла себя в руки.
     - Милорды,  - начала она дрожащим голосом,  - неужто я  столь алчна  до
ваших владений и кровожадна, что  вам не оставалось ничего иного,  кроме как
идти на меня войной? Вы, не считаясь  с моей королевской властью, будоражите
страну заговорами  и мятежами. Но я вас прощаю  -  в  надежде на то, что моя
снисходительность вызовет в  ответ  хоть капельку любви и  преданности своей
королеве. Пусть все, что произошло, будет предано забвению, но я хочу, чтобы
вы поклялись, что отныне  станете моими друзьями  и будете верно  служить на
благо Шотландии. Ибо  я всего лишь слабая женщина, и мне неоходимы настоящие
друзья.
     Тут  Мария несколько  раз всхлипнула,  но снова  справилась  с  собой -
правда,  с  таким  трудом,  что  даже  твердокаменный   Ратвен  почувствовал
некоторое смущение.
     -  Простите  мне  мою  слабость, -  продолжала  королева  прерывающимся
голосом. - Вы знаете, в каком я положении, и мне трудно себя сдерживать. Мне
больше нечего добавить, джентльмены. Если вы со  своей стороны даете  слово,
что все заговоры в прошлом, то я обещаю прощение и помилование всем, кто был
выслан из страны за участие в мятеже, а  равно и тем, кто замешан в убийстве
синьора Давида. Будем жить  так,  будто ничего этого просто не  было.  Прошу
вас, джентльмены, дать мне перечень  необходимых гарантий, и я подпишу его в
том виде, который вас устраивает.
     Мортон  вручил ей захваченный с собой документ, и Мария медленно прочла
его, то  и  дело прерываясь, чтобы  смахнуть  набежавшую  слезу. Наконец она
кивнула своей золотистой головкой.
     -  Все верно, на мой взгляд, - заключила королева. - Здесь все так, как
должно быть. - Она повернулась к Дарнли. - Будьте  любезны, милорд,  подайте
перо и чернила.
     Милорд  обмакнул  перо  и   протянул  его  супруге.  Королева  положила
пергамент  на  небольшой  пюпитр  и  склонилась  над  ним,  как  вдруг  перо
выскользнуло из ее пальцев, и  она с  глубоким судорожным вздохом  упала  на
спинку кресла. Глаза королевы закатились, в лице не осталось ни кровинки.
     - Ее величество в обмороке! - воскликнул Марри, подбежав  к  креслу, но
Мария  через несколько  секунд пришла в  себя и смотрела  на всех  со слабой
извиняющейся улыбкой.
     -  Пустяки, это  пройдет,  - прошептала она,  приложив руку  ко лбу.  -
Голова что-то закружилась. Мне в последние дни нездоровится... - Ее жалобная
интонация  и томный вид вызывали сострадание. Суровые  джентльмены  поневоле
испытывали неловкость  и раскаяние. - Может  быть, вы оставите это здесь?  Я
немного отдохну и подпишу, а утром передам вам.
     Милорды поднялись с колен, и Мортон от имени  всех выразил сожаление  о
тех страданиях, которым они ее подвергли, и обещал искупить свою вину.
     - Благодарю  вас,  - бесхитростно ответила Мария  и шевельнула рукой. -
Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне, ступайте.
     Милорды удалились, весьма довольные  тем,  что благополучно  обстряпали
дельце. Они покинули дворец и разъехались по своим эдинбургским домам; Марри
отправился вместе с Мортоном.
     Вскоре к оставшемуся в  Холируде Мэйтленду Лесингтону подошла горничная
королевы с просьбой явиться к ее величеству. Лесингтон прошел в опочивальню.
Королева лежала в постели и встретила его слезами и упреками.
     - Сэр! - воскликнула она. - Я подчинилась воле милордов и удовлетворила
все их требования, но одним  из моих условий было немедленное изменение того
унизительного положения  узницы, в котором  я  сейчас  нахожусь. А между тем
двери  моих покоев до  сих  пор охраняют солдаты с оружием  и  не дают  моим
слугам свободно входить и выходить. Так-то вы держите свое слово? Разве я не
исполнила все пожелания лордов?
     Пристыженный Лесингтон, сознавая справедливость ее  упреков, удалился в
смущении и  тотчас исправил положение, сняв караулы в коридоре, на лестницах
и повсюду внутри дворца, оставив только стражу у ворот снаружи.
     Наутро он  горько  пожалел о своем  легковерии:  ночью  Мария Стюарт не
только бежала сама, но и прихватила с собой милорда Дарнли. С помощью своего
трусливого мужа она осуществила план, задуманный ею еще позапрошлым утром. В
полночь  они  под  охраной  нескольких  слуг,  пройдя  неохраняемыми  теперь
коридорами, спустились в подвал и ушли потайным ходом, ведущим в часовню,  и
дальше через кладбище, мимо  свежей могилы Давида Риццо. За оградой кладбища
их ждали  приготовленные  по  распоряжению  Дарнли  лошади.  Вскочив на них,
беглецы поскакали во весь опор  - напомним опять, что Мария-то была почти на
сносях - и уже к пяти часам утра прибыли в королевский замок Данбар.
     Тщетно  надеялись  одураченные  лорды на гонца,  отправленного  к ним с
требованием подписать обещанную  грамоту. Слишком поздно  они смекнули,  что
королева провела их, сыграв на трусости и глупости Дарнли.
     Меньше,  чем через  неделю, пленница, выскользнувшая  из лап вероломных
заговорщиков, вернулась во главе армии и обратила их в бегство.

     II. НОЧЬ В КЁРК-О'ФИЛДЕ
     Убийство милорда Дарнли
     Жизнь  королевы  Шотландской, вообще говоря,  изобиловала оплошностями.
Однако нерешительность в осуществлении возмездия милорду Дарнли - возмездия,
в  котором  Мария  Стюарт поклялась в  ночь убийства Давида Риццо,  -  была,
возможно, роковой для нее ошибкой.
     Итак, Риццо  был убит; сама Мария, беременная будущим королем Шотландии
и  Англии Иаковом,  находилась в плену  у  заговорщиков  в королевском замке
Холируд, а ее муж начал править, как король. Королева сделала вид, что верит
в невиновность Дарнли, и столь тонко сыграла на его тупости и  трусости, что
убедила милорда изменить своим союзникам Мортону и Ратвену, которые вместе с
остальными изменниками-лордами осуществили  заговор. Мария,  как мы  помним,
убедила своего  незадачливого мужа,  что его новые друзья  на самом деле как
были, так и остались его непримиримыми врагами, и,  как только исчерпают все
возможности использовать его титул  в своих целях, уничтожат короля-консорта
безо всякой  жалости. Дарнли, спасая  свою шкуру, предал недавних союзников,
приняв участие  в  спектакле  с подписанием  королевской  грамоты  о  полном
помиловании  заговорщиков.  Вместе с  Марией  им  удалось  обманом  отложить
подписание документа до утра  и в то же время ослабить бдительность лордов и
избавиться  от   стражи,   охранявшей  дворцовые  коридоры.  В  ту  же  ночь
венценосные узники,  не  простившись  с мятежными  лордами,  потайным  ходом
покинули  дворец и  после  пятичасовой  скачки  оказались  в  безопасности в
королевском замке Данбар. Легко представить себе досаду и ярость одураченных
лордов, когда наутро они не  обнаружили  во дворце ни королевы,  ни грамоты.
Гонца,  отправленного ими в Данбар за обещанной бумагой, попросту осмеяли, и
он  вернулся ни с чем, а Мария между тем спешно собрала  войско, двинулась в
поход на мятежников и обратила их в бегство.
     В  победе над  врагами королеве  вновь помогла  хитрость.  Действуя  по
принципу  "Разделяй  и  властвуй",  она  теперь уже сама  предложила  полное
прощение и  восстановление в правах изгнанникам, принимавшим участие в бунте
против ее замужества, но не запятнавшим себя убийством синьора Риццо. Многие
лорды-протестанты, хотя последний заговор был затеян отчасти в их интересах,
о нем  ничего  не знали и, высланные  из  страны,  не  могли повлиять на ход
событий. Сводный брат Марии - граф Марри, граф Аргайл и часть их сторонников
немедленно  откололись от  заговорщиков и  с  благодарностью приняли милость
королевы.  Дарнли покинул  предателей-лордов еще  раньше,  и, увидев, что им
больше не на кого рассчитывать, те стали искать спасения, где могли.
     В   конце  марта  Мортон,  Ратвен,  Джордж   Дуглас,  Линдсэй  и  около
шестидесяти  их соратников были объявлены вне закона  и заочно приговорены к
смерти и конфискации владений, а некто Томас Скотт, командир стражи Холируда
в дни заточения  ее величества, повешен, а затем  колесован и четвертован на
рыночной площади в Эдинбурге.
     Известие об этой казни привело беглецов в  бешенство, терзавшее их  тем
сильнее,  что  главному зачинщику  убийства  Риццо  -  Дарнли,  заключившему
позорную сделку с главным его исполнителем Ратвеном, - все как будто сошло с
рук после того, как он торжественно и прилюдно заявил о своей непричастности
к расправе над итальянцем и  неосведомленности о  намерениях заговорщиков. И
хотя вся  Шотландия презрительно  хохотала над столь  беспардонной  ложью  и
трусливой наглостью, ярости Ратвена это отнюдь не погасило.
     Смертельно  больной  Ратвен в  это  время  лежал,  всеми  брошенный,  в
Ньюкасле  на смертном одре.  Там он шесть  недель спустя и испустил дух,  но
перед  этим  успел нанести  последний  ответный удар, послав королеве  ранее
подписанную Дарнли бумагу, бережно хранимую на случай его предательства.
     Документ  полностью изобличал короля. То было  не просто  свидетельство
участия  в  заговоре,  но  доказательство  того,  что   Дарнли  являлся  его
вдохновителем, и  на  нем лежит главная  ответственность. Фактически это был
приказ учинить расправу  над Риццо,  в  награду  за которую король  обязался
вернуть   мятежникам  все  их  права  и  оградить  от  преследований.  Внизу
красовалась отчетливая подпись Дарнли, скрепленная королевской печатью.
     Однако удар был нанесен зря. Чуть раньше королева и мечтать  не могла о
таком подарке, а сейчас ей было уже не до супруга-негодяя. У Марии появилось
новое увлечение - мужественный и надменный граф Босуэлл.
     Королева   пока   ограничилась  тем,   что,   вызвав   к  себе  Дарнли,
продемонстрировала  собственноручно  им  подписанный  приговор итальянцу  и,
обвинив  в двуличии  и  подлости, окончательно  расторгла  притворный  союз,
который давно ее  тяготил. Мария разыграла  приступ  необузданной  ярости  и
выгнала мерзавца вон. Ошеломленный неожиданным  разоблачением, Дарнли  пулей
вылетел из ее покоев.
     С  тех  пор  королева  при  каждом  удобном  случае  подчеркивала  свою
неприязнь к супругу, которая распространялась и на всех тех, кто пользовался
расположением  Дарнли. Жизнь  при  дворе стала для  него  невыносимой, и он,
почуяв, что тучи сгущаются, ударился в бега.
     Некоторое время Дарнли скитался по стране, но его никто не преследовал,
и только  двери всех знатных домов - противников или верноподданных королевы
- захлопывались перед его носом. Всеми одинаково презираемый, в конце концов
он оказался в Глазго у своего отца, графа  Леннокса. Там король стал  искать
забвения  в  эле и бестолковых развлечениях,  то  гоняясь  по окрестностям с
собаками  и  соколами  за дичью, то  заводя  случайные  любовные интрижки  с
вульгарными особами.
     Так Мария,  не доведя до логического конца  свои планы мести,  упустила
время. Не повесив мужа за измену и подстрекательство к убийству, не отправив
его, на худой конец, в изгнание, она совершила роковую ошибку.
     Самоуверенный,  мужественный  Босуэлл, циничный  властолюбец  и  грубый
вояка, но  в то же  время  образованный человек,  оказался  тем  другом,  на
которого Мария  могла  положиться  в  трудную  минуту.  Он не  бросил ее  на
произвол судьбы в Холируде, предводительствовал  собранным войском и  быстро
приобрел громадное влияние на королеву. Пользуясь почти безграничной властью
-  несравнимо  большей,  чем  его  предшественник  Риццо,  - Босуэлл повсюду
сопровождал  Марию  и  участвовал   во  всех  ее  делах.  Марии  он  казался
олицетворением достоинств, которых были лишены оба ее мужа*, и случилось то,
что  должно было случиться - в ее  душе проснулось чувство.  Противиться ему
или скрывать его было  бесполезно.  Это была  не просто  любовь, а настоящий
пожар, шквал, ураган.
     Дело дошло до того, что в июне, составляя завещание перед родами, Мария
назначила Босуэлла  опекуном ребенка и регентом  королевства  в случае своей
смерти. Дарнли  же  отказала единственное бриллиантовое кольцо, которое  тот
надел ей на палец во время венчания. "Это  кольцо в день свадьбы подарил мне
король - пусть ему и остается", - пренебрежительно писала она.
     Разумеется, о каком-либо возмездии королю теперь не могло быть и речи -
во-первых,  это  выглядело  бы  устранением  помехи  с  пути  любовников,  а
во-вторых,   будущему  ребенку,  во   избежание   осложнений,   связанных  с
кривотолками  о  нежной  дружбе  королевы с Давидом  Риццо, необходимо  было
официальное признание законного отца.
     Босуэлл вознесся на недосягаемую высоту и, конечно, стал костью поперек
горла завистливым баронам и лордам. Вся Шотландия ненавидела  его за цинизм,
беспринципность и жестокость.
     Родился наследник; король, приехавший в Холируд на крестины, был весьма
прохладно встречен Марри и Аргайлом; Босуэлл старался вовсе не замечать его.
Выздоравливающая королева при  каждом  удобном случае  демонстрировала  свое
презрение  к  мужу  и  намеренно ласково  обращалась  в  его  присутствии  с
фаворитом. Униженный пуще прежнего, Дарнли снова удалился в Глазго.
     В  конце  июля  внезапно  разразился  грандиозный   скандал:  забыв  об
осторожности,  королева уединилась  с Босуэллом в Аллоэ. Прослышав об  этом,
Дарнли примчался снова, тщетно пытаясь отстоять свои права короля и супруга,
но  был без всяких  объяснений выгнан  вон. Тут он впервые почувствовал, что
его жизнь подвергается опасности, и понял, что  лучше бы ему совсем покинуть
Шотландию,  однако,  на  свою  беду,  он  не  внял  голосу  разума.   Глупая
мальчишеская  самонадеянность заставила его  вернуться к соколам и  гончим и
сделать вид, будто он ждет своего часа.
     При дворе Дарнли теперь почти не появлялся. Даже когда в  октябре Мария
заболела и лежала при смерти  в Джедберге, он показался на один день и снова
исчез, хотя  положение королевы  оставалось опасным. Правда,  на сей  раз ее
хворь не  вызвала бы  сочувствия, окажись на его  месте любой другой:  Мария
занемогла после того, как проскакала на коне тридцать миль туда  и обратно в
один день, помчавшись в  замок Эрмитаж в безумном страхе за своего Босуэлла,
получившего  три  тяжелые раны  в пограничной  стычке с контрабандистами.  В
Джедберге Дарнли повстречал  и  самого  раненого  Босуэлла,  в свою  очередь
поспешившего проведать  Марию после известия о ее болезни. Босуэлл  держался
более чем надменно,  и хотя пренебрежение к королю  выказывали все,  кому не
лень, презрение со стороны любовника Марии глубоко уязвило Дарнли.
     Отношения супругов достигли критической точки. Все вокруг понимали, что
долго так продолжаться не может.
     В конце ноября Мария набиралась сил в Крэйгмилларе. Сидя перед пламенем
жарко растопленного камина, исхудавшая королева пыталась  согреться  и унять
озноб. Из горностаевой оторочки ее темно-пурпурной накидки  выглядывало одно
только осунувшееся, прозрачное личико. Под печальными синими глазами залегли
тени, отчего  они казались еще больше и  печальнее. Держась  рукой за спинку
кресла,  подле нее  стоял чернобородый Босуэлл. Его грубое лицо с ястребиным
носом нельзя было назвать красивым, но женщин оно притягивало неодолимо.
     - Лучше бы я умерла! - вздохнув, сказала королева.
     Граф поморщился, отбросил упавшие на лоб кудри и тоже вздохнул.
     - Никогда  не  стал бы  желать  собственной  смерти только потому,  что
кто-то стоит на пути  к заветной цели, - вполголоса  отозвался  он. В другом
конце  комнаты над  столом склонились восстановленный  в должности секретаря
Мэйтленд Лесингтонский и граф Аргайл.
     Мария резко вскинула голову и пристально посмотрела на Босуэлла.
     - Что  вы такое нашептываете? -  спросила она,  и когда тот открыл рот,
собираясь ответить, нетерпеливо  подняла  руку. -  Нет-нет,  я  не  поддамся
дьявольскому искушению. Нужно действовать другим способом.
     - Есть и другой, -  невозмутимо  сказал  Босуэлл. Он  расправил широкие
плечи,  обошел кресло  и встал перед королевой спиной  к огню.  Он больше не
понижал голос. - Мы все уже обсудили.
     - Что именно, и кто обсудил? - нервно спросила она.
     - Не  волнуйтесь, мы думали всего лишь о том, как разорвать связывающие
вас супружеские узы.  Наш добродетельный  Марри  имел честь лично начать  об
этом беседу с Аргайлом и  Лесингтоном. Он полагает, что это будет благом для
вас и для Шотландии. Впрочем, пусть они сами расскажут. - Босуэлл усмехнулся
и окликнул лордов, велев им подойти к королеве.
     Аргайл  и Лесингтон поспешили на зов.  Босуэлл обратился  к  худощавому
Лесингтону, одетому в странное платье с меховой оторочкой ниже колен.
     - Ее величество интересует, как развязать гордиев узел ее замужества.
     Лесингтон пошевелил бровями, провел языком  по губам и  потер костлявые
руки.
     - Развязать...  -  удивленно повторил он.  -  Хм, развязать! - Глаза на
лисьей физиономии  хитро  блеснули. -  Такой вопрос  предполагает  ответ: не
лучше ли по примеру Александра этот узел разрубить? Так  было бы вернее... И
навсегда.
     - Нет, нет! - воскликнула королева. - Я не желаю крови.
     -  Однако сам  Дарнли не миндальничал,  когда дело  касалось другого, -
напомнил Босуэлл.
     -  Это на его совести. Я же не могу взять на  себя такой груз, - был ее
ответ.
     -  Его можно обвинить в государственной  измене,  - вступил  в разговор
дородный,  спокойный  Аргайл,  -  ведь  он  после  убийства  Риццо вместе  с
бунтовщиками держал ваше величество под стражей.
     Мария немного подумала и покачала головой.
     - Слишком поздно.  Это следовало  сделать  куда  раньше.  А  теперь все
решат, что я ищу предлог, чтобы избавиться от мужа. - И она подняла глаза на
стоящего  перед  нею Босуэлла. - Вы  упомянули, будто  обсуждали  это дело с
графом Марри. Неужели его точка зрения совпадает с вашей?
     Босуэлл рассмеялся, представив себе,  как крайне осторожный Марри вдруг
невероятным образом решился бы на подобный отчаянный шаг.
     - Милорд Марри  за  развод, - ответил  вместо Босуэлла  Лесингтон. - Он
сказал, что  вашему величеству можно вернуть свободу, просто  порвав папскую
буллу с разрешением на брак. Граф Марри, конечно, никогда не пошел бы дальше
этого. И все же, мадам, если бы мы остановились на ином  способе, нет причин
сомневаться в том, что граф посмотрел бы на это сквозь пальцы.
     Мария, казалось, не  слышала окончания его речи, напряженно задумавшись
сразу после слов о разводе. Ее щеки чуть порозовели.
     -  Ах, я тоже  об  этом  думала! -  воскликнула она. -  Видит Бог,  для
развода у меня  достаточно оснований. Как, вы говорите,  его можно получить?
Порвать папскую буллу?
     - И после этого объявить брак недействительным, - добавил Аргайл.
     Королева смотрела мимо Босуэлла на огонь в камине.
     -  Да,  -  медленно  промолвила  она.   Потом,  стряхнув  задумчивость,
повторила: - Да,  пожалуй, это выход. - Но тут же новая  мысль отразилась на
ее лице сомнением: - Однако как же мой сын?
     - Вот-вот, - хмуро подтвердил Лесингтон и развел руками. - Нам кажется,
в   этом-то   и  заключается   главное  препятствие.  Если   брак   объявить
недействительным, это создаст угрозу праву наследования короны вашим сыном.
     - То есть, он станет бастардом? - вскричала королева. - Отвечайте же!
     - По меньшей мере, - подтвердил секретарь.
     - Таким образом, - негромко вставил Босуэлл, - мы возвращаемся к методу
Александра. Узел, который невозможно развязать, разрубают мечом.
     Мария вздрогнула и плотнее закуталась  в накидку.  Лесингтон поклонился
ей и заговорил с мягкой, успокаивающей интонацией:
     - Мадам, позвольте  нам самим  решить эту проблему.  Мы еще подумаем  и
найдем такой способ избавить ваше величество от этого молокососа, который не
заденет ни вашу честь,  ни  права вашего сына. Да и граф Марри,  видимо, нам
поможет, если вы помилуете  Мортона и прочих - они ведь пошли на убийство по
наущению Дарнли.
     Королева по очереди вопрошающе смотрела то  на одного,  то  на другого,
потом  снова   отвернулась  к  камину.  Сухие   поленья  пылали,   почти  не
потрескивая. Глядя на огонь, Мария чуть слышно сказала:
     - Хорошо, попробуйте... Надеюсь, ваши действия не запятнают мою честь и
не заставят  меня терзаться угрызениями  совести, - добавила  она, но  таким
странным  тоном, что казалось, ее следует понимать  буквально - дескать, она
надеется, а там уж как Господь распорядится.
     Все три джентльмена переглянулись. Лесингтон потер ладонью подбородок и
ответил:
     - Положитесь  на  нас,  мадам;  мы  справимся с этим  делом, не  вызвав
неудовольствия вашего величества и неодобрения парламента.
     Королева  промолчала;  милорды  приняли  ее  молчание за  согласие и  с
поклоном удалились. Разыскав Хантли и Джеймса Балфура,  они впятером сошлись
на том, что "набитого дурака, метящего  в тираны" следует все же  уничтожить
физически.  Но для этого необходимо, чтобы непримиримая королева  помиловала
Мортона и остальных заговорщиков.
     Накануне  Рождества  помилование  семидесяти   объявленным  вне  закона
изгнанникам было подписано. Мир увидел в этом всего лишь  амнистию по случаю
большого праздника,  однако крэйгмилларские заговорщики рассудили по-другому
и  втайне торжествовали.  Пожалуй, они были ближе к истине -  поступок Марии
служил подтверждением состоявшейся сделки  и  согласия на любые их действия.
Амнистия была попросту авансом за устранение Дарнли.
     В тот  же день ее величество и Босуэлл уехали в замок  лорда Драммонда,
где провели остаток недели, а оттуда отправились в Таллибардин. Их вызывающе
откровенная близость перестала быть для кого-либо тайной.
     Тогда же Дарнли покинул замок Стирлинг, где, бойкотируемый  дворянством
и урезанный в необходимых расходах (дело  дошло до  того,  что ему  заменили
серебряную   посуду  на  оловянную),   король  влачил  жалкое  существование
отверженного.  В  пути бедняга заболел  и добрался до  Глазго едва ли не при
смерти.  Поползли неизбежные  слухи  об  отравлении,  однако  вскоре  пришло
известие, что лицо  красавчика покрылось язвами - видать, он подцепил заразу
в результате распутной жизни, которую вел последние недели.
     Решив, что он вот-вот испустит дух, Дарнли  засыпал королеву слезливыми
посланиями,  которые та игнорировала, пока не услыхала, что ему стало лучше.
Тогда  Мария  наконец приехала в Глазго навестить  супруга. По-видимому,  до
этого  она  надеялась,  что  природа  позаботится о Дарнли, и  надобность  в
решении проблемы отпадет  сама собой. Однако теперь приходилось действовать.
Прежде всего необходимо было перевезти короля в удобное для осуществления ее
замыслов место. Для  этого требовалось изобразить примирение с мужем  и даже
более нежные чувства, дабы впоследствии снять с себя возможные обвинения.
     Вообще  говоря,  достоверные сведения  о  преступных  намерениях  Марии
Стюарт отсутствуют, однако можно с достаточной справедливостью  судить о них
по результату.
     Дарнли лежал в постели; его обезображенное лицо прикрывал лоскут тафты.
Мария выглядела  растроганной. Она покаянно упала перед кроватью на колени и
в  присутствии  приближенных -  своих  и  короля  -  расплакалась.  Королева
говорила   ласково,  очень   тревожилась  о   его  здоровье   и   озабоченно
интересовалась, чем она  может облегчить его страдания.  За этим последовало
формальное примирение. Потом Мария  объявила, что,  как только Дарнли пойдет
на поправку, она немедленно заберет его в более подходящее место - поближе к
себе, - где ему будет обеспечен надлежащий и достойный короля уход.
     - О, конечно, в Холируде мне будет гораздо лучше, - обрадовался Дарнли.
     - Нет, нет, не в Холируде, - возразила королева, - во всяком случае, не
сразу.  Нужно  подождать,  пока  вы не выздоровеете  окончательно,  чтобы не
занести в Холируд заразу, опасную для вашего маленького сына.
     - Но тогда куда же?
     Королева назвала Крэйгмиллар; Дарнли так и подскочил в постели,  лоскут
слетел с его  лица, и Марии с трудом удалось подавить  в себе отвращение при
виде усеявших его гнойников и язв.
     - Крэйгмиллар! -  воскликнул  Дарнли.  -  Так  значит, все,  о чем  мне
говорили - правда?
     - О чем вам говорили? -  озадаченно спросила она, пристально  глядя  на
мужа из-под насупленных бровей.
     Дарнли простодушно выложил ей, что до него дошли сведения о готовящемся
заговоре.  Ему  сообщили,  будто  его враги  пытались  склонить  королеву  к
подписанию  некоего документа, но  она им отказала.  Дарнли  добавил, что не
верит  в  способность  Марии  причинить  ему  вред,  но  удивлен,  зачем  ей
понадобилось везти его в Крэйгмиллар.
     -  Вам солгали,  - отвечала королева. -  Я не только  не  подписывала в
Крэйгмилларе никакого документа, меня даже никто ни о чем не просил. Клянусь
вам.  -  (И  это  была  истинная  правда:  Рождество  королева  встречала  в
Холируде.)   -   А  относительно  переезда  -  вам  самому  решать,  где  вы
предпочитаете поселиться.
     Дарнли, откинувшись на подушки, успокоился и перестал дрожать.
     - Я верю вам, Мэри, - повторил он, - верю в ваши добрые намерения. Если
же кто-нибудь другой попытается на меня напасть, - заявил он хвастливо, - то
дорого  за  это  заплатит.  Если  только  не  застанет  меня спящим...  Но в
Крэйгмиллар я не поеду.
     -  Я  же говорю - вы отправитесь куда пожелаете, -  снова успокоила его
королева.
     Король задумался.
     -  Кажется,  у  нас  есть поместье  Керк-о'Филд.  Оно  считается  самым
здоровым местом в  окрестностях Эдинбурга.  Дом окружен садом, а мне как раз
необходим свежий воздух. И  еще  мне предписаны ванны для  очищения  кожи от
этой скверны. По-моему, Керк-о'Филд мне подойдет.
     Королева с готовностью согласилась и распорядилась выслать вперед слуг,
которые  должны  подготовить дом  и  перевезти в новое  жилище  короля часть
обстановки и убранства из Холируда.
     По  прошествии нескольких дней Мария Стюарт и Дарнли тронулись в  путь.
Короля,  снова  охваченного  дурными  предчувствиями,  снедало  уныние,   но
нежность и  забота  королевы  - особенно  на людях  -  вскоре  их  полностью
рассеяли.
     Короля поместили в верхнем этаже, уютно обставленном дворцовой мебелью.
Стены его спальни украшало шесть  дорогих гобеленов, а пол почти целиком был
устлан восточным ковром. Кроме того, в комнату внесли великолепную, огромных
размеров кровать с балдахином, принадлежавшую  еще  матери королевы, мягкие,
обитые  бархатом  стулья,  маленький  стол под  зеленым  сукном  и несколько
красных  пуфов.  Возле кровати для короля  по предписанию лекарей установили
ванну, закрытую вместо крышки снятой с петель дверью.
     Непосредственно    под    спальней    Дарнли    находилась    комнатка,
предназначенная для королевы. Здесь интерьер был поскромнее - практически он
состоял из одной небольшой кровати, обитой узорчатым желто-зеленым дамаском.
Окна обеих комнат выходили  в огороженный сад, а дверь из  опочивальни Марии
вела в коридор, оканчивающийся застекленным выходом на заднюю сторону дома.
     В  этой комнате  королева иногда оставалась ночевать  - она теперь чаще
бывала в  Керк-о'Филде, чем в  Холируде.  Днем,  если  Мария  не  составляла
компанию Дарнли, помогая ему коротать время  и разгонять  скуку,  ее  обычно
видели в саду  на прогулке  с леди  Рирз, и  король, лежа в  постели,  часто
слышал, как она что-то тихо напевала.
     Так миновало двенадцать дней.  Дарнли выздоравливал.  Мария была  с ним
весела и  кокетлива, словно влюбленная  невеста.  При дворе  только  и  было
разговоров,  что  об  их   примирении   -  оно   обнадеживало   наступлением
долгожданного  мира и всеобщего  благоденствия в королевстве.  Правда, много
было и тех, кто не переставал изумляться столь молниеносной смене настроения
своенравной и капризной королевы.
     Со  времени своей быстротечной  помолвки Мария никогда не  проявляла  к
Дарнли  такой  нежности  и  ласки.  Постепенно  рассеялся  его  страх  перед
враждебными замыслами баронов и лордов из ее ближайшего окружения, и он впал
в блаженно-умиротворенное состояние. Однако недолго длилась иллюзия  райской
жизни.  Ее  неожиданно разрушил  лорд  Робертом Холируд, который  специально
приехал к Дарнли, чтобы сообщить, что по Эдинбургу ходят слухи об угрожающей
королю опасности. Заговорщики якобы и не думали отказываться от вынашиваемых
планов. Они не дремлют  и уже наняли исполнителей.  Откуда просочились такие
сведения  -  неизвестно, но лорд Роберт  прямо заявил, что Дарнли,  если ему
дорога жизнь, должен немедленно бежать.
     Однако,  когда Дарнли  передал  его слова королеве  и та,  вызвав лорда
Роберта, негодуя, потребовала от него объяснений, Холируд начал все отрицать
и  настаивал, что его  неверно истолковали  - он-де говорил исключительно об
опасности для здоровья  короля, который, по  его мнению, нуждается в  другом
лечении и более благоприятном климате.
     Дарнли  не знал, чему  верить.  Проснулась  прежняя  тревога,  и только
присутствие  Марии  давало  ему ощущение  некоторой  безопасности.  Он  стал
капризен и раздражителен, требовал ее неотлучного пребывания в Керк-о'Филде,
и королева обещала ночевать в поместье как можно чаще. Она провела  там ночь
со вторника на среду, потом с  четверга на пятницу  и собиралась  остаться в
ночь  на субботу,  но  вспомнила,  что  в этот  день, 9 февраля, должен  был
жениться  ее  верный Себастьен,  который  служил  Марии еще  во  Франции. Ее
величество  обещала  почтить своим присутствием  бал-маскарад, устроенный по
этому поводу в Холируде. Однако королева не бросила мужа на произвол судьбы.
Вечером она прибыла в Керк-о'Филд и, оставив свою свиту в зале первого этажа
играть в  карты, поднялась наверх. Сев у постели дрожащего в нервном  ознобе
Дарнли, принялась его успокаивать и уговаривать.
     - Не оставляйте меня, - скулил молодой король.
     - Увы, - отвечала Мария, - я вынуждена. Сегодня свадьба Себастьена, а я
давно приняла приглашение на нее.
     Дарнли тяжело вздохнул и зябко натянул одеяло.
     - Скоро  я поправлюсь, и меня перестанут угнетать эти глупые страхи. Но
сейчас я без вас не могу. Когда вы со мной, я  спокоен, но стоит вам уехать,
как мне начинает казаться, что я совершенно беспомощен.
     - Но чего же вам бояться?
     - Ненависти!  Ненависти, которая - я  чувствую - окружает меня со  всех
сторон.
     - Вы внушили это себе, а на самом деле...
     - Что это?! - вскричал Дарнли, внезапно  приподнявшись с  подушек. - Вы
слышите?
     Снизу донеслись слабые  звуки шагов, сопровождаемые каким-то непонятным
гулом, будто там что-то катили или волокли по полу.
     - Должно быть, слуги приводят в порядок мою комнату.
     - Но ведь  вы  не  собирались  сегодня ночевать?  -  удивился  король и
крикнул пажа.
     - Зачем он вам понадобился? - недовольно поинтересовалась королева.
     Дарнли, не отвечая, велел вошедшему юноше сходить вниз и взглянуть, что
там творится.  Паж ушел  исполнять  поручение, но  в  коридоре первого этажа
столкнулся с  Босуэллом,  который, не  уступая  дороги, спросил,  куда  идет
молодой человек.
     -  Пустяки, -  заметил граф, когда тот пролепетал ответ,  - передвигают
кровать ее величества, согласно ее пожеланию.
     Если бы паж все-таки честно выполнил приказание (а ему бы позволили его
выполнить), то он  обнаружил бы в спальне королевы совсем  иную картину: там
были вовсе не  слуги, а друзья  Босуэлла,  Хэй  и  Хэпберн, которые вместе с
преданным лакеем  королевы Николя Юбером, больше известным под  именем Френч
Парис,  возились отнюдь не  с мебелью, а  с  каким-то бочонком.  Однако паж,
подавленный  величием  и  мощью,  исходившими от  неподвижного  Босуэлла, не
посмел настаивать,  повернул назад и передал королю  его слова -  так, будто
видел все собственными глазами. Дарнли успокоился и отпустил пажа.
     -  Я  же вам  говорила!  -  воскликнула  Мария. -  Или  моих  слов  вам
недостаточно?
     -  О,  простите,  я  в  них не усомнился ни  на  минуту.  Разве я  могу
сомневаться в той, которая проявила ко мне столько милосердия и сострадания!
Но ведь вы давно здесь у меня находитесь, а кроме вас я никому не доверяю. -
И он грустно  вздохнул. - Как  бы  мне  хотелось  повернуть  время вспять  и
изменить  прошлое.  Наверное, я слушал  плохих  советчиков, потому  что  был
чересчур молод. Я  делал поспешные  выводы,  ревновал и  совершал  глупости.
Потом, когда  вы меня прогнали, я скитался по всей стране - без  друзей, без
цели, без мира в душе. Меня искушал  дьявол, и я  ему поддался.  Если  бы вы
только  согласились предать  прошлое забвению, я не  пожалел бы  сил,  чтобы
загладить свою вину.
     Мария  побледнела, встала  и,  тяжело дыша,  отошла к окну. Она стояла,
вглядываясь во мрак ночи, и колени ее дрожали.
     - Почему вы ничего не отвечаете? - окликнул ее Дарнли.
     - Ах,  какого ответа вы ждете от меня? - хрипловатым голосом отозвалась
королева. - Вы  сами себе уже ответили. -  И  торопливо добавила: - Кажется,
мне пора.
     Послышались тяжелые шаги  по ступеням лестницы и бряцание оружия. Дверь
распахнулась, и на пороге появился граф Босуэлл, закутанный в  алый плащ. Он
прислонился к дверному косяку и обвел комнату насмешливым взглядом. Лицо его
при этом  оставалось  странно неподвижным. Граф задержал  взгляд на  Дарнли,
отчего тот внутренне затрепетал и одновременно ощутил прилив ярости.
     - Ваше величество, - обратился Босуэлл к королеве, - скоро полночь.
     Он  пришел  вовремя.  Она  все  вспомнила  и  вновь укрепилась в  своем
решении, чуть было не поколебленном последними, тронувшими ее сердце словами
мужа.
     - Хорошо, иду, - сказала она.
     Босуэлл посторонился, пропуская ее в коридор, но тут Дарнли снова подал
голос:
     - Одну минуту, мадам. - И бросил Босуэллу: - Оставьте нас на два слова,
сэр.
     Однако  Босуэлл  никак  не  отреагировал  на  его приказание  и  стоял,
вопросительно  глядя  на Марию,  пока она знаком не велела ему удалиться. Но
даже и  тогда он остался за  дверью, чтобы  быть  под рукой на  случай, если
королева вдруг проявит признаки малодушия.
     Дарнли привстал в постели, схватил жену за руку и притянул к себе.
     - Не оставляй меня, Мэри, не оставляй меня! - взмолился он.
     -  Что  такое?  Почему? -  вскричала  она  раздраженно,  но  голосу  ее
недоставало  твердости.  -  Вы хотите, чтобы я разочаровала  своего  верного
Себастьена, который меня так любит и всегда готов за меня голову сложить?
     - Понимаю... Себастьен значит для вас больше, чем я...
     - Что за глупости! Он просто преданный слуга.
     - А я  - нет?  Вы не верите,  что  отныне единственной целью моей жизни
будет  верная  служба моей  королеве?  О, простите мне  мою  слабость.  Меня
сегодня гнетут недобрые мысли. Идите, если вы должны идти. Но дайте мне хоть
какое-нибудь  заверение вашей любви, какую-нибудь безделицу в знак того, что
придете завтра снова и больше меня не покинете.
     Мария внимательно посмотрела  ему в лицо - еще  недавно такое молодое и
привлекательное, а  сейчас  изрытое  подживающими  язвами,  -  и  сердце  ее
дрогнуло.  Но  она  помнила,  что  за  дверьми ее дожидается Босуэлл и может
подслушать  их  разговор, поэтому  она  сдержалась,  сняла с  руки  один  из
перстней и надела его на палец Дарнли.
     - Пусть  вас утешит  этот залог,  - сдавленно проговорила  королева и с
этими словами вырвалась из его рук и поспешно направилась к выходу.
     Позже Марии  Стюарт  более всего остального вменяли в вину  именно этот
жест с подаренным перстнем. Граф Марри осудил его как  самый подлый поступок
во  всей этой трагедии, но, возможно,  королева  в ту минуту стремилась  как
можно скорее покончить с непереносимой сценой, лишившей ее присутствия духа,
и сделала первое, что пришло в голову.
     Уже держась за  резную ручку двери, она  вдруг замешкалась и обернулась
лицом к  мужу.  Дарнли  улыбался,  и сердце  Марии затопил ужас  от сознания
совершаемого ею  предательства.  Потрясенная,  она,  видимо,  хотела  как-то
предупредить Дарнли, но тут же поняла, что  любое неосторожное слово  только
ускорит развязку и обернется трагедией уже для нее самой и стоящего  снаружи
Босуэлла.
     Борясь со  своим малодушием, она  вызвала в памяти  образ Давида Риццо,
которого Дарнли на ее глазах отдал на растерзание головорезам; она повторяла
про себя  слова  проклятий и клятву  возмездия,  вспоминала  иудин поцелуй и
силилась найти  себе  оправдание. Но  не  находила его.  Мария была истинной
женщиной: никакие доводы разума не способны  были подавить переполнявшее  ее
душу чувство. Нет, не оправдание  она  увидела в мысли о Риццо, а, напротив,
возможность предупредить Дарнли.
     Рука  Марии,  вцепившаяся   в  ручку  двери,  побелела  от  напряжения.
Пристально  глядя в глаза короля, пытаясь  внушить ему этим взглядом скрытый
смысл своих слов, она медленно произнесла:
     - Год  назад, приблизительно  в  такую  же ночь,  был  убит Риццо, -  и
исчезла за порогом.
     Перед лестницей королева остановилась и, повернувшись, положила руки на
плечи Босуэлла, шедшего следом.
     - Неужели это должно случиться? Неужели  это  необходимо? -  прошептала
она со страхом.
     Глаза Босуэлла блеснули  в полумраке; он наклонился к ней и, притянув к
себе за талию, ответил вопросом на вопрос:
     - А разве это не будет справедливо? Разве он этого не заслужил?
     -  Справедливо-то справедливо, -  со вздохом сказала Мария. - Но мне не
дает покоя мысль, что мы извлечем из этого выгоду.
     - И на этом основании мы должны его пожалеть? - Босуэлл жестко взглянул
на  нее, но тут же  коротко  рассмеялся  и настойчиво увлек королеву вниз по
ступенькам. - Пойдемте! Вас ждут на балу.
     Мария подчинилась его воле и шагнула в колею своей судьбы. На улице  их
ждали  оседланные  лошади,  свита  вооруженных  дворян  и  полдюжины слуг  с
горящими  факелами  в руках. Какой-то человек  выступил вперед, чтобы помочь
королеве сесть в седло. В первое мгновение Мария этого человека не узнала  -
его лицо и  руки человека были  покрыты  сажей, -  но  когда он назвал себя,
нервно рассмеялась:
     -  Боже  мой,  Парис, вы  тоже  на  маскарад?  -  И в  окружении  своих
факельщиков и стражей поскакала в Холируд.
     Дарнли  лежал в  своей опочивальне и  размышлял над  последними словами
королевы. Он вспоминал интонацию Марии, ее пристальный  взгляд,  и все более
убеждался, что сказаны они были неспроста,  что за  ними скрывается какая-то
подоплека.
     Год назад... Дэйви... Приблизительно в такую же ночь...
     Между  тем до  годовщины гибели Риццо  оставался  еще  целый  месяц.  И
почему,  прощаясь,  она  напомнила  ему  о том,  что  обещала  забыть? Ответ
напрашивался  сам собой. Мария  хотела предупредить его об опасности. Дарнли
вновь  задумался о достигших его ушей слухах, о крэйгмилларском заговоре и о
предупреждении лорда Роберта. И еще он вспомнил слова королевы в день смерти
Риццо:
     " - Негодяй! Забудьте мою привязанность... Я же ничего  не забуду." - А
потом ее яростный крик: - "Jamais! Jamais je n'oublierai!"
     Но тут Дарнли взглянул на перстень - талисман возвращенной ему любви, и
накативший  было на  него  ужас так  же быстро  унялся. Конечно же,  прошлое
мертво и похоронено. Опасность, может быть, ему и угрожает, но Мария оградит
его своей  любовью,  защитит не  хуже стальных доспехов.  Завтра,  когда она
придет, он  прямо  спросит  ее, и  она искренне  ему все расскажет.  А  пока
следует принять меры предосторожности на сегодняшнюю ночь.
     Дарнли послал пажа запереть  все двери в доме.  Юноша  сделал,  как  он
велел, но одна дверь, ведущая в сад, осталась лишь прикрытой: на ней не было
засова, а  ключ куда-то запропастился. Однако, видя, как неспокоен господин,
паж решил не сообщать ему об этом обстоятельстве.
     Король приказал  пажу подать ему псалтирь, чтобы  почитать  перед сном.
Паж задремал в кресле. Минул час, и короля тоже стало  клонить в  сон. Около
двух часов пополуночи он внезапно пробудился и резко сел в постели, тревожно
прислушиваясь. Сквозь стук  колотящегося  в груди сердца он услышал какие-то
звуки,  напомнившие Дарнли  о гуле, привлекшем его внимание во  время визита
королевы. Звуки доносились снизу, из ее комнаты; затем все снова погрузилось
в тишину.
     Дарнли задул свечу, выскользнул из-под одеяла  и,  подойдя к окну, стал
наблюдать за садом. В неверном свете молодого месяца мелькнула чья-то  тень.
Скованный страхом, король  продолжал наблюдение и вскоре  убедился, что тень
ему не почудилась. Среди деревьев двигалась даже не одна, а несколько теней.
Он заметил, как кто-то выскочил из дома, пересек лужайку  и слился с неясной
группой людей.
     Что им здесь нужно? Королю будто снова кто-то шепнул на ухо: "В этот же
час год назад был убит Риццо."
     Дарнли сорвался  с места, метнулся к  креслу  и  стал  неистово  трясти
спящего пажа за плечо.
     - Мальчик, да проснись же наконец! - сиплым шепотом бормотал король. Он
хотел крикнуть, но  голос ему изменил; дыхание с хрипом вырывалось из груди.
- Проснись, нас окружили враги!
     Юноша очнулся, и  они  вместе выбежали из спальни. В темноте они ощупью
добрались  до  окна,  выходящего  на  противоположную  сторону дома,  Дарнли
осторожно открыл его и послал пажа назад в комнату за простыней.  В страшной
спешке привязав простыню,  они спустились по  ней в сад  и  побежали к стене
ограды.
     Мальчик  бежал  впереди; король, так и оставшийся в  ночной рубашке, за
ним.  Зубы его  стучали  от  холода и страха. И в  этот миг почва  у них под
ногами  вздыбилась, и  их с неимоверной силой швырнуло  ничком наземь. Яркая
вспышка и ужасающий грохот  взрыва прорезали ночь; казалось, раскололся весь
мир.
     Несколько  секунд король  и его паж лежали оглушенные и  неподвижные, и
лучше бы им еще какое-то время не двигаться. Но  Дарнли первым пришел в себя
и, пошатываясь, поднялся на ноги.  Юноша тоже  зашевелился. Король помог ему
подняться и, освещенные всполохами пожара, поддерживая друг друга, они снова
двинулись к ограде.
     Сзади послышался негромкий  свист. Король  оглянулся  и увидел  горящие
руины  дома, за  которыми можно было различить силуэты людей.  Дарнли понял,
что его заметили. Его выдала белая ночная рубашка.
     Крик  застрял в его горле; он кинулся к стене. Паж, спотыкаясь, побежал
следом.  Сзади их  нагонял лязг  железа и  топот двух  десятков сапог. Через
мгновение беглецы были окружены.
     Король  отчаянно  заметался  в  поисках выхода  из  западни, но  убийцы
наступали со всех сторон.
     - Что вам  нужно  от меня?  Что вам нужно? - хотел он спросить властным
тоном, но получилось лишь жалкое верещание.
     Высокий человек в плаще до земли подошел и грубо схватил его за плечо.
     - Нам нужен ты, болван! - голосом Босуэлла ответил он.
     Королевское достоинство, которого в Дарнли и прежде-то  было едва-едва,
улетучилось в один миг.
     - Смилуйтесь! Пощадите! - запричитал он.
     - Сейчас пощадим! - был грозный ответ. -  Так же, как ты пощадил Давида
Риццо.
     Дарнли упал  на колени и попытался обнять  ноги своего  убийцы. Босуэлл
наклонился над  ним и,  схватив  за  ворот рубашки, с  треском  сорвал ее  с
трясущегося тела. Потом набросил рукава рубашки на шею жертвы, резко затянул
их и не отпускал, пока не прекратились конвульсии.
     Четыре дня  спустя  Мария  Стюарт прощалась в часовне  замка Холируд  с
телом злодейски убитого мужа. Она долго смотрела в его посиневшее лицо - как
писал  современник, "взглядом  не  только не скорбным,  но упиваясь".  После
этого Дарнли ночью, без лишнего шума, похоронили, выкопав ему могилу рядом с
могилой Риццо. Убийца и его жертва мирно упокоились рядом.



III. НОЧЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА


     Антонио Перес и Филипп II Испанский
     - И это  истинный испанец! - насмешливо и презрительно бросила маркиза.
- Не  верю!  -  с  вызовом добавила  она и,  пришпорив  коня,  поскакала  по
каменистой дороге, взбирающейся вверх по склону холма.
     - Я испанец, мадам! И вам придется в этом убедиться! - воскликнул вслед
всаднице человек  с изможденным,  но гордым  лицом. Его слова сопровождались
сухим и горьким смехом, в котором  не было и следа  веселости.  Он следил за
фигурой  удаляющейся всадницы до тех пор, пока  ее  красное платье  и черная
грива коня  не  скрылись  за высокими лиственницами на вершине холма. Потом,
усмехнувшись,  человек  пожал плечами  и,  отойдя в  тень  деревьев, сел  на
большой, поросший мхом камень.
     Задумавшись,  он  смотрел  на горные  вершины, на  их  покрытые  снегом
склоны, на фоне которых темнел старинный замок  де  Фуа. Замок  был построен
более двухсот лет назад, и его стены хранили следы  многочисленных нападений
воинственных бискайцев. Отдельным  бастионом возвышалась  неприступная башня
Монтозе; под мощными  укреплениями с  рокотом несся речной  поток. Еще  ниже
зеленели пастбища и пашни.  Но взгляд человека был устремлен выше, на острые
пики Пиренейского хребта, отделяющего Францию от Испании. Стена Пиренеев,  с
ее неприступными вершинами, среди которых выделялся величественный двуглавый
пик,  вселяла в  этого  человека  ощущение безопасности  и  покоя. Здесь,  в
Беарне, где он пользовался покровительством короля Франции и Наварры Генриха
IV и  гостеприимством королевского замка По, Антонио Перес  мог не опасаться
преследований  со  стороны  жестокого  правителя  Испании Филиппа  II. После
стольких лет страданий, жестоких душевных и телесных  мук, долгого тюремного
заточения Антонио обрел, наконец, покой.
     Лишь  мысли  о  женщине,  только  что  унизившей  и  оскорбившей   его,
будоражили  усталую душу  Антонио  Переса. Лет  десять назад он воспринял бы
внимание  знатной, молодой  и красивой дамы  как  должное и охотно  начал бы
ухаживать за нею. В те времена  Антонио был молод,  богат и влиятелен.  Пост
государственного секретаря его  католического величества  Филиппа II, короля
Испании, давал ему огромную власть и могущество. Фортуна баловала Антонио, и
у него не было желания отказываться от тех радостей и удовольствий, которыми
так щедро  одаривала его  жизнь.  Но  с  тех времен  миновали  годы  тяжелых
испытаний и лишений, и сейчас Антонио  Перес был лишь бледной тенью прежнего
счастливого баловня  судьбы. Теперь очень немногое могло его взволновать или
растрогать. Но  интерес, который недвусмысленно  проявляла к нему маркиза де
Шантенак,  заинтриговал  его. "Что,  - спрашивал он  себя, - привлекло ее  в
пятидесятилетнем седом человеке с усталыми глазами?" Быть может, несчастья и
страдания,  выпавшие  на его  долю,  вызвали в маркизе  жалость;  или молва,
идущая о нем по всей Европе, придала ему романтический ореол?
     Так гадал Антонио Перес, отдыхая в тени вековых  деревьев. Уже одно то,
что  у  него  были  сомнения  относительно  намерений  маркизы,  говорило  о
происшедших  с ним переменах. Сегодняшняя встреча и злая ирония  маркизы  де
Шантенак  убедили  Антонино  в  его предположениях.  Она  усомнилась  в  его
испанском происхождении! Можно ли  выразить свои намерения  яснее? Разве  не
вошло в поговорку, что  испанец скор на любовь  так же, как и на ревность? О
Испания, благословенная земля жгучего солнца и ослепительных красок, страна,
где  вожделение и благочестие идут  рука об  руку,  где страсть  и  покаяние
неразлучны, где  сам воздух  напоен любовью! Действительно,  разве сын такой
страны может остаться равнодушным  к заигрываниям  прекрасной  дамы? Антонио
был  испанцем,  и  он докажет это маркизе  де Шантенак!  Сегодняшняя встреча
разбудила  его  сердце,  погруженное  в  дремотный покой.  Глядя  на  горные
вершины, Антонио принялся вспоминать давешний разговор.
     Как и во время  предыдущих встреч, маркиза упрекала его в том,  что  он
никогда не бывает у нее в гостях в замке Шантенак и не отвечает на ее частые
визиты в По.
     -  Вы молоды, красивы  и одиноки,  мадам!  Люди же злы.  Мои  визиты  в
Шантенак могут вызвать сплетни и пересуды, - оправдывался Антонио.
     - Неужели  вашу испанскую  гордость способно задеть злословие пустых  и
никчемных глупцов?
     - Я думаю о вас, мадам.
     - Обо мне? - Маркиза горько усмехнулась. - За моей спиной злословят уже
давно. Я стараюсь  не замечать  косых  взглядов, не слышать  оскорбительного
шепота. Даже слуги в этом замке дерзят мне.
     - Тогда почему же вы здесь бываете? - без обиняков спросил Антонио. Но,
заметив  внезапно изменившееся  выражение  лица маркизы, поспешно добавил: -
Простите  меня, я знаю, что вами руководят милосердие и доброта, я ценю ваше
отношение, но...
     - Милосердие? - резко оборвала его маркиза и с невеселым смехом еще раз
повторила: - Вы сказали, милосердие?
     - Но если не милосердие, не сострадание к моим бедам, то что же?
     - Об этом вам лучше спросить самого себя, - маркиза залилась румянцем и
отвела взгляд от его темных, вопрошающих глаз.
     - Маркиза... - Он запнулся. - Я не смею...
     - Не смеете?
     -  Как я  могу?!  Я уже  не молод, тело мое разбито,  а душа онемела от
несчастий, постигших меня. Вы же в расцвете молодости и красоты.
     Маркиза посмотрела в усталое лицо, на котором страдания и беды оставили
неизгладимые морщины, и мягко ответила:
     - Завтра вы приедете ко мне в Шантенак, друг мой.
     - Я испанец, а для испанца "завтра" не существует.
     - На этот раз оно наступит. Я жду вас завтра.
     Антонио  поднял  голову  и  встретил  требовательный  и  нежный  взгляд
маркизы.
     - Мне не следует приезжать в Шантенак. Так будет лучше.
     Ее синие глаза потемнели от гнева, и в голосе прозвучала злая насмешка:
     - И это истинный испанец! Не верю!
     Антонио,  сам  того  не  желая,   своей   робостью,  боязнью   лишиться
обретенного покоя оскорбил молодую женщину. Он должен загладить свою вину, и
сделать  это  единственно  возможным  образом - к такому решению  пришел он,
глядя на суровые и прекрасные вершины Пиренейского хребта.
     Час спустя в одном из королевских покоев замка По Антонио Перес объявил
своему верному конюшему Хуану де Мезе о намерении посетить на следующий день
замок Шантенак.
     -  Но благоразумно ли  это,  дон  Антонио?  - озабоченно спросил своего
господина верный Хуан.
     -  Конечно, нет, - с  легкой улыбкой ответил дон Антонио, - поэтому я и
еду.
     Утром следующего  дня Антонио  Перес  отправился в путь в сопровождении
единственного   слуги.  Преданный  Хуан   рвался  поехать  вместе  со  своим
господином,  но Антонио  дал  конюшему  другое  поручение.  Дорога  в  замок
Шантенак  была недолгой; расстояние в три мили Антонио  преодолел  верхом на
неторопливом  муле,  привыкшем возить  высокопоставленных сановников  Святой
Церкви.
     Хозяева  Шантенака  отличались   знатностью,  гордостью   и  бедностью.
Родословная их была длинна, а  доходы невелики. Последний маркиз де Шантенак
особенно  сильно  страдал  от  этой  несправедливости, но  все  его  попытки
поправить дела терпели неудачу из-за приобретенного  в юности  пристрастия к
карточной игре. Повсюду в замке  были видны признаки упадка и запустения. Он
располагался на небольшом холме, у подножия которого пенился узкий, но очень
бурный  поток.  Высокие  стены  укреплений, некогда  мощные  угловые  башни,
по-видимому,  раньше  производили   внушительное   впечатление,   но  сейчас
обветшали и начали кое-где разрушаться.
     Внутри замок  выглядел несколько  лучше.  Но  и  здесь  остатки  былого
богатства  соседствовали  с  легко  читаемыми признаками  нужды.  Изысканные
старинные гобелены,  потемневшие  от  времени  портреты  прежних  владельцев
Шантенака  и  остатки прекрасной  мебели не  скрывали, а  лишь  подчеркивали
всеобщие ветхость и упадок. Пол в  центральной  зале  устилал свежесрезанный
камыш - древний обычай, сохранившийся с незапамятных времен. Но  в замке ему
следовали скорее из желания сэкономить на коврах и одновременно придать зале
былое баронское  достоинство,  чем из уважения  к старине. В замке  пытались
поддерживать хоть  какой-то порядок,  но слуг  осталось мало,  да и  те были
стары  и  немощны.  Тем  не  менее  гостей  у  входа  торжественно  встретил
престарелый,  но  полный  достоинства  сенешаль. Антонио,  поручив  заботу о
лошадях  своему слуге, вошел  вслед за  учтивым  старцем в  главную  залу  -
пустынное  и  мрачное  помещение.  Не  задерживаясь здесь,  дворецкий провел
Антонио  в  следующую комнату, которая выглядела  более  уютной  и  обжитой.
Сообшив, что это личная гостиная владелицы  замка, и предложив подождать  ее
прихода, сенешаль величественно удалился.
     Ждать пришлось недолго. Стремительными шагами в гостиную  вошла маркиза
де Шантенак.  Ее  красота и молодость резко контрастировали  с  запустением,
царящим вокруг. Прекрасное  платье переливчатого  шелка,  стянутое в  тонкой
талии  широким поясом из чеканного золота,  подчеркивало глубокую  синеву ее
глаз; бледные щеки покрывал чуть заметный румянец,  а на алых  губах  играла
приветливая улыбка.
     -  Я  рада видеть  вас  у себя, дон Антонио.  - Маркиза протянула узкую
руку.   Антонио  склонился  над  рукой   маркизы,   почти  неохотно  отметив
безукоризненное совершенство ее формы и нежную бархатистость кожи.
     - Ваша воля оказалась сильнее моего благоразумия.
     -  Благоразумия?! - воскликнула маркиза  с улыбкой. -  С каких это  пор
Антонио Перес снисходит до благоразумия?
     -  С тех пор, как я  плачу  слишком  высокую цену за безрассудство. Вам
известна моя история?
     -  Немного.  Я  знаю  то,  что  известно  всем.  Вы убили  королевского
секретаря  Эсковедо.  В  этом  и  заключается  безрассудство,  о котором  вы
говорите? Я слышала, что причиной ссоры явилась любовь к женщине.
     - Вы слышали немало. - Антонио едва  заметно побледнел. - Хотите узнать
еще больше? Я мог бы рассказать вам свою историю. Историю, о которой по всей
Европе гуляют самые невероятные  домыслы.  -  Антонио не  сводил  с  маркизы
внимательного взгляда. Она посмотрела на него с тревожным любопытством:
     -  Почему  вы  решили  поведать  вашу  историю именно мне?  - В ее тоне
угадывалось волнение.
     - Это позволит объяснить... - задумчиво произнес Перес.
     - Объяснить? Но что?
     -  Мою  сдержанность, мою бесчувственность  перед вашим  очарованием  и
вашей красотой,  которые в более  счастливые времена  свели  бы меня с  ума,
лишили бы покоя и поставили на колени!
     - Vive  Dieu!*  - тихо произнесла маркиза. - Это действительно  требует
объяснения.
     -  Я  хочу  вам  рассказать,  как  стало  возможным, что Антонио  Перес
оказался не способным  ни на какое иное чувство,  кроме ненависти. Хотите ли
вы  узнать об  этом? - Антонио  наклонился  вперед, пристально и  настойчиво
глядя  на маркизу.  Казалось,  его  темные глаза состоят из  одних  зрачков.
Несколько мгновений она смотрела в эти  бездонные глаза,  потом отвернулась.
Бледность,  внезапно разлившаяся  по  лицу, и вздрагивающие губы выдавали ее
сильное волнение.
     -  Прошу вас, выслушайте меня. - Голос  Антонио  был  мягок,  но в  нем
чувствовались скрытые страсть и сила.
     Маркиза  снова посмотрела  ему  в лицо  и заметила,  что он все еще  не
сводит с нее пристального взгляда.
     - Хорошо, - сказала она,  - я готова вас выслушать. - Маркиза  прошла к
двум креслам, стоящим  в нише у окна, и опустилась в одно  из них. Ее лицо и
выражение глаз скрыла глубокая тень.  Откинувшись в глубоком кресле, маркиза
замерла. Дон Антонио сел  напротив. После долгого  молчания он  приступил  к
рассказу.
     Я привожу его почти дословно,  поскольку вскоре после того, как Антонио
Перес  поведал ей свою историю, маркиза  полностью ее записала. Рассказ этот
хорошо  согласуется  со знаменитым "Relacion", хотя в  нем больше личного  и
пристрастного отношения к событиям.

     История Антонио Переса
     -  Я  думаю,  что эта история,  -  начал дон  Антонио, -  одна из самых
печальных историй человеческой любви. Насколько это справедливо, вы поймете,
если я  признаюсь  в том, что каждый свой  день начинаю  с  благодарственной
молитвы  Господу за то, что  та, которая вдохнула в меня эту любовь, обрела,
наконец,  вечный покой. Она умерла год назад, находясь в ссылке  в далекой и
глухой   испанской  провинции  Прастана.  Ее  звали  Анна  де  Мендоса.  Она
происходила из одного из  самых знатных и богатых  семейств Испании  и была,
как вы, французы, это называете, выгодной партией. Глупцы завидуют знатности
и богатству. Но, поверьте, ни то, ни другое не  может защитить юную девушку,
если  у   нее  нет  сильного  покровителя.  Анна  воспитывалась  в  закрытом
монастыре,  и к  тринадцати годам  ее  знание  жизни мало  чем отличалось от
младенческого. В тринадцать лет юная Анна вынуждена была покинуть монастырь,
чтобы  по настоянию родных выйти  замуж  за человека, годившегося ей в отцы.
Звали  его Рой де Гомес, герцог Эболи. Он был первым министром Филиппа  II и
приобрел  в  Испании  огромное  могущество.  Эболи и  Мендоса  давно  хотели
породниться,  чтобы  объединить  свои  богатства  и влияние. В  жертву этому
стремлению и была принесена Анна. Очень скоро после свадьбы  она обнаружила,
что жизнь не имеет ничего общего с ее девическими мечтами. Жизнь, которую ей
отныне предстояло вести, оказалась полна жестокостью, неавистью и алчностью.
     Эболи ввел свою девочку-жену  в высший свет,  представил ко двору. Анна
служила ему чем-то вроде  украшения  к  наряду, незначительного дополнения к
богатству и могущественному союзу, которые он приобрел вместе с ней.  Вскоре
после того, как Анна стала появляться с мужем при дворе, ее заметил набожный
развратник Филипп  II.  Набожность  короля  Филиппа известна всему миру:  он
проводит  дни  и  ночи  в молитве,  он  налагает на себя  строгие обеты,  он
ненавидит  грех и маловерие - особенно в других.  Стремясь искоренить ересь,
он потопил свободолюбивых фламандцев в крови. Он хотел бы поступить так же и
с англичанами, но ему это не удалось. Он ведет войны во славу Святой Церкви,
но не  потерпит  ее  вмешательства в свои  личные дела. Он является,  как вы
изволили выразиться, мадам, истинным испанцем.
     Я  опущу  подробности. Выпуклые  глаза  Филиппа приметили  юную красоту
Анны. Ее  муж был  весьма  предан  своему  королю.  Поведение  герцога  было
логичным  и  последовательным.  Он  взял   в   жены  Анну  де  Мендоса  ради
удовлетворения своих амбиций,  и едва ли что-то могло остановить его на этом
пути. Анне было сказано, что любовь самого короля - это величайшая честь, за
которую нужно благодарить Бога. Ведь король  ближе к  Нему, чем любой другой
смертный.  В  своей короткой  жизни Анна  не принадлежала  себе ни  дня, она
всегда  была  собственностью,   игрушкой  других.   Могла  ли  она   всерьез
противиться притязаниям самого короля? Двор Филиппа  был мрачен и малолюден,
у Анны  не было  ни друзей, ни близких, ей  не у кого было просить помощи  и
поддержки.  Будь я в то  время при  дворе, я  нашел бы способ  не  допустить
случившегося. Но  мне тогда было не намного больше лет, чем Анне, и я не был
еще втянут в водоворот придворной жизни.
     Анна стала любовницей рахитичного  государя и родила ему  сына, герцога
Прастанского.  Герцог  Эболи  сделался  еще могущественнее  и  богаче, более
прежнего  расположил  к себе короля. Я  появился  при дворе спустя шесть лет
после случившегося. Мой отец устроил меня на место секретаря герцога  Эболи.
Из сплетен, в изобилии гуляющих по дворцовым коридорам, я узнал историю жены
герцога  и преисполнился  к  ней жалости  и  сочувствия. Когда  же я впервые
увидел донну Анну, то был поражен в самое сердце ее красотой и достоинством.
Пытаясь  заглушить в себе проснувшуюся любовь,  я скрывал свои  чувства, вел
беспутную жизнь. Жена могущественного министра,  возлюбленная самого короля!
Мог ли я оспаривать  ее у сильных мира  сего?!  Но  меня останавливало и еще
одно   обстоятельство:  мне   казалось,   что  Анна   любит  короля.  Будучи
неискушенным  и неопытным, я  удивлялся этому. Филипп II,  несмотря на  свой
весьма  молодой  возраст, был худосочным  и  болезненным  человеком хлипкого
телосложения, мал ростом, с рахитичными журавлиными ногами. В лице его можно
было  бы  найти много  комичного,  не  будь его  выражение  таким  жестоким:
выступающая нижняя челюсть,  всегда  приоткрытый рот,  нелепый  желтый пучок
редкой  бородки  и выпуклые, как у лягушки,  глаза.  Возможно, Филипп  и был
рожден великим королем, но внешность у него была неприятной и отталкивающей.
Несмотря на это, прелестная донна Анна, казалось, любила его.
     В течение десяти лет  я скрывал свою любовь. Я женился. Женился так же,
как и  сам Эболи - моя женитьба была продиктована  расчетом и  являлась,  по
сути,  соглашением  двух сторон. Но  мне повезло -  вряд ли можно было найти
более верную жену, чем Хуана  Коэлло. У нас появились дети;  семейная  жизнь
протекала  спокойно и гладко. Мне  уже стало казаться, что моя невысказанная
страсть к герцогине  Эболи умерла. Видел  я ее  редко, мои обязанности и моя
занятость росли вместе с быстрым продвиженим при дворе. В двадцать шесть лет
я  стал  министром  и  одним из первых лиц  в партии, возглавляемой герцогом
Эболи.  Неожиданно  для  себя я попал под влияние  этого  подозрительного  и
мрачного человека.  Крайне  неприятный в  общении,  нечистоплотный  в делах,
Эболи,    тем    не    менее,   обладал   какой-то   странной   демонической
притягательностью, способностью пробуждать в людях  преданность к себе.  Мне
стало легче понять Анну, привязанную, несмотря ни на что, к своему мужу.  От
странных чар Эболи мне удалось освободиться лишь после долгих лет гонений.
     Когда в 1573 году герцог умер, мой авторитет был уже  столь огромен,  а
расположение  короля   так  велико,  что  я  получил  пост  государственного
секретаря короля Испании,  не приложив к тому никаких усилий.  Антонио Перес
стал вторым человеком в Испании, уступая лишь своему королю. Не думаю, что в
истории   этой   страны   был   когда-либо   министр,   пользующийся   такой
благосклонностью монарха, какою  пользовался я. Даже сам Эболи в свои лучшие
времена не  был столь  высоко  ценим Филиппом II, не обладал такой властью и
таким могуществом. В  моих руках сосредоточилась  вся внешняя  и  внутренняя
политика Испании; стареющий король полностью доверял мне.
     Вместе с могуществом пришло и богатство. Меня окружали толпы льстецов и
подхалимов, моего расположения домогались прекраснейшие женщины королевства,
любое мое желание исполнялось мгновенно. Не забывайте,  что я был молод, мне
едва  исполнилось  тридцать лет. Высота положения пьянила  меня и тешила мое
самолюбие. Я с  головой  ушел  в удовольствия,  охотно  принимая  любые дары
фортуны. Но даже в самые  сладостные  мгновения своей  жизни я не забывал  о
делах.  Я занял  в своей партии  место герцога Эболи, хотя формальным главой
оставался Кирога, архиепископ  Толедский.  Противостояли нам герцог Альба  и
его сторонники. Король  незаметно  подогревал противоборство двух  партий  в
своем  государстве.   Он   старался  не   отдавать  предпочтения  никому  из
политических противников, в равной степени благоволил к обеим партиям, давал
преимущества  то  одной,  то   другой.  Ему  нравилось  соперничество   двух
политических группировок, и он разжигал его, не становясь ни на чью сторону.
Но  в те дни наша партия,  благодаря  моим  отношениям  с  королем, получила
полную и безраздельную власть. Герцог Альба был повержен.
     Столь высокое положение всегда  таит в себе опасность. Голова, поднятая
слишком  высоко, может в любой момент взлететь еще выше - на кол. Перед вами
живое свидетельство  справедливости  этого  утверждения. Но до сих пор я  не
уверен, пошатнулось бы мое положение, если бы не  любовь. Пламя такой  силы,
один раз  зажженное  в человеческом сердце, не может угаснуть в течение всей
жизни. Время  и заботы могут  присыпать  его  пеплом,  но  в  глубине  будет
продолжать тлеть огонь, и первый же порыв ветра вновь раздует это пламя.
     Через несколько месяцев после смерти герцога Эболи король решил, что я,
как  официальный  преемник почившего, должен  нанести визит  его  вдове  для
уточнения  некоторых  вопросов,  связанных  с наследством.  Донна Анна после
смерти мужа занимала прекрасный дом в центре Мадрида, напротив дворца Святой
Марии.  Требовалось  изучить  документы,  оставленные  герцогом. Это  отняло
несколько дней.  Владения  Эболи были не  только  огромными,  но и  довольно
разбросанными. Донна Анна проявила житейскую мудрость и с интересом пыталась
вникнуть  в  дела. На мою  беду, ее особенно  сильно заинтересовало  одно из
поместий.  Речь шла  о небольшом участке  земли  в Велесе. По-видимому, Анна
была привязана к тем местам и, не обнаружив  упоминания о  Велесе  в бумагах
мужа, пришла с вопросами ко мне. Я  ей ответил, что по поводу этого владения
уже сделаны распоряжения.
     - Уже сделаны? - с улыбкой недоумения спросила она. - Но кем?
     - Герцогом, вашим супругом, незадолго до его кончины.
     Донна  Анна подняла на меня взгляд  в ожидании  дальнейших разъяснений.
Поскольку я молчал, стоя рядом с  креслом, в котором она  сидела, донна Анна
нахмурилась и спросила:
     - Что за таинственность? К кому же перешел участок?
     - К некоему Санчо Гордо.
     -  К Санчо Гордо? -  Она  нахмурилась еще больше. -  К  сыну прачки? Не
будете же вы утверждать, что он купил эту землю?
     - Нет, он получил ее в дар от вашего супруга.
     -  В  дар?! -  рассмеялась  она. -  Это означает,  что  ребенок  прачки
является сыном Эболи! - Донна  Анна снова  рассмеялась, и смех ее  был полон
холодного презрения.
     - Сеньора! -  воскликнул я,  напуганный  ее  тоном. -  Уверяю вас,  это
слишком смелое предположение. Герцог...
     - Не продолжайте, -  прервала она  меня. - Не думаете  ли  вы, что меня
беспокоит  появление еще одного врага? Мой муж лег в могилу, и  это  лучшее,
что он совершил. Жаль, что он вообще жил на свете.
     Ее  неподвижный взгляд был устремлен в пустоту, лицо застыло в каменной
неподвижности. Слова давались ей с заметным трудом:
     -  Знаете  ли  вы, что значит долгие  годы  подвергаться  унижениям? Не
остается ни  гнева,  ни  гордости,  никаких  других  чувств.  Ничего,  кроме
холодной и яростной ненависти. Вам это трудно понять, дон Антонио. Но именно
это произошло со  мной. Вам трудно  представить, чем была моя жизнь все  эти
годы. Этот человек...
     - Он мертв, сеньора.
     -  И  я  надеюсь,  что  его  душа  в  аду. -  Голос ее был  все  так же
бесстрастен. - Лучшего он не заслужил  за то зло, которое  причинил  слишком
многим. На мне он  женился ради карьеры и денег; ради них он торговал  мною,
использовал меня, лишил меня гордости, чести, надежд...
     Любовь и печаль переполняли мое сердце, и  стон вырвался у меня прежде,
чем я успел его сдержать. Донна Анна надменно вскинула голову:
     -  Я полагаю,  вы испытываете  ко мне  жалость. Это  моя  вина.  Мне не
следовало  начинать этот  разговор.  Страдания нужно переносить молча -  для
того, чтобы  сохранить  хотя бы  внешнее  достоинство.  Иначе есть опасность
вызвать у людей жалость к себе, а от жалости до презрения один шаг.
     Голова  у меня  закружилась, и из глубины моего исстрадавшегося  сердца
вырвались слова:
     - Но только не у меня! Не у меня! -  Больше ничего  добавить я не смог.
Грудь мою сдавило; в сильнейшем волнении я протянул ей руку. Анна неуверенно
поднялась. Она посмотрела мне в глаза, и во взгляде  ее читалось напряженное
ожидание. Справившись с охватившем меня волнением, я продолжал:
     - Простите меня!  Мое сердце разрывается на части,когда я слышу от  вас
эти  признания. Все эти долгие годы мои привязанность и преданность королю и
герцогу  Эболи были  отравлены сознанием  того, что они сделали с вами.  Вам
претит моя жалость.  Но если мое чувство  - жалость, то,  поверьте, никто не
имеет на него больше прав в этом мире, чем я!
     - Но кто  дал  вам право  жалеть  меня? - Герцогиня стояла неподвижная,
бледная; ее напряженный взгляд не отрывался от моего лица.
     - Сами небеса, наверное.  Все, что  вам  пришлось  пережить, я  пережил
вместе с вами. Когда я попал ко двору, ваша судьба была уже решена. Узнав  о
том, что с вами сделали,  я возблагодарил Бога  за то,  что  мне не пришлось
стать свидетелем  вашего  бесчестья. Но всегда,  когда я встречал вас, когда
видел вашу задумчивую  красоту, ваше  пленительное  изящество,  ваше  редкое
достоинство, кровь вскипала в моих жилах. Мысли об убийстве и мести начинали
тесниться в моей голове.
     Вздрогнув, она отшатнулась от меня:
     - Но почему?
     -  Потому что я  люблю  вас!  Люблю с  того  самого дня,  когда впервые
увидел. К несчастью,  наша встреча произошла слишком поздно,  мне не  на что
было надеяться... - Я произнес все это на  одном  дыхании, не глядя на Анну,
до боли впившись руками в подлокотники кресла.
     -  Антонио...  -  Что-то  в ее голосе заставило  меня вскинуть  голову.
Бледность сошла  с ее щек, губы трепетали, и казалось, что вся она горит.  В
глазах ее читалась мольба.
     - Антонио, я никогда не подозревала об этом, никогда не догадывалась...
     Я с изумлением, не веря себе, смотрел на нее.
     - Почему  же  вы  скрывали то, что могло бы  поддержать меня в  трудную
минуту,  вселить в меня  мужество  и  силу? Ведь я когда-то  тоже надеялась,
ждала...
     - Вы надеялись и ждали?!
     - Я надеялась, мечтала. Я ждала вас, Антонио.
     Я протянул к ней руки, она упала в мои объятия и разрыдалась. Разум мой
от  всего  услышанного   почти  помутился,  сердце  колотилось  в  груди  от
смешанного чувства  радости  и боли.  И, право, для боли было гораздо больше
оснований, чем для радости.
     Весь вечер мы не разнимали рук,  не могли отвести друг  от  друга глаз.
Многое было сказано, многое поведано. С  горечью  мы убедились, что изменить
уже  ничего нельзя. Мы оба  были связаны,  и  связаны очень  прочно. Анна  -
королем, чья  ревность была бы страшна, а  я -  семьей, женой и детьми. Наша
встреча произошла  слишком поздно.  Мы  расстались,  приняв  твердое решение
попытаться  забыть  друг друга,  не искать встреч,  смириться с существующим
положением  вещей.  Три томительных  месяца соблюдали  мы данное друг  другу
слово.
     Моя жизнь после разговора с Анной круто изменилась. Я потерял интерес к
прежним развлечениям,  шумным попойкам  с  друзьями, перестал волочиться  за
женщинами. В душе моей росло доселе  неведомое мне чувство  вины  перед моей
женой Хуаной. Наша с Анной чистая и глубокая любовь отрезвила меня, заставив
взглянуть на мир по-иному. Старые приятели посмеивались, не узнавая прежнего
беспутного Антонио Переса. Я не обращал внимания  на эти  насмешки,  проводя
большую часть времени со своей семьей. Но мысли мои были полны одной  Анной,
любовь  к  ней  теснила  мне  грудь. Через  три  мучительных  месяца  мы  не
выдержали, утратив способность сопротивляться страсти, полностью захватившей
наши души, и вручили нашу любовь и наши жизни Богу.
     Мы  берегли  любовь,  как  могли,  действуя  со  всей  осторожностью  и
осмотрительностью, хранили наши встречи в глубочайшей тайне, и никто в целом
мире не догадывался о них. Так продолжалось четыре года. Четыре года мы были
счастливы,  упиваясь друг другом. Предосторожности, к  которым мы прибегали,
объяснялись одним - страхом  перед местью короля,  которая  была бы ужасной,
узнай  Филипп о нашей любви.  Мы смогли бы хранить все  в тайне и дальше, но
неумолимая судьба распорядилась иначе.
     Вы, вероятно, слыхали о Доне  Хуане Австрийском, внебрачном сыне  Карла
V, единокровном брате  Филиппа  II. Дон Хуан  был  полной противоположностью
своему брату. Насколько  мрачен  и неприветлив был Филипп, настолько  весел,
бесшабашен  и искренен  был  Дон  Хуан;  насколько нелепа  и  уродлива  была
внешность  одного, настолько красив и  изящен был  второй.  Истинный  Байярд
наших  дней,  воплощение  благородного  рыцарства,  Дон  Хуан  слыл  великим
полководцем. Славу эту принесла ему победа при Лепанто, и он еще закрепил ее
покорением  в  1573 году Туниса,  последнего оплота мусульман на Средиземном
море.  Возможно,  блестящие  победы  слегка  вскружили  ему  голову,  но  не
забывайте, что Дон Хуан в ту пору  был еще очень молод и, как-никак, являлся
сыном императора.  После  громких  военных  побед у  него  появилась  мечта,
простительная в его положении - он стал грезить о короне. Дон Хуан  не делал
из этого секрета; ему хотелось создать собственную империю, столицей которой
мог бы стать  Тунис.  Но  его мечты и намерения совершенно  не  совпадали  с
образом мыслей  Филиппа II,  в  планы  которого не  входило основание  Доном
Хуаном собственного  государства. Доблесть, отвага и  полководческий  талант
брата требовались королю для укрепления его собственного могущества и славы.
     Если  бы не планы  и  мечты  Дона  Хуана и не вмешательство в  его дела
некоего  Эсковедо, то, возможно, наша тайна так  бы и  осталась нераскрытой,
нам  бы удалось сохранить любовь  и уцелеть самим.  Но  жизнь  распорядилась
по-своему.  Эсковедо,  как  и я в свое  время, был секретарем Эболи  и после
смерти  герцога  получил место  в Королевском совете. Должность  была весьма
скромной, но король благоволил  к  нему,  считая его  человеком  неглупым  и
услужливым. Возможность выслужиться перед  королем не  заставила  себя долго
ждать. По правде сказать,  эту возможность Эсковедо  предоставил я  сам,  и,
используя  ее  с  умом, он мог бы  пойти очень далеко - гораздо  дальше, чем
позволяли  ему  собственный  талант  и происхождение. Возможность  заслужить
расположение  и  благодарность  короля  была  связана с  делами  Дона  Хуана
Австрийского.
     К тому  времени я уже стал хранителем всех секретов  короля,  знал  все
сокровенные желания Филиппа II.  Не  было для меня тайной и нежелание короля
видеть своего  брата коронованным. Амбиции  Дона  Хуана пугали его.  Мне  же
стало  очевидно, что не последнюю роль  в их  подогревании играет  секретарь
Дона  Хуана,  который путем возвышения  своего господина стремился  к  росту
собственного  влияния. Я рассказал об этом своем наблюдении королю.  Филипп,
не долго думая, потребовал удалить этого человека.
     - Этого недостаточно, - ответил я королю, - нужно не  только  устранить
секретаря,  но  и  поставить  на  его  место  человека,  преданного   вашему
величеству,  который будет не только оказывать нужное  нам влияние  на  Дона
Хуана, но и сообщать нам обо всех его планах и намерениях.
     - У вас есть кто-нибудь на примете? - с интересом спросил король.
     Я на мгновение  задумался, но быстро  вспомнил  об Эсковедо. Он обладал
обаянием, манерами, был честолюбив, неглуп, и я считал его преданным королю.
У нас с  ним сложились неплохие отношения, я слыл его другом и покровителем.
Словом, он подходил для этого дела, и я рад был  оказать ему услугу. Все это
я высказал королю, и дело было решено.
     Но  все  вышло  не так, как  я рассчитывал. Эсковедо не  оправдал  моих
ожиданий. Хотя он действительно очень быстро вошел  в доверие к  Дону Хуану,
но  сам,  в  свою очередь, оказался в плену  огромного обаяния и амбициозных
планов  своего  нового  господина.  Путь наверх,  который  я  ему  проложил,
показался Эсковедо долгим и утомительным по сравнению с тем, что рисовался в
мечтах Дона Хуана. Он поддался этим грезам так же, как и его предшественник.
Отличие  состояло  лишь  в  том,  что  Эсковедо  был  гораздо  энергичнее  и
напористее. Эсковедо стал не просто поддерживать и поощрять планы Дона Хуана
- он принялся развивать их, изобретая новые пути к достижению цели. В мире к
этому  моменту  произошли  некоторые  изменения.  Тунис снова  был  захвачен
турками, и все надежды Дона Хуана,  связанные с тунисской империей, рухнули.
Но   Эсковедо   обратил   взор  своего   господина  на   новую  возможность,
фантастическую  и  реальную  одновременно:   он  предолжил   ему  заполучить
английскую корону.
     У Филиппа  тем временем появились  свои  планы относительно Дона Хуана.
Дела во Фландрии в результате бездарного правления герцога Альбы  шли из рук
вон  плохо. Вся Северная  Фландрия была охвачена мятежами  еретиков.  Филипп
решил, что  его  брат, как  признанный полководец, должен возглавить  армию,
собранную  для подавления  фламандского  пожара.  Эсковедо пришла  в  голову
мысль, что если Дон Хуан одержит победу во Фландрии, то можно будет подумать
и об Англии,  о походе  на  королеву-еретичку  Елизавету  и  освобождении из
заточения Марии Стюарт. Но Дон Хуан пошел в этих планах еще дальше. В мечтах
ему уже  видилась  женитьба на  освобожденной шотландской  королеве  и,  как
следствие,  английская  корона.  Дон Хуан, по совету Эсковедо,  обратился за
поддержкой  в Рим. Движимый давней  ненавистью к английской королеве, святой
престол   охотно   поддержал  эти  планы.  Эсковедо  отправился  в  качестве
секретного посланника Дона Хуана в Рим для детального обсуждения замысла.
     Я  узнал  обо  всем  этом  от папского  нунция в Мадриде, явившегося  с
известием от его святейшества.
     - Я получил  послание  из Рима, - начал он, отвесив поклон, - в котором
Святой Отец поручает  мне передать Дону Хуану его благословение на  поход  с
целью  овладения  английской  короной  и  устранения  ереси  по  ту  сторону
Ла-Манша.
     Известие  это явилось для  меня  совершенной неожиданностью. О происках
Святой Церкви,  направленных  против  английской королевы, я знал давно. Еще
три года назад секретный посланник  шотландской королевы итальянец  Ридольфи
явился  к  Филиппу  II  с  предложением  о  походе  Испании  на  Англию  для
восстановления там  католичества  и коронования Марии  Стюарт. Тогда  герцог
Альба  отговорил  короля  от  этой  затеи, считая, что  экспедиция потребует
огромных расходов,  тогда как успех ее предсказать трудно.  И вот, эта  идея
возникла вновь, но в несколько измененном виде.
     - Но почему именно Дон Хуан Австрийский должен возглавить этот поход? -
спросил я.
     -  Он известен как ревностный борец за веру.  Он прекрасный полководец,
и, кроме того, у шотландской королевы должен быть муж-католик.
     - Но у Марии Стюарт хватало мужей.
     -  Его  святейшество,   по-видимому,  не  разделяет  вашего  мнения,  -
вкрадчиво ответил нунций.
     - А что думает по этому поводу король Испании?
     - Его католическое величество всегда был послушным сыном матери-церкви,
- елейным голосом произнес папский посланник.
     Но мне-то было известно,  что король  сам, и только он один, определяет
меру своего послушания церкви.
     - Вы  сейчас  отправитесь к  королю с этим  сообщением? Можно  устроить
немедленную  ауедиенцию, - предложил я  в  надежде стать свидетелем унижения
напыщенного нунция. Но мой расчет не оправдался.
     -  Нет, -  дерзко ответил мне  святой отец,  -  мне  предписано сначала
увидеть некоего  Эскоду, с которым я  должен обсудить,  как  представить это
дело его величеству. Я хотел  бы получить у вас сведения об этом  Эскоде. Вы
знаете его?
     - Эскоду? Никогда не слышал этого имени. Возможно, он прибыл из Рима?
     - Нет,  нет. Странно, что вы не  слышали этого  имени.  -  Святой отец,
нахмурившись, извлек  из  складок своей  сутаны пергаментный  свиток.  После
небольшой паузы он по буквам прочел: - Хуан де Эскода.
     Только тут меня осенило:
     -  Вы, по-видимому, имеете в виду Хуана де Эсковедо, - с улыбкой сказал
я.
     -  Да,  да,  конечно же, Эсковедо, - со  вздохом облегчения  согласился
нунций. - Так кто он? И где я могу его найти?
     -  Эсковедо  служит секретарем Дона  Хуана и сейчас на  пути  из Рима в
Мадрид.
     - Тогда я ничего не буду предпринимать до его прибытия, - заявил святой
отец, и на этом наш разговор закончился.
     Меня поразила  неосторожность Эсковедо. В  послании  из Рима ничего  не
говорилось о  том, что планы Дона Хуана  нужно хранить в  тайне от короля  и
меня  или  что  участие  самого  Эсковедо также следует  держать в  секрете.
Неблагоразумие было поистине удивительным. После того, как папский посланник
удалился, я немедленно отправился к королю с докладом о его  визите.  Филипп
был  ошеломлен и  разгневан моим рассказом; никогда  прежде я не видел его в
такой  ярости. Филипп не из  тех, кто дает  волю своим  чувствам,  он всегда
сохранял  внешнюю  невозмутимость.  Но на  этот раз  его  лицо исказилось до
неузнаваемости,  пальцы  нервно  теребили  редкую бородку,  а глаза налились
кровью. Думаю, что если бы Эсковедо находился сейчас в пределах досягаемости
короля,  ему было бы нелегко спасти свою шкуру. Подождав, пока ярость короля
немного утихнет, я принялся излагать ему свой план дальнейших действий.
     - Дона Хуана некем заменить во Фландрии, - спокойно начал я.
     Король гневно вскинул на меня глаза.
     - Там он  вам  пока  полезен, - продолжал я, не обращая внимания на то,
что королевский гнев  мог обратиться против меня. - Продолжайте использовать
его в своих интересах, ваше величество.
     - Вы  предлагаете мне согласиться с планом папы? - недоуменно и сердито
спросил Филипп.
     - Да, согласитесь. Точнее, уступите.
     - Уступить?! Мне?! Вы сошли с ума, дон Антонио!
     - Уступите  на  словах, создайте  видимость  уступки. Нам надо выиграть
время. Не соглашайтесь прямо, ответьте неопределенно, дайте понять Риму, что
сначала нужно уладить дела во Фландрии, а затем можно подумать и об  Англии.
Это окрылит вашего брата, придаст ему сил для скорой победы над фламандцами.
Вы же, в сущности, ничем себя не свяжете.
     - А эта собака Эсковедо?! Так и оставить без внимания его измену?!
     -  Собака  обычно выдает  себя  лаем. Мы  будем внимательно следить  за
действиями предателя. Он,  похоже, доверяет мне  - воспользуемся этим. Когда
же он станет нам бесполезен, накажем его безо всякого снисхождения! Эсковедо
получит по заслугам, но час возмездия еще не настал, государь!
     Король погрузился в раздумья. В молчании он ходил  по  комнате, потом с
видимой  неохотой дал  согласие  пока  не трогать  Эсковедо, но велел  ни на
мгновение не выпускать из виду Дона Хуана и его секретаря.
     Прошло  две  недели.  Король успокоился,  к нему  вернулись его обычные
невозмутимость и хладнокровие.  Дон  Хуан,  прибывший в Мадрид,  был приятно
удивлен  неожиданной  благосклонностью  короля  к  его  фламандскому  плану.
Эсковедо к  этому времени  вошел к  нему в полное доверие, и, когда Дон Хуан
отправился с  армией во Фландрию, секретарь остался его доверенным  лицом  в
Испании. Я внимательно следил за действиями Эсковедо. Это было нетрудно, так
как он на самом деле доверял мне.
     К моему удивлению, Эсковедо оказался не столь способным и ловким, как я
предполагал.   Он   не   скрывал   своих   намерений,   повсюду   похвалялся
открывающимися возможностями  и начисто был лишен терпения, так необходимого
в дворцовых интригах.  Дела во Фландрии шли довольно вяло, армия действовала
не   слишком  успешно,  фламандцы   же,   наоборот,  оказывали   решительное
сопротивление испанским войскам. Но  неудачи Дона Хуана не смущали Эсковедо,
он  без  конца  надоедал  королю  и  мне своими  напоминаниями  об  обещании
поддержать его господина. Не проходило  и  дня, чтобы  Эсковедо не  попросил
аудиенции у  короля  или у меня. Его назойливость переходила всякие границы,
он непрерывно жаловался  на медлительность и нерешительность наших действий,
упрекал, что мы бросили Дона Хуана на произвол судьбы. С каждым днем тон его
речей становился  все менее  и  менее уважительным. Король,  поддаваясь моим
уговорам, терпел  его выходки,  не давая своему гневу обрушиться  на  голову
интригана. Мне было жаль Эсковедо, ведь я  втянул его в эту историю, которая
не могла кончиться для него  добром. Кроме того, я еще сохранил малую толику
расположения к нему. Но летом 1576 года Эсковедо  зашел слишком  далеко:  он
написал королю письмо, полное яростных упреков в бездействии и презрительных
отзывов о  королевской политике. Я, зная содержание этого  послания, пытался
образумить его, охладить его пыл. Но все было напрасно.
     -  Друг  мой, -  говорил  я  ему, -  попытайтесь прислушаться к  голосу
разума. Вы  вступили  на очень скользкий и  опасный путь. Гнев  короля может
быть ужасен, вы рискуете уже не только своей карьерой, но и головой.
     Но подобные увещевания только подливали масла в огонь, и я добился лишь
того, что его  ярость обратилась на меня. Он стал обвинять меня в том, что я
мешаю ему в осуществлении его планов, не пытаюсь склонить короля  на сторону
Дона Хуана. Я не хотел с ним ссориться, поэтому оставил брань  без внимания.
Он отправил-таки письмо, и  гнев короля  был  неописуем.  Я вновь,  как мог,
пытался успокоить государя.
     - Несдержанность  этого  человека нам выгодна, - убеждал я  Филиппа.  -
Гораздо хуже было бы, будь он скрытным;  его опрометчивость в словах и делах
нам только на руку.
     Но все было напрасно. Филипп отказывался даже  слушать о снисхождении к
наглецу;  жажда  крови  наполняла  его сердце.  И  только  внезапный  отъезд
Эсковедо  во Фландрию, скорее напоминавший бегство, позволил ему остаться  в
живых.
     А дела во Фландрии шли все хуже  и хуже; надежды на победу, а значит, и
на английский трон, таяли, становились все призрачнее. Когда стало ясно, что
большего  на  этом пути достичь невозможно, Дон  Хуан, под влиянием того  же
неутомимого Эсковедо, обратил свой взгляд на саму Испанию. Король дряхлел, и
Эсковедо считал,  что Дон  Хуан после  смерти  короля может  претендовать на
регентство  при малолетнем инфанте. Он написал мне  письмо с просьбой помочь
ему убедить в этом Филиппа.
     Я явился  с этим письмом к королю. Тот попросил меня сделать вид, что я
согласен  выслушать  предложения его  брата.  Необходимо  было  вытянуть  из
Эсковедо  как можно больше сведений, разобраться в том, каким способом хотят
они достигнуть  своей цели. Я ушел,  оставив короля в мрачном и  подавленном
настроении.   Филиппа   впервые   всерьез   испугала  напористость  брата  и
изворотливость его секретаря.
     Итак, я отправил Дону Хуану письмо, в котором  постарался убедить его в
своей лояльности. Я попросил его остаться во Фландрии еще на какое-то время,
попробовать  добиться  перелома  в  борьбе  с мятежниками и,  если  удастся,
заключить  мир.  Эсковедо  тем временем  неожиданно объявился в  Мадриде.  Я
выяснил, что Дон Хуан  для продолжения  войны во  Фландрии попросил помощи у
папы. А  Эсковедо с  той же  целью приехал  в  Мадрид  -  искать  в  Испании
поддержки для победы над фламандцами. К тому  времени был  достигнут хрупкий
мир, который полностью  устраивал  испанского  короля, поскольку казна  была
опустошена, и средств на продолжение войны попросту не  было.  Но мир длился
недолго,  вскоре Дон Хуан  начал наступление, захватил Намур  и провозгласил
себя его правителем. Действия его полностью противоречили приказам короля, а
требование   помощи,   изложенное   Эсковедо   в  категоричных   выражениях,
переполнило чашу терпения Филиппа.
     - Моя воля ничего не значит  для  этих двоих, - с горечью делился он со
мной. - Я приставил Эсковедо к брату, чтобы тот оказывал на него необходимое
мне влияние. Но этот выскочка лишь подогрел амбиции Дона Хуана. Мне  надоело
терпеть  наглость этого  человека, с  ним надо  покончить  раз  и  навсегда!
Никогда прежде я не  встречал  никого,  столь  подлого и  столь  жадного  до
власти, как эта собака Эсковедо! Если его сейчас не остановить, то он сумеет
добиться успеха своего  хозяина во Фландрии,  а там, глядишь, и в Англии. Он
может принести еще очень много вреда. Он должен умереть! И как можно скорее!
     И снова мне пришлось усмирять гнев Филиппа, как я делал это уже не раз.
Вновь я спас  Эсковедо от неминуемой смерти,  о чем этот безмозглый глупец и
не  подозревал.  В  течение  нескольких  последующих  месяцев положение  дел
оставалось  очень неопределенным, боевые действия протекали вяло, не было ни
мира, ни войны. Перелом наступил в январе 1578 года, когда война разгорелась
с новой силой. На этот раз  на стороне  фламандцев  выступила Англия, давний
недруг  Испании.  Испанская армия  под предводительством Дона Хуана одержала
крупную  победу при Гембпурсе.  Она  несколько  подняла настроение короля  и
частично  рассеяла  его достигшее предела  недоверие к единокровному  брату.
Филипп стал спокойнее относиться к категоричным требованиям брата поддержать
его деньгами. Дон Хуан прекрасно понимал,  что  потеря Фландрии означает для
него  прощание  с  надеждами  на английскую  корону.  Осознание  этого факта
вызвало оживление деятельности Дона Хуана и  Эсковедо.  Последний непрерывно
крутился возле  меня, убеждая, умоляя, требуя склонить короля на их сторону.
Кроме  этих навязших в зубах  разговоров,  он  стал надоедать мне  просьбами
помочь ему  получить должность коменданта  замка Могро. Замок располагался у
моря, над  портом Сантандер. Меня заинтересовала  эта настойчивая просьба. Я
совершенно  не  понимал,  какие  цели  преследует Эсковедо,  добиваясь этого
назначения.
     Вскоре произошло  еще одно событие. От испанского  посла  во Франции мы
узнали, что Дон Хуан заключил с  герцогами де Гизами союз, именуемый "Защита
двух корон".  Цели его были столь же туманны, как  и  название. Это известие
вновь разожгло ослабевшее было недоверие короля к своему брату. Как-то раз я
был свидетелем встречи двух братьев, когда король набросился на Дона Хуана с
яростными  упреками,  что тот  замышляет  заговор, желая занять  его  место.
Стараясь  быть  справедливым, я  постарался внести  в этот вопрос  некоторую
ясность:
     - Вас плохо информировали,  ваше величество, - обратился я к Филиппу, -
этот  союз  не  является делом  рук  вашего  брата. При всех своих  мечтах о
королевском престоле, Дон Хуан предан вашему величеству.
     -  Вы  знаете, что  такое искушение? - спросил  меня  король, когда  мы
остались наедине. - У искушения существует порог, за  которым человек, сколь
бы  он  ни  был силен, не  способен  уже  сопротивляться.  Негодяй  Эсковедо
искушает моего  брата изо  дня в  день,  изобретая  все новые и новые  планы
завоевания престола. Насколько еще хватит  преданности Дона  Хуана, ответьте
мне!  Поверьте,  Антонио,  я  больше  не чувствую  себя  в  безопасности.  -
Некрасивое лицо  Филиппа  покрылось  красными  пятнами,  его  пальцы  нервно
теребили редкую бородку. - Я чувствую угрозу, исходящую  от Эсковедо, и  это
чувство  усиливается  с каждым днем. Удар может обрушиться в  любую  минуту.
Этот человек должен умереть прежде, чем он сможет убить меня.
     Я пожал плечами,  считая, что  король  сильно  преувеличивает  значение
Эсковедо.
     -  Государь, он всего  лишь  жалкий  интриган и фантазер.  Ничтожество,
вообразившее себя невесть кем. Но он  нам все еще  полезен. Его смерть лишит
нас последнего источника  информации о планах  и действиях Дона  Хуана. -  Я
успокаивал короля,  как  умел,  но  и  сам уже был заражен  его  тревогой  и
опасениями.  Мне хотелось выполнить  свой долг  перед  Филиппом, но в то  же
время я  не желал Эсковедо смерти. Поэтому я  тянул, выжидал и, в  сущности,
бездействовал, надеясь, что время расставит все по своим местам. Но Эсковедо
сам подтолкнул меня к решительным действиям.
     Королевский двор  -  отвратительное  место.  Грязные  слухи  и  досужие
домыслы  цветут  в  его  коридорах  пышным  цветом,  а  скандалы  и  сплетни
составляют единственное развлечение придворных. Целиком  поглощенный любовью
к Анне и государственными делами, я держался в стороне от дворцовой жизни. В
последнее  время мы с Анной часто  появлялись  на людях  вдвоем, я не  делал
тайны из своих визитов к ней, а несколько раз мы вместе посещали оперу и бой
быков. Король  знал об этом и даже  поощрял  мою заботу о герцогине, считая,
что я делаю это  из преданности  ему. Эсковедо, знакомый с  герцогиней Эболи
еще со  времен своей службы у герцога, тоже частенько наведывался в ее  дом.
Как-то  раз,  выходя вместе со мной от  герцогини, Эсковедо завел  разговор,
открывший мне глаза.
     -  Дон Антонио, - начал Эсковедо, - я  очень ценю все, что вы для  меня
сделали. Я считаю себя  вашим преданным другом и хотел бы дать вам дружеский
совет. Вам  не  следует так часто появляться  у герцогини. - Он доверительно
взял  меня под  руку.  -  О вас, о ваших  визитах уже пошли  сплетни,  о них
говорят все, кому не лень.
     Я попытался высвободить руку, но он вцепился в мой локоть, как клещ.
     - Не горячитесь, прошу вас,  - продолжал он. - Я ведь говорю вам это из
самых добрых чувств, поверьте. Мне будет жаль, если вы попадете в беду.
     -  Я  не нуждаюсь в ваших  советах, - резко ответил я, вырвав, наконец,
руку из его цепких  пальцев. - Вы, а не я,  нуждаетесь  сейчас  в  дружеском
совете, как никто в Испании!
     - Вы не поняли меня, дон Антонио, - настаивал наглец. - Я ведь  друг не
только вам, но и  герцогине Эболи. Она  всегда была добра ко мне. Но о ваших
визитах в ее  дом действительно  шепчутся во  всех  закоулках дворца. А если
какой-нибудь недруг шепнет об этом королю?
     Рука  моя дернулась  к эфесу  шпаги,  кровь вскипела в  жилах и  слепая
ярость ударила в голову.
     -  Еще  одно слово, - сквозь зубы  процедил я, - и моя шпага продырявит
вас насквозь! - Я резко остановился и обернулся, глядя прямо в его необычные
для испанца, водянистые, рыбьи глаза. Он мгновенно стал  серьезен. Возможно,
не  предполагал,  какое  действие  окажут  на меня  его  слова.  Затем легко
рассмеялся, отступил на шаг и сказал:
     - У вас слишком горячая  кровь, дон Антонио!  Я к вашим услугам в любое
время. Но  мне не хотелось бы  ссориться с  вами. - Он  снова взял меня  под
руку. - Мы  так долго были  друзьями. Поверьте, мною руководит  лишь чувство
беспокойства за вас и за герцогиню.
     Я успокоился,  осознав,  какую глупость совершаю,  проявляя  свой гнев.
Дальнейший  путь  мы  проделали в  молчании,  не  возвращаясь  к прерванному
разговору. Но на  том все  не закончилось.  Напротив,  этот случай был  лишь
предвестником будущих событий.
     На  следующий день  я застал  Анну  в слезах. Эсковедо  нанес  ей визит
незадолго до меня и завел с нею тот же самый разговор, что и со мной.
     - Донна Анна,  о вас говорят, - начал он, - о вас и  об Антонио Пересе.
Слухи  разрастаются,  как  снежный  ком.  Они могут иметь  самые  неприятные
последствия для вас обоих. Я осмеливаюсь говорить вам об этом только потому,
что считаю себя вашим другом и должником. Я всегда ценил вашу доброту, и мне
хотелось бы помочь вам.
     Все это Эсковедо произнес с доверительной  улыбкой.  Герцогиня уже  при
первых его словах поднялась и всю его речь выслушала стоя, надменно  вскинув
голову. Эсковедо во время своего  монолога подошел  к Анне и  даже попытался
взять  ее за  руку. Она, до этого момента  терпеливо слушавшая, вздрогнула и
отдернула руку, не сумев скрыть брезгливости.
     -  Уходите.  Оставьте меня. Вы  мне  отвратительны.  Не  смейте  больше
переступать порог этого дома! Дела господ не могут касаться лакеев!
     Эсковедо пытался сказать еще  что-то, но  Анна  его  не слушала, и  ему
пришлось уйти.
     Когда Анна рассказывала мне об этом разговоре,  лицо ее было бледным от
тревоги и гнева. Я  попытался успокоить  ее,  обещал  как  следует  проучить
Эсковедо   за  дерзость,   но   Анна  корила   себя   за   несдержанность  и
неосторожность. Этот  человек, злобный  и мстительный по натуре,  вполне был
способен отправиться  к  королю  с доносом.  А  ревность и  подозрительность
Филиппа довершили бы начатое. Основания для тревоги были самые серьезные. Мы
оба вели себя глупо. Но главным для меня сейчас было  одно - успокоить Анну.
Она прильнула ко мне вся в слезах.
     -  Прости меня, Антонио. Это все моя  вина, только моя. Я всегда знала,
что любовь  ко  мне ставит  тебя под  удар.  Мне  следовало бы быть умнее  и
сильнее. Я навлекла  на  тебя смертельную опасность: Эсковедо  отправится  к
Филиппу, и тогда мы пропали.
     - Эсковедо никогда не осмелится на это, любовь моя. Он рассчитывает  на
меня,  надеется, что я  помогу ему в  удовлетворении  его амбиций.  Если  он
уничтожит меня, то и сам окажется  не у дел. Он хорошо понимает это, поэтому
не осмелится пойти к королю. - Я крепко сжал Анну в  объятиях, чувствуя, как
она дрожит. Ушел я от нее лишь тогда, когда она успокоилась и повеселела. Но
у  самого  на  душе  было  невесело, сердце предчувствовало беду. И  беда не
заставила себя ждать.
     Я вышел  от  Анны  в  глубокой задумчивости и  не  сразу  заметил,  что
какой-то человек следует за  мной по  пятам с  явным намерением  заговорить.
Темнота  и черная  шляпа скрывали его лицо.  И только когда он  заговорил, я
понял, что это вновь Эсковедо.
     - Итак,  дон  Антонио,  - сказал  он с угрозой, - вы,  я вижу, не вняли
моему дружескому предупреждению.
     - Вы тоже, - ответил я спокойно и серьезно, продолжая быстро идти.
     Он не отставал  от меня. Хотя час был поздний, улицы все еще были полны
праздной публики. Я хотел избежать ссоры,  ведь мое лицо многим было  хорошо
знакомо. Я стремился уйти подальше от людных улиц.
     - Донна Анна, вероятно, рассказала  вам о  нашей  с ней беседе? - снова
начал Эсковедо.
     - Да. И  о  том,  как она  ответила  на вашу дерзость, тоже рассказала.
Герцогиня была слишком мягка с вами.
     - Она  оскорбила меня!  Назвала лакеем!  И вы называете это мягкостью?!
Такое оскорбление смывают  кровью! - яростно прошипел Эсковедо. Он замолчал,
ожидая  моего ответа. Но я не  считал нужным отвечать. Не выдержав молчания,
он продолжал:
     -  Знаете  ли  вы,  дон  Антонио,  что  вы  настолько скомпрометировали
герцогиню, что кое-кто из ее родственников всерьез подумывает вас убить?
     - Многие хотели бы убить  меня, но это не так-то просто. Антонио Переса
убить нелегко, и вы убедитесь в этом  сами, если будете продолжать надоедать
мне или герцогине Эболи!
     -  Вы мне угрожаете? Но  вы забыли, что, хоть  я  и  лакей, однако вы и
донна Анна находитесь в моих лакейских руках! Убивать вас я не собираюсь, но
я способен уничтожить вас обоих одним лишь  словом! Я могу рассказать... да,
рассказать  о  вас такое, что  вам  не  поздоровится...  Я  могу  немедленно
отправиться к королю и описать ему, как его  возлюбленная находит утешение в
объятиях его верного друга!
     - Ты лжешь, мерзавец!
     -  Вы  знаете, что нет. Я видел вас вместе полчаса  назад, видел своими
собственными  глазами. Вы  оба были  столь  неосторожны,  что любой  мог  бы
наблюдать  ваше  свидание,  заплатив  пару дукатов  слугам.  -  И  он  хитро
посмотрел  на   меня.  Огромным  усилием  воли  я  сдержал  себя,  помня   о
недопустимости публичного скандала.
     В это время мы подошли к моему дому.
     - Вы войдете? - холодно спросил я его.
     - К вам?! В волчье логово? Впрочем, отчего бы и нет?  Я не боюсь вас! -
И  вновь  в голосе Эсковедо послышалась затаенная хитрость. Мы поднялись  по
широким каменным ступеням и вошли внутрь.
     Я любил свой  дом,  символ моего  положения,  богатства  и  могущества.
Эсковедо,  впервые  очутившись  здесь, бросал  вокруг жадные  и  завистливые
взоры; похоже было, что его поразила роскошь убранства.
     - Вы неплохо устроились. - Зависть прозвучала  и в тоне, каким это было
сказано.  - Жаль было бы  потерять все  это, не правда ли? Вы живете не хуже
самого короля. Кстати, где он? Я слышал, что Филипп сейчас в Эскуриале? - Он
внимательно следил за тем, какое действие произведут на меня его слова.
     Я  постарался  не выдать  своего волнения. Король  и  вправду находился
сейчас в Эскуриале, своем загородном  дворце. Он уединился там, как обычно в
страстную  неделю,  стараясь постом  и  молитвой очистить свою темную  душу.
Эсковедо, раздраженный моим спокойствием, продолжал:
     -   Надеюсь,  дон  Антонио,  вы  не  заставите  меня  совершить   столь
утомительную поездку!
     Кровь  прилила к моему лицу, но я все еще пытался делать вид, что не до
конца его понимаю.
     - Вы слишком долго выжидали,  - говорил тем временем Эсковедо,  от души
наслаждаясь  своей ловкостью. - Вы хотели, чтобы  и волки были сыты, и  овцы
целы.  Но сейчас это уже невозможно. Вам необходимо определиться, дон Перес,
и сделать это немедленно.  Я предлагаю вам объединиться со мной, и вместе мы
сумеем добиться могущества, какое вам  и не  снилось. -  Тут глаза его алчно
сверкнули. - Но если вы  будете противиться, если  вы встанете на моем пути,
то я уничтожу  вас! Я расскажу королю, что его возлюбленная ему изменяет - и
с кем?!  С его верной опорой, правой рукой, преданным Антонио Пересом! Ну, а
что будет дальше, представить нетрудно. - Эсковедо обнажил мелкие белые зубы
в хищной  улыбке. Я молчал,  ожидая продолжения.  И  оно не  заставило  себя
ждать. Эсковедо, решивший, что сопротивление мое  сломлено, деловито изложил
свои требования.
     Прежде всего он хотел получить должность коменданта крепости Могро. Это
я должен был сделать немедленно. Затем  от меня  требовалось склонить короля
на сторону Дона  Хуана,  убедить его в  необходимости военного похода против
Англии и брака его брата с шотландской королевой.  Словом, ни много ни мало,
я должен  был  обеспечить  хозяину Эсковедо  английскую корону!  Но это было
всего лишь  начало! Эсковедо, решив,  что меня  можно  больше не  опасаться,
раскрыл свои карты  до  конца.  После того, как  Дон Хуан  займет английский
престол, можно будет подумать и об Испании! Тут-то и пригодится неприступная
крепость  Могро,  охраняющая   порт  Сантандер,  где   Эсковедо  предполагал
совершить высадку войск Дона Хуана. А уж дальше объединенной англо-испанской
армии под началом Дона Хуана будет нетрудно одержать победу. Это были  планы
безумца!  Эсковедо не  был глуп,  но  он  дал  слишком  большую  волю  своей
безудержной фантазии.  Похоже, он уже видел себя самого на одном из тронов в
качестве  регента.  Не  думаю,  чтобы  сам  Дон  Хуан  знал  обо  всех  этих
грандиозных планах и о том, какую роль отвел в них господину его секретарь.
     - А если я прямо сейчас отправлюсь в Эскуриал и расскажу королю о ваших
безумных планах? - поинтересовался я, когда Эсковедо замолчал.
     Он расхохотался в ответ:
     -  Вы не сделаете этого никогда! Я скажу королю, что  это ложь, которой
вы хотите прикрыть свою измену. Подумайте, что это означает для вас... И для
нее. - В его голосе послышалась неприкрытая угроза.
     О,  если  бы гнев короля  коснулся только  меня! Раздумывал  бы  я хоть
мгновение? Нет, ведь несмотря  на  свою любовь к Анне,  я был всецело предан
королю.  Не  задумываясь, я  бы  рассказал ему о фантастических, но, тем  не
менее, довольно  реальных планах Эсковедо, а затем  покорно принял  бы любую
кару.  Но  Анна!  Я не  мог  позволить, чтобы  страдание коснулось и  ее.  Я
почувствовал  слабость во всем теле,  холодный  пот выступил у меня  на лбу.
Наступило долгое молчание.  Я закрыл глаза.  Мне хотелось  умереть. Молчание
нарушил Эсковедо:
     - Так что вы ответите мне, дон Антонио?
     - Я в ваших руках, Эсковедо, - безжизненно ответил я ему.
     Радость блеснула в его глазах.
     -  Тогда  мы союзники!  Забудьте  обо всем! Вам  и герцогине  ничего не
грозит. -  Торжествуя,  он энергично  прошелся  передо  мной взад-вперед.  -
Теперь необходимо  действовать.  И немедленно! Могро для  меня  и Англия для
Дона Хуана!
     - Король в Эскуриале, вы правильно это отметили. В эти дни он никого не
принимает и не занимается делами. Нужно ждать его возвращения в Мадрид.
     - Хорошо. Дождемся Пасхи. - Он протянул мне руку. Преодолев отвращение,
я  скрепил  рукопожатием  позорную  сделку.   Эсковедо  ушел   довольный,  в
прекрасном настроении.
     Я заперся в своем  кабинете.  На робкие уговоры жены, чтобы я отдохнул,
отвечал, что очень занят, и просил не беспокоить. Я обдумывал свое положение
целую  ночь  напролет.  Выхода  не  было. Я  не  мог  не принять предложение
Эсковедо, я не мог обречь на страдания и смерть  свою возлюбленную. К такому
неутешительному выводу пришел я после той мучительной ночи.
     А наутро с нарочным пришло письмо от короля. Филипп писал, что Дон Хуан
опять  настойчиво  требует  денег.  "Это   требование,  -  писал  король,  -
подтверждает мои опасения.  У  меня есть все основания ожидать с их  стороны
каких-то новых каверз.  Помимо денег Дон  Хуан требует  немедленного приезда
Эсковедо. Это  особенно тревожит меня. Вдвоем они намного опаснее!  Я отвечу
Дону  Хуану,  что  Эсковедо  покинет  Мадрид  незамедлительно.  А Вы  должны
позаботиться о том, чтобы Эсковедо покинул нас навсегда."
     Рука моя дрогнула, когда я читал это письмо, кровь  застучала в висках.
Казалось,   здесь  вмешался  сам  рок.  У  меня  не  было  никаких  сомнений
относительно  того, что подразумевает Филипп под  словом "покинул". Эсковедо
должен был умереть. Надежда забрезжила передо  мной. Сам  король желает этой
смерти!  Негодяй  заслужил ее со всех точек зрения. Это не  будет убийством,
это будет казнью. Казнью, которую благословил сам  король. Я принял решение.
Силы  вернулись ко мне, и я тут же сел писать ответ королю, решив  на всякий
случай убедиться, насколько правильно я понял Филиппа. На следующий день моя
записка вернулась  обратно,  и  на ее полях рукой короля было написано:  "Вы
верно  меня поняли.  Мерзавец должен умереть, и как можно скорее. Проследите
за этим лично."
     Дорога  назад  была   отрезана.  Такому  требованию  оставалось  только
подчиниться. Я  был  готов выполнить  то, что требовал  от  меня король. Его
желание совпало с моим,  и сомнения меня  покинули. Теперь  оставалось  лишь
разработать план казни. У меня никогда не было недостатка в верных друзьях и
верных слугах. Я вызвал своего управляющего  Диего Мартинеса, преданного мне
душой и телом, и изложил ему приказ  короля.  Диего отобрал пятерых человек:
молодого офицера Энрикеса, двух арагонцев - Хуана де Мезу и Инсаусти, и двух
слуг -  Рубио и Боска. Три  ночи эти пятеро караулили Эсковедо у его дома на
крошечной  площади  Сантьяго. И,  наконец,  в  ночь  на  великий понедельник
Эсковедо был убит ударом шпаги, нанесенным Инсаусти. Но на теле впоследствии
нашли пять ран.  Мои люди делали все наверняка. Потом молодой Рубио доставил
мне известие о казни негодяя в мою загородную резиденцию в Альсале.
     На следующее утро  Мадрид  бурлил, взбудораженный известием об убийстве
секретаря.  О стремительном возвышении  Эсковедо,  его  силе и влиянии знали
многие.  Немедленно  были  начаты  энергичные  поиски убийцы. Я  вернулся  в
столицу   еще   через  день.  Мне  необходимо  было  выглядеть   удрученным,
разыгрывать  скорбь об убитом,  который  слыл моим другом. Это было столь же
гнусно, сколь и необходимо.
     Меня с самого начала стали подозревать  в причастности к убийству, хотя
никакой   видимой   связи   не   было.   Причиной,   думаю,  явились  слухи,
распространяемые  моими  врагами,  которые  решили воспользоваться  случаем,
чтобы пошатнуть мое положение. Семья Эсковедо, вначале считавшая меня другом
покойного,  со  временем  перестала  доверять мне, хотя  его жена  в  равной
степени  подозревала  как  меня,  так  и герцога  Альбу.  В  связи  с  этими
подозрениями ко мне  явился королевский  алькальд. Хотя он и  не высказал их
мне, его вопросы прямо свидетельствовали о том, что мое имя хотят связать со
смертью   Эсковедо.   Я   отвечал   спокойно,  держался   хладнокровно  и  с
достоинством.  Пользуясь  случаем,  выразил  сожаление,  что не  находился в
Мадриде  в  ночь  убийства  и  не  могу  поэтому  сообщить  никаких полезных
сведений.
     За этим  посещением алькальда последовало  другое - ко мне явился более
высокий  судебный чин. Чиновник разговаривал  дружелюбно и предупредительно,
но его  мягкость  не  обманула  меня. Целью  его  посещения  являлось одно -
попытаться  вывести  меня  из  себя,  лишить  хладнокровия и  таким  образом
получить  какие-нибудь сведения. Я старался ни словом, ни взглядом не выдать
себя и своей тайны, но внутренне был неприятно удивлен такой настойчивостью,
о чем  сразу же написал  королю. В ответном письме  он полностью одобрил мои
действия, советовал соблюдать предельную осторожность и не поддаваться ни на
какие провокации. Мы обменивались письмами ежедневно. Я сообщал ему обо всех
событиях, происходящих  в  Мадриде,  и о ходе  расследования  убийства. Моей
главной  заботой  была  в те дни  отправка  из Мадрида  моих  верных  людей,
казнивших  негодяя.  Необходимо было  удалить  их из столицы, но сделать это
незаметно, не  привлекая ничьего внимания. В этом  мне помог король.  Рубио,
Инсаусти и Энрикес получили предписания за его личной подписью о прохождении
военной  службы за пределами Испании,  в различных областях  Италии. Боск  и
Хуан  де  Меза,  также  по  распоряжению короля,  отправились  в Арагон  для
улаживания  имущественных  дел  герцогини  Эболи.  Таким  образом,  все  они
оказались вне пределов досягаемости кастильского правосудия.
     Но, к сожалению, слухи  о моей  причастности к  убийству  не  иссякали.
Более  того, в  связи с этим  делом вдруг стали упоминать имя  Анны. Причины
этого мне неясны до сих пор. Спустя  месяц после смерти  Эсковедо его  семья
подала  королю прошение, в  котором возложила на меня вину за  его убийство.
Король был вынужден принять Педро де  Эсковедо,  сына покойного, и пообещать
ему  наказать  виновного,  кем  бы  он  ни оказался. Филипп был  обескуражен
складывающимся   положением  дел;  опасность,  которая  нависла  надо  мной,
тревожила его. Семью  Эсковедо  поддерживал  Баскес,  влиятельный  секретарь
Королевского  Совета,   член  партии  Альбы  и  мой  тайный   враг,   всегда
завидовавший  моему быстрому возвышению и тому положению, которое я занимал.
Дело Эсковедо  позволило  ему выступить  против меня  с  открытым  забралом.
Баскес несколько раз намекал королю,  что убийство Эсковедо связано с именем
одной очень знатной дамы.  Об этом мне рассказал сам Филипп, посмеиваясь над
дикостью слухов. В ответ на мои опасения он поспешил успокоить:
     - Пока я жив, вам нечего бояться, Антонио.  Я не бросаю своих  друзей в
беде, тем более, что вы оказались в столь щекотливом положении из-за меня.
     Об  этом же король писал  мне  в  письмах, которые  часто  приходили  в
последние два месяца. За это  время у меня накопилось немало записок короля,
имеющих  отношение  к делу  Эсковедо.  Меня  успокаивал их  доверительный  и
откровенный тон, все они свидетельствовали о том,  что я был  лишь послушным
орудием в руках короля. Филипп не мог оставить меня в беде.
     При  дворе тем временем  сформировался  лагерь  моих недругов.  В  него
входили как мои старые враги, так и недавно приобретенные - семья Эсковедо и
кое-кто из родственников  герцога Эболи, решивших, что я бросаю тень на  имя
Анны Эболи. Заправлял всем неутомимый Баскес. Все эти люди открыто призывали
убить меня.  Угроза  была  столь реальной, что я  вынужден был окружать себя
охраной всякий раз, как выходил из  дому. Мое положение ухудшалось день  ото
дня.  Я вновь  обратился к королю с просьбой  о помощи. Я даже был  согласен
оставить свой пост,  если это  хоть в какой-то мере успокоит завистников. Но
король этому  воспротивился.  В конце концов нервы  мои  не  выдержали,  и я
заявил Филиппу,  что хотел  бы предстать перед судом.  Никаких доказательств
моей   причастности  к  убийству  не  нашли,   и   я  мог   рассчитывать  на
оправдательный приговор.
     - Ступайте к верховному судье Кастилии, - посоветовал мне  Филипп,  - и
расскажите ему обо  всех обстоятельствах, приведших к смерти Эсковедо.  Я, в
свою очередь, постараюсь убедить его, что вы ни в чем не виновны.
     Так  я  и  сделал. Верховным  судьей был  епископ  Пати. Он внимательно
выслушал меня, а затем отправился к королю. На следующий день я был вызван к
епископу. У него я застал также  Педро де Эсковедо и  Баскеса. Предложив мне
место рядом с собой, судья обратился к Эсковедо:
     - Дон  Педро,  у меня  находится  ваша  петиция  королю,  в которой  вы
возлагаете  вину  за убийство  вашего отца на дона Антонио  Переса. Я прежде
всего хочу вас заверить, что  убийце будет воздано по заслугам, кем бы он ни
являлся, и какое бы  положение ни  занимал.  Если  вы  настаиваете  на своих
обвинениях, то вам  необходимо представить доказательства причастности  дона
Антонио к означенному преступлению. Но если случится так, что  вы не сможете
доказать  его  вину,  то  дело  может обернуться  против  вас самих.  Нельзя
безнаказанно  бросать  тень  на  человека столь  уважаемого, каким  является
государственный  секретарь  его  католического  величества.  Я  же  со своей
стороны ручаюсь, что дон Антонио ни в чем не виновен.
     Епископ не лгал.  С его точки  зрения, я являлся  лишь орудием в  руках
своего  господина  -  короля Испании. Педро  Эсковедо,  оказавшись  в  столь
щекотливом  положении,  выглядел  испуганным.  У   него  был  вид  человека,
обнаружившего вдруг, что он стоит  на  краю пропасти,  и  любой неверный шаг
грозит гибелью.
     - Ваше преосвященство, - заговорил он дрожащим голосом, - у меня больше
нет сомнений. Заверяю вас, что ни я, ни моя семья больше не  будут связывать
смерть моего отца с именем дона Антонио.
     Разобравшись с Эсковедо, епископ обратился к Баскесу:
     -  Что  касается  вас,  сударь, то вы  превысили  свои  полномочия.  Вы
вмешались не в свое дело, вы огульно очернили дона Антонио, не имея  никаких
доказательств. И если дона Педро можно  понять, то вас  -  нельзя! Ваша вина
усугбляется  еще  и  тем, что  вы  носите сутану  священника. Вам необходимо
полностью устраниться от этого  дела, прекратить  обвинять  Антонио Переса и
больше времени  и  сил уделять Богу. Вы допустили в  свое сердце  зависть  и
злобу. А  это не  к лицу  человеку, имеющему сан  священника. Стыдитесь, сын
мой!
     Я  покинул  епископа   удовлетворенный.  На   какое-то  мгновение   мне
показалось,  что  мои враги отступили,  отказались  от  своих  обвинений. Но
верным  это  оказалось лишь в отношении Педро Эсковедо. Баскес же  продолжал
гнуть  свою линию,  он продолжал обвинять меня  везде, где только появлялся.
Зависть -  слишком  сильное чувство, почти страсть;  она  способна  помутить
любой разум; она  глуха  и слепа ко всему.  Баскес  не мог уже остановиться:
демон зависти и  злобы полностью овладел его душой.  Один из нас должен быть
уничтожен - иного пути он не видел.
     Близкие родственники под давлением Педро Эсковедо отказались от участия
в этом деле.  Баскес разыскал дальних родственников убитого и через них стал
распространять утверждения  о том, что я являюсь убийцей,  и причину на этот
раз  прямо связывали с именем герцогини Эболи.  И Анна,  и  я были на  грани
отчаяния.  И тогда  Анна, ни словом  не  предупредив меня,  написала  письмо
королю. Это было совершенным безумием. В письме она просила короля  защитить
ее  от дурных сплетен, распространяемых  всюду  Баскесом и его  людьми. Анна
оправдывалась, и это было ошибкой. После этого  письма началось наше падение
в пропасть.
     Филипп,  все  еще  находившийся в Эскуриале,  немедленно вызвал  меня к
себе. Он  хотел знать более точно,  в  чем состоит суть обвинений, брошенных
мне и Анне. Я рассказал  ему, одновременно все  отрицая. После  разговора со
мной Филипп обратился к герцогине,  он хотел услышать,  что скажет она. Анна
отрицала   все,  как  и  я,  ведь  никаких  доказательств  нашей   связи  не
существовало.  Казалось,  что король  поверил нам, убедился  в лживости этих
обвинений. И тем не менее  он  не наказал  Баскеса. Я старался  не придавать
этому особого значения, ибо хорошо знал медлительность Филиппа. "Время и я -
одно", - часто любил повторять король.
     С этого дня началась открытая война между мной и Баскесом.  Королевский
Совет разделился на два враждующих  лагеря, и его заседания походили  теперь
на военные баталии. Высшей точки наше противостояние достигло в тот  момент,
когда по вызову короля  я был вынужден уехать  в Эскуриал. Мне  понадобились
некоторые документы, находившиеся в тот момент у  Баскеса. Я послал за  ними
нарочного.  Среди  бумаг,  доставленных  слугой, я  обнаружил письмо, полное
злобных выпадов  и обвинений. Меня не задел бы этот пасквиль, если бы  в нем
не содержалось оскорбление, приведшее меня в бешенство. Баскес, в чьих жилах
текла мавританская кровь, посмел усомниться в моем кастильском просхождении!
Он  утверждал,  что  моя   кровь  недостаточно   чиста  и  мое  происхожение
недостаточно  благородно!  В  ярости я обратился к королю, присутствовавшему
при чтении этого письма:
     - Государь, взгляните,  что позволяет себе  этот мавританский  пес! Это
переходит все границы! Оградите меня от подобных оскорблений, либо позвольте
мне самому постоять за себя!
     Король  заверил меня,  что  он целиком  на моей стороне.  Казалось,  он
разделяет мое негодование. Филипп предложил мне взять отпуск для возбуждения
дела   против  Баскеса,  но   попросил  повременить  неделю.  Однако  неделя
превратилась в месяцы, а дело так и не сдвинулось с мертвой  точки. Наступил
апрель  1579  года, минул  год  со дня смерти  Эсковедо. Я жил  в постоянном
напряжении,  ощущение опасности  заставляло  меня  следить  за  каждым своим
шагом. Мы больше не виделись  с  Анной,  опасаясь слежки.  Король постепенно
отдалялся  от  меня,  видел  я  его  все  реже,  хотя  при  встречах  Филипп
по-прежнему был со мной любезен и доброжелателен.
     Как-то  раз ко  мне пришел  исповедник  Филиппа  фра  Диего де  Чавес и
передал  требование  короля прекратить  враждовать с  Баскесом.  Я  устал от
вражды  и дал свое  согласие, но выставил одно условие: "Баскес должен взять
свои слова  обратно!" С этим  Чавес и  отправился к моему врагу,  а затем  к
королю. Что сказал Баскес королевсому исповеднику, что он мог еще добавить к
слухам о  моих  отношениях с Анной  -  я не знаю.  Но  с этого дня отношение
короля  ко  мне  изменилось  окончательно,   тон  его  писем  перестал  быть
дружеским,  он отказывал мне в  аудиенции.  Я не выдержал и  написал о своем
отказе от судебного иска  против Баскеса. В письме я постарался уверить его,
что  если он  сам  простил  оскорбление, нанесенное  нам обоим, то и  я могу
оставить его без внимания. В заключение я просил позволения удалиться от дел
и уйти в отставку. Я сам уже пришел к такому выводу, да и Анна со слезами на
глазах просила об этом в нашу последнюю встречу. Она послала  за мной,  и я,
понимая,  что совершаю непоправимую ошибку,  не выдержал и откликнулся на ее
зов. Анна была бледна и печальна. Я провел у нее несколько часов, утешая ее.
Но все было напрасно - Анна была убеждена, что  все кончено,  мы погибли. Ее
приводила   в  отчаяние   мысль,   что   всему  виной  ее  неосторожность  и
безрассудство.
     Я принял необходимые меры, чтобы мой визит к Анне остался незамеченным.
Но,  по-видимому,  за  мной  следили  более пристально,  чем  я предполагал.
Филипп,  терзаемый  муками  ревности  и жаждой  мести, мог  расставить своих
шпионов  повсюду.  Покидая  в  тот  день  свою  возлюбленную,  я  не  мог  и
предположить, что вижу ее в последний раз.  В ту же ночь именем короля я был
взят под стражу в своем доме. Формальным поводом для ареста явился мой отказ
пойти на мировую с Баскесом. Король в это время находился в Мадриде, о чем я
до ареста и  не подозревал. Он прибыл в столицу,  чтобы лично присутствовать
при другом аресте. В ту же самую ночь, стоя  на паперти кафедрального собора
Святой Марии, он наблюдал за тем, как альгвасилы вошли в дом герцогини Эболи
и  как Анна, закутанная  в темную шаль,  вышла под конвоем  и села в карету,
увезшую ее в  крепость  Пинто. Анна содержалась  в этой  крепости в  течение
нескольких месяцев,  а потом ее отправили  в далекую Пастрану в  пожизненную
ссылку. Но обо всем этом я узнал много позже.
     Я  же в  течение четырех месяцев  содержался в тюрьме  без предъявления
каких-либо обвинений. Мое здоровье сильно пошатнулось, и через четыре месяца
меня перевели  в мой  собственный дом, где  держали  еще восемь  месяцев под
усиленной  охраной. Напрасно мои  друзья и  родные  хлопотали за  меня перед
королем, просили предать  меня суду или вернуть  свободу. Король  всякий раз
отвечал, что дело это особого рода и спешка ни к чему.
     Летом  1580  года Филипп  отправился в Лиссабон для вступления  в права
владения португальской  короной,  доставшейся  ему  по  наследству.  По  его
возвращении  моя  жена явилась к нему с  ходатайством за меня. Но  король не
принял  ее,  и я продолжал находиться под домашаним арестом. Миновал год  со
дня моего ареста. Я дал письменное обещание об отказе от вражды с  Баскесом,
и  спустя  некоторое  время  мне предоставили относительную  свободу. Я  мог
выходить из  дома,  принимать  посететилей,  но  сам никого посещать не имел
права, и выезжать за пределы Мадрида мне было запрещено. Так прошли недели и
месяцы. Баскес, а с ним и  его партия, вошли теперь в полную силу. Теперь он
занимал ведущее место в Королевском Совете. Его стараниями в 1584  году меня
привлекли к суду  по обвинению в мздоимстве  и растрате. К тому времени  был
схвачен  Энрикес,  и  он был готов  давать  показания  по  делу  об убийстве
Эсковедо.  Но в  предъявленном мне обвинении об убийстве  не  упоминалось ни
словом.
     Меня обвиняли  в  чрезмерной роскоши,  во взяточничестве,  в расхищении
государственной казны. Филипп  не осмелился судить  меня  за  убийство,  ибо
знал, что в моих  руках находятся письма, неопровержимо свидетельствующие  о
его  причастности  к  нему.  Суд  приговорил  меня  к  двум  годам тюрьмы  с
последующей  десятилетней  ссылкой.  Кроме того,  мне  следовало  уплатить в
королевскую  казну  двадцать  миллионов мараведи  -  именно  в  такую  сумму
оценивался ущерб, который, якобы, я ей нанес. В моем доме произвели обыск. Я
прекрасно понимал,  что искали  слуги  короля. Но еще задолго до ареста были
приняты  необходимые  меры:  письма  и  бумаги, компрометирующие  короля,  я
упаковал в небольшие кованые ларцы и спрятал в надежном месте. Бумаги были в
безопасности и ждали своего часа. Не найдя писем, Филипп не решался спустить
с цепей псов, требующих моей смерти за убийство Эсковедо.
     Меня  поместили  в   крепость   Турруэгано.  Ежедневно   я  подвергался
многочасовым  допросам,  на которых от меня пытались добиться,  где  я храню
письма короля. Но эти документы были моей единственной защитой.  Заполучи их
Филипп,  меня бы  немедленно казнили.  В  ответ  на все  вопросы  я  отвечал
молчанием.  Убедившись, что таким  образом от меня  ничего  не добиться, мои
мучители  принялись  за  жену  и  детей.  Хуану  пугали тюремным заточением,
расписывали пытки, которым подвергнут ее и детей, если она не  укажает место
хранения бумаг. Но Хуана в этот  тяжелый час проявила такую верность  и силу
духа, которые я никогда не предполагал в этой  тихой и покорной женщине. Она
стойко  вынесла  все допросы, не  испугалась угроз и ничем не выдала, что ей
известно место, где спрятаны бумаги. Не поддалась она и вкрадчивым  уговорам
королевского исповедника фра Диего. Когда все способы  были испробованы,  ко
мне  явился королевский офицер  и сообщил, что  если я буду упорствовать, то
жену  и детей отправят  тюрьму, и  они останутся там до тех  пор,  пока я не
образумлюсь и  не  подчинюсь королевской воле. Весть эта  поразила меня, как
удар  обухом  по  голове. Можно  ли  представить  более  сильную  муку,  чем
сознавать, что из-за тебя страдают невинные, любящие тебя люди! В первый миг
я стоял ошеломленный, не в силах пошевелиться, но в следующее мгновение  дал
волю всей ярости, накопившейся во  мне за долгие дни заточения. Не стесняясь
офицера,  я поносил короля в самых  страшных  и  богохульных  выражениях. Но
никакого  облегчения это мне не  принесло.  Неодолимая тяжесть  легла на мое
сердце. Лишь огромным усилием воли, выдержав страшную борьбу с собой, я взял
себя  в руки.  Офицер внимательно следил за  мной  и, казалось, сочувствовал
мне.
     -  Я  понимаю  ваше горе, дон Антонио, - сказал  он. - Но  судьба ваших
близких в ваших руках. Одно ваше слово, и они будут свободны.
     Я перевел дух, поднял на него глаза и медленно спросил:
     - А я тем самым подпишу себе смертный приговор?
     - Но не в этом ли сейчас состоит ваш долг перед семьей?
     Я смотрел  на его самодовольную физиономию, холодные пустые глаза и мне
хотелось его задушить. Но я подавил это желание. Воля моя была сломлена.
     - Хорошо, я сделаю так, как вы говорите. Король получит свои документы.
Я должен  отдать распоряжения  своему управляющему Диего  Мартинесу,  а  для
этого мне нужно его увидеть, - ответил я, заметив, что у меня дрожит голос.
     Мои  слова  явно  обрадовали  офицера,  который  удалился  в   отличном
расположении духа, приписав мое согласие своей ловкости и удачливости.  Я же
остался в  невыразимом  отчаянии,  понимая, что, отдав письма в руки короля,
лишусь своей последней защиты.  Но иного  выхода не существовало. Три дня до
приезда Мартинеса я провел в непрерывных раздумьях.
     Через три дня верный Диего предстал передо мной. Я рассказал ему о трех
небольших кованых  ларцах,  в которых  хранились письма и  бумаги.  Мартинес
нашел их  и отдал в  руки  королевского исповедника. На вопрос, знает ли он,
что находится внутри, Диего ответил отрицательно.
     Можно только  представить,  какую  радость и какое  облегчение  испытал
король, когда, наконец,  получил вожделенные бумаги, когда  убедился, что  я
лишен  теперь своего грозного  оружия. Результат последовал незамедлительно.
Хуана и дети  были освобождены, им разрешили жить в нашем доме в Мадриде, ни
в чем не  нуждаясь. Режим моего  содержания  заметно  смягчился. Приближался
1586  год. Мое  здоровье  вследствие  тюремного заточения и связанных  с ним
лишений заметно пошатнулось. Жене удалось получить разрешение перевезти меня
в Мадрид и  поселить в нашем  доме. Меня, конечно же, строжайше охраняли, но
старые друзья могли навещать нас.  Я  наслаждался покоем  рядом  с  Хуаной и
детьми, и лишь память об Анне жгла мое сердце. Так продолжалось четырнадцать
месяцев. Мне уже стало казаться, что король, добившись своего, забыл обо мне
и потерял всякий интерес к моей участи. О, как глубоко я ошибался!
     Началось все с  ареста Мартинеса по  обвинению в убийстве  Эсковедо.  А
затем  и я был вновь  брошен в застенок,  на этот  раз  в крепость Пинто. Но
пребывание  в Пинто оказалось недолгим,  вскоре меня  под  надежной  охраной
перевезли  в Мадрид. И здесь я узнал, что Филипп все  это время ни на минуту
обо   мне  не  забывал.   Прошлым   летом   король   отправился   в   Арагон
председательствовать  в  Испанских  Кортесах.  Баскес,  сопровождавший  его,
воспользовался  моментом и  допросил  Энрикеса,  содержавшегося в арагонской
тюрьме. Энрикес к тому  времени сознался в  убийстве Эсковедо, но об участии
других  молчал. Баскес, пообещав  ему жизнь  в обмен  на подробный  рассказ,
превратил Энрикеса из  обвиняемого в  обвинителя.  Энрикес выдал всех, кроме
меня,  поскольку  о  моей  причастности  к этому делу  ему  было неизвестно.
Инсаусти и Боска к этому моменту не было в живых. Де Меза и Рубио скрывались
в арагонской глуши. Диего же Мартинес был схвачен.
     Диего остался  верен мне до конца. Угрозы не произвели на него никакого
впечатления. Сохраняя полное самообладание, он отрицал свою  вину и  обвинил
Энрикеса  во  лжи.  Он  неизменно  твердил,  что  всегда  был  в  прекрасных
отношениях с Эсковедо и у него  не было причин желать ему зла. Ему  устроили
очную ставку с Энрикесом, но и она не смогла поколебать  твердости Диего. На
очной ставке он презрительно обвинил Энрикеса в продажности и предательстве.
Диего, в  ответ на попытки уличить его  показаниями  изменника,  сказал, что
Энрикес был подкуплен врагами и его утверждения - злонамеренная ложь.
     Стойкость  и  хладнокровие  Мартинеса  поставили  тюремщиков  в сложное
положение.  Они,  в  сущности  оказались  в  тупике.  Энрикес не  заслуживал
доверия, а иных доказательств вины Мартинеса не было. Требовался еще хотя бы
один  свидетель, и  Баскес  бросил  своих ищеек на поиски  Рубио  и де Мезы.
Особенно  он  рассчитывал на молодого  и  неопытного  Рубио. Но я еще раньше
предупредил об этом Мезу и поручил ему ни на шаг не отпускать от себя Рубио.
     Несколько  месяцев сохранялось столь  неопрделенное положение. Наступил
август 1589  года,  время  бежало куда быстрее,  чем развивались события.  Я
написал прошение королю, в котором взывал к его милосердию и снисхождению. В
ответ  мое содержание сделали лишь более суровым. Несколько раз меня посещал
Баскес. Но все  его попытки заманить меня в ловушку и заставить  выдать себя
были  бесплодны. Тем не  менее  в  конце  1589  года Баскес  во всеуслышание
заявил, что моя  вина полностью  доказана. Вслед за этим заявлением Педро де
Эсковеда предъявил  мне и  Диего Мартинесу  обвинение.  До  начала суда меня
заковали  в  кандалы.  Для  опровержения  показаний  Энрикеса, единственного
свидетеля  обвинения, я  предъявил показания шести  свидетелей с безупречной
репутацией. Все они подтверждали, что в момент смерти Эсковедо я находился в
Алькале и физически не мог  принять участия  в преступлении.  Все свидетели,
среди  которых  были  королевский   секретарь  Арагона  и  один  влиятельный
священник,  в  один  голос  утверждали,  что  я  всегда  являлся  ревностным
христианином, неуклонно  соблюдающим все  заповеди Господни. Моим свидетелям
противостоял человек, запятнавший себя предательством. Суд был  пристрастен,
но  тем не  менее  он не  смог законным  образом вынести  мне  обвинительный
приговор,  основываясь  на показаниях одного  лишь  Энрикеса.  Существовало,
конечно, огромное количество  письменных свидетельств моего  участия в  этом
деле,  но пустить  их в  ход, не бросив тень на короля, было невозможно. Суд
после нескольких  заседаний  объявил, что откладывает  свое решение до  того
момента, когда будут найдены доказательства, подтверждающие мою вину. Во мне
опять  проснулась  надежда.  После двусмысленного заявления судей в  Мадриде
поднялся ропот.  То  тут,  то  там вспыхивали  разговоры о том,  что  король
злоупотребляет своей властью. Я решил воспользоваться ситуацией и потребовал
выпустить меня на свободу или вынести приговор. Казалось,  что  судьба после
долгих  лет,  наконец,  улыбнулась мне.  Но  тут,  в  своей  обычной  манере
действовать исподтишка, вмешался Филипп. Он прислал ко мне своего исповедни
     ка фра Диего.
     -  Приветствую вас, сын мой, - вкрадчиво пропел  священник, как  только
дверь камеры захлопнулась  за ним. Его улыбка была ласкова и  дружелюбна, но
колючий взгляд небольших карих глаз не сулил  добра. - Вы неважно выглядите,
дон  Антонио.  Побледнели,  исхудали.  Пора бы вам уже выйти из этой мрачной
камеры.  Одно лишь ваше слово  - и все кончится, страдания останутся позади.
Дон Антонио, я советую вам  признаться в причастности к смерти Эсковедо. Вам
не  следует  бояться  этого  признания,  поверьте,  ведь  вы  всегда  можете
оправдаться, что действовали в интересах Испании и ее короля.
     Ловушка  была  слишком очевидна. Поддайся  я  на  эти ласковые  уговоры
сладкоречивого  священника и  сделай  такое признание, как от  меня  тут  же
потребуют  доказательств этого утверждения. А документы отныне были в  руках
короля. Я не смог  бы ничего доказать, мои слова остались бы только словами.
Более того, меня бы тут же  поспешили обвинить в очернительстве и клевете на
короля. Замысел  был тонок, но воплощение его оставляло желать лучшего. Я не
попался в расставленные сети.
     - У меня была подобная мысль, святой отец. Но я не могу изменить своему
королю, как бы жесток он со мной ни был. В своих письмах король неоднократно
писал,  что никогда не оставит меня в беде, не  даст моим  врагам уничтожить
меня,  но  никто не  должен  знать,  что убийство Эсковедо  совершено по его
приказу. Король  не сдержал  своего слова,  но я  останусь преданным  ему до
конца! - На хитрость противника я решил ответить такой же хитростью.
     - Но если король  освободит вас от  данного ему слова? - В святом  отце
пробудился гнев. Его  выдавало лицо, но голос по-прежнему звучал вкрадчиво и
подобострастно.
     -  Если его  величество  снизойдет до  меня  и пришлет  мне записку,  в
которой его собственной рукой будет начертано: "Разрешаю Вам признаться, что
убийство  Эсковедо совершено  по моему приказу", то  я благодарно сочту себя
освобожденным от обета молчания, - произнес я серьезно.
     Священник, прищурившись, смотрел на  меня блестящими глазами. Казалось,
он понял скрытую насмешку,  но не стал продолжать  разговор и  ушел, оставив
меня наслаждаться этой маленькой победой.
     В течение нескольких дней меня никто не тревожил, хотя  тюремщики стали
обращаться  со   мной  более  сурово.   Мне  запрещалось  кого-либо  видеть,
надзиратели  в моем присутствии  молчали, рацион  мой  ограничили  хлебом  и
водой. Но все это мало меня трогало. Я ждал.
     Шли  последние  дни  1589 года. Новый год  я  встретил  в одиночестве в
холодной и промозглой  камере.  А утром первого января  меня посетил Баскес.
Мой враг решил принести записку короля лично. Послание было адресовано вовсе
не мне, а самому Баскесу; в нем говорилось:
     "Прошу Вас передать Антонио Пересу, что я освобождаю его от данного мне
слова  молчать  о  моем приказе  предать  смерти негодяя Эсковедо. Он  может
открыто заявить  об  этом  перед  лицом  судей.  Смерть Эсковедо  целиком  и
полностью лежит на  моей совести,  поскольку я  пошел на поводу  у Переса  и
поддался его уговорам убить этого человека.
     Филипп II Испанский.
     P.  S.  В  случае необходимости  можете  показать  это  письмо  Антонио
Пересу."
     О, дьявольское коварство  Филиппа!  Так  повернуть дело,  так  исказить
факты! Оказывается, это я настаивал на убийстве Эсковедо! Я убеждал короля в
необходимости этой  смерти, а Филипп пытался защитить мерзавца! Оказывается,
это  он  уступил моим  настойчивым уговорам, и я должен в этом признаться! Я
взглянул в глаза своему ненавистному врагу. Он, улыбаясь, ждал, что я скажу.
     - Это новая ловушка, Баскес? Это ваших рук дело? Король не мог написать
подобную записку!
     - Вы не узнаете его руки? Взгляните повнимательнее.
     -  Я  знаю его  руку, как никто другой.  Но я знаю и то, что  король не
клятвопреступник! Что же до  остального... Мне нечего добавить к тому, что я
уже не раз говорил. Я  не имею никакого отношения к смерти Эсковедо. Я разве
что могу  выразить  официальный  протест  против  вас, как  пристрастного  и
заинтересованного судьи.
     Баскес вышел из моей камеры в ярости. Еще шесть раз в течение месяца он
досаждал  мне  своими визитами, пытаясь  добиться признания. Но  он лишь зря
потратил время. В свой последний визит Баскес заявил:
     - Вы вынуждаете нас пойти на крайние меры, Перес! Мы перейдем к пыткам.
Может быть, они развяжут вам язык!
     В  ответ на  эту угрозу я только расхохотался.  Я  ведь дворянин,  и по
испанским  законам  меня  нельзя было  подвергнуть пытке.  Это один из самых
старых законов,  и они не  посмеют  его нарушить! И тем  не  менее  они  его
нарушили.  Не было ни одного закона Божьего или человеческого, который бы не
нарушил король, чтобы хоть сколько-нибудь утолить свою жажду мести.
     Меня раздели и, обнаженного, передали в руки палачей.  Несколько дней и
ночей я провел во мраке, в холодной камере, где из стен сочилачь вода, а пол
кишел крысами. В камере  не было ничего,  кроме  соломенной подстилки. Раз в
сутки  мне приносили ломоть хлеба  и кружку воды.  Как-то раз я был разбужен
ярким светом. Это  явились мои мучители. Меня  привели в мрачное  и зловещее
помещение. Палач приковал меня цепями к столбу, руки мне  скрестили на груди
и связали грубым ремнем. Между скрещенными руками пропустили железную палку.
Я с ужасом  наблюдал все эти  приготовления. Наконец пытка  началась. Палач,
монотонным  голосом  повторяя  одно  и  то  же  требование,  начал  медленно
поворачивать  стержень.  Я  крепился,  сколько  мог. Когда боль  становилась
нестерпимой, я пытался  облегчить ее криком. Но  на требование  признаться в
убийстве  Эсковедо  я  упорно  молчал.  Когда  хрустнула  кость,  я  потерял
сознание.   Но  меня   привели  в  чувство  потоком  холодной  воды.   Пытка
возобновилась.  Я  был  сломлен.  Проклиная палачей,  короля,  Бога  в самых
страшных выражениях, я признался в убийстве  Эсковедо, признал, что  сделано
это было  в интересах Испании и по приказу  короля. Мои  слова были записаны
самым тщательным образом, и  от  меня  немедленно потребовали  доказательств
сказанному. Я знал, что признанием я подписал себе смертный приговор.
     На следующий день мое признание зачитали так ни в чем и не сознавшемуся
Диего Мартинесу. Он понял, что отпираться дальше бессмысленно, и  подтвердил
показания Энрикеса.
     Мое состояние в  те дни было  плачевно. К ранам  и переломанным  костям
добавилась жесточайшая лихорадка. Тюремщики, испугавшись, что я не доживу до
суда, пригласили врача. Тот нашел, что  мое  состояние в  условиях тюрьмы не
может улучшиться, и ко мне допустили жену и слуг. Шел конец февраля. Доброта
Хуаны  и искусство приглашенного ею эскулапа  вернули  мне силы.  Руки вновь
стали  действовать,  хотя одна так и осталась искалеченной.  Но  я не хотел,
чтобы  улучшение моего  состояния стало заметным для  тюремщиков. У меня все
еще оставалась надежда.
     Моим единственным  спасением  оставался побег. Как  только станет ясно,
что я уже оправился от  ран,  меня  немедленно  приговорят  к  смерти  и, не
мешкая,  приведут  приговор  в  исполнение.  Лишь  побег  давал мне шанс  на
спасение.  За пределами  Кастилии  я смог  бы  помериться силами с Филиппом,
доказать  ему, что Антонио Перес еще не  сломлен. Через Хуану  я  передал де
Мезе о своем намерении бежать. Жена и де Меза приготовили все необходимое. В
ночь на  20  апреля  де Меза ждал  меня  у тюремной стены  с парой крепких и
быстрых  лошадей.  Утром, как обычно, навестив  меня,  Хуана  шепнула мне об
этом. Охрана к тому времени стала менее бдительной и строгой. Я в нетерпении
ждал наступления темноты. Когда ночь окутала  крепость  своим  покрывалом, я
поднялся с постели  и, стараясь не шуметь,  накинул  на себя длинный женский
плащ, оставленный  Хуаной,  и  уверенной  походкой вышел из своей камеры.  У
дверей никого не было!  Я быстро прошел по темному  коридору и спустился  во
двор, никем не  замеченный.  Стражники  у  ворот  приняли  меня  за одну  из
служанок  и выпустили за пределы крепости. Я  был  на  свободе! Я не  мог  и
предположить,  что вырваться из темницы  будет  столь просто.  Хуан де Меза,
нетерпеливо  дожидавшийся в тени  крепостной  стены, увидел  меня и бросился
навстречу. Я быстро  скинул женский  плащ,  вскочил  на коня, и мы поскакали
прочь  от ненавистной  крепости. Мне  хотелось петь  и  кричать  от  чувства
свободы, переполнявшего душу. Девяносто с лишним миль до  границы Арагона мы
проделали, не останавливаясь и не отдыхая, и  только раз поменяли лошадей. И
вот кастильская  земля,  а вместе  с ней и  лживое  кастильское  правосудие,
остались позади.
     Мы въехали в Сарагосу запыленные  и  усталые. Но времени для отдыха  не
было. Я немедленно направился в Верховный суд Арагона, чтобы предстать перед
ним за убийство Эсковедо. Вся моя надежда была на справедливость  арагонцев.
Думаю, что, когда я  въезжал  в Сарагосу, Филиппу уже стало иэвестно о  моем
побеге. Мне  даже трудно себе  представить, какое впечатление  произвело это
известие на  короля! Ведь Филипп с его хитростью не мог не догадываться, что
если я осмелился отдаться в  руки арагонского правосудия, то, значит, в моих
руках  имеются  обеляющие  меня  доказательства.  И  у  короля  имелись  все
основания для тревоги. Конечно же, посылая Диего Мартинеса за документами, я
дал ему указание извлечь несколько  писем Филиппа и спрятать  их  в надежном
месте. Переписка короля была очень обширна и  беспорядочна. Вынуть незаметно
несколько писем,  а  затем  запечатать ящики было  совсем  нетрудно.  Я  был
уверен,  что король ничего не заметит. Так оно и случилось. Бумаги  спрятала
моя жена  в тайнике,  о котором никто,  кроме  нас двоих,  не  знал.  Письма
неопровержимо свидетельствовали,  что  убийство Эсковедо  было  совершено по
прямому указанию короля. Я  не мог объявить об их  существовании в Кастилии,
но в Арагоне мои руки были развязаны.
     Арагон   имеет   очень   древние  традиции,   ревностно   охраняемые  и
соблюдаемые.  Эта испанская провинция всегда была более самостоятельной, чем
остальные. Король Кастилии мог стать правителем Арагона лишь после того, как
принесет  клятву  перед  Верховным  советом  Арагона.  Клятва  та  содержала
обязательство свято чтить обычаи и привилегии этой страны. Нарушение королем
этой клятвы  разожгло бы пламя  восстания по всему Арагону, и затушить пожар
было бы куда как непросто. Ни один испанский король до сих пор не  осмелился
пойти  на это. Верховный суд Арагона  являлся  высшим по отношению к  любому
королевскому трибуналу. Каждый испанец мог обратиться  в этот суд, известный
всей Европе своей беспристрастностью и справедливостью. Все мои надежды были
связаны именно с арагонским судом.
     В ожидании суда меня поместили в городскую тюрьму, где  я находился под
надежной  охраной.  Опасались  не  моего  побега, а  того, что люди  Филиппа
попытаются убить или  похитить  меня. И действительно, как-то  раз  в тюрьму
ворвались  вооруженные  до зубов  кастильцы и, перебив охрану, выволкли меня
оттуда. И лишь гнев возбужденной  до предела толпы спас мне  жизнь. Судебный
процесс  бурно обсуждали по всей Испании, да  и в Европе внимательно следили
за его ходом. А он проходил очень неторопливо, с длинными паузами. В одну из
таких пауз я отослал  Филиппу письмо, в котором предлагал  ему отступиться и
предоставить свободу мне и моей семье. Я  предупреждал  короля,  что в  моих
руках по-прежнему находится грозное оружие - несколько его писем. В ответ он
бросил за решетку мою  семью, а все кастильские суды заочно приговорили меня
к смертной казни.
     Суд в Арагоне  тем временем шел своим чередом.  Я подготовил записку, в
которой  подробно  изложил все факты  дела и в  качестве свидетельства своей
невиновности ссылался на письма короля.  Записка была  зачитана на одном  из
заседаний суда. И  тут-то Филипп,  наконец, испугался. Он осознал, что меня,
без сомнения,  ждет оправдательный  приговор. Король попытался  спасти лицо,
приказав  прекратить  начатое  дело.  Он  утверждал,  что   на  суде   будут
обнародованы  бумаги, содержащие государственную тайну.  А  этого  допустить
никак нельзя. В результате меня незамедлительно оправдали,  и я  был отпущен
на свободу.  Но король на этом не успокоился, и против меня тут же выдвинули
новое  обвинение  - в смерти двух  моих слуг.  Но  обвинение было совершенно
нелепо: те слуги умерли  естественной смертью, и доказать  это не составляло
труда.  Затем вспомнили дело о  мздоимстве, по которому я  уже был осужден и
наказан. В  народе  начали  раздаваться  насмешки  в  адрес  Филиппа  и  его
маниакального стремления погубить меня.
     У короля оставалось  лишь одно средство, самое страшное - Палата Святой
Инквизиции. Суд,  перед  которым  отступают и  склоняются все мирские  суды.
Филипп  натравил на  меня инквизиторов.  Меня  обвинили в самом  страшном из
человеческих грехов - в неверии в Бога.  Мне припомнили неосторожные  слова,
вырвавшиеся  у  меня  под  пытками.  Когда физическое  страдание становилось
непереносимым, я  осыпал  проклятиями моих мучителей  и короля.  А однажды я
вскричал  :  "Бог  спит,  ежели  он  допускает  такую несправедливость!"  На
основании  этих  и  подобных  им  слов  Святой  Суд  составил  обвинительное
заключение и потребовал от Верховного суда Арагона  немедленно передать меня
в руки инквизиции.
     Судьи  Арагона  отказались   выполнить   это   требование.  Инквизиторы
оштрафовали  их  на  тысячу  дукатов  и  призвали  к  послушанию,  пригрозив
отлучением от церкви и этим сломив, наконец, сопротивление. Верховный суд не
осмелился так открыто противостоять Святой Инквизиции. Меня  передали святым
отцам. Весть об этом мгновенно  облетела всю Сарагосу. Инквизиторов здесь не
любили. В городе вспыхнул мятеж; народ  вышел на улицы, чтобы защитить  свои
древние права и привилегии. Кроме того,  жители Арагона симпатизировали мне,
считая, что я стал жертвой мстительной натуры короля. Едва только я оказался
в  тюрьме  святой Инквизиции,  как на улицах  послышался воинственный  клич:
"Contrafueros!"*, призывавший всех жителей  Сарагосы  подняться с  оружием в
руках   против   короля-клятвопреступника.   Повстанцы   штурмовали   здание
Верховного суда, требуя  немедленного восстановления  справедливости и моего
освобождения. Не добившись ничего, народ бросился ко дворцу Инквизиции с тем
же требованием.  Святые отцы  ответили презрительным  молчанием. Но когда их
обитель  была  обложена  хворостом и мятежники запалили факелы,  инквизиторы
отступили. Вид крови, пролитой в тот день на улицах  города, испугал  святых
отцов.  Был  убит  специальный  посланник  короля,  ранен губернатор города.
Святые отцы,  не  на шутку испугавшись за собственные  шкуры, передали  меня
обратно Верховному  суду  Арагона.  Казалось,  я  был спасен.  Но так только
казалось.
     Филипп  позволил толпе излить свою  буйную  ярость, выплеснуть гнев.  В
первые дни мятежа  он  не  предпринял никаких действий.  Но  когда мятежники
поутихли и вся  Сарагоса ликовала, празднуя победу, в город вошли регулярные
части  испанской  армии. Толпа  взроптала,  но  вид  ощетинившихся  мушкетов
заставил  ее  замолчать.  Я  был  обречен.  Святые  отцы,  решив  больше  не
рисковать, стали действовать очень быстро.  В считанные  дни меня осудили  и
приговорили к смертной  казни через аутодафе за ересь, за убийство Эсковедо,
за клевету на короля, измену Испании и многое другое. Словом, мне припомнили
все мои истинные и вымышленные преступления. Меня могло спасти только чудо.
     И чудо свершилось! Я  до сих пор с трудом верю в происшедшее. Палач уже
заковал меня в кандалы, меня уже возвели на эшафот и привязали к столбу, уже
помощники палача торопились с  вязанками  хвороста, как  раздалась  ружейная
пальба, и дюжина всадников в масках ворвалась на  площадь. Лишь один человек
не прятал свое лицо - это был Хуан де Меза, мой самый верный друг! Он собрал
из   арагонских   дворян   небольшой    вооруженный   отряд   и,   тщательно
приготовившись,  напал   на  мощную   вооруженную   охрану,   которая   меня
сопровождала.  Атака  была  столь  неожиданна и  стремительна, что охрана не
сумела оказать напавшим серьезного сопротивления. Святые отцы, черной  стаей
расположившиеся вокруг эшафота, разлетелись при первых же выстрелах. Бой был
коротким и кровавым. Прежде, чем я осознал,  что произошло, с меня уже сбили
оковы, и я оказался в  объятиях друзей. Еще через  мгновение мы  уже неслись
прочь  от  места  казни  к воротам Святого  Энграция. Погоня,  посланная нам
вслед, не принесла результата. Я был на свободе, и на этот раз навсегда!
     Такова моя  история.  Следует добавить, что  после  моего  невероятного
побега в  Сарагосе были произведены  повальные  аресты.  За ними последовали
аутодафе - чудовищное изобретение Святой Инквизиции. Меня заочно приговорили
к сожжению  во всех испанских  провинциях.  Чучело, изображавшее меня,  было
сожжено на центральных площадях всех крупных  городов  Испании.  Вся  страна
озарилась пламенем  многочисленных костров; многие ни в чем не повинные люди
стали в те дни жертвами Инквизиции. Я не хочу вспоминать об этом,  ибо слова
богохульства рвутся с моих губ.
     Я скрывался вместе  с верным Хуаном, скитался, прятался от людей. И вот
я в Наварре. Генрих IV, политический противник испанского короля, взял  меня
под свою опеку.  Здесь я  уже давно, но жажда мести Филиппа  со временем  не
утихла. Дважды он  подсылал ко мне убийц,  дважды  убийство  было сорвано  -
наемников разоблачали  прежде, чем им удавалось совершить свое черное  дело.
Оба случая были преданы широкой огласке.  Филипп растерял последние  остатки
уважения. Но даже если королю удастся меня убить, моя смерть не принесет ему
удовлетворения.  Я  написал воспоминания, которые разошлись по  всей Европе.
Сам я  не  боюсь смерти, но меня тревожит участь моей семьи,  находяшейся во
власти испанского  короля. Я  прекращу  свою  борьбу  против Филиппа  только
тогда,  когда увижу жену и детей подле себя. Генрих IV  намеревается принять
католичество  -  ну,  что  ж,  Англия  и королева  Елизавета  примут меня  с
распростертыми объятиями. Я жив и я не сдался.
     Антонио Перес задумался.  В  сгустившихся сумерках повисло молчание. За
окном зажглись  огни; легкий  ветерок принес  вечернюю свежесть. Рассказ был
долгим, но лишь дважды Антонио прервал его. В первый  раз он замолчал, когда
говорил  о  своей  любви  к  Анне Эболи. Его  остановили сдавленные  рыдания
маркизы. Во второй раз его рассказ прервали гортанные птичьи крики, внезапно
раздавшиеся за окном.
     - Крик орла. Я не слышал его с тех пор, как покинул холмы Арагона.
     Закончив рассказ, Антонио  внимательно посмотрел  на маркизу.  Ее  лицо
было мокро от слез.
     - Вы плачете?  Что вызвало эти слезы - мой рассказ или ваше собственное
двуличие?
     Сильно  побледнев,  маркиза  стремительно встала; в глазах  ее  читался
неподдельный испуг.
     - Я не понимаю вас, дон Антонио!
     - Я хочу сказать, что вы лживы и коварны. Вы использовали свою красоту,
свое очарование,  чтобы  заманить меня в ловушку. Вы продали  свою совесть и
свою честь, вы так же гнусны, как и те наемники, что пытались убить меня!
     При этих  словах он встал и  теперь,  преисполненный  гнева  и  жалости
одновременно, грозно возвышался над испуганной женщиной.
     - С самого начала я знал, что это ловушка. Такое  внимание к старику со
стороны  молодой и обворожительной красавицы, каковой  вы являетесь,  весьма
подозрительно. Вы хорошо играли свою роль. Но  я многое повидал, и знал, что
иду к  волку в пасть. Однако  вы  мне действительно понравились,  и  я решил
рассказать  вам  свою историю  в  надежде,  что сердце ваше  не окончательно
очерствело  и  ожесточилось.  Сколько вам  заплатили  за  мою голову?  -  Он
произнес  эти  слова  сурово и печально. Маркиза плакала, и рыдания ее  были
искренни.
     -  Да, я  согласилась  заманить вас  в свой замок. Но  я  не ведала, не
знала, кто  вы. Я исправлю то,  что  наделала. Все ворота  оцеплены. Но есть
потайной выход, о котором знают только обитатели замка. Я покажу вам его. Он
выведет вас к реке. Пойдемте, я провожу вас.
     -  Благодарю   вас,  мадам.  Но  я  могу  выйти  беспретяственно  через
центральные  ворота замка.  Мне  некого опасаться. Помните,  во время  моего
рассказа  трижды прозвучал крик орла. Это  был сигнал. Верный Хуан  дал  мне
знать, что засада  обнаружена и  уничтожена. Я  ведь подозревал  неладное  с
самого начала. И принял необходимые меры.  Я не  воюю с женщинами, и  у меня
нет  к вам никаких претензий. Но я все же хочу спросить,  что заставило  вас
пойти на это?
     - Я  считала, я верила, что вы воплощение зла. И  кроме того, моя семья
очень бедна, а вы и сами видите, в каком упадке находится наш родовой замок.
Я уступила.  Мне  пообещали  десять  тысяч дукатов. - Она упала  на колени и
схватила его руку. - Простите меня, дон Антонио, если можете.
     Он осторожно поднял ее, мягко улыбнулся:
     - Я сам немало грешил. Я  знаю, что такое искушение, и не держу  на вас
зла. - Он поцеловал ей руку, потом повернулся и в задумчивости вышел.
     Маркиза потерянно смотрела ему вслед, не смея окликнуть.
     Антонио  Перес спустился  в  сад,  где  Хуан со  своими  людьми охранял
схваченных головорезов. Их было трое. Перес взглянул на них и сказал:
     - Один из вас  вернется  в Кастилию и  сообщит Филиппу Испанскому,  что
Антонио  Перес  покинул Францию  и отправился в Англию,  ко  двору  королевы
Елизаветы, чтобы помочь ей  своим  знанием  испанских дел  в  борьбе  против
испанского короля.  Я освобожу  одного из  вас. Двое  других будут повешены.
Жребий решит, кто из вас останется жив.



IV. НОЧЬ МИЛОСЕРДИЯ


     Преступление леди Алисы Лайл
     Одна давняя, но памятная  англичанам  специальная  выездная сессия суда
присяжных,  по справедливости  названная  "Кровавой", среди множества других
рассмотрела и дело по  обвинению леди Алисы Лайл. Приговор и его  исполнение
потрясли общество  и потому  эта история дошла до нас во всех  подробностях.
Даже в те жестокие времена, когда  публичные казни были обычным развлечением
обывателей, смертный приговор пожилой даме, вынесенный лишь за  то,  что она
воспользовалась  единственной  в ту  пору  привилегией женщины  -  проявлять
милосердие к гонимым, поверг людей в ужас. В  истории Англии это был  первый
подобный случай, и  весьма  зыбкий фундамент обвинения  немало способствовал
распространению  дурной   славы  кровожадного  верховного  судьи  Джефрейса,
баронета  Уэмского, для которого это дело стало первым из рассмотренных им в
западных графствах.
     Историку, желающему  разобраться в побуждениях и психологии  участников
тех или иных событий,  судебный процесс над  Алисой Лайл особенно  интересен
тем,   что   в   действительности  она   пострадала  вовсе   не   вследствие
предъявленного  ей формального  обвинения. Обвинение было  скорее предлогом,
нежели причиной, но этого предлога  оказалось достаточно, чтобы бесстрастная
Немезида покарала невинную жертву.
     ...Глава  протестантов герцог  Монмутский проиграл битву при  Седжмуре.
Западные графства,  где  народ  откликнулся  на  призывы герцога и поддержал
восстание,   объял  страх:  всем  были  известны   фанатичная  жестокость  и
мстительный  нрав  короля.  Командовавший  королевской армией  при  Седжмуре
Фэвершэм  оставил  комендантом  Бриджуотера командира  Танжерского гарнизона
полковника Перси  Керка. Солдаты  и офицеры были достойны своего полковника.
Знамя  Первого  Танжерского  полка,  некогда  созданного  для  войны  против
язычников,  украшала  эмблема  с  пасхальным агнцем,  и  за солдатами  полка
закрепилось язвительное прозвище "ягнята Керка".
     Из  Бриджуотера  полковник  Керк  предпринял  карательную экспедицию  в
Тонтон, где остановился в  гостинице "Белый олень". Перед воротами гостиницы
стоял  врытый в  землю прочный  столб  с перекладиной-вывеской, и полковник,
решив,  что  будет  чрезвычайно  забавно,  если  сей  символ  гостеприимства
послужит виселицей, превратил  ворота  временного  приюта во  врата  вечного
забвения.  Керк приказал  доставить пленных, которых  его  солдаты  гнали  в
кандалах от самого  Бриджуотера, и,  не тратя  времени на  судебную комедию,
распорядился  вздернуть  их перед  гостиницей.  Предание гласит, что,  когда
пленников  затолкали  на  импровизированный  эшафот,  Керк  и  его  офицеры,
расположившиеся  в  комнатах  у  окон,  подняли   бокалы  за  их  счастливое
избавления от юдоли земной, а когда жертвы  задергались в  конвульсиях, Керк
приказал бить в барабаны, дабы джентльменам сподручнее было плясать в  общем
ритме.
     Полковник, как видим, обладал своеобразным, если не сказать изощренным,
чувством юмора, которое,  вероятно, пробудилось  в нем на  североафриканском
побережье.
     В конце концов полковника Керка отозвали и даже пожурили, однако отнюдь
не за варварские  забавы,  хотя дикость их  даже  тогдашней, не избалованной
сантиментами  публике могла показаться из ряда вон выходящей, а за мягкость,
которую  начал   проявлять  сей   джентльмен,   обнаружив,   что  многие  из
потенциальных жертв готовы щедро оплачивать его милосердие.
     Тем  временем  в  атмосфере  террора  люди, имевшие  основания  бояться
королевского  мщения,  спешили  спрятаться  кто  куда  мог.  Двоим  из  этих
несчастных удалось бежать в  Хэмпшир, где, как  они  надеялись,  можно  было
рассчитывать  на относительную безопасность,  потому  что  война обошла  это
графство стороной. Первый, священник Джордж Хикс, сражался в  армии Монмута;
второй, адвокат  Ричард  Нелторп, был  объявлен  вне  закона  за  участие  в
Райхаусском заговоре. Обоим  срочно  требовалось убежище, и Хикс вспомнил об
одной доброй леди из Мойлскорта, последовательнице учения нонконформистов.
     Ее  покойный  муж,  Джон Лайл, занимал должность лорда-хранителя печати
при Кромвеле и некогда  участвовал  в суде над  королем Карлом  I. Во  время
Реставрации Джон Лайл  бежал в Швейцарию,  но длинная рука Стюартов  достала
его и на материке. За голову беглеца  была  обещана награда, и в Лозанне сэр
Джон   пал   жертвой   алчного  убийцы.  Многим  было   известно,  что  жена
лорда-хранителя в  свое время помогла немалому количеству роялистов скрыться
от  индепендентов, ее преданные друзья-тори ходатайствовали за нее,  поэтому
Алису Лайл оставили владелицей поместья погибшего мужа.
     С тех пор минуло двадцать лет. Леди Алиса Лайл  - собственно говоря, ее
называли  так лишь  по  старой памяти да из  вежливости,  поскольку  титулы,
пожалованные Кромвелем, не сохранились после Реставрации - продолжала жить у
себя дома  и собиралась окончить  свои дни в мире. И эта история  не была бы
написана,  если  бы не  затаенная  ненависть врагов к  имени, которое носила
состарившаяся  и ни в чем не повинная дама, и  если бы убийство  ее мужа  не
произошло так далеко, в  Швейцарии, ибо оно  не насытило алчущих насладиться
созерцанием трупа врага. На закате жизни Алисе Лайл выпал жестокий жребий. И
своим орудием Судьба избрала священника Хикса.
     Хикс  уговорил  некоего  Данна,  пекаря  из  Уорминстера  и  сторонника
нонконформистской церкви, передать  леди Лайл  его  просьбу о предоставлении
убежища.  25  июля  Данн  отправился  с  этим  поручением  в  Эллингем.  Ему
предстояло  пройти около двадцати миль. Миновав Фовант и Чок, он добрался до
Солсбери-плэйн,  но  не  знал дороги  дальше и разыскал знакомого  по  имени
Бартер, тоже нонконформиста, который взялся его проводить.
     Субботним  вечером  они  достигли  усадьбы  Мойлскорт,  где  их  принял
дворецкий леди Лайл. Данн, который был понахальнее, но туповат, так с порога
и бухнул, что его послали спросить, не примет ли миледи преподобного Хикса.
     Степенный  пожилой дворецкий Карпентер сразу  насторожился. Хотя он  не
мог   связать   скрывающегося   пресвитерианского   священника  с   недавним
восстанием, у Карпентера наверняка возникло подозрение, что Хикс, по меньшей
мере,  из тех,  против  кого направлен указ, запрещающий проповеди на тайных
молитвенных собраниях.  Поэтому дворецкий,  поднявшись  к миледи, не  только
изложил ей суть просьбы, но и предостерег ее на этот счет.
     Сухонькая старушка с  поблекшими  глазами только  улыбнулась в ответ на
его  предупреждение. Ей не раз случалось укрывать беглецов в дни Республики,
и все обходилось благополучно. Леди Алиса распорядилась ввести посетителя.
     Карпентер, снедаемый дурными предчувствиями,  провел Данна  к хозяйке и
оставил  их вдвоем. Данн изложил свою просьбу, не упомянув, впрочем, о  том,
что Хикс воевал на  стороне Монмута, и она поняла его так, что он скрывается
от указа, направленного против  всех нонконформистских  проповедников. Потом
Данн добавил, что у Хикса есть товарищ, и леди Лайл пожелала узнать его имя.
     - Не знаю, миледи. Однако я думаю, он участвовал в сражении.
     Леди  Лайл задумалась.  Но жалость скоро поборола сомнения в ее  доброй
душе.
     - Хорошо,  - сказала она,  -  я  предоставлю им  кров на  одну  неделю.
Приведите их во вторник, когда стемнеет, да идите задней дорожкой через сад,
чтобы вас не заметили.
     С  этими  словами хозяйка  встала и взяла свою  эбеновую трость,  чтобы
самой проводить  гостя и распорядиться о его  ужине. На кухне  она  заметила
Бартера,  который  при   ее  появлении  встал  и   почтительно   поклонился.
Задержавшись  на пороге, леди  Лайл  обратилась к  Данну с тихим  вопросом и
улыбнулась, выслушав столь же тихий ответ.
     На обратном пути Бартер поинтересовался у своего спутника, что означала
эта сцена.
     - Миледи спросила меня, знаешь ли ты что-нибудь  о деле,  - невозмутимо
отвечал Данн. - Я сказал "нет".
     - О деле? - пробормотал Бартер. - О каком деле?
     -  Ну, разумеется,  о  том,  ради которого  мы  приходили, -  горделиво
усмехнувшись,  ответил Данн, и этот  ответ  посеял в  душе  Бартера  смутную
тревогу. Ее только усилили прощальные  слова  Данна, подкрепленные монетой в
полкроны:
     - Это задаток. Остальное получишь, если встретишь меня здесь во вторник
и  снова покажешь  дорогу  к Мойлскорту.  Со мной  будут  два  очень богатых
джентльмена - по десять тысяч фунтов  годового дохода у каждого.  Скажу тебе
прямо, я надеюсь сорвать с них немалый  куш - такой, что мне больше  никогда
не  придется   работать.  И  ты,  если  встретишь  нас  здесь,  тоже  можешь
рассчитывать на щедрую награду.
     В глубоком раздумье Бартер  побрел домой, и чем больше он размышлял над
хвастливыми  речами Данна, тем больше недоумевал. Казалось очень странным, с
какой стати честным людям платить непомерную цену за столь ничтожную услугу.
Он терялся в  догадках, пока в его неповоротливом мозгу не мелькнула мысль о
мятежниках. С этого момента сомнениям уже не было места, и испуганный Бартер
решил немедленно сообщить обо всем ближайшему шерифу.
     По иронии судьбы его  признание  выслушал  не кто  иной, как  полковник
Пенраддок. Этот сухопарый, желчный и решительный человек проявил к  рассказу
о гостях  леди  Лайл самый пристальный интерес, и немудрено - ведь  тридцать
лет тому  назад Джон Лайл,  лорд-председатель Верховного  суда, приговорил к
смерти его отца, участника Уилтширского восстания.
     - Ты - честный парень, - заметил полковник, когда Бартер умолк. - А как
звать этих негодяев?
     - Тот человек не называл никаких имен, сэр.
     - Ну, ладно, скоро мы сами это выясним. Ты сказал, вы отправитесь?..
     - В Мойлскорт, сэр. Их собирается приютить леди Лайл.
     Мрачная  улыбка  скользнула  по   обрамленному  тяжелым  париком   лицу
полковника.
     - Хорошо. Можешь идти, - произнес он  после минутного  размышления. - И
будь уверен, мерзавцев схватят прямо там, на месте встречи.
     Однако,  к удивлению Бартера, во вторник на Солсбери-плэйн не оказалось
никаких солдат. Он безо всяких помех отвел в Мойлскорт Данна и его спутников
-  низенького, дородного  мистера Хикса  и тощего, долговязого  Нелторпа.  А
сказочное вознаграждение, обещанное ему  Данном, ограничилось на деле  пятью
шиллингами. Озадаченный бездействием полковника, Бартер поспешил к нему. Его
страхи  возобновились,  и  он  хотел  поскорее  сообщить  о  местонахождении
преступников, чтобы снять с себя всякое подозрение в сообщничестве.
     Пенраддок выглядел очень довольным.
     -  Что ж,  отлично. Ступай домой  и ни  о чем не тревожься. Ты исполнил
свой долг, а остальное - уже наше дело. - И он повелительным жестом отпустил
незадачливого осведомителя.
     Простодушный     Бартер     не    подозревал,     что     арест    пары
изменников-пресвитерианцев был  в глазах  полковника  сущим пустяком.  Месть
дому своих кровных врагов Лайлов - вот что занимало мысли  неукротимого сына
старого Пенраддока.
     А в это время беглецы  вместе с Данном ужинали под гостеприимным кровом
Мойлскорта.  Прежде чем отойти ко сну, леди Алиса,  как заботливая  хозяйка,
зашла узнать, есть ли  у ее гостей все необходимое. Они разговорились. Как и
следовало  ожидать,  беседа вращалась  вокруг событий, занимавших  умы  всей
Англии, - заговора Монмута и Седжмурского сражения.
     Леди  Лайл  не  задавала  им  никаких  вопросов,  но,  оставшись  одна,
почувствовала  смутное  беспокойство. Что,  если  люди, воспользовавшиеся ее
гостеприимством,  что-то скрывают? Это показалось ей вполне вероятным, и она
решила при первой возможности разрешить свои сомнения.
     Наутро,  проведя тревожную  ночь,  она послала за  преподобным  Хиксом.
Священник не любил и не умел хитрить, и уже через несколько минут леди  Лайл
без  особого  труда выяснила,  что его товарищ Ричард  Нелторп  объявлен вне
закона  за  участие в Райхаусском  заговоре.  Эта  новость  не доставила  ей
никакой радости. Леди Лайл была не  только испугана, но и возмущена обманом,
поставившим ее в столь ложное положение. Привыкшая к честности, она не стала
скрывать своего неудовольствия.
     -  Вы должны понять  меня, сэр, - заключила миледи.  - Вам нельзя здесь
оставаться.  Пока  я  думала,  что  вы подвергаетесь преследованиям лишь  за
религиозные убеждения, я с готовностью шла на некоторый риск. Но присутствие
вашего друга меняет  дело. Я не хочу подвергать  опасности  ни себя, ни моих
дочерей. Кроме того,  я всегда  питала отвращение к заговорам  и  смутам.  Я
сохраняю  лояльность к нынешнему  правительству,  и потому  прошу вас  обоих
уйти, как только вы позавтракаете.
     Грузный  Хикс, понурив голову,  молча стоял перед  старой  дамой. Он не
пытался  переубедить ее. Наступила тягостная пауза, которую внезапно прервал
громкий стук в ворота. Через минуту в комнату вбежал побледневший Карпентер.
     - Солдаты, миледи! Нас предали. Они знают про  мистера  Хикса!  Что нам
делать? Что делать?!
     Леди Лайл сохранила невозмутимость и  ни голосом, ни лицом не  выказала
ни малейшего волнения. Но душу старой хозяйки Мойлскорта наполнила жалость -
и к перепуганному слуге, и к своим неудобным гостям. Леди Алиса вздохнула.
     - Что ж, в таком случае следует  спрятать этих несчастных джентльменов,
-  произнесла она, и Хикс,  выйдя из  замешательства, осыпал поцелуями  руки
миледи. Он клялся,  что скорее даст себя повесить, чем навлечет  беду на  ее
дом.
     Но  переспорить  леди  Лайл  было  не  так-то просто. Повинуясь приказу
госпожи,  дворецкий  потащил  Хикса вниз  по  лестнице,  прихватив по дороге
дрожащего Данна.  Затолкав  обоих  в сарай,  где хранился солод,  он  наспех
прикрыл их пустыми мешками  и вернулся в дом. Нелторп уже куда-то  исчез, не
дожидаясь посторонней помощи.
     Удары в ворота становились все  громче,  и  грубые голоса  из-за  стены
требовали именем короля немедленно впустить их. Выглянув в окно, сестры Лайл
увидели взвод солдат в красных мундирах, во главе с  сержантом. Чуть поодаль
стоял полковник Пенраддок,  который  решил  лично руководить  облавой, чтобы
насладиться зрелищем горя и унижения вдовы своего врага.
     -  Откройте  ворота!  -  крикнул  полковник,  заметив  испуганные  лица
девушек. - В этом доме мятежники, и я пришел их арестовать.
     В эту минуту Карпентер откинул засов, и двор заполнили красные мундиры.
Пенраддок подошел к старику-дворецкому и положил тяжелую руку ему на плечо.
     - Мне известно, что прошлой ночью в дом твоей хозяйки  явились чужие, -
произнес он внушительно, но  без гнева.  -  В твоих интересах быть  со  мной
откровенным, приятель. Итак?
     Дворецкий задрожал.
     - Сэр... сэр... - бормотал он, заикаясь.
     - Пойдем, дружище, -  пригласил  полковник. -  Раз уж я  знаю,  что они
здесь, давай скорей покончим с этим делом.  Покажи, где они  спрятаны,  если
хочешь спасти свою шею от петли.
     Этого оказалось  достаточно.  Малодушие дворецкого  отняло  у  беглецов
последние шансы - под  жестким взглядом  полковника Карпентер  мигом выложил
все, что ему было известно.
     - Умоляю вас, сэр, не  выдавайте  меня миледи, -  хныкал  он, плетясь к
сараю, где скрывались  Данн и Хикс. Стыд  в  его душе боролся со  страхом. -
Смилуйтесь, сэр...
     Полковник лишь отмахнулся  от  него, как от назойливой  мухи, распахнул
дверь и указал солдатам на кучу мешков, под которыми,  едва  дыша, затаились
его жертвы. Но когда их вытащили, он резко обернулся к дрожащему Карпентеру.
     -  Здесь только двое! -  крикнул  полковник. - Где третий?  Я знаю, что
ночью сюда явились три негодяя.  Не вздумай вилять, старый мошенник. Куда ты
девал третьего?
     - Клянусь  Богом,  сэр,  я  понятия не  имею, где он, - весь  сжавшись,
плаксиво пролепетал дворецкий.
     Пенраддок повернулся к своим людям:
     - Начинайте обыск!
     Начался  погром.  Солдаты,   грохоча   сапогами,  обходили  комнату  за
комнатой.  В поисках  тайников они колотили прикладами по деревянным стенам,
не колеблясь вонзали штыки в те места,  которые казались им подозрительными.
Содержимое шкафов  и  сундуков вываливалось  на пол, а  большое  зеркало  со
звоном разлетелось на тысячу  осколков. Сержант  приказал выломать несколько
половиц - ему показалось, что под ними пустота. Впрочем, усердие бравых вояк
было  не  вполне  бескорыстным:  вещи, мало-мальски представлявшие ценность,
моментально исчезали в их бездонных карманах.
     Леди  Лайл  не  вмешивалась  в происходящее, и только когда  бесчинства
солдат  достигли  высшей  точки,  она  стала  в  дверях,  опираясь  на  свою
неизменную трость,  и устремила взгляд на торжествующего полковника. Но даже
сейчас в ее выцветших глазах было не возмущение, а  лишь  сдержанный  упрек.
Скрывая волнение за  легкой  насмешливостью, леди  обратилась  к  мстителю в
красном мундире:
     -  Вы  не изволили  меня предупредить, сэр, что мой  дом  отдан  вам на
разграбление.
     Сняв свою украшенную плюмажем треуголку, полковник церемонно поклонился
хозяйке Мойлскорта.
     - Я действую именем короля, - ответил он.
     - Король, - возразила  она, - мог приказать вам обыскать мой дом, но не
громить и не грабить его. Ваши люди ведут себя, как разбойники.
     Пенраддок пожал плечами.
     - Они  ведут себя, как солдаты. И  вы не  вправе ожидать от них хороших
манер после того, как сами преступили закон, пряча у себя мятежников, врагов
короля.
     - Это неправда, - упрямо произнесла леди Алиса. - Я не знаю ни  о каких
врагах короля.
     Полковник,  глядя на  нее с  высоты своего роста, усмехнулся.  Она была
такой маленькой, тщедушной и  старой,  что, казалось бы,  одна  ее внешность
должна была исключить всякую мысль о  мести. Но  полковник  Пенраддок  думал
иначе.
     - Двое из  них  - пресвитерианец Хикс  и мошенник Данн  -  уже схвачены
нами. Не пытайтесь  провести меня, леди Лайл.  Пожалейте себя. Мне известно,
что в доме прячется еще один человек. Выдайте его, и вы  будете избавлены от
дальнейших хлопот.
     Она посмотрела ему в глаза и неожиданно улыбнулась в ответ.
     - Я не понимаю вас, полковник, и боюсь, что ничем не смогу вам помочь.
     Пенраддок побагровел.
     - В таком случае, миледи, обыск будет продолжен... - начал он, но в эту
минуту раздался  крик из  соседней комнаты,  возвестивший, что все  кончено.
Перемазанный сажей Нелторп извивался в руках дюжих  солдат - его вытащили из
каминной трубы, где он пытался найти спасение.
     Через месяц,  27  августа,  леди Алиса  Лайл  предстала  перед  судом в
Винчестере по обвинению в государственной измене.
     Секретарь огласил заключение королевского прокурора.  В нем говорилось,
что   леди   Лайл,   действуя   тайно   и    злонамеренно,   нарушила   свой
верноподданнический долг, оказав поддержку и предоставив укрытие Джону Хиксу
- заведомому изменнику, поднявшему оружие против короля.
     Такое  начало  не предвещало  ничего хорошего, но  маленькая седовласая
дама  в  скромном  сером платье безмятежно  рассматривала лорда-председателя
Джефрейса и четырех судей по обе  стороны  от него. Она не сомневалась,  что
будет  оправдана.  Обвинительный  приговор за  акт  христианского милосердия
казался ей делом совершенно немыслимым. К тому же наружность лорда Джефрейса
внушала   наивной  старушке   дополнительную  надежду.   Его  бледное  лицо,
оттененное  пурпурной  мантией,  подбитой горностаем,  выглядело красивым  и
одухотворенным, а  в больших глазах  читались сострадание  и  ум  - так,  во
всяком  случае,  казалось  миледи.  Она  не  догадывалась,  что  томный  вид
председателя  суда  объяснялся  двумя  прозаическими  причинами -  вчерашней
попойкой и неизлечимой болезнью. Джефрейс был обречен, знал  об этом и мстил
всему миру, неуклонно приговаривая к смерти всех, кого только мог.
     Заседание  продолжалось.  Королевский  прокурор  обратился  с  речью  к
присяжным,  и  леди Лайл,  к своему  изумлению,  услышала,  что  она  всегда
оставалась  тайной  противницей законной  власти  и  сочувствовала  заговору
Монмута. Нелепость  этого  утверждения  возмутила  ее. Процесс  проходил без
участия адвоката, и старой даме предстояло собственными силами защищать свою
жизнь, состязаясь с  целой бандой прожженных крючкотворов. Впрочем, сама она
считала, что дело идет не о жизни, а лишь о ее добром имени.
     - Милорд, - не выдержала леди Алиса, при упоминании о Монмуте, - я всей
душой осуждаю этот мятеж, как и любая женщина в Англии!
     Джефрейс подался вперед, протестующе замахав рукой.
     - Миссис Лайл, мы должны соблюдать общепринятую судебную процедуру. Вам
будет предоставлено слово для оправдания, и тогда вы изложите присяжным все,
что  сочтете необходимым.  Милостью Всевышнего  правосудие  в  нашей  стране
нелицеприятно,   и   суд   его  величества   не   отступает   от   принципов
справедливости. А что касается вашего заявления, то  я, разумеется, от всего
сердца молю Господа, чтобы вы оказались невиновной.
     Мягкий  тон и  благочестивые выражения лорда-председателя  произвели на
леди Алису  самое благоприятное впечатление. Успокоенная, она  опустилась на
скамью, решив запастись терпением.
     Суд  приступил к допросу свидетелей. Первым был вызван  Данн. Вытягивая
каждое  слово, его заставили рассказать  о том, как  он с  ведома и согласия
миледи  проводил  к  ее  дому двух беглецов. В зале  воцарилась  напряженная
тишина.
     - Была ли,  по  вашему мнению, обвиняемая  Алиса  Лайл  знакома ранее с
изменником Хиксом? - задал вопрос один из судей.
     - Точно не знаю, ваша светлость, - проговорил Данн, пытаясь сообразить,
какой ответ был бы ему выгоднее.
     Повернувшись в кресле, лорд Джефрейс впился  в  свидетеля пронизывающим
взглядом.
     -  Значит, вы  утверждаете, будто  по  одному  вашему  слову  леди Лайл
приглашает к  себе в  дом совершенно незнакомых  людей?  Разве  Мойлскорт  -
гостиница? Здесь собрались не одни глупцы, мистер Данн, и я советую вам быть
осторожнее. Возможно, суду  известно  куда  больше,  чем вы  полагаете. -  И
насмешка в голосе председателя сменилась неприкрытой угрозой.
     Данн затрясся.
     - Милорд, я говорю правду, клянусь вам!
     Но взгляд и речь судьи уже обрели прежнее добродушие.
     -  Очень  рад это  слышать,  мистер  Данн.  Я  только  прошу  вас  быть
повнимательнее.  Нет  ничего  лучше  чистой,  голой  правды,  и  нет  ничего
отвратительнее  разукрашенной   лжи.   Ну-с,  а  теперь  вернемся   к  вашим
показаниям. Продолжайте.
     Однако  пекарю совсем  не хотелось  продолжать. Охваченный страхом,  он
начал врать напропалую,  не  заботясь даже  о  видимости правдоподобия своих
показаний.   А  когда   один  из  судей  поинтересовался,   чем  объясняется
проявленное свидетелем  участие к  делам незнакомых людей, тот  ответил, что
действовал из человеколюбия,  но беглецы  обманули его, притворившись, будто
желают скрыться от жестокого кредитора, грозящего им тюрьмой.
     Пурпурная мантия всколыхнулась.
     - Уж  не  думаете  ли  вы,  сэр,  что  суд  введут  в  заблуждение ваши
бесстыдные увертки?  - осведомился Джефрейс,  и  в голосе его вновь зазвучал
металл. - А ну-ка, скажите, чем вы зарабатывате на жизнь?
     - Я... я пекарь, милорд, - пробормотал несчастный.
     - Вы, насколько я  понял,  так  сердобольны,  что,  надо полагать, весь
испеченный  хлеб  отдаете  почти даром.  И вы, конечно,  работаете  даже  по
воскресеньям, не правда ли?*
     - Нет,  что вы, милорд, никогда! - с жаром воскликнул Данн, на этот раз
вовремя почуяв ловушку в вопросе судьи.
     -  Уж  очень вы щепетильны  в  религиозных вопросах, сэр, -  язвительно
заметил Джефрейс. - Правда, вы  находите возможным оказывать по воскресеньям
услуги изменникам, но это для вас, по-видимому, не труд, а отдых!
     Тут   председатель   хватил   через  край.   Вконец   запуганный,  Данн
окончательно потерял голову и уже не мог сообразить, чего добиваются от него
грозные  судьи. Он отчаянно  изворачивался, отрицал  очевидные факты  и  под
конец замолк, беспомощно озираясь по  сторонам.  Новые вопросы  исторгали из
него  лишь  невнятное  бормотание. И судьям,  и  присяжным  успели  надоесть
бессвязные выдумки хлебопека.
     - Джентльмены,  думаю,  с  этим мошенником все ясно. Сами видите, с кем
приходится иметь  дело.  Такой родную  мать  продаст за полкроны, не  то что
короля.  Турок, и тот  может с  большим основанием  рассчитывать  на  вечное
блаженство, чем подобный христианин.
     И Джефрейс, отпустив напоследок в его адрес несколько замечаний личного
характера  (столь  энергичных  и выразительных,  что  секретарь  не  решился
занести их в протокол  суда), приказал пока  увести  свидетеля  и пригласить
следующего.
     Следующим перед присяжными предстал Бартер. Он подробно  поведал суду о
своем посещении Мойлскорта, не забыв упомянуть, что  обвиняемая, увидев  его
на кухне, стала о чем-то шептаться  с Данном. Когда он рассказал о разговоре
на обратном пути, судьи оживились. Слова о "деле, ради которого они с Данном
приходили",  выглядели  достаточно  удобной   зацепкой:   появилась  надежда
доказать осведомленность  леди  Лайл  об истинных  мотивах,  заставивших  ее
гостей скрываться от посторонних глаз.
     Пекаря вызвали вновь, и прокурор приложил все усилия, пытаясь вырвать у
него  признание или хотя бы  видимость такового. Но и угрозы,  и  увещевания
пропали даром - свидетель не желал оговаривать ни себя, ни обвиняемую. Более
того, он  по-прежнему не понимал, чего от него хотят, и Джефрейсу оставалось
лишь  обличать  его беззастенчивое вранье,  столь присущее изменникам  и  их
пособникам, и призывать кару небесную на голову этого тупоумного негодяя.
     -  Жалкий лжец!  Ты  губишь свою  драгоценную  душу.  Разве не  об этом
сказано в Писании? Все горы выдумок, нагроможденные тобой, не укроют тебя от
возмездия за лжесвидетельство.
     - Я не знаю, про какие выдумки вы говорите, - лепетал Данн.
     В бессильной ярости  судья  перешел  на  такую  площадную брань,  какую
услышишь не во всяком притоне. Потом он снова резко сменил гнев на милость и
вкрадчиво попытался  убедить Данна, что если  тот ответит, на какое дело  он
намекал в разговоре с Бартером, то это будет лишь в интересах миледи.
     - Она спросила, известно ли мне, что Хикс - протестант.
     - Не может быть, чтобы это было все. О чем она еще говорила?
     - Это все, милорд, - запротестовал Данн. - Я больше ничего не знаю!
     -  О  Боже! Видели вы  когда-нибудь  подобного  бесстыжего  наглеца?  -
прорычал  Джефрейс.   -  Долго  еще  нам   слушать  твой  вздор  и   терпеть
издевательства?
     Поняв, что  толку от него не добиться, Данну, наконец, разрешили сесть,
и к свидетельскому  месту вышел полковник  Пенраддок. Сегодня  он чувствовал
себя  подлинным  героем  дня. Внятным голосом,  положив руку  на Библию,  он
поклялся  говорить  правду  и  только  правду и  приступил к  показаниям. Не
скупясь на  подробности, полковник сообщил суду историю героического  штурма
Мойлскорта,  ареста  мятежников  и  их  преступной  покровительницы.  Сердце
Пенраддока пело - месть свершилась; он привел  к подножию плахи человека  из
дома своих  кровных  врагов,  и  не  беда, что жертва  оказалась всего  лишь
беззащитной старухой.
     Когда  полковник, добавив вскользь, что ему  известно, как в свое время
леди  Лайл едва ли не с  восторгом одобряла  действия своего  мужа, закончил
свой рассказ, лорд-председатель вновь принялся за Данна.
     -  Почему  при  появлении солдат  вы  сочли  необходимым спрятаться  за
компанию с мятежником Хиксом?
     -  Меня испугал шум, милорд,  - пробормотал несчастный  пекарь, не смея
поднять глаза.
     -  Ах, вот как, просто испугал шум. Испугал так сильно, что вы, не зная
за собой никакой вины, кинулись в сарай и зарылись в груду мешков. Вы всегда
так  пугливы,  мистер  Данн?  Или все  объясняется  тем  самым  таинственным
"делом", о котором вы толковали с обвиняемой?
     По знаку милорда служитель поднес горящую свечу к лицу свидетеля, чтобы
от судей не укрылось ни  малейшее движение его губ или глаз. Но даже это  не
сделало пекаря более понятливым и сговорчивым.
     -  Милорд,  ваша  честь,  смилуйтесь  надо  мной! -  завопил  Данн.  Не
осмеливаясь  отвернуться, он  моргал и жмурился  от  яркого света. - Клянусь
вам, не было никакого  другого дела, кроме  того, о котором я уже  рассказал
вашей  светлости!  Видит  Бог, я  не  лгу,  но у  меня  в голове все уже так
перепуталось, что я иной раз сам не соображаю, что говорю!
     - Для того, чтобы говорить правду, вовсе не нужно соображать, даже если
вы  на  это способны, -  резко произнес  Джефрейс. - Впрочем, судя  по вашим
словам, ни  вы, ни обвиняемая не отличаетесь  рассудительностью,  коль скоро
она зазывает  к себе в  гости подозрительных  незнакомцев, которых прячет  -
вместе с вами, сэр! - от слуг короля!
     - Милорд!  - воскликнула леди  Алиса, задетая этим грубым выпадом.  - Я
надеюсь, меня не осудят, не выслушав!
     - О нет,  упаси Бог, миссис Лайл, -  с подчеркнутой любезностью ответил
председатель суда, и улыбка, не сулящая ничего хорошего, промелькнула на его
породистом  лице.  - Подобные  вещи практиковались  лишь  во времена  вашего
покойного  мужа  -  вы хорошо знаете, что я имею  в виду, - но, благодарение
Господу, сейчас в Англии все по-другому.
     После неохотно отвечавших Карпентера и его жены в четвертый раз вызвали
Данна, но очередная попытка вытянуть из бедняги признание в знакомстве Хикса
с Алисой Лайл и ее осведомленности о его участии в мятеже окончилась так же,
как и предыдущие. Несмотря на тупость, Данн был упорен. Сломить его так и не
удалось. Снова обругав его, Джефрейс объявил:
     - Слово предоставляется обвиняемой. Суд слушает вас, миссис Лайл.
     Старая дама поднялась со скамьи подсудимых. Она чувствовала себя  очень
усталой и одинокой, но сохраняла спокойствие  и  веру в справедливость своих
соотечественников. Леди Алиса заговорила, обращаясь к председателю суда:
     -  Милорд, я должна  заявить  следующее. Я  знала  только о предстоящем
приходе в Мойлскорт священнослужителя мистера Хикса, вынужденного скрываться
ввиду  известного указа  о  пресвитерианских  проповедниках.  Я  никогда  не
слыхала  имени  мистера Нелторпа,  не приглашала  его  к себе  и  была очень
удивлена, узнав, что он находится в  моем доме. Разумеется, я не подозревала
и об участии мистера Хикса в вооруженном  восстании - деле, несовместимом  с
его саном и долгом христианской любви к ближнему.
     -  Ну,  так  я скажу вам, - вставил Джефрейс, -  что среди  этих лживых
пресвитерианских  святош  нет ни  единого,  чьи руки  не  были  бы запятнаны
кровью!
     - Милорд, я всей душой  против бунтов и мятежей. Будь мы в Лондоне, мне
не составило  бы труда предоставить вашей чести любые  требуемые на сей счет
свидетельства.   Я   уверена,   что   леди   Эбергэвенни,   как   и   другие
высокопоставленные особы, осчастливившие меня своей дружбой и расположением,
охотно подтвердили бы мою неизменную верность королю Джеймсу. Я очень многим
обязана  дому   Стюартов   и  никогда  не  нарушала  долга  благодарности  и
послушания. Это чистая правда, милорд,  и всякий, кто скажет  обо мне  иное,
солжет. Я  не признаю себя виновной  в измене и  смею напомнить вам, милорд,
что  мистер  Хикс,  насколько мне известно,  хотя  и  арестован,  но еще  не
осужден. Возможно ли судебное преследование за  укрывательство человека, чьи
преступные действия только предстоит доказать, и о которых, повторяю, мне не
было известно, когда я  решилась предоставить  ему пищу  и кров?  Думаю, что
закона и ваша совесть дадут на это одинаковый отрицательный ответ, милорд.
     Лорд Джефрейс сидел,  побелев от гнева, и вопрос его прозвучал хрипло и
сдавленно:
     - Вы закончили, леди Лайл?
     -  Мне  осталось  сказать немногое, ваша честь -  по  поводу  показаний
полковника Пенраддока.  Его  намек  на то,  будто бы я одобряла казнь короля
Чарлза I - ложь!  Настолько же ложь, насколько Бог  -  истина.  В день этого
ужасного события я не осушала глаз, и во  всей Англии  не  найдется женщины,
которая оплакивала бы  несчастного государя  горше, чем я. Что  же  касается
моего поведения  во время ареста преподобного Хикса и  мистера  Нелторпа, то
признаюсь -  я  действительно  отказалась  что-либо  сообщить  полковнику  о
посторонних людях  у меня  в доме.  Но солдаты,  явившиеся в Мойлскорт, вели
себя столь грубо и вызывающе,  словно были ордой захватчиков и грабителей, а
не  слугами  короля.  Я  отказалась от  любого  сотрудничества  с  ними и их
командиром полковником Пенраддоком, но двигали мною лишь возмущение и страх,
а вовсе не желание ставить правительству палки в колеса. И я вновь повторяю,
милорд,  - и это такая же правда,  как  то,  что я надеюсь на спасение своей
души,  -  я  никогда не была знакома  с мистером Нелторпом  и  до последнего
момента даже не подозревала о его присутствии. Мне было известно, что мистер
Хикс - приверженец протестантской церкви, и я на самом деле предоставила ему
пищу и кров...
     Леди  Алиса умолкла, стараясь побороть волнение, собраться с мыслями, и
судья  поспешил  воспользоваться паузой  -  обвиняемая держалась слишком  уж
достойно и уверенно.
     - Можете ли вы сказать что-нибудь еще в свою защиту? - спокойно спросил
Джефрейс. Он уже овладел  собой  и готовился к заключительной  речи, главной
части трагического фарса.
     - Милорд, - снова  начала обвиняемая, - я приехала в графство только за
пять дней до этих ужасных событий...
     Джефрейс покачал головой:
     - Суд не интересует срок вашего прибытия.  Похоже, вы  приехали как раз
вовремя, чтобы приютить мятежников.
     Голос леди  Лайл чуть дрогнул, но она продолжала, по-прежнему  сохраняя
самообладание:
     -  Я  никогда  не стала  бы рисковать  жизнью,  кроме  как  ради  дела,
освященного волей короля. В этих  принципах я воспитывала и своих детей. Мой
сын сражался за короля, и у его величества нет более верного слуги, чем он.
     -  В  самом  деле,  миссис  Лайл?  Вы  в  этом  уверены?  -  насмешливо
осведомился Джефрейс, желая  испортить впечатление, которое могла оказать на
присяжных речь подсудимой.
     - Да, милорд, - с достоинством произнесла старая дама и возвратилась на
свое место.
     Наступил час Джефрейса. Он медленно  встал - величественный  и грозный,
олицетворение королевского  правосудия  - так,  по  крайней  мере,  казалось
присяжным. Эти простодушные, жизнерадостные сквайры, представители старинных
и  уважаемых в графстве фамилий землевладельцев,  с  молоком  матери впитали
истинно английское благоговение  перед законом.  Сейчас они с почтением и не
без  страха взирали  на  красную,  отороченную  горностаем  мантию  милорда,
золотую цепь на его груди и властное лицо, обрамленное тяжелым париком.
     Впрочем, первая часть заключительной речи  напоминала скорее проповедь.
Это было естественно для  политического  процесса  в Англии XVII века, когда
династические  и  партийные  распри   тесно  переплетались  и  маскировались
распрями религиозными.  Обильные цитаты  из  Писания, поминутные  упоминания
Всевышнего, торжественный и благочестивый тон -  все в речи Джефрейса делало
ее  более уместной под сводами кафедрального собора, чем в зале суда. Старая
леди,  измученная  треволнениями   последних  недель,  не  выдержала  -  она
задремала, подобно большинству  своих  соотечественников во время длинных  и
скучных  казенных проповедей.  Тут, видимо,  даже присяжные, не отличавшиеся
остротой  ума,  должны  были  понять,   что  этот  сон  свидетельствует   об
уверенности леди Лайл в собственной невиновности.
     А председатель все говорил и говорил. Его интонация постепенно менялась
- пафос  уступил место яростным  обвинениям, проклятиям  и  угрозам  в адрес
пресвитерианской   церкви.  Благоприятное   впечатление,  произведенное   на
присяжных  мужественной кротостью  леди Лайл, не укрылось от наблюдательного
Джефрейса,  и  он  старался  склонить их  на свою сторону. Это было нелегкой
задачей - добиться смертного приговора старой даме, не причинившей никому ни
малейшего  зла.   К   тому   же   улики,  представленные  суду,  отнюдь   не
свидетельствовали о государственной измене  или хотя бы о  намерении таковую
совершить, и лорд-председатель  мог  рассчитывать  лишь  на страх  присяжных
перед ним, перед королем, перед новым восстанием.  Если удастся его посеять,
то он заставит их забыть доводы разума и веления совести.
     Алиса Лайл вздрогнула и проснулась - ее разбудил внезапный грохот. Лорд
Джефрейс   завершил    свою   гневную   филиппику   против    мятежников   и
пресвитерианцев, треснув кулаком по судейскому столу. Он  сумел довести себя
до неподдельного бешенства, дышал  с трудом, глаза его  налились  яростью. С
изумлением  и страхом смотрела  леди Лайл на  председателя суда, недоумевая,
чем вызвано такое исступление.
     Джефрейс  перевел  дух.  Теперь почва была достаточно  подготовлена,  и
следовало только направить мысли присяжных в нужную сторону.
     -  Джентльмены,  напоминаю  вам слова подсудимой. Она утверждает, будто
пролила  море  слез,  оплакивая гибель  короля Чарлза  I, осыпавшего  своими
милостями ее семью. Но  в чем же  выразилась признательность  обвиняемой, ее
верность памяти царственного мученика? В том, что она предоставляет  убежище
негодяям,  дерзнувшим  восстать  против  его  преемника, ныне здравствующего
короля Джеймса!
     Выдержав паузу, судья обвел взглядом притихший зал и выпустил последнюю
отравленную стрелу:
     - Разумеется, каждый должен отвечать лишь за свои собственные поступки.
Поэтому я не буду напоминать вам о роли, сыгранной в преступном цареубийстве
никем  иным, как  мужем обвиняемой. Я полагаю, джентльмены,  вы  и без  моей
помощи сумеете разобраться в искренности слов  вдовы Джона Лайла.  -  Сделав
опять многозначительную паузу, лорд-председатель обвел взглядом помрачневших
присяжных  и продолжал: - Вы слышали  показания свидетелей. Правда, один  из
них выкручивался,  как угорь, чтобы скрыть истину, но это только  лишний раз
подтверждает, что  все обстоятельства дела изобличают подсудимую, вступившую
в преступный  сговор  с мятежниками  -  врагами его  величества. Этим людям,
равно, как и их пособникам, нет и не может быть оправдания, и я надеюсь, что
вы,  джентльмены, вынося  свое справедливое  и  беспристрастное  решение, не
позабудете о вашем долге перед королем и Англией.
     Лорд  Джефрейс опустился в  кресло,  полагая,  что выразился достаточно
ясно.  Но,  к  его  удивлению,  сельские  сквайры   не  проявили  мгновенной
готовности подчиниться  воле  властей. Первым признаком  неповиновения  стал
вопрос старшины присяжных,  мистера Уистлера. Повторяя  слова подсудимой, он
поинтересовался, допустимо ли считать преступлением укрывательство человека,
который еще не предстал перед судом.
     Джефрейс,  нахмурившись,  глянул  на   краснощекую  физиономию  мистера
Уистлера.  Нехватало  еще,  чтобы  присяжные  начали  оспаривать  законность
процесса!
     -  Не понимаю ваших  сомнений,  сэр, - холодно  произнес  он, с  трудом
подавив  желание  грубо   осадить  вольнодумца.  -   Вина  Хикса  совершенно
бесспорна,  и, учитывая  важность разбираемого  дела, суд вправе  пренебречь
несущественными  процедурными  мелочами. А  теперь, джентльмены,  прошу  вас
приступить к совещанию.
     Безапелляционный  тон  председателя подействовал,  и  присяжные,  храня
угрюмое  молчание, потянулись  в совещательную  комнату.  В  зале воцарилась
напряженная тишина.
     Проходила  минута за минутой, и лорд Джефрейс  начал проявлять признаки
нетерпения.  Подозвав  судебного  пристава,  он велел передать высокочтимому
жюри  предложение председателя суда объявить  перерыв, с  тем  чтобы господа
присяжные, коль скоро их затрудняет  принятие  решения  по столь  очевидному
делу,  смогли без помех обсудить  все обстоятельства  в  течение предстоящей
ночи. Через  полчаса присяжные возвратились в зал; лица их  были напряжены и
серьезны.
     - Милорд, ваша честь, - начал Уистлер, когда на нем остановился горящий
нетерпеливым  ожиданием  взор судьи, - прежде, чем  огласить наш вердикт, мы
хотели бы рассеять некоторые возникшие у нас сомнения.
     -  Сомнения?  Боже  милостивый!  - Лорд  Джефрейс откинулся  на  спинку
кресла. - Смею спросить, сэр, в чем же вы засомневались на этот раз?
     Мистер Уистлер прокашлялся.
     - Ваша  честь, заключение о виновности  миссис  Лайл  в государственной
измене  зависит, насколько мы  поняли, от того,  была  ли она  осведомлена о
прошлом   своих  гостей.   Мы  не  можем  понять  -   достаточно  ли  весомы
представленные улики для  однозначного вывода. Показания главного  свидетеля
весьма  запутанны  и противоречивы,  милорд,  а дело, как  вы сами  изволили
заметить, очень важное. Мы просим вашу честь высказаться по данному поводу.
     Лорд  председатель   помедлил  секунду,   разглядывая  старшину.   Этот
краснорожий здоровяк со своей неуместной дотошностью раздражал его, пожалуй,
не  меньше,  чем  Данн.  Неужели  ему,  да  и  остальным  тупицам-присяжным,
невдомек,  что исход  сегодняшнего спектакля предрешен с высоты трона, а вся
судебная процедура - не более, чем пышная бутафория для простофиль?
     - Не знаю, чем помочь вам, сэр, - процедил Джефрейс.
     Вместе с  тем он  понимал, что  эти бестолковые сквайры, если их сейчас
предоставить  самим себе,  вполне  могут  вынести  обвиняемой оправдательный
вердикт.  Придется растолковать  им  все  заново, чтобы  разом  покончить со
всякими пустыми колебаниями. Снова заговорив, Джефрейс  придал своему голосу
максимум негодующего изумления:
     -  Джентльмены,   я  поражен  вашей  нерешительностью!  Доказательства,
представленные суду, неопровержимы настолько, насколько это  вообще возможно
для  людского  правосудия.  По моему убеждению,  никто не  должен  требовать
большего. Или вы не слыхали показаний свидетеля - этого презренного негодяя,
пекаря Данна? Он признался, что в  Мойлскорте велись  разговоры  о  недавнем
восстании и других  мятежах.  Признался,  что обвиняемая спрашивала  у него,
поднимал  ли Хикс оружие против короля, а потом задала этот же  вопрос своим
преступным гостям, которые сразу же ей во всем открылись,  зная, что  найдут
сочувствие. Можно ли изобличить измену и сговор более явственно?!
     Однако мистер Уистлер не сдавался:
     -  Прошу  прощения, милорд,  но  нам внушает некоторые  сомнения именно
последнее  обстоятельство,  о  котором  упомянули ваша  честь,  - признание,
сделанное мятежниками по приходе в Мойлскорт. Мы полагаем...
     - Вы, кажется, смеетесь над нами, сэр! - рявкнул Джефрейс.
     Глаза  его  сузились  -   он  снова  пришел  в  ярость.  Этот  насквозь
пропитанный элем мужлан позволяет себе слишком многое. Пускай травит лисиц в
своем   поместье,   но  не  воображает,   будто  ему  удастся  сломить  волю
председателя королевского суда.
     -  Если все слова, произнесенные  час  тому назад, успели  стереться из
вашей памяти, то мне остается лишь  выразить сожаление! При всем уважении  к
вам я не собираюсь заново проводить заседание. И раз  уж вы столь забывчивы,
то  поверьте  сейчас мне: в Мойлскорте  был разговор  о  мятежах, был сговор
между  беглыми  изменниками и их тайной  покровительницей.  Вина  подсудимой
доказана, и я  предлагаю досточтимой  коллегии  присяжных, не тратя времени,
завершить совещание и огласить вердикт. Дело совершенно ясное.
     Мистер   Уистлер   густо   побагровел,   но   лорд-председатель  достиг
поставленной  цели - старшина и остальные члены жюри поняли роль, отведенную
им на этом процессе.
     Поняла  свою участь и леди Алиса Лайл. Но  даже  теперь  она все еще не
могла  поверить,  что  ничего нельзя изменить, и  сделала последнюю  попытку
воззвать  к  справедливости.   Голос  ее  дрожал,  когда  она  обратилась  к
председателю суда:
     - Милорд, я надеюсь...
     -  Замолчите,  подсудимая!  -  прогремел  лорд  Джефрейс.  -  Вам  было
предоставлено слово, и суд выслушал вас. А сейчас сядьте на место!
     Леди Лайл покорно опустилась на скамью. С этой минуты она молчала, лишь
мысленно обращаясь  к  Богу, моля даровать  ей  сил для последнего страшного
испытания.
     Присяжные вернулись. Мистер Уистлер,  не поднимая глаз, коротко объявил
единогласное решение: Алиса Лайл виновна в государственной измене.
     -  Что  ж,  джентльмены,  вы  исполнили  свой долг,  -  отеческим тоном
произнес  председатель. -  Вам  не  в  чем упрекнуть  себя,  разве  только в
излишней щепетильности. Будь я на месте любого из вас, то под тяжестью столь
неоспоримых улик, не поколеблясь признал бы виновной даже родную мать! - И с
этими знаменательными словами лорд Джефрейс закрыл заседание.
     Приговор  был  объявлен  на  другой  день.  Следуя  букве  закона,  суд
приговорил леди Алису Лайл, признанную виновной в  государственной измене, к
смертной казни через сожжение на костре.
     Жестокая  расправа, уготованная беззащитной старой женщине, всколыхнула
страну.  Никто не питал иллюзий насчет  истинных  мотивов  процесса, но даже
убежденные роялисты в большинстве  своем находили, что убийство  вдовы Джона
Лайла,  да   еще  организованное   задним  числом,  через  много  лет  после
гражданской  войны, едва ли прибавит славы дому Стюартов. Влиятельные друзья
леди Лайл - среди них граф Эбергэвенни и победитель Седжмура лорд Фэвершэм -
обратились к королю с  просьбой  помиловать  осужденную; ходатайство об этом
направил в Лондон и епископ  Винчестерский.  Но  Иаков II  счел  королевское
милосердие  слишком  ценным  товаром  для  столь  незначительного случая,  и
единственное снисхождение, оказанное им  несчастной  старухе,  заключалось в
замене костра на топор палача.
     Второго сентября благородная кровь леди Лайл обагрила плаху на рыночной
площади Винчестера. Кроткое мужество не изменило ей  до последней минуты. За
день  до  казни  она  написала  письмо,  в  котором  вновь заявляла о  своей
невиновности и прощала всех судей и обвинителей, пославших ее на смерть.
     Гибель  Алисы Лайл  - лишь одна из многих подобных  трагедий, но она не
скоро сгладилась в  памяти современников, хотя сейчас почти забыта. И все же
об этой истории следует помнить - хотя бы  потому,  что она показывает,  как
начатая  однажды  цепь  насилия и жестокости (казнь Карла I)  тянется сквозь
годы и поколения, настигая все новые невинные жертвы.



V. НОЧЬ РЕЗНИ


     Праздник святого Варфоломея
     Пока  продолжается  История, ее исследователи, вероятно,  не  прекратят
спорить  о Варфоломеевской ночи. В этом событии  до сих  пор остается  много
загадочного,  хотя  сама загадочность  отчасти  порождается  именно  спорами
историков, изучающих  религиозные  войны  и  принадлежащих к  католической и
антикатолической школам. Последователи  первой исторической  школы стремятся
доказать,  что  Варфоломеевская  ночь  была чисто  политической  акцией,  не
имеющей  ничего   общего  с  преследованием  еретиков;   сторонники   второй
придерживаются прямо противоположной точки зрения, считая при этом, что имел
место  заранее  и тщательно спланированный  заговор.  Они  усматривают связь
между этим событием  и встречей  Екатерины Медичи с  герцогом  Альбой  семью
годами   раньше.  Согласно   мнению   противников   Ватикана,  главу  партии
протестантов  Генриха  Наваррского  заманили  в  Париж на  бракосочетание  с
Маргаритой  Валуа  лишь для  того,  чтобы  уничтожить  протестантскую  знать
королевства, съехавшуюся на свадьбу своего номинального вождя.
     В нашем рассказе  мы не  собираемся  сравнивать  доводы  представителей
обеих исторических  школ.  Легко установить, что  правда, как водится, лежит
где-то посередине: преступление было  политическим по замыслу  и религиозным
по   исполнению;   другими   словами,  государство   умышленно  использовало
религиозный  фанатизм,  подогрев  его   в  нужный  момент.   Грех   было  не
воспользоваться подвернувшимся случаем.
     Против утверждения о запланированности  Варфоломеевской  ночи  говорит,
во-первых, то, что невозможно было бы сохранить заговор  Екатерины  Медичи и
герцога Альбы в тайне в течение семи лет, а во-вторых, то, что волна резни и
истребления  протестантов прокатилась по стране весьма беспорядочно. К этому
можно добавить попытку  убийства  Колиньи  за два  дня до  праздника святого
Варфоломея. Покушение,  отреагируй  на него должным образом гугеноты,  могло
повлечь провал всего плана, если бы таковой существовал.
     Следует иметь  в виду, что  Франция долгие  годы была  разделена на два
лагеря и находилась в  состоянии гражданской  войны, которую вели католики и
протестанты. И те, и  другие боролись за безраздельную власть, и религиозные
противоречия  служили  только  поводом  для  этой войны.  Почти  непрерывная
религиозная  война  опустошала  и  разоряла  королевство.  Главнокомандующим
гугенотов был опытный солдат Гаспар де Шатильон, адмирал Колиньи. Фактически
он являлся королем французов-протестантов и обращался с Карлом IX как равный
с  равным. Он  создавал  армии и  вооружал  их  на  средства,  полученные от
протестантской церкви. Вторым некоронованным королем - королем католического
государства   в  государстве   -   был  герцог  де   Гиз.   Наконец,   самую
незначительную, по-видимому, роль играла третья, и слабейшая,  партия короля
Карла IX.
     Брат  короля,  герцог  Анжуйский  (впоследствии ставший  Генрихом III),
оставил нам записки  с изложением событий, непосредственно  предшествовавших
Варфоломеевской ночи, составленные им в Кракове для своего секретного агента
Мирона,  когда  герцог  стал королем Польши. У нас нет оснований не доверять
автору этих записок, поскольку ничто не указывает на какие-либо тайные цели,
которые герцог мог преследовать в  то  время, когда  их сочинял. Однако  для
уточнения подробностей  и подтверждения некоторых фактов пришлось обратиться
к мемуарам  Сюлли -  придворного из свиты короля  Наваррского, и Люсиньяна -
чудом  оставшегося  в  живых  дворянина  из  свиты  адмирала.  Этих-то  трех
источников мы и придерживались при воссоздании полной картины событий.
     ...Непринужденная болтовня дам и кавалеров, заполнивших длинную галерею
в  Лувре,  вдруг  стихла  до  шепота  и  сменилась  полной  тишиной.   Толпа
расступилась, пропуская короля, который  вновь  решил  подразнить придворных
своим появлением в обществе адмирала Колиньи.
     Стройный,  изящный  герцог  Анжуйский в фиолетовом  камзоле, украшенном
золотым  шитьем,  перестав  любоваться своими  холеными руками, наклонился к
красавице  мадам  де  Немур,  шепнул ей  что-то  на  ухо,  и  оба  враждебно
посмотрели на адмирала.
     Король медленно  прошествовал  вдоль  галереи, опираясь на плечо  главы
гугенотов. Они представляли собой весьма живописную пару. Если бы Колиньи не
сутулился, то был бы на  целых полголовы  выше  короля. Суровая мощь старого
воина,  исходившая  от фигуры  адмирала, шрамы и  морщины, избороздившие его
лицо, придавали его облику мрачное достоинство,  граничащее  с высокомерием.
Впечатление  это усиливалось пересекавшим щеку и терявшимся  в  седой бороде
лиловым рубцом, который,  вместе с  тремя выбитыми зубами,  оставила  ему на
память о битве  при Монконтуре  вражеская пуля.  Высокий лоб, проницательные
серые глаза  и  аскетический  черный  наряд, являли собой  противоположность
глуповатой  внешности  короля,  облаченного   в  легкомысленный   камзол  из
желто-зеленого атласа.
     Вытянутый  вперед  подбородок, землистый  цвет  лица  и бегающий взгляд
Карла  IX,  уж  конечно,  не  ослабляли  того  неприятного чувства,  которое
вызывали у  людей его  здоровенный  мясистый  нос  и отвислая верхняя  губа,
придававшая   ему    придурковатый    вид.   Брюзгливый   и    грубый   нрав
двадцатичетырехлетнего государя  в точности соответствовал его внешности,  а
речь изобиловала непристойностями и изощренным богохульством.
     В конце галереи  Колиньи  остановился и  облобызал монаршью длань. Карл
похлопал его по плечу.
     - Считайте  меня  своим другом,  - сказал он. - Я весь -  и сердцем,  и
душой - принадлежу вам. Прощайте, отец мой.
     Колиньи удалился; король,  горбясь и глядя в пол злыми глазами, вышел в
противоположную дверь.  Как  только  он  скрылся из виду,  герцог  Анжуйский
оставил мадам  де  Немур  и  поспешил  вслед  за  ним.  Болтовня  придворных
возобновилась с прежней оживленностью.
     Король   мерял  шагами  свой  просторный  кабинет,  до  отказа  набитый
предметами самого разнообразного  назначения. Большое изображение девы Марии
соседствовало здесь  с висевшей на  стене аркебузой;  по другую  его сторону
висел охотничий горн. Небольшая чаша  для  святой  воды с  засохшей веточкой
полыни  служила,  видимо,  хранилищем принадлежностей  для соколиной  охоты.
Возле свинцового окна стоял  ореховый письменный стол,  покрытый  затейливой
резьбой и заваленный всевозможными книгами и манускриптами. Трактат об охоте
валялся здесь бок о бок с часословом, а четки и собачий ошейник были брошены
поверх рукописной  копии стихов Ронсара. Король, надо заметить, и сам слагал
вирши, правда, рифмоплетом был прескверным.
     Карл оглянулся, и лицо его при виде вошедшего брата налилось желчью. Со
злобным ворчанием он пнул  ногой бурого пса, и гончая, взвизгнув, отлетела в
угол.
     - Ну? - заорал король. - Что еще? Могу я хоть минуту побыть один? Когда
меня,  наконец, оставят в покое? Что  на  этот раз, черт  возьми? Чего  тебе
надо?
     Водянисто-зеленые глаза Карла сверкали, а правая рука то стискивала, то
разжимала рукоятку кинжала на поясе.
     Пораженный неожиданной свирепостью брата, молодой герцог стушевался.
     - Ничего,  ничего. Я зайду  в другой раз,  если я вас потревожил.  - Он
поклонился и исчез, провожаемый зловещим хохотом.
     Д'Анжу  знал, что брат его не жалует, и  боялся Карла, но  тем яростнее
было его негодование. Герцог направился прямиком в покои своей матери, чтобы
пожаловаться ей на поведение короля. Генрих ходил у Екатерины в любимчиках и
всегда мог рассчитывать на сочувствие.
     - Все это  дело рук мерзкого  адмирала,  - заявил  он в  конце  длинной
тирады. - Шарль всегда такой после общения с Колиньи.
     Екатерина Медичи погрузилась в размышления.
     - Шарль - это  флюгер, - сказала она, подняв свои сонные глаза. - Любой
подувший ветерок вертит им  как угодно, и тебе давно следовало бы это знать.
- Она зевнула,  и каждому, кому не известна была ее манера постоянно зевать,
могло показаться, что предмет разговора королеве абсолютно безразличен.
     Они  были  одни  в  уютной,  увешанной  гобеленами  комнатке,   которую
Екатерина называла своей молельней. Полная, все  еще красивая  королева-мать
возлежала на кушетке, обитой розовой парчой, а д'Анжу стоял у окна. Он снова
разглядывал свои руки, которые старался пореже опускать вниз, чтобы кровь не
приливала к ним и не портила их восхитительной белизны.
     - Адмирал пытается ослабить наше влияние на Шарля, а сам влияет на него
все сильнее, - возмущенно сказал Генрих.
     - Можно подумать, я этого не знаю, - последовал сонный ответ.
     -  Пора  положить этому конец,  пока он не успел разделаться с  нами! -
напористо  проговорил д'Анжу.  -  Ваше собственное  влияние, мадам,  тоже  с
каждым днем убывает,  и адмирал, того  и гляди, совсем охмурит  вашего сына.
Брат принимает  его сторону  против нас. Не  использовали бы его  гугеноты в
качестве своего орудия. О,  Боже! Видели бы  вы,  как он  опирался на  плечо
этого старого хрыча, слышали бы, как он назвал его "отец мой" и объявил себя
его  преданным  другом. "Я  ваш всем сердцем  и душой..." - вот точные слова
брата. А  когда я потом вошел  к Шарлю в кабинет  - о, как  он  зарычал, как
посмотрел  на  меня и схватился за  кинжал!  Мне показалось,  что он  сейчас
вонзит  его  мне в горло. По-моему,  совершенно  очевидно, чем именно старый
негодяй привлек его на свою сторону. - И  Генрих повторил еще более яростно:
- Пора, пора положить этому конец!
     - Знаю, знаю, - бесстрастно пробормотала Екатерина,  дождавшись,  когда
выплеснутся  его  эмоции.  -  И конец этому,  безусловно, наступит.  Старого
убийцу  следовало повесить еще много лет назад, ведь  это он  направил руку,
стрелявшую в  Франсуа де Гиза. Теперь он стал еще опаснее  - и  для Шарля, и
для  нас,  и  для Франции.  Он  хочет  отправить свою  гугенотскую  армию во
Фландрию,  на помощь кальвинистам,  и поссорить нас с Испанией.  Хорошенькое
дело, клянусь Богом! - Ее голос на минуту  оживился. -  Католическая Франция
воюет  с католической Испанией из-за  гугенотской Фландрии! -  Королева-мать
усмехнулась, потом вяло, на свой  обычный манер, продолжала: - Ты прав. Пора
с этим покончить. Колиньи - это голова  чудовища; если ее отрубить, то и все
чудовище, возможно,  испустит  дух. Нужно бы посоветоваться  с  герцогом  де
Гизом.  -  Екатерина  опять зевнула.  - Да,  герцог де  Гиз даст нам совет и
наверняка не откажется помочь. Решено: мы должны избавиться от адмирала.
     Этот разговор произошел 18  августа 1572 года, и какими  же энергией  и
целеустремленностью природа наделила эту толстую и медлительную даму, если в
течение всего двух дней  были предприняты  все  необходимые меры,  и наемный
убийца  Морвер  уже  ждал своего  часа в доме Вилэна в  монастыре Сен-Жермен
л'Оксеруа. Наняла  убийцу мадам де Немур, которая тоже смертельно ненавидела
адмирала.
     Однако  возможность   исполнить   дело,   за   которое   ему   платили,
представилась  Морверу  только в следующую  пятницу.  Поздним  утром,  когда
адмирал под охраной нескольких придворных возвращался из Лувра  к себе домой
на  улицу Бетизи,  из окна первого  этажа дома Вилэна раздался выстрел. Пуля
перебила два пальца правой руки адмирала и застряла в мякоти левого плеча.
     Колиньи поднял свою покалеченную, окровавленную руку, указывая на окно,
из которого раздался  выстрел, и  его  люди побежали  к дому, чтобы схватить
убийцу.  Но когда они выломали дверь  и ворвались внутрь,  Морвер  уже бежал
черным ходом, возле которого наготове стояла лошадь, и, несмотря  на погоню,
так и не был схвачен.
     О происшествии  немедленно  донесли королю,  игравшему  в это  время  в
теннис с герцогом де Гизом  и приемным сыном адмирала, Телиньи. Присланный с
известием от Колиньи  развязный  молодой  дворянин снял шляпу,  поклонился и
сказал:
     -  Сир, адмирал просил  передать,  что после  этого покушения он познал
настоящую цену  соглашению с монсеньором де Гизом, которое он заключил с ним
после Сен-Жерменского перемирия. Адмирал предлагает, чтобы и ваше величество
тоже сопоставили два этих события и сделали свои выводы.
     Герцог де Гиз застыл на месте от подобной наглости, но  не  проронил ни
слова.  Король  побагровел,  посмотрел  на герцога  гневным взглядом  и,  не
сдержав бешенства, разбил ракетку о каменную стену.
     - Дьявол! - закричал он. - Дадут мне когда-нибудь спокойно пожить? - Он
отшвырнул обломки ракетки и ушел, сыпля проклятиями.
     Позже, допросив  гонца  еще  раз, он выяснил, что  выстрел прозвучал из
дома Вилэна, бывшего опекуна герцога де  Гиза, а лошадь, на которой  ускакал
убийца, была из герцогских конюшен.
     Тем временем герцог и господин  де  Телиньи,  не обменявшись поклонами,
разошлись в разные стороны, после чего Гиз заперся в гостинице с друзьями, а
Телиньи отправился к своему названному отцу.
     В два часа пополудни, уступив  настоятельной  просьбе  адмирала, король
навестил раненого вместе  с королевой-матерью, двумя своими братьями, д'Анжу
и д'Алансоном, несколькими офицерами  и придворными.  Королевская  процессия
проследовала по улицам, которые немного побурлили после утренних событий, но
ко  времени  выезда кавалькады  из Лувра уже  утихли.  Король  был мрачен  и
молчалив,  отказывался обсуждать случившееся с  кем  бы  то  ни  было  и  не
предоставил аудиенции даже своей матери.  Екатерина и  д'Анжу,  раздраженные
провалом своего плана, возмущенно поджимали губы.
     Адмирал  ждал  их,  сосредоточенно  задумавшись.  Придворный  врач Парэ
ампутировал  ему  оба раздробленных  пальца и обработал  рану на плече. Хотя
можно  было считать, что Колиньи легко отделался и  был  уже вне  опасности,
пронесся  слух, что в него стреляли отравленной пулей, и ни сам адмирал,  ни
его люди не  опровергали этого слуха. Они,  разумеется, предполагали извлечь
из него дополнительную выгоду  и  приобрести еще большее влияние  на короля.
Неважно, останется Колиньи  жив или умрет,  но король,  несомненно, придет в
большее негодование, если будет думать, что рана угрожает жизни адмирала.
     С матерью и братьями Карл промчался мимо угрюмых гугенотов, заполнивших
просторный  вестибюль,  и ворвался в покои  адмирала,  где тот  полулежал на
диване возле окна. Колиньи попытался подняться, но король  поспешил вперед и
не позволил ему этого сделать.
     - Лежите, мой дорогой отец! - воскликнул Карл, всем своим видом выражая
глубокую озабоченность. - Боже, что  они с вами сделали? Успокойте меня,  по
крайней мере, тем, что ваша жизнь в безопасности, или, клянусь, я...
     - Моя жизнь принадлежит Господу, - отвечал адмирал напыщенно, - и когда
Он ее потребует, я откажусь от нее - только и всего.
     - Только и  всего? Черт возьми, только и всего! Ранены вы, но оскорблен
я!  Кровью  своей  клянусь  вам,  кое-кто поплатится  за  это.  Они  надолго
запомнят!  -  И  король  разразился столь  кощунственными  проклятиями,  что
набожный, икренне богобоязненный еретик содрогнулся от его слов.
     - Успокойтесь, государь, прошу вас! - наконец вмешался он, положив свою
ладонь на бархатный рукав  королевского камзола. - Успокойтесь  и выслушайте
меня. Я просил  вас прийти сюда не ради  себя, не для того, чтобы  требовать
наказания виновных за эти нанесенные мне раны, а потому, что это покушение -
не что  иное,  как  попытка подорвать  вашу власть  и ваш авторитет. Зло  во
Франции накапливает силы. - Колиньи умолк и мельком  взглянул  на Екатерину,
Генриха и Франсуа. - Однако то, что мне необходимо  сказать, предназначается
лично вам, сир.
     Карл резко обернулся к своим спутникам и словно пронзил взглядом мать и
братьев. Но долго смотреть кому-то прямо в глаза было выше его сил.
     - Прочь! -  скомандовал  он,  махнув рукой и  чуть не задев при этом их
носы. - Вы слышали? Оставьте меня наедине с моим отцом-адмиралом.
     Молодые  герцоги,  помня  о  приступах  необузданной  ярости,   которые
охватывали  брата  при любой попытке противиться  его слабой  воле, поспешно
удалились. Но медлительная Екатерина не торопилась.
     -   Настолько  ли  здоров  мсье  де  Колиньи,  чтобы  обсуждать  сейчас
какие-либо важные дела? Примите  во внимание его состояние, ваше величество,
- бесцветным тоном заметила она.
     - Благодарю вас за трогательную заботу, мадам, - не без иронии в голосе
ответил адмирал, - но, слава Богу, я еще достаточно крепок! И даже если бы я
был менее здоров, чем сейчас, для меня было бы гораздо более тяжким бременем
сознавать, что я не исполнил свой долг по отношению к его величеству.
     - Ну? Слышали? - скривился король. - Идите же, ступайте.
     Екатерина покинула комнату вслед  за младшими  сыновьями, дожидавшимися
ее в вестибюле. Все трое собрались у одного окна, выходящего на раскаленный,
залитый  солнечным  светом  двор.  Как  потом  рассказывал  сам  д'Анжу, они
очутились в  окружении двух  десятков мрачных  придворных  и офицеров  свиты
адмирала,  которые  поглядывали на  них с  нескрываемой  враждебностью.  Они
хранили  молчание,  прерываемое  лишь  отрывистыми  фразами  вполголоса,   и
расхаживали  взад  и  вперед  перед  августейшими  особами,  не  заботясь  о
соблюдении должного этикета и почтительного расстояния.
     Королеве и ее сыновьям,  изолированным в  этом недружелюбном окружении,
становилось  все более не по себе, и, по признанию самой Екатерины, ее нигде
и  никогда раньше  не  охватывал больший страх за свою  жизнь;  когда же они
покинули негостеприимный дом, она испытала огромное облегчение.
     Этот  страх  побудил  ее  все-таки снова  вмешаться  и заставить  Карла
прекратить  секретное совещание  в соседней  комнате. Она  проделала  это  в
присущей  ей  манере:  с   максимально  возможным  самообладанием  Екатерина
неспешно  направилась  к  двери,  слегка  стукнула  и  вошла,  не  дожидаясь
приглашения.
     Король,  стоявший подле адмирала,  быстро обернулся на стук. Его  глаза
яростно сверкнули, чуть только он увидел свою мать, но она его опередила:
     - Сын мой, - сказала она,  - я тревожусь за бедного адмирала.  Если  вы
позволите ему переутомляться, у него начнется лихорадка. Как его друг, вы не
должны  продолжать сейчас этот  разговор. Повремените с делами, пока адмирал
не поправится - а это произойдет скорее, если вы дадите ему отдохнуть.
     Колиньи  насмешливо поглаживал свою седую бороду, король  же язвительно
воскликнул:
     - Черт побери, матушка! Какая неожиданная и трогательная забота!
     -  В  ней  нет  ничего  неожиданного,  сын  мой,  -  ответила  королева
нудно-рассудительным тоном  и  уставилась на Карла  своими тусклыми глазами,
которые обладали  над ним какой-то  колдовской властью,  парализуя  волю.  -
Кому, как не мне,  знать, сколь много  значат  для Франции здоровье и  жизнь
адмирала.
     Д'Анжу у нее за спиной ухмыльнулся двусмысленности этой фразы.
     - К чертям собачьим! Король я или нет?
     - Вот и будьте королем, не злоупотребляйте здоровьем своего несчастного
подданного. - И королева повторила, по-прежнему гипнотизируя его взглядом: -
Пойдемте,  Шарль.  В следующий раз,  когда адмирал восстановит свои силы, вы
продолжите ваш разговор. А теперь - пойдемте.
     Монарший  гнев сменился почти  детской обидой. Карл попытался выдержать
материнский взгляд и был окончательно сломлен.
     - Наверное, моя мать права... Отложим пока это  дело, отец. Поговорим о
нем сразу же, как только вы встанете на ноги.
     Он  подошел  к  дивану и, прощаясь, протянул руку. Колиньи принял ее  и
задумчиво посмотрел в молодое, но безвольное лицо короля.
     -  Я благодарен  вам,  сир, за  то, что  вы  пришли  и  выслушали меня.
Надеюсь,  в  другой  раз  мне удастся сказать  вам  больше. А  тем временем,
государь, хорошенько  поразмыслите  над тем, о чем я успел вам рассказать. Я
забочусь исключительно о вашем благе, сир. - И он поцеловал его руку.
     Королева сдерживалась до  самого  возвращения  в  Лувр,  и  только  там
попыталась пробиться сквозь  отрешенную задумчивость Карла, чтобы узнать - а
ей  непременно  нужно  было   разузнать  все,   о  чем  шла  речь  во  время
конфиденциальной беседы сына  с адмиралом. Сопровождаемая  д'Анжу  Екатерина
толкнула  дверь королевского  кабинета.  Карл  сидел  за  письменным столом,
подперев  сложенными ладонями свой торчащий вперед подбородок. Едва  завидев
вошедших, он  издал какой-то рык и грубо  поинтересовался,  зачем они  опять
пожаловали.
     Екатерина  с  величественным  спокойствием  подошла к стулу и  уселась.
Генрих, подбоченясь, остался стоять чуть позади нее.
     - Сын мой, я пришла узнать, о чем вы говорили с Колиньи, - без обиняков
заявила королева.
     - А какое вам до этого дело?
     - Все ваши дела касаются и  меня, - спокойно  возразила она. - Ведь я -
ваша мать.
     - А  я -  ваш король! - закричал Карл, треснув кулаком  по столу.  -  И
собираюсь им оставаться.
     - Милостью  Божьей и  благосклонностью мсье де  Колиньи, -  усмехнулась
Екатерина.
     - Что  вы хотите этим сказать? - Король уставился на  нее с приоткрытым
ртом, и шея его начала багроветь. - Как вы смеете?!
     Бесстрастный  взгляд  матери  осадил  его  прыть, и она повторила  свои
презрительные слова.
     -  Поэтому  я и пришла к вам, - добавила  она.  - Если вы  не  способны
править страной  без  посторонней опеки, я, по меньшей  мере, должна сделать
все  от  меня зависящее,  чтобы вашим  опекуном не  стал бунтовщик,  который
стремится подчинить вас своей воле.
     -  Подчинить? Меня? -  вскричал  король, подпрыгнув  от возмущения.  Он
посмотрел на мать, но, будучи не в состоянии выдержать ее холодного взгляда,
снова отвел глаза. Карл грязно выругался и с отвращением произнес: - Скажите
уж, что он хочет править вместо меня!
     -  Да, и править.  Он будет помыкать вами до  тех пор, пока не исчезнут
последние остатки  вашего  авторитета, и  тогда вы окончательно станете лишь
игрушкой в руках гугенотов, королем-марионеткой.
     - Клянусь Богом, мадам, если бы вы не были моей матерью...
     - Именно потому, что я ваша мать, я и пытаюсь спасти вас.
     Карл  опять обратил на нее взгляд и опять дрогнул. Он нервно  прошел по
комнате туда и обратно, бормоча что-то себе под нос, затем  поставил ногу на
prie-Dieu* и повернулся к королеве.
     -  Бога ради, мадам, раз вы так  настаиваете, я повторю все, что сказал
мне адмирал. Вы доказали мне, что все им сказанное есть чистейшая правда. Он
утверждал,  что с  королем во  Франции  считаются лишь до  тех  пор, пока он
обладает  настоящей силой  и,  следовательно,  властью или хотя бы радеет  о
своих  подданных;  что моя власть вкупе с управлением всеми государственными
делами,  благодаря  искусному плану,  который  осуществляете вы  с  герцогом
Анжуйским,  ускользает  из  моих  рук  в ваши собственные;  что  эта власть,
которую  вы у меня крадете, в  один прекрасный день может быть  использована
вами против меня и моего королевства. Он предостерегал меня и советовал быть
настороже, следить  за  вами  обоими и принять меры предосторожности. Он дал
мне  этот совет,  мадам,  считая  это  своим долгом, ибо он  -  один из моих
наиболее преданных друзей и верных подданных. Находясь на пороге смерти...
     -  Бесстыдный  лицемер!  - прервал его  флегматичный, но  презрительный
голос Екатерины. - На пороге смерти! Два пальца и легкое ранение  в плечо, а
он  изображает  из  себя  умирающего. А  все для того, чтобы  заставить  вас
поверить его поклепу!
     В ее словах присутствовала логика, надменная  же бесстрастность  матери
действовала на короля  сильнее самой логики. Большие водянистые глаза  Карла
расширились.
     - А если... - начал он, запнулся и чертыхнулся. - Так значит, он  лжет,
мадам? - неуверенно спросил он.
     Екатерина уловила  в  его вопросе  нотку надежды -  надежды, отвечавшей
тщеславному желанию быть  настоящим королем, а не просто  носить этот титул.
Королева обиженно выпрямилась.
     - Вы  мне не  верите?  Мне, своей  матери? Вы меня просто  оскорбляете!
Пойдем, Анжу. - И с этими словами она гордо удалилась,  понимая, однако, что
ее  слова заронили зерно сомнения в  душу  Карла.  На большее она пока и  не
рассчитывала.
     Однако,  уединившись  с  д'Анжу  в  своей молельне, королева  не сумела
сохранить свое обычное показное безразличие ко  всему на свете. На этот  раз
она  вся дрожала, покраснев  от негодования, и  громко  поносила  Колиньи  и
гугенотов, сверкая далеко не сонными глазами.
     Но  сейчас ничего уже нельзя было изменить. Первый удар не достиг цели:
адмирал выжил.  Возникла опасность, что неудачное покушение рикошетом ударит
по тем,  кто его  подготовил.  Впрочем,  на следующий день, в субботу,  дела
неожиданно приняли совершенно иной оборот.
     Великий  предводитель католиков, могущественный красавец герцог де Гиз,
которого  больше  кого-либо  другого подозревали  в  организации  покушения,
покинул свой дворец, занялся сбором новостей о происходящем в городе и потом
пришел  с  ними  к королеве-матери. Вооруженные  отряды гугенотов разъезжали
верхом по парижским улицам, выкрикивая угрозы и проклятья:
     - Смерть наемным убийцам! Долой гизаров!
     И,  хотя  в  Париж  для  поддержания порядка  был  срочно  вызван  полк
французской   гвардии,   герцог   ожидал   серьезных  неприятностей.   Город
переполнила   гугенотская  знать,  собравшаяся  на   торжества   по   случаю
королевской  свадьбы. Поползли слухи,  что  протестанты повсюду вооружаются.
Правдивы они  были  или  ложны,  но  при  сложившихся  обстоятельствах очень
походили на правду. Парижу угрожала смута.
     Оставив Гиза в своей молельне и взяв  с собой любимчика Анжу, Екатерина
разыскала короля. Возможно, она поверила слухам,  возможно  даже и то, что в
ее  изложении  они  выглядели  как  несомненные факты, но, во всяком случае,
пересказав их Карлу, она резко укрепила свои позиции.
     - Король Гаспар I, - говорила она королю, - уже принимает меры. Еретики
вооружаются;  офицеры-гугеноты  направлены  в   провинцию  набирать  войска.
Адмирал  приказал  нанять  десять  тысяч  рейтар в Германии и  десять  тысяч
швейцарцев в кантонах.
     Карл уставился на мать бессмысленным взглядом. Некоторые из этих слухов
уже достигли его ушей, и он воспринял ее слова как лишнее их подтверждение.
     -  Теперь  ты  видишь,  кто твои  подлинные друзья  и  верные слуги!  -
заключила Екатерина. - Как случилось, что в вашем собственном государстве  у
вас  оказалось столько противников? Католики  так ослаблены и разорены после
гражданской войны, в которой  их король мало с ними  считался, что перестали
на вас полагаться и тоже собираются вооружаться и  самостоятельно дать отпор
врагам. Таким образом, в вашем королевстве две вооруженные партии, и ни одну
из  них  нельзя назвать лояльной.  Если  вы  не  пошевелитесь и  не сделаете
немедленный  выбор между своими  друзьями и своими врагами, то останетесь  в
изоляции. Вам угрожает серьезная опасность стать королем без подданных.
     Ошеломленный, Карл опустился в кресло  и задумался, сжав голову руками.
Он взглянул на мать -  в  глазах его  метался страх затравленного зверя.  Он
перевел взгляд на брата.
     - Что же делать? - спросил Карл. - Что?! Как предотвратить опасность?
     -  Очень  просто:  одним   молниеносным  ударом,  -  спокойно  отвечала
Екатерина.  - Одним быстрым  и точным ударом отсечь  голову чудовищу мятежа,
этой гидре ереси.
     Карл с ужасом отпрянул; его пальцы, вцепившиеся в  резные ручки кресла,
казались высеченными из белого мрамора.
     - Вы предлагаете убить адмирала? - хрипло прошептал король.
     -  Не  только адмирала,  но  и всех  гугенотских главарей,  -  ответила
Екатерина  таким   тоном,  словно   речь  шла  о  десятке-другом   каплунов,
предназначенных на вертел.
     -  Ах, вот  как! Par la Mort  Dieu!* -  Король  вскочил  в ярости. - Вы
жаждете крови! Вы его ненавидите, и потому...
     Она холодно перебила его:
     - Не я! Не  я! Крови жаждут еретики. Я не собираюсь давать вам никакого
конкретного совета, кроме  единственного:  соберите свой  Совет.  Пошлите за
Таванном, за Бираком, Ретцем и всеми остальными и  посоветуйтесь с ними. Они
- ваши друзья,  и вы им доверяете. Посмотрим, насколько их мнение разойдется
с моим,  когда они ознакомятся с фактами. Пошлите же за ними, все они сейчас
в Лувре.
     Карл, глядя на нее, задумался на минуту и сказал:
     -  Ладно,  будь  по-вашему,  -  и  открыл   дверь,  громко   выкрикивая
распоряжения.
     Один  за  другим появились  маршал  де Таванн, герцог де  Ретц,  герцог
Невер, канцлер  Бирак и  последним  -  герцог  де  Гиз,  к  которому  король
продолжал испытывать ревнивую ненависть из-за его популярности.
     Стоял  жаркий  августовский день. Окно,  выходящее на  набережную Сены,
открыли для доступа свежего воздуха.
     Карл восседал за своим письменным столом в дурном расположении духа. Он
перебирал пальцами  нитку  четок. Екатерина заняла  стул сбоку от его стола,
д'Анжу  уселся рядышком на  табурет.  Остальные почтительно  стояли, ожидая,
когда  король объявит о  причине  их  срочного вызова.  Бегающий королевский
взгляд  блуждал от  одного  к  другому,  потом  скользнул  по полу  и  почти
вызывающе остановился на матери.
     - Скажи им, - гоубо приказал он ей.
     Екатерина повторила то, о чем уже  говорила сыну, только более подробно
и обстоятельно.  Некоторое время  в комнате  был слышен  лишь ее  монотонный
голос. Закончив, она зевнула и приготовилась выслушать возражения.
     - Ну? - резко прервал  паузу король. - Вы слышали? Что  вы предлагаете?
Говорите!
     Первым - медленно, но твердо - ответил Бирак:
     -  Я согласен с ее величеством. Другого  пути нет. Опасность  велика, и
чтобы ее предотвратить, надо действовать быстро и наверняка.
     Таванн заложил руки за спину и сказал приблизительно то же самое, что и
канцлер.
     Перебирая  четки своими длинными пальцами  и  отведя  глаза  в сторону,
король дал высказаться всем по очереди. Оставались маршал  де  Ретц и герцог
де Гиз.  Карл  поднял  глаза  и,  умышленно  избегая  смотреть  на де  Гиза,
уставился на маршала, который держался несколько в стороне.
     - А вы, мсье маршал? Каков будет ваш совет?
     Ретц  расправил  плечи  и  набычился,  словно  готовился   к  отражению
вражеской атаки. Он был слегка бледен, но вполне владел собой.
     - На  свете существует  только один  человек,  которого я ненавижу всем
своим  существом,  и  этим  человеком является  Гаспар  де  Колиньи, который
распространял против меня и моей семьи облыжные обвинения и грязную клевету.
Но  я не  хочу, - добавил он твердо, - мстить своим врагам  ценой  поражения
моего короля и повелителя. Я не могу согласиться с этой гибельной для вашего
величества  и для  всего королевства  затеей. Если мы предпримем то, что нам
здесь  посоветовали, сир,  то,  я  уверен,  нас осудят  во  всем  мире  -  и
справедливо  осудят - за  предательство и вероломство. Помните о подписанном
нами договоре!
     После  слов  герцога  де  Ретца  наступила  мертвая  тишина.  Оппозиция
возникла там, где  ее меньше всего ожидали.  Екатерина и д'Анжу рассчитывали
на ненависть маршала к Колиньи и были уверены, что он поддержит их замысел.
     Бледные щеки короля покрыл едва заметный румянец, его глаза заблестели.
Казалось, он неожиданно обрел надежду в море отчаяния.
     - Его устами  глаголет истина! - воскликнул Карл.  - Месье и вы, мадам,
вы услышали правду. Как она вам нравится?
     -  Господин  де  Ретц  от  избытка  благородства невольно вводит нас  в
заблуждение, - быстро ответил Анжу. - Поскольку  он питает к адмиралу личную
неприязнь,  то полагает, что уронит свою честь, если выскажется  иначе. И он
не хочет,  как сам сказал,  использовать короля в  качестве орудия  мести за
свои обиды. Полагаю, мы  можем отнестись с уважением к позиции господина  де
Ретца, хотя и считаем ее ошибочной.
     - Может быть,  мсье де  Ретц предложит нам какой-нибудь другой,  лучший
путь выхода из создавшегося положения? - скрипучим голосом произнес Таванн.
     -  Он  есть,  он должен быть найден! -  закричал  король, вскакивая.  -
Другой путь  должен  быть найден, вы слышите? Я не позволю  вам посягнуть на
жизнь моего друга адмирала. Клянусь небом, не позволю!
     Все  зашумели  и  заговорили одновременно, но король хлопнул ладонью по
столу и напомнил, что его кабинет не базар.
     - А  я  повторяю, что другого пути нет, -  настаивала Екатерина.  -  Во
Франции не может  быть двух королей, как  не может быть двух партий.  Король
должен быть один, и этот король - вы. Прошу вас понять это ради безопасности
королевства и вашей собственной.
     - Во Франции два короля? - спросил Карл. - Какие два короля?
     - Вы и Гаспар I Колиньи, король гугенотов.
     - Он мой подданный, мой преданный и верный подданный, - вяло и не очень
уверенно протестовал король.
     - Подданный, который собирает свою собственную армию, взимает  налоги и
оставляет в городах гугенотские гарнизоны,  - сказал Бирак. - Весьма опасный
подданный, сир.
     - Подданный, который  заставляет вас воевать  на стороне протестантской
Фландрии  против  католической  Испании,  -  неосторожно  добавил  туповатый
Таванн.
     - Заставляет? Меня? - разъярился король. - Не слишком ли дерзкие слова?
     -  Они были бы дерзкими, если бы не доказательства. Вспомните, сир, его
собственные  слова   перед  тем,  как  вы   разрешили  ему   начать  военные
приготовления. "Позвольте  нам воевать во Фландрии, иначе мы будем вынуждены
воевать в своей стране."
     Карл  вздрогнул и  побледнел. Таванн задел его самое больное место. Это
высказывание Колиньи король хотел забыть как можно скорее. Он  натянул четки
так сильно, что шнурок, на который они были нанизаны, глубоко врезался в его
пальцы.
     - Сир,  - продолжал Таванн,  - если бы  я был королем  и мой  подданный
обратился ко мне, как я к вам, его голова  через час слетела бы на плахе. Но
дела обстоят настолько плохо, что  я  решил сказать вам правду,  чего бы мне
это ни стоило.  Гугеноты вооружаются,  они нагло разъезжают по  улицам вашей
столицы, призывая  к бунту. Их и сейчас здесь  уже  полно, но становится все
больше, и опасность нарастает.
     Лицо Карла исказилось. Он вытер пот со лба трясущейся рукой.
     - Я и сам вижу эту опасность. Я допускаю, что она велика. Но Колиньи?..
     - Сейчас речь идет о том, кто будет королем Франции  - Карл или Гаспар!
- раздался надтреснутый голос Екатерины.
     Шнур  неожиданно порвался в  руках бледного короля, и четки разлетелись
во все стороны. Карл опять вскочил на ноги.
     -  Ваша взяла!  -  закричал  он.  - Если так необходимо убить адмирала,
убейте  его,  убейте! -  В бешенстве  он визжал,  брызжа  слюной и  потрясая
кулаками перед теми, кто вынудил его на этот шаг. - Убейте его!  Но тогда уж
убейте каждого гугенота во Франции, чтобы никто не остался в живых и не смог
мне отомстить. Всех до  единого, слышите?  Примите  меры, и пусть это  будет
исполнено  немедленно.  -  И Карл с  перекошенным лицом и трясущимися губами
вылетел из комнаты.
     Итак,  необходимые  полномочия были  получены,  и  тут же,  в  кабинете
короля,  началась  разработка  плана  действий.  Де  Гиз,  до  сих пор  лишь
молчаливо наблюдавший за происходящим, теперь вышел из  тени и  принял самое
активное  участие в  обсуждении, пообещав организовать  собственно  убийство
адмирала.
     Остаток  дня  и часть  вечера  заговорщики провели, обговаривая  детали
плана.  В  деле  решено  было использовать  офицеров военной  полиции города
Парижа  и  офицеров  французской гвардии,  подстраховавшись  тремя  тысячами
швейцарских гвардейцев, командирами надежных казарм и всеми, кому можно было
доверять. Уже к десяти часам вечера приготовления были закончены. Сигналом к
началу  избиения  должен  был  стать  звон  колоколов  Сен-Жермен л'Оксеруа,
сзывающих к заутрене.
     Один из домочадцев  адмирала, возвращаясь  ночью домой, встретил группу
людей, несущих  на плечах связки пик, но сначала не обратил на это внимания.
Потом он миновал  несколько негромко переговаривающихся солдат с мушкетами и
горящими факелами, однако все еще ничего не заподозрил. Наконец,  пройдя еще
один квартал,  он остановился,  чтобы понаблюдать  за  человеком,  поведение
которого показалось ему странным:  тот с  помощью мела метил двери некоторых
домов белым крестом.
     Встретив    затем   другого    человека,   тащившего   связку   оружия,
заинтригованный гугенот  грубо спросил его,  куда и  зачем он  волочет  свою
ношу?
     - В Лувр,  мсье. Сегодня  ночью там будет  представление, -  последовал
ответ.
     В Лувре  королева-мать  и католические лидеры,  покончив с составлением
плана,  пытались чуток отдохнуть, но им это плохо удавалось. В  третьем часу
утра Екатерина и  д'Анжу вернулись в королевский кабинет. Карл был на месте;
его знобило, словно в лихорадке.
     Часть вечера он провел в  биллиардной,  где сыграл партию  с Ларошфуко,
которого  любил  и  который  весело  распрощался  с  ним  в  одиннадцать, не
предполагая, что прощается навсегда.
     Все трое подошли  к окну, выходящему  на  реку, и, открыв  его,  начали
настороженно  всматриваться  в темноту. Воздух  был  свеж  и  прохладен, дул
легкий предрассветный ветерок, и небо на  востоке чуть посветлело.  Внезапно
где-то неподалеку раздался одинокий выстрел, заставивший короля  вздрогнуть.
Карл задрожал всем телом, его зубы громко застучали.
     - Дьявол! Этого не будет! Не будет! - вдруг закричал он истерично.
     Карл  посмотрел  на мать и брата безумным взглядом,  но  они подавленно
промолчали; даже в темноте была заметна бледность всех троих; ужас стыл в их
расширенных зрачках.
     Король опять  закричал:  он отменяет  все свои последние  распоряжения!
Екатерина и Генрих не пытались возражать, и король вызвал офицера, велев ему
немедленно разыскать герцога де Гиза и передать приказ.
     Не  застав герцога  во дворце  Гизов,  офицер  быстро смекнул,  где его
искать, и побежал к дому адмирала. Герцог стоял посреди освещенного факелами
двора над лежащим  у его  ног  мертвецом,  только что  выброшенным  из  окна
спальни. В ответ на слова офицера де Гиз рассмеялся, пошевелил носком сапога
голову мертвеца и  ответил, что распоряжение  несколько запоздало. В  тот же
миг  раздался   первый   удар   большого   колокола   Сен-Жермен  л'Оксеруа,
зазвонившего к заутрене.
     В ту же минуту  его услышала  и королевская семья, собравшаяся у окна в
Лувре, и тут же началась пальба  из аркебуз и пистолетов, а издали донеслись
нарастающие кровожадные  крики и  истошный  визг. Зазвонили  колокола других
монастырей,   и  вскоре  все  колокольни  Парижа  охватил  тревожный  набат.
Красноватое  пламя тысячи факелов зловещим  багряным  светом озарило облака.
Над Сеной потянуло  пороховой гарью, в  воздухе  запахло  смолой  и копотью.
Вопли  и  стенания   жертв,  бормотание   умирающих  сменялись   улюлюканьем
свирепеющей толпы.
     Король,  вцепившись  в  подоконник,  сквозь   стиснутые  зубы  исторгал
проклятия и богохульства. Потом шум и крики  приблизились и зазвучали где-то
совсем  невдалеке.  Жить  по  соседству  с  Лувром считалось среди гугенотов
престижным, и теперь сюда стекались опьяненные кровью и грабежами солдаты  и
горожане.   Вскоре   уже  набережная   перед   окнами  королевского   дворца
представляла собой сцену жуткого побоища.
     Убийцы  гонялись за  полуодетыми мужчинами, женщинами и детьми. Повсюду
поперек улиц были натянуты цепи, и затравленные гугеноты, наткнувшись на них
в  темноте, оказывались  в западне. Некоторые из протестантов, надеясь найти
путь к спасению,  бежали  к реке, но сатанински  предусмотрительные католики
переправили  все лодки, обычно причаленные у  набережной, на  другой  берег.
Несколько  сотен гугенотов  были  зарезаны  перед  самым дворцом на глазах у
короля, который позволил разгуляться всему этому кошмару.
     Хлопали  двери,  к  небесам  взмывали  языки  пламени,  из  окон  домов
выбрасывали на мостовые тела  жертв, и прямо под стенами Лувра шла форменная
охота  на людей. По свидетельству  д'Обинье, со  всех  сторон  в  Сену текли
потоки крови.
     Некоторое  время  король  наблюдал  за  этими  зверствами,  и  то,  что
бормотали  его  искусанные  бескровные губы,  тонуло  в  невообразимом  шуме
побоища. Внезапно Карл обернулся - возможно, для того,  чтобы  накинуться на
мать и брата, но их в кабинете  уже не было. Позади него остался один только
паж, который, сжавшись от страха, наблюдал за своим повелителем.
     Неожиданно король захохотал  зловещим, истеричным  хохотом безумца. Его
взгляд упал на аркебузу, висевшую рядом  с изображением Мадонны.  Он  сорвал
оружие со стены, схватил мальчишку за воротник камзола и подтащил к окну.
     -  Стой здесь  и  заряжай! -  приказал  он  пажу, продолжая разражаться
приступами дикого хохота.
     Используя вместо упора  подоконник, Карл прицелился и разрядил аркебузу
в группу спасающихся бегством гугенотов.
     - Parpaillots! Parpaillots!* - завопил он. - Убивай! Убивай!
     ...Через пять дней король, который к этому времени уже сумел переложить
бремя ответственности за все происшедшее, включая убийство около  двух тысяч
протестантов,  на герцога  де Гиза и  его лютую ненависть к Колиньи,  поехал
верхом  в  Монфокон  посмотреть  на обезглавленное  тело  адмирала.  Мертвый
гугенот  был  подвешен  цепями   к  виселице.   Некий  угодливый  придворный
предупредил короля:
     - Не  подъезжайте  слишком близко, ваше  величество.  Адмирал, кажется,
сегодня не надушился и распространяет зловоние.
     Водянисто-зеленые   глаза   Карла  превратились   в  узкие  щели;  губы
скривились в жестоком подобии усмешки.
     - Труп убитого врага всегда хорошо пахнет, - ответил он.



VI. НОЧЬ КОЛДОВСТВА


     Людовик XIV и мадам де Монтеспан
     Попробуйте  снять  наслоения позолоты и блестящей лести  современников,
которые обычно покрывают личность монарха, и вы  обнаружите под ними королей
иногда глупых, иногда просто неважных,  а порою и  смешных. Редко появляется
на свете правитель воистину великий; те же, кто носит это прозвище, зачастую
заслужили  его потому,  что мудро довольствовались маской  образованных  - в
понимании  соответствующей эпохи  -  интеллектуалов,  не  претендуя  на роль
пророка. Однако ни в одной галерее Истории  невозможно отыскать фигуру более
абсурдную,  чем   "великолепный   Король-Солнце,  Великий  Монарх   Луи  XIV
Французский".
     Трудно припомнить хотя бы единственный случай, когда  бы его высмеяли -
по крайней мере, ни  разу, когда он того заслуживал. Льстецы и подхалимы его
эпохи  достигли такого  совершенства, что даже  по секрету, а возможно,  и в
мыслях  своих,  не осмеливались  говорить  правду  о короле.  Усердие их  не
пропало втуне - ложь пережила  и своих авторов, и их тщеславного повелителя.
Многократно  произнесенное слово превращается в  бессмысленный набор звуков;
и, напротив, настойчиво повторяемая нелепица кажется уже правдоподобной.
     Стоит только  отмести  нагромождения  эпитетов  и  наносы  славословий,
обратиться  к действительным фактам, как тотчас станет очевидным грандиозное
надувательство  придворных летописцев. Впрочем, славословие тоже  говорит  о
многом.  Взять  хотя бы самый пышный  титул Людовика  XIV  -  Le Roi Soleil,
Король-Солнце - его применяли,  как будто, без дураков,  да только дураку не
видно, что  король-то -  голый. Не  так  ли  выставляли себя  напоказ  голые
придворные шуты минувших веков, горделивыми ужимками подражавшие правителям,
с той лишь разницей, что  герой нашего рассказа  делал  это не ради  забавы.
Свидетельствуя о скудости интеллекта Людовика, эта нешуточная буффонада была
еще и симптомом мании величия - как ни странно звучит подобное утверждение в
отношении короля.
     Людовика  преследовала навязчивая идея  божественной сущности  монарха.
Трудно поверить,  что он  считал себя человеком, ибо стремился внушить всему
миру, что он почти бог. Для него был разработан особый и чрезвычайно сложный
этикет,  которому  его  придворные следовали  в  повседневной  жизни.  Самые
обиходные действия и едва ли не физиологические акты государя обставлялись с
подробно  расписанными церемониями и напоминали священные обряды. В утренние
часы в опочивальне  Людовика  собирались принцы крови и  представители самых
знатных французских семей; дождавшись его пробуждения,  они  строгой чередой
подходили   к   его   величеству.   Первый   вручал    ему   носки,   второй
коленопреклоненно  протягивал королевские подвязки,  третий держал  наготове
парик,  и так  до  тех пор,  пока  не  бывала полностью  облачена неуклюжая,
расплывщаяся  фигура  монарха.  Не  хватало лишь фимиама, которым повелителя
окуривали бы на каждой из этих стадий - существенное упущение с его стороны!
     Посредственность  интеллекта Людовика  проявлялась, помимо  того, в его
животном  сластолюбии,  о чем  будет рассказано  чуть  позже. За  своим,  по
выражению Сен-Симона, "ужас, каким громадным величием" король пытался скрыть
бессердечие и отсутствие человечности.
     Дьявольские плоды его  правления  страна вкушала еще и через сотню лет,
прежде чем установленный им порядок был сметен, как устаревший хлам. В эпоху
Людовика  XIV Франция стала великой  державой,  но не благодаря, а,  скорее,
вопреки своему  королю. В конце концов, он  и сам понимал, что его власть не
абсолютна. Государство  держалось на таких талантливых людях,  как Кольбер и
Лувуа,  на  великом гении  французского  народа, который заявлял о  себе при
любом  режиме,  и, наконец, существовала  мадам  де  Монтеспан.  Не  следует
преуменьшать  ее влияние на  Людовика  и на его  славу,  поскольку она  была
maitresse en titre* и более чем королевой Франции как раз в  самый блестящий
период его правления, между 1668 и 1678 годами.
     Вообще, женщины при дворе Людовика XIV играли значительную роль. Стоило
государю  обратить  на какую-нибудь из фрейлин свои темные  глаза,  как  она
таяла, словно воск, под лучами  Короля-Солнца. Однако мадам де Монтеспан был
доступен секрет обратного воздействия, и сам венценосец превратился в  воск,
из которого  ее ручки могли вылепить любую  модель. Вот  этого-то  секрета -
тайной  страницы  истории  Франции -  мы  и  собираемся  коснуться  в  нашем
рассказе.
     Франсуаза Афина де Тоннэ-Шаран появилась при дворе в качестве  фрейлины
королевы  в 1660 году. Ум и  грация  юной  девицы были под стать ее красе, а
набожность и благочестие служили  образцом добродетели для всех фрейлин. Так
продолжалось,  пока дьявол-искуситель  не соблазнил молодую  особу. Когда же
это произошло, она не просто вкусила  плод запретного древа - она опустошила
целый  сад.  Дочь  Евы  пала  жертвой  непомерной гордыни  и  тщеславия;  не
последнюю роль сыграла и обыкновенная зависть,  которая охватывала Франсуазу
всякий  раз,  когда она  видела, какие почести и роскошь  окружают фаворитку
короля Луизу де Лавалье.
     Через три года после своего появления  в свете  фрейлина вышла замуж за
маркиза де Монтеспана, но и  это не утолило ее алчности, затаенных амбиций и
страстных  желаний. Наконец удача улыбнулась маркизе: Король-Солнце  обратил
свой благосклонный  взор на пышные прелести юной  красавицы.  Упускать такую
возможность было нельзя, но нелепое поведение ее мужа чуть было не испортило
ей всего дела. Глупый маркиз оказался столь старомоден и нерасчетлив, что не
оценил чести, оказанной ему монархом,  и имел дерзость оспаривать у  Юпитера
свою жену.
     Когда   Монтеспан   начал   неосмотрительно   причинять  слишком  много
беспокойства,  открыто  понося  короля,  это  так  удивило  кузину  Людовика
мадмуазель  де Монпансье, что она назвала его  "человеком  экстравагантным и
экстраординарным" и заявила ему в лицо, что он, должно быть, не в своем уме.
Однако  представления  маркиза  о   чести  и   достоинстве  оказались  столь
своеобразны и консервативны, что  он с нею не согласился и не внял дружеским
советам. Монтеспан дошел до того, что чуть ли  не устраивал королю скандалы,
цитировал  в его  присутствии Священное Писание  и прозрачно намекал на царя
Давида, осмелившись даже призвать на голову Короля-Солнца кару божественного
правосудия. Все  это отдавало  дурным вкусом, и  если маркиз избежал тайного
указа о  заключении в Бастилию, то лишь потому, что король опасался  широкой
огласки его скандальных намеков  и оскорблений, могущих бросить тень  на его
монаршью непогрешимость.
     Маркиза наедине с Монтеспаном ругательски ругала его за эти выходки, на
людях же только холодно улыбалась. Как-то, в ответ на  требование мадмуазель
де Монпансье  приструнить своего мужа - ради его же собственной безопасности
- маркиза горько усмехнулась:
     - Мне стыдно за него. Ему лищь бы потешить публику.
     Ничего  хорошего из  упрямства  маркиза не вышло. Не помогли ни попытки
взывать к королевской порядочности, ни  домашнее  рукоприкладство. Кончилось
дело тем, что, создав  другим массу осложнений,  он из-за своего неразумного
поведения растерял  друзей  и  оказался  на  грани разорения.  Осознав,  что
справедливости не добьется, маркиз де Монтеспан  вышел в отставку,  разыграв
напоследок  прощальный спектакль на  свой  собственный манер.  Вырядившись в
траур,  словно вдовец, со свитой одетых в черное слуг, он прибыл во дворец в
похоронной карете и церемонно попрощался со всеми придворными. Король-Солнце
оказался выставлен на посмешище и был глубоко уязвлен.
     С этих пор  Монтеспан больше при дворе  не появлялся и  отдал свою жену
королю.  Вскоре  он удалился  в свое  родовое поместье,  а  несколько позже,
предупрежденный доброжелателями  о том, что Луи намерен  с ним  поквитаться,
покинул пределы Франции.
     Маркиза де Монтеспан окончательно утвердилась в  положении maitresse en
titre и в январе 1669 года разрешилась младенцем - герцогом Майнским, первым
из  семи отпрысков,  которых она родила королю. Парламент всех их  узаконил,
объявив  "королевскими детьми Франции";  всем им были пожалованы титулы, а к
ним - поместья и наследственная королевская рента.  Достойно удивления,  что
революция произошла не тогда же, а лишнюю сотню лет спустя, когда угнетенный
народ не выдержал невыносимого бремени  налогов и восстал, чтобы покончить с
паразитами.
     Великолепие фаворитки было в те дни столь блистательно, как никогда при
французском дворе прежде не  бывало. В ее поместье Кланьи, что близ Версаля,
высился  теперь  огромный  замок. Правда,  начал  Людовик  со  строительства
загородной виллы, но мадам де Монтеспан это не устраивало.
     -  Вилла  хороша  для  оперной  певички, -  оскорбилась она, после чего
пристыженному  монарху  ничего не  оставалось делать,  кроме  как  приказать
снести виллу  и поручить прославленному архитектору Мансару спроектировать и
воздвигнуть на ее месте сверхкоролевскую резиденцию.
     Да и в самом Версале апартаменты мадам  де  Монтеспан занимали двадцать
комнат   первого   этажа,  в   то  время   как   многострадальная   королева
довольствовалась лишь десятью комнатами второго.  Шлейф королевы  вполне мог
нести за нею  обыкновенный паж, но для  фаворитки  те же обязанности  должна
была  выполнять  никак  не меньше, чем  супруга  маршала  Франции.  Немногие
государыни   способны   были   держаться   с   таким   подлинно  королевским
достоинством,  как  маркиза. Мадам  де  Монтеспан  всюду  сопровождал  отряд
телохранителей,   королевские  офицеры  отдавали  ей  честь,  а   во   время
путешествий  за ее каретой,  влекомой шестеркой лошадей, тянулась кавалькада
почетного эскорта и бесконечный кортеж свиты.
     Как  писала  мадам  де Севиньи, триумф ее  был громок и  молниеносен. В
непомерной  гордыне мадам за  семь  лет прибрала к рукам все и вся и  начала
тиранить окружающих, в  том числе самого  короля. Он сделался  ее  робким  и
покорным рабом, да только рабство это, видно, было не таким уж и сладким.
     Постоянство  и покорность  не  входят  в  число  добродетелей  Юпитера.
Поначалу  король стал раздражителен, а  потом  сорвался и,  отбросив  всякую
сдержанность, пустился  в скандальный  и  вопиющий  разврат.  Представляется
сомнительным,  чтобы  в богатой истории  всевозможных королевских похождений
удалось   обнаружить   параллели  этому   любвеобильному   периоду  в  жизни
Короля-Солнца.  В продолжение нескольких месяцев  мадам де Субис, мадмуазель
де  Рошфор-Теобан, мадам де  Лувиньи,  мадам  де  Людре  и  множество  менее
значительных  особ  стремительной чередой прошли  сквозь  горнило  монаршьей
нежности, а точнее  через королевскую постель; и, наконец, двор с изумлением
воззрился на вдову Скаррон и воздаваемые ей со всеми положенными церемониями
почести.  Назначение вдовы  на должность  гувернантки  королевских отпрысков
никого не могло ввести в заблуждение касательно истинного положения вдовы во
дворце.
     Так закончилась  семилетняя  абсолютная власть мадам  де  Монтеспан.  И
благородные  кавалеры,  и  простолюдины   продолжали   относиться  к  ней  с
благоговейным  трепетом, но, забытая Людовиком, она теперь принимала почести
за насмешку и, сохраняя высокомерную  улыбку, лелеяла  в душе  жажду  мести.
Отставная  фаворитка  откровенно насмехалась над  дурным вкусом  короля;  ее
острый ум  нашел  применение в  опасных словесных стычках с  заменявшими  ее
дамами,  но, ослепленная  ревностью,  маркиза  опасалась  перейти грань,  за
которой ее могла постичь судьба ее предшественницы Лавалье...
     Страх этой участи  и  сегодня  глодал  сердце  мадам де  Монтеспан. Она
сидела спиною  к  окну,  и в  глазах ее  мелькали отблески адского  пламени,
сжигавшего  ее  душу.  Привыкшая  играть  главные роли,  она упала  нынче до
положения  зрителя  дворцовой  комедии  и  молча  наблюдала  за переменчивой
говорливой толпой  блестящих придворных. Тут  ее  внимание  привлек стройный
молодой человек, выделяющийся в пестром сборище своим черным с головы до пят
платьем. Лицо его,  то  ли  мрачное, то  ли печальное, несло на  себе печать
внутренней  сосредоточенности,  а  глаза, не будь он сейчас погружен в  свои
мысли, могли пронизывать насквозь.
     Это был  мсье  де  Ванан из  Прованса.  Ходили слухи,  что  он балуется
магией, и  в  прошлой его жизни  остались один-два  эпизода,  в  которых  не
обошлось без колдовства и о которых до сих пор  шептались в округе. Ванан не
скрывал,  что  обучался  алхимии  и  был  "философом",  то  есть  человеком,
пытающимся  найти  философский  камень  -  легендарное  вещество,  способное
превращать  металлы в золото. Однако  если бы молодого  алхимика обвинили  в
черной магии, он стал бы это отрицать, хотя и не слишком убедительно.
     И вот, завидев этого опасного  человека, мадам де  Монтеспан внезапно в
последней  отчаянной  надежде  решила  обратиться к  нему  за  помощью.  Она
дождалась, пока он  на  нее посмотрит,  и  с томной улыбкой на устах ленивым
взмахом веера подозвала его к себе.
     - Ванан, я  слышала,  ваши  философские успехи  столь  велики, что  вам
удалось превратить медь в серебро?
     Его колючий взгляд уставился на нее в упор, тонкие губы тронула улыбка.
     -  Это правда, - ответил  Ванан. -  Я  сделал  слиток чистого  серебра,
который приобрел у меня монетный двор.
     Интерес мадам де Монтеспан, казалось, возрос.
     -  О, монетный  двор!  - повторила она удивленно. -  Но ведь  это, друг
мой... - Она задохнулась от волнения. - Это же чудо!
     -  Никак не  меньше  того, -  согласился  алхимик.  - Но  предстоит еще
большее чудо - трансмутация неблагородного металла в золото.
     - И вы его превратите?
     -  Дайте  мне  только добыть  секрет затвердевания  ртути, остальное  -
пустяк. А я добуду его, и очень скоро.
     Алхимик  говорил  со  спокойной  уверенностью  человека,  утверждающего
нечто,  в  чем  он  нисколько  не  сомневается.  Маркиза  задумалась,  потом
вздохнула.
     - Вы мастер на такие  вещи, Ванан. А не  знаете ли вы средства смягчить
каменное сердце, сделать его более податливым?
     Ванан взглянул  на  даму,  которую Сен-Симон  называл  "прекрасная, как
день", и широко улыбнулся:
     - Посмотрите на себя в зеркало - разве вам нужна алхимия?
     Гнев тенью пробежал по прекрасному лицу маркизы. Она мрачно ответила:
     - Я  смотрела -  и напрасно.  Вам многое доступно, Ванан. Сумеете ли вы
мне помочь?
     - Любовное зелье, - хмыкнул он. - Вы это всерьез?
     - Ты  надо  мной издеваешься!  Зачем ты  произнес эти слова - чтобы все
услышали?
     Ванан убрал с лица улыбку.
     - Алхимия, которой я занимаюсь, вам не поможет,  - тихо сказал он. - Но
я знаком с теми, кто может это сделать.
     Маркиза с горячностью схватила его за запястье.
     - Я хорошо заплачу, - пообещала она.
     -  Вам придется. Подобные  услуги довольно дороги. - Алхимик оглянулся,
желая удостовериться, что их никто  не подслушивает, и наклонился к маркизе:
-  На улице  Таннери живет одна  колдунья,  по имени  Лавуазен. Она известна
многим придворным дамам как предсказательница судьбы. Если хотите,  я мог бы
замолвить ей за вас словечко.
     Мадам  Монтеспан  вдруг   побледнела.   Богобоязненное   воспитание   и
укоренившиеся привычки,  несмотря на беспорядочную  греховную жизнь, которую
она  вела,   заставили  ее  содрогнуться   от  отвращения   перед  затеянным
кощунством. Колдовство  ведь от дьявола. Она высказала  свои сомнения. Ванан
рассмеялся:
     - Но если оно подействует... - и пожал плечами.
     В эту минуту в другом конце зала зазвенел женский смех. Маркиза бросила
туда  взгляд и  увидела  самодовольного короля, со снисходительным обожанием
склонившего голову к ушку прелестной мадам де Людре. Внезапная ярость мутной
волной окатила душу маркизы де Монтеспан. Благочестивые сомнения были тотчас
забыты. Пусть Ванан проводит ее к этой своей ведьме. Посмотрим, что из этого
выйдет, а там будь что будет.
     Так темной  ночью, в конце года, на углу улицы Таннери появился экипаж,
из  которого, оперевшись  на  руку Луи  де  Ванана,  сошла  дама  в  маске и
запахнутом плаще. Ванан проводил даму к дому мадам Лавуазен.
     Дверь  отворила  двадцатилетняя  дочь  колдуньи   Маргарита  Монвуазен,
которая  отвела  их   наверх,   в   приятно   обставленную  комнату,  обитую
фантастическими  обоями с  красным  рисунком по черному  фону. Рисунок ткани
изображал каких-то  устрашающих  призраков,  колеблющихся  в  неверном свете
нескольких свечей. Раздвинулись черные портьеры, и в комнату вошла хозяйка -
пухлая  низенькая дама,  по-своему миловидная, в  невероятном  темно-красном
бархатном  плаще  с  оторочкой из  дорогого меха.  Плащ  был  вышит золотыми
двуглавыми  орлами и  стоил, наверное, не  меньше, чем мантия  принца.  Ноги
колдуньи были обуты в красные туфли с теми же золотыми орлами.
     - А, это вы, Ванан! - фамильярно приветствовала его хозяйка.
     Алхимик поклонился.
     -  Я привел к вам  даму, которая нуждается в вашем искусстве,  - сказал
он, указывая рукой на свою закутанную в плащ спутницу.
     Мадам Лавуазен оглядела гостью круглыми бусинками глаз.
     - Маска тоже может  мне кое  о чем рассказать, мадам маркиза, -  дерзко
сказала она. - Королю, поверьте,  тоже  не  понравилось  бы выражение  лица,
которое вы под нею скрываете.
     - Вы знаете меня? - удивленно и сердито воскликнула мадам де Монтеспан,
срывая маску.
     - Чему  же здесь удивляться? - спросила мадам Лавуазен. - Если желаете,
я также скажу вам, что вы прячете в своем сердце.
     Мадам де Монтеспан, как все набожные люди, была очень легковерна.
     - Раз  уж  вы все равно знаете,  что мне от вас нужно,  -  взволнованно
заговорила она,  - то ответьте, сможете ли вы это для меня сделать? Я хорошо
заплачу.
     Мадам Лавуазен таинственно улыбнулась.
     - Черствость, действительно, не поддается лечению обычными методами,  -
произнесла она.  - Но позвольте мне сначала подумать, чем тут можно  помочь.
За ответом  приходите через несколько дней. Только  хватит ли у вас смелости
пройти через тяжелое испытание?
     - Я готова на все, если это сулит удачу.
     -  Тогда  ждите  от меня весточки,  -  заключила  ведьма, и на этом они
расстались.
     Вручив колдунье,  как ее  учил  Ванан, тугой кошелек, маркиза укатила в
Кланьи.  Участие  алхимика  в  этой  истории,  насколько   можно  судить  по
отрывочным  сведениям, ограничилось тем, что  он познакомил знатную  даму  с
колдуньей.
     Мадам  де Монтеспан провела в Кланьи три  дня  нетерпеливого  ожидания.
Наконец к ней явилась сама мадам Лавуазен. Однако ее слова заставили маркизу
в  ужасе отпрянуть. Колдунья предложила  обратиться к аббату  Гибуру, с  тем
чтобы тот отслужил черную мессу. Мадам де Монтеспан понаслышке было известно
кое-что о  странных обрядах  с жертвоприношениями  Сатане, и, хотя знала она
немного, этого было достаточно для того, чтобы возбудить в ней негодование и
отвращение к белолицей ведьме с поросячьими глазками, посмевшей оскорбить ее
своим предложением.  Задыхаясь от гнева, маркиза долго бушевала  и даже чуть
было не пустила в ход кулаки, потому что Лавуазен спокойно смотрела на нее с
презрительным  выражением  на самодовольной физиономии.  Но постепенно перед
этим несокрушимым спокойствием ярость маркизы улеглась, и мадам де Монтеспан
одолели сомнения.
     Может быть,  следует все-таки  выяснить подробнее, что ждет ее в случае
согласия?  К  тому же,  ей страстно  хотелось добиться своего, и любопытство
взяло верх.  Но то,  что рассказала колдунья, оказалось  еще  страшнее,  чем
маркиза могла себе представить.
     Лавуазен начала уговаривать:
     -  Разве можно  получить  что-нибудь бесплатно?  За все  в  этой  жизни
приходится платить.
     - Но это же чудовищно! - протестовала маркиза.
     -  Кто знает, мадам? Чем оценить те блага, которые  будут получены вами
взамен? А они немалые. Вы познаете ни с чем не сравнимую радость абсолютного
телесного  здоровья, безграничной власти и почитания. Разве быть больше, чем
королевой, не стоит небольшой жертвы?
     Для маркизы де Монтеспан все это стоило гораздо большей жертвы, поэтому
она  подавила  свое отвращение  и  согласилась  участвовать  в кощунственном
действе.
     Ведьма  предупредила,  что  для гарантированного  успеха необходимы три
мессы,  которые  нужно  отслужить  в  бездействующей  сейчас  часовне  замка
Вильбузен, настоятелем которой был аббат Гибур.
     Мрачный  средневековый замок с потемневшими от времени стенами высился,
окруженный рвом,  в  уединенном местечке  в  двух милях от  Парижа.  Сюда  в
непроглядную мартовскую ночь приехала мадам де Монтеспан со своей доверенной
горничной  мадмуазель  Дезойет. Оставив  экипаж на  Орлеанском  тракте,  они
направились за встречавшим  их слугой по  разбитой грязной  дороге  к замку,
едва маячившему сквозь ненастье. В зубцах старинных башен завывал  ветер,  и
черные тополя, выстроившиеся почетным караулом на пути к дьявольскому месту,
со стонами сгибались под яростными  порывами. Вода во  рву  от дождя взбухла
почти до краев; от нее исходил смрадный болотный дух.
     Заброшенность уединенного  замка,  мрак и непогода произвели на спутниц
гнетущее  впечатление.  Мадмуазель  Дезойет  не  смела  жаловаться вслух  и,
спотыкаясь,  шла вперед  за своей госпожой  по раскисшей глине,  преодолевая
ветер, валивший с ног. Миновав подъемный мост, перекинутый  через чернильную
мерзость,  странно  булькающую  внизу, и  ворота крепости, они  оказались  в
обширном дворе. Здесь ветер ослабел.  Сквозь щель приоткрытой двери замка на
мощеный двор падала полоска желтого света, указуя путь к грехопадению.
     Каблучки маркизы и ее спутницы застучали по булыжнику, дверь со скрипом
растворилась,  и освещенный проем затмил женский силуэт. Это  была Лавуазен.
Она впустила свою клиентку в переднюю с голыми стенами. Свет фонаря падал на
дочь колдуньи Маргариту Монвуазен и невзрачного, плутоватого  на вид парня в
домотканой  одежде  и рыжем  парике  -  колдуна  по  имени Лесаж.  Во  время
колдовских обрядов Лесаж обычно был  у мадам Лавуазен  на подхвате.  Он слыл
талантливым   прохвостом  и  использовал  популярность   парижских  ведьм  к
собственной выгоде.
     Мадам Лавуазен запалила свечу и, оставив слугу Леруа в компании Лесажа,
поднялась  с маркизой  по широкой каменной лестнице этажом выше.  В холодном
доме  стояла сырость; повсюду  гуляли сквозняки. Мадмуазель Дезойет жалась к
своей  госпоже,  а замыкала  шествие Марго Монвуазен.  В просторной комнате,
предварявшей  вход  в  часовню,  посередине  стояли только  дубовый стол  да
плетеное тростниковое  кресло с гнутой ореховой  спинкой.  Стены  прикрывали
несколько   поблекших,   ветхих   гобеленов.  Настольная  лампа  с  абажуром
выделялась одиноким светлым  пятном в окружающем  мраке,  и  ее тусклый свет
падал  на высокого  старика  лет  семидесяти  в  необычном облачении:  белый
стихарь поверх его засаленной сутаны был разрисован черными еловыми шишками,
орарь и maniple из черного атласа  -  тоже в  еловых шишках, вышитых  желтой
нитью.  Отталкивающая внешность старика вызвала у маркизы чувство омерзения:
его  щеки  покрывали  синие  вены,  глаза  косили  в  разные  стороны,  губы
провалились внутрь беззубого рта,  а голый  веснушчатый череп венчали редкие
клочки седой  пакли.  Это и был пресловутый  аббат Гибур,  ризничий  обители
Сен-Дени, посвященный в духовный сан и посвятивший себя служению Сатане.
     Аббат приветствовал знатную гостью низким поклоном, от которого маркизу
передернуло. Она выглядела сверхъестественно возбужденной и явно нервничала.
Ею опять начинал овладевать  страх,  но маркиза  заставила себя  переступить
порог часовни, тускло освещенной свечами в подсвечнике, установленном позади
чаши для святой воды на  большом столе. В алтаре  свет  не  горел.  Служанку
мадам хотели отправить вниз,  но та боялась разлучаться со своей  хозяйкой и
пошла с нею. Лавуазен затворила дверь, оставив дочь снаружи.
     Маргарита  никогда  не участвовала в колдовских  обрядах  своей матери,
хотя  была  отчасти  осведомлена  об  их  содержании,   поэтому  она  только
догадывалась  о  том,  что должно  произойти  в  запертой  изнутри  часовне.
Сжавшись в  плетеном кресле,  Марго  с  содроганием  представляла  себе этот
кошмар, когда  сквозь  завывание ветра в каминной трубе  из-за двери донесся
гул голосов. Побуждаемая болезненным любопытством, вся дрожа, подкралась она
к замочной скважине и, став на колени, заглянула в часовню.
     Прямо перед собой она увидела алтарь и перед ним, на столе - обнаженную
мадам де Монтеспан. Королевская фаворитка, похожая  на мраморную скульптуру,
лежала  навзничь, вытянувшись в полный рост, с раскинутыми руками, в которых
держала по зажженной свече. Она, видимо, впала в  экстатический  транс.  Над
нею  возвышался  аббат  Гибур;  его фигура  загораживала  от  взора  девушки
остальное помещение и чашу рядом с телом маркизы.
     Гнусавый  голос  аббата  нараспев  читал  по-латыни.  Маргарита  узнала
Евангелие,  читаемое от конца  к началу. Затем стали слышны ответы,  которые
время  от времени бормотала ее мать,  невидимая  Марго в  ее  наблюдательный
глазок.
     Маргарита  достаточно  понимала  латынь,  чтобы   узнать  кощунственное
извращение  Символа  веры,   но,  если  не   брать   в  расчет  естественное
любопытство, вызванное  в ней присутствием самой маркизы  де  Монтеспан, все
это могло показаться весьма  глупой  и бессмысленной  затеей.  Однако  Марго
Монвуазен так  не  считала. Когда  дело  дошло  до  жертвоприношения,  смена
событий неожиданно ускорилась. Марго метнулась к креслу, едва не застигнутая
врасплох и не уличенная в подглядывании вышедшей из часовни матерью.
     Мадам Лавуазен живо пересекла прихожую и исчезла. Вскоре она вернулась,
держа в руках сверток, из которого доносился писк ребенка.
     Маргарита  Монвуазен обладала достаточным опытом, чтобы догадаться, что
за этим последует. Она и сама была  молодой матерью, и материнский инстинкт,
заложенный,  за  редким  исключением  патологических  извращений,  в  каждой
женщине, сковал Марго ледяным ужасом.
     Она схватилась руками за горло и оцепенела. Ее мать скрылась в часовне.
Тогда  девушка  встала  и,  словно  лунатик,  вновь  приблизилась к  двери и
прильнула к замочной скважине.
     Богомерзкий жрец повернулся и принял младенца из рук колдуньи. Младенец
затих.  Маленькое,  голое человеческое  существо нескольких дней  от  роду в
грязных лапах преступника.  Гибур поднял его над алтарем и козлиным  голосом
забормотал слова демонической молитвы:
     - Аштарот,  Асмодей,  Князь Любви,  молю  тебя  принять  эту  жертву  -
младенца, которого я  тебе  отдаю. Взамен  я прошу,  чтобы Король Тьмы  меня
по-прежнему любил,  а  благородные  принцы и  принцессы никогда ни  в чем не
отказывали.
     Внезапный  порыв ветра  ворвался  в  окна часовни и вихрем пронесся над
алтарем. В  пустом очаге камина прихожей что-то завыло, за  окном  грохнуло,
будто легион чертей атаковал стены замка.  Ноги Маргариты подогнулись, и она
опустилась  на кучу какого-то  тряпья.  Сквозь шум  бури ей послышался взрыв
ликующего сатанинского  хохота. Стуча зубами, она зажмурилась, заткнула уши,
но  все равно  услышала  вновь заплакавшего ребенка.  Жалобный плач сменился
визгом, потом кашлем, что-то забулькало, звякнул металл о глиняный кувшин, и
все смолкло.
     Едва Маргарита  дотащилась  до кресла и упала в  него, как  из  часовни
опять появилась  ее  мать. Ведьма несла  в  руках купель. Маргарите не нужно
было заглядывать в купель, чтобы узнать, что в ней.
     Тем   временем   в   часовне   продолжался  сатанинский  обряд.  Теплую
человеческую кровь, собранную в чашу для святой воды, Гибур посыпал порошком
из  шпанских мушек и молотых сушеных кротов,  полил кровью летучих  мышей  и
добавил еще какой-то мерзости.  Он  разболтал все эти ингредиенты с  мукой и
получил  неописуемо тошнотворное  месиво,  приправив  его  словами  ужасного
заклятия.
     Маргарита слышала  его блеянье сквозь неприкрытую  матерью дверь.  Ужас
все сильнее сдавливал ее  горло. Ей чудилось, будто удушливые адские миазмы,
порожденные дьявольскими заклинаниями Гибура, выползали из часовни, стлались
по  полу  и поднимались  все выше, отравляя воздух и грозя полностью окутать
несчастную девушку.
     Через полчаса  на пороге часовни наконец появилась  мадам де Монтеспан.
Она была  бледна,  как мертвец,  ее ноги тряслись и  колени  подгибались;  в
безумных глазах застыл невыразимый ужас. Все же маркиза умудрялась держаться
прямо, почти вызывающе,  и  что-то резко  выговаривала  Дезойет,  которая  в
полуобморочном состоянии, пошатываясь, вышла вслед за нею.
     Покидая нечестивое место, маркиза уносила с собой  некоторое количество
дьявольской  смеси,  которая,  будучи  высушенной  и  растертой  в  порошок,
предназначалась  для  добавления в  пищу королю, дабы  возродить его угасшее
влечение к фаворитке.
     Маркиза  подговорила  одного  своего  протеже,  офицера-интенданта,  за
щедрую плату подсыпать снадобье в королевский суп. В тот же день с Людовиком
приключилась  непонятная  опасная  хворь.  Пока  государь  болел,  мадам  де
Монтеспан  всячески проявляла  свою заботу и беспокойство  о нем,  постоянно
находилась  рядом, и по его выздоровлении ей показалось, что  тайное,  тогда
уже  троекратное  причастие возымело  свое  колдовское  действие. Результат,
действительно,  свидетельствовал о том, что  она не напрасно  подвергла себя
кошмарному  испытанию, участвуя в  сатанинской мессе.  Мадам де  Людре  была
забыта,  а  вскоре  король  охладел и  к  вдове  Скаррон.  Ветреный  монарх,
пренебрегая  всеми соблазнами двора,  снова  оказался у  ног  очаровательной
маркизы ее верным и покорным рабом.
     Таким  образом,  маркиза  де Монтеспан  вновь с триумфом  утвердилась в
фаворитках  Короля-Солнца.  Мадам   де  Севинье,  описывая  этот  период  их
взаимоотношений, подчеркивала, что примирение было полным, заметив при этом,
что к ним, кажется, вернулся прежний сердечный пыл.
     Ничто не омрачало счастья мадам де Монтеспан. Никогда еще ее власть над
королем и его двором не  была  столь абсолютной. Так продолжалось  целых два
года.
     Но вскоре оказалось, что это последняя вспышка умирающего огня.  В 1679
году  ее погасила  мадмуазель  де  Фонтанж.  Фрейлина  королевы,  не  старше
восемнадцати лет  - совсем еще ребенок - прелестная и  свежая, она очаровала
венценосца  своими большими наивными  глазами. И  вот, из-за этой куколки  с
румяными щечками и льняными волосами царствующая мадам де Монтеспан получила
окончательную отставку.
     Людовик осыпал новую фаворитку милостями  и подарками. Он  пожаловал ей
титул герцогини  с доходом в  двадцать тысяч ливров. Подданные  шушукались и
роптали,  маркизу же  это  попросту  бесило.  В слепой  ярости  она  открыто
оскорбляла новоиспеченную  герцогиню и  однажды  спровоцировала  Людовика на
публичный скандал,  с небывалой откровенностью  и завидной смелостью  заявив
ему в глаза:
     - Вы обесчестили свое звание, вы покрыли себя позором. Вам явно изменил
вкус.  Надо же  - завести шашни с этой  маленькой пустышкой, у которой ума и
хорошего воспитания не больше, чем у бездушной бело-розовой куклы! - Маркиза
презрительно усмехнулась, заключив свою речь беспрецедентным оскорблением: -
И вы - король! - стали любовником этой неотесанной деревенщины!
     Людовик побагровел и грозно воскликнул:
     - Бессовестная  ложь! Мадам,  вы совершенно невыносимы! -  Его  ярость,
понятное  дело,  лишь  усиливали  спокойствие  и  ледяная  улыбка  мадам  де
Монтеспан,  ведь  до  сих  пор  самые  гордые головы  во  Франции непременно
склонялись  перед  его  гневом. -  Вашими  устами  говорит  ваша дьявольская
гордость, ваша ненасытная алчность и безжалостная душа деспота.  У вас самый
лживый и ядовитый на свете язык!
     Грубый ответ маркизы низринул божество с небес на землю.
     -  Все  мои несовершенства, - усмехнулась  она,  - ничто в сравнении  с
вашей похотливостью.
     Это было уже слишком. Король посерел, как воск. Слова маркизы лишили ее
последнего шанса. Людовик не мог  стерпеть  такого надругательства над своим
"грозным божественным  великолепием". Она низвергла его  с  трона божества и
выставила напоказ его человеческую слабость. Простить такое было невозможно.
     Гробовое  молчание нависло над  остолбеневшими свидетелями королевского
унижения. Потом,  в  тщетной попытке  спасти  свое  поруганное  достоинство,
Людовик  без  единого  слова  круто  повернулся  и  удалился,  громко  стуча
каблуками по полированному паркету.
     Тут мадам де Монтеспан отчетливо осознала, какую непоправимую  глупость
она  совершила,  но ничего,  кроме ярости, не почувствовала - ярости и жажды
мести. Нет, герцогине Фонтанж не придется наслаждаться плодами своей победы!
И Луи не  избежит  наказания за  свою неверность! Колдунья Лавуазен  поможет
маркизе - у нее наверняка найдется подходящее средство.
     И мадам де Монтеспан снова отправилась на улицу Таннери.
     Новая услуга, понадобившаяся маркизе, для колдуньи была не в диковинку.
Если  даму   беспокоит   соперница,   а  ей  страстно  необходимо  сохранить
благосклонность мужа;  если есть некто, слишком упорно  цепляющийся за  свою
никчемную жизнь, и  ее нужно слегка подсократить, - у ведьмы всегда наготове
парочка заклинаний и рецепт снадобья, среди компонентов которого преобладает
порошок мышьяка. Берите склянку - и дело в шляпе.
     В  самом  деле,  сей  удобный  метод  распространился  столь  широко  и
повсеместно,  что  правительство,   шокированное  откровениями  маркизы   де
Бренвийер, учредило в 1670  году специальный трибунал, известный как Горячая
Палата,  для   расследования  и  исполнения  приговоров  за  подобного  рода
преступления.
     Ведьма  Лавуазен  обещала  посодействовать  маркизе.  Она стакнулась  с
другой ведьмой, по  имени  Ляфилястр, имевшей  зловещую репутацию, привлекла
своего компаньона Лесажа, двух опытных  отравителей -  Романи  и Бертрана, и
все вместе они изобрели  хитроумный план убийства  герцогини Фонтанж. Романи
под видом  торговца нарядами  и Бертран  под видом  его  слуги  должны  были
заявиться в дом герцогини и предложить ей разных товаров, в том числе модные
перчатки  из  Гренобля,  славящиеся   во  всем  мире.  Фонтанж,  разумеется,
попадется  на эту приманку и, поносив должным образом обработанные перчатки,
умрет медленной смертью. При этом ни у кого не должно  возникнуть подозрения
в ее отравлении.
     Короля  предполагалось  устранить  посредством   некоего  документа   -
прошения, пропитанного тем же ядом, вызывающим смерть при  соприкосновении с
кожей.  Мадам Лавуазен бралась сама пойти в понедельник, тринадцатого марта,
в Сен-Жермен  и вручить прошение королю лично в руки.  В этот день, согласно
старинной традиции, король и его министры  принимали всех  желающих в  одном
большом приемном зале.
     Так   решила  шайка  отравителей.  Но  Судьба  распорядилась  по-иному.
Неумолимый рок уже приблизился к колдунье.
     За  три  месяца до  описываемых  событий одна  вульгарная  особа выпила
лишний  стакан вина, который и спас короля. Как  мы  видим, между причиной и
следствием может наблюдаться прямо-таки гротесковая несоразмерность.
     Портной  по  имени Вигоре устроил в тот  день званый  обед,  на который
пригласил нескольких  друзей. Среди приглашенных была приятельница его  жены
(жена, между прочим,  тайком поколдовывала). Приятельницу звали  Мари Боссе.
Эта самая  Мари  Боссе  как раз  и  выпила  упомянутый  лишний стакан  вина,
развязавший ей язык. Она принялась хвастать своей способностью предсказывать
будущее  и  тем,  что она  неплохо наживается  на  этом  ремесле, ибо к  ней
зачастили благородные господа.
     - Вот только боюсь, недолго мне  тешиться прибылью, - хихикнула  она. -
Тут появилась  еще парочка отравителей,  так что предсказывать будущее скоро
станет некому.
     Один  присутствовавший  за  обедом  адвокат   навострил  уши,  вспомнил
истории, бывшие у всех  на  слуху, и поставил в известность полицию. Полиция
подстроила Мари  Боссе  ловушку, в  которую  та  благополучно  попалась. Под
пыткой она выдала имя мадам Вигоре, та - еще нескольких, и так далее.
     Арест Мари Боссе повлек за собой  цепь расследований дел  о колдовстве,
последнее из  которых -  кто бы  мог предположить? -  привело в  королевский
дворец.
     За  день  до  запланированного визита мадам  Лавуазен в  Сен-Жермен  ее
вызвали в  полицию,  где арестовали  и  препроводили в  Шателе.  На  допросе
Лавуазен призналась в большинстве своих преступлений, но страх перед ужасной
карой  за  цареубийство заставил ее кое о  чем помалкивать. До  самой  своей
казни  она  так  и не  проговорилась о  знакомстве с маркизой  де Монтеспан.
Колдунья окончила свои дни в феврале 1680 года на колу.
     Но  нашлись другие -  те,  кого  ведьма  предала под пыткой  и кто  был
послабее характером. Полиция арестовала  ведьму Ляфилястр  и колдуна Лесажа.
Лишь только выяснилось, что эти двое были связаны между  собой и сообщничали
в самых невероятных делах, Горячая Палата  взялась за них вплотную  и напала
на след попытки отравления  монарха.  Председатель Палаты Лорейни немедленно
положил  доклад  на  стол  перед королем, и тот,  ужаснувшись злодеяниям,  в
которых участвовала мать его  детей, приостановил заседания  Горячей Палаты,
приказав прекратить допросы  Лесажа  и Ляфилястр и  не  начинать допрашивать
Романи,  Бертрана,  аббата  Гибура  и остальных  арестованных  отравителей и
колдунов, осведомленных о кошмарных преступлениях маркизы де Монтеспан.
     Впрочем, Людовик  XIV  вовсе не стремился  спасти маркизу; он заботился
только о себе -  как бы не уронить своего королевского достоинства. Для него
не  было  ничего страшнее,  чем быть замешанным в  скандал  или оказаться  в
смешном  положении,  а  это должно  было  неизбежно  случиться,  стань  дело
достоянием гласности.
     Король так  этого  боялся, что  не  мог  наказать мадам  де  Монтеспан,
поэтому  он через  своего  министра Лувуа назначил  ей аудиенцию,  во  время
которой поставил в известность о следствии по делу узников Горячей Палаты.
     Гордая, еще недавно  всевластная дама затрепетала. Впервые в  жизни она
зарыдала и  проявила покорность, но король остался тверд  и  равнодушен к ее
слезам. Он сказал, сколь ему отвратительна маркиза, запятнавшая себя гнусным
кощунством. Он не говорил о ее преступлении прямо, но намеками в достаточной
степени проявил свою осведомленность. Де Монтеспан поначалу была сражена его
обвинениями и  подавленно всхлипывала,  однако не  в ее натуре было долго  и
безропотно внимать упрекам. Презрение  и  демонстративная неприязнь Людовика
пробудили в ней гнев, и всю ее покорность как рукой сняло.
     -  Ну так  что ж? - воскликнула она,  сверкая мокрыми глазами.  - Разве
только моя в этом вина? Пусть все,  в чем вы меня обвиняете, - правда. Но не
меньшая правда и  то, что  вы своим бессердечием  и  изменами ввергли меня в
бездну  отчаяния.  Я  вас  любила,  -  продолжала  маркиза,  -  ради  вас  я
пожертвовала моей  честью, моим  любящим мужем,  этим  честным и благородным
человеком - я пожертвовала всем, чем только может  дорожить женщина. И что я
получила  от  вас в награду? Ваши  жестокость и  непостоянство сделали  меня
посмешищем  придворных лизоблюдов. И  вас еще удивляет, как я могла впасть в
такое  безумие?  Как  смогла  я  потерять  жалкие   крохи  чести  и  чувства
собственного достоинства, которые  у  меня еще оставались? Я  давно потеряла
все, кроме жизни. Возьмите и ее, если это доставит вам удовольствие. Небесам
известно,  сколь мало она  для меня значит! Но не забудьте: занося руку надо
мной, вы ударите мать ваших детей - законных детей Франции. Помните об этом!
     А  Людовик об  этом  и не забывал. Маркиза  вполне  могла  ограничиться
намеком на потерю королем своего реноме и репутации божества, которому можно
только поклоняться. Впрочем, и этого не требовалось.
     Дабы избежать  скандальных  слухов, маркизе позволили остаться жить при
дворе, хотя апартаменты в первом этаже ей пришлось  освободить. Лишь  десять
лет спустя мадам де Монтеспан удалилась в местечко Сен-Жозеф.
     Но и  в  опале тайно  изобличенная  преступница,  покушавшаяся,  помимо
прочих  злодеяний,  на  жизнь  Короля-Солнца  и  своей  соперницы,  получала
ежегодную пенсию  в  1200000 ливров.  В то  же  время  власти  не осмелились
продолжать  судопроизводство  и  против  ее сообщников  -  зловещего  аббата
Гибура, отравителей Романи  и Бертрана и колдуньи Ляфилястр.  Даже тех,  кто
прямо не разделял их вину, но сотрудничал с этими мерзавцами, зарабатывая на
жизнь колдовством и  ядом, тоже оставили в покое: они могли случайно знать и
рассказать под пытками об ужасной ночи колдовства в замке Вильбузен.
     Потребовался взрыв и революционный переворот, чтобы очистить Францию от
расплодившейся нечисти.



 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * 




I. ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ


     Афонсу Энрикеш, первый король Португалии
     В 1093 году мавры из династии Альморавидов под предводительством калифа
Юсуфа неудержимо хлынули на  Иберийский полуостров, вновь овладев Лиссабоном
и  Сантареном  на западе  и  распространив свои завоевания  вплоть  до  реки
Мандего. Дабы  воспрепятствовать  восстановлению магометанского владычества,
Альфонсо VI Кастильский призвал на помощь христианскую знать. Среди рыцарей,
откликнувшихся  на этот  призыв,  был  граф Анри Бургундский  (внук  Робера,
первого  графа  Бургундского),  которому   Альфонсо  отдал   в   жены   свою
незаконнорожденную  дочь  Терезу  вместе  с приданым, состоявшим из  графств
Порту и Коимбра и титула Графа Португальского.
     Такова первая глава португальской истории.
     Граф Анри не жалел сил, защищая южные рубежи  своей страны от нашествия
мавров, и боролся  с ними вплоть до своей смерти в 1114 году, после чего его
вдова  Тереза стала  регентшей Португалии и правила государством до тех пор,
пока  ее сын Афонсу Энрикеш  не достиг совершеннолетия. Эта в высшей степени
энергичная, самолюбивая  и находчивая женщина успешно  боролась с маврами  и
закладывала тот фундамент, на котором сыну предстояло возвести Португальское
королевство. Однако  ее страстное увлечение одним из рыцарей, доном Фернандо
Пересом  де Трава,  и  те безмерно щедрые милости, которыми она осыпала его,
привели к  тому, что регентша нажила  себе  врагов в  новом  государстве,  а
отношения с сыном становились все прохладнее.
     В  1127  году Альфонсо VII  Кастильский вторгся  в  Португалию, вынудив
Терезу признать его  своим сюзереном.  Однако Афонсу Энрикеш, которому  было
тогда семнадцать лет и которого столичные жители объявили совершеннолетним и
способным   управлять   государством,   тотчас   же   отказался   стать   на
капитулянтские  позиции своей матери  и уже  через год собрал войско,  чтобы
выставить  ее  вместе  с  любовником  вон  из  страны.  Воинственная  Тереза
сопротивлялась  до  тех  пор,  пока  не  потерпела  поражение  в  битве  при
Сан-Мамеде и не попала в плен.
     Афонсу был еще почти мальчиком, хотя прошло уже  четыре года с тех пор,
как  он  четырнадцатилетним отроком  бодрствовал со своим оружием  в  соборе
Заморы,  готовясь  к  почетному  посвящению  в  рыцари, которое  должен  был
осуществить его двоюродный брат,  Альфонсо VII Кастильский. И тем не менее в
нем  уже видели  образец  христианского  рыцаря, достойного  сына  человека,
посвятившего свою жизнь борьбе с неверными. Он был  крепок, высок  и обладал
такой физической  силой,  что о  нем  и  поныне  вспоминают в  Португалии  -
государстве, которое он, по сути дела, основал и первым  правителем которого
стал. Он значительно превосходил остальных рыцарей в умении  владеть оружием
и сидеть в седле, равно как и образованностью, но его познания были довольно
бессистемными, скорее вредными, чем полезными, и мы постараемся доказать это
нашим рассказом. Во всяком случае, как полагали в XII столетии, рыцарям было
вовсе не обязательно и даже вредно знать то,  что знал этот юноша. Но он, по
крайней мере, был верен своему времени, сочетая в себе  пылкую набожность со
склонностью к плотским утехам  и неудержимым высокомерием, чем поставил себя
под угрозу отлучения от церкви уже в самом начале царствования.
     Так уже  получилось, что, заточив свою мать в узилище, Афонсу не угодил
Риму. Донна Тереза  имела влиятельных друзей в Ватикане, и  те пустили в ход
свое влияние в  Ватикане, чтобы защитить ее,  причем таким образом,  что Его
Святейшество   беззастенчиво   проигнорировал   скандально-   провокационное
поведение  Терезы,  равно  как  и  то  обстоятельство,  что  она  вела  себя
неподобающим добродетельной матери образом, расценил действия португальского
королевича заслуживающими  всякого порицания, нарушением сыновнего  долга  и
приказал ему немедленно освободить донну Терезу из заключения.
     Это повеление Папы, подкрепленное угрозой отлучения  от церкви в случае
неповиновения, было доведено до сведения юного принца  епископом Коимбрским,
которого инфант считал одним из своих друзей.
     Всегда вспыльчивый и порывистый,  Афонсу Энрикеш залился краской гнева,
выслушав это ультимативное  требование. Его темные  глаза,  устремленные  на
пожилого священника, мрачно сверкнули.
     - Стало  быть, ты явился сюда убеждать меня выпустить на волю зачинщицу
этой грызни, чтобы она вновь расхаживала по португальской земле?  -  спросил
он. -  Ты пришел уговаривать  меня вновь  отдать мой народ под  гнет сеньора
Трава?  И ты сообщаешь мне, что  неподчинение приказу, который  лишает  меня
возможности  честно  исполнять  мой  долг перед  страной,  навлечет на  меня
проклятие Рима при твоем посредничестве? Все это говоришь мне ты?
     Епископа  охватило  сильное волнение.  Чувство  долга  по  отношению  к
папскому престолу пришло  в  противоречие  с  любовью к своему правителю.  В
смятении он потупил взор и, ломая руки, произнес дрожащим голосом:
     - Разве у меня был какой-то выбор?
     - Я поднял тебя из грязи! - В голосе принца нарастали грозные ноты. - Я
своей рукой надел тебе на палец епископский перстень.
     -  Боже мой! Боже мой! Мог ли я забыть об этом? Я обязан тебе всем, что
имею, за исключением  души  моей,  которая принадлежит Господу,  веры  моей,
которая принадлежит Христу, и моей преданности, которая - суть собственность
святого отца нашего, Папы.
     Принц молча  смотрел  на  него, пытаясь  совладать  со своим страстным,
вспыльчивым нравом. В конце концов он прорычал:
     - Поди прочь!
     Прелат склонил голову, не смея посмотреть в глаза повелителя.
     - Храни тебя Господь, владыка, - чуть ли не  рыдая, произнес он и вышел
вон.
     Епископ Коимбрский был взволнован. Он любил принца, которому был  столь
многим обязан, он понимал в глубине души, что Афонсу Энрикеш прав, но не мог
изменить своему  долгу  перед  Римом, долгу  столь же  простому и понятному,
сколь  и неприятному. Рано поутру  Афонсу  Энрикешу доложили, что  к  дверям
собора прибит пергамент, сообщающий о его отлучении от  церкви, а епископ  -
то ли от страха, то ли от горя - покинул город и отправился в путь на север,
к Порту.
     Неверие  в душе Афонсу Энрикеша быстро уступило  место гневу.  А  затем
почти так  же быстро он  принял  решение  -  безрассудное и  даже  безумное,
какого, собственно, и следовало ожидать от семнадцатилетнего юнца, держащего
в руках бразды  правления  страной. Однако  в этом  решении, если учесть его
однозначность  и полное пренебрежение законами церкви и общества, можно было
заметить определенную логику, пусть и безнравственную.
     Облачившись  в  латы  и  набросив  на плечи  отороченную  золотом белую
мантию,  в сопровождении своего сводного брата Педру  Афонсу и двух рыцарей,
Эмигиу Мониша  и  Санчо Нуньеса,  Афонсу  прискакал к  собору.  На  огромных
окованных железом  воротах, как  ему  и говорили,  висел  римский пергамент,
предающий  принца  анафеме. Высокопарные,  витиеватые латинские  фразы  были
выведены на нем изящным, округлым почерком умелого церковного писца.
     Он  соскочил  со своего громадного коня и, бряцая доспехами, взбежал по
ступеням  собора.  Его  спутники  следовали  за ним. Очевидцами  последующих
событий стали несколько зевак, остановившихся, увидев своего принца.
     Указ  об отлучении еще  не  успел привлечь к себе  чьего-либо внимания,
поскольку  в  XII столетии искусство читать по-писаному  представляло  собой
тайну, в которую  посвящены были лишь очень  немногие. Афонсу Энрикеш сорвал
пергамент с гвоздя и смял его в кулаке, затем вошел в собор, но быстро вышел
оттуда и направился в монастырь. По его приказу  забили в  колокола, созывая
монахов.
     Вскоре вокруг инфанта, стоявшего  на залитом  солнцем церковном  дворе,
стали   собираться   члены   монашеского  ордена  -   суровые,  отчужденные,
величественные, они неторопливо шествовали под украшенными лепным орнаментом
сводами; одеяния их ниспадали до земли,  руки, спрятанные  в широкие  рукава
ряс, были сложены на груди.  Выстроившись полукругом перед своим правителем,
они невозмутимо  ждали  объявления  его воли. Колокольный  звон  над головой
стих.
     Афонсо Энрикес не стал попусту тратить слов.
     -  Я  собрал  вас, - возвестил  он,  - чтобы  объявить, что  вы обязаны
избрать нового епископа.
     По  толпе священнослужителей  пробежал ропот. Каноники  подозрительно и
осуждающе смотрели на принца и косились  друг на друга. Наконец один  из них
заговорил:
     -  Habemus  epuscopum,  -  мрачно  промолвил  он, и  тут  же  раздалось
несколько вторивших ему голосов:
     - У нас есть епископ!
     Глаза молодого правителя загорелись.
     - Вы заблуждаетесь, -  сказал он им. - У вас был епископ, но его больше
здесь нет. Он  бежал, покинув свой престол, после того, как обнародовал  эту
позорную писанину.  -  Принц  поднял руку со  смятым указом  об отлучении. -
Поскольку  я  -  богобоязненный  христианский  рыцарь,  то  не признаю  этой
анафемы. Отлучивший меня  от  церкви  епископ  бежал, поэтому  вы немедленно
изберете нового, и он снимет с меня наложенное Римом наказание.
     Безмолвные  и бесстрастные,  исполненные достоинства священнослужители,
уверенные, что закон на их стороне, стояли перед своим правителем.
     - Ну, так что же? - рявкнул молодой человек.
     - У нас есть епископ! - повторил чей-то высокий голос.
     - Аминь! - отозвался хор, и под сводами заходило гулкое эхо.
     - Я же сказал вам, что ваш епископ бежал, - продолжал настаивать принц,
и голос  его дрожал  от гнева. -  И я заявляю, что  он сюда не вернется, что
нога его никогда впредь не ступит на улицы моего города Коимбры.  Поэтому вы
немедленно приступите к избранию его преемника.
     - Повелитель, - холодно отвечал ему  один из монахов, - избрание нового
епископа незаконно и невозможно.
     - Да как смеете вы говорить мне такое? - взревел принц,  взбешенный  их
холодным  упорством.  Он  взмахнул  рукой,  яростным  жестом  приказывая  им
удалиться. - Прочь с глаз моих, вы - злобные  спесивцы! Возвращайтесь в свои
кельи и ждите моих повелений. Коль скоро вы, преисполнившись  высокомерной и
тупой  гордыни,  не  желаете исполнять мою  волю,  я  сам изберу вам  нового
епископа.
     Афонсу был страшен  в  своем гневе, и монахи не осмелились сказать ему,
что,  даже будучи принцем,  он не имеет права устраивать выборы епископа.  С
прежним бесстрастием поклонившись ему,  они  повернулись  и удалились так же
неспешно,  как  пришли.  Нахмурив брови  и  сжав  губы,  Афонсу провожал  их
взглядом; Мониш и Нуньес молча стояли у него за спиной. Внезапно взор темных
настороженных  глаз  принца  остановился  на последней  удаляющейся  фигуре.
Мрачное,   строгое  шествие  замыкал   высокий  худощавый  молодой  человек.
Бронзовый цвет кожи и хищный ястребиный профиль свидетельствовали о том, что
в  жилах  его течет мавританская кровь.  И в  мозгу мальчишки-принца  тут же
мелькнула злорадная мысль: а ведь этого  человека можно превратить в оружие,
которое позволит ему смирить  гордыню других церковников.  Он поднял руку  и
поманил монаха к себе.
     - Как тебя звать? - спросил его принц.
     -  Меня называют Сулейманом, владыка, - был  ответ, и это имя стало еще
одним  подтверждением  мавританского происхождения  молодого человека.  Хотя
нужды в таком подтверждении в общем-то не было.
     Афонсу Энрикеш рассмеялся. Отличная будет шутка -  поставить над  этими
высокомерными священниками, не  пожелавшими сделать выбор,  такого епископа,
который лишь немногим лучше заурядного арапа!
     -  Дон  Сулейман,  -  молвил принц, - нарекаю вас епископом  Коимбрским
вместо  сбежавшего  бунтовщика.  Готовьтесь  к  праздничной  мессе,  которая
состоится нынче  же утром и во время которой вы объявите о моем освобождении
от наказания.
     Обращенный в христианство мавр отпрянул; его лицо цвета меди побледнело
и приобрело  болезненный,  сероватый  оттенок. Несколько  замыкавших шествие
священнослужителей  обернулись и замерли за спиной  мавра,  вытаращив глаза.
Услышанное  потрясло  и взбесило их.  Это было  и  впрямь  нечто  совершенно
невероятное.
     - О нет,  мой государь! Нет, только  не это! - запричитал дон Сулейман.
Такая перспектива привела  его в ужас,  и от волнения он сбился на латынь. -
Domine non sum dignus, - вскричал он и ударил себя кулаком в грудь.
     Но непреклонный Афонсу Энрикеш ответил на латынь монаха своей латынью:
     -  Dixi! Я все  сказал! -  оборвал он  монаха. -  За  неповиновение  ты
заплатишь мне жизнью.
     И  с  этими  словами  принц,  лязгая   доспехами,  вышел   на  улицу  в
сопровождении своих  спутников  и  в твердом  убеждении, что нынче утром  он
потрудился на славу.
     Все  последующие  события  разворачивались  в   полном  соответствии  с
опрометчивыми распоряжениями  мальчишки и в вопиющем  противоречии  со всеми
законами церкви. Дон Сулейман, облаченный в  мантию и митру епископа, еще до
полудня   пропел   "Kyrie  Eleison"  в  соборе  Коимбры  и  объявил  инфанту
Португалии,  смиренно  и благочестиво  преклонившему  перед ним  колена,  об
отпущении всех его грехов.
     Афонсу  Энрикеш был очень доволен собой. Он обратил все дело  в шутку и
всласть посмеялся вместе со своими приближенными.
     Однако Эмигиу Монишу и самым  почтенным  членам совета было вовсе не до
смеха. С благоговейным страхом наблюдали они,  как разворачивается это почти
святотатственное действо, умоляя монарха  последовать их примеру и взглянуть
на свое деяние трезвыми глазами.
     - Клянусь мощами святого  Якова! - кричал он им в ответ. - Я не позволю
попам запугивать принцев!
     Такое  высказывание в XII столетии  можно было  бы счесть  едва  ли  не
революционным.   Члены  монашеского  ордена  собора  Коимбры  придерживались
противоположного  мнения,  полагая,   что  принцам  не  пристало  запугивать
священников,  и  решили  заставить  Афонсу  Энрикеша  осознать это,  жестоко
проучив его.  Они  отправили  в  Рим  подробный  доклад о  его бессовестной,
своевольной и немыслимо  кощунственной  проделке и призвали Рим  подвергнуть
заслуженному  духовному  бичеванию этого заблудшего сына  Матери-Церкви. Рим
поспешил восстановить ее авторитет и отрядил к нашему непокорному мальчишке,
правившему  Португалией, своего легата. Но ему  пришлось  проделать довольно
длинный  путь,  а средства  передвижения  в  те времена не могли  обеспечить
скорого прибытия на место, и поэтому папский легат появился в столице Афонсу
Энрикеша  лишь  через  два  месяца  после   того,  как  дон  Сулейман  занял
епископский престол в Коимбре.
     Гонцом, отправленным Папой Онориусом Вторым, был блистательный кардинал
Коррадо. Имея  в  своем  распоряжении  полный  набор  боевого  апостольского
вооружения,  он  должен  был укротить  мятежного  португальского  инфанта  и
принудить его к повиновению.
     Глашатаем  его приближения стала людская  молва. Афонсу  Энрикеша весть
ничуть  не расстроила. После отпущения грехов,  полученного от Матери-Церкви
столь своеобразным способом,  совесть его была чиста, и он с  головой ушел в
подготовку военной кампании против мавров, итогом  которой должно было стать
значительное расширение подвластных ему территорий. Поэтому  гром, когда  он
наконец грянул, стал для Афонсу громом среди ясного неба.
     Был  летний  вечер, и  уже начинало смеркаться,  когда  легат въехал  в
Коимбру на носилках, что несли два шедших по бокам мула. Легата сопровождали
его племянники, Джаннино и Пьерлуиджи да Коррадо (оба - римские патриции), и
небольшая  свита  слуг.  Выполняя священную миссию,  кардинал не нуждался  в
вооруженной  охране  и  мог  путешествовать  по  населенным  богобоязненными
гражданами странам без всякой стражи.
     Его   отнесли   в  старый   мавританский   дворец,  служивший   инфанту
резиденцией, где  он  и застал хозяина сидящим  в  окружении  многочисленных
приспешников в  огромном колонном зале. На фоне военных  трофеев,  зловещего
оружия и кольчуг сарацинского и европейского  образца, которыми были увешаны
все стены, шла  веселая  пирушка. В ней участвовали пестро разодетые знатные
сеньоры  и их расфуфыренные подруги. Облаченный с головы  до  пят в багровое
одеяние, великий кардинал появился в зале  в  самый разгар веселья, причем о
его прибытии даже не было объявлено.
     Смех  разом  смолк.  Притихшие гуляки замерли,  уставясь  вытаращенными
глазами на внушительную фигуру незваного гостя. Легат  и  два юных римлянина
медленно  двинулись  через  зал.  Тишину нарушало  лишь мягкое  постукивание
башмаков  да  едва  слышное  шуршание  шелковой   мантии.  Наконец  кардинал
приблизился  к невысокому помосту, где  в массивном резном  кресле  восседал
португальский инфант. Афонсу Энрикеш смотрел  на легата с подозрением: чутье
подсказывало ему, что  кардинал - союзник его матери и, следовательно, враг,
явившийся  сюда  с  новыми угрозами. Поэтому  Афонсу  не поднялся  навстречу
легату, желая этим подчеркнуть, что хозяин здесь он и никто другой.
     -  Милости  прошу, сеньор  кардинал, - приветствовал он легата. - Добро
пожаловать в мою страну.
     Возмущенный  таким приемом, кардинал сдержанно поклонился в  ответ.  Во
время его долгого  путешествия по испанским  землям принцы и знатные сеньоры
валом валили к  нему, чтобы  облобызать  кардинальскую  длань  и,  приклонив
колена, получить благословение его  преосвященства. А  этот  безусый юнец  с
шелковистым пушком на  упругих детских щечках даже не встал и  приветствовал
его,  кардинала, не более почтительно,  чем посланника какого-нибудь мелкого
мирского князька!
     - Я нахожусь здесь  как представитель Его Святейшества, - объявил легат
тоном  сурового  осуждения,  -  и  прибыл  прямо  из  Рима  вместе  с  моими
возлюбленными племянниками.
     - Из  Рима? - промолвил Афонсу Энрикеш. При своих длинных руках и ногах
и могучем телосложении он умел,  если желал, принимать проказливый вид.  Так
он и сделал и на этот раз. - Что  ж, это внушает надежду, хотя до сих пор из
Рима  я  не получал ничего хорошего. Его Святейшество услышит  о  том, как я
готовлюсь к войне  с неверными, войне, которая позволит водрузить крест там,
где  ныне торчит полумесяц. Возможно, он пришлет мне  в дар  немного золота,
чтобы помочь в этом святом деле.
     Насмешка  больно уколола  легата. Его болезненно-желтоватое, аскетичное
лицо побагровело.
     -  Я привез  не золото, - отвечал  кардинал. - Я прибыл, дабы преподать
вам урок  веры, о  которой  вы,  похоже, напрочь  забыли. Я  приехал,  чтобы
научить  вас  блюсти  свой  христианский  долг  и  потребовать  немедленного
исправления   последствий  ваших   святотатственных   деяний.  Папа  требует
незамедлительно восстановить в прежнем положении  епископа Коимбры, которого
вы изгнали  из  города,  угрожая  насилием, и  низложить  священнослужителя,
богохульно поставленного вами на место законно избранного епископа.
     - И это все? - с угрожающим спокойствием проговорил юноша.
     -   Нет,  -  ответил  легат,  который  смотрел  на  него  сверху  вниз,
бесстрастный  в сознании своей правоты. - Мы требуем также,  чтобы вы тотчас
освободили даму, вашу мать, которую вы  несправедливо  заточили в  узилище и
держите там.
     - Это заточение отнюдь не несправедливо, а свидетелями тому - все здесь
присутствующие - отвечал инфант.  -  Возможно,  Рим  поверил лживым наветам.
Донна Тереза вела распутную жизнь, и  мой  народ страдал от несправедливости
во время ее  правления. Вместе  с пресловутым сеньором  Трава  она  разожгла
пожар гражданской войны  в  подвластных ей землях. Узнай же от  нас правду и
поведай ее Риму. Тем самым ты совершишь достойное деяние.
     Но прелат был преисполнен упрямства и гордыни.
     - Не такого ответа ждет от вас наш святой отец, - сказал он.
     - Но таков ответ, который я посылаю ему.
     - Берегись, безумный  и мятежный юноша! - вспылил кардинал, не  сдержав
гнева. Голос его зазвучал громче: - Я прибыл сюда, имея в своем распоряжении
оружие,  мощи  которого достанет,  чтобы уничтожить тебя.  Не  злоупотребляй
терпением Матери-Церкви, иначе вся сила ее гнева обрушится на твою голову.
     Впав в  неистовство, Афонсу Энрикеш вскочил на ноги. Душевное  волнение
исказило его черты, глаза загорелись.
     - Прочь! Вон отсюда! - вскричал он. - Убирайтесь, сеньор, да побыстрее,
иначе, видит Бог, я, не мешкая, присовокуплю новое святотатство ко всем тем,
в которых вы меня обвиняете.
     Прелат плотнее  закутался  в широкую мантию. Он побледнел,  но сохранил
спокойствие  и   невозмутимость.   Исполненный   сурового   достоинства,  он
поклонился  рассерженному  юноше  и  удалился с таким спокойным  видом,  что
трудно  было  определить,  кто же одержал верх в этом  поединке. И если  еще
ночью  Афонсу  Энрикеш  считал  себя   победителем,  то  утром  его  иллюзии
рассыпались в прах.
     Ни   свет  ни  заря  его  разбудил  камергер.  Эмигиу  Мониш   требовал
немедленной  аудиенции.  Афонсу  Энрикеш  сел  на постели  и  велел впустить
вельможу.
     Пожилой рыцарь  и  верный спутник вошел к нему тяжелой поступью. Хмурое
смуглое лицо; сурово сжатые губы, почти скрытые седой  бородой, превратились
в тонкие полоски.
     - Да хранит тебя Господь, государь, - приветствовал инфанта Мониш таким
мрачным тоном, что его  слова прозвучали как  благочестивое, но  несбыточное
пожелание.
     - И тебя, Эмигиу, - ответил инфант. - Раненько же ты поднялся. Что тому
причиной?
     - Дурные вести, государь, - рыцарь пересек комнату, откинул задвижку на
окне и распахнул его. - Слушай, - сказал он принцу.
     Неподвижный утренний воздух был наполнен нарастающим звуком, похожим то
ли на жужжание огромного улья,  то ли на шум морских волн во  время прилива.
Но Афонсу Энрикеш тотчас же понял, что это ропот толпы.
     - В чем дело? - спросил он, спуская с кровати мускулистые ноги.
     - В  том, государь, что папский легат исполнил все свои угрозы и сделал
кое-что еще. Он наложил на город проклятие  и отлучил от церкви всю Коимбру.
Храмы закрыты,  и  до  тех пор,  пока  проклятие не  будет снято,  ни одному
священнику не разрешается крестить, венчать,  исповедовать и  свершать  иные
таинства Святой Церкви.  Народ объят  ужасом и знает, что проклятие наложено
из-за  тебя. Теперь они  собрались  внизу у ворот  храма и требуют встречи с
тобой, чтобы умолить тебя освободить их от ужасов отлучения.
     Афонсу Энрикеш  уже поднялся  на  ноги.  Он  стоял, изумленно  глядя на
старого  рыцаря; лицо его  покрыла мертвенная  бледность,  сердце сжалось от
страха. Оружие,  которое обратила против него церковь,  было неосязаемым, но
разило сокрушительно и беспощадно.
     - Боже мой! - застонал он. - Как же мне быть?
     Мониш был очень-очень серьезен и мрачен.
     - Первым делом надо успокоить народ, - ответил он.
     - Но как?
     - Есть только один путь. Пообещай подчиниться воле  Папы, искупить свои
грехи и снять проклятие отлучения с себя и своего города.
     Бледные щеки юноши залились ярким румянцем.
     - Что?! - вскричал он,  и голос его  был похож на рык.  - Выпустить  на
волю  мою  мать,  сместить  Сулеймана,  вновь  призвать  беглого  изменника,
проклявшего  меня,  и  униженно  выпрашивать  прощения  у  этого  чванливого
итальянского  церковника? Да пусть  сгниют  мои  кости, да гореть  мне  веки
вечные  в адском  пламени, если явлю я  миру  такую трусость! А ты,  Эмигиу?
Неужели ты и впрямь советуешь мне так поступить?
     Волны гнева поднимались  в душе  принца, но тут  Эмигиу повел  рукой  в
сторону распахнутого окна и ответил:
     -  Ты  слышишь  глас  народа.  Знаешь  ли ты какой-нибудь  иной  способ
заставить его умолкнуть?
     Афонсу  Энрикеш присел  на край  ложа  и  обхватил  руками  голову.  Он
потерпел полное поражение, он был разгромлен. И тем не менее...
     Принц поднялся и хлопнул в ладоши, призывая камергера и пажей, чтобы те
помогли ему одеться и вооружиться.
     - Где квартирует легат? - спросил он Мониша.
     - Кардинал покинул  город,  -  отвечал рыцарь. -  С первыми петухами он
отправился в сторону Испании  по дороге, что идет вдоль  Мандего, - так  мне
сообщила стража Речных ворот.
     - Как случилось, что стража открыла их для него?
     -  Его полномочия, государь,  и есть тот ключ, который открывает  перед
ним все  двери в любое время  дня  и  ночи. Стража не  посмела  схватить или
задержать кардинала.
     - Хм! - буркнул инфант. - Тогда мы отправимся в погоню.
     Он торопливо оделся, пристегнул к  доспехам  свой  громадный меч, и они
пустились в путь.
     Очутившись во  дворе,  он  призвал  к  себе  Санчо  Нуньеса и полдюжины
стражников,  сел  на  боевого коня  и  поскакал бок о  бок с Эмитиу Монишем.
Остальные следовали  за ними чуть поодаль.  Проехав по подъемному  мосту, он
оказался на площади, заполненной галдящей толпой жителей опального города.
     Завидев Афонсу, толпа  испустила громкий  вопль.  Жители  молили своего
правителя смилостивиться  над ними  и избавить от проклятия. Потом наступила
тишина: народ ждал, что скажет принц, чем утешит своих подданных.
     Он  натянул поводья  и,  встав на стременах, выпрямился  в полный рост.
Теперь это был не мальчик, но муж.
     -  Жители Коимбры! -  обратился он  к толпе.  - Я отправляюсь в  поход,
чтобы добиться  отмены  отлучения  от церкви, которому подвергся наш  город.
Вернусь я еще до захода солнца. До тех пор вы должны сохранять спокойствие.
     Толпа ответила новым воплем, но теперь  она восхваляла своего правителя
как   отца   и   защитника   всех  португальцев   и  призывала  божественное
благословение на его прекрасное чело.
     Афонсу поехал вперед. Слева и справа  от него скакали Мониш и Нуньес, а
за ними - остальное блистательное воинство. Оставив позади город, кавалькада
выбралась  на дорогу,  которой  воспользовался легат,  покидая Коимбру. Путь
лежал вдоль реки.
     Все  утро они  резво  скакали вперед. Инфант еще не  ел  сегодня, но он
напрочь забыл и о голоде, и обо всем остальном,  всецело сосредоточившись на
своей  цели.  Он  ехал  молча,  лицо  его  казалось окаменевшим,  брови были
нахмурены. Мониш все время тайком наблюдал за ним, гадал, какие мысли бродят
в буйной голове юноши. И ему становилось страшно.
     Незадолго  до  полудня они наконец  нагнали легата.  Принц заметил  его
мулов  и  носилки перед  входом  на  постоялый двор  в  маленькой деревушке,
лежавшей  милях в десяти, за предгорьями кряжа Буссако.  Инфант резко осадил
коня и  издал злобный сдавленный  крик, будто  дикий зверь, выследивший свою
добычу.
     Мониш протянул руку и положил ее на плечо принца.
     -  Мой государь! -  в  страхе  воскликнул  он. -  Мой государь, что  ты
задумал?
     Принц уставился  в переносицу  рыцаря,  и  его губы сложились в  кривую
усмешку.
     -  Я  намерен  молить  кардинала  Коррадо  о сострадании, -  насмешливо
ответил он и с этими словами соскочил с коня, бросив поводья одному из своих
закованных в броню всадников.
     Бряцая доспехами, он вошел на постоялый  двор в  сопровождении Мониша и
Нуньеса. Отшвырнув в сторону хозяина,  который не знал, с кем имеет дело, и,
конечно, не  позволил бы даже  столь благородному  с виду господину нарушить
покой своего почетного гостя,  Афонсу широким шагом вошел в трапезную, где в
обществе двух своих знатных племянников обедал кардинал Коррадо.
     Увидев  его,  Джаннино  и  Пьерлуиджи  мгновенно  вскочили  на  ноги  и
схватились  за  рукоятки  своих  кинжалов,  испугавшись,   что  принц  может
прибегнуть к  насилию.  Но кардинал  Коррадо продолжал неподвижно  сидеть на
месте. Он  поднял глаза, и на строгом, аскетичном лице его заиграла какая-то
невыразимо ласковая улыбка.
     - Я надеялся, что ты последуешь за  мной, сын  мой, - молвил он. - Если
ты принес мне покаяние, значит, Бог услышал мою молитву.
     - Покаяние? - вскричал Афонсу Энрикеш. Зло расхохотавшись,  он выхватил
из ножен кинжал.
     Санчо Нуньес в ужасе схватил принца за плечи, пытаясь его удержать.
     -  Мой государь! - срывающимся  голосом закричал он.  - Ты не  посмеешь
заклать  помазанника Господа нашего! Это означало бы  полное и безвозвратное
самоуничтожение!
     - Проклятие  исчезнет, когда не станет того, чьи уста произнесли его, -
ответил Афонсу.  Горячая  кровь  не мешала этому юноше и пылкому разрубателю
гордиевых узлов  рассуждать  довольно здраво. -  А снять  проклятие  с  моей
Коимбры для меня важнее всего.
     -  И оно  будет  снято, сын мой,  как  только ты  покаешься и  выкажешь
готовность повиноваться воле Его Святейшества, как и подобает христианину, -
ответил бесстрашный кардинал.
     - Да наделит  меня  Господь  терпением, чтобы разговаривать  с тобой! -
воскликнул Афонсу Энрикеш. - Слушай же меня,  господин кардинал. - Правитель
Коимбры  подался вперед, уперев ладони в рукоятку кинжала и вгоняя клинок на
несколько  дюймов  в  сосновую  столешницу.  - Я могу  понять и  снести твое
желание  покарать меня при помощи  орудий  церкви за грехи, которые  ты  мне
приписываешь. Быть  может,  тут  есть  некий  резон. Но скажи,  какой  смысл
наказывать целый город за проступок, который совершил - если вообще совершил
- я  один?  И наказывать  столь страшным  проклятием, лишая преданных  сынов
Матери-Церкви всякого  утешения. Зачем запрещать им отправлять  в  городской
черте все священные обряды,  зачем не допускать  мужчин и женщин к алтарю их
веры,  обрекая на смерть  без  причастия и отпущения  грехов, а  значит,  на
вечные муки? Какая причина побуждает тебя к этому?
     Снисходительная улыбка на лице кардинала сменилась лукавой ухмылочкой.
     -  Что  ж, я  отвечу  тебе. Ужас заставит  горожан взбунтоваться против
тебя. Если, конечно, ты не избавишь их от проклятия. У меня, государь,  есть
отличное  средство  удержать тебя  в узде.  Либо  ты покоришься, либо будешь
уничтожен.
     Афонсу Энрикеш на миг задумался над его словами.
     - Да, это и впрямь достойный ответ, - произнес  он наконец, и  в голосе
его зазвучала нарастающая нотка угрозы. - Но здесь уже политика, а не  вера.
А  что  делает  принц, менее  искушенный в  государственных делах,  чем  его
противники?  Он  прибегает к  силе, сеньор  кардинал.  Вы вынуждаете меня  к
этому, а значит, вам и отвечать за последствия!
     - О какой силе ты говоришь? -  глумливо спросил  легат.  -  Твое жалкое
оружие, сеющее смерть, - ничто в сравнении с мощью стоящей  за  мной церкви.
Ты угрожаешь мне гибелью? Думаешь, она страшит меня?
     Внезапно  кардинал  поднялся на ноги  и в  порыве гнева распахнул  свою
багровую мантию.
     -  Рази  же меня  своим  кинжалом!  На  мне  нет кольчуги.  Рази,  коли
посмеешь, и твой  святотатственный удар погубит тебя. Погубит и в этом мире,
и в загробном.
     Инфант  задумчиво взглянул на  легата и медленно вложил кинжал в ножны.
На лице его появилась тусклая улыбка. Он хлопнул в ладоши, и в комнату вошли
сопровождавшие его латники.
     - Схватите,  двух  этих  римских  щенков,  -  велел он им, указывая  на
Джаннино и Пьерлуиджи. - Схватите и разделайтесь с ними. Быстро!
     -  Сеньор  принц!  - вскричал легат сразу  и  умоляюще, и  испуганно, и
возмущенно.
     Нотки страха еще больше раззадорили Афонсу Энрикеша.
     - Быстро! - снова воскликнул он, хотя в этом не было никакой нужды, ибо
латники  уже  вцепились  в  племянников  кардинала. Те  ругались,  кусались,
отбивались  ногами, но  их  в мгновение ока повалили на  пол,  обезоружили и
связали.  Латники  взглянули  на  принца,  ожидая  дальнейших  распоряжений.
Стоявшие  поодаль  Мониш  и  Нуньес  с  тревогой наблюдали за  происходящим.
Кардинал, который  так  и не  вышел из-за стола, стоял без кровинки в лице и
сдавленным голосом вопрошал принца, какое еще бесчинство тот  задумал. Легат
умолял    принца    опомниться,   грозил   ужасными   последствиями    этого
возмутительного поступка. И все это на одном дыхании.
     Речь кардинала совершенно  не  тронула Афонсу  Энрикеша.  Он  указал на
окно, за которым посреди постоялого двора высился огромный дуб.
     - Отведите их туда и повесьте безо всякого причащения, - повелел он.
     Легат  покачнулся и едва не упал ничком. Он схватился за стол,  утратив
дар речи от страха за этих двух молодых людей, которых берег как зеницу ока.
А  ведь  только  что  он  бесстрашно  подставил  под  стальной  клинок  свою
собственную грудь.
     Двух миловидных итальянских юношей поволокли вон из комнаты. Они бились
и извивались в руках своих пленителей. 
     Наконец легат, бывший на грани обморока, обрел дар речи.
     -  Сеньор  принц!  - выдохнул он. -  Сеньор  принц...  ты  не  посмеешь
совершить такую  низость!  Не  посмеешь! Предупреждаю  тебя, что... что... -
кардинал так и не высказал вслух очередную угрозу. Этому помешал нараставший
в его душе ужас.
     - Смилуйся! -  закричал  он.  -  Смилуйся,  государь!  Ведь  ты  и  сам
надеешься на милосердие!
     -  Ну, и каково же  оно, твое милосердие? Ты шляешься по свету, долдоня
проповеди о милосердии, а  как запахнет  жареным, так сам выклянчиваешь его!
Ну, хорошо!
     -  Но  ведь это низость!  Что сделали тебе эти  несчастные дети?  Какой
причинили вред? Чем  они виноваты, если  я  нанес тебе  обиду, выполняя свой
священный долг?
     Инфант молниеносно ответил кардиналу в его же духе:
     - А что сделали тебе мои подданные, жители Коимбры? Разве они повинны в
том,  что  я  обидел  тебя?  И  тем не менее,  желая  помыкать мною, ты  без
колебаний пустил в ход оружие  церкви, обратив его против народа. А я, чтобы
приструнить   тебя,   столь   же  решительно   поражу  своим  оружием  твоих
племянников. Увидев их  болтающимися в петле,  ты  поймешь то,  чего не смог
уяснить  из  моих слов.  И  низость  моя -  лишь ответ  на твою  собственную
подлость. Уразумей это, быть  может,  сердце твое дрогнет, и ты смиришь свою
чудовищную гордыню.
     На улице под деревом, уже готовые исполнить приказ, суетились латники.
     Кардинал, поглядев на них, болезненно поморщился и стал задыхаться.
     - Не  допусти  этого! - Он  умоляюще  простер к принцу  руки. -  Сеньор
принц, ты должен освободить моих племянников.
     - Сеньор кардинал, вы должны снять проклятие с моих подданных.
     - Если...  если ты прежде выкажешь готовность повиноваться. Мой долг...
Святой престол... О Боже, неужели ничто не в силах тронуть твое сердце?
     - Когда ваших племянников повесят, вы кое-что поймете. Собственное горе
научит вас состраданию.
     Голос инфанта звучал так холодно и  твердо, что  кардинал уже и не чаял
добиться своей цели. Увидев, что на шеи  его  горячо любимых племянников уже
накинуты петли, он тотчас же сдался.
     - Останови их! - завопил легат. -  Заставь  их  остановиться! Проклятие
будет снято.
     - Погодите! - крикнул  инфант своим людям, вокруг которых уже собралась
горстка  трепещущих  от  страха  селян.  И  обернулся  к кардиналу  Коррадо,
опустившемуся на стул с видом человека, лишившегося последних сил. Он тяжело
дышал, опершись о стол и обхватив ладонями голову.
     - Выслушайте условия, которые вам надо  принять, чтобы спасти им жизнь.
Полное  отпущение грехов  и апостольское благословение для моих подданных  и
меня самого. Нынче же вечером. Я, со своей стороны, готов исполнить волю его
святейшества и освободить из  заточения  мою мать, но при условии,  что  она
тотчас  же  покинет  Португалию  и больше не  вернется  сюда.  Что  касается
изгнанного епископа и  его преемника, то путь  все остается как есть. Однако
вы  можете   успокоить   свою  совесть,  лично  подтвердив  назначение  дона
Сулеймана. Вот  так,  сеньор. Мне  кажется,  что  я  достаточно великодушен.
Освободив  свою мать, я  даю вам  возможность ублажить Рим. Если все, что  я
намеревался здесь проделать, поможет вам усвоить свой урок, будьте  довольны
и не терзайтесь муками совести.
     - Да будет так, - севшим голосом отвечал кардинал. -  Я вернусь с тобой
в Коимбру и исполню твою волю.
     После этого Афонсу Энрикеш без всякого глумления, а  вполне  серьезно и
искренне  преклонил  колена перед  кардиналом,  давая понять,  что их  ссора
исчерпана, и попросил  благословения,  как и  подобает верному  и смиренному
сыну Святой Церкви, каковым он себя считал.


II. ЛЖЕДИМИТРИЙ


     Борис Годунов и самозванный сын Иоанна Грозного
     Впервые Борис  Годунов услышал о самозванце, сидя за ужином  в огромном
зале своего  дворца  в Кремле. Весть пришла, когда и без  того было  над чем
поломать голову: несмотря на  стол и сервировкой, и яствами вполне достойный
императора, за стенами дворца, на улицах Москвы свирепствовал голод, до того
истощивший горожан, что, займись они людоедством,  никто,  наверное, не стал
бы вменять это им в вину.
     В  полном одиночестве, если не считать прислуживавшей за столом челяди,
восседал Борис Годунов  под  чугунными лампадами, превращавшими крытый белой
скатертью  стол с  золотыми  ковшами  и  серебряными  блюдами  в  сверкающий
островок света,  окутанный мраком, в  который  был погружен огромный чертог.
Воздух  был  напоен ароматом горящих сосновых поленьев : хотя  был  уже май,
ночи стояли холодные, и в очаге постоянно поддерживали огонь.
     К  Борису  приблизился  его  верный слуга Басманов.  Именно  он  принес
известие - одно из тех,  что поначалу так потрясали царя. Казалось, Немезида
наконец-то занесла над его грешной головой свой карающий меч.
     Острые,  болезненно-желтые  скулы   Басманова  окрасились  румянцем;  в
продолговатых глазах сверкали возбужденные  искорки. Первым делом  он  велел
челяди  удалиться,   потом  подался  вперед  и,  склонившись   над  Борисом,
скороговоркой сообщил ему новость.
     При первых же словах царь с гневом бросил свой нож на золотую  тарелку,
и  его  короткие  сильные  руки вцепились  в резные  подлокотники массивного
золоченого кресла. Но он быстро овладел собой  и, продолжая слушать боярина,
мало-помалу приходил в  насмешливое расположение духа. Презрительная ухмылка
заиграла на его губах, полуприкрытых седеющей бородой.
     А суть  басмановского доклада  сводилась  к тому, что в Польше неведомо
откуда  объявился  человек,  называвший  себя  сыном  Иоанна  Васильевича  и
законным царем Руси, тем самым Димитрием, что скончался в Угличе десять  лет
назад  и  останки  которого покоились в Москве,  в церкви  Святого  Михаила.
Человек этот нашел прибежище  при дворе  литовского  магната Вишневецкого, и
польская  знать  в один голос выражает  ему почтение, спеша признать  в  нем
законного сына Иоанна Грозного. Поговаривали даже, что он как две капли воды
похож  на  покойного  царя, если  не считать  смуглой кожи  и  черных волос,
унаследованных им  от  вдовствующей царицы. Кроме  того, на лице у него было
две бородавки.  Точно  такие же,  насколько  помнили  приближенные и  слуги,
обезображивали черты Димитрия, когда тот был ребенком.
     Все это  сообщил царю Басманов, добавив, что он отправил в Литву  гонца
для  уточнения  и  подтверждения  этой вести.  На  основании  полученных  им
дополнительных сведений боярин избрал этим гонцом Смирнова-Отрепьева.
     Борис  откинулся на спинку кресла,  не  отрывая взгляда  от украшенного
каменьями  кубка  и машинально вертя  его в пальцах. На круглом бледном лице
царя теперь не было и тени улыбки,  черты его  застыли, на чело легла печать
глубокого раздумья.
     - Найди князя Шуйского, - молвил наконец Борис, - и пришли его ко мне.
     А в ответ на сообщение боярина царь сказал лишь:
     - Мы еще поговорим об этом, Басманов.
     И с этими словами мановением руки отослал придворного.
     Но как  только боярин удалился, Борис тяжело поднялся на ноги и подошел
к очагу. Царь понурил свою крупную голову, грузные плечи его поникли. Он был
человеком невысокого роста,  коренастым, кривоногим  и склонным  к  полноте.
Царь поставил  на решетку  очага  обутую  в отороченный горностаеем  красный
кожаный  сапог  ногу и,  облокотившись  на резные украшения  над ним, подпер
ладонью лоб.  Глаза его  смотрели на  огонь, словно  пляшущие языки  пламени
напоминали  ему о  том давнем пышном  зрелище,  которое  занимало теперь его
мысли.
     Девятнадцать  лет пролетело с тех пор,  как  скончался  Иоанн  Грозный,
оставивший после себя двух сыновей - Федора Иоанновича, который  унаследовал
престол, и цесаревича Димитрия. Федор был хил и почти безумен. Он женился на
сестре Бориса Годунова Ирине, благодаря чему Борис стал подлинным правителем
Руси,  той  силой,  которая  поддерживала  царский  трон. Но его  ненасытное
честолюбие требовало  большего. Он  хотел  носить  венец и  держать  в руках
скипетр,  а этого можно было  добиться,  лишь истребив династию Рюриковичей,
царствовавшую на Руси почти семь столетий. Между троном и Борисом стояли муж
сестры и мальчик  Димитрий, отосланный вместе со своей матерью, вдовствующей
царицей, в Углич.
     Борис начал с последнего из них  и сперва  попробовал лишить  его права
престолонаследия,  не  прибегая  к  кровопролитию.  Он  попытался   объявить
Димитрия незаконоорожденным  на том  основании, что он  был сыном Иоанна  от
пятой жены  (ортодоксальная православная церковь признавала законными только
первых  трех жен), но эта попытка провалилась. Память об ужасном царе, страх
перед ним еще были живы на суеверной  Руси, и никто не посмел бы подвергнуть
позору и бесчестью его  сына. Поэтому Борис прибег к другому, гораздо  более
верному средству.  Он послал  в  Углич  своих  людей, и вскоре оттуда пришла
весть,  что  мальчик, играя ножом, в приступе падучей  напоролся на  клинок,
пронзив себе горло. Однако эта  версия  не убедила жителей Москвы, поскольку
почти  одновременно в  столицу  пришло другое  известие:  Углич взбунтовался
против  посланцев  Бориса.  Горожане  обвинили  их  в  убийстве  мальчика  и
прикончили на месте.
     Возмездие Бориса было ужасным. Двести  жителей злосчастного города были
по его  приказу  преданы смерти,  а остальных  сослали за Урал. Царицу Марию
Нагую,  мать Димитрия,  тоже утверждавшую,  что Борис велел убить  мальчика,
заточили в монастырь, где держали под неусыпным наблюдением.
     Все это  произошло  в 1591 году. В 1598 году  умер сам  Федор, причиной
смерти  которого  явилась некая таинственная болезнь. Борис  расчистил  себе
путь к  трону.*  Но,  когда он  восходил на престол, на нем  уже лежал  гнет
проклятия  собственной  сестры.  Вдова  Федора  смело бросила в  лицо  брату
обвинение в том, что ради удовлетворения  своего безжалостного честолюбия он
отравил ее супруга, и  страстно молила  Бога обойтись с лиходеем так же, как
сам он обходился  с другими. После этого она удалилась в монастырь, дав обет
никогда впредь не видеться со своим братом.
     О сестре и думал теперь царь, стоя  в своих чертогах и глядя в пылающий
очаг.  Быть  может,  именно  воспоминание о  ее проклятии  лишило его  былой
смелости  и заставило трепетать  от страха, хотя на то не было никаких явных
причин? Уже пять лет царствовал он на Руси  и за эти годы успел вцепиться  в
страну железной хваткой, ослабить которую было весьма непросто.
     Долго стоял  царь над очагом.  Тут и  застал  его  блистательный  князь
Шуйский, призванный Басмановым по монаршему повелению.
     -  Ты  ездил в  Углич, когда был зарезан  цесаревич Димитрий, -  молвил
Борис.  И  голос  его,  и выражение  лица казались  совершенно спокойными  и
обыденными.  -  Ты своими  глазами  видел тело  его. Как  думаешь, мог ли ты
ошибиться?
     -  Ошибиться? - Вопрос  обескуражил боярина.  Это был  высокий мужчина,
много моложе  Бориса, которому шел  пятидесятый год. Со скуластой физиономии
его не сходило сумрачное выражение, а во взгляде темных, близко поставленных
глаз  под  густыми, сросшимися  в  линию бровями читалась  какая-то зловещая
угроза.
     Чтобы объяснить смысл своего вопроса, Борис пересказал князю услышанное
от Басманова. Василий Шуйский рассмеялся. Экий вздор! Димитрий мертв. Он сам
держал на руках его тело, и никакой ошибки тут быть не может.
     У Бориса помимо его воли вырвался вздох  облегчения. Шуйский прав: весь
рассказ  Басманова  - сущий  вздор  с первого  до последнего  слова. Бояться
нечего. Глупо впадать в трепет, пусть даже и на какое-то мгновение.
     И  все-таки в  последующие недели  Борис часто задумывался над тем, что
сказал ему Басманов. Главную причину для беспокойства царь видел в повальном
паломничестве  польской знати  в  Брагин,  ко  двору  магната  Вишневецкого.
Вельможи воздавали почести этому самозваному  сыну Иоанна Грозного; в Москве
тем  временем  свирепствовал  голод, а  пустые  желудки,  как  известно,  не
располагают к преданности. Кроме того, московская знать недолюбливает своего
царя: он  правил  чересчур сурово, ущемлял власть  бояр, среди которых  были
люди вроде Василия Шуйского  - слишком много знающие, алчные и честолюбивые,
вполне  способные  употребить свою осведомленность ему во зло. Претендент на
престол  улучил  очень  благоприятный  момент, сколь  бы нелепы ни  были его
жульнические притязания. Поэтому Борис отправил к литовскому магнату гонца с
предложением взятки за выдачу Лжедимитрия.
     Но гонец вернулся с пустыми руками. Он слишком поздно прибыл  в Брагин:
самозванец уже покинул город  и спокойно поселился  в замке  Георга Мнишека,
пфальцграфа Сандомирского, с  дочерью которого, Мариной, он был обручен. Эта
весть уже и сама по себе не сулила  Борису ничего хорошего, но вскоре пришла
и другая, еще более мрачная. Спустя несколько месяцев он узнал от Сандомира,
что Димитрий  переехал в Краков, где Сигизмунд III Польский публично признал
в нем сына Иоанна Васильевича, законного наследника русского венца. Сообщили
Борису и о фактах, на которых основывалось убеждение в законности требований
Димитрия.  Самозванец утверждал, что один  из эмиссаров  Бориса, посланных в
Углич, чтобы  убить его, подкупил лекаря цесаревича Семена. Тот  сделал вид,
будто  согласен умертвить Димитрия:  это был единственный способ спасти  ему
жизнь.  Лекарь   отыскал  сына  какого-то  смерда,   отдаленно  похожего  на
цесаревича,  облачил его в одежды, напоминавшие наряд молодого наследника, и
перерезал мальчику горло. Те, кто нашел тело, решили, что убит Димитрий. Все
это  время  лекарь  прятал  цесаревича,  а потом  тайно  увез  из  Углича  в
монастырь, где Димитрий и получил образование.
     Такова в двух словах история, с помощью которой  претендент  на русский
престол убедил польский двор.  Никто  из знавших Димитрия мальчиком в Угличе
не  посмел  разоблачить  взрослого мужчину, чья наружность столь  разительно
напоминала облик Иоанна Грозного. Вскоре после того, как историю эту услышал
Борис, ее узнала и вся Русь. И тогда Годунов понял, что настало время как-то
опровергнуть ее.
     Но  как убедить  москвичей? Одних заверений, пусть даже и царских,  тут
мало.  И  в  конце  концов Борис  вспомнил о царице Марии,  матери убиенного
отрока.  Он  велел  привезти  ее  в  Москву  из  монастыря  и  поведал ей  о
самозванце,  претендовавшем  на  русский  престол  при  поддержке  польского
короля.
     Облаченная  в  черные одежды и постриженная в монахини по  воле тирана,
царица  стояла  перед Борисом  и бесстрастно  слушала его.  Когда  он умолк,
слабая  тень улыбки скользнула по  ее лицу, успевшему огрубеть за двенадцать
лет, которые прошли с того  дня, когда ее мальчик был зарезан едва  ли не на
глазах у матери.
     -  Рассказ  твой обстоятелен,  -  заметила  Мария. -  Возможно, и  даже
вероятно, что все это правда.
     - Правда! - рявкнул царь, восседавший на троне. - Что ты  мелешь, баба?
Ты сама видела мальчишку мертвым.
     - Видела и знаю, кто его убил.
     -  Видела и признала в  убиенном своего сына,  коль скоро послала людей
расправиться с теми, кто, по твоему мнению, заклал его.
     - Да, - отвечала царица. - Чего же ты теперь от меня хочешь?
     - Чего я хочу? - Вопрос изумил и обескуражил Бориса. Уж не тронулась ли
она умом  в монастырской келье? - Я хочу, чтобы ты дала свое свидетельство и
разоблачила этого молодца как самозванца. Тебе-то народ поверит.
     - Ты думаешь? - В ее глазах малькнуло любопытство.
     - А  как же? Или  ты не мать Димитрия? И  кому,  как  не матери, узнать
собственного сына?
     -  Ты запамятовал,  что тогда  ему  было  десять лет  от  роду.  Совсем
ребенок. А сейчас это взрослый двадцатитрехлетний человек. Могу ли я сказать
что-либо наверняка?
     Царь грязно выругался.
     - Ты видела его мертвым!
     - И все же могла заблуждаться. Мне казалось, что я знаю твоих наймитов,
убивших его. И тем не менее ты заставил  меня  поклясться под страхом смерти
моих братьев, что я ошиблась. Возможно, я ошиблась даже еще больше, чем мы с
тобой  думали. Возможно,  мой маленький  Димитрий  и  вовсе  не  был  предан
закланию. Возможно, этот человек говорит правду.
     - Возможно... - Царь осекся и взглянул на нее недоверчиво, настороженно
и пытливо. - Что ты хочешь этим сказать? - резко спросил он.
     Острые черты ее некогда милого, а теперь огрубевшего лица вновь тронула
тусклая улыбка.
     - Я хочу сказать, что если  бы вдруг сам  Сатана вылез из преисподней и
стал  называть  себя моим сыном, я  должна  была  бы  признать  его тебе  на
погибель!
     Годы раздумий о  выпавших на ее  долю несправедливостях  не прошли  для
царицы даром: боль  и затаенная ненависть  вырвались  наружу. И ошеломленный
царь испугался. Челюсть его  отвисла, как у юродивого. Он смотрел на женщину
вытаращенными, немигающими глазами.
     - Ты говоришь, народ мне поверит, - продолжала царица. -  Поверит, если
мать узнает  своего  родного  сына.  Ну, коли  так,  часы  твоего  правления
сочтены, узурпатор!
     Глупо.  Глупо  было  показывать  царю  оружие,  которым  она собиралась
уничтожить его. Если поначалу он и растерялся,  то теперь, получив сигнал, о
явной опасности, уже был во всеоружии. В итоге царица под бдительной охраной
отправилась обратно в монастырь, где ее  свободу  ограничили еще больше, чем
прежде.
     Вера  в Димитрия укоренялась  и крепла  на  Руси. Борис был в отчаянии.
Вероятно,  знать  все еще  относилась  к  самозванцу  скептически,  но  царь
понимал, что не  может полагаться на своих  бояр,  поскольку у  них  не было
особых  причин любить его. Возможно, Борис  начал сознавать, что страх  - не
лучшее средство правления.
     Наконец   из  Кракова  возвратился   Смирнов-Отрепьев,  посланный  туда
Басмановым, чтобы лично убедиться в правдивости ходивших среди бояр слухов о
самозванце. Молва не обманула. Лжедимитрий оказался  не  кем  иным,  как его
собственным племянником Гришкой Отрепьевым, монахом-расстригой,  поддавшимся
римской ереси, опустившимся и ставшим настоящим распутником. Теперь нетрудно
понять,  почему  Басманов выбрал именно Смирнова-Отрепьева в качестве своего
посланца.
     Весть  ободрила Бориса. Наконец-то он  получил возможность  на законном
основании разоблачить и развенчать  самозванца. Так он и сделал. Он отправил
специального  гонца  к Сигизмунду III, наказав  ему  сорвать маску  с  юного
выскочки и потребовать  его выдворения из  Польского королевства. Требование
это поддержал Патриарх Московский, торжественно отлучивший от церкви бывшего
монаха Гришку Отрепьева, самозванно объявившего себя Димитрием Иоанновичем.
     Однако разоблачение не  принесло  ожидаемых  плодов.  Вопреки  надеждам
Бориса оно  никого  не  убедило.  Ему докладывали,  что  царевич -  истинный
дворянин с изысканными  светскими манерами, образованный, владеющий польским
и латынью  не хуже,  чем русским, искусный наездник и воин. Возникал вопрос:
откуда у монаха-расстриги  такие  навыки и умения? Более  того,  хотя  Борис
во-время спохватился и не дал царице Марии поддержать самозванца  в отместку
ему, он совсем забыл  о двух ее братьях. У него не хватило  прозорливости, и
царь не  смог предвидеть, что они,  движимые такими же побуждениями, сделают
то, что он не позволил сделать ей. Так и произошло: братья Нагие отправились
в Краков, чтобы  принародно признать Димитрия как своего племянника и  стать
под его знамена.
     Борис понимал, что на этот раз одно  лишь  красноречие  его не  спасет.
Богиня возмездия  уже  обнажила  свой  меч,  и царю  придется  заплатить  за
совершенные  прегрешения.  Оставалось  только  собрать  войско  и  выступить
навстречу самозванцу, который  надвигался на  Москву с казацкими и польскими
дружинами.
     Царь верно  угадал, почему Нагие поддерживают Лжедимитрия.  Братья тоже
были в Угличе, тоже видели мертвого ребенка. Убийство совершилось едва ли не
у них на глазах. Единственным мотивом их действий было стремление  отомстить
лиходею. Но  мог ли Сигизмунд  Польский действительно  поддаться  на  обман?
Мыслимо  ли ввести в  заблуждение  пфальцграфа Сандомирского, чья  дочь была
помолвлена с  авантюристом;  магната  Адама  Вишневецкого,  в  доме которого
впервые  объявился  Лжедимитрий;  всю  польскую знать,  сбежавшуюся под  его
стяги? Или ими тоже движут  некие подспудные побуждения, которых  он, Борис,
не в состоянии постичь?
     Вот над чем ломал голову Годунов зимой 1604 года, когда  посылал войско
навстречу захватчику. Судьба отказала  ему даже в удовольствии лично повести
свои дружины:  мучимый  подагрой, он вынужден  был  остаться дома, в мрачных
покоях Кремля. Тревога терзала  душу  царя, окруженного зловещими призраками
прошлого, которые, казалось, возвещали о приближении часа расплаты.
     Гнев царя разгорался все ярче и ярче по мере того, как ему докладывали,
что   русские  города  один  за  другим  сдаются  авантюристу.   Не  доверяя
командовавшему войском  Басманову,  Борис  послал  Шуйского сменить  его.  В
январе  1605  года  дружины  сошлись  в битве при  Добрыничах,  и  Димитрий,
потерпев жестокое поражение, был вынужден  отступить на Путивль. Он  потерял
всех своих  пеших  ратников, а каждого плененного русского,  сражавшегося на
его стороне, безжалостно вешали при приказу Бориса.
     Надежда  оживала  в  его  сердце,  но  шли   месяцы,  напряженность  не
разряжалась,  и  надежда  эта  вновь  блекла,  а  застарелые  язвы  прошлого
продолжали саднить,  разъедая душу и подрывая силы царя.  Кошмар Лжедимитрия
преследовал  его, желание  узнать,  кто он  такой, не давало покоя, но  царь
никак не мог разгадать эту головоломку. Наконец как-то апрельским вечером он
послал за  Смирновым-Отрепьевым, чтобы снова порасспросить его о племяннике.
На  этот  раз  Отрепьев  пришел,  трепеща от  страха:  несладко быть дядькой
человека, доставляющего столько треволнений великому правителю.
     Борис вперил в Отрепьева испепеляющий взгляд своих налитых кровью глаз.
Его  круглое  бледное  лицо осунулось,  щеки  отвисли, а дородное тело  царя
утратило былую силу.
     - Я призвал тебя для нового допроса, - сообщил  царь. - Речь пойдет  об
этом нечестивце,  твоем  племяннике Гришке  Отрепьеве,  о  монахе-расстриге,
объявившем себя  царем Московии. Уверен ли ты, раб, что не дал маху?  Уверен
или нет?
     Зловещая повадка царя, свирепое выражение  его лица потрясли Отрепьева,
но он нашел в себе силы ответить:
     - Увы, твое высочество, не мог я ошибиться. Я уверен.
     Борис хмыкнул и раздраженно заерзал в кресле. Его  наводящие ужас глаза
недоверчиво  смотрели  на Отрепьева.  Разум  царя  достиг того состояния,  в
котором человек уже никому и ничему не верит.
     - Врешь, собака! - злобно зарычал Борис.
     - Твое высочество, клянусь...
     - Врешь! -  заорал  царь. - И  вот тебе  доказательство. Признал бы его
Сигизмунд Польский, будь он тем, кем ты его  называешь? Разве не  подтвердил
бы  Сигизмунд  мою  правоту,  когда  я  разоблачил  монаха-расстригу  Гришку
Отрепьева, будь я действительно прав?
     -  Братья Нагие, дядья  мертвого Димитрия...  - начал было Отрепьев, но
Борис вновь оборвал его.
     - Они  признали  его после  Сигизмунда  и  после  того,  как  я  послал
обличительную грамоту, да  и  то не  сразу, а спустя  долгое время, - заявил
царь и разразился проклятиями. - Я утверждаю, что ты  лжешь! Как  смеешь ты,
раб, хитрить со  мной? Хочешь, чтобы тебя вздернули  на дыбу и  разорвали на
части, или добром правду скажешь?
     - Государь! - вскричал Отрепьев. - Я верно служил тебе все эти годы.
     - Говори правду, раб, если надеешься  сохранить  шкуру свою! - загремел
царь. -  Всю правду об этом твоем  грязном племяннике, если он на самом деле
племянник тебе!
     И Отрепьев в великом страхе наконец-то выложил всю правду.
     - Он мне не племянник, - признался боярин.
     - Не племянник?! - в ярости взревел Борис. - Так ты посмел солгать мне?
     Ноги  Отрепьева   подломились.  Он  в  ужасе  рухнул  на  колени  перед
разгневанным царем.
     -  Я  не солгал...  Не  то,  чтобы  совсем уж  солгал.  Я  сказал  тебе
полуправду, государь. Звать его Гришка  Отрепьев.  Под этим именем его знают
все, и он  на самом деле монах-расстрига  и  сын  жены  брата моего, как я и
говорил.
     -  Но тогда... тогда... - Борис растерялся, и вдруг  до него дошло. - А
кто его отец?
     - Штефан  Баторий, король польский.  Гришка Отрепьев -  внебрачный  сын
короля Штефана.
     У Бориса на миг перехватило дыхание.
     - Это правда? - спросил он и сам  же ответил себе: - Понятное дело, что
правда. Хоть что-то прояснилось наконец... Наконец-то. Ступай...
     Отрепьев,  спотыкаясь, вышел вон.  Он благодарил  Бога за  то,  что так
легко отделался.  Боярину было невдомек, сколь  мало значила для Бориса  его
ложь  в  сравнении  с  правдой,  которую  он  все же поведал царю,  правдой,
пролившей  ужасающий,  ослепительный  свет  на  мрачную  тайну  Лжедимитрия.
Головоломка, так долго мучившая царя, наконец-то была решена.
     Этот самозваный  Димитрий,  этот  монах-расстрига  был  побочным  сыном
Штефана Батория,  католика. Сигизмунд Польский и  воевода Сандомирский вовсе
не пребывали  в  заблуждении.  И  они, и другие высокопоставленные  польские
дворяне, вне всякого сомнения, прекрасно знали, кто он такой, и поддерживали
его,  выдавая  за  Димитрия  Иоанновича,  желая  обмануть  чернь   и  помочь
самозванцу  захватить  русский престол.  Тем самым они стремились внедрить в
Московию правителя, который был бы поляком и католиком. Борис был наслышан о
фанатичной набожности  Сигизмунда,  который, движимый благочестием,  однажды
пожертвовал шведским троном, и прекрасно понимал смысл и суть этой  интриги.
Разве  не говорили ему, что в Краков  наведывался  папский  нунций? Разве не
поддерживал этот нунций притязаний самозванца? Почему же Папу так интересует
московский  трон и  престолонаследие  на  Руси?  С  чего  бы  вдруг римскому
священнику  помогать  человеку, стремящемуся  стать правителем  православной
страны?
     Наконец Борис понял  все. Рим. Рим затеял  это дело,  и подлинная  цель
интриги  заключалась в  насаждении католичества на Руси. Сигизмунд  прибег к
помощи Папы, втянул его в заговор, ибо, будучи сам выборным  королем Польши,
видел   в  честолюбивом  отпрыске   Штефана  Батория   человека,  способного
низвергнуть его  с польского трона. И вот,  желая направить  амбиции юнца  в
другое русло,  он стал крестным отцом  (  если  не  изобретателем) всей этой
затеи с  самозванцем. Он-то, верно, и придумал  выдать  молодца за убиенного
Димитрия.
     И не было бы  этих полных тревог  месяцев, расскажи ему дурак  Отрепьев
все как  есть с самого начала. Как просто было бы тогда вскрыть этот гнойник
обмана. Ну, да лучше  поздно, чем никогда. Завтра он обнародует правду, и ее
узнает  весь  мир.  А такая  правда  вполне  может  заставить  призадуматься
суеверных  русских   недоумков,   приверженцев   православия,   поддержавших
самозванца. Пусть увидят, в какую западню их хотели залучить.
     Вечером  в Кремле давали пир в  честь чужеземных  посланников, и  Борис
пришел к  трапезе в гораздо лучшем, чем  прежде, расположении духа. Он знал,
что делать. Он  был убежден, что теперь Лжедимитрий в его руках. Сегодня  он
объявит посланникам  о том, о чем завтра возвестит на всю Русь. Расскажет им
о сделанном открытии и поведает своим  подданным  об опасности,  которой они
подвергаются.
     Пир  уже подходил  к концу,  когда царь встал и  обратился к  гостям  с
просьбой выслушать важное известие.  В молчании  ждали они,  когда заговорит
правитель  Руси, но  он, так и не вымолвив  ни слова, вновь  опустился, даже
упал  в  кресло  и  обмяк.  Царь  прерывисто  дышал, его  скрюченные  пальцы
судорожно хватали воздух, лицо стало темно-лиловым, и наконец из носа и  рта
обильно хлынула кровь.
     Ему едва хватило времени, чтобы сорвать  с себя роскошный царский наряд
и облачиться в монашескую рясу. Приняв схиму в знак отказа от мирской суеты,
Борис Годунов испустил дух.
     После смерти царя время от времени высказывались предположения, что  он
был отравлен.  Кончина  Бориса несомненно  была  в  высшей  степени  на руку
Димитрию, но у нас  нет оснований полагать, что она наступила  не вследствие
апоплексического удара, а по каким-то иным причинам.
     Смерть Годунова  позволила  зловещему царедворцу  Шуйскому вернуться  в
Москву   и  усадить  на  трон  Федора,   сына  Бориса.  Но  царствовал  этот
шестнадцатилетний   мальчик  очень  недолго.  Басманов,  вновь  отправленный
командовать войском, завидовал честолюбивому Шуйскому и боялся  его. Поэтому
он тотчас же переметнулся на сторону самозванца и объявил его русским царем.
     Дальнейшие события  развивались крайне бурно. Басманов выступил в поход
на Москву, триумфально вошел в  город и объявил  Димитрия царем, после  чего
народ взбунтовался против сына узурпатора Бориса. Кремль был взят штурмом, а
мальчик и его мать - задушены.
     Василий  Шуйский  разделил  бы их участь,  если бы не купил  себе жизнь
ценой предательства. Он принародно объявил москвитянам, что мертвый мальчик,
которого  он видел в Угличе, был вовсе не  Димитрием,  а сыном  крестьянина,
убитым  вместо цесаревича. После  этого заявления  все  препятствия на  пути
самозванца  были устранены, и  он двинулся на  Москву,  чтобы  занять  трон.
Однако прежде он открыл истинные  побудительные причины своих  действий, чем
подтвердил верность суждений Бориса. Димитрий повелел схватить и лишить сана
Патриарха, который не признал его и отлучил от церкви. На его место обманщик
посадил Игнатия, митрополита  Рязанского,  подозреваемого в принадлежности к
католической общине.
     30 июня 1605 года  Димитрий  триумфально вступил  в  Москву. Он пал ниц
перед  усыпальницей Иоанна Грозного  и навестил  царицу Марию, которая после
короткого совещания с глазу на глаз признала в Димитрии своего сына.
     Шуйский солгал, чтобы купить себе жизнь. И теперь Мария  платила ту  же
цену за освобождение из монастыря, узницей которого  была  долгие годы, и за
восстановление своей особы в  приличествующем ей положении. В конце концов у
нее были основания благодарить Димитрия, не только вернувшего ей отобранное,
но и отомстившего ненавистному Борису Годунову.
     В  должное  время Димитрий  короновался.  Наконец-то этот поразительный
авантюрист  утвердился на русском престоле. Его  правой рукой стал Басманов,
верный советник и помощник.
     На первых порах все шло  хорошо, и молодой царь снискал  себе кое-какую
популярность. Черты его смуглого лица были крупными  и  грубоватыми, зато  в
обращении царь оказался истым светским львом, изысканным и грациозным, и это
помогло ему очень скоро завоевать сердца своих подданных. Кроме того, он был
высок  и  статен,  прекрасно  держался в седле и владел оружием с подобающим
витязю искусством.
     Но  скоро все переменилось. Положение  царя стало  невыносимо, когда он
понял, что служит двум господам сразу. С одной стороны - православная Русь и
ее  народ,  правителем  которого он был. С другой  - поляки. Возводя  его на
престол, они  назначили  за свои услуги  твердую цену,  и  вот пришло  время
платить.  Димитрий   сознавал,   что  расплата  будет  тяжелой  и   чреватой
опасностями, а посему предпочел отречься от всяческих  обязательств, как это
заведено  у правителей,  достигших  своих целей. Он либо вовсе  игнорировал,
либо  уклончиво  и  невразумительно  отвечал  на  многочисленные напоминания
папского нунция, которому обещал когда-то насадить на Руси католичество.
     Но вскоре он  получил  письмо от  Сигизмунда,  составленное в  довольно
недвусмысленных выражениях. Король Польши  писал,  что Борис, по дошедшим до
него слухам, все еще жив и скрывается в Англии.  К этому сообщению Сигизмунд
присовокупил  весьма  прозрачный  намек:  затея  вновь  посадить беглеца  на
московский трон представляется ему очень заманчивой.
     Угроза,  заключенная  в  этом полном  горькой иронии  письме, заставила
Димитрия осознать обязательства, принятые им на  себя и прозорливо угаданные
Борисом Годуновым.  Первым  делом он  разрешил возвести  иезуитский  храм  в
священных стенах Кремля,  чем вызвал  великий  скандал. Вскоре последовали и
другие  поступки, свидетельствовавшие о том, что  Димитрий - вовсе не верный
сын православной  церкви.  Он  пренебрегал  народными  молебнами и  русскими
обычаями, окружал себя польскими католиками, которым раздавал высокие  посты
и милости. Все это обижало и задевало россиян.
     Кроме того, под рукой у  интриганов всегда были люди,  готовые  поднять
смуту и настроить  народ  против  Димитрия.  Злопамятные бояре  очень  скоро
заподозрили,  что,  очевидно,  их  обвели вокруг  пальца. И первым  в списке
обиженных  стояло  имя  коварного  предателя Шуйского,  которому  вероломное
лжесвидетельство не принесло ожидаемых благ. Более  всего его возмущало, что
его заклятый  враг  Басманов  был  наделен теперь  властью, уступающей  лишь
власти самого  царя. Поднаторевший  в  интригах  Шуйский взялся за дело, как
всегда,  исподволь  и  втихомолку.  Он подстрекал церковников;  те,  в  свою
очередь,  накручивали  чернь,  и вскоре  под  внешне спокойной  жизнью начал
закипать котел народного недовольства.
     Взрыв  произошел  в  мае   следующего  года,  когда   дочь  пфальцграфа
Сандомирского  Марина, избранница молодого царя, с большой помпой въехала  в
Москву. Ослепительное шествие и последовавший за ним пир не вызвали восторга
у москвитян, увидевших, что их город отныне кишит польскими еретиками.
     18  мая  1606  года  состоялось великолепное свадебное торжество. И тут
Шуйский  запалил  фитиль  столь  искусно  подложенной  им   бомбы.  Димитрий
потребовал, чтобы  перед стенами Москвы была возведена деревянная  крепость.
Он хотел развлечь свою невесту во  время свадебного празднества,  но Шуйский
пустил слух, что крепость  якобы будет  использована  для разрушения Москвы.
Свадебные игрища  - лишь ширма. На самом деле спрятавшиеся в крепости поляки
сперва забросают город горящими головнями,  а потом приступят  к истреблению
его жителей и вырежут всех.
     Этого  оказалось достаточно. Горожане, и так уже  доведенные  до белого
каления, пришли в  ярость. Они  схватились  за оружие  и в ночь  на 29 мая с
кличем:  "Смерть еретику!  Смерть самозванцу!" устремились на  штурм Кремля,
предводительствуемые архипредателем Шуйским.
     Москвитяне ворвались  во  дворец и рекой хлынули по лестницам к царской
опочивальне, заколов по  дороге верного  Басманова, который  с мечом  в руке
преградил им  путь, давая своему благодетелю возможность  спастись бегством.
Царь выпрыгнул с  балкона,  рухнул с десятиметровой  высоты, сломав ногу,  и
теперь беспомощно лежал  на земле. Он понимал, что  враги прикончат его, как
только найдут. И ему не пришлось долго ждать.
     Он умер, твердо  и  бесстрашно заявив,  что никогда  не  был  Димитрием
Иоанновичем.
     А был он не кем иным, как монахом-расстригой Гришкой Отрепьевым.
     Бытовало  мнение,  что  этот  человек  служил   лишь  орудием  в  руках
духовенства, и  злой  рок уничтожил его потому,  что он очень уж плохо играл
свою роль. Но так ли это? Да, Отрепьев был  орудием, но орудием Судьбы, а не
церкви. И предназначение его состояло в том, чтобы заставить Бориса Годунова
заплатить за ужасные и омерзительные прегрешения,  которыми он запятнал свою
душу,  и отомстить за смерть жертв детоубийцы. Перевоплощение в  одну из них
помогло  достигнуть  этой  цели.  Отрепьев  в обличии Димитрия преследовал и
травил  Бориса с не меньшим  успехом, чем  это делал бы призрак  убиенного в
Угличе ребенка. И травля эта увенчалась гибелью злодея.
     Вот такую роль отвела Судьба  Лжедимитрию в таинственном хитросплетении
человеческих  деяний. Эту  роль  он сыграл, а  все  остальное  уже не  имело
большого значения. Если вспомнить, каким человеком был Лжедимитрий и в каких
исторических обстоятельствах он очутился, станет понятно, что  его эфемерное
самозваное правление никак не могло затянуться.



III. ПРЕКРАСНАЯ ДАМА


     Из истории севильской инквизиции
     Дурные предчувствия, словно грозовые тучи, нависли над городом Севильей
с самого начала 1481  года. Атмосфера стала  сгущаться с октября предыдущего
года,  когда  кардинал  Испании  Томаз  де   Торквемада  от  имени  монархов
Фердинанда  и  Изабеллы  назначил  первых в Кастилии инквизиторов,  велев им
учредить в Севилье Святейший трибунал  для  искоренения  вероотступничества,
принявшего, как они полагали, угрожающие  размеры в среде новых христиан, то
есть  совершивших обряд  крещения  евреев;  эти новые  христиане  составляли
значительную часть населения города.
     Было издано много жестоких эдиктов,  в частности, евреям предписывалось
носить отличительный  знак  в виде  круглого красного лоскутка,  пришитого к
плечу  длиннополой хламиды, в каких они обычно  ходили. Они могли  проживать
только  внутри обнесенных стенами  гетто, никогда не выходя за  их пределы в
ночное время. Им запрещалось заниматься врачебной практикой, быть аптекарями
и содержателями гостиниц  и постоялых дворов.  Стремясь освободиться от этих
ограничений,  а также  от  запретов  на торговлю  с  христианами и  сбросить
непереносимое  бремя  унижения,  многие  евреи  совершали обряд  крещения  и
принимали христианство. Но даже те новообращенные,  которые искренне приняли
христианство,  не  могли найти  в новой вере  желанного  покоя.  Обращение в
христианство лишь  немного притупило неприязнь  к  евреям, но совсем  ее  не
погасило.
     Этим объяснялась тревога,  с которой новые христиане наблюдали мрачное,
почти траурное шествие:  впереди шли  инквизиторы в белых  мантиях и  черных
плащах с капюшонами, почти закрывающими лица; за ними следовали монастырские
служки и босые монахи. Процессия возглавлялась монахом-доминиканцем, несущим
белый  крест.  Все  эти люди  наводнили Севилью  в  последние  дни  декабря,
направляясь к  монастырю  Святого Павла, чтобы  основать  там Святую  Палату
инквизиции.
     Опасение  новых христиан, что именно  они  предназначены быть  объектом
особого  внимания  этого  зловещего  трибунала,   вынудило  несколько  тысяч
новообращенных  покинуть город и  искать убежища у феодалов, известных своей
добротой. У герцога Мединского, маркиза Кадисского, графа Аркозского.
     Это массовое бегство привело к опубликованию  2 января нового эдикта. В
нем  не знающие  жалости  инквизиторы, отметив,  что  многие жители  Севильи
покинули город из  страха  быть  наказанными за ересь, отдавали распоряжение
всем  дворянами  принять меры  для  неукоснительного  возвращения лиц обоего
пола, нашедших  убежище  в их владениях или областях  их  юрисдикции, ареста
беглецов  и  заключения  их  в тюрьму  инквизиции в Севилье, конфискации  их
имущества  и передачи  его  в распоряжение  инквизиции.  Объявлялось, что за
укрытие беглецов последует отлучение виновных от церкви и другие  наказания,
вытекающие из закона о пособничестве еретикам.
     Эдикт о наказании был вопиюще несправедлив, ибо до него не было указа о
запрете на отъезд. Это усилило страх еще не уехавших новых  христиан,  число
которых только в районе Севильи составляло  около сотни  тысяч, и многие  из
них,  благодаря  трудолюбию и  одаренности,  присущим  этой  расе,  занимали
довольно высокое  положение.  Этот эдикт встревожил также красивого молодого
дона Родриго де  Кардона, за  всю  свою пустую, бессмысленную, изнеженную  и
порочную жизнь ни  разу не испытавшего настоящей опасности. Нет,  он  не был
новообращенным. Он происходил  по прямой линии  от вестготов,  людей чистой,
красной кастильской крови,  и не имел ни капли той темной нечистой жидкости,
которая, как полагали многие, течет в еврейских жилах. Но случилось так, что
он полюбил дочь имевшего миллионное состояние Диего де Сусана; девушку такой
редкой красоты, что вся Севилья  называла ее  Прекрасной Дамой.  Разумеется,
любовная  связь,  открытая или тайная, не одобрялась  святыми отцами.  Но не
только поэтому встречи  люовников  были  тайными:  больше  всего они боялись
гнева  отца Изабеллы, Диего де Сусана. Дону Родриго всегда было досадно, что
он  не  может открыто  бахвалиться  своей  победой  над красивой  и  богатой
Изабеллой.
     ...Никогда  еще  не  спешил  любовник  на  свидание  с чувством,  более
горьким,  чем то,  что охватило дона Родриго, когда он, плотно  закутанный в
плащ,  подошел к  дому  Изабеллы  темной  январской ночью. Однако, преодолев
садовую  ограду  и  легкий подъем на  балкон,  он  оказался рядом  с  ней, и
восхищение  заслонило  собой  все  прочие его чувства. Она  сообщила  ему  в
записке,  что отец уехал в Палациос по торговым делам и должен был вернуться
лишь  на следующий  день.  Слуги  уже  спали, Родриго  снял  плащ и  шляпу и
непринужденно уселся на  низкий мавританский  диван, а  Изабелла  подала ему
сарацинский кубок, наполненный добрым малагским вином.  Стены были  завешены
гобеленами,  пол  покрывали  дорогие восточные  ковры. Высокая  трехрожковая
медная  лампа, стоявшая на инкрустированном столе мавританского  стиля, была
заправлена ароматным маслом  и распространяла свет  и приятный запах по всей
комнате.
     Дон  Родриго потягивал вино,  влюбленно  следя за  движениями Изабеллы,
полными  почти  кошачьей грациозности; вино, ее  красота и дурманящий аромат
лампы привели его чувства  в такое смятение, что на мгновение он забыл и про
свою кастильскую родословную, и про  чистую  христианскую кровь,  забыл, что
она принадлежит  к  проклятому народу, распявшему Спасителя. Он помнил лишь,
что перед ним - самая красивая женщина Севильи, дочь богатейшего человека, и
в этот час своей слабости он решил воплотить в реальность то, что до сих пор
было лишь игрой. Он исполнит свое обещание. Он возьмет ее в жены. Поддавшись
внезапному порыву, он неожиданно спросил:
     - Изабелла, когда ты выйдешь за меня замуж?
     Она  стояла перед  ним, глядя  на его  слабовольное, красивое  лицо, их
пальцы  переплелись.  Она  улыбнулась.  Его  вопрос  не  очень   удивил  или
взволновал  ее.  Не подозревая  о присущей  ему  подлости и  охватившем  его
смятении, Изабелла  сочла вполне  естественным, что он  просил ее  назначить
день свадьбы.
     - Этот вопрос ты должен задать моему отцу, - ответила она.
     -  Я  спрошу его завтра, когда  он вернется,  -  сказал  Дон Родриго  и
притянул ее к себе.
     Но  ее  отец был гораздо ближе, чем  они  думали.  В эту  самую  минуту
раздался  звук осторожно отворяемой двери дома.  Она побледнела и  вскочила,
высвободившись  из его  объятий.  На  мгновение  напряженно застыв,  девушка
подбежала к двери и, приоткрыв ее, прислушалась.
     С лестницы доносились звук шагов и приглушенные голоса. Это был ее отец
и с ним еще несколько человек.
     - Что, если они войдут? - прошептала она, еле живая от страха.
     Кастилец   в   смятении   поднялся   с   дивана,   его   обычно   белое
аристократическое  лицо  еще  больше  побледнело.  У  него  не  было иллюзий
относительно того, что предпримет Диего  де Сусан,  обнаружив его здесь. Эти
еврейские собаки  крайне вспыльчивы и  ревниво ограждают честь своих женщин.
Дон  Родриго  живо представил свою красную чистую  кровь  на этом  еврейском
полу. У него  не было с собой оружия, кроме тяжелого  толедского  кинжала за
поясом, а Диего де Сусан был не один.
     Положение,  нелепое  для испанского идальго. Еще больший урон мог  быть
нанесен  его  чести, однако в следующее мгновение  девушка  спровадила его в
альков,  расположенный в конце комнаты  за гобеленами,  представлявший собой
что-то  вроде  маленького  чулана размером не  больше  шкафа  для белья. Она
двигалась с проворством, которое в другое время  вызвало бы его  восхищение.
Схватив его плащ и шляпу,  она погасила лампу и укрылась вместе с ним в этом
тесном убежище.
     Тотчас же в комнате раздались шаги и голос ее отца:
     -  Здесь  нас  никто  не  потревожит.  Это  комната  моей дочери.  Если
позволите, я спущусь вниз и приведу остальных наших друзей.
     Друзья  собирались, как показалось  Родриго, еще целых полчаса, пока  в
комнате  не  набралось,  должно быть, человек двадцать.  Приглушенный шум их
голосов все  усиливался, но ушей спрятавшейся  пары достигали лишь отдельные
слова, не дающие ключа к разгадке цели этого собрания.
     Внезапно  наступило молчание.  И в этой тишине раздался громкий и ясный
голос Диего де Сусана:
     - Друзья  мои, -  произнес он.  - Я собрал  вас сюда  для  того,  чтобы
договориться о защите нас самих и всех новохристиан  в Севилье от угрожающей
нам опасности. Эдикт инквизиторов показал,  как велика угроза. Ясно, что суд
Святой  Палаты  вряд  ли  будет справедливым.  Абсолютно невиновный в  любой
момент  может  быть отдан  в  жестокие руки инквизиции.  Поэтому именно  нам
необходимо  срочно  решить,  как  защитить  себя  и  свою  собственность  от
беспринципных   действий   этого   трибунала.   Вы   -   самые   влиятельные
новообращенные граждане  Севильи. Вы не только  богаты; в  вас верят  и  вас
уважают люди, которые,  если понадобится, пойдут за  вами. Если больше ничто
не  поможет,  мы   должны   обратиться   к  оружию.  Будучи  сплоченными   и
решительными, мы одержим победу над инквизиторами.
     Сидя  в  алькове,  Дон Родриго  с ужасом  слушал  эту речь, проникнутую
призывом  к бунту  не  только  против королевской четы,  но и  против  самой
церкви. К этому ужасу  примешивался еще и страх. Если и раньше его положение
было рискованным,  то  теперь опасность  увеличилась  десятикратно. Если  бы
обнаружилось, что он  подслушал  сговор, его ждала  бы  немедленная  смерть.
Изабелла, понимая это, взяла его за руку и прижалась к нему в темноте.
     Чем  дальше,  тем  становилось  страшнее.  Призыв  Сусана  был встречен
приглушенными аплодисментами,  затем выступали  другие, кое-кого называли по
имени. Там присутствовали  Мануэль Саули, богатейший после  Сусана человек в
Севилье, Торральба, губернатор Трианы,  Хуан Аболафио, королевский откупщик,
и его брат Фернандес, ученый, и другие. Все они были людьми  состоятельными,
а  многие занимали высокие посты при королевском дворе. Но никто из них ни в
чем не возражал Сусану, напротив, каждый стремился внести свой вклад в общее
мнение.  Было решено, что  каждый возьмет  на  себя  обязательство увеличить
количество людей, оружия и денег, для  использования в случае необходимости.
На  этом  собрание  закончилось,  и  все  разошлись.  Сусан  ушел  вместе  с
остальными.  И объявил,  что ему  предстоит  еще работа, связанная  с  общим
делом, которую он должен выполнить этой ночью, воспользовавшись тем, что его
считают уехавшим из Палациоса.
     Когда все ушли, и  в доме  снова стало тихо,  Изабелла  и  ее  любовник
выбрались из своего убежища и при свете лампы,  оставленной Сусаном горящей,
испуганно посмотрели друг на друга. Дон Родриго был так потрясен услышанным,
что еле сдерживал клацанье зубов.
     - Да защитит нас Бог, - с трудом, задыхаясь от волнения, произнес он. -
Какое вероотступничество!
     - Вероотступничество?! - воскликнула она.
     Вероотступничество, или возвращение новых христиан в иудаизм, считалось
грехом, искупаемым только сожжением на костре.
     - Не было здесь вероотступничества. Ты что, с ума сошел, Родриго! Ты не
слышал ни единого слова, направленного против веры.
     - Не слышал? Я услышал об измене, достаточной, чтобы...
     -  Нет,  не  было  и  измены. Ты  слышал,  как честные, достойные  люди
обсуждали,  как им защититься от угнетения, несправедливости и злой корысти,
прикрываемых святыми одеждами веры.
     Он искоса посмотрел на нее и презрительно усмехнулся.
     - Конечно, ты хотела бы  оправдать их, - сказал он. - Ты и сама из того
же подлого племени. Но не  думай  обмануть меня, в чьих жилах течет  истинно
христианская кровь верного сына  Матери  Церкви! Эти люди  замышляют  черное
дело  против  Святой инквизиции.  Что  это,  как  не  повторное обращение  в
иудаизм, ведь все они евреи?
     Губы  ее  побледнели,  она взволнованно  дышала, но  все  еще  пыталась
переубедить его.
     - Они не евреи, ни один из  них не еврей! Например, Перес сам служит  в
Святом ордене. Все они христиане и...
     -  Новоокрещенные,  -  прервал  он,  зло усмехаясь, -  осквернившие это
святое  таинство  ради  мирских  выгод.  Евреями  они  родились,  евреями  и
останутся даже под личиной притворного  христианства  и,  как  евреи,  будут
прокляты в свой последний час.
     Он  задыхался  от  негодования.  Лицо этого грязного распутника  пылало
священным гневом.
     - Боже, прости  меня, что я приходил сюда. И все же я верю, что  это по
его воле я оказался здесь и услышал этот разговор. Позволь мне уйти.
     С выражением  крайнего омерзения  он  повернулся.  Она  схватила его за
руку.
     -  Куда ты  идешь?  -  резко спросила  она. Он посмотрел ей в глаза, но
увидел в них только страх. Он не заметил  ненависти, в которую в эту  минуту
превратилась ее любовь,  превратилась из-за страшных оскорблений, нанесенных
ей, ее дому, ее народу. Она вдруг разгадала его намерения.
     - Куда? - повторил он, пытаясь  вырваться.  - Куда приказывает мне  мой
христианский долг.
     Этого  было достаточно. Не  дав  ему опомниться,  она выхватила у  него
из-за пояса тяжелый толедский кинжал и, держа его наготове, встала между ним
и дверью.
     - Минутку, дон Родриго. Не пытайся уйти, или я, клянусь Богом, ударю и,
возможно, убью тебя. Нам нужно поговорить до твоего ухода.
     Изумленный,  дрожащий, он застыл  перед  ней,  и  весь  его  наигранный
религиозный пыл  сразу же улетучился  от  страха при виде  кинжала  в слабой
женской  руке. Так  за  один  вечер  она постигла  истинную  сущность  этого
кастильского  дворянина, любовью  которого раньше  гордилась.  Это  открытие
должно было бы вызвать в ней  чувства презрения и ненависти к себе самой. Но
в ту минуту она думала только  о том,  что  из-за  ее легкомыслия  над отцом
нависла  смертельная  опасность.  Если  отец  погибнет  из-за  доноса  этого
негодяя, она будет считать себя отцеубийцей.
     - Ты не подумал, что твой донос погубит моего отца? - сказала она тихо.
     - Я должен считаться  с моим христианским долгом, -  ответил он, на сей
раз не так уверенно.
     - Возможно. Но  ты должен противопоставить этому и другое. Разве у тебя
нет долга возблюбленного, долга передо мной?
     - Никакой мирской долг не может быть выше долга религиозного.
     -  Подожди. Имей терпение.  Просто ты не все обдумал. Придя сюда тайно,
ты причинил зло моему отцу. Ты не  можешь отрицать этого. Мы вместе, ты и я,
опозорили его.  И  теперь  ты хочешь  воспользоваться  плодами  этого греха,
воспользоваться как вор; хочешь причинить еще большее зло моему отцу?
     - Что же мне, идти против своей совести? - спросил он угрюмо.
     - Боюсь, что у тебя нет другого выхода.
     -  Погубить  мою бессмертную  душу?  -  он  почти  смеялся.  -  Ты  зря
стараешься.
     - Но  у меня  для тебя есть нечто большее, чем слова. - Левой рукой она
вытянула из-за  пазухи висящую  у  нее  на  шее  изящную золотую  цепочку  и
показала на маленький  крест,  усыпанный  бриллиантами.  Сняв цепочку  через
голову, она протянула ее ему.
     - Возьми, - приказала она.  - Возьми, я  сказала. Теперь, держа в  руке
этот священный символ, торжественно поклянись, что ты не разгласишь ни слова
из того, что услышал сегодня. Иначе ты  умрешь, не получив отпущения грехов.
Если ты не  дашь  клятву, я подниму слуг,  и они поступят  с  тобой,  как  с
проникшим в дом злодеем. -  Затем, глядя на него от двери, она почти шепотом
предостерегла его еще раз.
     - Живее!  Решайся: предпочтешь ты умереть здесь без покаяния и погубить
навеки свою  бессмертную душу, побуждающую тебя  к этому предательству,  или
дать клятву, которую я требую?
     Он начал было спор, напоминающий проповедь, но она резко оборвала его:
     - Я спрашиваю в последний раз: ты принял решение?
     Разумеется,   он   выбрал  долю   труса,  совершив  насилие  над  своим
чувствительным самолюбием:  держа  в руке крест, повторил  за ней слова этой
страшной  клятвы,  нарушение   которой  должно   было  навеки  погубить  его
бессмертную душу. Думая, что нарушить такую клятву он не сможет, она вернула
ему кинжал и  позволила уйти, уверенная,  что крепко  связала его нерушимыми
религиозными обетами.
     И даже на следующее утро,  когда ее  отец  и все, кто  присутствовал на
собрании в  доме, были арестованы по приказу  Святой  Палаты инквизиции, она
все  еще  не могла поверить в его  клятвопреступление. Но все же  в  ее душу
закралось  сомнение, которое она  должна была  разрешить любой ценой.Девушка
приказала  подать  носилки  и отправилась  в  монастырь  Святого  Павла, где
попросила встречи с фра Альфонсо де Оеда, доминиканским приором Севильи.
     Ее оставили  ждать  в  квадратной, мрачной, плохо  освещенной  комнате,
пропахшей плесенью. В комнате было только  два стула и молитвенная скамейка.
Единственным  украшением  служило   большое  темное  распятие,  висевшее  на
побеленной стене.
     Вскоре  сюда вошли  два монаха-доминиканца.  Один -  среднего роста,  с
грубыми чертами лица и плотного телосложения, был непреклонный фанатик Оеда.
Другой - высокий и худой, с глубоко посаженными блестящими черными глазами и
мягкой  печальной  улыбкой,  был  духовник  королевы,  Томаз  де Торквемада,
главный  инквизитор  Испании.  Он  подошел  к  ней, оставив  Оеду  позади, и
остановился, глядя на нее с бесконечной добротой и состраданием.
     - Ты  дочь этого заблудшего человека, Диего де Сусана, - мягко произнес
он.  - Да  поможет и  укрепит  Господь тебя, дитя  мое,  перед  испытаниями,
которые,  может быть, предстоят тебе. Какой  помощи ты ждешь от нас? Говори,
дитя мое, не бойся.
     - Святой  отец,  -  запинаясь, проговорила она. - Я пришла молить вас о
милости.
     -  Нет нужды молить, дитя мое. Разве могу я  отказать в сострадании, я,
сам нуждающийся в нем, будучи таким же грешником, как и все.
     - Я пришла просить милосердия к моему отцу.
     -  Так я и думал. - Тень  пробежала  по его  кроткому, грустному  лицу.
Выражение нежной грусти в его глазах, устремленных на нее, усилилось. - Если
твой отец  не повинен в том,  что  ему приписывают,  то милосердный трибунал
Святой Палаты явит его невиновность свету и возрадуется. Если же он виновен,
если он заблудился,- а  все мы, если  не  укреплены  Божьей  милостью, можем
заблудиться, - то ему дадут  возможность искупления грехов, и он  может быть
уверен в своем спасении.
     Изабелла задрожала,  услышав  это.  Она знала, какую  милость проявляют
инквизиторы. Милость настолько одухотворенную, что ей безразличны  страдания
людей, которые бывают ею осчастливлены.
     - Мой отец не повинен  в каком-либо прегрешении  против веры, - сказала
она.
     - Ты  так  уверена?  -  прервав ее, прокаркал  своим неприятным голосом
Оеда. - Хорошенько подумай. И помни, что твой долг христианки  превыше долга
дочери.
     Девушка  чуть было  прямо не  потребовала назвать имя обвинителя своего
отца,  что, собственно, и было истинной целью ее  визита, но успела сдержать
свой порыв, понимая, что в этом деле необходима хитрость.  Прямой вопрос мог
вообще  закрыть   возможность  что-то  узнать.  Тогда  она  искусно  выбрала
направление атаки.
     -  Я уверена,  - заявила она, -  что  он  более пылкий и  благочестивый
христианин, хотя и новообращенный, чем его обвинитель, хотя и новообращенный
.
     Выражение  задумчивости исчезло  из глаз  Торквемады. Глаза инквизитора
стали  пронзительными, как  глаза ищейки, устремленные на  след.  Однако  он
покачал головой.
     Оеда заспорил.
     -  В  это я  не  могу  поверить,  - сказал он. - Донос  был  сделан  из
настолько  чистых побуждений,  что  доносивший,  не  колеблясь,  сознался  в
собственном грехе, вследствие которого он узнал о предательстве дона Диего и
его сообщников.
     Изабелла  чуть  было  не  вскрикнула от  боли, услышав  ответ  на  свой
невысказанный  вопрос. Но сдержала себя  и, чтобы не оставалось ни малейшего
сомнения, храбро продолжала бить в одну точку.
     - Он сознался? - воскликнула она, сделав вид, что поражена услышанным.
     Монах важно кивнул.
     - Дон Родриго сознался? - настаивала она, как бы не веря.
     Монах кивнул еще раз и внезапно спохватился.
     - Дон Родриго? - переспросил он. - Кто сказал - дон Родриго?
     Но было уже поздно.  Его утвердительный кивок выдал правду,  подтвердил
ее  наихудшие  подозрения.  Она  покачнулась, комната  поплыла у  нее  перед
глазами, девушка  почувствовала,  что  теряет сознание.  Но внезапно  слепая
ненависть  к  этому  клятвопреступнику охватила  ее,  придав  силы.  Если ее
слабость и непокорность будут стоить отцу жизни, то именно она должна теперь
отомстить за него, даже если это унизит ее и разобьет ей жизнь.
     -  И  он  сознался  в  своем  собственном  грехе? - медленно  повторила
Изабелла тем же задумчивым, недоверчивым тоном. - Отважился сознаться в том,
что он сам вероотступник?
     - Вероотступник? Дон Родриго? Этого не может быть!
     - Но мне показалось, вы сказали, что он сознался.
     - Да, но... но не в этом.
     На ее бледных губах заиграла презрительная улыбка.
     - Понимаю. Он не преступил пределов благоразумия в своей исповеди. И не
упомянул о своем вероотступничестве. Он  не рассказал вам, что этот донос он
совершил, мстя мне за то,  что я отказалась выйти за него замуж, узнав о его
вероотступничестве и испугавшись наказания в этом и в будущем мире.
     Оеда уставился на нее с нескрываемым изумлением.
     Тогда заговорил Торквемада:
     -  Ты  говоришь,  что  дон  Родриго  де Кардона - вероотступник?  В это
невозможно поверить.
     - Я могу представить вам доказательства, которые должны убедить вас.
     - Так представь  их нам. Это твой священный долг, иначе ты сама станешь
укрывательницей ереси и можешь быть подвергнута суровому наказанию.
     Примерно через  полчаса  Изабелла  покинула  монастырь Святого Павла  и
направилась домой.  В ее  душе царил ад.  Не было теперь у нее другой цели в
жизни,  кроме  желания  отомстить  за  своего   отца,  погибшего   из-за  ее
легкомыслия.
     Проезжая мимо Алкасара, девушка заметила  высокого стройного человека в
черной одежде, в котором узнала  своего возлюбленного.  Она направила к нему
пажа,  шедшего рядом с  ее  носилками, чтобы  подозвать к себе. После  всего
случившегося  просьба  эта  немало удивила  Родриго.  К  тому  же,  учитывая
теперешнее  положение ее отца, ему не очень-то  хотелось, чтобы его видели в
обществе Изабеллы де Сусан. Но все же он подошел, влекомый любопытством.
     Ее приветствие еще больше удивило его.
     - Ты, наверное, знаешь, у меня большая беда, Родриго, - грустно сказала
она. - Ты слышал, что случилось с моим отцом?
     Он  внимательно  посмотрел  на  нее,  но  не  увидел  ничего,  кроме ее
очарования,  подчеркнутого печалью. Было ясно,  что она не подозревает его в
предательстве, как и не  сознает того, что  клятва, силой вырванная у  него,
более  того,  клятва,  вероломная  по  отношению к святому  долгу,  не может
считаться обязывающей.
     - Я... я услышал  об этом час назад,  - соврал он неуверенно. -  Я... я
глубоко тебе сочувствую.
     - Я заслуживаю  сочувствия,  - ответила Изабелла. - Его заслужили и мой
бедный  отец,  и  его  друзья. Очевидно, среди тех,  в  кого  он верил,  был
предатель, шпион, который сразу после встречи  донес на них.  Если бы у меня
был список присутствовавших, то было бы легко  выявить предателя. Достаточно
знать, кто там был и кто не был потом арестован.
     Ее прекрасные грустные глаза внимательно смотрели на него.
     -  Но что станет теперь со мной, такой одинокой в этом мире? - спросила
она его. - Мой отец был единственным моим другом.
     Эта  мольба быстро сделала свое дело: он  увидел прекрасную возможность
проявить великодушие, почти ничем не рискуя.
     - Единственным другом? - спросил он, понизив голос. - Разве не было еще
одного? И разве нет еще одного, Изабелла?
     -  Был... - тяжело  вздохнув,  ответила  она.  -  Но  после  того,  что
произошло  прошлой  ночью,  когда...  Ты  знаешь, о чем я. Тогда я  потеряла
голову от страха  за  моего  бедного отца и потому не могла даже осознать ни
всей мерзости его поступка, ни того, как прав был ты, когда хотел донести на
него. Но все  же  мне приятно, что его взяли не по твоему доносу. Это сейчас
мое единственное утешение.
     В  этот момент  они достигли  ее  дома.  Дон Родриго предложил ей руку,
чтобы помочь спуститься  с носилок, и попросил разрешения зайти вместе с ней
в дом. Но девушка не впустила его.
     - Не сейчас, хоть я и благодарна тебе, Родриго. Если ты захочешь прийти
и утешить  меня, то скоро сможешь это сделать. Я дам тебе знать,  когда буду
готова принять тебя, конечно, если ты простишь меня...
     - Не говори так, - попросил он. - Ты поступила благородно. Это я должен
просить у тебя прощения.
     - Ты великодушен и  благороден, дон  Родриго. Да хранит тебя Господь! -
сказала она и ушла.
     До встречи  с  ней  он  был  удручен и  почти  несчастен, поняв,  какую
совершил  ошибку. Предавая  Сусана,  он  действовал отчасти в порыве  гнева,
отчасти - религиозного долга. Горько сожалея о потере,  он корил себя за то,
что не сумел сдержать гнева, у него зародилось сомнение, стоит ли так строго
выполнять религиозный долг тому, кто хочет  сам пробить  себе  дорогу в этом
мире. Короче, его раздирали самые противоречивые чувства. Теперь, убедившись
в ее неведении, он снова обрел  надежду. Изабелла никогда  ничего не узнает:
Святая Палата строго охраняла тайну доносов, чтобы  не отпугнуть доносчиков,
и никогда  не  устраивала  очных ставок  обвинителя с  обвиняемым,  как  это
происходило  в гражданских судах. Настроение  дона  Родриго после встречи  с
Изабеллой намного улучшилось.
     На  другой день он открыто  нанес  ей  визит, но не  был  принят. Слуга
сослался на ее нездоровье. Это  вызвало  в  нем тревогу,  несколько  ослабив
надежды,  но  вместе  с  тем усилило его устремления.  На следующий день  он
получил от нее письмо, щедро вознаградившее его за все тревоги.
     "Родриго, есть дело, о котором мы должны договориться как можно скорее.
Если мой бедный отец будет обвинен в ереси и осужден, то его имущество будет
конфисковано, ведь  я, как дочь еретика, не могу его унаследовать. Меня  это
мало тревожит. Но я  беспокоюсь о тебе, Родриго, так как, если вопреки всему
случившемуся,  ты  все еще  желаешь взять меня в  жены,  как ты предложил  в
понедельник, то я хотела бы принести тебе богатое приданое. Ведь наследство,
которое  Святая Палата конфисковала бы у  дочери  еретика, не  может быть  в
полной мере конфисковано  у  жены кастильского  дворянина. Больше  не  скажу
ничего. Тщательно обдумай все  и реши так, как подсказывает тебе  сердце.  Я
приму тебя завтра, если ты придешь ко мне".
     Она  предлагала ему хорошенько  подумать.  Но это  дело  не нуждалось в
долгом обдумывании. Диего  де  Сусана  наверняка  отправят  на  костер.  Его
состояние  оценивалось  в десять  миллионов  мараведи. У  Родриго  появилась
счастливая  возможность сделать это  состояние своим,  если  он  женится  на
красавице  Изабелле  до  вынесения приговора  ее  отцу. Святая  Палата может
наложить  штраф,  но  дальше  этого  не  пойдет,  поскольку   дело  касается
чистокровного кастильского  дворянина. Он восхищался ее проницательностью  и
удивлялся своей удаче. Все это также очень льстило его тщеславию.
     Он написал ей  три строчки, торжественно заявляя о своей вечной любви и
решении жениться на ней завтра, и на следующий день явился к ней собственной
персоной, чтобы выполнить это решение.
     Изабелла  приняла его  в  лучшей  комнате  дома,  обставленной с  такой
роскошью,  какой  не  мог бы  похвастаться ни один  другой  дом Севильи. Она
надела к  этой встрече очаровательный  экстравагантный наряд, подчеркивающий
ее  природную красоту. Высоко приталенное платье с глубоким вырезом  и тесно
облегающим лифом было сшито из парчи, юбка, манжеты и вырез оторочены  белым
горностаевым  мехом.  Высокую  шею  украшало  бесценное колье  из прозрачных
бриллиантов,  а  в тяжелые косы цвета бронзы была  вплетена  нитка блестящих
жемчужин.
     Никогда еще дон Родриго не находил ее такой желанной, никогда прежде не
чувствовал себя таким спокойным и счастливым. Кровь прилила к его оливкового
цвета лицу, он заключил ее в объятия, целуя ее щеки, губы, шею.
     - Моя жемчужина, моя прелесть, моя жена! - восторженно шептал он. Затем
добавил нетерпеливо: - Священник! Где священник, что соединит нас?
     Она только прижалась к его груди, и ее губы сложились в улыбку, которая
сводила его с ума.
     - Ты любишь меня, Родриго, несмотря ни на что?
     -   Люблю   тебя!   -   Это   был   трепещущий,   приглушенный,   почти
нечленораздельный возглас. - Больше жизни, больше, чем вечное блаженство.
     Она вздохнула, глубоко удовлетворенная, и еще сильнее прильнула к нему.
     -  О,  я счастлива! Счастлива, что  твоя  любовь ко  мне  действительно
сильна. Однако хочу подвергнуть ее проверке.
     - Какой проверке, любимая?
     - Я хочу, чтобы эти брачные узы были настолько крепкими, чтобы ничто на
свете, кроме смерти, не могло разорвать их.
     -  Но я  хочу того же, -  промолвил он,  хорошо сознавая выгодность для
себя этого брака.
     -  Хотя я и исповедую христианство, в моих жилах течет еврейская кровь,
поэтому я желала  бы  бракосочетаться  так, чтобы это устроило и моего отца,
когда он снова выйдет на свободу.  Я верю, что он вернется, потому что он не
погрешил против святой веры.
     Изабелла умолкла, а он почувствовал  беспокойство, несколько охладившее
его пыл.
     - Что ты имеешь в виду? - напряженно спросил он.
     - Я хочу сказать...  ты не будешь  на меня сердиться? Я хочу, чтобы наш
брак был освящен не только  христианским священником, но  сначала раввином в
соответствии с иудейским обрядом.
     Она  почувствовала, что  его руки словно обессилели,  и он ослабил свои
объятия, поэтому прижалась к нему еще крепче.
     - Родриго! Родриго! Если  ты воистину любишь  меня, если  действительно
желаешь  меня,  ты не откажешь мне в этой просьбе;  я клянусь тебе, что, как
только мы поженимся, ты больше никогда не услышишь  ничего, что напомнило бы
тебе о моем происхождении.
     Он ужасно побледнел, губы его задрожали, и капли пота выступили на лбу.
     -  Боже мой! - простонал он. - Чего ты просишь? Я... я не могу.  Это же
святотатство, оскорбление веры.
     Изабелла с гневом оттолкнула его.
     - Ах вот как!  Ты  клянешься мне в  любви,но хотя я готова пожертвовать
всем  ради  тебя,  не  желаешь  принести  мне эту  маленькую жертву  и  даже
оскорбляешь веру  моих предков. Я лучше думала  о тебе, иначе не  просила бы
сегодня прийти сюда. Оставь меня.
     Дрожащий, в полном смятении, охваченный бурей противоречивых чувств, он
пытался  защититься,  оправдаться,  переубедить  ее.  Его возбужденная  речь
лилась непрерывно,  но впустую.  Девушка  оставалась холодной и  равнодушной
настолько,  насколько раньше была нежной и страстной. Он доказал, чего стоит
его любовь. Он может идти своей дорогой.
     Для  него принять  ее предложение действительно  означало бы осквернить
веру. Однако от мечты стать обладателем десяти миллионов мараведи и ни с кем
не сравнимой по красоте  женщины было  не  так-то  легко отказаться.  Он был
достаточно  алчен от природы и к  тому же сильно нуждался  в деньгах, потому
готов  был уже смириться с  участием в отвратительном ему  ритуале венчания,
лишь  бы осуществить  эту свою мечту.  Но,  хотя сомнения  христианина почти
исчезли, оставался страх.
     - Ты ничего не  понимаешь, -  воскликнул он.  - Если бы стало известно,
что я могу допустить возможность такой процедуры, Святая Палата сочла бы это
несомненным доказательством вероотступничества и послала бы меня на костер.
     -  Ну,  если  это  единственное препятствие, то оно легко преодолимо, -
холодно  сказала  она.  - Кому на тебя доносить? Раввину, что ждет  наверху,
донос будет стоить собственной жизни, а кто еще будет об этом знать?
     Он был  побежден. Но  теперь  уже Изабелла решила  поиграть им немного,
заставляя  его предолевать  неприязнь, возникшую в  ней из-за  его  недавней
нерешительности.  Эта игра продолжалась до  тех пор,  пока он  сам не  начал
настойчиво  умолять   ее   о   быстрейшем   совершении   еврейского   обряда
бракосочетания, вызывавшего в нем еще недавно такое отвращение.
     Наконец  она  сдалась  и провела  его  в  свою  комнату,  где  когда-то
встречались заговорщики.
     - Где же раввин? - спросил он нетерпеливо, оглядывая пустую комнату.
     - Я позову его, если ты действительно уверен, что хочешь этого.
     - Уверен?  Разве я  недостаточно ясно подтвердил  это?  Ты до  сих  пор
сомневаешься во мне?
     - Нет, -  сказала девушка. Она была как  бы безучастна ко  всему, но на
самом деле искусно управляла им. Но я не хочу, чтобы люди думали, будто тебя
к этому принудили.
     Это  были очень  странные слова,  но  он не обратил внимания на них. Он
вообще не отличался сметливостью.
     - Я настаиваю, чтобы ты подтвердил, что сам желаешь, чтобы наш брак был
заключен в соответствии с еврейскими традициями и по закону Моисея.
     И он, подогреваемый нетерпением, желая быстрее  покончить с этим делом,
поспешно ответил:
     - Конечно  же,  я заявляю, что я  хочу, чтобы наш брак был заключен  по
еврейскому  обычаю и  в соответствии с законом Моисея. Ну а  теперь, где  же
раввин? - Он услышал звук и заметил дрожание гобелена, маскировавшего  дверь
алькова.
     - А! Он, наверное, здесь...
     Он неожиданно замолк  и отпрянул, как от удара, судорожно вскинув руки.
Гобелен  откинулся, и оттуда вышел  не раввин, которого он ожидал увидеть, а
высокий  худой монах, слегка ссутулившийся  в плечах, одетый в белую  рясу и
черный  плащ  ордена  святого  Доминика.  Лицо его было  спрятано под  сенью
черного  капюшона.  Позади  него  стояли  два  мирских  брата  этого ордена,
вооруженные служители Святой Палаты с белыми крестами на черных камзолах.
     В  ужасе   от  этого   видения,   вызванного,  казалось,   только   что
произнесенными им святотатственными словами, дон Родриго несколько мгновений
стоял  неподвижно  в  тупом  изумлении,  даже  не  пытаясь   осознать  смысл
происшедшего.
     Монах откинул капюшон, и глазам Родриго открылось ласковое, проникнутое
сочувствием,  бесконечно  грустное  лицо  Томазо де  Торквемады.  Грустью  и
состраданием был  также проникнут голос  этого глубоко искреннего и  святого
человека.
     - Сын мой, мне сказали, что ты вероотступник. Однако, чтобы поверить  в
такую невероятную для человека твоего происхождения вещь, я должен был лично
убедиться  в  этом.  О, мой бедный сын, по  чьему злому умыслу ты так далеко
отошел от пути истинного?
     В  чистых грустных глазах инквизитора блестели слезы. Его  мягкий голос
дрожал от скорбного сочувствия.
     И  тут  ужас дона Родриго сменился гневом. Резким  жестом он указал  на
Изабеллу.
     - Вот эта женщина заколдовала, одурачила и совратила меня! Она заманила
меня в ловушку, чтобы погубить.
     - Верно, в ловушку. Она получила  мое согласие  на это, чтобы  испытать
твою  веру, которая, как  мне говорили, не тверда. Будь твое сердце свободно
от ереси, ты никогда бы не попал  в эту ловушку. Если бы у тебя была крепкая
вера,  сын мой,  ничто  не  могло  бы  отвратить  тебя  от  верности  нашему
Спасителю.
     - Господи! Молю  тебя, услышь меня, Господи! - Родриго упал  на колени,
подняв к небу сложенные в умоляющем жесте руки.
     - Ты  будешь услышан,  сын мой. Святая  Палата  никого не  осуждает, не
выслушав. Но на что ты можешь надеяться, взывая к Господу? Мне говорили, что
ты  ведешь беспорядочную  жизнь повесы, и я  страшился  за тебя, узнав,  как
широко  ты открыл злу  врата своей души. Но, понимая, что годы и разум часто
исправляют  и искупают  грехи молодости, я  надеялся и  молился  за тебя. Но
предположить, что ты станешь вероотступником,  что  твое  супружество  может
быть закреплено нечистыми узами иудаизма...  О!  - Грустный  голос прервался
рыданием, и Торквемада закрыл свое бледное лицо длинными, истощенными, почти
прозрачными руками.
     - Молись  теперь,  дитя мое,  о милости  и силе Божьей,  - сказал он. -
Претерпи небольшое  предстоящее тебе мирское  страдание во  искупление своей
ошибки, и когда твое  сердце преисполнится раскаянием, ты получишь  спасение
от Божественного милосердия, не имеющего  границ.  Я буду  молиться за тебя.
Больше я для тебя ничего не могу сделать. Уведите его.
     6 февраля того же, 1481 года Севилья стала свидетелем первого аутодафе.
Наказанию подверглись  Диего де  Сусан, другие  заговорщики и дон Родриго де
Кордова.  Торжественная  церемония проводилась  относительно скромно,  не  с
такой  мрачной  пышностью,  как  впоследствии.  Но все основные элементы уже
присутствовали.
     Впереди   процессии   шел  монах-доминиканец,   несущий  зеленый  крест
инквизиции,  закутанный  в  траурное  покрывало.  За ним  шли  попарно члены
братства Святого  Павла-мученика, монастырские  служки Святой  Палаты. Далее
босиком,  со  свечами  в  руках  -  осужденные,  одетые  в  рубище  кающихся
грешников, позорного желтого цвета.
     Окруженные стражами с алебардами, они прошли по улицам до кафедрального
собора, где мрачный Оеда отслужил мессу и прочитал проповедь. После этого их
увели за город на Табладские луга, где их уже ждали столбы и хворост.
     Таким образом, доносчик  был казнен той же смертью,  что и его  жертвы.
Так Изабелла де Сусан, известная как "Прекрасная  Дама", вероломно отомстила
своему недостойному возлюбленному  за  его собственное вероломство,  ставшее
причиной гибели ее отца...
     Когда все  было  кончено, она  нашла  убежище  в  монастыре.  Но вскоре
покинула  его,  не  приняв  пострига. Прошлое  не  давало ей  покоя,  и  она
вернулась в свет, пытаясь в его волнениях найти забвение, которого не дал ей
монастырь  и  могла  дать только  смерть.  В  своем завещании  она  выразила
желание, чтобы ее череп был повешен над входом в ее дом в Каппе де Атаун как
символ посмертного искупления грехов. И этот голый оскаленный череп когда-то
прекрасной головы висел там почти четыре  сотни лет. Его  видели еще легионы
Бонапарта, разрушившие Святую Палату инквизиции.



IV. КОНДИТЕР ИЗ МАДРИГАЛА


     Рассказ о Лжесебастьяне Португальском
     Во  всей скорбной и  трагикомической  летописи человеческих  слабостей,
именуемой Историей, нет  повести  печальнее, чем повесть  о  принцессе Анне,
внебрачной  дочери   сиятельного   Иоганна  Австрийского,   побочного   сына
императора  Карла V  и,  следовательно, сводного брата бессердечного Филиппа
II, короля Испании. И не было среди женщин голубых кровей другой, чья судьба
зависела бы от обстоятельств ее рождения столь трагически.
     Внебрачные  сыновья  королей  еще могли  чего-то добиться  в  жизни,  и
примером тому - ослепительная карьера  родного отца Анны, но для  внебрачных
дочерей,  особенно  таких,  кто,  подобно  ей,  нес  двойное  бремя,  -  ибо
принадлежал  к младшей ветви родового древа, - надежды на счастье  почти  не
было. Голубая  кровь,  разумеется, возвышает  их, но обстоятельства рождения
сводят на нет все преимущества высокого положения. Царственное происхождение
предписывает им  выходить замуж только за принцев, но те  же  обстоятельства
рождения  ставят препоны  на этом  пути.  Ну  а  коль  уж  этим женщинам  не
находится  подобающего  места  в обществе,  целесообразнее всего,  наверное,
оградить их от него, пока их не  затянула светская суета. А оградить от всех
соблазнов  можно,  лишь  заточив  в   монастырь,  где  они  вели  достойную,
благочестивую, выхолощенную жизнь.
     Это и произошло с Анной.  Шестилетней девочкой ее поместили в монастырь
святого Бенедикта  в Бургосе;  по достижении отрочества  перевезли в обитель
Санта-Мария-ла-Реаль в  Мадригале, где ей  надлежало вскоре принять постриг.
Но Анна не хотела такой жизни.  Она  была  молода, в  душе ее кипела  жгучая
жажда жизни, которую не могли притупить  даже убогие условия  существования.
От  нее скрывали,  что она  красива,  но  и это не помогло. Подходя к вратам
обители,  она   бурно  протестовала,   призывая   сопровождавшего   епископа
засвидетельствовать ее нежелание вступать в монастырь.
     Но  ее  желание или нежелание были не  в счет.  Помимо воли  Божьей,  в
Испании  существовала  лишь  воля  короля Филиппа.  И  все  же,  скорее дабы
подсластить  пилюлю,  чем  по  долгу родства,  Его  Католическое  Величество
даровал принцессе  определенные привилегии, которых  обычно не  имеют  члены
религиозных сообществ: он  приставил к ней двух фрейлин и двух слуг, а также
позволил и после короткого годичного послушничества сохранить за собой титул
"высочества". Анна знала себе цену и  с  ужасом понимала, что жизнь ее будет
потрачена впустую. Впрочем, это относилось только к ее бренной оболочке: она
механически исполняла  послушания, из коих состояла  монотонная монастырская
жизнь с однообразными днями,  полными одинаковых  часов, с утратившей всякий
смысл сменой  времен года, с  отсутствием всяких временных вех,  кроме сна и
бодрствования,  еды и работы, молитв и размышлений. И так - до тех пор, пока
жизнь не утратит смысл и не выхолостится вконец,  превратившись в подготовку
к смерти.
     Хотя бренной  оболочкой Анны могли помыкать  как угодно, дух ее не  был
сломлен.  Возможно,  вскоре   ею  овладела   бы  глухая   апатия,  возможно,
мало-помалу  эта безрадостная  жизнь  затянула  бы  ее.  Но  пока  этого  не
произошло.   Пока   она   тешила   свою   плененную,   изголодавшуюся   душу
воспоминаниями о  немногочисленных пестрых картинках вольной жизни, виденных
ею когда-то за стенами обители. А  если этих воспоминаний оказывалось  мало,
Анне  помогал  добрый  друг,  развлекавший  ее  рассказами  о  захватывающих
приключениях,  любовных  похождениях  и  рыцарских  подвигах,  которые  лишь
распаляли ее воображение.
     Друг этот,  отец Мигель де Соуза, португальский монах из ордена святого
Августина, был образован  и  вежлив  в обращении, немало поездил по  свету и
судил обо всем со  знанием  дела, как и  подобает очевидцу событий. А больше
всего  он любил рассказывать  о своем закадычном  приятеле, последнем короле
Португалии, романтике  Себастьяне - умном, галантном, неустрашимом белокуром
юноше, который в двадцать четыре  года от роду возглавил гибельный заморский
поход против  неверных и был  разгромлен в битве при Алькасер-ель-Кебире лет
пятнадцать назад.
     Он любил живописать ослепительное рыцарское  шествие,  которое видел на
набережных Лиссабона, когда участники крестового похода, исполненные рвения,
грузились на корабль;  шеренги  португальских рыцарей и оруженосцев;  отряды
немецких  и итальянских наемников;  молодого короля в блистающих  латах  и с
непокрытой  головой -  живое  воплощение святого Михаила.  Все это  воинство
торжественно всходило на  борт корабля,  отправлявшегося в Африку,  а вокруг
них бушевало море цветов и приветственных возгласов.
     Анна слушала монаха,  широко раскрыв  глаза, боясь пропустить хоть одно
слово  этой  поэмы.  Уста ее раскрывались,  стройное тело  чуть  наклонялось
вперед, и  Анна жадно ловила слова монаха, а когда он начинал рассказывать о
том  страшном  дне  при Алькасер-ель-Кебире,  темные  горящие глаза  девушки
наполнялись слезами.
     А монах  был  не  дурак  приврать.  Послушать  его,  так выходило,  что
португальскую кавалерию погубила вовсе не полководческая  бездарность короля
и  не  его  безудержное  тщеславие,  из-за  которого  он  не  пожелал  внять
подсказкам  советников.  Нет,  причиной поражения  войска  и  падения  самой
Португалии,  если  верить рассказчику,  были  несметные полчища  неверных. В
качестве  эффектной  концовки   монах  приводил   сцену  отказа   Себастьяна
последовать рекомендации советников  и спастись бегством, когда уже все было
потеряно.  Он  рассказывал,  как  молодой  король,  только  что  бившийся  с
храбростью льва, а теперь  сраженный горем,  не пожелал пережить черный день
поражения  и  в  одиночку поскакал  прямо в гущу  сарацинских полчищ,  чтобы
принять свой  последний бой  и встретить смерть, как подобает  рыцарю. С тех
пор Себастьяна никто больше не видел.
     Анна была готова вновь и вновь внимать этому повествованию,  и с каждым
разом  оно  все  сильнее задевало струны  ее  души. Она  забрасывала  монаха
вопросами о  Себастьяне, бывшем  ее двоюродным  братом; о том, как  он  жил,
каким  был  в детстве, какие издавал указы, став королем Португалии.  И все,
что  рассказывал  ей Мигель де  Соуза,  служило  лишь одной цели: как  можно
глубже  запечатлеть  в  девичьем  сознании восхитительный образ царственного
рыцаря. Если прежде эта пылкая девушка каждый день думала о нем, то теперь и
ночи ее были полны видений: облаченная в латы фигура являлась к ней во сне -
столь живая и реальная, что во время бодрствования девушка не могла отличить
воспоминаний  о  своих  сновидениях от  воспоминаний  о  встрече  с  кем-то,
виденным наяву. Она благоговейно повторяла слова, произносимые Себастьяном в
ее снах; слова,  так  разительно  совпадающие с  чаяниями  ее опустошенного,
изголодавшегося  сердца,  и никак не могущие  умиротворить  и успокоить душу
монахини. Анна была  влюблена - горячо, страстно, по  уши влюблена в миф,  в
мысленный образ  мужчины, плоть которого пятнадцать  лет назад  обратилась в
прах. Она  оплакивала  его, как  любящая  вдова,  денно  и мощно молилась за
упокой  его  души; в почти  восторженном нетерпении  ждала  смерти,  которая
соединит ее с возлюбленным. Черпая радость  в мысли о том,  что она придет к
нему девственницей, Анна наконец перестала сожалеть о своей участи, обрекшей
ее на вечное целомудрие.
     И  вот,  в  один  прекрасный  день  ей в  голову  пришла  дикая  мысль,
наполнившая ее странным возбуждением.
     - А верно ли, что он погиб? - спросила Анна  монаха. - Что ни говори, а
ведь  никто не видел его смерти.  По вашим  словам, отец, тело, выданное нам
Мулаи-Ахмедом-бен-Мохаммедом, было обезображено до полной неузнаваемости. Не
мог ли Себастьян все-таки остаться в живых?
     На смуглом  костистом лице отца Мигеля  появилось задумчивое выражение.
Девушка  в тревоге ждала, что  он  тотчас же отвергнет  ее предположение. Но
монах этого не сделал.
     -  Народ Португалии, - медленно произнес он,  -  свято верит в то,  что
Себастьян жив и когда-нибудь вернется домой как избавитель, чтобы освободить
страну от испанского ига.
     - Но тогда... тогда...
     Монах задумчиво улыбнулся.
     - Народ всегда верит в то, во что хочет верить.
     - А вы? - спросила его девушка. - Вы сами в это верите?
     Он  не  сразу  ответил  ей.  Выражение  его  сурового  лица  стало  еще
сумрачнее,  еще  задумчивее.  Монах отвернулся  от  девушки (во время  этого
разговора они стояли под украшенными резьбой  и орнаментом сводами обители),
и его сосредоточенный  взгляд  обратился  на широкий  квадрат  монастырского
двора, служившего одновременно  и садом, и кладбищем. Там,  как  ни странно,
кипела своя жизнь: жужжали букашки; три молодые и сильные  монахини, засучив
рукава, подвязав веревками  полы  своих  черных одеяний и  обнажив обутые  в
войлочные туфли ноги, орудовали сноровисто  лопатами  и мотыгами. Они копали
свои будущие могилы. "Помни о смерти"... Под сенью  сводов, на  почтительном
расстоянии от Анны  и монаха стояли  смиренные высокородные монахини,  донна
Мария  де  Градо  и донна  Луиза  Ньето,  приставленные королем  Филиппом  к
племяннице для исполнения обязанностей, которые, с поправкой на монастырский
быт, можно было назвать обязанностями фрейлин.
     Наконец отец Мигель, кажется, принял решение.
     -  Что ж,  дочь моя, почему бы  мне  не ответить, если  ты спрашиваешь?
Когда я ехал в Лиссабон,  чтобы произнести надгробную  речь в соборе,  как и
пристало   духовнику   дона   Себастьяна,   одно   высокопоставленное   лицо
предупредило меня,  что  я  должен  быть  осторожен в высказываниях  о  доне
Себастьяне,  ибо он не только  жив,  но  и  намерен тайно  присутствовать на
отпевании.
     Он заметил удивленный взгляд Анны, дрожание ее приоткрытых губ.
     -  Но это было пятнадцать лет назад,  - добавил он. - И с тех  пор - ни
слуху  ни  духу.  Поначалу  я  думал, что такое  возможно...  Ходили  вполне
правдоподобные  слухи... Но  пятнадцать  лет!  -  Монах со  вздохом  покачал
головой.
     - Какие... какие слухи? - спросила Анна. Ее бил нервный озноб.
     -  Говорят,  что на  другой  день после битвы, вечером, трое  всадников
подъехали   к  воротам   укрепленного   прибрежного  города  Арцилла.  Когда
перепуганная стража отказалась  впустить их, один из  всадников объявил, что
он  - король  Себастьян, и добился,  чтобы им  открыли  ворота. Один из этих
троих  был закутан в плащ, скрывавший лицо, а двое  других  обращались с ним
почтительно, будто с августейшей особой.
     - Тогда почему... - начала было Анна.
     - Но  позднее,  -  прервал  ее  отец Мигель,  -  когда  этот  слух  уже
взбудоражил всю  Португалию, последовало его опровержение: короля Себастьяна
не было  среди  тех трех всадников,  а затем  выяснилось,  что  они попросту
прибегли к уловке, чтобы получить приют в городе.
     Анна  вновь  и  вновь  терзала  монаха  вопросами  в  надежде  добиться
признания, что опровержение слуха было фальшивым, что скрывающийся правитель
просто хотел сохранить свое присутствие в тайне.
     - Да, это  возможно, - признал наконец он, - и многие полагают, что так
оно и есть. Дон Себастьян был не только силен  духом,  но и очень щепетилен.
Вероятно, позор  поражения так  угнетал  его,  что  он  предпочел  скрыться,
пожертвовав  троном,   полагая,  что  он   более  его   не  достоин.Половина
португальцев считает, что это так, и продолжает ждать и надеяться.
     Уходя в тот день от Анны, отец Мигель уносил с собой убеждение, что нет
во всей  Португалии ни  одного человека, который надеялся  бы на то, что дон
Себастьян  жив,  как  надеялась она,  и так же охотно,  как Анна, признал бы
короля, стоило тому вдруг объявиться в стране. Ему было о чем подумать: ведь
Португалия жаждала своего Себастьяна, как раб жаждет свободы.
     Мать Себастьяна была сестрой короля Филиппа, что и позволило последнему
заявить о своих правах на престолонаследие  и добиться португальского трона.
Португалия изнемогала под властью этого чужеземного правителя, и отец Мигель
де  Соуза, истинный патриот, был  едва ли  не первым среди  тех, кто  мечтал
освободить  страну. Когда дон Антонио, сводный  двоюродный брат  Себастьяна,
бывший  некогда  настоятелем  монастыря Крату, поднял  мятежный  стяг,  отец
Мигель  стал  одним  из  самых ревностных сторонников этого  честолюбивого и
предприимчивого храбреца. В те дни отец Мигель был архиепископом, человеком,
пользовавшимся   репутацией   высокоученого   государственного   деятеля   и
дипломата. Он занимал  пост проповедника  дона  Себастьяна и духовника  дона
Антонио и обладал огромным влиянием в Португалии.  Влияние свое он неустанно
употреблял на пользу претенденту, которому  был глубоко  предан. После того,
как  сухопутное войско дона Антонио потерпело поражение от герцога  Альба, а
его флот был разгромлен у Азорских островов маркизом Санта-Круз в 1582 году,
отец Мигель оказался в большой опасности и опале как один из наиболее рьяных
мятежников.  Его  схватили  и надолго  бросили в  тюрьму.  В  конце  концов,
поскольку он, видимо, раскаялся в своих грехах, Филипп II, прекрасно знавший
цену  одаренному  канонику  и  желавший приручить  его,  велел в расчете  на
благодарность   освободить   отца   Мигеля   и   сделал   его   викарием   в
Санта-Мария-ла-Реаль,  где он теперь  и  исполнял  обязанности  исповедника,
советника и доверенного лица принцессы Анны Австрийской.
     Однако благодарного отношения  отца Мигеля не хватило,  чтобы  изменить
сущность  его натуры; он по-прежнему был предан претенденту, дону Антонио, в
своем  неуемном  честолюбии  продолжавшему  плести  интриги в  изгнании.  Не
хватило ее и на то, чтобы  притушить пламенный патриотизм монаха. Мечтой его
жизни  было видеть Португалию независимой  и  управляемой сыном ее народа. И
вот, благодаря пылкой надежде  Анны (надежде, которая  с каждым днем крепла,
превращаясь в убежденность),  что Себастьян  жив и  когда-нибудь,  вернется,
чтобы потребовать обратно свой венец, два этих человека продолжали все ближе
сходиться друг  с  другом  в тихой обители  Мадригала, вокруг которой  бурно
кипела жизнь.
     Но  шли  годы,  молитвы  Анны  оставались без  ответа,  освободитель не
появлялся, и ее надежды  начали угасать. Она  вновь начала подумывать о том,
что  сможет  соединиться  со  своим неведомым возлюбленным лишь в  лучшем из
миров.
     Как-то раз весенним вечером 1594 года - спустя четыре года после  того,
как Анна впервые услышала от  священника имя Себастьяна, - отец Мигель шагал
по  главной улице Мадригала, городка, в  котором он знал всех  и каждого.  И
вдруг, к  своему  удивлению,  каноник  встретил незнакомца. Любой незнакомец
наверняка привлек бы внимание отца Мигеля,  а этот и подавно:  обликом своим
он смутно напомнил  священнику о каких-то давних событиях, напрочь стершихся
из   памяти.   Потрепанное  черное   одеяние  незнакомца   выдавало   в  нем
обыкновенного горожанина, но его осанка,  взгляд,  военная выправка  и гордо
вскинутая голова никак  не  вязались с простотой платья. От  этого  человека
веяло отвагой и уверенностью в себе.
     Мужчины  остановились,  изумленно   глядя  друг  на  друга;   на  устах
незнакомца   заиграла  тусклая  улыбка.  Сейчас,  в  сумерках,  возраст  его
определить  было  невозможно:  ему могло быть  и тридцать, и пятьдесят. Отец
Мигель  растерянно нахмурился, и тогда незнакомец снял  с головы широкополую
шляпу.
     - Храни тебя Бог, отче, - произнес он.
     -  И  тебя, сын мой,  -  отвечал священник, все  еще  ломая голову  над
вопросом, кто перед ним. - Кажется, я тебя знаю. Так ли это?
     Незнакомец рассмеялся.
     - Весь мир может забыть меня, только не ты, отче.
     И тут отец Мигель охнул.
     -  Господи!  - вскричал  он и  возложил  длань  свою на плечо  молодого
человека, вглядываясь в его смелые серые глаза. - Какими судьбами ты здесь?
     - Я здешний кондитер.
     - Кондитер? Ты?
     - Надо же как-то жить,  а поприще кондитера - честное поприще. Я  был в
Вальядолиде, когда услышал,  что ты служишь викарием в  здешнем монастыре. И
вот, в память  о старых и добрых счастливых временах решил  навестить  тебя,
отче,  и  попросить  о поддержке,  -  ответил  незнакомец  с  непринужденной
самоуверенностью и легкой насмешкой в голосе.
     - Разумеется... - начал было священник, но осекся. - Где твоя  лавка? -
спросил он.
     - Дальше по улице. Ты удостоишь меня свои посещением, отче?
     Отец Мигель поклонился, и оба пошли своей дорогой.
     В последующие  три  дня  священник приходил  в  монастырь, только чтобы
отслужить мессу.  Но  утром четвертого  дня он отправился из ризницы прямо в
гостиную и, несмотря на ранний час, потребовал аудиенции у ее высочества.
     - Госпожа,  - сказал  он ей, - у меня для  тебя  важная  весть, которая
преисполнит радостью твое сердце.
     Анна  взглянула  на  него  и увидела  лихорадочный блеск в его  глубоко
посаженных глазах, румянец возбуждения на острых скулах.
     - Дон Себастьян жив, - продолжал тот. - Я видел его.
     Несколько  мгновений девушка смотрела на него, ничего не понимая, потом
побледнела. Лицо ее стало белым, как плат монахини. Анна со стоном  перевела
дух,  застыла и  покачнулась.  Чтобы  не  упасть,  она ухватилась за  спинку
кресла. Отец Мигель понял, что действовал слишком резко и огорошил ее. Он не
понимал, насколько  глубоко ее  чувство к  таинственному  принцу,  и  теперь
испугался, как бы она не упала в обморок, потрясенная известием,  которое он
так безрассудно выложил ей.
     -  Что  ты  сказал?  О,  повтори,  что ты сказал!  -  простонала  Анна,
полуприкрыв веки.
     Он  повторил сказанное  в более  взвешенных  и  осторожных  выражениях,
пустив в  ход весь магнетизм своей личности, чтобы успокоить смятенный разум
Анны. Постепенно буря чувств в ее душе улеглась.
     - Ты говоришь, что видел его? - спросила девушка.- О!
     Румянец вновь залил ее щеки, глаза вспыхнули, лицо засияло.
     - Где же он? - нетерпеливо спросила принцесса.
     - Здесь, в Мадригале.
     -  В Мадригале?  -  Принцесса  была  само  изумление.  -  Но  почему  в
Мадригале?
     - Он жил в  Вальядолиде  и там услышал, что я,  его бывший  духовник  и
советник,  служу викарием в Санта-Мария-ла-Реаль.  Себастьян приехал  искать
меня,  под чужим  именем.  Он  называет себя Габриэлем  де  Эспиноза и ведет
кондитерское  дело. Так будет, пока не кончится срок его епитимьи,  тогда он
сможет объявиться открыто  и предстать перед  своим  народом,  с нетерпением
ждущим его.
     Эта  весть повергла Анну в растерянность, наполнила  разум смятением, а
душу  превратила  в поле битвы,  на котором вели борьбу безумная  надежда  и
благоговейный страх. Принц, о котором она мечтала, который четыре года жил в
ее  мыслях,  которого   она  обожала   всей   своей   возвышенной,   пылкой,
изголодавшейся душой, вдруг обрел плоть и кровь. Он рядом, и  она наконец-то
сможет воочию  увидеть его,  живого, настоящего. Эта  мысль  приводила  ее в
панический ужас, и  Анна не осмеливалась просить отца  Мигеля привести к ней
дона Себастьяна.  Но зато  она засыпала священника  вопросами  и вытянула из
него довольно складную историю.
     После  своего  поражения  и  побега   Себастьян  дал  обет  над  гробом
Господним,  поклявшись отказаться от королевских почестей, ибо  считал  себя
недостойным их. В знак покаяния (полагая, что именно грех гордыни, в который
он впал,  стал причиной его неудач)  он обязался скитаться  по миру в облике
смиренного простолюдина,  зарабатывая  хлеб  насущный  собственными  руками,
трудясь до седьмого пота, как и положено обыкновенному человеку, до тех пор,
пока не  искупит свою вину и не станет вновь достоин того положения, которое
составляло его истинное предназначение по праву рождения.
     Этот рассказ  наполнил Анну таким  состраданием и сочувствием, что  она
расплакалась.  Ее  кумир  вознесся  еще выше, чем  в прежних,  полных  любви
мечтах, особенно после того, как спустя несколько дней  история его скитаний
обросла подробностями.  Она узнала о  том, какие лишения терпел таинственный
принц,  какие  тяготы и  страдания выпали  на долю странника. Наконец, через
несколько недель после  того, как  Анне впервые сообщили потрясающую весть о
его возвращении, в начале  августа 1594 года, отец  Мигель предложил ей  то,
чего она более всего жаждала, но о чем не смела просить.
     - Я рассказал Его Величеству, как ты привержена его памяти, как предана
была ему  все  эти годы, когда мы считали его умершим. Он глубоко тронут. Он
умоляет тебя позволить ему прийти и пасть к твоим ногам.
     Лицо Анны зарделось, потом его покрыла бледность. Принцесса едва слышно
выговорила:
     - Я согласна...
     На другой  день  отец  Мигель  привел  гостя  в  скромную  монастырскую
гостиную, где их  ждала принцесса вместе со  своими фрейлинами, старавшимися
быть незаметными. Она увидела человека среднего роста,  с лицом, исполненным
достоинства, облаченного  в  гораздо  менее потрепанное платье,  чем  то,  в
котором его впервые увидел сам отец Мигель.
     У  него  были  светло-каштановые   волосы.  Такой  цвет   вполне  могли
приобрести золотые  локоны юноши, уплывшего в  Африку пятнадцать  лет назад.
Борода имела чуть более темный оттенок, а глаза были серые. Миловидное лицо.
Но  ничто, кроме цвета глаз и  носа с горбинкой, не  говорило о том, что его
обладатель происходит из австрийского царствующего  дома, представительницей
которого была его мать.
     Держа шляпу в руке, гость приблизился к Анне и приклонил колено.
     - Я здесь и жду приказаний вашего высочества, - молвил он.
     У девушки тряслись колени и дрожали губы, но она овладела собой.
     -  Вы - Габриель  де  Эспиноса,  приехавший в Мадригал,  чтобы  открыть
кондитерское дело? - спросила она.
     - И чтобы служить вашему высочеству.
     - Тогда  добро пожаловать, хотя я уверена,  что в ремесле кондитера  вы
смыслите меньше, чем в любом другом.
     Коленопреклоненный   гость  склонил  свою  красивую  голову  и  глубоко
вздохнул.
     - Что ж, если в прошлом я лучше знал иные ремесла,  стало быть, мне нет
нужды теперь ограничивать себя моим нынешним поприщем.
     Она  знаком  попросила  его  подняться.  Эта  встреча и  разговор  были
недолгими:  посетитель  откланялся,  дав  обещание  вскоре  прийти  опять и,
заручившись ее  согласием  принять  кондитерскую  лавку  под покровительство
монастыря.
     Впоследствии  у этого  человека вошло  в привычку являться  к  утренней
мессе,  которую отец  Мигель служил  в монастырской  часовне,  открытой  для
мирян.  После  службы кондитер  навещал  священника  в ризнице, а затем  шел
вместе   с   ним  в  гостевую  комнату,  где  его  ждала  принцесса,  обычно
сопровождаемая одной  или двумя  своими фрейлинами.  Поначалу эти ежедневные
свидания  были недолгими, но  постепенно  становились все  длиннее, и вскоре
Анна уже просиживала  с кондитером до  самого обеда. Но очень скоро ей стало
мало и этого, и она взяла со своего гостя  обещание приходить по два раза на
дню.
     Свидания царственной четы делались постепенно не только продолжительнее
и содержательнее, но и интимнее. Постепенно Анна начала заводить разговоры о
будущем  Себастьяна, убеждая его открыться. Епитимья  и так  уже  затянулась
сверх всякой меры, да и каяться ему, по сути дела, было не в чем,  ибо судят
Небеса не деяния, а побуждения души;  душа же его, когда он начинал войну  с
неверными, была чиста, а намерения -  благочестивы и возвышенны. Себастьян с
кротким видом принавал, что это, возможно, воистину так. Однако и он, и отец
Мигель  держались  мнения, что сейчас благоразумнее всего  дождаться кончины
Филиппа II,  которая, вероятно, близка, если учесть преклонные лета монарха,
его  дряхлость  и  немощность.  В  ином  же  случае  ревнивый  король  может
воспротивиться справедливым притязаниям Себастьяна.
     Тем временем ежедневные визиты Эспиносы и  его многочасовые  свидания с
Анной  привели к  неизбежному:  и  в  стенах монастыря,  и за его  пределами
запахло скандалом. Анна была монахиней, ей запрещалось  встречаться с какими
бы то ни  было  мужчинами, за исключением  исповедника,  и беседовать с ними
иначе  как  через  решетку в гостевой  комнате обители. Но  даже при наличии
такой решетки столь длительные и регулярные встречи считались недопустимыми.
А между  тем при  поддержке и попустительстве отца Мигеля Анна и Эспиноса за
несколько недель  сблизились настолько, что девушка уже  считала себя вправе
думать о нем как о своем избавителе, который спасет ее от  этого  погребения
заживо. Она полагала, что он вернет ей вожделенную  свободу и вольную жизнь,
возложит  на  ее  чело  венец,  как только  настанет  время  заявить  о  его
собственных правах на корону. Да, она монахиня, но  что с того? Ее постригли
против воли, послушничество длилось всего год, а пятилетний срок, отведенный
для испытания,  еще не истек.  Поэтому  Анна полагала, что  ее  вполне можно
освободить от всех данных обетов.
     Но никто не знал  мыслей Анны,  да  и не  интересовался ими,  а  посему
скандал  разрастался. В  монастыре  не  нашлось смельчаков,  чтобы упрекнуть
царственную особу  или  навязать ей  свои советы и  мнения:  ведь ей, помимо
всего прочего,  покровительствовал отец  Мигель, духовный наставник обители.
Однако в  конце концов в монастырь пришло письмо от  епископа ордена святого
Августина.  Тон  послания был почтительно-суров,  и  в  нем сообщалось,  что
частые посещения  кондитера дают пищу для пересудов, и поэтому Анна проявила
бы благоразумие, согласись не подавать  более поводов  для них.  Этот  совет
наполнил  ее гордую чувствительную душу  жгучим стыдом. Принцесса тотчас  же
послала  своего  слугу  Родероса  за  отцом  Мигелем и  передала  священнику
полученное письмо.
     Черные  глаза монаха  пробежали  текст,  и в  них  появилось  тревожное
выражение.
     - Этого  следовало  опасаться, - со  вздохом проговорил он. -  Тут есть
только одно средство, если дело не дойдет до чего-либо более серьезного: дон
Себастьян должен уехать.
     - Уехать?! - У Анны перехватило дух от страха. - Куда?
     - Куда  угодно, лишь  бы  подальше  от Мадригала.  И  немедленно, самое
позднее - завтра  поутру, - ответил монах и добавил, заметив выражение ужаса
на ее лице:  - Ну  а  что  еще  можно  придумать?  Как  знать,  может,  этот
докучливый епископ уже поднял шум?
     Анна подавила охватившие ее чувства.
     - А я... я увижу его перед отъездом? - с мольбой в голосе спросила она.
     -  Не  знаю.  Наверное,  это  было  бы  слишком  опрометчиво. Я  должен
поразмыслить.
     В  глубоком  смятении  он  бросился  прочь,  оставив  Анну,  и  девушке
показалось, что жизнь покидает ее.
     В  тот  сентябрьский  вечер, потрясенная,  она сидела  в своих  покоях,
надеясь  и  не смея надеяться, что ей  удастся еще раз  хоть  одним  глазком
взглянуть на Себастьяна. Было уже довольно поздно, когда к Анне пришла донна
Мария  де  Градо с  известием,  что  Эспиноса  сейчас  в келье отца  Мигеля.
Испугавшись,  что  он уйдет тайком, так и не повидавшись с ней, и не обращая
внимания на позднее время (шел девятый час, и  начинало смеркаться), девушка
немедленно послала  Родероса  к  священнику  с  просьбой привести Эспиносу в
гостевую комнату. Отец Мигель согласился,  и влюбленные  - а они уже были на
этой стадии  отношений - встретились вновь. Обоим было тяжело  и больно, оба
страдали.
     - Боже мой! - вскричала принцесса, отбросив прочь  всякую осторожность.
- Боже мой! Что же вы решили?
     - Решили, что завтра поутру я уезжаю, - отвечал Себастьян.
     - Куда?  -  Он пожал  плечами. -  Сначала в Вальядолид, а потом...  как
будет угодно Всевышнему.
     - Когда же я опять увижу вас?
     - Когда... когда будет угодно Всевышнему.
     - О, какой ужас!  Если я  потеряю  вас...  если никогда больше  вас  не
увижу... - Она задыхалась, ломая руки.
     - Ну что вы, госпожа,  - ответил  он. - Я вернусь за вами, когда придет
время. К дню Всех  Святых, или, самое  позднее,  к Рождеству.  И я привезу с
собой человека, который поручится за меня.
     - Какая нужда мне в поручениях за вас? -  запротестовала  девушка. - Мы
принадлежим друг  другу, вы и я. Но  вы вольны  странствовать по  свету, а я
беспомощно сижу в этой клетке...
     -  Да,  но ведь в скором времени я освобожу вас, и тогда мы пойдем рука
об руку, - он шагнул к столу, на котором стояли рог с чернилами, коробочка с
песком,  несколько перьев и лежала бумага.  Взяв стило, он принялся писать с
заметным  усилием, ибо  короли, как известно,  не  отличаются прилежанием  в
учении.
     "Я,  дон  Себастьян,  милостью Божией  король Португалии,  беру  в жены
светлейшую  донну  Анну  Австрийскую,   дочь  светлейшего   принца   Иоганна
Австрийского, на основании разрешения, полученного от двух епископов".
     Внизу  он поставил  подпись  - такую  же,  какую  во все  века  ставили
португальские короли: El Rey (король).
     - Вы удовлетворены, госпожа? - с мольбой спросил он, вручая ей бумагу.
     - Как может эта записочка удовлетворить меня?
     - Это - обязательство, которое я исполню, как только позволят Небеса.
     Услышав это, Анна ударилась  в слезы, а Себастьян пустился в увещевания
и болтал до тех пор, пока отец Мигель  не  вынудил его  удалиться, поскольку
было  уже  поздно.  Тогда принцесса забыла о  своих  собственных  горестях и
преисполнилась  сочувствия  к возлюбленному:  нет, она  и  слышать ничего не
желает,  он  обязан принять  все  ее достояние  - сто дукатов и украшения, в
числе  которых  были золотые часики,  усыпанные бриллиантами,  и  колечко  с
камеей,  изображавшей короля Филиппа.  Ну и, наконец, ее собственный портрет
размером с игральную карту.
     Пробило   десять,   и  отец   Мигель   спешно   спровадил   Себастьяна,
предварительно приклонив  перед ним колена  и приложившись к монаршей длани.
Затем Себастьян пал на  колена перед принцессой  и  облобызал ее  руку.  Оба
обливались слезами. Наконец  он ушел, и  скорбящая Анна,  опершись  на  руку
донны Марии де Градо, удалилась в свою келью, чтобы выплакаться  и предаться
молитвам.
     Следующие  несколько дней она ходила как во сне,  бледная и безучастная
ко   всему,  угнетенная  сознанием  своего  одиночества,   которое  пыталась
смягчить,  посылая Себастьяну письма  в Вальядолид,  куда он возвратился. Из
всех этих писем сохранилось только два.
     "Король и господин мой,  - писала  она  в одном из  них,  - увы!  Какие
страдания  приносит разлука! Мне  так больно,  что я  умерла  бы, если  б не
испытывала мимолетного облегчения от общения с Вашим Величеством посредством
этих посланий. Сегодня я чувствую то же, что чувствовала в любой другой день
с  тех  пор,  как мы  перестали  проводить  вместе  счастливые  и сладостные
мгновения. Нынешняя разлука -  кара Небес, столь суровая для меня, что  я бы
осмелилась назвать  ее  несправедливой, ибо  я  без всяких  на  то оснований
лишена счастья, которого мне не хватало столько лет  и которое я ныне купила
ценой  страданий  и  слез. Но, господин  мой,  я готова  вновь  пережить все
обрушившиеся  на меня горести и страдать опять, если это поможет мне уберечь
Ваше Величество хотя  бы от малой толики невзгод. Да  внемлет Всевышний моим
молитвам. Пусть положит Владыка  мира конец несчастьям и нестерпимым  мукам,
которые приносит мне разлука  с  Вашим  Величеством. Возможно ли  жить после
столь долгих страданий и боли?
     Я принадлежу Вам, господин мой, о чем Вы уже знаете. И верность, в коей
поклялась я Вам,  сохраню я и в жизни, и в смерти, ибо даже смерть не вырвет
ее  из  души  моей. И будет эта  верность  бессмертна  в  веках,  как и сама
душа..."
     Так  писала  племянница  короля  Филиппа   Испанского  удавлившемуся  в
Вальядолид кондитеру  Габриелю  Эспиносе. Чем  занимался в эти дни он -  нам
неведомо,  известно лишь, что он  не  был стеснен в передвижениях: именно на
городской улице  настырная и  вездесущая  судьба свела  его лицом к  лицу  с
Грегорио Гонзалесом, человеком,  у которого он работал поваренком, когда тот
служил графу Ньеба.
     Грегорио  окликнул  Эспиносу  и в изумлении уставился  на  него: платье
кондитера, хоть  и было  не первой  свежести, отнюдь не походило на  одеяние
простолюдина.
     - Кому  же ты теперь служишь? -  осведомился  заинтригованный Грегорио,
как только они обменялись приветствиями.
     Эспиноса  преодолел  мимолетное  замешательство и  взял за руку  своего
бывшего сотоварища.
     - Времена меняются, друг Грегорио. Я больше никому не служу. Теперь мне
самому подавай слуг!
     - Так что за положение ты сейчас занимаешь?
     - Это не имеет значения, - высокомерно  осадил его Эспиноса, и Грегорио
почувствовал, что  дальнейшие расспросы  неуместны.  Завернувшись в плащ, он
пошел  своей дорогой, а кондитер крикнул ему  вслед: -  Если тебе что-нибудь
понадобится, буду рад по старой дружбе оказать тебе услугу!
     Но Грегорио уже понял, что  просто так  расстаться с преуспевшим старым
другом было  бы глупо.  Эспиноса должен непременно жить в одном доме  с ним.
Жена Грегорио будет очень рада возобновить знакомство и  услышать из  первых
уст  историю  его новой  благополучной жизни.  Грегорио  не  желает  слышать
никаких  отговорок. В конце  концов  Эспиноса, уступая настырности приятеля,
отправился вместе с ним в убогий квартал, где стояло жилище Грегорио.
     За  грязным  сосновым столом  в  жалкой каморке  сидели трое: Эспиноса,
Грегорио  и  его жена. Женщина не выказывала обещанной Грегорио  радости  по
подводу  нынешнего  благополучия  Эспиносы. Возможно,  кондитер  заметил  ее
злобную зависть.  Вероятно,  желая  еще больше  подогреть  ее (а это  лучший
способ  наказания  завистников),  кондитер  предложил  Грегорио  просто-таки
великолепную работу.
     - Иди ко  мне  на службу, - сказал  он. - Я дам тебе  пятьдесят дукатов
сразу и буду платить четыре дуката в месяц.
     Они отнеслись к его богатству с заметным недоверием. Чтобы убедить  их,
Эспиноса  достал  и  показал  золотые  часы  (редчайшую  вещицу),  усыпанные
бриллиантами,  дорогое  кольцо и другие отнюдь не дешевые украшения. Парочка
взирала на все это в полном смятении.
     - Но  разве  не говорил ты мне, когда мы вместе служили в Мадриде,  что
прежде ты был простым кондитером в Оканье? - вырвалось у Грегорио.
     Эспиноса усмехнулся.
     -  Мало  ли  королей  и принцев  были  вынуждены  скрываться  под чужой
личиной?  -  вкрадчиво  проговорил  он  и,  видя  потрясение  на  физиономии
супругов,   решил  играть  дальше.   Ничего   святого  для  него  больше  не
существовало.  Он вытащил из кармана даже портрет милой одинокой царственной
госпожи,  томящейся  в  монастыре  Мадригала,  и  швырнул  его  через  стол,
заляпанный винными и масляными пятнами.
     - Взгляните на эту прекрасную даму, самую красивую в Испании,  - сказал
он хозяевам. - Может ли принц мечтать о более миловидной невесте?
     -  Но она облачена в одеяние монахини, - возразила жена Грегорио. - Как
же она может выйти замуж?
     - Королям закон не писан, - отрезал Эспиноса.
     В  конце  концов  он  откланялся,  но  перед  уходом  призвал  Грегорио
поразмыслить  над  своим предложением. Он обещал снова прийти за  ответом, а
пока оставил ему адрес, по которому квартирует.
     Хозяева сочли Эспиносу безумцем и посмеялись над ним, но недоверие жены
Грегорио   быстро  сменилось  злобной  ревностью:  ведь  все,  что  Эспиноса
рассказал о себе,  могло в конце концов  оказаться  правдой. Именно  злоба и
определила ее дальнейшие поступки. Она отправилась к  алькальду Вальядолида,
дону Родриго де Сантильяну, и все ему выболтала.
     Поздней ночью Эспиноса  проснулся  и увидел в своей комнате гвардейцами
алькальда.  Эспиносу  арестовали и поволокли  к  дону Родриго давать отчет в
том,  кто он такой, и откуда взялись найденные при нем дорогостоящие вещицы,
а в особенности кольцо с камеей, изображавшей короля Филиппа.
     - Я  -  Габриель  де Эспиноса, -  твердо ответил алькальду  пленник,  -
кондитер из Мадригала.
     - Тогда откуда ты взял эти украшения?
     - Их передала мне для продажи донна Анна Австрийская. По этому делу я и
прибыл в Вальядолид.
     - Это - портрет донны Анны?
     - Да.
     - А этот локон? Он что, тоже с головы донны Анны? И  если  так, станешь
ли ты утверждать, что и его тебе дали для продажи?
     - А для чего еще?
     Дон  Родриго  призадумался. Красть  такие  вещи бесполезно,  а  что  до
локона, то  где  этот  парень  найдет  на  него  покупателя? Алькальд  более
пристально  вгляделся  в  арестованного   и  заметил  царственность  осанки,
спокойную уверенность, присущую  обычно высокородным  и  достойным сеньорам.
Отослав  его в тюрьму,  алькальд  отправился в  Мадригал, чтобы обыскать дом
Эспиносы.
     Дон  Родриго  умел  действовать быстро,  но  узник каким-то  загадочным
образом  нашел  возможность  предостеречь  отца  Мигеля,   и  тот  ухитрился
опередить  алькальда.  До  приезда  дона  Родриго  священник  изъял  из дома
Эспиносы шкатулку с  бумагами и обратил их в пепел.  Но Эспиноса  от природы
был беспечен, и полиция алькальда нашла четыре письма, забытые на столе. Два
из них были от Анны (я уже приводил  отрывок из одного ее письма), а еще два
- от самого отца Мигеля.
     Эти письма озадачили и сбили с толку дона Родриго де Сантильяна. Он был
сообразительным и осведомленным человеком и знал, как настороженно относится
кастильское правосудие к  настойчивым проискам бывшего настоятеля Крату дона
Антонио. Алькальд хорошо знал  и о прошлом  отца Мигеля, его самоотверженном
патриотизме  и  страстной  преданности  делу  дона  Антонио.  А тут еще  ему
вспомнилось,  с каким непоколебимым достоинством держался его узник. Словом,
дон Родриго сделал пусть и  поспешный, но вполне оправданный вывод: человек,
попавший  к нему  в руки, которому  принцесса  Анна  писала  пылкие письма и
которого называла "Ваше Величество", - не кто иной, как настоятель монастыря
в  Крату. Алькальд понял, что  за всем этим стоит нечто серьезное и опасное.
Приказав   арестовать  отца   Мигеля,  он  отправился  в  монастырь,   чтобы
встретиться  с   донной  Анной.  Действовал  он  искусно   и  в  расчете  на
внезапность.  Разговор начался с предъявления принцессе  одного из найденных
писем и вопроса: признает ли она свое авторство?
     Поняв, что произошло, Анна на миг застыла, а потом  выхватила письмо из
рук алькальда и порвала его надвое. Она бы изорвала и вовсе листок в клочья,
но  дон  Родриго проворно  схватил девушку  за запястья и  держал,  будто  в
тисках, на  миг забыв о текущей в ее жилах голубой крови. Король Филипп  был
суровым правителем, беспощадным к смутьянам, и дон Родриго знал, что если он
позволит уничтожить столь важное письмо, прощения ему не будет.
     Уступив  его физическому и душевному превосходству, Анна отдала обрывки
и признала, что письмо написала она.
     - Как настоящее имя человека,  называющего себя кондитером и состоящего
с вами  в таких  вот отношениях? - осведомился  присутствовавший при  беседе
судья.
     - Дон Себастьян, король Португалии, - ответила девушка и  присовокупила
к  этому  признанию  рассказ о  побеге  юноши  из Алькасер-ель-Кебира  и его
последующих странствиях в поисках искупления вины.
     Дон Родриго отбыл,  не зная, что ему  думать и  во  что  верить. Он был
твердо убежден,  что  пришла пора  поведать  обо  всем королю  Филиппу.  Его
Католическое  Величество  был  глубоко  возмущен.  Он немедленно  отправил в
Мадригал уполномоченного инквизиции с  приказом тщательно разобраться в деле
и повелел не выпускать Анну из кельи, а ее прислугу арестовать.
     Для    верности    Эспиносу   перевели   из   Вальядолида   в    тюрьму
Медина-дель-Кампо, куда доставили в карете под конвоем аркебузиров.
     -  К чему  везти  простого  кондитера  с такими  почестями?  -  шутливо
спрашивал он своих стражей.
     В карете вместе с Эспиносой ехал  солдат  по  имени Серватос - человек,
повидавший мир. Разговорившись с  узником,  он обнаружил, что тот  одинаково
свободно  владеет  как  французским,  так  и  немецким  языками.  Но  стоило
Серватосу обратиться к нему по-португальски,  как пленник тотчас  же заметно
смутился и ответил, что не говорит на этом языке, хотя и бывал в Португалии.
     Всю зиму продолжались  допросы.  Трое главных  подследственных  сменяли
друг друга,  и разговоры с ними приводили к одним  и  тем же, уже начинавшим
надоедать результатам. Уполномоченный инквизиции допрашивал принцессу и отца
Мигеля, дон Родриго  занимался Эспиносой. Но из пленников  так и не  удалось
вытянуть ничего такого, что помогло бы делу или рассеяло бы тайну.
     Принцесса давала правдивые  показания, но  по мере того, как  расспросы
становились  все  более  настойчивыми,  а  подчас  и  оскорбительными,  к ее
искренности начала примешиваться изрядная доля возмущения. Она настаивала на
том,  что дон  Себастьян  был  не  кем иным, как доном Себастьяном, и писала
Эспиносе пылкие письма,  призывая открыть свое подлинное имя, утверждая, что
пришло время сбросить личину.
     Но  кондитера не  трогали эти отчаянные  призывы. Он твердил свое: "Я -
Габриель  де  Эспиноса,  кондитер  из  Мадригала".  Однако  поведение  этого
человека  и  окутывавшая  его  атмосфера  таинственности  уже сами  по  себе
опровергали  это  клятвенное  заявление.  Дон  Родриго  уже   убедился,  что
арестованный  никак  не мог быть настоятелем монастыря  в Крату.  Он искусно
лавировал,  уклоняясь  от  каверзных  вопросов  опытного судьи,  и  проявлял
большую осторожность,  дабы не  навредить  своим товарищам по несчастью.  Он
отрицал,  что когда-либо выдавал себя за  дона Себастьяна, хотя и признавал,
что  отец  Мигель  и  принцесса  почему-то  полагали,  будто  бы  он и  есть
исчезнувший принц.
     В ответ на вопрос о  родителях Эспиноса сделал невинные глаза и заявил,
что  не знает  ни того,  ни  другого.  То  же самое  мог  бы сказать  и  дон
Себастьян, рожденный после  смерти  своего отца и брошенный матерью в раннем
детстве.
     Отец Мигель твердо заявил о своей убежденности в том, что дон Себастьян
остался жив после африканского похода. Священник не  сомневался: Эспиноса  и
есть пропавший король. Он утверждал,  что действовал из  благих побуждений и
даже в помыслах своих не нарушал верности королю Испании.
     Однажды  поздним  вечером,к  тому  времени,  когда Эспиноса просидел  в
темнице около трех  месяцев, его неожиданно разбудил алькальд.  Узник тотчас
же хотел встать, но дон Родриго остановил его.
     - Не стоит. Это только помешает нам в том, что мы намерены сделать.
     Фраза прозвучала зловеще, и узник, сидевший на постели с всклокоченными
волосами, моргая от света факелов,  тотчас же воспринял ее как угрозу пытки.
Его лицо побелело.
     - Это невозможно! -  запротестовал он.  -  Король не  мог приказать вам
сделать такое! Его Величество  никогда не забудет, что  я  знатен. Он  может
потребовать  казнить меня, но  казнить достойно, а не замучить на дыбе! Если
же вы хотите пустить в ход это орудие, чтобы заставить меня говорить, то мне
нечего добавить к уже сказанному.
     Суровое смуглое лицо алькальда растянулось в мрачной улыбке.
     - Позволю себе заметить, что ты впадаешь в противоречия. То ты  выдаешь
себя за низкого простолюдина, то вдруг за высокородную особу. Послушать тебя
сейчас  -  так  можно подумать, что  пытка оскорбит твое достоинство. Чего ж
тогда?
     Внезапно дон Родриго осекся и вытаращил глаза. Потом он выхватил из рук
стражника  факел  и  поднес  его поближе  к  лицу  заключенного.  Тот вконец
перепугался:  он сразу же понял, что заметил алькальд.  При  ярком освещении
дон Родриго увидел, что корни волос на голове  и в бороде пленника поседели.
Ему  стало окончательно ясно, что  он имеет дело с  подлейшей из афер.  Этот
малый пользовался красителями  для волос,  а  где их  возьмешь в тюрьме? Дон
Родриго ушел, очень довольный итогами своего внезапного посещения.
     Эспиноса  тотчас  же  побрился.  Но было  слишком  поздно: не  прошло и
нескольких недель, как его волосы приобрели естественный цвет, и он предстал
в  своем истинном обличии седовласого  человека  лет шестидесяти  или  около
того.
     Но даже пытка, которой его вскоре подвергли, не помогла внести ясность.
И  только отец Мигель, после многочисленных уверток  и  увиливаний,  выложил
наконец всю правду, которую знал он один. Но и тут не обошлось без дыбы.
     Священник  признался, что он, вдохновленный  любовью к  своей стране  и
страстным  желанием  освободить  Португалию  от  испанского ига, никогда  не
оставлял  надежды  добиться  всего  этого  на деле  и помочь  дону  Антонио,
настоятелю  монастыря  Крату,  воссесть  на  трон  своих  предков.  Он  стал
вынашивать замысел, толчком  к  которому  послужила  пылкая натура принцессы
Анны и  неприятие ею  монашеской жизни.  Но отцу Мигелю не  хватало главного
орудия  - исполнителя  его планов. И  тут он, на  свое счастье,  встретил на
улицах Мадригала  Эспиносу. Когда-то Эспиноса был солдатом и поездил по белу
свету.  Во время  войны  между Испанией и Португалией он сражался на стороне
короля Филиппа  и  подружился  с  отцом  Мигелем благодаря тому,  что  сумел
уберечь монастырь от  вторжения солдатни. Таким образом, священник не только
завел новое знакомство,  но и получил свидетельство находчивости и храбрости
Эспиносы.  Ростом  тот  был  с  дона Себастьяна,  и  король  вполне  мог  бы
напоминать  Эспиносу телосложением  по прошествии  стольких лет. Сходство  с
покойным  монархом было просто сверхъестественным. Борода и шевелюра другого
цвета?  Ну,   да  это  дело   поправимое.  Он   вполне  может  сыграть  роль
Таинственного Принца, возвращения которого с  таким терпением и уверенностью
ждала Португалия.  В те времена были и другие самозванцы, но они не обладали
преимуществами, которыми обладал  Эспиноса, и установить их происхождение не
составляло труда. Помимо природного сходства, у Эспиносы было поручительство
дона  Мигеля,  поднаторевшего  в  такого  рода  делах  лучше всех  в мире, и
племянницы  короля Филиппа, на  которой  он должен был жениться,  как только
поднимет  свое знамя. По замыслу всей  троице,  устроив свои дела, надлежало
отправиться в Париж, где самозванца признают живущие в  изгнании друзья дона
Антонио. Настоятель монастыря Крату тоже участвовал в заговоре. Оставаясь во
Франции,  дон Мигель  мог  через  своих  лазутчиков  влиять  на  ход  Дел  в
Португалии,  а  в  скором времени  отправился бы  туда собственной персоной,
чтобы  организовать   народное  движение  в   поддержку   всеми  признанного
претендента  на   престол.  Все   это  давало  ему  основания  надеяться  на
восстановление  независимости Португалии. А  когда цель будет  достигнута, в
Лиссабоне объявится дон  Антонио, разоблачит самозванца и  сам примет венец,
став королем страны, вырванной из рук испанцев.
     Таков был хитрый замысел священника. Его отличали ясность цели и полное
пренебрежение к  пустякам,  каковыми отец  Мигель считал судьбу принцессы  и
жизнь  главного исполнителя  коварного  плана. Что такое  судьба  внебрачной
дочери Иоганна Австрийского и солдата удачи, ставшего кондитером?  Что это в
сравнении  с освобождением королевства,  избавлением  населения от  рабства,
счастьем  целого народа?  Да ничто.  Так думал отец  Мигель,  и его  заговор
вполне мог бы иметь успех, кабы  не безмерное тщеславие Эспиносы, который не
удержался  от  соблазна  пустить  пыль  в глаза  Гонсалесам  в  Вальядолиде.
Тщеславие не покидало этого человека до самой смерти, которую он  встретил в
октябре  1595  года,  ровно  через  год  после  ареста. До  самого конца  он
изворачивался,  избегая  признаний, способных пролить свет на его личность и
туманное происхождение.
     - Если бы вы знали, кто я такой... - говорил он и тотчас же умолкал.
     Приговорили  его  к  повешению, утоплению и четвертованию.  Участь свою
этот человек принял спокойно и мужественно. Отец Мигель погиб той же смертью
и столь же достойно, но прежде был лишен монашеского сана.
     Что касается бедной принцессы Анны, раздавленной стыдом и унижением, то
она понесла  наказание  еще  в  июле.  Уполномоченный  инквизиции  вынес  ей
приговор, который был утвержден королем  Филиппом. Девушку перевели в другой
монастырь  и  заточили  на четыре года в келью. Каждую пятницу ее сажали  на
хлеб и воду. Анну  объявили  недостойной и неспособной  занимать  какое-либо
особое положение, и до истечения срока наказания с ней надлежало обращаться,
как  с  самой заурядной  монахиней.  Цивильный  лист  ее был  отменен, и она
осталась  без  содержания.  Лишили ее  и всех почестей и льгот, пожалованных
прежде королем Филиппом.
     Слезливые просьбы  о  помиловании,  которые  Анна  посылала своему дяде
королю,  сохранились  до  наших  дней.   Эти  письма  не  тронули  холодную,
безжалостную душу  Филиппа Испанского. Вся  вина девушки состояла в том, что
она  не  вынесла  навязанной  ей  аскетической   жизни,  и,  повинуясь  зову
исстрадавшегося  сердца,  дала  себя  увлечь  ролью  защитницы  и  помощницы
человека, в  котором  видела  несчастного  принца, окутанного  романтическим
ореолом. Да еще в желании переехать из монастыря во дворец.
     Бедняжка несла свою кару почти полных четыре года. И страшнее всего для
нее  были вовсе  не те тяготы  и лишения, которым подверг ее король  Филипп.
Страдания  истерзанного  и  униженного духа  оказались куда  ужаснее.  Волна
прекрасных надежд на  миг вознесла ее над тоской и мраком, но Анна тотчас же
оказалась  низвергнутой  в  пучину  черного  отчаяния,  к   которому  теперь
прибавились невыразимый стыд и нестерпимые муки оскорбленной гордости.



VI. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ ПОКЛОННИК


     Убийство Эми Робсарт
     Была пирушка, за  ней - маскарад, а потом бал, на котором юная королева
танцевала с лордом Дадли,  слывшим самым  миловидным мужчиной в Европе, хотя
на  деле он  был самым тщеславным, ограниченным  и  беспринципным человеком,
какого только можно сыскать. Не ощущалось недостатка в выражениях почтения и
льстивых ухаживаниях,  а скрытая враждебность  кое-кого  из гостей придавала
приключению особую пикантность, возбуждая молодой, бесстрашный дух королевы.
За  все  месяцы своего  правления, с самой коронации,  состоявшейся в январе
прошлого  года,  она не  чувствовала себя так  по-королевски,  не осознавала
столь  явственно  той  власти  и  влияния,  которые  несло  ей  это  высокое
положение; никогда еще  не была  она настолько  женственной  и  ни  разу  не
ощущала  с  такой  ясностью  всей  слабости,  присущей   ее  полу.  Все  эти
противоречивые чувства,  смешавшись, действовали  на разум королевы  подобно
терпкому вину, поэтому она, все крепче держась за локоть ведшего ее под руку
своего облаченного в шелка кавалера, и одурманенная, меньше всего заботилась
о том, что могут сказать  или подумать о ней другие. А между тем скандальный
шепоток уже распространялся  по Европе и поселялся  в чертогах правителей. В
конце концов лорд Дадли  забыл  обо всем, кроме этой властной  белой  ручки,
лежащей  на  его  рукаве;  он  горделиво  щеголял  перед придворными  своими
влиянием на королеву. Пусть скулят Норфолк и Сассекс, пусть Эрандел до крови
кусает  губы,  а благоразумный  Сесил взирает на них с  холодным осуждением.
Недолго им  осталось  корчить  гримасы. Пусть  отныне  либо взвешивают  свои
слова, либо вовсе закроют рты: ведь он станет хозяином Англии. Каждый взгляд
синих глаз, каждое пожатие прекрасной ладони  сегодня убеждали его в том. Да
и как иначе? Ведь  королева  томно  и самозабвенно льнет к нему,  ее  теплое
молодое  тело  согревает  его.  Вот  они   покидают   ярко  освещенный  зал,
наполненный звуками  музыки,  и  вдвоем вступают в  тихий полумрак  галереи,
ведущей на террасу.
     - На  воздух...  давайте  выйдем на  воздух,  Робин. Я хочу подышать, -
жарко шепчет королева, увлекая его вперед.
     Да, наверняка скоро  он  будет властвовать здесь. По сути дела, уже мог
бы властвовать, если б не  его женушка, этот  камень преткновения на пути  к
утолению честолюбия, эта женщина, в полной мере проявляющая свои добродетели
в  Камнор-Плейс  и продолжающая  упорно  и  безрассудно цепляться  за жизнь,
несмотря на все его старания освободить ее от этого бремени.
     В течение года с лишним имя лорда прочно связывалось в сознании света с
королевой,  причем  сплетни  задевали  и  ее  женскую честь,  и  достоинства
правительницы.  Уже  в  октябре 1559  года  Альварес  де  Куадра,  испанский
посланник, писал на родину:
     "Я  узнал  кое-что  об отношениях  королевы  и  лорда  Роберта,  и  это
совершенно невероятно!"
     В те времена де Куадра был одним  из десятка послов,  добивавшихся руки
королевы,   и   лорд    Роберт,   казалось,   поддерживал   его,   отстаивая
матримониальные  интересы  эрцгерцога Карла.  Но это  была  лишь  видимость,
которая  не могла обмануть  проницательного испанца, нанявшего  целый легион
шпионов.
     "Все заигрывания с нами, - писал Куадра, -  все заигрывания со шведом и
остальными - всего лишь отвлекающие  маневры, имеющие  целью  чем-то  занять
врагов лорда Роберта до тех пор, пока  он не  свершит  злодейства над  своей
женой". А что это за злодейство, посол объяснял в одном из  своих предыдущих
писем: "Я узнал от лица, обычно дающего мне верные сведения, что лорд Роберт
подослал к супруге отравителей".
     В   действительности   же  произошло  вот   что:   сэр  Ричард   Верни,
верноподданный лорда Роберта Дадли, сообщил доктору Бейли из Нового колледжа
в  Оксфорде,  что госпожа Дадли  "занемогла  и впала  в  хандру", и попросил
какое-нибудь  сильнодействующее  средство.  Однако  врач был  осведомлен  не
только в вопросах  медицины. До него дошли отголоски сплетен о лорде Дадли и
его  стремлениях.  Врач слышал, что какие бы  заморские женихи ни добивались
руки  Елизаветы,  она выйдет замуж только за "милорда", как  теперь за глаза
именовали Дадли. Более того, он слыхал и о  недомоганиях госпожи Дадли, хотя
эти  слухи ни разу  ничем не  подтверждались.  Несколько  месяцев  назад ему
сказали, что ее  светлость страдает раком молочной железы и, вероятно, скоро
умрет.  Тем  не  менее  доктор  Бейли  не  без оснований полагал,  что более
здоровой женщины не найти во всем Беркшире.
     Добрый эскулап обладал  неплохими способностями к дедукции. Заключение,
к  которому  он пришел, гласило, что если даму отравят, использовав для этой
цели присланный им яд, то его  повесят как соучастника  преступления или как
козла  отпущения.  Поэтому  он  отказался   выписать  требуемый  рецепт,  не
позаботившись о том, чтобы сохранить в тайне и заказ, и отказ.
     Какое-то  время лорд Роберт благоразумно выжидал. Да  и  время терпело:
необходимость в срочном исполнении замысла уже давно миновала. Это год назад
заморские женихи осаждали Елизавету Английскую, а теперь его светлость мог и
подождать.
     Но внезапно все переменилось, и дело вновь стало неотложным.  Елизавета
поддалась давлению сватов  и  почти  согласилась стать  супругой  эрцгерцога
Карла, пообещав испанскому послу в течение нескольких дней дать определенный
ответ.
     Лорд  Роберт  почувствовал,  что  земля  уходит  из-под  ног.  Все  его
честолюбивые надежды грозили рухнуть. Ярость охватывала его, когда он видел,
что  физиономии Норфолка, Сассекса и остальных завистников  и  ненавистников
становятся  все насмешливее, ярость  и ненависть к жене,  которая, будь  она
неладна, все никак не отправится к праотцам. Не цепляйся она столь упорно за
жизнь, он уже несколько  месяцев был бы супругом королевы и  не тяготился бы
тревогой и ощущением опасности, которой чревата проволочка.
     Нынче вечером та вольность, с которой королева продемонстрировала всему
двору  свою благосклонность к лорду Дадли, развеяла его недавние сомнения  и
страхи и  утешила его непомерное тщеславие,  поддержав уверенность,  что ему
нет нужды опасаться соперников. И... наполнила его  душу бессильной яростью.
Вот он,  блистательный приз,  до  него рукой  подать.  Но руки-то связаны, и
будут  связаны,  пока  в Камноре живет та, другая женщина. Можно представить
себе чувства лорда Дадли, когда он и королева украдкой, будто парочка  самых
заурядных любовников, покидали остальных гостей.
     Держась  за руки, они брели по выложенной камнем галерее, в которой под
лампадой стоял, опираясь  на пику, облаченный в багровый мундир с вышитой на
спине золотой розой Тюдоров часовой.
     На высокой молодой королеве прекрасно смотрелось алое атласное платье с
замысловатой  серебряной   вышивкой,  отороченное  по   корсажу  серебристым
кружевом и усыпанное  золотыми розочками и римским  жемчугом. Глубокий вырез
обнажал прелестную шею, украшенную ниточкой жемчуга и рубинов  и обрамленную
похожим на веер гипюровым воротником, очень высоким сзади. В таком виде  она
и предстала перед часовым, когда он заметил отблеск  света  на ее золотистых
волосах. Лампада горела за  спиной стражника, и он видел, что даже в поступи
королевы   чувствуется   своенравный   вызов:   Елизавета   ступала,    чуть
приподнимаясь на  носках,  откинув  назад голову, с улыбкой глядя  в смуглое
лицо  своего спутника,  облаченного с головы до пят  в  атлас цвета слоновой
кости  и  шествующего   с  элегантностью,  какой  не  мог  достичь  ни  один
англичанин, кроме него.
     По каменной галерее  они подошли к маленькой  террасе,  нависавшей  над
Прайви-Степс. За рекой лежали Ламбетские болота, сияла низкая ущербная луна.
По  Темзе,  весело блестя огоньками,  проплывала какая-то баржа, с  середины
реки  доносился звон лютни  и  голос поющего  мальчика.  На  миг  влюбленные
застыли,  очарованные  прекрасным  теплым  сентябрьским  вечером,  так дивно
соответствующим их настроению. Потом королева вздохнула и, теснее прильнув к
высокой, крепкой фигуре лорда, повисла на его руке.
     - Робин! Робин!  -  только  и  смогла  выговорить она, но в  голосе  ее
почувствовались страсть и томление, проскальзывали нотки восторга и боли.
     Посчитав, что плод созрел, лорд обнял королеву одной рукой и привлек ее
к себе. На миг ему показалось, что Елизавета сдалась: ее голова легла на его
сильное,  надежное плечо.  Так женщина  льнет  к  своему избраннику,  своему
повелителю. Но потом в ней проснулась королева, и природе пришлось уступить.
Елизавета резко вырвалась из его объятий и отпрянула прочь, учащенно дыша.
     - Бог  свидетель,  Робин, -  проговорила она, - по-моему, прежде  вы не
допускали таких вольностей.
     Однако лорд ничуть не смутился. Он привык к изменчивости ее настроений,
к тому, что она жила как бы в двух ипостасях, унаследованных от упрямца отца
и строптивой матери. И  был исполнен решимости  любой  ценой выжать из этого
мгновения  все,  что  можно.  Ему  не  терпелось  наконец-то  избавиться  от
гнетущего напряжения.
     -  Вольности?  Но ведь я  порабощен, а  не  волен. Порабощен  любовью и
обожанием. Неужели вы отвергнете меня? Неужели?
     - Не  я, но судьба,  - многозначительным тоном ответила Елизавета, и он
понял, что она думает о хозяйке Камнора.
     - Скоро судьба исправит собственные  ошибки. Теперь уже  очень скоро, -
лорд  взял ее за руку, и королева растаяла. Ее  чопорность испарилась, и она
не отняла ладонь. - А когда это случится, милая, я назову вас моей.
     - Когда  это случится, Робин? - едва ли  не в страхе спросила королева.
Казалось, внезапное ужасное подозрение овладело ее разумом. - Когда случится
что? Что - это?
     Он на миг замялся, подбирая  слова,  а  Елизавета пристально  и пытливо
вглядывалась в его лицо, белевшее в сумерках.
     -  Когда  эта бедная больная  душа  успокоится  навеки,  - сказал  лорд
наконец и добавил: - Уже скоро.
     - Ты и прежде говорил так, Робин. Но этого не случилось.
     -  Она  вцепилась  в  жизнь  с  упорством,  совершенно  невероятным для
человека   в  ее  состоянии,   -  объяснил  лорд,   не   осознавая  зловещей
двусмысленности своих слов. - Но конец близок, я знаю. Это вопрос нескольких
дней.
     - Дней? - королева содрогнулась и подошла к краю террасы. Лорд следовал
за ней. Какое-то время  Елизавета  молча стояла на месте,  глядя  на  темную
маслянистую поверхность воды. -  Ведь вы любили ее  одну, Робин?  - спросила
она странным, неестественным голосом.
     - Я любил лишь одну женщину, - отвечал безупречный дамский угодник.
     - Но вы женились на ней и, говорят, по любви.  Хорошо, пусть без любви,
но это - брак. И вы  можете так  спокойно  говорить  о ее  смерти?  -  голос
королевы звучал печально. Она пыталась  понять лорда Роберта и таким образом
заглушить свои давние сомнения на его счет.
     - А кто виноват? Кто сделал меня таким? - он вновь смело обнял ее; стоя
бок  о  бок,  они смотрели сквозь сумрак вниз, на  стремительные воды  реки.
Они-то и  подсказали лорду  образное  сравнение. - Наша  любовь - что бурный
поток,  -  продолжал он. -  Противиться ей,  - значит, попусту тратить силы.
Короткая борьба, агония, а потом - гибель.
     - Но если отдаться на волю волн, вас унесет.
     - Унесет в страну счастья! - воскликнул Дадли и вновь запел свою старую
песню: - Скажите, что, когда... что после всего я смогу назвать вас моей. Не
лукавьте с собой, послушайтесь голоса природы, и вы достигнете счастья.
     Елизавета взглянула на него снизу вверх. Лорд заметил, как взволнованно
она дышит.
     - Могу  ли  я верить  тебе, Робин?  Могу  ли  я  верить тебе?  Дай  мне
правдивый  ответ, - взмолилась  королева.  Сейчас она была просто  женщиной,
восхитительно слабой женщиной.
     - А какой ответ  дает вам ваше сердце? - произнес лорд, придвигаясь еще
ближе и нависая над ней.
     - По-моему,  да.  Могу. Во всяком  случае, должна. Я не в силах  ничего
сделать  с собой. В конце концов, я всего лишь женщина, - пробормотала она и
вздохнула. - Да будет так, как ты желаешь. Возвращайся ко мне свободным.
     Дадли склонился  над  ней,  промямлил  что-то  бессвязное,  и  королева
подняла руку, чтобы погладить его по смуглой поросшей бородой щеке.
     - Я  вознесу тебя к вершинам  величия, недоступным ни  одному мужчине в
Англии, а ты дай мне счастье, какого не видать ни одной женщине.
     Лорд схватил ладонь  Елизаветы и  страстно  припал к  ней  губами.  Его
ликующая  душа  пела  победную   песнь.  Пусть  трепещут  Норфолк,  Сассекс,
остальная  постнорожая братия - скоро он будет подзывать их  к себе свистом,
будто собачек.
     Влюбленные взялись за руки и вернулись на галерею, но тут вдруг лицом к
лицу столкнулись  с тощим прилизанным господином,  который низко  поклонился
им. На его хитроватой, чисто  выбритой монашеской физиономии играла  улыбка.
Мягким спокойным голосом, с заметным иностранным акцентом  он объяснил,  что
не имел намерения мешать, а просто хотел выйти на прохладную террасу.  Затем
он вновь  поклонился  и  пошел своей дорогой. Это был  Альварес  де  Куадра,
епископ Аквилский, испанский посол, с глазами, похожими на глаза Аргуса.
     Лицо юной королевы окаменело.
     - Хотела бы я, чтобы мне так  же верно  служили за  границей, как здесь
служат испанскому королю, - сказала она громко,  чтобы удаляющийся посланник
расслышал  эту  сомнительную похвалу, а затем добавила,  обращаясь только  к
милорду, затаив дыхание: - Шпион! Филипп Испанский еще услышит об этом!
     - Он  услышит  и  еще кое о чем. Какое это имеет значение? -  со смехом
спросил милорд.
     Они в молчании  прошли по галерее, мимо стоявшего на страже бдительного
йомена, и вступили в первый коридор.Вероятно,  встреча с де  Куадра и  ответ
милорда на комментарий королевы заставили ее спросить:
     - А чем она больна, Робин?
     - Недуг неизлечим, - ответил лорд, прекрасно понимая,  к кому относится
этот вопрос.
     - Кажется... кажется, ты говорил, что конец близок.
     Он мгновенно уловил ее мысль.
     - Да, действительно. Она вот-вот скончается, если уже не умерла.
     Он  лгал,  ибо  никогда еще  Эми Дадли  не  чувствовала  себя настолько
хорошо, как сейчас. И  в  то же время он говорил правду, потому что жизнь ее
зависела  от  воли  мужа, и  можно было считать, что ее песенка  спета. Лорд
знал,  что переживает решающие мгновения, от  которых  зависит его  карьера.
Судьбоносный  час настал. Стоит  проявить слабость и  нерешительность,  и он
упустит  свой   шанс  безвозвратно.  Настроения   Елизаветы  были  столь  же
изменчивы, сколь упорны и постоянны  были происки  его врагов. Надо  нанести
удар как можно быстрее, пока королева не передумала. Надо вступить в брак  с
нею, неважно, тайный или  открытый.  Но  сперва  необходимо стряхнуть с себя
сковывающее ярмо, избавиться от камнорской хозяюшки.
     На основании доказательств, которые представляются мне убедительными, я
полагаю,  что   лорд  обдумывал  этот  шаг  с  чудовищным   хладнокровием  и
безжалостностью,  свойственными  его  эгоистичной  натуре. Выскочка, правнук
плотника, имевший лишь два поколения  знатных предков (причем и отец,  и дед
его  кончили  на  плахе), он  вдруг  завладел  королевой,  жертвой  плотской
страсти, не желавшей видеть  ничтожество, прячущееся  в  прекрасной телесной
оболочке, и уже  протянувшей руку, чтобы утвердить его на троне. Будучи тем,
чем он был, Дадли клал жизнь своей  жены на чашу зловещих весов собственного
честолюбия. И тем не менее когда-то он любил ее, и любил более искренне, чем
сейчас королеву.
     Прошло около пяти лет с тех пор, как он восемнадцатилетним  юношей взял
в  жены  девятнадцатилетнюю  дочь  сэра  Джона  Робсарта.  Она принесла  ему
значительное состояние и огромную преданную любовь. Благодаря этой любви она
и  согласилась сиднем  сидеть  в Камноре, пока он  подвизался  при дворе,  и
довольствоваться  крохами внимания, которые он  бросал  ей при  случае. Весь
последний  год,  пока  он  замышлял ее  убийство,  Эми  усердно  пеклась  об
интересах Роберта и процветании поместья в Беркшире.  Если он  и задумывался
об  этом,  то  не позволял себе впасть  в сентиментальную слабость,  которая
могла бы отвратить его от цели. Слишком многое  было поставлено на карту. По
сути дела, речь шла о королевском троне.
     Поэтому  наутро, после того, как Елизавета почти покорилась ему, милорд
заперся у  себя  вместе со  своим  верным  оруженосцем Ричардом  Верни.  Сэр
Ричард,  подобно  своему хозяину,  был алчным,  беспринципным и честолюбивым
негодяем, готовым пойти сколько угодно далеко ради продвижения  по службе  и
светского успеха, которые сулило ему возвышение милорда. А милорд решил, что
с верным слугой нужно быть полностью откровенным.
     -  Ты либо вознесешься, либо падешь со мною вместе, Ричард,- заявил он.
- Так  помоги же мне, и  мы будем  на коне. Когда  я стану  королем,  а  это
произойдет  уже скоро, держись поближе ко  мне.  А  теперь -  о деле. Ты уже
догадался, что нам нужно.
     Догадаться  не составляло труда, особенно  если учесть, что  сэр Ричард
уже глубоко увяз в этом деле. Так он и сказал.
     Милорд заерзал в кресле и плотнее закутался в  вышитый  желтый атласный
халат.
     - Ты уже  дважды подвел меня, Ричард, -  проговорил он. - Ради Бога, не
подкачай  опять, иначе мы упустим последнюю возможность так же, как упустили
предыдущие. В числе три есть некое волшебство. Смотри же, чтобы я выиграл от
этого, иначе мне конец, да и тебе тоже.
     -  Я  бы не потерпел неудачу,  не  будь  этого  подозрительного старого
болвана  Тейли,   -  пробурчал  Верни.   -   Ваша   светлость  просили  меня
предусмотреть все.
     - Да, да, и я вновь прошу тебя о том же.  Моя жизнь зависит от тебя, не
оставляй  следов, по  которым  нас могли  бы найти  и изобличить. Бейли - не
единственный  медик в Оксфорде. Так что за дело, и быстро.  Время - вот  что
главное в  нашем предприятии.  Испанец норовит  опередить нас,  и  Сесил,  и
остальные поддерживают его  перед королевой. Удача  озолотит нас, но если ты
дашь маху, не старайся больше искать моего общества.
     Сэр Ричард с поклоном удалился, но в дверях милорд остановил его.
     -  Если  ты дашь  маху,  на меня не надейся.  Завтра  двор  выезжает  в
Виндзор. Не позднее, чем через неделю жду тебя там с вестями. - Он поднялся,
невероятно  высокий и  статный в  своей  ночной  сорочке из вышитого желтого
атласа.  Откинув  свою  красивую  голову, подошел  к приспешнику.  -  Ты  не
подкачаешь, Дик,- проговорил лорд,  положив руку  на плечо не менее опытного
мерзавца, чем он сам. - Это слишком важно для меня, а значит, и для тебя.
     - Я не подведу вас, милорд, - с жаром пообещал сэр Ричард.
     На этом они и расстались.
     Сэр  Ричард знал, насколько важна  удача, и понимал, что дело не терпит
отлагательства, не хуже, чем его светлость.  Но между холодным, безжалостным
расчетом  на успех и самим этим  успехом  лежала  пропасть, и, чтобы навести
мосты, надо будет  пустить  в ход всю свою находчивость и изобретательность.
Он нанес  короткий визит  леди  Роберт и после посещения Камнора  принялся с
озабоченным  видом  распространяться о том, что  хозяйка  бледна  и  неважно
выглядит  (причем,  кроме  него,  этого  никто  не заметил).  Сэр Ричард  не
преминул заявить об  этом миссис Баттелар и другим  домочадцам ее светлости,
не скупился он и на упреки в их адрес, ибо они, по его  мнению, недостаточно
заботятся о своей госпоже. Упреки рассердили миссис Баттелар.
     - Ну-ну,  сэр Ричард, стоит  ли удивляться печали госпожи и  ее дурному
настроению? Знаете небось, какие слухи ходят о том, что вытворяет  при дворе
милорд,  и о его отношениях с королевой.  Может, ее светлость слишком горда,
чтобы сетовать и  плакаться, но от  этого она, бедняжка,  только еще  больше
страдает. Недавно до нее дошел даже слушок о разводе.
     - Бабушкины сказки! - фыркнул сэр Ричард.
     -  Похоже на  то, - согласилась миссис Баттелар. -  И  все  же. Что ей,
бедной,  думать,  если милорд и сам не приезжает  в Камнор, и  ее к  себе не
зовет?
     Сэр Ричард  обратил все  в шутку и отправился  в Оксфорд искать медика,
более покладистого,  чем  доктор  Бейли.  Но доктор  Бейли оказался  слишком
болтлив,  поэтому попытки убедить двух других врачей в болезни ее  светлости
кончились ничем.  Оба  не  поверили,  что  она  "занемогла  и  опечалена"  и
нуждается в сильнодействующем зелье.
     Каждый  из врачей по очереди качал  головой.  "У  нас нет  лекарства от
тоски", -  благоразумно  отвечали они.  Судя  по рассказам  сэра  Ричарда  о
состоянии ее  светлости, она больна скорее душевно, нежели телесно. Да оно и
неудивительно, если вспомнить, какие ходят слухи.
     Сэр  Ричард  вернулся  на  свою  оксфордскую  квартиру,  чувствуя  себя
наголову разбитым. Он  потратил два драгоценных  дня, лежа в постели и ломая
голову в попытках решить, что  ему делать. Он уже подумывал поискать врача в
Абингдоне,  но  испугался провала.  Боясь,  что  его  поиски  лишь  умножают
"следы", как  выразился  милорд, сэр  Чарльз решил добиваться  цели  другими
способами. Ведь  он  был  находчивым  и изобретательным негодяем. Вскоре  он
составил план действий.
     В  пятницу сэр  Ричард написал из Оксфорда леди Роберт, извещая ее, что
имеет сообщение,  касающееся его  светлости  и  столь  же  срочное,  сколь и
секретное. Он  хотел бы  вновь посетить  ее в Камноре,  но  не  осмеливается
открыто  явиться туда. Он приедет, если она пообещает удалить слуг.  И пусть
никто из них не  знает о его приезде, иначе стремление услужить ей  приведет
его к гибели.
     Письмо свое сэр Ричард отправил со слугой по имени  Нанвик, наказав ему
принести ответ. Записка оказала на  встревоженный разум  ее светлости именно
то действие, на которое рассчитывал негодяй. Ничто в облике  сэра Ричарда не
выдавало в нем злодея. Это был улыбчивый голубоглазый розовощекий человек, с
приятными располагающими  манерами. А  во  время своего последнего визита  в
Камнор  он   выказал  такую  участливую  озабоченность,  что  ее  светлость,
изголодавшаяся по вниманию, была тронута до глубины души.
     Хитро  составленное  письмо  наполнило   женщину  смутной   тревогой  и
беспокойством;  она  наслушалась  дурных  сплетен,  которые   подтверждались
жестоким небрежением милорда, и поэтому  ухватилась за  возможность, как  ей
казалось,  наконец-то узнать  правду. Сэр Ричард  Верни пользовался доверием
милорда, часто  бывал вместе  с  ним при дворе. Он наверняка знает правду, а
его  письмо - не что иное,  как  доказательство намерения рассказать все как
есть.
     И Эми Дадли черкнула ему ответ, пригласив приехать  днем в воскресенье.
Она устроит все так, чтобы в доме больше никого не  было, и сэр Ричард может
не опасаться лишних глаз.
     Женщина  исполнила  свое  обещание  и  в воскресный день  отпустила всю
челядь  на  ярмарку  в Абингдон. Тех,  кто не  желал уходить, она выставляла
насильно, особенно миссис Оддингселл,  никак  не  желавшую оставлять хозяйку
одну в пустом доме.  Но  в конце концов  все до последнего человека  ушли, и
миледи  стала с  нетерпением поджидать своего тайного  гостя. Он  явился под
вечер  в  сопровождении  Нанвика,   которого  оставил  стеречь  лошадей  под
каштанами на  подъездной  аллее. Сам сэр Ричард направился к дому через сад,
уже расцвеченный тусклыми красками осени.
     Хозяйка дома нетерпеливо ждала его на крыльце.
     - Как мило,  что вы приехали, сэр Ричард, - любезно  приветствовала она
гостя.
     -  Я - преданный  слуга вашей  светлости,  - с достоинством отвечал он,
снимая украшенную пером шляпу и склоняясь в низком поклоне. - В ваших покоях
наверху нам никто не помешает.
     - Нам нигде не помешают: я одна в доме, как вы и просили.
     - Это очень благоразумно... в высшей степени благоразумно, - сказал сэр
Ричард. - Ведите же меня, ваша светлость.
     Они поднялись по крутой винтовой лестнице, которой суждено было сыграть
столь важную роль  в разработанном негодяем плане. Пройдя  через  галерею на
втором этаже, хозяйка и  гость очутились в маленькой комнате с видом на сад.
Это был будуар, уютная уединенная комнатка,  где все говорило о практичности
и  трудолюбии Эми Робсарт. На дубовом столике у окна были разложены бумаги и
учетные  книги  с записями, касающимися дел поместья  - так хозяйка коротала
время в ожидании сэра Ричарда.  Она подвела его к столу и, присев в глубокое
кресло, выжидательно взглянула на посетителя. Эми была  бледна, под  глазами
ее залегли тени, а на лице полузабытой жены появилась сеточка морщин.
     Глядя на  свою  несчастную  жертву, сэр Ричард,  должно  быть, мысленно
сравнивал ее с женщиной,  которой,  по замыслу милорда, предстояло занять ее
место. Эми была высока  и прекрасно сложена, хоть  и сохраняла почти девичью
хрупкость. Лицо ее в обрамлении светло-каштановых волос светилось нежностью,
мягкие серые глаза смотрели печально, уголки губ были скорбно опущены.
     Нетрудно было поверить, что пять лет назад сэр Роберт желал жениться на
ней столь же пылко, как теперь хотел избавиться от  нее. Тогда он подчинился
настойчивому  зову страсти, а теперь шел на поводу у столь же властного зова
честолюбия.  На самом  деле,  и в те  времена, и ныне  путеводным  огнем ему
служило безудержное себялюбие.
     Увидев, как она расслаблена и  доверчива, как дрожит от нетерпения, как
хочет услышать обещанные новости  о  своем супруге,  сэр  Ричард,  вероятно,
испытал мимолетную жалость. Однако, подобно милорду, он был из тех людей,  у
которых самолюбие неизмеримо сильнее всех других чувств.
     Ее взгляд, кроткий, как взгляд голубки, скользнул по его румяному лицу,
которое сейчас было чуть бледнее обычного.
     - Итак, что за вести вы принесли, сэр Ричард?
     Он облокотился о стол, стоя спиной к окну.
     -  В двух  словах они сводятся к тому, что милорд... - тут  он осекся и
сделал вид, будто прислушивается. - Что это? Вы что-нибудь слышали, миледи?
     -  Нет, а в  чем дело?  - На лице Эми отразилась  тревога: такое обилие
тайн явно обеспокоило ее.
     -  Тс-с!  Оставайтесь  здесь,  -  велел  сэр  Ричард.  - Если  за  нами
шпионят...
     Он умолк и проворно подкрался к двери.  Прежде  чем распахнуть  ее, сэр
Ричард немного помедлил и вновь произнес таким тоном, что женщине и в голову
бы не пришло ослушаться его:
     - Оставайтесь на месте, миледи. Я сейчас вернусь.
     Выйдя  из комнаты, он прикрыл  за собой дверь и приблизился к лестнице.
Потом  достал  из  кошелька кусок  тонкой  бечевки, один конец  которой  был
прикреплен  к  маленькому  шильцу,  острому  как  игла.  Воткнув эту  иглу в
деревянную стену  на  уровне  верхней ступеньки, сэр Ричард прикрепил второй
конец бечевы к стойке перил  примерно на фут  выше ступени.  Он столько  раз
продумывал эту операцию, что на ее выполнение ушло всего несколько секунд. В
тусклом осеннем свете бечевку было совсем не видно.
     Сэр  Ричард вернулся  к ее светлости,  которая  не пошевелилась  за все
время его отсутствия.
     -  Мы  секретничаем, как заговорщики, - сказал  он,  - и поэтому  легко
впадаем в страх. Я должен был догадаться, что это сам милорд...
     - Милорд?! - вскричала Эми, вскакивая на ноги. - Лорд Роберт?
     - Не сомневайтесь, миледи. Собственно,  он-то и хотел тайно встретиться
с вами. Стоит королеве узнать об этом его желании, и Тауэр ему обеспечен. Вы
и представить  себе не можете, что приходится терпеть милорду из-за любви  к
вам. Королева...
     - Так вы хотите сказать,  что  он  -  здесь? -  Голос  Эми  срывался от
возбуждения.
     -  Он  внизу, миледи.  Лорд Роберт в такой опасности, что не посмел  бы
показаться  в  Камноре,  не будучи совершенно уверенным в том, что вы  здесь
одна.
     -  Он  внизу!  - воскликнула Эми,  и румянец окрасил ее  бледные  щеки,
радостный огонек  сверкнул в печальных глазах. Теперь она видела в  коварных
словах Ричарда новых смысл,  новое  объяснение всему тому, что уже слышала о
муже. - Он внизу! - повторила она. - О!
     Эми повернулась и  устремилась к  двери. Сэр Ричард неподвижно стоял на
месте, закусив  нижнюю губу.  Он  смотрел,  как  она  бежит прочь, лицо  его
покрыла неестественная бледность.
     -  Милорд!  Робин!  Робин! -  услышал сэр  Ричард крик Эми, бегущей  по
коридору. А потом раздался пронзительный вопль, эхо которого потрясло  тихий
дом.  Мгновение  спустя внизу  послышался глухой  удар,  и  снова  наступила
тишина.
     Сэр Ричард стоял у стола, не в силах сдвинуться с места, кровь текла по
его подбородку: услышав крик, он насквозь прокусил себе губу. Он долго стоял
так, потрясенный, охваченный страхом. Потом все же взял себя в руки и сделал
несколько шагов вперед,  пошатываясь,  будто  пьяный. Подойдя к лестнице, он
уже вполне овладел собой. Сэр  Ричард дрожащими пальцами отвязал  бечевку от
стойки перил. Шильце уже выскочило из стены, когда Эми задела за шнур ногой.
Убийца неспешно спустился по короткой винтовой лестнице, машинально сматывая
шнурок и засовывая  его вместе  с шильцем обратно  в кошелек. Его взгляд был
прикован к серой массе, неподвижно лежавшей у подножия лестницы.
     Наконец он  подошел  к  телу, остановился  и внимательно осмотрел  его.
Слава  богу,  нужды  прикасаться к Эми  не было.  Судя  по  тому,  как  была
вывернута шея жертвы, замысел удался полностью. Лорд Роберт Дадли был теперь
волен жениться на королеве.
     Сэр Ричард перешагнул через скрюченный труп  жертвы своего дьявольского
честолюбия, пересек  прихожую  и  вышел  из  дома,  закрыв за  собой  дверь.
Отличная работа, - подумал он. Прекрасно исполнено. Когда слуги, вернувшиеся
с абингдонской ярмарки, найдут свою госпожу, они расскажут  всей округе, что
в их  отсутствие Эми Робсарт упала с лестницы и сломала себе шею. Вот так. И
делу конец.
     Но это был далеко  не конец. Сама судьба,  вездесущая ироничная  судьба
приняла участие в этой зловещей игре.
     Несколькими днями  раньше двор выехал в Виндзор, куда в пятницу шестого
сентября прибыл  Альварес ду  Куадра,  чтобы получить от королевы  обещанный
твердый ответ на брачное  предложение Испании. То,  что он видел  вечером на
террасе  Уайтхолла, обеспокоило посла, тем более что он знал изменчивый нрав
Елизаветы и не доверял ее обещаниям. Либо она просто дурачила его, либо вела
себя совершенно неподобающим  для будущей  жены  эрцгерцога образом. В любом
случае,  ее действия  требовали объяснений. Де  Куадра должен был знать, как
обстоят дела. Ему не удалось получить аудиенцию до отъезда двора из Лондона,
и он  последовал  за  королевой в  Виндзор, проклиная всех женщин и возлагая
надежды на преимущества, которые дает салический закон.
     Атмосфера  в Виндзоре была  напряженная,  только  утром  следующего дня
послу удалось  добиться приема у королевы, да и то лишь  благодаря случаю, а
не желанию Елизаветы, потому что встретились они на террасе, когда  королева
возвращалась с охоты. Она  удалила свое окружение, включая и верного Роберта
Дадли, и, оставшись наедине с де Куадра, выразила готовность выслушать его.
     - Мадам, - начал посол,  - я намерен написать своему повелителю и хотел
бы  знать, желает ли  Ваше Величество сказать что-либо  в дополнение к тому,
что вы уже говорили о ваших намерениях, касающихся эрцгерцога.
     Королева нахмурила брови. Хитрый испанец загнал ее в угол.
     -  Вот  что, сэр,  - холодно  проговорила она, -  можете  сообщить  его
величеству,  что  я  приняла  окончательное решение  и  не  выйду  замуж  за
эрцгерцога.
     Бледное лицо испанца  залилось  краской. Только  железное самообладание
удержало его от оскорбительных слов. И все же он заговорил очень жестко.
     -  Во время нашей  последней беседы  на эту тему, мадам,  вы  дали  мне
понять нечто совершенно иное.
     В другое время  Елизавета могла бы рассердиться и осадить его за  такие
речи,  но  так  уж получилось,  что  в  тот  день  она пребывала в наилучшем
расположении  духа и не была  склонна  раздражаться. Королева  рассмеялась и
взглянула на свое отражение в маленьком стальном зеркале, сняв его с пояса.
     - Такое напоминание, милорд, можно счесть нарушением правил вежливости.
Вероятно, вы слышали, что женщинам свойственна изменчивость настроений.
     - В таком  случае, мадам, - с горечью  произнес  посол, - я молю  бога,
чтобы ваше настроение изменилось опять.
     - Ваша молитва не будет услышана. На сей раз мое решение окончательно.
     Де Куадра поклонился.
     - Боюсь, что король, мой повелитель, будет очень недоволен этим.
     Королева посмотрела ему в лицо. Глаза ее загорелись.
     - Бог свидетель, я выйду  замуж  ради  собственного  счастья, а  не для
того, чтобы сделать приятное вашему повелителю.
     - Значит, вы решили выйти замуж? - выпалил посол.
     - Нравится  вам это или нет,  - насмешливо ответила королева. Веселость
вновь взяла в ней верх над мимолетным раздражением.
     - Вероятно, я должен радоваться тому, что радует вас, мадам, - произнес
де  Куадра  холодным  тоном,  совершенно  не вязавшимся  с  содержанием  его
высказывания. - Желание выйти замуж - вполне достаточная причина  для такого
поступка. Простите, Ваше Величество, я не расслышал, за кого.
     - Я не называла  никаких имен. Но такой проницательный человек, как вы,
вполне мог  бы  догадаться,  - ответила королева,  застенчиво и одновременно
дерзко глядя на посла поверх своего веера.
     - Догадаться? Нет. Моя догадка может обидеть Ваше Величество.
     - Каким же образом?
     - Ну, скажем, если я введен в заблуждение тем, что вижу.  Если я назову
имя человека,  который столь  очевидно для всех пользуется вашей королевской
благосклонностью.
     - Вы имеете в виду лорда Роберта Дадли, - Елизавета слегка побледнела и
часто задышала. - Почему же эта догадка должна обидеть меня?
     -  Потому что  королева... мудрая  королева никогда  не  связывает себя
узами с собственным подданным, особенно если он уже женат.
     Эти слова уязвили ее. Де Куадра ранил и гордость женщины, и достоинство
королевы  разом,  но  сделал  это  так  ловко, что не  дал  повода  выказать
откровенную обиду.  Елизавета  закусила  губу и подавила приступ гнева.  Она
рассмеялась, но смех ее прозвучал немного злорадно.
     - Мне кажется, что  в отношении супруги милорда  Роберта вы осведомлены
несколько  хуже, чем это  бывает  обычно,  сэр.  Госпожа  Роберт Дадли  либо
мертва,  либо на грани смерти, - сказала  королева и,  увидев на лице  посла
выражение крайнего недоумения, сочла беседу законченной и удалилась.
     Но  в самом  скором времени Елизавета призадумалась, и ей стало немного
не  по  себе.  Тем же  вечером она  поделилась своими сомнениями с  милордом
Дадли,  передав  ему  слова  де  Куадра.   Его  светлость,  не  отличавшийся
дальновидностью, расхохотался.
     - Ничего, скоро он запоет по-другому, - заявил он.
     Королева положила  руки  ему на плечи  и  с обожанием  посмотрела в его
миловидное цыганское  лицо. Он  никогда не видел  ее такой влюбленной, как в
эти последние дни  с  тех пор, как она покорилась ему на террасе  Уайтхолла.
Никогда еще не было в ней столь много от женщины и столь мало от королевы.
     -  Вы уверены,  Робин? Вы совершенно уверены в этом? - с жаром спросила
она.
     Лорд  привлек  ее  к себе, и она  покорно позволила  заключить  себя  в
объятия.
     - Как  же иначе, когда  столько поставлено на карту, милая?  - произнес
он, и Елизавета сразу поверила ему, поверила потому, что хотела поверить.
     Это  было в  субботу  вечером, а  утром  в понедельник пришло известие,
доказывавшее, что его  уверенность  была вполне  оправданна. Весть ту принес
один из камнорских слуг, человек по имени Боуз, вместе с другими ходивший на
ярмарку в Абингдон и  обнаруживший  труп своей госпожи  у  подножия винтовой
лестницы. Все были убеждены, что с Эми Робсарт произошел несчастный случай.
     Правда,  милорд ждал  несколько иных вестей.  Его немного удивило,  что
несчастный  случай,  разрешивший  все  затруднения, произошел  так  кстати и
избавил  его от необходимости принимать меры, чреватые большей опасностью, и
связывать себя преступными  узами с сэром Ричардом Верни. Лорд понимал,  что
теперь  подозрение может пасть на него  самого, что его  враги  будут  умело
направлять это  подозрение. Осознав  это,  сэр  Роберт немедленно  взялся за
дело. Он  тотчас же  схватил перо и написал своему родственнику, сэру Томасу
Блаунту,  который  как  раз  направлялся  в  Камнор.  В  письме  сэр  Роберт
пересказал  то,  что  узнал  от  Боуза, попросил Блаунта  поручить судебному
следователю провести самое строгое дознание и послать  за сводным братом Эми
Эпплярдом.  "Прошу  вас  действовать, невзирая  на  чины  и  звания"  -  так
заканчивалось это письмо, посланное лордом Блаунту с Боузом.
     Прежде чем  сэр  Роберт  принес  королеве весть  о  несчастном  случае,
уничтожившем препятствия к их браку, появился сэр Ричард с рассказом о  том,
что произошло на самом  деле.  Он  рассчитывал  на похвалу и признательность
своего  хозяина,  но вместо  этого поверг  его  в смятение, а потом выслушал
немало сердитых упреков.
     - Милорд, это несправедливо,  - сетовал верный прихвостень. - Зная, что
дело  не  терпит  отлагательства, я поступил единственно  возможным образом,
обставив все как несчастный случай.
     - Моли бога, чтобы суд присяжных счел это несчастным случаем, - отвечал
Дадли. - Ибо,  если вскроется вся правда,  последствия падут на твою голову.
На  меня не  надейся,  я заранее предупреждал  тебя об  этом. Не ищи у  меня
помощи.
     -  Я  и  не ищу,  -  сказал  сэр Ричард,  чувствуя  презрение к жалкому
эгоисту,  трусу и подлецу, которому  он служил. - Да и не будет в том нужды,
ведь я не оставил следов.
     -  Надеюсь,  что   так,  ибо   знай:  я  приказал  провести  тщательное
расследование, попросив забыть о чинах и званиях. И я буду стоять на своем.
     - А если  несмотря на все это, меня не повесят? - спросил сэр Ричард, и
на его побледневшем лице появилась злорадная гримаса.
     - Возвращайся ко мне, когда дело закроют, и мы поговорим об этом.
     Сэр Ричард вышел вон, обуреваемый яростью и омерзением, оставив милорда
в гневе и страхе.
     Чуть успокоившись, Дадли  тщательно  оделся  и отправился  к  королеве,
чтобы рассказать  о несчастном  случае,  благодаря которому препятствия к их
женитьбе оказались устранены. Тем же  вечером Ее Величество холодно сообщила
де Куадра, что госпожа Роберт Дадли сломала себе шею, упав с лестницы.
     Испанец с непроницаемым лицом выслушал эту весть.
     -  Пророческий  дар  Вашего  Величества   заслуживает  более   широкого
признания, - ответил он.
     Королева на миг опешила  от этих загадочных слов. Потом  вдруг в голове
ее зашевелилось какое-то  тревожное воспоминание. Она отвела посла  к  окну,
подальше от окружавших  ее  придворных, и на всякий случай обратилась к нему
(как он сам сообщает) по-итальянски:
     -  Боюсь, что не понимаю вас, сэр. Не соблаговолите  ли  вы  выразиться
яснее?
     Она  стояла  прямо  и  неподвижно,  глядя  на   него  хмурым  взглядом,
унаследованным от  отца.  Но  у де Куадра были в запасе кое-какие  козыри, и
Елизавете пришлось бы потрудиться, чтобы сбить его с толку.
     -  Касательно  пророческого  дара?  -  спросил  он.  -  Но  разве  Ваше
Величество  не предрекали гибели несчастной женщины всего за  сутки до того,
как  это случилось?  Не вы  ли говорили, что  она  либо мертва, либо вот-вот
умрет?
     Он заметил, как Елизавета  бледнеет, увидел страх в ее  темных и обычно
таких смелых глазах. Но мгновение  спустя  страх уступил  место раздражению,
свойственному ее вспыльчивой натуре.
     - Что  вы  хотите этим сказать,  черт  возьми?  -  вскричала королева и
продолжала, не дожидаясь ответа: - Бедняжка была больна и немощна и,  должно
быть,  скоро  зачахла  бы.  Дознание, несомненно,  покажет,  что  несчастный
случай,  лишь  упредивший  естественный  исход,  объясняется  состоянием  ее
здоровья.
     Посол  мягко  покачал  головой,  наслаждаясь  замешательством королевы,
блаженствуя от  того, что ему  выдалась  возможность больно  ранить женщину,
отвергнувшую его повелителя, наказать ту, кого он с полным основанием считал
виновной стороной.
     -  Ваше  Величество,  боюсь,  вас  неверно  осведомили  на  этот  счет.
Несчастная отличалась прекрасным  здоровьем и прожила бы  еще  много лет. По
крайней  мере,  так я понял  слова сэра Вильяма  Сесила, от которого  обычно
исходят самые достоверные сведения.
     Королева стиснула руку посла.
     - Так вы передали ему мои слова?
     - Возможно,  это было не совсем благоразумно. Но откуда я мог  знать? -
тут он на миг умолк. - Я лишь высказал  ему досаду по поводу вашего решения,
касающегося  эрцгерцога, которое  я вряд ли могу  посчитать мудрым,  если вы
позволите мне такую дерзость.
     Елизавета  поняла,  что  ей  предлагают  сделку,  и  в  ней  тотчас  же
проснулась подозрительность.
     - Вы  превышаете  ваши  полномочия,  милорд,  -  оборвала  она посла  и
отвернулась.
     Однако  тем  же  вечером  королева  заперлась  вдвоем с  Дадли  и стала
придирчиво расспрашивать  его обо всем происшедшем.  Милорд был  воплощенная
страстность.
     - Призываю  небеса  в  свидетели!  -  воскликнул  он,  когда  Елизавета
прозрачно намекнула на то, что он помог своей жене отправиться на тот  свет.
-  Я  никоим  образом   не  повинен  в  случившемся.   Я   просил   Блаунта,
отправившегося в Камнор, провести расследование, невзирая на имена и звания.
И если выяснится,  что произошло нечто худшее, чем простое несчастье, убийца
будет болтаться в петле.
     Елизавета обняла его за шею и положила голову на плечо Роберта.
     - О, Робин, Робин, мне так страшно, - жалобно проговорила  она. Впервые
на его памяти она была готова расплакаться.
     Шли  дни,  и страхи  понемногу  развеивались. Наконец  суд  в  Камноре,
собравшийся с большим опозданием  и  постоянно побуждаемый милордом ко  всем
новым  изнурительным  допросам,   вынес  вердикт:   "найдена  мертвой",  что
избавляло  его  светлость  (который,  как  известно, был  в Виндзоре,  когда
погибла  его  супруга)  от  всякой  ответственности.  Это  известие  придало
храбрости и  королеве, и милорду; теперь они уже не делали секрета из своего
намерения вскоре вступить в брак.
     Однако  многим такое решение суда  показалось неудовлетворительным. Оно
не убедило людей, хорошо знавших милорда. Самыми знатными из этих людей были
Эрандел  (и сам претендовавший  на руку  королевы), Норфолк и Пемброк. А  за
ними  стояло несметное множество простолюдинов. Неприязнь к лорду Дадли, уже
давно тлевшая под спудом, наконец вспыхнула и вырвалась наружу, причем огонь
раздували такие красноречивые  проповедники,  как Левер,  со всех лондонских
кафедр  осудивший планируемую женитьбу и не скупившийся на  мрачные намеки о
действительной причине гибели Эми Дадли.
     То, о  чем  дома  говорилось  лишь  обиняком,  открыто  обсуждалось  за
границей. В Париже  Мария  Стюарт рискнула вслух высказать жестокую догадку,
которую  Елизавета  была  вынуждена  держать при себе: "Королева  Англии,  -
заявила  она,  -  хочет выйти замуж  за своего  конюха, убившего жену, чтобы
освободить для нее место".
     Тем  не  менее  Елизавета упорствовала в своем  намерении  стать  женой
Дадли, и это продолжалось  до  конца  сентября,  когда трезвомыслящий  Сесил
намекнул ей, что в стране тлеет огонек смуты.
     Разумеется, королева гневно обрушилась на лорда, но тот упорно стоял на
своем.
     - Вы  помните, что  остается так называемый  вопрос о  пророчестве, как
выражается епископ Аквилский, - говорил он ей.
     - Боже мой! Неужели этот негодяй болтает языком?
     - А чего еще  можно  было,  Ваше  Величество, ожидать от человека,  чьи
выдумки идут от уязвленного самолюбия? Он уже растрезвонил на весь свет, что
за день до того, как леди Роберт сломала себе шею, вы заявили, будто она или
мертва, или вот-вот умрет. А исходя из этого, де Куадра утверждает, что Ваше
Величество заранее знали о преступном замысле.
     - Заранее знала о преступном замысле! - королева едва не задохнулась от
гнева, а потом  вдруг  принялась ругаться  так  же  неистово, как это  делал
старый король Гарри в припадках самой мрачной ярости.
     -  Мадам! -  воскликнул  Сесил, потрясенный  ее  горячностью. -  Я лишь
передаю вам то, что говорит посол. Это вовсе не мои слова.
     - Но вы верите ему?
     - Нет, мадам. Иначе сейчас меня не было бы здесь.
     - А кто-нибудь из моих подданных верит?
     -  Они воздерживаются от суждений и выжидают, надеясь, что  последующие
события помогут им узнать правду.
     - То есть?
     - Если де  Куадра и остальные правы в своих предположениях относительно
ваших побуждений, существует опасность, что ваши подданные поверят им.
     - Бога ради, выражайтесь яснее. Что это за предположения?
     Сесил в полной мере внял этой просьбе.
     - Они сводятся к тому, что милорд убил свою жену, чтобы вступить в брак
с Вашим  Величеством,  и что Ваше Величество знали об  этом, - смело ответил
лорд  и продолжал, не позволив  королеве дать волю  гневу:  - Вы  еще можете
спасти  свою  честь, мадам.  Она в  опасности, но  способ есть.  Только один
способ. Если  вы  оставите всякие  мысли  о  браке с  сэром Робертом, Англия
поверит, что де Куадра и иже с ним - лжецы. Если же вы станете  упорствовать
в своем намерении,  то подтвердите  истинность его  заявлений и собственными
глазами увидите, что неизбежно последует за этим.
     Да, она уже видела это. И боялась.
     Спустя несколько часов после беседы с лордом Сесилом  она сообщила ему,
что не намерена выходить замуж за Дадли.
     Страх помог ей сохранить  честь, пожертвовав сердечной привязанностью и
отказавшись  от  брака с единственным  человеком, который мог  бы  стать  ее
мужем.  Рана  затянулась  не  скоро.  Королева  подумывала  о  браке,  и  ее
влюбленный взгляд  то  и дело  обращался на  очаровательного лорда  Роберта,
ставшего  впоследствии графом Лейчестерским. Как-то раз,  спустя  лет  шесть
после смерти Эми,  снова пошли разговоры о намерении Елизаветы выйти за него
замуж, но эти разговоры привели к возрождению слухов о причинах  гибели леди
Роберт  Дадли и  быстро сошли на нет. И призрак несчастной  убиенной женщины
все время стоял между ними, не позволяя Елизавете утолить стремление сердца,
а Роберту - честолюбие.
     Вероятно, этим отчасти и объясняется полное горечи заявление Елизаветы,
когда она  узнала  о  том,  что  Мария  Стюарт родила  ребенка: "Шотландская
королева дала жизнь законному сыну, а я так и осталась бесплодной!"



X. ГАННОВЕРСКАЯ ТРАГЕДИЯ


     Граф Филипп Кенигсмарк и принцесса Софи Доротея

     Граф Филипп Кенигсмарк слыл чуть ли не  головорезом  во  всей Европе, и
особенно  в Англии, где молва приписывала ему и его брату  убийство  мистера
Тинна. Однако  семнадцатое столетие не требовало от солдат  удачи чрезмерной
щепетильности  и  нравственной  чистоты,   поэтому  прощало  графу   Филиппу
Кристоферу  Кенигсмарку некоторый  недостаток  добродетели,  высоко ценя его
красоту,  изящество,  остроумие  и  удаль.  Ганноверский двор оказывал графу
теплый прием, чувствуя себя польщенным его присутствием. Филиппа  удерживали
при  дворе  и   должность  полковника  гвардии  курфюрста,  и  глубокая,  но
зародившаяся  под  несчастливой   звездой  привязанность  к  принцессе  Софи
Доротее,  супруге  наследника принца, ставшего впоследствии  королем  Англии
Георгом I.
     Они  знали друг  друга с детства. Кенигсмарк был наперсником ее детских
игр при дворе ее отца, герцога Зельского, куда его часто привозили. В юности
он объездил весь мир, стремясь получить как можно более широкое образование,
какое только доступно человеку его положения и способностей. Филипп сражался
с быками  в Мадриде и  с неверными в заморских странах. Он искал приключений
везде,  где  только возможно,  и  в конце концов  молва окутала  его ореолом
романтики.   Когда  Филипп  снова   встретился   с  Софи,   он   казался  ей
ослепительно-яркой личностью, резко  выделявшейся  на скучном  фоне  грубого
ганноверского  двора.   В  этом   прекрасно  образованном,  самоуверенном  и
грациозном светском льве Софи с трудом узнала товарища своих детских игр.
     Филипп тоже отметил, что Софи  очень изменилась. Вместо милой  девочки,
какой он  ее помнил  (она вышла замуж в 16  лет,  в  1682 году), граф увидел
зрелую  женщину,  в  которой  за 10 лет супружества  воплотились  все щедрые
посулы  ее  девичества.  Однако  краса  ее  была окутана  облаком  печальной
задумчивости, не  присущей ей прежде.  Судя по этой печали,  не все  в жизни
Софи сложилось  удачно. Свойственная ей  веселость  не исчезла, но приобрела
некий   оттенок  горечи,  легкая  насмешливость  уступила  место   холодному
язвительному острословию, которым она беспечно наносила людям многочисленные
обиды.
     Кенигсмарк замечал эти перемены и хорошо сознавал их причины. Он знал о
любви Софи  к ее кузену, герцогу Вольфенбюттельскому, мешавшей династическим
амбициям семейства. Ради объединения  герцогства Люнебургского  ее выдали за
не любимого ею принца  Георга, который и сам  не питал к жене особых чувств.
Но  принц был волен развлекаться как хотел. Насколько известно,  он  отдавал
предпочтение уродливым женщинам и забавлялся с ними так открыто и вульгарно,
что  холодность,  которую  чувствовала  к  супругу  Софи,  вступая  в  брак,
переросла в презрение и даже омерзение.
     Так и жила эта злосчастная чета:  презрение - с ее и холодная неприязнь
-  с  его стороны, причем  неприязнь  эту всецело разделял  и  отец  принца,
курфюрст  Эрнест  Август. Кроме  того,  ее постоянно подогревала графиня фон
Платтен.  Госпожа  фон Платтен,  жена  первого  министра  государства,  была
"официальной"  любовницей  Эрнеста  Августа (при молчаливом  согласии своего
ничтожного супруга, видевшего в этом залог своей успешной карьеры). Она была
неуклюжей,   уродливой   и  тщеславной  толстухой.  Казалось,  злоба  прочно
поселилась в жирных складках ее размалеванной физиономии,  выглядывала из ее
узеньких глазок. Но курфюрст Эрнест любил  ее. По-видимому,  пристрастие его
сына к уродливым женщинам было наследственным.
     Между  графиней   и  Софи  возникла   непримиримая  вражда.   Принцесса
смертельно оскорбила фаворитку своего свекра.  Она не только не заботилась о
том,  чтобы скрыть омерзение,  которое  вызывала  в  ней  эта отвратительная
женщина,  но,  напротив,  выражала  его  столь  явно и язвительно, что мадам
Платтен сделалась  посмешищем всего  двора. Отголоски этих плохо  скрываемых
насмешек достигали ушей графини, а та прекрасно понимала, откуда дует ветер.
     И  вот  в  эту  атмосферу,  насыщенную   взаимной  враждой,  вторгается
изысканный, романтичный Кенигсмарк.
     С его  появлением этот мрачный и злобный  фарс превратился  в подлинную
трагедию.
     Началось все с того, что  графиня фон  Платтен влюбилась в Кенигсмарка.
Он  не сразу осознал это, хотя, видит Бог, не страдал недостатком тщеславия.
Быть может, именно чрезмерное самомнение и помешало ему поначалу увидеть эту
сногсшибательную истину. Но со временем он все понял. Когда до Филиппа дошел
подлинный смысл плотоядных взглядов, которые бросала на него эта накрашенная
ведьма, он  почувствовал, как по спине  пробежал холодок. Но граф  лицемерно
скрыл  свою  неприязнь  к  воздыхательнице.  В  конце  концов,  он  ведь был
продувным  малым и  надеялся  применить  свои таланты  и  знание  света  при
ганноверском дворе, чтобы добиться более высокого положения. Филипп понимал,
что фаворитка  курфюрста может быть ему полезна, а искатели приключений, как
известно,  не очень разборчивы в выборе путей, ведущих  к  вершине. Вот он и
флиртовал,  весьма искусно,  с влюбленной в него графиней, но только до  тех
пор,  пока  она  была  ему  нужна,  а  враждебность  ее  могла быть  чревата
опасностью.  Получив  должность полковника гвардии курфюрста  и  заручившись
тесной дружбой принца  Карла-младшего, сына курфюрста, Филипп  укрепил  свое
положение  при  дворе  и  сбросил  маску.  Он  открыто  разделял  враждебное
отношение Софи к госпоже фон Платтен, а вскоре, во время посещения польского
двора, подвыпив, рассказал своим  собутыльникам забавную историю  о любовных
домогательствах этой дамы.
     Рассказ вызвал неудержимый хохот распутной компании. Но кто-то донес об
этом графине,  и можно  представить себе, какая буря  чувств обуяла ее. Гнев
госпожи  Платтен  усугублялся  еще  и  тем,  что  его  приходилось скрывать.
Разумеется,  она  не могла потребовать от своего любовника, курфюрста, чтобы
он отомстил за нее. Уж кто-кто, а Эрнест должен  был оставаться в неведении.
Но  не  только  поэтому  решила она  отсрочить  возмездие.  Сперва надо было
тщательно, до мелочей, все продумать. Ну а уж... тогда. Тогда этот не в меру
самонадеянный хлыщ горько поплатится за нанесенную ей обиду.
     Возможность  нанести удар предоставилась  графине довольно скоро,  и  в
значительной  степени  благодаря  новому  проявлению  ненависти госпожи  фон
Платтен к Софи. Она свела  принца  Георга  с Мелузиной  Шулемберг. Мелузина,
ставшая спустя  несколько лет герцогиней Кендал,  еще не  достигла тогда той
крайней  степени  худобы  и  безобразия,  из-за которых впоследствии стала в
Англии   притчей   во   языцех.   Но  и   в   юности   она   не   отличалась
привлекательностью. Впрочем, обольстить принца Георга было нетрудно.
     Тупой  распутник,  не  ведавший благородства,  склонный  к чревоугодию,
обильным  возлиянием  и  сквернословию,  он  нашел в  Мелузине фон Шулемберг
идеальную партнершу. Введение ее в роль титулованной наложницы состоялось на
балу,  который принц Георг давал в Херренхаузене и на котором присутствовала
принцесса Софи.
     Она  привыкла к грубому распутству  своего тупоумного муженька  и  была
безучастна  к  его  похождениям, но такое публичное оскорбление  переполнило
чашу ее терпения. На другой день она покинула Херренхаузен,  найдя прибежище
у своего отца в Зеле.
     Однако отец принял ее прохладно, отчитав за своеволие и легкомыслие, не
соответствующие,  по  его  мнению,  ее достойному и  высокому  положению. Он
посоветовал ей  впредь  проявлять  больше  благоразумия  и  смирения, как  и
подобает замужней женщине, и отправил восвояси.
     Георг встретил жену крайне  неприязненно: на сей  раз она проштрафилась
куда больше обычного, выказав непростительное неуважение  к его особе. Пусть
уразумеет,  что  своим нынешним положением  она обязана  супругу. И он будет
признателен ей, если она хорошенько взвесит свое поведение к его возвращению
из Берлина, куда он вскоре намерен отбыть. Георг предупредил Софи, что более
не собирается сносить от нее подобных выходок.
     Все  это он произнес  с гримасой холодной ненависти  на дряблой  жабьей
физиономии,  с  трудом удерживая  в  равновесии  свою  неуклюжую приземистую
фигуру, силясь придать ей некоторую осанку.
     Вскоре он отправился в Берлин, увозя с собой ненависть к жене, оставляя
дома смятение и еще большую ненависть ее к себе. Повергнутая в отчаяние Софи
пыталась  найти  верного друга, который  мог  бы  дать ей столь  необходимую
сейчас поддержку, избавил бы ее от невыносимой участи.  И вот, волею судеб в
эту тяжелую минуту рядом с ней  очутился  друг детских лет, друг  преданный,
как  она  полагала  (и  это  действительно  было  так), изысканный,  дерзкий
Кенигсмарк, златокудрый, прекрасноликий, с загадочными голубыми глазами...
     Как-то  летним днем,  прогуливаясь с ним вдоль  аккуратно подстриженной
живой изгороди английского парка, окружавшего  дворец Херренхаузен, такой же
неказистый и приземистый, как его строители и обитатели, она излила  Филиппу
душу и, страстно желая сострадания,  рассказала ему  обо  всем,  что прежде,
страшась позора,  скрывала  от  посторонних.  Софи  не  утаила  ничего;  она
сетовала  на  свою  несчастливую  жизнь   с  грубым  супругом,   говорила  о
бесчисленных  унижениях и оскорблениях, о боли, которую она раньше стоически
прятала в тайниках  души;  призналась даже в том, что иногда  Георг бил  ее.
Кенигсмарк  то  краснел,  то  бледнел,  менялся в  лице, и  эти  превращения
отражали охватившие  его бурные  чувства. Его бездонные глаза цвета  сапфира
гневно  засверкали,  когда  любимая  женщина  под  занавес  поведала  ему  о
перенесенных побоях.
     -  Довольно,  госпожа! -  воскликнул он.  - Я клянусь вам, что он будет
наказан, да услышит меня Господь!
     -  Наказан...  - машинально  повторила  Софи, остановившись  и глядя на
Филиппа с грустной, недоверчивой улыбкой. -  Друг  мой,  я  ищу не кары  для
него, а избавления для себя.
     -  Одно другому не  помеха, - горячо отвечал  он, похлопывая ладонью по
рукоятке  шпаги. -  Вы избавитесь  от этого грубияна, как  только я настигну
его. Нынче же вечером я последую за ним в Берлин.
     - Что вы намерены сделать? Что все это значит? - спросила она.
     - Я проткну его насквозь своей шпагой и сделаю вас вдовой, госпожа.
     Софи покачала головой.
     - Принцы не дерутся на дуэли, - с презрением сказала она.
     -  Я нанесу Георгу такое оскорбление, что у него не будет выбора, разве
что он и вправду не знает ни стыда, ни  совести. Я улучу такую минуту, когда
вино придаст ему достаточно храбрости, чтобы принять вызов. А если ничего не
выйдет и он спрячется за свой титул - что ж, есть и другие способы покончить
с ним.
     Быть может, в этот миг Филипп вспомнил о мистере Тинне.
     У  бедняжки Софи потеплело на душе: ведь  это из-за нее  граф проявляет
такое пылкое  безрассудство  и  романтическое негодование.  А  она уже давно
холодна, как лед, не жаждет любви и нуждается лишь в сострадании. Поддавшись
внезапному порыву, она стиснула руку Филиппа.
     - Друг  мой, друг мой! - дрожащим  голосом вскричала она. - Вы  сошли с
ума. Вы прекрасны в своем безрассудстве, но все  же  это - безрассудство. Вы
подумали, что станет с вами, если вы действительно это сделаете?
     Он отмахнулся от ее доводов презрительным, почти сердитым жестом.
     - Разве дело в этом?  Меня больше волнует, что станет с вами. Я рожден,
чтобы  служить вам,  моя  принцесса,  и  вот это время наступило... - Филипп
улыбнулся, пожал плечами, потом выразительным движением воздел руки к небу и
вновь  уронил их. В  этом человеке  как-то  разом  уживались и  дворянин,  и
сказочный герой, и странствующий рыцарь.
     Она  подошла к нему, положила  руки на голубые  отвороты  его мундира и
нежно заглянула в его прекрасные глаза. Возможно, впервые  в жизни она  была
близка  к тому,  чтобы поцеловать  мужчину,  но только как любимого брата, в
знак глубокой благодарности  за его преданность ей, не имевшей по-настоящему
верных друзей.
     -  Знай   вы,  какой  бальзам  на  мою  израненную  душу  пролили  этим
доказательством  вашей  дружбы,  вы бы поняли, что я  не  нахожу слов, чтобы
выразить мою признательность,  -  сказала  она. -  Я  в замешательстве, и не
знаю, как вас благодарить.
     -   Не   надо   благодарности,  -   отвечал  Филипп.  -   Я  сам  полон
признательности  к  вам за  то,  что  вы  обратились  ко  мне в  час  нужды.
Единственное, о  чем  я  вас  прошу,  -  это позволить  мне  действовать  по
собственному усмотрению.
     Софи покачала  головой.  Она заметила,  что его взгляд  становится  все
более встревоженным. Филипп хотел было  возразить подруге,  но она опередила
его.
     - Окажите мне услугу, если на то будет ваша воля.  Видит Бог, мне нужна
помощь верного друга. Но форму этой услуги я должна избрать сама. Только так
и никак иначе.
     - Но каким же образом могу я помочь вам? - нетерпеливо спросил граф.
     - Я хочу бежать из этого  ужасного города, покинуть Ганновер  и никогда
не возвращаться сюда.
     - Бежать? Но куда бежать?
     - Не все ли равно? Куда-нибудь, лишь бы подальше  от этого ненавистного
двора.  Куда угодно. Ведь мой отец отказал мне  в  приюте, на  который я так
надеялась. Я бы уже давно бежала, не  будь у меня детей.  Два моих  малыша -
вот ради кого я проявляла такое долготерпение. Но теперь и ему пришел конец.
Увезите меня отсюда, Кенигсмарк, - она опять взяла его за  отвороты мундира.
- Если вы действительно хотите мне помочь, то посодействуйте моему побегу.
     Он взял ее ладони и прижал их  к своей  груди. Румянец  заиграл на  его
щеках. В  его глазах, глядевших прямо  в  ее,  полные  боли  глаза, вспыхнул
огонек вожделения. Страсть быстро  охватывает  чувствительные  романтические
натуры, и ради нее они готовы на самые рискованные приключения.
     -  Моя принцесса, пока  ваш Кенигсмарк  жив, вы можете рассчитывать  на
него.
     Он  отнял ее руки  от своей груди, но  не выпустил их.  Граф  так низко
склонился  к  ладоням  Софи,  что  его  длинные,  густые  золотистые  локоны
образовали как  бы  завесу, под прикрытием которой он прижался губами  к  ее
пальцам. Софи не противилась этому: его безграничная преданность заслуживала
такой скромной награды.
     -  Еще  раз благодарю, - прошептала она. - А  сейчас я должна подумать.
Пока я не знаю, где смогу найти надежное убежище.
     Эти слова несколько  охладили пыл графа.  А ведь он был готов умчать ее
прочь на своем скакуне и  где-нибудь в далекой стране шпагой  завоевать  для
нее  королевство. Ее рассудительная  речь развеяла его мечты: Филипп  понял,
что Софи вовсе не обязательно должна избрать именно его своим покровителем.
     Так или  иначе,  но воплощение замысла было отложено  на неопределенный
срок.
     И  граф,  и  Софи проявили  крайнюю неосмотрительность. Они должны были
помнить,  что  принцессе  не  подобает  вести долгих разговоров, держась  за
лацканы мундира собеседника, позволяя ему касаться себя, целовать свои руки.
Да  еще  против дворцовых  окон.  У  одного из этих окон притаилась  ревниво
наблюдавшая за  парочкой графиня  фон Платтен, не допускавшая  и  мысли, что
беседа  молодых  людей  носит вполне целомудренный характер. Ведь  она  люто
враждовала с обоими,  не так ли? Разве  не  злословила принцесса на ее счет,
разве Кенигсмарк не отверг предложенную графиней любовь  и не предал всю эту
историю огласке самым беспардонным образом ради того только, чтобы скабрезно
позабавить компанию распутных гуляк?
     Тем же вечером графиня разыскала своего любовника, курфюрста.
     - Ваш  сын уехал  в Пруссию, - сказала она.  - Кто же заботился о чести
принца в его отсутствие?
     -  О  чести  Георга?  - повторил курфюрст, вытаращив глаза на  графиню.
Вопреки  ожиданиям,  он  не  расхохотался  при  упоминании  о  необходимости
заботиться  о  том, что не так-то  легко  обнаружить.  Эрнест не был наделен
чувством  юмора,  что  становилось  ясно  с  первого  же  взгляда.  Это  был
низкорослый, заплывший жиром человечек;  узкий лоб и широкие скулы придавали
его голове сходство с грушей.
     - Что вы хотите этим сказать, черт побери? - вопросил он.
     -  Только одно:  у этого заезжего  хлыща Кенигсмарка и Софи чересчур уж
близкие отношения.
     - Софи? - густые  брови курфюрста взлетели  чуть ли не к челке тяжелого
пышного   парика,   изрезанная   морщинами   злая  физиономия   сложилась  в
презрительную гримасу. - Эта бледная простушка? Ба! Какая чушь!
     Добродетельность  принцессы   всегда   лишь   усугубляла  пренебрежение
Георга.
     - Такие вот простушки могут быть  весьма коварны,  -  отвечала графиня,
наученная собственным житейским опытом. - Выслушайте меня.
     И  она  поведала ему обо всем,  что видела днем, не преминув расцветить
свой рассказ всевозможными подробностями.
     Злоба еще больше исказила физиономию курфюрста. Он всегда  недолюбливал
Софи, а после ее недавнего побега в Зель стал  относиться к ней и того хуже.
Распутник  по  натуре,  отец такого  же распутника, он,  разумеется,  считал
неверность невестки непростительным грехом.
     Он тяжело поднялся с глубокого кресла и резко спросил:
     - Как далеко у них зашло?
     Благоразумие предостерегло графиню от высказываний, правдивость которых
могла  не подтвердиться  впоследствии.  К  тому же,  она  чувствовала, что в
спешке нет никакой необходимости.  Немного кропотливой, терпеливой слежки, и
она добудет улики против этой парочки. Довольно и того, что она уже сказала.
Графиня пообещала курфюрсту  лично блюсти интересы его  сына, и  вновь он не
увидел ничего  забавного в том, что  заботы о чести отпрыска приняла на себя
его, курфюрста, любовница.
     Графиня рьяно взялась за эту близкую ее сердцу работу,  хотя доброе имя
Георга интересовало ее меньше всего. Ей хотелось обесчестить Софи и погубить
Кенигсмарка.  Она  усердно  занялась слежкой  сама,  да  и  другим  поручила
шпионить и доносить. Почти каждый день графиня приносила курфюрсту сплетни о
тайных свиданиях, рукопожатиях, шушуканьях  попавшей под подозрение парочки.
Курфюрст  был  вне  себя  от злости  и рвался  в бой,  но  коварная  графиня
продолжала сдерживать  его раж.  Улик пока не  хватало.  Стоит обвинениям не
подтвердиться, и  возможность примерно покарать подозреваемых будет упущена,
а  обвинители  сами  окажутся под  ударом, особенно  если на  защиту  дочери
встанет  ее отец, герцог Зельский.  Поэтому следовало выждать  еще  немного,
пока не появятся несомненные доказательства любовной связи.
     И вот настал день, когда графиня поспешила к курфюрсту с  вестью о том,
что   Кенигсмарк  и   принцесса   уединились   в   садовом  павильоне.  Надо
поторопиться,  тогда  он увидит  все своими  глазами и  сможет  действовать.
Графиня упивалась  предвкушением  триумфа.  Будь эта  встреча  и  совершенно
невинной  (а графиня, будучи  тем, чем  она была, и повидав всякое, не могла
себе  этого представить), назначить ее, даже с точки зрения снисходительного
наблюдателя,  было непростительной неосмотрительностью со стороны принцессы.
Впрочем, на снисходительность наблюдателей Софи рассчитывать не приходилось.
     Красный  от возбуждения  курфюрст  опрометью  бросился  к  павильону  в
сопровождении   госпожи   фон  Платтен.  Но,  несмотря   на  усердие   своей
осведомительницы, он  опоздал.  Софи  побывала в павильоне,  но ее беседа  с
Кенигсмарком была очень короткой. Прицессе надо было сообщить графу, что она
все  обдумала.  Она  намеревалась искать убежища  при  дворе своего  кузена,
герцога Вольфенбюттельского, который наверняка в память о том, что связывало
их в прошлом, не откажет ей в приюте и  защите.  От Кенигсмарка требовалось,
чтобы он сопровождал ее ко двору кузена.
     Кенигсмарк  был   готов   отправиться   немедленно.  С   Ганновером  он
расставался без  сожаления.  А в Вольфенбюттеле  его растущая  романтическая
страсть к Софи, быть может, и найдет какое-то выражение - после того, как он
верно послужит ей. Пусть она отдаст необходимые распоряжения и  сообщит ему,
когда будет готова  отправиться в  путь.  Но надо быть поосторожнее: за ними
шпионят. Чрезмерное рвение госпожи фон Платтен  в какой-то мере ей же  вышло
боком.  Ощущение постоянной слежки вынудило друзей назначить эту рискованную
встречу  в   уединенном  павильоне,  но  это  же   ощущение  побудило  графа
задержаться там  после  ухода Софи. Их  не  должны  были  видеть  выходящими
вместе.
     Молодой  человек в  одиночестве  сидел  перед  окном,  подперев  голову
руками, и его красиво  очерченные губы  чуть улыбались, а глаза  мечтательно
смотрели вдаль. И тут вдруг в беседку вломился Эрнест Август, сопровождаемый
замешкавшейся на пороге графиней фон Платтен. Злость  и  быстрый бег сделали
лицо  курфюрста  багровым,  как  при  апоплексическом  ударе;  он  пыхтел  и
задыхался от ярости.
     - Где принцесса? - выпалил Эрнест.
     Граф заметил маячившую за спиной курфюрста госпожу фон Платтен и нутром
почуял опасность, но напустил на себя простодушно-удивленный вид.
     - Ваше Высочество ищет ее? Может быть, я сумею помочь вам в этом?
     Эрнест Август на миг смешался, потом зыркнул через плечо на графиню.
     - Мне сказали, что Ее Высочество здесь, - заявил он.
     -  Очевидно,  вам предоставили  ложные  сведения, - невозмутимо отвечал
Кенигсмарк.
     И он жестом пригласил курфюрста самому убедиться в этом.
     - Давно вы здесь? -  разочарованный  курфюрст избегал  прямого вопроса,
который так и вертелся у него на языке.
     - Около получаса.
     - И все это время вы не видели принцессу?
     -  Принцессу?  - Кенигсмарк  недоуменно  нахмурился. -  Мне трудно  вас
понять, Ваше Высочество.
     Курфюрст шагнул вперед и наступил на что-то  мягкое. Он посмотрел вниз,
наклонился и поднял женскую перчатку.
     - Что это? - воскликнул он. - Чья эта перчатка?
     Если у Кенигсмарка и сжалось сердце (а было от чего), виду он не подал.
Граф улыбнулся и едва не расхохотался.
     -  Ваше Величество изволит  потешаться  надо мной,  задавая вопросы, на
которые может ответить только ясновидец.
     Курфюрст  не сводил  с  него тяжелого недоверчивого взгляда. В этот миг
послышались торопливые шаги, и в дверях беседки показалась служанка, одна из
фрейлин Софи.
     - Что вам нужно? - рявкнул на нее курфюрст.
     - Взять  перчатку Ее Высочества, которую она недавно  обронила здесь, -
пугливо  отвечала  девушка, раскрыв,  сама того не  ведая, тот секрет,  ради
сохранения которого была столь поспешно послана сюда.
     Курфюрст  швырнул  ей перчатку  и  злобно  ухмыльнулся.  Когда  девушка
убежала, он снова повернулся к Кенигсмарку.
     - А вы ловко изворачивались, - с усмешкой сказал он. - Слишком уж ловко
для  честного  человека. Ну-ка,  рассказывайте без  утайки, что же  все-таки
делала здесь принцесса Софи в вашем обществе?
     Кенигсмарк  горделиво  выпрямился  и произнес,  глядя прямо  в  пышущее
гневом лицо курфюрста:
     -  Ваше Высочество  полагает, что  принцесса  была  здесь  со  мной,  а
перечить  принцу  не   положено,   даже  если  он  оскорбляет  женщину,  чья
безупречная чистота выше его понимания. Но Ваше Высочество напрасно считает,
что я смогу  принять хоть  малейшее участие в этом  оскорблении, снизойдя до
ответа на его вопрос.
     - Это  ваше  последнее  слово?  - Курфюрст трясся от  еле сдерживаемого
гнева.
     - Ваше Высочество полагает, что я должен что-то добавить?
     Выпуклые  глаза  Эрнеста  сузились, толстая нижняя  губа  выпятилась  в
зловещей гримасе.
     -  Вы освобождаетесь, граф, от службы в гвардии курфюрста, и  поскольку
это - единственное, что  связывало вас с Ганновером, мы не видим причины для
продления вашего пребывания здесь.
     Кенигсмарк отвесил чопорный поклон.
     - Мое  пребывание здесь,  Ваше Высочество,  закончится,  как  только  я
сделаю необходимые приготовления к отъезду. Самое большее - через неделю.
     - Вам дается три дня, граф. - Курфюрст повернулся и заковылял прочь.
     Только после его ухода Кенигсмарк наконец смог вздохнуть полной грудью.
Трех дней вполне хватит и принцессе. Все прекрасно.
     Курфюрст тоже полагал, что все  прошло очень  хорошо.  Он уволил  этого
возмутителя  спокойствия,  предотвратил  скандал  и  отвел   беду  от  своей
невестки. Лишь госпожа  фон Платтен считала,  что все идет из рук вон плохо:
она  жаждала  вовсе не такого  результата. Она грезила  о  скандале, который
навеки погубит  обоих ее  врагов, Софи и Кенигсмарка. А  теперь они избежали
гибели. И  то, что графиня, как она  полагала, разлучила два любящих сердца,
само  по  себе не могло  утолить  переполнявшую ее  ненависть.  Поэтому  она
направила  всю мощь своего злого гения на разработку нового замысла, который
приведет  к желанному итогу.  Замысел  этот  был чреват определенным риском.
Рассчитывая, что сумеет выкрутиться в случае провала,  графиня смело взялась
за дело, почти уверенная в успехе.
     На другой день она послала  Кенигсмарку  короткую поддельную записку от
имени Софи. В ней содержалась настоятельная просьба прийти нынче же в девять
часов вечера в покои принцессы.  Угрозами  и подкупом она вынудила  фрейлину
Софи (ту самую, что приходила за перчаткой) передать это послание.
     Но случилось так, что Кенигсмарк через верную фрейлину Софи, госпожу де
Кнезебек, посвященную в их тайну, тем же утром послал  принцессе  записку, в
которой кратко сообщал о  необходимости срочного отъезда и просил  завершить
приготовления  с  таким  расчетом, чтобы  можно  было  покинуть Херренхаузен
следующим же утром. Граф счел принесенное ему послание ответом Софи и ничуть
не усомнился в его подлинности, поскольку почерк принцессы был ему незнаком.
Он  был  обескуражен опрометчивостью, с  которой Софи призывала его,  но  не
испытывал  ни малейших  колебаний.  Осмотрительность  не  была  присуща  его
натуре. Граф верил, что боги покровительствуют смельчакам.
     Тем временем госпожа фон Платтен осыпала  своего любовника упреками  за
то, что он так мягко обошелся с датчанином.
     - В чем дело? - отвечал ей курфюрст. - Завтра он уберется на все четыре
стороны, и мы освободимся от него. Разве этого мало?
     - Мало немало, да только вдруг будет уже поздно?
     - На что это вы намекаете? - раздраженно спросил он.
     - Буду  откровенна  и расскажу  все,  что знаю.  Вот как обстоят  дела.
Кенигсмарк  встречается с принцессой Софи этой ночью,  в десять часов. И где
бы вы думали? В личных покоях Ее Высочества!
     Курфюрст с проклятиями вскочил на ноги.
     - Это неправда! - вскричал он. - Быть того не может!
     - Ну, тогда я умолкаю, - госпожа фон Платтен поджала тонкие губы.
     - Нет, говорите! Как вы это узнали?
     -  Этого я вам сказать не могу,  не выдав чужую тайну. Достаточно того,
что я об этом знаю.  Ну, а  теперь  подумайте  сами, сполна ли вы воздали за
поруганную честь вашего сына, ограничившись высылкой этого негодяя.
     - Боже, если бы я только знал! - Задыхаясь от гнева, курфюрст подошел к
двери и кликнул слуг.
     - Истину установить нетрудно, - сказала  дама.  - Укройтесь в Рыцарском
зале и дождитесь появления графа. Но лучше идти  не одному, так как он очень
опасен. Ведь Филипп - убийца.
     Пока курфюрст по совету графини собирал своих людей, Кенигсмарк впустую
тратил время,  томясь в приемной в  ожидании Софи. Госпожа де Кнезебек пошла
доложить о нем принцессе, которая уже легла. Неожиданное сообщение о приходе
графа  встревожило и  испугало ее. Софи  была потрясена  его безрассудством:
взять и прийти сюда, да еще после  вчерашних событий! Если об этом посещении
станет известно, последствия будут ужасны.
     Принцесса  поднялась  и с  помощью  молодой фрейлины  стала  готовиться
принять графа. Она спешила, но все равно драгоценные минуты утекали впустую.
Наконец Софи вышла. Для проформы ее сопровождала фрейлина.
     - Что случилось? Что привело вас ко мне в такой час?
     - Что меня привело? - переспросил  обескураженный таким приемом граф. -
Ваше повеление. Ваша записка.
     - Моя записка? Какая записка?
     Внезапно Филипп  осознал,  что  попал  в западню  и теперь обречен.  Он
достал предательскую записку и протянул принцессе.
     -  Что это значит?  -  Она  провела  бледной  рукой  по  глазам, как бы
стараясь снять  пелену, застилающую  взор. - Записка  не  моя.  Как вы могли
подумать,  что  я  настолько  безрассудна,  чтобы  позвать вас сюда  в такой
поздний час? Как вы могли помыслить?
     - Да, вы  правы, - сказал он и улыбнулся - вероятно, чтобы уменьшить ее
тревогу,  но  улыбка  получилась  скорее  горькой,  чем  радостной.  -  Это,
несомненно, дело рук нашего "друга", госпожи фон Платтен. Мне лучше поскорее
убраться  отсюда. Что  до остального,  моя карета  будет ждать вас завтра  с
полудня до заката возле церкви  на рыночной площади Ганновера. Я буду в ней.
Надеюсь доставить вас в Вольфенбюттель в целости и сохранности.
     - Я приду, приду. Но сейчас удалитесь. О, удалитесь же!
     Он  посмотрел  на  Софи  долгим  прощальным  взглядом,  взял  ее  руку,
склонился  над ней  и  поцеловал.  Он  прекрасно понимал, что  может  с  ним
случиться.
     Граф вышел,  пересек  приемную,  спустился по узкой лестнице  и  открыл
тяжелую дверь в Рыцарский зал. Войдя, он притворил за собой дверь и с минуту
оглядывал  огромное помещение. Если он опоздал и засады  уже не избежать, то
напасть  на  него должны именно  здесь. Но  все  было  тихо. Одинокая лампа,
стоявшая на столе  посреди  просторного зала, отбрасывала  тусклый  неверный
свет, но и его хватило, чтобы  убедиться:  графа никто  не поджидает. Филипп
облегченно вздохнул, закутался в плащ и быстро пошел дальше.
     Но стоило ему двинуться вперед, как от камина отделились четыре похожие
на тени фигуры.  Внезапно тени превратились в вооруженных воинов и бросились
на него.
     Граф услышал шум, обернулся и, скинув плащ, молниеносно выхватил шпагу,
проделав это с  ловкостью и проворством человека, который вот уже десять лет
ходит рука об  руку с опасностью и привык полагаться только на  свой клинок.
Это движение решило его участь. Нападающим было приказано взять  графа живым
или  мертвым, и они, зная о его умении владеть оружием, не желали рисковать.
В тот миг, когда Филипп изготовился к защите, один  из атакующих легко ранил
его алебардой в голову,  а  второй рассек  ему грудь. Граф  рухнул, кашляя и
задыхаясь;  кровь  окропила  его  прекрасные  золотистые  локоны,   обагрила
бесценные  брабантские  кружева   на  воротнике,  но  правая   рука  Филиппа
продолжала отчаянно сжимать бесполезную теперь шпагу.
     Убийцы сгрудились  вокруг  графа, занеся  над ним  свои алебарды, чтобы
принудить его сдаться. Внезапно рядом с одним из налетчиков возникла  фигура
графини  фон  Платтен, выплывшая, казалось,  прямо  из  тьмы. За  ней маячил
нескладный, коренастый курфюрст. Кенигсмарк едва дышал.
     - Я убит, - прохрипел он. - Но прежде, чем предстать перед  Создателем,
я клянусь, что принцесса Софи ни в чем не повинна, Ваше Высочество.
     - Не повинна?! - сиплым голосом вскричал курфюрст. - Что же вы делали в
ее покоях?
     - То была ловушка, расставленная нам мстительной ведьмой, которая...
     Каблук мстительной ведьмы  опустился  на  губы умирающего, прервал  его
речь. Затем графа прикончили, осыпали известью и зарыли под полом Рыцарского
зала,  под  тем  самым местом, где  он был повержен  и где  еще долго  потом
виднелись следы его крови.
     Так  плачевно завершил свой  жизненный  путь блистательный  Кенигсмарк,
жертва собственного неукротимого романтизма.
     Что касается Софи, то лучше  бы ей  той ночью разделить  судьбу  своего
друга.  Наутро  ее  заключили  под стражу, спешно  вызвав из Берлина  принца
Георга.  На  основании  свидетельств  он  сделал  вывод,  что  честь его  не
пострадала и, не желая лишней огласки, вполне  удовлетворился тем, что  стал
поддерживать   с  принцессой  прежние  отношения.  Однако  Софи  непреклонно
требовала сурового и справедливого суда.
     - Если  я виновна, то  недостойна вас, - заявляла она принцу. -  А если
нет, то вы недостойны меня.
     Говорить больше  было не о чем. Для  развода был созван церковный  суд.
Поскольку,   несмотря  на   все   старания,   не  обнаружилось   ни   одного
доказательства супружеской  измены  Софи,  суд вынес решение  о  разводе  по
причине неисполнения ею супружеских обязанностей.
     Софи пыталась возражать против  столь вопиющего беззакония,  но тщетно.
Ее увезли в мрачный замок Ален, где она еще тридцать два года влачила жалкое
безотрадное существование.
     Софи  умерла в ноябре  1726 года. Говорят, что, лежа на смертном  одре,
она отправила с доверенным гонцом  письмо  своему бывшему супругу,  ставшему
королем  Англии,  Георгом  I. Спустя  семь месяцев, когда  король  пересекал
границу  Германии,  следуя  в милый  его  сердцу  Ганновер, это письмо  было
подброшено ему в карету.
     Письмо  содержало  предсмертное заявление Софи о своей  невиновности, а
также  торжественный  призыв:  покойная  повелевала  королю  Георгу  еще  до
истечения  года предстать  рядом  с ней  перед судом Господа и ответить в ее
присутствии за все те гонения, которым он подверг ее, за погубленную жизнь и
жалкую смерть.
     Король Георг откликнулся на этот призыв немедленно. Прочитав письмо, он
тут же свалился  от кровоизлияния в  мозг и  днем позже, 9 июня  1727  года,
испустил дух в своей карете по пути в Оснабрюк.



XI. ТИРАНОУБИЙСТВО


     Шарлотта Корде и Жан-Поль Марат
     Адам  Люкс  влюбился в Шарлотту  Корде,  не перемолвившись  с нею  даже
словом,  не обменявшись взглядом. Ее везли на телеге к эшафоту, и в этот миг
сердце  молодого   человека,  стоящего  в  толпе  зевак,  внезапно  поразила
платоническая, но гибельная страсть.
     Тираноубийца до конца  осталась в  неведении о его существовании и,  уж
конечно, не могла подозревать, что стала предметом чистейшей,  самозабвенной
любви и причиной еще одной смерти.
     Роман этот - безусловно, самый  странный  из всех  романов,  попавших в
анналы  истории.  Его  вызвал  к  жизни дух  бунтарства, ветер  безумств,  и
своеобразный   пафос  революционных  времен   не  оставляет  места  расхожим
сетованиям  на судьбу ("как  все  могло  бы сложиться, не вмешайся старуха с
косой").  Адам Люкс  полюбил Шарлотту потому, что она умерла,  и умер  из-за
того, что полюбил. Каждый из них прошел по-своему  величественный  путь,  но
равно  бессмысленными,  с  нашей  точки  зрения,  были  и  спокойная жертва,
принесенная девушкой на алтарь Республики, и восторженное мученичество Люкса
на алтаре Любви.
     К этому,  собственно,  почти нечего добавить,  за исключением некоторых
подробностей, каковыми мы и рискнем еще ненадолго занять внимание читателей.
     Монастырская  воспитанница  Мари-Шарлотта  Корде  д'Арман  была дочерью
безземельного нормандского дворянина, хотя и знатного по рождению, но в силу
несчастливой  судьбы  и  стесненных  условий  настроенного  против закона  о
майорате  (или права первородства) - главной причины неравенства, вызвавшего
во Франции  столь бедственные потрясения.  Подобно многим людям его круга со
сходными   жизненными  обстоятельствами,   он   оказался  в   числе   первых
новообращенных  республиканской веры -  незамутненной  идеи конституционного
правительства из народа и для народа:  пришла пора избавиться от паразитизма
дряхлой монархии и господства изнеженных аристократов.
     Шарлотта  прониклась высокими республиканскими идеалами мосье де Корде,
во имя  которых  вскоре пожертвует жизнью;  она с  ликованием  встретила час
пробуждения, когда  дети  Франции восстали ото сна и свергли наглую  горстку
"братьев-соотечественников", сковавшую народ вековыми цепями рабства.
     Изначальную жестокость Революции  Шарлотта считала преходящей. Ужасные,
но неизбежные конвульсии, сопровождающие пробуждение страны, скоро кончатся,
и к  власти  придет мудрое, идеальное правительство, о котором она мечтала -
обязано прийти, ведь  среди избранных народом  депутатов значительную  часть
составляют бескорыстные и преданные Свободе люди, выходцы из того же класса,
что   и  отец.  Все   они   получили  хорошее  воспитание  и  разностороннее
образование, руководствовались исключительно любовью к людям и  к родине,  и
создали партию, известную под названием Жиронда.
     Однако по  логике политической борьбы  возникновение  какой-либо партии
означает появление по меньшей мере  еще  одной. И  та, другая,  партия, тоже
представленная в Национальном собрании и называемая партией якобинцев, имела
менее  ясные  устремления,  зато  действовала  решительнее.  В  первые  ряды
якобинцев выдвинулся бескомпромиссный и  безжалостный триумвират Робеспьера,
Дантона и Марата.
     Если  Жиронда стояла за  Республику, то якобинцы выступали за  анархию;
между партиями началась война.
     Жиронда  ускорила   свое   падение,  обвинив  Марата   в   соучастии  в
сентябрьской резне. Триумфальное оправдание Марата  и изгнание вслед за этим
двадцати  девяти  депутатов стали прелюдией к  уничтожению Жиронды. Опальные
депутаты бежали  в провинцию  в  надежде заручиться поддержкой  армии - лишь
армия могла бы еще спасти Францию. Некоторые из беглецов направились в  Кан.
Едкими  памфлетами  и  пламенными  речами  они  стремились  вызвать  всплеск
воодушевления всех подлинных республиканцев и поднять их против узурпаторов.
Красноречивые ораторы  и  талантливые  литераторы, они  наверное  сумели  бы
добиться успеха, если бы в покинутом ими Париже не остался другой, не  менее
одаренный   человек,   обладавший   более    глубоким   знанием   психологии
пролетариата,  не ведавший  усталости и в совершенстве владевший  искусством
разжигать страсти толпы своим саркастичным пером.
     Человеком этим  был Жан-Поль  Марат,  бывший практикующий  врач, бывший
профессор  литературы,  окончивший  Шотландский  университет Святого Андрея,
автор  нескольких научных  и  множества социологических  трудов, закоренелый
памфлетист и революционный журналист, издатель и редактор "Друга Народа". Он
был кумиром  парижской черни,  которая  наградила его прозвищем, порожденным
названием газеты, и потому его больше знали под именем Друга Народа.
     Таков был враг жирондистов и чистого - альтруистического и утопического
- "республиканизма",  за который они ратовали; и пока он жил и творил, втуне
пропадали их  собственные усилия увлечь  французов за собой.  Своим  умным и
опасным пером  из логова  на  улице  Медицинской  Школы Марат  плел  тенета,
парализующие  любые  возвышенные  устремления, угрожая окончательно  удушить
Свободу.
     Разумеется, он действовал не  в одиночку  -  его союзниками по грозному
триумвирату  являлись Дантон  и Робеспьер, - однако именно Марата жирондисты
считали наиболее  страшным, безжалостным  и  непримиримым из всей троицы. Во
всяком случае, Шарлотте Корде, другу и союзнице опальных депутатов, нашедших
убежище  в Кане,  он рисовался  в воображении столь ужасным, что  совершенно
затмевал  сообщников.   Юному   уму,   распаленному   религиозным   экстазом
проповедуемой   жирондистами   Свободы,  Марат  казался   опасным  еретиком,
извратившим новую  великую веру  ложной анархической доктриной и стремящимся
заменить низвергнутую тиранию тиранией еще более отвратительной.
     В Кане  Шарлотта стала свидетельницей краха попытки жирондистов поднять
войска и вырвать Париж из грязных лап якобинцев.  С болью в сердце наблюдала
она  провал мятежа. По  всем признакам, Свободу задушили в колыбели. Вновь и
вновь слышала она  из  уст друзей  имя Марата, могильщика Свободы, и наконец
пришла  к  заключению,  выраженному  одной  фразой  из письма  того времени:
"Друзья  гуманности  и закона никогда не будут в  безопасности,  доколе  жив
Марат".
     Единственный шаг  отделял  этот вывод от  соответствующего  действия. И
такой шаг был сделан. Неизвестно, родилось ли  окончательное решение по ходу
дела  или  было  обдумано  заранее.  Во  всяком  случае, Шарлотта осознавала
необходимость большой жертвы - ведь тот, кто возьмется за избавление Франции
от  гнусного  чудовища,  должен  быть  готов  к  самопожертвованию.  Девушка
взвесила  все спокойно и трезво, и столь же трезвым и спокойным будет отныне
любой ее поступок.
     Однажды  утром она уложила багаж и почтовой каретой отправилась из Кана
в Париж, написав  отцу: "Я  уезжаю в  Англию, ибо не верю  в долгую и мирную
жизнь во  Франции. Письмо я отправлю с дороги, и когда вы его получите, меня
здесь уже не  будет.  Небеса отказывают нам в  счастье  жить вместе, как и в
иных  радостях.  Быть  может,  это  еще  не  самое жестокое  в нашей стране.
Прощайте,  дорогой отец. Обнимите от меня сестру и не забывайте свою любящую
дочь."
     Больше  в  записке  ничего  не  было.  Выдумка  с  отъездом   в  Англию
понадобилась  Шарлотте, чтобы  избавить  отца от  страданий:  согласно своим
планам она собиралась остаться инкогнито. Она  отыщет Марата непосредственно
в  Конвенте  и  публично  прикончит  в его собственном кресле.  Париж  узрит
Немезиду,  карающую  лжереспубликанца  в  том самом  Собрании,  которое  тот
развратил,  и  сцена  гибели  чудовища  послужит  уроком  всем тиранам.  Что
касается самой Шарлотты,  то она рассчитывала принять  мгновенную  смерть от
рук разъяренных зрителей. Предполагая погибнуть неопознанной, она надеялась,
что отец, услышав вместе со всей Францией о кончине Марата, не свяжет орудие
Судьбы, растерзанное взбешенной толпой, с именем своей дочери.
     Теперь читателю ясна великая и мрачная цель двадцатипятилетней девушки,
скромно расположившейся  в  парижском  дилижансе тем июльским  утром второго
года Республики - 1793-го от Рождества Христова. Она была одета в коричневый
дорожный  костюм;  на груди  -  кружевная  косынка, и конусовидная шляпка на
светло-каштановой головке. Осанка  девушки отличалась достоинством и грацией
-  Шарлотта  была  прекрасно  сложена.  Кожа  светилась  той  восхитительной
белизной, которую  принято сравнивать  с цветом  белых лилий. Глаза - серые,
как  у  Афины,  и  благородный овал  лица,  чуть  отяжеленный подбородком  с
ямочкой. Шарлотта всегда сохраняла спокойствие; оно отражалось во всем  - во
взгляде, медленно переходящем с предмета на предмет, в сдержанности движений
и невозмутимости рассудка.
     И  пока  тяжелые  колеса  дилижанса  катились через  поля  по парижской
дороге, мысли о смертоносной миссии, ради  которой  предпринималась поездка,
не могли нарушить этого ее привычного спокойствия. Шарлотта Корде не ощущала
горячечной дрожи возбуждения, ибо не истеричному порыву она подчинилась -  у
нее  была цель, столь же холодная, сколь  и высокая  - освободить  Францию и
заплатить за эту привилегию жизнью.
     Поклонник  Шарлотты, о котором мы тоже собираемся рассказать,  неудачно
сравнил  ее с  другой  француженкой и девственницей - Жанной  д'Арк.  Однако
Жанна  поднималась  к  своей  вершине  в  блеске  славы,  под приветственные
возгласы,  ее  подкрепляли крепкий хмель битв  и открытое ликование  народа.
Шарлотта же тихо путешествовала в  душном дилижансе,  спокойно сознавая, что
дни ее сочтены.
     Попутчикам она казалась столь милой  и естественной, что  один  из них,
понимавший толк в  красоте,  два дня докучал ей любовными излияниями и перед
тем, как карета вкатилась  на мост Нейи  в Париже,  даже  предложил выйти за
него замуж.
     Шарлотта прибыла в гостиницу "Провиданс"  на улице  Старых Августинцев,
сняла  там  комнату на первом этаже, а затем  отправилась на поиски депутата
Дюперре. Жирондист Барбару, с которым у нее были дружески отношения, снабдил
ее  в Кане  рекомендательным  письмом к Дюперре,  и  тот должен был помочь с
аудиенцией у министра внутренних  дел. Министра же Шарлотта взялась повидать
в  связи  с  некими  документами  по  делу  бывшей  монастырской  подруги  и
торопилась  поскорее выполнить это поручение, дабы освободиться для главного
дела, ради которого приехала.
     Расспросив  людей,  она  выяснила, что Марат болен  и безвылазно  сидит
дома;  требовалось на ходу  менять  планы,  отказавшись  от  первоначального
намерения предать негодяя публичной казни в переполненном Конвенте.
     Следующий день  -  то  была  пятница  -  Шарлотта посвятила делам своей
подруги-монахини.  В  субботу  утром она  поднялась в  шесть  часов  и вышла
прогуляться  в  прохладные  сады  Пале-Руаяля,  чтобы  подумать  без помех о
способе достижения цели в неожиданно открывшихся обстоятельствах.
     Около  восьми,  когда Париж пробудился  к повседневной  суете  и открыл
ставни,  девушка  заглянула в скобяную  лавку и за два франка купила прочный
кухонный  нож  в  шагреневых ножнах. Затем возвратилась  в отель к завтраку,
после  которого, все в том же  дорожном платье  и  конической шляпке,  опять
вышла  и,  остановив  наемный  фиакр,  направилась к дому  Марата  на  улице
Медицинской Школы.
     Однако ей отказали в праве войти в убогое жилище.
     - Гражданин Марат болен и не может  принимать посетителей, - преградила
ей  путь любовница триумвира, Симона Эврар, известная впоследствии как вдова
Марата.
     Шарлотта вернулась в гостиницу и написала триумвиру письмо:
     "Париж, 13 июля 2 года Республики.
     Гражданин,  я  прибыла  из  Кана.  Твоя  любовь  к стране  придала  мне
уверенности,  что ты возьмешь на  себя труд  выслушать  известия о печальных
событиях, имеющих место в той части  Республики. Поэтому до часу пополудни я
буду жидать вызова к тебе. Будь добр принять меня для минутной аудиенции,  и
я  предоставлю  тебе  возможность  оказать  Франции  громадную услугу.  Мари
Корде."
     Отправив  письмо,  она  до  вечера  тщетно  прождала  ответа.  Наконец,
отчаявшись   получить    его,   она   набросала    вторую   записку,   менее
безапелляционную по тону:
     "Марат, я писала Вам сегодня утром.  Получили ли Вы мое письмо? Смею ли
я  надеяться  на короткую  аудиенцию? Если Вы его получили, то, надеюсь,  не
откажете мне,  учитывая  важность дела. Сочтете ли Вы достаточным уверение в
том, что я очень несчастна, чтобы предоставить мне право на Вашу защиту?"
     Переодевшись в серое, в полоску  платье  из канифаса  - мы видим в этом
новое  доказательство  ее  спокойствия, настолько полного, что  не было даже
малейшего  отступления  от повседневных привычек,  -  она  отправилась лично
вручать  второе письмо,  пряча нож  в  складках завязанной высоко  на  груди
муслиновой косынки.
     В  это время  в доме на  улице Медицинской Школы  Друг Народа  принимал
ванну  в низенькой,  едва  освещенной  и почти  не  обставленной  комнате  с
кирпичным полом. Водная процедура была продиктована отнюдь не потребностью в
чистоте, ибо во всей  Франции не сыскалось бы человека более нечистоплотного
в привычках, чем  триумвир. Его разъедал тяжелый, отвратительный недуг.  Для
умерения болей, терзавших  Марата и отвлекавших его  деятельный,  неутомимый
ум,  ему приходилось совершать эти длительные погружения:  ванны  притупляли
муки бренного тела.
     Марат придавал значение лишь интеллекту  и  ничему более  -  по крайней
мере, для него не существовало ничего важнее. Всем остальным он пренебрегал,
и тело  начало разрушаться. Упомянутое отсутствие  чистоплотности, нищета, в
которой   Марат  жил,  недостаточность   времени,  отводимого   на   сон,  и
неразборчивость  и нерегулярность в еде - все это происходило от презрения к
телесной  оболочке.  Разносторонне  одаренный  человек,  тонкий  лингвист  и
искусный  физик, талантливый  естествоиспытатель и  глубокий психолог, Марат
замкнулся  в  интеллектуальном  уединении,  не терпя  каких-либо  помех.  Он
соглашался на процедуры и проводил в наполненной лекарствами ванне целые дни
лишь  потому,  что   они  остужали   и  гасили   пожиравший   его  огонь  и,
следовательно,  позволяли нагружать мозг работой, в которой  заключалась вся
его  жизнь.  Но  долго  терпевшее  тело  отомстило  голове  за  страдания  и
небрежение. Нездоровые условия физического бытия дурно повлияли на мозг, и в
последние  годы характер Марата отличала приводившая людей в  замешательство
смесь ледяной циничной жестокости и болезненной чувствительности.
     Итак, тем  июльским вечером Друг Народа сидел по  пояс в  лекарственной
настойке, голова была обмотана грязным тюрбаном, а костлявая спина  прикрыта
жилетом. В свои  пятьдесят лет он  уже  приближался к  гибели от  чахотки  и
прочих хворей, и, знай об этом Шарлотта, у нее не появилось бы желания убить
его. Болезнь и Смерть уже отметили Марата, и ждать оставалось недолго.
     Письменным столом ему  служила доска,  положенная поперек ванны; сбоку,
на пустом  деревянном ящике, стояла чернильница; там же находились несколько
перьев и листов бумаги, не считая  двух-трех экземпляров  "Друга  Народа". В
помещении,  кроме шуршания и скрипа гусиного пера,  не раздавалось ни звука.
Марат усердно редактировал и правил гранки предстоящего выпуска газеты.
     Тишину  нарушили  голоса  из  соседней комнаты.  Они понемногу проникли
сквозь пелену сосредоточенности и наконец отвлекли Марата от его  трудов; он
утомленно заворочался  в  своей ванне,  с минуту  прислушивался и недовольно
рявкнул:
     - Что там происходит?
     Дверь отворилась, и вошла его любовница Симона, выполнявшая всю  черную
работу  по  дому.  Симона  была на  целых  двадцать  лет  моложе  Марата, но
неряшливость, к которой  она  привыкла  в  этом  доме,  затушевала  признаки
некоторой ее миловидности.
     - Тут  молодая женщина  из Кана, она настоятельно требует беседы с вами
по делу государственной важности.
     При упоминании Кана тусклый взгляд  Марата загорелся, на свинцово-сером
лице  ожил интерес. Ведь  это в Кане старые  враги  жирондисты подстрекают к
бунту.
     - Она говорит, что писала  вам сегодня утром,  - продолжала Симона, - а
сейчас сама принесла вторую записку. Я сказала,  что вы никого не принимаете
и...
     - Подай записку, -  перебил  Марат. Положив  перо,  он  выхватил из рук
Симоны сложенный  листок, развернул записку, прочел,  и его  бескровные губы
сжались, а глаза хищно сузились. - Пусть войдет! - резко скомандовал он.
     Впустив  Шарлотту,  Симона  оставила их  наедине  -  мстительницу  и ее
жертву. Некоторое время  они приглядывались  друг к другу. Марата ничуть  не
взволновал  облик красивой  и элегантно  одетой девушки.  Что ему женщины  и
соблазн красоты? Шарлотта  же  вполне  удовлетворилась  отталкивающим  видом
немощного,  опустившегося  человека,  ибо  в  его  безобразии  она  находила
подтверждение низости ума, который пришла уничтожить.
     Марат заговорил первым.
     - Так ты из Кана, дитя? - спросил он. - Что же случилось в Кане такого,
что заставило тебя настаивать на встрече со мной?
     Шарлотта приблизилась.
     - Там готовится бунт, гражданин Марат.
     - Бунт. Ха! - Этот  звук был одновременно смешком и карканьем. - Назови
мне депутатов, укрывшихся в Кане. Ну  же, дитя мое - их имена! - Он  схватил
перо, обмакнул в чернила и приготовился записывать.
     Шарлотта  придвинулась  еще  ближе  и  стала   позади  него,  прямая  и
спокойная.  Она   начала  перечислять  своих   друзей-жирондистов,   а   он,
сгорбившись в ванне, быстро царапал пером по бумаге.
     -  Сколько  работы  для гильотины,  -  проворчал Марат,  когда  девушка
закончила.
     Но Шарлотта тем временем вытащила  из-под косынки нож,  и,  когда Марат
произнес  эти   грозившие   стать   роковыми  для  кого-то  слова,  на  него
молниеносным ударом обрушился его собственный рок. Длинное, крепкое  лезвие,
направленное молодой  и  сильной рукой, по самую рукоятку  вонзилось  в  его
грудь.
     Оседая назад,  он  взглянул на Шарлотту полными недоумения  глазами и в
последний раз подал голос.
     - Ко мне, мой друг! На помощь! - хрипло вскричал Марат и умолк навеки.
     Тело его  сползло на бок, голова  бессильно поникла к  правому плечу, а
длинная тощая рука свесилась на пол рядом с ванной; кисть все еще продолжала
сжимать перо. Кровь хлынула из глубокой раны в груди, окрашивая воду в бурый
цвет,  забрызгала кирпичный  пол и  номер "Друга  Народа" -  газеты, которой
Марат посвятил немалую часть своей многотрудной жизни.
     На  крик поспешно вбежала  Симона. Она с  первого взгляда  поняла,  что
произошло,  тигрицей бросилась на  убийцу, вцепилась  ей  в  волосы и  стала
громко призывать на  подмогу. Шарлотта не  сопротивлялась. Из задней комнаты
быстро появились старая кухарка Жанна, привратница и Лоран Басс,  фальцовщик
Маратовой газеты. Шарлотта оказалась  лицом к  лицу с четырьмя разъяренными,
вопящими  на разные голоса людьми - от них вполне можно было ожидать смерти,
к которой она готовилась.
     Лоран и вправду с  размаху ударил ее  стулом по голове. В  своей ярости
он,  несомненно,  забил  бы Шарлотту до  смерти,  но  подоспели  жандармы  с
окружным полицейским комиссаром и взяли ее под арест и защиту.
     Весть  об этой трагедии разлетелась по  городу и потрясла Париж.  Целую
ночь на улицах  царили смятение и страх. Толпы революционеров гневно бурлили
вокруг дома, где лежал мертвый Друг Народа.
     Всю ночь и последующие два  дня  и две ночи  Шарлотта Корде  провела  в
тюрьме  Аббатства,  стоически  перенося   все  те  унижения,  которых  почти
невозможно избежать  женщине  в революционном узилище. Она  сохраняла полное
спокойствие,  теперь   уже  подкрепленное  сознанием   достигнутой  цели   и
исполненного  долга. Она верила, что спасла Францию  и Свободу, уничтожив их
душителя.  Эта  иллюзия  придавала  ей  сил,  и  собственная жизнь  казалась
пустяковой ценой за столь прекрасный подвиг.
     Часть времени Шарлотта провела за написанием посланий друзьям, спокойно
и  трезво  оценивая свой поступок, досконально  разъясняя  мотивы,  которыми
руководствовалась,   и   подробно  останавливяась  на   деталях   исполнения
задуманного и его последствиях.
     Среди писем, написанных  в продолжение "дней  приготовления  к покою" -
как  она выразилась о том периоде, датируя пространное  послание Барбару,  -
было и одно в Комитет  народной безопасности, в котором Шарлотта испрашивала
разрешения  на допуск  к ней  художника-миниатюриста,  с тем  чтобы оставить
память своим  друзьям.  Только теперь, с приближением конца, в ее  действиях
проявилась  забота о  себе, какой-то намек  на то, что  Шарлотта Корде  была
чем-то большим, нежели простым орудием в руках Судьбы.
     15-го, в  восемь утра,  началось разбирательство  дела в  Революционном
трибунале. При появлении  подсудимой -  сдержанная и, как обычно, спокойная,
она была  в своем  канифасовом, сером  в полоску платье  - по залу  пробежал
шепот.
     Процесс  начался  с  опроса  свидетелей, который  Шарлотта  нетерпеливо
прервала, как только вышел отвечать торговец, продавший ей нож.
     - Все  эти подробности - пустая трата времени, - заявила  она. - Марата
убила я.
     Угрожающий  ропот  наполнил  зал. Судья  Монтанэ отпустил свидетелей  и
возобновил допрос Шарлотты Корде.
     - С какой целью ты прибыла в Париж? - спросил он.
     - Убить Марата.
     - Что толкнуло тебя на это злодеяние?
     - Его многочисленные преступления.
     - В каких преступлениях ты его обвиняешь?
     - Он  спровоцировал  резню  в  сентябре; он раздувал огонь  гражданской
войны, и его  собирались  избрать диктатором; он посягнул на  власть Народа,
потребовав 31 мая ареста и заключения депутатов Конвента.
     - Какие у тебя доказательства?
     -  Доказательства даст будущее. Марат тщательно скрывал  свои намерения
под маской патриота.
     Монтанэ решил перейти к другой теме.
     - Кто соучастники твоего зверства?
     - У меня нет соучастников.
     Монтанэ покачал головой.
     -  И  ты  смеешь   утверждать,  что  особа  твоего   пола   и  возраста
самостоятельно замыслила такое  преступление  и никто не наущал  тебя? Ты не
желаешь их назвать!
     Шарлотта чуть усмехнулась:
     - Это свидетельствует о слабом знании человеческого сердца. Такой  план
легче  осуществить под  влиянием собственной ненависти, а  не  чужой. -  Она
возвысила голос:  - Я  убила  одного,  чтобы  спасти  сотни  тысяч;  я убила
мерзавца, чтобы спасти невинных; я убила свирепого дикого зверя,  чтобы дать
Франции умиротворение. Я была республиканкой еще до  Революции, и мне всегда
доставало сил бороться за справедливость.
     О чем было вести речь  дальше? Вина  ее была установлена, а бесстрашное
самообладание непоколебимо.  Тем  не менее грозный обвинитель  Фукье-Тенвиль
попытался вывести  ее  из  себя. Видя, что трибунал не может взять  верх над
этой  прекрасной и смелой  девушкой,  он  принялся  вынюхивать  какую-нибудь
грязь, чтобы восстановить равновесие.
     Медленно  поднявшись,  он  оглядел  Шарлотту  злобными,  как у  хорька,
глазами.
     - Сколько у тебя детей? - глумливо проскрипел он.
     Щеки  Шарлотты  слегка  порозовели,  но  тон холодного  ответа  остался
спокойным и презрительным:
     - Разве я не говорила, что незамужем?
     Впечатление, которое стремился  внушить  публике Тенвиль, завершил  его
злобный сухой смех, и он уселся на место.
     Настал черед адвоката  Шово Делагарда,  которому было поручено защищать
девицу  Корде.  Но какая  там  защита?  Шово  запугивали:  одну  записку,  с
указанием помалкивать, он получил из жюри присяжных и другую, с предложением
объявить Шарлотту безумной, - от председателя.
     Однако Шово избрал третий путь.  Он произнес превосходную краткую речь,
которая, не унижая подзащитную, льстила его самоуважению. Речь была  целиком
правдива.
     - Подсудимая, -  заявил  он, -  с полнейшим  спокойствием признается  в
страшном  преступлении, которое совершила;  она спокойно  признается  в  его
преднамеренности; она признает самые жуткие подробности - короче говоря, она
признает все и  не ищет оправдания.  В этом, граждане  присяжные,  - вся  ее
защита.  В  невозмутимом спокойствии  и  крайней  самоотречении  обвиняемой,
невзирая на близкое дыхание самой  Смерти, мы  не  видим никакого раскаяния.
Это  противоестественно  и  можно  объяснить  лишь  политическим фанатизмом,
заставившим  ее взяться за оружие. Вам решать, граждане присяжные, перевесят
ли эти моральные соображения на весах Правосудия.
     Жюри  присяжных  большинством  голосов  признало  Шарлотту виновной,  и
Фукье-Тенвиль встал для оглашения окончательного приговора суда.
     Это был  конец.  Ее перевезли в  Консьержери, в камеру приговоренных  к
гильотине; согласно  Конституции  к  ней  прислали священника. Но  Шарлотта,
поблагодарив,  отправила его  восвояси:  она не  нуждалась  в  молитвах. Она
предпочла художника Оэра, который по  ее просьбе добился разрешения написать
портрет. В продолжение получасового сеанса она мирно беседовала с ним; страх
близящейся смерти не лишил девушку присутствия духа.
     Дверь  отворилась, и  появился палач  Сансон, специалист  по  публичным
казням. Он внес красное рубище - одеяние осужденных за убийство. Шарлотта не
выказала ни малейшего испуга, лишь легкое удивление тому,  что проведенное с
Оэром время пролетело  так  быстро. Она  попросила  несколько  минут,  чтобы
написать записку, и быстро набросала несколько слов, когда ей это позволили;
потом объявила, что готова, и сняла чепец, дабы Сансон мог остричь ее пышные
волосы.  Однако сначала сама взяла ножницы, отрезала прядь и отдала Оэру  на
память. Когда  Сансон собрался вязать  ей руки, она  сказала, что  хотела бы
надеть   перчатки,   потому   что   запястья  у   нее  покрыты  ссадинами  и
кровоподтеками от веревки, которой их скрутили в доме Марата. Палач заметил,
что в этом нет  необходимости, поскольку он свяжет ее, не причиняя боли,  но
впрочем, он сделает, как она пожелает.
     - У  тех, разумеется, не было вашего опыта, -  ответила Шарлотта и  без
дальнейших возражений протянула ему ладони. -  Хотя эти грубые руки обряжают
меня  для  Смерти,  - промолвила  она,  -  они  все-таки приближают  меня  к
бессмертию.
     Шарлотта взошла на повозку, поджидавшую  в тюремном дворе, и осталась в
ней  стоять,  не  обращая  внимания  на  предложенный  Сансоном  стул,  дабы
продемонстрировать народу свое бесстрашие и храбро встретить людскую ярость.
Улицы были так  запружены народом,  что  телега  еле  плелась; из гущи толпы
раздавались  кровожадные возгласы и оскорбления в адрес обреченной. Два часа
потребовалось, чтобы достичь  площади  Республики. Тем временем над  Парижем
разразилась сильнейшая летняя гроза, и по узким  улочкам  устремились потоки
воды.  Шарлотта промокла с головы до пят, красный хитон  облепил ее,  словно
сросшись  с  кожей и  явив  глазам  лепную красоту девичьего тела.  Багряное
одеяние бросало  теплый отсвет  на  лицо  Шарлотты,  усиливая впечатление ее
глубокого спокойствия.
     Вот тогда-то,  на улице Сент-Оноре, куда мы наконец  добрались вместе с
Шарлоттой, и вспыхнула та трагическая любовь.
     Здесь,  в беснующейся  толпе  зевак, стоял стройный,  красивый  молодой
человек по  имени Адам  Люкс. Он был  депутатом  Национального  Конвента  от
города  Майнца,  доктором  философии и одновременно  медицины;  впрочем, как
врач, не практиковал по причине своей чрезмерной чувствительности, внушавшей
ему отвращение к анатомическим исследованиям.
     Человек  экзальтированный,  он рано и  неудачно женился  и жил теперь с
женою врозь: разочарование - частый удел тонких натур. Подобно всему Парижу,
он следил за каждой деталью процесса и приговора суда и собирался  взглянуть
на женщину, к которой питал невольную симпатию.
     Телега  медленно приближалась,  вокруг раздавались  злобные  выкрики  и
проклятия,  и наконец Люкс увидел Шарлотту  - прекрасную,  спокойную, полную
жизни, с улыбкой  на  устах.  Адам Люкс окаменел  и  завороженно смотрел  на
девушку.  Затем,  невзирая  на  опасность, снял шляпу и  молча  отсалютовал,
воздавая  ей дань уважения.  Она  его не заметила, да  он и  не  думал,  что
заметит. Он приветствовал неотзывчивый образ  святой. Телега проползла мимо.
Люкс, вытянув шею, долго провожал Шарлотту глазами. Потом, работая локтями и
расчищая путь  сквозь толпу,  он, словно в трансе, двинулся вперед, устремив
взгляд на девушку.
     Когда голова Шарлотты  Корде пала, Адам Люкс стоял рядом с эшафотом. До
самого конца  неотрывно смотрел  он на благородное,  неизменно  спокойное ее
лицо, и гул, разросшийся после свиста падающего ножа, перекрыл его голос:
     - Она  более велика, чем Брут! - И,  обращаясь к  тем, кто  в изумлении
обернулся к нему, Люкс добавил: - Было бы счастьем умереть вместе с нею!
     Но  молодой  человек  остался жив.  Внимание большинства в тот миг было
приковано  к подручному палача, который, подняв за волосы отрубленную голову
Шарлотты  Корде, дал  ей пощечину.  Предание гласит, что мертвое лицо должно
при этом  покраснеть. Ученые до  сих  пор муссируют этот вопрос, и некоторые
видят  в этом  доказательство, что сознание  покидает мозг  не тотчас  после
обезглавливания.
     Когда  Париж  той  ночью  уснул, кто-то  расклеил по  стенам  листовки,
восхваляющие Шарлотту Корде  - мученицу  республиканизма  и освободительницу
страны. Казненная сравнивалась  с величайшей героиней  Франции Жанной д'Арк.
То была работа Адама Люкса,  и он не делал из  этого секрета. Образ Шарлотты
так подействовал на воображение впечатлительного мечтателя и  воспламенил  в
душе  такой  энтузиазм,  что  он  не  мог  сдержать   эмоций  и  неосторожно
рассказывал всем подряд о  неземной  любви, которая охватила его в последние
минуты жизни Шарлотты.
     Через два дня  после  казни  Люкс  издал длинный  манифест;  в  нем  он
убеждал,  что  чистота  побуждений  вполне  оправдывает  поступок  Шарлотты,
превозносил ее наравне с Брутом и Катоном  и страстно призывал народ воздать
ей  благоговейные   почести.  Здесь-то  и  было  впервые  употреблено  слово
"тираноубийство". Он открыто подписал документ своим именем, понимая, что за
свое безрассудство заплатит жизнью.
     24   июля,  ровно  через  неделю  казни  Шарлотты,   Люкса  арестовали.
Влиятельные друзья сумели получить для него гарантию прощения и освобождения
при  условии  публичного   отречения   от  манифеста.  Но  он  насмешливо  и
презрительно  отверг  это условие и  с  жаром заявил, что  последует за той,
которая зажгла в  нем безнадежную, неземную любовь и сделала невыносимым его
существование в этом мире.
     Друзья  продолжали бороться за  него. Суд  над  Адамом  Люксом  удалось
отложить. Они  уговорили доктора Веткэна засвидетельствовать безумие  Люкса,
которого, якобы, свел с ума взгляд Шарлотты Корде. По их просьбе он составил
документ,  рекомендующий  ввиду  болезни  молодого  врача  проявить  к  нему
милосердие и отправить в госпиталь  либо в  Америку.  Адам  Люкс разозлился,
когда  услыхал  об  этом, и яростно возражал  против голословных утверждений
доктора  Веткэна. Он обратился в газету монтаньяров, и  та  опубликовала  26
сентября  его декларацию, в которой он утверждал, что  пока  не сошел  с ума
настолько, чтобы у него все еще оставалось желание жить, и что стремление  к
смерти есть доказательство разумности.
     Люкс томился в тюрьме Ля-Форс до 10 октября, когда был наконец вызван в
суд. Он стоял, радостно возбужденный предстоящим избавлением. Он уверял, что
не страшится  гильотины,  а  все бесчестье подобной смерти уже  смыто чистой
кровью Шарлотты.
     Судьи приговорили его к смерти, и он от души благодарил своих судей.
     - Прости, прекрасная  Шарлотта,  если я не сумею под  конец быть так же
смел и добр, как ты! - воскликнул он после оглашения приговора.  - Я горжусь
твоим превосходством - ведь истина в том, что любимый выше любящего.
     Однако мужество, несмотря  на всю его нервозность и экзальтацию, его не
покинуло.  В  пять часов  пополудни  того же дня Адам Люкс спрыгнул с телеги
смертника в жидкую тень гильотины. Он повернулся к народу; глаза  его сияли,
и щеки пылали.
     -  Наконец-то  я удостоился счастья умереть за Шарлотту, -  сказал он и
легкой поступью жениха на пути к брачному алтарю шагнул на эшафот.



ПРИМЕЧАНИЯ к "Капризам Клио" Р.Сабатини


(c) А. МОСКВИН
     Часть первая
     
I. НОЧЬ В ХОЛИРУДЕ

     1 Генрих  Дарнли  (Дарнлей) был по матери  правнуком английского короля
Генриха VII; отец  его -  Матью, граф Леннокский, принадлежал к шотландскому
королевскому роду Стюартов.
     2 Сэр Джеймс Мелвил, дипломатический агент Марии  Стюарт, который вел в
Лондоне переговоры о кандидатуре ее будущего мужа.
     3  Джеймс Стюарт, граф  Меррей (Марри)  (1133-1578),  -  внебрачный сын
шотландского короля Якова  V  (1512-1542) и Маргариты  Дуглас,  был регентом
Шотландии до и после правления Марии Стюарт.
     4 Хепберн Джеймс, граф БосуЭл (1536-1578), позднее станет третьим мужем
Марии Стюарт.
     5  В данном случае речь идет о  приграничных  областях Шотландии  вдоль
рубежей с Англией.
     6  Сесил Уильям, лорд  Берли  (1520-1598) -  всемогущий государственный
канцлер английской королевы Елизаветы.
     7  Иначе  описывает  поведение  присутствующих  Стефан  Цвейг  в  своей
известной  книге  о Марии  Стюарт: "...редкому  гостю  освобождают место  за
тесным  столом,   рядом  с  его   супругой,   он  осторожно  обнимает  ее  и
запечатлевает на ее  губах иудин  поцелуй.  Оживленная  беседа  не  смолкла,
ласково, радушно  бренчат  тарелки,  позванивают  стаканы"  (С.Цвейг.  Мария
Стюарт. М., 1959, с.125).
     8  И здесь пользовавшийся другими источниками  С.Цвейг несколько  иначе
описывает  поведение  королевы  и подробности убийства  Риччо (Риццо) (указ.
изд., с.126-127).
     9 Это преувеличение. Наследник престола (будущий  король шотландский  и
англииский  Яков)  родился только 9 июня. Кстати, Мария бежала из Холируда в
мужском  седле, держась за  спину своего  верного  начальника гвардии Артура
Эрскина (С.Цвейг. Указ. соч., с.136).
     II. НОЧЬ В КЕРК-О'ФИЛДЕ
     1 Первым  супругом Марии Стюарт был Франциск II (1144-1560) старший сын
французского  короля Генриха II, король Франции  (1159-1560)  и брат будущих
королей Карла IX и Генриха III.
     2  Болезнь  Марии   Стюарт  была  связана  с  двукратным   преодолением
25-мильного   расстояния   от  Джедборо,  где   она   находилась  на  сессии
королевского суда, до замка  Эрмитаж,  где лежал раненный седьмого октября в
схватке с контрабандистом  Босуэл. Это  была  "типичная нервная горячка" (С.
Цвейг). Восемь дней  королева была  между  жизнью  и смертью. "Болезнь  была
скорее душевная,  ...это  был  типичный  случай  истории,  ...как только  на
крестьянском  возу  привезли выздоравливающего Босуэла,  королева  ожила,  и
...спустя две недели восставшая покойница уже опять сидит в седле" (С.Цвейг.
Мария Споарт. М, 1959, с.168).
     
III. НОЧЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА

     1 Бискайцы -  жители одной из северных  провинции  Испании - Бискайи, в
основном - баски. В Кастилии нередко бискайцами называли вообще всех басков,
что имеет месго и в данном случае.
     2 Велес - под этим названием известно несколько селений на юге Испании.
     3  Баяр  (Пьер  Террай,  сеньор  де  Бояр,  ок.1473-1524)  -  известный
французский офицер, прославившийся храбростью  и  благородством;  даже враги
восторгались им. От современников получил славное прозвище Рыцаря без страха
и упрека. Будучи в армии короля Франциска I, в одном  из сражений в одиночку
защитил мост от двухсот  испанских  кавалеристов. Герой многих  литературных
произведений.
     4 Морское сражение при Лепанто состоялось 7 октября 1571 г. недалеко от
одноименного  греческого  города  (современное  название  -   Нафпактос).  В
последней  крупной  битве  гребных флотилий  испано-венецианские корабли под
общим  командованием  Дона  Хуана Австрийского нанесли  поражение  турецкому
галерному флоту.
     5  Алькальд -  городской голова или  городской  судья  (случалось,  что
королевский чиновник объединял обе эти должности).
     6 Несмотря на объединение Кастилии и Арагона в 1479 г., оба королевства
оставались  автономными  в области  гражданского,  уголовного  и  церковного
права.  Первые  попытки  создания общеиспанского законодательства  относятся
только к концу XVI в.
     7 Альгвасил - полицейский.
     8  Пастрана  -  небольшое   селение  и   муниципия   на  юге  провинции
Гвадалахара. Пастрана расположена  примерно в 70 км (по прямой) к востоку от
Мадрида.
     9 Испанский король Филипп II был по матери внуком португальского короля
дона  Мануэла, поэгому, когда угас  род законных правителей  Португалии,  он
предъявил  свои  права  на  освободившийся  престол.  Его  притязания   были
удовлетворены португальскими кортесами, собравшимися в 1580 г.  в Алмейрине,
Несмотря  на это, мелкое дворянство и широкие слои горожан выступили  против
чужечемного государя,  Королем был  провозглашен  дон  Антониу.  Фактическое
воцарение Филиппа состоялось только  в 1581 г.  (см. также новеллу "Кондитер
из Мадригала" во второй части сборника).
     10 Мараведи - название монет, чеканившихся в Испании и Португалии с XII
в. Первоначально золотые, мараведи быстро обесценились и в  XV-XVI  вв. были
мелкой разменном монетой.
     II Кортесы - собрание  сословных представителей в  Испании, выполнявшее
роль парламента.  Первоначально в кортесах участвовали  только представители
дворянства  и  духовенства,  впоследсгвии  в  них стали допускать  и богатых
горожан. В  Кастилии кортесы известны  с  1137  г., в  Арагоне -  с  1071 г.
Испанские   кортесы   были   первым  по   времени  сословно-представительным
учреждением в Западной Европе.
     
IV. НОЧЬ МИЛОСЕРДИЯ

     1 Монмут,  Джеймс Скот (1649-1685) - побочный сын  короля Карла II. При
отце занимал ряд крупных  военных постов, в  том числе был главнокомандующим
королевскими  войсками, подавлявшими  восстания шотландских пресвитериан.  В
1683  г. был обвинен в государственной измене и изгнан из  Англии. В 1785 г.
направляется с вооруженными отрядами  в Англию с намерением  свергнуть Якова
II. Высадившись на родине,  Монмут провозгласил  себя королем, но был разбит
при Седжмуре и казнен в Лондоне.
     2  Нонконформисты  - в  1662  г.  английский  парламент  принял  акт  о
единообразии  в  богослужении, согласно которому к службе  могли допускаться
лишь   священники   англиканского  исповедания.   Тех,  кто  этому  акту  не
подчинился,  стали   называть   нонконформистами   (англ.   to   conform   -
подчиняться). Таким образом, нонконформисты - это иное название пресвитериан
(см. ниже).
     3  Карл I  -  король  Англии  и Шотландии (1625-1649),  казнен во время
английской буржуазной революции.
     Кромвель, Оливер (1599-1658)  - вождь  английской буржуазной  революции
XVII в.,  после установления  республики -  ее  руководитель, а с  1650 г. -
лорд-протектор Англии с диктаторскими полномочиями.
     4  Реставрация   -  период   в  английской  истории,  когда  буржуазия,
удовлетворенная  исходом  революции,   стремилась  восстановить  королевскую
власть. В узком смысле - 1660 г, когда на престол  был возведен Карл II, сын
казненного  Карла I. В более широком  смысле - все правление Карла  II и его
сына Якова II (1660-1688).
     5 Индепенденты  -  политическая партия, возникшая в ходе  революции  из
одноименной  протестантской  секты.  Индепенденты  отстаивали  независимость
церковных общин  и  их  самоуправление,  в  политике  требовали установления
республики Лидером индепендентов  был О.Кромвель. Власть  этой партии сильно
укрепилась после победы над королем в гражданской войне.
     6 Тори - английская  политическая партия, образовавшаяся из противников
билля 1680 г.  по  которому наследник престола герцог Йоркский, будущий Яков
II, лишался права наследования.  Многие тори были сторонниками  низложенного
принца.
     7  Пресвитериане  -  шотландские  протестанты, отрицавшие  епископат  и
церковную  иерархию,  делами  религиозных   общин  у  них   ведали  выборные
старейшины (пресвитеры).
     8  Намек  на  нарушение  третьей  заповеди  Моисеевой   в  христианском
толковании: вместо "субботнего дня" - воскресенье.
     9 Имеется в виду Яков II Стюарт (1633-1701), сын Карла II, английский и
шотландский король в 1685-1688 гг.
     10 Филиппика - гневная обличительная речь (так назывались  политические
речи  великого  древнегреческого  оратора   Демосфена,  направленные  против
македонского царя Филиппа II).
     
V. НОЧЬ РЕЗНИ

     1 Битва  при  Монконтуре,  в которой  герцог Анжуйский  разбил Колиньи,
произошла в 1569 г.
     2 Ронсар, Пьер (1524-1585)  - выдающийся французский поэт, глава группы
поэтов  "Плеяда",  сыграл  значительную  роль  в  формировании  национальной
поэзии.
     3 В августе 1566 г. во Фландрии народным восстанием против католической
церкви, главной опоры оккупантов-испанцев, началась Нидерландская буржуазная
революция.  Антифеодальная  и  национально-освободительная   борьба  в  ходе
революции сопровождалась ростом протестантского движения, на юге Нидерландов
развернулась  преимущественно  партизанская  война,  на  севере  в  1672  г.
вспыхнуло всеобщее восстание против иноземных угнетателей.
     4  Паре,  Амбруаз  (ок.1517-1590)  -  знаменитый  французский   хирург,
разработавший методы лечения огнестрельных ранений и предложивший  множество
ортопедических аппаратов.
     5  Рейтары  (нем. Reiter  -  всадник,  кавалерист)  -  наемная  тяжелая
кавалерия, существовавшая в различных европейских странах в XVI-XVII вв.
     
VI. НОЧЬ КОЛДОВСТВА

     1 Кольбер, Жан Батист (1619-1683) - выдающийся государственный деятель,
по  происхождению  буржуа, занимал различные государственные посты, особенно
знаменит финансовой  реформой  1661 г.,  покровительствовал  торговле, в том
числе заморской.
     2 Рошешуар, Франсуаз-Атенаис  де  Рошешуар  де  Мортсмар  (1640-1707) -
маркиза де Монтеспан, дочь  Габриэля де Рошешуар, герцога де Мортемар, князя
де Тоннэ-Шаран.
     3 Луи-Огюст де Бурбон,  герцог Менский (1670-1736) - сын Людовика XIV и
мадам де Монтеспан.
     4 Мансар, Франсуа (1598-1666) -  французский  архитектор, работавший  в
стиле классицизма.
     5  Севинье,  Мари де Рабютен-Шанталь, маркиза де (1626-1696) - одна  из
самых  утонченных  женщин  XVII в.,  известна своими  письмами  ("Lettres"),
адресованными дочери.
     6 Герцогиня де Лавальер Франсуаз-Луиз де Лабом Леблан (1644  -  1710) -
официальная фаворитка Людовика  XIV с 1667 г. Родила от короля троих  детеи,
двое из  них выжили  и были "узаконены", то есть получили поместья и высокие
наследные титулы. Вытесненная маркизой де Монтеснан,  герцогиня  удалилась в
1674 г.  в  монастырь кармелиток  и парижском предместье Сен-Жак, приняв имя
сестры Луизы Милосердной.
     7 Мадемуазель де Фонтанж  -  Мари-Анжелик де Скорай де Русий, герцогиня
де Фонтанж  (1661-1681), стала  придворной  дамой в  1678  г.,  соперничая с
маркизой де Монтеспанж с 1679 г. стала официальной фавориткой Людовика  XIV.
В 1680  г. король пожаловал ей титул герцогини де Фонтанж. В следующем  тоду
из-за  болезни покинула двор, умерла при родах, а не отравленная маркизой де
Монтеспан, как это часто утверждают.
     8 Шатле  - первоначально (XII в.) крепость при въезде в Париж.  Позднее
стала местом заседаний королевского трибунала и тюрьмой. Разрушена в  начале
XX в.
     Часть вторая
     
I. ОТПУЩЕНИЕ ГРЕХОВ

     1 Альморавиды -  берберская династия и феодальное  государство  (XI-XII
вв.)  в Северной  Африке.  Во  главе государства  стояли  эмиры  из  племени
лемтуна, обитавшего на территории современной Мавритании. В середине XII в.,
когда Альморавиды завоевали Марокко, власгь в государсше захватил эмир (а не
калиф, как у автора) Юсуф ибн Ташин. При нем Альморавиды распространили свою
власть на Западный Алжир, мусульманскую Испанию и Балеарские острова.
     2 Альфонс VI Храбрый (1030-1109) - король Леона (1065 г.) и Кастилии (с
1072  г.);  почти  все свое  правление  с  переменным  успехом  вел  войны с
мусульманами.
     3 Инфант - принц крови в Испании и Португалии
     4 Легат  - посол римского папы, отправленный в иностранное государсто с
какой-либо специальной миссией.
     
II. ЛЖЕДИМИТРИЙ

     1  Сабатини  излагает свои версию событий, сконструированную  им по  не
всегда достоверным западноевропейским источникам.
     2  Строго  говоря,  в  1603  г.,  когда начинается  действие  рассказа,
П.Ф.Басманов  был только сокольничим  (второй но  значению  придворный чин);
боярином он  стал лишь  в 1605  г. Однако на  Руси в  то  время существовало
понятие "путный боярин", отнсившееся ко всем дворцовым чиновникам.
     3  Никита  Отрепьев  -  стрелецкий  голова,  дядя самозванца,  носивший
прозвище Смирной.
     4  Сохранились  противоречивые  свидетельства об  облике  царя  Бориса.
Англичане, побывавшие с посольством В  Москве в  1604-1605 гг.,  утверждали,
что царь был рослым и дородным мужчиной с правильными чертами лица и редкими
черными  волосами.  Еще один  англичанин, Д.Гороей, вспоминал величественные
манеры Годунова,  красоту  его лица и приветливость в  обращении.  Голландец
Исаак Масса, напротив, писал,  что Борис был дороден и коренаст,  невысокого
роста, с круглым лицом и поседевшими волосами и бородой.
     5 Мария Нагая была седьмой женой Ивана Грозного.
     6  Этот  эпизод  в  рассказе  Сабатини  не  соответствует  исторической
действительности.
     7  Сабатини  ошибается.  Борис Годунов и  Василий Шуйский были примерно
одного возраста. Хотя точные даты их рождения не установлены, БСЭ (3-е изд.)
и Сов. Ист. Энциклопедия относят оба эти события к 1552 г.
     8  Брагин  -  местечко на  реке Брагинке, некогда бывшее собственностьо
великих князей литовских; в конце  XVI в. отошло к роду Вишневецких,  сейчас
районный центр Гомельской области (Белоруссия).
     9 Сигизмунд принял Самозванца в королевском замке на Вавеле 5(15) марта
1604 г.
     10 - Воевода П.Ф.Басманов был в  то время осажден в Новгороде-Северском
и успешно отражал попытки  взятия  города. Царь посылал из центра на  помощь
разрозненные отряды, поскольку не располагал крупными силами. Именно в целях
поддержки Басманова,  сохраняишего тогда полнейшую верносгь Борису Годунову,
и были посланы отряды В.И.Шуйского и Мстиславского.
     11 Битва при Добрыничах произошла 21 января 1605 г.
     12 Сабатини  заблуждается:  польский  король  был  выборным  и  мог  не
опасатья  конкуренции  со сюроны законных или незаконнорожденных наследников
своих предшественников. Трон он получал на выборном сейме пожизненно.
     13 Сабатини приводит только одну из версий  смерти царя Бориса, и то не
совсем точно. Подробнее об этом см., например:  Скрынников~Р.Г. Самозванцы в
России в начаи XVI века. Новосибирск, 1990, с.123-124.
     14  Борис умер 13 апреля (старого стиля) 1605 г. 19 апреля П.Ф.Басманов
под Кромами привел войско  к присяге царю Федору,  но  у  него  были  личные
причины  не любить  Годуновых  и он дал  вовлечь себя в  заговор,  во  главе
которого стояли князья Голицыны и Прокопий Ляпунов. Мятеж армии и переход ее
на сторону Самозванца произошел под Кромами 7(17) мая.
     15 Мятеж в столице произошел 1 июня. Вызван он был не приходом царского
войска,  а  появлением  отряда  донских  казаков  под  руководовом А.Корелы.
Годуновым  в  этот день удалось  спастись, их убийсгво  было совершено много
дней спустя причем молодой Федор яросгно сопротивлялся стрельцам.
     16 Еще  одна неточность автора: патриарх Иов действительно был низложен
боярской комиссией,  которую  возглавлял П.Ф.Басманов,  но отлучить  его  от
церкви мирские власти,  естественно, не могли. После  снятия панагии Иов был
отправлен  в Успенский монастырь в г.Старице. 21 июня (1 июля)  на церковном
соборе в Кремле Иов  был официально отстранен от патриаршества  а преемником
его стал кипрский грек Игнатий.
     17  Свидание  Лжедимитрия  с  царицей Марией Нагой проиюшло 17 июля под
Москвой, в селе Тайнинском.
     18 Коронация Отрепьева состоялась 21 июля.
     19  Никакого  скандала,  конечно, не  было. Иноверческие  храмы  к тому
времени уже появились в  Москве: еще до Лжедимитрия Боярская  дума разрешила
строительство  протестантской  кирхи.  Вопрос о строительстве  католического
костела также обсуждался в  Боярской думе. После  долгих  проволочек полякам
разрешили-таки устроить свой  храм  в доме у церкви Сретенья, близ  царского
дворца.
     20 Опять неточность: Лжедимитрии вовсе не имел всей полноты власти. Его
сильно  ограничивала Боярская  дума, главную роль  в  которой играл вовсе не
П.Ф.Басманов,   а  умудренный  годами  Богдан  Бельский.  Боярский  заговор,
конечно, не  сводился  к  интригам одного  только князя Василия Шуйского, во
главе его стояли видные боярские роды Шуйских и Голицыных, Скопины, Татищевы
и др.
     21 Очевидцы рассказывают, что Лжедимитрий успел выбраться иэ дворца, но
попал в каменные "палаты на взрубе", то есть  высоко над землей. Спасаясь от
преследователей,  он  выпрыгнул  из  окна,  находившегося  на  высоте  около
двадцати локтей от земли (по русским источникам), по другим  (иностранным) -
около пятнадцати  локтей.  В момент  приземления  обычно  ловкий Лжедимитрий
вывихнул ногу и потерял сознание. Басманов был заколот  Татищевым на Красном
крыльце дворца, когда пытался именем царя утихомирить народ.
     
III. ПРЕКРАСНАЯ ДАМА

     1 Святая Палата инквизиции - официальное название института, созданного
католическои  церковью   для   разыскивания,  суда  и   наказания  еретиков,
правильнее - Святое  учреждение  (лат. Sanctum  officium). Употреблялось еще
одно  название - Разыскание  еретической  порчи (лат.  Inquisitio  hereticae
pravitatis)
     2 Вестготы  (визиготы) -  западная ветвь  германского племени готов.  В
середине  V  в.  вторглись  в  Испанию  и  основали  там  свое  государство,
просуществовавшее до вторжения арабов на Пиренейский полуостров в 711 г.
     3 Приор (лат. старший) - настоятель монастыря у католиков.
     4 Алькасар  (араб.  аль-касар,  аль-каср)  -  укрепленный  дом,  замок,
цитадель,  специфический  для мавртанской Испании род укрепленной резиденции
правителя. Почти всегда такая цитадель становилась ядром нового города.
     5 В этом рассказе автор излагает роматическую версию событий, связанных
с  первым  аутодафе.  В восьмой  главе своего  исторического исследования  о
Торквемаде Сабатини  утверждает,  что заговор выдала  дочь  Диего де Сусана:
"Какими  мотивами  при  этом  она  руководствовалась, какую  роль сыграл  ее
возлюбленный - документально не установлено".
     
IV. КОНДИТЕР ИЗ МАДРИГАЛЯ

     1 Хуан  Австрийский  (1547-1578)  - незаконный  сын  испанского короля,
германского императора  Карла  V  и  Барбары  Бломберг,  дочери  бургомистра
Регенсбурга,   испанский   военачальник,    в   1577-1578    гг.   наместник
(штаттгальтер) Нидерландов.
     2 Себастьян I (род в 1554 г.,  правил в  1557-1578 гг.)  неверно назван
последним поргугальским королем.  После него в 1578-1580 гг. правил кардинал
Энрики I.
     3  Битва  при  Эль-Ксар-эль-Кебире  произошла  4  августа  1578   г.  и
закончилась поражением португальцев и смертью Себастьяна I.
     4  Филипп Испанский был сыном Карла  V и португальской принцессы  доньи
Исабэл. После смерти  Энрики королем был провозглашен дон Антониу -  вопреки
решению  кортесов  в  Алмейрине,  которые  еще  при  жизни  Энрики  объявили
наследником престола  испанского короля Филиппа. Испанская армия во  главе с
герцогом  Альбой быстро сломила сопротивление противника, и в апреле 1581 г.
Филипп был признан королем Португалии.
     5 День Всех Святых отмечаегся католической церковью 1 ноября.
     
VI. НЕЗАДАЧЛИВЫЙ ПОКЛОННИК

     1  Речь  идет  о  доне  Карлосе (1545-1568),  сыне короля  Филиппа  II,
наследнике испанского престола.
     2  Тюдоры  -  английская  королевская  линастия   (1485-1603),  которая
окончилась со смертью Елизаветы.
     3 Елизавета была дочерью Генриха VIII и Анны Болейн, его второй жены.
     4 Аргус - многоглазый великан в  древнегреческой  мифологии; по меньшей
мере один его глаз никогда не закрывался; синоним неусыпного страха.
     5 В данном случае  речь идет об одном из ветеранов-солдат, которым было
поручено нести службу во внутренних покоях королевского дворца.
     6 Уайтхолл - королевская резиденция тех времен в Лондоне.
     7  Салический  закон  (ex  Salica), или  "Салическая  правда" -  запись
обычного права  германского племени салических франков, обитавших в низовьях
Рейна.  Составлена в  начале  VI в.  по  распоряжению  короля  Хлодвига.  На
основании одной из статей этого кодекса в  средневековом монархическом праве
(первоначально в XIV в. во Франции) был выработан так называемый "салический
принцип", в соответствии с которым женщины отстранялись от престолонаследия.
     8  Мария Стюарт,  вдова французского  короля  и наследница шотландского
престола, имела права и на английский трон как правнучка короля Генриха VII.
Возвратилась в Шотландию из Франции в марте 1561 г.
     9 - Имеется в виду Генрих VIII, отец Елизаветы.
     
X. ГАННОВЕРСКАЯ ТРАГЕДИЯ

     1  Замок  Херренхаузен  -  летняя  резиденция ганноверского двора (ныне
находится в городской черте Ганновера).
     2  Курфюрст - член коллегии семи князей  Германской  империи, которые с
1257   г.  только  и  могли  выбирать  (нем.   kuren)  императора.  Коллегия
просуществовала до  1806  г. В XVII в. была  расширена до 9  человек. Герцог
Браушвейгский  и  Ганноверский  стал членом  коллегии в  1692 г.,  то есть в
момент начала повествования.
     3  Мелузина  -  дочь графа  Густава  Адольфа Шуленберга, в 1714  г. она
последовала за Георгом в Англию, в 1719 г. стала герцогиней Кендел, а в 1723
г. -  принцессой Германской империи; умерла в 1743 г.  в возрасте семидесяти
шести лет.
     4 Расторжение брака произошло в 1694 г.
     
XI. ТИРАНОУБИЙСТВО

     1 Майорат -  феодальный порядок  нераздельного наследования недвижимого
имущества старших в семье или роде.
     2  Триумвират -  в Древнем Риме  так  во  времена  крушения  республики
назывался  союз   трех   влиятельных   политических   и   военных   деятелей
(триумвиров),  заключенный  в  целях  управления  государством  и  борьбы  с
сенатской оппозицией.
     3  В добавление к  сказанному автором  можно  напомнить  читателю,  что
Шотландский  университет   присудил  Марату   звание   доктора  медицины  за
теоретические изыскания  и  практическую деятельность,  а  английский  город
Ньюкасл сделал Марата своим почетным гражданином за  его  самоотверженную  и
плодотворную работу по борьбе с эпидемиями.
     4 В начале  лета 1793  г.  съехавшиеся В  Кан  с разных  концов Франции
жирондисты  пытались  организовать  национальное   ополчение  для  борьбы  с
якобинским Парижем.
     5 Афина - древнегреческая бспиня мудрости.
     6  Конветн  (Национальный  конвент)  -  высший  представительный  орган
Французской Республики (по конституции 1792 г.).
     7 Шагрень  -  мягкая шероховатая кожа,  выделанная из  козьих, овечьих,
конских шкур.
     8 Канифас - легкая хлопчатобумажная ткань с рельефным тканым рисунком.
     9  Сабатини  сгущает краски.  На  самом деле  Шарлотта  весьма  успешно
оборонялась от подруги Марата и соседей по дому вплоть до прихода жандармов.
См., например: Т.Карлейль. Французская революция. История М., 1991, с.462).
     10 Речь  идет о взрыве народного терроризма в начале  сентября  1792 г.
(Т.Карлейль. Указ. соч., с.367-403).
     11 Консьержери - тюрьма и Париже, входящая в комплекс Дворца правосудия
на острове Сите, посгроена на месте одноименного королевского дворца.
     12  Брут, Марк Юний (85-42 до  н.э.) -  один из  руководителей заговора
республиканцев  против  римского  диктатора  Гая  Юлия Цезаря.  По некоторым
античным   источникам,  Брут  считался  внебрачным  сыном  Цезаря.   Заговор
завершился убийством  диктатора в сенате 15  марта  44 г.  до  н.э.,  причем
каждый из заюворщиков поразил жертву  кинжалом или мечом. В годы Французской
революции Брут считался образцом республиканской добродетели.
     13   Весьма   спорное   объяснение.   Очевидцы   рассказывают   другое:
"Несомненно, что он  (палач) презрительно  ударил ее но  щеке.  Я  видел это
собственными глазами, полиция  заключила его за это  в тюрьму"  (Т.Карлейль,
указ. соч., с.463).
     14  Катон  -  речь  идет  о  Катоне  Младшем (95-46  до н.э.),  римском
политическом деятеле, республиканце, крайне враждебно настроенном к Цезарю.
     15  Монтаньяры  -  члены   революционной   партии  Горы  (фр.  Mont)  в
Национальном Конвенте, занимавшие в зале заседаний самые верхние скамейки.