Игорь Маркович РОСОХОВАТСКИЙ

                            ИЗГНАНИЕ ИЗЯСЛАВА

                                  Роман

                        Комментарии Л. К. Осиповой

     ________________________________________________________________

                               ОГЛАВЛЕНИЕ:

 Глава I.    ДРУЖИННИК КНЯЗЯ             ( 1 2 3 )

 Глава II.   НАВСТРЕЧУ ДОЛЕ              ( 1 2 3 )

 Глава III.  РЕЗОИМЕЦ ЖАРИСЛАВ           ( 1 2 3 4 5 )

 Глава IV.   ВОЗВРАЩЕНИЕ                 ( 1 2 3 )

 Глава V.    СМЕРТЬ МОНАХА КУКШИ         ( 1 2 )

 Глава VI.   ПИР

 Глава VII.  ФЕОДОСИЙ, ИГУМЕН ПЕЧЕРСКИЙ  ( 1 2 3 4 5 )

 Глава VIII. НА ТОРКОВ!                  ( 1 2 3 4 5 )

 Глава IX.   ПЕВЕЦ И ПОСОЛ               ( 1 2 3 4 )

 Глава X.    ПОСОБНИК ДЬЯВОЛА            ( 1 2 3 4 )

 Глава XI.   СВЕТОЗАРА — БОЯРСКАЯ ДОЧЬ   ( 1 2 3 4 5 )

 Глава XII.  КЛЯТВА                      ( 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 )

 Глава XIII. ПОЕДИНОК                    ( 1 2 3 4 5 6 )

 Глава XIV.  СТЕПЬ ШИРОКАЯ               ( 1 2 3 4 5 6 7 )

 Глава XV.   ТАМ, ГДЕ ЯРОСЛАВ РАЗБИЛ ПЕЧЕНЕГОВ... ( 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 )

 Глава XVI.  ВОССТАНИЕ                   ( 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 )

 КОММЕНТАРИИ

     ________________________________________________________________

                                             «...Людье кыевстии  прибегоша

                                        Кыеву,    и   створиша   вече   на

                                        торговищи,  и решл,  пославшеся ко

                                        князю:  "Се  половци  росулися  по

                                        земли;  дай, княже, оружье и кони,

                                        и  еще  вьемся с ними." Изяслав же

                                        сего не послуша...»

                                                   «Повесть временных лет»

                                                            под 6576 годом

                                                                (1068 год)

     На  полном скаку  всадник вылетел на  гребень холма  и  резко натянул

поводья. Конь вздыбился.

     Всадник смотрел из-под ладони на лежащий в долине город, на расписные

терема,  на крыши домов, на отвоеванные у степи зеленые полоски полей. Вся

эта  жизнь была не  понятна ему,  кочевнику и  воину.  Зачем людям строить

города?  Зачем  целыми днями гнуть спины под  палящим солнцем,  заботясь о

пропитании?  Сын степей,  он любил простор и  пустоши,  где много дарового

корма  для  коня,  где  можно  промчаться  разрушительным ураганом,  убить

чужака, схватить добычу и спустя мгновение растаять в бескрайности.

     Раскосые рысьи  глаза  воина  жадно  ощупывали раскрывшуюся перед ним

картину.  Он знал: там, за каменными стенами, много сытной пищи, блестящих

звякающих вещиц, женщин и выносливых мужчин, которых можно сделать рабами.

Они будут пасти табуны,  исполнять всю работу.  И  люди его племени смогут

отдыхать и веселиться, их пальцы не будут успевать очищаться от жира.

     Пьянящ  кумыс  великих надежд,  и  горька полынь разочарования.  Воин

помнит,  как  умеют сражаться непонятные русичи.  Они подобны трудолюбивым

муравьям, когда спокойны. Они напоминают бушующую реку, когда разгневаны.

     Но старые и  мудрые воины говорят,  что иногда в  их князей вселяются

боги  безумия  и  раздоров.  Тогда  воины-русичи  уничтожают  друг  друга,

оставляя свои  дома  и  своих женщин без  защиты.  И  степь надвигается на

города  и  селения,   копыта  коней  вытаптывают  полоски  полей,   ковыль

прорастает на развалинах храмов.

     Степь ждет этого часа...

     ПУСТЬ НЕ ДОЖДЕТСЯ!

                                 Глава I

                             ДРУЖИННИК КНЯЗЯ

                                    1

     Шесть человек продирались сквозь густые приднепровские заросли.  Двое

передних  прокладывали дорогу,  один  из  них  держал  наготове копье  для

метания — сулицу. Его мягкая поступь напоминала поступь крадущегося барса.

То  и  дело он подавал знак ватажникам —  замрите!  —  опускался на землю,

прижимался к  ней  ухом,  слушал...  Мошкара садилась на  его лицо,  и  он

досадливо отмахивался.

     Здесь,  у Днепра, от самого Подолия раскинулось киевское перевесище*.

Между  деревьями развешаны сети-перевесы  для  ловли  птиц  —  тонкие,  но

прочные,  сплетенные из конского волоса. На них ловчие разложили веточки с

вкусными ягодами, насыпали зерно на листья.

     _______________

          * П е р е в е с и щ е — место охоты князя.

     Ветер не мог пробиться сквозь зеленые стены. Здесь было душно, тепло,

сыро,  над  прелью трав и  прошлогодней листвы стлался туман.  Тонкие лучи

света были подобны стрелам, застрявшим в зарослях.

     Деревья стояли недвижно, и недвижно висели сети: скоро ли добыча?

     Старый ворон на ветке склонил набок голову и  с любопытством наблюдал

за людьми.  Кого поразит копье?  Жертва невидима, и некого предупредить об

опасности хриплым карканьем.

     Еще шевелились ветви на том месте,  где скрылись ватажники,  а  из-за

столетнего дуба  показался парень  в  лаптях-лыченицах.  Был  он  сухощав,

ростом невысок.  Глаза зеленоваты,  любопытны,  длинный нос слегка свернут

набок. В руке парень держал сыромятный ремень с гирькой на конце.

     Он  уже давно наблюдал за  ватажниками и  спрашивал себя:  кто такие?

Может быть,  тайно охотятся в  княжьих владениях?  Но  на  дереве мелькнул

рыжий хвост белки,  в  кусты шмыгнула лиса,  а  они  не  обращали на  дичь

никакого внимания.  И оружие у них —  не только луки и копья,  но дубины и

мечи. С таким не охотятся ни на зайца, ни на вепря.

     Так они двигались еще с полверсты:  впереди —  шесть незнакомцев,  за

ними —  парень.  Заросли кончились, началось редколесье. Внезапно головной

ватажник подал знак,  и все шестеро укрылись в кустах.  Впереди послышался

шум.  Между деревьями замелькали зеленые шапочки ловчих, а затем показался

и  сам киевский князь в  сопровождении бояр.  На  Изяславе,  сыне Ярослава

Мудрого,  был простой зеленый плащ, застегнутый на правом плече серебряной

фибулой* в  виде розы.  Ближайший к  князю боярин нес  колчан с  костяными

накладками,  из которого выглядывали стрелы:  острые —  на вепря и  волка,

тупые — чтобы не попортить пушистого меха — на белку и бобра.

     _______________

          * Ф и б у л а  —  в  средние  века  — металлическая застежка для

     одежды.

     — Княже,  здесь головники!* —  послышался крик, и парень в два прыжка

очутился рядом с князем. Он успел толкнуть Ярославича в сторону. И стрела,

выпущенная вожаком  ватаги,  хищно  просвистела в  воздухе,  но  не  нашла

добычи.

     _______________

          * Г о л о в н и к и — убийцы.

     Тут только бояре и ловчие опомнились,  одни бросились к князю, другие

— преследовать нападавших. Но ватажники успели скрыться в лесу.

     Князь опустил свою руку на плечо спасителю.

     — Кто ты? — спросил Ярославич.

     Парень весь напрягся под княжьей рукой, молвил несмело:

     — Называют Пустодвором,  княже-господине.  В  уноках*  я  у  кожемяки

Славяты.

     _______________

          * У н о к — ученик, помощник, подмастерье.

     — Чего хочешь? Проси.

     У  парня дыхание перехватило от неожиданной радости,  в  памяти,  как

сполохи, возникли видения. Неужели свершится давняя детская мечта и оденут

его  в  яркие,  украшенные серебряными застежками одежды,  а  сам  великий

киевский князь  одарит его  милостью?  Значит,  и  вправду настал чудесный

день! Он едва справился с волнением и проговорил:

     — Дозволь,  господине,  называться не  Пустодвором,  а  тезкой твоим,

Изяславом. Будут враги грозить твоей жизни — отдам взамен свою.

     Растрогала  князя  восторженная  любовь,  которую  он  почувствовал в

словах Пустодвора.  «Видать, правду монахи молвят. Любит меня люд, простая

чадь». Радостно стало Изяславу, привлек он парня к себе:

     — Будет  так,  как  просишь.  Пойдешь на  мой  двор?  Воином станешь,

отроком*.

     _______________

          * Дружина   князя   делилась   на   старшую   (бояр)  и  младшую

     (о т р о к о в,  г р и д н е й).  Бояре участвовали в советах, отроки

     использовались для охраны. В сражениях участвовали и те, и другие.

     Парень опустился на колени,  схватил руку Ярославича, положил ее себе

на голову:

     — Володей моей жизнью, господине!

     Он  так смотрел на  князя,  что Ярославичу подумалось:  «А ведь скажи

ему:  на смерть пойди!  —  и пойдет не раздумывая.  Молодой,  горячий. И я

таким же был...»

     И вспомнилось невесть что, как однажды играл с братьями во дворе, а к

ним  с  лаем  помчался  огромный  лохматый  волкодав,  которого боялись  и

взрослые.

     Тогда он,  Изяслав,  схватил палку и  бросился братьев защищать.  Они

стояли ни живы ни мертвы:  на лицах — ни кровиночки, — да и он сам, верно,

выглядел не лучше. Оттого и подбежавшая мать озабоченно спросила:

     — Не сильно убоялся, сыночка?

     Он только головой помотал.

     Подошел отец, улыбнулся скупой улыбкой:

     — Он ведь сын мой старший — и, видать, не только по годам...

     Это было наивысшей похвалой.

     Тогда Изяслав не  помышлял ни о  какой выгоде для себя,  даже о  том,

чтобы  храбрым  выглядеть.   Он  бросился  братьев  прикрывать,  ведь  они

меньшенькие были.  Но отец вспомнил случай с  волкодавом,  когда княжество

завещал; когда думал, кому киевский стол* отдать.

     _______________

          * Т. е. престол.

                                    2

     Невеселые думы мучают князя Изяслава.  Мечется он по светлице,  дивно

изукрашенной. Тут, во дворце, немало потрудились искусные мастера. Мозаики

из  смальты*,   цветной  мрамор  и  резные  плиты  из  красного  шифера  с

орнаментами,  серебряные,  бронзовые  подсвечники,  восточные ковры...  На

одной из стен изображены подвиги Ярослава Мудрого.  Краски так подобраны и

положены,  что как живые глядят очи могучего князя. Словно спрашивают, что

сделал, сын? Чем возвеличил Русскую землю и род Ярославичей?

     _______________

          * С м а л ь т а — цветное непрозрачное стекло  в  форме  кубиков

     или пластинок — для мозаичных работ.

     И еще тяжелее становится на сердце Изяслава.  Подходит он к сделанной

по его указу карте земли русичей —  все на ней как бы настоящее: и горы, и

долы,  и  реки,  и  море,  но  во  сто  крат меньше.  Есть там и  Киев,  и

Днепр-Славутич...  И  на  границах земли  русичей застыли глиняные фигурки

воинов наподобие шахмат.  Их князь передвигает в воображаемых битвах.  Так

он готовится к  настоящим сражениям,  придумывает,  где полки расположить,

откуда нанести упреждающий удар,  где устроить засаду. На этой «земле» все

битвы он  выигрывает.  А  на  земле большой?  Ведь там врагов во много раз

больше,  и  нельзя их передвигать,  как пожелает.  Они сами передвигаются,

совершают неожиданные набеги.

     Уже на второй год* княжения Изяслава Ярославича кочевники, населявшие

бескрайние южные степи,  стали нападать на переяславльскую землю,  на удел

брата Всеволода. Дальше они пока не прорывались — храбрый Всеволод их бил,

отгонял.  Но  становилось их  не меньше,  а  больше,  и  лютовали они пуще

прежнего.  Сосчитать их  никто не  мог —  все равно что считать травинки в

степи.

     _______________

          * В 1055 году.

     Знает князь Изяслав: те враги опасны для всей Русской земли. Имя им —

половцы...

     Оттого  на  всех  южных  границах неспокойно стало.  Греки  в  Таврии

строили козни, натравливали горцев на горожан. Только на короткий срок там

утихли свары,  когда  пришел в  Тмутаракань племянник Изяслава,  Ростислав

Владимирович.

     Когда-то  много,  ох  как много тревог принес Ростисслав своему дяде,

великому князю киевскому.  После смерти отца он остался без удела, собирал

ватаги  воинов  и  мореходов  в  Новгороде.   Но  больше  всего  любил  он

тонконогого  коня,   да  свистящий  ветер  в   чистом  поле,   да  честное

ратоборство. Любил князь поиграть со смертью. При всем том умел и сдержать

себя,  охладить силой воли яростную душу,  спокойно поразмыслить и принять

дельное решение. Ростислав Владимирович был прирожденным полководцем.

     К нему тянулись молодые сердца.  И он к ним тянулся. А больше всего —

к тому, что пьянит сильнее вина и обнимает крепче женщины, — к славе.

     И Вышата,  Остромиров сын, на что уж зрелый и рассудительный, а попал

к нему в товарищи.  Они сговорились тайно о ратном деле,  собрали ватагу и

двинулись на Тмутаракань, где правил немудрящий сын Святослава Ярославича,

Глеб.  Ростислав выгнал Глеба и сам стал князем тмутараканским. И сразу же

сказался его  приход —  горцы  покорились неустрашимому,  греки в  Тавриде

затрепетали.

     Вначале Изяслав разгневался на  племянника,  но,  узнав,  что касоги*

признали  себя  данниками  Руси,   подумал:  «Такая  десница  надобна  для

Тмутаракани».

     _______________

          * К а с о г и — черкесы, адыгейцы.

     Но  не  так думал его брат,  черниговский князь Святослав.  Он собрал

полки  да  поспешил водворить обратно  обиженного сына.  Услышав о  походе

грозного князя  и  уважая дядю  Святослава,  Ростислав со  своими друзьями

покинул город без  боя.  А  Святославу написал:  «Не хочу проливать родной

крови. Мой меч — против врага, а для тебя, княже, душа раскрыта».

     На том и кончилась малая распря.  Святослав угомонился,  заверив, что

зла против племянника больше не имеет.

     А  у киевского князя прибавилось забот.  Как удержать касогов в узде,

чтобы не нападали они на русские города-крепости?

     Изяслав Ярославич вспоминает брата Святослава с укором:  «Лишь я один

должен  о  родимой земле  думать.  А  для  тебя  родное дитятко,  пусть  и

немудрящее,  дороже всего. Был бы Ростислав в Тмутаракани — сохранялось бы

спокойствие по всей южной границе. А с Глебом кто считаться будет? Сегодня

он говорит одно,  завтра —  другое. Довести до дела свой замысел не может,

во всем на ближних полагается. Твердой воли не имеет, оттого и решение его

— еще не решение,  и слово его —  не княжеское слово. Гнется и клонится он

между ближними,  выжидая, что нашепчут, в какую сторону потянут. Разве сам

ты,  Святославе,  не  видишь того?  Разве не  ведаешь,  что  сын  твой для

Тмутаракани не годится? Да еще в такую тяжкую годину...»

     Меряет  князь  тяжелыми шагами  светлицу,  то  подходит к  карте,  то

отходит, обозревая ее издали, думает...

     — Дозволь к тебе, княже, — слышится из-за двери.

     — Входи,  воеводо,  —  отвечает Ярославич, задергивает карту пологом,

набрасывает на  плечи плащ-корзно из  греческого пурпура,  обшитый золотым

галуном  и  кружевом,  и  садится  в  удобное  кресло  с  подлокотниками и

подушками.

     В  светлицу поспешно вошел грузный воевода Коснячко.  За  ним трусцой

вбежал купец и плюхнулся в ноги князю.

     — Заступись,  господине,  за своих слуг,  —  запричитал он.  —  Разор

терпим  от  Всеслава.  Его  воины  нападают на  лодьи*  и  убивают  людей.

Заступись, господине. Прикрой своей милостью!

     _______________

          * Л о д ь я  (лодия;  ладья)  — лодка;  вообще небольшое гребное

     судно.

     На кротком продолговатом лице князя гневно сдвинулись густые брови.

     — Купецкий сын правду сказывает, — поспешил вступиться Коснячко.

     — Полоцкие воины дорогу к Новгороду пресекли,  —  продолжал плакаться

купец.

     Изяслав вскочил,  выпрямился во весь немалый рост, так что полы плаща

взлетели красными крыльями.  Сверкнули темно-серые глаза.  Полные губы  то

сжимались, то приоткрывались, будто он не решался высказать княжью волю. А

решение было не  из  легких.  Не  однажды вставал скорый на брань Всеслав,

правнук Рогнеды,  на великом водном пути «из варяг в  греки» и  нападал на

суда.  Он считал свой род обиженным. Ведь его дед, а не Ярослав Мудрый был

старшим сыном князя Владимира и по закону должен был наследовать престол в

Киеве.  Доносили Изяславу Ярославичу о происках Всеслава,  предостерегали.

Да и то сказать:  особливо опасен Всеслав, «в кровавой сорочке рожденный»,

в смутное время.  Так и ждет,  чтобы ослаб киевский князь или отвлекся. Не

уговорить его,  не  образумить по-доброму.  Остается —  на  меч взять.  Но

Изяслав помнил завет отца,  Ярослава, не начинать распри. Выход пока один:

сдерживать гордость и гнев,  не дать им расплескаться.  А это очень тяжко,

если  сила  есть,  если  полки  ждут  твоего слова,  чтобы  расправиться с

безумцем, если жалобы на него идут со всех сторон.

     Но киевский князь должен помнить и  о  других,  более грозных врагах,

должен подавить свою гордость.  А  не  то  —  ослабнет его  земля,  станут

топтать ее половецкие кони...

     — Ступай! — указал купцу на дверь.

     Купец,  кланяясь,  покинул светлицу.  Князь снова опустился в кресло,

исподлобья глянул на воеводу, и тот поспешно заговорил:

     — Доколе молчать будем? Терпение кончается.

     — А что делать? — тихо спросил князь.

     — Идти на Всеслава, — твердо ответил Коснячко.

     — Нет! Всеслав — мой племянник. Разве не ведаешь: война — что искра в

угольях. Плесни водой — погаснет, брось ветвь — вспыхнет, и не потушишь.

     — А где взять воды? Или отдашь свой стол в Киеве?

     Изяслав ничего не отвечал. Да и что он мог сказать?

     Его  дед,  Владимир  Святой,  Владимир  Красное  Солнышко,  раздвинул

пределы  княжества,   размахнулся  широко...   Союзничал  и  соперничал  с

Византией,  перенимал ее  веру,  дал отпор ее  царям.  Он сбросил разных и

многих идолов на Руси и  провозгласил единого Господа.  И  как един Бог на

небе,  так и Владимир стал наимогутнейшим князем на Руси. Неумолимой рукой

он посадил в уделы вместо строптивых князьков своих сыновей и бояр.

     Отец Изяслава, Ярослав Мудрый, еще больше расширил и укрепил державу,

дал ей единый закон — «Русскую правду».

     Под  защитой  его  меча  расцветали города,  шла  бойкая  торговля на

великих голубых дорогах-реках.

     Но пока города были слабы,  они нуждались в защите, в помощи Киева, и

покорно платили ему дань. Когда же выросли, захотели самостоятельности...

     А  у  границ Руси  затаилась огромная,  как  море,  степь.  И  в  ней

появились новые враги —  неисчислимые половцы.  Степь непонятная,  с  иным

укладом,   иными   законами,   в   вечном  непостоянстве  своих   кочевий.

Труднопобедимая из-за множества диких воинов, могучая неуловимой быстротой

передвижения, выносливостью всадников и коней.

     Эта  степь изготовилась для  прыжка.  Единственное спасение от  нее —

хранить единство.

     Воевода уловил настроение князя. Поспешил сказать:

     — А и то да будет тебе известно,  княже.  Убийцы подосланы Всеславом.

Ему нужна твоя голова.

     — Нет... — почти простонал Ярославич.

     — Дознано доподлинно. Тайно он посылает своих слуг в Киев. Головники,

что убить тебя хотели на охоте, — его люди...

     И привиделось Изяславу горе лютое.  Нет его.  Осиротел народ.  Смерды

бродят неприкаянными, церкви пусты. Святослав и Всеволод идут отомстить за

брата. Война.

     А  здесь,  в  Ярославовом терему,  в  этом вот золоченом кресле сидит

Всеслав Брячиславич, и властвует, и роскошествует, и ублажает телеса свои.

     Это  видение было самым горьким для  князя.  Он  подошел к  Коснячко,

выкрикнул:

     — Что умыслил, воеводо?

     А воевода глаза отвел, молвил уклончиво:

     — С Всеславом бороться —  силу иметь надо, войско наготове держать. А

где взять полки?  На  усмирение касогов придется немалую дружину посылать.

Святослав своих воинов не дает,  говорит —  Глеб и сам управится.  Глебу в

Тмутаракани не удержаться.  Гляди, еще данники наши лютыми врагами станут,

опустошителями.  А  если с  Византией в тайный союз вступят,  и вовсе худо

будет...

     И  снова  вспомнил князь Ростислава —  такой,  только такой правитель

нужен на границе.

     Коснячко словно бы подслушал эти мысли. Проговорил:

     — Ростислав убоялся не  Святослава,  а  твоего  гнева.  Если  бы  ты,

великий,   послал  свое  благословение  отважному,   он   бы   вернулся  в

Тмутаракань.

     Изяслав ударил десницей по подлокотнику:

     — Куда толкаешь меня, воеводо?

     Коснячко не  испугался.  Уже  давно  перестал он  бояться  княжеского

гнева.  С  той поры,  как разуверился в княжеской твердости.  Больше всего

сейчас  не  хотел  он  посылать  в  Тмутаракань  дружины,   которые  могли

пригодиться  против  Всеслава.   Ведь  если  придет  полоцкий  князь,   уж

кому-кому, а Коснячко несдобровать.

     — Я  ведь и не говорил,  чтобы ты,  княже,  понукал Ростислава.  Лишь

благословение  твое  ему  надобно.  И  тогда  Таврида  не  страшна,  горцы

данниками останутся...

     — Святослав не простил бы мне этого,  —  сказал князь,  с недоумением

глядя на Коснячко: неужели не понимает?

     — А  Святослав и знать не будет ничего.  Благословение пошлешь тайно.

Ростислав же не проговорится. Знаешь его. Все на себя возьмет.

     — Хочешь, чтобы я сам помогал возгореться распре?

     — О чем молвишь?  Какая распря?  —  зашептал воевода. — Попугать — не

голову снимать.  Ростислав возьмет Тмутаракань без боя.  А  Глебу позволит

увезти все богатство.  Да еще с касогов дань взимет и Глебу же отдаст. Тот

и  гневаться не  станет —  сам понимает,  что не  усидеть ему во граде.  И

родителя уговорит простить Ростислава.  Увидишь, княже, все будет ладно. А

главное — родной земле на пользу великую.

     «А и в самом деле —  что важнее,  —  думал князь, — польза всей земле

или потакание родительской любви?  Польза явная и немедленная или верность

слову своему — гордыня, что честью прикидывается? Разве не бывало так, что

честность властителя приводила его к поражению?  Разве не важнее для князя

из всякого дела пользу извлекать для себя и земли родной —  пользу видимую

и весомую? И Ростислав уже давно заслужил тмутараканский стол».

     Вспомнил,  как  когда-то  совсем юный Ростислав восторженно глядел на

него,  своего любимого дядю, и говорил: «Вырасту — таким, как ты, буду». И

уже готовы были сорваться с  княжьих губ те слова,  которых ждал Коснячко,

но  вовремя подумал о  брате Святославе.  И  вслух повторил слова родителя

своего:

     — Самое страшное для Руси —  распря.  Не будет добра, коли меж своими

вражда.

     Коснячко даже руками развел, глаза опустил, будто бы смирился:

     — Что ж, княже, тогда придется полки воев* собирать...

     _______________

          * В о и  —  на  древнерусском языке множественное число от слова

     «воин».

     — А где гривны взять для того? — крикнул Ярославич.

     — Тогда  из  твоей дружины часть выделим.  Да  только боюсь:  Всеслав

узнает об этом —  не замедлит воспользоваться.  Возрадуется: «Уж теперь-то

возьму себе стол киевский.  По третьему разу всегда высечешь огонь».  И  с

дружиной своей в  Киев  нагрянет.  А  дружина у  него  не  маленькая,  сам

знаешь...

     Словно и не смотрит Коснячко на князя, а сам все движения на его лице

видит, знает, какую струнку задеть.

     Молчит князь. Да и что сказать, если загнали его в ловушку? Умел он с

юных лет лихо вскочить на коня и поскакать впереди дружины,  умел на мечах

биться и  стрелы в цель направлять.  Мудрейшие из монахов научили Изяслава

Ярославича грамоте и  языкам других народов,  немало книг он прочел,  знал

историю разных стран.  Но  сейчас этих  знаний мало,  примера не  сыскать.

Где-то происходило что-то подобное, да маленькая разница имеется, она-то и

меняет  все  дело.  Твердил ему  летописец,  сколь  трудно  монахам писать

летописи, судить деяния князей и воевод, дружин и народов.

     «Трудно летописцу,  —  думает князь,  — а каково мне? Ведь не другого

судить через десятки лет,  а  самому принять решение —  и  неотложно,  сей

миг...  А  решение такое подобно кольцу от цепи:  потяни за одно —  можешь

вытащить всю ее, разомкни одно — вся цепь распадется... Как узнать, к чему

приведет решение, что будет потом?»

                                    3

     Уже  больше двух  месяцев живет  Изяслав-отрок в  просторной гриднице

князя.  Теперь он носит синий плащ, подаренный Ярославичем. Застежка-бляха

на  плаще с  эмалевыми вставками работы киевских мастеров.  На  серебряном

хитросплетении сверкают краски:  белые, как снег, изумрудные, как весенние

клейкие листочки,  красные,  синие...  На  ногах Изяслава уже не лапти,  а

сапоги.  У  него  есть и  конь,  белый,  без  единой крапинки,  тонконогий

красавец  Сиверко.  Держак  кнута  у  отрока  дубовый,  окрученный медными

проволочками,  со  стальным стержнем внутри для  крепости,  годится и  для

боевой плети.

     Сердце вчерашнего кожемякина ученика до  краев  полно благодарности к

господину,  как  чаша  вином,  Изяславу Ярославичу.  «Воистину великий он,

доброты неописуемой,  —  думает отрок.  — Знай же, господине, нет вернее у

тебя ратника, чем отрок Изяслав».

     Он сидел за столом, пощипывая свою реденькую «первую мужскую честь» —

белесую бородку,  и  возносился мечтами.  К  его плечу притронулась чья-то

рука. Изяслав оглянулся. Княжий тиун* Маврикий стоял сзади него.

     _______________

          * Т и у н — приказчик.

     — Отроче, кличет князь, — сказал тиун.

     Отрок вскочил из-за  стола и  быстро пошел узким теремным коридором к

княжьей светелке.  Ярославич сидел в  кресле с  высокой резной спинкой,  в

котором сиживал еще его родитель. Рядом стоял воевода Коснячко.

     Отрок поклонился.

     После минутного молчания князь проговорил, будто про себя.

     — Надо сыновцу* в  Новгород подарок переслать с верным человеком.  Да

чтобы  никто  чужой  не  узнал.   Вот  и  размышлял  я,  на  чью  верность

положиться...

     _______________

          * С ы н о в е ц — племянник.

     Отрок встрепенулся,  ступил шаг  вперед.  Остановился под  испытующим

взглядом Коснячко. Ступил еще, отважился:

     — Я пойду, господине! Живота для тебя не жалко. Положись на меня!

     Князь тотчас поднялся с кресла, обнял отрока за плечи:

     — То дело не только для меня — для земли Русской!

     Коснячко сказал деловито:

     — Есть  еще  одно  дело.  В  Новгород пойдешь с  малой дружиной.  Она

оберегает лодьи купцов.  Поведет дружину бывалый воин, боярин. Только стар

он стал,  забывчив. Может и не упомнить всего, что увидит и услышит. А нам

надо знать все,  любую малость.  У тебя же память молода, крепка. Вот и не

будь тороплив, будь памятлив...

     Отрок с  готовностью кивнул головой.  Ярославич заглянул ему в глаза,

подумал:  «А он еще не научился хитрить и  скрывать...» Вздохнул и добавил

поспешно:

     — Забыл тебе воевода сказать,  что боярин обидчив.  Не должен знать о

нашем разговоре...

     Князь подал знак Коснячко,  тот вышел из  светлицы и  через несколько

минут  принес  четыре  меча.  Ярославич выбрал  один  из  них,  с  простой

рукоятью, на которой было выбито «Изяслав». Князь протянул меч отроку:

     — Носи   его   вместо   своего.   В   Новгороде   отдашь   Ростиславу

Владимировичу.  А на словах передашь:  князь наказывал мечом этим охранять

границы от врагов наших! Запомнил?

     Отрок повторил:

     — Мечом этим охранять границы от врагов наших.

     — А  теперь иди,  с матерью прощайся.  Кто там у тебя дома?  Со всеми

прощайся. Да уста на замке держи.

     Изяслав  поклонился князю,  воеводе.  Ярославич опустил руку  ему  на

голову, снова вздохнул.

     — Бог  в  помощь.  А  мы  молиться будем,  —  проговорил он  и  тяжко

задумался о  чем-то  своем.  Глубокая морщина пересекла его лоб.  Нет,  не

уверен, ох, не уверен он был в правильности умысла своего.

     Отрок в нерешительности переминался с ноги на ногу. Коснячко легонько

подтолкнул его к двери, сказал;

     — Лодьи уплывут на рассвете.

     Изяслав-отрок вышел из терема,  оседлал быстрого Сиверка и  поехал по

дороге  на  Подолие.  Вот  и  Оружейники.  Здесь  в  добротных домах  жили

кузнецы-оружейники,  знаемые и в дальних землях. Умели они ковать из витых

стальных  и  железных  чередующихся полос  харалужные*  мечи,  многократно

закаляли их, опускали в наговоренную воду. А потом садился унок кузнеца на

коня,  поднимал пламенеющий меч, будто факел, над головой и скакал во весь

опор,  чтобы ветер,  обтекая лезвие, не только охлаждал его, но и довершал

закалку.  Такой меч не щербился и  не гнулся,  им в  лютой сече можно было

перерубить вражеский меч.

     _______________

          * Х а р а л у ж н ы й — стальной.

     От Оружейников дорога,  плотно укатанная возами, шла в яру, извиваясь

между холмами,  петляя среди ручейков.  Конь вынес отрока к  подножию горы

Вздыхальницы,  где жили кожемяки.  Жили дружно,  были заодно и  в  трудной

работе, и в яростном кулачном побоище.

     Вот  и  жилище  Славяты.  Его  дом  больше других,  стены  изукрашены

петухами и  цветами,  резные наличники.  Глядит Славята на княжьего отрока

из-под  ладони,  лоб  морщит:  будто  знакомы,  а  где  встречались  —  не

припомнить.

     Изяслав-отрок  подъехал к  самому  плетню,  не  спеша  слез  с  коня,

поправил  бахромчатый  подседельник  и   небрежно  кинул  поводья  в  руки

десятилетнего Кожемякина сына.

     — Узнал?  —  спросил он Славяту не без самодовольства.  Отрок ожидал,

что здоровенный кожемяка всполошится,  что он  и  остальные жители Кожемяк

попросят отрока быть их заступником перед всемогущим князем.  Тогда бывший

унок милостиво улыбнется и ответит: «Быть так. Согласен».

     — А-а...  Захребетник?  Слыхали мы  тут о  твоей удаче да  о  княжьей

милости,  —  полунасмешливо, полувопросительно сказал Славята. Он спокойно

рассматривал отрока,  затем  протянул  руку  к  кожаному Изяславову поясу,

отогнул его. Грозные лохматые брови кожемяки поползли вверх.

     — Наказывал тебе:  мездри* лучше.  Хо-хо-хо!  Вот он,  твой пояс,  на

тебе. Или у князя поясков ладных нет? Да оно и правильно: сделал непутево,

непутевый и носи. По работе и мастера знать...

     _______________

          * Т. е.: очищай от подкожной клетчатки — мездры.

     Он  хохотал.   Хохотали  соседи-кожемяки,  подошедшие  посмотреть  на

Пустодвора — Изяслава. Отрок закусил губу, побледнел от обиды. На поясе, в

том месте,  где его отогнул Славята,  стояло клеймо.  Это был первый пояс,

сделанный когда-то  Пустодвором.  Кожа  была хороша,  да  не  смог он  как

следует очистить ее от мездры.  На память о  первой самостоятельной работе

велел кожемяка своему захребетнику рядом с клеймом вырезать еще и знак.  А

затем сумел сбыть поясок в числе других княжьему тиуну Маврикию.

     Встреча с бывшим учителем произошла совсем не так, как ее представлял

княжий отрок.  Он  тешил себя  мыслью,  что  смеются они  от  зависти.  Но

удивления и  преклонения перед  его  удачей —  это  он  хорошо видел  —  у

кожемяки не  было.  Лишь детишки из-за плетней восхищенно разглядывали его

бляхи  и  меч.  Изяслав круто повернулся,  бросился к  коню.  Праздничного

настроения как не бывало.

     И  позже ни  ласка матери,  ни  восторг брата Луки не  могли смягчить

впечатления от  встречи  с  кожемяками.  Только  резче  кидалась  в  глаза

убогость сырого  жилища с  земляным полом.  Окно  затянуто бычьим пузырем,

сквозь который почти не  пробивается дневной свет.  И  еще как-то особенно

щемяще прозвучали напутственные слова матери,  запомнилась она  —  машущая

рукой, худенькая, сгорбленная, долго маячившая у подворья.

     В  град возвращался Изяслав не  по  той  дороге,  по  которой ехал на

Подолие.  Подался он  тропками да  огородами в  обход Вздыхальницы,  через

Гончарный конец. Отрок вспоминал свое детство в нужде — вечный запах овчин

и рассола. Только мечты позволяли хоть на время перенестись в иное жилище,

одеться в  иные одежды.  То  воображал он себя знатным воином,  то купцом,

объездившим все  земли.  А  однажды он  увидел боярский выезд  —  коней  с

бубенцами и  всадников в железных рубахах-кольчугах и плащах,  застегнутых

на правом плече. Он променял свой кожемякский скребок на застежку от плаща

боярского слуги и был жестоко наказан отцом.

     Неужели мечты детства сейчас начинают сбываться?

     Вскоре он  въехал на  княжье подворье,  расседлал Сиверка,  самолично

поставил его  в  стойло,  подсыпал овса.  Потрепал коня  по  вздрагивающей

потной холке, сказал несколько ласковых слов, чтобы не обижался за дальнюю

дорогу.  А  потом поспешил в  гридницу и,  свалившись на  жесткую постель,

забылся в  тяжелом сне.  То виделись ему чудища,  подстерегающие путника в

дороге, то хохочущий Славята с разлапистыми пшеничными бровями...

     На  рассвете  его  разбудил  высокий  ладный  отрок.  Звали  молодого

богатыря Турволод.  По его широкой белозубой улыбке было видно,  что нрава

он доброго и веселого.  Турволод подождал,  пока княжий тезка соберется, и

повел его по  спящему граду к  широкой реке Почайне,  притоку Днепра,  где

находилась киевская пристань.  Вдруг  из-за  плетня навстречу им  вынырнул

сгорбленный человек в черном плаще с капюшоном. Тяжело передвигая ноги, он

нес  в  руке  дивной  формы  кошель.  Длинные волосы встречного выбивались

из-под капюшона, их подхватывал ветер.

     Изяслав вздрогнул и остановился.  Он узнал человека в плаще.  Это был

лекарь Мак,  странник и  колдун,  самый  страшный из  людей.  Монах  Кукша

рассказывал,   что  Мака,  сына  травника  Белодеда,  в  детстве  похитили

разбойники и продали в рабство. Там он и научился колдовать. Монах уверял,

что Мак знаком с самим дьяволом и раз в месяц отправляется к нему в гости.

Оттуда он  приносит чудодейственные травы  и  коробочки мака,  из  которых

готовит зелье.  Встречая лекаря,  нужно было  отвернуться и  плюнуть через

левое  плечо,  чтобы  отогнать нечистую силу.  Изяслав помнил,  как  он  с

другими ребятишками,  укрывшись в густой траве, швырял в Мака комья земли,

стараясь попасть в остроконечную шапку.

     Встреча с  таким человеком перед дальней опасной дорогой была  плохим

предзнаменованием.  Воины  пришли  в  бешенство  и  накинулись на  лекаря.

Богатырь Турволод вытряхнул из  его  кошеля травы и  цветы,  втоптал их  в

землю. Лепестки мака алели, будто кровь. Изяслав же вытащил меч и, глядя в

смуглое лицо, крикнул:

     — Крестись!

     Лекарь торопливо перекрестился.  Отроки пошли дальше,  оглядываясь на

Мака: не творит ли дьявольских знаков, призывая на их головы кару?

     А лекарь Мак стоял, пошатываясь. Его тонкие губы шептали:

     — Быть тебе мудрым и одиноким...

     Вскоре отроки вышли к реке.  Здесь едва покачивались на мелкой волне,

подняв  высокие  изукрашенные  носы,  несколько  византийских и  варяжских

суден. Приткнулись к самому берегу ляшские* лодьи. Перекликалась стража.

     _______________

          * От слова «ляхи», т. е. «польские».

     Поодаль,  на  берегу,  было  заметно  движение.  Турволод повел  туда

Изяслава.  Когда  подошли ближе,  стали  видны  привязанные к  столбам две

легкие четырехвесельные лодьи — однодревки и два струга — плоты рыбовидной

формы с низкими бортами.  Караван был готов к отплытию. Купцы в кольчугах,

с мечами у поясов и воины-гребцы рассаживались по местам.

     Отроков встретил совсем уже  немолодой боярин,  которого,  однако,  и

стариком не  назовешь,  такой  он  кряжистый и  крепкий.  Лицо  у  боярина

улыбчивое, ласковое.

     Изяслав  даже  попятился от  неожиданности.  Этого  боярина-резоимца*

Жарислава он  знал хорошо.  Мать когда-то  работала на подворье Жарислава.

Потом встретила Микулу, полюбила. Микула стал договариваться с Жариславом,

хотел ее из челядинок выкупить.  А  резоимец ни в  какую.  Понравилась ему

Лаленка,  хотел держать при себе. Тогда помог Микуле Ульф-выряжин. Выкрали

Лаленку,  увезли.  И сам Гаральд,  викинг варяжский, зять Ярослава, живший

одно  время  в  Киеве,  заступился  за  своего  дружинника  Ульфа.  Сказал

Жариславу: «Гривны бери. Девку не получишь».

     _______________

          * Р е з о и м е ц — ростовщик.

     Боярину пришлось покориться.  Варяги не  любили шутить.  Могли выжечь

целое  поселение  смердов,  могли  прибить  и  боярина.  Тем  более  давно

невзлюбили Жарислава —  деньги заняли. А какому же резоимцу не ведомо, что

нет у него большего врага,  чем должники.  Вот и варяги — чтоб не платить,

рады мечом рассчитаться.

     Никто не знал о чувствах и замыслах Жарислава. Он говорил, что зла на

семью Микулы не держит,  что прощает ближних,  как Бог велел.  Притворился

смиренным,  всепрощающим.  Даже деньги занял Микуле.  А тот вскоре умер. С

тех пор за семьей остался долг, о котором боярин пока не напоминал...

     А  Жарислав словно бы  и  не узнал отрока.  Улыбнулся,  кивнул обоим:

дескать,  занимайте свои  места.  И  странное  дело  —  улыбка  совершенно

преобразила его  дотоле  ласковое лицо.  Ножевым  прищуром блеснули глаза,

растянулись тонкие губы,  стали неразличимы,  приоткрылся огромный рот.  А

зубы в нем — острые, щучьи.

     Отроки взялись за весла в набойной лодье.

     Боярин Жарислав трижды перекрестился и подал команду. Разом поднялись

весла...

     Поплыли назад столбы на пристани,  сады и  огороды Подолия...  Взгляд

Жарислава задержался на горе,  где был княжеский дворец. Злоба полыхнула в

его  сердце.  Не  унизительно  ли  ему,  боярину  Жариславу,  сопровождать

купеческий караван? Или не мог найти князь для него более достойного дела,

если уж захотел на время убрать из Киева?  Ну, ничего, он запомнит... Счет

увеличился...

     Потянулись  зеленые  дебри,   подпиравшие  пламенеющее  небо.   Лодьи

повернули с  Почайны на  широкие воды  Днепра-Славутича.  Плыть нужно было

против  течения,  в  этих  местах особенно сильного,  и  гребцы налегли на

весла.

     Изяслав то и дело оборачивался в сторону Киева.  Там оставались мать,

брат,  благодетель князь.  Защемило сердце. Вернется ли? Останется ли жив?

Изяслав-отрок  оторвал  взгляд  от  лесистой вершины Вздыхальницы.  Хватит

думать о прошлом.  Он отправился выполнять поручение князя. Он плывет, как

все, навстречу доле...

                                 Глава II

                              НАВСТРЕЧУ ДОЛЕ

                                    1

     Равномерные удары весел разбивают волны Днепра,  и  кажется,  что  не

брызги воды, а маленькие серебряные рыбки отскакивают в разные стороны. По

берегам тянутся бесконечные леса — густые, труднопроходимые. Чем дальше на

север, тем больше сосен, елей.

     Сторожевой  поглядывает  по  сторонам.  По  правому  берегу  —  земли

Святослава Ярославича,  князя черниговского.  Он  в  своей вотчине строгий

уклад  держит,  татям  разгула нет.  Слева  все  еще  тянутся земли полян:

выжженные участки леса, поля, поселения...

     У  треугольной  косы,   вдающейся  далеко  в  реку,   караван  догнал

двадцативесельный варяжский бус*,  имевший  парус.  Увидев  русские лодьи,

варяги  закричали по-своему  и  налегли на  весла.  Огромный бус,  сидящий

глубоко в воде, начал ускорять ход.

     _______________

          * Б у с  — большое грузовое судно,  ходившее по морю,  реже — по

     реке.

     Но и боярин Жарислав мигнул своим: перегоним варягов. Быстрые лодьи и

легкие струги,  как  рысаки на  конных ристаньях*,  рванулись наперегонки.

Запенилась вода.  На  бусе,  увидев,  что русичи их  обгоняют,  развернули

парус.  Ветер  ударил  в  него  и  унес  варяжское  судно  вперед.  Варяги

насмешничали, протягивая весло: подержитесь, мол.

     _______________

          * Состязаниях.

     Их  торжество  продолжалось недолго.  Начались  отмели.  Парус  мешал

лавировать.  Но  горячка состязания настолько захватила варягов,  что они,

отличные,  хладнокровные водоходы,  забыли об опасности. Оставляя за собой

широкий пенный след, неповоротливый бус понесся между отмелями. Стоящий на

носу  купец вовремя заметил песчаное полукольцо.  Он  скомандовал гребцам.

Судно повернулось и пошло, почти прижимаясь к берегу.

     Но в одном месте,  где густая тень упала на воду,  варяги не заметили

предательской отмели.  Бус налетел на  нее и,  накренившись правым бортом,

заскрипел и остановился.  Гребцы спрыгнули в воду,  налегли плечами. Судно

не трогалось с места.  А легкие русские лодьи и плоскодонные струги прошли

рядом.  Изредка их  днища  касались песка,  и  тогда  воины  отталкивались

баграми.

     Наконец варягам удалось столкнуть бус с отмели. Да переменился ветер.

Парус  обвис.  Усталые гребцы не  могли с  прежней силой работать веслами.

Теперь   уже   русские  с   гоготом  протянули  варягам  весло.   Особенно

усердствовал в насмешках сам боярин Жарислав, но приказал не сбавлять ход:

варяги со  зла  могли взяться за  луки.  Бус еще долго мелькал сзади,  все

уменьшаясь. Затем совсем исчез за поворотом...

     На  шестой день  караван миновал устье  Припяти.  Слева  лежали земли

древлян.  Лодьи приближались к  смоленским владениям.  Строптивы древляне,

непокорны.  В большинстве своем —  язычники.  Убивают монахов, насаждающих

Христову веру,  громят княжьи дружины,  взимающие дань. Оттого мерзостны и

князю, и митрополиту. Тут приходилось все время держаться на середине реки

— язычники могли напасть на княжьих людей,  забрать товары.  А добыча была

бы  немалая:  двадцать и  семь штук царьградских паволок*,  переливающихся

всеми  цветами радуги,  словно хвост павлина.  Одна  паволока,  пурпурная,

изукрашена кругами и  грифами —  чудовищами с  головами орлов и туловищами

львов,  на  другой,  крученого шелка,  темно-зелеными  и  золотыми  нитями

вытканы травы, цветы, звезды. А мечи с серебряными рукоятями, золотые чаши

и киевские колты —  серьги с тремя кубиками?..  В каждом кубике,  покрытом

эмалью,  слезилась крупная жемчужина,  а  по краям вились узоры из золотой

проволоки.  Но самая большая ценность —  Евангелие,  везомое новгородскому

посаднику Остромиру.  Переплет его  покрыт  причудливой вязью  из  золота,

буквы на листах выведены мудрейшими переписчиками Софии Киевской. Два года

работали они. Пуще ока наказывал князь беречь эту книгу.

     _______________

          * П а в о л о к а — шелковая ткань.

     И  еще  одно  чудо  везли  купцы  с  царьградского торжища в  подарок

Остромирову сыну  Вышате.  Было  то  чудо  тоненькое  станом,  с  длинными

волосами, огромными глазищами метало черные стрелы. В кого попадет стрела,

теряет сон и  покой.  Звали чудо —  Селия.  Завернутая с  головы до  ног в

покрывало,  рабыня Селия целыми днями сидела неподвижно и глядела на воду.

А то вдруг заводила песню, печальную, заунывную.

     Не  один из  воинов заглядывался на Селию,  но купцы зорко следили за

девицей,  умели  остановить ретивых.  «Подарок»  должен  быть  доставлен в

целости. Это сулило купцам посадничьи милости.

     Наступал вечер.  Длинные лучи  солнца уже  не  так  немилосердно жгли

измаявшихся гребцов. Изяслав-отрок присел на носу. Он забыл об опасности и

любовался берегами,  вслушивался в  шелест воды за бортом.  Ему никогда не

надоедало смотреть на  волны.  Куда  они  бегут?  Куда торопятся?  Так  же

неустанно текут и люди, торопятся туда, откуда никто не возвращается...

     В  музыку  волн  вплелся тонкий  голос,  почти  неслышный,  мягкий  и

печальный. Пела-плакала Селия о своей загубленной жизни в чужом краю среди

чужих людей.  Сердце Изяслава сжалось от непонятной жалости к самому себе.

Много ли радостей знал он в  жизни?  Но зато сколько было горестей,  обид!

Так  устроено все:  дары судьбы обманчивы,  получаешь совсем не  то,  чего

ждешь;  за  самую малую радость платишь большую цену,  иногда непосильную,

иногда  горестную.  Почему нельзя просто так  сидеть в  лодье,  глядеть на

волны,  на небо, слушать этот волнующий голос? Почему надо бояться за свою

жизнь, тревожиться за князя, подвергаться опасности?

     Он искоса глянул на поющую.  Она тихо раскачивалась в лад мелодии.  В

это время один из воинов,  по имени Палин, мощный, приземистый, похожий на

пень огромного дуба, волосатой лапой зажал рот рабыне.

     — Молчи! — гаркнул он, и вторая его лапища полезла под покрывало.

     Изяслав рванулся к нему:

     — Не смей!

     Тот  удивленно расширил наглые  выпученные глаза  и  еще  крепче сжал

девушку.

     — Отпусти ее!  — в ярости и страхе перед могучим воином завопил отрок

и поднял плеть.

     Один  из  гребцов хотел было  вмешаться,  чтобы не  дать  разгореться

драке, но боярин Жарислав движением руки приказал ему оставаться на месте.

     Палин отшвырнул девушку и  шагнул к Изяславу.  Но навстречу ему встал

Турволод,  занес  весло.  С  Турволодом Палину  не  хотелось тягаться.  Он

переступил через девушку и сел на свое место.  Но злобу затаил. И никто не

заметил, с каким сожалением вздохнул Жарислав.

     Селия с трудом поднялась.  Ее покрывало приоткрылось.  Черные глаза с

благодарностью глянули  на  Изяслава.  Он  почувствовал,  как  перехватило

дыхание, повернулся и пошел на свое место.

     Боярин распорядился пристать к  берегу.  Решено было ночевать в лесу.

Лодьи и  струги оставили на воде,  привязав длинными веревками к деревьям.

Выставили четырех  дозорных и  улеглись —  кто  просто  на  траве,  а  кто

подстелил плащ или наломал веток.

     Изяслав долго  ворочался с  боку  на  бок,  потом  встал и  подошел к

Турволоду, назначенному в дозорные.

     — Ложись, спи. Я за тебя постерегу, — предложил он.

     Турволода уговаривать не пришлось.  Через минуту и его густое сопение

присоединилось к общему храпу.

     Изяслав уселся  невдалеке от  тлеющего костра,  прислонился спиной  к

подножию толстенного граба.  Скоро глаза устали вглядываться во тьму, и он

полузакрыл их.  Отроку виделись грядущие дни:  подвиги и  слава...  Вот он

скачет впереди дружины, вот князь награждает его, возносит и над отроками,

и над боярами...

     Вдруг он вздрогнул,  повернул голову.  Тихий шелест послышался где-то

близко...

     Из-за  дерева в  черном покрывале вышла Селия.  Ее лицо в  свете луны

кажется загадочным,  губы  шевелятся,  будто  шепчут молитву.  Рабыня идет

прямо к отроку, зовет:

     — Заслявь, Ызаслявь...

     И не чует отрок,  как очутился возле нее совсем близко, так, что стал

слышен горьковатый запах благовоний, которыми натирали смуглое тело Селии.

Глядит она на него,  своего заступника, с немым почитанием. Сказать ничего

не может — не знает ни слова, понятного ему. Берет его ладонь, прижимается

к ней щекою и снизу вверх глядит отроку в глаза, словно молится на него. И

он понимает:  «Ты мой купец, ты мой господин-владетель, и все небо — ты. И

ты —  моя земля. Мой хлеб, и моя розовая сладкая вода, и моя красная кровь

— все ты».  А он проводит рукой по ее волосам,  и она понимает:  «Ты — моя

нежность».

     ...И  было  утро  следующего  дня.  Опять  плескались о  борта  волны

Днепра-Славутича.  Селия,  завернувшись в покрывало, молча глядела в воду.

Там она видела отражение любимого.

     Навстречу каравану попадались лодьи и  другие караваны гостей-купцов.

Днепр был широким торговым путем.  Из  немцев везли оружие и  панцири,  из

варягов —  рыбий клей и «рыбий зуб»,  моржовые клыки.  Русь вывозила круги

воска для свечей,  бочки меда,  связки мехов соболей, горностаев, хорьков,

куниц,  лисиц,  бобров, зайцев, выделанную кожемяками конскую кожу — юфть,

украшения, кольчуги и мечи...

     Встречаясь, купцы перекликались, привечали знакомцев. Случалось, дело

доходило и до ругани, и до стрел.

     Чем  ближе  к  истокам,  тем  мельче  становился Днепр.  Труднее было

управляться с  судами.  Вблизи  Смоленска караван свернул в  устье  мелкой

речушки Катынки и вскоре пристал к берегу.  Начинались поселения волочан —

выносливых умелых работников,  перетаскивающих суда  волоком от  Катынки в

реку Лелекву.

     Тут и заночевали. Разбрелись по землянкам местных жителей. И никто не

видел,  как  две тени выскользнули из  землянок и  подались в  лес.  А  на

рассвете у Изяслава глаза стали прозрачнее,  и под ними лежали синие тени.

Селия прятала лицо в покрывало.

     Едва  порозовели верхушки  елей,  купцы  вслед  за  проводником пошли

потаенной тропкой к требищу*. В жертву несли козленка и корчагу меда.

     _______________

          * Т р е б и щ е  —  место,  где   стояли   языческие   идолы   и

     приносились требы, — жертвы; жертвоприношения; языческий храм.

     Не  дойдя до  требища настолько,  чтобы деревянные идолы не  могли их

заприметить,   купцы  остановились  и  начали  истово  креститься.  Потом,

согнувшись, чтобы и другая сторона — Иисус Христос не увидел, сняли с себя

нательные кресты и  отдали на сохранение проводнику.  Быстро,  почти бегом

направились к требищу — пусть идолы приметят, как жаждут купцы их милости.

     На  круглой площадке,  окруженной забором,  стояло  несколько высоких

деревянных  столбов.   Они   оканчивались  грубо  вырезанными  человечьими

головами.  Старый  волхв  ежечасно подкладывал в  небольшой костер  ветки,

обкуривал богов.  Купцы дали волхву две монеты.  Он  указал им  на Волоса,

покровителя торговли, благодетельного бога скота и богатства, и Стрибога —

повелителя стихий, властелина ветров. Старший из купцов протянул козленка,

показывая,  что это —  дар.  Волхв зарезал его каменным ножом и,  разделив

мясо на равные доли,  положил перед Волосом и Стрибогом.  Остальным идолам

вымазал кровью губы,  чтоб  и  они  отведали требы  и  не  рассердились на

гостей.

     Волхв начал молиться,  постукивать деревянными тарелками.  Купцы ушли

успокоенные —  им обеспечена поддержка. Отойдя немного от требища, взяли у

волочанина свои  кресты.  Перед  тем  как  надеть  их,  еще  несколько раз

поклонились в  сторону требища —  ибо  все  же  Волос  и  Стрибог страшнее

Христа.  Божий сын милосерден и  всепрощающ,  а  они гневны и  злопамятны.

Исполнив обычай, купцы бросились бежать к лодьям.

     На берегу Катынки началась работа. Из лодей и стругов вытащили колы —

катки и колеса.  Часть катков принесли с собой волочане. Старший купец дал

волоцкому тиуну  рукавицы,  чтобы  легче  было  перетаскивать струги и  не

случилось бы  задержки.  Тиун  подал знак своим,  те  навалились на  ручку

ворота.  Ворот заскрипел,  стал наматывать длинную веревку,  привязанную к

носу большой лодьи.  Когда судно почти уперлось в  берег,  три  волочанина

нырнули один за  другим в  воду и  положили под нос лодьи катки.  Это были

лучшие умельцы в поселении.  Миг промедления в таком деле грозил увечьем и

смертью —  не отдерни вовремя руку от катка,  и по ней пройдет вся тяжесть

груженого корабля.

     Из  воды медленно выползла на берег лодья,  как речное чудовище.  Под

нее  подложили новые катки и  отвели подальше от  реки.  Когда все лодьи и

струги  стояли  на  катках,  волочане  разделились  на  три  ватаги.  Одни

расчищали дорогу в лесу,  другие подкладывали катки, третьи тянули суда за

веревки.

     Недалеко от озера Озерища на одном из привалов боярин Жарислав взял с

собой несколько воинов,  среди которых был и  Изяслав-отрок,  и повел их в

дебри по  ведомой лишь ему тропке.  Вскоре их встретили воины с  копьями и

луками. На некоторых копьях наконечники были костяные, на иных — железные.

Воины привели русичей в  стойбище племени чудь,  к большой юрте,  покрытой

звериными шкурами.  Эта  юрта принадлежала старейшине племени.  И  сам он,

сыто  улыбаясь,  вышел встречать гостей,  позвал боярина Жарислава в  свою

юрту. А воинов окружили охотники-чудины, повели угощать.

     Трое дружинников остались в дозоре,  среди них — Изяслав. Помня наказ

князя,  он словно бы зазевался у  юрты,  обошел ее несколько раз,  отыскал

удобное место и слегка раздвинул шкуры.  Что делалось внутри, он не видел,

но  зато  до  него отчетливо долетали голоса:  густой,  тягучий —  боярина

Жарислава,  скрипучий —  старейшины.  Изяслав не все понимал.  Но старался

запоминать и непонятное.

     У отрока затекли ноги,  заболела спина,  урчало от голода в животе, а

между тем  старейшина и  боярин что-то  ели,  пили.  Дозорные менялись,  а

Изяслав  нес  свой  голодный дозор  бессменно.  Зато  он  услышал то,  что

показалось ему  важным.  Старейшина внезапно охрипшим от  волнения голосом

проговорил:

     — Мой  нечто знает.  Мой сказал твой,  твой сказал Остромиру.  Полота

пойдет на Волхов*. Остромир оберегайся. Послан раз, два, три, четыре. — Он

загнул пальцы.  —  И  еще один воин в Новгород.  Один носит на груди змея.

Есть Остромир. Нет Остромир. Будешь в Новгороде, поклонись боярину Чудину.

Родич мой. Теперь ступай. Мой не говорил — твой не слышал.

     _______________

          * Река Полота впадала в Западную Двину недалеко от  Полоцка,  на

     реке Волхов стоял Новгород.

     Жарислав понимающе кивнул. А сам подумал: «Правду молвишь — не слышал

я,  не слышал ничего,  никаких слов для Остромира.  А что слышал —  забыл.

Князю  известно —  память у  меня  слаба.  Тоже  нашли дурака —  Остромира

предупреждать.  Посадника,  что меня от князя оттеснил.  Чем меньше таких,

как он,  тем нужнее князю я.  Господи,  прости мои прегрешения.  Не о себе

ведь забочусь,  а  о  чадах ближних.  Лучшего пастыря,  чем я,  для них не

найти...  Князь у нас,  сам знаешь,  нетверд и замыслом,  и волей, бояре —

предатели,  отроки хотят боярами стать,  растут змеенышами... А уж ближние

князя —  всего хуже.  Воевода Коснячко сети  господину своему расставляет,

княжич Святополк сам во властители метит,  могилу отцу роет денно и нощно.

Простая чадь лишь о брюхе своем печется,  для нее —  что бояре, что князь,

что свой, что чужие — ничто, вроде ветра в поле: пролетит — и исчезнет...»

     Недруги говорили о  Жариславе многое.  Одни  —  будто тайно служит он

Всеславу, другие обвиняли его в сговоре с византийцами, третьи утверждали,

что связан он  с  самим сатаной.  И  все они ошибались.  Ибо с  кем бы  ни

сговаривался боярин-резоимец,  от  кого бы  ни принимал деньги,  он прежде

всего служил одному хозяину — самому себе.

     ...И  вот  перед  воинами  открылся славный  Новгород.  Бело-розовый,

кое-где подсиненный тенями,  с  расписными крышами теремов,  со строгими и

четкими  линиями  многочисленных церквей и  церквушек,  с  большой вечевой

площадью на холме у  реки.  И  с узкими улицами ремесленников,  и с нищими

домишками простой чади.  Город купцов,  водоходов и ремесленников, стоящий

на великом водном пути «из варяг в греки». Не зря говорилось: Киев — мать,

Новгород —  отец. У его пристани причалены и варяжские корабли — дреки — с

изображениями драконов на носу и  на парусе,  и длинные,  на тридцать пять

пар  весел,   боевые  корабли  викингов  —  лангскиры,  и  набойные  лодьи

смоленских купцов, и немецкие — шнеки — узкие, быстроходные.

     Купцы сошли на пристань, воины поспешили вслед за боярином Жариславом

на Ярославово дворище в  теремной дворец посадника Остромира.  Изяслав шел

вместе со  всеми по  деревянным мостовым среди многолюдия и  разноязычного

гула. Время от времени он оглядывался на Селию, хотел сказать ей взглядом:

не бойся, вызволю, будешь моей...

     Стража пропустила их,  как  только боярин объявил свое имя и  показал

охранную грамоту князя.  Мечник проводил их к посаднику. Изяслав ступал по

коврам,  которыми были сплошь устланы дворцовые переходы,  снова вспоминал

собственное убогое жилище...

     Посадник  Остромир,  сын  новгородского посадника  Константина,  внук

новгородского посадника Добрыни,  о  котором  сложены  былины,  праправнук

знаменитого воеводы Свенельда,  оказался высоким стариком с  благообразной

седой бородой. У его кресла стояли светловолосый мужчина в богатом одеянии

и  мальчик с коротким мечом на кожаной перевязи.  Лицом оба были похожи на

Остромира.  Изяслав догадался,  что  это —  сын и  внук посадника:  Вышата

Остремиров и Ян Вышатич.

     Боярин  Жарислав выступил вперед,  слегка согнулся в  поклоне,  подал

грамоту, молвил:

     — Господин  наш,  великий  князь  Изяслав  Ярославич,  передает  тебе

благословение свое и дары.

     У  Изяслава задрожали колени:  значит,  этому старику предназначена и

Селия?

     Остромир взял княжью грамоту,  неторопливо, с достоинством развернул,

прочел. На его лице не дрогнул ни один мускул, и нельзя было понять, какие

вести содержались в  грамоте,  что  они  ему сулят.  Задумчиво пропустил в

кулаке бороду, затем вдруг встрепенулся и обратился к дружинникам:

     — Мой внук Ян Вышатич проводит вас, угостит.

     Изяслав вместе со  всеми пошел за  Яном.  Тот  указал киевским воинам

светлицы,    где   они   на    время   разместятся.    Изяслав   удивлялся

сообразительности и  умению  повелевать,  точности и  краткости приказаний

Яна.  Отрок постарался задержаться в  одном из  переходов.  Когда Ян  увел

последних троих воинов в светлицу,  Изяслав устремился в обратный путь,  к

светлице Остромира.  Он был уже у  цели,  когда навстречу попался челядин.

Изяслав юркнул в боковой узкий переход, но при этом задел локтем заморскую

амфору,  стоящую на высокой подставке.  За его спиной послышался негромкий

удар и огорченный возглас челядина.

     У  Остромировой  светлицы  Изяслав  огляделся  —   никого.   До  него

доносились голоса посадника и боярина.  Иногда раздавался еще один голос —

Вышаты.  Он был погромче,  позвончее.  Вот снова заговорил Вышата, спросил

боярина:

     — Родич Чудина ничего не передавал?

     — Ничего, — ответил Жарислав.

     «Правду  сказывал воевода —  забывчив боярин,  —  подумал Изяслав.  —

Вестимо,  память намозолил,  все перезабыл.  А весть важная,  может стоить

Остромиру головы...»

     И вдруг на него нашло озарение: вот как он заполучит Селию!

     Отрок  так  обрадовался,  так  отдался своему воображению,  уже  видя

желанное,  что не расслышал шагов. Он повернул голову, почувствовав чей-то

пристальный взгляд.

     Посадник Остромир, выйдя из светлицы, удивленно смотрел на него.

     Изяслав оцепенел,  не мог сдвинуться с места.  Он ожидал,  что сейчас

Остромир позовет слуг. Но посадник тихо сказал:

     — Иди за мной.

     Остромир  привел  отрока  в  небольшую овальную  комнату,  заглянул в

глаза, спросил:

     — Кто ты?

     — Зовут меня Изяславом. Князь одарил именем.

     — За что?

     — На ловах живот* ему сберег.

     _______________

          * Т. е. жизнь.

     Посадник понимающе посмотрел на отрока:

     — Князь послал тебя сюда соглядатаем?

     — Не соглядатаем. Боярин Жарислав стар, забывчив.

     Взгляд посадника стал  насмешливым,  это  обидело отрока.  Он  сказал

запальчиво:

     — И тебе забыл он передать важную весть из чудского племени.

     Лицо  посадника  не  изменило  выражения,  только  искорки  в  глазах

потухли.

     — Говори.

     Изяслав передал посаднику слова старейшины.  Остромир,  казалось,  не

придал этому значения.  С  невозмутимым видом достал из-за пояса мешочек с

деньгами,  подал отроку.  Изяслав понял:  плата за весть, которой посадник

якобы не придал значения.

     И  тогда  он  решился.   Не  принимая  денег,  опустился  на  колени,

проговорил:

     — Не  надо монет.  Отдай мне рабыню Селию.  Слюбились мы.  Двух рабов

верных будешь иметь...

     Посадник оторопел,  отступил на  шаг.  Но  вот смысл просьбы дошел до

него, он насупился:

     — Та девка заморская сыну моему Вышате отдана. У него и проси. Вот уж

где сатана не сможет, туда девку пошлет.

     Мешочек, звякнув, упал на пол...

     Остромир строго спросил:

     — Больше никаких дел ко мне не имеешь?

     — Нет,  —  поднимаясь с колен,  сказал Изяслав. — Дело у меня к князю

Ростиславу Владимировичу.

     Остромир прищурился,  впился взглядом в  отрока.  Но  тут же притушил

взгляд, вскользь заметил:

     — Ростислав Владимирович в  этом  терему  живет.  Могу  передать  ему

княжьи слова.

     От посадника не укрылось замешательство отрока.

     — У меня дело до него. Хочу в его дружину проситься...

     Посадник заглянул в глаза отроку, проговорил:

     — Скажешь,  зачем  послали тебя  к  Ростиславу,  вдвое  больше  монет

отсыплю.

     Отрок молчал.

     — А то и рабыню отдам...

     Изяслав закусил губу, отрицательно покачал головой.

     — Ладно,  —  улыбнулся посадник.  —  Испытывал тебя.  Хороший воин  у

князя. Молодец. Мой челядин проводит тебя.

                                    2

     Ростислав  Владимирович  сидел  спиной  к  вошедшему.  Не  оглянулся.

Дописал что-то,  свернул лист в  трубку и только тогда встал из-за стола и

повернулся.

     Был он высок,  широк в плечах и тонок в поясе. Одет просто и удобно —

в  косоворотку из тончайшего льна с  затейливой тмутараканской вышивкой на

груди и  рукавах,  в  длинные штаны с напуском на мягкий касожский сапог с

мягкой  же  выворотной подошвой —  удобнее не  сыщешь  для  верховой езды.

Из-под шелковой наголовной повязки спадали на высокий лоб светлые кудри.

     — Здравствуй, воин, — протянул отроку руку.

     Изяслав замешкался.  Впервые князь — хоть и безнадельный — протягивал

ему руку, как равному. Даже во рту пересохло и голос охрип:

     — Челом тебе бью от великого князя киевского Изяслава Ярославича!

     Рыжие усы князя шевельнулись, глаза залучились радостью:

     — От самого?

     Изяслав поспешно отстегнул меч,  протянул Ростиславу так,  чтобы  тот

увидел имя на рукояти. Проговорил торжественно, подражая Ярославичу:

     — Князь наказывал: мечом этим охраняй границы от врагов наших!

     — Границы? — На мгновение Ростислав задумался. Но был он быстр мыслью

и молниеносно понял тайный смысл княжьего послания.

     — Ну,  спасибо же  стрыю* моему,  великому князю!  Чем  отблагодарить

тебя, отроче? Проси. Моего в этом тереме не много. Но что мое — отдам. Что

смогу — сделаю.

     _______________

          * С т р ы й — дядя, брат отца.

     Казалось бы,  сама  судьба второй раз  за  короткое время  испытывает

Изяслава. И он вторично высказал заветное.

     Засмеялся Ростислав:

     — Твоему горю легко помочь.  Если боярин не продаст рабыню,  выкрадем

ее!  Одним грехом меньше, одним больше — мне все равно. Баба да бес — один

у них вес. А какому боярину ее привезли?

     — Вышате Остромирову,  —  сказал отрок и  увидел,  как  сник  молодой

князь. Ростислав с сожалением вздохнул:

     — Говорил  он  мне  про  эту  девку.  По  сердцу  пришлась.  Попробую

попросить для тебя. Да навряд ли отдаст. А выкрасть не могу. Вышата — друг

мой...

     И развел руками.

     Такое искреннее сожаление звучало в  голосе Ростислава Владимировича,

что Изяславу стало немножко легче от его сочувствия.

     — Прости, княже, — сказал он. — Спасибо на добром слове.

     И ответил на безмолвный вопрос Ростислава:

     — А ничего иного мне не нужно.

     — Ты погоди горевать. Поговорить все же попробую, — молвил Ростислав.

     — Сегодня  наша  дружина  обратно в  Киев  отплывает с  новгородскими

купцами, — напомнил отрок.

     — Скажу посаднику, чтобы тебя оставили в Новгороде.

     — И Турволода, друга моего... — попросил Изяслав.

     — Ладно,  — кивнул Ростислав. — Через две недели другая ватага купцов

в Киев собирается. С ней и пойдете.

                                    3

     — Ну  что  ж,  оставайся в  Новгороде,  —  сказал  боярин  Жарислав и

внимательно поглядел на отрока.  —  А уж матери твоей я привет передам, не

волнуйся.

     И  так он это сказал,  что недоброе предчувствие сжало сердце отрока.

Понял он, что боярин давно узнал его. А почему виду не подал — неизвестно.

Может, задумал недоброе?

     Он волновался бы еще больше,  если бы знал,  что один только вид сына

бывшей челядинки приводил боярина в ярость.  Она возрастала в той мере,  в

какой боярин должен был  ее  сдерживать.  Ведь  молодых Жариславичей князь

сроду не  осыпал милостями.  Как и  его родитель Ярослав,  презирал за его

ремесло —  не  подобает-де  низкое  занятие боярину.  В  голове  Жарислава

созревал новый замысел...

     Изяслав-отрок,  как  было  положено,  проводил боярина  до  пристани,

помахал на прощанье рукой. А когда шел обратно, тяжко вздыхал.

     ...На   второй  день  Ростислав  Владимирович  сам  разыскал  отрока,

проговорил угрюмо:

     — Виделся я с Вышатой.  Не отдаст он тебе рабыню.  А на меня обиду не

держи.  Великому князю передай:  наказ его буду выполнять свято,  живот за

него положу без страха.

     В  этом отрок не сомневался.  Радовало его,  что такого сыновца имеет

князь,  и что любит его,  и что именно ему,  Изяславу-отроку, выпал случай

отвезти подарок Ростиславу.

     — Счастливого тебе пути,  отроче,  — сказал Ростислав. — Услышишь обо

мне.  Захочешь —  приезжай.  Ближним боярином будешь,  разделишь со мной и

радость и горе.

     — Пусть удача сопутствует тебе, — ответил Изяслав.

     Молодой князь ушел,  а  отрок еще долго думал о нем,  радовался,  что

есть на свете такие люди, как Изяслав Ярославич и племянник его Ростислав.

     Минуло два дня.  Изяслав никак не мог смириться с  мыслью,  что Селия

для него потеряна навсегда. Однажды, проходя по огромному теремному двору,

он  услышал песню.  Нежный  голос  выводил на  незнакомом языке  печальную

мелодию.  Воин остановился.  Это голос Селии!  Изяслав вглядывался в  окна

терема с разноцветными стеклами и слюдой. Там тоскует Селия. Если бы можно

было вбежать к  ней,  обнять!  Но стены и  люди отделяют их друг от друга.

Легче разломать стены, чем уговорить людей.

     А Селия сидела на подушках в пышно убранной светелке.  На ковре около

нее  лежало  ненавистное зеркало,  над  головой висела  золоченая клетка с

попугаем.  И  сама Селия значила тут не больше заморской диковинной птицы,

привезенной для забавы русоволосого холодного Вышаты.  Рабыня покачивалась

в лад мелодии и рассыпала, словно бисер, восточные слова:

              Подобна ласточке моя печаль тревожная,

              Подобна беркуту моя печаль тревожная,

              Терзает душу мне печаль могучим беркутом,

              Трепещет, прячется моя печаль, как ласточка...

     Вспоминала Селия  благоуханные дворцы  Хорезм-шаха.  Вспоминала,  как

темной ночью из степи нагрянули разбойники и  похитили ее.  Как стояла она

на  царьградском торжище,  а  жадные глаза и  цепкие руки ощупывали ее.  И

когда  нашелся  человек,  вступившийся за  нее,  красным  цветком расцвела

любовь в сердце Селии,  всю нежность она отдала ему. А теперь в этом чужом

дворце ее  ждет смерть.  Тут не  найдется никого,  кто бы вступился за нее

перед ревнивицей, женой Вышаты — Марфутой. Селия прячет лицо в подушку. Ей

стыдно признаться себе: Вышата ей нравится. Правда, он чужой, он холодный,

он может легко и помиловать ее и казнить.  Но он сильный господин, сильнее

Изяслава.

     Изяслав стоит у терема.  Песня кончилась. Но в ушах словно еще звучит

дорогой голос.

     Здесь  отрока  и  застал  Турволод,  почти  силой  потащил за  собой.

Слышались тяжелые удары городского била*.  Призывные звуки распластали над

толпой медные крылья, взбудоражили ее, завертели.

     _______________

          * Б и л о  —  здесь:  колокол;  вообще  то,  ч е м   б ь ю т,  —

     колотушка.

     — На  вече!  —  раздавались крики,  и  многосотенная толпа  хлынула к

вечевому месту  —  широкой площади.  Она  закружила Изяслава,  как  щепку,

понесла с  собой.  Все лица были повернуты к дубовому помосту,  на котором

стояли  посадник  Остромир,   Вышата,  архиепископ,  бояре  с  посохами  и

несколько купцов в расшитых кафтанах.

     Остромир выступил вперед, поднял руку:

     — Жалуются гости богатые,  купцы немецкие!  — крикнул он. — Плачутся:

воины-де полоцкие побивают. Что будем делать?

     Он  отступил в  сторону.  Бояре  пропустили вперед немецкого купца  с

изуродованным лицом.  Купец запричитал о разорении,  причиняемом полоцкими

воинами.

     Толпа  загудела,  закричала  вся  разом  —  кто  кого  перекричит,  —

загремела гневно.

     Ударило било —  чтоб утихли. Стал говорить архиепископ. Он напомнил о

том,  сколько горя принесли распри,  молвил о  послушании и каре небесной.

После него говорили выборные златокузнецов и  шерстобитов.  Один предложил

отряжать при караванах усиленные дружины,  второй — ходить на Днепр, минуя

полоцкие заставы, через озеро Селигер, Волгу, Вазузу, Гжать.

     Изяслава потрясло увиденное и услышанное. Посадник спрашивает простых

людей:  «Что делать?» Выходит, в Новгороде советчики не только бояре, но и

гончары,  и градоделы, и даже, может быть, смерды. Дивен город и дивен ряд

— закон его.  Дивен,  а  верен.  Вон сколько советов измыслили новгородцы.

Один посадник столькими мудростями не начинен.

     Изяслав не  знал,  что  на  вече говорят лишь о  том,  что предлагают

посадник и  бояре.  Он не замечал,  что в толпе стоят десятки дружинников,

тиунов  и  подкупленные боярами и  посадниками ремесленники и  громче всех

кричат как раз то,  что нужно их господину. Он слышал только, что посадник

спрашивает совета у простого люда, и был потрясен этим...

                                Глава III

                            РЕЗОИМЕЦ ЖАРИСЛАВ

                                    1

     Семилетний мальчик стоял у церкви Софии и жалобно всхлипывал.  В двух

шагах  от  него  остановился боярин  с  необычайно  мягкими  движениями  и

длинными жилистыми руками. Он спросил у мальчика певучим голосом:

     — Отчего печалишься,  муже храбрый?  Или рать проиграна,  или рожь не

скошена?

     Мальчик  невольно  улыбнулся  сквозь   слезы.   Он   поведал  доброму

прохожему,  как  резоимец грек Константин отнял у  них подворье,  как отец

пошел  в  холопы,  а  мать  умерла  в  печали,  как  его,  сирого,  отдали

родственникам и как плохо ему там жилось.

     Боярин порылся в кошеле,  вытащил оттуда витой сладкий хлеб.  Отломил

кусок, протянул мальчику:

     — Откушай, муже. Вкусно?

     — Вкусно, — еле-еле ответил мальчонка, давясь большим куском, который

сразу же сунул в рот и теперь никак не мог разжевать.

     — Ешь,  ешь, — проговорил боярин и внезапно спросил: — Пойдешь ко мне

жить?  Работа легкая,  козочек пасти.  А с Константином-кровопивцем мы еще

расплатимся. Худо ему будет!

     Лицо боярина,  покрытое сетью морщин,  светилось лаской и заботой.  У

него самого было шестеро сыновей,  он  очень любил детей.  На его подворье

всегда находился десяток ребятишек.  Боярин ставил их на легкие работы.  В

свободное время ребята ходили в  гости к  соседям и  всем  рассказывали об

обидчиках их семей, о резоимцах Константине и Павле, Вартане, о черномазом

Гаварии и  патлатом Урсе.  И всюду дети —  ангельские души —  расхваливали

господина и хозяина, боярина Жарислава.

     Услышав    обещание   отомстить   Константину,    мальчик   доверился

неожиданному покровителю.  Он  подскочил к  нему,  вложил в  сухую сильную

ладонь свою грязную ручонку, крикнул:

     — Хочу к тебе!

     Боярин погладил мальчонку по  голове и  улыбнулся.  В  тот же миг его

лицо преобразилось от оскала острых щучьих зубов.

                                    2

     Мать Изяслава-отрока,  Микулиха,  как  ее  называли все на  Копыревом

конце,  доила корову. Подумать только — корова... С тех пор как надорвался

на княжьей работе Микула,  муж,  да вскорости и умер,  не только коровы, и

козы на подворье не было.  А  теперь —  корова!  И к тому же куплена на те

деньги,  что  принес сын  с  княжьей службы.  Тот  самый,  что держался за

материн подол,  боясь отойти на  шаг,  тот самый,  что обнимал ее  за шею,

прижимался мягким тельцем и  путался пальцами в  ее  волосах.  И  вот  сын

заработал деньги и отдал ей. Может ли быть у матери большее счастье?!

     Глядит не  наглядится Микулиха,  как  упругими струйками бьет  теплое

молоко  из  тяжелого  коровьего вымени  в  глиняный корчажек,  любуется не

налюбуется.

     — Ну и радость у тебя,  Микулиха,  ну и радость!  — слышится от ворот

певучий голос.

     Корчажек падает из  рук  Микулихи.  Молоко течет  на  землю  —  белое

мешается с черным.  Женщина узнала этот голос. Она медленно оборачивается.

Перед ней  —  улыбающееся лицо боярина Жарислава.  Боярин разевает широкую

пасть и ласково говорит:

     — Бог в  помощь,  Лаленка.  (И ведь не родные,  не близкие,  а боярин

помнит,  как ее называли в молодости.) Услышал про твое благоденствие, про

удачу  сыночка.  Твое  чадушко  у  князя  —  знатный  муж.  Гривнами князь

пожаловал,  обогатил.  Я и подумал: дай проведаю. За мужем твоим, Микулой,

должок запомнился.  Шесть лет дожидался терпеливо,  знал —  в нестатке вы.

Нынче ж  година подошла.  При  деньгах ты.  У  меня и  знак Микулы есть на

бересте.

     Сзади Жарислава стоят сыновья Склир и  Мечислав.  Высокий,  костистый

Склир  протянул отцу  кусок  бересты,  на  котором под  двумя  рядами букв

нацарапан крест.

     — Гляди,  Лаленка,  голубка,  —  продолжает Жарислав, — две гривны да

двадцать ногат  взял  Микула.  Лета  текли  —  резы* текли.  За  шесть лет

натекло...  — Боярин поднял глаза к небу. — Натекло, Лаленка, три гривны и

девятнадцать ногат. А долг платежом красен.

     _______________

          * Р е з ы — зарубки, метки для счету, т. е. долги.

     Закон «Русской правды» гласил,  что сумма процентов — рез — не должна

превышать более  чем  вдвое  первоначальный долг.  Тут  и  Жарислав ничего

поделать не мог.

     Женщина оцепенела.  Таких  денег  отроду в  доме  не  водилось.  Если

продать все, что она имеет, и то столько не выручить. И на что брал Микула

две гривны?  Она знает лишь о долге в двадцать ногат.  С отчаянием смотрит

Микулиха на берестяную грамоту,  на грубый крестик.  Все, все перечеркнуто

этим  знаком.  Крест поставлен на  всех ее  надеждах.  Теперь боярин может

забрать ее в полные челядинки,  владеть ее жизнью и смертью. Она вспомнила

давнее.

     А  Жариславу и  вспоминать не  нужно.  Никогда не забывал.  И  деньги

Микуле занял нарочно. После его смерти хотел наложить лапы на его жену, да

девятнадцать лет прошло. Присмотрелся к Лаленке — стара стала, негожа.

     А встреча с Изяславом-отроком разбередила старую рану. Жарислав очень

искусно  подправил  берестяную грамоту.  Двадцать  ногат  переделал в  две

гривны и двадцать ногат. С тем и пришел.

     — Ведаю,  Лаленка,  долг отдать можешь,  — говорит Жарислав. — И тебе

лучше. Деньги отдашь — на душе полегчает. После они по ветру разлетятся. И

ни мне,  ни тебе.  На твое же благо пришел.  Ибо глаголет Господь наш Исус

Христос: «Возлюби ближнего, яко самого себя».

     Микулиха  стояла  без  кровинки в  лице.  Из-за  спины  Жарислава его

сыновья,  Склир и  Мечислав,  выткнулись,  знаки подают отцу:  хватит речи

вести,  пора дело делать.  А  из-за  плетня глядят соседи,  любопытствуют,

сочувствуют.

     Микулиха не знает, что делать. Платить нечем. И долг признать нельзя.

Микула не  брал таких денег.  И  сказать нельзя.  Еще  больше разгневается

резоимец. Потащит на княжий суд, приведет свидетелей.

     Не выдержала женщина, заплакала. Жарислав ласково утешает, советует:

     — Слезоньки —  сор.  Выкинь их —  полегчает,  на душе чище станет.  А

коровушку продай.  И огород продай, и рало*. Верни долг, голубушка. О душе

твоей забочусь.  Освободи ее,  облегчи.  Долги у изголовья стоят, спать не

дают.

     _______________

          * Р а л о — соха.

     Сквозь слезы,  как  сквозь туман,  видит  Микулиха:  Склир Жариславич

подходит к  корове,  отвязывает.  Бросилась к нему,  голосит:  «Не отдам!»

Отмахнулся Склир так, что старая упала.

     Но тут разнесся, прогремел мощный басовитый голос Славяты:

     — Не к добру, боярин, разгулялся!

     Кожемякский староста Славята и  с  ним еще несколько кожемяк вошли во

двор.  Славята поднял Микулиху, поставил на ноги рядом с собой, повернулся

к Жариславу;

     — Зачем пришел?

     Услышав ответ боярина, разгневался:

     — Вылгать гривны хочешь?  Взял лычко,  а  отдай ремешок?  Микула брал

только двадцать ногат. Я — видок*.

     _______________

          * В и д о к — свидетель.

     Затрясся, зашипел Жарислав, да делать нечего:

     — Писец попутал грамоту.  Я не разобрался. По-божески: «Не умыслю зла

на ближнего». Двадцать ногат и резы — будет гривна и четырнадцать ногат.

     Славята кивнул одному из  кожемяк.  Тот подался с  подворья и  спустя

немного  времени  возвратился с  деньгами:  кожемяки сложились —  Микулиху

выручать из беды.

     В пояс женщина поклонилась Славяте. А он улыбается:

     — И вы же кожемяки. Твой сын был у меня в захребетниках. А не осадить

Жарислава —  сегодня к тебе, завтра — ко мне. Дай волю щуке — житья рыбице

не будет.

     Он простился и пошел со двора — жилистый, плечистый.

                                    3

     Неподалеку от   хаты  Микулихи  кожемякам  повстречались  смерды*  из

близлежащих сел.  Они везли на нескольких  возах-колымагах  необработанные

шкуры быков и коней — на продажу. Кожемяки остановили смердов, приценились

к товару.  Наметанный глаз Славяты сразу же определил,  какие шкуры лучше,

но  раньше  старосты  к  возу  подскочил Михаил Молот и ударил по рукам со

смердом:

     — Мое. Беру!

     _______________

          * С м е р д — холоп; позже — крепостной.

     Остальные кожемяки с любопытством смотрели на Славяту.  Они заметили,

что и  он  устремился к  этой колымаге,  и  знали:  староста не  привык ни

отступать, ни уступать.

     Славята разозлился.  Неужели же он не заслуживает уступки? Он, не раз

выводивший кожемяк из  беды,  отстаивавший их права в  тяжбах с  боярами и

купцами,  помогавший заключать выгодные сделки? Староста уже сбил шапку на

затылок, готовясь гаркнуть: «Мое!» Его пальцы задержались за ухом, и вдруг

Славята  как-то  обмяк...  Пересилил  себя,  заулыбался и  сказал  Михаилу

Молоту:

     — Ладные шкуры. Молодец купец, сразу приметил.

     Напряженность   прошла.   Кожемяки   зашумели,   стали   торговаться,

перешучиваться. Славята купил шкуры у другого смерда и пошел к своему дому

впереди воза,  показывая дорогу.  Он несколько раз почесал за ухом.  В том

месте был шрам.

     Шрам напоминал ему о  юности,  о  ее порывах и  ошибках.  Славята рос

смекалистым и остромыслым,  да к тому же сильным и выносливым парнем.  Это

делало его  прирожденным вожаком.  Еще  в  ранней молодости за  ним  всюду

следовала   орава   кожемякских  сынов,   боготворивших  своего   главаря.

Постепенно Славята  научился понимать людей,  их  желания,  разгадывать их

замыслы,  подчинять себе.  Но вместе с тем он привык решать за других,  не

спрашивая их  согласия.  Ему стало казаться,  что он рожден повелевать,  а

другие —  подчиняться. Он особенно остро возненавидел бояр. Ведь многие из

них были значительно глупее и слабее его, а власть имели большую.

     Однажды,   в  пору  сватовства  Славяты,  кожемяки  сообща  выжгли  и

выкорчевали большой участок леса под огороды. Славяту подговорили родители

невесты,  чтобы  он  захватил  себе  наилучший кусок.  Другие  кожемяки не

согласились с этим.

     Славята заперся в своем доме.  Он был взбешен.  Ах,  они так?! Хорошо

же! Он не будет больше вмешиваться в их дела!

     И  когда  вспыхнул  кулачный  бой  между  гончарами,  шерстобитами  и

кожемяками, Славята не вышел из дому. Он злорадно прислушивался к крикам и

шуму.  Раньше он всегда был среди дерущихся, прокладывал тяжелыми кулаками

дорогу, вел за собою кожемяк. Теперь же пусть обходятся без него!

     Он ожидал,  что кожемяки не выдержат натиска шерстобитов и гончаров и

можно  будет  вдоволь  посмеяться  над  своими  товарищами.   Но  кожемяки

справились и без него.

     Услышав,  что  шум драки удаляется,  пристыженный Славята выскочил из

дому и бросился к своим. Кожемяки встретили его хмурыми взглядами.

     — Раньше в углу дрожал? На готовое пришел? — спросил Михаил Молот.

     Славята  не  успел  ответить.  Кто-то  сзади  накинул ему  на  голову

полушубок.  Его сбили с ног. На плечи, на голову посыпались удары. Славята

попробовал сопротивляться. Это еще больше разозлило кожемяк.

     Славяту без сознания оставили на дороге.  Мать еле втащила его в дом.

Лишь  через  несколько дней  Славята очнулся.  И  по  мере  того,  как  он

выздоравливал и набирался сил,  в нем крепло желание узнать имена тех, кто

бил его,  и  отомстить.  Первым пострадал бы  сосед Михаил Молот,  если бы

нежданно-негаданно он сам не заглянул в гости. Михаил принес мясо белок.

     Славята отодвинул от себя подарок, приподнялся с постели, спросил:

     — Кто бил?

     Сосед выдержал взгляд, на вопрос ответил вопросом:

     — А за что били?

     — Кто бил?! — зарычал Славята.

     — Все били.  И я бил.  За дело.  Правый суд не разлад.  Будешь мстить

всем кожемякам?

     Смелость ответа обескуражила Славяту.  Он  опустился на лавку,  молча

указал соседу на  дверь.  Михаил вышел,  а  избитый долго  думал  над  его

словами.

     Спустя несколько дней Славята вышел на улицу и  первый,  как ни в чем

ни бывало,  поздоровался с соседями. Он вел себя по-прежнему, участвовал в

советах,  был в  гуще кулачных боев.  От минувшего осталась лишь памятка —

шрам за ухом.  Кожемяки оценили разум Славяты и  выбрали его старостой.  И

когда  кто-то  возразил,  что  он,  дескать,  битый,  Михаил Молот  первый

откликнулся:

     — За одного битого двух небитых дают.

     С тех пор всегда,  если старосту подмывало вознестись над товарищами,

забрать себе лучшее из общей добычи,  он притрагивался пальцем к  заушному

шраму...

                                    4

     Стоголовое,  сторукое чудище гуляет по Подолию. То замашет оно лапами

и  выпустит когти,  то  плюнет камнем и  проломит крышу дома,  то полыхнет

пожарами.  И  рев у  чудища ни с чем не сравнимый:  неумолчный,  как рокот

днепровских  порогов,   грозный,  как  рычание  раненого  вепря,  дикий  и

заунывный,  как вой голодных волков,  яростно-веселый,  как гром в  летнюю

грозу.  И нет для чудища ни закона звериного,  ни преграды. Это — люди. Их

около сотни.  Не видно среди них ни гончаров, ни ложкарей, ни кузнецов, ни

прочих  подольских ремесленников.  Все  больше прокутившиеся,  задолжавшие

купцы да холопы Жарислава.

     Впереди  толпы  хромает,  будто  приплясывает,  иссохший  человечек с

ясными голубыми глазами.  Но  в  руке он  сжимает узловатую дубину.  Он не

вожак толпы.  Он  просто передний баран,  на  шею  которого хозяин повесил

колокольчик. И называют человечка весело и незлобиво — Кочеток. Он смеется

и  поджигает плетень,  ограждающий двор  резоимца  Константина.  Несколько

людей из толпы устремляются во двор, а остальных Кочеток увлекает за собой

дальше.  Ему нужно добраться до дома Абделя.  До дома того,  кто лишил его

жены, детей, убогой хаты, кто сделал его калекой и продал в холопы боярину

Жариславу.  У Кочетка очень смирный нрав.  Он и мухи не обидит.  Но теперь

пламя  обиды охватило его  душу.  Он  впервые почувствовал себя  вольным и

сильным, сильнее Жарислава, сильнее князя.

     А  недалеко отсюда,  за Подольскими воротами,  в  островерхом тереме,

боярин Жарислав мелкими шажками бегает по светлице и  потирает руки.  Дело

сделано. Это он изо дня в день подогревал злобу Кочетка, науськивая его на

иноплеменника Абделя,  это он повесил колокольчик на шею головному барану.

Толпа погромит чужеплеменных резоимцев,  как метла,  пройдет по  Подолию и

очистит его от соперников Жарислава.

     С  гордостью думает боярин о своей силе.  Ибо могущество не в княжьей

власти,  не в блестящих мечах отроков, золоченых шеломах, червленых щитах.

Нет.  Настоящая,  неподдельная сила  и  власть  —  в  золотых,  серебряных

кружочках,   что  он  спрятал  в  подпол.  Золотые  динары  и  милиарисии,

серебряные дирхемы,  куны,  резаны —  вот его всемогущие воины.  И  сейчас

толпа добывает ему новые дружины этих богатырей.

     Боярин становится на колени перед образом Спаса и с горячим умилением

молится:

     — Господи, пошли удачу рабу твоему Жариславу!

     А  толпе нет дела до боярина Жарислава.  Она мстит за свои обиды,  за

свое горе.  Но внезапно гул стихает. Головные словно в преграду уткнулись,

остановились. Задние толкают передних, вытягивают шеи в жгучем нетерпении:

что там?

     Откуда-то вырывается на тонконогих конях десяток княжьих дружинников.

Их  ведет сам тысяцкий Гарлав.  Они врезаются в  толпу,  давят ее  конями,

крушат мечами.  Сверкание мечей,  подобное молниям, поражает бегущих. «Без

милости!» Таков приказ Коснячко.

     ...Кочеток не чует под собой ног.  Два отрока на быстрых конях скачут

по  его следам.  Кочеток знает здесь все тропинки.  До сих пор это спасало

его. Он петляет по огородам и садам, тут конным трудно за ним угнаться. Но

все же они настигают его.

     Беглец прыгает в  сторону,  проваливается,  как в  гнездо,  в  густую

траву.  Дружинники промчались мимо.  Кочеток  встает  и  бежит  по  другой

тропинке в гору, к воротам. Он знает: отроки не найдут его и вернутся. И в

самом деле,  оглядываясь,  он видит,  как,  все увеличиваясь, мелькают две

фигурки по его следу.

     Кочеток останавливается —  впереди ворота.  Надо, чтобы стража ничего

не заметила:  ни окровавленного плеча,  ни тяжелого дыхания. Он проходит в

ворота и  дрожит каждой жилкой:  а  что,  если со сторожевой башни заметят

преследующих?

     Вот наконец и высокий забор,  ограждающий подворье Жарислава.  Ворота

заперты. Кочеток обоими кулаками стучит в них.

     — Чего надобно?  —  слышится такой знакомый и  сейчас особенно родной

голос челядина Парутка.

     — Я это, Кочеток, скорей пусти. Княжьи отроки идут по пятам, — шепчет

несчастный беглец, оглядываясь.

     Голос за воротами звучит невозмутимо:

     — Господин приказал не впускать никого. Спрошу у него.

     На  крыльцо терема  выходит боярин Жарислав.  Услышав мольбу Кочетка,

кричит:

     — Уходи, откуда пришел. Мне убивец не надобен!

     У  Кочетка слабеют ноги.  Но  отчаяние придает смелости.  Он  вопит в

ответ:

     — До  князя дойду,  скажу:  Жарислав меня подбивал на  злодейство!  В

свидетели пойду!

     С радостным удивлением он слышит, как заскрипели ворота, и вбегает во

двор. Бросается к боярину, припадает к его ногам:

     — Исполнил, как ты велел, боярине-господине.

     Жарислав подает знак —  встать!  Ведет Кочетка за собой на огород, за

клети.  Тут  почему-то  стоит  Склир с  мечом в  руке  и  молча смотрит на

челядина.   Кочеток  опять  бросается  в   ноги  Жариславу,   молит.   Тот

успокаивает:

     — Креста на  мне  нет?  Не  бойся!  Пойди  к  Склиру,  он  спрячет от

гридней*.

     _______________

          * Г р и д е н ь   —    воин    отборной    дружины;    княжеский

     телохранитель.

     Боярин поднимает челядина на  ноги,  толкает к  сыну.  Тот все так же

молча  заносит  меч,  стремительным навесным  ударом  опускает  на  голову

Кочетка...

     Хоть челядин по «Русской правде» и не может быть свидетелем, а все же

такой больше не нужен боярину...

     И  тотчас же  слышится сильный стук в  ворота.  Два отрока влетают на

подворье.  Немного погодя сюда поспевает и  тысяцкий Гарлав.  Он слезает с

коня, понимающе щурит глаза на убитого:

     — Вира*. А был бы жив, не сносить головы тебе, боярин.

     _______________

          * В и р а — штраф.  За убитого холопа платили 5 гривен,  столько

     же, сколько за княжьего коня.

     Поворачивается спиной, бросает:

     — Иди за мной. Князь кличет.

                                    5

     Никогда  не  видели  бояре  своего  князя  таким  разгневанным.  Тиун

Николай,  попавший под горячую руку,  был строго наказан за незначительную

провинность,   совершенную  в  прошлое  лето.  Быстро  прошел  князь  мимо

притихших отроков  в  свою  светлицу,  чтобы  они  не  слышали разговора с

боярином.

     Едва  ступил Жарислав на  порог,  как  Яроелавич подскочил к  нему  и

выдохнул:

     — Ты что?!

     Боярин остановился на  пороге,  вмиг позабыв все оправдательные речи,

придуманные по  дороге.  Гарлав,  шедший  позади,  ударил  его  в  затылок

кулаком, и Жарислав распластался перед князем.

     — Зачем  учинил  татьбу  над  чужинцами?  —  спросил князь.  —  Зачем

челядинов своих натравил?  Зачем смутил людей? Думал, не узнаю? А? Говори,

дохлый пес!

     Боярин стал все отрицать:  его перед князем оговорили, оклеветали. Да

разве он может, разве рука поднимется на такое?

     — Ведаешь, княже-господине, по-божески живу, твою землю украшаю, тебе

помогаю, детишек сирых приютил. Ибо возлюбил ближнего, яко самого себя.

     Князь, взбешенный льстивой речью, прервал его:

     — Ангельские словеса речешь,  а нож за спиной держишь! Гляди, боярин,

жизнь твоя на волоске!

     Откуда-то  из  угла,  из-за  спины  князя,  появился  невысокий худой

человек, одетый в черную рясу. Огромные серые глаза смотрели задумчиво. Он

держался просто,  но с достоинством. Человек словно глядел сквозь боярина,

словно не замечал Жарислава. Он сказал, обращаясь к самому себе:

     — Бес ничто противу злого человека.  И бес того не замыслит,  что зол

человек замыслит.

     — Верно слово твое,  Феодосий, — повернулся к нему князь. — А то и не

человек. Скот неразумный.

     И опять к Жариславу:

     — Моих  людей  в   чужой  земле  как  встречают?   В  Царьграде  дают

купцам-русичам улицы:  живите,  радейте.  В  Париже мой брат король Филипп

ссужает и  дружиной для охраны,  чехи встречают меня с почтением.  А ты со

всеми поссорить меня надумал? Безголовый. А и взаправду таким станешь!

     Жарислав молчал: оправдательные слова только распалят князя. Резоимец

был  уверен:  гроза минет.  Князь не  убьет его.  Суда боярин не  боится —

доказательства нет,  ведь  донос —  еще  не  доказательство.  Даже скудной

княжьей  милости  не  лишится.  Как  только  Ярославич немного успокоится,

начнут действовать тиун  Николай и  воевода Коснячко,  заступятся за  него

перед князем.  Не задаром. Немало денег дал им Жарислав. И еще неизвестно,

кому больше служат тиун и воевода — князю или ему?

     А  самый  крепкий  заступник за  боярина —  княжий  сын,  сребролюбец

Святополк.  Уж он-то замолвит слово перед отцом. Одумается Изяслав, сменит

гнев на милость.

     Боярин  перевел  взгляд  на   черного  человека.   Князь  назвал  его

Феодосием. Наверное, это монах Феодосий, игумен тех затворников, что живут

в печерах за Крещатицким ручьем,  в берестяных дебрях.  Говорят, праведной

жизни человек.  А если говорят —  праведник,  значит, в силу входит. Стало

быть, неплохо его милость заслужить. Боярин протягивает руки к Феодосию:

     — О столп премудрости,  труба небесная, отец братии святой! Распознай

— невинен я.

     И прося заступничества у праведного мужа,  Жарислав уже отсчитывает в

уме, сколько надо будет дать гривен на святую братию — затворников.

                                 Глава IV

                               ВОЗВРАЩЕНИЕ

                                    1

     Гребцы еще  несколько раз взмахнули широкими веслами-лопатами,  лодья

вынеслась из-за обрывистого берега на быстрину,  и взгляду Изяслава-отрока

открылся Киев,  сказочный —  в  легком мареве,  опоясанный синим  поясом и

огражденный деревянной стеной.  На  безоблачном небе выделялись тринадцать

куполов храма Святой Софии, взметнувшие ввысь свои кресты.

     Но  вот  взгляд отрока скользнул по  домам Подолия.  Вспомнились речи

подольских кожемяк и дерзкие слова,  слышанные в Новгороде.  В нужде живут

на Подолии и гончары,  и кожемяки, и древосечцы... А хитрые и гордые бояре

жиреют в праздности.  Праздность же,  известно, мать пороков. Разве боярин

смог бы прокормить семью, если бы жил лишь на то, что добудет на войне? На

него работают челядины.  И  он к тому же волен в их жизни и смерти.  Разве

это по правде?

     Изяслав испугался таких мыслей, отмахнулся от них, как от наваждения.

     ...Лодьи подошли к пристани.  Бояре —  послы новгородские отправились

на гору,  в  княжий дворец.  Турволод и Верникрай остались на подворье,  а

Изяслав прошел длинным коридором к княжьей палате. Но не один он добивался

в  этот день к  князю.  Неожиданно отрок лицом к  лицу столкнулся с  сыном

боярина Жарислава,  Склиром,  своим давним обидчиком.  Не  раз в  детстве,

поймав Изяслава,  Склир заставлял его  быть «конем» —  садился на  плечи и

больно  пришпоривал каблуками.  И  позже,  встретив  сына  бывшей  отцовой

холопки,  понукал им,  как слугой.  Изяслав не осмеливался ослушаться.  Он

лишь старался избегать встреч со Склиром.

     И вот теперь они оба ожидали вызова к князю как равные. Жариславич не

подал и виду, что знаком с дружинником, лишь недобрая ухмылка мелькнула.

     Изяслав же обрадовался случаю досадить обидчику.  И когда сам воевода

Коснячко  выглянул  из  светелки и  обратился к  нему  со  словами  «князь

кличет», он прошел совсем близко от Склира, задев его краем плаща.

     Если бы можно было убить взглядом, Изяслав был бы мертв.

                                    2

     Изяслав-отрок решил навестить своих.  Ему  было неловко:  уже  восемь

дней  он  в   Киеве,   а  только  теперь  выбрался  на  Подолие.   Правда,

необязательно сообщать матери и  брату день  своего приезда.  Но  совестно

перед самим собой.

     Отроку кружила голову милость князя.  Ярославич собственноручно надел

серебряный крестик на шею отроку  и  назначил  челядина  Верникрая  ему  в

услужение.  Отрок  купался,  как  в  меду,  в  льстивых  улыбках  тиунов и

дружинников,  узнавших о княжьей милости.  Наконец-то  он  проник  в  этот

манивший мир, как равный, как боярский сын. Пусть теперь Славята попробует

посмеяться над ним!

     Чем  ближе Изяслав подъезжал к  Кожемякам,  тем  явственней вспоминал

насмешливое лицо Славяты, хохот его товарищей.

     И  еще острее почувствовал свое возвышение,  повидавшись с  матерью и

братом Лукой.  Лука вбежал в  дом  с  огорода как был —  в  грубой одежде,

перепачканный землей. Его молодое лицо уже поблекло от непосильной работы.

     Отрок обнял мать, прижал к груди.

     — Мамо моя, теперь вам лучше будет!

     — А нам и так стало лучше — спасибо тебе, сыне. — Она просияла от его

ласки. — Ты воротился здоровым. Чего же еще просить у Господа?

     Отрок  не  устоял  перед  соблазном похвастаться собственным слугой и

взял Верникрая с  собой на Подолие.  Теперь он послал новгородца подсыпать

корм коню и достать из переметной сумы гостинцы.

     — Верникрай останется на  семь дней у  вас,  поможет по хозяйству,  —

сказал отрок, гордый тем, что и он волен кем-то распорядиться.

     Лука подсел ближе, сказал внезапно:

     — Резоимец Жарислав прибегал. Хотел взять нас в холопы.

     — Хорошо, что Славята оберег, а то бы пропали, — добавила мать.

     Изяслав повернулся к ней:

     — Кожемяка Славята?

     Она подтвердила: Славята внес за них деньги.

     «Как же это выходит?» — думал отрок. Славята, который позавидовал его

счастью и  так  жестоко посмеялся над  бывшим учеником?  Тот самый Славята

теперь спас его семью?  Почему он это сделал?  Потому ли, что Изяслав стал

большим человеком, княжьим огнищанином* и может ему пригодиться? Но отчего

же кожемяка не побоялся посмеяться над ним тогда?

     _______________

          * О г н и щ а н и н — хозяин; крестьянин, земледелец.

     Изяслав порывисто вскочил.

     — Куда ты, сыне?

     Он   должен  немедленно  поехать  к   кожемяке  поблагодарить.   Мать

улыбнулась и  закивала головой.  Да.  Пусть едет.  Ее  сын  всегда такой —

скорый на решения, честный и добрый.

     Изяслав вместе с  Лукой  и  Верникраем вошли во  двор  кожемяки.  Тут

стояла большая кадка  из  колотых плах.  В  ней  лежали коровьи и  конские

шкуры,  засыпанные известью.  Сначала они  очищались от  шерсти.  Затем их

заливали щами,  очищали от  мездры,  мяли руками.  Это  была самая тяжелая

работа. Потом кожи дубили корой и вывешивали сушиться на распялках.

     Славята вышел навстречу гестям.  Увидев Изяслава, насмешливо прищурил

глаза и  взглянул на его пояс.  Кровь бросилась в  лицо дружиннику,  но он

сдержался.  Непонятный человек этот Славята. То насмехается, то выручает в

беде.  Отрок  протянул кожемяке деньги.  Тот  молча взял  их,  отдал жене.

Наступило неловкое молчание. Наконец Славята пригласил гостей в свой дом.

     Хозяева и гости уселись на лавках и принялись за угощение.

     Славята  почти  не  разговаривал с  отроком.  Неприязнь к  Пустодвору

возникла  давно,   еще  в  тот  день,  когда  староста  заметил,  с  каким

восхищением смотрел юноша на проехавшего боярина и  как потом,  сравнивая,

взглянул на одежду кожемяки,  а  проходя мимо бочек с  рассолом,  задержал

дыхание.

     Пустодвор был  неважным работником.  Иногда  опускал скребок и  долго

сидел неподвижно,  мечтая,  пока окрик старосты не возвращал его к делу. И

оживлялся ученик всякий раз,  если речь заходила о боярах и князьях, об их

богатствах.

     «С  червоточиной парень,  —  думал  Славята.  —  Из  таких получаются

боярские блюдолизы, настоящие рабы...»

     А рабов староста ненавидел.  Не тех, кто силой был обращен в рабство,

но не смирился, а таких, кто по нраву своему был рабом.

     «Говорят, яблоко от яблони недалеко падает, а поди ж ты, куда это вот

яблочко закатилось,  — с обидой думал староста. — Сын Микулы, да не в отца

и не в мать пошел...»

     Узнав,  что Верникрай —  житель Новгорода, Славята расспрашивал его о

тамошнем законе-ряде. Слушая рассказ о вече, на котором новгородцы изрядно

напугали бояр, он ласково глядел на Верникрая и приговаривал:

     — Вот это по-нашему! Молодцы! Червь древо тлит, а боярин — людей.

     Староста искоса взглянул на Изяслава и сказал:

     — А вреднее бояр псы боярские.  Нет ничего хуже для человека, чем псу

уподобиться.

     — Верно,  —  кивнул Верникрай.  —  Сколько псу не хватать, а сытым не

бывать.

     — Оттого и люты,  —  продолжал Славята.  — За чужим погонишься — свое

потеряешь.  А  у  нас  своя гордость должна быть.  Махать мечом,  на  коне

красоваться да  корзно носить всяк  сможет,  а  ты  кожу  выделай или  дом

построй!  Тогда и  увидим,  чего стоишь.  Тать на коне —  слуга сатане,  а

добрый работник — Богу угодник.

     Он  увлекся и  говорил уже  не  для того,  чтобы укорить Изяслава,  а

высказывал затаенное,  выношенное в  тяжкой работе,  в нужде,  в стычках с

княжескими тиунами и  боярскими прихвостнями.  Под  конец сказал Верникраю

так, будто, кроме них двоих, никого здесь и не было:

     — А  ты  полюбился мне.  Заходи в  гости почаще.  Не  дорога гостьба,

дорога дружба. У нас, кожемяк, говорится: вяжись лычко с лычком, а ремешок

с ремешком...

                                    3

     Немало дней проводил в церкви Святой Софии Изяслав-отрок.  Не уставал

он  восхищаться собором  с  огромным двенадцатиоконным головным куполом  и

двенадцатью малыми куполами.  Две западные софиевские башни были построены

наподобие  крепостных  веж*   с   шатровыми  позолоченными  верхами.   Они

обозначали  державность и  величие  Русской  земли.  Внутри  башен  вились

пологие лестницы, по которым князь с семейством поднимался на хоры, оттуда

хорошо было видно и  слышно все богослужение.  А попадал на лестницы князь

прямо из дворца. Вели туда длинные крытые переходы, на них у дверей стояли

воины-стражники.

     _______________

          * В е ж а — здесь: башня.

     Только в  Византии имелись церкви,  подобные киевской Софии,  но и те

были поменьше и убранством победнее.

     Облицованные  полированным мрамором  порталы,  холодный  разноцветный

ковер  пола,  составленный  из  резных  плит  серого,  черного,  розового,

зеленого  оттенков...  Кусочки  мозаичной смальцы  образовывали диковинные

цветы.  Блестящий камень обрамлял нижнюю часть стен и  столбов,  загадочно

мерцал в перекрещивающихся солнечных лучах, в трепетных бликах свечей.

     Невысокая мраморная плита  почти  не  закрывала от  молящихся алтарь,

далее виднелись изгибающиеся вдоль стен скамьи — для клира — и пышный трон

митрополита в  центре.  Над ним возвышались мозаичные фигуры отцов Церкви,

картины причащения Христом апостолов, фигура молящейся богоматери.

     А над головами,  в центральном куполе,  созданный из той же мозаичной

смальцы, словно бы парил Исус Христос, испрашивая у Бога Отца прощения для

людей.

     Многократно  бывал  Изяслав-отрок  в   Софии  и  здесь  подружился  с

монахом-списчиком Иннокентием.  Полюбился ему  хлипкий монашек любопытным,

дерзким умом.  Он  рассказал отроку о  прежней жизни в  дремучих лесах,  о

языческих храмах, где грешники по-прежнему творят блудодейства. Рассказал,

как однажды пришел к  ним киевский монах Кукша и впервые поведал о Христе.

Как он,  Иннокентий,  тогда называемый смердом Варгой,  по наущению волхва

решил удавить монаха, как петля выпала из его рук перед словом черноризца.

Когда Иннокентий вспоминал монаха Кукшу, слезы благодарности появлялись на

глазах,  а когда припоминал себя, молодого и горячего, погрязшего в грехе,

но сильного телом,  из его груди вырывались тяжкие вздохи.  Изяслав не мог

понять,  чего же  больше в  речах Иннокентия:  благодарности монаху Кукше,

выведшему его на путь познания, или сожаления о молодых днях?

     Больше всего нравились отроку книги,  которых в Софии было немало. Их

тут списывали с греческих,  еврейских, латинских, арабских и многих других

изборников и фолиантов. Возьмешь книгу — и, если научен грамоте, будто мир

откроется перед тобой.  Прочитаешь о всемирном потопе,  о Ное и детях его,

об Авеле, убитом братом Каином. Прочитаешь о распрях в земле палестинской,

а  подумаешь о  Русской земле,  о  ее могуществе и  слабости,  о  раздорах

князей.  А то окунешься в глубины Аристотелевой и Пифагоровой мудрости,  в

тайны слов и чисел. Если бы научиться грамоте!

     Изяслав  приставал  к  Иннокентию  с  нескончаемыми  вопросами.   Тот

терпеливо объяснял ему таинственные,  затейливо изогнутые знаки,  разрешал

стоять за  спиной и  следить,  как они появляются на  пергаменте.  Изяслав

удивлялся терпению переписчика,  с  уважением и сочувствием наблюдал,  как

желтая рука с длинными пальцами осторожно рисует букву,  как от напряжения

на  лбу  монаха появляются капли пота  и  медленно стекают вниз,  застилая

глаза. Отрок и сам пробовал писать кисточкой на камне и вскоре знал буквы:

птицеподобную «ижицу» и  лукавую «фиту»,  близнецов «ера»  и  «еря»,  умел

различать «юс малый» и «юс большой».

     И как-то через несколько месяцев Иннокентий предложил отроку написать

на камне свое имя.  Изяслав окунул кисточку в киноварь.  Его рука дрожала,

капли   краски  падали  на   камень.   Неужели  сейчас  свершится  великое

чародейство?  Непонятная робость  овладела им.  Раньше  он  имел  дерзость

выводить буквы, но складывать их в слова — это совсем иное...

     — Мечом махать легче, отроче? — Послышалось где-то за спиной.

     Изяслав вздрогнул,  оглянулся.  Увидел высокого тощего монаха, лицо у

которого —  будто из мореного дуба. Глубокие складки и морщины избороздили

его. Из-под лохматых бровей блестели темные истовые глаза.

     — Благослови, святой отче! — Бросился ему в ноги Иннокентий.

     Монах поднял списателя, обнял.

     — Это спаситель души моей,  отец Кукша, говорил тебе о нем, — пояснил

Иннокентий Изяславу-отроку и снова обратился к монаху: — Надолго ли в Киев

к нам, святой отче?

     — Нет.  Завтра  ухожу  в  земли  вятичей,  в  дебри.  Немало еще  душ

заблудших там обитает.  Да и ты,  Иннокентий,  долг свой Господу понемногу

отдаешь,  молодых грамоте учишь.  —  Он кивнул на Иэяслава-отрока.  —  Кто

добро творит, того Бог благословит.

     Иннокентий  был  польщен,  но  старался  не  подать  виду.  Насупился

озабоченно:

     — Да  вот никак не  решается он  даже имя свое,  князем пожалованное,

написать...

     Монах повернулся к Изяславу.

     — Не бойся,  отроче,  дело то богоугодное, благословляю. Божьей волей

свет стоит,  наукой люди живут,  —  торжественно молвил Кукша и тем словно

подтолкнул отрока.

     Дрожа  всем  телом,  прикусив  губу  от  чрезмерного старания,  отрок

сотворил чудо.  На камне горело его имя. Отрок онемел от восторга. Пройдут

годы,  а  его  имя останется здесь.  Новые незнакомые люди назовут его.  У

Изяслава было такое чувство,  словно бы вот сейчас он сотворил самого себя

и оставил в мире навечно.

                                 Глава V

                           СМЕРТЬ МОНАХА КУКШИ

                                    1

     По  бездорожью с  узловатым посохом в  руках,  подпоясанный веревкой,

брел посол игумена Феодосия монах Печерской обители Кукша.  Он  пробирался

тайными лесными тропками,  взбирался на холмы,  размеренно шагал по лугам,

время от времени затягивая громким басовитым голосом псалмы.

     Кукша имел от роду пятьдесят один год, был высок, жилист. Суровость и

воздержание наложили отпечаток на  правильные черты его  лица,  огонь веры

сверкал в черных исступленных глазах. Игумен Феодосий знал, кого послать в

загадочную  и  страшную  землю  вятичей  насаждать  Христову  веру.  Кукша

считался в  монастыре наибольшим праведником.  Он и  в скитаниях не снимал

вериг. Но иногда и этого оказывалось недостаточно, чтобы заглушить могучий

голос  плоти.  Тогда Кукша шел  к  игумену,  жаловался:  «Бесы одолевают».

Игумен зачинал душеспасительные беседы, налагал епитимью — тяжкую работу и

строгий пост:  в сутки чашку воды и две ложки овсяной похлебки. Ни разу не

уступил Кукша голосу плоти. Ни для радости, ни перед страхом смерти.

     Черноризец  перебрался  через  ров,   где  когда-то  протекал  ручей.

Кажется,  нет  конца и  края дремучим лесам,  под  ногами сплелись травы и

цветы,  а над головой —  ветки деревьев.  Огромна земля вятичей. Огромна и

непокорна.  Строптивы и вспыльчивы здешние язычники,  чуть что —  и дубина

поднимается над головой незваного пришельца.

     Много раз  угрожала Кукше смерть,  но  такая была сила убежденности в

этом  человеке,  такая уверенность в  святости своего дела,  что  невольно

нечестивые начинали прислушиваться к его словам.  А что это были за слова?

Огненные, призывные, мягкие и звенящие, как металл, чарующие и мелодичные.

Этими  словами,  словно  благовониями  простые  глиняные  кувшины,  игумен

Феодосий наполнял души странствующих монахов, чтобы они изливали благодать

на заблудших братьев.

     Есть у  Кукши чем  порадовать игумена.  Два больших селения перешли в

христианскую веру,  потопили в  Оке погрудное изображение идола без усов и

бороды.  Тридцать и  семь нечестивых бортников* монах наставил на истинный

путь.   Может  быть,   из  их  числа  выйдут  такие,  как  монах-списатель

Иннокентий, ревнитель веры, помощник самого иерея Никона.

     _______________

          * Б о р т н и к — пасечник.

     Но  не  только  сладостные мысли  копошились в  мозгу  благочестивого

черноризца.  Вставали перед ним и  иные видения —  избиение язычников.  Он

указывал путь княжьим дружинам,  и они силой насаждали Христово учение,  а

заодно  и  облагали язычников данью.  Кукша  бестрепетно благословлял мечи

воинов,  изгонявшие скверну и  тем  самым  спасавшие души  грешников.  Ибо

важнее всего душа.  Кукша был уверен в своей правоте,  и его не смущали ни

муки,  ни  кровь.  И  родной матери он  не  пожалел бы  ради  прославления

Господа.  Но  иногда во  сне  к  нему подкатывался выбитый из  орбиты глаз

язычника и  пристально с укоризной глядел на него.  А то вставал перед ним

кудесник, отысканный Кукшей в потаенной роще и выданный воинам. Черноризец

видел  опять,  как  волхв разрывает одежду и  распарывает длинными ногтями

собственный живот.

     Бывало еще,  что к монаху приходили по ночам бесы и начинали искушать

наслаждениями.  То  превращались они  в  прекрасных языческих  дев,  то  в

чудовищных сов с человеческими руками вместо крыльев. И тело Кукши, хоть и

приученное строгими постами и  веригами к  молчанию,  загоралось несносным

сладостным зудом.  Тогда заводил черноризец молитвы и читал их все подряд,

пока бесы не отходили. И ни разу ничто не могло его заставить отступить от

пути праведника.

     А  теперь Кукша пробирался все дальше и  дальше в  леса.  Где-то  тут

находилось требище  Житней  Бабы*.  Влияние  здешних  кудесников было  так

велико,  что ни один смерд из поселений,  окружавших требище,  не пришел к

Кукше на поклон. Что ж, монах смиренен, он сам идет к нечестивым, ведь его

душа  болит за  них.  Черноризец знал:  если заметят его  кудесники вблизи

своих сборищ идольских,  своих капищ,  кумирен**, предадут лютой казни, но

смерть и  муки не страшили его.  Судьба монаха в  деснице Божьей,  и  если

Господу угодно, Кукша с радостью отдаст свою жизнь за святое дело.

     _______________

          * Т р е б и щ е  Ж и т н е й  Б а б ы —  храм  языческой  богини

     плодородия, известной также под именами Девы, Земли, Рожаницы.

          ** К у м и р н я — языческий храм; капище или требище.

     ...Наступал  вечер.   Все  темнее  становилось  в  лесу,  причудливее

ложились тени, глуше журчали ручейки.

     Под ногами захлюпала вода.  Кукша перебрался через небольшое болотце,

поросшее желтыми цветами, и опять углубился в лес.

     Повеяло прохладой.  «Очевидно,  недалеко река или  озеро,  —  подумал

монах. — Там, на берегу, и отдохну». Он прибавил шагу.

     Деревья  расступились,  и  в  правильной округлости открылось  лесное

озеро  и  небольшой остров  посреди него.  Свет  луны  проложил серебряные

мостики через воду к островку, обрисовал причудливое строение на нем.

     Кукша вскарабкался на  высокое дерево.  Отсюда ему  было лучше видно,

что  делалось на  островке за  двумя земляными валами.  На  гребне второго

внутреннего вала высился деревянный тын,  и  на  его  кольях висело что-то

причудливое.  Черноризец догадался:  это черепа быков и коней. Значит, там

требище.  Из-за  тына  выглядывала кровля  храма,  к  небу  поднимался дым

жертвенного огня. Может быть, сейчас приносят требу?

     Ненависть пьянящей волной разлилась по  телу монаха,  захлестнула все

мысли и  чувства.  Но вот он взглянул на лес и  изумился.  Там и сям между

деревьями  сверкали,   переливались  огоньки,   сходились  и  расходились,

соединялись в круги. Эти огни двигались к озеру. «Нечестивые с факелами, —

определил Кукша.  —  У  них праздник».  Он  решил спрятаться в  зарослях и

оттуда понаблюдать за бесовскими игрищами,  а потом решить, когда и с чего

начинать свой богоугодный труд.

     Монах осторожно спустился с  дерева.  В  несколько прыжков он  достиг

полосы  приозерных кустов  и  опустился  на  землю.  Совсем  недалеко,  на

лужайке,  нечестивые водили хоровод,  и  казалось,  что пляшут не люди,  а

факелы.  Посредине круга  плясал волхв,  все  ускоряя и  ускоряя движения,

изгибался,  прыгал на одной ноге. Дикие своеобразные звуки обрядовой песни

разносились далеко вокруг, пугая зверье, выгоняя его из нор.

     Кукша глядел на  бесовские позорища и  про  себя  молился:  «Господи,

испепели их,  Господи,  покарай тела и прости их души.  Ибо они не ведают,

что творят».

     А  хоровод между тем кружился так быстро,  что то и  дело кто-либо из

смердов  падал  на   землю  в   полном  изнеможении.   Постепенно  хоровод

перемещался ближе  к  кустам,  за  которыми  скрывался черноризец.  Теперь

Кукша,  протянув руку,  мог бы притронуться к кому-нибудь из пляшущих.  Он

видел  размалеванное  лицо  кудесника.  На  глаза  волхва  была  надвинута

повязка. Когда пляска достигла наибольшего напряжения, он сдвинул повязку,

и его запавшие глаза недобро заблестели в свете факелов. Кукше показалось,

что кудесник смотрит в его сторону,  что он видит его сквозь густые ветки.

Монаху вспомнились рассказы о  том,  будто бы кудесники знают все и  видят

сквозь каменную стену. Кукша хотел отползти назад и случайно оперся локтем

о сухую ветку.

     Кудесник услышал треск.  Не  сводя глаз с  того места,  где  прятался

Кукша,  он  выхватил у  одного  из  смердов  дротик*  и  метнул  в  кусты.

Черноризец  вынужден  был  уклониться  и  приподнять голову.  Его  заметил

молодой смерд. Он громко крикнул, указывая рукой на монаха.

     _______________

          * Д р о т и к — здесь: небольшое «швырковое» копьецо.

     Несколько пар  жилистых рук  в  одно мгновение вытащили черноризца из

кустов.  Тогда  Кукша  рванул  нательный крест  и  высоко  поднял его  над

головой.

     — С нами крестная сила! — крикнул он.

     Опешив,  смерды отскочили,  но  тут же опять сомкнули кольцо.  К  ним

подбегали все новые и новые.

     Вокруг Кукши быстро собралась толпа.  Смерды о  чем-то говорили между

собой,  но так быстро и  горячо,  что в шуме ничего нельзя было разобрать.

Внезапно стало тихо, как между двумя порывами бури. Вперед выступил волхв.

Его неподвижный взгляд был устремлен куда-то  вдаль.  Но вот старец уперся

взглядом в глаза черноризца и тихим голосом проговорил:

     — Зачем пожаловал к нам, странник?

     Кукша,  чувствуя,  как в нем закипает ярость,  вызванная спокойствием

язычника, с трудом сдержал себя и ответил:

     — Затем,  чтобы даровать вам  свет  истинной веры,  чтобы они,  —  он

указал на толпу, — изгнали тебя и побили камнями.

     На лице старца не дрогнул ни один мускул. Он молвил:

     — Ведомо ли тебе, что ты осквернил святое место?

     Теперь  Кукша  уже  не  мог  сдержаться.  «Святое место!  Дьявольское

требище — святое место?!» Он ударил посохом о землю и воскликнул:

     — Ты,  язычник,  смрадный пес! Смерти моей жаждешь, ибо веры истинной

боишься!  Боишься,  что слово Божье дойдет до этих заблудших и они поймут,

кто ты еси?  Порождение ада, отброс зловонный! Во что веруешь, нечестивец?

Святое место твое —  мерзость, пакость, багно!* Тьфу! Ну, убей меня, пусть

все увидят, как боишься ты моей веры! Ибо Бог не в силе, а в правде!

     _______________

          * Б а г н о — грязь; болото.

     Он кричал, и брызги слюны летели в лицо старца.

     Толпа надвинулась на  монаха.  Раздались угрожающие возгласы,  рокот,

похожий на  рычание стоголового зверя.  Сладостное чувство охватило Кукшу.

Сейчас он вступит в  борьбу с  бесами,  вложит и  свою долю в святое дело.

Пусть разорвут его на  части и  душа приобщится к  райскому блаженству,  о

котором не  раз  рассказывал игумен Феодосий.  Там,  только там успокоится

мятущаяся душа.

     Медленным движением руки кудесник остановил толпу.

     — Не я  пришел к  тебе,  а  ты к  нам.  Пошто хулу возводишь на наших

богов? — сурово спросил он. — Ведаешь ли ты, что человек сотворен не одним

богом, а многими? Диаволы сотворили его тело, гниющее в подземелье, а боги

— душу,  парящую в поднебесье.  Тело человека создано из земли, кости — от

камня,  кровь —  от моря,  мысль —  от облака,  дух — от ветра, тепло — от

огня. Сильны боги, но силен и антихрист, сидящий в бездне. Мы веруем в его

могущество. И я не боюсь твоей веры. Сам видишь — я даю тебе говорить.

     Радостно стало на  душе  у  монаха.  Вот  она,  битва,  к  которой он

готовился всю жизнь.  Он обратился не к  кудеснику,  а к смердам.  Он стал

излагать основы Христовой веры, рассказывать о сотворении мира и всемирном

потопе, о детях Ноя и столпотворении вавилонском...

     — Прошло  после  потопа много  времени,  и  число  людей  умножилось.

Однажды они замыслили строить большой город и в нем столб-башню высотою до

небес,  чтобы прославиться...  —  говорил Кукша.  —  Рассеянные по  разным

землям люди стали забывать Бога и сделались нечестивыми.  Вместо истинного

Бога начали почитать солнце, луну, звезды и разных тварей, делать кумиров,

идолов, поклоняться им...

     Толпа, притихнув, слушала речь Кукши, как интересную сказку. Но когда

черноризец стал опять поносить идолов,  смерды зароптали,  и старцу стоило

усилий навести лад.  Казалось,  он  сам хочет послушать сказку,  но  монах

знал:  волхв что-то  замышляет.  Он  ловил его взгляды на  своем теле,  на

руках, ногах, животе.

     Кукша уже  охрип,  а  старец хранил все  то  же  загадочное молчание.

Наконец, воспользовавшись перерывом в речи монаха, он сказал:

     — Ты  сам  молвил:  кумиры были  до  Христа.  Выходит,  если  бы  они

захотели, Христос бы и не родился. Так же, как и у нас. Если бы я захотел,

ты бы не говорил.

     Самоуверенность кудесника рассмешила Кукшу:

     — Разве ты,  смердящий пес,  управляешь моей судьбой? Разве мой живот

не в деснице Божьей?  Ты можешь меня убить, но слово мое из их ушей уже не

изгонишь, Божьей воли не переможешь.

     Кудесник ступил  ближе  к  монаху,  еще  раз  осмотрел его  и  кивнул

головой:

     — Ладно.  Я  испытаю тебя в  твоей вере.  Узнаю —  силен ли твой Бог,

чтобы удержать твою душу.  Ты  останешься около священного озера,  которое

опоганил  своим  дыханием.  Там  ты  пребудешь  до  рассвета.  И  если  не

поколеблешься в вере, отпустим живого. Все они свидетелями будут!

     Кукшу привязали к дереву.  Напротив,  за озером, чернел частокол, над

ним  поднималась крыша  храма.  Сквозь отверстие в  ней  вился  белый дым,

словно клок бороды огромного кудесника. Смерды оставили черноризца одного.

Их факелы растворились в полутьме летней ночи.

     Вдруг откуда-то послышалась музыка,  будто играли на гуслях и дудках.

Сначала звуки едва слышно кружили в  воздухе,  как легкие паутинки,  потом

зажурчали,  как  лесные ручейки.  Тревога охватила Кукшу.  Росло сомнение,

зароненное в  его  душу  кудесником.  Прелесть  летней  ночи  зачаровывала

монаха,  таинственная мелодия будила воспоминания.  Почему-то  привиделись

изображения жаворонков из хлеба, которыми величали нечестивые прилет птиц,

вспомнились песни  русальной недели в  честь  Лады  и  Леля,  покровителей

любви.  Взметнулись языками  костра  купальные игрища.  Молодые  уходили в

рощи,  и  оттуда слышался смех,  похожий на  воркование горлиц,  тревожные

прерывистые вздохи.  Монаху подумалось:  может,  и  эта мелодия состоит из

смеха и вздохов?

     Чтобы отогнать бесов, Кукша начал молиться:

     — Верую во  единого Бога  Отца,  вседержителя,  творца неба и  земли,

видимым же всим и невидимым...

     Музыка приближалась. Уже были слышны слова бесовской песни-молитвы:

     — Я — Земля. Я — мать всего сущего...

     Черноризец громче  бормотал  молитву.  Ему  казалось,  где-то  совсем

близко  смеются бесы.  Он  на  минуту закрыл глаза,  боясь  увидеть что-то

страшное,  а когда раскрыл их,  его опасения оправдались. В полосе лунного

света появилась танцующая женщина.  Она приближалась к монаху.  Откуда она

появилась? Кукша не знал. Может, вышла из озера?

     Все громче звучала бесовская музыка.  Все явственнее слышались слова:

«Я —  Земля,  мать всего сущего,  начало всех начал...»  И  вот черноризец

увидел ее —  таинственную богиню Землю,  Берегиню,  Житнюю Бабу, Рожаницу.

Она явилась из  серебристого тумана,  загадочно улыбаясь,  несла на  узких

ладонях турий рог. И постепенно сливалась с танцовщицей.

     — Изыди, сатана! — выкрикнул Кукша, но танцующая женщина приближалась

неотвратимо.  Вот она подняла руки, и первый покров соскользнул с ее плеч,

атласно заблестевших под луной.  Извиваясь,  чародейка подходила ближе.  В

лад ее движениям нарастала,  ускорялась мелодия, сотрясала лихорадкой тело

бедного монаха.

     Он шептал пересохшими губами:  «Верую... и во Сына Его...», но уже не

слышал  своих  слов.  Заглушая  их,  содрогая  землю  и  небо,  раздавался

нечестивый напев:

     — Я — Земля, мать всего сущего, начало всех начал, конец всех концов.

Я единая душой и телом,  а славят меня во стольких обличиях, сколь есть на

свете существ земных.

     Странные  воспоминания окружили  Кукшу.  Он  вспомнил детство,  своих

сверстников,  веселые игры.  Вспомнил,  как разуверился в жизни, как хотел

утопиться.  Спас его игумен Феодосий,  рассказав о Божьем сыне,  принявшем

смертные муки  за  людей.  Поведал Феодосий о  Божьих  заповедях и  словно

светом озарил дальние дороги и  показал,  ради чего стоит жить,  мучиться,

терпеть. А еще вспомнил Кукша, как впервые препоясал свои чресла веригами,

как впились в  его живот железные шипы,  и ему почему-то стало жаль своего

бренного тела. А в ушах, как блики огня, из музыки рождались слова: «Все в

жизни  бессмысленно,  кроме  радостей,  которые ты  можешь  получить».  Он

призвал на  помощь Бога,  но  помощь не  приходила.  Видно,  и  Всемогущий

отступился от  своего грешного раба.  А  может  быть,  Кукша уверял других

слишком  много  и  поэтому  разуверился сам?  Музыка  взвивалась огненными

вихрями и будила жгучие едкие мысли.

     И опять  возвращался  к  тому  же:  все бессмысленно,  кроме радости,

которую ты мог получить в жизни. А много ли радостей изведал он? И ведь за

гробом  уже  ничего  этого не будет.  Уже ничего нельзя наверстать.  Ногти

впились в ладони с такой силой, что один обломился. Много ли радостей было

у  него в жизни?  Он мог бы любить женщину и детей — плоть от плоти своей.

Он отрекся от этого.  Он мог бы бродить по просторным лугам и  пить  вино,

душистое,  как  нектар.  Он  мог  бы  есть,  медленно  пережевывая  куски,

сочащиеся ароматным жиром пироги и куличи,  нежное мясо  селезня,  налитые

румянобокие плоды. Он мог бы скакать по степи на потном бешеном жеребце, и

солнце,  бешеное,  как конь,  мчалось бы  за  ним  следом.  Он  мог  бы  —

окровавленный,   обессиленный,   торжествующий   —   наступить   на  грудь

поверженного врага,  вспомнить трудную битву и  зарычать  от  нахлынувшего

восторга победы, как рыкает дикий зверь. Он сам отрекся от этого.

     Во имя чего?

     Кукша почувствовал,  как  его тело становится могучим и  смелым,  как

наливаются мускулы. Он вспомнил нечестивца, замученного до смерти воинами.

Умирая,  обезумевший волхв ударил себя в живот ногтями,  брызнул кровью на

своих врагов и страшно закричал: «Пейте, окаянные! Тела наши от диавола, и

радость наша от него. Имя его славьте, гниющие!»

     Монах понял:  кровь волхва была заколдованной.  И  капелька попала на

его одежду. Вот она и прожгла ее, вошла в сердце. Он собрал всю свою волю,

вспомнил поучения старшей братии. Окрепшим голосом завел снова:

     — Верую во единого Бога-Отца, Вседержителя...

     И уже показалось ему,  что в небе между облаками появилось всевидящее

око.  Иногда облака закрывали его,  проплывая, и оно словно бы подмигивало

ободряюще,  как умел это делать отец Феодосий:  крепись,  сыне, бес качает

горами, не только нами, но Бог не выдаст, а молитва спасет.

     Но танцовщица повела плечом, и еще один покров затрепетал и упал к ее

ногам.  Кукша увидел ее колышущиеся груди,  упругие,  тяжелые,  с розовыми

сосками, нацеленными в его грудь.

     Сердце монаха заколотилось...  «От  радости кудри  вьются,  в  печали

секутся».  А во имя чего он,  Кукша,  отрекся от радости? Только для того,

чтобы  своими  жесткими  руками  направлять на  истинный путь  нечестивых,

выводить их из погани и болота? Чтобы влачиться по дорогам со странниками,

несчастными,  убогими от рождения,  юродивыми? А может быть, ради спасения

душ бывших богатеев,  таких,  как Исаакий, томящийся в козлиной шкуре? Что

ж,  Исаакию лучше,  чем ему.  Он познал сладость дьявола, опоганил тело, а

теперь лечит душу. Ибо, не согрешив, не покаешься...

     Монах испугался страшных мыслей.  «Свят, свят, изыди», — зашептал он,

но язык не слушался его.

     — Я — Земля, я мать всего сущего...

     Женщина  на  серебряной  дорожке  горделиво  ступала,   развевающиеся

складки легкой повязки вокруг пояса обнажали тело.  В ее левой руке дрожал

рог,  расплескивая зеленое зелье.  Стопудовыми молотами бил  в  уши монаха

напев.

     — Что же это?  Господи, услышь грешника, помилуй мя. Помилосердствуй,

возьми мою  душу.  Господи...  —  шептал монах,  или,  может,  ему  только

казалось,   что  шепчет.  Перед  расширенными  зрачками  Кукши  пронеслось

видение:  дико всхрапывающие кони с приплясывающими всадниками, сверкающие

мечи в  голубом небе,  чьи-то  руки поднимают бронзовые кубки с  пенящимся

зельем. И хмельнее, огненнее этого зелья возникает из пены волн белое тело

женщины,   прекраснее  и  величественнее,  чем  купол  храма  божественной

мудрости.

     Близко,  совсем близко танцующая кудесница. Кукша видит, как злорадно

блестят ее глаза.  Он отшатывается. Но женщина призывным жестом сбрасывает

последний покров —  повязку и пояс,  сжимающий бедра,  — и дурманящий угар

окутывает монаха.  Он  тянется к  ней,  к  ее волшебному телу,  к  кубку с

приворотным зельем  в  ее  левой  руке  и  не  замечает,  что  правая рука

танцовщицы заносит короткий каменный нож...

                                    2

     Тайной  тропой,  растянувшись в  цепочку,  шла  малая  дружина  князя

Изяслава.  Ее  вел  боярин Склир,  сын  резоимца Жарислава.  Сам Склир шел

вторым в  цепочке.  Время от времени он взмахом руки останавливал воинов и

то прикладывал ухо к  земле,  то сторожко оглядывался вокруг и  приказывал

кому-нибудь из мечников влезть на дерево,  поглядеть сверху —  не видно ли

поселения?  Потом  боярин опять  махал рукой,  и  дружина продолжала путь.

Склир  ничем  не  выдавал своей  тревоги,  и  его  спокойствие благотворно

действовало  на  воинов.   А  тревожиться  было  из-за  чего.  Где-то  тут

находились главные требища нечестивых. Их будут защищать язычники, не щадя

жизни.  Но  Склир Жариславич должен во  что бы  то ни стало добыть победу,

должен разметать их храмы и заставить смердов платить дань.

     В  черном  теле  держал  Жариславичей  князь  Изяслав,  не  давал  им

должностей,  не брал к огнищу.  Склир долго мытарился простым воином. Лишь

недавно сделал его князь сотским, но услал подальше от Киева.

     «Ничего,  —  думает Склир. — Всему свое время. Еще князю понадоблюсь,

позовет еще ко  двору».  Он был умен,  проницателен,  как все Жариславичи,

имел ценное качество —  умел ждать.  В бою сражался хладнокровно и храбро.

При  виде  чужинцев,  пришедших за  данью,  недобрым огнем  зажигалось его

сердце. Склир ни с кем не собирался делить свою мошну. Поэтому и прослыл у

непрозорливых заступником за Русскую землю. Кроме того, он сам хотел дани,

ему всегда ее было мало.

     Вот и  сейчас он вел дружину в страшные места;  он умел не показывать

своих опасений.  Его  лицо с  хищным носом и  большим тонкогубым ртом было

своеобразно красивым.  Но стоило Склиру, как и всем Жариславичам, раскрыть

рот для разговора или же в улыбке, и весь облик мгновенно менялся.

     Склир  остановил дружину и  велел  воину Перенегу залезть на  высокую

сосну.  Через несколько минут Перенег соскользнул со ствола и сообщил, что

вдали виднеется поселение.

     Боярин  подал   сигнал.   Воины,   рассыпавшись  полукольцом,   стали

пробираться между деревьями.  Вот уже видны крыши землянок, отверстия двух

пещер.  Но  в  селенье пусто.  Только у  крайней землянки сидит  на  траве

старый-престарый дед  и  что-то  бормочет.  Склир,  оставив дружинников на

опушке леса, подошел к старцу и спросил, куда ушли люди. Дед, видно, выжил

из  ума.  Он не взглянул на спрашивающего и  продолжал монотонно бормотать

что-то себе под нос,  покачивая седой как лунь головой. Зажимая рукой нос,

так как от старца исходило нестерпимое зловоние,  Склир толкнул его.  Но и

это не помогло.

     Тогда боярин приказал дружине обойти поселение.  Сам  же  внимательно

обследовал землю  вокруг  жилищ,  определяя  по  протоптанным тропинкам  и

свежим следам,  куда ушли смерды.  Несколько раз он  опускался на колени и

нюхал следы ног и землю вокруг них.  Разило чем-то кислым, терпким. «Пьют,

скоты,  праздник»,  —  решил Склир.  Все свежие следы вели в одну сторону.

Туда же пошел с воинами и Склир.

     Вскоре дружинники заметили большую толпу смердов,  окруживших волхва.

Тот плясал перед деревом,  к стволу которого был привязан человек в черной

рясе.   Так  обычно  одевались  странствующие  монахи.  Голова  черноризца

бессильно свисала набок.

     Склир  первым  выскочил  на  поляну.  За  ним,  держась  полукольцом,

выбежали  воины.  Мечники  выставили  блестящие  широкие  лезвия,  лучники

натягивали тетивы.  Язычники  подались  назад,  закрывая волхва.  Но  тот,

раздвинув руками толпу,  выступил вперед. Он спросил у боярина, что они за

люди, а услышав ответ, стал громко поносить православную веру.

     — Славим тебя,  Чернобог!  — вопил он, подскакивал, плевался и дул во

все стороны.  —  Фу,  тьфу,  фу-фу!  Велик наш Чернобог, а ваш — убог! Все

видели!

     Язычники были настроены воинственно. Один из них, богатырского роста,

с  приветливым открытым лицом,  которое даже ненависть не  могла исказить,

подался вперед и обратился к Склиру:

     — Ты пришел только за богами?  Сначала возьмешь богов,  после — охоту

нашу,  птиц,  и зверя, и борти. — Он повел могучими плечами, и прядь волос

упала ему на лоб,  придав лицу угрюмое выражение.  —  Животы положим,  а в

рабы не пойдем. И дани не дадим!

     Толпа  придвинулась  ближе  к  реденькой  цепочке  воинов.  У  многих

язычников были  в  руках  дротики и  дубины.  Еще  минута,  и  они  сметут

дружинников.

     А кудесник все подскакивал и славил антихриста:

     — Дай силу,  дай пророчество! — просил он и, поворачиваясь к смердам,

кричал: — Вижу, далеко вижу, все вижу. Чернобог грядет!

     Склир  понимал,  что  настал решительный миг.  Если  сейчас ничего не

содеять,  толпа  растерзает их  всех.  Он  подошел  вплотную к  чародею  и

спросил: предвидит ли тот, что будет с ним сегодня?

     Старец захлопал руками, как петух крыльями, и пропел:

     — Телеса, телеса, сроблю сам чудеса!

     — Не!  —  крикнул Склир.  —  Худо  твое  пророчество.  Чудес тебе  не

сробить!

     Перед  ошарашенной толпой  сверкнул его  меч,  и  голова  кудесника с

треском развалилась пополам.

     Язычники, еще мгновение тому назад готовые к нападению, увидев гибель

всемогущего волхва,  пустились  бежать.  Тут  и  нашлась  кровавая  работа

воинам.  Одни из нечестивых повалились наземь, пронзенные стрелами, других

достали мечи.

     Только  несколько язычников не  отступили.  Особенно стойко  держался

молодой богатырь, дерзко отвечавший Склиру. Два дружинника, подскочившие к

нему одновременно,  почти одновременно же  покатились по траве.  Их головы

были расплющены и вбиты в плечи огромной дубиной.

     — Не, не дадимся! Быть князю без дани! — кричал он.

     К  Жариславичу подбежал Перенег.  Он  поднял свой  меч  и  показал на

богатыря-смерда:

     — Дозволь сойтись!

     — Когда  станешь  ненадобен,   дозволю,  —  ответил  Склир  и  мигнул

лучникам.

     Первый лучник прицелился, запела тетива. Смерд схватился за грудь. Но

тут же, превозмогая боль, снова взмахнул дубиной, и еще один воин отошел в

праведный мир.

     Вторая стрела впилась смерду в  плечо,  третья ударила в шею.  Он еще

держался на  ногах,  но  поднять дубину был  не  в  силах.  Тогда один  из

дружинников, опасаясь подойти слишком близко, ткнул его в грудь копьем.

     Через несколько минут Склир подал сигнал.  Два  челнока,  найденные в

лесу,  были спущены на воду.  Жариславич с двумя воинами сел в первый, три

мечника — во второй.

     Язычники на  острове были  перебиты,  дружинники пробрались за  валы.

Внутри   находилась  обмазанная  белой   глиной   прямоугольная  площадка,

посредине ее на высоких столбах поднималась изукрашенная резьбой кровля. У

столбов стояли глиняные корчаги.  Под навесом находилось само требище. Оно

было сложено из песчаника,  скрепленного глиняным раствором; на север, юг,

запад,  восток отходили небольшие выступы.  Неподалеку стоял  двухметровый

каменный идол —  женская фигура с рогом,  изображающая Землю, Житнюю Бабу,

богиню плодородия.  Язычники верили,  что из  ее рога извергается изобилие

плодов на землю.

     Воины не смели подойти к  идолу.  Тогда Склир обнажил в усмешке щучьи

зубы,  быстро шагнул к  Житней Бабе.  Дружинники увидели,  как он протянул

руку  и  вдруг с  воплем отскочил.  Каменный идол  взмахнул тонкой рукой и

коротким ножом ударил в грудь Жариславича.  От смерти его спасла кольчуга.

В  ужасе отроки побежали к челнам.  Но их остановил властный голос Склира.

Он   опомнился   первым,   разглядев  скрывавшуюся  за   каменным   идолом

обыкновенную живую женщину.  Боярин вывернул ей руку,  и каменный нож упал

на землю.

     Склир был  поражен дикой красотой язычницы.  Под  полукружиями бровей

горели  огромные глаза.  Темный пушок  на  верхней губе  оттенял маленький

ярко-алый рот.  На гладкой смуглой шее блестела оберега*,  а  груди,  едва

скрытые накидкой, дрожали от учащенного дыхания.

     _______________

          * О б е р е г а,  о б е р е г  —  талисман,  ладанка  от сглазу,

     порчи в прочих бед.

     Склир похотливо засмеялся.

     — Моя! — молвил он и приказал отрокам тащить язычницу в челн.

     Сверкая веслами, челны отошли от острова.

     Тем временем воины, оставшиеся на берегу озера, успели выкопать яму и

сбить деревянный грубый крест.  Тело монаха засыпали землей. Воины хранили

печальное молчание,  а  Склир  думал,  что  отныне новые поселения смердов

будут платить дань князю и часть ее может прилипнуть к его рукам...

     На острове пылала,  рушилась кровля храма.  Пламя отражалось на глади

озера, и казалось, что горит вода.

     Склир  переводил взгляд с  пылающего требища на  связанную язычницу и

щерил в улыбке острые щучьи зубы.

                                 Глава VI

                                   ПИР

     Дубовые длинные столы  расставлены в  три  ряда  в  огромной гриднице

Ярославича.  Они застланы вышитыми скатертями. В красном углу под образами

— отдельный стол,  вокруг него кресла.  Некоторые из них отделаны золотом,

другие — слоновой костью, третьи — бархатом, а одно — простое, дубовое. За

этим  столом  восседают Ярославичи:  Изяслав,  великий  князь  киевский  и

новгородский,   князь  черниговский  Святослав  и   владетель  Переяславля

Всеволод.  Лишь Игоря,  князя смоленского, нет на пиру — захворал. Рядом с

Изяславом Ярославичем сидит  полоцкий князь  Всеслав.  Его  пригласил сюда

Изяслав на совет, не скрыл, что хочет предложить вместе с другими князьями

выступить против кочевников, нападающих на Русскую землю.

     В трудном положении оказался Всеслав. Пойти вместе с Изяславом против

степи — значит, помогать обидчику, занявшему киевский стол не по праву.

     Но и  отказаться от участия в  походе нельзя.  Это значило бы открыто

признать,  что для полоцкого князя самый опасный враг не кочевники, а свои

родственники-князья,  подтвердить  молву,  что  он-де  разжигает  семейную

распрю.

     Всеслав посоветовался с ближним своим боярином Стефаном.

     — Не верь Изяславу,  — сказал Стефан. — Сейчас ему твоя дружина нужна

— он тебе в дружбе клянется.  А станешь не нужен — киевский князь по-иному

заговорит.  Не верь Ярославичу, не верь обидчику. Не делай врагу добра, не

увидишь от него лиха.

     У Всеслава даже дыхание перехватило от обиды и гнева.  «Боже, до чего

я  дошел,  если  боярин осмеливается говорить такое?  Злая,  злая доля мне

судилась.  Свои  стали опаснее степняков.  А  ведь он  правду молвит.  Ибо

коварен киевский властитель,  и  причин ненавидеть и опасаться меня у него

больше, чем у степняков. Что может быть дороже киевского стола? Лишись его

— и  чего  стоить будешь?  Жальче жалкого смерда князь без  земли.  Однако

негоже боярину говорить мне такое. Нельзя позволить ему подобную дерзость,

ибо как же потом остановить его?»

     — Опомнись,  боярине!  —  угрожающе осадил  его  Всеслав.  —  На  что

толкаешь? Он на думу зовет, обещает выгоды предоставить...

     — Прости меня,  не  могу забыть,  как обидели твой род Ярослав и  его

сыновья.  Что ж,  поезжай.  Но пусть Изяслав на деле докажет свою любовь и

доверие к тебе.  Еще его родитель обещал твоему отцу отдать ему Псков,  да

обещание обещанным и  осталось.  Испытай Ярославича.  Да исполнит обещание

отца, не побоится усилить твой надел...

     Хорошо знает боярин,  когда и  как на незажившую рану соль сыпать.  А

какая же  рана для властителя больнее,  чем потеря власти?  Но  и  Всеслав

знает своего боярина.  И  если Стефану удаются его замыслы,  то не потому,

что верит ему князь, а оттого, что иначе поступить не может. Если отступит

хоть раз перед Изяславом — придется отступать и дальше. Все надежды свои и

притязания заглушить. А над этим Всеслав не властен.

     — Испытай Ярославича,  —  повторил боярин. — Если не побоится усилить

тебя,  значит,  зла  тебе  более  не  желает  и  с  чистым  сердцем  готов

замириться.

     — Испытаю,  —  сказал Всеслав, не глядя на боярина, чтобы не увидеть,

как радостно вспыхнут его глаза.  Ведь Стефан уверен,  что ненавистный ему

Ярославич не  согласится отдать Псков.  Но  на  этот раз Стефан ошибается.

Година  такая,   что  Изяслав  может  пойти  на  жертву.  А  Псков  с  его

умельцами-оружейниками — лакомый кусок...

     И  вот полоцкий князь сидит вместе со своими дядьями за одним столом.

Притворяется,   будто  не   замечает  насмешливых,   гневных,   радостных,

удивленных взглядов  киевских  бояр.  Лоб  полоцкого  властителя закрывает

расшитая золотом луда*,  скрывающая таинственную язву.  Всеслав приветливо

улыбается своему дяде  князю Изяславу,  а  сам  краем глаза ловит взгляды,

устремленные на его повязку.  Без счету небылиц сложено о язве Всеслава. В

них много вымысла,  а много истинного.  Вопреки легендам, язва не дает ему

сил,  а горестей прибавляет. Каких только лекарей не приглашал он — ничего

не помогло. Иногда язва покрывалась струпьями, и тогда Всеслав надеялся на

исцеление. Но струпья отпадали, и опять сочился гной.

     _______________

          * Л у д а — здесь: головная повязка.

     Язва   делала   просвещенного  полоцкого   князя   нелюдимым,   злым,

раздражительным,  быстрым на ссору и кровопролитие.  А поскольку был он не

простым мужем, а властелином, от которого зависели судьбы многих людей, то

ссора неминуемо становилась сражением.

     Немало городов  слышали топот его конников и замирали в ужасе,  когда

во главе дружины и всегда неожиданно  объявлялся  полоцкий  князь  под  их

стенами.  Знал  он  досконально  военные хитрости — и вычитанные в древних

книгах,  и придуманные им самим, — умел применять их, подновить, измыслить

новые  ходы  и  повороты.  В  бою  забывал  и он,  и его бояре о язве,  об

уродстве.  Но бой когда-нибудь кончался,  а прежняя мука  возвращалась.  И

Всеслав уже догадывался,  что не отпустит она его до самой смерти.  И пуще

смерти боялся позора.

     Когда он  говорил с  кем-нибудь,  то перехватывал,  как ему казалось,