Игорь Росоховатский.

   Повод для оптимизма

   -----------------------------------------------------------------------

   Авт.сб. "Утраченное звено". Киев, "Радянский письменник", 1985.

   & spellcheck by HarryFan, 2 November 2000

   -----------------------------------------------------------------------

   Все началось со статьи в одной из центральных  газет,  где  сообщалось,

что некий французский издатель  и  журналист  Луи  Паувельс,  известный  в

кругах парижской  прессы  под  кличкой  "крысиный  король",  в  нескольких

номерах журнала "Фигаро-магазин" опубликовал материалы, посвященные опытам

американских физиологов  над  крысами.  Результаты  опытов  "убедили  его,

оказывается, в существовании "высших" и "низших"  рас,  причем  не  только

среди" животных, но и людей". Тогда-то я вспомнил о других записях и решил

познакомить с ними читателей.

   Я глубоко признателен директору Музея Памяти о войне,  подарившему  мне

фотокопии этих страниц дневника.

   Заранее прошу прощения у читателей за небольшие исправления в дневнике,

сделанные лишь для того, чтобы не указывать точно страны, где  происходили

события.

   Во-первых, многим памятен  международный  скандал,  связанный  с  этими

событиями,  -  автор   же   вовсе   не   хочет   вызывать   дополнительные

дипломатические осложнения.

   Во-вторых, простая  случайность,  что  все  это  происходило  именно  в

какой-то одной стране. Точно такие же события, в которых  участвуют  точно

такие же персонажи,  происходят  по  сей  день  в  некоторых  государствах

Африки, Латинской Америки,  Европы.  А  художественная  литература  всегда

тяготела к выявлению закономерностей...

   20 августа.

   Чья-то рука тяжело легла на  мое  плечо.  Я  замер,  подобравшись,  как

пружина, словно уже прозвучало: "Вы арестованы!" Скосив глаза, увидел пару

черных ботинок с тупыми носками. Пару. Значит, он один.

   Все последующее произошло в доли секунды. Я полуобернулся, сжал  обеими

руками его руку, вывернул ее, потянул  вперед,  чуточку  присел  и  бросил

человека через себя на камни. Видимо, он не был новичком  в  таких  делах,

потому что не плюхнулся мешком, а, взвыв от боли, сумел сразу же  вскочить

на ноги.

   Я бросился к нему, и тут, выкрикнув мое имя, он прохрипел:

   - Меня послал Поводырь.

   - Что вам нужно? - спросил я, держа нож наготове. Стрелять было опасно:

звук выстрела мог привлечь внимание.

   - Успокойтесь, профессор, я же сказал, что меня послал Поводырь.

   В другое время его слова успокоили бы  меня.  В  другое  время,  но  не

сейчас.

   - Что ему нужно от меня?

   - Он приказал сопровождать вас.

   Я приготовился к прыжку, и он поспешно произнес:

   - Выслушайте сперва.

   Медлить было опасно, особенно для неудачника, но я кивнул ему, разрешая

говорить.

   - Вы правильно делаете, что не  доверяете  Поводырю.  Он  приказал  мне

сопровождать вас, но при первом удобном случае  убить  и  труп  предъявить

властям для опознания. За вас назначено крупное вознаграждение.

   Еще бы, такой ученый, как я, - дорогая дичь. Но для них  цена  на  меня

выше, пока я жив, а для Поводыря, самого главного из нас, - когда я мертв.

   - Поводырь хочет отвлечь внимание от себя  и  одновременно  заработать,

разделить премию со мной.

   - Кто вы? - спросил я.

   - Один из бывших сотрудников Поводыря по канцелярии штаба.  Тоже  врач,

как вы. Подробности вам  не  нужны.  Главное,  что  сейчас  наши  интересы

совпадают. Дни Поводыря сочтены, а я не хочу  подыхать  вместе  с  ним.  Я

решил сказать вам обо всем и бежать вместе.

   - И знаете куда?

   - Вверх по реке. Другого пути нет.

   На всякий случай я сказал:

   - Можно скрываться и в городе.

   - Но они идут по вашему следу. Депутат вас продал.

   Чего еще ждать неудачнику? Меня все продали, подумал я. Все, кто мог на

этом заработать. Для них я теперь только дичь. Этого и следовало  ожидать.

Для них становится врагом  всякий,  кто  ставит  превыше  всего  на  свете

интересы науки. А врага они травят. Чего еще ждать от людей?

   - Почему я должен вам верить?

   - Не верьте. Испытайте. Для начала я рассказал вам о замысле  Поводыря.

Одному в джунглях долго не протянуть. Это верно и для вас и  для  меня.  У

нас одни интересы, во всяком случае на ближайшее время.

   Насчет "одному в джунглях" он был прав. И еще кое в чем. Но  я  слишком

хорошо знал Поводыря. Лучше, чем ему бы того хотелось.

   - Хорошо, пойдем вместе. Но если вы что-то замышляете, пеняйте на себя.

Как мне вас называть?

   - Яном. Это мое теперешнее имя.

   Отвечая, он смотрел мне  прямо  в  глаза.  Когда-то  я  доверял  такому

взгляду. Мой бог, как это было давно и каким наивным я тогда был!

   - Ну что же, Ян, для начала перекусим тут поблизости. Возможно, это наш

последний обед в цивилизованном мире. Пошли.

   Кивком я указал направление. Он понял и пошел первым, время от  времени

оглядываясь, чтобы получить подтверждение, что идет, куда  нужно.  Изредка

навстречу попадались поздние прохожие. Проехал полицейский патруль. Ян вел

себя безукоризненно, не давая повода для подозрений.

   Началась  улица  торгового  района.   Маленькие   лавчонки,   затем   -

многоэтажные дома с яркими витринами. Чем дальше, тем выше дома  и  богаче

витрины. Здесь было оживленнее, и я пошел рядом с  Яном.  Задал  несколько

вопросов по медицине.

   Я не скрывал, что проверяю его. На  мои  вопросы  мог  ответить  только

специалист. Он отвечал без запинки. Я  взглянул  на  его  сильную  руку  с

длинными пальцами:

   - Хирург?

   - Нейрохирург и психиатр. Как вы.

   - Знакомы с моими работами?

   - Конечно. Когда вы будете больше доверять мне,  профессор,  я  разрешу

себе задать вам несколько вопросов относительно ваших работ.

   И тут он допустил маленький промах - улыбнулся. Он,  как  видно,  редко

улыбался, не учился искусству обманчивой улыбки, или не овладел им. Улыбка

выдала его. Чересчур уж он был доволен тем, что до  сих  пор  благополучно

миновал все ловушки. В его улыбке был привкус торжества  и  злорадства.  Я

это понял сразу.

   Мы прошли мимо дверей гостиницы и ресторана. Ян направлялся  дальше,  к

центру, где сверкали неоновые рекламы, но я остановил его:

   - Пообедаем здесь.

   - Это не самое тихое место.

   То, что не подходит для него, - подходит для меня. Рассчитывал ли он  и

на это?

   Я сделал нетерпеливое движение, и Ян послушно пошел к двери  ресторана.

Но, открывая ее, допустил вторую ошибку. Он помедлил, как бы спрашивая, не

желаю ли я пройти вперед, но в то же время приоткрыл дверь чуточку больше,

чем следовало бы, - ровно настолько, чтобы там увидели и меня.

   А затем он укрепил мои подозрения. Проходя мимо швейцара, Ян  рассеянно

почесал мочку уха. Этот жест на языке людей Поводыря означал:  внимательно

посмотри на того, кто идет со мной. Вряд ли это вышло случайно.

   Я сел за столик рядом с выходом в следующий  зал.  Там,  если  свернуть

вправо, - ступеньки и дверь. За ней начинается коридор,  потом  -  длинная

лестница, ведущая в винный подвал. Из него можно пробраться в  заброшенный

карьер, а оттуда выйти в квартал Кубамги.  Я  нащупал  в  кармане  ампулу,

откупорил ее  и  достал  одну  таблетку  величиной  чуть  больше  макового

зернышка. Незаметно зажал "ее в складке между  двумя  пальцами.  Наступило

мое время, и я думал о Яне: все его ухищрения, знания, сила воли, все, что

может  воспитать  в  себе  человек,  окажется  бессильно  перед  крохотной

таблеткой...

   Я придвинул поближе пепельницу, побарабанил пальцами по столу, поправил

волосы - он должен был убедиться, что в руке  ничего  нет.  Пока  официант

принесет вино и закуску, Ян забудет, что  моя  рука  побывала  в  кармане.

Тогда-то я уроню в его рюмку таблетку, способную самого волевого  человека

сделать безвольной куклой.

   Я заказал бутылку дорогого коньяка - кутить так кутить.  Мы  выпили  по

первой, затем - по второй. Ян налил по третьей.

   - Длинный посох на длинную дорогу! - сказал я,  многозначительно  глядя

ему в глаза, сковывая его взгляд и, потянувшись за  своей  рюмкой,  уронил

таблетку в его рюмку.

   Уже через несколько минут я мог убедиться, что успехи психофармакологии

в наше время довольно значительны. Глаза Яна утратили блеск, в  углах  рта

появились характерные унылые складки, испарина покрыла лоб.

   - Ян, я твой друг, искренний друг твой, лучший твой  друг,  -  начал  я

ласково, одновременно проводя взглядом две параллельные линии на его лице,

как бы соединяя брови и продолжая линию  губ  до  ушей.  И  только  потом,

сосредоточившись, я заставил Яна неотрывно смотреть на меня. Я чувствовал,

как мой взгляд совершенно свободно, будто скальпель в мягкие ткани, входит

в его глаза, в его мозг, погружается в глубину серых клеток  -  сторожевых

пунктов сознания - и гасит их.

   - Кто тебя послал?

   - Поводырь.

   - Задание?

   - Он велел сказать, что  послан  я  для  вашей  безопасности.  Поводырь

сказал: "Он не поверит тебе, и тогда ты признаешься, что должен убить  его

и предъявить полиции для опознания. В это он  поверит,  потому  что  знает

меня и знает, в каком я сейчас положении. Войди к нему в доверие, а  затем

сделай то, в чем "признался" - убей и труп  предъяви  полиции.  Иначе  они

поймают его живого. Хуже будет ему".

   - Вот как, Поводырь заботился обо мне? - сказал я,  забыв,  что  передо

мной уже не человек, а безвольная кукла.

   Но почему Поводырь решил убрать меня, не овладев подробной схемой моего

аппарата - изобретения, которое могло привести  к  установлению  наивысшей

справедливости на Земле? Впрочем, у Поводыря просто нет времени. И у  меня

тоже...

   - Запомни, - сказал я Яну, зная, что каждая  моя  фраза,  произнесенная

сейчас, вбивается в клетки его памяти, словно эпитафия в камень надгробия.

- Я никуда не уйду из этого города. Буду скрываться здесь.  Только  здесь.

Сделаю себе еще одну  пластическую  операцию.  Я  буду  ждать,  когда  все

изменится. Ждать буду здесь... Ты посидишь за этим столиком. Когда я  уйду

из зала, расплатись и ступай к Поводырю.  Он  будет  спрашивать,  а  ты  -

отвечать.

   Ян сидел неподвижно, уставившись  на  меня,  а  я,  удерживая  в  своем

воображении клейкую нить, связывающую нас, готовился  оборвать  ее  и  тем

самым снять воздействие гипноза.

   Сделал это я только после того, как открыл дверь и  стал  спускаться  в

подвал. Ступеньки тянулись вдоль мрачных, вечно сырых стен.

   Впереди  в  полутьме  виднелись  очертания  больших  бочек-хранилищ.  Я

пробежал мимо бочек и попал в  лабиринт.  Коридоры  расходились  в  разные

стороны, только один из них вел в карьер.

   Я рискнул включить фонарик. Желтый кружок  света  заплясал  по  стенам,

остановился на крестике с грубо выбитой надписью: "Помни о  друзьях".  Она

звучала для меня весьма многозначительно...

   Я был уже у самого карьера, когда уловил звуки  шагов.  Они  доносились

сзади, со стороны входа в подвал. За мной гнались.

   Что делать? Спрятаться в карьере? Здесь мог  бы  укрыться  от  бомбежки

полк солдат. Но пока я буду там сидеть,  преследователи  успеют  перекрыть

все входы и выходы и в конце концов найдут меня.  Мое  спасение  сейчас  -

выигрыш во времени.

   Держа фонарик в левой руке, а нож - в  правой,  я  побежал  на  носках,

стараясь не шуметь.

   Дыхание перехватывало, бежать становилось труднее. Конечно,  на  ровной

дорожке я, несмотря на свои шестьдесят с хвостиком,  мог  бы  одолеть  это

расстояние гораздо быстрее и без особых нагрузок. Но в подвале было  сыро,

а в карьере приходилось перелезать через груды обвалившейся породы.

   Шагов преследователей я уже не слышал, но это не успокаивало. Если  они

даже заподозрят, что я укрылся в  подвале,  пояски  вряд  ли  задержат  их

надолго. Они скоро сообразят, куда я мог направиться...

   Обвалившейся  породы  все  больше.  Луч  фонарика  иногда  скользит  по

сверкающим камушкам. Они будят  воспоминания.  Недалеко  отсюда,  ближе  к

центру города, другой ресторан - "Рог пастушки", где мы  праздновали  День

встречи друзей. Там стены были отделаны плитками  из  ноздреватого  камня,

добытого в этом карьере, и в нем вот так же сверкали вкрапления минералов.

Там я подарил женщине  рубиновый  браслет.  Я  был  здорово  пьян,  а  она

всячески пыталась выведать мою тайну. Но я был начеку. И когда она предала

меня, я успел вовремя скрыться. Меня  всегда  преследовало  слишком  много

гончих - политики  и  полиция,  фанатики  разных  мастей,  недоразвитые  с

рождения ублюдки, завистники. Меня  предавали  друзья  и  союзники,  но  я

всегда  имел  крохотный  выигрыш  во  времени  -  и  он  неизменно  спасал

неудачника.

   Я  перепрыгнул  через  рельсы,  по  которым  когда-то   толкали   здесь

вагонетки, и снова побежал. Дышалось легче, не давила  сырость,  и  дорога

была ровнее. Но я почти выдохся, даже моя ненависть притупилась -  слишком

много преследователей: и тех, которые всегда разделяли мои  убеждения,  но

торопились сейчас принести  меня  в  жертву,  дабы  отсрочить  собственную

гибель, и тех, которые никогда не понимали меня, провозглашая непримиримым

врагом. Нечего и думать о победе  над  всеми  ними.  Разве  что  они  сами

перебьют друг друга в какой-нибудь грандиозной войне.

   Деревянные  мостки.  Выход  из  карьера.  Я  перешел  на  быстрый  шаг.

Начинались  улицы  окраинного  квартала.  Смесь  пыли,  бензиновой   гари,

испарений асфальта. Квартал населяли в  основном  метисы-акдайцы,  потомки

двух рас - черной и желтой.

   Интересно было бы посмотреть в зеркало. Наверное,  меня  сейчас  трудно

отличить от акдайца из-за  красноватой  густой  пыли,  осевшей  на  мне  в

карьере. Может быть, это пригодится неудачнику?..

   Оглядываюсь - и как раз  вовремя.  У  высокой  бровки  напротив  церкви

останавливается шевроле.

   Неужели они напали на мой след?

   Локтем резко ударяю в живот  ближайшего  человека  в  маске.  Когда  он

рефлекторно сгибается от боли, срываю с него маску, напяливаю  на  себя  и

скрываюсь в толпе. Пробиваюсь в самую  гущу.  Теперь  течение  толпы  само

несет меня в церковь. Кто-то подносит к  моему  рту  бутылку  с  касфой  -

самодельной водкой из семян сорго, кукурузы и земляного ореха.  Машинально

делаю глоток-другой. Огненная жидкость обжигает гортань. Движение  головой

- и бутылка уходит от губ.

   В голове начинает шуметь от криков, визга, от нескольких глотков касфы.

Если еще вспомнить, как ее  делают,  как  акдайские  женщины  пережевывают

орехи и выплевывают кашицу  в  котел,  где  она  будет  бродить,  -  может

стошнить. Но мне сейчас нельзя ни на миг отвлекаться.  Я  должен  помнить,

что секунда забытья может оказаться последней в моей  жизни.  Даже  легкое

опьянение для меня опасно.

   С улицы доносятся свист дудок и удары тамтамов. Кто-то  рядом  со  мной

подвывает в такт. Я чувствую,  как,  помимо  воли,  мною  овладевает  ритм

какой-то дикой пляски, как сначала  вздрагивает,  а  затем  вихляется  мое

тело.

   Стоп, говорю я себе. Ты же цивилизованный  человек,  ты  был  одним  из

крупнейших ученых своего времени, не уподобляйся дикарю, метису. Пока тебе

не изменили утонченность и  трезвость  мышления,  ты  можешь  спастись  от

гончих. Но берегись, если поддашься опьянению! Тебя схватят либо  полиция,

либо люди Поводыря, либо шпики какой-нибудь иностранной разведки. Одним ты

нужен живой, другим - мертвый, но все они дорого дадут,  чтобы  заполучить

такую дичь. Лучше, если тебя убьют сразу, но еще лучше, если и на этот раз

сумеешь ускользнуть от своры преследователей. Ты всегда  умел  уходить  из

западни - сумей и сейчас. Разве торжество победы не слаще минуты опьянения

и забытья?

   Неимоверным усилием воли я заставлял свой мозг помнить об опасности, но

тело ему больше не подчинялось. Оно  изгибалось,  сотрясалось,  вихлялось,

как тела всех, кто окружал меня. Массовый гипноз овладел мной, и мои  губы

издавали нечленораздельные звуки: стоны,  восклицания,  хрипы,  рычания  -

какие, может быть, некогда издавали поколения  моих  предков.  А  потом  я

вместе со всеми стал орать языческую молитву:

   - О вы, пришедшие с неба и ушедшие на него, оглянитесь! Мы помним,  как

вы вылупились из небесного яйца, мы снова видим вас!

   И мне казалось, что я и в  самом  деле  вижу,  как  из  люка  звездного

корабля появляются фигурки в скафандрах. Очевидно, в моей  памяти  оживали

картины из фильмов, виденных на  телеэкране,  дополнялись  фантастическими

подробностями, как во сне. Во всяком случае я видел  совершенно  отчетливо

нимбы над прозрачными шлемами пришедших с неба.

   - О белые люди со звезд! - вопили вокруг меня акдайцы.  -  Вы  принесли

нам радость и доброту. И много-много подарков дали  нам!  Вы  научили  нас

читать и писать, подарили нам семена сорго  и  кукурузы,  рассказали,  как

добыть  хлеб  и  воду  из  камня!  У-гу-гу-о!  И   много-много   подарков,

много-много сверкающих бус! О-у-у!

   И я вопил и стонал вместе со всеми:

   - У-гу-гу-о!

   Толпа несла меня к алтарю, где  размахивал  крестом  и  шевелил  губами

низенький священник. Видно, он читал  молитву  из  библии,  но  голос  его

заглушала иная, языческая  молитва,  которую  выкрикивала,  пела,  хрипела

толпа.

   На мгновение я подумал: "А может  быть,  обе  эти  молитвы  не  так  уж

отличаются одна от другой и в основе их одно и то же?" Эта мысль  -  искра

вспыхнувшего сознания, поднявшегося над безумием толпы, помогла отрешиться

от общего воя и вернула меня к действительности. Я увидел,  как  священник

берет левой рукой у акдайцев камни, которые лягут в основание их  домов  и

потому требуют благословения, как правой он осеняет их крестом и сразу  же

с ловкостью  фокусника  хватает  деньги  за  эту  нехитрую  операцию.  Его

заработок за один такой день составляет сумму, равную годичному  заработку

шахтера-акдайца. Я вспомнил, что там, за дверями церкви, меня могут  ждать

люди, желающие заработать на моей жизни...

   Спасет ли маска на лице? Сделают ли неузнаваемой мою фигуру вихляния  и

Приплясывания? Я бы ответил утвердительно, если бы там ждали  полицейские,

а не люди Поводыря. Эти могут срывать маски со всех подряд, не боясь  даже

вызвать взрыв фанатической ненависти у акдайцев.

   Между тем течение толпы вынесло меня за двери. Я  не  ошибся  в  худших

предположениях: люди Поводыря действительно ждали меня.  Они,  правда,  не

срывали  маски,  а  действовали  осторожнее.  Если   кто-то   казался   им

подозрительным,  два  дюжих  молодчика  бросались  к  нему  с   раскрытыми

объятиями, протягивая стеклянные бусы. Третий подносил к его рту бутылку с

касфой, одновременно, будто для его же удобства, сдвигая маску.

   Я уперся ногами изо  всех  сил,  ожидая,  чтобы  толпа  обволокла  меня

поплотнее. Рука сжимала нож, спрятанный на груди, большой палец  замер  на

кнопке, высвобождающей лезвие. В такой толпе удар ножом может пройти почти

незамеченным.

   Мне повезло и на этот раз. Благодаря  тому,  что  я  упирался,  акдайцы

вокруг меня сбились тесно, и людям Поводыря было трудно  оттеснить  их.  К

тому же я свободной рукой обнимал высоко пьяного акдайца, с другой стороны

меня обнимал метис, украшенный  ожерельями  из  серебряных  ложек,  вилок,

монет. Как видно, он нацепил на себя все свое богатство.

   Один из молодчиков Поводыря задержал на мне взгляд, что-то сказал своим

товарищам. Неужели узнали?

   Я покрепче обнял акдайца, подвывая ему, и старался подскакивать повыше.

Несколько человек ринулось к нам, протягивая бусы, которые я,  как  и  оба

моих акдайца, принял из их  рук.  Молодчики  успели  заглянуть  под  маски

акдайцев, находившихся по обе  стороны  от  меня,  но  до  моей  маски  не

добрались. Я  уносил  с  собой  последний  "подарок"  Поводыря  -  дешевые

стеклянные бусы, которые  когда-то,  очень  давно,  давались  в  обмен  на

золото. Преследователи и сейчас хотели совершить такой же обмен, разве что

более сложный: бусы - моя жизнь - золото...

   Люди Поводыря провожали нас взглядами, и я не мог определить, узнали ли

они меня, замышляют ли еще что-нибудь.

   Вместе с пьяными акдайцами я шел, спотыкаясь, по широким прямым улицам,

где жили так называемые "тихие" - рабочие рудников, для которых английская

компания построила современные дома с аккуратными двориками. В домах  были

газ, электричество, горячая вода; Конечно, это обошлось компании недешево,

но прибыль была во сто крат большей: прекратилась "текучка", ведь, уйдя из

шахты, рабочий терял и  квартиру.  "Тихие"  не  вступали  в  профсоюз,  не

бастовали.

   Чистенькие, обсаженные кустами тротуары  кончились.  Потянулись  кривые

улочки с жалкими лачугами, слепленными из  старых  ящиков,  досок,  листов

железа. Здесь жили "буйные" акдайцы, уволившиеся или уволенные  компанией.

Среди них были всякие  люди:  непокорившиеся  и  пропойцы,  организованные

забастовщики и стихийные бунтовщики, сезонные рабочие, вчерашние  охотники

или земледельцы, искатели золота, воры, нищие.

   Сопровождающие меня акдайцы, очевидно, принадлежали  к  одной  из  двух

последних категорий.

   Мы вошли в полуразвалившийся дом. В большой комнате на  столе  в  грубо

сколоченном гробу лежал покойник. На его  лице,  словно  черная  подвижная

маска, копошился рой мух. Вокруг гроба стояли  пустые  бутылки,  служившие

подсвечниками, и полные - с касфой и пивом; на выщербленных тарелках и  на

банановых листах были разложены кусочки мяса. В углах комнаты выли и рвали

на себе волосы несколько женщин. Я попал на поминки.

   Поскольку  стаканов  здесь  было  мало,  мне  в  руки  сунули  бутылку.

Отмахиваясь от мух, я пил пиво маленькими глотками, не решаясь  и  на  миг

оторваться от бутылки. Ведь скорбь по  ушедшему  к  небесным  отцам  здесь

измеряется количеством выпитого спиртного - и горе  тому,  кто  пришел  на

поминки и не скорбит как следует. Значит, он что-то  затаил  против  этого

дома. И если к тому же на его лице маска, то надо ее немедленно сорвать. А

тогда они увидят, что к ним проник незнакомый белый человек.

   Я пил уже четвертую бутылку пива. Перед моими глазами плясали  огненные

пятна, сливались в круги. Я чувствовал: еще немного - и мне не  удержаться

на грани сознания, пьяная круговерть овладеет мной, как в церкви.

   Как только бутылки опорожнялись, они становились подсвечниками.  А  чем

больше свечей горело  вокруг  гроба,  тем  больше  родственники  покойного

гордились честью, которая ему оказывалась.

   21 августа.

   Так я провел всю  ночь.  Только  с  рассветом  пьянка  начала  утихать.

Женщины успокоились. Мужчины стали играть в  кости.  Казалось,  постепенно

все забывали о печальном поводе сборища...

   Улучив удобный момент, я вышел из дому и пошел по крутой тропинке через

пустырь  к  нижней  улице.  Смрад  здесь  стоял  невыносимый.  То  и  дело

приходилось перелезать через груды мусора, отбросов и нечистот.

   Редкие встречные внимательно оглядывали  человека  в  маске,  некоторые

окликали, принимая за своего знакомого. Когда один из них решил остановить

меня, я ударил его ножом.

   Тропинка привела к реке. На берегу, словно отдыхающие животные,  лежали

лодки. Я выбрал одну из них, наиболее устойчивую, как мне  казалось,  сбил

замок и столкнул ее в мутную воду. Предстоял близкий, но  опасный  путь  к

береговому поселению, где меня ожидает человек  Густава.  Он  станет  моим

проводником.

   Потянулись низкие, полузатопленные берега, где благополучно развивались

миллионы поколений комаров и москитов. Наилучшие условия  для  процветания

жизни  -  жаркий  климат  и  влага.  Потому-то  здесь   так   стремительно

размножались и яростно поедали друг друга крокодилы и антилопы, бегемоты и

муравьи, муравьеды и болезнетворные бациллы. Из воды  поднимались  вершины

затопленных ив,  на  берегу  повыше  росли  эвкалипты.  Иногда  попадались

манговые рощи, где пышно распускались на гигантских стволах  целые  букеты

орхидей.

   Затем  потянулись  банановые  плантации,  стали  встречаться   островки

масличных пальм. Показались две небольшие усадьбы,  отгороженные  одна  от

другой забором из колючей проволоки,  спускавшимся  в  самую  воду.  Здесь

двуногие дети природы пытались преодолеть ее извечный закон  всепожирания.

Дома были полутораэтажные, бедные, дворы неряшливые. Судя  по  всему,  это

были не основные помещичьи усадьбы, а  те,  что  сдаются  арендаторам.  Их

здесь так же много, как крохотных зеленых островков, плывущих по волнам  и

состоящих из переплетенных растений. Островки путешествуют по реке десятки

и сотни километров. Но стоит им прибиться к берегу и за что-то зацепиться,

как они разрастаются в целые острова и мешают судоходству. Дай волю  одним

и другим - и островки заполнят  всю  реку,  а  арендаторы  -  всю  страну.

Жадные, грязные, неразборчивые в средствах, они устремляются во все уголки

и выколачивают прибыль там, где, кажется, уже ничего нельзя взять.  Стоило

бы  проверить  их  моим  аппаратом.  Интересно,  каков   у   них   процент

у-излучения?

   Вскоре мне было уже не до философствований.  Я  перестал  рассматривать

берег. Моим вниманием полностью завладели пчелы,  и  все  мои  усилия  был

направлены только на борьбу с ними.  Миллионы  мелких  лесных  пчел  тауга

избрали меня объектом нападения. В этом месте  реки  они  летали  сплошной

тучей, стоило секунду посидеть неподвижно - и они  заползали  под  одежду,

рассеивались по всему телу. Я безостановочно  махал  руками,  как  ветряк,

используя  любые  предметы,   чтобы   отогнать   крылатые   полчища.   Так

продолжалось не меньше часа. Но вот еще один  поворот  реки  -  и  природа

словно сжалилась надо мной: пчел здесь было намного меньше.  На  береговых

отмелях грелись аллигаторы, но они не представляли опасности для  человека

в лодке, и я мог сколько угодно размышлять над подводными парадоксами...

   По мере того, как сгущались сумерки, пчелы совершенно исчезли.  Изредка

появлялись большие сине-зеленые мухи, но от них я  отбивался  без  особого

труда. Все  чаще  с  берегов  доносился  хохот  обезьян,  иногда  -  вопль

животного, попавшего в когти хищника.

   Теперь меня стали донимать комары и москиты. Я все чаще хлопал себя  по

лбу, по шее, но шло время - и руки уже не могли защитить меня. Не помогала

и одежда - москиты забирались под нее. Все тело нестерпимо горело, расчесы

превращались в сплошные раны. Глаза заплыли  и  почти  ничего  не  видели,

москиты набивались в рот и нос при каждом вдохе. Они словно объединились с

моими врагами и решили доконать неудачника. Я плескал водой  на  лицо,  но

насекомые не отставали. Сигареты кончились, да я  и  не  мог  бы  удержать

сигарету в распухших губах.

   Иногда я готов был плюнуть на все, пристать к берегу  и  попроситься  в

первую попавшуюся хижину, а там - будь что  будет!  Но  я  слишком  хорошо

знал, что будет, я видел злобно-радостные улыбки на лицах врагов,  картины

разнообразных пыток, которые меня ожидают.

   А то, что происходит сейчас, разве не пытка? - спрашивал я  себя.  Чего

тебе бояться после  всего,  что  ты  пережил?  Может  ли  быть  что-нибудь

страшнее последних двух недель, когда приходится  беспрерывно  уходить  от

погони, бояться и подозревать  всех  -  швейцаров,  официантов,  случайных

прохожих, белых, метисов, черных? Может быть, лучше кончить одним махом  -

например вскрыть вены и прыгнуть в реку?  Я  почувствую  вместо  комариных

уколов резкую боль во всем теле - тысячи ножей вонзятся в него, заработают

тысячи отточенных пилок, и через несколько  минут  голодные  хищные  рыбы,

кишащие в реке, дочиста обгложут мой скелет.

   Враги будут продолжать розыски и погоню - теперь уже за призраком. Я  и

моя тайна растворимся в телах молчаливых и ненасытных рыб.

   Клянусь, иногда я готов был сделать это! И знаете,  что  меня  спасало?

Ненависть! Неутолимая и неистребимая ненависть к фанатикам и ублюдкам,  не

достойным жизни, но считающим себя вправе травить ученого  только  за  то,

что он не подчинился их ханжеским догмам и нормам. Как  будто  они  знают,

что можно и что нельзя делать  человеку,  какие  эксперименты  законны,  а

какие негуманны...

   Нет, я не доставлю радости врагам! Они  хотят  вырвать  мою  тайну,  но

пусть сначала поймают  меня.  Я  кану  в  джунгли,  затеряюсь  в  них  еще

надежнее, чем в  джунглях  человеческих.  Те  были  говорящие,  продажные,

завистливые, а здесь они будут безразличными и  молчаливыми.  Они  надежно

укроют меня, как уже  укрывали  долгие  годы  в  крохотном  поселке  среди

колонистов.

   Но если все же... Сколько раз я полагал, что надежно  спрятан!  Полагал

до тех пор, пока не замечал гончих, с вытянутыми языками бегущих по  моему

следу. Столько лет они охотились за мной, как за дичью. Они вели охоту  по

всем беспощадным  законам  стаи,  преследующей  одного.  Сначала  пытались

настичь меня, затем - загнать в ловушку. Они расставляли ловушки  повсюду.

Тех, кто мог что-то знать о моем убежище, они пытались либо запугать, либо

подкупить, либо сыграть на каких-то чувствах, лишь бы они выдали меня.

   Та женщина... Большая и нескладная, как лошадь.  У  нее  был  скошенный

подбородок, множество веснушек и большие молящие  глаза.  Они  молили  обо

всем - о ласке, о хлебе, о пощечине, о любви... Сыграли на  ее  мольбе  об

искуплении. Она рассказала им,  как  я  теперь  выгляжу,  где  бываю,  они

решили, что мне конец, что на этот раз я не уйду.

   И просчитались.

   Охотники не всегда сильнее жертвы, даже если их много. Так  много,  что

они могли бы притаиться  у  каждого  прибрежного  дерева.  Даже  если  они

настолько богаты и сильны, что я не  могу  больше  рассчитывать  на  самых

верных друзей.

   В любом случае я поступил правильно -  надо  переждать  в  одиночестве.

Утихнут страсти, вызванные статьей в газете, -  тогда  можно  будет  снова

рассчитывать на молчание и верность друзей. Возможно, кто другой и мог  бы

избрать иной путь. Но мне нельзя полагаться на счастливый случай.  Ведь  я

феноменально невезуч. Об этом необходимо помнить, если я  хочу  выжить,  -

необходимо в любом деле все  взвесить  и  рассчитать,  сделав  к  тому  же

поправку на невезучесть. Если уж нельзя не рисковать, то  необходимо  хотя

бы свести риск к минимуму.

   И еще об одном я должен  помнить.  Если  гончие  поймают  меня,  то  не

пожалеют сил, чтобы проникнуть в Тайну. А я всего  лишь  человек.  У  меня

человеческое тело, которое вот так, как сейчас, горит и болит. На нем  нет

участка, не расчесанного до крови. Я сам превратил себя в  сплошной  кусок

зудящего мяса. Может быть, так же  чувствует  себя  лабораторная  крыса  в

опытах с полной информацией о периферических болевых  участках.  Но  я  не

крыса! Я тот, кто ведет опыт, и не  дам  превратить  себя  в  подопытного!

Слышите, вы!

   Страх и ненависть, страх и ненависть убивали и  спасали  меня  все  эти

годы. Страх перед тем, что кто-то может проникнуть в  Тайну,  возвращал  к

мысли о самоубийстве, а  ненависть  помогала  жить,  говорила,  что  нужно

дождаться, когда снова придут мой час и мой черед.

   Внезапно вверху на фоне темного неба возникло светлое пятно. Оно быстро

передвигалось. Спутник? Нет, слишком велико пятно. Может быть, чудится? Но

почему я вижу его так ясно?

   Пятно еще увеличилось, посветлело, в нем словно образовалось окошко.  И

оттуда показалась голова.

   Мой бог, я схожу с ума?!

   Тот же ненавистный горбоносый профиль...

   Неужели они охотятся за мной на каком-то новом летательном аппарате? От

них можно ожидать всего... Я хотел выстрелить прямо в это пятно, но  страх

сковал меня, не позволяя шевельнуться.

   А затем пятно исчезло так  же  внезапно,  как  появилось.  Значит,  оно

почудилось? Возникло на сетчатке глаза, как результат  случайного  лунного

блика, или в памяти - вследствие нервного импульса? Или в небе все же было

нечто, а больное воображение дорисовало то, чего я боялся?

   Неужели  наибольшая  опасность  подстерегает  меня  не  извне,   не   в

окружающем мире, а во мне самом - в больном воображении?  От  него-то  мне

никуда не уйти.

   Как  ни  странно,  чувство  обреченности  несколько   успокоило   меня,

притупило страх.

   Я плыл всю ночь. С обоих берегов раздавались крики хищников и их  жертв

- там шла-великая охота, которая не прекращается ни на миг  в  мире  живых

существ. Уже на рассвете послышался леденящий кровь звук.  В  нем  слились

свист падающих бомб и настигающий тебя гудок  паровоза,  крик  ребенка,  у

которого специально вызывают болевой шок, и вопль его матери.

   Так кричит всего-навсего обезьяна-ревун, маленькое безобидное создание,

повисшее вниз головой на какой-нибудь ветке и  приветствующее  новый  день

планеты Земля. Я улыбнулся.

   22 августа.

   Солнце поднималось все выше,  начинало  жечь.  У  поворота  реки  вдали

замаячили на берегу какие-то строения. Подплыв поближе, я различил дощатые

хижины, дома на сваях и крепкие белые коттеджи, утопающие в зелени  садов.

Дома на сваях, в которых жили бедняки, располагались прямо над  водой.  От

них на сушу вели мостики. С новой  силой  я  стал  грести,  приближаясь  к

поселку. Теперь я видел,  что  и  коттеджи  разные:  одни  -  побогаче,  с

архитектурными  украшениями;   другие   -   попроще.   Имелось   несколько

двухэтажных домов. Над большим полукруглым зданием вился флаг.

   Приметы совпадали. Очевидно, это и было селение, где меня должен  ждать

проводник.

   Под белыми домишками, стоящими поодаль от  воды,  в  грубо  сколоченных

загородках находились свиньи и козы, а под теми, что стояли почти в  реке,

- живность совсем другого рода. Сюда заплывали водяные змеи и даже молодые

крокодильчики, жадно поглощая все, что падало сквозь доски пола.  Вряд  ли

хозяева хижин были довольны таким соседством, но что они могли поделать?

   Выбрав причал у одного из убогих домишек на  сваях,  я  привязал  здесь

лодку и пошел к дому по скользкой мостовой, переливающейся  всеми  цветами

радуги. И немудрено -  ведь  мостовую  образовывали  днища  тысяч  бутылок

из-под пива, виски и джина, вбитые в мягкую почву горлышками вниз.

   Я поднялся по узкой лестнице в дом. Несмотря на ранний час, мне  никого

не пришлось будить. Навстречу уже спешил, растянув рот в радостной  улыбке

до ушей, черноволосый хозяин. С самого детства я питаю неприязнь  к  таким

"южным типам". Но этого несколько скрашивал выхоленный  клинышек  бородки.

Курчавые волосы и полные губы выдавали, что  в  его  родословной  были  не

только французы или англичане, чем он несомненно гордился, но и африканцы.

Впрочем, я знал, что в таких  вот  поселках  в  основном  живут  мулаты  и

метисы.

   - Готовь угощение, жена,  -  тараторил  хозяин-мулат.  -  Разве  ты  не

видишь, у нас радость - пожаловал гость! Прошу, прошу, мой дом - ваш дом!

   Я уже понял, что этот мулат не мог оказаться моим  проводником,  и  был

изрядно обеспокоен шумом, который поднимался вокруг моей персоны. Конечно,

я и не мечтал о том, чтобы войти в поселок незамеченным, но  в  мои  планы

входило сделать это как можно тише. Поэтому я недвусмысленно оборвал его:

   - Простите, не скажете ли, где дом акдайца Этуйаве?

   - Скажу, скажу, - заверил меня хозяин, сверкая улыбкой, - но сначала вы

хотя бы позавтракайте у меня.

   Он смотрел на меня так, будто к нему пожаловал любимый  брат,  которого

он не видел лет пятнадцать.

   Я был наслышан о гостеприимстве местных поселенцев-мулатов,  но  то,  с

чем я столкнулся здесь, превосходило все ожидания.  Жена  и  дети  хозяина

суетились вокруг  меня,  будто  верноподданные  около  короля.  Я  обратил

внимание на угол комнаты, задернутый плотной занавеской. Мне чудилось  там

какое-то движение, иногда казалось, что оттуда  долетают  слабые  стоны  и

хрипы, но в это время, перекрывая все звуки, внизу, под  домом,  прозвучал

истошный визг поросенка. Может быть, хозяин откармливал его  к  празднику,

но сейчас прибыл гость - и все планы на будущее или  соображения  экономии

отбрасывались без малейшего сожаления. А ведь мулат не мог рассчитывать на

то, что я отплачу ему той же монетой, когда он приедет в город.  В  городе

жители таких поселков почти не бывали.

   Впрочем, подумал я, возможно,  его  гостеприимство  объясняется  просто

тем, что он почуял во мне настоящего господина. С другой стороны,  местные

жители и не умели, и не желали планировать  завтрашний  день.  Они  хотели

веселиться - и только. Мой приезд хозяин дома рассматривает как повод  для

пьянки и веселья.

   Хозяин позвал старшего сына, и они вдвоем принялись свежевать и  жарить

на вертеле поросенка. Я спустился к ним. Все уговоры и объяснения, что мне

нужно срочно идти к Этуйаве, не возымели действия.

   - Я уже послал за Этуйаве, сейчас он придет, - улыбнулся  хозяин.  -  А

вы, господин, отдыхайте.

   Я отметил,  что  ни  он,  ни  его  родные  не  позволяли  себе  никаких

расспросов,  предоставляя  мне  самому  решать,  что  говорить,  а  о  чем

умолчать.

   - У меня совсем нет времени, - взмолился я.

   Хозяин  понимающе  посмотрел  на  меня  -  в  здешних  местах  привыкли

встречать и тех, кто не поладил с законом - и успокаивающе сказал:

   - В моем доме гостю нечего опасаться.

   Я знал, что это не пустые слова: если бы нагрянула погоня,  хозяин  без

колебаний защитил бы меня.

   По лестнице уже спускалась его жена, кланяясь и приглашая меня в дом.

   Пришлось идти за ней,  устраиваться  поудобнее  на  почетном  месте  и,

вежливо улыбаясь, вести "светский" разговор. Сквозь  неплотно  подогнанные

доски пола было видно, как суетится хозяин. Несло запахом навоза и  крови.

Во время наводнений или ненастья они забирают скот в дом, и тогда здесь не

продохнуть.

   Тревога не оставляла меня ни на миг, я думал об одном: как бы выбраться

отсюда. Мне  показалось,  что  я  слышу  легкие  шаги  на  лестнице.  Рука

автоматически потянулась к оружию.

   Дверь открылась - вошел высокий, стройный акдаец.  Его  глаза  смотрели

дружелюбно и с достоинством.  Он  приветствовал  меня,  коснувшись  правой

ладонью груди. Вокруг шеи у акдайца висело ожерелье из деревянных  палочек

и зубов крокодила. Я понял, что  это  и  есть  мой  будущий  проводник,  и

протянул ему связку бус, которую хранил в потайном  кармане,  помня  совет

Густава. Но акдаец тотчас передал бусы хозяину дома.

   - Этуйаве ждал тебя, его лодка готова, -  сказал  он  мне.  Акдаец  был

немногословен, как  и  положено  вышколенному  проводнику,  привыкшему  не

задавать лишних вопросов.

   Хозяйка уже накрыла  на  стол.  Там  появились  жаренная  поросятина  и

бутылки виски и джина. Хозяин тащил на стол все, что имелось в доме.

   Сколько в здешних обычаях от истинной щедрости, а сколько - от  желания

пустить пыль в глаза, потешить свою гордость? - подумал я,  поглядывая  на

невозмутимое лицо Этуйаве. Казалось, его не удивляло и не  радовало  такое

обилие еды и выпивки.

   - За  здоровье  дорогого  гостя!  Пусть  будет  счастлив  его  путь!  -

восклицал хозяин, подымая стакан с джином.

   Мне и Этуйаве он налил виски, а сам пил дешевый джин. Видно, не наскреб

денег на лишнюю бутылку виски.

   Из угла, задернутого занавеской, послышался стон. Хозяин метнул  взгляд

на жену, и та исчезла за занавеской,  а  он  долил  виски  в  мой  стакан,

придвинул ближе ко мне ножку поросенка, явно желая отвлечь  от  того,  что

делается в углу.

   Тревога вспыхнула с  новой  силой.  Разговаривая  с  хозяином,  я  весь

превратился  в  слух.  По  занавеске  мелькали  тени,  до  нас  доносились

приглушенное бормотание, хрипы.

   Этуйаве понял мое состояние. Он сказал:

   - Маленький мальчик болен. Его сын.  Гостя  нельзя  беспокоить.  Но  ты

посмотри. Можно?

   Он обернулся к хозяину,  и  тому  не  оставалось  ничего  другого,  как

кивнуть, разрешая. Этуйаве отдернул занавеску.

   На ящиках из-под сыра, накрытых грязными одеялами,  лежал  мальчик  лет

пяти-шести. Его глаза были широко открыты,  но  вряд  ли  они  что  нибудь

видели. Между запекшимися потрескавшимися  губами  мелькал  кончик  языка,

пытавшийся слизнуть пену. Голова мальчика была завязана  цветной  тряпкой,

на которой пятнами проступала кровь.

   - Ему на голову вчера упал камень, - сказал хозяин. - Мой  брат  поехал

за доктором в соседний поселок, сегодня к вечеру он должен приехать.

   Я  внимательно  посмотрел  на  лицо   мальчика,   на   красные   пятна,

проступившие на щеках, на синяки под глазами.

   -  Смотри,  -  настойчиво  сказал  Этуйаве,  сдвигая  тряпку  с  головы

больного.

   С первого взгляда я определил, что рана неглубокая, но опасная. Осколок

кости застрял в мозговой оболочке.  Вероятно,  уже  начинается  заражение.

Нужна немедленная операция.

   Но у меня не было никаких  инструментов  для  лоботомии,  а  главное  -

времени, необходимого для операции. С минуты  на  минуту  могла  нагрянуть

погоня. Вопрос стоял так: жизнь  этого  ребенка-метиса  или  моя  жизнь  и

связанная с ней Тайна, от которой зависят многие.

   - Хорошо, что послали за врачом, - сказал я хозяину.

   И тут Этуйаве допустил нетактичность. Впрочем, нетактичность -  слишком

слабо сказано. Это была неосторожность, которая могла бы стоить мне жизни.

Акдаец со странной настойчивостью сказал:

   - Но ведь ты - доктор. Так мне сказал Длинный.

   Он имел в виду Густава. Я замер, сдерживая дрожь в коленях. Неужели это

была просто неосторожность со стороны Густава? Проговорился?  Но  ведь  он

хорошо знает, что одна эта примета может навести их  на  след,  подсказать

им, кто скрывается под документами Риваньолло.

   Может быть Густав говорил это разным  людям  и  с  определенной  целью?

Решил заработать? Но ведь он мог продать меня  гораздо  проще  и  быстрее.

Значит,  проговорился?  Но  тогда  почему   оставил   в   живых   индейца?

Проговорился и не заметил этого? Выходит, Густав уже не тот, каким я  знал

его? Не человек дела, за каждым словом которого скрыта цель?

   Не удивляйся, старина, ведь может оказаться, что и ты не  такой,  каким

он знал тебя. Чего только не сделает с человеком  время  да  еще  вкупе  с

такими помощниками, как страх и ненависть!

   - Помогите ему! - настаивал Этуйаве.

   До него ли мне сейчас? Я продолжал размышлять: итак,  в  лучшем  случае

это знает уже не только акдаец, но и хозяин дома и вся его семья...

   - Этуйаве знает здесь человека,  у  которого  есть  белые  горошины,  -

нетерпеливо сказал акдаец. - Помогите. Ведь у мальчика болит...

   Таблетки, он говорит о таблетках, думаю я. У меня тоже есть таблетки. И

порошок. Есть порошок, и нет времени для операции...

   Моя рука поползла в карман и нащупала плоскую коробочку. Это было очень

сильное средство.

   - Длинный ошибся, - сказал я акдайцу. - Я не врач. Но у мальчика  скоро

перестанет болеть голова. Еще до того, как  приедет  врач.  Вот  возьмите,

пусть выпьет.

   Я отсыпал в стакан с мутной жидкостью, вероятно, боком  манго,  немного

порошка и сказал хозяину:

   - Вскипятите для него крепкий чай, дайте  настояться  и  остыть.  Пусть

мальчик выпьет сначала холодный чай, а потом это...

   Акдаец благодарно кивнул мне и спросил:

   - Когда надо выезжать?

   - Сейчас, - сказал я, думая: он знает,  но  он  уезжает  со  мной.  Они

знают, но у меня теперь есть гарантия, что они никому  не  скажут.  Густав

знает, но он далеко. Кто же еще знает? Кого мне надо бояться?

   Я продолжал думать об этом и тогда, когда мы  нагружали  лодку.  Хозяин

дома приставал к нам, предлагая в дорогу то одно, то другое. Он готов  был

отдать все, что имел, в том числе  и  свое  оружие.  Но  я  выбрал  только

пистолет "вальтер" и охотничье ружье фирмы "Крафт". У  хозяина  оставалось

еще одно ружье одноствольное, с  испорченным  затвором.  Я  убедился,  что

этого  полудикаря  не  сдерживают  заботы  о  завтрашнем  дне,  о  будущем

благополучии дома и семьи. Почему он и ему подобные не умеют заботиться  о

себе? Видимо,  причину  надо  искать  в  его  смешанном  происхождении  от

завоеванных и завоевателей, а точнее - в африканской крови, текущей в  его

жилах. Природа навечно  распределила  силы  и  возможности  между  людьми,

народами, расами так же, как и между другими своими созданиями:  львами  и

антилопами, тиграми и ланями, волками и овцами. Тем самым она уготовила им

разные  судьбы.  Но  вот  вопрос  -  не  было  ли   порабощение   акдайцев

случайностью?  В  самом  ли  деле  они  принадлежат  к  низшей  расе,  как

утверждали  их  угнетатели?  А  может  быть,  кому-то  было  выгодно   так

утверждать, природа же предопределяла совсем иначе?

   Не знаменательно ли, что наконец-то существует  прибор,  который  может

способствовать восстановлению справедливости? Да, мой аппарат мог бы  дать

точный ответ всем этим людям, но сейчас  со  мной  была  лишь  его  схема,

хранимая в памяти.

   Хозяин долго стоял на досках причала и махал рукой, глядя нам вслед. Он

повторял: "До свидания, господин, сохраним друг  о  друге  самые  приятные

воспоминания". "Сохраним, но ненадолго", -  мысленно  отвечал  я.  Там,  в

хижине, все было сделано мною точно и незаметно. Я был уверен,  что  когда

хозяин вернется  в  дом,  то  вместе  с  остальными  членами  своей  семьи

набросится на остатки поросенка и недопитое виски.  А  потом  они  надежно

забудут обо мне. И если гончие нагрянут, то не смогут ничего узнать...

   Ах, Густав, Густав, думал я, что же это было с твоей стороны  -  ошибка

или злой умысел? И то, и другое могло бы дорого обойтись мне...

   За поворотом реки исчезали жалкие домишки поселка.

   26 августа.

   Шестой день мы в пути. И только сегодня я смог заставить себя  записать

хотя бы несколько строк, чтобы когда-нибудь  они  напомнили  мне  "зеленый

ад". Я многому  научился  за  это  время,  ко  многому  привык.  Здесь,  в

джунглях, не бывает нерадивых учеников. Выбор небольшой: либо учится, либо

погибает. "Зеленый ад" не дает времени для исправления нескольких ошибок -

одна-единственная оказывается последней.

   Сейчас мне бы не понадобилась  пластическая  операция,  чтобы  изменить

облик. Даже близким друзьям пришлось бы долго узнавать меня -  выхоленного

интеллигента, сердцееда с тщательно подстриженными усиками и мечтательными

голубыми глазами - в заросшем рыжими волосами лесном человеке. Моя  белая,

нежная кожа покрылась язвами и  коростой,  глаза  ввалились,  взгляд  стал

настороженным, как взгляд зверя. Я и сам часто не узнавал в этом  существе

себя  -  ученого  с  мировым  именем,  блестящего   экспериментатора,   не

боявшегося  ставить  опыты,  за  которые  мракобесы  разных  мастей,   так

называемые "гуманисты" готовы были сжечь меня на костре. Куда девались моя

отточенная изящная мысль, мое тщеславие, мои снобизм и брезгливость,  весь

уклад моих привычек и наклонностей, составляющий основу личности? Много ли

от нее осталось? А что уцелеет в будущем?

   Я мылся и чистил зубы только в первые два дня. Старался не  поддаваться

ни палящему солнцу, сводящему с ума, ни страху перед погоней, ни жажде, ни

враждебному миру насекомых. Пожалуй, последнее было страшнее всего. Днем в

лодке меня донимали мухи и осы. И тех и других здесь были мириады - разных

мастей и окраски, разной степени ядовитости. Однако все они  с  одинаковой

жадностью набрасывались на меня, на мою  тонкую  кожу,  которую  им  легко

прокусить, чтобы отложить под ней личинки. Иногда, чтобы извлечь  личинку,

мне приходилось делать разрезы. Со временем Этуйаве научил меня выкуривать

личинки из-под кожи, пуская в разрезы табачный дым.

   Мухи усаживались на мне так плотно, что не оставалось свободного места,

и следующие садились уже на них самих, высасывая из них мою кровь и лимфу,

которой они только что напились. Когда же в  самое  жаркое  время  дня  мы

укрывались под душной сырой тенью кустов  и  деревьев,  на  меня  нападали

полчища клещей-кровососов, а потом часами приходилось счищать их  с  себя,

иногда отдирая вместе с клочками кожи.

   - Не надо делать так, надо иначе, - говорил Этуйаве. - Разотри.

   Он с силой проводил по моей коже своими ладонями, жесткими, как наждак,

и растирал клещей  в  скользкую  кашицу.  Если  дать  ей  затвердеть,  она

покрывала кожу сплошной коркой. Я смотрел на него, как на сумасшедшего,  и

с удвоенной яростью принимался счищать отвратительных насекомых.

   А ведь были еще разнообразные жуки,  муравьи  со  стальными  челюстями:

огненные - в месте их укуса кожа горела в течение нескольких часов;  тамба

и лач, после укусов которых меня лихорадило; "строители городов" - термиты

и, наконец, самый страшный - черный муравей. Его  укус  настолько  ядовит,

что может привести к  смерти.  Мир  земных  существ,  занимающихся  только

пожиранием друг друга, делал это здесь в  сотни  раз  интенсивнее,  чем  в

любом другом месте. Ведь существ здесь было больше.

   Но самое худшее начиналось  вечером,  когда  к  нам  устремлялись  тучи

москитов и комаров. Мазь, которой снабдили меня в поселке, не помогала.  Я

распухал от их укусов, я был  отравлен  их  ядом  до  такой  степени,  что

сознание грозило помутиться. Постепенно  нужда  заставила  меня  выполнять

советы моего проводника и я оставлял на себе клещей и кашицу, образованную

от них, чтобы закрыть свое  тело  перед  москитами.  Я  научился  выбирать

меньшее из зол, предоставляя насекомым сражаться за мою кожу и мою  кровь.

Я противопоставлял их друг другу, уничтожал одних  с  помощью  других,  по

сути поступал с ними так, как поступаем все мы. Мы осознанно и неосознанно

подражаем природе, которая никогда не миловала своих созданий. Вот  тут-то

и начинали проявляться моя цивилизованность, изощренность ума, ибо вскоре,

буквально за несколько дней, я научился делать это и в джунглях  не  хуже,

чем Этуйаве. Правда, следует учесть, что у меня были уже кое-какие навыки,

приобретенные в пограничном поселке, где я жил среди моих товарищей. Итак,

цивилизованность  все  же  чего-то  стоила  -  она  помогала  мне  быстрее

изменяться и приспосабливаться к условиям, в том числе быстрее становиться

таким же, как дикари.

   Я привык есть сырое мясо и рыбу, умело разрывая их  пальцами,  подражал

Этуйаве даже в жестах, в  повадках  если  это  годилось  для  того,  чтобы

выжить. Я больше не реагировал на безвредные для  меня  звуки,  какими  бы

громкими и зловещими они ни  были,  зато  настораживался  даже  при  очень

слабом, но незнакомом звуке. В этом последнем качестве я намного превзошел

акдайца, моя интуиция срабатывала даже в тех случаях, когда, казалось  бы,

не имелось никаких поводов для опасений.

   И если меня не укусила ядовитая змея, которых здесь было предостаточно,

не подстерегла пантера, когда мы выходили на берег для отдыха  или  охоты,

не перекусил пополам огромный аллигатор во время купания, то я должен быть

благодарен в первую очередь своей интуиции.

   Она спасла меня и Этуйаве и от  самого  страшного  хищника,  с  которым

кому-либо приходилось встречаться. Уже давно я слышал акдайскую легенду  о

том, что в наказание людям за отступничество  от  своей  веры  бог  Узамба

создал злого речного духа Губатама.  Дух  этот  живет  в  реке  Куянуле  и

подкарауливает грешников. Он так хитер и  коварен,  что  даже  хитрость  и

коварство белого  человека  по  сравнению  с  ним  -  ничто,  а  сила  его

превосходит силу самого большого слона.  Один  его  вид  может  до  смерти

напугать человека. У духа Губатама большая  голова  наподобие  человечьей,

изо рта торчат клыки, глаза сверкают  красным  цветом,  как  у  крокодила,

рыбье туловище с плавниками увенчивает хвост, усеянный шипами. В  воде  он

передвигается как рыба, но у него имеются и лапы - перепончатые, с острыми

когтями. Акдайская фантазия не поскупилась  на  устрашающие  детали  вроде

того, что Губатам, прежде чем съесть  свою  жертву,  держит  ее  в  лапах,

совершая молитву и пляску смерти.

   Мои товарищи посмеивались над этой легендой, Густав даже отправлялся на

охоту в те места, где якобы видели Губатама. Отряд вернулся ни с чем, если

не считать, что один из охотников бесследно исчез в  джунглях.  Случилось,

это  ночью,  когда  лагерь  спал.  Часовой  будто  бы  даже  видел  сквозь

полудремоту, с которой никак не мог  справиться,  рыбье  тело  размером  с

большого аллигатора на кривых лапах. Оно промелькнуло перед ним и скрылось

в чаще, а потом оттуда донесся приглушенный человеческий крик.

   Впрочем, скептики, которых среди нас было немало, говорили, что легенды

о Губатаме рождены страхом, а чтобы опровергнуть их, достаточно обратиться

к элементарной логике. Если доисторическое животное с его чудовищными,  но

устаревшими средствами нападения и защиты и  могло  выжить  в  укромных  и

совершенно диких местах с бедной фауной, вроде штата Мэн, то  как  бы  оно

уцелело здесь, где мир хищников так разнообразен?

   Трудно было возражать им с точки  зрения  элементарной  логики.  Однако

люди  не  раз  убеждались,  что  многие   самые   фантастические   легенды

основываются на реальных фактах. То, чего нет, нельзя и придумать, то, что

придумывают, состоит из того, что существует, пусть даже собранного в одно

целое из рассыпающихся и несоединимых деталей.

   В этот день мы разнообразили свое меню дважды.  Этуйаве  удачно  метнул

копье с лодки и убил крупную рыбу. Немного погодя мы заплыли в места,  где

в изобилии водились черепахи. Они подымали свои морщинистые шеи  из  воды,

глядя на нас полусонными маленькими глазками. Высадившись  на  отмель,  мы

легко добыли около сотни черепашьих яиц.

   Но оказалось, что не только мы были охотниками...

   В сумерках, когда Этуйаве уже высматривал место для ночной стоянки, мне

показалось, что из-за огромного листа речной  лилии,  на  котором  мог  бы

свободно сидеть человек, высунулась на миг и скрылась чья-то  голова.  Это

могла быть речная выдра, но я почему-то вспомнил о Губатаме. Меня охватило

предчувствие   непоправимой    беды,    страх    перед    неизвестным    и

сверхъестественным оковал мою волю.

   - Этуйаве должен держать наготове оружие, - сказал я акдайцу.  -  Пусть

Этуйаве и его белый друг будут готовы к нападению.

   За  время,  проведенное  в  этой  стране,  я  усвоил  манеру  обращения

акдайцев, помнил предписания и заклятия. Мне было известно, например,  что

не следует произносить имени Губатама, иначе акдаец решит, что я  накликаю

беду.

   Проводник с удивлением посмотрел на меня:

   - Этуйаве не чует врага. Не ошибся ли белый друг Профейсор?  -  Так  он

называл меня, переделав звание в имя.

   Я не мог утверждать ничего определенного и только молча указал  головой

в направлении зарослей. Этуйаве, конечно, не уставился туда, а сделал вид,

что смотрит в другую сторону. Одновременно он изо всех сил косил  взглядом

в указанном мной направлении. Через несколько минут он сказал:

   - Там прячется большая рыба. Она плывет за нами. Почему?  Лодка  и  два

человека - плохая пища для рыбы.

   Прошло еще несколько минут.  Я  не  мог  отделаться  от  ощущения,  что

приближается нечто ужасное. Несколько раз я замечал, что аисты -  одни  из

самых верных пернатых супругов  -  отчего-то  с  громкими  криками  спешат

убраться из воды подальше на берег  и  увести  своих  подруг,  с  которыми

никогда не расстаются. Этуйаве стал обнаруживать признаки беспокойства. Он

прошептал еле слышно:

   - Нет, не рыба. Там - человек, воин. Он плывет под листом и дышит через

камышинку. Не могу увидеть - большой или маленький, глубоко под водой  или

нет...

   Этуйаве, как и каждый акдаец, мыслил очень конкретно, и его определения

человека или зверя располагались последовательно по вертикали,  начиная  с

головы. Так он привык мыслить в джунглях, где все  живое  размещалась  для

него не по горизонтали, ведь видимость была предельно ограничена  зелеными

стенами, а по вертикали. На разных ярусах веток гнездились  разные  птицы,

летали они в небе на разных высотах. Сила незнакомого зверя оценивалась  в

зависимости от его величины, прежде всего в высоту,  ведь  длину  скрывали

заросли. Разумеется, такая оценка не всегда бывает верной, и тогда природа

просто вычеркивала охотника из списка живых.

   Я присмотрелся к листам лилий  и  заметил,  что  из-под  одного,  будто

дыхательная трубка, высовывается камышинка.

   - Может быть, выстрелить? - посоветовался я с акдайцем.

   - Подождем. В этих местах охотятся племена бачула. Не надо ссориться  с

ними.

   Час от часу не легче! Мне рассказывал Густав, что одно из племен бачула

- людоеды. Я немало наслышался о ямах-западнях, которые бачула готовят  на

охотничьих тропах. Тот, кто упадает в такую яму, самостоятельно  выбраться

не может. Каннибалы убивают его, отрезают руки и ноги, варят  их  и  затем

съедают.

   - Поплывем к берегу!

   Не знаю, почему мне в голову пришла такая мысль. Верно,  что  посредине

реки мы были открыты врагу со всех сторон, но в прибрежных  зарослях  враг

мог подкрасться вплотную. И все же что-то подсказывало  мне  именно  такой

путь к спасению. Может быть, потому, что я все время  помнил  о  Губатаме,

речном духе, который был наиболее опасен в воде.

   - Поплывем к берегу, - настаивал я.

   Лист лилии отстал. Очевидно, тот, кто раньше прятался под ним,  изменил

планы.

   Лицо Этуйаве не выразило никаких чувств, но он стал править  к  берегу.

Мы были уже в нескольких метрах от зарослей  тростника,  когда  послышался

сильный удар о днище лодки. Только чудом  лодка  не  перевернулась.  Удары

следовали один за другим. Они были словно рассчитаны на то, чтобы  если  и

не перевернуть лодку, то отогнать ее подальше от  берега.  Внезапно  удары

прекратились, из воды показалась перепончатая лапа с длинными когтями. Она

уцепилась за борт и рывком потянула его.

   В этот миг  Этуйаве  ударил  ножом  по  лапе  и  разрубил  ее.  Хлынула

темно-фиолетовая, почти черная кровь, из воды показалась  лысая  голова  с

горящими злобными глазками и  почти  человеческим  выпуклым  лбом.  Акдаец

побледнел  и  отшатнулся.  Повинуясь  давней  привычке,   не   целясь,   я

выстрелил-из пистолета в голову чудовища.

   Губатам - теперь я не сомневался, что это он, - раскрыл пасть, усеянную

острыми клыками. Раздался пронзительный рев, сравнимый разве что с  криком

обезьяны-ревуна. Я выстрелил еще и еще -  и  с  ужасом  увидел,  что  пули

только царапают кожу, отскакивая от  черепа  хищника.  Тогда  я  попытался

попасть в глаз, израсходовал всю обойму, но так  и  не  понял,  достиг  ли

цели. Губатам исчез в мутной воде. Только круги показывали место,  где  он

скрылся.

   Мое тело  покрывала  противная  липкая  испарина.  Я  дышал  тяжело,  с

присвистом, чувствуя, что силы на исходе. Хуже того - меня  уже  несколько

часов знобило, и я боялся, что это начинается лихорадка.

   Этуйаве привязал лодку к корневищу, полез  на  дерево,  выбрал  крепкие

ветки и подвесил к ним два гамака. С большим трудом  я  добрался  до  этой

висячей постели и едва перевалился в нее, как забылся в кошмарном сне. Мне

виделся ненавистный Генрих, его толстые губы извивались, как  две  красные

гусеницы. Он кричал мне: "Ты - недочеловек, унтерменш! Разве твой  аппарат

не сказал тебе это?!" Он хохотал, подмигивая мне и  щелкал  зубами  совсем

близко от моего горла. "Вы все - недочеловеки, ограниченная  раса,  ха-ха,

слишком холодная и черствая, ха-ха, расчетливая но  лишенная  воображения!

Вам не хватает чуть-чуть темперамента, воображения, но без  этого  вам  не

дорасти до людей. У  вас  нет  будущего!"  Его  смрадное  горячее  дыхание

обдавало  меня,  зубы  щелкали  в  миллиметре  от   горла.   Я   попытался

отстраниться и даже сквозь сон  почувствовал,  что  кто-то  крепко  держит

меня.

   Я  открыл  глаза  и  увидел  жуткую  морду  Губатама.  Он  кривлялся  и

подмигивал, совсем как Генрих в моем сне. Задними лапами и  хвостом  зверь

уцепился за ветку, а передними подтянул к морде гамак. Я  чувствовал,  как

когти впились мне в плечо. Страх  сдавил  горло,  я  не  мог  кричать,  но

Этуйаве каким-то чудом услышал мой безмолвный призыв о  помощи.  Не  знаю,

как ему удалось преодолеть сверхъестественный ужас перед чудовищем, но  он

выбрался из своего гамака и, добравшись  до  зверя,  нанес  ему  несколько

ударов ножом по задним лапам и спине. Губатам заревел, отпустил мой  гамак

и обернулся к акдайцу. Этуйаве пригнул к себе одну из веток и отпустил ее.

Прут хлестнул зверя по глазам, удар лапы пришелся по воздуху. В тот же миг

Этуйаве нанес ему  несколько  молниеносных  ударов  по  незащищенной  шее.

Хлынула кровь, и чудовище, ломая ветки, упало с дерева. Послышался  глухой

удар, будто шлепнули мешок с песком, а затем все звуки  перекрыл  истошный

вопль такой силы, что, казалось, сейчас лопнут барабанные перепонки. Вопль

оборвался на высокой ноте, и наступила тишина.

   Впрочем, может быть, эта тишина наступила только для меня...

   10 сентября.

   Я  очнулся  в  лодке.  Долго  вспоминал,  почему  надо  мной   плывущее

темно-синее небо, что это за человек сидит  рядом  и,  раскачиваясь,  поет

заунывную песню. Наконец я вспомнил, что  это  -  метис-акдаец,  проводник

Этуйаве, что о нем говорил мне Густав... Я  чувствовал  слабость  во  всем

теле, тошноту, во рту пересохло. Этуйаве взглянул на меня, перестал грести

и поднес к моему рту половинку кокосового ореха.

   - Ты дважды спас мне жизнь. Нет, не  дважды  -  двадцать  два  раза,  -

попытался я сказать громко, но получился шепот.

   Акдаец ничего не ответил, только наклонил половину ореха,  и  кокосовое

молоко полилось мне в рот. Я машинально сделал несколько глотков, и  метис

засмеялся. Может быть, у меня  был  очень  смешной  вид,  а  возможно,  он

смеялся от радости, что я выжил и он не остался в джунглях  один.  На  шее

акдайца вместе с его первым ожерельем висело второе - из когтей  и  клыков

Губатама. Останки хищника,  как  рассказал  мне  позже  Этуйаве,  пришлось

оставить в джунглях из-за свалившей меня лихорадки. Акдаец сделал  раствор

из сока манго и порошков хинина - и с помощью лекарства выходил меня.

   Конечно,  было  очень  жаль,  что  он  не  захватил   хотя   бы   череп

удивительного зверя, но я не стал упрекать проводника. Он  и  так  проявил

больше благородства и мужества, чем это свойственно любому  дикарю-метису.

Он  вел  себя  почти  как  полноценный  человек,  у  которого  с-излучение

преобладает над у-излучением.

   Все же беспокойное любопытство ученого не оставляло меня. Снова и снова

я перебирал в памяти все, что знал о  доисторических  ящерах,  о  чудовище

штата Мэн, дожившем до нашего века. Судя по  описанию,  это  был  геозавр,

живое послание эпохи, отставшей  от  нашей  на  сотню  миллионов  лет.  Но

Губатам напоминал ящеров совсем немного - разве что хвостом и лапами. Зато

его голова напоминала скорее голову человека.  И  самое  главное  -  ящеры

обладали  крохотным  мозгом,  их  поведение  было  узко  программированным

поведением машин, предназначенных для  перемалывания  и  усвоения  мяса  и

костей, для размножения и постепенного  самовыключения,  чтобы  освободить

место для потомков. А поведение Губатама включало элементы,  доказывающие,

что хищник обладал весьма развитым мозгом. Он следил за  нами,  плывя  под

огромным листом лилии, чтобы мы не заметили его. "Кто знает,  может  быть,

его легкие нуждались в атмосферном кислороде, и он дышал  через  камышину.

Конечно, это было чересчур разумно для зверя, но разве он не напал на  нас

в сумерках, к тому же, когда мы плыли к берегу, разве не пытался  помешать

нам причалить? Какой зверь вместо того, чтобы попросту бить в днище лодки,

попытался бы опрокинуть ее, ухватившись лапой за борт? Может быть, из всех

животных только шимпанзе или горилла  додумались  бы  до  этого,  но  ведь

предполагают,  что  у  обезьяны  был  общий  предок   с   человеком...   С

человеком... С человеком... С человеком...

   Эта мысль,  вернее  -  осколок  мысли,  застрял  в  моем  мозгу,  будто

наконечник стрелы,  и  не  давал  покоя.  Мысль  к  чему-то  вела,  что-то

подсказывала, была началом клубка, который требовалось размотать. Я смутно

чувствовал это, но был слишком слаб даже для того, чтобы думать.

   С человеком... С человеком...

   Животным приходится иметь дело с человеком. Им  приходится  убегать  от

человека, покоряться человеку,  приспосабливаться  к  человеку...  Человек

постепенно становится для животных определяющим  фактором  внешнего  мира,

более значимым, чем наводнения или пожары, засуха или холод.  Выживает  то

животное, которое умеет приспособиться к человеку,  стать  полезным  "ему,

или ухитряется укрываться от него, выживать вопреки его воле.  Или...  да,

есть еще "или", каким бы нежелательным оно ни было. Эволюция не  стоит  на

месте. И когда-нибудь может появиться...

   Почему-то у нас выработалась привычка: как только услышим  о  чудовище,

особенно о крупном, то сразу  предполагаем,  что  оно  пришло  из  древних

времен, ищем ему место в минувшем. Наверное, мы так поступаем оттого,  что

только в прошлом, когда не было человека и когда животным было  просторно,

находилось место для гигантов.  Черт  возьми,  я  правильно  подумал,  что

эволюция не стоит на месте, что животное приспосабливается к человеку.  Но

приспособление - емкое понятие. И однажды должно появиться такое животное,

приспособление которого будет заключаться не в том, что оно  сумеет  стать

полезным или вовремя  спастись,  а  в  том,  что  оно  будет  нападать  на

человека, питаться его мясом и плодами его деятельности. Однако для  этого

оно должно иметь не только острые зубы или когти, не только  непробиваемую

бронь, мощные челюсти, быстрые ноги, а в первую очередь - мозг, в  котором

родятся дьявольские хитрость и коварство. Возможно, Губатам - именно такое

животное, и он пришел не из прошедших  эпох,  а  из  будущих,  в  качестве

первого посланца. Ах, если бы проводник догадался захватить  хотя  бы  его

череп! Забота обо мне занимала немало времени, но успел же  метис  вырвать

когти и клыки зверя и нанизать ожерелье из них...

   - Этуйаве отдаст мне это? - спросил я, указывая на ожерелье.

   Метис решительно покачал головой:

   - Этуйаве - большой воин. Он убил самого страшного зверя, и теперь  дух

леса Амари будет охранять его. Нельзя отдавать.

   - Но это нужно не мне, а науке, всем людям, - продолжал настаивать я.

   - Не все люди, а один Этуйаве убил страшного зверя, - гордо  выпрямился

метис и выпятил грудь. В углах его полных  губ,  чем-то  похожих  на  губы

Генриха, выступили капельки слюны.

   Внезапно я подумал:  а  что  если  Генрих  и  его  сородичи  не  только

порождение  прошлого?  Ведь   они   сумели   на   протяжении   эпохи   так

приспособиться, что сделались неодолимы. Может быть, травля, которую они и

им подобные организовали против меня, - только начало  гонений  на  лучших

представителей человечества?! Эта травля начиналась  еще  в  школе,  когда

происходит  только  становление  личности.  Уже  тогда  кучка   подлиз   и

маменькиных сынков пыталась меня третировать. Особенно ненавистны мне были

трое.  Первый  из  них  -  Генрих,   низенький,   черноволосый,   быстрый,

экспансивный, постоянно "разговаривающий" руками. Он  считал  себя  лучшим

математиком в классе. Хитрость азиатских купцов, унаследованную от предков

с генами, он догадался употребить не для торгашеских сделок, а для решения

математических задач. Видимо, он просто рассчитал,  что  такое  применение

"наследства" позволит получать большую прибыль в современном обществе.

   Второй - Карл, воинственный  хам  с  огромными  ручищами,  прирожденный

варвар и разрушитель. Вдобавок ко всему  он  проповедовал  идею  переделки

мира. Конечно, при этом подразумевалось,  что  он  и  ему  подобные  будут

хозяевами. Его мощные кулаки служили вескими аргументами в споре.  Однажды

он попытался пустить их в ход против меня, но не тут-то было...

   Третий - Антон, внимательный и вежливый, изящный и тонкий, как трость с

ручкой из слоновой кости, трость, в которой спрятано узкое лезвие стилета.

Он старался не давать никакого повода для упреков в высокомерии, но тем не

менее  испытывал  полнейшее  презрение  ко  всем,  кто  был  ниже  его  по

происхождению. Меня он презирал за то, что мой отец - лавочник, и  за  то,

что я плохо одевался. Он говорил извиняющимся тоном: "Ты  хороший  парень,

но тебе не хватает утонченности". И добавлял небрежно: "Впрочем, это  дело

наживное, было бы желание да время". При этом он знал, что времени у  меня

нет и что  родители  мои  против  "бездельничанья"  и  "аристократического

воспитания" в каком-нибудь специальном пансионе для выскочек.

   Когда я уже далеко шагнул по служебной лестнице и  мне  вручали  высший

орден, а Карла и Генриха давно не было в живых, я встретился с Антоном. Он

стоял рядом с министром. Я хотел  было  обнять  его  -  все-таки  школьные

друзья, но он, предупреждая мой порыв, слегка отстранился  и  благосклонно

протянул руку со словами: "Ты такой же добрый малый, каким был в школе,  и

ничуть не изменился". Я побледнел,  как  будто  мне  влепили  пощечину,  и

только тайна, в которую я тогда уже проник, придавала мне  уверенность.  В

ответ я сказал: "Приходи ко мне в лабораторию, Антон, друг  мой.  Я  сниму

эограмму твоего мозга и подарю тебе характеристику твоего  психоизлучения.

Ты узнаешь настоящую цену себе". Я посмотрел ему в глаза и добавил громко,

чтобы слышал министр: "Тебе нечего бояться?"

   Я надеялся, что загнал его в угол, но он  ответил,  как  ни  в  чем  не

бывало:  "Обязательно  приду,  когда...  твой   метод   будет   достаточно

проверен".

   Таинственные свойства мозга интересовали меня еще в школе. Это был  мой

"пункт", как подтрунивал Генрих. Он никогда всерьез не принимал  положений

парапсихологии,  в  какой-то  мере  допускал  возможность  телепатии,   но

отвергал ясновидение. Рассуждая на эту тему, он всегда  исходил  из  того,

что организм человека в принципе не отличается от  организмов  животных  и

поэтому его  качества  также  не  могут  принципиально  отличаться  от  их

свойств. Исключение он делал для того, что связано  со  второй  сигнальной

системой. С особенным злорадством,  причмокивая  своими  толстыми  жирными

губами, он рассказывал, как подозревали в ясновидении летучих мышей,  пока

не открыли у них явление ультразвуковой локации.

   Его душа от рождения была до краев наполнена  ядом  насмешки  над  всем

возвышенным и благородным, и он брызгал этим  ядом  вместе  со  слюной  на

своих слушателей.

   На школьном вечере парапсихологии я показал, как опускается чаша  весов

под воздействием мыслеприказа, отгадывал  невысказанные  желания  девушек,

тем более, что желания эти были достаточно стереотипны. На  этот  вечер  я

пригласил и Генриха, а в благодарность он там же разоблачил мои опыты, как

обычные фокусы. Откуда ему было тогда  знать,  что  именно  мне  предстоит

разоблачить перед всей нацией его темные махинации в науке?

   Помню, каким несчастным и отчаявшимся он  появился  в  лаборатории.  От

моей былой неприязни к нему не осталось и следа. Я протянул ему руку но он

не пожал ее - возможно, и не заметил. Я сказал:  "Все-таки  ты  пришел  ко

мне, Генрих, и не знаю, как ты, а я рад встрече и готов тебе помочь.  Твой

мозг болен, неизлечимо и давно болен, но я попытаюсь что-то  сделать.  Ты,

наверное, слышал, что мне удалось построить прибор,  тонко  регистрирующий

психоизлучение.  У  здоровых  и  полноценных  людей   должно   преобладать

с-излучение, характерное для мозга человека, у тех же, чей  мозг  страдает

какой-либо   существенной   неполноценностью,   проявляется   у-излучение,

присущее мозгу животных. После того, как я  выясню  характеристику  твоего

мозга, начнем искать способы лечения".

   Так вот, после всего, что я готов был сделать  для  него  Генрих  тяжко

оскорбил меня. Он кричал, что мои открытия антинаучны  и  антигуманны.  Он

оскорблял моих соратников и моих друзей. Все же я не мог обижаться,  зная,

какой конец его ожидает, насколько мучительной будет его смерть.

   Следует сказать, что к тому времени я сделал новое открытие, которое  с

полным правом можно назвать Великой и  Ужасной  Тайной.  Даже  не  столько

великой, сколько ужасной. Дорого бы дали наши враги, чтобы  докопаться  до

нее...

   Встреча с Карлом произошла приблизительно при таких же обстоятельствах,

как встреча с  Генрихом.  С  трудом  узнал  я  в  новом  пациенте  бывшего

одноклассника. Только всмотревшись пристальнее, я воскликнул: "Ты ли  это,

Карл, бедный друг мой?" Он ответил: "А кто же еще? Разве не помнишь, как я

лупил тебя вот этой самой рукой?"

   Он, покойник, тоже чем-то напоминал этого акдайца.

   Нет, не чертами лица, а  скорее  его  выражением  -  невозмутимостью  и

уверенностью в себе.

   От всех этих  мыслей,  от  воспоминаний  я  так  устал,  что  буквально

провалился в глухой крепкий сон...

   Проснулся я только на следующее утро. Лодка стояла  у  берега.  Этуйаве

укладывал вещи в рюкзаки. Заметив, что я открыл глаза, он  тотчас  прервал

свое занятие и поднес к моему рту скорлупу кокосового ореха с напитком  из

сока манго и хинина.

   - Этуйаве дважды спас жизнь Профейсору, - сказал я,  стараясь  выразить

голосом и улыбкой как можно больше благодарности. - Этуйаве для Профейсора

- брат и отец.

   Лицо акдайца оставалось невозмутимым, он ответил мне:

   - Когда двое людей идут в джунгли и хотят там выжить, они  должны  быть

ближе, чем братья.

   В его словах было что-то от настоящей истины, готов поклясться. Сколько

бы люди ни враждовали, ни  боролись  друг  с  другом,  стоит  им  остаться

наедине с природой - и они понимают, как мелки их раздоры перед ее  мощью,

способной в одно мгновение смести их вместе с машинами, ракетами,  судами,

городами  -  со  всей  цивилизацией.  Люди  словно  прозревают,  охватывая

взглядом свою жизнь с болезнями и горестями, с неизбежным для всех концом,

и начинают понимать, с кем надо бороться. Но миг прозрения так краток, что

о нем остаются лишь слабые воспоминания, а жизнь так  трудна  и  благ  так

мало, что люди с прежним ожесточением принимаются сражаться за  место  под

солнцем. Чтобы выжить в этой борьбе, надо быть сильнее других, а чтобы  не

было раздоров и войн, необходимо распределить блага в точном  соответствии

с силой людей. Надо установить единый порядок среди людей  по  аналогии  с

извечным порядком в природе, где шакал  не  посмеет  оспаривать  добычу  у

тигра, а воробей не нападет на орла. Тигру тигрово, шакалу шакалье, -  вот

главный принцип идеального порядка. И чтобы наконец-то установить  его  на

этой несчастной зеленой планете,  в  этом  поистине  "зеленом  аду",  есть

прибор, который может абсолютно точно показать, кто  чего  стоит,  и  есть

люди, способные воспользоваться им. Не их вина, что однажды они  оказались

неудачниками. На ошибках учатся. Самое главное - выжить, дождаться  своего

часа и не упустить его.

   - Профейсор сможет идти за Этуйаве? - спросил метис.

   Значит, мы прибыли к месту, откуда до хижины, о которой говорил Густав,

надо около часа идти  через  заросли.  Невдалеке  от  хижины  есть  другое

укрытие - пещера в скалах. И в хижине, и в пещере  приготовлено  оружие  и

снаряжение, лекарства, консервы в специально устроенных погребах. Вряд  ли

на всем континенте имелось еще место, где бы джунгли так резко обрывались,

подступая  к  скалам.  С  одной  стороны  -  джунгли,  с   другой,   почти

неприступной, - камни. Если погоня прибудет  на  вертолете,  что  наиболее

вероятно, я скроюсь в джунглях или уйду  в  пещеру  по  незаметной  тропе,

прорубленной в скалах. Недалеко, на  равном  расстоянии  от  пещеры  и  от

хижины, имеется площадка, на которую самолет,  посланный  Густавом,  будет

периодически сбрасывать провизию. Вместе с Этуйаве или без  него  я  смогу

дождаться, пока меня перестанут  искать,  и  вернусь  в  поселок  к  своим

товарищам и соратникам по общему делу.

   - Профейсор еще очень слаб. Нельзя ли немного побыть здесь? - спросил я

у проводника.

   - Там Профейсор выздоровеет быстрее. Хижина  очень  близко,  -  ответил

Этуйаве.

   Он связал оба рюкзака вместе и прилаживал их на своей  спине.  Его  вид

говорил о том, что он уже все решил сам, без моего согласия, а его  вопрос

был чисто риторическим. Видимо, ему уже изрядно надоело возиться со  мной,

обеспечивать пищей, указывать, какие ягоды можно  есть.  Сам  он  каким-то

чутьем угадывал  съедобные  плоды,  даже  если  видел  их  в  первый  раз,

безошибочно определял, какие можно есть сырыми, а какие нужно варить.

   Этуйаве протянул мне палку. Вероятно, он приготовил ее,  пока  я  спал.

Опираясь на палку, я встал и кое-как заковылял за  ним  по  едва  заметной

тропе. О том, что это именно тропа, свидетельствовали  обломанные  веточки

на высоте груди и  особенно  то,  что  сухие  листья,  хорошо  умятые,  не

потрескивали под ногами.

   Дорога была для меня очень тяжелой.  Все  кружилось  перед  глазами,  я

боялся потерять сознание.  Поэтому,  несмотря  на  предупреждение  Этуйаве

ступать след в след,  я  порою  делал  небольшие  зигзаги,  выбирая  более

открытые места, где не приходится тратить усилий  на  то,  чтобы  отводить

ветки от лица или нагибаться.

   Неожиданно земля под моей ногой подалась, и, не успев  сообразить,  что

происходит,  я  упал  в  глубокую   яму.   Падение   прошло   сравнительно

благополучно, и я  не  очень  ушибся.  Над  краем  ямы  показалась  голова

проводника. Его лицо было по-прежнему невозмутимым.

   - Как себя чувствует Профейсор?

   - Как нельзя хуже. - Меня раздражала его невозмутимость. - Похоже,  что

эта яма отрыта специально.

   - Сейчас свяжу веревку из лиан, - ответил Этуйаве.  -  Профейсору  надо

скорее выбираться. В яму может упасть другой зверь.

   Он исчез из поля зрения, а я  постарался  удобнее  устроиться  на  дне,

привалясь спиной  к  стене  и  вытянув  ноги.  Яма  расширялась  книзу,  в

нескольких местах были вбиты острые колья.

   Надо же было иметь везение и в невезении! Я  упал  в  яму,  но  миновал

колья. Похоже, что судьба старается продлить себе удовольствие и  подольше

позабавиться со своей игрушкой. Ну что ж, постараюсь воспользоваться  даже

этим, чтобы выжить. Я полагал, что  слова  проводника  "о  другом  звере",

который может упасть в яму-ловушку, сказаны для отвода глаз. На самом деле

он боится не зверя, а тех, кто вырыл яму, - охотников. Очевидно, это  были

воины  из  племени  бачула.  Я  вспомнил  рассказы  Густава  о  том,   что

"лакомки"-бачула готовят именно такие ямы для двуногих жертв.

   Рука сама вынула пистолет. Впрочем, он  бы  мне  в  такой  ситуации  не

помог. Вероятно, каннибалы сначала умертвили бы меня копьями или набросали

в яму горящих факелов, чтобы "дичь" задохнулась в дыму  и  заодно  немного

поджарилась. Да и там, наверху, огнестрельное оружие мало  помогло  бы.  В

джунглях, где поле зрения ограничивается одним-двумя метрами,  винтовка  и

пистолет теряют свои преимущества перед копьями и дубинами. Успех сражения

решают лишь умение ориентироваться, быстрота и неожиданность нападения.

   Почему  так  долго  не  появляется  проводник?  Может  быть,  нагрянули

каннибалы, и ему пришлось удрать? Если их много, то что он - один - сможет

сделать? Не погибать же вместе со мной! В  конце  концов  дикарь  остается

дикарем, и первобытные инстинкты всегда возьмут в нем верх.

   Я попробовал было выдернуть колья,  чтобы  вбить  их  в  стенку  ямы  и

устроить что-то вроде лестницы. Но они были всажены так  глубоко,  что  не

поддавались, несмотря на все мои усилия. Я снова уселся и стал ждать, пока

метис вызволит меня из этой ловушки.

   Человечество начинало путь прогресса с того,  что  устраивало  ловушки.

Оно развивается, совершенствуя это главное свое  мастерство.  Бесчисленные

варианты: всевозможные силки,  петли  и  петельки,  капканы  со  стальными

зубьями... На руки - в виде полицейских браслетов или  обручальных  колец,

на ноги - в форме кандалов или постановлений "без  права  на  выезд",  для

всего тела - в виде тюрьмы. Но и этого мало  человеку  для  человека,  ибо

когда тело в тюрьме, это еще не значит, что скован дух. Даже казнь  бывает

недостаточным средством, ведь дела человека иногда опаснее его самого.

   Разве может человечество остановиться на достигнутом?  Оно  приготовило

ловушки  и  для  ума  -  в  тысячах  всевозможных  "табу",  в   лабиринтах

государственных и нравственных законов. Даже для памяти о человеке  и  его

делах уготованы капканы и силки: анафемы и  проклятия,  молчание  или  рев

прессы - в зависимости от того, что окажется эффективнее.

   Не забыли, конечно, и о специальна  ловушках  для  такой  разновидности

дичи,  как  я,  -  для  людей  науки,  решивших  ради  высшей  истины   не

останавливаться ни перед чем. А если к тому же ты знаешь тайну, от которой

зависят  все  они,  то  и  безразличные  становятся  врагами,   друзья   -

предателями, а женщины, любившие тебя, продают каждое твое слово поштучно.

   Если бы это было не так,  они  бы  не  выследили  меня.  Мое  невезение

превратило в ловушку даже тайну, которую я вырвал  у  природы.  Собственно

говоря, не увенчайся в свое время успехом мой научный поиск, сегодня  меня

бы не преследовали, я мог бы быть счастлив.

   У нас у всех есть тайны - и  это  лучшее  свидетельство  того,  кто  мы

такие. Лишите самого великого его тайн, покажите его людям без  прикрас  -

что останется  от  его  величия?  Тайны  прикрывают  наши  язвы  и  рубцы,

маскируют запретные желания и поступи. Иногда это тайны от самого себя, от

собственного сознания: если бы оно заглянуло в пропасть, то не  удержалось

бы на ее краю.

   А я вырвал у природы одну из самых ужасных тайн, она  касается  многих,

лучших представителей рода человеческого. Поэтому меня и считают одним  из

опаснейших врагов, от которого  надо  избавиться  любой  ценой.  И  это  -

результат моего успеха в науке. Разве не смешно?

   Рядом со мной шлепнулся конец  веревки,  а  над  краем  ямы  показалась

голова проводника.

   - Пусть Профейсор обвяжется. Этуйаве вытянет его.

   Я как можно быстрее последовал его совету.

   Проводник помог мне развязать веревку и стал тщательно  прикрывать  яму

ветками. Я подумал, что он хочет устроить засаду охотникам и перебить  их.

Однако метис снова связал рюкзаки и кивнул мне, приглашая в путь.

   На этот раз я поспевал за ним и старался ступать след в след.

   - Яму вырыли бачула?

   - Может быть, бачула. Может быть, другие.

   - Для людей? - не унимался я.

   - Может быть, для антилопы. Может быть, для кабана. Но охотник не знает

точно, кто попадет в его ловушку.

   Он хитрил.

   - Разве Этуйаве не понимает, о чем спрашивает белый брат?

   - Этуйаве понимает. Но он не знает, что думали охотники, а охотники  не

знали, кто попадет в яму. Профейсор на тропе своей жизни,  наверное,  тоже

рыл ямы. Разве в них всегда попадали те, на кого он охотился?

   Когда акдаец заупрямится, не пробуйте его переубедить. И все  же  я  не

мог не думать о том, что недалеко  отсюда  мне  придется  жить,  возможно,

долгое время, а потому не мешает знать об охотниках, готовящих ловушки  на

тропинках. Особенно, если они охотятся на двуногого зверя...

   - Рассказывают, что остались люди, которые едят своих братьев...

   Он сразу понял, почему я так настойчиво спрашиваю об этом и  почему  не

уточняю, что это за люди. По лицу метиса пробежала тень. Он сказал:

   - Своих братьев - нет. Других людей, чужих, завоевателей. И они их  ели

совсем не так, как свинью. Не для того, чтобы насытиться.

   В его словах мне почудился вызов. Я спросил:

   - А для чего?

   - Чтобы узнать их замыслы и перенять их хитрость.  Или  чтобы  принести

жертву. Так было давно. Это делало два или три племени.  Теперь,  говорят,

это делают белые у себя в Европе.

   Я хотел было возразить, но он предупредил меня:

   - Мне говорили, что все племена белых людей едят мысли своих  друзей  и

врагов.

   Я засмеялся. Как-то  Густав  рассказал,  как  поразился  дикарь,  когда

увидел сейфы с архивами и узнал их назначение. Да, мы храним  и  усваиваем

мысли и секреты других людей, но это не то  же  самое,  что  усваивать  их

мясо.

   Проводник остановился и  позволил  себе  пристально  посмотреть  мне  в

глаза, что с ним случалось редко.

   - Если Профейсор что-нибудь узнал о племени бачула, которые едят людей,

то он совершил великое открытие. Пусть  он  поскорей  сообщит  об  этом  в

газету. Пусть все узнают, кого  надо  опасаться  в  джунглях.  Потому  что

бачула слышали о белых, которые миллионами умертвляли своих братьев, из их

кожи делали украшения, волосами набивали матрацы, вырывали золотые зубы  у

мертвых. Говорили еще, будто белые нарочно заражали  детей  болезнями,  но

этому бачула не поверили. Ни зверь, ни человек не способен на  это.  Разве

не так, Профейсор?

   Подумать только, до  чего  дошло  -  этот  дикарь  смеется  надо  мной!

Конечно, бачула ничего  не  знали  о  концлагерях.  Это  мог  знать  он  -

профессиональный проводник. Наверное, слышал от своих клиентов. Среди  них

ведь попадались всякие...

   К сожалению, я сейчас зависел от метиса и  не  мог  достойно  ответить.

Сказал только:

   - Не пытайся скрыть от меня  ничего.  Сам  Длинный  рассказывал  мне  о

бачула.

   - Если Профейсор перенял много чужих мыслей, а у Этуйаве -  лишь  свои,

то  Этуйаве  не  переспорит  Профейсора.  Пусть   лучше   белый   господин

внимательно смотрит, куда ступает Этуйаве, чтобы не наступить на змею  или

снова не попасть в яму.

   В его словах была издевка. Ради нее он удлинял фразы там, где мог бы их

укоротить. Вообще-то акдайцы, в отличие от других метисов,  говорят  мало.

Чтобы вызвать их на монолог,  нужны  чрезвычайные  обстоятельства.  Умение

долго и витиевато говорить считается у них искусством сродни цирковому.

   Мы шли молча. Я пытался несколько раз заговорить с метисом,  но  он  не

отвечал.

   Хижина была так искусно спрятана в  зарослях,  что  мы  вначале  прошли

мимо. Пришлось возвращаться. Все припасы и оружие,  оставленные  в  хижине

людьми Густава, оказались в полной сохранности. Мы переночевали  со  всеми

удобствами  в  комфортабельных  гамаках-"колыбелях"  с   противомоскитными

сетками. Пожалуй, я наконец нашел приют,  где  мог  бы  жить  сравнительно

неплохо, если бы не постоянное ожидание погони.  На  завтрак  у  нас  были

мучная каша, горячий кофе с сахаром и отличные галеты. Этуйаве  зажарил  в

муке мясо птицы, которую добыл на охоте, пока я спал. После завтрака метис

повел меня к  пещере  в  скалах,  показал  укромную  бухточку  на  притоке

Куянулы, где в кустах была укрыта лодка.

   - Профейсор доволен своим проводником? - спросил Этуйаве.

   - Очень, очень, - заверил я его.

   - Пусть Профейсор напишет записку Длинному, чтобы тот уплатил мне.

   Так вот в чем дело! А, собственно,  чего  же  я  ждал,  как  идиот,  от

дикаря? Искренней любви и обожествления? Может быть,  я  хотел,  чтобы  он

интуитивно почувствовал во мне гения? Как  бы  не  так!  Да  если  бы  мои

гонители уплатили ему больше, чем Густав, он с таким же рвением предал  бы

меня в их руки. А теперь, судя по всему, он собирается оставить меня здесь

одного. Отпускать его нельзя ни в коем случае. Я сказал:

   - Ведь Этуйаве не оставит Профейсора до полного выздоровления? Он  пока

поживет вместе с Профейсором в доме?

   - Этуйаве спешит к своей жене и детям, - возразил акдаец.  -  Профейсор

здесь поживет один. Так мы договорились с Длинным.

   Тон метиса не оставлял  сомнений.  Я  понял,  что  никакие  уговоры  не

помогут. Только одно могло удержать проводника.

   - Когда Этуйаве собирается отправиться в обратный путь?

   - На рассвете.

   В эту ночь я не мог уснуть. Меня знобило - напоминала о себе лихорадка.

В темноте за дверью дома чудились шаги, звяканье оружия. Время от  времени

я поглядывал на гамак, в  котором  безмятежно  спал  Этуйаве.  Его  нельзя

отпускать. Такому неудачнику, как я, нечего надеяться на везение, наоборот

- надо рассматривать, как неизбежное,  все  случайности,  играющие  против

меня. В поселке, кроме хозяина хижины на сваях и его семьи, никто  не  мог

знать ничего существенного ни обо мне, ни о моем пути. Следовательно,  там

очень слабый след. Жители  поселка  смогут  рассказать  лишь  о  том,  что

такого-то числа один белый человек приезжал вон в  тот  пустой  дом,  взял

проводника-акдайца и уплыл с ним на лодке. И никто не сможет сказать ни  о

том, что этот белый - бывший врач, ни о  том,  откуда  он  прибыл  и  куда

направился.

   Но если в руки гончих попадет Этуйаве, тогда  совсем  другое  дело.  Он

знает слишком много. Гончие возьмут след,  и  начнется  большая  охота,  в

которой одни преследователи будут конкурировать  с  другими.  Они  окружат

хижину многократными неразрывными змеиными кольцами.  Нет,  они  не  убьют

меня. Им нужно больше, гораздо больше. Прежде чем убить,  они  вытянут  из

меня все жилы,  все  нервы,  выцедят  всю  кровь,  испытают  на  мне  свои

психологические методы. Они сделают все, чтобы проникнуть в Тайну.

   Какой это был бы заработок! Одни получили бы деньги, другие - повышение

по службе, третьи - славу, четвертые смогли бы удовлетворить чувство мести

и свои садистские наклонности, у пятых появился бы повод пофилософствовать

о возмездии, для шестых это была бы сенсация, которую можно посмаковать  и

которая придала бы вкус их пресной и никчемной жизни, седьмые получили  бы

подтверждение своих концепций и пророчеств, восьмые - материал для  книги,

девятые - и то, и другое, и третье... Но главное -  заработок,  заработок!

Заработок для всех. Материальный или моральный, но заработок. Я знаю их  -

они рады заработать на чужой крови, на чужой смерти. Гладиатор в джунглях!

К  тому  же,  феноменально  невезучий.  Охота  на  гладиатора.  Разве  мир

изменился за пару тысяч лет? Почему бы снова не заработать на гладиаторах?

   А этот дикарь Этуйаве, получивший от гончих свои тридцать  сребреников,

так никогда и не узнает настоящей цены своему поступку, цены Тайны и  моей

жизни - и тех последствий, к которым приведет предательство.

   Что ж, вывод ясен - я не имею права рисковать, я  должен,  любой  ценой

сберечь Тайну.

   Меня знобит так сильно, что начинают  стучать  зубы.  Голова  горит,  и

мысли начинают путаться. Мне чудится Генрих. Он встает из-за стола, как  в

тот памятный день своего  рождения  с  бокалом  в  руке.  К  тому  времени

преподаватели уже несколько раз сменились,  и  он  больше  не  был  первым

студентом на факультете. Пути к успеху были для него закрыты -  это  знали

все, кто пришел к нему в тот день: одни  -  из  жалости,  другие  -  чтобы

позлорадствовать.

   Он сказал тогда: "А второй мой тост за моих врагов! Кем бы  я  был  без

них? Скорее всего,  ленивым  и  нерасторопным,  благодушным  и  дремлющим,

воплощенной посредственностью, тупым обывателем. Если я что-то умею,  если

есть во мне сила мысли и духа, стойкость и напористость, изворотливость  и

гибкость, хватка и воля к победе - то во всем этом  немалая  заслуга  моих

врагов. Выпьем за них! Пусть на пользу нам оборачиваются все их замыслы  в

конечном счете!"

   Он умолк, глядя куда-то отсутствующим взглядом, его лицо все  мрачнело,

будто он видел будущее. И  он  закончил  тост  уже  совсем  другим  тоном,

который больше устраивал его гостей: "И за тех, кто доживет до  "конечного

счета!"

   Нет, я никогда не буду пить за своих врагов!

   16 сентября.

   С трудом прихожу в себя после жесточайшего приступа лихорадки. Выжил  я

просто чудом, тем более, что ухаживать за мной теперь некому. Хорошо,  что

я догадался приладить к гамаку доску, что-то вроде подноса, и разложил  на

ней ампулы с лекарством. Расставил и несколько банок с  соком  манго.  Они

открываются очень легко несколькими поворотами ключа, который  прилагается

к каждой банке.

   С удивлением я обнаружил, что обойма в  пистолете  пуста.  Очевидно,  в

бреду мне чудились враги, и я стрелял в них, пока не кончились патроны.

   Кое-как я добрался до тайника с продуктами,  достал  оттуда  две  пачки

галет, банки с соком и говядиной.

   Я  жадно  пил  и  ел,  чувствуя,  как  силы  возвращаются  ко  мне.  Но

возвращался и  страх.  Столько  дней  я  был  абсолютно  беспомощным!  Что

происходило в  это  время  за  стенами  хижины?  Может  быть,  гончие  уже

выследили меня, и кто-то сейчас караулит  у  двери?  А  возможно,  там  не

гончие, а бачула - лакомки, охотники за человечиной?

   Наверное, я переел - меня тошнило.

   А как только закрыл глаза, передо мной встал  Этуйаве,  такой  каким  я

видел его утром,  -  с  головой,  почти  отделенной  от  туловища.  Разрез

проходил ниже черпаловидных хрящей по обеим каротисам [сонным артериям]  -

видимо, бедняга не успел даже понять, что случилось. Но  иначе  я  не  мог

поступить.

   Несчастный Этуйаве! Хотя он был всего-навсего  дикарь,  мне  было  жаль

его, особенно когда я вспоминал, как преданно он вел себя в  пути.  Сейчас

мне очень, очень его не хватало... - Представляю себе  злобу  и  бешенство

моих гонителей. Ведь им не удается  обнаружить  ничего.  Они  охотятся  за

дичью,  не  оставляющей  следов,  за  призраком.  Единственный  повод  для

развертывания охоты - несколько статей в газетах, но ведь это  не  то,  за

что можно ухватиться. Это лишь пузырьки на воде, свидетельство  того,  что

дичь жива, что она все еще дышит.

   Кого только нет среди гончих! Полиция и тайный розыск, частные шпики  и

детективы-любители, стервятники-репортеры и агенты разведок, "слуги божьи"

и так называемые "добровольцы", представители всяких лиг и союзов...

   Всем я необходим: одним - живой, другим, например, Поводырю, - мертвым.

Впрочем, и нынешние  мои  друзья,  в  том  числе  Густав,  в  случае  чего

предпочтут, чтобы я умер прежде, чем очутился в лапах гончих. Чтобы  Тайна

умерла вместе со мной и вместе с любым, кто проникнет в нее...

   Я почувствовал, как что-то изменилось за стенами  хижины.  Может  быть,

мои уши уловили новый звук? Я напряженно прислушивался, пока не понял, что

звуки леса исчезли. Наступила мертвая тишина, таящая в себе начало чего-то

грозного. Я выглянул в узкое окошко-бойницу. Угрюмое  черное  небо  висело

так низко, что казалось, сейчас оно свалится с верхушек деревьев и,  ломая

ветки, осядет на землю.

   Внезапно в тяжелых тучах образовался проем. И я  увидел...  Да,  снова,

как тогда на реке, я увидел в небе нечто блестящее,  округлое.  Оно  стало

прозрачным,  показался  проклятый  горбоносый  профиль.   Я   почувствовал

пронизывающий взгляд и отпрянул от бойницы.

   Сверкнула молния. Начался тропический ливень. Я слышал похожий  на  рев

водопада шум низвергающейся с неба воды. С треском падали на землю  гнилые

деревья, оторванные ветви ударяли по крыше и стенам хижины. Боже, лишь  бы

хижина выдержала! Пусть сквозь крышу льется вода, лишь бы устояли стены!

   Я метался по хижине, прячась от воды, стараясь выбрать более безопасное

место. И когда ливень кончился так же внезапно, как начался, долго не  мог

поверить в избавление...

   16 сентября.

   Сегодня я обнаружил след рубчатой подошвы на сырой земле и  коробку  от

сигарет...  Путешественники?  Нет,  я  не  должен  обманываться  -   почти

наверняка это гончие. Мой бог, после всего, что я перенес!

   Может быть, плюнуть  на  все  и-поставить  точку?  Пулю  в  висок?  Или

сдаться?

   Нет, нет и нет! Пусть я неудачник, но я буду сражаться! Когда  кончатся

патроны и откажут руки, пущу в ход зубы!

   Пустая пачка от сигарет поломана и скомкана. Представляю, как  он  сжал

ее в кулаке, возможно, держал некоторое время, прежде чем бросить. У  него

не очень сильные пальцы или он не сильно сжимал кулак.

   Я вернулся в хижину, проверил  имеющееся  оружие;  пистолет,  винтовку,

автомат... У меня зуб на зуб не попадал от пронизывающей сырости.  Разжечь

бы огонь, но нельзя привлекать  внимания.  Возможно,  враги  только-только

прибыли, еще не видели меня и не обнаружили хижины. Или обнаружили, но  не

знают, есть ли я внутри. Почему я думаю - "враги"? Если бы их было  много,

они бы уже давно выдали себя. Появление отряда - пусть и самого маленького

- не прошло бы незамеченным для людей  Густава,  а  они  нашли  бы  способ

предупредить меня.

   Я  беру  в  руки  скорострельную   винтовку.   Ее   тяжесть   несколько

успокаивает. Приоткрываю замаскированные бойницы в стенах хижины.

   Глаза быстро устают от игры света и тени, а еще больше - от напряжения.

Нет, так не пойдет. Даже если я замечу кого-нибудь, то  не  смогу  в  него

попасть.  К  тому  же  у  меня  могут  начаться  галлюцинации.  Необходимо

заставить себя выйти в джунгли навстречу опасности. Если  это  гончие,  то

стрелять в меня они не будут - им я нужен живой.

   Открываю дверь и прыгаю в  заросли.  Сердце  колотится,  перед  глазами

мельтешат зеленые круги. Вот каким я стал...  Куда  делись  уверенность  в

себе, выдержка экспериментатора?  Очнись,  затравленное  животное,  возьми

себя в руки! Или тебя схватят и поведут на веревке  по  длинной  дороге  к

месту казни.

   Отыскиваю удобное место  для  наблюдения.  Отсюда  хорошо  видна  дверь

хижины...

   Слева послышался шелест. Краем глаза  я  поймал  горбоносый  профиль  и

вскинул винтовку. В последний момент с трудом удержался, чтобы  не  нажать

на спуск. Это была птица. Хищная. Охотник, но не на меня. Опять послышался

шелест - одновременно слева и сзади. Оглянувшись, я встретился взглядом  с

янтарными глазами зверя. Они следили за мной сквозь листву. Прежде  чем  я

прицелился, зверь исчез. А может быть, там вообще никого не  было,  и  мне

все почудилось?..

   Стоп, голубчики... Коробка из-под сигарет - это ведь  не  галлюцинация.

Вот она, в твоем кармане. Гончие напали на твой след. Думай...

   Здесь заночевать я не смогу. Добраться засветло до пещеры в  скалах  не

успею. Надо возвращаться в хижину и пережидать до завтрашнего утра.  Лучше

всего притворяться, что ничего не подозреваю. Они выдадут себя... А  тогда

я смогу решать, уходить ли в пещеру или постараться перебить их  здесь,  в

лесу, если это окажется возможным.

   Я тщательно приготовился ко сну, зная, что он все равно сморит меня. На

гамак уложил одеяло, так, чтобы казалось, будто лежит человек: под одеялом

спрятал ящик с консервами. Теперь гамак  прогибается,  словно  от  тяжести

тела. Вместо головы пристроил котелок.

   А сам укладываюсь во втором гамаке, почти над самой землей. Если кто-то

заглянет в окно, увидит гамак, висящий повыше. Меня он не заметит.

   Итак, ловушка приготовлена, если  только  и  на  этот  раз  фортуна  не

сыграет против меня. Когда-то в школе  товарищи  считали  меня  "везучим",

который умудряется ответить, не зная урока. Так  же  думали  в  институте,

особенно когда в меня без памяти влюбилась  дочь  декана.  Удачливым  меня

считали и  сослуживцы.  Но  я-то  знал,  что  все  обстоит  наоборот,  что

неистовая любовь рыжей  красавицы-дуры  приносит  мне  одни  несчастья;  я

предчувствовал, во что  выльется  мой  служебный  успех,  моя  "блестящая"

научная карьера. И не ошибся... Впрочем,  если  до  конца  быть  правдивым

перед собой, то надо признать, что мрачные предчувствия  были  неясными  и

туманными, а розовые надежды казались близкими к осуществлению...

   Мое ложе неудобно, сказывается отсутствие запасного одеяла. И все же  я

довольно скоро уснул.

   19 сентября.

   Проснулся  я  с  острым   ощущением   опасности.   Сколько   потом   ни

анализировал,  что  именно  меня  разбудило,  не  мог   вспомнить   ничего

существенного: ни треска веток, ни  шума  шагов,  ни  каких-нибудь  других

звуков, возвещающих о появлении двуногого зверя.

   Я открыл глаза, одновременно нащупывая рукой винтовку.  И  почти  сразу

увидел тень на стене. Квадрат лунного света - как экран, а на нем - хищный

профиль.  Очевидно,  человек  осторожно  сбоку  заглядывал  в   окно,   не

рассчитывая, что лунный свет выдаст его. Я тихонько отвел  предохранитель,

хотя прекрасно понимал, что исход борьбы сейчас зависит не столько от моей

быстроты и ловкости, сколько от количества врагов.

   Хищный профиль  застыл  на  экране.  Потом  внезапно  исчез,  но  через

несколько минут появился  снова.  Задвигался.  Было  похоже,  будто  птица

разглядывает добычу, поворачивая голову то направо, то налево.

   Ожидание становилось нестерпимым. Пусть это кончится - все  равно  как.

Пусть он попробует войти - и тогда посмотрим, кто кого. Легко я не сдамся,

терять мне нечего.

   Но профиль исчез окончательно, а дверь не открывалась.

   Волосы на моей голове шевелились. Я  представил,  как  гончие  окружают

хижину, как советуются, не решаясь войти.

   Мой бог, как я завидую птицам! Любая из  них  легко  ушла  бы  из  этой

западни. Сначала она понаблюдала  бы,  как  движутся  преследователи,  как

медленно сжимают  смертельное  кольцо,  а  потом  под  самым  носом  легко

вспорхнула бы, оставив врагов в дураках.

   Впрочем, человек придумал ловушки и для птиц...

   Я все еще лежу неподвижно, и моя  рука,  сжимающая  винтовку,  затекла.

Дает о себе знать голод. А тень  на  стене  больше  не  появляется.  Экран

медленно движется и исчезает по мере того, как уходит луна  и  надвигается

рассвет. Восходит солнце. На стене  шевелятся  узоры  -  тени  ветвей.  За

стенами щебечут птицы.

   Осторожно подтягиваю к себе сумку, приготовленную с  вечера.  В  ней  -

пачка  газет,  шоколад  и  начатая  бутылка  мартеля.   Приятная   теплота

разливается  по  телу  после  нескольких  глотков.  Быстро  хмелею.  Страх

отступает. Вместе с ним меня покидает спасительная  осторожность.  Надоело

бояться. Все надоело!

   Встаю и выхожу из хижины с винтовкой в руках! Пусть видят, что я  готов

к встрече, да, пусть видят!

   В кустах что-то блеснуло. Я заметил широкий  ствол,  похожий  на  ствол

базуки. Может быть, показалось? Я пошел вправо, кося  краем  глаза.  Ствол

поплыл за мной. Пошел налево -  и  он  повернулся,  не  выпуская  меня  из

прицела, словно привязанный невидимой нитью. Сигнальной нитью.

   Ни почему он медлит? Почему не стреляет? Ах да, они ведь  могут  только

догадываться, что я - это я, точно знать они не  могут,  пока  не  поймают

меня.

   Раздается едва слышное стрекотание. В джунглях много различных  звуков,

но этот звук посторонний. Теперь я догадываюсь о его причине!

   Ладно, хватит! Пришла моя очередь!

   Я вскинул винтовку  и  несколько  раз  выстрелил.  Продолжая  стрелять,

бросился к тому месту, где раньше блестел металл.

   Раздвигая кусты, я шел напролом.  Обыскал  все.  И  убедился,  что  мне

нечего бояться за свой разум и что худшие мои  опасения  подтвердились.  Я

нашел пустую кассету от кинопленки.  Моя  догадка  была  верна,  и  ствол,

похожий на ствол базуки, не мог изрыгнуть смертельного пламени.

   Меня выследили не профессионалы, не полицейские  детективы,  специально

обученные приемам охоты. Они действуют по стереотипу, а мое  поведение  не

шаблонно. Поэтому не им было суждено выследить меня...

   Кроме армии, полицейских и шпиков, человечество, преисполненное любви к

ближнему и заботы о нем,  содержит  еще  одну  армию  -  всепроникающую  и

всезнающую, обладающую мощным оружием, от которого нет  нигде  избавления.

Оно просочится сквозь запертую дверь  и  закрытые  ставни,  как  газ.  Оно

обратится к твоим глазам, а если закроешь их, станет нашептывать  на  ухо.

Заткнешь уши - оно проникнет к тебе иным путем, оно примет любой  облик  -

вплоть до текста для слепых, который ты уловишь кончиками пальцев.

   Те, кто пользуется этим оружием, действуют не  по  стереотипам.  Это  и

помогло им выследить меня.

   Да, теперь я знаю, что это был за ствол, что за стрекотание слышалось и

почему оно не убивало. Впрочем, оно убивает, только не так, как  пуля.  Не

мгновенно,  но  во  сто  крат  мучительнее.  Телескопическая  насадка   на

объективе  кинокамеры!  Она  позволила   кому-то   из   своры   репортеров

запечатлеть мои движения. Он попытается использовать  кадры  как  материал

для расследования, как повод для шумихи. Он и его коллеги по своре  сумеют

подогреть обывателя, сыграть на его страхе и злобе.  К  ним  присоединятся

все, кто ненавидит науку, кто пытается обрушить на ее пути  завалы  ложных

толкований и фальшивых добродетелей,  кто  ставит  барьеры  и  капканы  на

безграничном пути исследователя. Они поднимут такой крик, что  это  свяжет

руки последним моим молчаливым покровителям. А  уж  для  этих  нет  ничего

хуже, чем предположение, что я попаду в руки врагов  и  заговорю.  В  этом

случае они, как Поводырь, пойдут на все, чтобы я замолчал навеки. Я должен

бояться и тех и других. И врагов, и друзей, и союзников, и покровителей  -

абсолютно всех. Вот награда за желание установить высшую справедливость на

этой проклятой планете!

   Где  же  выход?  В  любом  положении  должен  быть   выход   даже   для

неудачника... Разве что... Разве что так: этот репортеришка  рассматривает

меня только в одном плане - как охотник дичь. Вряд ли он ожидает, что дичь

превратится в охотника. Мое спасение не в пещере, не в бегстве.

   Далеко уйти этот киносъемщик не мог. Надо настичь  его.  Даже  если  их

двое или трое, я обязан справиться. Большими группами они  не  охотятся  -

таковы условия их заработка. Против меня - только то, что я пока ничего не

знаю о численности врагов и об их  намерениях.  За  меня  -  мой  ум,  мое

оружие, неожиданность моей реакции и большой опыт. Лишь бы невезучесть  не

вмешалась...

   В своей жизни я знал многих невезучих. В сущности, все мои товарищи  по

общему делу, в том числе Густав и Поводырь, были такими же невезучими, как

я.  Мы  хотели  одного,  а  получали  другое.  Судьба  играла  против  нас

краплеными картами.

   Несколько раз обхожу вокруг хижины, затаиваюсь за деревьями,  перебегаю

небольшие полянки и  опять  затаиваюсь.  Преследователей  не  видно  и  не

слышно. Скорее всего, их, или его, уже нет здесь. Если он  был  один,  то,

засняв меня на пленку, теперь постарается поскорее доставить ее в город. В

любом случае ему придется возвращаться к реке. Но в этих "местах есть лишь

одна удобная бухта...

   Необходимо поскорее проверить мои предположения.

   Я знаю кратчайшую тропу к бухте. Лианы хлещут меня по лицу,  легким  не

хватает воздуха...

   Ага, я не ошибся - вот  его  лодка!  Репортеришка  вернется  к  ней,  и

здесь-то я его щелкну, только не так, как он меня. Уж  будьте  спокойны  -

миндальничать не буду.

   Тщательно  выбираю  место  в  кустах.  Отсюда,  разделенный   крестиком

оптического прицела, мне виден большой участок берега и реки. В центре, на

пересечении линий, - лодка.

   У меня в запасе минимум полчаса, даже если он вышел сразу же после моих

выстрелов. Небось, испугался до смерти. А ведь с самого  начала  знал,  на

что идет. И все-таки...

   Мой  бог,  сколько  лет  прошло  со  времени  моего   так   называемого

"преступления"! Убийц и грабителей прощают "за давностью содеянного", но о

моем "деле" не забывают.

   Разве я не такой, как все, и разве мои мысли не такие, как  у  всех,  а

мои действия резко отличаются  от  действий  других  людей?  Разве  тысячи

других людей, прочти они мой дневник, увидели бы во мне нечто  такое,  что

отличает меня от них? Разве не посочувствовали бы мне? Я ненавижу так  же,

как и они, презираю многое из того, что достойно  и  их  презрения,  боюсь

болезней и стихий, которых и они боятся,  у  меня  такие  же  руки,  ноги,

туловище, волосы, кожа,  нервы,  мозг...  Я  неотличим  от  вас,  люди,  и

все-таки вы преследуете меня. Для вас все эти долгие годы - просто отрезок

жизни. А для меня нет ни месяцев, ни  дней  -  только  минуты  и  секунды.

Миллиарды секунд, каждая из которых превращена в  кошмар  сознанием  того,

что тебя преследуют.

   Я вспоминаю свою жизнь: кровь и  смерть,  удары  из-за  угла,  удары  в

спину, мерзость и грязь, продажные аристократы и  жалостливые  шлюхи...  А

вокруг, в джунглях, в  это  время  разыгрываются  свои  драмы  и  комедии:

перекликаются  на  ветках  страстные  любовники  птицы  инамбу,  стрекочут

деловитые зеленые попугайчики, строят гнезда королевские  фазаны.  Вот  из

кустов выглянул шакал, понюхал воздух и  скрылся.  Может  быть,  испугался

более  крупного  зверя?  В  этом  мире  -  идеальный  порядок,  все  четко

установлено раз и навсегда. Известно, кто кого может есть и кому  от  кого

надо удирать. У  каждого  свое  место  на  лестнице,  ведущей  ввысь  -  к

человеку. А уже там начинается хаос. Хилый побеждает атлета,  малый  народ

одерживает верх над большим, ничего нельзя предугадать наперед, все мерзко

и туманно...

   Мое настороженное ухо уловило какой-то шум, но не в той стороне, откуда

должен был появиться враг. Неужели я не заметил его, а он выследил меня?

   Подозрительный  шелест  раздался  сзади.  Я  резко  обернулся  и  успел

заметить человека, который тотчас спрятался за  дерево.  Я  выстрелил,  но

промахнулся. И тогда отчетливо прозвучала команда:

   - Выходи, Пауль Гебер!

   Команду повторили несколько голосов - справа и слева от меня.

   В ужасе я бросился к реке, но, не добежав до лодки, заметил  растянутую

между деревьями сеть. Меня ловили, как дикого зверя.  Я  круто  свернул  в

сторону, стреляя на бегу.

   Я не видел врагов, но они меня видели. Магазин  винтовки  был  пуст.  Я

отбросил  ставшее  ненужным  оружие  и  выхватил  пистолет.  Они   глубоко

ошибаются, если собираются взять меня живым. Я  бежал,  продираясь  сквозь

заросли, сколько хватило сил. Упал на траву, уже ничего не видя, ничего не

чувствуя, кроме того, что мне не хватает  воздуха.  Казалось,  мои  легкие

вот-вот разорвутся. Если бы преследователи сейчас настигли меня, то  взяли

бы легко.

   Прошло несколько минут, прежде чем я начал различать ветви над  головой

и  защемленные  между  ними  синие  кусочки  неба.  Все  воспринималось  с

особенной остротой  -  порхающие  птицы,  налитые  зеленым  соком  листья,

кое-где просвечивающие на солнце... Хотелось  жить.  Так  хочется  жить  и

траве, которую мы топчем, и собакам,  которых  используем  для  опытов.  Я

никогда  не  мог  заставить  себя  препарировать  черепа  собакам,  и  мне

говорили, что я слишком сентиментален.

   Наконец я смог сесть, прислонившись к стволу дерева. Теперь я  осознал,

что нахожусь в еще худшем положении, чем там, у  хижины.  У  меня  нет  ни

запасов пищи, ни  стен,  за  которыми  можно  укрыться.  Вряд  ли  удастся

незамеченным пробраться к  пещере  в  скалах.  К  тому  же  мне  еще  надо

определить направление к ней...

   Я поднялся. И в то же мгновение щелкнул выстрел. Ноги сами сделали свое

дело. Над моей головой просвистела  одна  пуля,  вторая...  Я  понял,  что

стреляют не по мне, а в воздух, пугают, гонят  в  ловушку.  Но  понял  это

слишком поздно, когда увидел впереди себя высокий  обрывистый,  совершенно

незнакомый мне берег. Внизу, на расстоянии  пяти-шести  метров,  виднелись

острые зазубренные пики камней, вода  между  ними  была  покрыта  сплошной

пеной.

   Я побежал вдоль берега, через заросли, которые становились все  реже  и

реже. Далеко впереди виднелись голые скалы. Где-то там  находится  пещера.

Если бы только удалось оторваться от преследователей! Мне чудились  крики:

"Стой, Пауль Гебер, все равно не уйдешь!" - и пистолет в моей руке казался

детской игрушкой. Я стал  задыхаться.  Больше  мне  не  выдержать.  Сейчас

упаду...

   Внезапно стремительная тень  накрыла  меня.  Я  почувствовал  рывок  за

плечи, повис над землей и увидел, как быстро удаляются кусты, как  деревья

становятся маленькими. Прямо на меня двигались, вырастая, пики скал.

   Я знал, как охотятся на волков с вертолета, и был уверен, что  на  этот

раз меня постигла волчья  судьба.  Вспомнил  на  миг  страшное  видение  в

грозовом небе. Значит, оно мне не просто чудилось...

   Конец, подумал я, чувствуя опустошенность и облегчение. Конец бегству и

борьбе, конец всему...

   ...Я очнулся  полулежащим  в  кресле  в  небольшой  круглой  комнате  с

мерцающими стенами. На них возникали и гасли непонятные  символы,  похожие

на детские каракули. Попробовал встать и  не  сумел.  Хотел  взглянуть  на

потолок, но не смог поднять головы.  На  мне  не  было  пут,  но  какая-то

неведомая сила удерживала меня в одном положении.  Оно  было  удобным  для

тела, руки и ноги не затекали.

   Напротив меня в стене возникла дверь, которой там раньше не было. В нее

вошел... инопланетянин.

   Очевидно, усталость отняла у меня все силы. Их не  оставалось  даже  на

то, чтобы  удивиться.  А  в  том,  что  это  не  человек,  сомневаться  не

приходилось. У него было четыре  руки;  на  лице,  похожем  на  человечье,

вместо носа торчал большой изогнутый клюв. Я понял, кого  видел  в  проеме

между тучами и почему  его  профиль  был  горбонос  и  ужасен.  Тогда  мне

казалось, что схожу с ума. А теперь остается лишь недоумение:  как  я  мог

его увидеть с земли?

   Но инопланетянин не оставил мне времени  на  размышление.  Он  взмахнул

рукой, и на стене появилась картина: несколько человек преследуют  одного.

Этим одним был я. Затем появился корабль, похожий на  восьмерку.  Из  него

опустился какой-то прибор и поднял человека в корабль из-под самого носа у

преследователей. От корабля  потянулась  пунктирная  линия,  наворачиваясь

виток на виток. По  обе  стороны  от  нее  вспыхивали  символы,  но  я  не

догадывался, что они означают. Затем появилось  схематическое  изображение

системы двух солнц, вокруг  которых  вращались  планеты.  Одна  из  планет

пульсировала, росла...

   Инопланетянин показал рукой на себя, потом - на изображение планеты.  Я

понял: он - оттуда. Инопланетянин повторял свои движения  снова  и  снова,

как бы требуя чего-то от меня. Возможно, он не был уверен, понял Ли я его.

   Я сделал усилие, чтобы кивнуть.  В  тот  же  миг  исчезла  скованность,

движение получилось свободным.

   Инопланетянин внимательно смотрел на меня. Его  лицо  было  невозмутимо

или казалось таким мне. Я встал, подошел к стене и, показывая на себя и на

изображение его родной планеты, постарался улыбнуться  во  весь  рот,  как

улыбался когда-то начальнику, рассказывающему о своем очередном повышении.

   Инопланетянин положил одну из своих рук на мое плечо, мягко усадил меня

в кресло. В стене словно образовалось окно, и в нем я  увидел  удаляющуюся

Землю. Сиреневые тени, как газовые  шарфы,  вились  вокруг  ее  атмосферы,

размывались очертания материков. Планета, отвергшая меня, казалась  отсюда

большим светящимся глобусом, который ничего не  стоит  разбить  на  мелкие

осколки метким броском камня. Больше мне не страшны были гончие. Возможно,

им  придется  бояться  теперь  меня.  Я,  изгнанник,  затравленная   дичь,

заклейменный и непрощенный, первым из людей  Земли  вступил  в  контакт  с

могущественными пришельцами,  несомненно,  обладающими  страшным  оружием.

Кто-то когда-то говорил мне: "Если уже неудачнику повезет,  то  это  будет

большое везение". Сквозь полудрему я видел четырехрукую  фигуру,  уходящую

из каюты, в провале стены - вращающийся знакомый глобус,  сделанный  будто

из светящегося хрупкого стекла... Давно, в школе,  я  стрелял  в  подобный

глобус из рогатки. Доверят ли мне инопланетяне свою "рогатку"?

   Впервые за последние двадцать семь лет я уснул спокойно...

   Второй день на корабле.

   Проснулся я, чувствуя себя бодрым и сильным, помня  все,  что  со  мной

происходило, и непонятным образом зная многое о корабле и его экипаже. Мне

было известно, например, что  корабль  вращается  по  околоземной  орбите,

космонавты хотят выбрать место для посадки и ждут моих советов.

   Изумление перед собственным знанием длилось лишь  несколько  секунд.  А

затем я вспомнил, - именно вспомнил, а не сообразил или понял, -  что  все

эти сведения получил во сне. Гипнопедия? Не каким  образом  они  составили

программу обучения для неподготовленного?

   В это время на стене вспыхнул сигнал,  означающий,  что  кто-то  просит

разрешения войти. Я мысленно дал разрешение, и в стене тотчас образовалась

дверь. В каюту вошел Маас. На корабле он был космолингвистом.

   - Рад видеть тебя, Пауль, - сказал Маас.

   - Рад видеть тебя, Маас - откликнулся я на их языке, который теперь был

моим вторым языком.

   - В самом начале нашей беседы я хочу извиниться, если в наших действиях

было что-либо, включающее насилие над твоей волей.

   Я сделал отрицательный жест, но он продолжал:

   - Во-первых, мы насильно подняли тебя в корабль, но поступили так  лишь

потому, что уловили твой мысленный  призыв,  твою  просьбу  о  спасении  и

защите. Во-вторых, мы обучили  тебя  своему  языку,  не  спрашивая  твоего

согласия, но это был наиболее короткий путь и к установлению контакта, и к

тому, чтобы избежать любых недоразумений.  Стоит  тебе  пожелать  -  и  мы

сотрем знание нашего языка в твоей  памяти,  возвратим  тебя  точно  в  то

место, откуда взяли. Более того, мы можем вернуть тебя в то же время  и  в

ту же ситуацию...

   - Нет, нет, - поспешно сказал я. - Вы правильно истолковали мой  призыв

и ни в чем не ущемили мою свободу.

   - Уважать свободу - первый закон разумных цивилизаций, - сказал Маас. -

Его надо соблюдать очень тщательно.

   - Вы его не нарушили, -  заверил  я,  думая:  вы  не  знаете,  как  его

"уважают" на Земле. Ну что ж, постараюсь предупредить события и выдать вам

информацию которая поможет мне скорее достичь цели.

   Маас ласково смотрел на меня. Его глаза очень походили на человеческие,

но были намного больше и простодушней. И цвет их часто менялся. Я старался

не смотреть на его клюв. Он постоянно напоминал мне, что  я  говорю  не  с

человеком, даже не с метисом или черным, и, как это ни обидно, моя  судьба

зависит от него. Маас сказал:

   - Если ты согласен, я соберу остальных членов экипажа, и ты  расскажешь

о своей планете. Мы выбирали место посадки,  когда  заметили  тебя.  Может

быть, мы неправильно истолковали ситуацию, которая тогда складывалась,  но

на всякий случай решили воздержаться от  посадки,  пока  не  поговорили  с

тобой.

   - Правильно поступили! - воскликнул я. - Вам  трудно  даже  представить

ужасные последствия, которые повлекла бы ваша посадка на Землю. Но разве с

Земли вас не заметили? А то ведь они постараются заставить вас сесть.

   - Заставить? - изумленно спросил он.

   - Вы все поймите, когда я расскажу, что происходит  на  Земле.  А  пока

ответь на мой вопрос, - попросил я.

   - Корабль не могут заметить. Он окружен  полем  нулевого  времени.  Для

всех остальных, кроме нас, его нет. Из поля мы выходим очень ненадолго.

   - Но ведь я же вас видел. Наверняка, видели и другие. И если кто-нибудь

правильно истолковал...

   - Разве вы можете проникнуть в нуль-время?

   - Я не знаю, что это такое. Возможно, вы расскажете мне о нем?

   Маас смущенно пожал огромными прямоугольными плечами:

   - Новые знания мы передаем не всем. Иначе их могут употребить во  вред.

А мы слишком мало знаем о тебе и о твоей планете.

   - Сейчас узнаете больше, - пообещал я. - Зови своих товарищей.

   Дверь в каюту снова  открылась.  В  нее  вошли  по  одному  еще  четыре

инопланетянина. Для меня все они были слишком похожи  на  Мааса,  мне  еще

предстояло научиться различать их. Постепенно я  стал  замечать  некоторую

разницу в лицах и еще больше - в жестах.

   - С чего же начать? - спросил я у себя и у них.

   - Расскажи о себе. Почему за тобой бежали и ты просил о помощи?  Почему

твой мысленный призыв был адресован вовсе не к тебе подобным, а  скорее  к

кому-то абстрактному, находящемуся в вышине? Может быть, к нам? Но как  ты

узнал о нашем присутствии? - спросил Маас.

   - И почему наша посадка могла бы повлечь неприятности?  -  спросил  его

товарищ.

   - Пожалуй, именно с этого и нужно начинать,  -  согласно  кивнул  я.  -

Ведь, рассказывая о себе, я тем самым  сообщу  вам  многое  из  того,  что

происходит на Земле, причем буду освещать  события  с  субъективной  точки

зрения.  А  она  всегда  является  более  правдивой,  чем  так  называемая

"объективная". Говоря по совести, объективной  точки  зрения  в  рассказах

людей вообще не существует. Это лишь маскировка, предназначенная для того,

чтобы обмануть или поработить кого-то. - Я хорошо  представлял  себе,  как

воспринимают мои слова эти существа, у  которых  первым  законом  является

уважение к свободе воли каждого  члена  общества.  -  Итак,  я  -  ученый,

изучающий человеческий мозг. Я составлял карты мозга, то есть определял, в

каких его местах локализованы различные центры,  управляющие  всем  телом.

Понятно, что для этого надо было провести множество опытов на живом мозге.

Кроме того, я изучал коренные, принципиальные отличия  мозга  человека  от

мозга любого иного животного. И уже как любитель,  я  пытался  установить,

имеют ли место в действительности  такие  явления,  как  познание  мира  и

приобретение информации непосредственно мозгом, без помощи органов чувств.

В связи с этим я изучил различные излучения мозга. Мне удалось открыть два

характерных излучения, я назвал их "с" и "у". "С" - от слова "супер",  "у"

- от слова "унтер". С-излучение оказалось  присущим  только  человеческому

мозгу и не наблюдалось ни у одного вида  животных.  Выяснилась  любопытная

деталь: с-излучение является преобладающим и определяющим у одних людей  и

подчиненным  -  у  других.  Те,   у   которых   преобладало   у-излучение,

свойственное мозгу животного, всегда проявляли значительные  отклонения  в

психике.  Это  ярко  выражено  у  дебилов,  идиотов  и  других   калек   с

органическими  дефектами  мозга.  Мне  удалось   построить   аппарат   для

регистрации излучений. Его можно было использовать как для  диагностики  и

лечения, так и для правильного распределения людей  на  различные  работы.

Естественно, данные исследований не всегда полагалось разглашать...

   - Почему? - спросил Маас.

   - Человек чаще всего не желает знать правду о себе.  Он  изо  всех  сил

старается казаться лучше, чем есть, не только перед другими,  но  и  перед

собой. Это нужно ему и для собственного удовлетворения, и для того,  чтобы

занять местечко получше.  Многие  бы  ужаснулись,  узнав  правду  о  своем

организме; многие  отказались  бы  иметь  детей,  которым  суждена  участь

родителей; многим пришлось бы  переместиться  гораздо  ниже  по  служебной

лестнице; а некоторым нашлось бы место разве что в клетках зверинца или  в

клиниках для душевнобольных. Теперь вы понимаете, что  тысячам  богачей  и

властителей, получившим блага не в соответствии  с  балансом  между  с-  и

у-излучениями, было очень выгодно избавиться от меня. Однако в это время в

моей стране появилась новая политическая  партия.  Она  решила  уничтожить

устаревшие формы правления, построить во всем  мире  новое  общество,  где

блага распределялись бы в строгом  соответствии  с  силой  каждой  расы  и

национальности. Философам и руководителям этой  партии  очень  пригодились

мой аппарат-регистратор и мои наблюдения. Теперь они могли подкрепить свои

теории научными данными.

   - И остальные люди согласились с ними? -  спросил  космонавт,  сидевший

рядом с Маасом.

   - Далеко не все, - ответил я.  -  Пришлось  выдержать  упорную  борьбу.

Наконец новая партия победила в моей стране и еще в нескольких странах. Но

зато в других государствах поднялся страшный шум.

   "Мой бог, если бы они могли к тому же проникнуть в Тайну!" - подумал я,

продолжая рассказывать:

   - Всех нас, кто стремился к справедливости и порядку, обвинили в  самых

тяжких преступлениях. Даже  мои  опыты  по  изучению  мозга  они  объявили

преступными. Вспыхнула война...

   - Разве война может что-то решить в споре?

   - В том-то и дело, что нет, - согласился я. - Мы проиграли войну,  нашу

партию в родной стране  объявили  вне  закона.  Но  основа  нашего  учения

осталась. Порядок, к которому  мы  стремились,  -  господство  сильного  -

существует в природе. Желание повелевать другими живет в каждом  человеке.

Этого наши враги не могут  выкорчевать.  Потому  они  так  стремятся  меня

уничтожить, чтобы сохранить в тайне результаты моих работ. Если бы я попал

в их руки, меня всяческими  средствами  заставили,  бы  отречься  от  моих

работ, признать их ошибочность...

   - Что значит "всяческими средствами"?  -  снова  спросил  сосед  Мааса.

Почему-то он не нравился мне все больше и больше. Может быть, причиной был

тембр его голоса.

   - "Всяческими" - это когда не останавливаются ни  перед  чем,  лишь  бы

добиться желанного результата. Применяют психологическое давление,  голод,

химические препараты, страх смерти, пытки...

   - Ужасно! - воскликнул Маас, будто нервная дамочка. - Неужели на  вашей

планете еще не изжиты такие жестокие методы подавления свободы личности?

   - Если бы вы приземлились, то на себе узнали бы, что такое принуждение,

- уверенно сказал я.

   - Ну, нас принудить невозможно, - улыбнулся Маас.

   - Но во всяком случае вас не оставили  бы  в  покое.  Одно  государство

пыталось бы использовать вас в борьбе со своими соседями,  одна  партия  -

против другой. Так продолжалось бы до тех пор, пока вы  либо  потеряли  бы

ориентацию  и  отказались  от  своих  принципов,  либо  возненавидели   бы

какую-нибудь группировку, либо поверили лживым  призывам  к  гуманности  и

решили наказать зло. Пожалуй, в первую очередь вас попытались бы настроить

против меня и моих товарищей, ведь нас меньшинство, мы сейчас слабее...

   - Мы не помогаем сильным в борьбе против слабых, - твердо сказал Маас.

   - А слабым - против сильных? - спросил я. - Нам вы поможете?

   - Нет, - так же твердо сказал Маас. - Мы не помогаем меньшинству против

большинства.

   - Удобная позиция, - ответил я таким тоном, чтобы он понял, что я  имею

в виду. - Кому же вы помогаете?

   - Прогрессу.

   - Но прогресс может идти разными путями и в разных направлениях.

   - В конечном счете у него лишь одно направление.

   Мой бог, опять эти проклятые слова, которые любил Генрих, - "в конечном

счете"...

   - В таком случае соберите истинных слуг прогресса - крупнейших  ученых,

мудрецов и философов - и помогите им стать во главе человечества.

   - Ты готов указать их? - спросил Маас.

   - Готов.

   Выражение его  лица  изменилось,  и  я  понял,  что  опять  свалился  в

яму-ловушку. Маас укоризненно сказал:

   - Но ведь тогда мы совершим ошибку,  от  которой  ты  предостерегал,  -

окажемся втянутыми в вашу борьбу.

   Я ошибся в нем с самого начала. Он был гораздо хитрее, чем  казался  на

первый взгляд. Меня обманули его глаза. Почему я поверил им? Разве в своей

жизни не навидался каких угодно доверчивых и наивных глаз, которые на деле

неизменно  оказывались  обычной  маскировкой?  Или  меня   снова   подвела

невезучесть, на которую я забыл  сделать  поправку?  Все  же  я  попытался

бороться:

   - Вы поможете правому и благородному делу, поможете прогрессу.

   - Правое дело не должны насаждать инопланетяне, - мягко сказал Маас.  -

К тому же, когда они не знакомы с условиями развития данного общества.

   - Вы просто не хотите вмешиваться! - с горечью вскричал я.  -  Но  ведь

так называемое невмешательство - только ширма. Оно молчаливо  поддерживает

сильного  против  слабого,  подлого  против   честного,   хитрого   против

бесхитростного. Вот чего стоит ваше уважение свободы личности...

   - Оставим бесполезный спор, - сказал  Маас,  и  я  понял,  что  его  не

переубедить. - У нас есть правила, которые мы стараемся не нарушать.

   Он мельком глянул на одного из товарищей. Я заподозрил,  что  нарушения

правил бывают и у них. Это вселяло надежду. Маас продолжал:

   - Однако ты, кажется, убедил  меня,  что  совершать  посадку  на  Землю

преждевременно. Тем более,  что  мы  и  так  задержались  в  полете.  Если

пожелаешь, можешь лететь с нами. На нашей планете  ты,  как  представитель

Земли, подготовишь будущие контакты с твоей родиной. Если же нет...

   - Да! - не колеблясь, сказал я.

   - В таком случае разреши  нашему  биологу  осмотреть  твой  организм  -

пригоден ли он для жизни у нас?

   - Пожалуйста.

   -  Он  должен  будет  проверить  системы  усвоения  энергии,   подробно

познакомиться с устройством твоего мозга, с  особенностями  психики.  Ведь

она может нарушиться  в  наших  условиях,  и,  думая,  что  имеем  дело  с

человеком Земли, мы...

   - Согласен на все, - перебил я Мааса, уже представляя себя в роли посла

человечества. Какие возможности откроются передо мной!

   - Тогда отдохни. Биолог придет за тобой. - Маас направился к двери.

   Инопланетянин, ранее сидевший за спиной Мааса, пропустил  вперед  своих

товарищей и, прежде чем выйти из каюты, обернулся ко мне:

   - Меня зовут Куир, биолог. Я скоро приду. Пока у тебя  есть  время  все

взвесить. Ведь на Земле ты оставляешь так много: тех, кто был дорог  тебе,

с кем ты дружил, кого любил. И оставляешь надолго. Подумай...

   Я остался один. Последние слова биолога нисколько  не  поколебали  моей

решимости. Я-то хорошо знал, кого оставляю на Земле.  Соратников,  ставших

недругами. Рабов, превратившихся в гонителей. Друзей-предателей.  Те,  кто

не предал меня сегодня, предадут завтра. Семью? Но что такое моя семья?

   Жена? Типичная самка, изображающая примерную супругу. Я давно знал, что

она изменяет мне, и не очень осуждал ее, понимая, что неудачнику не  может

достаться иная жена. Да и сам я не оставался в долгу и не упускал минутных

радостей, которые иногда подбрасывала судьба.

   Буду ли я скучать по детям?

   Они росли достаточно эгоистичными, чтобы любить меня ровно на  столько,

сколько благ я им мог предоставить. А после войны я не мог им дать ничего.

Хорошо еще, если то, что они говорили обо  мне  представителям  прессы,  -

вынужденные признания, а не запоздалая искренность.

   О ком же еще я  мог  бы  пожалеть?  О  Рексе?  Но  верный  пес  заколот

солдатом. Я вспомнил безымянную могилку Рекса, и сердце сжалось. Это  было

существо, действительно любившее меня. Собачья любовь -  высшее,  а  может

быть, и единственное проявление истинной любви. У него были острые и очень

чуткие уши, умные и преданные глаза - карие, с искринками.  Светлое  пятно

на широкой груди. Всякий раз, подходя к дому, я твердо знал, что он,  лежа

на ковре, настораживает уши и подымает  голову,  интуитивно  чувствуя  мое

приближение. Его глава радостно вспыхивают, хвост начинает весело  стучать

по ковру.

   Его заколол штыком чужой солдат, когда, спасая мою жизнь, Рекс  прыгнул

на него. Обернуться ко мне солдат не успел. Моя пуля вошла в его  затылок.

Несомненно, она попала в продолговатый мозг, немедленно  наступил  паралич

дыхания, и солдат не успел даже почувствовать боли.  Слыша  последний  вой

верного пса, я сожалел, что машинально, по давней  привычке,  выстрелил  в

затылок его убийце, а не отомстил достойнее.

   Ничего, теперь я получу возможность отомстить всем, как только  овладею

знаниями и оружием пришельцев. Я засмеялся. Мой бог, если  бы  люди  могли

узнать,  что  первым  человеком,   установившим   контакты   с   внеземной

цивилизацией, буду я - изгнанник, жаждущий мести!

   Третий день на корабле.

   Я называю днем этот отрезок времени условно - просто я проснулся  после

недолгого сна. Раскрыл глаза и смотрел на мерцающие стены каюты, вспоминая

все, что  со  мной  случилось,  сомневаясь,  не  почудилось  ли  мне  это.

Возможно, все происходило вовсе не так, как мне казалось. Не было никакого

космического корабля. Меня догнали враги. Во время допросов я сошел с ума.

Теперь нахожусь  то  ли  в  психиатрической  клинике,  то  ли  в  тюремной

больнице, а мой больной мозг рождает иллюзии.

   Я возражал себе, думая,  что  сумасшедшие  не  относятся  критически  к

собственным   иллюзиям.   Впрочем,   возможно,   у   меня   особая   форма

помешательства. Я ведь неудачник. Мне могло и в сумасшествии  не  повезти.

Как проверить, происходит ли все это наяву?

   Словно опровергая мои сомнения, на стене  вспыхнул  условный  сигнал  -

можно ли войти? Я разрешил, и в дверь вошел биолог.  Куир.  В  отличие  от

порывистого Мааса, у него были медленные,  скользящие  движения,  глаза  -

круглые, похожие на совиные. Как и в  глазах  Мааса,  в  них  одновременно

мелькало столько разных выражений,  что  казалось,  будто  они  непрерывно

меняют цвет.

   Куир приветствовал меня, затем спросил:

   - Ты не передумал?

   - Конечно, нет.

   - Тогда пойдем.

   Я пошел за ним по длинному коридору. Стены здесь мерцали,  как  в  моей

каюте, на них все время появлялись и исчезали какие-то  символы.  Заметив,

что я их рассматриваю, Куир объяснил:

   - Информация для всего экипажа, поступающая и от приборов, и от  людей.

Каждый сообщает свой важнейшие мысли, информирует о решениях,  о  делах  -

обо всем, что считает наиболее важным. В любой момент, посмотрев на стены,

я могу узнать о делах и  намерениях  остальных,  поспорить  с  товарищами,

что-то им подсказать...

   - Но как вы можете узнать, говорят ли они правду?

   - Кто же станет обманывать? Это ведь не игра.

   Куир притворился, будто не понимает, о чем идет речь,  но  я  не  верил

ему.

   - Разве у ваших товарищей не бывает мыслей, которые  один  скрывает  от

других?

   - Есть мысли, которые не имеют значения для других.  О  них  просто  не

сообщают.

   "Хитришь, парень! - подумал я, но счел лучшим промолчать.

   Мы вошли в комнату,  казавшуюся  тесной  из-за  обилия  приборов.  Куир

усадил меня в глубокое кресло с контактными пластинами для рук и  ног.  На

голову мне он надел шлем с антеннами, похожий на шлем моего  регистратора.

Я испуганно дернул головой, и он сказал:

   - Это не больно и вреда тебе не принесет.

   То  же  самое  я  иногда  говорил  испытуемым,  когда  подключал  их  к

регистратору. Неприятный холодок пополз по моей спине, сердце забилось так

сильно, что тошнота подступила к горлу.

   - Ты передумал? - спросил Куир. - Никогда не поздно  изменить  решение.

Тебя ведь никто не заставляет.

   Таких фраз никогда  не  говорили  в  наших  лабораториях.  Я  несколько

успокоился и сам помог надвинуть шлем на свою голову. Я все время думал  о

том, как бы поскорее добраться до  их  знаний  и  оружия.  Меня  буквально

сжигали нетерпение и жажда мести.

   Куир покрутил верньеры, по шкале прибора пробежали  голубые  змейки,  и

вдруг я увидел наш лагерь с аккуратными  дорожками  и  чахлыми  деревьями,

знакомые корпуса блоков и служб, наблюдательные вышки. Передо  мной  стоял

Генрих в сопровождении двух солдат. Неузнаваемый Генрих - кожа  да  кости.

Длинный нос и сдвинутые брови образовывали букву "Т" на его  лице,  первую

букву слова "тоден". Он, несомненно, был отмечен и заклеймен  этой  буквой

со дня рождения. Я сказал:

   - Все-таки мы встретились, Генрих,  и  ты  пришел  ко  мне.  Рад  нашей

встрече.  Ты,  наверное,  слышал,  что  мне  удалось   построить   прибор,

регистратор  психоизлучения.  Это  тебе  не  математика,  тут  испытуемому

никакая хитрость и обман не  помогут.  Сейчас  с  помощью  регистратора  я

загляну в твои помыслы и узнаю, так  ли  они  чисты,  как  должны  быть  у

патриота. А заодно мы выясним  способности  твоего  мозга,  узнаем,  какое

излучение для него характерно и можно ли мозг твой  излечить.  Скажу  тебе

откровенно, как старому школьному товарищу, что до  сих  пор  мой  аппарат

свидетельствовал не в пользу таких, как ты. Помнится,  ты  утверждал,  что

чистый эксперимент - основа науки. Сейчас ты имеешь дело с поистине чистым

экспериментом. Я только записываю общие данные, характерные для этнических

групп,  народностей  и  народов.  У  одних   преобладает   с-излучение   и

естественно, что они должны повелевать. Так  предназначила  сама  природа.

Другим, низшим, нациям свойственно  у-излучение.  Я  уже  составил  больше

десятка таких карт, обобщил данные регистратора...

   Нет, Генрих никогда не умел проигрывать  с  достоинством.  Он  даже  не

хотел дослушать мою лекцию и закричал:

   - Сказать, что излучает твой мозг, Пауль? Я знаю это и без приборов!

   Мой бог! Трудно передать, что я чувствовал в ту минуту. Мне показалось,

что он _знает_. У меня задрожали ноги. Сразу не смог  сообразить,  что  он

никак не мог, проникнуть в Тайну. Его слова действовали, как яд кураре.  У

меня в голове все перепуталось, раздался гул и визг.  Небо  раскололось  и

падало на меня.

   Потом мне рассказывали, что я упал  и  почти  двадцать  минут  бился  в

истерике.

   Меня отвели домой, и Магда изобразила на лице испуг и сочувствие.

   Пришли коллеги. Я плохо поддавался лечению. Три дня не мог  взяться  за

работу, боялся принять снотворное. Мне казалось, что меня хотят  убить  во

сне.

   На четвертый день я рискнул показаться  в  лаборатории.  Вид  пациентов

подействовал на меня успокоительно.

   Я тотчас взялся за Генриха. Череп ему вскрывали другие - мои пальцы все

еще  дрожали.  Центры  его  мозга,  управляющие  дыханием   и   некоторыми

двигательными комплексами, функционировали нормально, а вот  в  зрительных

областях коры были  органические  изменения  -  отечная  ткань,  отложения

солей. Несколько раз во время сеанса, когда я подключал регистратор к  его

открытому мозгу, у Генриха наступала клиническая смерть,  но  лучшие  наши

реаниматоры возвращали его к жизни. Пот застилал мне глаза, но я продолжал

опыты с его мозгом до тех пор, пока реаниматоры уже ничем не могли помочь.

   Только затем я отошел от стола, вышел из операционной  и  плюхнулся  на

стул в коридоре. Мимо меня в операционную провели большую группу детей.  У

меня еще хватило сил  погладить  одного  мальчика  по  голове,  вынуть  из

кармана  конфету  и  спросить:  "Как  тебя  зовут?"  Он  смотрел  на  меня

непонимающим взглядом.

   - Откуда ты, мальчик? - допытывался я.

   Он молчал.

   Все-таки я дал ему конфету. Конвоир сказал, что эти дети из России.

   Дети... Их были тысячи. Из разных стран Европы. Я не всегда  спрашивал,

откуда они. Иногда это удавалось определить по голубым змейкам,  танцующим

на экранах осциллографов. С детьми было удобно работать, кости черепа были

значительно мягче, чем у взрослых, и легко поддавались распилке  там,  где

нужно было расчищать места для электродов. Не так уставала рука, и за день

я  успевал  исследовать  вдвое  больше  пациентов.  Со   временем,   когда

наладилась  доставка  живого  материала  с  оккупированных  территорий,  я

экспериментировал исключительно на детях,  изучал  расположение  различных

центров, находящихся в коре больших полушарий, в мозжечке и  продолговатом

мозге.

   Все говорили, что я блестящий нейрохирург, но значение моих работ не  в

этом. Я не только изобрел регистратор и дал  своей  партии  стратегические

экспериментальные  данные,  необходимые  для  точного  определения  судьбы

различных народов.  Я  уподобился  величайшим  ученым  древности,  которые

первыми изучали мертвое тело. Но я пошел  еще  дальше  -  я  изучал  живой

человеческий  мозг,  продемонстрировав,  что  настоящая  наука   презирает

запреты.

   Я был бы признан величайшим ученым современности,  если  бы  судьба  не

обернулась против меня и моих сподвижников. Все  получилось  наоборот.  Мы

хотели принести счастье своей стране,  но  в  конечном  счете  (приходится

употреблять слова проклятого Генриха!) принесли ей страшнейшие разрушения.

Мы хотели возвысить свой народ, превратить его в расу господ,  но  привели

его к тяжкому бремени - комплексу вины. Мы хотели  уничтожить  врагов,  но

сделали их сильнее. И даже  мои  опыты  с  излучением  обернулись  Тайной,

которую я унесу в могилу. Лучше бы мне не знать ее!

   Видение одно за другим проносились передо  мной.  Я  видел  разрушенные

немецкие города, пламя пожаров, черные ливни  бомб,  трупы  наших  солдат,

валявшихся по обочинам дорог. Я видел, как русские танки  неудержимо  идут

по нашим полям, как они входят в наши города. Вторично я  пережил  бегство

из лагеря, дрожащими руками бросал в печь бумаги: карты, графики, сводки -

плоды моей работы. Солдат снова закалывал моего единственного друга Рекса.

   Все повторялось. Время обратилось  вспять.  Дети,  которым  я  вскрывал

черепа, снова шли мимо меня, и я протягивал одному из них конфету. Я бежал

из своей страны, унося с собой Тайну, сделал себе  пластическую  операцию,

стал неузнаваемым.

   Читая в газетах, как одного за другим вылавливают моих сподвижников,  я

буквально извивался от конвульсивного страха. Мое  тело  не  просыхало  от

холодного липкого пота. Мой след петлял из страны в страну.  Я  работал  в

концлагерях Чили, Парагвая, ЮАР. Я провел тысячи опытов по воздействию  на

мозг  наркотиков,  парализующих  и   одурманивающих   газов,   нейтронного

излучения, стремясь  добиться  полного  управления  сознанием  толпы,  как

единого целого, хотя и  состоящего  из  отдельных  частичек.  Я  стремился

управлять  им,  как  в  опытах  мои  коллеги  управляют  крысами,  подавая

определенные сигналы сбора к пище или тревоги.

   А результат?  Проклятые  гончие  шли  по  моему  следу.  Антифашистские

комитеты слали протесты, требования  о  выдаче,  донимали  моих  хозяев  и

покровителей так, что даже в Парагвае постарались избавиться от меня,  как

от "компрометирующего фактора".  Мне  фатально  не  везло,  в  отличие  от

"отцов" отравляющих и парализующих газов, водородных и нейтронных бомб.

   Я бежал в джунгли и однажды увидел след рубчатой подошвы и  коробку  от

сигарет. Меня поднимали на корабль, и я видел удаляющуюся  Землю,  которую

мои спасители могли бы уничтожить, расщепить на части, испепелить.  Отныне

я стану у них представителем этой планеты. И если буду достаточно  ловким,

то они вернут власть моей партии, а фюрером сделают меня. Миллиарды мозгов

будут подвергнуты проверке на  с-  и  у-излучения.  Одни  останутся  жить,

другие послужат материалом для опытов.

   Только бы никто не проник в Тайну. Нужно быть настороже!..

   Я попытался открыть глаза - и внезапно  кошмар  кончился.  Передо  мной

стоял биолог Куир. Его побелевшие пальцы сжимали верньер.

   - Что со мной было? - закричал я.

   - Успокойся. Я изучал твой мозг и твою память -  все,  что  хранится  в

ней, человек Земли...

   Он смотрел на меня с омерзением.

   Выходит, судьба снова сыграла  против  меня.  По  неведению  я  дал  им

заглянуть в свою память. Отчаяние сделало вялыми мои руки и ноги. Я понял,

что пришельцы не дадут мне оружия.

   Куир прошептал еле слышно:

   - Неужели на Земле много таких, как ты?

   Много ли? Еще бы! Да разве тысячи и миллионы не разделяют мои чувства -

не верят в свое превосходство над другими и не испытывают презрения к иным

народам? Большинство людей пугает лишь  логический  итог  -  концлагеря  и

истребление   миллионов.   Но   это   оттого,   что    они    недостаточно

последовательны. При умелом лечении это проходит. Луч надежды  вспыхнул  в

моем мозгу. Нет, не все потеряно! Пришельцы не дадут мне оружия, но, может

быть, удастся  заставить  их  выполнить  мои  замыслы?  Как  часто  всякие

интеллигентики пишут в своих книгах о раскаянии преступников,  о  невинных

жертвах, которые терзают их по ночам. Не верьте этим слюнтяям!

   Да мне не раз чудились вереницы истощенных детей, - бледных  заморышей,

которые спрашивали меня; "Дядя, а это не больно?"  Да,  я  видел  во  снах

черный  дым  крематориев,  жирный  человеческий  пепел,  колонны  рабов  и

смертников, опоясывающие земной шар  по  меридианам  и  параллелям.  Но  я

никогда не испытывал угрызений  совести.  Природа  ставит  на  всех  живых