Игорь Росоховатский. Стрелки часов.

Научно-фантастическая повесть

Чернильные тени размазываются по полу, и никто не в силах удержать их очертания,

как будто эти тени вышли из моей памяти.

Я сделал все, что хотел: перешагнул запретную черту, подарил бессмертие Майе;

слышите, из угла лаборатории доносится её ритмичное дыхание — сегодня она

переключила себя на кислородное. Мой друг и ровесник Юрий, которому скоро

исполняется триста лет, поведет ракету к созвездию Феникса, откуда пришли

сигналы.

А вот передо мной фото Майи и Юры, когда им было немногим больше двадцати. Много

ли в них теперь осталось от тех? И можно ли их считать теми или это просто

условие игры?

Я говорю себе: но ведь человек в пять, в двадцать и в шестьдесят лет только

условно носит то же самое имя. Не тело, которое ежесекундно изменяется, не наши

сердца, руки, ноги, а лишь сохранение опыта может считаться одной и той же

жизнью. А если ото так, то я, победивший смерть и отступивший перед жизнью,

все-таки являюсь победителем.

Первый этап опыта, длившийся свыше двух столетий, закончен. Я пишу на грани

кристалла, который является и лабораторным журналом и моей биографией, вывод:

«Чтобы покорить природу, нужно…»

1

Дверь открылась, вошла светловолосая девушка, а за ней Григорий Петрович.

— Вот вам еще одна…— сказал он, и, прежде чем он закончил фразу, девушка

неслышно, словно ступая на носках, прошла через всю комнату и остановилась

передо мной.

Я подумал, что у нее не очень приятная походка, пожалуй, чересчур быстрая и

неслышная, и девушка будет возникать как привидение. Но походка не повод для

отказа в работе, и я сказал:

— Поможете у микротома. Справитесь?

— Да,— поспешно произнесла она и несколько раз кивнула головой,— В университете

мы…

Я махнул рукой, указывая на ее место, и пошел к своему кабинету. За моей спиной

прозвучали один за другим два маленьких звонких взрыва бьющегося стекла.

Я обернулся, и она съежилась от моей извиняющей улыбки. Я еще раз подумал, что

она ходит чересчур быстро для тесного помещения, уставленного стеклянной

посудой.

— Медленней ходить вы не сможете,— вздохнул я.— Но, по крайней мере, потеснее

прижимайте локти.

Вид у девушки был достаточно провинившийся, но я не жалел ее, предчувствуя, что

еще натерплюсь с ней бед.

Зайдя в кабинет, я вскрыл пачку только что прибывших иностранных журналов. Среди

них лежал и проспект нового альманаха, который собирался выпускать английский

издатель. Он писал, что в альманахе опубликует гипотезы и теории, признанные

бредовыми, а также работы вроде «вечного двигателя». Это он будет делать с

целью: во-первых, выловить «среди бредовых гипотез настолько бредовые, чтобы они

являлись еще и верными», и, во-вторых, чтобы повеселить ученую публику.

Я позвонил два раза, и через несколько минут в кабинет вошел мой заместитель и

однокашник Юра.

— Глянь.— Я протянул ему проспект.

За дверью прозвучал жалобный звон стекла, но мы притворились, будто не слышим

его, хотя меня и передернуло. Через несколько минут звон повторился, и я знал,

что это последнее «прости» большой колбы, названной нами «люсьена». Такие колбы

были дефицитными.

— Мы закончили электрофорез. ДНК* из тимуса не дает контрольных изменений,—

сказал Юра, намекая, что сегодня «люсьены» уже не очень понадобятся. Он хотел

меня утешить.

— Ладно,— сказал я бесшабашно, и Юра все понял.— Ты по-прежнему веришь в то, что

мы найдем «стрелки часов»?

— Или бросим работу? — весело подхватил он и сразу же стал серьезным, почти

суровым.— Конечно, проще всего ответить: мы стареем потому, что живем. Но если

разобраться, то мы стареем в той же мере, в какой накопляются изменения в ДНК

наших клеток. Но почему мы аккумулируем жизнь до двадцати семи лет, сохраняем

равновесие между тридцатью и сорока пятью и катимся под уклон после пятидесяти

пяти? Разве все эти вопросы уже выяснены? И разве придумали им другое

объяснение, кроме часов?

— У которых количественные накопления секундной стрелки ведут к передвижению

минутной, а передвижения минутной — к прыжку часовой. И все это происходит по

законам изменения биологических суток,— подхватил я.

К сожалению, ни он, ни я не сказали друг другу ничего нового в нашей

традиционной проверке позиций. Мы устраивали ее периодически, чтобы выяснить, не

появились ли у кого-нибудь из нас новые гипотезы или наблюдения, которые бы

могли послужить толчком к ним. А потом снова возвращались к опытам, к поискам

«стрелок» в самых миниатюрных и сложных часах — в клетке.

Мы искали секундные стрелки там, где контролируется процесс от одного деления до

второго: синтез белка, синтез нуклеиновых кислот.

Задача сводилась к тому, чтобы найти «секундные и минутные стрелки» — механизмы,

отвечающие за появление первых качественных изменений в наследственном чертеже,

по которому каждый раз воссоздается клетка,— изменений настолько больших, чтобы

они были заметны в ее деятельности, и настолько малых, чтобы уже измененная

клетка еще оставалась «самой собой». Это были «ювелирные» поиски, и пока они не

приносили успехов. Требовались новые гипотезы, но, сколько мы ни шарили в своем

воображении, таковых но находилось.

— Сегодня кончаем работу — и часок на лыжах, идет? — предложил Юра.

Пожалуй, это был хороший вариант. Я согласился.

Мы не дождались пяти и ушли с работы раньше. Я знал, что мне будут звонить из

Дворца культуры химиков, но если честно выполнять все обязанности, в том числе

многочисленные общественные нагрузки, то лыжи нужно запрятать в чулан и забыть о

них раз и навсегда.

Снежок слегка похрустывал, и это было как подарок пашей вялой зимы. Легкая

пороша клубилась и вспыхивала в солнечных лучах. Пахло чем-то непривычно свежим.

Пожалуй, надо целый день провести в лаборатории, чтобы так остро почувствовать

лесной аромат.

Мы оба любили идти на лыжах размашистым шагом, молчать, не ждать друг друга,

неожиданно догонять, изредка мычать от удовольствия: «Денек на славу!» Или: «А

здорово, правда?»

Мы взобрались на невысокий длинный склон горы с извилистыми сверкающими сизой

сталью лыжнями, расходившимися в разные стороны, как рельсы от узловой станции.

Мы уже собирались помчаться вниз, как услышали знакомые голоса. Это были ребята

из нашей лаборатории. Я быстро взглянул на часы: четверть шестого.

Значит, они воспользовались нашим отсутствием и ушли из лаборатории по меньшей

мере за сорок минут до конца рабочего дня,

Я потянул Юру за рукав, и мы, спрятавшись в зарослях, увидели «дезертиров»:

шустрого остроносого Виктора, обладавшего цепкой памятью, в том числе и на

бесчисленные анекдоты; смазливого, похожего на портрет в журнале мод, Николая,

которого в глаза все называли Нилом, а за глаза — Ноликом. Я не удивился, что

ушли эти двое. Но с ними был и лобастый нелюдим Петя Авдюхов. И теперь он отнюдь

не был молчаливым. А в центре этой троицы, усердно опекаемая нашими кавалерами,

легко скользила на лыжах раскрасневшаяся новенькая.

Она едва касалась палками снега и сразу резко набирала скорость.

Как только я увидел ее, понял: это она сманила из лаборатории ребят. Витю и

Нолика ей не пришлось упрашивать, но Петр… Я вспомнил все: жалобный звон стекла,

разбитые «люсьены», чересчур быструю и неслышную походку. Холодная ярость

закипала во мне. Ну погоди же!

Я оттолкнулся палками, стрелой промчался по склону, тормознул левой лыжей, круто

повернул, взбивая снежную пыль, и оказался перед ними.

С лица Нолика еще сбегало игривое выражение. Петр еще растягивал рот в улыбке,

сразу ставшей жалкой, а Витя, опомнившийся первым, уже забормотал:

— Мы закончили работу и решили показать ей город— она недавно приехала из Баку.

Знаете, в Баку, оказывается…

Он долго молол вздор, пытаясь заинтересовать меня.

Я молчал. Почувствовал на шее теплое дыхание. Это подъехал Юра и теперь стоял за

моей спиной, как статуя.

Нолик проговорил гнусаво:

— А вы здорово катаетесь на лыжах. Ей-богу!

Больше ничего он придумать не мог.

Брови Петра, казалось, сейчас наползут одна на другую. И только новенькая

посмотрела на меня широко расставленными ясными глазами, посмотрела так, словно

ничего не случилось, и проговорила кокетливым голосом, играя маленькую девочку:

— Я одна виновата, я их подбила.

Она пыталась навязать мне решение. Как будто если она пожелала прокатиться в их

компании, то само собой разумеется, что они не посмели ей отказать.

Она, кажется, не сомневалась и в том, что я признаю зто.

И тогда я молча развернул лыжи, а за мной и Юра и быстро поехал дальше, вниз по

склону, оставляя их в неведении насчет завтра, со злой радостью предвкушая, что

они передумают, пока завтра наступит.

Я признался себе, что не поступил бы так жестоко с ребятами, если бы не она…

* * *

На другой день с утра меня вызвал директор.

— Только не нужно поздравлять,— предупредил он, морщась.— Мне все-таки придется

перейти в министерство. Кстати, я вас тоже не поздравляю. Вам придется запять

мое место.

Я подумал о начатой работе, потом о разных собраниях, заседаниях, сессиях, о

том, что к директору приходят руководители лабораторий, старшие и младшие

научные сотрудники, представители других ведомств, учреждений; что его вызывает

начальство и все что-то просят, требуют, приказывают; что ему самому нужно

приказывать и притворяться, будто он точно знает, как следует поступить в том

или ином случае, пока он не привыкнет к мысли, что и на самом деле знает это;

вспомнил о том каменном грузе, который называется ответственностью. Мне стало

невесело.

Зато Юра обрадовался.

— Теперь ты сможешь подключить к нашей работе еще пяток лабораторий,— сказал он

беззаботно.— Мы учтем и гормональный баланс…

Я грустно смотрел на него, и предсмертная фраза Цезаря, обращенная к Бруту,

застряла в моей памяти.

Мне пришлось сесть в директорское кресло и вкусить, каково было моему

предшественнику. Впрочем, мне приходилось еще тяжелей, так как я руководил

людьми, с которыми раньше сталкивался в ожесточенных спорах на сессиях и

заседаниях Ученого совета. Очень трудно было приучать их к мысли, что теперь

последнее слово там, где это касается работ института, остается за мной. И я

впервые почувствовал тяжесть фразы, раньше бывшей для меня абстракцией:

«взвалить на плечи ответственность».

Примерно через две недели моего директорства Юра задал мне сакраментальный

вопрос:

— Можно начинать?

Он смотрел на меня выжидающе, его губы готовы были изогнуться и в радостной и в

язвительной улыбке.

Я прекрасно знал, о чем он спрашивает, но на всякий случай спросил:

— Как ты себе это представляешь?

— Брось придуриваться! — небрежно проговорил Юра.— Я имею в виду подключение к

нашей работе Степ Степаныча.

Степан Степанович Цуркало заведовал лабораторией эндокринологии.

— Но он выполняет сейчас срочное задание,— возразил я.

Юрин взгляд стад насмешливым, оттопыренные уши задвигались от сдерживаемых

эмоций.

— Собственно говоря, чему тут удивляться? — раздумчиво спросил он, обращаясь к

самому себе с таким видом, будто разоблачил лучшего друга и окончательно

разуверился в людях.

Я знал, что он думает: «Когда человек становится директором, он перестает быть…»

и так далее.

В тот же день я вызвал Степ Степаныча. Он опустился в кресло напротив меня,

грузный, важный, подавляющий своей внешностью: гривой волос над мощным лбом,

бровями, похожими на две изогнутые рыжие гусеницы, подбородком, выдвинутым

вперед, как форштевень корабля. Его уважали и побаивались.

Я не знал, как приступить к делу, и начал издалека, словно хотел услышать от

него, какое значение имеет борьба со старостью. Степ Степаныч сначала

внимательно слушал меня, потом рыжие гусеницы грозно вздыбились на переносице.

— Так вы хотите навязать мне участие в той работе? Если не ошибаюсь, вы начали

ее, еще не будучи директором? — Последние слова он подчеркнул для большей

ясности.

— Ну почему же навязать? — Я почувствовал, как мои щеки и уши начинают гореть.—

Если не хотите…

— Черт с вами, нагружайте! — рявкнул Степ Степаныч, словно делал мне величайшее

одолжение. Он старался не выдать своей заинтересованности.

Я понял это и решил поиграть с ним:

— Впрочем, вы в самом деле очень заняты…

Он нетерпеливо двинул тяжелыми плечами грузчика:

— Но я же сказал «черт с вами!». Какое вам дело до всего остального?

Выкладывайте, что я должен делать.

Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Я почувствовал, что контакт

налаживается.

— О гипотезе «секундных, минутных и часовых стрелок» вы знаете,— сказал я.— Не

укладывается в эту гипотезу период относительного равновесия: тридцать — сорок

пять лет. Здесь механизм часов должен бы действовать через гормональный баланс,

который может служить замедлителем. В общем, проблема сводится к тому, что время

организма течет неравномерно не из-за самого механизма часов, а из-за других

факторов, воздействующих на него. Нужно определить, что это за факторы. Вот тут

вы и могли бы помочь.

Я развернул перед ним листы с графиками и формулами.

— Возьмите их с собой. Посмотрите, выпишите, что нужно, потом отдадите.

— Что с вами поделаешь! — покровительственным тоном завел он старую песню, но

сразу спохватился, собрал бумаги и выплыл из кабинета, как фрегат из гавани.

Едва дверь закрылась, как в нее постучали. Я сказал:

— Войдите.

Передо мной возникла новенькая. Ее глаза зло щурились, как будто видели живую

мишень в прорези прицела.

— Меня выгоняют из лаборатории! — сказала она с таким видом, словно я должен был

вознегодовать или, по крайней мере, удивиться.

— Ну и что же? — спросил я.

— Это несправедливо! Ведь не выгоняют же Нолика! Я посмотрел ей в глаза. Они

были серьезны и полны гордого негодования. В повороте головы угадывалась

напряженность и готовность драться. В конце концов, она была права.

— И потом, у меня еще не закончился испытательный срок.

— Несколько дней вам ничего не дадут,— проговорил я, и ложбинка на ее переносице

обозначилась явственней, а подбородок задрожал.— Если хотите, переведем вас в

отдел систематики. Там неплохо, спокойно.— Я не переносил женских слез.

— И почти нет стеклянной посуды?

Она еще пыталась шутить, и это меня тронуло.

— Пойдете в Вычислительный?

Я спохватился, но слишком поздно. Предложение уже назад не взять. То, что я ей

предлагал, было во много раз больше, чем она заслуживала, перспективнее, чем

работа на микротоме.

— Я бы не хотела уходить из лаборатории,— призналась она.

— Но почему? — Я подумал о Петре Авдюхове. Она проговорила виновато:

— Мне нравится работа.

— Микротом?

— Вообще вся проблема. Смелая, даже дерзкая. Может быть, она знала, чем

подкупить меня, но цели своей она достигла. Я даже не смог сдержать довольной

улыбки. И, когда она уходила, я невольно посмотрел ей вслед, еще раз отметил

устремленность ее неслышной походки. Я тогда подумал именно этим словом — не

«стремительность», а «устремленность». Почему?

* * *

Меня вызвали к вице-президенту Академии наук с докладом о начатой нами работе.

Рядом с креслом Артура Кондратьевича, подобно могучему рыцарю в доспехах,

возвышался его неизменный спутник — кибернетический двойник, КД. Из туловища

двойника торчали иглы антенн, полувытянутые щупальца, окончания убранных

крыльев, колес, гусениц, трубы вспомогательного микроскопического и

инфракрасного зрения, выводы энергетической защиты. Этот универсальный

самосовершенствующийся автомат был придан вице-президенту уже семь лет назад и

все это время сопровождал своего хозяина и двойника не только на работе, но

зачастую и на отдыхе. Благодаря частым и длинным беседам с Артуром

Кондратьевичем КД переписал в свой мозг почти все, что хранилось в памяти

вице-президента, во всяком случае, то, что могло хоть как-то относиться к

научной работе. КД овладел специфическими методами решения сложных научных

вопросов, свойственными Артуру Кондратьевичу, и, прежде чем решать что-то,

вице-президент часто советовался с ним, как советовался бы с самим собой.

— Мы поздравляем вас с повой должностью,— сказал Артур Кондратьевич.

Он отнюдь не был подвержен мании величия, и его «мы» означало, что он

поздравляет меня и от имени КД.

Я поблагодарил за поздравление и расстегнул портфель, чтобы вынуть бумаги.

— А может, сначала без них? — послышался голос. Это был обычный прием Артура

Кондратьевича. Я отложил портфель и повернулся к вице-президенту. Но оказалось,

что фразу произнес не он, а КД.

— В общих чертах мы знаем проблему. Расскажите об исследованиях нуклеиновых

кислот.

На этот раз со мной говорил Артур Кондратьевич. Я обстоятельно рассказал о наших

опытах по классификации отдельных звеньев «винтовой лестницы» ДНК.

— Нам удалось выяснить,— сказал я, с шуршанием разворачивая огромные фотолисты,

сделанные с помощью мезонного аппарата,— что выбивание триплета нуклеотидов вот

в этом месте ничем не проявляется в деятельности клетки, но ведет через

длительное время к постепенному сворачиванию цепочки.

Мне в ответ прозвучало;

— Мина сверхзамедленного действия, не так ли? Это подходит для процесса

старения…

— Но «подходит» — еще не значит «является причиной».

Я переводил взгляд с Артура Кондратьевича на КД, чтобы определить, кто из них

что говорит.

— Уже успели весь институт подключить к этой работе?

Мои зубы словно увязли в липких конфетах.

— Не смущайтесь. Это неизбежно. «Когда руководитель работы становится

руководителем института…

— Даже если его мучает совесть…

— Невзирая на яростный отпор других заинтересованных лиц…

Я больше не пытался различать, кому из них принадлежит та или иная фраза. Я

говорил с ними как с одним существом: ведь, пожалуй, это и было так. КД, который

только условно можно назвать автоматом, стал носителем части «я» своего

двойника. И после смерти Артура Кондратьевича он сохранит и понесет дальше его

память, его логику, продолжая начатые им дела, являясь консультантом многих

научных работ. Он останется среди людей как модель мозга ученого, кое в чем

уступающая оригиналу, но во многом превосходящая его. И благодаря КД не

растворится, не потеряется для людей ни память, ни специфика мышления, ни

замыслы ученого. Наоборот, они будут все время пополняться, обогащаться новым

опытом.

— А вы прощупывали магнитные свойства звеньев ДНК? — спросил Артур Кондратьевич.

КД в это время усиленно размышлял, рассматривая фотолисты и читая формулы своими

сложными фотоэлементными устройствами, напоминающими глаза стрекозы. Прежде чем

я успел ответить Артуру Кондратьевичу, КД добавил к его вопросу-предложению

свое:

— Попробуйте проследить за излучениями ДНК в различных участках спектра. Атомный

уровень исследований — вот что вам нужно.

— В общем, не стесняйтесь,— сказал Артур Кондратьевич.— Подключайте к своей

работе те лаборатории, которые понадобятся. Академия дает вам «добро».

Его ласковые, спокойные глаза излучали уверенную силу. И мне хотелось забыть,

что его дни сочтены, что болезнь неотвратимо производит разрушения в его все еще

стройном теле спортсмена. Он взглянул на КД, сказал, обращаясь не то к нему, не

то ко мне:

— Что ж, хранящейся в генах памяти было достаточно, чтобы жизнь вида считалась

непрерывно продолжающейся в потомстве. Муравьи или даже собаки получали от

предков все их наиболее существенные качества. Но вот появился человек, возникла

личность. Могут ли гены сохранить и передать ее существо, хотя бы миллионную

долю ее сложной памяти? У человека наследственность часто работает вхолостую —

передает несущественные признаки, теряя существенные. Представьте, что было бы,

если бы человек мог возникнуть не в виде обезьяны, а сразу же появился настолько

сложным, как сейчас, с развитыми ассоциативными областями мозга. В таком случае

он бы должен был иметь иной срок жизни и иную передачу памяти.

КД сверкнул «глазом», пустил по столу разноцветные блики — ото заменяло ему

улыбку,— проговорил:

— И выходит, что вы служите «рукой природы». Он подбадривал меня. А я думал, что

если наша работа будет успешной, то кибернетические двойники понадобятся лишь

как помощники, а не как заместители. Я не сомневался, что и КД понимает это, но

от честолюбия, как и от многих других человеческих пороков, он надежно

застрахован.

* * *

Зеленые и синие змейки танцевали на экране, то сплетаясь в клубки, то

разбегаясь. Они распинались на крестиках делений, застывали на месте, подрагивая

хвостиками, исчезали то сразу, то постепенно растворяясь.

Перья самописцев выводили на лентах извилистые линии, словно споткнувшись,

рисовали зубцы. Люди читали код нуклеиновых кислот на разных языках: излучений,

химических реакций, магнитных свойств… Всякий раз, когда передо мной проходили

эти «тексты», увиденные с помощью приборов, меня охватывало странное чувство. К

гордости за то, что мы сумели проникнуть в сокровенную тайну живого организма,

примешивалось сомнение: приборы созданы нами, а то, что мы читаем,— природой.

Однозначен ли текст? Не читаем ли мы в нем то, чего там нет?

Опасение я заглушал доводами логики: если бы мы читали неправильно, то это

показали бы нам опыты, вся практическая работа. Так, сомневаясь и споря с собой,

я приходил в состояние, которое называют вдохновением. Я вслушивался в звуки

лаборатории, как в игру симфонического оркестра. Вот протяжно загудели

центрифуги, подобно каплям воды с тающих сосулек, начали падать звуки

биометронома, тоненько откликнулись в осторожных руках стеклянные пробирки, и,

как резкие аккорды, прозвучали щелчки авторегуляторов.

Звонок телефона я воспринял как посторонний шум, как чей-то кашель в притихшем

зале. Вызывали меня.

Я взял трубку и услышал хриплый голос директора Вычислительного центра:

— Срочно приезжайте!

Через несколько минут я уже мчался сломя голову по лестницам и коридорам

Вычислительного. Но вот свободное пространство закончилось. Дальше коридоры были

завалены рулонами пластмассовых лент. Откуда-то доносился равномерный шелест,

как будто морские волны перемывали камешки. Я знал: это готовят магнитные ленты.

Директора я увидел во втором зале. Длинный, костлявый, он то перегибался и

смотрел в окошко, где беспрерывно плыла лента с записями — от одной машины к

другой, то подходил к столам и просматривал расчеты. При этом он смешно

выпячивал губы, издавая звуки, отдаленно напоминающие мотив популярной песни.

Он заметил меня, когда я подошел вплотную к нему.

— Видели, что творится в коридорах? — спросил он.— Это все ваша информация.

— Вы меня вызывали, чтобы показать, как мы вас эксплуатируем?

— Выходные данные не соответствуют тому, что вы предполагали,— ответил он.— Или

ошибка, или… Вот смотрите сами.

То, что выдавали машины, было похоже на бред биолога, у которого температура

перевалила за сорок градусов и все в голове спуталось.

Я потребовал выходные данные. И сразу увидел: в слове «кальций» кто-то пропустил

две буквы и получилось «калий». Несколько часов работы Вычислительного,

выражающиеся в сотнях тысяч рублей,— насмарку! Я сдерживал раздражение,

сворачивая его в себе, как стальную пружину — виток на виток. Я догадывался, чья

нежная и быстрая рука с крашеными ноготками небрежно пропустила две буквы. Но

нужно было окончательно убедиться, прежде чем пружина распрямится.

Вернувшись в институт, я навел справку, а потом вызвал к себе новенькую.

Предвкушал, что скажу ей. Кажется, внешне я был спокоен. На столе лежал третий

по счету приказ об ее увольнении. Я не сомневался, что на этот раз он будет

подписан.

— Руководитель лаборатории поручил вам ответственную работу,— начал я. Если бы я

не держал себя в руках, то вместо слов из моего рта вырвалось бы рычание.

Надо отдать ой должное — она сразу поняла: что-то произошло. Ямочки на щеках

деформировались.

— В слове «кальций» вы этак небрежно пропустили две буквы.— Мой тон был игривым,

я добивал ее.— Две буквы — и в результате несколько часов напрасной работы

Вычислительного. Неплохой финал?

Последние слова я уже выкрикнул, потому что вместо них на копчике языка у меня

висело слово «вон!». Я судорожно придвинул к себе лист приказа и схватил ручку.

Новенькая сказала поспешно:

— Я виновата. Но почему я допустила ошибку? Может быть, вы узнаете прежде, чем

подпишете приказ? Интересно, что она скажет. Была больна, температура?

— Понимаете, в то время, когда я писала это слово, думала о другом…

Такого оборота я не ждал, потому что это было похоже на правду. Но о чем она

думала? Какие великие заботы терзали ее? Больная мать, несчастный отец, горе

подруги?

— Я пыталась представить весь объем ваших исследований, картину боя.

Я подозревал, что она попросту дурачит меня, и снова схватил ручку. Новенькая не

забормотала быстрей, даже но смотрела на меня.

— Всякий неизвестный остров мы ищем обязательно в пространстве. Но он мог быть

на указанном месте, а в момент нашего поиска опуститься под воду. Он оказался

неизвестным для нас не в пространстве, а во времени, где его и следует искать…

Теперь я уже не мог подписать приказ, пока не выслушаю критику наших

исследований. И к тому же мне нравилось, что она не делает пояснительных

прокладок между фразами, а говорит, не сомневаясь, что слушатель поймет се с

полуслова.

— В процессе старения выделяется меньше гормонов, но и чувствительность ткани к

ним возрастает. Если можно так выразиться, имеем меньше, зато больше ценим. Во

всяком случае, пытаемся удержать равновесие. И мне кажется, что надо уловить не

сами стрелки часов, а их движение. Ведь, возможно, от совпадения его с движением

других стрелок и срабатывают часы. Например, начало старости природа могла

запрограммировать не каким-то винтиком, который должен в определенный момент

вылететь из гнезда, а совпадением процессов…

И снова мне понравилась ее речь, то, что, несмотря на отрывистость фраз, она

употребляет осторожные слова «возможно», «мне кажется», не свойственные юности.

Значит, она немало передумала. Я вынужден был удивиться: эта пигалица умела

самостоятельно мыслить. Невольно вспомнилась ее характеристика из университета.

Там было немало похвальных слов. Что-то говорилось о ее курсовой работе…

— И знаете, еще мне кажется, что мы слишком увлекаемся исследованиями на атомном

уровне. Они необходимы, но стрелки находятся выше — там, где начинает теплиться

жизнь…

Пружина моего раздражения заржавела и рассыпалась, так и не распрямившись до

конца. Я отодвинул неподписанный приказ и взглянул на часы. Рабочий день уже

давно окончился.

— Кстати, как вас зовут? — спросил я и тут же спохватился, посмотрел на приказ:

там написано.— Если хотите, Майя, я могу подвезти вас. В машине поговорим.

Несколько голубых снежинок успело упасть на ее пальто, прежде чем мы сели в

машину. Из репродуктора доносилось: «Сообщение ТАСС. Строительство научного

городка на Луне…»

Мы работали до изнеможения, не замечая, как летят месяцы. Предчувствие близкой

победы над старостью подстегивало и гнало нас вперед, как призрак оазиса гонит

усталых верблюдов в пустыне. К концу года мы составили каталог наиболее уязвимых

триплетов ДНК и РНК. Щеголяли «волшебными» формулами и длинными уравнениями,

которые вместе должны были дать формулу бесконечного продления жизни. Смеялись

над ортодоксальными учеными, утверждавшими, что бессмертие невозможно. У тысяч

собак и крыс искусственно вызывали наступление старости, чтобы испытать на них

гипотезы.

Я думал: что важнее — знать, где предел твоим возможностям, или не знать его? Я

сформулировал мысль иначе, и эта измененная формулировка внесла ясность, по

крайней мере для меня. Она звучала так: кто сильнее — знающий предел своим

возможностям или не знающий предела?

Тогда мне казалось, что ответ может быть только один, к тому же вполне

определенный…

Особенно усердствовали мы в конце года перед сессией Академии паук, где слушался

мой доклад. Часто недосыпали, а о том, что идет в театрах и кино, знали только

но программам.

Майя к тому времени уже была младшим научным сотрудником. Я ее почти не видел.

Лишь изредка до меня доносились, словно отзвуки далекой канонады, противоречивые

слухи о ее работе. Юра говорил о ней с неохотой.

— Искорка есть. Авось когда-нибудь даст зажигание. В те дни я возвращался из

института домой после десяти. Однажды в дымчатых снопах фар увидел перебегавшую

дорогу женщину. Ее быстрая порхающая походка была очень знакомой. Чрезмерно

услужливая на этот раз память вытолкнула имя.

Я остановил машину и окликнул:

— Майя!

Она удивленно повернула голову, остановилась. Мне показалось, что она

воскликнула «а!", прежде чем подойти и поздороваться.

— Садитесь,— предложил я. Она села рядом. Под глазами у нее лежали синие тени

усталости. Чтобы плотней захлопнуть дверцу кабины, мне пришлось просунуть руку

за ее спиной, и она пошутила:

— Не обнимайтесь.

Нам обоим стало неудобно из-за этой шутки. Я начал расспрашивать ее о работе,

она отвечала односложно, задумавшись.

— Вас сразу отвезти домой или немного покатаемся?— спросил я.

Она кивнула, и я понял: покатаемся.

— Помолчим?

Она опять кивнула.

Я кружил по окраинным тихим улицам, то ускоряя, то замедляя бег колес, забыв о

Майе, обдумывая тезисы доклада. Внезапно я почувствовал теплую тяжесть на плече,

шею что-то защекотало. Я скосил глаза (вместо того чтобы взглянуть в зеркальце)

и увидел на своем плече голову Майи. Девушка спала.

Я повел машину осторожно, теперь уже ни о чем не думая, прислушиваясь к теплоте,

которая от плеча разливалась по всему телу. Плечо затекло, но я не пытался

переменить положение. Заметил, что маленькая ложбинка на переносице Майи имеет

форму эллипсоида, что когда девушка спит, то чуть-чуть приоткрывает рот, ее

нижняя губа обиженно оттопыривается. Одним словом, я сделал немало открытий, и в

их числе важнейшее: мне недоставало именно этого — женщины, уснувшей на моем

плече.

А когда она открыла глаза и наши взгляды встретились, мне показалось, что мы

стали иными по отношению друг к другу.

* * *

Мой доклад прошел успешно, но с наступлением нового года наш энтузиазм начал

угасать. Близость побед обманула нас, как мираж. Нужно было прийти в себя после

ложных надежд.

Юра даже начал регулярно посещать концерты в филармонии. Его гипотеза,

обраставшая опытами, цифрами, формулами, превращалась в стройный небоскреб

теории. Но в самом фундаменте, видимо, была трещина.

Суть Юриной гипотезы сводилась вот к чему. Как известно, изменения в

наследственных чертежах — ДНК — на один или два нуклеотида ведут к тяжелым

заболеваниям, а изменения на триплеты, казалось бы, не приводят к резким

нарушениям. Но в результате возникают атипичные белки, в которых не хватает

аминокислот. Таких белков становится в организме все больше и больше. В

неотвратимом течении цепной реакции количество переходит в качество, в медленную

грозную болезнь, которую называют старостью.

Эта гипотеза многого не объясняла и уводила в сторону от «часов», но она

подсказывала одно интересное решение.

Для чего природа, запрограммировав продолжение рода, у сложных животных создала

два пола — мужской и женский? Ведь плод, как это убедительно показали опыты,

может развиваться и из одной наследственной клетки — как женской, так и мужской,

без всякого оплодотворения. Но такой плод будет нежизнеспособным, потому что

наследственный чертеж у него содержит много искажений.

И вот дальновидная природа создала механизмы, умеющие «считывать», сравнивать,

чертеж—мужской и женский, устраняя при зачатии многие искажения. Значит, если

периодически вводить в организм взятые у него же на ранних этапах «чертежи», то

клетки, ведающие наследственностью, сумеют сличить их с уже испорченными и

устранить искажения. Организм, таким образом, будет время от времени как бы

сверяться со своим собственным эталоном, обновляться по эталону молодости.

Юрин «ход» был оригинальным и теоретически правдоподобным, но, увы, безуспешным,

что продемонстрировали неумолимые опыты.

Я понял, что для продолжения работ нам, «мозговому тресту», необходим перерыв. В

моем кабинете появился плакат: «При лечении старости добьемся преждевременной

старости для себя!» Я вызвал к себе физорга, Юру, Степ Степаныча и еще

нескольких заведующих лабораториями и научных сотрудников, и тут же мы расписали

всех по спортивным секциям с обязательным посещением. Затем мы весело

отпраздновали дни рождения нескольких сотрудников, а однажды я предложил Юре и

Степ Степанычу:

— Пошли сегодня вместо семипара в театр? И обязательно с дамами.

Степ Степаныч удивился:

— Положим, батя, у нас есть жены, с которыми мы все эти месяцы не виделись и

относимся к ним как к невестам. Но если ты ухитрился в то же время обзавестись

хотя бы «просто знакомой», то когда же ты спал?

— Он хочет разыграть нас: придет со своей тетей,— сказал Юра.

«Посмотрим, что ты запоешь, увидев «тетю»,— подумал я.

Мы с Майей нарочно пришли к самому звонку. Степ Степаныч и Юра с женами стояли в

фойе у киоска и пили лимонад, переговариваясь: я не сомневался, что они судачили

по моему адресу. Мы подошли к ним почти вплотную, оставшись незамеченными. Я

произнес банальное:

— А вот и мы!

Полный бокал задрожал в Юриной руке, и он едва успел поставить бокал на столик.

Майя искоса взглянула на меня. Я догадывался, о какой истории, связанной с

бьющимся стеклом, она подумала.

Прозвучал звонок. Мы с Майей направились в зал, а они пошли за нами. Я слышал

нетерпеливый шепот их жен. Сгорая от любопытства, они допытывались у своих

мужей, с кем я пришел и почему это так подействовало на них.

В зале погас свет. Холодные пальчики легли на мою руку. Я накрыл их ладонью.

— Ну и ну! — послышалось рядом. Это были первые слова Юры после нашего появления

в театре.

— Послушай, кто она такая? Это у него серьезное увлечение? — зашелестел

обрадованный шепот его жены.

Я решил больше не мучить ни в чем не повинную женщину. Наклонился в ее сторону,

сказал на ухо:

— Это сотрудница из лаборатории вашего мужа. Та самая, что била посуду, и он за

это хотел ее уволить. (О себе я умолчал.) А увлечение у меня серьезное. Такое

же, как у Юры, когда он женился на вас.

— Спасибо за полную информацию,— почти невозмутимо, но с прорывающимися

искорками смеха ответила Юрина жена и облегченно вздохнула.

Когда мы вышли из театра в пляшущее сверкание реклам, в толпу суетливых

пешеходов, что-то очень веселое и беззаботное, как детские бубенчики, звенело у

меня в ушах. Рядом шли мои друзья, в моей руке была рука Майи… Завтра нас ждет

увлекательная работа. И я подумал, что старая истина права: человеку нужно не

так уж много. И не является ли все это, что я сейчас имею, лучшим лекарством от

старости, которое мы тщетно ищем?

Увы, и тогда я уже знал, что завтра буду думать по-другому…

* * *

Что мы помним из истории? Войны, достижения спортсменов, международные скандалы,

строительство или разрушение городов. С боем отвоевало себе место в истории

искусство. А наука? «Конечно! Конечно!» — воскликнут многие. Но это «конечно»

происходит тогда, когда уже взорвана атомная бомба или когда вычислительная

машина обыгрывает в шахматы чемпиона мира. А кто обратил внимание на первые

опыты по расщеплению атомного ядра? Или на дерзкие эксперименты науки о

наследственности? Мы запоминаем то, что эффектно, и поэтому люди столь суетливы

— слишком мало среди них пророков.

Так было и в тот день, запомнившийся даже сотрудникам нашего института победой

нашей олимпийской сборной, а не тем, что в лаборатории Степ Степаныча наткнулись

на какой-то интересный и загадочный механизм нервной регуляции. Это была группа

нейронов, нервный узелок размером с копейку. Ему и дали условное название

«копейка». Он посылал методично, словно гудки зуммера, сигналы в области

организма, ведающие наследственностью.

— Мы обнаружили два таких узелка,— сказал мне Степ Степаныч.— В затылочной части

и в позвоночнике…

Он посмотрел на меня тревожно-вопросительно: он явно хотел, чтобы я спросил у

него, высказал догадку. А он сам боялся, что она опять окажется ложной. И я

спросил:

— Вы думаете, что это «часы»? Он пристально посмотрел на меня, его глаза стали

похожи на кошачьи, завидевшие мышь.

— Нужно проверить на моделях,— сказал он.— Чисто проверить. Все может быть…

Лишив сна нескольких крыс и морских свинок, мы искусственно вызывали у них

старость. У всех подопытных менялись сигналы, посылаемые «копейками», а после

вскрытия мы обнаруживали в этих нервных узелках органические изменения.

Тогда мы пошли дальше — оперативным путем удалили «копейки» у здоровых животных.

Резких изменений операция не принесла, но примерно через месяц крысы начали

терять шерсть, стали неспособны к продолжению рода. У них наступала

преждевременная старость.

Несколько недель мы с Юрой и Степ Степанычем сводили результаты, а когда эта

работа была окончена, стало ясно, что надо переходить к завершающим опытам. Нам

было страшновато после стольких разочарований! Но всех в институте уже снова

охватило предчувствие победы. До самой ночи светились окна лабораторий и

кабинетов, ворчали уборщицы.

Я понял, что через несколько дней, как только мы начнем опыты второго контроля,

всеми, и мной в том числе, овладеет творческая лихорадка (которая чем-то сродни

тропической), и ни о чем, кроме работы, я думать не смогу. Поэтому мы с Майей

решили пожениться, и как можно скорей,

Итак, женитьба: хлопоты, примерка костюма, густой запах цветов во Дворце

бракосочетания. Я стоял рядом с Майей и думал о том, что сейчас мне звонят из

академии насчет заказанных приборов и что в приемной меня наверняка ожидает

«дядя Тихон», чтобы посоветоваться, где взять две сотни крыс в такое короткое

время.

А между тем церемония состоялась по всем правилам, и я узнал из специально

подготовленных друзьями шутливых напутствий («От людей сведущих —

птенцу-желторотику»), как мне следует вести себя в супружеской жизни и от каких

привычек придется отказаться. Мы здорово кутнули, предчувствуя, что нам долго не

придется веселиться. Устроили капустник на тему «Сопротивление материалов в

супружеской жизни».

За столом Юра спрашивал, притворно беспомощно разводя руками;

— А с кого я теперь за разбитые «люсьены» высчитаю? — и грозил мне длинным

изогнутым пальцем.

А у меня перед глазами плыла комната, лицо Майи, с которой я, как говорили во

Дворце бракосочетания, «должен создавать здоровую коммунистическую семью», и я

шептал ей:

— Знаешь, что я подарю тебе? Бессмертие!

Мы перешли к опытам второго контроля: удаляли «копейки» у крыс, хранили их при

низкой температуре, а после наступления старости у крыс снова подсаживали на

прежние места. И у животных начиналось восстановление некоторых функций,

исчезали многие расстройства нервной системы. Несомненно, «копейка» была тем

важным звеном в «часах», которое выбывало из строя первым и приводило к

нарушению всего механизма.

Теперь только мы смогли оценить по достоинству все те разрозненные работы по

геронтологии, биохимии, биофизике, которые велись в различных лабораториях мира.

Без них мы были бы беспомощны. Ведь «копейка» всего лишь один штрих в общей

картине, в этой гигантской мозаике добытых сведений, вырванных у природы,

прочитанных в химической шифровке и коде импульсов. Недоставало последнего

звена. Мы нашли его — и увидели всю картину.

Вот когда мне по-настоящему пригодилось второе, инженерное образование. Мой стол

был завален чертежами, а его ящики набиты различными диодами и стабилитронами,

печатными схемами, ферритовыми пластинками, миниатюрными реле. С утра до вечера

в моем кабинете находился кто-нибудь из сотрудников Института электроники. Я

отсылал одного к Степ Степанычу, другого — к Юре, с третьим занимался сам,

перечеркивая уже сделанное, намечая новые пути. Мы записали импульсы «копейки»

на ферромагнитные ленты и теперь создавали миниатюрный прибор, который бы

посылал по тем же каналам точно такие же сигналы.

Когда я созвал совещание совместно с Институтом электроники, то, переводя взгляд

с биологов на инженеров, ощутил, насколько сам я увлекся инженерной проблемой:

руководителей наших лабораторий — физиологов, витаминников, ферментников,

биохимиков — я не видел уже полторы-две недели, зато знал все новости Института

электроники за то же время.

Совещание началось с доклада Степ Степаныча. Его речь текла гладко, изредка

прерываемая громоподобными восклицаниями увлекшегося докладчика. Многие слова он

подавал как бы на блюде — с начинкой и приправой. Мне, сидевшему в президиуме,

хорошо был виден его профиль с прямоугольным треугольником носа,

форштевнем-подбородком и буйной гривой рыжих волос, реявших над упрямым лбом,

как знамя. Он рассказал о первых испытаниях электронных «копеек» в его

лаборатории.

Затем Юра изложил ход опытов над некоторыми участками ДНК и РНК. Он палил

скороговоркой, заглатывая окончания слов, очевидно рассчитывая на тех, кто и без

его доклада знает, о чем идет речь. Его глаза потемнели. В них билась

напряженная мысль. Время от времени он двигал бровью, как бы подмаргивая себе,

говорил: «Ну, дружище, будь умницей».

Наконец пришла моя очередь выступить с теоретическим обобщением. Когда я

направился к трибуне, в зале возник шум. Я взглянул в направлении его и увидел

потрясающее зрелище. Я знал, что у вице-президента Артура Кондратьевича отказали

ноги и его возит КД, но не представлял, как это делается. И вот теперь по

широкому проходу между рядами, выдвинув на этот раз не треногу, а колеса, плавно

катился КД. На вмонтированном в него сиденье с мягкой спинкой, словно уходя в

своего двойника, полулежал Артур Кондратьевич. К его шее и лбу, змеясь,

подходили провода от измерителей и различных анализаторов, расположенных в КД.

У меня пересохло в горле. Я перевел взгляд на Майю, сидевшую во втором ряду, и

она улыбнулась мне, утверждая: я тут и я тебя люблю. Я успокоился, но все еще не

знал, как сказать Артуру Кондратьевичу: «Проходите в президиум» или «Проезжайте

в президиум». И, когда уже раскрыл рот, в памяти выплыла фраза, которую я и

произнес:

— Вот ваше место, Артур Кондратьевич.

КД остановился у кресла Юры. Артур Кондратьевич о чем-то спросил Юру и кивнул

мне: дескать, продолжайте, не обращайте на меня внимания.

— Мы установили, что нервный узел, условно названный нами «копейкой», посылает

импульсы строго ограниченного характера,— начал я, все-таки кося взглядом на

необычную пару. Тогда я не мог понять, что так поразило меня, не знал, что еще

не раз в памяти возникнет Артур Кондратьевич, уходящий в своего кибернетического

двойника как символ… Символ чего?..—«Копейка», или узел «С»,— продолжал я,—

вероятно, служит и счетчиком и преобразователем. В нее приходят импульсы из

различных нервных центров, а она преобразует их и передает на области, ведающие

наследственностью. В то же время «копейка» принимает импульсы из этих областей.

Сейчас вы увидите схему. Дайте, пожалуйста, первые кадры!

Последняя фраза относилась уже к Юре, выполняющему роль ассистента-киномеханика.

Когда в зале опять вспыхнул свет, мощная рука КД поспешно отодвинулась от рта

Артура Кондратьевича. Очевидно, вице-президент принял лекарство. Я старался

больше не смотреть в их сторону, не думать о том, символом чего они являются.

— Мы предполагаем, что до тех. пор, пока узел «С» работает нормально, в норме

функционируют и железы внутренней секреции. Но вот клетки «С», устроенные, как

ячейки памяти, заполнены следами импульсов, пришедших из областей

наследственности. Резерва памяти больше нет. Это служит как бы условным

сигналом, что организм свою миссию по воспроизводству выполнил — пронес эстафету

на свой участок пути. Сигналы «С», как показали опыты, становятся менее четкими,

постепенно затухают. И тогда образуется следующая картина… На экране опять

поплыли кадры…

— Как вы видите по синусоиде, начинается затухание деятельности желез. Контроль

ослаблен. И тут в полной мере сказываются искажения самого чертежа — утерянные

триплеты ДНК… Вот начало конца…

В темноте я заметил вспыхнувший огонек папиросы у лица Артура Кондратьевича. КД

не принял никаких мер. Значит, дни вице-президента уже сочтены…

— Мы создали крохотный автоматический прибор, который функционирует, как узел

«С», и посылает такие же сигналы. Испытания его прошли успешно. И если

одновременно с подключением его начать профилактику организма по комплексной

программе, разработанной в наших лабораториях, то…— Волнение пришло в короткой

спазме. Я овладел собой.— …это является началом бессмертия. Да, бессмертия,

потому что вместо одного отслужившего свой срок прибора можно подключить новый,

а комплексная программа будет способствовать поддержанию функций центральной

нервной системы.

То, о чем я говорил, не было новостью для многих присутствующих в этом зале, но

оно звучало официальным признанием — уже не догадкой, а уверенностью, уже не

гипотезой, а результатом опытов. Не могли же мы тогда знать, что настоящие

результаты опыта мы получим лишь через столетия и они окажутся не такими, как мы

думали!

Впрочем, может быть, кто-то в зале и предвидел их.

Аплодисменты взорвались внезапно, как мина. А когда они окончились, Артур

Кондратьевич пожал мне руку и поздравил, как он сказал, с эпохальной научной

работой. В его устах слово «эпохальной» не звучало комплиментом. Оно было точной

оценкой.

КД увез его по живому коридору. Там, где они проезжали, на минуту утихал шум. Я

смотрел им вслед и думал о КД. Что происходит в его мозгу? Жалеет ли он о

человеке, с кем был настолько же близок, как о самим собой? И как выражается его

радость или его сожаление?

* * *

Я увидел Артура Кондратьевича в последний раз через полтора года. Мне не очень

хотелось выполнять мою миссию. Лучше бы это сделал Степ Степаныч. Я вспоминал

тех, кто будет участвовать в опыте в качестве помощников и наблюдателей,— их

лица, ставшие похожими одно на другое, улыбку Майи, вылепленную из тревоги и

желания успокоить меня. А меня и Степ Степаныча не надо было уговаривать, что

все будет в порядке,— мы почти не сомневались в этом.

— Да, я знаю, вы всё взвесили. И кому-то действительно нужно на это пойти,—

сказал Артур Кондратьевич и слабо пошевелился на ложе, вмонтированном в КД.— Но

опасность слишком велика.

— Опасность?— Я вздернул брови и придал лицу недоуменное выражение.

— А вы подумали о том, годится ли организм человека для усовершенствования, есть

ли основа?

У меня мелькнула подлая мысль, что он говорит так потому, что с его организмом

уже все покопчено. Но не превращаться же всем людям в таких вот КД, но оставлять

же человечеству продолжать свои дела кибернетическим механизмам!

— Неиспользованные возможности,— сказал я,— миллиарды незадействованных нервных

клеток, резервы мышц, неизвестные сигнальные системы. Да и мало ли чего еще…

— Я говорю об основе, о принципах,—напомнил он,— Может ли дождевой червь выйти в

космос, жить в космосе? А ведь человеческий организм построен на тех же

принципах, что и организм дождевого червя. Получение энергии, переработка

информации…

Он поморщился, видимо, от боли и умолк,

— Если я снова начну доказывать вам…— сказал вместо Артура Кондратьевича КД.

— То я приведу новые контрдоводы,— засмеялся я.

— Но, по крайней мере, начиная опыт на себе и своих товарищах, оставьте пути для

отступления,— продолжал КД.

— Хорошо, я оставлю. Но отступления не будет.

— Вы слишком молоды для руководителя института,— проговорил Артур Кондратьевич.—

Никогда не нужно говорить о будущем так категорически. Будущее нельзя подогнать

под мерку нашей сегодняшней уверенности.

Я молчал, думал о том, что уже все сказано. Он понял.

— Прощайте,— сказал Артур Кондратьевич. Он поднял руку ко лбу тем неопределенным

жестом, который означает: то, о чем надо вспомнить, совсем близко, не подходах к

станции. И его поднятая рука превратилась в подобие семафора, открывающего

путь.—Впрочем, до свидания. Мы ведь еще не раз встретимся.— Он заметил

растерянность на моем лице и засмеялся. В его горле булькало.— Нет, это будет не

машина, а я. Сохранится главное — образ мышления. Какая разница, из чего я

состою: только ли из белков или из белков, пластмассы и металла! Ведь и сейчас

во мне почти вся периодическая таблица, в том числе и металлы. Зато когда мое

тело будет проще и надежней устроено, мозг станет во много раз мощнее.

Он внимательно посмотрел мне в глаза, словно читая в них упрямое неверие и

жалость к нему — к человеку, которому понадобилось утешать себя таким образом.

— А в доказательство моих слов мы с вами тогда продолжим разговор о том, каким

путем должен идти человек к бессмертию. К тому времени у меня накопится, к

сожалению, достаточно доказательств, чтобы убедить вас.

Он сказал «к сожалению», давая еще один повод не верить ему.

2

Контрольный механизм предупредил меня во второй раз, что я веду тоноплан слишком

рискованно. Я раздраженно щелкнул выключателем, и экран контроля погас. Далеко

внизу зажигал огни вечерний город. Мимо меня сверкающими искрами проносились

другие машины. Я включил вертикальный винт, настроил автопилот на волну

видеофона и нажал кнопку вызова.

На экране возникло лицо Майи. Я пытался отыскать на нем то, из-за чего меня

вызвал профессор Пирин,— следы опасной болезни, но с боязливой радостью не

находил их. Возможно, профессор ошибся? Если бы так!..

Последовал легкий толчок: «ЭР-5» сел на крышу моего дома. Я спустился по

лестнице на круговую тропинку, быстро шел, почти бежал, стараясь сдержать свой

шаг.

Нажал кнопку предупредительного звонка и отвел пластмассовый занавес. Я увидел

двух женщин, похожих на сестер-близнецов: жену и дочь. Но Альта выглядела старше

своей матери, хотя ей исполнилось двадцать три, на два года меньше, чем было

Майе, когда та получила бессмертие. (Я упорно не употреблял более осторожных

слов, вроде «долголетие», «равновесие процессов» и т. д., которыми пользовались

другие.) Альта унаследовала от матери не только внешность, по и движения, и

походку — 1 к счастью, бьющейся стеклянной посуды теперь было совсем мало. А вот

характер у нее иной, чем у матери,— его мягкость напоминала о мягкости кошачьей

лапы, а упрямство было непробиваемым. В минуты ссор Майя утверждала, что у

дочери мой характер.

Во взгляде Альты, устремленном на меня, я уловил беспокойство и скрытый упрек.

Но почему упрек?

— Профессор сейчас прилетит,— сказала Альта.

Я сел на постель Майи, рассказал о событиях дня, о том, что начали новую серию

опытов по классификации памяти. Иногда переводил взгляд со спокойного лица жены

на напряженное лицо Альты. Ее гибкие пальцы выстукивали какой-то ритм. Прошло

двадцать пять лет с начала нашего опыта бессмертия, а академия все еще не

разрешает проводить массовые испытания на людях. Больше того, она не разрешила

мне пока включить в число подопытных собственную дочь. Но не может же Альта

стариться на глазах у нестареющих родителей, знающих, что они могут отвести от

нее это проклятие природы!

Я чувствовал, что во мне просыпается раздражение. Услышав легкий шум моторов,

поспешил навстречу профессору — наконец-то хоть одна неизвестность закончится.

— Давно вас не видел. Выглядите неплохо!—приветствовал он меня.

Я молча вопросительно смотрел на него. Он отвел взгляд и сказал:

— К сожалению, это очень серьезно. У нее начиналась ангина. Чтобы прекратить

болезнь, я омыл миндалины. Боюсь, что это послужило толчком…

Он говорил слишком медленно, с резиновыми паузами. Я резко спросил.

— Толчком к чему?

Он съежился, голова ушла в плечи.

— Видите ли, когда вы выводили линии связи наружу, к прибору «С», то вызывали

мутацию ткани…—Он шумно прочистил горло.— Поймите меня правильно. Я не ставлю

это в прямую зависимость. Больше всех виноват я: предварительно не посоветовался

с вами. Ведь не было бы толчка, примени я не радиактивный раствор…

Он был невыносимо медлителен. Догадка созрела. Очевидно, мои губы шевелились в

лад мыслям, и профессору ничего иного не оставалось, как подтвердить:

— Да, перерождение… Никогда не видел такого бурного…

Теперь я все понял.

— И переродились именно те участки ткани, где мы вызвали мутацию?

— Началось с них.

— Захватывает весь организм?

Он в ответ наклонил I олову, так и не сумев взять часть моей вины не себя, и от

этого ноша показалась ему еще тяжелея. Я почувствовал благодарность к нему.

Мы вошли в дом. Теперь я понимал, почему Альта смотрела на меня с упреком. Ведь

я мнил себя победителем природы. Кретин, не сумевший предвидеть даже первые

последствия опыта! Экспериментировал несколько лет на морских свинках, на

обезьянах — и решил, что все сделано. Единственное оправдание в том, что

опасность нависла и надо мной. Но я же выбирал ее добровольно, был готов к ней,

а Майя верила мне почти как богу… Я посмотрел на бледное лицо жены с легкими

синими тенями под глазами и подумал, что раз природа создала ото существо, то

должна была создавать навечно. В моей голове мелькали разные мысли и

воспоминания. Я вспомнил название старой книги «Мертвые остаются молодыми» и по

аналогии подумал, что я хотел перешагнуть это правило. Я хотел, чтобы и живые

оставались молодыми. Ведь природа вначале и создала жизнь бесконечной.

Простейшие организмы бессмертны: они передают по наследству всю свою сущность.

Бессмертные споры микробов путешествуют в айсбергах и даже в метеоритах.

И только наиболее сложные создания, такие, как человек, не вмещают свою великую

разнообразную сущность ни в какие гены, никакой химический язык не в силах

передать всю личность. Именно поэтому они смертны больше всех остальных.

А быть может, личность не имеет для природы никакого значения и важно лишь то,

что остается в генах? Абсурд! Со дна моей памяти, моего существа поднялась

ненависть к судьбе, безмолвно завещанная предками. Я подумал о людях, о моих

братьях по несчастью. В какую тьму мы ввергнуты матерью-природой с самого дня

рождения! И только одну свечу — разум — она дала нам в странствиях по лабиринту:

то ли сжалившись, то ли потому, что не могла не дать. И он служит нам и слабым

огоньком и компасом в стране, где север и юг условны и где путь из тьмы не

обязательно является путем к свету.

А мною ли природа дала другим своим созданиям — животным, кроме бессмертной

муки? Мне страшно захотелось погладить лошадь с выпирающим каркасом ребер,

впряженную в тяжелую телегу. Такую конягу я видел когда-то на картинке.

Так я утешал себя, отвлекался, юродствовал — лишь бы не думать о своей личной

вине. Ведь это я, а не природа, вовлек Майю и других людей в опыт, который не

был достаточно подготовлен. И я должен нести за это ответственность.

Опять юродствую — ответственность. Прикрываюсь красивыми словами, когда надо

действовать, искать выход, подавить в себе боль, отчаянье, страх и вспомнить

цифры, схемы реакций…

Вот так сквозь весь хаос путаных мыслей пробилась и оформилась одна, очень

простая и четкая; надо взять себя в руки. Ока приходила ко мне всегда как

спасение. Может быть, именно поэтому я и слыл волевым человеком.

Я выбросил из головы все ненужные сейчас воспоминания: название книги, картинку,

слепую ненависть. Насильно, как воду по трубам, смывая накипь, погнал по нервам

приказ спокойствия. И стал иным человеком — не таким, каким знал себя сам, а

каким знали меня другие. И каким, возможно, я и был на самом деле.

Я взял у профессора показания электронного диагноста и отвез их в институт.

Оттуда позвонил в Объединенный центр космической биологии, которым руководил

Степ Степаныч. Мне ответили, что директор сейчас в Лунном филиале, и

посоветовали, как с ним связаться. Затем я вызвал по видеофону Юру и попросил

его поскорее прибыть.

Теперь каждая минута моего времени была рассчитана и предназначена для действия

или для обдумывания его. Через несколько дней перерождение захватит настолько

большие участки, что будет уже поздно спасать организм. Это оставшееся время

сверкало в моей памяти, как светящееся табло на спортивных соревнованиях.

Пока прибыл Юра, я успел задать программу вычислителям. Я вытеснил из своего

мозга боль и растерянность, и все же их место не было заполнено. Оставалась

сосущая пустота. Дело в том, что у меня не было уверенности, а обманывать себя я

не умел.

Вычислители рассчитали развитие болезни на ближайшие двадцать шесть часов.

Теперь я видел врага в лицо.

— Я вызову Первый медицинский,— деловито предложил Юра, выслушав сообщение. В

его прозрачных глазах блестело все, что он хотел бы скрыть.— У них сильны

биофизики. Потом моя лаборатория начнет поиски среди нуклеопрепаратов. Ты

возьмешь на себя остальное, идет?

Я внимательно посмотрел на него. Он уже успел по-настоящему успокоиться — так же

как и я. То, что случилось с Майей, угрожало нам всем, и это придавало

спокойствие в борьбе. Ничего другого нам не оставалось.

* * *

Я ответил на вызов видеофона. На экране показалось овальное сооружение с

антеннами, полупрозрачными круглыми окошками, за которыми что-то мерцало и

пульсировало.

— Кто меня вызывает?— спросил я.

— Вас вызывает ДАКС,— послышался знакомый голос, но на экране застыли все те же

аппараты.

Я не мог вспомнить, как расшифровывается ДАКС, что это за организация, и у меня

не было времени решать головоломку. Поэтому я еще раз спросил:

— А кто говорит от имени ДАКСа?

— От имени ДАКСа говорит он сам,— четко прозвучал ответ.

Я вспомнил человека, умершего свыше тридцати лет назад. Этот голос принадлежал

ему. Я понял, как расшифровывается «ДАКС»—двойник Артура Кондратьевича

Степанова.

Он сильно изменился за несколько лет: достроил у себя блоки памяти, переделал

отдельные узлы, создал новые органы-аппараты.

— Здравствуйте,— вежливо поздоровался я, вспоминая, что ДАКС выступает

консультантом по вопросам синтеза белка.

— Здравствуйте, мы давно с вами не виделись,— ответил он.— За это время вы почти

не изменились. Отрадно.

— Но моя жена…— начал я, не зная, как лучше сообщить о случившемся и попросить

помощи. — Я уже все знаю,— проговорил ДАКС.— Получил результаты анализов и

заключение от электродиагноста. Что вы предпринимаете?

Он тактично облегчал мою задачу и устранял смущение, сразу же показывая, что не

интересуется интимной стороной дела, оставляет это людям.

Я рассказал о том, что уже успел сделать. Он одобрил мои действия, обратил

особое внимание на необходимость исследования энергетического состояния

пораженных участков.

— Может быть, использовать узел «С» для того, чтобы послать сигналы, прерывающие

болезнь?— предложил он.— Я подберу полный код сигналов восстановления клетки, и

вы пустите их через узел «С» на перерождающиеся участки. До свидания.

Экран видеофона погас. Я опустился в кресло и пребывал в оцепенении. Неужели все

решится так просто? Чувствовал свое тело, дрожь мускулов левой руки, пульсацию

артерии на виске. Так же слабо в моем усталом мозгу начала пульсировать надежда.

Я забыл о неприятном чувстве, которое когда-то у меня вызывал ДАКС. Сейчас он

мог спасти мою жену — этого было достаточно…

Я вспомнил символическую фигуру Артура Кондратьевича, как бы уходящего в своего

двойника, его спокойную, добрую улыбку. Мне начало казаться, что он передал

двойнику не только модель своего мозга, но и чувства, например расположение ко

мне.

* * *

Когда приехал Степ Степаныч, болезнь Майи уже начала отступать. Я услышал зычный

голос, заполнивший коридор института, и поспешил навстречу. Степ Степаныч шагал

вперевалку, покрякивая, излучая озабоченные улыбки и разгрызая на ходу

орешки-шуточки. Он выглядел помолодевшим, лицо покрывал темный загар, седина

совершенно исчезла. Стиснув меня в медвежьих объятиях, приговаривал:

— Здравствуй, здравствуй, брат! Наконец он отпустил меня, слегка отстранив. В

это время из кармана его куртки появилась блестящая голова с усиками. Она

взглянула на меня изумрудным глазом.

Степ Степаныч уловил мой взгляд, сунул руку в карман и вытащил миниатюрный

карманный автомат. Такие кибернетические игрушки теперь были у многих людей. Их

дрессировали, вырабатывая условные рефлексы, обучали, а затем они выполняли

всякие мелкие поручения.

— Ее зовут Рита,— сказал Степ Степаныч.— Эта кибернетическая черепашка умеет

причесывать меня, отлично выводит пятна на одежде, производит несложные расчеты.

Хочу сделать ее еще спортивной болельщицей.

Кибернетическая Рита поползла по куртке Степ Степаныча: ей, видимо, что-то не

понравилось и она поспешила к карману. Рита ползла забавно, с короткими

остановками, замирая, как будто ей что-то могло грозить.

— Расскажи, как живешь,—попросил Степ Степаныч. Я начал рассказывать, а мысль

почему-то возвращалась к «черепашке», сидящей в кармане моего давнего приятеля.

Прибежал Юра, с лета остановился, приглядываясь к Степ Степанычу. Несколько

секунд они стояли молча, и худощавый Юра выглядел действительно «этакой

скелетиной с ушами», как его дразнили, на фоне могучего Степ Степаныча. А затем

«смешались в кучу кони, люди», затрещали Юрины кости в горячих объятиях, и я

вспомнил, что они не виделись почти два года.

Я рассказал Степ Степанычу о случившемся. Втроем мы прошли в комнату к Майе. Она

сразу заулыбалась, села на постели, протянула навстречу обе руки. Короткие

рукава легкой кофточки затрепетали; я заметил легкую припухлость на левой руке,

в месте вливания. Подумал, что всего этого, мимолетного, нельзя воссоздать ни в

каком двойнике: ни кибернетическом, ни биологическом.

Мы делились воспоминаниями, перебивая друг друга, рассказывали о разных

новостях. Мы, четверо, да еще жены Степ Степаныча и Юры, чувствовали себя самыми

близкими родственниками: нас породнил опыт бессмертия — общая надежда и общая

тревога.

А через несколько дней мы праздновали у нас дома выздоровление Майи. По радио

передавали «Аппассионату». Вслушиваясь в парящие звуки, я вспоминал о старых

временах, в которые жил композитор, и думал о том, что многие зерна взошли лишь

сегодня, а другие еще всходят. Насколько же сильно плохое в людях, если даже

такое искусство не могло сразу исправить их, и насколько сильно хорошее, если и

тогда они создавали «Аппассионату»!

Музыка окончилась, а мы сидели молча. И в этой серебряной тишине странно и

нарочито прозвучал Юрин тост, нарушив очарование. И сразу все заговорили. Жена

Степ Степаныча, красавица Наташа, стройная и длинноногая гимнастка, следила,

чтобы мы не пили слишком много, категорически говорила «запрещаю», радуясь

возможности поиграть в командира. Юрина Алла пела старинные романсы — у нее было

приятное контральто и не менее приятный мягкий характер. Даже при желании с ней

трудно поссориться.

И все же в нашем веселье чувствовалась горьковатая примесь тревоги: какие еще

опасности подстерегают нас в будущем? Мы не боялись их. Ведь с самого начала

знали, на что шли. Но нужно быть готовым ко всему, как исследователям,

перешагнувшим границу новых, неизведанных земель.

Степ Степаныч, как видно, долго собирался поговорить со мной о чем-то заветном,

В тот вечер он решился.

— Послушай,— сказал Степ Степаныч,— пусть даже мы бессмертны — что из того?

Бессмертны, но уязвимы. Чего стоит наша очень долгая жизнь, если ее так же легко

разбить, как и обычную? Я не могу работать на плутоновских спутниках из-за

большой радиации и вынужден посылать туда роботов; мой Николай Никитич не может

освоить новую планету — это делает его КД. Женя не может водить звездолет, во

всяком случае совершать сложные маневры — слишком велика скорость корабля и

слишком медленны наши нервные реакции. Из водителей мы все равно превращаемся в

пассажиров, из исследователей — в созерцателей, из добытчиков — в потребителей.

Может быть, мы, люди, поставили перед собой невыполнимые цели, и бессмертие — не

настоящий дар, а отсрочка?

Я возразил ему:

— Ты забываешь, что без удлинения жизни нам не удастся накопить достаточный

опыт, необходимый для переделки организма.

Степ Степаныч сдвинул лохматые брови:

— Но подумай, в каких хрупких сосудах храним мы этот бесценный опыт? Стоят ли

сосуды того, чтобы затрачивать столько усилий на их обновление? Может быть,

истинный выход в том, чтобы сохранять содержимое, а не сосуды, и для этого

перелить его в совершенно иную форму, созданную на иных принципах, из другого

материала?

Это был не новый для меня вопрос. Его задавал себе я сам, и теперь я отвечал

Степ Степанычу теми же доводами, которыми отвечал и себе,

Уже было очень поздно, когда я вышел проводить гостей. У Юриной машины стояли

его сын и Альта. Увидев нас, они умолкли, и поэтому я обратил на них больше

внимания, чем обычно. Глаза молодых людей были устремлены на нас, и взгляды

очень похожи. Можно было сказать, что они смотрели на нас одним взглядом.

Разряд боли ударил в мое сердце. Взглянув в их глаза, я с особенной остротой

подумал: то, что случилось с Майей, отдаляет для них срок вступления в

бессмертие. Насколько? Никто нам не разрешит, да и мы не имеем пока права

рисковать и втягивать в опыт новых людей. И еще я вспомнил старую поговорку:

«Горько детям переживать смерть родителей, но горе тем родителям, которые не

умрут раньше детей своих». Неужели и это суждено вынести тем, кто пробивает

дорогу в бессмертие? Неужели нам, нестареющим, придется увидеть, как наша дочь

станет дряхлой старухой?

* * *

Прошло несколько дней, и Майя уже начала выходить из дому. Мы часто гуляли

пешком по аллеям города — по сплошным зеленым коридорам, за которыми виднелись

пластмассовые крыши домов. Шли к экспериментальному строительному центру, к

Оазисам Ароматов и кварталам летающих домов. Здесь зелени не было, вместо

деревьев невысокими столбиками подымались фотохимические установки. Между ними

виднелись беседки. Там можно заказать себе любой воздух — от хвойно-лесного до

морского…

Мы сели в беседке отдохнуть. Я смотрел на птиц, парящих высоко в синей пустоте,

где нет для них никакой пищи, потом перевел взгляд на кормушки, расставленные у

беседки, и внезапно понял одну истину, над которой раньше просто не размышлял.

Мы знаем, что у животных есть лишь те инстинкты, без которых они не выживут.

Природа умеет быть и экономной, А свободный полет птиц и все такое мы считаем

красивыми словами, которые не определяют поведение живых существ. Но ведь

свободный полет не случайность. Он запрограммирован природой. Для чего?

Для чего вот этим стремительным пернатым носиться в воздухе, совершая изящные

пируэты, бесполезно, бесцельно растрачивая энергию, когда пища заготовлена для

них в кормушках. Не означает ли это присутствие другого, высшего ряда

инстинктов? Они просыпаются, когда удовлетворяются простейшие и необходимейшие

инстинкты, когда животное спаслось от опасности, наелось и напилось. Считалось,

что борьба за существование является чуть ли не единственным двигателем

прогресса, совершенствования среди животных. Но и более сложные, можно сказать —

возвышенные, инстинкты служат той же цели. Их немало: инстинкт движения,

инстинкт свободы, инстинкт любопытства… Благодаря им животное быстрее накопляет

опыт…

Я проводил взглядом кувыркающегося голубя и подумал: всегда ли мы, люди, знаем,

чего захотим, когда наши насущные желания будут удовлетворены? Какие новые

желания проснутся в нас — и запрограммированные природой, и те, которые мы

создадим сами?

* * *

Я нечетко помню день, когда постановлением Академии наук и правительства нам

было разрешено перенести опыт на всех желающих. Этот день, казалось, не имел

конца и был наполнен веселым хаосом: шквалом телефонных звонков, приветственными

речами, водопадом аплодисментов… Уже в полдень меня всего ломило, и плечи

болели, словно на них навалилась многопудовая тяжесть. Я понял, что это и

называют «бременем славы».

Улыбки на лицах людей делали их похожими одно на другое, как цветущие деревья.

Так сближает людей только очень большая радость или горе. Каждый старался

сделать другому что-то приятное, и регулировщики ласково журили лихачей. И хотя

в формулировках Академии наук наш опыт назывался опытом долголетня, в толпе все

чаще мелькало слово, которое я упорно повторял в своих речах,—«бессмертие». И

сам я верил в него. Верил, хотя и знал, что ученый не имеет права верить…

А радость перехлестывала через берега и несла меня — уже обессиленного — в своем

потоке. Я уснул на рассвете на чужом плече так же спокойно, как в собственной

постели. Последнее, что я запомнил, засыпая,— восторженный шепот: «Тише! Он

спит…»

* * *

Серебряная амальгама волн колебалась над моей головой. Мы с Майей погружались

все глубже и глубже. Знакомо ли вам ощущение, когда ясно чувствуешь каждый

мускул и все они послушны воле? Создается впечатление удивительной радостной

невесомости, и мы говорим, что за спиной выросли крылья.

Далеко на дне виднелось песчаное плато с редкими камнями.

Майя, прижав руки к бокам, изогнувшись, скользнула вниз.

Она помахала мне рукой. Перебирая ластами, я быстро подплыл к ней. Майя

указывала куда-то рукой. Приглядевшись, я заметил нагромождение скал и темное

отверстие подводной пещеры.

«Очевидно, это там…»—подумал я и вместе с Майей устремился вниз. Майя, обогнав

меня, бесстрашно нырнула в пещеру. На миг она оказалась в узкой каменной пасти,

готовой стиснуть и раздавить ее, затем исчезла из поля зрения. Когда я догнал

ее, она уже включила прожектор, и стены пещеры сверкали всеми оттенками,

фиолетово переливались мелкие ракушки, простые камни казались рубинами,

сапфирами, опалами… Теперь я уже ощущал давление воды, особенно на грудь.

Наверное, и Майе было не так уж легко, и мы подбадривали друг друга улыбками.

Вдруг Майя толкнула меня в плечо и указала в сторону. Там у стены на большом

камне, как на пьедестале, стоял прозрачный ларец. Внутри него виднелась золотая

фигурка спортсмена в ластах.

Я схватил ларец, но оказалось, что он наглухо прикреплен к камню цепью. Нужно

было разъединить кольца, а никаких инструментов у нас не было. Я выбрал камень

поувесистей и начал изо всех сил колотить по цепи. Майя с улыбкой смотрела на

мои бесполезные усилия, а потом подплыла, отстранила меня извиняющимся жестом и

приподняла цепь, исследуя ее. Затем, как фокусник, легко разъединила кольца,

разгадав их секрет. Она передала ларец мне, как будто ей было тяжело тащить его.

На самом деле она просто не хотела ущемлять мое мужское самолюбие. (В таких

делах она неизменно оказывалась и смекалистее и деликатнее меня.)

Я сделал вид, что принимаю все это как должное, и мы, отталкиваясь от стен,

выплыли из пещеры. Еще несколько минут, и тяжесть исчезла, тело снова приобрело

удивительную легкость и слаженность, к которой еще добавилась радость победы.

Вверху уже виднелась амальгама водной поверхности, сквозь нее проскальзывали

солнечные спицы.

Энергично работая ногами, оставляя пенистый след, мы двумя торпедами выскочили

на поверхность. Правой рукой я высоко поднял ларец.

В тот же миг запели фанфары, приветствуя победителей и давая знать, что

состязания окончены. С мостков нам что-то кричали, протягивая руки. Другие,

менее удачные ныряльщики уступали нам дорогу к лесенке.

Майя поднялась на мостки первая. Ее опоясывали длинные сверкающие нити, с них

падали жемчужинка за жемчужинкой. Она сбросила шапочку и тряхнула волосами,

разбрызгивая капли воды, так что встречающие со смехом разбежались. А затем нас

подняли на руки и понесли к пьедесталу почета. Я отвечал на приветствия, смотрел

на Майю и думал, что сегодняшняя победа — подарок ей ко дню рождения. Завтра

Майе исполняется сто восемь лет…

3

Круглые тельца беззвучно ударились друг о друга и остановились. Яркое пятно

света переместилось, стали видны низенькие, вбитые в землю домики. Крыши — из

множества каких-то тонких трубок. Вспомнилось: это не пластмасса, а природный

материал. Когда-то назывался соломой.

Над головой с воем промчался странный летательный аппарат, похожий на птицу.

Потом я увидел гравилет и несколько успокоился. Но вот ноздри втянули

горьковатый запах — и волосы встали дыбом, пот выступил на лбу. Это был запах

опасности.

От аппарата-птицы оторвалось несколько черных точек. Они падали с пронзительным

воем, раскалывающим мозг. Когда-то я знал, как они назывались. Рядом раздался

металлический голос:

— Родина требует жертв!

Ему вторил другой, приказывал:

— Если ты не успеешь убить его, он убьет тебя! Третий сообщал:

— Наконец-то мы достигли прогресса в гонке вооружений. На каждого человека нашей

планеты уже приходится по триста пятьдесят семь килограммов взрывчатки.

Мое тело напряглось, готовясь к прыжку. Тревожный голос диктора: «Прерываю все

передачи. В заповедных джунглях Амазонки погибает человек. Его координаты… Всем

гравилетам, находящимся в этом районе, всем экспедициям, всем станциям спасения,

всем… В заповедных джунглях погибает человек. Его координаты…»

Я понял, что речь идет обо мне. Меня спасут! Но бритоголовые обезьяны надели на

мою голову железные обручи и начали закручивать винты. Одна из них, забавно

подскакивая, сказала:

«Ты человек низшей расы. Подлежишь геноциду».

Она говорила на каком-то шифре, и я не понимал, что означают ее слова. Снова

послышался голос диктора:

«Поздравляем вас, люди! Человек в джунглях спасен!»

Я схватил камень и швырнул в обезьяну. Теперь она должна уйти.

Холодная рука коснулась моего лба, и я увидел над собой встревоженное лицо Майи.

— Тебе опять снилось страшное?— спросила она. Я заставил себя улыбнуться:

— Все в порядке, родная. Иди досыпай…

С беспокойством всмотрелся в ее лицо с заострившимися чертами. Что с ней

происходит? Почему она так настороженно спит, часто просыпается? Почему следи г

за мной и плачет по ночам? Неужели заметила? Но ведь эти сны, когда я вскакивал,

липкий от пота, повторялись всего раз семь-восемь в год. Почему я подумал

«повторялись»? Они были похожи один на другой, словно из той же серии.

Характерным для всех них была смесь из перепутанных воспоминаний прошлого и

настоящего.

А затем я испугался еще больше, подумав: «Почему Майю так пугают мои сны, если

она не знает их содержания?»

* * *

Я думал о себе и о ней. Только о себе и о ней, а не о том, что нас окружает. В

прежние, далекие времена мы не умели так думать. Столько времени уделяли

различным вещам, что они становились как бы частью нас самих. Мы даже вспоминали

кого-нибудь в определенном костюме или за определенным занятием и не умели

вспомнить только его самого, без вещей и обстоятельств. Человек тогда учился

создавать вещи, его жизнь становилась благоустроеннее, но это еще не означало

счастья.

Мы не могли тогда ощущать себя и других как единое целое. Не знали, сколько в

каждом из нас живет людей и каковы они. Часто не знали, кого из них предпочесть.

И не умели сделать так, чтобы человек в нас постоянно побеждал зверя. Теперь

зверь загнан далеко, в очень незначительные уголки нашего существа. Остались в

нас люди, но люди разных эпох.

Важно, чтобы завтрашний человек постоянно побеждал вчерашнего. Тогда не будет

«я» и «они». Этому мы учимся всю жизнь.

Но можно ли научиться быть счастливым? Очевидно, мы с Майей так и не научились…

Между нами впервые за сто тридцать лет совместной жизни пролегла полоса

отчуждения. Что было в ней? Неясные мрачные тени, не имеющие очертаний. Майя

что-то скрывала от меня, следила за мной, из-за чего-то беспокоилась. Почему так

случилось? Может быть, потому, что я думал о Майе так, как будто она была частью

меня, а не самой собой. И как будто у нее не оставалось тайн, своих собственных

тайн, как тогда, когда она была еще не моей женой, а лаборанткой, бьющей посуду.

И, возможно, сейчас я просто должен был проникнуть в ее тайну, разгадать эту

забытую и вновь открытую Майю.

С каждым месяцем отношения становились все более натянутыми, и самым страшным

было то, что я не знал причины. Я прошел лечение радиосном, и кошмары больше

меня не беспокоили. И все же Майя явно остерегалась меня. Из-за того ли, что

боялась повторения снов, или же в моих поступках было что-то предосудительное?

Я начал следить за собой, за своими жестами, словами, но ничего странного в них

не нашел. А если со стороны виднее? Несколько раз пытался объясниться с ней

начистоту. Она отмалчивалась, отводила глаза, бросала, как нелюбимому, холодные

успокоительные фразы.

Майя стала очень медленно работать, часто проверяла одни и те же результаты.

Однажды спросила меня:

— Что означает слово «нукопропор»?

— Нукопропор?— Я тщетно пытался вспомнить.

— Ну да,— нетерпеливо сказала она, исподлобья бросив подозрительный взгляд,— ты

часто произносишь его.

Я готов был поклясться, что слышу это слово впервые. Холодок пополз от шеи к

пояснице, как будто с дерева упал за воротник комок снега.

А через несколько дней я проснулся поздней ночью. Сквозь прозрачную крышу

светили звезды, Я подумал: может быть, мы стремимся в далекие миры инстинктивно,

потому что споры занесены оттуда. Так неудержимо стремятся рыбы туда, где были

когда-то отложены икринки, из которых они родились. Незваный гость — тревожное

предчувствие застучало в мой висок еще раньше, чем я услышал непонятные звуки.

Прислушался. Различил жалобный плач, всхлипывания. Затем в ночной тишине

отчетливо раздался протяжный стон отчаяния.

Я вбежал в галерею-сад и увидел Майю. Она сидела под деревом раскачиваясь,

обеими руками сжав голову. Увидев меня, попросила сквозь слезы:

— Не смотри на то, что стоит передо мной. Я, конечно, выполнил бы ее просьбу,

как это и надлежало сделать каждому из моих современников. Но она прозвучала

слишком поздно. И я успел заметить, что перед Майей стоял аппарат для детей,

начинающих обучение.

* * *

— Степ Степаныч! — окликнул я.

Человек не изменил своей величественной походки, не обернулся. Я уже начал

сомневаться, он ли это, но на всякий случай решил догнать и убедиться.

— Степ Степаныч, да что с тобой?— тревожно спросил я, загораживая ему дорогу.

Он помахивал прутиком перед собой и шел прямо на меня, не собираясь сворачивать.

— Степ Степаныч!—Это прозвучало как заклинание. Он остановился передо мной так

близко, что были видны поры на коже его лица, и оглушительно захохотал, как мне

показалось, довольный своей шуткой.

— Чему это ты радуешься?— с упреком спросил я.

— Да как же,— давясь смехом, ответил он,— все называют меня Степкой, а ты Степ

Степанычем. Мне лестно.

Он вдруг подпрыгнул и больно хлестнул меня прутиком по плечу.

— А ну, давай на шпагах!— предложил он, становясь в позу фехтовальщика.

Я застыл в полной растерянности, не зная, как относиться к его поступкам и

словам. А он зашептал громко:

— Я знаю, как спастись. Это очень просто. Поешь волчьих ягод — и вернешься в

детство.

В его буйных волосах застряло несколько длинных пластмассовых стружек. Когда он

мотал головой, они разворачивались и вновь сворачивались в кольца, нагоняя на

меня страх.

— Слушай,— шептал он.— Мы считаем старость патологией. А почему не считаем

патологией детство; ведь наша психика в детстве чем-то похожа на психику

старости? О, мы великие хитрецы, но я наконец-то обманул всех. Я стал дурачком.

И поймал за хвост жар-птицу…

Он запрыгал на одной ноге и забормотал:

— К черту, к черту все лаборатории, все опыты! Мне ничего этого не нужно. Ни

лунного филиала, ни «копейки». Только хлеб и воздух. Поверни кубик другой

стороной — и ты увидишь другой кусочек рисунка. Но ты не увидишь всего рисунка.

Это невозможно. Я не хочу быть ни умным, ни бессмертным.— Его лицо кривилось в

хитрой гримасе.— Мне надоела наука. Это она погубила меня. И она погубит все

живое. Знаешь, в чем состоит великая истина, которую я открыл? Никому не

говорил— тебе скажу. Человек не должен узнавать ничего с помощью приборов.

Только то, что принесут органы чувств,— его достояние. Пусть он лучше смотрит в

себя, прислушивается к урчанию своего голодного брюха, а когда оно наполнено,

пусть станет более чутким и отыщет в себе душу. Это даст ему успокоение. А если

он не сможет наполнить брюхо без помощи приборов, пусть убьет соседа и заберет

его еду. Но убьет его без оружия, только руками и зубами. Понимаешь?

Он шагнул ко мне, и я поспешно сделал два шага назад. А он схватился за голову и

закричал:

— Хочу быть животным и ни о чем не думать! Хочу только чувствовать! А если

нельзя животным, то хотя бы верните меня в детство, чтобы я мог начать все

сначала. Я бы никогда больше не раскрыл книгу, убил бы учителей, поджег школу. Я

бы жил одной жизнью с природой — истина в этом!

Он задрал голову и посмотрел в небо.

Я понял: он сошел с ума. Степ Степаныч сорвал с дерева листок и начал

рассматривать его на свет. Потом растер и понюхал. Я услышал его бормотание:

— Любопытно знать, как он устроен?

И вдруг в одно мгновение все изменилось. Широкая улыбка светилась на его лице.

Но вот она исчезла, уступила место озабоченности.

— Что с тобой, брат?— спросил он.— Почему ты так странно смотришь на меня? Я не

мог выдавить ни слова.

— Переутомился, верно,— ласково проговорил он.— Отдыхать нужно больше. Хочешь,

махнем с тобой в лунные заповедники? Ты с месячишко не будешь ни о чем думать —

только смотреть и удивляться. Идет?

Его мягкая сильная ладонь была открыта, как посадочная площадка. А я безмолвно

смотрел ему в глаза ц думал: «Так кто же из нас — я или он? Я или он?»

* * *

Уже у самой границы Научного центра меня встретил мрачноватый юноша. Черты его

лица были геометричны и резки, как будто их высекли на скале.

— Унар,— представился он.

Это был один из самых талантливых моих учеников, о котором я знал только

понаслышке, а видел сейчас впервые.

— Мы изменили ДНК по твоей формуле, учитель,— сказал он.— Образовавшаяся

протоплазма полностью соответствует твоим прогнозам.

Мы приладили аппараты машущих крыльев — все другие виды транспорта на территории

первого Научного центра были запрещены — и, пролетев свыше двухсот километров,

приземлились на ромбической площадке. Посреди нее возвышалось здание

лаборатории, к которому вело четыре дорожки. На площадке не было ни одного

деревца, вместо них по краям дорожек выстроились прозрачные столбы. В них

голубовато светились спирали, вспыхивали и гасли искры, растекался дым,

постепенно заполняя пустое пространство внутри столба, вырываясь тоненькими

струйками сквозь несколько отверстий. Воздух на территории центра постоянно

стерилизовался, чтобы ни один посторонний фактор не мог помешать точности

опытов.

Мы шли очень медленно, пока я не догадался, что Унар, помня о моем возрасте,

боится утомить меня быстрой ходьбой. Я улыбнулся и пошел так, что он едва

поспевал за мной.

Двери лаборатории поднялись при нашем приближении. Мы вступили в коридор, и,

пока шли по нему, автоматы успели обработать нас ультрафиолетом и распыленными

препаратами. Когда экран показал, что мы уже достаточно стерильны, отворилась

вторая дверь — и мы вошли в демонстрационный зал.

Послышалось приветствие. Я обернулся, но не успел разглядеть того, кто стоял за

пультом. На стене-экране поплыли кадры, и мое внимание переключилось на них.

— Ты видишь вкратце ход опыта,— с запозданием сказал Унар.

Появились формулы. Цифры были написаны моим почерком и словно подпрыгивали от

нетерпения, от непреодолимого желания подхлестнуть события. Затем на стене одна

за другой возникли несколько карт расположения нуклеотидов в звеньях ДНК. Я

увидел приборы и аппараты, клубящиеся растворы, людей, дежуривших за пультами.

— Мы шли по указанному тобой пути, но вносили и своп изменения,— сказал Унар.—

Ты ошибся, определяя роль тридцать шестого и сто девяносто второго…— Он сказал

это очень сурово, и я почувствовал вину перед занятыми молодыми людьми.— Но в

общем ты был прав. Мы синтезировали ДНК по этой формуле, ввели в раствор и

получили вот такие скопления клеток.

Стена осветилась изнутри. В ней, как в аквариуме, плавало несколько студенистых

комочков.

— Увеличиваю температуру раствора до кипения,— сказал Унар.

Появились пузырьки, они лопались, жидкость в стене забурлила, помутилась…

— До трехсот градусов…

Раствор изменил цвет, стал светло-зеленым, начал темнеть. Изменился и цвет живых

комочков. Но они не распадались.

— До пятисот градусов…

Раствор стал оранжевым. В такой же цвет окрасились и комочки.

— А теперь обработаем эти образования мощными энергетическими разрядами,—

проговорил Унар.— Включаю рентгеновские установки, электрические поля,

ускорители протонов…

Никакая живая ткань не смогла бы выдержать таких ударов. Но студенистые комочки

ответили на потоки энергии образованием защитных энергетических ободочек и

внутри них чувствовали себя превосходно.

Я подумал о том, какими могли бы быть ткани наших организмов, если бы в

первобытном бульоне, где зарождалась жизнь, было чуть больше железа и меньше

азота. А если бы цепочки ДНК случайно расположились вот так…

— Я покажу вам гигантскую бактерию, синтезированную на основе новой ДНК,— сказал

Унар.

В стене появились извивающиеся гусеницы. Я подошел поближе, чтобы лучше их

рассмотреть. Тела этих экспериментальных моделей были созданы так, чтобы видеть

все процессы, происходящие в них.

— Эти модели можно уничтожить лишь потоками энергии Кейля…

Я бросил взгляд на Унара. Он не помнил того, что помнил я. Для него тут нет

ничего, кроме опыта. А я вот думаю, что, пожалуй, хорошо, когда наука не очень

обгоняет социальные отношения. Я не могу не содрогнуться при мысли о том, что

случилось бы с человечеством, выведи ученые таких бактерий во времена, когда

люди убивали друг друга…

Но почему я подумал об этом? Ведь не было никакого повода. Вокруг — ровесники по

новому времени» в котором прошлое никогда не воскреснет.

Голос Унара отвлек меня от размышлений:

— А теперь посмотрите на синтезированного зверька номер семь со шкуркой из новой

ткани.

Она светилась разными оттенками, переливалась, мерцала — могучая защитная

оболочка. Если бы природа обладала разумом и, хорошенько подумав, создала кожу

человека из такой ткани, то…

Будто кто-то повернул выключатель в моем мозгу, и мысль погасла. Я растерянно

смотрел на человека, стоящего рядом со мной, и никак не мог вспомнить, о чем

только что думал. Лишь спустя несколько минут вздохнул с облегчением, вспомнив:

я думал о том, что было бы с нами, обладай природа человеческим разумом?

* * *

— Можешь поздравить,— сказал Юра,— заканчиваем исследования. Наконец-то доложишь

об этом, и на нас перестанут вешать собак…

«Ну и живучи же эти старинные поговорки!»— думал я.

— Ради приличия мог бы изобразить улыбку,— сказал Юра, и его оттопыренные уши

задвигались и покраснели.— Ты становишься угрюмым и невозмутимым, как…

«Как что?— подумал я.— Как наскальное изображение… Или как мой стол… Но почему

стол?»

— О чем ты думаешь?— вспылил Юра.— Слышишь, мы заканчиваем исследования!

— Да, да,— проговорил я, не в силах выбраться из хаоса собственных мыслей.

Он выразительно махнул рукой: дескать, а ну тебя!

— Унар тебе рассказывал о своем опыте? Как они изменили формулы?

Наконец-то удалось сосредоточиться на его словах. Я с готовностью включил

проектор, чтобы записать для него измененные формулы. Перо самописца заметалось

по листу, вычерчивая какие-то круги — совсем не то, что было нужно и что я

пытался вспомнить.

— Ты стал слишком умным, твои шутки до меня не доходят! — Юра уже злился по

настоящему.

Я почувствовал, как на лбу выступают капли пота от напрасных усилий «выдоить»

память. Самописец рисовал теперь квадраты, а в них — изломанные перепутанные

линии. Это была картина стены-аквариума в лаборатории Унара. Там плавали тогда

студенистые живые комочки… Больше ничего вспомнить я не мог. Выключил проектор.

— Забыл,— сказал я.— Понимаешь, Юра, забыл… Вызови Унара, спроси у него. Это не

я шучу. Память подшучивает надо мной.

Во взгляде Юры появилась озабоченность.

— Ладно,— сказал он.

Подойдя к двери, он обернулся и еще раз озабоченно посмотрел на меня… г

Я остался один. Ни о чем не думал, только пытался вспомнить измененные формулы.

Сейчас это было для меня самым важным на свете.

В конце концов пришлось включить стимулятор памяти. Я вертел ручку настройки, и

счетчик показывал растущее напряжение. Я вспомнил свои формулы. Но какие же

изменения внес в них Унар? Вспыхнул красный глазок — напряжение на пределе.

Автомат безопасности отключил стимулятор. Я так и не мог вспомнить изменений в

формулах.

В моей памяти их не было, хотя они должны были находиться там…

* * *

Неожиданно нагрянули в гости Юра и Алла. Впрочем, дозвониться к нам по

видеотелефону все эти дни они не могли, а когда Юра заговаривал со мной о

сабантуе, я переводил разговор на другую тему.

И вот они пришли «на правах завоевателей». Юрины большие уши все время движутся,

но он старается не выдать себя, суетится, переключает кухонный синтезатор,

чересчур жизнерадостно восклицает:

— А помните ту лыжную прогулку? Майя, знаешь, где теперь твои лыжные попутчики?

Нолик и Витя работают на спутнике у Венеры, а Петр Авдюхов живет в подводном

городе. Между прочим, он член Ученого совета Земли.

Умолк на минуту, тут же что-то вспомнил и весело закричал мне:

— Как ты их тогда проучил! Что может быть хуже неизвестности?

Очевидно, я должен был отозваться на его тираду. Но я не отзывался. Тогда

вмешалась Алла — она боялась молчания:

— Признайся, ты их уже тогда слегка ревновал к Майе?

Я знал все, что должен был бы ответить. Но решил не играть в этой интермедии.

Пусть каждый из них играет за двоих.

Алла оставила меня и взялась за Майю:

— А ты его тогда сильно боялась? Даже коленки дрожали, верно?

Она умолкала на минуту и, не довольствуясь скупыми ответами Майи, задавала новые

вопросы. Все они начинались: «А помнишь?..»

Мы все говорили только о далеком прошлом. Оно волновало нас больше, мы помнили

его лучше, чем остальное время жизни. Здесь и таилась беда, о которой мы

пытались не думать.

Майя заказала синтезатору любимые блюда, вино.

Звенели бокалы. Громко и неестественно смеялись два человека — наши гости и

друзья. Мне было искренне жаль их, но я не мог заставить себя помочь им в

нелегких ролях.

— А помните, как мы впервые встретились в театре? Я вспомнил дрожащий бокал в

руке Степ Степаныча, улыбку Майи — то озорную, то смущенную. Невольно повторил

свои собственные слова:

— Это сотрудница из лаборатории вашего мужа. Та самая, что била посуду, и он за

это хотел ее уволить.

Даже Майя слегка улыбнулась. Блеснули зубы, словно ломалась корочка льда. Майя

на минуту оперлась на мое плечо, и я замер, боясь спугнуть примирение.

Но Майина улыбка погасла, взгляд стал рассеянным, невнимательным.

Мы сидели, подыскивая уже ненужные слова. Это было тягостно всем.

Юра и Алла поспешно попрощались. Мы вышли проводить их. Алла мурлыкала песенку и

изредка дергала Юру за ухо. Мне казалось, что им тоже невесело. И дело, конечно,

не в сегодняшней интермедии. Как бы причина горестей не оказалась у нас одной и

той же…

Медленно, не глядя друг на друга, мы с Майей вернулись в свой дом. В передней

сидел в кресле какой-то юноша. Его лицо покрывал типичный для космолетчиков

красноватый загар. Увидев нас, он встал и шагнул навстречу. У него были длинные

ноги, ступал он неуверенно, словно пробуя пол.

— Здравствуйте,— сказал юноша, не зная, куда девать руки. Он слегка выпячивал

губы, как будто обижался на кого-то.— Я ваш сосед,— отрекомендовался он.— Меня

зовут Ким. Работаю космолетчиком на грузовых.

Я ждал, что еще скажет обиженный юноша.

— Хотелось бы поговорить с вами обоими,— Он умоляюще смотрел на нас. Даже сквозь

красноватый загар на его лице проступал румянец.

— Говори,— не слишком любезно сказала Майя.

— Недавно женился,— признался он, с вызовом глядя на нас.

— Поздравляю.

— Жена ждет ребенка.

— Тебе лучше посоветоваться с врачами,— заметила Майя.

— Но… Тут врачи не помогут…

Человек просит о помощи. Среди моих сегодняшних современников отклик на такую

просьбу срабатывал как безусловный рефлекс.

— Если мы только можем…— сказал я.

— Да, да, именно ты и она.— Он указал взглядом на Майю.— С вашим опытом. Вы

больше, чем кто-либо.— Он обрадовался, перешагнув рубеж.— Понимаете, она стала

нервной, капризной. Если бы вы могли зайти иногда, поговорить с ней. Просто

прийти в гости и…

Мы с Майей переглянулись.

— Сейчас?— спросил я.

Он улыбнулся во весь рот, и лицо его стадо довольным-довольным.

Мы пошли за ним.

— Здесь близко. Минут двадцать, если бежать. Мы побежали, сбивая росу с травы.

Мне становилось весело. Давно уже я не бегал вот так, в гости к незнакомому

человеку, с непонятной миссией.

— Ну вот мы и прибежали,— сказал он, пропуская нас в свой дом.

Молодая женщина поднялась навстречу, протянула руку:

— Магда,

Она радостно улыбалась» как будто в нетерпением ждала нашего прихода, Я

почувствовал за всем этим тайну, какой-то ход.

Мы говорили о спортивных состязаниях в Африке, о проблеме обучения — Магда

оказалась преподавателем эстетики в школе первой ступени. Перешли к вопросам

воспитания…

Настроение Магды часто менялось, она внезапно умолкала, замыкаясь в себе. Тогда

Ким с надеждой смотрел на нас, подстегивал взглядом — мы бросались в

наступление. Я вспоминал всякие поучительные истории, Майя пыталась развеселить

Магду, и это ей легко удавалось. Пожалуй, слишком легко…

Майя была довольна собой. Она подчеркнуто внимательно относилась ко мне, все

время интересовалась моим мнением. Сначала просто играла перед ними в «примерных

супругов», затем вошла в роль, увлеклась.

Магда смотрела на Кима с ласковым восхищением. А он хмурил брови, выдавая себя.

Когда я перехватил его заговорщицкий взгляд, то начал понимать, какая сцена

здесь разыгрывается. Хорошо, что Майя, кажется, еще не поняла.

И все же мне не хотелось уходить от этих детей. Мне было хорошо с ними. И Майе

тоже. Она дала Магде кучу советов, которых сама в свое время не выполняла. А я

наблюдал, как они изо всех сил пытаются скрыть радость от того, что им удалось

развеселить нас, как она восхищается им, а он — ею. Я отбросил необоснованные

подозрения, будто они сговорились с Юрой и Аллой. По всей видимости, они с ними

не были и знакомы, а приход в один день — чистое совпадение. Странно, что их не

очень искусная игра оказалась сильнее, чем расчет наших старых друзей.

По дороге домой Майя была необычно ласковой и задумчивой. Легкие тучки пробегали

по ее лбу, туманили глаза. Она прижалась к моей руке, спросила:

— Ты не обижаешься на меня?

— Что с тобой, милая? Она тяжело вздохнула:

— Мне снятся кошмары. Что-то чудится. Ничего не могу запомнить. Забываю…

— Что забываешь?

— Все. О тебе, о работе. Забываю самые элементарные сведения. Такое впечатление,

как будто отказывает память.

Я почувствовал, как у меня холодеют руки и ноги от жуткой догадки. Ничего не мог

ей сказать. Если мои подозрения подтвердятся, то ничем помочь нельзя…

Она смотрела на меня, ожидая утешения. Я сделал усилие над собой, пытаясь

улыбнуться. Очевидно, получилась отвратительная гримаса, потому что Майя

поспешно сказала:

— Не надо.

Мы шли молча, взявшись за руки. Я не мог защитить ее.

* * *

— Привет, старина! — рявкнул Стоп Степаныч, опуская мне на плечи свои могучие

руки.— В конце концов прибыл договориться о новых заказах. По знакомству

выполните в первую очередь? Или посмеете поставить в общую?

Он грозно-вопросительно изогнул правую бровь. Я изобразил легкий испуг, и он

довольно засмеялся, спросил:

— Ну, выкладывай, как вы здесь живете?

Его бас рокотал и гремел, как обычно, но я его слишком хорошо знал и между

паузами различил тревожные потки. Понял, что он должен говорить со мной о

чем-то, о чем ему говорить не хочется.

Он расспрашивал и сам рассказывал новости, явно оттягивая другой, заранее

подготовленный разговор. Это был один из его приемов.

Но я в таких случаях действовал иначе. И сейчас спросил напрямик:

— Не начнешь ли с главного? Он сердито свел лохматые брови:

— Неужели двести пятьдесят лет не могли тебя изменить?

Я не отозвался на шутку. И ему не оставалось ничего другого, как ответить на мой

вопрос:

— Посоветоваться с тобой хотел. Понимаешь, как видно, я устал в последнее время.

Не могу запомнить никаких новых данных. Не лезут в голову, хоть она у меня

всегда была просторной. Конечно, это — временное явление, но досадно, черт

возьми! В самый разгар работы! Чего доброго, придется еще брать внеочередной

отпуск!

Раз он так хорохорится, дело плохо. Я ловил его взгляд, но он отводил глаза.

Значит, и он понял, в чем тут дело. (По глазам мы безошибочно определяли, когда

кто-то из нас говорил неправду.) Он знал, что это не «временное». Может быть,

успел поставить и проверить диагноз, как это сделал я. Собственно говоря, я мог

бы поставить этот диагноз раньше, если бы не был так упрям. Мог бы предвидеть

его еще тогда, когда мы начинали опыт.

Ведь память притупляется не из-за возраста, а из-за груза. Ребенок запоминает

лучше, чем взрослый, в основном потому, что в его кладовой много свободного

места, что доска его памяти чиста, свободна от записей, каждое слово на ней

отчетливо видно.

Но я ошибся, полагая, что когда человек забывает о чем-то, то он совсем

выбрасывает это из ячейки памяти, освобождая ее для нового груза. Память ничего

не выбрасывает. Она только задвигает это в дальние углы кладовок, часто опускает

в самые нижние этажи, производя перемещения, чтобы ассоциативные области всегда

имели поблизости, под рукой, то, что в данный момент важнее. А когда момент

менялся, снова производились перемещения багажа памяти. В минуты сложных

теоретических расчетов человек помнил о логарифмах и синусоидах, а в минуты

опасности в его памяти вдруг всплывали давно забытые сведения о том, как тушить

пожар или как перебраться через болото. Память человека многогранна, подвижна,

скопидомна и не безгранична. Два последних ее качества и угрожали нам. Ведь мы

погрузили в свою память все те миллионы бит информации, которые могли, а больше

там не оставалось места.

Теперь-то я понимал, что творилось со мной и с Майей, почему я не мог запомнить

новых сведений, почему видел страшные сны, где путалось прошлое и настоящее. У

Майи состояние было не лучше, поэтому я и увидел тогда ночью перед ней аппарат

для детей, начинающих обучение. Но я продолжал надеяться, отыскивая средства,

которых не существовало.

Дело в том, что это нельзя было назвать болезнью,— так проявлялись свойства

наших организмов. И чтобы бороться против этого, нужно было бороться против

самих себя.

— В конце концов все решается просто,— донесся будто из-за двери голос Степ

Степаныча.— Необходимо хорошенько отдохнуть. Я переучился, как студент перед

экзаменом.

— Значит, мы готовились к нему вместе,— сказал я, и на этот раз он не отвел

взгляд.— Исчерпался лимит памяти — вот как это называется. И ты знаешь все не

хуже меня.

— Нам придется на время оставить свою работу, подыскать новую,— сказал Степ

Степаныч. (Я не ошибся: он немало думал об этом.) — Такую работу, где не

пришлось бы пополнять память. Ведь у каждого из нас колоссальный опыт. А тем

временем медицина что-нибудь придумает.

— Да, придется некоторое время побездельничать,— ответил я в тон ему, как можно

беззаботнее. Море и солнце. Азартные игры. Пикники. Путешествия с женами.

Недаром говорят, что безделье тоже работа. Если бы это было не так, от него бы

не уставали.

— В конце концов люди принимаются за работу, когда хотят отдохнуть от

безделья!—рявкнул он.—Мы были идиотами! Помнишь, как отлично жили некоторые

людишки без всякой работы? Их называли рантье или тунеядцами, и они гордились

этими титулами.

— Это было давно!—сказал я резко, потому что мне надоела игра и я слишком хорошо

понимал своего друга. (Впрочем, оказалось, что я его понимаю не до конца.) — Но

нам все равно придется на некоторое время отстраниться от дел. Конечно, найдется

такая работа, которую и мы сможем выполнять. А пока…

— Я уже нашел место для отдыха,— сказал Степ Степаныч, вытаскивая карту.— Вот

этот заливчик, а? Потом — путешествие в лунные заповедники. Вы все могли бы

поехать раньше.

— А ты?

— Я — потом. Как только закончу одно дельце. Это недолго.

— Но как же тебе удается?..

Он понял, о чем я хотел спросить.

— Стимуляторы. Принимаю их, когда необходимо что-то запомнить.

— Интересно… Какие же именно?

Он подал мне листок бумаги и поспешно сказал:

— Не советую следовать моему примеру. Нужно все время увеличивать дозу. Это

небезопасно. Вот зачем он пришел!

— Отправим жен на этой неделе,— предложил я.

— А вы с Юрой?

— Нам нужно закончить работу. Создание защитной энергетической оболочки вокруг

организма. Ты знаешь. А потом поедем и мы. Давно мечтал побродить по дну с

тагикамерой.

— Вот совпадение! А я собирался поохотиться,— улыбнулся он.— И волей-неволей…—

Его лицо снова стало озабоченным.— Смотри же не злоупотребляй стимуляторами.

Закончишь работу — и точка. Иначе наступит отравление, появятся припадки,

провалы сознания. Это похоже на безумие. Я испытал на себе.

«Так вот что с ним было тогда — отравление стимуляторами!—подумал я.— Но какой

выход? Безделье? Безоблачная жизнь? А чем это лучше безумия?»

Я сказал:

— За меня не беспокойся. Приказано бездельничать — будем бездельничать.

Он недоверчиво спросил:

— И на новую работу потом перейдешь? На такую, чтобы полегче?

— А почему бы и нет? Так даже интереснее.

— Вот это дело!—обрадовался он.—А то всегда выбираем такие занятия, что впору

надорваться. Признаюсь: я думал об этом, когда ничего такого еще не стряслось,

— Главное, чтобы жизнь была интересной.

Он поднялся, проговорил на прощание:

— Увиделся с тобой, побеседовал — легче стало. И яснее. Нас поневоле ждет

безоблачная жизнь, старина!

— Так договорились?

— Конечно!

Я протянул ему руку, но тут же передумал. Обнял его за плечи, притянул к себе.

Он с готовностью закинул подбородок на мое плечо, щекой касаясь моей щеки. Так

не нужно смотреть друг другу в глаза…

* * *

Степ Степаныч дышал тяжело, с присвистом. Крупные выпуклые черты лица искажались

судорогами волнения, львиная голова то поднималась с подушки, то опускалась, как

будто он всматривался во что-то и не мог увидеть или кого-то ждал. Он смотрел на

нас глазами, полными мучительной напряженности, отчаянного усилия, и не видел

нас. Врач, стоящий за его спиной, развел руками…

Юра кусал губы, Майя бессильно уронила руки на колени, жена Степ Степаныча

смотрела куда-то поверх его головы. И все мы думали, думали, пытаясь увидеть

выход из ловушки.

Конечно, закончив одну работу, он начал другую. Иначе он не мог. Злоупотреблял

стимуляторами, все увеличивая дозу. Я знал еще во время нашего последнего

разговора, что все слова о безделье и отдыхе, о другой работе ничего не стоят.

Не потому, что море, путешествия, развлечения, а потом — легкая

полуавтоматическая работа, где не нужно приобретать новых знаний, хуже безумия и

смерти. Но ведь мы были полны сил. Наши мышцы эластичны, как у юношей, дыхание

ритмично и спокойно даже после быстрого бега. Мы не могли принять новую долю.

Я прислушивался к тишине мучительного ожидания, и мне казалось, что пахнет

мышами, которые остались лишь в зоопарках. У нас оставался единственный выход,

но говорить о нем было трудно. Он назывался «смыв памяти»— конечно, не всей, а

ее части, но это было то же самое, что отсечь часть своей личности; ведь наше

«я»— это в основном то, что мы пережили и запомнили.

— Чтобы спасти его,— я не узнавал собственного голоса,— мы произведем смыв

памяти излучениями в узком диапазоне…

— Да, больше ничего не придумаешь,— сказал Юра и облегченно вздохнул.

Я удивленно смотрел на него: как легко он воспринял мое предложение! Я ожидал

другого…

— Так мы спасем и его и себя,— прошептала Майя и ободряюще улыбнулась мне, как в

прежние времена.

Жена Степ Степаныча задумчиво смотрела на мужа, опершись на руку. Может быть,

она гадала, вспомнит ли он ее после «смыва». Все они делали вид, что не боятся

опасности и не знают, кто в ней виноват. И я подумал: не является ли наивысшим

достижением человека умение правильно воспользоваться правом выбора, сделать

верный ход в шахматной партии после того, как уже сделано столько ходов

наобум?..

* * *

Этот странный рыжий человек, сухощавый и гибкий, Как юноша, с широкими плечами и

тонкой талией, ожидал Меня в моем доме.

— Только взгляни, какой прекрасный гравилет я тебе предлагаю!—сказал он, увлекая

меня на эскалатор.— Собственная конструкция, автопилот руководствуется и твоими

желаниями и безопасностью.

Он тащил меня к гравилету, а я пытался вспомнить, где его видел и как его зовут.

И поэтому, когда он спросил: «Берешь?»— я согласно кивнул головой.

Его веснушчатое задиристое лицо ослепительно заулыбалось, показав крепкие белые

зубы.

— Спасибо за подарок!— воскликнул он, и я не понял, на что он намекает и чего от

меня хочет за свой аппарат.

Я растерянно смотрел на него, и вид у меня был, наверное, не очень умный. Он еще

несколько раз поблагодарил и направился к такому же аппарату, как и подаренный.

Но внезапно остановился и снова подошел ко мне. На его лице с острым птичьим

носом отражалась нерешительность.

— Позволь спросить тебя…— начал он и, дождавшись кивка, продолжал:—Видишь ли,

мне когда-то автомат сообщил о совершенно непонятных людях, живших уже в

двадцатом веке. Они назывались фашистами…

Он умолк, и губы его дрожали. Но он не обратил на это внимания. Как видно, этот

человек не знал о том, что его губы способны дрожать. Я не понимал, почему он

так волнуется из-за событий далекого двадцатого века.

— А потом то же самое мне рассказал дед. И еще о нашем предке, имя которого не

сохранилось, так как оно недостойно памяти. Сначала ею называли грабителем— он

занимался тем, что входил в чужие дома и забирал одежду…

На его дрожащих губах мелькнула улыбка, а я но видел в том, что он рассказывает,

ничего смешного. Потом понял: он не помнит того, что помню я. Именно поэтому он

улыбается, вспоминая о воре.

— Его схватили, изолировали в специальном доме, где стены были непрозрачны, а на

вырубленных в них квадратах имелись железные решетки.— Снова на один лишь миг

его губы сложились в слабую улыбку.— А потом другие люди освободили его, приняли

в свое общество. Он стал фашистом, служил начальником лагеря. Это был лагерь,

куда людей сгоняли насильно.— Больше он не улыбался.— Дед рассказывал, что тот

предок сжигал в печах живых людей и получил за это крупный чин… Волнение рыжего

все возрастало. Как видно, он готовился заговорить о самом важном. В воздухе

пахло серой и цветами. Его светло-голубые глаза с испугом смотрели на меня.

— Ты ведь жил ненамного позже того времени, должен знать… Дед говорил, что они

внешне были как мы, так же улыбались, любили своих детей. Те, что сжигали в

печах людей… Правда ли это?

Я уловил в его взгляде слабую надежду. Пальцы то сжимались, то теребили ткань

костюма.

— Да, — сказал я,— это правда. Надежда в его взгляде начала угасать. И все же он

отчаянно цеплялся за нее:

— Видишь ли, я, конечно, как все, немного знаком с биологией и медициной. Но в

основном, если помнишь, я конструктор.

Теперь я вспомнил. Его звали Гей. Он создатель «Поиска». Я видел его в тот день,

когда «Поиск» стартовал с космической базы. Гей стоял на опускающемся

наблюдательном пункте и все тянул голову вверх, чтобы еще и еще видеть свое

детище, которое сейчас унесется к звездам. Он казался мне человеком огромного

роста, его лицо было неистовым, а глаза зоркими, как следящие приборы. Мне даже

не верилось, что сейчас передо мной стоит тот самый человек.

Как ни трудно ему было, но он решился высказать:

— У нас в роду все темные, а у меня волосы рыжие, как у того предка. И глаза

светло-голубые. Как у него. И когда работа не клеится, у меня бывают припадки

ярости, такой же темперамент, возбудимость. То, что называют неуравновешенной

психикой. Случаются минуты, когда я способен разорвать чертежи, нагрубить

товарищу. Понимаешь?

Он заглянул мне в глаза. И я понял, что он еще не сказал самого главного, что он

боится не за себя.

— У меня есть сын. И внешне он очень похож на меня… Что будет, если он окажется

слабым и не сумеет подавить в себе наследственную память? Я что-то слышал о

наследственных вспышках раз в несколько поколений…

Наконец я понял, чего он боится. Теперь пришла моя очередь улыбнуться, и его

лицо сразу же просветлело, как будто моя улыбка осветила и его.

— Это не передается по наследству,— сказал я таким тоном, чтобы у него не

осталось сомнений.

Мне казалось странным, что какой-то там фашист мог быть похожим, хотя бы и

внешне, на создателя «Поиска». Но разве безразличие природы имеет границы?

Он больно стиснул мою руку, его голос сразу же изменился, набрал силу:

— Ну теперь спасибо тебе еще за один подарок. Большое спасибо!

И тут, как при сполохе молнии, я понял, почему он благодарил меня за гравилет,

который я принял от него, что он имел в виду под словом «подарок». Память опять

подшутила надо мной. Я живу в двадцать втором веке, но слово «подарок» воспринял

так, как его восприняли бы много десятилетий назад, когда вещей для всех не

хватало и люди зависели от них. А сейчас Гей благодарил меня за то, что я принял

созданный им гравилет, тем самым сделав подарок ему. Ведь я мог выбрать аппарат,

предложенный другим конструктором.

Мог ли Гей не улыбаться, вспомнив о человеке, который занимался совершенно

непонятным ему делом — грабежом?

* * *

Я увидел Степ Степаныча в последний раз… Собственно говоря, не его, а то, что от

него осталось. Обломки аппарата, на котором он летел, мерцали оранжевыми

крапинками.

Я терпеливо ожидал, пока закончат обследование, предвидел результаты. Палочкой

ковырял землю, разбивал слипшиеся комочки.

— Он выключил автопилот и перешел на ручное управление,— сказал один из членов

комиссии.

Другой испуганно посмотрел на меня, толкнул его локтем, и они перешли на шепот.

«Ничего другого нам все равно не оставалось,— думал я,— смыв части памяти или

отравление стимуляторами…»

— Он погиб из-за собственной неосторожности, но…— начал председатель комиссии. Я

перебил его:

— Не пытайтесь меня рассмешить. В данной ситуации это не пройдет.

Он устало махнул рукой:

— Вам придется прекратить смыв, пока мы окончательно не выясним… Вопрос

двух-трех дней…

Я понимал, что они уже все выяснили, а два-три дня им нужны, чтобы поосторожнее

сообщить мне, почему дальнейший «смыв» невозможен. Но ото я уже понял и сам,

Степ Стопаныч погиб потому, что из его памяти были «смыты» сведения, необходимые

для управления гравилетом. Мы разгружали нижние слои. Разве могли мы знать, что

выбрасываем из каждой «кладовки»? Мы могли выбросить даже правила ходьбы или

сведения о собственной личности. А у Степ Степаныча «смыли» понятия «вправо» и

«влево», и один поворот рукоятки разбил его бессмертие, как хрупкую старинную

вазу.

Почему мы не можем иногда предвидеть самых элементарных вещей? Наше желание, как

густой туман, заслоняет все камни и пропасти на дорого, которую мы выбираем.

Я уже не мог не думать о том, как страшна гибель обычного смертного человека и

для него и для окружающих. Но где-то в подсознании возникает спасительно-грубая

мысль: он все равно должен умереть рано или поздно. И это иногда служит

утешением. Так насколько же страшна и нелепа смерть от случайности для

бессмертного! Умер бессмертный — есть ли парадокс больше этого?

Для тех, кто решил бороться против смерти хрупкого человеческого тела, природа

предопределила лишь один выход.

Я готов был, как смертельно раненный воин, тяжко подняться с земли, выпрямиться

во весь рост, рвануть рубаху на груди…

Но человек XXII века не имел права на взрыв неистовой злобы. Он помогал человеку

когда-то, в минуту смертельной опасности высвобождая неприкосновенный запас

энергии. Но теперь он ничем помочь не мог. Да ведь и смерти я больше не боялся.

В моем отношении к ней не было ни страха, ни злобы. И сейчас я думал не о своем

поражении, а о других людях, идущих по моему пути.

Это я увлек их за собой. Они получили сотни лет жизни, но от этого развязка,

ждавшая их в конце, становилась еще страшнее и бессмысленнее. Ведь она уносила

намного больше, чем раньше. Я думал о людях, о миллиардах моих

соотечественников-землян, и эти мысли помогли мне даже сейчас. Я снова поймал

ускользнувшую нить, обрел стержень. Нужно искать продолжение опыта.

Послышался шорох в траве, там что-то блеснуло. Я пригляделся и увидел

кибернетическую игрушку моего погибшего друга.

— Рита!— позвал я.

Она подкатилась ко мне, подняла голову. Ее хозяин был мертв, а она уцелела. Для

нее проблема решалась просто — найти другого хозяина.

Я ждал, что она поползет по моему костюму к карману. Но Рита повернула, быстро,

без остановок, будто боясь, что ее остановят, направилась к трупу. Это так

поразило меня, что, не думая, я шагнул за ней, нагнулся, схватил ее рукой. И

отпустил, потому что мне показалось… Да, мне показалось, что на ее пластмассовой

мордочке появилось выражение…

«Что еще можно сделать?— думал я.— Что остается, кроме смыва памяти?»

Я смотрел пустыми глазами, как уносили к гравилету останки моего друга, больше,

чем друга,— одного из нас. Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся и увидел

ДАКСА — он тоже был членом комиссии.

— Друг мой,— сказал ДАКС, и его голое был голосом Артура Кондратьевича,— ты

забыл, что природа не рассчитывает и не предопределяет. (И его спокойная мысль

была мыслью Артура Кондратьевича.) Это не ловушка, а незнание путника о том, что

может случиться на длинном пути. Разве ты стал бы обвинять дорогу или путника?

Он свободно читал мои мысли какими-то новыми своими органами. Он смотрел

одновременно и на меня, и на остальных, и на останки Степ Степаныча, и,

наверное, еще на десятки разных вещей. Он мог видеть все, что хотел, а если не

мог — достраивал у себя новые органы. Он решал проблемы своего тела очень

просто, ведь совершенство его организма зависело только от мощи его разума. Мозг

ДАКСа, основой которого служила модель мозга Артура Кондратьевича, был в полной

гармонии с телом. И разве не гармонично такое сочетание: чем разумнее становится

существо, тем более совершенным создает оно свой организм? Разве не верх

глупости иной принцип: в бесшабашной юности растратить силы и здоровье, а

набравшись ума, с горькой улыбкой заметить, что уже ничего нельзя вернуть? А

редко ли встречались нам здоровенные кретины и хилые телом гении? И разве даже

сейчас наши тренированные тела годятся для выполнения всех тех задач, которые

ставит разум? Несмотря на все наши ухищрения и усовершенствования, наши тела так

и остались тяжелыми гирями, сдерживающими разум на пути вперед.

Мы не можем жить во всех тех местах, где должны и хотим жить, мы не можем

освоить многие планеты и свободно передвигаться в космосе. Еще очень многое нам

не удается, а причина одна: природа предназначила организм человека для

существования в определенных условиях, определив тем самым во многом программу

его поведения…

Когда-то я размышлял, кто сильнее: знающий предел своим возможностям или не

знающий его. И мне казалось, что я знаю единственно правильный ответ, вмещающий

всю сложность вопроса. А теперь я спросил себя: кто сильнее — сильный, не

знающий о своей силе, или слабый, но знающий о своей слабости?

Если бы в ту минуту я вспомнил о моем отношении к ДАКСу два столетия назад!.. Но

я не вспоминал об этом. Ведь тогда пришлось бы вспомнить и о себе — о таком,

каким я был, как боялся смерти и злился на нее. Теперь я видел поле боя не как

солдат в залитой кровью траншее, а как полководец обозревает его — издали, в

масштабе, меньше чувствуя и больше видя… И я различил свои резервы… Их

подготовили и выстроили на поле боя не я и не мои друзья — биологи и медики,

борцы за долголетие организма,—а воины совсем иных полков, иных родов оружия,

применившие совершенно другую стратегию. Жерла их орудий вначале были направлены

в абстрактные мишени, и вместо слов «сражение», «битва» они применяли термин,

казавшийся несерьезным; «игра с природой»… ДАКС сам напомнил мне о прошлом:

— Когда-то я был неприятен тебе. «Для чего он вспоминает об этом?»

— И мне кажется, что я знаю причину. Ты считал меня совершеннее, чем ты сам, чем

человек.

Он говорил правду, но я все еще не знал: зачем?

— А ведь если я лучше, чем человек, сильнее, совершенней, если во мне нет

мучительных противоречий, то это говорит в пользу человека.

ДАКС высказал неожиданный вывод. Я с интересом ждал, как он объяснит свои слова.

— Что ж, человек был создан слепой и безразличной природой. Есть многие вещи,

которые ему трудно в себе изменить. Даже сейчас он тратит слишком много времени

и сил на добывание еды, одежды, на устройство домашнего уюта. Это когда-то

побуждало вас бороться друг с другом, ненавидеть. Вы и теперь не в силах

полностью управлять своими чувствами, и это иногда делает вас слабыми и

несчастными.

Он посмотрел на меня сочувственно.

Я подумал: «Неужели он знает о моих раздумьях, о нерешительности?»

— Я совершеннее, чем человек, именно потому, что создан человеком, а не

природой. Потому, что во мне человек попытался воплотить свою мечту о

совершенстве и могуществе. Разве это не говорит о дерзости человека, о красоте и

мощи?

В его голосе звучало искреннее восхищение. И не собой — человеком. Я понял: он

хочет ускорить решение, которое зреет во мне. И я подумал: а почему, собственно

говоря, быть созданным слепой стихийной силой лучше, чем самому создать себя,

используя опыт разума? Почему мне казалось, что слабая плоть, созданная природой

только для каких-нибудь определенных условий существования,— вещество наивысшего

качества? Разве я знал почему? Разве это не просто косность привычки?

Все обычно решается гораздо проще, когда проходит страх.

Я почти спокойно думал о том, на что раньше вряд ли решился бы. Как видно, для

этого должны были пройти столетия…

Я вспомнил о новой ткани, синтезированной по моим формулам в Научном центре.

Если использовать ее…

* * *

— У нас остается один выход,— сказал я. Юра при слове «выход» поднял голову. Его

неспокойные глаза на миг остановились на мне.

— Ты хочешь сказать — двойники? — спросил он, тем самым доказав, что еще не

потерял ясность ума и что три столетия жизни помогли понять ему, как и мне,

простую истину и теперь не бояться ее.

— Двойники нового типа,— ответил я.— Они будут обладать и нашей наследственной

памятью. Мы возьмем ДНК у себя и только немного изменим ее, чтобы получить

пластбелок. Так образуем стержни настройки. Двойники Получат наши генетические

цепочки, все наше «я», все достоинства наших организмов. Мы лишим их только

наших недостатков. Мозг двойников будет иметь места для подключения

дополнительных блоков, он не будет лимитирован ни в объеме, ни в возможностях

развития. Мы перепишем на него нашу память. А потом…

— Ты сказал «потом»…

— Они, вероятно, сами продолжат изменение своих организмов, подбирая наилучшую

оболочку…

Я помолчал и ответил на немой вопрос Юры, тем самым ответив и на свои сомнения:

— Наше «я» в них будет все уменьшаться в сравнении с их собственным опытом. Но

оно сохранится.

Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочел то, что он через миг выразил

словами:

— А с Майей ты уже говорил об этом? Электронные часы помигивали цифрами,

бесшумно подсчитывали наши надежды…

* * *

Я прибыл в первый Научный центр, чтобы заказать ряд исследований. Меня провели в

здание Совета к председателю Унару.

Напротив моего ученика стоял высоченный краснощекий юноша, чуть сгибаясь под

тяжестью мощных плеч, и его глаза бегали, словно пытались спрятаться куда-то.

Увидев меня, он сделал скользящее движение в сторону, но Унар закричал:

— Нет, пусть и учитель услышит о твоем позоре! Я удивленно посмотрел на них, и

Унар решил тотчас же все объяснить.

— Воры! У нас вор! — простонал он, и юноша сжался в комок, пытаясь стать как

можно меньше, уничтоженный этой фразой.

А мне показалось, что память опять подшучивает надо мной или что Унар произнес

не то слово, которое мне послышалось.

— Он! — Длинный палец Унара был нацелен в грудь юноши.

— Я же сначала просил у тебя, а ты не давал…— попытался обороняться юноша, но

только ухудшил свое положение.

Унар в ужасе схватился руками за голову и заговорил, обращаясь ко мне, как будто

юноши уже не было на свете:

— Так, может быть, это я толкнул его на кражу? И я посоветовал ему удирать до

тех пор, пока наши мальчики не схватили его и не швырнули на это самое место? —

Унар резко повернулся к преступнику: — Придется отправить тебя отсюда…

С юноши можно было писать картину «Униженный гигант». Куда-то исчез его огромный

рост и могучие плечи.

Перед нами стоял нашкодивший щенок и пытался вильнуть ослабевшим хвостиком. Он

был настолько жалок, что Унар мысленно выругался — это было видно по его губам —

и изрек:

— Ладно. Ты будешь работать весь месяц на опыт Сула и ни о чем у него не

спросишь. Ты будешь выполнять то, что он скажет, и все. У тебя не будет

собственного мнения. Только потом продолжишь свою работу.

Юноша обреченно опустил голову, но не возражал. У него опять появились рост и

плечи. Это, наверное, внушало подозрение, потому что Унар поспешно поставил еще

одно условие:

— И если Сул сжалится и отпустит тебя досрочно, ты все равно останешься. А

теперь иди.

Широченная спина была несчастной. Когда она исчезла, у меня неприятно засосало

под ложечкой.

— А нельзя ли было мягче? — спросил я. Унар замотал головой и улыбнулся,

чуть-чуть растянув губы,— на большее он, как видно, не был способен.

— Он утащил всех экспериментальных животных для своего опыта и тем самым сорвал

опыт Сула. Он поселил их в своем доме, но просчитался. Он так спешил с опытом,

что не спал четверо суток и опьянел от запаха свамираствора. Тогда и

проболтался, сам того не подозревая.

— Я к тебе по делу,— предупредил я.— Вам всем здесь придется здорово попотеть.

— Уже знаю — наследственные стержни, — сказал Унар.— Мы все сделаем, учитель.

— Перестройка не должна нарушить цепочки. Чтобы в двойниках сохранилась память.

Чтобы ни одно звено не потерялось. Ни отец, ни дед, ни прадед… Форма цепочки тем

и плоха, что может зависеть от одного звена. А от какого, мы не успели выяснить.

Или успели — от всех. Понимаешь, Унар? — Я слишком часто в эти дни повторял

слово «понимаешь?». Но не потому, что не был уверен в людях: я не верил себе.— И

еще одна просьба,— сказал я, но в это время засветился экран видеофона и

сердитый молодой человек что-то потребовал от Унара. Я дождался, пока он

исчезнет, и продолжал: — Проследи за работой стержней хотя бы первое время,

когда я уйду в опыт и еще не овладею контролем.

— Ладно, учитель,—улыбнулся Унар.—А здорово я проучил его, правда?

Я сначала не понял, потом вдруг вспомнил: жизнь идет своим чередом, что бы со

мной ни случилось.

— Мы ведь еще увидимся, когда ты воплотишься…— уверенно сказал Унар, но чего-то

он все же не договаривал.

Слышалось далекое жужжание, как будто в стекло билась большая муха, одна из тех,

которые хранились в энтомологических музеях. Память продолжала «шутить»,

предлагая воспоминания и сравнения из давно прошедшего времени.

— Признаться, я завидую тебе, учитель. Один такой опыт — и любая жизнь

оправдана.

Черты лица Унара расплылись, смягчились, потом опять стали чеканными.

Пахло озоном и степью. И мне впервые за эти дни стало легче.

— Я не хочу тебя видеть,— сказала Майя, не поворачивая головы.

Невозможно было предугадать смену ее настроений. Это зависело от того, что в

данное время выбрасывала наверх ее память.

— Со мной пришли друзья,— проговорил я, и жены Юры и покойного Степ Степаныча

одновременно подошли к ней.

— Сначала извинись передо мной! — приказала она и рассеянным жестом «ни для

чего» тронула себя за мочку уха.

Я покорно извинился, не зная за что.

— Включи стимулятор,— прошептал Юра. Я указал ему взглядом в угол комнаты, и он

включил лучевой стимулятор.

— Что-то случилось? — спросила Майя.

Она переводила взгляд с одного на другого, и ее глаза становились все более

ясными. Сделала усилие над собой и стала прежней Майей: мне показалось даже, что

ее губы дрогнули в улыбке. Но сейчас я страшился и ее безумия, и ясности ее

мысли. Я всегда предпочитал не оттягивать момент, когда надо будет все равно

сказать о самом важном, а начинать с него. Тогда люди видели, что я им доверяю,

и доверяли мне. Но сейчас я не знал, с чего начать.

— Послушайте,— сказал я.— Мы с Юрой составили план спасения… Чтобы понять его,

вспомним первый закон гармонии: единство формы и содержания. Мы должны

привыкнуть к мысли, что паши организмы безнадежно устарели в сравнении с нашим

разумом и целями нашей жизни. Тогда не будет казаться страшным и то, что мы

должны совершить…

Мои слова долго падали впустую. Но вот их тяжелый смысл начал доходить до

слушателей. Я заметил, как побелели губы у жены погибшего друга, как женщины

избегают смотреть одна на другую.

— Мы обязаны продолжать опыт,— напомнил я.— Это поручил нам Совет Земли. Майя

горько засмеялась.

— Мы уже давно и сполна уплатили свой долг людям. Пусть опыт продолжат другие. А

мы отдохнем…— И совсем жалобно она произнесла: — Сколько можно продолжать

борьбу? Лучше уж…

И тогда засмеялся я:

— Послушай, я расскажу тебе притчу о человеке, захотевшем сполна отдать свой

долг людям и стать свободным от обязанностей. Он был сильным и смелым до

дерзости. Он был умен и талантлив. И больше всего на свете любил свободу. Но,

как все мы, он часто слышал слова о долге, и ему казалось, что они опутали его,

как звенья цепи. Он решил разорвать цепь.

«Я расплачусь со всеми долгами и стану свободным!»— поклялся он.

Этот человек пролагал новые пути в джунглях, опускался на дно глубочайших

океанских впадин в батискафе, летел в ракете, обводнял марсианские пустыни. Он

платил добрыми делами учителям и друзьям за все, что они сделали для него. Он

отдавал долги даже случайным прохожим, ласково улыбавшимся ему в грустные для

пего минуты.

И когда ему показалось, что он рассчитался с долгами, спросил у странника:

«Все ли я уплатил?»

Странник ответил вопросом на вопрос:

«А тем, кто создавал твою одежду и охранял тебя, когда ты спал, когда шел по

улице, когда плыл по морю, уплачено ли? А тем, кто построил машины, чтобы ты мог

ими пользоваться?»

«Я уплатил им сполна».

«А тем, кто лечил тебя, и тем, кто создал лекарства, и тем, кто открыл

возбудителей болезней и указал, как с ними бороться?»

«Я уплатил и им».

«В таком случае,— сказал странник,— у тебя осталось Меньше долгов, чем было, но

их по-прежнему немало. Например, жизнь, которую тебе дали родители. Можешь ли ты

вернуть ее?

Ироническое выражение сбежало с Майиного лица. Она о чем-то задумалась. А я

продолжал:

— Он поклялся отдать и этот долг — спасти десять жизней взамен одной своей. Он

сделал это. И когда снова спросил о своем долге у странника, тот ответил:

«Ну что ж, ты сделал немало. Но отдал ли ты долг деду, подарившему тебе зоркость

глаз, и прадеду — за крепость мышц, и всем предкам — за тонкий слух, за умение

быстро бегать, лазать по горам и за многое другое? Попробуй отдать все эти долги

— и у тебя нарастут новые: людям, помогавшим расплатиться».

Майя подошла ко мне совсем близко, так, что я почувствовал ее дыхание, и

проговорила:

— Я не так сказала — дело не в долге. Мне страшно. Что у нас останется? И как же

наша любовь?

— Мы воссоздадим себя в одном двойнике, в одном существе,—ласково ответил я

ей.—Сначала перепишем на него твое «я», затем мое…

— Я не знала, что ты подумал заранее об этом,— признательно сказала она. Только

по напряженности ее голоса можно было почувствовать, как ей хочется

расплакаться.

В это время послышался сигнал. Я ответил разрешением, и в комнату вошло

несколько людей. Автоматы раздвинули стены и образовали дополнительные кресла

для вошедших. Но они не пожелали сесть, а стояли группой.

Я впервые видел всех этих людей вместе. Здесь был и председатель Совета Земли, и

легендарный космонавт Бен, Который Возвращается, и несколько членов его экипажа,

и знаменитый строитель подводных городов, и Унар, мой ученик.

— Мы пришли, чтобы сказать: человечество гордится вашим подвигом, считает вас

своими разведчиками на дороге в бессмертие,— сказал председатель Совета.—

Человечество посылает вас дальше. Опыт должен продолжаться.

Он говорил просто и в то же время торжественно. И после него каждый из пришедших

находил разные слова, которые могли бы помочь нам. И когда кто-то из нас

улыбался, они радовались от души, думая, что их приход не напрасен. Но я-то

знал, что означали эти улыбки. Иногда в них угадывалась растроганность, а чаще

всего они были лишь прикрытием отрешенности, мысли: «Все равно ничего другого

нам не остается…» Но я знал еще одно: мы действительно разведчики, и наша

разведка самая трудная. Именно поэтому мы будем продолжать ее. И даже в мысли

«ничего другого не остается» есть мужество, с которым мы родимся на свет и, не

согнув головы, уходим из жизни.

Председатель что-то говорил, и каждый из нас по очереди улыбался ему. Но я

недооценил его—он понял. Мгновенно умолк, включил видеофон и спроектировал

изображение на стену. И мы увидели, как там появились разные люди. Спокойно и

твердо они говорили одно и то же:

— Первый Научный центр готов работать на Большой опыт.

— Второй Научный центр готов работать на Большой опыт.

— Пятый Научный центр готов работать на Большой опыт…

* * *

Я пишу в лабораторном журнале:

«Чтобы покорить природу, нужно победить себя».

* ДНК — дезоксирибонуклеиновая кислота, знаменитое вещество наследственности.

Расположение и порядок ее звеньев — нуклеотидов — определяет расположение

аминокислот в белках и таким образом является как бы своеобразным «завещанием»

родителей, «рецептом» будущего организма.