Игорь Росоховатский. Мой подчиненный.

Научно-фантастический рассказ

1

— Пожалуйста,— сказал Юлий Михайлович и положил на мой стол несколько листов с

формулами и чертежами.

Я сдержал вздох — это не был бы вздох облегчения — и проговорил:

— Очень хорошо. Проверим и передадим заводу. Он был уже у самой двери, когда я

остановил его:

— Вы будете сегодня на вечере?

— А вы не против? — спросил Юлий Михайлович и опустил глаза. Но сделал это он

недостаточно быстро, и у меня на миг сдавило дыхание, потому что вряд ли

кто-нибудь мог спокойно смотреть в его огромные синие глаза.

— Ну что вы…— поспешно заверил я.

— До вечера,— сказал Юлий Михайлович.— Если успею рассчитать угол взлета, то

приду…

Когда дверь за ним закрылась, я облегченно вздохнул.

Я придвинул к себе листы, посмотрел на формулы и чертеж дюранового изгиба в

самой верхней части фюзеляжа. Утолщение шло под таким углом, чтобы постепенно

гасить поток разреженного воздуха. Решение, над которым девять лучших

конструкторов бились два года, было неправдоподобно простым. Но я знал по опыту,

что проверять бессмысленно. Мы затратили два месяца на проверку выведенных им

формул топлива и смазок, больше квар-тала весь мой отдел — свыше ста

конструкторов, инженеров и техников — проверял конструкцию крыла, созданную им

за три дня,— мы не нашли ни малейшей ошибки. Расчеты были безукоризненно

точными, как и линии в чертежах.

Я хорошо помню тот день, когда нам вручали награды. Первым в списке был я, потом

— мой заместитель, Григорий Гурьевич. Мы старались не смотреть на Юлия

Михайловича, а он как ни в чем не бывало вместе с другими сотрудниками подошел

поздравить нас. Мне пришлось пожать его горячую руку. Вместо ответной

благодарности я сказал:

— Сейчас вызовут вас.

Это были слова извинения, слова откупа. Нам обоим стало неловко…

К счастью, на сцену для награждения вызвали его, и я поспешил убраться подальше.

Непростительную ошибку совершил мой заместитель. Он пригласил Юлия Михайловича в

ресторан отметить премию вместе со всеми нами.

Были уже сказаны первые тосты, выпиты первые рюмки вина. У женщин заблестели

глаза и разгорелись щеки, мужчины стали многословнее и непринужденнее, а кресло,

оставленное для Юлия Михайловича, пустовало. Моя жена мимоходом спросила:

— А где же твой новый работник?

— Придет позже,— ответил я, надеясь, что он догадается не прийти.

Но он не догадался. Еще не обернувшись, еще только увидев, как изумленно

подпрыгнули брови женщин и внезапно удлинились шеи, я понял, кто вошел в зал.

Юлий Михайлович сел в пустующее кресло, и тотчас к его тарелке потянулось

несколько рук: начали излучать заботу соседки справа, слева и даже сидящие

напротив, через стол, хотя дотянуться оттуда было очень нелегко. Его тарелка

оказалась переполненной, в рюмке янтарился армянский коньяк.

Надо отдать должное Юлию Михайловичу — он делал все, чтобы не привлекать к себе

внимания. Но, как часто бывает, это лишь подлило масло в огонь…

Чтобы сбежать от надоевших поздравлений, я решил потанцевать с собственной

женой. Но ее кресло за столом пустовало.

— Не видел Лиду? — спросил я у Григория Гурьевича.

— А я свою жену ищу,— засмеялся Григорий.— Она наверняка там же, где твоя.

Пошли. Тут в первую очередь его надо искать…

— Почему? — удивился я.

— Увидишь.— Он многозначительно поднял брови.

Мы услышали голос Юлия Михайловича, но самого его увидеть не удалось — он был

окружен плотной толпой жен-щин. Как в каждой толпе, здесь действовал закон

любопытства: если кому-то интересно, то и тебе нужно узнать, в чем дело.

Время от времени появлялся кто-то из мужчин и почти силой уводил свою жену,

невесту или просто знакомую. Толпа тут же смыкалась, на место ушедшей спешил

протиснуться кто-нибудь из задних рядов.

Впрочем, некоторые женщины оставались за столом на своих местах и даже не

смотрели в ту сторону. Жена главного технолога окликнула меня и быстро

зашептала:

— Ну как вам нравятся эти сумасшедшие? Ее лицо красноречиво говорило: есть ведь

и другие! Я хотел было пройти дальше, но она удержала меня за рукав:

— А правду говорят, что он неженатый?

— Сущую правду,— ответил я, делая «непроницаемое лицо».

Юлий Михайлович заметил нас и явно обрадовался предлогу уйти от поклонниц. Он

протиснулся сквозь живые ряды, подхватил нас под руки и, говоря о чем-то,

кажется, о художниках средневековья, потащил к выходу из зала. У колонны быстро

распрощался, пробормотал извинительные слова насчет того, что очень жаль

уходить, но нет времени, и исчез.

— А где Юлий Михайлович? — почти одновременно спросили невесть откуда взявшиеся

наши жены.

Мы переглянулись, и они по извечной женской тактике вместо обороны бросились в

атаку:

— Никогда вас не дозовешься! Никакого внимания. Только и знаете, что болтать о

своих делах или о поли-тике…

Конечно, после этого нам было уже не до упреков, и мы перешли на нейтральные

темы. Жены стали снисходительнее…

Когда уходили домой, Лида будто невзначай обронила:

— Никогда не думала, что среди твоих подчиненных есть такой человек…

Ей не надо было объяснять мне, о ком идет речь. Резче, чем хотелось, я заметил:

— Он не человек, а сигом. Это существенно, Она не могла не возразить. Более

того, Лида с радостью воспользовалась случаем, чтобы подчеркнуть

противоречивость моих суждений. Ведь, по ее словам, я говорил каждый раз только

то, что мне было выгодно.

— Си-гом — синтезированный человек, все равно человек. Ты утверждал, что все

человеческое в них сохранено и усилено, что главное в разумных существах не

вещество, из которого они состоят, а образ их мышления… Чему это ты так ехидно

улыбаешься? Смеешься над самим собой? Я могу совершенно точно пересказать все,

что ты тогда говорил…

Лида придала своему лицу глубокомысленное выраже-ние и произнесла, подражая

моему голосу:

— Вспомним, что существа с других планет, если бы они состояли, например, из

кремниевых соединений, по строению тел могли оказаться ближе к скалам, чем к

людям, но мы все равно признали бы в них братьев по разуму…

Лида торжествующе посмотрела на меня.

— Ну что? Слово в слово? Погоди, как там дальше?.. Сигомы созданы в лабораториях

Земли из белковых соединений и пластических масс. Они и по строению тела близки

к нам…

Я решил лучше не отвечать. Думал: «Она права. И я тогда был прав. Если сигом не

подвержен нашим болезням, если он сможет заменять свои испорченные органы, если

он мыслит в тысячи раз быстрее нас, то это отнюдь не является свидетельством

того, что он в чем-то хуже нас. Мы, люди, создали сигомов, чтобы с их помощью

осуществлять свои цели — осваивать другие планеты, разведывать далекие миры;

чтобы преодолеть барьеры, неприступные для человека из-за несовершенства его

организма, созданного не человеком, а природой. Мы создали сигомов такими,

какими хотели бы стать сами, какими хотели бы видеть своих детей. И вот теперь

мне трудно работать и жить рядом с сигомом именно потому, что он способнее и

совершеннее меня. А если бы на его месте был человек? Человек с такими

способностями? Мое отношение изменилось бы?»

Боюсь, что такой разговор в тот вечер вели не только мы с женой…

Конечно, я мог бы просто позвонить в Управление и освободиться от Юлия

Михайловича.

Но тогда с правительственным заданием отделу не справиться…

«У тебя исчезло чувство юмора, старина,— сказал я себе.— Может быть, это

случилось в тот день, когда тебя сделали завотделом? Давай разберемся,

поговорим, как старые друзья. Чем ты недоволен? Отдел столкнулся с проблемами,

которых не мог решить. Сдавали нервы, вы сидели до глубокой ночи в комнатах,

плотно набитых сизым табачным дымом, вы ненавидели непокорные числа и стучались

лбами в сопротивление материалов, расшибались о законы природы. А дома разбивали

носы о ступеньки лестниц неприсмотренные дети, «дети-полусироты», как их

называли угрожавшие разводом жены. Вы мечтали о том, чтобы позволить себе

сходить в кино или прочесть книгу. И ты понимал, что дело не в вашей

бездарности, а в сверхскоростях, сверхтемпературах и сверхдавлениях, для которых

природа не предназначала ни человека, ни земные материалы. Но ты не смирялся, и

другие не смирялись. Вы искали путь — и нашли его. Вы, люди, создали существо,

способное преодолеть ограничения. Оно — это вы, ваш разум, энергия, ваши цели.

Так и воспринимай-те его».

Я честно пытался преодолеть неприязнь. Когда Юлий Михайлович принес мне проект

изменяющегося крыла, я силой вбил себе в голову мысль: «Это гениально! Теперь

стратоплан одолеет барьер. Мы одолеем барьер!» Бесконечно повторяя про себя:

«Теперь одолеем барьер!», я даже вылепил на своем лице улыбку и сказал:

— Вы постоянно выручаете меня…— И непроизвольно вырвалось: — …как Мефистофель

Фауста. Он спросил:

— А кто такой Мефистофель?

— Неужели вы не читали Гете? — удивился я и вспомнил, что все-таки он не

человек, а сигом. Постарался объяснить: — Гёте — великий писатель. Впрочем, это

совсем не относится к технике. Так что вам не обязательно знать.

— А другим людям его знать обязательно? Зачем? Объясните, пожалуйста!

— Культурным людям — да,— уточнил я.— Каждый великий писатель по-своему

объясняет мир, людей…

— Людей? — переспросил Юлий Михайлович. В его глазах заблестело любопытство. Они

стали похожи на глаза ребенка. Он не мог удержаться от вопроса: — Вы сказали

«каждый великий писатель». Значит, их было много. А я знаю лишь несколько

стихотворений. Вот такое, например: «Я из лесу вышел, был сильный мороз…»

— Некрасов,— сказал я, сдерживая улыбку.— А были еще Пушкин и Лермонтов, Уэллс и

Маяковский, Жюль Верн, Бальзак, Свифт, Чапек…

— Одну минуточку,—попросил он.—Повторите еще раз. Я запомню их имена.

— Это слишком долго,— заметил я, отворачиваясь к стене, чтобы он не увидел

выражение моего лица.

— Назовите хотя бы самых великих,— не отставал Юлий Михайлович.

Пришлось уступить. В течение доброго часа я перечислял ему фамилии писателей.

На второй день я уехал в командировку и вернулся через неделю. Оказалось, что и

Юлия Михайловича эту неделю не было на работе — он выпросил у Григория Гурьевича

отпуск.

Появился он в понедельник и, довольно улыбаясь, сказал:

— Я устал, как Сизиф, но преуспел, как Геракл. Или… как Робинзон на пустынном

острове. Я ведь и сам был, как пустынный остров, на котором ничего не росло.

До конца дня и на следующий день он сыпал цитатами и даже сам составлял

сравнения. Он старался заводить дискуссии о героях Жюля Верна и Достоевского.

Особенно его поразили старик у Хемингуэя и «Маленький принц» Экзюпери. Он мог их

цитировать часами. Впрочем, Юлий Михайлович приводил цитаты из Шекспира и

Фейхтвангера, Ефремова, Беляева и многих других.

Я изумился:

— Вы же говорили, что знаете лишь несколько стихотворений.

— То было неделю назад,— проговорил он.— Но я ходил в публичную библиотеку и

прочел те книги, которые там имеются.

— Все? — спросил я.— Все сотни тысяч томов?

— Конечно,— ответил он как ни в чем не бывало.— Вы правы, это было мне

необходимо. Я стал больше понимать людей.

На одну минутку я представил себе возможности сиго-ма, и мне отчего-то стало не

по себе. Больше я никогда не пытался над ним подтрунивать.

Григорий Гурьевич как-то сказал мне, что теперь у него остается чересчур много

свободного времени и он даже начал собирать спичечные этикетки.

Я понял, что все мы мечтаем вернуть те ненавистные дни, когда проблемы не

решались и нам приходилось сидеть в КБ до поздней ночи. Я уже готовился писать

докладную в Управление, когда нам дали новое срочное задание, еще сложнее

предыдущего.

Мы поручили Юлию Михайловичу создать чертеж дополнительного двигателя, а сами

засели за решение конструкции рулевого управления.

В тех условиях, для которых предназначался новый стратоплан, это было основным.

«Вот сама собой и решилась проблема взаимоотношений с Юлием Михайловичем,— думал

я.— Никто не мешает нам опять работать до изнеможения»,

2

Уже к концу квартала мы поняли, что не справляемся с задачей. Тем временем мы

лишились очередных премий, меня вызывали «на ковер» к начальству. И по мере

того, как тучи сгущались над отделом, менялось наше отношение к сигому.

Спортсмен Коля Букайчик, почти не разговаривавший раньше с Юлием Михайловичем,

пригласил его поиграть в теннис. Григорий Гурьевич в разговоре о сигоме сказал

«наш выручатель». А мне во время очередного разноса у директора пришло в голову:

«Когда нам давали это задание, то рассчитывали на нашего сигома. Я один виноват

во всем, ведь его прислали к нам по моей же просьбе, причем предупредили, что

долго у нас он задерживаться не может. Стоит только позвонить в Управление, и

они с радостью отправят его на обычную для сигомов работу — разведку и освоение

планет. А пока он — мой подчиненный, только подчиненный. Ничего больше».

Нетрудно догадаться, какое задание получил Юлий Михаилович.

В тот день я возвращался домой необычно рано, придумывая, куда бы убить время.

Впереди я заметил знакомую фигуру. Юлий Михайлович куда-то спешил. Он мог бы

включить гравитаторы и полететь, но почему-то не делал этого. Я шел, стараясь не

упускать его из виду, и впервые за все время нашего знакомства подумал: «А

каково ему среди нас?» Может быть, это мог бы полностью представить себе

космонавт, выходивший из корабля в открытый космос, но даже мне стало не по

себе. Правда, Юлию Михайловичу никто не запрещал встречаться с другими си-гомами

— двое или трое из них оставались на Земле, остальные разведывали для людей

Венеру и Марс. Но большую часть суток он должен был находиться среди нас.

Юлий Михайлович свернул на бульвар и остановился у ворот школы. Я подошел

поближе и уселся на скамейку рядом со старушками.

К Юлию Михайловичу спешили два мальчика. Один из них размахивал каким-то

предметом. Мальчики наперебой заговорили;

— Я сделал модель, как вы говорили,— ух, здорово!

— А сегодня мы пойдем на рыбалку?

— Витька разозлился, он у нас считался первым конструктором.

Я увидел, как засияли глаза Юлия Михайловича, поднялся и постарался уйти

незамеченным.

«Дети,— думал я.— Глина, из которой можно все вылепить. Благодатная почва для

новых замыслов, новых идей… Единственное, что хоть в какой-то мере оправдывает

смерть и высвобождение места для нового… Он нашел то, что ему нужно. Нашел

непредвзятых друзей…»

Через два дня Юлий Михайлович принес мне расчеты и чертежи.

— Проверьте,— сказал он,— и можно передавать в экспериментальную лабораторию.

— У нас не остается времени для проверки,— заметил я.

Впервые он возразил, насупившись:

— Но если там есть ошибка, для создания нескольких моделей понадобится еще

больше времени.

Я не мог не согласиться с ним, хотя был уверен, что ошибки быть не может.

Мы проверяли его расчеты больше для формы. И когда Семен Александрович

воскликнул: «Ей-богу, тут ошибка, и существенная!» — мы отнеслись к этому более

чем скептически. Но вот Семен Александрович вместе с Григорием Гурьевичем

проверил расчеты еще раз, их лица стали похожи одно на другое, они буквально

расплывались в радостных улыбках.

— Тут ошибка,—торжественно сказал Григорий Гурьевич, обнимая за плечи Семена

Александровича.

— Чему же вы радуетесь? — спросил я, все еще не ве-ря в ошибку. Григорий

Гурьевич словно и не слышал моего вопроса.

— Наш сигомчик не учел элементарной вещи. Но, чтобы ее учесть, надо быть

настоящим человеком, а не си-гомом.

Я взглянул на лист и сраэу же наткнулся на ошибку. Юлий Михайлович предусмотрел

такие виражи и перегрузки, которых никакой человеческий организм не выдержит.

Ради этого он пожертвовал скоростью на взлете. Я отвел взгляд от чертежей и

напротив, в стекле шкафа, увидел свое отражение. Моя физиономия расплывалась

точно так же, как лица моих коллег. Я поспешно подавил улыбку, стараясь думать о

том, что теперь мы можем опоздать с выполнением заказа. Но даже это плохо

помогало.

— Юлия Михайловича ко мне! — сказал я своей секретарше.

Он вошел, слегка согнувшись и сутулясь, будто пытался стать меньше. И походка у

него в последнее время выработалась какая-то робкая.

Казалось, что он постоянно боится кого-то ненароком ушибить.

Я попросил его присесть и впервые без боязни посмотрел прямо в его глаза.

Сегодня мне не казалось, что он видит меня насквозь, и мне не надо было

прилагать усилий, чтобы относиться к нему дружелюбно. Может быть, все дело было

в том, что я не чувствовал пропасти, разделяющей нас: она сузилась как раз на

расстояние его ошибки.

— Вам придется еще поработать над последним заданием,— сказал я, сдерживая

торжество.

— А в чем дело? — Он чуть опустил голову, и мне стал лучше виден его мощный лоб,

на котором никогда не собирались морщины.

— Видите ли… Только не огорчайтесь. Вы допустили существенную ошибку. Сейчас я

объясню вам подробно, и мы вместе подумаем, как ее устранить.

Я неторопливо разложил на столе чертежи. Я не мог отказать себе в удовольствии

прочесть ему небольшую лекцию о строении человеческого организма и высказать

несколько простых истин, которые мы, люди, поняли уже давно.

— Техника должна служить человеку, а не человек приспособляться к технике,—

говорил я.— Это главное, что должен помнить всякий конструктор…

Он благодарно кивал головой, повторяя мои слова. Прощаясь, я без всякого насилия

над собой крепко пожал ему руку и пожелал успеха.

Весть об ошибке Юлия Михайловича молниеносно распространилась по всему отделу.

Отношение к нему резко изменилось. Таяла отчужденность и настороженность, кто-то

даже назвал его просто по имени — Юлий. И он улыбался новым друзьям широченной

улыбкой, смущенно разводил руками, когда речь заходила о стратоплане, словно

заранее извиняясь за те ошибки, которые возможны в будущем.

Дальше всех в своих симпатиях зашел Григорий Гурьевич.

Он пригласил сигома на свой день рождения.

Юлий Михайлович в тот вечер был очарователен. Он танцевал строго поочередно со

всеми женщинами, пришедшими в гости, в том числе и с бабушками, и с

восьмиклассницей Тасей. Он рассказал несколько анекдотов и выпил две бутылки

алычовой настойки, причем даже немного захмелел. Он проиграл мне две партии в

шахматы и сумел отыграть только одну. В общем, он был человеком — ни больше и ни

меньше.

Всю дорогу домой мы с Лидой говорили о Юлии Михайловиче и пришли к единодушному

выводу, что он довольно симпатичный.

А на второй день Юлий Михайлович явился ко мне в кабинет за советом, как лучше

расположить надувные подушки сиденья. Конечно, я не жалел времени для

объяснений. Мы вместе набросали чертежик, а когда он ушел, я вспомнил, что забыл

указать ему, где спрятать рычаги, и направился к его столу.

Заметив меня, Юлий Михайлович отчего-то смутился, попытался спрятать какой-то

лист. Но сделал это неуклюже, и лист упал на пол.

Юлий Михайлович забормотал:

— Я делал наброски сиденья перед тем, как идти к вам. Наши мысли совпали.

Но я не зря считался когда-то лучшим конструктором КБ и, естественно, с первого

взгляда сумел отличить на-бросок от законченного чертежа.

— Пойдемте, нам надо поговорить,— сказал я, и он послушно пошел за мной.

Я пропустил его вперед и плотно закрыл за собой дверь кабинета. Посмотрел на его

большие руки, беспомощно опустившиеся на спинку кресла.

— Вы совершили ошибку.

— Да, да, вы мне уже объяснили ее,— согласился он.

— Нет, не в чертежах. Вы недооценили людей. Он хотел возразить, но я опередил

его:

— Мы бы все равно раньше или позже догадались, что ваша ошибка в чертежах —

игра.

В его глазах появилась такая тоска, что я невольно произнес:

— Понимаю, вам одиноко среди нас, и не вы виноваты в своем одиночестве..»

Я спохватился: ведь как-никак каждый руководитель должен не просто

сочувствовать, а советовать, подсказывать, направлять.

И я сказал:

— Ложь — не выход. И вы забыли о дисциплине, о дисциплине настоящей, внутренней…

Я знал, что говорю не то, но нужных слов не было, а молчания я боялся. Потому

что тогда пришлось бы поду-мать обо всем, чего я не мог ему высказать; о

причинах неприязни, о своих товарищах и о себе, о незаслуженных премиях и так

называемом «авторитете руководителя», о том, что я увидел тогда возле школы.

— Вы правы,— сказал он.— В главном вы правы. Это оскорбительно. Но скажите, где

искать выход? Что мне надо сделать для того, чтобы стать таким, как другие?

Чтобы преодолеть неприязнь?

Мы подумали об одном и том же, и он еще ниже опу-стил голову:

— Я не могу стать гомо сапиенсом, хотя в основном я — человек. Во мне все

человеческое. Моя память — книги, архивы, память людей; мой опыт — опыт людей;

поэтому и новые мои мысли — мысли человека. Все человеческое, кроме организма.

Но почти таким же организмом, как у вас, обладают обезьяны, собаки… А вы ведь не

признаете их равными себе…

Он вздохнул, отрицательно покачал головой, отвечая, своим мыслям, и продолжал:

— А если бы я и смог стать гомо сапиенсом, то нам пришлось бы снова создавать

сигома. Все заново: и непри-язнь, и проблему взаимоотношений. И вы опять не

хотели бы иметь такого подчиненного. А если бы он исчез, искали его, потому что

люди должны двигаться к своей цели, даже если для этого им приходится

изменяться. Собственно говоря, люди уже давно начали переделывать себя, и

современный человек отличается от питекантропа больше, чем от сигома. В этом

вечном изменении по восходящей — величие человека! Если бы вы могли признать во

мне равно-го себе, своего товарища…— Юлий Михайлович невесело улыбнулся: —

Кстати, если сократить название гомо сапиенс, то получится «сагом». Почти сигом.

Разница в одну букву…

Я искренне сочувствовал ему, но пропасть между нами теперь не сокращалась.

И он тоже понимал это:

— Попробую еще поискать…

«Есть ли мост через пропасть? —подумал я.— Стоит ли его искать?»

Он взялся за ручку двери и сказал мне:

— И вы и я знаем слабости человека и его могущество. Остается понять малость —

что же такое сам человек?

3

В конце концов Юлий Михайлович сделал то, на что я не мог решиться. Меня

предупреждали в Управлении, что если сигом не сработается с нами, он имеет право

просить о переводе. В таком случае я смогу задержать его лишь до завершения

какого-то этапа работы, который начинал вместе с ним.

И вот Юлий Михайлович положил на стол бумагу с заявлением, а мне остается только

написать: «Разрешаю перевод».

Сигома не станет у нас, и работа в отделе пойдет, как когда-то… Ничье

присутствие не будет унижать меня…

Но мой голос дрожал, когда я спросил у сигома:

— Неужели нет иного выхода?

— Нет,— откликнулся Юлий Михайлович.

— Может быть, повременить…

— Потом будет еще хуже. Вам нельзя отвыкать от вычислительных машин.

Он не продолжал, и хорошо сделал.

— Когда хотели бы уйти?

— Если позволите, хоть завтра. Готовить станцию на Марсе.— Он заметил и понял

мой жест.— Я ведь был к вам зачислен временно. А основное задание у меня, как у

всех остальных сигомов,— разведка других планет. Вы, люди, придете их покорять и

обживать, и мы опять полетим дальше. Но не это главное. Мы будем изменять себя,

искать наилучшую форму для разумного существа. Может быть, это будет форма,

подобная шаровой молнии или облаку сверхплазмы. И чтобы воплотиться в нее, не

обяза-тельно пройти стадию сигома. А вдруг человек сможет изменить свой организм

так, чтобы сразу обрести эту форму. И если нам удастся это, мы будем считать,

что честно вернули вам часть своего долга…

— Да, да, вы правы,— немного рассеянно сказал я, вскочил и несколько раз

прошелся по кабинету. Мысль о правительственном задании не покидала меня.

Я со страхом думал: «Значит, он решил бесповоротно. Значит, «Жаворонка» придется

сдавать без него. Полетят все сроки…» Я искоса взглянул на Юлия Михайловича,

заметил, как нетерпеливо дрогнули его губы.

— Хорошо,— проговорил я поспешно.— Подумаем… Но сначала нужно сдать «Жаворонка»,

Так что пока вам придется остаться…