Игорь Росоховатский. Дорога к вам.

Научно-фантастический рассказ

Когда я впервые очнулся, то услышал несколько непонятных слов, произнесенных

разными голосами: «Замените витлавсановой…», «На осциллографе…», «Включите

второй биотрон…»

Я приоткрыл глаза. Надо мной наклонилась морда чудовища с блестящими отростками,

одним человеческим глазом и вторым — граненым и сверкающим.

Душная тьма надвинулась на меня…

Не знаю, сколько времени прошло, пока я очнулся вторично. В голубоватой комнате,

кроме меня, никого нет. С трудом приподымаюсь и вижу, что лежу… на воздухе

Трогаю его рукой — упругий, как матрац. Протягиваю руку и нащупываю край этой

воздушной постели. Дальше — пустота.

Сильно кружится голова. Опускаюсь на свою невидимую постель.

Не могу вспомнить, как попал в эту комнату. Зато хорошо помню вечернюю Москву,

извозчичью пролетку с откидным верхом и широкую спину. В памяти возникают

отрывки стихов, которые я писал при свете свечей, возвращаясь из университетской

лаборатории:

Мой милый друг, услышишь ли мой голос? Как птица, он в ночи крылами бьет.

Словно наяву вижу ее тонкий профиль и гордо и удивленно приподнятую бровь.

Сердце сжимается от тоски, от предчувствия… Я вспоминаю ее последнее письмо,

пришедшее ко мне в ссылку: «Прощайте, мой любимый, мой супруг. Благодарю бога,

что наши дети уже взрослые и могут сами позаботиться о себе…»

И опять вспоминаю листы, испещренные формулами, и стихи, которые сочинял в

припадках необузданной ярости против судьбы, против царя, против нескладно

устроенной жизни, в конце которой всегда — разлука. А вот еще стихи:

И над пучиной вод, пронзая взором тьму, Над брегом забытья, над вечною Вселенной

Я, смертный человек, зажгу и воздыму Бессмертия огонь рукою дерзновенной…

Когда я написал это?..

Собираюсь с силами, сажусь, опускаю ноги и нащупываю пол. Я одет в какой-то

блестящий серый комбинезон. У меня нет никакого плана действий. Нужно узнать,

где я, что со мной, расспросить людей. Вспоминаю морду чудовища и содрогаюсь от

омерзения.

Осторожно открываю дверь. Широкий длинный коридор залит солнечным светом.

Выхожу, иду, не зная куда.

Через несколько десятков шагов резко останавливаюсь. Передо мной в стене

коридора круглое окно. Сквозь него вижу троих людей у стены зала. В центре

группки — стройный человек с восточным смуглым лицом. Где-то я уже видел это

лицо и глаза — глубокие, грустные… К нему обращается другой человек, молодой

блондин. Когда он говорит, то сдвигает брови, собирая морщины на переносице,—

наверное, чтобы казаться старше. Слышу такое, что лоб покрывается испариной.

— Уважаемый Ибн-Сина, кончим спор таким образом,— говорит молодой человек

смуглолицему и нажимает какие-то кнопки на стене.

Это лицо я видел на портрете, поэтому оно знакомо! Ибн-Сина — самый знаменитый

врач своего времени, крупнейший философ и естествоиспытатель! Сколько раз,

вглядываясь в его портрет, читая его научные труды и стихи, я восхищался и

завидовал ему. Но ведь он умер около восьми столетий назад…

Самые невероятные безумные мысли проносятся в моей голове. Я думаю о том, во что

никогда не верил, что высмеивал. «О, грешнику, ад тебе уготован! Не поддавайся

гордыне, не подымай длани на священную тайну бы- тия!»— слышатся мне слова

постоянного оппонента, тюремного священника отца Андриана. Что со мной

происходит?

Между тем из стены выдвинулось несколько коробочек на тонких стержнях.

— Сейчас сравним ответы,— говорит молодой человек и громко произносит: —

Специфика Ибн-Сина. Специфика Гиппократа. Специфика… Он совершенно явственно

называет мою фамилию.

— Предлагаю решить задачу,— продолжает, насупив брови, молодой блондин.—

Условие: мы приступаем к синтезу клетки. Известно, что в ее ядре есть кислоты,

ведаю-щие наследственностью. Известны вещества, участвующие в синтезе этих

кислот. Известны генераторы и аккумуля-торы энергии в клетке и то, как их

создать. Известны кислоты, принимающие участие в штамповке важнейших ферментов —

ускорителей и замедлителей реакций в клетке. Вопрос — с чего мы начнем синтез? —

Он оборачивается к смуглолицему: — И вы, Ибн-Сина, решайте эту задачу. А потом

сверите с ответом.

Наконец-то я слышу знакомые, привычные слова — «синтез клетки». Но кто же может

в наше время осуществить его? Нужны столетия напряженной работы прежде, чем это

станет возможно. Чтобы хоть за что-то уцепиться, углубляюсь в рассуждения,

пытаюсь решить задачу, заданную блондином.

Тот, кого называют Ибн-Синой, говорит:

— Готово, достопочтенные.

Он не успевает больше ничего сказать. Слышится пощелкивание, и голос, похожий на

его, произносит:

— Начнем с аккумуляторов энергии…

«Нет! — думаю я.— Он неправ».

Забываю обо всем: что со мной, где нахожусь. Сейчас я бы с удовольствием

поспорил с ним. У меня тоже готов ответ. И одновременно раздается голос, похожий

на мой:

— Сообщаю решение задачи по специфике ЕВН-1. («ЕВН — это мои инициалы»,— думаю

я.) Вначале необходимо создать элементы кислот, ведающих наследственностью,

потом — ферменты, участвующие в синтезе этих кислот из элементов, затем — сами

кислоты. Ведь их можно сравнить с чертежами, по которым строится клетка. Вначале

— чертежи, потом — здание… Ответ неизвестного существа полностью совпал с моим

ответом, даже слова были почти те же самые.

Снова закружилась голова. Перед глазами мелькают пятна, извилистые линии.

Опираюсь на стену, чтобы не упасть, и, как могу, быстро удаляюсь от окна.

Всевозможные мысли приходят мне в голову. Все это похоже на сон.

Щиплю себя, давлю пальцем на стену, убеждаюсь, что все происходит наяву. Палец

попадает на выступ в стене. Успеваю заметить, что это ряд кнопок, и куда-то

проваливаюсь…

Передо мной — широкие ворота в почти прозрачной стене, а за ними недалеко

темнеет лес — обычный зимний лес.

Спешу туда. На морозном воздухе становится легче. Кажется, что очнулся от

кошмара.

Лес стоит тихо, чуть позванивая серебряными доспехами. Внезапно откуда-то

доносится нарастающее гудение. Из-за позолоченных закатом гор с пронзительным

ревом выносится сверкающая исполинская птица, проносится над моей головой.

Закрываю голову руками и падаю в снег…

Когда встаю и отряхиваюсь, птицы уже нет. Сон или не сон?

Оглядываюсь. Невдалеке возвышается то самое здание, откуда я недавно вышел.

Прозрачное, все из стекла, поднятое на металлических столбах над землей, готовое

взлететь.

Ко мне от здания спешит человек. Он в таком же наряде, как я. Строгое худощавое

лицо с крупными чертами удивительно знакомо. Хорошо знаю, что среди моих

приятелей и ссыльных такого не было.

— Здравствуйте,— говорит он.— Вас, кажется, зовут Викентием Никодимовичем? Вы

здесь новенький, да? Давайте знакомиться.

Он протягивает узкую крепкую ладонь:

— Николай Иванович.

Оторопело гляжу на него. Имя и отчество как бы дает толчок памяти. Да, это лицо

знакомо мне по портретам. Но человек с таким лицом и таким именем и отчеством

умер около двадцати лет тому назад.

Николай Иванович берет меня под руку и тянет в лес:

— Пройдемся, я постараюсь все объяснить. Пустынный молчаливый лес лежит вокруг

нас… Останавливаюсь и спрашиваю знакомца:

— Простите, а как ваша фамилия?

Он секунду колеблется, потом называет ее.

— Тот самый, математик? — вырывается у меня, и я уже знаю ответ.

— Да, тот самый,— отвечает человек.

Сумбур в моей голове начинает проясняться. Возможно, я не выдержал в ссылке и

сошел с ума. И все, что видел—стеклянное здание, ревущие птицы, зал,— мне только

чудится. А этот подтянутый сухощавый человек с крупным носом и выступающим

подбородком тоже сумасшедший. У него навязчивая мания. И он уводит меня в лес,

чтобы покончить со мной. Бросаю взгляд на его руки с тонкими сильными пальцами и

прыгаю в сторону, за дерево, туда, где лежит увесистый сук.

— Не подходи! — кричу, размахивая суком. Человек стоит на дорожке, исподлобья,

спокойно смотрит на меня.

— Я же вам хочу все объяснить,— говорит он терпеливо. Облака вылетают из его рта

и мгновенно растворяются в воздухе.

Тот же пронзительный рев слышится над головой. Роняю сук и поднимаю руки, чтобы

закрыть голову. На миг меня накрывает стремительная тень.

Рев затихает вдали…

— Реактивные самолеты. Аппараты тяжелее воздуха.

Впрочем, они уже устарели,— говорит Николай Иванович и сочувственно улыбается.

«Аппараты тяжелее воздуха! Но их проекты только зреют в головах самых дерзких

мыслителей. Откуда же они появились? Какой теперь год, какой век?»

Цепляюсь за последнюю мысль, как утопающий за соломинку, и невольно произношу ее

вслух.

— Середина двадцать первого века,—отвечает Николай Иванович.— Успокойтесь.

Выслушайте — и все поймете.

Теперь понимаю еще меньше. Правда, и стеклянное здание, и металлические птицы

легко объяснить. Об этом я читал в фантастических романах. Но откуда же взялся в

двадцать первом веке я? Как оказался здесь он, или Ибн-Сина?

Припоминается всякая чертовщина: переселение душ. Я — не я. Кто же я? Кто он?

На его щеках рдеет морозный румянец. Он несомненно живой человек — из плоти и

крови.

Николай Иванович снова берет меня под руку:

— Пойдемте.

Мы возвращаемся к прозрачному зданию, и мерзлые ветки трещат у нас под ногами.

Слегка ноет ушибленное колено. Ели на растопыренных лапах удерживают сверкающие

пригоршни снега. Между деревьями нетронутый снег испещрен иероглифами птичьих и

заячьих следов. Лес точно такой же, как в дни моей юности, как в дни его юности,

как сотни лет тому назад. «Сотни лет тому назад» — к этой мысли нужно

привыкнуть.

Я вспоминаю свою жизнь. Я слишком много терял на своем пути. Сначала тихую

старушку, рассказывающую сказки, потом -- мать, потом — друга, с которым делил

последний огарок свечи, потом — любимую… Такой непосильной ценой я платил за

все, что приобретал,— опыт, интеллект, знания. Но я знал, что и это потеряю в

конце пути, растворясь в природе. Я часто задавал себе вопрос— стоит ли жить? —

и продолжал путь, потому что нет в мире ничего выше человеческого мужества. И

однажды…

Когда это было? Ночь… Бревенчатая изба… С кем-то поговорил, но, с кем и о чем,

не могу вспомнить… Свечи давно кончились. При тусклом мерцании сальника

составляю и записываю формулы клеточного обмена. Отрываюсь от бумаги, вспоминаю

кусочки своей жизни—разлуки, разлуки… Их ровно столько же, сколько встреч. Но

запоминаются они больше. Ведь встречаясь с человеком, еще не знаешь, кем он

станет для тебя. И лишь при разлуке узнаешь это. Слишком поздно…

Опять склоняюсь над бумагами, и приходит мысль: у природы два пути — разложение

живого на неживое и создание живого из неживого. Человек в лаборатории пока

умеет повторять один ее путь. Но в конце концов человек может всегда научиться

всему, что умеет природа. Она не запрещает учиться у нее и превосходить ее. Он

повторит и другой путь природы, создав сначала белок, потом клетку.

Тогда-то я написал стихи и забыл о них…

Мне вспомнился Крым, пальмы, лодка на лунной дорожке. Я прихожу к морю

попрощаться, хорошо зная, что больше не увижу его. И все же по старинному обычаю

бросаю в волну монету. И шелестящая волна подкатывает прямо к моим ногам

отшлифованный, мокрый и блестящий камешек.

Я вернулся в Москву, положил камешек в ящик письменного стола и забыл о нем. А

вспомнил только спустя два года, когда снова приехал к морю.

Так и о тех своих стихах я вспомнил лишь сейчас, непонятным образом вернувшись в

жизнь. Да, непонятным, потому что можно создать клетку, но нельзя воссоздать

личность, как нельзя остановить или хотя бы замедлить время. И все же я пришел в

мир. Это непостижимо!

Мы подошли к зданию. Двери подымаются, уходят в стену, открывая вестибюль.

Сворачиваем в коридор, попадаем в многоугольный зал.

— Я уже видел этот зал,— говорю Николаю Ивановичу и рассказываю о том, как решал

задачу, стоя за окном.

На стенах зала вспыхивают сотни разноцветных огоньков. Кажется, что это

загораются под лучами солнца таинственные письмена.

К нам направляется тот самый молодой блондин, кото-рый беседовал с Ибн-Синой.

— Привет, Николай Иванович! — здоровается он с моим спутником, как со старым

приятелем.— А кто с вами?

— Известный биолог и медик.— Николай Иванович называет мою фамилию.

Против ожидания, молодой человек не удивляется, не расплывается в восхищенной

улыбке, не рассыпает почтительных комплиментов.

— Рад,— говорит он и представляется: — Ким, один из инженеров этого зала.

Он заводит с Николаем Ивановичем разговор о какой-то математической проблеме.

Ким говорит быстро, отрывочно, словно жалеет энергию на слова или торопится. В

наше время инженеры были не такими — более солидными с виду, держались степенно.

А Ким совсем мальчишка. И к тому же это странное имя.

— Николай Иванович сказал, что вам нужно кое-что объяснить,— обращается он ко

мне, и «Николай Иванович» в его устах звучит как «Николаныч».

— Вы находитесь в третьем кибернетическом зале,— говорит Ким.— Здесь установлены

машины, моделирующие работу человеческого мозга. Нервная клетка действует по

принципу «да» или «нет», то есть проводит или не проводит в данное время

возбуждение. В машинах функции клеток выполняют атомы. Когда они заряжены

квантами, соответствуют состоянию «да», когда не заряжены — состоянию «нет».

«Кибернетические», «кванты», «заряженный атом» — пытаюсь запомнить новые слова.

Понимаю далеко не все, смутно улавливая суть. Смотрю на Николая Ивановича и

думаю: «Бессмертие…» Разве и раньше я не применял это слово к нему? Разве,

изучая его труды, я не восхищался силой логики, не беседовал с ним? Разве не

завидовал Ибн-Сине, забывая, что он давно умер, разве не спорил с Аристотелем?

Но тот Николай Иванович жил в строгих теоремах, а этот неожиданно появился

передо мной, и я вижу его полные губы, слегка сдвинутые брови и крутой открытый

лоб.

— Подобные машины,—продолжает Ким,—уже во второй половине двадцатого века писали

музыку в стиле определенного композитора или стихи в стиле какого-нибудь поэта.

На одной из них происходил первый этап воссоздания вашей личности. В атомную

память машины были заложены все данные о вас: ваши труды, стихи, письма,

информация о вашем стиле работы, анализ почерка и другое. Машина определила

основные особенности вашего мозга, его быстродействие. Потом по команде

самонастроилась на специфику вашего мозга. Если задать ей любую задачу, она

решит ее так, как решали бы вы сами. Теперь понимаю, что слышал, стоя за окном.

— А я и не знал, Ким, что вы умеете так отлично и популярно рассказывать,—

вмешивается Николай Иванович, и инженер настораживается.— Все сразу становится

понятным, особливо для человека девятнадцатого века.

В строгих, пристальных глазах Николая Ивановича сверкнули шаловливые искорки, и

я вспомнил, что он был не только гениальным математиком и умудренным наставником

молодежи, но и тем студентом, который сидел в карцере за «пускание ракеты в

одиннадцать часов вечера, чем вызвал колокольный трезвон и всеобщий ужас смирных

казанских обывателей».

Ким отвечает ему в том же тоне:

— Ясно. Все эти двести лет вы только притворялись, будто вас нет. А на досуге

оттачивали свои остроты.

— Один-ноль,— смеется Николай Иванович. Я не знаю, что такое «один-ноль».

Математический термин?

Николай Иванович обращается ко мне:

— Думаю, вам теперь многое понятно. В двадцатом веке бурно развивалась

восстановительная хирургия, восстановительная физиология. Во второй половине

века был искусственно создан белок, потом клетка. Это ведь вас не может удивить.

Вы же сами его предсказывали и работали в этой области…

Перебиваю его:

— Можно искусственно создать клетку и организм, можно создать в машине модель

мозга. Однако же нельзя воссоздать личность со всеми ее особенностями. Для этого

понадобилось бы восстановить воспитание, культуру. Наконец, нужен точный слепок

каждой клетки.

— Эти слепки у нас были,— просто отвечает Николай Иванович.

Напряженно ожидаю, что вот сейчас он и расскажет о главном научном «чуде».

— Дело — лучший слепок личности. Ежели разным людям дать одни и те же

алгебраические величины, то они составят разные уравнения, из тех же данных

сделают разные выводы, построят разные гипотезы.

Этот процесс можно повторить в обратном порядке: от дела — к особенностям

личности. Вы, например,— по списку опытов и выводам, я — по уравнению или

теореме сумеем определить людей, которые их составляли, ход их рассуждений,

культуру, интеллект.

Опытный следователь по картине преступления установит личность преступника, его

привычки и наклонности, даже его рост, вес, силу, приметы внешности. По

нескольким портретам и описаниям внешности скульптор с подробнейшими деталями

восстановит в гипсе весь внешний облик человека. Биограф по разрозненным

сведениям создаст полное жизнеописание, упомянув такие подробности, о которых

забыл сам герой. Эти приметы можно продолжать до бесконечности — и где предел

совершенству?

А с помощью вычислительных машин, собрав все сведения о человеке, можно

воссоздать не только это. По особенности мышления, по ходу рассуждений

определяют и особенности строения мозга, его быстродействие, память. Когда люди

научились искусственно создавать клетку и мозг, то могли перенести в него из

памяти кибернетической машины запись и затем расширить ее. И в живой ткани

возникает больше вариантов со всеми сопровождающими эмоциями: болью, страхом,

радостью. Они соответствуют сложному поведению живого существа.

Он сказал это, и я очень ясно представил, как точная острая научная мысль

обрастает плотью человеческих чувств, мечтой о прекрасном, тоской о потерянном,

как наряжается в радужный плащ воображения и становится богаче и многограннее.

— Конечно, пока не удается с абсолютной точностью восстановить личность. Часть

биографии неизбежно теряется, могут возникнуть новые варианты воспоминаний,

переживаний,— продолжает Николай Иванович, и я понимаю, почему не мог вспомнить

всего.— Но основная специфика личности, отраженная в ее делах, биографии,

остается. Специфика личности — это ведь очень важно для решения той или иной

проблемы. Чтобы свыше тысячи лет тому назад высказать догадку о микробах, нужен

был именно дальнозоркий ум Ибн-Сины. А сейчас, обогатившись новыми знаниями, он

снова сможет глянуть на сотни лет вперед. Вы, например, по-своему решили сложную

задачу и ответили на то, как создавались клетки. Часть общих сведений запишут в

вашу память в третьем цикле, остальное узнаете в процессе обучения. А узнать вам

нужно много. И что «неделимый» атом делим, и что «независимое» время зависит от

скорости движения…

Он говорит, слегка растягивая слова, старается оценить каждое из них прежде, чем

произнести, вложить побольше смысла и точности.

Пожалуй, он, гений, непонятый современниками, чувствует себя современником

здесь, в новом веке. Ведь это он давным-давно говорил студентам: «Человек

родился быть господином, повелителем, царем природы». Это он всю свою прежнюю

жизнь искал «ту силу, которая дозволяет нам торжествовать над ужасом смерти».

Когда-то я думал: человек в конце жизни теряет все, что приобрел, «Теряет» — не

то слово. Потому что человек не терял ни опыта, ни знаний, ни интеллекта. Он

оставлял их — частицы своего «я» — в своих делах. Он старался оставить побольше

их для современников и потомков — ради достижения цели, которой он отдал всего

себя. Он еще не знал, что этим самым оставляет для себя возможность вернуться. И

это незнание является доказательством его мужества.

Невольно приходят на ум слова отца Андриана: «Создание жизни — дело господа, и

смертным не дано постигнуть великую тайну». Что бы он сказал сейчас?

Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим

глазом. Очевидно, это был какой-нибудь врач, выслушивавший меня с помощью

прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я

так отстал, так мало знаю?..

Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится

сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и

чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас…

— Я тоже прошел через это,— вполголоса произносит Николай Иванович.— Поверьте,

это пройдет.

Отрицательно качаю головой — слова здесь не нужны.

Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону.

Но по его напряженной позе я догадываюсь, что он прислушивается к разговору.

Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:

— Вы много изведали в своей жизни и горя и радости — радости любви и семьи,

мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы? Без чего жизнь

показалась бы вам бесполезной?

— Радость познания, творчества,— отвечаю и быстро добавляю: — Но она немыслима

без борьбы, без любви, без всего остального…

Лицо Николая Ивановича светлеет.

— Поверьте,— повторяет он, вкладывая в свои слова убежденность, которой

совершенно невозможно противиться.— В вас есть то же самое, что и в нас — людях

двадцать первого века. Вы будете счастливы.

Звуки его голоса долго не гаснут, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать —

и они вернутся.

У двери вспыхивает зеленая лампочка.

Ким подходит к нам, извиняется:

— Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас

кое-что узнать по внутриклеточному обмену. Поможете мне?

Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого

стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и

милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я

не был бы так доволен.

Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали

опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя

я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление

личности.

Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного

удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы

поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не

нужно скрывать самых дерзких мечтаний.

И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Николая Ивановича. Они

позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я

нужен потомкам — через годы, через века — нужен! Есть ли счастье выше этого?!

Откуда-то начало доноситься равномерное гудение. Возможно, это работают машины и

аппараты, создающие живую ткань.

И я думаю, что вот мне и удалось увидеть завершение работы, в которую вложил всю

жизнь. «Время зависит от скорости движения»,— сказал Николай Иванович. Я

добавлю: и от направления движения. А мы двигались только вперед — через

невзгоды и неустроенность жизни, через ссылки, через злобу и тоску, через саму

непреложность времени. Теряли близких, ошибались, искали. Даже умирая, мы падали

вперед… Мы складывали дела и мысли, как песчинки и камни, чтобы вымостить дорогу

для потомков.

Так я пришел в этот мир — удивиться и поверить в то, что казалось невозможным.

Ведь и раньше, отвергая это точными расчетами, мы верили в него воображением. А

человек так уж устроен— если он вообразит что-то и сильно захочет, то

обязательно. осуществит.

Так было всегда. Все, что можно вообразить, можно осуществить — это давно стало

нашим непроизносимым девизом.

Я шагнул через столетия — тот и не тот, старый и новый,— чтобы увидеть, как

осуществилось в таких же строгих расчетах, в каких мы его отвергали,

«невозможное».