Дж. А. Гобсон.
ПРОБЛЕМЫ НОВОГО МИРА*1.

Правительства воевавших держав действовали только из-за побуждений инстинкта самозащиты, когда бросали в тюрьму работников и работниц, порицавших "капиталистическую войну". Спервоначалу обвинение состояло в том, что подобные заявления вредят делу набора и ослабляют дисциплину в армии. Но это было лишь предлогом. При разборе дела в суде почти не считали нужным привести доказательство подобного вреда, и обстоятельства дела оказывались такого рода, что не могли задеть ни набора, ни дисциплины. Настоящий мотив подобных преследований лежит в естественном чувстве обычной обиды против осквернения святого дела. Преступление уподоблялось измене или святотатству. Но в глубине этого покоилось неопределенное и не выраженное чувство страха. Это был страх за существующий строй, за капиталистическую систему в политике и промышленности; боялись, как бы война, задержавшая рост беспорядков и создавшая выгодное единение народов, не поставила бы всюду, после своего окончания, правящие классы собственников перед лицом наступающей пролетарской революции. Это ощущение грядущего возмездия больше, чем что бы то ни было, заставляло правительство уклоняться от заключения честного мира. Под поверхностью всей этой нерешительности борющегося империализма и дележа добычи, прикрытой священными фразами о справедливости, лежит инстинктивное нежелание очутиться перед лицом "революционной" музыки. Даже до падения русского самодержавия, шум волн накопившегося недовольства и поднявшееся движение организованных рабочих в военной и других важных отраслях промышленности, заставлявшее правительство откупаться уступками, служило предзнаменованием то в той, то в другой стране. Но вспыхнувшая революция в России в 1917 г., с ее полным разрушением существующего строя и ее драматическим соединением политики и экономики под владычеством пролетариата, была недостаточно оценена правящими кастами Запада, как новая серьезная опасность.

Они не могли разглядеть действительного значения происходящих событий. В их глазах это было взрывом преступного фанатизма, который по игре случайности утвердил для небольшой группы олигархии революционных коммунистов кратковременное царство терроризма. Они были склонны уничтожить его, но они не без основания боялись, что открытая и решительная попытка сделать это отразится на их идеалистических заявлениях, и без того взятых под подозрение утомленным войной и разочарованным народом. И поэтому они не отважились на открытую войну. Но они и не осмелились заключить мир с большевиками. Находились у них советчики, которые рекомендовали им бороться, чтобы истощением довести Россию до более глубокого отчаяния, в надежде, что отчаяние приведет к сильной власти, способной держать пролетариат на своем месте и сохранять верность западно-европейским кредиторам. Хотя они и пробовали прибегать к этой политике, но не решались поставить на карту достаточно людей и денег для нового испытания такой политики. Кроме того активная и дорого стоющая интервенция плохо согласовалась бы с их постоянными утверждениями, что большевизм осужден на скорую гибель, благодаря внутренней его несостоятельности и растущему возмущению населения. Ввиду этого имела место лишь ограниченная интервенция с "санитарным кордоном" для защиты Западной Европы от большевистской пропаганды. Колебания и отсрочки создали выгодное состояние неуверенности, которое не вело к большой трате общенародных усилий, а в то же время оправдывало сохранение чрезвычайных полномочий для того или иного правительства. Здесь не место дискутировать об этичности подавления пропаганды, или толковать о том, что лучший путь уничтожить ошибку, это выставить ее на солнце. Достаточно констатировать безумие тех, которые полагали, что насильственное запрещение опубликовать речи Ленина в нашей стране могло помочь делу сохранения частной собственности и социального строя (как было дело в апреле 1918 г.).

Рабочие нашей страны не являются искусными диалектиками. Но когда правительство им вдруг заявило, что большевизм обречен на гибель, ввиду неверности идей, которые он претендует осуществить, и что эти идеи столь опасны, что их появление здесь недопустимо, то этим оно могло лишь увеличить любопытство и интерес рабочих к ним. Безумие политиков пошло еще дальше, когда они вместе с прессой старались у нас, во Франции и в Америке, прикрепить большевизм, как позорную этикетку, ко всему активному рабочему движению и социалистической пропаганде.

Итак, нам важно понять, почему это учение кажется действительно опасным правящим классам собственников. Главная опасность его не была сначала ясно осознана; они изображали его неверным не только вследствие его синдикализма, его стремления заменить "территориальную" демократию "функциональной" и изгнать паразитические классы, не только как революционный метод, они его критиковали, но и как доктрину и как образец применения революционного метода. Демократическое движение Западной Европы развивалось со времени крушения революции 1848 года все больше в направлении реформизма и оппортунизма. Правда, репрессии против анархизма и социализма, сурово применяемые в периоды паники, на-ряду с голодом, время от времени капиталом для подавления бастующих, хотя поддерживали существование революционных групп, в глазах которых насилие было акушеркой реформы, но лейт-мотивом демократического движения на Западе, как на практике, так и в принципе, был компромисс.

Помимо этого, рабочий класс был вышколен в духе терпеливости и умеренных надежд, и хотя некоторые буйные умы смогли пробудить в нем потребность своего царства тут же за столом, все же доктрины пролетарского господства, как последствие победоносного насилия, не находили широкого и глубокого отклика. В течение второй половины столетия расширение народного представительства в государстве и повышение уровня жизни и условий работы квалифицированных рабочих оказались достаточными, чтобы отдалить насильственное утверждение пролетарской власти. Это было отчасти делом сознания, основанного на солидных фактах, что они приобретают почву под ногами, и следствием недоверия к насилию и скачку в неизвестность. Частью это было результатом недоверия к "мыслителям" и с их "идеалами" и "утопиями". Мы уже констатировали раньше разочарование и огорчение, которое принесло с собой новое столетие с его туго затянутой петлей власти капитала, с постепенным уменьшением реальной заработной платы и ничтожным влиянием рабочего класса на государство. Поразительные примеры разбитых иллюзий можно найти в любой стране. Значительные социалистические и рабочие партии участвуют во всех буржуазных парламентах, кроме Америки, некоторые из их членов, во Франции и в Англии, заняли даже правительственные посты. Таким образом, парламентаризм оказался также бессильным добиться реформы или остановить развитие реакции. Рабочий класс терял свои пасифистские и конституционалистские настроения, и политика его все больше становилась на путь конфликтов, и получил распространение синдикализм, правда, меньше в теории, чем на практике. Эволюция снова готовилась приставить свое заглавие: красное Р. Но нигде не было ясного плана, нигде, кроме как у нескольких почти игнорируемых мыслителей, не было революционного плана. "Беспорядки" стали тем неподходящим мягким выражением, которое журналисты сделали общим достоянием, но речь шла о чем-то более положительном, чем о беспорядках. Это было замешательство, несущее в себе элементы социального взрыва. Гарантией от этого взрыва казалось отсутствие какого-нибудь общего понимания цели или направления. Государство верой в свою глубокую устойчивость, правительство, сознающее себя "источником цивилизации", в действительности не страшились столь слепого бунта. Общественный порядок был действительно нарушен. Основные процессы экономической жизни были расстроены, собственность была задета, к парламенту относились с презрением. Вождей и правления тред-юнионов массы освистывали. Но все это не делалось на основании убеждений, в этом не было определенной цели или ясной руководящей идеи. Поэтому все это не было очень опасно; только идеи, как таковые, опасны, так как лишь одни они могут указать путь.

И вот на эту почву общего разбора как в намерениях, так и действиях, свалилась война, и из дыма войны возникло чудо большевизма. Он оказывается единственным созидательным продуктом войны. Все остальное - распад и разрушение. Большевизм просто отстаивает новый политический и экономический строй в России. Он основан, по его утверждению, на принципах социальной справедливости и выгоды, направленных к упрочению действительного и плодотворного мирового товарищества работников и работниц, труд которых нужен для отвоевания у природы средств к существованию. Он признает гражданами только рабочих, включая сюда и работников умственного труда; только одни рабочие имеют право пользоваться плодами промышленности. Нет места в обществе для паразитов, для людей, которые во имя своего "владенья собственностью" претендуют на право есть, не работая. Всякое снабжение пищей, одеждой, жилищем паразитов, которых паразитизм сделал неспособными к производительному труду, является чистейшей филантропией. Такого рода "собственность" не имеет никаких прав.

Можно было бы заметить, что в этих революционных идеях нет ничего нового. Они были основным ядром социализма во все времена. Но до сих пор они были одной лишь проповедью. Ныне они являются с печатью осуществимости на себе. Верно, что это осуществление может оказаться кратковременным, может быть утвердится бесстыдная тирания насильнического меньшинства с помощью союзников и русских эмигрантов. Но нельзя отрицать заявления большевизма, что он претворил в дело революционные идеи. Допустим, что советское правительство не опирается на выраженную волю народа, что оно является продуктом небольшого организованного меньшинства "реалистов", насильно диктующего свою волю колеблющемуся соглашательскому народу, - но разве это говорит против закономерности его происхождения из войны? Насилие, как орудие достижения свободы и справедливости, для обеспечения царства демократии, было расписано на знаменах борцов за право во время борьбы народов. Под знаменем этой идеи (воли сознательного меньшинства каждой страны) народы бродили по колено в потоках крови во имя разрушения германского империализма. Победа одержана, и что же дальше? Насильственная воля победителей, диктующих свободу и справедливость разрушенной и не сопротивляющейся Европе. Если насилие в руках автократических правительств есть единственный путь для завоевания свободы и справедливости для народов, то почему не может, не должно оно служить средством для завоевания свободы и справедливости вообще? Не должен ли какой-нибудь народ возвестить это открытие и соблазнить другие последовать своему примеру? Это не было ни делом случая, ни делом гения, а самой черной необходимостью, что Россия оказалась пионером. Вопрос о сокрушении германского милитаризма и освобождении демократии Германии был оттеснен в России вопросом о более близких обязанностях сокрушения русского милитаризма и освобождения "демократии" в России. Германия была неприятелем, и миллионы русских жизней были потеряны в борьбе с ней. Но там, в России, перед русскими, стоял более близкий неприятель, и естественная экономия сил перенесла борьбу из дальней арены на более близкую. Военные неудачи, разоблачения придворного разврата, чиновничьего воровства и измены были похоронным звоном для царизма. Но эта утомленность и разочарование войной не могли бы высвободить Россию из войны, если бы не был привнесен довод насилия с указанием другого выхода. Громадные массы русского народа, уверовавшие в возможность получения земли, устремились к ней с новой силой. Волнующиеся массы пролетариата в городах добивались, не вполне зная чего, - может быть фабрик, заводов и шахт, а главное, безусловного уничтожения власти хозяев и обеспечения сносного существования. В душе каждого человека во все времена глубоко таилась сокрытая и неопределенная жажда к материальному благополучию и свободе; всегда готовая откликнуться на зажигательные слова агитатора. Может быть, слишком много значения придают идеологическим учениям и их формулам в деле революции. Их разрушительная логика и их теории мало трогают простых людей, и не потому, что они не нужны или ничтожны. Но их действительная роль заключается в том, что они доставляют зажигательный материал агитаторам, являющимся иногда журналистами, иногда рядовыми мужчинами и женщинами, обладающими некоторым характером и чувством общественности. Марксизм - самое поразительное современное явление. Его хладнокровное абстрактное учение о неизбежной эволюции экономического строя и классового могущества, о сверхприбыли и господстве машины, учение, основанное на сочетании Гегелевской диалектики с обобщениями британского современного капитализма, не могло непосредственно затронуть души какого бы то ни было народа. Но оно может доставить стальное оружие убежденности для пропагандистов, когда они обращаются к интересам и вожделениям народа. Интересный процесс, по моему. Но это обращение не является плоским и нечестным призывом к низменным страстям, которые выявляют своей агитацией защитники существующего строя. Такой материал не выдержал бы опасного огня революции. Утверждать противоположное было бы клеветой на все человечество. Это предполагало бы присущность человеческой натуре известной степени безумия и порочности, что несообразно с историей человеческих учреждений. Революционное движение может быть плохо направлено или быть предано плохими вождями, но его происхождение не может иметь источником коварные замыслы. "Причины восстаний - двух родов, - говорит Ф. Бэкон, - много нищеты и много недовольства". К этим болезням - в области материальных условий и настроения - агитатор и должен применить простые и убедительные средства. Социализм легко об'ясняет происхождение бедности и показывает, как недовольство может быть устранено. Но народ в существе своем нетерпелив, и как только ему указывают причину и лечение болезни, он требует немедленного удовлетворения. Это и означает революцию посредством силы. В России эта сила была на-лицо: солдатская масса, разбегающаяся, но еще недостаточно организованная, воспламененная фактом ниспровержения русского самодержавия, была готова содействовать уничтожению его политических и экономических сообщников, помещиков, капиталистов, чиновничества. Но, возразят, это не об'ясняет специальных особенностей большевизма и истинную сущность того инстинкта страха, который он вызывает в душе западно-европейских правителей. Когда наши идеальничающие государственные деятели разукрашивали войну лозунгами свободы и демократии, они умышленно орудовали выражениями и понятиями прошлого.

Им нужно было, по их же заявлению, умеренная революция в Германии и Австрии, может быть, даже и в России, так как они, хотя и признавали царизм, но вместе с тем не доверяли ему. Под умеренной революцией они разумели политические перемены, которые установили бы в этих странах демократию, господствующую в Англии, Франции, С. Штатах. Они правильно считали, что вопрос о монархии или республике есть дело местного удобства или вкуса, и не является сам по себе принципиальным. Им нужно было установление ответственного парламента, податливой демократии на широкой базе народной воли. Такая демократия, как показал опыт, прекрасно совместима даже при современных основных условиях - с сохранением капитализма в государстве и промышленности. Расширение избирательного права не представляло бы угрозы частной собственности или правящему классу, так как искусство политического управления быстро росло. Партия, пресса, церковный амвон, концертный зал, ресторан, кинематограф и всякие центры административного механизма были в их руках. Они наблюдали, как были низведены до бессилия рабочие и социалистические партии, которые грозили подчинить своему влиянию парламентарные правительства. Волны рабочей агитации, грозные, могли бушевать вокруг экономических устоев, но прочное капиталистическое государство могло с улыбкой и без огорчения взирать на них. Когда являлась необходимость для капитализма сделать уступки рабочим, в этом деле государственное законодательство стало принимать участие. Капитализм, с году на год упрочивающий свои позиции, мог итти на уступки, вознаграждая себя за них более строгим контролем цен и перемещением наиболее эксплоататорских форм промышленности в более отдаленные страны, где капиталу предоставляется большой простор для проповеди отсталым расам необходимости труда.

Но тут было одно крайне необходимое условие для существования гармонии между демократией и капитализмом. Демократия должна была быть только политической. Какие бы видоизменения и улучшения ни были введены в механизм демократии, они не заключали в себе опасного, если только промышленные организации непосредственно не затрагивались. Отмена всяких привилегий собственности, голосование для всех совершеннолетних, пропорциональное представительство, даже референдум и народная инициатива, крайние формы демократии, - легко совместимы с сохранением капиталистического строя в обществе. Собственность может хорошо всегда обороняться, если только демократия основана в последнем счете на территориальном представительстве, т.-е. на базе, которая не допускает тесного и действительного сообщества экономических интересов.

Взрыв негодования против идеи советов и отстаивание государственными деятелями и органами общественного мнения, явно недемократическими по своим симпатиям, моральной и политической правомерности учредительного собрания, избранного территориально, имеет свою юмористическую сторону. Но ими руководило правильное предчувствие, что если когда-нибудь понятие промышленного юнионизма будет воспринято, как избирательная идея, их участь решена. На первый взгляд могло казаться безразличным, будет ли происходить голосование по производственным группам или по территориальным, раз голосуют одни и те же лица. Интересно поэтому отметить, с какой смехотворной аккуратностью правители западно-европейских стран издали вынюхивали отрицательные стороны системы советов. Они единодушно приняли на себя роль чемпионов учредительного собрания, которое большевистский режим отверг. Ибо учредительное собрание означало правомерную политическую демократию, невинный характер которого подтвержден их собственным опытом. Не имело большого значения, что они увенчали демократическую позу активной поддержкой генерала Деникина, адмирала Колчака и других реакционных вождей, которые не претендовали даже на серьезное сочувствие народному самоуправлению. Инстинкт самозащиты не делал их склонными предоставить разрешение тяжбы между политической и промышленной демократиями самому народу. Поэтому они частично скрыли и свой страх, и недовольство советской системой, поставивши лишь в вину насилие и обман при ее проведении. Советское правительство - утверждали они, - ни в коем случае не выражало ни воли, ни согласия людей, носящих звание рабочих; оно является железным режимом террора, проводимого в жизнь небольшой кучкой фанатиков и преступников, благодаря их монополии на оружие и хлеб. Чтобы поддержать это мнение, они завели в своей прессе постоянные отделы пропаганды о жестокости большевиков, попутно отказывались дать доступ в Россию независимым журналистам или другим посетителям и запрещали статьи и листки, направленные к опровержению возведенных на большевиков обвинений или к защите их. Более того, были сделаны все официальные шаги для того, чтобы воспрепятствовать весьма важному опубликованию противо-обвинений в жестокостях, допущенных реакционными правительствами по отношению к России и Венгрии и белой гвардией в Финляндии. Они надеялись, что таким способом им удастся удержать в известных границах общественное волнение по поводу их насильственного вмешательства в дела России, после того, как "война кончена". Они надеялись, что вместе со скорым крушением этого преступного заговора, они смогут еще позировать в роли освободителей русского народа. Для осуществления этой цели они применили два средства: вооруженная поддержка реакционеров и доведение до голода городского населения; сочетание обоих средств, по их мнению, могло бы оказаться действительным для сокрушения большевизма.

Теперь необходимо отдать себе отчет, насколько верны обвинения против большевистского правления. Ужасные преступления, зверства, совершенные в период внезапного широкого ниспровержения царизма, со своим длинным списком, может быть, и были. Может быть, также верно, что насилие и голод были применены классово-сознательным меньшинством при установлении и утверждении советского режима. Ни теория, ни практика революционизма не исключают этого предположения. По поводу этих двух пунктов исторического момента я сделаю лишь два замечания. Первое: ни один разумный человек не может ни верить, ни не верить в обвинения в жестокостях и зверствах, каким бы авторитетным лицом или свидетелем они ни были высказаны, если известно, что отказывают в действительной возможности или возражения или перекрестного допроса. Заявления защитников большевизма и, повидимому, независимых свидетелей (поскольку они минуют правительственную цензуру) направлены к дискредитированию обвинений врагов большевизма в отношении размеров насилия и степени поддержки, оказываемой народом этому правлению. Но и тут мы не можем питать доверия. По общим соображениям, я допускаю, что русский характер, одинаково склонный к взрывам зверства и покаяния, после долгих лет физического и нравственного угнетения, привнес в свои усилия освобождения и строительства страшные элементы мстительности и безжалости. Но это не дает специального оправдания союзникам, чтобы отказать Ленину и Троцкому в таком отношении, в котором они не отказывали бывшему царю, руки которого были запачканы кровью своего народа, а агенты его вытравливали начатки конституционной демократии.

Нет, тут есть один ключ к об'яснению поведения союзников. Ценой людей и достояния, жертвой принципов простой целесообразности, идея советов должна быть убита в России, Венгрии и всюду, где она найдет себе приют, чтобы они только не распространялись на Запад. Представление, что можно в наши дни помешать распространению идей, верных или неправильных, невинных или преступных, при помощи "санитарного кордона", кажется достаточно смешным, когда пытаются придать этому конкретную форму. Но правительства действительно не виноваты в такой глупости. Они не полагали, что их народам можно будет в конце концов помешать чтению речей Ленина или слушанию защиты большевистского эксперимента. Они только рассчитывали держать их вне советской пропаганды до тех пор, пока она не придет с печатью явного успеха или полного поражения. Нужно было показать, что промышленная демократия, как результат пролетарской революции, невозможна, она должна была бы стать невозможной, раз потребовалась безграничная блокада с сопутствующим голодом и торжеством реакционного деспотизма при помощи союзного оружия. Такова была преобладающая политика союзных правительств до лета 1920 года, когда близость угрозы голодом не только для средней Европы, но и для Франции и Англии и полное падение кредита в торговле с другими странами, продающими хлеб и сырье, заставили западно-европейские правительства волей-неволей обсуждать вопрос о возобновлении экономических сношений с Россией, даже с риском признания Советского Правительства.

Почему же так важно было дискредитировать идею советов и помешать ее пропаганде? В прошлом истории западно-европейской политики, особенно у нас, нет никаких указаний на возможность нарушения хода исторического развития демократии в пользу совершенно новой формы. Несколько лет тому назад никому не пришло бы в голову искать опасность в этом. Почему же это теперь кажется опасным? Ответ, я полагаю, ясен. Рабочий класс у нас и в других западных странах в своем постепенном и эмпирическом стремлении к лучшим условиям жизни и работы, вынужден был остановиться перед экономическими препятствиями, которых нельзя одолеть сочетанием тред-юнионизма с той случайной политикой, которую он обычно практиковал. Он вынужден был остановиться и задуматься. Новые методы изыскивались накануне войны. Идея синдикализма начала волновать рабочее движение. Она создала различные формы индустриального юнионизма и гильдейского социализма, основанных на пролетарском контроле нескольких отраслей промышленности и главных условий производства. Очевидное поражение тред-юнионизма в деле улучшения условий жизни и разочарование в эксперименте парламентарной рабочей партии способствовали синдикализму. Вера рабочих в избирательное право и парламентские деяния, которая со времени чартизма держала в крепкой узде тенденции революционного насилия в нашей стране, стала истощаться. "Капиталистическое государство" было основательно отгорожено от рабочих. Они не могли рассчитывать на управление парламентом. Члены рабочей партии в Палате Общин в политической игре оказались перед лицом министерского деспотизма, становившегося с каждым десятилетием все более сильным. Реальное временное влияние, которое присутствие Рабочей партии оказывало на приостановку или видоизменение капиталистических мероприятий, было мало заметно рабочему. Более того, наиболее серьезные жалобы рабочих на применение законов не были удовлетворены. Выбор нескольких рабочих на посты в департамент торговли, назначение кучки рабочих в суды, не могло быть реальной помехой для классового правительства. Таковым было ощущение более молодых рабочих. В районах, где рабочие более проникнуты классовым самосознанием, как в Кляйде, Южном Уэльсе, местами в Ланкашире и промышленном Миндлэнде, быстро рос могучий фермент экономического "синфейнерства", идея промышленного самоопределения вне государства. Революционный по своей вере в силу стачки, как оружие борьбы, но уклоняющийся от какой-либо конкретной творческой политики, он обнаруживал характер французского или итальянского синдикализма. Трезвые наблюдатели не считали его очень серьезным движением. Было неразумно полагать, что английские рабочие, как бы они ни были разочарованы непосредственной политикой, слепо порвали с методами политики и об'явили бы действительно войну существующему государству. В нашей крови и традициях нет такого оттенка анархизма. Все же опасность распространения большевизма кажется нашим правителям реальной, так как большевизм ставит целью не создать особую промышленную державу в противоположность политическому государству, а стремится завоевать именно это же государство, переменивши его основу. Государство, в котором право голоса будет предоставлено лишь признанным "рабочим", с голосованием не по территориям, но по профессиям, с парламентом рабочих, применяющим весь конституционный аппарат, создающим законы и заставляющим им повиноваться, такое государство превратило бы правительство из "податливой" политической демократии в "неподатливую" промышленную демократию. Рабочие численно, как часть населения, не считаются реальной угрозою собственности и управлению промышленности. Эти же рабочие, с их действительной силой в качестве делегатов производственных союзов, представляют совсем другой "номер".

Однако я не предполагаю, что наши правители и собственники серьезно опасаются, что русский большевизм, в чистом, настоящем виде, овладеет рабочим движением у нас. Не стоит ни на минуту останавливаться на рассмотрении точки зрения, согласно которой конференция тред-юнионов или какой-нибудь могущественный совет рабочих первоначально отвергнет существующие избирательные способы и с'импровизирует новую форму промышленного государства, которое должно притти в столкновение с существующим политическим государством. Однако еще менее вероятна та единственная альтернатива, что сам парламент сменит свою территориальную избирательную основу на профессиональную. Действительной причиной того, почему советы должны быть опорочены, является не страх за то, что мы будем подражать России, а боязнь, как бы рабочее движение не позаимствовало из этого эксперимента известный элемент пролетарской силы, которая, будучи соединена воедино с нашим перестроенным государством, будет прямым и могучим покушением на право собственности. Этот элемент, допущение функционального представительства в инстанции управления, может принять разные формы. Признание законом цеховых индустриальных союзов, как орудия для улаживания вопросов заработной платы, и других условий труда, для управления делом помощи безработных, выдачи пенсий и других вознаграждений, является вероятным шагом по пути к определенному законодательству, для определения места организованного пролетариата в нашей правительственной системе. Учреждение представительного правительства внутри нашего производства, от элементарной единицы в виде мастерской до общегосударственного промышленного совета, не может быть успешным, без определенного воздействия на политическое государство. Понадобятся законные права и полномочия; их потребуют и добьются те представительные учреждения, при которых организованный труд сумеет удовлетворить свои требования и интересы гораздо более конкретно, чем при одной политической власти.

Эта новая форма представительства, введенная вместо существующей формы и как дополнение к ней, претендует, во-первых, на то, что она является по существу более демократичной, и, во-вторых, что она ведет к лучшему управлению. Первое основано на утверждении, что общность работы больше сплачивает, чем соседство жилищ. Рабочий больше знает о своих товарищах по работе в заводах, шахте, верфи, магазине, фабрике, чем он знает о тех, которые живут на той же улице или доме, и с первыми у него больше общего. Более тесны сношения и общность интересов с товарищами по работе являются лучшей школой для общего стремления к политическому сотрудничеству, чем поверхностная и хрупкая связь простого соседства.

Второе основание вытекает из первого. Для рассмотрения экономических споров потребуются опытные представители, отобранные из соответственных отраслей промышленности, а не политические деятели вообще, выбранные случайной группой территориальных избирателей со смешанными профессиями и большей частью чуждые этим роковым вопросам. В защиту этого довода приводят еще то, что существующий режим весьма тяготеет в сторону опытных представителей интересов капитала. Между тем как производственное представительство труда ограничено небольшим количеством избирательных кругов, где территория случайно совпадает с профессией, как, например, в некоторых копях, ткацких и судостроительных центрах, капитал в его основных частях, промышленных, коммерческих и финансовых, имеет подавляющее влияние. Только прямое функциональное представительство, утверждают, может восстановить равновесие и предоставить труду подобающее ему место в улаживании политико-экономических дел.

Требование промышленной демократии нашло наиболее определенную форму в Англии в гильдейском социализме, который стремится отделить политическое правление от экономического, и одновременно приспособить их друг к другу. Принцип полного самоопределения в работе и производстве должен быть осуществлен в группах самоуправляющихся мастерских в районе и в виде национальных гильдий нескольких производств с федеральным правлением во главе, в виде конгресса национальных гильдий. Народ, как производитель, должен управлять и определять условия производства. Но политическое государство граждан-потребителей, избранное как до сих пор территориально, должно приобрести в собственность орудия производства и все фабрики, предоставив их в распоряжение гильдий на разработанных условиях применения их для общественной пользы. Государство будет получать с управляемой таким образом промышленности, в виде гильдийских налогов, свои доходы для политического аппарата и тех общественных услуг, которые будут признаны не экономическими. Сверх того государство будет представлять интересы потребляющей публики, если возникнет какой-нибудь конфликт интересов производителей и потребителей в области цен, или других вопросов снабжения; об'единенная конференция Гильдейского конгресса и парламента будет первой апелляционной инстанцией для всех споров и дел, в которых потребуется законодательный путь принуждения для выполнения законов*2. В гильдейском социализме уже имеются свои группировки и фракции, и многие формы взаимоотношений между экономическим и политическим управлением смутно очерчены. Нельзя также сказать, что он дает работоспособный образец общества, в котором экономические и неэкономические элементы благосостояния получили гармоническое выражение. Наиболее близкий подход к такому гармоническому единению дан в пресловутом равновесии сил. Самоуправление в производстве, вероятно, неизбежно поведет к неудаче вследствие своей односторонности и непрерывного его расширения, ведущего к актуальному конфликту с политическим аппаратом. Если органическое единение будет достигнуто, то оно потребует, чтобы проблема социального строя получила свое одновременное выражение и в производстве и в политике, и чтобы человечество в новом строе представляло равные условия для роста и общности интересов при реформе как политической, так и экономической структуры.

Но нас непосредственно не интересует, в какой мере эти схемы верны, справедливы и практичны; они нас интересуют в виде доказательства для подтверждения того взгляда, что война способствовала созреванию и скорейшему наступлению новой эры в политической жизни общества, в которой права собственности и соответственные правительства подвергаются оспариванию и радикальному пересмотру. Пролетарское насилие на континенте является наиболее резким проявлением этой новой тенденции; представители интересов собственности и их авторитеты упорно указывают на это, как на доказательство преступности самой тенденции, но такая тактика все же не в состоянии потушить загоревшийся всюду в уме и душе людей новый дух искания причин и социальной справедливости.

Война сама по себе не укрепляет разума и не очищает страстей. Напротив, она нарушает ясное мышление, питает и развивает низменные чувства, и отдает индивидуальность под власть дикой толпы. Но когда человечество покончило с этим безумием и стремится оправиться от него, война может сразу оказаться и откровением и освобождением. Ныне миллионы людей, для которых Маркс и социалистические учения совершенно неизвестны, крепко впитали убеждение, что война по существу и по своей основной причине есть война капиталистическая.

Торговые пути, иностранные рынки, угольные и железнодорожные концессии, угольные станции, пути к нефти, каучуковые плантации, тропические продукты и рабочая сила для их обработки, колонии для выгодной эксплоатации, финансирование заграничных займов для управления иностранными делами, это все больше и больше становилось сущностью великих деловых "предложений". Опасный характер экономического соперничества, в котором правительства скрывались за стеной своих национальных представителей, выявился в огромном росте военной промышленности, которая сама по себе есть наиболее зрелый и наиболее цветущий плод современного капитализма. Приготовления к войне были буднями капитализма, точно так же как война была высшим актом или подвигом капитализма. "По всем признакам это была война экономики, производства, снабжения, соперничающих наук, социальных организаций. Это была война хлеба, война машин, химическая война, война тканей и металла, война нефти"*3. Это было бунтом машины против ее творца; - это злополучное извращение научной индустрии и применение ее для разрушения, а не творчество, вот что преследовало воображение всех обитателей. Разве могут люди, бывшие свидетелями работы шахт, машиностроения, судостроения, химического производства и банковского дела, всей этой гордости и надежд современного капитализма, наблюдавшие, как все они вдруг и сразу были обращены на убийство и разрушение, разве могут эти люди когда-нибудь восстановить свою старую веру в их благодетельные намерения! Они будут упорно возвращаться к вопросу, можем ли мы дольше сидеть, спать и работать под таким владычеством, когда тайно хозяева всех этих орудий и способов производства в состоянии из какого-либо корыстолюбивого мотива (а корысть их очевидный стимул) превратить их вдруг в орудия нашего разрушения.

К скрытым подозрениям насчет происхождения войны, к потрясающим переживаниям ее самой они прибавят свою долю размышления о способах и результатах заключения мира. Уголь и железо, это основа капитализма, заслонили все "принципы" территориальных соглашений; точно также торговые пути и порты обусловливали перекраивание новой Европы и раздел Азии между высоко заинтересованными покровителями и держателями мандатов; таким же образом военные долги, контрибуции и широкие кредитные операции определили преуспевание или нищету, рабство или свободу ряда поколений для народов, захваченных в сети войны. Все эти факты должны запечатлеться в уме каждого осведомленного гражданина и проникнуть постепенно в самые отдаленные углы народного сознания; и результатом этого явится большое увеличение недоверия к "собственности" и классовому государству, которое в течение нескольких поколений способствовало накоплению сознательности в рабочем классе.

Уже самый анализ дает ответ на наш первоначальный вопрос, почему правители западно-европейских государств выявляли такую готовность вытравить большевизм, что они были склонны пожертвовать для этой цели, если нужно будет, и добрым миром и пасифистской Лигой Наций.

Возобновление войны в ее широком смысле невозможно. Сила противника сокрушена и, применяя умеренное количество военного воздействия, можно помешать ее восстановлению. Средняя и Восточная Европа, - в состоянии бессилия, ее медленное экономическое возрождение с буржуазной демократией для сохранения социального строя или даже с затушеванным самодержавием, - все это более предпочтительно, чем какое бы то ни было соглашение, которое бы отвлекло все мысли и чувства каждого народа от иностранной политики и сосредоточило их на задачах домашнего переустройства. Ведь эти правительства и поддерживающие их классы нуждаются в достаточно расстроенном мире для того, чтобы оправдать сохранение умеренного милитаризма; они боятся того толкования, которое недавно возбужденные желания и мечтания их народов придали делам переустройства.

В Соединенных Штатах, где меньшая продолжительность войны не привела правительство к стольким непоправимым преступлениям, решительное и быстрое прекращение "политики переустройства" стало возможно, как только наступило перемирие. Но английское правительство само себя сочло настолько нагруженным дорогими и заманчивыми обещаниями, что такой способ выпутаться был невозможен для него. Однако может показаться, что политика переустройства не содержит в себе ничего опасного для существующего строя и что она может быть успешной в своем стремлении "откупиться от революции". Народное образование, жилищный вопрос, земельный, народное здравие, охрана здоровья детей, советы Уитли, 8-ми часовой рабочий день, законодательные департаменты для заработной платы, - представляют собой прогресс в деле социальной реформы и капиталистических уступок, недурно приспособленных для этой цели. Это и есть существенное предложение "синицы в руки" практическому люду. Будет ли это иметь успех? Я думаю, что нет, и вот почему.

Во-первых, программа рабочей партии оставляет далеко за собой эту программу переустройства и заключает в себе некоторые определенные притязания на собственность и управление хозяйства, которые правящие классы без борьбы не уступят, и эта программа получила столь широкое признание, что она составляет новую эпоху в социальной и политической мысли народа. Она содержит простое требование социализации определенного числа наиболее важных и доходных областей капиталистической промышленности и требование нового уклада для рабочих в их работе в общественных и частных предприятиях. Неопределенное чувство недовольства, господствовавшее последние годы, выкристаллизовалось в новое настроение по отношению к собственности и промышленности.

Во-вторых, образование значительных и оформленных организаций как капитала, так и труда за время войны совершенно исключает возможность возвращения к довоенным условиям. В крупных отраслях промышленности исчезла надежда или опасение серьезного соперничества, так как в большинстве крупных отделов добывающей и обрабатывающей промышленности, транспорта и банков властно господствует трестирование. В строении своих дел капитал дошел до той степени развития, которая может оказаться ее последней стадией. Успехи организации труда, хотя неизбежно и менее полные (так как для мертвого капитала тесное единение более доступно, чем для живых рабочих), но все же были значительны. Сила Тройственного союза - новый фактор в судьбе народов. Точный смысл всех этих перемен может быть выражен в следующем: они впервые определенно выдвинули альтернативу частной или общественной монополии для ряда важных отраслей промышленности в стране. Во время войны несколько отраслей промышленности работали под комбинированным и об'единенным управлением частных владельцев и государства, при чем последнее вмешивалось в разные стороны вопроса о снабжении сырьем, назначении твердых цен, рынков, и вводило налоги на сверх-прибыль. Метод, пытающийся примирить личную заинтересованность с общественной пользой, бывший неизбежным и полезным компромиссом при чрезвычайных обстоятельствах войны, по общему отзыву, мало применим к нормальным временам. Видные деловые люди и рабочие, которые охотно совершали патриотические подвиги и приносили жертвы во время войны, не сделают этого в мирное время, и постоянные трения в связи с вмешательством государства, терпимые ввиду трудностей войны, становятся несносными в мирное время. Деловые люди естественно требуют, чтобы государство убрало свои руки и дало бы возможность вести свои дела, по их усмотрению со всей прежней свободой в действиях. Но возвращение к довоенным временам невозможно. Свободная конкуренция, и в оное время бывшая для потребителя лишь жалкой защитой против трестирования, настолько во многих случаях оттеснена на задний план, что требования этих деловых людей в сущности сводятся к праву монопольного хозяйничания в промышленности. Нет смысла принуждать людей конкурировать, если их интересы ведут к комбинированию и если они имеют свои средства для того, чтобы это комбинирование сделать производительным.

Одним словом, война подействовала, как принудительный процесс, который завершил в несколько лет естественную эволюцию промышленности, переведя ее из стадии соперничества в стадию комбинирования. Эта же перемена заставляет поставить вопрос о личной прибыли и общественной службе во всей его остроте и определенности. Невозможно оперировать с уверенностью первыми результатами борьбы двух принципов. Но, я думаю, мы можем быть уверены в том, что в основных отраслях промышленности, как угольная, железнодорожная, страхование, электрическая и банки, государство будет скоро втянуто на путь социализации собственности, если не производства. В прочих отраслях промышленности, а, может быть, и в этих, дело будет наполовину под государственным контролем цен или под влиянием других экспериментов, направленных к тому, чтобы обеспечить для общественных нужд плоды высокой личной инициативы и производительности якобы присущие частному предприятию. Крайне невероятно, что будет сделана попытка огульной трансформации фабрик или что будет найдено какое-нибудь одно решение новой проблемы промышленности.

Нас интересует здесь, во-первых, то обстоятельство, что одна значительная часть промышленности должна уже рано перейти из сферы частного извлечения прибыли в область общественной службы, и во-вторых, что в другой значительной части государство будет изыскивать строгие границы для прибыли. Эти обстоятельства в соединении с новой налоговой политикой, которую современное государство должно проводить в целях конфискации излишнего богатства для уплаты военных долгов и покрытия расходов по новой социальной политике, расходов по минимальной заработной плате и страхованию безработных, - а эти расходы каждое производство должно нести, - эти обстоятельства будут иметь два важных последствия. Большая часть народа будет занята на общественной службе, и великий эксперимент промышленной демократии подвергнется своему испытанию. Если, как часто утверждают, не будет найдено такого способа общественного управления, которое обеспечило бы нужный уровень производительности, так как рабочие отвоюют благодаря политическому давлению несоответствующую своей доле в общем богатстве заработную плату, досуг и прочие условия труда, то неудача эксперимента будет очевидна. Ибо весы, на которых все будет взвешиваться, не дадут ускользнуть каким-нибудь погрешностям. Невозможно сохранять большие организации бездельников-попрошаек в общественных учреждениях при помощи субсидий, выкачиваемых из частных предприятий. Эксперимент должен поэтому принять характер моральной проблемы отыскивания и применения тех стимулов, которые будут наполнять отдельного рабочего чувством общественного долга и заставят его подчиняться дисциплине способами, обязательность которых он свободно признает. Вот именно здесь и может быть применимо "синдикалистское" содействие. Ведь легко допустимо, что современные правительственные способы не вызовут чувства общественного долга, достаточного для того, чтобы держать промышленность в ходу на желательном уровне производительности. Это и есть проблема "бюрократии", ждущей своего разрешения. Демократия предлагает уже решение в виде самоуправления. Демократия является в делах управления выражением общественного мнения, но она может быть плодотворной постольку, поскольку это мнение принадлежит осведомленным и близко стоящим к делу лицам. Такие лица найдутся в мастерских или других мелких производственных единицах, где известен каждый шаг в работе каждого отдельного рабочего. Этого же нет ни в одной избирательной камере современного города.

Не следует ли отсюда, что демократия сможет сама осуществиться тем или иным путем?

Исходя из эволюционной точки зрения, социалисты поспешили сделать вывод, будто капиталистическая система уже изжила себя и должна уступить место такому строю, в котором личная заинтересованность уступит место общественному интересу в качестве стимула. Еще ни в коем случае не доказано, что система наемного труда обречена на гибель и что новые требования рабочих промышленной демократии не могут встретить должного отпора или найти компромиссного решения. До сих пор капитал в значительной части покупал мир в промышленности ценой разных уступок. Можно ли утверждать, что источники этой политики истощились? Странно, что среди мыслей и разговоров о "международном пролетариате" так мало посвящают внимания возможности "международного капитала". Можно ли в самом деле считать капитализм изжившим себя, пока он не достиг этой стадии? Общее чувство страха, передаваемое от более революционных к более консервативным странам, и установленная западно-европейскими правительствами взаимная помощь в борьбе против революционного движения порождает более основательную и устойчивую систему международного сотрудничества капитала. И разве эта система не может оказаться способной затормозить или противодействовать делу революции в некоторых странах? Священный союз старого режима, слишком явно опиравшийся на силу оружия, не может больше служить надежным орудием для борьбы с революцией. Капитализму, как правящей силе, придется работать в перчатках для осуществления мирового господства, замышляемого по инициативе главарей международной торговли и финансов. Во время войны с особой выпуклостью выделилась одна черта нашего нового мира: это особая важность связи между высоко развитыми и плотно населенными странами белого Запада с отсталыми странами, от которых первые зависят в смысле снабжения важнейшими видами продовольствия и сырья. Мы видели важность этой зависимости при изучении причин войны, заключавшихся в соперничающем империализме. Но подобно тому, как внутри страны конкуренция подала повод к трестированию (комбинированию), к тому же приводила борьба за империи. Как только стали понимать важность империи, как фактора экономической эксплоатации, политика международного капитала становится простой и состоит в заключении договоров (в Лиге Наций и т.п.) для восстановления экономического мира с заменой борьбы классов борьбой рас...

Несколько западно-европейских правительств держат в своих руках политическую и экономическую власть над громадными районами Африки и Азии, содержащими главные запасы растительного и минерального масла, хлопка, резины, разных металлов, продовольствия и текстильного сырья. Торговые фирмы под покровительством этих держав, действуя порознь или об'единенные соглашением, умеют сорганизовать на месте дешевую покорную рабочую силу для своих плантаций, шахт, для заготовки и фабрикации экспортных товаров. Железные дороги и пути, доки и судоходные линии в их руках; они же распоряжаются торговым и финансовым аппаратом для вывоза тропических и других продуктов в свои страны, где армии хорошо оплачиваемых и довольных рабочих в громадных трестах Запада будут при помощи научных способов производства приспособлять эти продукты для нужд потребления. Если нетронутые до сих пор культурные богатства Африки, Азии, Южн. Америки и Тихоокеанских островов могут таким образом попасть в распоряжение синдикатов западно-европейских промышленных стран, то капитализм может оказаться в состоянии "померяться силами" с рабочими в своей стране, которых он сделает участниками своей огромной потогонной системы, благодаря которой он заменит эксплоатацию рабочих Запада эксплоатацией чужеземных подчиненных народов. Если таков путь для обеспечения частной собственности и достижения экономического мира внутри страны, то стремление к комбинированию политических и экономических факторов будет все больше развиваться именно в эту сторону. Подмен борьбы классовой борьбой рас, проведение под крылышко эксплоатирующего капитала больших масс покровительствуемых рабочих, которые, может быть, превратятся в мелких держателей акций, все это имеет в своей основе идею, не вполне ясную даже для тех крупных дельцов и финансистов, планы которых базируются на таких будущих источниках прибыли. Она еще не воплотилась в хорошо продуманный, ясно осознанный план. Проведение его в жизнь, конечно, продвинулось бы вперед, если бы его форма и значение были вполне осознаны. Это было в начале войны иллюстрировано на делах "Комитета по развитию богатств империи", который рекламировал свой план "империализации" подвластных нам тропических стран и выколачивания из туземных рабочих дивиденда для частных синдикатов и дохода для имперского казначейства. При помощи этого нового вида паразитизма организованные белые массы Запада эксплоатируют цветные расы отсталых стран для своего обогащения и удовольствия. Этот паразитизм может выявиться, как естественная тенденция развития империализма стран в наш смутный век.

Во всяком случае дальнейшая эксплоатация богатств отсталых стран будет двинута вперед, при чем капитал и организаторский персонал будет привлечен из центра этих империй. Громадный ввоз сырья и хлеба будет весьма нужен в целях доставления достаточной работы нашим фабрикам и удовлетворения нашего населения дома. Это сырье не может быть куплено по полному эквиваленту на экспортные товары, так как при так называемом свободном товарообмене цены на сырье и продовольствие будут выше цен на экспортируемые фабричные изделия. Поэтому будет существовать сильнейший соблазн для синдикатов развивать и управлять источниками сырья, поставить труд и прочие расходы производства на "дешевые" основания, т.-е. применять принудительные и потогонные системы эксплоатации труда и пользоваться правительственными субсидиями для получения концессий на землю и прочие угодья с небольшой затратой на них. В результате значительная часть тропических и заморских продуктов, которые попадут в страны Запада, будут лишь формой ренты монопольных владельцев или прибыли за счет низко оплачиваемых рабочих. Определенная часть этой сверхприбыли может быть использована для поддержания на относительно высоком уровне благосостояния рабочих Запада, которые будут добиваться более реальной высокой заработной платы, короткого рабочего дня, соответственного страхования от безработицы, болезни, старости и несчастных случаев. Рабочие получают свою долю частью в виде заработанных денег, частью в виде низких цен на ввозимые продукты, частью в виде общественных услуг государства, извлекающего свои крупные доходы от сдачи в аренду "казенных" земель в колониях или полуколониях патентованным синдикатам, и от налогов на их высокую прибыль, получаемую благодаря этой эксплоатации. Капиталисты Запада имели бы возможность с помощью такой политики и экономики купить у себя дома мир в производстве. Мы сомневаемся, применимы ли другие формы уступок "требованиям труда" без того, чтобы не подвергать опасности государство самих капиталистов. Вот то великое искушение, перед которым очутился организованный пролетариат Запада; оно состоит в предложении вступить в ограниченный тесными рамками интернационал, в котором и труд и капитал олигархии великих наций будет "жить за счет обильных естественных богатств и подвластных народов отсталых и неразвитых стран". Олигархическая лига наций, осуществляющая свои права мандатов и протекторатов над большей частью более слабых народов, может провести широкое распространение капитализма под ширмой мирных соглашений опекунства "дряхлых держав" и организации скрытых недр в странах, которые будут об'явлены неспособными управлять собой и вести сами свое хозяйство.

Группа западно-европейских капиталистических правительств, именующая себя Лигой Наций, великими державами или цивилизованным миром, могла бы благодаря такой политике добиться нескольких ценных вещей. Они могли бы: 1) установить доходную монополию на сырье и хлеб, нужные для частной прибыли; 2) усилить свое влияние на правительство каждой страны, привлекая их к участию в эксплоатировании подвластных районов и уменьшая тем бремя налогов, которое упало бы на их же плечи; 3) заменить дорогие и ненадежные армии белых рекрутов дешевыми и податливыми туземцами для сохранения порядка внутри и вне страны; 4) содержать своих рабочих в благополучии и довольствии, делая их мелкими держателями акций в этой эксплоатации своих более слабых братьев. Окажется ли у организованного пролетариата так называемых западных демократий достаточно человеколюбия, справедливости, дальнозоркости и мужества, нужных для сопротивления подобному искушению, покажет на деле ближайшее будущее... Капитализм постепенно подтачивается в своем основании, но уступит ли он место естественному представительству, нами начертанному, или наступит период вмешательства пролетарской революции? Несомненно советский эксперимент в России нашел свой отклик в развитии революционных сил Запада. Марксистский детерминизм классовой борьбы между строго разграниченными силами капитала и труда, когда власть буржуазного капитализма будет замещена властью пролетариата, имеет своих сторонников в каждой стране. Большинство их доказывает, что это превращение будет результатом насилия рабочих, воодушевляемых и руководимых незначительными классово-сознательным меньшинством, при чем насилие будет выражаться в форме стачек, саботажа и, если понадобится, то и вооруженной борьбы. Их философия истории учит их, что такое насилие есть единственное действительное оружие для ниспровержения существующего строя, и пролетариат готовится применить его. После завоевания капитализма и капиталистического государства он учредит пацифистскую "эргатократию" на справедливой базе представительства, в котором территориальный принцип будет заменен функциональным.

Можем ли мы быть уверены, что главные силы организованного пролетариата Запада не окажутся настолько увлеченными этим учением и его практикой, что не втянут свои страны в советскую революцию? Время может показаться благоприятным. Ведь за 6 лет войны мир безмолвно отвергал всякий вес рассудка и справедливости и признал насилие, как решающий фактор в судьбах человечества. То же насилие, которое правило во время войны, царствует и теперь. Мир перестроился на почве насилия. Каждая страна переполнена вернувшимися участниками войны, характер которых "поддался" силе дисциплины, между тем, как гражданское общество утопало в жажде зрелищ насилия. Склонность применить путь насилия для улажения всякого спора проявлялась всюду. Как же может пролетариат добиться своих прав иначе, как путем классовой борьбы с тем же режимом насилия?

Ясно, что у нас, во Франции, особенно в Америке, сильно распространен страх перед классовой борьбой, и делаются смешные глупые попытки задержать ее предупредительными мерами насилия. Таким образом, как проповедует ученье Маркса, падающая сила капитализма встречает растущую силу пролетариата.

Согласно общепринятой теории, насилие все меньше играло роль в определении нашего поведения. Война придала этой теории особый престиж и всякое движение соответственно этому уподобилось взрывам. Вопрос же не только в вооруженном насилии. Речь идет и об экономическом насилии, речь идет о неограниченной воле правительства, о нелепом авторитете в вопросах образования, церкви и морали, о культе насилия в искусстве и литературе под эгидой натуральности и непосредственности. Приспособление науки к целям насилия страшно чувствительно подействовало на нервы людей, и неудивительно, что насилие оказалось в моде среди рабочих.

Но если мы попытаемся трезво оценить опасность об'явленной красной революции, то она окажется низведенной до ничтожных размеров. Что представляет собой сила, с которой проникнутое классовым сознанием меньшинство сокрушит капитализм и уничтожит капиталистическое государство? Существует ли эта сила во Франции, у нас или в Америке? Да, рабочие составляют всюду большинство, их об'единенные выступления могли бы всюду иметь успех, но рабочие еще не весь пролетариат. Во Франции, Америке, даже Англии большую часть населения составляют фермеры или крестьяне некоторой заинтересованностью в земле, умеренные и консервативные. Город и деревня изобилуют самостоятельными ремесленниками и другими мелкими производителями и торговцами. Революционная забастовка городских рабочих потерпела бы крушение вследствие голода, на который они были бы обречены, благодаря отказу деревни снабжать его хлебом. Это имеет место даже в России, где крестьяне были привлечены на сторону революции разделом земли. Да и в рядах городских наемных рабочих нет полной солидарности. Пролетарии лавок, магазинов и контор, с их накрахмаленными воротничками, отличаются своим умонастроением от индустриального пролетариата и гораздо слабее организованы; не более трети наемных рабочих являются членами профсоюзов, и эта пропорция еще меньше в Америке и Франции. Цеховый дух еще господствует во многих отраслях промышленности, отделяя квалифицированных от простых рабочих, питая специальные интересы, вредящие единству выступления рабочих. В Англии возможной революционной силой является солидарность немногих могучих об'единений в главнейших отраслях промышленности, по всей вероятности в группе, известной под названием тройственного союза, с поддержкой союза машиностроительных рабочих. Эти союзы, как утверждают, держат в своих руках ключи экономической жизни каждой страны и могли бы, поэтому, диктовать свои условия народам и правительствам. Но каким образом? Прекращением снабжения товарами и выполнения услуг. Однако, благодаря этому прекращению они страдают наравне с остальным обществом, и недовольство общества направлено против них. Опыт показывает, что прямое действие, предпринятое всей группой или частью ее, возбуждает в действительности не симпатии, а противодействие массы рабочих в других даже организованных отраслях промышленности. Действительно, возможно, а, может быть, и вероятно, что общие симпатии рабочего класса будут таковы, что они поддержат обыкновенную забастовку тройственного союза, чтобы добиться определенных экономических результатов, но революционная забастовка для ниспровержения капитализма и его господства в государстве не смогла бы рассчитывать на чью-либо помощь извне. Напротив, как показали недавние пробные опыты, они не могли бы добиться общей поддержки рядовых членов тройственного союза, даже если бы более широкие революционные планы были бы прикрыты более узкими требованиями, направленными к тому, чтобы расстроить какие-нибудь отвратительные планы правительства. Ни в смысле численности, ни в смысле сплоченности нет нужной пролетарской силы в Англии, и еще слабее дело обстоит во Франции и Америке.

С другой стороны, силы, находящиеся в распоряжении капитала и капиталистического государства, очень сильно не дооцениваются. Солдатские массы, полиция, штрейкбрехеры, на которых капитализм рассчитывает, как на последнее средство для сокрушения пролетарской революции, сами, как говорят, являются пролетариями, которые будут дезертировать от своих хозяев. При известных обстоятельствах этот аргумент верен, испорченная, неспособная и явно крепостническая бюрократия, наподобие бывшей царской, лишилась верности своих наемников, но престиж западно-европейского псевдо-демократического государства еще мало запятнан в глазах большинства служащих и рабочих, и дисциплина строго сохраняется. Возможно представить себе положение, когда солдаты или полиция отказались бы защищать штрейкбрехеров на железной дороге или выполнять правила военного устава, но это положение ограничилось бы характером конкретной местной стычки, в которой общественные страсти были бы возбуждены против данного проявления правительственного деспотизма. Но и тут случайная симпатия мало подвинула бы более широкое дело пролетарской революции.

Нет никаких признаков революционной склонности в массе организованных рабочих у нас или в Америке. Утверждение, что она де существует, обязано действию пропаганды, особенно запальчивого характера, проповеднической энергии небольшой революционной группы, с одной стороны, и влиянию запугивания капиталистической прессы, с другой. Эти два побудителя играют друг другу на руку, преувеличивая значение революционного движения и приписывая ему неприсущую силу. Современное научное использование сил уменьшило, по общему признанию, значение численности для революционных выступлений. Капиталистический строй удерживает на службе у себя громадное большинство людей опытных в научном применении сил: они к нему прикреплены узами сочувствия и выгоды, а большинство тех, которые могли бы быть завоеваны для пролетарской революции, принадлежат к пасифистскому крылу движения.

В интересах капитализма и капиталистического государства удержать классовую войну в плоскости физической и экономической силы. Это имеет для них две выгоды. Это доставляет им возможность собрать вокруг себя все консервативные элементы общества для поддержки милитаризма, дает им возможность сохранять порядок внутри страны и вести агрессивную и выгодную внешнюю политику. Но, что еще более важно, это лишает пролетариат возможности использовать свои национальные и интеллектуальные рессурсы, в которых заключается его действительная сила.

Только когда будет рассеяно иллюзорное представление о значении физической силы, как о факторе прогресса, станет возможной действительная демократия, ибо только тогда возможно будет полное и сознательное применение тех сил социального идеализма, который глубоко заложен в инстинкте человечества, в его упорном стремлении к сотрудничеству и солидарности.

/*1 От редакции. Имя Джона Гобсона едва ли нуждается в подробной характеристике. Гобсон - известный английский экономист. В теоретическом отношении - эклектик, он в области политики разделял позицию фабианцев и выступал в качестве сторонника социальных реформ. Исследуя капитализм, он много работал над свойственными этому строю социальными язвами и выпустил ряд работ, широко известных у нас в русском переводе ("Эволюция современного капитализма", "Проблемы безработицы" и т.д.). В своей ставшей знаменитой книге об империализме Гобсон чуть ли первый вложил в это понятие современное его понимание. После мировой войны Гобсон вслед за Энжеллом и Кейнсом выступил с требованием ревизии Версальского договора. Печатаемая редакцией статья взята из новой довольно объемистой книги "Проблемы нового мира", вышедшей из печати в Англии в конце 1921 г. Эклектизм автора сказался и здесь особенно в конце статьи в вопросе об устойчивости капитализма. Редакция в одном из ближайших номеров посвятит этому вопросу - как он поставлен у Гобсона - особую статью.

/*2 Дж. Д. Коль, Самоуправление в производстве - лучшее популярное изложение Гильдейской политики.

*3 Дж. Л. Гарвин. Экономика мира.