Николай РОМАНЕЦКИЙ

                           ОТЯГОЩЕННЫЕ СЧАСТЬЕМ

                            ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

     1961-й год. Первые орбитальные облеты Земли "Востоками".

     А  в  семье  Романецких   происходит   событие   местного   значения:

второкласснику Коле отец привозит из столичной командировки книгу  "Дорога

в сто парсеков". Почему он это  сделал  -  по  сей  день  тайна  за  семью

печатями (отец - не любитель фантастики и никогда им не был)...

     Новая   книжка   с   таинственным   названием.   Первое   прочитанное

НФ-произведение - "Сердце Змеи (Cor Serpentis)" Ивана Ефремова.  Первое  в

жизни  потрясение,  связанное  с  литературой:   Потрясение,   оказавшееся

настолько сильным, что перевернуло ребенку весь круг чтения.

     Незнакомые имена-открытия. Георгий Гуревич,  Анатолий  Днепров,  Иван

Ефремов,  Валентина  Журавлева,  Виктор   Сапарин...   Аркадий   и   Борис

Стругацкие.

     Чтение  было  интенсивным,  но  откровенно  бессистемным.  Постоянные

набеги на городскую детскую библиотеку,  долгие  блуждания  среди  забитых

книгами стеллажей, неудовольствие библиотекарши однообразным  выбором,  не

связанным со школьной программой. Новые открытия.

     И новые потрясения, потрясения, потрясения...

     Боже, почему я так рано родился! Отчаяние до слез... Ведь я  бы  тоже

мог оказаться рядом с супругами Варенцовыми или Крисом Кельвином,  мог  бы

встретиться с каллистянами и галактами, обязательно  влюбился  бы  в  Илль

Элиа и Низу Крит...

     Имена, имена, имена... Альтов, Беляев, Верн,  Казанцев,  Кларк,  Лем,

Мартынов, Полещук, Шалимов...  Имена,  имена,  имена...  Азимов,  Бердник,

Варшавский,  Громова,  Карсак,  Колпаков,  Ларионова,  Саймак,   Снегов...

Аркадий и Борис Стругацкие.

     Боже, я мог бы летать с Быковым и Жилиным, я мог бы рубиться на мечах

в одной связке с Пампой и Руматой,  я  мог  бы  охотиться  на  тахоргов  и

спасать детей  на  Радуге!  Боже,  вот  бы  заснуть  в  своей  постели,  а

проснуться утром в 18-й комнате Аньюдинской школы!.. Это  были  прелестные

миры, миры, в которых хотелось  жить.  Потому  что  жить  там  было  жутко

интересно.

     Между тем время шло. Шестидесятые убегали  в  прошлое.  Второклассник

стал пяти-, шести-,  а  потом  и  десятиклассником.  Закончил  школу,  год

проработал на заводе, сдал вступительные в  Ленинградский  политех.  НФ...

нет, не то чтобы была забыта; просто перебралась за новыми увлечениями  на

второй план. Рок-группа (тогда они  назывались  ВИА);  студенческий  театр

(будущий "Глагол" на Лесном, 65, - там же, где заполонивший все радиоволны

"Искрасофт"); между делом - учеба... Да и интересного (свежего!) ничего на

глаза не попадалось, перечитывалось проглоченное еще в детские годы.

     А потом студент Романецкий нарвался на журнал "Аврора" с "Пикником на

обочине" и...

     "Пикник" стал новым потрясением, потрясением уже взрослого человека.

     Это   потрясение   заставило   студента   освоить   пишущую   машинку

(перепечатывались с  фотокопий  "Гадкие  лебеди",  "ангарская"  "Сказка  о

Тройке" и "байкальская" часть "Улитки на склоне"  во  время  преддипломной

практики). Это потрясение погнало  новоиспеченного  инженера  на  "черный"

книжный рынок, когда появился  в  Ленинграде  свой  угол  и  какой-никакой

заработок. Это потрясение в конечном счете привело меня в  семинар  Бориса

Натановича.

     И я бы изменил самому себе, если бы отказался от  предложения  Андрея

Черткова.

                   1. МАРИЯ ШУХАРТ, 15 ЛЕТ, АБИТУРИЕНТКА

     Если бы Мария была писклявой  сорокой  по  имени  Джини  Конвей  или,

скажем, безмозглой Гретой Шюбель - вот уж у кого башня абсолютно пуста!  -

после сегодняшнего облома она бы бежала домой вся зареванная и, никого  не

замечая вокруг, судорожно прижимала бы ко рту мокрый  -  хоть  выжимай!  -

носовой платок. Однако Мария не была Джини или Гретой. Ведь  она  родилась

от Рэда Бешеного. Это во-первых.  А  во-вторых  и  в-главных,  Мария  была

когда-то Мартышкой. Поэтому она не просто замечала окружающих  -  она  шла

себе по тротуару с задранным к небу  носом,  бросая  на  встречных  мужчин

самые презрительные взгляды. И лишь  прикушенная  верхняя  губа  могла  бы

сказать окружающим, как тошно сейчас дочке Шухарта. Но чтобы  врубиться  в

это, окружающие должны были знать Марию, как знала ее собственная мать.

     Когда  улица  настолько  малолюдна,  бросать  презрительные   взгляды

несложно. Даже на мужчин. А Хармонт с годами как бы пустеет - чем  дальше,

тем круче. Говорят, в Институте теперь пашет  едва  ли  десятая  часть  от

былого.  Да  и  мундиры  в  городе  стали  встречаться  значительно  реже.

"Изучение Зоны в ее нынешнем состоянии, как и влияние ее на жителей нашего

города, не требует большого количества изучающих..." Так говорит училка по

истории. Короче, с теперешней Зоной  в  Хармонте  скоро  не  останется  ни

военных, ни ученых. Ну и  работы  для  местных,  ясен  перец,  -  тоже  не

останется. Конечно, если бы отменили закон об эмиграции,  людям  стало  бы

попроще. Но кто ж его тебе отменит!.. Уж от ООН-то такого подарка вовек не

дождешься: мир боится хармонтцев, как зачумленных. А трус и днем  и  ночью

закрывается на все запоры. Даже от друзей...

     Зато "Боржчу" запоры были незнакомы. Его двери оказались, как всегда,

распахнутыми настежь, и Мария не устояла - забыв данные себе клятвы, вновь

купилась на это липовое гостеприимство.

     "Боржч"  в  последнее  время  тоже   не   мог   похвастать   наплывом

посетителей,  но  пока  держался.  Украшенные  витражами  оконные   стекла

создавали в зале полумрак, однако освещение не  включали  -  наверное,  из

экономии. А может, и для пущего интима. За столами кое-где сидели,  но  со

света сидящие выглядели таинственными темными фигурами без  лиц  -  словно

живые куклы в снах, - и Мария не стала тут задерживаться, прошла  прямо  к

длиннющей (память о благодатных прошлых временах)  стойке,  перед  которой

ровной шеренгой выстроились круглые пустые табуреты.

     Тетка Дина в обычном  прикидоне  -  ослепительно-белой,  с  кружевами

блузке - находилась на своем месте. Торчала за стойкой,  лениво  протирала

стаканы, бросая в зал невеселые взгляды и потряхивая вороной гривой.

     - Здравствуй, Мария!

     - Здравствуйте, тетя Дина!

     - Тебе как всегда?

     Не дожидаясь ответа, тетка Дина налила в  высокий  бокал,  украшенный

старинным гербом Хармонта, апельсинового сока, ловко наполнила податливыми

коричневыми шариками вазочку для мороженого. Мария споро взгромоздилась на

табурет, взяла маленькую изящную ложечку.

     - Как мама и отец? - Тетка Дина вернулась к своим привычным  занятиям

- протиранию бокалов, бросанию взглядов и потряхиванию гривой.

     А то ты не знаешь, подумала Мария. Он же  сегодня  дома  не  ночевал,

тебя трахал. Мать опять всю ночь слезами подушку заливала, лишь  под  утро

отрубилась...

     - Спасибо, хорошо.

     - Работать отцу надо. Сколько он уже не работает?

     А то ты не знаешь, подумала Мария. Хотя, возможно, он перед  тобой  и

не раскалывается. Во всяком случае, я бы совсем не удивилась,  узнав,  что

не раскалывается. Даже если ты его трясешь, как сливу. Папка не слива,  не

растрясешь...

     - Его выгнали из Института полгода назад.

     Тетка Дина перестала протирать бокалы, наклонилась к Марии, и  глазам

той явился пейзаж, скрывающийся под тетки Дининой блузкой.

     Надо же, в ее-то годы и без бюстгальтера ходит, подумала Мария.  И  в

общем-то, папку вполне можно понять.

     Ей вдруг отчаянно захотелось  приколоться.  К  примеру,  взять  да  и

п_о_к_а_з_а_т_ь_ тетке Дине паучка. Пусть пощекочет лапками между буферов.

Чулково получится. А еще круче - таракана ей туда запустить. Вот  визгу-то

будет!.. Впрочем, нет, не стоит! Ясен перец, в Марию тут же  хлынет  поток

ненависти - тетка Дина как бы не  фантик,  врубится,  в  чем  дело,  -  но

бороться с собственным дурным настроением таким вот образом - это некруто,

это совсем уж по-человечески. В конце концов, тетка Дина не виновата,  что

мужики покупаются на ее буфера. Для того Господь как  бы  и  сделал  Адаму

хирургическую операцию...

     - Ты  уже  взрослая,  -  сказала  тетка  Дина  вполголоса.  -  Многое

понимаешь... Поговорила бы с матерью. Я его хоть сегодня на работу возьму.

Они ведь с моим отцом когда-то большие дела проворачивали. Жаль  мне  его,

пропадает человек... Мужчина он крепкий, и ящики может таскать, и на кухне

помочь. Стал бы работать у меня, я  бы  его  на  три  мили  к  бутылке  не

подпустила. К тому же и деньги получал бы. Хоть и мало клиентов стало,  но

все-таки не в убыток работаем.

     Мария отложила ложечку:

     - Вы ведь прекрасно знаете, что отец никогда не согласится  протирать

бокалы и таскать ящики.

     Тетка Дина вздохнула:

     - Все в жизни меняется, девочка. И люди тоже меняются... В том  числе

и мужчины. Надо просто не оставлять их в покое, теребить их, напоминать им

о долге перед своей семьей. - Тетка Дина сама почувствовала,  какой  лажей

прозвучала ее последняя фраза. Замолкла, тряхнула гривой, вновь взялась за

стаканы.

     Да, подумала Мария. Уж кому-кому, а тебе бы круто хотелось, чтобы  он

работал в "Боржче". "Мужчина он крепкий!.." Насколько бы тебе стало проще!

Показала бы ему свой подблузочный пейзажик, затащила в кабинет, раз-два  -

и полный отпад. И как бы все  чинно-благородно.  Дома  бы  ночевал  каждую

ночь. Мать бы слезы в подушку не пускала...

     - Хорошо, - сказала она. - Я передам маме ваше деловое предложение.

     - Мария! - раздался за спиной знакомый голос. - Мартышка!

     Мария обернулась. Глаза  уже  привыкли  к  полумраку,  и  теперь  она

рассмотрела, что за одним из столиков сидит Дик Нунан.

     - Мария! - Нунан приглашающе помахал вилкой. - Присядь-ка!

     - Я пойду! - Мария положила перед теткой Диной монетку, взяла в  руки

вазочку со стаканом и перебралась за столик к Нунану.

     Тот  был  в  своем  наилучшем  прикиде  -   маленький,   кругленький,

розовенький. И наверное, очень голодный,  потому  что  поедал  отбивную  с

нескрываемым аппетитом.

     - Хай, дядя Дик!

     - Хай, хай, красавица моя!

     Мария покраснела от удовольствия, опустила глаза.  Все-таки  приятно,

когда тебя называют как бы "красавица моя". А не оборотнем...

     - Вроде ты вошла сюда сама не своя... - Дядя  Дик  всегда  был  круто

наблюдательным мужчиной. - Случилось что?

     Пришлось срочно отмазываться:

     - А-а, ничего особенного... Колесо ногу натерло. Мама новые босоножки

сегодня дала, старые как бы все малы стали.

     Дядя  Дик  перестал  жевать,  понимающе  закивал.  Глаза  его   вдруг

сделались колючими, внимательными и очень-очень печальными. Какими  бывали

много лет назад. Нет, от дяди Дика Нунана было не отмазаться. Никогда.

     - Брось, зеленоглазая! Сказки про новые босоножки можешь рассказывать

Дине Барбридж. Опять небось в школе проблемы?

     Марии ничего не оставалось, как вновь опустить голову.

     - Дядя Дик, ну за что они меня так ненавидят? Разве я виновата?

     Дядя Дик как-то совсем не по-нунански закряхтел.

     - Знаешь, девочка, по большому  счету  они  тоже  не  виновато.  Люди

всегда ненавидят тех, кто не похож на них. В лучшем случае - едва  терпят.

До тех пор, пока ты не покажешь им свою непохожесть... Такова  уж  природа

людей.

     Мария подняла на него сухие глаза:

     - Но ведь у тебя-то как бы не такая природа!

     - А я, может, и не человек вовсе. - Дядя Дик хитро  улыбнулся.  -  Я,

может,  тоже  порождение   Зоны...   Знаешь,   есть   там   такая   штука,

"шалтай-болтай" называется? Так вот, я - живой "шалтай-болтай". Как нажмут

на меня, я тут же начинаю болтать. Или шалтать. - Он  подмигнул  Марии  и,

круто довольный своей шуткой, вновь взялся за отбивную.

     Мария улыбнулась. Все-таки с дядей Диком было чулково. Не  то  что  с

некоторыми... Особенно чулково с дядей Диком  было  в  детстве,  когда  он

приходил к ним  в  гости,  приносил  ей  в  презентуху  то  шоколадку,  то

какую-нибудь  хитроумную  игрушку,  каких  не  было  у  соседских   детей,

подбрасывал Марию к потолку, аккуратно ловил, слушал ее восторженный визг,

а потом разговаривал с папкой обо всяких умных вещах,  странно  поглядывая

на маму очень-очень печальными глазами. Сейчас так чулково, как в детстве,

с ним уже не было, но  настроение  у  Марии  все-таки  поднялось.  Что  ни

говори, а дядя Дик как бы всегда знал, чего он  хочет  от  этой  жизни.  И

раньше знал, и сейчас знает. Вон с каким удовольствием он  поглощает  свою

отбивную, покруче, чем Мария - шоколадное мороженое. А  кроме  того,  даже

если он и жалел Марию, то, по-видимому, это была такая жалость, от которой

совершенно не ехала крыша и не таяли силы.

     - Отец чем занимается?

     Дяде Дику можно было не врать.

     - Пьет как лошадь.

     - М-м-да-а! - Дядя Дик покачал головой. - Мне  вот  всегда  казалось,

что в твоего отца заложили крепкий стержень. Пусть он и повернут не  в  ту

сторону, как у  всех  остальных,  но,  по  крайней  мере,  чтобы  сломать,

попыхтеть придется. - Он опять покачал головой и сокрушенно вздохнул.

     - Мама говорит, его стержнем всегда была Зона, - сказала Мария.  -  А

теперь от этого стержня как бы один пшик остался.

     Через три столика сидели два мундира, трескали хотдоги с  кетчупом  и

зеленым горошком, заливали все  это  привозным  баварским  пивом,  тихо  о

чем-то базарили. То есть тихо - для всех прочих. Но только не  для  Марии.

Она-то их базар прекрасно слышала. Один оттрубил сегодня  последний  день,

завтра все, собирай шмотки, парень, - и назад в  Швецию,  в  родной  Евле,

хватит  казенные  штаны  без   дела   просиживать...   Второй   откровенно

недоумевал, почему друг так  горюет  из-за  предстоящего  отъезда.  Я  бы,

например, шмотки собрал  еще  десять  лет  назад,  когда  направили  сюда.

Впрочем, скоро и меня ждет твоя дорога, нечего тут  больше  охранять,  зря

ооновские зеленые тратить...

     - Может, мама и права, - сказал дядя Дик. - Она его куда лучше нас  с

тобой знает. А в общем-то, думаю, ему бы очень не помешало  устроиться  на

работу.

     - Ага, - сказала Мария. - С разгона... Так его  и  взяли  на  работу!

Разве лишь мисс Барбридж...

     Она  посмотрела  на  тетку  Дину.  Та,  привычно  выпятив  буфера   и

по-прежнему  целеустремленно  потряхивая  вороной  гривой,   разговаривала

теперь по телефону, ленивым тоном просила  подвезти  четыре  ящика  виски,

ящичек бурбона, двадцать ящиков пива, ну ладно, хотдоги возьму,  везите...

Нунан тоже бросил взгляд на буфера тетки Дины. Ему  про  виски  и  хотдоги

слышно не было, зато, как оттопырили блузку  пуговки  Дининых  сосков,  он

также заметил.

     - Мисс Барбридж, говоришь? - Он легонько поцокал языком. -  На  месте

твоей матери я бы его к такой работе и на пушечный выстрел не подпустил.

     Выражение лица у него сделалось совсем иным, вместо печали и внимания

теперь там было что-то очень и очень неприятное, неприятное настолько, что

Мария не удержалась и, глянув в сторону уныло пьющих пиво шведов, сказала:

     - Говорят, в Институте как бы опять сокращение.

     - Сокращение? - Дядя Дик перевел на нее удивленные глаза. - Ах да, ну

конечно, сокращение. Международное сообщество считает, что  держать  здесь

столько бездельников  и  дармоедов  ни  к  чему.  И  где-то  я  в  этом  с

международным сообществом согласен.

     - А твою должность как бы все не сокращают...

     - Мою? Ну конечно, нет. - До него вдруг дошло. - А-а, вон ты о чем...

Брось, зеленоглазая, специалисты по рекламациям без работы не останутся. -

Он посмотрел на нее строго-внимательно, скользнул  взглядом  по  грудям  и

вдруг сказал: - А ты знаешь, Мария... Оказывается,  ты  стала  совсем  уже

большая!

     Да, подумала Мария.  Я,  оказывается,  стала  _б_о_л_ь_ш_а_я_.  Более

того, я стала _н_а_с_т_о_л_ь_к_о_ большая, что  вы  все  даже  представить

себе не способны.

     Она доклевала ложечкой мороженое, допила сок и,  встав  из-за  стола,

зачем-то отряхнула джинсы.

     - Дядя Дик, я пошла?

     - Да! - Дядя Дик  учтиво  поднялся,  склонился,  как  перед  взрослой

дамой. - Большой привет отцу и маме! Скажи, что я зайду  к  вам.  На  днях

зайду. Может, даже сегодня.

     Не зайдешь, подумала Мария. Не  знаю  почему,  но  мне  кажется,  что

теперь  мы  тебе  не  нужны.  Теперь  тебе  от  нас  как  бы  одни  только

расстройства. С рекламациями проще...

     Тем не менее дурное настроение окончательно покинуло душу, а вместе с

дурным настроением исчезло и ощущение переполнявших ее _с_и_л_. Дома же их

станет еще меньше. И прекрасно - значит, в Хармонте сегодня не  произойдет

ничего сверхъестественного.

     Взойдя на крыльцо родного дома, она порылась в сумочке,  нашла  ключ.

Но потом бросила его обратно: в доме были гости.

     Однако  дверь  уже  открылась  -  мать,  как  всегда,   почувствовала

появление дочери.

     - Заходи!

     - Нет, - сказала Мария. Дурное настроение стремительно возвращалось.

     Гута поняла все с первого взгляда.

     - Опять что-нибудь в школе?

     Мария кивнула.

     Мать силой затащила ее в прихожую, прижала к  груди.  И  Мария  вдруг

поняла, что грудь у матери гораздо меньше, чем у тетки Дины.  И  наверное,

гораздо мягче...

     - Доченька, надо потерпеть. Ведь выпускной класс. Нельзя тебе  сейчас

срываться. Недолго ведь осталось!

     Наедине с матерью можно было забыть, что ты  дочь  Рэда  Бешеного,  и

ручейки побежали по щекам сами собой. А вслед за слезами на нее обрушилась

головная боль. Среди всех жалостей мамина жалость была самой пронизывающей

и едва переносимой. От нее по-настоящему  ехала  крыша.  Зато  и  _с_и_л_ы

таяли, как снег на майском солнышке.

     - Гута! - донесся в прихожую рев отца. - Кто притащился?

     Головная боль сразу уменьшилась - мамина жалость  теперь  разделилась

надвое.

     В гостиной звякали стаканы и бурчали мужские голоса. Языки  говорящих

со словами справлялись еле-еле.

     - Кто там у него? - спросила Мария, заранее зная ответ.

     - Гуталин. Чуть ли не с утра заявился. И не  выгнать  никак.  Веточки

корявые, сидят и сидят! Вторую бутылку приканчивают.

     Гуталин - это было  чулково.  В  присутствии  Гуталина  папка  обычно

смягчался. С Гуталином они всегда вспоминали прошлое -  как  папка  таскал

хабар из Зоны, а Гуталин его обратно затаскивал. Или как вместе били морду

очередной  жабе...  Папка  обзывал  их  совместные  посиделки-воспоминания

словесным онанизмом. А жабами обзывал тех, кого ненавидел. Из года  в  год

жаб в городе становилось все больше. Ясен перец, мама жабой не была,  мама

была просто Гутой. Иногда - все реже и реже - как  бы  ласточкой.  А  она,

Мария, так  и  осталась  Мартышкой.  "Мартышка  ты  моя!..  Мартышечка  ты

этакая!.." Интересно, а как он называет ночью тетку Дину?

     Мария вздохнула.

     - Ничего, дочка! - Мать  ласково  погладила  ее  по  макушке.  -  Все

перемелется - мука будет...

     - Гута! - опять взревел папка. - Кто там у тебя?

     А Гуталин сказал заплетающимся языком:

     - Стервятник Барбридж с  того  света  явился...  Хватит  орать!  Надо

будет, зайдут, познакомятся. Давай-ка лучше еще по два пальца. За нынешнюю

Зону...

     - Нет, Гуталин, за нынешнюю Зону я пить не буду. Нынешняя Зона у меня

вот где...

     Мария сделала усилие, чтобы перестать их слышать.

     - Иди-ка умойся! - Мать принялась командовать. - И за стол!

     Мария пошла умываться, потому что зайти в гостиную с зареванным лицом

значило вызвать у папки очередной взрыв бешенства. Он  уже  не  раз  ходил

разбираться с  дочкиными  учителями  и  одноклассниками.  А  потом  матери

приходилось переводить Марию в другую школу.

     Выйдя из ванной, она в гостиную все-таки заглянула.

     - Ой, вот и школьница моя! - обрадовался папка. Тут же посадил  ее  к

себе на колени, прижал к груди. - Здравствуй, Мартышечка моя!

     Конопатое лицо его расцвело в улыбке.

     Сидеть на коленях у папки было чулково. Как в  детстве.  От  папкиных

ласк не ехала крыша. Вот только в последнее  время  как  бы  изрядно  стал

донимать запах  алкоголя.  Впрочем,  ради  папкиного  хорошего  настроения

стоило потерпеть. И, терпя, она потерлась носом о его небритую щеку.

     - У-у, колючки!

     Интересно, а тетку Дину он тоже сажает к себе на колени  и  она  тоже

говорит ему: "У-у, колючки!"?

     - Здравствуй, Мария! - Гуталин справился с приветствием не без труда.

- Ты все хорошеешь, девочка!.. Пожалуй, и я на днях в Зону схожу. Попрошу,

чтобы она сделала из меня настоящего африканца. А то - ни то ни се. Мулат,

он и есть мулат!

     - Сходи,  сходи,  -  сказал  папка.  -  Хорошим  станешь  африканцем.

Настоящим... Черным и мертвым.

     - Смейся, смейся, - сказал Гуталин. - Расист! Давай еще...

     Папка нацедил в стаканы на два пальца, поднял Марию со  своих  колен,

нежно шлепнул по заднице:

     - Ну, иди поешь. Проголодалась, наверное.

     Мария хотела было сказать, что заходила к Дине Барбридж. Но не стала.

Папка не любил, когда о тетке Дине упоминал кто-либо еще,  кроме  него.  А

сам он тетку Дину как  бы  всегда  ругал.  Наверное,  подозревал,  что  ее

подблузочным пейзажем любуются и другие мужики, но поделать с этим  ничего

не мог.

     - А что касается дороги к Кувыркающейся горе, Гуталин, я  думаю,  что

идти надо вовсе не через кладбище. К Кувыркающейся горе идти надо...

     Мария отключилась от их разговора  и  вышла.  Мать  уже  хлопотала  в

столовой, усадила дочку в мужнино кресло, поставила  на  стол  хлебницу  и

тарелки,  принесла  кастрюлю.  Запахло  луковым  супом.  Потом  мать  села

напротив, смотрела, как дочка ест. И Марии вдруг  подумалось,  что  матери

очень не хватает второго ребенка. Нормального. Или двоих  нормальных.  Или

троих... Впрочем, тут она матери ничем помочь не могла  -  так  далеко  ее

возможности не распространялись.

     - Перестань смотреть мне в рот! Пожалуйста...

     - Ой, прости! - Мать смутилась.

     - Дед давно пришел?

     Гута вздрогнула всем телом, отвела глаза. Мария поморщилась:  сколько

уж лет прошло, а мать никак не может привыкнуть к дочкиным способностям. И

не привыкнет, скорее всего. Потому что не хочет привыкать. Потому что  изо

всех сил своих дамских делает вид, будто у  нее  круто  нормальная  семья.

Куда как нормальная!.. Муж - бывший сталкер. Свекор - бывший труп. И  дочь

- выродок. Только не бывший - вот в чем весь облом...

                2. ГУТА ШУХАРТ, 25 ЛЕТ, ЗАМУЖЕМ, ДОМОХОЗЯЙКА

     Гута не находила себе места.

     Все дела были давным-давно переделаны. Любимое Рэдом домашнее платье,

ярко-синее, с большим вырезом, повешено на дверцу шкафа. Белье  выстирано,

высушено и выглажено. Ужин приготовлен и частично съеден. Посуда перемыта,

а в доме все блестит, словно в хирургическом кабинете Мясника.

     Из гостиной доносились привычные недовольные голоса. Там - как всегда

шумно - выясняли сбои отношения разводившиеся Дотти  и  Дон  Миллеры.  Они

разводились уже третью неделю,  и  Гута  с  интересом  наблюдала  за  этим

захватывающим процессом, третью неделю гадая, останется ли миссис Миллер с

мужем или все-таки уйдет к лысому владельцу парикмахерской.

     Но сегодня - хотя Дон уже поклялся жене, что навсегда бросил Ангелику

Краузе, - судьба  Дотти  Гуту  не  захватывала.  Переживания  Ангелики  ее

сегодня тоже не трогали. Поэтому она зашла в гостиную, выключила телевизор

и поднялась по ближней лестнице наверх.

     Молчавшая весь день Мартышка, так и  не  дождавшись  отцовской  рыбы,

посапывала, подложив скрюченную мохнатую лапку под заросшую грубой шерстью

головку. На бурой звериной мордочке  застыла  горькая  гримаска:  Мартышке

снились плохие сны. Хорошие сны снились ей только в те  ночи,  когда  отец

был с семьей. Мартышка, правда, никогда не рассказывала Гуте о своих снах,

но - если отец ночевал дома - дочкина мордочка переставала быть  звериной:

животные не улыбаются. А в последнее время дочь постоянно напоминала  Гуте

зверька. Говорила она  все  реже  и  реже,  и  развлечения  ее  совершенно

перестали быть похожими на игры. Да и развлечениями ли они были?..

     Гута вздохнула, подняла с пола раскрытую книжку - дочь часто засыпала

с какой-нибудь  книжкой,  -  поправила  свесившееся  с  кровати  одеяло  и

выключила ночник. Мартышка по-детски зачмокала, но не проснулась. А  может

быть, проснулась и зачмокала. Кто ее теперь разберет!..

     Выйдя из детской, Гута заглянула в комнату к папане,  включила  свет.

Папаня неподвижно сидел перед окном. То ли смотрел на мерцающие за стеклом

звезды, то ли разговаривал с потусторонним миром. Гутино внимание  ему  не

требовалось. Как и всегда - после смерти.  В  живые-то  времена  он  и  по

заднице мог шлепнуть. Или за  грудь  ущипнуть.  А  потом  посмеивался  над

свирепеющим от ревности Рэдом... Боже, как же давно эта было! Словно и  не

с нею вовсе... Теперь в невесткиных заботах папаня  не  нуждался,  но  она

все-таки застелила ему постель. Как вчера, позавчера  и  неделю  назад.  А

завтра утром уберет несмятые простыни  в  шкаф.  Как  вчера,  позавчера  и

неделю назад...

     Папаня и глазом не моргнул. Как вчера. Позавчера. И неделю назад.

     Гута выключила свет и вышла в  коридор.  Можно  было  укладываться  в

кровать, но она знала, что не уснет.

     Рэдрик отсутствовал уже вторые сутки. Такое бывало с ним крайне редко

и всегда означало, что "на рыбалке возникли некоторые осложнения". Понимай

- нарвался на жаб.

     И потому Гута не представляла себе, чего ей  теперь  ждать  -  то  ли

веселого шума подъехавшей машины и радостного стука гаражной двери, то  ли

жуткого телефонного звонка.

     Не успела она спуститься на первый этаж, как звонок и  в  самом  деле

зазвонил. Но не телефонный - у входной двери.

     Перед дверью мог быть кто угодно.  Например,  капитан  Квотерблад  со

своими ооновцами и спешно  оформленным  ордером  на  обыск.  Поэтому  Гута

посмотрела сквозь дверное стекло, не зажигая на крыльце света.

     Молодой месяц освещал торчавшую на крыльце фигуру очень слабо,  но  и

без него было понятно, что там не капитан Квотерблад.  Капитан  Квотерблад

не был толстым. Кроме того, капитан Квотерблад носил  фуражку.  Или  -  на

худой конец - шляпу-пирожок. А такое воронье пугало  на  голову  напяливал

лишь один-единственный человек в Хармонте.

     По-прежнему не зажигая света, Гута облегченно вздохнула и  распахнула

дверь.

     - Добрый вечер, Гута! - сказала старая Эллин. - Сумерничаешь?

     - Здравствуйте, Эллин! Заходите.

     Аделина Норман была удивительной женщиной, не чета  тем,  кто  трепал

Гуте нервы в старом доме. Конечно,  понять  прежних  соседок  было  можно.

Наверное, Гута и сама бы вела  себя  на  их  месте  подобным  же  образом.

Наверное...

     Аделина явилась знакомиться в тот самый день, когда Шухарты переехали

в  собственный  дом.  Рэдрик  встретил  ее  в  штыки.  Гостья  прикинулась

дурочкой. Тогда он попытался отшить ее - да так,  чтобы  и  дорогу  к  ним

забыла. Своего он добился: старая Эллин ушла. Но на  другой  день  явилась

снова. На третий - тоже. И на четвертый... Гута и сама не уловила, как это

случилось, но незаметно соседка стала для нее если не матерью,  то  сродни

старшей сестре. А потом, сообразив наконец, что Эллин относится к Мартышке

совсем не так, как соседи по старому дому, оттаял и Рэдрик. Гута этому  не

удивилась: ведь в душе он был человеком добрым. Окажись муж  по-настоящему

злым, тем, кем он пытался предстать перед окружающими, Гута бы в  него  не

влюбилась. Она терпеть не могла злых людей. Впрочем, они платили ей той же

монетой...

     Сначала Гута подумала, что  новой  соседкой  движет  любопытство,  но

потом  обнаружила,  что  старая  Эллин  попросту  жалеет  Марию.  А  через

некоторое время окончательно поняла: для новой соседки всяк, кто явился на

свет, есть богоугодное создание. Уж такой она, Аделина Норман,  уродилась.

И потому, когда соседка заявлялась в  гости,  Гута  встречала  ее  не  без

радости.

     Старая Эллин быстро догадалась, чем промышляет свежеиспеченный сосед.

И не раз пыталась втолковать  ему,  что  делом  он  занимается  опасным  и

Господом  неодобряемым.  Рэд  всячески  отшучивался,  но,  когда   соседка

уходила, ворчал: "Тоже мне второй Гуталин нашелся! Будто я  сам  не  знаю,

чем рискую..." Гута в их разговоры не лезла. Все, что у нее наболело,  она

Рэду давно уже высказала. А потом пожалела о своей  несдержанности:  разве

он виноват, что так паскуден этот мир...

     Как бы то ни было, в  "рыболовные  вечера"  старая  Эллин  скрашивала

невыносимое Гутино одиночество.  Ведь  с  нею  не  требовалось  все  время

соблюдать дистанцию, как с Диком Нунаном. И дело вовсе не в том,  что  Дик

многое за авансы мог бы принять, а Рэд, как напьется,  бывает  ревнивым  и

по-настоящему злым. Нет,  не  в  этом  дело...  Хотя  чего,  спрашивается,

злиться? Да еще не родился в Хармонте мужчина, который отважится залезть в

постель к жене Рэда Бешеного!..

     - Твой в бегах? - спросила Эллин, снимая свою жуткую шляпу.

     - В бегах. - Гута отобрала у соседки воронье  пугало,  пристроила  на

вешалку. - Пойдемте пить чай.

     Они прошли на кухню, и,  пока  Аделина  Норман  размещала  за  столом

упакованное в цветастые тряпки дородное  тело,  Гута  поставила  на  плиту

чайник.

     - А где он? - спросила, наконец разместившись, Эллин. - Опять там?

     Это был дежурный вопрос, и Гута всегда отвечала  на  него  одинаково:

"Болтается где-то". Но сегодня добавила:

     - Может, в "Боржче" сидит, а может, еще куда затесался. Мужчина, он и

есть мужчина. Его к юбке не привяжешь. Тем более такого, как мой Рэд.

     - Да, не привяжешь. - Соседка разгладила на  скатерти  несуществующие

складки, покивала. - И  не  привязывай.  Я  вот  своего  Стефана  пыталась

привязать. Был ведь у меня сынок, Стефи... - Она, поперхнувшись, замолкла.

     Молчала и Гута, доставала из буфета чайные  чашки.  Как  будто  и  не

слышала ничего.

     - Муж-то мой бросил нас, - сказала наконец старая Эллин. -  В  Европу

сбежал, еще до Посещения  это  случилось.  А  я  глупая  была.  Может,  не

привязывала бы к себе Стефи, и не взялся бы он за сталкерство... Нет, дура

я была, самая настоящая дура. Скандалы ему всякий раз закатывала, когда он

в Зону уходил. Не понимала, что он таким  образом  самостоятельность  свою

проявить пытался. А в последний раз и вовсе  ему  родительское  напутствие

дала... - Она протяжно вздохнула. И вдруг всхлипнула.

     Вновь воцарилось  молчание.  Надо  было  бы  нарушить  его,  спросить

что-нибудь, хоть чепуху какую, но у Гуты словно язык к  небу  прирос.  Шум

закипающего чайника показался ей настолько оглушительным, что она с трудом

подавила в себе желание немедленно снять его с плиты.

     Потом соседка сказала:

     - Когда он уходил, я и говорю: "Хоть бы ты вообще  там  поселился,  в

этой своей Зоне! Нервы бы перестал мне выматывать..."  А  он  и  отвечает:

"Хорошо, поселюсь, раз твоим нервам будет лучше". И ушел... Кличка у  него

была "Очкарик". Потому что он даже в Зону в очках ходил. Больше я  его  не

видела. Рассказывали, в тот раз он с Битюгом пошел,  с  Барбриджем.  Вроде

как к Золотому шару направились... Я потом к Барбриджу-то  бегала,  но  он

меня и на порог не пустил. Сказал, не знает ничего, а Очкарика уже  неделю

не видел. - Она опять вздохнула, покрутила в корявых пальцах чайную чашку.

- А через месяц мне сказали, что Стефи погиб... - Она вновь замолчала.

     Чайник на  плите  кипел.  Гута  встала  из-за  стола,  заварила  чай,

наполнила чашки, достала из буфета коробку с печеньем.

     Снаружи донесся шум приближающейся машины. Звук был незнаком, но Гута

замерла, прислушалась.

     Машина прокатила мимо.

     - Я тогда и в самом деле захотела, чтобы Стефи там остался, - сказала

Эллин. - Всего лишь на один миг, но  очень  захотела.  Так  была  на  него

зла... Вот Зона и выполнила мое желание. Безо всякого Золотого  шара...  -

Гостья взяла в руку  чашку  с  чаем,  сделала  маленький  глоток  и  вдруг

воскликнула: - Грехи родителей  произрастают  в  детях!  Никогда  себе  не

прощу! Никогда!!!

     - Веточки корявые, да нет же! - сказала Гута. - Вы ошибаетесь, Эллин.

Сама по себе Зона не выполняет ничьих желаний. Иначе бы Мартышка давно  бы

уже стала... - Она не выдержала и вдруг разрыдалась, уткнувшись  в  ладони

пылающим лицом.

     Все, что рвалось изнутри, вся эта боль и накопившаяся обида на  Зону,

на Рэда, на судьбу, хлынули наружу, и Гута уже не  понимала,  какие  слова

срываются с ее дрожащих губ.

     Пришла она в себя от того, что почувствовала: ее гладят  по  волосам.

Ей показалось, мамину макушку ласкает Мартышкина лапка, но нет - это  была

всего лишь рука старой Эллин.

     Тысячу лет они сидели обняв друг друга, и тоска постепенно уходила из

Гутиного сердца.

     Потом продолжали пить чай. Гута по-прежнему прислушивалась  к  звукам

на улице. А потом Эллин сказала:

     - Радуйся, что твоя дочь не похожа на человека. Говорят, позавчера на

Третьей улице убили сына Счастливчика Картера. Он  был  мальчишкой,  самым

обычным мальчишкой. Соседские ребята не боялись с ним играть.  А  потом  в

течение двух дней пятеро детей оказались в больнице. С переломами.  Кто  с

качелей упал, кто на лестнице оступился, кто-то и вообще на  ровном  месте

поскользнулся. И мальчишку повесили, прямо во дворе, на качелях...

     - А полиция? - с ужасом прошептала Гута.

     - Полиция? - Старая Эллин  пожала  плечами.  -  Полиция,  разумеется,

убийц не нашла. Никто из соседей ничего не видел. - Она разломила печенье.

-  У  полицейских  тоже  есть  дети.  Некоторые  из  них  болеют.  Поэтому

полицейских вполне можно понять... Говорят, на Третьей  улице  существовал

тайный Комитет по защите детей от влияния Зоны.

     А ведь она вовсе не испытывает к Мартышке жалости,  сообразила  вдруг

Гута. Зачем же она ходит в наш дом? Может,  она  тоже  член  какого-нибудь

тайного Комитета?.. По защите детей от Мартышки?..

     Сердце Гуты тревожно сжалось.

     Какое счастье, что в нашем  старом  доме  ни  с  кем  из  соседей  не

случилось ничего необычного, подумала  она.  Какое  счастье,  что  мы  так

вовремя оттуда уехали! Потому что я бы не  удивилась,  если  бы  необычное

случилось... Как она сказала? Грехи родительские произрастают  в  детях...

Вот только знать бы заранее, грешим мы или нет? Но  больше  я  никогда  не

пожелаю, чтобы Мартышка стала обыкновенной девочкой.

     Старая Эллин, задумавшись, приканчивала вторую чашку. На улице  вновь

зашумела машина. И вновь,  вопреки  Гутиному  страху  и  Гутиной  надежде,

проехала мимо. Телефон и дверной звонок хранили бездушное молчание.

     - Я ведь зачем  к  вам  заглядываю...  -  сказала  вдруг  соседка.  -

Старик-то ваш неживой бродит туда-сюда. Может, когда  и  Стефана  моего  с

собой приведет. Лишь  разочек  бы  увидеть.  Хотя,  говорят,  возвращаются

только те, кого похоронили по-божески...

     Она посмотрела Гуте в глаза - сплошное ожидание на лице.  Ни  страха,

ни надежды в нем не было. Такое лицо никак  не  могло  принадлежать  члену

тайного Комитета по защите детей от Мартышки, и потому Гута сказала:

     - А что, возьмет  и  приведет!  Ведь  нам  с  Рэдом  и  в  голову  не

приходило, что папаня вернется...

     Они выпили еще по чашке. И еще. Машины мимо дома больше не проезжали,

и вокруг было тихо. Как в могиле.

     А, уходя, старая Эллин сказала:

     - Душу свою не терзай. И нервы мужу  не  трепли.  Терпи,  раз  уж  за

сталкера вышла. И Богу молись. Я-то  не  молилась,  не  верила  тогда.  Уж

потом... Может, Бог-то меня и покарал.

     Гута молча заперла дверь.

     Всю ночь она промаялась в ненавистной тишине. Утром зашла к Мартышке.

Дочь тут же проснулась, подняла голову, глянула на мать невидящим взором.

     - Доброе утро, Мария! - сказала Гута, привычно не ожидая ответа.

     -  Я  спала  не  в  сказке,  -  произнесла  вдруг  Мартышка.   Словно

проскрипела ступенька на лестнице.

     - Так не  говорят,  -  заметила  Гута,  с  трудом  сдерживая  желание

погладить дочь по голове: от этой ласки шерсть у Мартышки вставала  дыбом,

и Гуту било электрическим током. - Надо говорить: "Сказка мне не снилась".

     - Я спала не в сказке, - упрямо проскрипела Мартышка. И отвернулась.

     Гута, высоко задрав подбородок - чтобы сдержать слезы, - на  цыпочках

вышла из детской.

     А через полчаса возле калитки скрипнул тормозами  долгожданный  Рэдов

"лендровер".

                   3. МАРИЯ ШУХАРТ, 15 ЛЕТ, АБИТУРИЕНТКА

     Мария отложила ложку и вздохнула.

     - Пиццу будешь? - спросила Гута, потому что дочь часто ограничивалась

лишь супом да зеленью.

     - Буду, - сказала Мария. - Здравствуй, дед!

     -  Здравствуй,  внучка!  -  отозвался  из  своей  комнаты  дед.  -  Я

подзарядился.

     Дед всегда уходил, когда ему становилось  трудно  говорить:  Зона  не

пускала в себя только живых  людей  и  механизмы.  Люди  на  границе  Зоны

умирали в огне, а их машины взрывались. Мумики же  ходили  туда-сюда  безо

всяких проблем.

     Впрочем, с дедом  было  нелегко  беседовать  и  после  того,  как  он

приходил с подзарядки, -  чаще  всего  он  выдавал  всякие  прибамбасы.  К

примеру, про их с Марией жизнь (бабка тоже была Марией. Вернее, это  Мария

тоже была Марией). Как будто песни о давно улетевшей  жизни  могли  чем-то

помочь внучке. И тем не менее Мария сказала:

     - Дед, мне необходим твой совет.

     Дед любил, когда она начинала разговор таким образом.

     - Слушаю тебя, внучка.

     - Дед, как мне жить дальше?

     - Ешь пиццу! - Гута, разумеется, их разговор  не  слышала.  -  Думать

будешь после обеда.

     Мария благодарно улыбнулась ей и _с_к_а_з_а_л_а_ старому Шухарту:

     - Дед, для чего я хожу в  школу?  Для  чего  мать  учит  меня  всяким

женским премудростям? Ведь на мне никто  никогда  не  женится.  Неужели  я

обречена стать второй Диной Барбридж?

     Дед, наверное, не знал, кто такая Дина Барбридж. А  может,  наоборот,

слишком чулково знал. Во всяком случае, выдал он очередной прибамбас:

     - Живи, внучка, как живешь.  Люби,  когда  любится.  Ненавидь,  когда

ненавидится. В нужное время Бог подскажет тебе, как надо поступить.

     - Бог подскажет? - воскликнула Мария. - Какой Бог?! Вместо Бога у нас

в Хармонте теперь пришельцы!

     - Не знаю, - сказал дед. - Я много раз был в Зоне. Нету  там  никаких

пришельцев. Просто Бог посылает людям испытание. Да и кто, кроме Бога, мог

дать мне новую жизнь?

     Дед считал себя живым. И часто говорил о Боге. В настоящей  же  своей

жизни он ни в Бога, ни в черта не верил. Для того чтобы топить мастеров  и

инженеров в купоросном масле, ему ни Бог, ни черт не требовались. Таким он

вырастил и сына. По крайней мере папка утверждал именно это.

     Когда Мария была Мартышкой, папка не наказывал  ее.  Но  едва  зверек

превратился в девочку, его попытались  воспитывать  привычными  для  людей

методами. После третьей попытки в голову папки сама собой полетела банка с

пивом. Мария не бросала ее - лишь _з_а_х_о_т_е_л_а_ бросить...  Папка  был

сталкером. Поэтому успел увернуться. И поэтому же сразу все понял.  Он  не

стал ничего объяснять жене, но больше наказаниям в семье Шухартов места не

находилось...

     Дед продолжал выдавать прибамбасы про своего Бога, и Мария  перестала

его слушать. Какой, к черту, Бог! Она сама была богом в  этом  городе,  но

что ей это принесло, кроме ненависти окружающих?..

     Она вспомнила, как в первый раз попыталась  помочь  однокласснику  на

уроке. Одноклассника звали Клифф Харди. Или Недомерок. Как когда... Он  не

мог решить арифметический пример, потому что  не  знал,  сколько  будет  -

шесть на восемь. Лишь крошил в граблях мел да крутил  башней.  Математичка

уже собиралась посадить его на место, когда Мария взяла и представила, что

перед Недомерком на доске  висит  таблица  умножения.  Пожалела  шнурка...

Клифф не испугался, спокойненько сдул с таблицы ответ. И все бы сошло,  но

Мария сдуру после урока похвасталась Недомерку, что это как бы она  спасла

его от банана. Клифф не поверил.  Тогда  Мария  еще  раз  _п_о_в_е_с_и_л_а

перед ним таблицу умножения. Прямо  на  стене  залитого  светом  школьного

коридора. А потом и перед всем классом свой фокус повторила. Благодарности

ей захотелось, идиотке! А вместо благодарности получился  сплошной  облом.

Даже вспоминать не хочется... Ну а через пару дней Недомерка снова вызвали

к доске. Не успел он взять в грабли мел, как доска с грохотом сорвалась со

стены. Никто не пострадал. Никто не связал случившееся с Марией. Но  Гуте,

помнившей таинственное летающее пиво и потому заподозрившей  существование

такой связи, пришлось срочно переводить дочь в другую школу.

     В новой школе выяснилось, что облом Марию ничему  не  научил.  Дальше

было еще хуже. Она больше не пыталась помогать одноклассникам, однако слух

о ней уже разнесся среди  хармонтских  школьников.  Нет,  ее  не  трогали.

Потому что боялись. Но и не любили. Боялись они ее, ясен перец, правильно.

И если дядя Дик не ошибается в  природе  людей  -  а  с  какой  стати  ему

ошибаться? - то и не любили правильно. К счастью, от их нелюбви до поры до

времени ей было ни жарко ни холодно. Во всяком случае, не ехала крыша, как

от жалости. А когда нелюбовь  начинала  превращаться  в  ненависть,  Мария

убеждалась, что эта ненависть рождает в ней силы.

     Она пошла в школу в тот самый год, когда из заросшей шерстью Мартышки

превратилась в девочку. Сегодня, через семь  лет,  она  уже  находилась  в

выпускном классе. И парни, учившиеся рядом, были на два года старше ее. Ей

давалась не только учеба. Она клево танцевала, чулково  пела  и  не  менее

круто рисовала. Ее артистическими способностями пользовались  на  школьных

праздниках. Она научилась устраивать великолепные приколы.  Тем  не  менее

это не сделало ее в школе своею. Даже среди парней. Не  помогло  и  раннее

развитие. А ведь тут было чем похвастаться! В пятнадцать  лет  большинство

ее ровесниц все еще были гадкими  утятами  -  этакие  дурнушки  с  острыми

локтями и коленками, - а она уже превратилась в девушку с красивым личиком

и прекрасной фигурой. Не зря же отец частенько шлепает ее по заднице!..

     Впрочем, и без его шлепков она давно знала, что привлекательна, -  не

раз _с_л_ы_ш_а_л_а_, как парни базарили о ней в мужской компании. И  вдали

от  "этой  штучки  Шухарт"  вовсю  хвастались  друг  перед  другом  своими

подвигами. Все они уже не раз и не два  трахали  ее,  и,  если  верить  их

подробным рассказам, "эта штучка Шухарт в свои пятнадцать  лет  -  как  бы

давалка, каких мало". А если обдолбается травой, то и вообще полный отпад.

     Оставалось  реализовать  собственные  великолепные   способности   на

практике. И не  далее  как  три  дня  назад,  воодушевленная  мальчишеской

болтовней, Мария решила приступить к откровенному обольщению.

     Она сидела в комнате отдыха, обновляя плакатик, с  которым  школьники

собирали пожертвования для детей бывших обитателей Чумного квартала. А  за

стеной четверо ее одноклассников базарили о том, которая из девчонок круче

на матрасе. По всему выходило, что самая  крутая  -  Мария  Шухарт.  И  не

удивительно - ведь с  такими-то  буферюгами  без  насисьника  ходит.  Ясен

перец, парни быстро распалили друг друга. Тут она и  _я_в_и_л_а_с_ь_  пред

их  изумленные  физиономии.  Быстренько  скинула   футболку,   потянулась,

посмотрела  призывно,  облизала  подкрашенные  губы...  Боже,   как   этих

несчастных болтунов передернуло! Словно они  увидели  перед  собой  старую

каргу с обвисшими наволочками вместо полноценных грудей!..

     Возможно, ей не надо было _я_в_л_я_т_ь_с_я_ перед ними, когда их было

четверо. Но если бы к ним в класс ввалилась подобным образом любая  другая

девчонка, их бы не передернуло...

     Что ж, и боги делают выводы из своих ошибок.  Сегодня  после  занятий

она   дождалась,   пока   остался   один-одинешенек    Альберт    Кингсли.

Семнадцатилетний Берт был еще как  бы  тот  тормоз,  от  него  рыдали  все

учителя, весь класс и весь район.

     На этот раз Мария решила действовать без явлений, вживую, и не  стала

предлагаться Берту напролом.  Проконсультировалась  вчера  у  матери,  как

вести себя девушке в подобных ситуациях. Гута даже обрадовалась:  кажется,

дочке кто-то нравится...

     Выбранная тактика оказалась верной. Крыша у Кингсли поехала легко, он

быстро завелся, сначала пытался забить  стрелочку,  а  потоми  вовсе  стал

звать к себе домой. Предки урыли пахать, так что, если тебя,  Шухарт,  это

как бы обламывает, никто и не узнает,  что  ты  у  меня  заторчала...  Она

согласилась: раз уж экспериментировать, так до самого конца... Жаль, не до

самого конца поехала крыша у Берта. И по дороге этот  тормоз  вспомнил,  с

кем связался. Вот тут крыша у него поехала снова - теперь уже  от  испуга.

Как он простебал Марию! Оборотень - это еще самое мягкое слово, которое он

себе  позволил.  Последней  же  фразой  он  ее  и   вовсе   обломал:   "Не

прикидывайся, Шухарт, человеком!  Не  пролетит!"  А  потом  испугался  еще

больше. Чуть в штаны не напустил...

     Из-за этого испуга она его и  не  тронула.  Впрочем,  нет,  не  из-за

испуга... Ведь если бы она его тронула, он бы оказался прав. Тогда бы  она

и впрямь как бы "прикидывалась человеком". Поэтому лишь сказала:

     - А страшно в оборотня стрелы-то метать... Да, Берти?

     И ушла...

     Мария снова вздохнула. Дед по-прежнему  безостановочно  тарахтел  про

своего Бога, Гута внимательно приглядывалась к дочери, в гостиной папка  с

Гуталином все еще пудрили друг другу мозги по поводу того, как  надо  было

проходить ловушку, на которой гробанулся Пит Болячка.

     - Не нравишься ты мне сегодня, Мария! - проговорила Гута.

     - Спасибо за совет, дед! - _с_к_а_з_а_л_а_ Мария  (дед  любил,  когда

она  благодарила  его)  и  проговорила:  -  Все  нормально,  мама,  я  уже

успокоилась. Пойду к себе. И не жалей ты меня, ради всех  святых!  У  меня

голова раскалывается от вашей жалости.

     Гута только рот распахнула. Да так и осталась  стоять  с  распахнутым

ртом, держа в побелевших пальцах тарелку с недоеденной пиццей.

     Алкогольные пары в гостиной сгустились - хоть топор вешай, - и потому

Мария направилась к дальней лестнице. Мимо двери  в  гостиную  пробралась,

задержав дыхание и сделав все, чтобы папка  с  Гуталином  ее  не  увидели.

Пусть эти два тормоза играют в пьяные игры из своего прошлого. От их  игр,

по крайней мере, никто не калечится и не умирает. Не то что в ее забавах с

живыми куклами!.. Впрочем, наверное,  она  наговаривает  на  себя.  Тысячу

фунтов, наговаривает! Ведь гибли же люди и до того, как она стала засыпать

в сказки!

     Она заглянула в комнату к деду. Дед гранитной глыбой сидел  у  стола,

смотрел в распахнутое настежь окно. Там, вдали,  над  крышами  домов,  над

деревьями, над проводами высоковольтной  линии  электропередач,  светилась

розовым верхушка полусферы - граница закрывшейся от  людей  Зоны.  С  того

дня, как  она  закрылась  ("заблокировалась",  говорит  дядя  Дик),  Марии

перестали сниться ее любимые сны.

     Мария подошла к деду, коснулась  рукой  холодного  плеча.  Дед  начал

разворачивать башню, чтобы посмотреть на  внучку,  но  этого  пришлось  бы

ждать минут пять, не меньше, - тело деда было гораздо более медленным, чем

его мысли. Мария ждать не стала. Захочется  с  ним  _п_о_г_о_в_о_р_и_т_ь_,

она сможет это сделать и из своей комнаты.  Первым  же  дед  разговора  не

начинал никогда.

     В детской была жарень - мать забыла опустить жалюзи, и майское солнце

уже успело нагреть комнату. Мария включила кондиционер, скинула  джинсы  и

футболку и, оставшись в одних трусиках, посмотрела на себя в зеркало. Нет,

парни правы. Классная телка! Во  всяком  случае,  покруче  Дины  Барбридж.

Может, надо носить блузку  с  глубоким  вырезом  да  почаще  нагибаться?..

Блузки с вырезом не было, и она просто нагнулась перед зеркалом. Так  было

еще круче, и, повеселевшая, Мария плюхнулась на кровать.

     Раньше она думала, что, если станет как бы совсем плохо, можно  будет

удрать из города. Податься, например, в Загорье.  Или  и  вовсе  в  Европу

умотать. Для нее-то,  Марии  Шухарт,  закон  об  эмиграции  -  не  помеха.

Попробовали бы ее задержать!..

     Но два года назад ее бывший класс (вернее, один из бывших) отправился

на  экскурсию.  Поехали  в   провинциальную   столицу   королевства.   Все

чин-чинарем, под крышей из двух  "мерседесов"  с  ооновцами  (вернее,  под

присмотром, чтобы никто не вздумал сбежать,  ищи  потом  ребенка  в  чужом

городе). Школьники узнали, как живут люди в нормальном городе. Но  сделали

они это без Марии Шухарт. Потому что Мария Шухарт заорала от жуткой  боли,

едва автобус выехал из Хармонта. Пришлось ооновцам и учителю останавливать

автобус, вызывать "скорую", звонить Шухартам домой.  Слава  Иисусу,  папка

тут же примчался на "лендровере" и не дал положить дочку в больницу...

     Впрочем, папка находился в таком же положении. Пытался он уже  уехать

из города, миновав военные заслоны. Об этом он рассказывал только  матери,

но Мария тогда уже умела _с_л_ы_ш_а_т_ь_. Не отпустила папку Зона. Даже из

города не позволила выехать, головной болью загнала назад, чуть  не  отпал

папка... Возможно, мать бы Зона и выпустила, но та без папки да Марии  как

бы  сама  уезжать  никуда  не  собиралась.  Ясен  перец,  для  Шухартов  у

Зоны-матушки был свой собственный закон об эмиграции.

     Мария вздохнула, полежала еще некоторое время, потом встала,  оделась

и села за учебники.

     Занималась она всегда увлеченно. Наверное, поэтому и не заметила, как

уплелся "засосавший" Гуталин. А вот как пришвартовался к  крыльцу  трезвый

дядя Дик, _у_с_л_ы_ш_а_л_а_.

                4. ГУТА ШУХАРТ, 26 ЛЕТ, ЗАМУЖЕМ, ДОМОХОЗЯЙКА

     Когда Гута позвонила в  дверь  Барбриджева  дома,  открыла  ей  Дина.

Распахнула дверь и одарила гостью таким взглядом, что Гуту оторопь  взяла.

Можно подумать, она пришла  к  этой  гладкокожей  сучке  денег  просить!..

Ничего не оставалось, как заявить столь гостеприимной хозяйке:

     - Не бойся, я к вам не за деньгами!

     Та в долгу не осталась, ухмыльнулась ехидненько:

     - А Рэд сюда тоже не всегда насчет денег прибегал.

     И улыбка у нее сделалась такая, что и сомнений возникнуть  не  могло,

за чем именно сюда прибегал Рэд. Только врет она, стерва  грудастая,  цену

себе набивает... Впрочем, может, и не врет. На такие телеса  не  позарится

разве что гомик. Или полный импотент. А Рэд - ни то и ни другое.  Так  что

переспать с этой стервой он вполне мог. Но переспать  -  вовсе  не  значит

любить. Тут у Рэда на первом месте всегда была она, Гута... Впрочем,  нет,

Гута у него была на втором месте, а на первом - единственная его настоящая

страсть, Зона, Зона-матушка. Рэд ведь тоже однолюб...

     Как бы то ни было, но продолжать разговор с красоткой  на  повышенных

тонах Гута не решилась. Когда  обращаешься  к  Барбриджам  с  просьбой,  о

собственном гоноре лучше всего позабыть. Хотя бы на четверть часа... И она

позабыла.

     Сперва, впрочем, она хотела пойти к Дику Нунану.

     Он был симпатяга-парень. Когда Рэдрика посадили в последний раз,  Дик

стал единственным, кто навещал их с Мартышкой и давал денег в долг. А ведь

прочие знакомые тогда на Гуту вообще плевать хотели.  В  обычное-то  время

они хотя  бы  Рэда  побаивались,  а  тут  принялись  на  соломенной  вдове

отыгрываться  вовсю...  "Ну  что,  допрыгался  твой  Рыжий,  сука!  Теперь

узнаешь, почем фунт лиха! На панель пойдешь...  А  лучше  выблядка  своего

туда отправь!.."

     И приходилось терпеть, опускать глаза к земле, чтобы не видели  твоей

ненависти. Или поворачиваться и уходить. Чтоб  не  видели  слез...  Только

однажды не удержалась. Это когда управляющий совсем допек. Сказала только:

"Погоди, сволочь бледнорожая! Вот вернется  Рэд,  яйца  тебе  оторвет!  По

одному. Чтоб дольше мучился!.." Как ни странно, помогло. Долго потом к ней

не подходил. Тогда-то она и сообразила, что ее мужа многие боятся всерьез.

     Нунану, правда, бояться было вроде бы нечего. Тот всего лишь приносил

Гуте денег, дарил Мартышке шоколадки да играл  с  ребенком.  Серьезно  так

играл, незаметно было, чтобы брезговал. За  это  Гута  была  ему  по  гроб

обязана, и он на нее частенько поглядывал масляными глазками. Но и только.

Воли рукам ни разу не дал. А как она в ту пору переживала!  Ведь  пришлось

бы съездить ему по физиономии, если бы приставать вздумал. Может  быть,  в

результате совсем бы без гроша с Мартышкой остались, но  представить  себя

под кем-то, помимо Рэда, она просто не могла.

     Ходил Дик к ним и позже. Когда Рэд наконец вернулся, а Мартышка почти

перестала разговаривать. И отца с матерью совсем перестала  понимать.  Так

им тогда казалось... Как раз усопший папаня появляться начал,  отчего  все

жильцы дома разбежались,  словно  тараканы  по  щелям.  И  опять  никто  к

Шухартам не заглядывал - лишь старый Барбридж на дюралевых  ногах  да  Дик

Нунан. Рэд, когда напивался, уколоть ее пробовал: "Дик-то не ко мне ходит,

это он к тебе прислоняется". Все верно, всегда Нунан был к ней внимателен.

Жалел, надо полагать. Или желал. К себе в стенографистки как-то приглашал.

Хоть и в шутку вроде бы приглашал, но за шуткой этой... Собственно говоря,

Гута и  сама  чувствовала,  что  привлекает  его  как  женщина.  Толстячки

частенько похотливы...

     Но чувствовала она и то, что за похотливостью Дика,  за  вниманием  и

шутками его кроется еще нечто. Нечто  совсем  другое,  холодное  и  чужое.

Женским чутьем ощущала. Впрочем, дело не в одном только женском чутье. Как

бы  ни  уверена  была  Гута,  что  сумеет  дать  Нунану   по   рукам,   от

изнасилования-то она, при всем своем желании, вряд ли бы убереглась.  Хоть

и был Дик этаким Наф-Нафом - маленьким,  кругленьким,  розовеньким,  -  но

физическая сила в нем угадывалась немалая. Мужчина есть мужчина. Так что с

Гутой он бы недолго чикался... И качай потом свои права, жена  упрятанного

за решетку  сталкера.  Хоть  всю  жизнь  качай!  Никакие  бы  адвокаты  не

помогли... Конечно, Рэд, выйдя на волю,  Дику,  без  сомнения,  голову  бы

оторвал. Дружба дружбой, а Гута Гутой...  Но,  во-первых,  Дик  всегда  бы

сумел  удрать  -  он  ведь  нездешний,  на  него  закон  об  эмиграции  не

распространяется. А во-вторых, она, Гута, и сама  бы  Рэду  о  случившемся

ничего не сказала. Ни к чему ему дополнительные передряги.  А  сам  бы  он

почувствовать, что между Диком и женой произошло серьезное, ни в жизнь  бы

не сумел - сила Рэда не в чувствительности.

     Как бы то ни  было,  за  липовой  нерешительностью  Нунана  пряталось

что-то совсем другое. Из-за этого  другого  она  и  не  пошла  к  Дику  за

помощью...

     Гуталин бы помог жене Рэдрика Шухарта без долгих просьб. Не зря  Рэд,

помимо Кирилла-русского, считал своим другом только Гуталина.  Да  Гуталин

бы по первому зову сам за  Рыжим  в  Зону  отправился,  надо  было  только

узнать, куда именно Рэд пошел. Но, увы, Гуталин сидел -  начистил  кому-то

физиономию. Должно быть, опять нашлись несогласные с его проповедями...  И

видимо, основательно начистил - на этот раз  административным  арестом  не

обошлось, упрятали его всерьез и надолго. Наверное, допек Гуталин  наконец

и капитана Квотерблада. Впрочем, говорят, такова судьба всех проповедников

- знал, чего от жизни ждать...

     Кто-либо из действующих сталкеров жену Рыжего к себе бы и на пушечный

выстрел не подпустил. Что вы такое говорите, миссис Шухарт, да  я  завязал

давным-давно, еще когда ваш муж на нарах полеживал, неприбыльное это  дело

стало, не знаю, чего это ваш муж все еще дурака валяет, там же  пшик  один

найдешь. Разве лишь Золотой шар, так он - легенда и  больше  ничего.  Нет,

миссис Шухарт, не по адресу вы, ох как не по адресу...

     Да и все  они,  ныне  действующие  сталкеры,  по  слухам,  связаны  с

безногим Барбриджем.

     Вот и осталось  пойти  к  самому  безногому  Барбриджу.  В  том,  что

Барбридж способен ей помочь, Гута была абсолютно уверена. Не зря же старик

таскался к Радрику. Да и Рэдрик дорогу к нему не забывал...

     Дина по-прежнему  смотрела  на  нее  с  ехидной  ухмылкой.  Наверное,

чувствовала, что сегодня отпора не получит.

     И Гута  прикинулась  дурочкой,  поинтересовалась,  сможет  ли  мистер

Барбридж принять жену Рэдрика Шухарта по личному делу.

     Мистер  Барбридж  смог.  Однако  встретил  гостью  под  стать  дочке,

неласково. Разве лишь не намекал, что  трахался  с  Рэдом...  А  выслушав,

сказал:

     - Я понятия не имею, где Рэд.

     - Но ведь вы на днях встречались с ним...

     - Ну и что?! Мы встречались совсем по другим делам. О своих ближайших

планах он мне ни слова не сказал. К твоему сведению, Гута, Рыжий вообще не

любитель языком трепать. Иначе бы из тюряги не вылезал.

     Про тюрягу  он  специально  напомнил,  безногая  сволочь.  Знал,  чем

незваную гостью достать. У Гуты сразу же руки опустились. Лишь прошептала:

     - Значит, вы не хотите мне помочь...

     Наверное, Барбридж решил, что перегнул палку, потому что  на  мерзкой

физиономии расцвела вдруг  не  менее  мерзкая  ехидная  улыбочка.  А  Гута

подумала, что судьба наказала Рэда не только дочкой. Вот  и  в  друзьях  у

него теперь - это после Кирилла-то-русского и  Гуталина-то!  -  вон  какая

образина. Рэд, правда, Барбриджа другом не считает, ну да мало ли что  там

человек считает или не считает. Дела-то делают вместе...

     - Девочка моя милая, - проскрипел Барбридж. - Да почему же  не  хочу?

Очень даже хочу! Но не могу. Не знаю я, где теперь твой  муж.  Понятия  не

имею! - И, словно ставя в разговоре точку, заорал: - Диксон!

     Диксона - в его нынешнем состоянии - Гута уже однажды видела.  И  еще

раз увидеть не имела никакого желания. На Диксоне тоже красовалась  личная

печать Зоны. Как и  на  Рэдрике.  Но  если  на  Рэдрике  эта  печать  была

постороннему глазу незаметна, то  Диксона  Зона  припечатала  отчетисто  и

наверняка. Уж лучше умереть, чем жить в таком виде!..

     - Я не нуждаюсь в провожатых,  -  быстро  сказала  Гута,  услышав  за

дверью шаги Диксона - словно кто-то через силу тащил  по  полу  гигантскую

швабру. И опрометью бросилась вон из дома.

     Дина  не  ушла,  ждала  гостью  возле  песчаной  дорожки,  обсаженной

розовыми  кустами.  На  ярком  солнце  ее   прелести   казались   особенно

вызывающими.

     - До свиданья! - буркнула Гута, намереваясь обойти  красотку,  но  та

заступила ей дорогу.

     - О чем вы говорили с отцом?

     - А тебе-то что за дело?

     - Дело мне самое прямое. Я не знаю, куда именно отправился твой  муж,

но за ним увязался мой брат. Без разрешения и ведома отца. И пошли  они  в

Зону. Так что дело мне есть... Рэд не вернулся?

     Гута  отметила  про  себя  это  ее  красноречивое  "Рэд".  Но   снова

сдержалась.

     - Да. И я просила твоего отца помочь мне.

     - Пойдем, поговорим вон там. - Дина кивнула в  сторону  расставленных

на тенистой лужайке низенького столика и пары полосатых шезлонгов.

     А что я потеряю, если поговорю с этой гладкокожей сукой?  -  подумала

вдруг Гута.

     Они сошли с дорожки и шагнули на  мягкую  траву.  Газон  у  Барбриджа

подстригали аккуратно.

     - Что тебе надо от отца? - спросила  Дина,  усаживаясь  в  шезлонг  и

делая приглашающий жест гостье.

     А что я потеряю, если скажу этой суке правду? - подумала Гута.

     - Если  твой  отец  знает,  где  сейчас  Рэдрик,  он  мог  бы  и  мне

рассказать, как туда добраться.

     Дина вскинула на нее расширившиеся глаза:

     - Ты собралась в Зону?!

     - Да, я собралась в Зону.

     Дина качнула головой, потом потянулась  к  столику  за  сигаретами  и

зажигалкой, прикурила. Гута  смотрела  на  ее  тонкие  пальцы,  увенчанные

кровавыми каплями ногтей. Пальцы не дрожали: видно, эта сука не очень-то и

беспокоилась за судьбу своего драгоценного братца.

     - Неужели не боишься? - Дина снова качнула головой. - Я бы ни за  что

не пошла.

     Гута лишь молча пожала плечами: все равно эта сука ничего не поймет.

     Дина тоже замолкла, думала, жадно затягиваясь и  стряхивая  пепел  на

ухоженный газон. Захотелось курить и Гуте,  но  попросить  у  этой  стервы

сигарету было превыше ее сил.

     - Хорошо, - сказала наконец Дина. - Полагаю, я сумею тебе помочь.  Во

всяком случае, с отцом поговорю. - Она раздавила окурок  в  пепельнице.  -

Причем сегодня же.

     На том и расстались.

     А назавтра раздался  звонок  в  дверь.  Трепещущая  Гута  ринулась  в

прихожую, но на крыльце стояла Дина.

     - Привет!

     - Привет! Заходи...

     Зашли  в  гостиную.  Гута,  изображая  из  себя   радушную   хозяйку,

направилась к бару, сделала выпивку. Дина лениво оглядывала гостиную.

     - Миленький домик! Навер... - Она поперхнулась.

     Гута медленно повернула голову. Посреди лестницы, ведущей из гостиной

на второй этаж, стояла Мартышка,  пристально  изучала  гостью  немигающими

глазами.

     - Мария, иди к себе! - скомандовала Гута.

     Мартышка неслышно поднялась по лестнице, скрылась за дверью.

     Гута спокойно протянула гостье стакан.

     - Спасибо! - сказала Дина.

     И тут ее передернуло.

     Как ни странно,  эти  мимические  упражнения  подействовали  на  Гуту

успокаивающе. Судя по всему, притворяться гостья не собиралась. А  значит,

ей можно было верить. Пусть и до определенного предела.

     - Собирайся, - сказала Дина, справившись со  своим  лицом.  -  Мистер

Барбридж созрел для еще  одного  разговора  с  женой  Рэдрика  Шухарта  по

личному делу.

     Дина приехала на новеньком "мерседесе".  На  этом  самом  "мерседесе"

Гута и отправилась на повторную встречу с Барбриджем.

     Теперь старик встретил ее по-иному. Улыбка, блуждавшая по  его  лицу,

больше  ехидной  не  казалась.   Ее   вполне   можно   было   бы   назвать

доброжелательной.  Если  бы  не  глаза...  Глаза   оставались   холодными,

равнодушными и чужими.  Впрочем,  иначе  бы  Стервятник  Барбридж  не  был

Стервятником...

     - Девочка моя, зачем нам притворяться друг перед другом? - сказал он.

- Я не собираюсь извиняться за вчерашний  обман.  Ты  должна  понимать,  я

вынужден быть осторожным. Как и твой муж... - Вот  тут  его  улыбка  стала

ехидной, правда, всего лишь на мгновение. - Я навел справки и  понял,  что

могу разговаривать с тобой откровенно. В общем, мне известно, куда  именно

отправился твой разлюбезный Рэдрик.

     Гута хотела было обрадоваться, но тут ей вдруг пришло в  голову,  что

этому  мерзкому  старикашке  совсем  не  обязательно  видеть  ее  радость.

Обойдется...

     - Мне известно, куда отправился твой разлюбезный муженек, -  повторил

Барбридж. - Кстати, с ним туда отправился  и  мой  сын.  Почему  ты  вчера

ничего не сказала мне об этом?

     Гуте  показалось,  что  голос  старика  дрогнул,  и   она   поспешила

оправдаться:

     - Я сама ничего не знала. Уж если муж не сказал мне  ничего  о  своих

планах, то, наверное, о вашем сыне тем более не говорил.

     Барбридж некоторое время внимательно изучал ее лицо. Потом хмыкнул:

     - Я склонен тебе поверить. Так что, девочка моя, ты от меня хочешь?

     - Я хочу, чтобы вы рассказали мне, как пройти туда,  куда  отправился

мой муж.

     - Ты собралась в Зону? Смелое желание...

     - Я уже все решила. Можете меня не запугивать и не отговаривать.

     Барбридж ухмыльнулся:

     - Отговаривать я тебя не собираюсь. А напугает сама Зона. Там, знаешь

ли, не дамский салон. И не пляж.

     Гута пожала плечами:

     - Что ж, на все воля Божья... А на пляже я не была уже лет десять.

     Барбридж по-прежнему не сводил с гостьи глаз. И тогда  Гута,  в  свою

очередь, уставилась на него.

     - Ну хорошо! - Старик первым отвел взгляд. - За твоим мужем  увязался

мой сын. Я разберусь с ним, когда они вернутся. И с твоим мужем разберусь,

- в голосе калеки послышалась угроза, - за то, что он взял его с собой.

     Гута поморщилась:

     - Мне это неинтересно.

     - Зато мне интересно! - Барбридж выругался. - Во всяком случае, я дам

тебе карту. Как выяснилось, твой разлюбезный  муженек  и  мой  ненаглядный

сыночек отправились прямиком к Золотому шару.

     - К Золотому шару?! - поразилась Гута. - Но ведь это же всего-навсего

легенда!

     - Вот твой муженек и решил на деле проверить, какова  эта  легенда...

Только, девочка моя, - Барбридж поднял кривой палец, - дорога туда нелегка

и опасна.

     Гуте показалось, что голос старика вновь дрогнул.

     - Меня не пугают опасности.

     - А если Рэдрик и Арчи погибли?

     - Что ж... Тогда я хотя бы удостоверюсь в  этом.  Не  бойтесь,  я  не

стану соваться в опасные места. Мы, женщины, по натуре осторожны.

     - Да  уж,  -  Барбридж  привычно  ухмыльнулся,  -  я  вижу,  за  тебя

действительно нечего бояться. Ты - дама смелая, а смелость и  осторожность

- половина успеха. Впрочем, я давно знал, что Гута Шухарт -  смелая  дама.

Еще с тех самых пор, как ты вышла за Рыжего замуж.

     Гута поджала губы:

     - Вас это  не  касается!  Мне  не  нужны  задушевные  беседы,  мистер

Барбридж, мне нужна конкретная помощь. Задушевных бесед я  натерпелась  от

своей матери.

     - Все вы не любите слушать старших! - Безногий  шутливо  погрозил  ей

пальцем. - А ведь мы иногда бываем правы. Ведь мы опытнее вас.

     - Вы часто бываете правы. Только нам ваша правота ни к  чему.  Как  и

ваш опыт. Мы  предпочитаем  обзаводиться  собственным.  -  Гута  вспомнила

пустые глаза Дины Барбридж. - И уж лично ваш-то опыт мне вообще ни к чему!

     Барбридж сокрушенно покачал головой, покряхтел:

     - Обижаешь старика, девочка моя. Вот возьму и не дам тебе ничего.

     Дашь, безногая сволочь, подумала Гута. Все ты мне  дашь.  Потому  что

там не только, мой муж, но и твой сын. И сам  ты  к  нему  отправиться  не

сможешь. А сука твоя гладкокожая тебе в этом деле явно не помощница.

     - Ну ладно, - пробормотал Барбридж. - Ты меня убедила. Я дам тебе все

необходимое:  и  карту  местности,  и  спецкомбинезон.  И  даже  кое-какие

наставления.

     - Сколько времени займут ваши наставления?

     - Два дня.

     - Еще два дня? - Гута вскочила и возмущенно фыркнула: - Да вы  с  ума

сошли! Их уже четвертые сутки нет. Они там, может, умрут за эти два дня.

     - Тихо,  деточка!  -  Ее  возмущение,  похоже,  Барбриджа  нимало  не

волновало. - Если они живы на настоящий момент, проживут и еще два дня.  А

если не проживут, то они и в нынешнем своем виде тебе вряд ли понравятся.

     - Что вы хотите сказать?

     - Ничего! Я могу тебя подготовить за  два  дня.  Быстро  только  мухи

плодятся.

     Он не солгал. За два дня он действительно подготовил ее к путешествию

в Зону. Во всяком случае, когда Гута уходила от него  через  два  дня,  ей

очень хотелось в это верить.

                   5. МАРИЯ ШУХАРТ, 15 ЛЕТ, АБИТУРИЕНТКА

     Да, дядя Дик сдержал  данное  Марии  утром  обещание.  По  такому,  в

последнее  время  столь  редкому  поводу  мать,  ясен  перец,  примерилась

изобразить его любимый салат. Папку, которого после обильных  воспоминаний

с Гуталином сначала долго колбасило, а потом и вовсе уехало, решили пока в

чувство не приводить, и потому  сбегать  за  моллюсками  пришлось  как  бы

Марии.

     Когда она вернулась,  мать  с  дядей  Диком  обдолбывались  на  кухне

никотином. Перед гостем стоял недопитый  стакан  "кровавой  Мэри".  Увидев

дочку, Гута тут же раздавила в пепельнице недокуренную сигарету и  взялась

за моллюсков.

     - Хорошо у вас, - сказал дядя Дик. - Будто вернулся в  старые  добрые

времена.

     Мать вздрогнула, опустила голову.

     - Да, - сказала она. - Но скоро  эти  времена  закончатся.  И  домик,

наверное, придется продать. Боюсь вот только, покупателя не отыщем.

     Мария достала из холодильника банку с апельсиновым  соком,  наполнила

стакан и устроилась возле окна.

     - А вы как живете, Дик? - сказала Гута. - Так  все  и  крутитесь  при

Институте?

     - Кручусь, - сказал Нунан. - Новое оборудование нам пока  поставляют.

А раз поставляют  новое  оборудование,  появляются  и  рекламации.  А  раз

появляются рекламации, то тут же требуют и  Дика  Нунана.  Я,  правда,  не

вполне понимаю, что мы собираемся со всем этим оборудованием  делать.  Нет

ничего более  сложного,  чем  заниматься  научными  исследованиями,  когда

объект  исследований  тебе  абсолютно  недоступен.  Лаборатории,  впрочем,

работают помаленьку, изучают то, что из Зоны раньше натаскали. Ну и раз  в

неделю запускают туда робота, простенького совсем - двигатель да корпус, -

проверяют, не разблокировалась  ли  граница.  Купол-то  в  двух  шагах  от

Института. - Дядя Дик раздавил в пепельнице  окурок,  выцедил  из  стакана

остаток  "кровавой  Мэри"  и  закурил  новую  сигарету.  -  Граница  почти

прозрачная, сквозь нее все видно. Видно, во всяком случае, что ничего там,

в Зоне, не меняется. Когда запускают очередного робота,  весь  Институт  в

окна высовывается. Доходит робот до полусферы, трах-тарарах, и поминай как

звали.

     - Трах-тарарах, - эхом отозвалась Гута. - Словно ваши машины  кончают

жизнь самоубийством. Вы знаете, Дик, многие сталкеры сделали то же  самое.

Пшик, и поминай как звали.

     - Зато отдел  контроля  садится  сочинять  новый  отчет,  -  невпопад

отозвался дядя Дик, - а бухгалтерия списывает очередного робота.  Не  зря,

мол, на службу ходим. Потом все затихает, до следующей недели...

     - Скажите мне, Дик, - перебила его Гута. -  Как  у  вас  в  Институте

считают, что нас все-таки ждет?

     - Кого - вас? - Нунан попытался улыбнуться. - Хармонт или вашу семью?

     - Всех нас?

     Дядя Дик задумался, глядя в окно на  буйно  цветущую  яблоню.  Мария,

попивая сок, смотрела, как ловко мать расправляется с моллюсками.

     - С городом-то, думаю, ничего не случится, - сказал наконец дядя Дик.

- Существовал же он  до  Посещения.  Уровень  преступности  вот  постоянно

снижается... Нет худа без добра.

     - Был Хармонт дырой до Посещения, в  ту  же  дыру  и  превратится,  -

сказала мать.

     Дядя Дик вздохнул:

     - Ну-у, Гута... Городов, подобных Хармонту, в мире тысячи. И ничего -

живут ведь люди.

     - Да-а, живут, - сказала мать,  но  прозвучало  это  так,  будто  она

спросила: "Живут ли?"

     Дядя Дик помолчал, все так же поглядывая в окно, поерзал на стуле.  А

Мария пожалела, что не умеет читать  человеческие  мысли.  То  есть,  ясен

перец, чулково, что она их читать не умеет,  это  был  бы  как  бы  совсем

тошняк. Но вот сейчас бы такое умение пригодилось. То  ли  говорит  матери

дядя Дик, что думает?

     - Некоторую пользу мы от Зоны получили, - продолжал дядя Дик. - Этаки

вот, к примеру... Автомобили  воздух  перестали  отравлять...  Кстати,  вы

знаете, Гута, ведь кое-кто попытался было  применить  добытое  из  Зоны  и

по-другому. В качестве оружия. К счастью, ничего из их замысла  не  вышло.

Кроме братской могилы  для  исследователей...  Ну  а  что  касается  вашей

семьи... - Он покосился на Марию,  словно  спрашивал,  помнит  ли  она  их

дневной разговор.

     Мать поняла его сомнения по-своему.

     - Ничего, Дик, - сказала она.  -  Валяйте!  Девочка  совсем  взрослая

стала.

     - Вам давно уже пора приспособиться, Гута, - сказал  дядя  Дик.  -  Я

вообще не представляю, как вы протянули столько лет. Возврата к  прошлому,

судя по всему, уже не произойдет. По крайней мере, при нашей жизни.

     - А если все же произойдет?

     - Если произойдет, история повторится. В мире всегда  найдутся  люди,

которые не успокоятся до тех пор,  пока  кого-нибудь  не  угробят.  Лучшим

исходом будет, если они угробят только себя. Однако такое случается крайне

редко. - От жалости дядю Дика  понесло  на  общие  фразы,  но  он  вовремя

врубился.

     В кухне вновь повисло тревожное молчание. Мать  возилась  с  салатом,

дядя Дик уставился в окно, Мария приканчивала второй  стакан  сока.  Потом

мать сказала:

     - Гуталин сегодня заходил.

     - Ну и как он? - оживился дядя Дик. -  Давненько  я  его,  черта,  не

видел!

     - Да никак! - сказала мать. - Устроился в какой-то  кабак  вышибалой.

Кажется, "Три ступеньки". Может, пить меньше  станет.  А  не  станет,  так

самого вышибут.

     Дядя Дик смотрел теперь не в окно, а на мать.  Похоже,  он  освоился.

Или делал вид, что освоился.

     - Вот скажите мне, Дик, - продолжала мать. - Ну  ладно  я...  Я  сама

выбрала себе свою судьбу. А чем провинились такие люди, как Гуталин. Когда

Зона была открыта, у него имелась какая-никакая, а цель. Пусть  идиотская,

с точки зрения других, но ведь для него-то она была в жизни  самым  важным

делом. Да, конечно, он и в те поры был пьяницей  и  драчуном,  но  как  он

преображался, когда начинал читать свои проповеди!

     Она говорила о Гуталине; но Мария понимала, что  мать  имеет  в  виду

совсем другого человека.

     Дядя Дик снова поерзал на стуле. Словно проверял,  выдержит  ли  стул

основательность его ответа.

     - Вы знаете, Гута, наверное, мои слова покажутся вам банальщиной,  но

раз уж вы спросили, получайте!.. - Он улыбнулся, как бы предупреждая,  что

собирается пошутить. Однако не пошутил. - Считайте, что вам  просто  очень

не повезло. Считайте, что вы оказались в зоне боевых действий между людьми

и Неведомым. И что в этой заварухе вам не удалось избежать  шальной  пули.

Кто тут виноват? Тот, кто выстрелил, или тот, кто не вовремя высунулся  из

окопа? Слава Богу, всего лишь ранили, а не  убили...  Теперь  самое  время

раны  залечивать.  Это  тоже  тяжело  и  больно,  однако  ведь  иначе   не

проживешь... Я ответил на ваш вопрос?

     Гута, закончив делать  салат,  выложила  его  в  серебряную  миску  и

посмотрела на Нунана.

     - Я поняла вашу философию, Дик. - Она развела руками. - И соврала бы,

если бы сказала, что она мне нравится.

     На лице дяди Дика появилась виноватая улыбка.

     - Это мужская философия, Гута, - отозвался он. - Потому она вам и  не

нравится. Впрочем, будь моя воля, я бы перед Посещением всех женщин отсюда

вывез. Да и большую часть мужчин - тоже. Увы, пришельцы начали свои боевые

действия с землянами без объявления войны. Впрочем, подозреваю, что и  при

объявлении войны ваше доблестное  правительство  пальцем  о  палец  бы  не

ударило, чтобы избежать человеческих жертв. - Дядю Дика вновь  понесло  на

общие фразы. - Правительства и  люди  живут  в  разных  мирах.  Когда  они

окажутся в одном общем мире, тогда и наступит на Земле рай небесный.

     Мария вдруг подумала, что она и весь остальной Хармонт тоже  живут  в

разных мирах. И что, если так будет продолжаться дальше,  кому-то  как  бы

придется залечивать раны. Если раны эти не окажутся смертельными...

     - Только этого не будет никогда, - закончил дядя Дик свой  пассаж.  -

Не пора ли нам поднимать Рыжего?

     Рыжего с трудом подняли. Рыжего с еще  большим  трудом  засунули  под

холодный душ. Рыжему скомандовали  надеть  свежую  рубашку  и  выглаженные

брюки. Потом его усадили за стол, но предупредили, чтобы он ни-ни. А не то

будет иметь дело с Ричардом Г.Нунаном, лично.

     Иметь дело  с  Ричардом  Г.Нунаном,  лично,  папка,  ясен  перец,  не

побоялся. Не тот он был парень... Но Марии присутствовать при этом деле не

улыбалось, и она, отмазавшись, ушла к себе в детскую. Сказала деду,  чтобы

вниз не ходил. Открыла окно. Прямо  перед  окном  цвела  сирень.  Из  сада

неслись такие одуряющие запахи, что у Марии мурашки по спине побежали.

     В гостиной взревывали, охали и лизались - папка имел дело с  Ричардом

Г.Нунаном. А мама иметь такое дело ни с Ричардом Г.Нунаном, ни с папой как

бы не захотела, ушла на  кухню.  Тогда  в  гостиной  принялись  вспоминать

прошлое. Примерно в том же тоне, что днем с  Гуталином.  И  так  же  между

воспоминаниями звякали стаканами. Только вот  реплики  дяди  Дика  слишком

отличались от реплик Гуталина. Потом в гостиной принялись ругаться -  хоть

святых  выноси.  Однако   стаканами   звякали   по-прежнему   радостно   и

целеустремленно. А потом дядя Дик, звякнув в очередной раз, проговорил:

     - Слушай, Рэд! Я ведь скоро уезжаю.

     - Куда? - сказал папка. Голос его был потрясающе трезв.

     - Там, где я нужнее.

     - Семь футов тебе под килем!

     Дядя Дик крякнул:

     - Ты дурак, Рэд! Неужели тебе не понятно, почему я уезжаю? Потому что

рекламаций становится все меньше и меньше. А скоро и вовсе не будет!

     - Знаю я твои рекламации, - сказал папка. - Всю жизнь от них бегаю.

     - Знаешь?! - удивился дядя Дик. - Откуда?

     - Догадался.

     - Давно?

     - Нет. Года два назад. Когда  Гута  рассказала  мне,  как  ты  к  ней

захаживал и чем с нею  занимался.  Это  мне  глаза  и  открыло.  Оставшись

наедине с такой бабой, как моя  Гута,  ни  один  бы  нормальный  мужик  не

удержался.

     Дядя Дик фыркнул:

     - А может, я тоже не удержался!

     - Тогда бы она передо мной еще раньше раскололась.

     - Ты так ей веришь?

     - Да, я так ей верю.

     - А она тебе?

     Папка долго молчал, потом твердо сказал:

     - Это не твое дело, Ричард.

     - Да, - согласился дядя Дик, - это действительно не мое дело... Когда

ты сидел, все это тоже было не мое дело.

     - Когда я сидел, ты к Гуте прислонялся.  Да  только  ничего  тебе  не

отломилось.

     - К твоей Гуте прислонишься! - Дядя Дик решил перевести все в  шутку.

- Где прислонишься, там и с копыт слетишь!

     Но папка шутки не принял:

     -  Впрочем,  что  это  я?..  Ты  только  вид  делал,  будто  к   Гуте

прислоняешься. В общем, мы оба прекрасно  знаем,  зачем  ты  тогда  к  ним

ходил. И помогал зачем... Мне другое  интересно.  Зачем  ты  сегодня  сюда

явился?

     - А в то, что я явился дать тебе совет, ты не веришь?

     - Нет, не верю, - сказал папка. - И ты бы, Дик, тоже не поверил.

     Дядя Дик хохотнул:

     - Твое счастье, черт конопатый, что теперь все это уже  не  имеет  ни

малейшего значения. А то попал бы ты в переплет! - Дядя Дик говорил  самым

прикольным тоном, но Мария вдруг поняла, что он вовсе не прикалывается.

     - Если бы все это имело хоть малейшее значение, я бы тебе и слова  не

сказал о своих знаниях. - Папка повторил тон дяди Дика.

     Помолчали. Потом дядя Дик сказал - уже без прикола:

     - И тем не менее я пришел дать тебе совет. Хочешь - верь, хочешь - не

верь, но возврата назад не будет. Нас же не  зря  отсюда  убирают.  Ученые

считают, что Зона закуклилась  надолго.  Если  не  навсегда.  Но  жизнь-то

продолжается. Так что делайте выводы, господин экс-сталкер!

     Снова звякнул стакан, забулькало.

     - Да пошел ты со своими советами! - сказал папка, хрюкнув. -  Делайте

выводы...  Тебе  легко  говорить.  Для  тебя  везде  работа  найдется.  Не

сталкеров будешь пасти, так торговцев наркотиками. А я? Мне скоро сорок, а

что я умею, кроме как хабар по ночам на пузе таскать?.. Впрочем,  это  как

раз не главное. Устал я. Дик, вот что главное. Гуталин  когда-то  говорил,

что Зона сделана Богом для того, чтобы испытать людей. Может  быть,  может

быть... Однако испытание Зоной мы прошли, кто лучше, кто хуже, но  прошли.

А вот как пройти испытание ее недоступностью?

     - Блажишь ты, Рыжий! - сказал дядя Дик. - Неужели  ты  не  понимаешь,

что если не перестанешь корчить идиота, то угробишь  и  себя,  и  жену,  и

дочь?

     Наступила тишина. В детской пахло сиреневым  цветом,  но  не  поэтому

Мария затаила дыхание.

     Потом папка сказал:

     - Какой смысл? Я угробил жену и дочь много лет  назад.  Наверное,  за

это меня Бог и наказывает.

     - Тьфу ты, Господи! - Дядя Дик длинно и грязно выругался. - В  общем,

я тебе все сказал, Рэд. Остальное зависит от тебя самого. Так что думай!

     Папка молчал. Тогда дядя Дик встал,  заглянул  на  кухню  и,  коротко

попрощавшись с мамой, ушел.

     А Мария вновь затаила дыхание.

                6. ГУТА ШУХАРТ, 26 ЛЕТ, ЗАМУЖЕМ, ДОМОХОЗЯЙКА

     Веточки корявые,  туман-то  этот  и  в  самом  деле  пропал!  Похоже,

Барбриджу все-таки можно верить... По крайней  мере,  до  сих  пор  дорога

полностью соответствует  его  рассказу.  Ага,  а  вот  и  они,  голубушки,

обещанные вагонетки, где сталкеры устраивают  передышку.  Наконец-то!..  А

вон и разбитый вертолет, валяется метрах в двухстах от насыпи. Все  верно,

значит, тут надо сворачивать с насыпи. Справа должно быть болото.  Веточки

корявые, а туман-то там висит, как и висел, - ничего не видно.

     Ладно, подруга, самое время  перекусить.  Съесть  шоколадку  да  кофе

попить. Сигарету выкурю, от самого  кладбища  не  курила.  Передохнуть  не

помешает.  По  трясине  дальше  шагать,  не  по  шпалам  да  кладбищенским

дорожкам. Хотя здесь и шпалы могут оказаться хуже трясины. Запросто... Как

говорит Рэд - Зона есть Зона...

     Ах, Рэд, мой Рэд!.. Что же ты натворил на этот раз? Неужели  ты  и  в

самом деле пошел за Золотым шаром? Зачем  взял  себе  в  напарники  Артура

Барбриджа, ничего  не  сказав  безногому?  И  почему  вы  до  сих  пор  не

вернулись? Ведь раньше ты никогда не пропадал больше чем на трое суток.  А

сегодня уже шестые!.. Да только не верю я в твою смерть.  Что  бы  там  ни

говорила эта старая безногая сволочь... Не верю я! И не поверю, пока  сама

не увижу тебя мертвым!.. Черт бы побрал его, этот проклятый туман! Не могу

же я и дальше идти на ощупь.

     Веточки корявые, куда он делся, этот чертов туман?  Ведь  только  что

покрывал все болото... А впрочем, к чему голову ломать? Пропал и пропал. И

слава Иисусу!

     Так, Барбридж сказал, чтобы  я  спускалась  с  железнодорожного  пути

очень осторожно. Иначе начнет осыпаться под ногами галька. А это вроде  бы

опасно. Хотя чем опасно, я так и не поняла. Ну и плевать!.. Черт, как вниз

тянет! Рюкзак тяжеловат получился. Все-таки продукты в нем, на трое  суток

взяла. Как Барбридж посоветовал... Неужели мне и  в  самом  деле  придется

провести здесь целых трое суток? Да я же с ума сойду!.. Впрочем,  об  этом

сейчас лучше не думать...

     Ого, ничего себе болото!  А  Барбридж  говорил,  что  оно  проходимо.

Может, я заблудилась?.. Впрочем, нет, все  верно.  Вон  он,  тот  холм.  С

обгорелым деревом на вершине. Этот холм старик велел  обойти  справа.  Еще

правее должен остаться другой холм. Вот он. У него  вершина  голая,  а  по

всему склону каменная осыпь. Нет, болото - то  самое,  вон  и  темно-серое

пятно виднеется, окруженное ржавой водой. Взглянем-ка на  карту...  Да,  в

этом  самом  месте  Барбридж   поставил   крестик,   сказал,   тут   лежит

сталкер-неудачник. Вернее, то, что  от  того  сталкера  осталось...  Может

быть, это и есть Стефан Норман, Очкарик, сын старой Эллин. Шел в карьер  с

надеждой, наверняка желал изменить свою жизнь. Может, отца  хотел  вернуть

из Европы... А теперь от него лишь темно-серое пятно осталось. Да  крестик

на карте. Кстати, Барбридж еще  два  крестика  поставил:  один  на  склоне

левого холма, а другой - на каменной осыпи правого.  Сказал,  между  этими

крестиками и  пролегает  наиболее  безопасная  дорога.  Ишь  ты,  наиболее

безопасная!.. Не просто  безопасная,  а  на-и-бо-ле-е.  Запугивал,  старый

хрыч!.. Вот только никаких темно-серых пятен на склонах холмов я что-то не

вижу. Достанем-ка бинокль... Нет, все равно ничего не видно. Должно  быть,

от этих двух сталкеров даже пятен не  осталось.  А  вдруг  и  меня  то  же

ждет?.. Пресвятая Дева, спаси и помилуй!

     Э-э, голубушка, с такими мыслями соваться в болото - последнее  дело.

Что бы ни случилось, от тебя останется  Мартышка.  Но  ради  ее,  Мартышки

твоей, ты просто обязана дойти. И вернуться!

     Так, выберем ориентир, вон тот камень под левым холмом, -  и  вперед,

подруга!..

     Хм, а идти-то и в самом деле не очень  трудно.  Надо  только  вовремя

переставлять ноги, чтобы не засасывало сапог... Веточки  корявые,  а  ведь

жарко становится! Солнце-то уже вовсю раскоптилось... Но вперед,  подруга.

Вперед! Раз - шагнуть правой ногой, два - выдернуть левую, три  -  окунуть

ее в трясину, четыре  -  выдернуть  правую.  И  снова  -  раз,  два,  три,

четыре... Раз, два, три четыре... Рэд тут прошел, и я пройду. В  туалет-то

за вагонетками ходили многие, но две кучки явно посвежее... Раз, два, три,

четыре... Хорошо, что я крепкая женщина, не худосочье какое-нибудь... Раз,

два, три, четыре... А Дина Барбридж хоть и крепка, а здесь бы  не  прошла.

Не та порода! И лжет она, сука, со своими  намеками!  Не  мог  Рэд  к  ней

бегать! Его одним телом да глазами не купишь... Интересно, а что он во мне

нашел? Столько лет прошло, а ведь до сих пор не  знаю...  Раз,  два,  три,

четыре... "Ласточка моя!.." А мама  так  и  не  простила,  даже  когда  на

смертном одре лежала - не простила. "Дура ты, Гута! Он же  проходимец,  не

будет у вас семьи. Сегодня он на воле  -  завтра  в  тюрьме.  Аборт  нужно

делать!.." Раз, два, три, четыре... А  сама-то  аборт  не  делала,  родила

меня. Как будто ей было легче... И если вспомнить, то, когда  мы  с  Рэдом

познакомились, во мне тоже были одно тело да глаза. Этим я его  и  купила.

Не права оказалась мама, есть у нас семья! И насчет Дины я не верю. Не мог

Рэд с нею, никак не мог... Раз, два, три, четыре...

     А вот и камень. Веточки корявые,  да  я  же  мокрая  как  мышь.  Надо

отдохнуть  немного.  Холм  закрыл  солнце,  очень  кстати!  Жаль   только,

ненадолго...

     Достанем-ка карту, сориентируемся.  Хорошо,  школа  у  нас  скаутская

была! Вот и пригодилось... Барбридж сказал, отсюда надо  идти  параллельно

железнодорожной насыпи, оставляя темно-серое пятно чуть в стороне...  Э-э,

а пятно-то уже и не пятно вовсе. Отсюда уже видно, что это  груда  тряпья.

Пресвятая Дева, помилуй и спаси! Не карай меня, Зона, я ничем перед  тобой

не провинилась. Ведь ребенок, которого я родила, отчасти и твой. И  папаню

Рэдова ты оживила. Так что отчасти я даже  родственница  твоя...  И  прошу

тебя: сделай так, чтобы Рэд мой был жив и чтобы я нашла его!..

     А хорошо, что у нас такая соседка!  Даже  не  спросила  ничего.  "Иди

себе, голубушка, спокойно, я с дочкой посижу. Только будь осторожна!"

     Я буду осторожна, Эллин. Ой как буду - мне иначе нельзя! Иначе  тебе,

Эллин, с чужой дочкой сидеть долго придется...

     А вот и солнце из-за холма выглянуло. Опять палит. Ну  да  ничего,  с

солнцем веселее. Было бы намного хуже, если бы пошел  дождь.  И  так  воды

кругом хватает...

     Веточки корявые, а где она, вода-то?! Лишь кочки да сухая трава между

ними... Неужели Барбридж забыл, как выглядит это  место?!  Нет,  вряд  ли.

Память  у  безногого  еще  та,  позавидовать  можно.  Да  и  груда  тряпья

по-прежнему на своем месте.

     Значит, двинемся дальше, подруга. Раз, два,  три,  четыре...  Веточки

корявые, зачем я считаю? Трясины-то нет...

     Интересно, что это тут за ржавая палка, рядом с  останками  Очкарика?

Посох, что ли? Ржавая -  значит  металлическая.  Хорош  посох!..  Главное,

удобный. Комаров отгонять можно, хи-хи-хи...

     О Пресвятая Дева, как же палит это солнце! Можно подумать, я антрекот

на плите, хи-хи-хи...

     Ой, мама! Да это же не солнце вовсе, не может солнце так палить!!!

     Ну вот, началось!.. Дохихикалась, подруга!.. А ну-ка, быстро носом  в

траву! Что там говорил Барбридж? "При любых неожиданностях ложись  животом

на землю и Не шевелись. Что бы ни происходило с тобой, не шевелись!.."

     Животом-то на землю просто,  а  вот  попробовал  бы  старый  хрыч  не

шевелиться, когда  так  припекает!..  Лежать,  подруга,  лежать!  Уж  если

мужчины здесь умудрились вытерпеть, то и ты потерпишь. Не  такое  терпела.

Тебе ли, подруга, бояться мучений! Вот когда  рожала  Мартышку,  это  было

настоящее мучение. Хоть и не чета той, другой боли... когда Мясник показал

тебе, кого ты родила. Это  было  не  просто  больно,  это  было...  А  как

завизжала тогда сестра! И всякий раз визжала, сука, если надо  было  везти

ребенка на кормление. Орала, что этого ублюдка она в руки не возьмет. Даже

под страхом смерти... Спасибо Мяснику, сам привозил, осторожно передавал в

твои руки крохотное, заросшее золотистой шерсткой существо. И  завороженно

смотрел, как оно касается кривящимся ротиком маминой груди. У Мясника был,

конечно, собственный интерес, наука его  поганая,  но  все  равно  спасибо

ему!.. Он делал свое дело и не считал Мартышку дьявольским отродьем. Не то

что вы, суки... Все вы  одним  миром  мазаны!  Вы,  акушерки,  ненавидящие

безгрешного ребенка... И вы, боящиеся заразиться роженицы... И вы,  врачи,

забывшие свою клятву... А уж вы, соседки по старому дому!.. Всем вам назло

я вытерплю. Не такое, бывало, от вас терпела!.. О Пресвятая Дева, до  чего

же мне больно!!!

     У-у-уф, мамочка! Как легко стало, как прохладно...  Неужели  все-таки

признала меня Зона, не стала  карать?  Покурить  бы  сейчас,  но  Барбридж

говорил, тут задерживаться нельзя.

     Вот  она,  лощинка  между  холмами,  по  которой  проходит  "наиболее

безопасная" дорога. Самое сложное место на всем пути к карьеру... "Запашок

там будет, девочка моя, так ты не того... не  дрейфь".  Сволочь  безногая!

Раз сказал "запашок", значит, вонь еще та окажется... Ладно, подруга, коли

связалась со Стервятником, на запахи не жалуйся! Шагай себе и шагай!

     Веточки корявые, да это же совсем не та лощина. То есть та,  конечно.

Но жижи, о которой говорил старик, что-то не видно. А вон и  камень,  мимо

которого нужно пробираться, лишь нырнув с головой. Только сухо  вокруг.  И

не пахнет. Ну совершенно ничем не пахнет!

     Ладно, Зона она и есть Зона... Врал старик или не врал, а  по  сухому

проползти всяко проще, чем тащиться по пояс в грязи. Однако на правый холм

поглядывать будем.

     Ага, все-таки не врал. Вот они, огоньки эти. Словно маленькие бледные

цветочки. Ишь трепещут! Надо думать, дождя у  неба  просят,  чтобы  расти.

Ого, растут! Да еще как растут!!! Что ж, пора и в землю носом...

     Ну вот, тоже мне молния! Барбридж говорил, что чуть  не  ослеп  и  не

оглох,  когда  в  первый  раз  здесь  очутился.  Потом  якобы  научился  -

зажмуривался и рот открывал. Не похоже,  чтобы  тут  зажмуриваться  и  рот

открывать  потребовалось.  Хотя  кожу  на  лице  покалывает.   Как   будто

освежающую маску наложили.

     Как я тогда в косметический салон на Седьмой улице сходила! Незадолго

перед возвращением Рэда из тюрьмы... И  попытка  переплатить  не  помогла.

"Простите, миссис, сегодня мы  масок  не  накладываем...  Нет,  и  стрижку

сделать нельзя...  Маникюр?  Маникюрша  болеет...  Да,  она  у  нас  всего

одна..." Зато  потом,  когда  там  побывал  Рэд,  обслуживали  по  первому

разряду. Хоть и воротили физиономии в сторону. Деньги-то, впрочем,  брали,

не брезговали...

     Так, вот и еще одна "молния". Пшик, а не молния! Веточки  корявые,  а

воздух-то посвежел. Словно после  грозы.  Такое  ощущение,  что  его  пить

можно. И усталость куда-то ушла...

     А где же третья молния? Цветочки-то на склоне холма  совсем  погасли.

Все-таки  напутал  что-то,  старый  хрыч.  Или  наврал...  Вот  и   камень

обещанный. Пресвятая Дева, не врал  старый  хрыч.  Вон  какая  верхушка  у

камня, вся обгорела! Видать, не одна молния в него саданула!

     Да, не врал старый хрыч. Но если он  не  врал,  то  что  же  все  это

означает? Неужели Зона людей по-разному встречает? Барбриджа - молниями, и

ныряй в грязь с головой. А меня - свежим воздухом, и дыши полной грудью...

А почему бы и нет?! Зона  есть  Зона!  И  думать  об  этом  мы  не  будем.

Наплевать мне и на Барбриджа, и на грязь, в которую он нырял! Мне  к  Рэду

пора...

     Вот он впереди,  автофургон.  Тот  самый,  облупленный.  В  тени  его

Барбридж  советовал  передохнуть,  да  только  теперь  мне   передых   без

надобности. Правда, слева, над  грудой  старых  досок,  должен  обретаться

какой-то "веселый призрак", но до него далеко. И слава Иисусу, потому  что

черт  его  знает,  что  он  из  себя  представляет...  Вот  что  из   себя

представляет "комариная плешь" справа,  я  поняла,  но  уж  туда-то  можно

забраться только сослепу...

     И вообще, все эти "плешивые призраки" теперь совершенно не главное. А

главное то, что на  самой  дороге  ловушек  больше  не  будет.  И  как  ни

сомневался во мне Барбридж, я все-таки дошла. Конечно, и старику  спасибо.

Кабы не его наставления, кабы не его карта, я, наверное,  тоже  лежала  бы

сейчас где-нибудь кучкой серого тряпья. А потом меня бы  тоже  нанесли  на

карту, новым ориентиром. И кто-нибудь из сталкеров,  проходя  мимо,  думал

бы: "Вот, наверное, здесь и валяется та дура, которая сунулась в Зону  без

провожатого". Это если бы Барбридж рассказал обо  мне  другим...  Иначе  и

вовсе безымянным крестиком бы стала.

     А вообще-то старик, кажется, все-таки запугать  меня  хотел.  Столько

страхов нагнал, столько  ловушек  на  карте  нарисовал.  А  на  деле  пшик

получился, не более... Разве что патруль возле кладбища ловушкой  назвать!

Так и  те  чего-то  перепугались,  удрали,  как  шальные.  Даже  кусты  не

обыскали, в которых машины спрятаны. Так, теперь ориентир - вон то красное

пятно, оттуда идет дорога вниз, в карьер.

     Нет, наверное, старик специально сочинял все эти свои ловушки,  чтобы

другие к Золотому шару ходить не  повадились.  Отпугивал  сталкеров  этими

своими  ловушками.   "Комариные   плеши"   всякие,   "веселые   призраки",

"зеленки"... Сказки для дураков... Впрочем, он прав. Если  бы  всякий  мог

прийти к Золотому  шару  за  своим  желанием,  мир  бы  быстро  к  дьяволу

отправился. Люди всякие бывают,  и  желания  у  них  всякие.  Кому-то  для

полного счастья жену брата в постель заполучить достаточно, а кому-то весь

земной шар к ногам подавай...

     Ладно, вперед, подруга!.. А с какой стати я так дрожу?  И  снова  это

ощущение. Как ночью на кладбище, когда патруль удрал. Будто смотрит кто-то

с неба. Наверное, это глаза Зоны... Ты видишь, Зона, я твоя!  Уж  если  ты

позволила мне добраться до этого места, так позволь  пройти  и  оставшиеся

несколько сот ярдов. Прошу тебя! Ведь это такая малость...

     А вдруг все-таки обманул, старый хрыч? С красным пятном все ясно, это

действительно кабина экскаватора. А за ним полоса  цвета  молочного  супа.

По-видимому, дальний край карьера... Но есть ли там Золотой шар? И там  ли

Рэд?

     Веточки корявые, опять жарит. Словно у плиты... А ведь мог  обмануть,

старый хрыч! Ведь как ни водит  Рэд  с  ним  знакомство,  относится  он  к

Барбриджу  мерзко.  Достаточно  вспомнить  тон,  каким  он   со   стариком

разговаривает. Как будто простить  ему  чего-то  не  может...  И  Барбридж

вполне был способен отправить меня в путешествие ни за  чем.  Представляет

себе сейчас, как жена Рыжего подходит к краю карьера, смотрит вниз, а  там

никакого Золотого шара. Представляет себе  и  хихикает.  Как  хихикал  все

последнее время, разговаривая с Рэдом... Сволочь безногая!

     Веточки корявые, чего это я так  разъярилась?!  Мне-то  яриться  пока

рано. Вот Рэд бы разъярился. Уж он-то бы так разъярился,  что  не  приведи

Иисус! И потому невозможно, чтобы там, в карьере, не оказалось шара. Тогда

Рэд, вернувшись с "рыбалки", переломал бы  старику  ноги.  Хотя  какие,  к

черту, у Барбриджа ноги!.. Значит, переломал бы руки. А  может,  и  голову

снес. И Барбридж это прекрасно знает.

     Пресвятая Дева, добралась, вот он, карьер. Экскаватор, дорога  уходит

вниз. Все, как говорил старик. А вон и шар. Только почему-то он красный, а

не золотой. И...

     - Рэд!

     Да обернись же ты, неужели не слышишь!

     - Рэд!!!

     Что ты смотришь на этот шар, сюда взгляни!

     - Рэд! Это я! Я нашла тебя!

     Нет, не слышит... Пресвятая Дева, да он и не шевелится вовсе.  Совсем

не шевелится. Словно статуя... Словно каменный... О Иисус, этот чертов шар

превратил его в камень... Не может человек так стоять по своей  воле.  Мой

Рэд никогда бы так не стоял... Будь ты проклята, Зона! Тогда  превращай  в

камень и меня!

     - Рэд, я иду к тебе!

     Только не вляпаться в эти черные кляксы... Я иду к тебе,  Рэд!  Я  не

отдам тебя Зоне!.. Ма-а-а-ма-а-а!!!

                       7. МАРТЫШКА - МАРИЯ, ДО 9 ЛЕТ

     Когда именно ей начали сниться странные сказки, Мария не помнила.  Во

всяком случае, эта сны появились еще до  того,  как  надолго  уехал  папа.

Мамулечка говорила, что папу забрали в армию. Злые соседи утверждали,  что

папу упрятали в тюрягу. А добрые молчали. Мария верила  мамулечке,  потому

что упрятывать папу в тюрягу было не за что. В  тюрягу  упрятывают  плохих

людей, а папа всегда был  хороший.  Дядя  Дик  про  папу  тоже  ничего  не

говорил. Он просто приходил к ним в гости. Мария любила дядю Дика.  Потому

что он приносил ей шоколадки. И игрушки.

     Когда соседские дети перестали с нею водиться, сны  стали  для  Марии

самой интересной игрой. Едва  она  засыпала,  вокруг  возникала  сказочная

страна. Она была совсем как настоящая. По утрам здесь были черные  горы  и

зеленое небо. Над  горами  вставало  большое  красное  солнце.  Порой  шел

холодный дождь. И даже - когда Марии очень этого  хотелось  -  снег  среди

лета. Были здесь настоящие дома (правда,  не  много)  и  настоящие  дороги

(правда, по ним никогда не ездили машины). Машины в сказке,  правда,  тоже

имелись, но они попросту стояли на одних и тех же местах.

     Вначале  Мария  не  понимала,  почему  так   происходит,   но   потом

догадалась. Машины не ездили потому, что были  мертвыми,  а  мертвыми  они

были потому, что в сказочной стране  не  жили  люди.  Это  было,  конечное

плохо, зато, когда Мария попадала  туда,  на  нее  никто  не  ругался,  не

кричал, чтобы она убиралась в свою Зону и не заражала тут других детей.  И

никто ее не жалел.

     А потом выяснилось, что люди  в  сказочной  стране  все-таки  бывают.

Правда, не настоящие. Но почти настоящие. Живые куклы,  очень  похожие  на

людей. Мария не понимали, что они делают, но все равно играть с ними  было

очень интересно.

     Они появлялись в сказке неожиданно для  Марии,  забирались  в  пустые

дома, лазили по холмам и ямам, рыскали в стороне от дорог. Они явно что-то

искали, но что именно, до Марии не доходило.  Впрочем,  она  о  цели  этих

поисков и не задумывалась - она играла. Она проливала им на головы дождь и

смеялась, когда  они  прятались  под  зелеными  солдатскими  плащами.  Она

бросала им под ноги болото и смотрела,  как  они,  проваливаясь  по  пояс,

увязают в булькающей коричневой жиже.

     А потом она обнаружила, что, кроме живых кукол, в ее стране имеются и

другие игрушки. Это были очень странные игрушки, совершенно не похожие  на

те, что покупал ей  папа  или  приносил  дядя  Дик.  Правда,  потом  Мария

сообразила, что они и не должны быть похожими. Ведь это же были не обычные

игрушки, а совершенно сказочные.

     Тем интереснее было с ними играть.

     Суть игр состояла в том, что сказочные игрушки днем и ночью охотились

на живых кукол. Стрелялки палили  в  них  огненными  молниями.  Пинг-понги

перебрасывали кукол с одного места на другое. Индейцы расставляли  на  них

хитрые невидимые капканы. Давилки превращали их в кучки мусора. Куклы  изо

всех  сил  пытались  спастись,  но  чаще  всего  эти  попытки  оказывались

неудачными.

     В результате куклы  ломались.  Марии  становилось  их  жалко,  и  она

уходила из сказки.

     Однако  жалость  жила  в  ней  недолго.  Соседские  дети  по-прежнему

изгоняли  Марию  из  своей  компании.  К  тому  же  игры   их   стали   ей

неинтересными, и она с нетерпением ждала ночи.

     Засыпая в новую сказку, она обнаруживала, что в  таинственной  стране

появились и новые сказочные персонажи. Опять  начиналась  игра,  и  Мария,

забыв о сломавшихся куколках, переставала обращать внимание на  валявшиеся

тут и там их останки. Интерес был сильнее жалости. Охота продолжалась. Тем

не менее Мария переживала за очередную куклу, очень радовалась,  если  той

удавалось ускользнуть от  охотников,  и  плакала,  если  куколка  все-таки

портилась.

     А потом Мария обнаружила, что может придумывать новые  игрушки.  Игра

после этого стала еще  интереснее.  Придуманная  Марией  снежная  королева

превращала кукол в ледяные статуи. Прилипалки намертво  приклеивали  их  к

себе. Паутина Ананси ловила кукол в невидимые  сети,  и  куклы  ходили  по

кругу, пока у них  не  кончался  завод.  Угодившие  в  Алисино  зазеркалье

дрались со своими отражениями, пока  не  догадывались,  что  отражение  не

победишь. Избежавшим ловушек  Мария  показывала  в  награду  телевизор,  в

котором шли сочиненные ею фильмы, не имеющие ничего  общего  со  сказочной

страной.  Как  ни  странно,  телевизор  кукол  заинтересовывал  и  надолго

задерживал возле себя.

     Впрочем, удивляться этому не приходилось, потому что куколки  большим

умом не отличались. Те, кому удалось удрать в предыдущие  разы,  двигались

по прежнему маршруту, уверенные в своей безопасности. Тогда Мария брала  и

подсовывала им на пути какую-нибудь новую игрушку.  Было  жутко  интересно

смотреть, как куклы пугались, как они начинали крутить  головами  (если  к

этому моменту умудрялись уцелеть), как они искали новый путь  к  неведомой

для Марии цели. У некоторых это получалось. Хоть и далеко не у всех...

     Вот жаль только, что уснуть в сказку удавалось не так часто,  как  ей

хотелось. Но потом она обнаружила: для этого нужно  только  одно  -  чтобы

кто-нибудь ее обидел, - и проблем не стало.

     А потом она стала слышать по ночам разговоры родителей.  Впервые  это

произошло тогда, когда  сны  перестали  быть  игрой,  а  сказочная  страна

оказалась вовсе не тем, что представлялось  Марии.  Незадолго  перед  этим

папа опять ушел на свою рыбалку, но на этот раз его не было много дней.  И

мамулечка  отправилась  его  искать.  То  есть  мамулечка-то  ей  о  своих

намерениях, конечно, не говорила. Но Мария и без нее догадалась.  В  самом

деле, куда еще мамулечка могла исчезнуть на ночь, оставив ее  со  старухой

Норман?..

     Ночью Мария уснула в сказку. Это было странно - если папа  уходил  на

рыбалку, уснуть в сказку ей никогда не  удавалось.  Но  тогда  случившееся

удивило ее не очень. Подумаешь!.. Ну уснула и уснула.

     Приснилось ей кладбище. Но не то кладбище, на каком  были  похоронены

дедушка, который не приходил  домой,  и  обе  бабушки.  На  этом  кладбище

пряталась мамулечка. А на дороге рядом с кладбищем стояла военная  машина,

в которой сидели солдаты. Те самые, кого папа называл  жабами.  Он  их  не

любил. Мамулечка их тоже не любила. А жабы, похоже,  были  там  не  просто

так. Похоже, они искали мамулечку. Поэтому Мария тут же напустила  на  них

страхолюдного ужастика. И тут же проснулась.

     Старуха Норман храпела себе в  комнате  для  гостей.  За  окном  было

темным-темно, и Мария снова уснула, но теперь по-обычному, не в сказку.

     Утром мамулечка ее не разбудила.  Значит,  мамулечки  по-прежнему  не

было дома. Мария проснулась сама, но с кровати не встала. Дед тоже  где-то

гулял, и поговорить было совершенно не с кем. Не со старухой же  Норман!..

Она бы принялась жалеть "ребенка", а от жалости у Марии болела голова, это

она уже давно заметила. Собственно, она и  с  родителями-то  старалась  не

разговаривать, потому что они тоже жалели дочку и ей опять же  становилось

плохо. Вот только дед ее не жалел, и  потому  с  ним  было  очень-преочень

хорошо.

     Но в то утро без мамулечки ей стало еще хуже, чем было с  мамулечкой.

И потому сразу захотелось туда, где мамулечка.  Но  туда  было  нельзя,  и

Мария снова уснула в сказку.

     Уснула она в то самое вонючее место с  разлившейся  по  траве  водой,

немного похожее на болото. Возможно, здесь папа и ловил свою рыбу. Правда,

принесенная папой рыба была как рыба. От нее ничем не воняло.

     Мария осмотрелась. Ни папы, ни рыбы тут и в помине  не  было.  А  вот

мамулечка, оказывается, была. Она пробиралась по  воде  к  двум  невысоким

горкам, возле которых всегда находилось много игрушек.

     - Мамулечка! - закричала  Мария.  -  Мамулечка,  пожалуйста,  подожди

меня!

     Но мамулечка не обернулась, сделав  вид,  будто  не  замечает  Марию.

Иногда папа так же вот делал вид, что не замечает ее, когда  она  тихонько

подбиралась к нему в спальне. И  тогда  Мария  сообразила,  что  мамулечка

играет в Следопыта, которого недавно показывали  по  телевизору.  Следопыт

выслеживал людей и зверей. Кого выслеживала мамулечка,  Мария  не  поняла,

но, в свою очередь, решила выслеживать мамулечку. Играть так играть!..

     Пробираться по воде было совсем нетрудно. Это была странная вода -  в

ней даже ноги не намокали. Мамулечка играла хорошо. Время от  времени  она

посматривала на какую-то бумагу. Наверное, понарошку это была карта.  Один

раз мамулечка даже легла на  траву,  пережидая  ветер  пустыни.  Несколько

живых кукол на этом месте попросту превратились в пепел. Но  мамулечка  не

была куклой, она была мамулечкой, и потому ветер пустыни никак ее  тронуть

не мог.

     Игра и дальше складывалась интересно. Мария замирала на месте,  когда

замирала мамулечка. А когда та останавливалась, чтобы отдохнуть, понарошку

отдыхала и Мария. Мамулечка  вовремя  пригнулась,  когда  в  нее  с  горки

пальнула стрелялка.  Здесь,  между  двумя  горками,  обычно  располагалась

невкусная слякоть, в которую приходилось нырять живым куклам. Но Мария  не

захотела, чтобы мамулечка ныряла в невкусную слякоть. Ведь  тогда  бы  она

испортила свою прическу.

     А потом Мария поняла, что мамулечка направляется в белую  яму,  туда,

где висел надувной шарик. Все верно, вот она посидела у разбитой машины  и

проследовала точно между давилкой и танцулем. Дальше ее  ждал  клякситель,

который жил в красном экскаваторе. Живых кукол эта  игрушка  превращала  в

черные кляксы. Или развешивала сосульками по краю белой ямы. Выглядело это

очень  красиво.  Но  мамулечка  не  была  живой  куклой,  мамулечка   была

мамулечкой, и ее в кляксу не превратишь. Ведь деда Барбриджа клякситель не

трогал, потому что тот был человеком.  Сопровождавшие  же  деда  Барбриджа

живые куклы исправно превращались в кляксы и сосульки. На то  они  и  были

куклы...

     Однако мамулечку клякситель почему-то тоже схватил. Такая игра  Марии

уже не понравилась, и она разозлилась на игрушку.  Разозлилась  не  зря  -

испугавшийся клякситель тут же  мамулечку  отпустил.  Но  Марии  отчего-то

стало за нее страшно,  и  она  побежала  следом,  в  белую  яму.  Марию-то

клякситель, конечно, тронуть не  мог,  но  ей  все  равно  почему-то  было

страшно. Как будто она попала в чью-то чужую, недобрую сказку...  А  потом

оказалось, что в белой яме находится папа, и  вообще  сон  вдруг  сделался

самой настоящей явью. А потом они втроем плакали, и папа почему-то  просил

у мамулечки и  у  Марии  прощения.  А  потом  они  оказались  возле  своих

автомобилей, и папа сказал: "Всегда бы вот так возвращаться! Один миг -  и

ты уже за пределами Зоны!" Тут  обнаружилось,  что  Мария  превратилась  в

простую девочку, и папа с мамулечкой очень обрадовались.

     Позже, правда, выяснилось, что она превратилась вовсе  не  в  простую

девочку, и тогда они радоваться перестали. Но это  было  позже.  А  в  тот

день, вернувшись домой,  они  изрядно  напугали  старуху  Норман.  Она-то,

конечно, воображала, что Мария спит в своей комнате.

     День прошел как в сказке, потому что Марию никто не  жалел.  А  ночью

она впервые услыхала, о чем разговаривают  в  спальне  родители.  То  есть

сначала-то они играли в какую-то шумную игру,  и  многие  их  слова  Мария

попросту не понимала.

     А потом мамулечка спросила:

     - Рэд, ты можешь объяснить мне, что произошло?

     Папа довольно рассмеялся:

     - Да ничего особенного... Просто Золотой шар в самом  деле  исполняет

сокровенные желания.

     - Я не об этом... Как получилось, что у  тебя  там  прошло  несколько

мгновений, а у нас почти неделя минула?

     Папа снова рассмеялся:

     - Ласточка моя, сталкеры не задают себе  таких  вопросов.  Зона  есть

Зона...

     Мамулечка помолчала, потом сказала:

     - Наверное...

     Они замолчали оба. Папа уже начал всхрапывать.

     А потом мамулечка прижалась к нему и сказала:

     - Ты знаешь, Рэд, что-то  мне  страшно.  С  нашими-то  желаниями  все

понятно... А вот чего пожелала Мартышка?

     Папа усмехнулся:

     - Ты же слышала! Хотела, чтобы я не ходил на рыбалки, а ты не плакала

по ночам. Придется мне теперь  заняться  прогулками.  Зато  ты  не  будешь

плакать... Да не волнуйся ты! Еще неизвестно,  выполняет  ли  шар  желания

ребенка.

     А утром папа, прибежав откуда-то, сказал, что Зона никого в  себя  не

пускает. С этого дня и началась, как говорил дядя Дик,  вторая  катастрофа

города Хармонта.

     Ночью мамулечка спросила папу:

     - Рэд, ты ведь пошел в Зону не один?

     - С чего ты взяла?!

     - Барбридж сказал.

     - Он тебе лапши на уши навешал, жаба!

     - Он еще собирался с тобой разобраться... И Дина  Барбридж  говорила.

Она тоже лапшу мне на уши вешала?

     - Дина говорила? - Папа вдруг как-то странно вздохнул.  -  Нет,  Дина

лапшу не вешала.

     Некоторое время длилось молчание, а потом папа сказал:

     - Дина и предложила мне взять Артура с собой. Просила, чтобы я никому

о том не рассказывал, хотела сделать отцу маленький сюрприз...

     - А что с ним случилось?

     - А что случается со сталкерами, когда они совершают ошибку?

     - То есть он умер?

     Послышалось какое-то шуршание.

     - Говорят, сталкеры в Зоне не умирают, - сказал папа. - Говорят, Зона

просто забирает к себе их души. Как Господь в рай. - Папа  издал  короткий

смешок. - Вот только моя душа ей почему-то не подходит...

     - Скажи, Рэд, - перебила мамулечка, - ты не убивал Артура?

     Папа произнес ругательное слово.

     - Рэд, ты перестань  собачиться!  -  громко  сказала  мамулечка.  Как

военный командир в кино. - Ты мне, пожалуйста, ответь!

     - Ну хорошо, - сказал папа. - Я его не убивал. - Папа сделал ударение

на слове "я". - Они убили его сами. Своими сказками, своим  враньем,  всей

своей жизнью... Глупо как-то все получилось... Да ну его к дьяволу,  этого

Артура! Иди сюда!

     - Глупо как-то все получилось, - повторила  мамулечка.  -  Мне  вдруг

показалось, Рэд, что я тебя совсем-совсем не знаю.

     Опять послышалось шуршание.

     - Ты куда? - спросил папа.

     - Прости, Рэд, - сказала мамулечка. - Я сегодня посплю в гостиной.

     Скрипнула дверь, и папа произнес целых три ругательных слова...

                8. ГУТА ШУХАРТ, 26 ЛЕТ, ЗАМУЖЕМ, ДОМОХОЗЯЙКА

     Направляясь  из  школы  домой,  Гута  не  знала,  радоваться  ей  или

печалиться.

     С одной  стороны,  все  закончилось  как  нельзя  лучше.  Медицинская

справка, взятая позавчера Рэдом у Мясника, в которой говорилось о том, что

Мария Шухарт, восьми с половиной лет, долгое время тяжело болела и в связи

с этим не могла своевременно пойти в школу, сделала свое дело.

     Вчера Гута принесла этот документ  в  лучшую  частную  школу  города.

Владелица школы (она же - директриса) обнюхала  справку  со  всех  сторон,

потом взглянула  на  Гуту  и,  казалось,  обнюхала  вслед  за  справкой  и

просительницу.

     - Надеюсь, болезнь вашей дочери не  грозит  опасностью  другим  нашим

детям?

     - Нет, конечно, - сказала Гута. - Она не заразна. Иначе  бы  врач  не

дал такую справку.

     - Да-да, - сказала директриса.  -  Однако  мне  хотелось  бы  поближе

познакомиться с семьей девочки.

     Такой оборот Гуту никак не устраивал. Поэтому  она  повернула  беседу

по-своему:

     - Не сомневайтесь, мы вполне платежеспособны. - И достала наличные.

     Владелица школы смутилась:

     - Нет-нет, это  преждевременно.  Сначала  нужно  сдать  вступительный

экзамен.

     - Только мы хотели бы попасть в класс, соответствующий  ее  возрасту.

Мы готовы к экзамену.

     - Что ж, воля ваша!  -  Директриса  пожала  плечами.  -  Приходите  с

девочкой завтра, к десяти.

     К десяти они сегодня и пришли. Гуте  присутствовать  на  экзамене  не

разрешили, но она не возмущалась,  спокойно  пожелала  Мартышке  удачи.  А

чего, спрашивается, волноваться? Не зря же она  столько  сил  потратила  в

былые годы на занятия с дочерью. Самой ведь пришлось учить  Мартышку  -  к

такой ученице репетитора не пригласишь. Сколько слез  было  пролито!..  Но

добилась своего - мохнатая лапка даже шариковую ручку держать научилась. А

уж что касается сообразительности, тут Мартышка многим взрослым сто  очков

бы  вперед  дала.  И  уж  если  научилась  писать  мохнатая  лапка,  то  у

человеческой руки это и вовсе проблем  не  вызвало...  Впрочем,  неправда,

конечно же Гута волновалась. Еще  как  волновалась!  Но  когда  директриса

пригласила маму после экзамена в свой кабинет, Гута и  виду  не  показала,

что измаялась. Выслушала приговор как должное.

     - У вас очень умная девочка, - сказала директриса. - И  очень  хорошо

подготовленная.

     - Мы ведь нанимали репетиторов, - солгала Гута. -  Верили,  что  рано

или поздно она сможет ходить в школу.

     - Да, мы берем ее. Собственно, я уже  выдала  ей  все  необходимое  и

отправила на урок.  Приходите  за  девочкой  к  половине  второго.  Заодно

проверим ее усидчивость.

     Так что в школе все устроилось как нельзя лучше.

     Но зато вчера не пришел домой  Рэд.  Правда,  позвонил,  предупредил.

Сказал, что у него срочное дело, о котором нельзя говорить по телефону,  и

тут же повесил трубку.

     Честно говоря, Гута ждала  чего-нибудь  подобного.  Веточки  корявые,

слишком уж счастливыми для нее оказались последние десять дней, после того

как Золотой шар выполнил желания семьи Шухартов. Ведь ничего  в  жизни  не

дается даром, за все надо платить. Рано или поздно должно  было  наступить

похмелье. И Гута не удивилась, когда три дня назад заметила, что  с  Рэдом

творится  странное.  Вернее,  не  странное,  а  то   самое,   периодически

повторявшееся, ставшее за годы семейной  жизни  привычным  до  слез.  Рэда

снова звала Зона, и оставалось только ждать и надеяться, что на  этот  раз

он справится с этим зовом. Может,  ему  помогут  отвлечься  новые  дочкины

заботы...  За  вчерашним  обедом  Гута  всячески  переводила  разговор  на

предстоящий экзамен. Рэд слушал, вяло жевал и так же вяло отвечал. А после

обеда собрался и ушел в "Боржч".

     Как видно, дочкины заботы папе не помогли, потому что ужинать  он  не

явился. А потом позвонил...

     Подходя к своему дому, Гута встретилась со старой  Эллин.  Поделилась

радостью, о тревогах говорить, разумеется, не  стала  -  кому  нужны  твои

тревоги?.. Эллин поздравила соседку, повосхищалась  способностями  ребенка

(конечно, это было лицемерие, потому  что  после  метаморфозы  Эллин  явно

стала бояться Мартышки), а потом огорошила известием:

     - Ночью умер Барбридж. Говорят, ни с того ни с  сего  в  Зону  полез.

Труп патрульные нашли  утром,  возле  кладбища.  Жутко  обгорел,  лишь  по

костылям узнали...

     - О мой Бог! - только и смогла вымолвить Гута.

     Прошлым вечером, уже лежа в постели, Мартышка, без умолку  щебетавшая

о предстоящем назавтра экзамене, вдруг  ни  с  того  ни  с  сего  спросила

странным тоном:

     - Дед Барбридж умрет?

     - Умрет, - сказала Гута, поражаясь тому, какие  проблемы  волнуют  ее

дочь. - Все умрут. - И поспешила утешить ребенка: -  Только  это  случится

очень не скоро.

     Теперь Гута поняла, отчего ей показался странным тон Мартышки,  когда

та спросила, умрет ли Барбридж. Дочь не спрашивала - она утверждала.

     - Твой-то не  рвется  туда?  -  Эллин  внимательно  приглядывалась  к

соседке.

     - Нет, - солгала Гута.

     И тут ей пришло в голову такое, что у нее кончики  пальцев  на  руках

похолодели.

     - Говорят, так уже несколько сталкеров погибли, -  сказала  Эллин.  -

Только подойдут к границе Зоны, пшик, и как  не  бывало.  Словно  мотыльки

летят на огонь свечи.

     - О мой Бог! - повторила Гута. Ей стало не до разговора.  -  Извините

меня. Эллин, я спешу.

     На том и расстались.

     К счастью, Рэд был уже дома, и  Гута  тут  же  забыла  о  всех  своих

страхах. Рассказала, как прошел экзамен. Рэд вроде бы слушал с  интересом,

даже задавал вопросы, но Гута чувствовала, что в мыслях он  далеко-далеко.

Может быть, поэтому она и не стала спрашивать его, где он провел ночь.

     В положенное время они рука  об  руку  сходили  в  школу  за  дочкой,

побеседовали с директрисой и внимательно выслушали  Мартышкин  "отчет"  об

уроках.  Потом  обедали,  готовили  уроки,  занимались  домашними  делами.

Обстановка в семье выглядела самой что ни на  есть  умиротворяющей,  но  в

самой глубине Гутиной души ощущалось какое-то напряжение, словно неведомые

руки натягивали гитарную струну...

     И в конце  концов  Гута  не  выдержала.  Вечером,  укладывая  дочь  в

постель, она спросила:

     - Откуда ты знала, что сегодня умрет дед Барбридж?

     - Он мне не снился, - сказала Мартышка, словно оправдываясь.  И  было

совершенно непонятно, ответ ли это на мамин вопрос или отвлеченная фраза.

     Когда возбужденная  Мартышка  наконец  заснула,  Гута  отправилась  в

спальню. Расчесывая на ночь волосы, сказала мужу:

     - Рэд, это не твоих рук дело?

     - Ты о чем?

     - Ты хорошо понимаешь о чем!.. О смерти этого несчастного старика.

     - Этот несчастный старик отправил тебя в Зону  на  верную  гибель,  -

сказал Рэд.

     Гута услышала, как скрипнули его зубы.

     - Веточки корявые, но ведь я осталась жива!

     - Да, - согласился Рэд. - Вопреки его замыслу!

     Гута перестала расчесывать волосы:

     - Почему ты так думаешь?

     - Я не думаю, я знаю. Еще никто из сталкеров не проходил мясорубку  в

одиночку. В том числе и Стервятник. Ты первая, и я не знаю, каким  образом

это тебе удалось.

     - Вот-вот! И тогда, в Зоне, ты тоже удивился тому, что  я  явилась  в

карьер одна. В тот раз я твоего удивления не поняла. Теперь понимаю...  Ты

взял с собой Артура для этой своей мясорубки! - Гута и ждала, и страшилась

ответа.

     - Это не моя мясорубка, это мясорубка Барбриджа, - сказал Рэд.  -  Ты

должна верить нужу. - В голосе его  прозвучала  некая  толика  облегчения.

Словно он долго бродил по ночному, переполненному жуткими чудовищами  лесу

и вдруг выбрался на залитую лунным светом поляну, где уже не нашлось места

кошмарным порождениям фантазии и мрака.

     - Я тебе верю... - Гута не выдержала и заплакала.

     - Ох, да не терзай же ты мне душу! - взмолился Рэд.

     Гута прикусила нижнюю губу, и в конце концов ей удалось справиться со

слабостью.

     - Ты убил его, - сказала она, всхлипнув в последний раз. - Я знаю.  И

сына его ты тоже убил. Тебя поймают, Рэд. У  Дины  Барбридж  теперь  очень

много денег, она приложит все усилия, чтобы убийцу поймали. И на этот  раз

тебя отправят на электрический стул. Или в газовую камеру.

     Рэд выругался так, как не ругался при ней никогда.

     - Никуда меня не отправят!  Ты  плохо  знаешь  Дину.  У  Дины  теперь

действительно  много  денег.  -  Рэд  усмехнулся.  -  Ей  было  ради  чего

рисковать.

     - Зато ты Дину, похоже, хорошо... - Гута замолчала, не договорив.  До

нее вдруг дошло, что связывало мужа и дочку Барбриджа  на  самом  деле.  -

Боже всемогущий! - воскликнула она. - Бо-же все-мо-гущий!!!

     - Да-да, - сказал Рэд. - Все совсем не так, как ты себе представляла.

     - О Рэд... - Гута снова заплакала.

     Еще утром она поклялась, что сегодня Рэда к  себе  не  подпустит,  но

теперь все изменилось. Потому  что  желание  отомстить  она  очень  хорошо

понимала, потому что сама не раз испытывала подобное чувство.

     А когда все закончилось, Рэд сказал:

     - Неужели ты подумала, что я способен променять тебя на эту смазливую

куклу?!

     Она без слов потерлась носом о его щеку. Но тут же мысли ее вернулись

к случившемуся. А потом убежали в завтра. И тогда она сказала:

     - Если капитан Квотерблад спросит меня, где ты был вчера ночью, я  не

смогу соврать.

     - А раньше могла, - со вздохом заметил Рэд.

     - Раньше была  совсем  другая  жизнь.  Раньше  я  сидела  в  окопе  и

отстреливалась от всего мира.  В  последние  дни  мне  показалось,  что  я

наконец из окопа вылезла.

     - Как хочешь, - сказал Рэд. - Только  имей  ввиду...  Я  не  жалею  о

сделанном. Ни капли.

     И было непонятно, что именно он имел в виду.

     Полиция явилась в дом назавтра. Рада не было: он ушел на биржу труда.

Гута только-только отвела Мартышку  в  школу,  выслушав  по  дороге  массу

восторженных вскриков.

     Впрочем, капитан Квотерблад семью бывшего сталкера  Шухарта  на  этот

раз своим персональным вниманием не почтил, прислал  какого-то  плюгавого,

весьма смахивающего на серого мышонка сержантика.

     Мышонок не стал ходить вокруг да около, спросил напрямик:

     - Миссис Шухарт, где ваш муж был прошлой ночью?

     - Веточки корявые, а вам что за дело? - сказала Гута.

     Мышонок и глазом не моргнул:

     - У нас есть в отношении вашего мужа кое-какие подозрения. Потому я и

задал вам такой, вопрос.

     - Мой муж спал! - Гута тона не смягчила. - Сладко-пресладко! Под моим

теплым боком!

     - Я имею в виду не сегодняшнюю ночь, - напомнил мышонок.

     - Если вы полагаете, что ночи у нас  отличаются  друг  от  друга,  то

ошибаетесь, - сказала Гута, поражаясь вновь вернувшейся к ней решимости. -

Муж был дома. А что случилось?

     - Умер старый Барбридж.

     - Ах вот в чем дело! - Гута тщательно разыграла возмущение. -  И  вы,

разумеется, решили, что его убил Рэд Шухарт по прозвищу Бешеный?!

     - Не имеет никакого значения, что мы решили! - В голосе мышонка  тоже

зазвучали стальные нотки. - Я вас  спрашиваю,  где  был  ваш  муж  прошлой

ночью!

     Гута не сбавила тон:

     - Вы меня простите, но  причины  убить  Барбриджа  имелись  у  доброй

половины города Хармонта! И добрая половина  города  Хармонта  не  слишком

расстроится, узнав, что эта мразь  наконец  отдала  Богу  душу...  Что  же

касается моего мужа, то он всю прошлую ночь трахался. Естественно, в своей

собственной постели со своей собственной женой.

                   9. МАРИЯ ШУХАРТ, 15 ЛЕТ, АБИТУРИЕНТКА

     Едва ушел дядя Дик, приперлась старуха Норман.

     Папка, ясен перец, на звонок не откликнулся, продолжал себе торчать в

гостиной. К соседке вышла мать, пригласила на кухню.

     День открытых  дверей  какой-то,  подумала  Мария,  но  ПРИСЛУШАЛАСЬ:

частенько разговоры мамы со старухой Норман были  достаточно  прикольными.

Однако на сей раз беседа поначалу как бы  ничего  особенного  из  себя  не

представляла. Принялись пережевывать кухонные рецепты, нестираное белье  и

прочую лажу. Мария вернулась к учебникам.  Однако  полностью  разговор  не

погасила, _ц_е_п_л_я_л_а_с_ь_ краешком внимания. И потому услышала  вопрос

соседки:

     - Скажи мне, Гута, старик ваш требует за собой какого-нибудь ухода?

     Мать удивилась такому вопросу, но ответила честно:

     - Нет, Эллин. Он же не ест, не пьет и в туалет не ходит. Я,  конечно,

делаю для него  кое-что,  кровать,  скажем,  разбираю  на  ночь.  А  утром

застилаю снова, несмятую... В общем, скорее это даже не для  него,  а  для

себя... Чтобы по-человечески было, понимаете?

     -  Понимаю,  -  сказала  старуха  Норман.  -  А  вот  у  меня   Стефи

изменился... Словно хочет чего-то...

     - Не может быть, - сказала мать. - Мумики никогда  ничего  не  хотят,

потому что...

     - Я тоже раньше так считала, - оборвала ее старуха Норман. - Но вот в

последнее время... - Она помедлила. - Когда я ухожу из  дома,  там  что-то

происходит.  Передвигаются  стулья,   пачкается   посуда,   разбрасывается

спальное  белье.  Приду,  уберу,  наведу  порядок.  А  потом   опять   все

повторяется. Причем пока я с ним,  тишь  и  гладь.  Стоит  же  выйти,  все

сначала. Как в детстве, бывало, когда он был ребенком...

     Мария улыбнулась. Наконец-то старуха Норман заметила, что и в ее доме

что-то творится...

     - Веточки корявые, не может быть! - повторила  мать.  -  Они  же  еле

движутся. Папаня пока руку поднимет, четверть часа пройдет.

     - Стало быть, по-вашему, я сошла с ума? -  В  голосе  старухи  Норман

послышалось нескрываемое раздражение.

     - Да нет, конечно, - отозвалась мать. - То есть я хочу сказать...  Ну

я просто не знаю. У нас ничего такого никогда не случалось.

     Так уж и не случалось, подумала Мария. Очень  даже  случалось.  И  не

такое еще!

     - Вот я и думаю, - продолжала старуха Норман, - что Стефан делает все

это для того, чтобы за повседневными заботами я  забывала  о  его  смерти.

Такой чуткий мальчик...

     Марии очень хотелось  посмотреть  сейчас  на  мать.  Наверное,  та  в

изрядно обалделом виде. И не удивительно! Судя по всему, у старухи  Норман

после того, как к ней тоже явился мумик, совсем башня рухнулась.

     - Мария! Маменька у вас?

     В отличие от деда Шухарта.  Стефан  Норман  всегда  начинал  разговор

первым.

     - Да, у нас.

     - Языком молотит, как всегда?

     - Беседует с мамой, - дипломатично ответила Мария. Тебя, тормоз,  мне

еще не хватало, подумала она.

     - О чем?

     Мария пересказала содержание разговора матери со старухой Норман.

     - Так-так, -  сказал  Стефан.  -  Старая  стерва  сделала  выводы  из

происходящего с точностью до наоборот... Послушай, Мария, у  меня  к  тебе

есть просьба. Объясни ей суть. О том,  что  в  нашем  доме  бардачишь  ты,

можешь не рассказывать. Пусть виновником буду один я. Все  равно  ведь  ты

делаешь все это по моей просьбе.

     Мария подумала и ответила:

     - Я не могу объяснить ей суть. Такая новость будет  для  нее  слишком

крутой.

     - Тогда грохни старуху. - Слова сыпались, как песок в песочных часах,

- равнодушно и размеренно. - Ведь ты можешь и это.

     Да, подумала Мария, это я могу и могу очень чулково. Но неужели  мама

родила меня только для того, чтобы я  помогала  давно  умершим  и  убивала

живых!

     - Прикончи ее сам.

     - Но ты же знаешь, какое у меня тело. Пока я воткну в нее  перо,  она

тысячу раз проснется и когти рванет.

     - А может, после твоей попытки ничего больше и  не  потребуется.  Она

или просто испугается, или сшурупит, в чем прикол. И  в  том  и  в  другом

случае она тебя _о_т_п_у_с_т_и_т_.

     - Как бы не так!.. Она и раньше-то не шибко шурупила, а уж теперь  от

радости и вовсе что-либо соображать перестала. Впрочем, главное совсем  не

в этом. Как я ей в глаза посмотрю, когда она умрет?! Пусть я  и  не  люблю

мать, но убивать собственными руками не стану.

     - Я убивать твою мать тоже не стану, - сказала Мария.

     - Как же ей объяснить, что мне мое возвращение домой не нравится?

     - Уйди на подзарядку и больше не появляйся.

     - Если бы... - Голос Стефана стал печальным. - Мы  же  над  собой  не

властны. Пока она этого желает, я снова и снова буду к  ней  возвращаться.

Окажись я стариком, как твой дед,  мне  бы,  может,  и  улыбалось,  что  я

кому-то нужен. Даже в таком виде... - В голос вернулось ожесточение. -  Но

меня она и при жизни своими заботами достала!

     - Тогда напиши ей письмо, - сказала Мария. - И отвали от меня!  Я  не

стану грохать твою мать. И разбрасывать вещи у вас в доме больше не  буду.

Потому что это совсем не детские шалости, как кажется твоей матери.

     -  Погоди,  Мария...  -  Стефан  хотел  продолжить  уговоры,  но  она

и_з_г_н_а_л_а_ его из своего сознания.

     А внизу две озабоченные своими детьми женщины уже прощались.

     - Пойду я, - сказала старуха Норман. - Посмотрю, что он  там  за  это

время натворил. Знаешь, Гута, оказывается, еще есть для чего жить!

     Мать закрыла за нею дверь.  В  доме  вновь  наступила  тишина.  Мария

перевела дух и вернулась к учебникам. Тишина длилась минут пять,  а  потом

раздался привычный командирский голос:

     - Веточки корявые, куда это ты собрался? А ну-ка ложись!

     - Мне надо, - сказал папа.

     - Уж больно часто ты к ней бегать стал!.. Теперь-то я понимаю, почему

она так желала, чтобы я отправилась в Зону.

     - Ничего ты не понимаешь. И не поймешь никогда. Пусти!

     - Не пущу!

     - Пусти! Не к ней я.

     - Тогда тем более не пущу.

     - Пусти меня, сука! - взревел папа.

     Послышался шум - похоже, что-то упало.

     Хлопнула дверь.  Потом  загудел  привод  гаражных  ворот,  и  заурчал

двигатель старого "лендровера".

     И тут мать закричала внизу заячьим голосом:

     - Мари-и-и-я-а-а!

     Мария выскочила из комнаты, ссыпалась вниз по лестнице.

     Мать полулежала в прихожей, опираясь правой рукой  об  пол,  а  левой

держась за грудь. Платье на груди было разорвано.

     - Останови его, Мария! Останови отца, ради Бога! Ведь  ты  же  можешь

это сделать! Я знаю!

     Когда тебе нужно, ты все знаешь, подумала Мария. Но я не властна  над

людьми. Потому что способность остановить человека  -  как  и  способность

убить его - вовсе не равнозначна власти над  ним.  Гораздо  важнее  умение

побудить его к действию. Или к мыслям.

     - Могу. - Она принялась поднимать мать с пола. - Но разве это то, что

отцу сейчас нужно?

     - Да он же в Зону поехал! В Зону!!! Понимаешь ты это?

     - Понимаю. Вставай. Смотри, синяк какой.

     У Гуты задрожали губы, затряслись руки.

     - Да будьте же вы прокляты, выродки! - сказала она. -  Боже!  За  что

меня судьба наградила таким мужем? За что дала дочку, которая родного отца

спасти  не  желает?  За  что?  Чем  я  провинилась  перед  тобой,  Господи

Всемогущий? Неужели тем, что любила их? Неужели тем,  что  всегда  прощала

мужа и всегда ждала его? Неужели  тем,  что  захотела  увидеть  свою  дочь

обычным человеком?

     На этот раз мама жалела не ее, Марию, а саму себя.  И  это  оказалось

еще большим влетом. Потому что от той привычной жалости ехала крыша, а  от

этой  прихватило  ливер.  И  сердечная  боль  оказалась  гораздо  страшнее

головной. Потому что раньше хотелось плакать, а теперь захотелось умереть.

     Мать жалела себя, а  ее,  Марию,  ненавидела.  Эта  ненависть  все  и

решила. В Марию неудержимо хлынули _с_и_л_ы_.

     Сон пришел мгновенно.

     Она стояла в "белой яме", перед тем самым "надувным шариком", который

так и не сумел сделать из Мартышки Марию. Да, он как бы наградил  Мартышку

клевой мордашкой, острым умом и крутой фигурой. Однако вот выясняется, что

для того, чтобы стать Марией, клевой мордашки, острого ума и крутой фигуры

мало. Нужно, чтобы в тебе было еще кое-что. И чтобы много чего не было.  К

примеру, хотя бы умения  разговаривать  с  ожившими  покойниками.  И  дара

слышать людей за звуконепроницаемыми стенами. И способности видеть  их  на

расстоянии.

     А Мария, оказывается, видела. Вон он, папка, мчится на  "лендровере",

сжав побелевшими пальцами руль. В глазах его нет страха смерти. Там только

восторг от того, что он снова идет на "рыбалку". И  томное  ожидание,  как

будто он спешит к своей любимой женщине. На мать он такими глазами никогда

не смотрел. И на тетку Дину Барбридж наверняка  не  смотрел.  Впрочем,  на

тетку Дину он никогда бы и не стал так смотреть. Тетка Дина была для  него

живой игрушкой. Как для нее, Марии, сталкеры в детских снах. Так что ничем

она, Мария, от своего папки не отличается. Пусть он и не  способен  на  те

чудеса, на которые  способна  дочь.  Зато  он  как  бы  умел  делать  мать

счастливой. Пусть и на время. Только это было раньше. До  того,  как  она,

Мартышка, стала казаться всем Марией. Он умел.  А  она  не  сумеет.  Всего

через пять минут папка достигнет розовой прозрачной полусферы. И тогда  за

мать станет отвечать она. И ляжет на ее сердце груз непосильной  материной

жалости к самой себе. Груз,  которого  не  выдержит  никакой  ливер.  Даже

ливер. Мартышки.

     Конечно, она как бы может остановить папку. Но это никому  ничего  не

даст. Он все равно уже не сможет сделать мать счастливой. Пока мать  этого

не  понимает,  хватается  за  осколки  уходящего  жизненного  порядка.  Но

когда-нибудь она поймет. И все станет намного хуже.  Тогда  мать  и  папка

уйдут  из  мира  Марии  и  перейдут  в  мир  остального  Хармонта.  В  мир

ненависти...

     И от этого уже будет не отмазаться.

     С_и_л_ы_ в ней росли. Казалось,  ненависть  всего  города  хлынула  в

Марию, и Мария откликнулась.

     Раньше она видела на расстоянии и  слышала  за  стенами.  Теперь  она

слышала не только за стенами. И не только  в  настоящем.  Голоса  не  _е_е

мира возвращались из прошлого, становились  громче.  Сперва  шепот.  Потом

говор. Потом крик. Сначала они обнимали ее, как материнские  руки.  "Ну-ка

ты, подстилка сталкеровская! Убирайся из нашего дома!  И  выблядка  своего

забирай, мохнорылого! Чтоб духу вашего здесь!.." - "Мама, почему  они  так

говорят? Разве ты подстилка?" Потом они шлепали ее, как папкина ладонь  по

мягкому месту. "Что, Бешеный? В Зону-то теперь  не  попадешь...  Кончилась

твоя лафа! Повкалывай, как все!" - "Папа, почему они так говорят? Разве ты

бешеный?" А потом они начали терзать  ее,  как  лапы  насильника.  "Парни,

смотрите, опять мумик!.. Эй, мумик вонючий! Убирайся в свою могилу!  Город

для живых!" - "Дед, почему они так говорят? Разве ты мертвый?" От  голосов

не было спасения. Как от жалости. "Слушай-ка, Шухарт!  Вымя-то  деревянное

папаша тебе небось из Зоны припер?" - "Почему они так  говорят?!."  Голоса

были агрессивны, как люди. И так же беспощадны. Они всегда дышали злобой и

ненавистью. "Да будьте же вы прокляты, выродки!.."  А  злоба  и  ненависть

по-прежнему превращались в непреодолимую силу и решимость.

     - Мне не нужны такие  приколы,  -  сказала  Мария  своему  "надувному

шарику". - Ты слышишь меня? Сделай так, чтобы они исчезли!

     Наверное, это было как бы настоящее сокровенное желание,  потому  что

шар вдруг вспыхнул золотом.  Уши  Марии  заложило  от  родившегося  где-то

тоскливого длинного скрипа, и она заткнула их большими пальцами.  Но  звук

не исчез, наоборот, - он усиливался  и  усиливался,  заглушая  ненавистные

голоса, разрывая барабанные перепонки. Пока Мария не вспомнила,  что  звук

этот сопровождал ее в ночных играх с живыми куклами. И не поняла, что  она

сама и рождает этот невыносимый скрип. Это возвращались  в  Зону  мысли  и

желания  Мартышки,  ненужные  людям,  мешающие  папке,   убивающие   мать.

Последнее, что Мария успела увидеть, была гаснущая розовая  полусфера  над

головой. Она гасла так стремительно, что ее не стало через пару мгновений.

     Еще через мгновение Мария  _п_о_ч_у_в_с_т_в_о_в_а_л_а_,  что  мир  за

пределами сказочной страны начал изменяться.

     А еще через мгновение не стало и самой Марии.

       ЭПИЛОГ. РЭДРИК ШУХАРТ, 23 ГОДА, ХОЛОСТ, БЕЗ ОПРЕДЕЛЕННЫХ ЗАНЯТИЙ

     Топаю это я  себе  по  Седьмой  улице.  Солнышко  светит,  птички  на

деревьях заливаются. Одно слово - красота вокруг.

     На душе тоже красота. А почему бы и нет?.. Дело сбацано, тачку  я  от

границы пригнал без проблем, в гараж воткнул, гараж  на  замок,  и  гуляй,

рейсовик. Сначала, правда, Битюгу по телефончику стукнул.

     - Катер, - говорю, - на пристани. Движок наладил.

     Что на нашем с ним языке означает - забирай, мол, товар.

     - Рыбаки, - спрашивает, - мешали?

     - Забрасывали удочки, - отвечаю, - да не в рыбное  место.  Один  болт

выловили, и тот ржавый.

     Что в натуре означает: шмонали на въезде в город да  пролетели  мимо.

Шмонай хоть сто лет - обезьянки-то в фальшивом бензобаке.  Это  ж  наводку

точную заиметь надо, чтобы найти. Наводчик-то, правда, у них, у жаб,  был.

Да  весь  вышел,  когда  Мослатого  Исхака  накрыли.  С   Мослатым   Битюг

полмиллиона монет потерял. Так что не пожалел на проверочку ни времени, ни

средств. Ну и нашел, естественно, кто ссучился. Мослатому клевого адвоката

наняли. А сучю - копыта в тазик с цементным раствором. Закрыли ему  сопло,

впихали ночью в тачку, для таких дел приспособленную, и ваших нет.  Торчит

теперь на дне под мостом, окушков тамошних кадрит да дурки им мастерит.

     - Ладно, - говорит Битюг. - Через час  подгреби  на  угол  Седьмой  и

Центрального.

     Подгреби так подгреби, мое дело жениховское. Тем более  что  там  мне

зелененькие чистоганят. За очень-очень успешно выполненный рейс, значит.

     В натуре, работа мне досталась непыльная. Смотайся раз  в  неделю  до

дырявой нитки, тачку в местном кемпинге поставь и  дыши  кислородом,  пока

тамошние ребята товар в бензобак замыкают. Третий год уже  так  катаюсь...

Кстати, для несекущих. "Дырявая нитка" - это на рыбьем языке, а по-жабьему

"окно на границе" называется. Вот я от этого окна обезьянок до Хармонта  и

таскаю. Шухерно, ясное дело, но  не  шухернее,  чем  у  городских  гонцов.

Тех-то в любой момент на затаривании могут повязать, с  поличным,  а  меня

только по наводке. И все равно срок поменьше, потому как не знаю я,  зачем

тачку сюда-сюда гоняю. То есть для жаб - не знаю...

     В общем, заскочил я домой, фигуру под душем пополировал,  переоделся,

нацепил батон на шею и вперед. Топаю себе по Седьмой,  сигаретку  сосу.  И

тут сзади мне - гарк:

     - Эй, Рыжий! Стой!

     Ну я - что?.. Причин менжеваться нет. Попросил меня  хороший  человек

об услуге - в лепешку разобьюсь, а сделаю. Торможу, оборачиваюсь.

     Сержант Деккер из городского отдела по борьбе  с  наркотиками.  Стоит

себе,  чувырло  братское,  кисляк   кисляком,   фарами   меня   насквозняк

простреливает.

     - Куда, - говорит, - летишь, Рыжий?

     - Да так, - отвечаю, - шпацирен геен вдоль Бродвеен. Ферштеен или  не

ферштеен?

     И тут этот дрын двухметровый  смерил  меня  с  ног  до  головы  да  и

заявляет:

     - А что если я тебя, умник, сейчас карманы вывернуть попрошу?

     В откровенку, значит, играет, фараонище!.. Ну, смерил я его тоже.

     - А разрешение у вас, - говорю, - сержант,  имеется?  К  королевскому

прокурору, - говорю, - сержант, вы обращались?

     - У меня, - говорит, - свой прокурор. - И кулачище мне под нос,  гирю

пудовую. - Так что не пыли! Отойдем-ка в подворотню.

     Ну тут я уши навострил. Вижу, всерьез, жаба,  на  меня  нацеливается.

М-да, лажовое дело выходит...  Можно,  конечно,  и  дальше  катить  масть,

крутого из себя строить, но, чувствую, врежет он мне по бейцалам, да потом

- якобы за сопротивление - еще и баранки на руки нацепит. А мне  светиться

в участке ни к чему... В общем, как при такой ситуевине рогом ни шевели, а

придется назад отруливать.

     Налепил я на портрет смирение и говорю:

     - Да за что же это, сержант? Хотя ради Бога... Мне  лично  от  родной

полиции скрывать нечего - весь перед вами. Как  на  духу!  -  И  изображаю

полную и чистосердечную готовность вывернуть свои багажники.

     Расчухал он, вижу, что ничего у меня нет. Для понта ручищами  мне  по

бокам провел и говорит:

     - Ладно, вали отсюда... Впрочем, постой!

     Мне что - постой так постой.

     - Ходят, - говорит, - по городу слухи, будто ты, Рыжий,  с  бандитами

связался.

     Тут я натурально изумился:

     - Да как можно, сержант! Что это какая-то  сука  вам  на  меня  такое

настучала. Да что я, по уши деревянный, с бандитами связываться?

     - А на какие доходы живешь? - спрашивает. -  Вон  на  тебе  костюмчик

какой! И галстучек...

     Ну я к его уху наладился да и говорю шепотком:

     - Так ведь парень я видный, сержант. Коровы сорокалетние сами на  шею

вешаются. Для того и костюмчик, и галстучек. Доход хоть и не велик, а жить

можно.

     - Мужчину по заказу из себя строишь, значит?

     Я только буркалы потупил. А он и говорит:

     - На это долго не проживешь. Заявится и к тебе  сороковник...  Брался

бы ты, Рыжий, за голову. Я ведь твоего отца еще знавал...

     Вот про папаню это он зря. Трубил папаня на заводе своем, трубил,  да

так ничего и не натрубил. Ни себе, фраеру, ни нам с маманей.

     - Ладно, - говорю, - сержант. Вас понял. Обещаю устроиться на работу.

Не завтра, правда, но обещаю.

     В общем, разошлись мы. И побежал я себе дальше.

     Прибегаю. Суслик уже там, по сторонам зыркает. Фотокарточка у него  -

только в  кино  снимать,  ни  за  что  не  подумаешь,  что  кент  Битюгов.

Завалились мы с ним за телефонную будку. В будке какой-то хмырь в  кепочке

стоит, слюни в трубку пускает, но раз Суслика этот факт не трогает, мне  и

вовсе очковаться нечего. Передал он мне зелененькие, - как всегда,  молча.

А потом и говорит:

     - Битюг просил тебя пакет Эрнесту отнести.

     Ну и шуточки!

     - А бейцалы, - говорю, - не зачешутся?

     - Не зачешутся, - говорит. - Разве только у тебя... Получай товар - и

вперед!

     Вижу - не шуточки. Тут я чуть с копыт не слетел.

     - Да вы что! - шиплю ему. - Я ведь в рейсовики нанимался. Так  мы  не

договаривались!

     А эта шмакодявка смотрит на меня снизу вверх с  этакой  ухмылочкой  и

заявляет:

     - Брось, Рыжий! Понимал, на что шел. И Битюга ты знаешь! Не любит он,

когда ему в просьбах отказывают!

     Вот тут мне тошно стало. Я-то что думал, деньжат по-легкому  сшибить,

а потом Гуту с собой забрать да и рвануть из города, только меня и видели.

     - Побойтесь Бога, - говорю, - ребята. Что у вас, без меня  гонцов  не

хватает?

     - Не пыли, Рыжий, - отвечает Суслик. -  Либо  ты  с  нами  до  конца,

либо... Сам понимаешь! - Зыркнул опять  по  сторонам,  достал  из  кармана

пакетик и протягивает мне.

     Пакетик-то маленький оказался. Обезьянки в оболочке. Ну и сунул я его

в левый багажник - сам не знаю зачем.

     - Только ты смотри, Рыжий, - говорит тут Суслик,  -  надумаешь  когти

рвать, от Гуты твоей одни тряпочки красненькие останутся. А чтобы  у  тебя

соблазна не возникало, мы к тебе и к ней дядек приставим. Все, теперь иди.

     И пошел я. Успел только краем глаза заметить, что хмырь в кепочке  из

телефонной будки вылез, Суслику мигнул, отпустил меня на десяток метров  и

в кильватер пристроился. Словно настоящая жаба...

     В общем, как до "Эльдорадо" добрел,  и  не  помню:  все  перед  моими

глазами тряпочки Гутины стояли. Окровавленные...  Только  раз  и  подумал,

что, если бы сейчас сержант Деккер мне встретился, шмонать взялся, тут  бы

я и накрылся. Вот только было мне это сейчас как-то по барабану.

     Ладно, захожу в "Эльдорадо". В руки  себя  уже  взял,  ливер  навожу.

Эрнест  за  стойкой  торчит,  стаканы  полотенцем  вылизывает,   на   меня

поглядывает. С ухмылочкой такой. И понял я тут, что они  с  Битюгом  одной

веревочкой повязаны. Как же я раньше-то этого не  скумекал?..  Эрни  ведь,

сука, наверное, Битюга на меня и навел.

     Ну да теперь судьбу клясть поздно. Осмотрелся я еще раз,  вроде  рыла

все знакомые, лапами машут, приветствуют, значит. Да  уж,  попито  у  меня

здесь...

     - Эй, Рыжий! - орут из угла. - Греби к нам!

     Гляжу, кореша мои: Гуталин  сидит,  скалится  -  зубы  белые  во  всю

хлеборезку. Ну и Очкарик с ним рядом, за стакан держится. По всему видно -

дунули уже изрядно. Сделал я им ручкой,  но  пошел  к  стойке:  пакетик  с

обезьянками бок жжет.

     У стойки пусто, как глухой ночью  на  общественном  толчке.  Подхожу,

закидываю зад на табуретку. Эрнест тут же капает мне в  цветной  бокал  на

два пальца.

     - Принес товар? - говорит.

     - А тебе невтерпеж? - отвечаю. - Принес я твой товар.

     - Молодец, - говорит. - Не суетись, сиди пей, потом пакетик в  стакан

положишь.

     - Это еще кто суетиться будет, - говорю.

     У Эрнеста за спиной  мордогляд  во  всю  длину  -  рыла  наши  в  нем

отражаются. То есть мое рыло, а у Эрнеста - затылок прилизанный. И вижу  я

в мордогляде, как хмырь с  кепочкой  в  "Эльдорадо"  заходит.  Дядька  мой

народившийся...

     Да, попал ты, Рыжий, на крюк. Но плакаться-то теперь поздно. Допиваю,

незаметно кладу пакетик. Эрнест специально мне цветной  бокал  дал,  чтобы

пакетик был чужим фарам не виден. Сижу дальше. Наконец Эрнест  подваливает

ко мне, забирает бокал, сует под стойку.

     - Вот и молодец, - говорит. - Можешь гулять.

     И ухмылочка у него такая, хоть в петлю лезь. Ну, в петлю не в  петлю,

а к девке залезть в самый раз. Вот только к Гуте я сейчас не пойду. Хоть и

не был уже пять дней, но не в таком настроении к Гуте ходить...  А  вот  к

Сесили Чалмерз завалюсь. Есть у  меня  такая.  Не  шаблонь  уличная,  нет.

Изенбровая бикса. Но телка крутая. Как говорят, девочка  девяносто  шестой

пробы. Буфера - только что платье не рвут, сами в руки просятся. И  задний

мост в аккурат под мои запросы скроен. А главное, чистая,  точно  знаю.  И

для меня безотказная. Придешь, привет-привет, слово за слово - и заправляй

эклер в лохматый сейф.

     - Еще плеснуть? - спрашивает Эрнест.

     - Подружке своей плеснешь, - говорю.  -  Если  даст...  А  мне  лучше

бутылку приготовь. И закусить что-нибудь.

     - К Гуте своей пойдешь? - спрашивает Эрнест. - Правильно. Сделал дело

- гуляй смело.

     Так мне захотелось ему по рылу заехать - сил нет. Но придержал лапы.

     - Притухни, - говорю. - Не твое, - говорю, - собачье дело, куда я там

пойду.

     В общем, выставил он мне бутылку, закусон  собрал  в  свой  фирменный

пакет. Кинул я на  стойку  зелененькую  и  отвалил,  корешам  лишь  ручкой

сделал. Ничего, они ребята понятливые.

     Выхожу я на улицу, дядька в кепке - следом. И опять тошно мне  стало,

хоть ревмя реви. Побрел я к дому Сесили.

     И тут гляжу -  Гута  мне  навстречу  идет.  Идет  она,  девочка  моя,

каблучками цок-цок, фигуристая вся, такая, что у меня дойки Сесилины сразу

же из памяти вон. И понимаю я, что она не просто так идет, по  Бродвею  на

шпацир вышла, что это она меня ищет.

     - Привет, - говорю, - Гута. Далеко ли собралась?

     Тут она как посмотрит на меня, на бутылку  эту  чертову,  под  мышкой

зажатую, на пакет с закусоном, да и говорит:

     - Здравствуй, Рэд. А я тебя ищу.

     - Зачем? - говорю.

     И вижу, что у нее за спиной, метрах в двадцати, хмырь стоит, вроде бы

на витрину магазинную пялится, а сам в нашу сторону позыркивает.

     - Слушай, Рэд, - говорит с вызовом  Гута.  -  Если  ты  меня  бросить

решил, так бросай. Только и я на тебя плевала.

     Вижу я, что-то не так.  Никогда  еще  она  со  мной  таким  тоном  не

изъяснялась.

     - А в чем, - говорю, - дело, Гута?

     Она молчит и в землю смотрит.

     Тогда я беру ее под руку и разворачиваюсь в сторону своего дома.  Мой

хмырь в кепке тоже тут, стоит, усиленно чтение газеты изображает.

     - Пойдем-ка, - говорю, -  Гута,  ко  мне.  Выпьем,  потом  в  дансинг

сходим. Одним словом, проведем время.  А  то,  гляжу,  у  тебя  настроение

плохое.

     С Гутой я на рыбьем языке не базарю. Никаких "эклеров" или  "лохматых

сейфов" - не тот она парень.

     Идем мы к моему дому. Я краем глаза вижу, как наши дядьки сзади нос к

носу стоят, базарят о чем-то.

     - Беременна я, Рэд, - говорит вдруг Гута.

     У меня чуть бутылка из-под мышки не вывалилась.  Хорошо  не  бухой  -

поймал.

     Гута мое молчание по-своему поняла. Остановилась, смотрит на  меня  и

заявляет:

     - Так что, если ты бросить меня решил, бросай сегодня. Только знай! Я

и без тебя обойдусь. Сама рожу,  сама  выращу.  Так  что  можешь  катиться

дальше, вместе со своей бутылкой! С какой-нибудь шлюхой выпьешь, их у тебя

много...

     Смотрит она на меня, а  у  меня  перед  фарами  тряпки  окровавленные

висят. И понимаю  я  тут,  что  вот  когда  меня  судьба  взяла  в  оборот

по-настоящему.

     Тогда Гута вырывает свою руку и не говорит уже, а шипит:

     - Убирайся от меня! Правду мать говорит, не нужен мне такой кобель...

Убирайся, и чтоб я тебя больше не видела!

     И вдруг понимаю я, что не тряпки окровавленные меня с нею повязали.

     - Да подожди ты, Гута, собачиться, - говорю. - Ласточка моя, разве  ж

я от тебя отказываюсь?

     Она мне в лицо смотрит - слезы на глазах.  А  на  меня  нервный  смех

накатывает, и я начинаю хохотать, да так, что дядьки наши переглядываются,

и один из них крутит пальцем у виска.

     - От ребенка я ведь тоже не отказываюсь, - говорю сквозь смех. - Чего

ж ты гонишь-то меня?

     Тут она наконец расцветает. И становится настолько хороша, что у меня

сердце к бейцалам опускается.

     Что же дальше, Рэд? - говорю я себе. - Что же дальше?

ЙНННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННН»

є          Этот текст сделан Harry Fantasyst SF&F Laboratory         є

є         в рамках некоммерческого проекта "Сам-себе Гутенберг-2"        є

З————————————————————————————————————————————————————————————————————————¶

є        Если вы обнаружите ошибку в тексте, пришлите его фрагмент       є

є    (указав номер строки) netmail'ом: Fido 2:463/2.5 Igor Zagumennov    є

ИННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННННј