Анна Райс

ПАНДОРА

Посвящается Стэну, Кристоферу и Мишель Райс

Сьюзан Скотт Квирос и Виктории Вильсон

Памяти Джона Престона

Ирландцам Нового Орлеана, которые в 1850-х годах построили на Констанс-стрит великолепную церковь Святого Альфонса и таким образом подарили нам прекрасный памятник веры и архитектурного искусства

Славе Греции и величию Рима

О миссис Мур и эхе в Марабарских пещерах

... но эхо каким-то непостижимым образом начало разрушать ее связь с жизнью. Услышанное в тот момент, когда она уже утомилась, эхо умудрилось прошептать: "В мире есть место для сострадания, благочестия и отваги, что, по сути, одно и то же. В мире существует и разврат. Существует все, но ничто не поддается оценке".

Э.М.Форстер. "Путешествие в Индию"

Перевод В.Иванова

Ты веруешь, что Бог един:

Хорошо делаешь; и бесы веруют,

И трепещут.

Соборное послание святого апостола Иакова, 2:19

Как смешон и невежественен тот, кто дивится чему-либо из происходящего в жизни!

Марк Аврелий "Размышления"

Перевод С.Роговина

Также веруем мы, что многие создания будут прокляты; например, ангелы, что упали с Небес вследствие гордыни своей, и теперь они - враги рода человеческого; и те смертные, что покидают сию юдоль скорби вне лона Святой Церкви нашей, то есть язычники; а также те, кто крещены, однако жизнь ведут не христианскую и умирают, лишенные любви, - всем им суждены адские муки на веки вечные, как учит Святая Церковь. И невозможно было мне, осознав это, поверить, что все обернется к лучшему, как то показывал Господь наш. Но не было дано мне ответа на мое откровение, кроме следующего: "Что невозможно для тебя, для меня не невозможно. Свое слово я сдержу целиком и полностью и сделаю так, что все обернется к лучшему". Так милость Господня научила меня...

Юлиана Норвичская.

"Откровения Божьей любви"

Перевод А.Гузмана

Глава 1

Еще не прошло и двадцати минут с того момента, как ты оставил меня здесь, в кафе, с того момента, как я отрицательно ответила на твою просьбу написать историю моей смертной жизни, рассказать о том, как я стала вампиром,- о встрече с Мариусом всего через несколько лет после его Рождения во Тьму.

И вот я открыла твой блокнот и пишу одной из тех вечных чернильных ручек с тонким пером, что ты мне оставил. Чувственный след черных чернил на дорогой, безупречно белой бумаге приводит меня в восторг.

Естественно, Дэвид, ты оставил мне нечто элегантное - красивую приманку. Ведь переплет этого блокнота сделан из темной лакированной кожи с узором из прекрасных роз без шипов, но с листьями - узор в конечном счете остается не более чем узором, но свидетельствует об основательности. Этот переплет словно гласит: "Тем, что написано под этой тяжелой и красивой обложкой, пренебрегать нельзя".

Плотные страницы с бледно-голубыми линейками... Ты практичен, ты все продумал и, вероятно, знаешь, что я редко брала в руки перо и бумагу.

Даже в резком царапанье пера по бумаге есть что-то пленительное - оно напоминает мне о тончайших древнеримских перьях, которыми я, склоняясь над пергаментом, писала письма отцу или заполняла страницы своего дневника... Ах этот звук! Единственное, чего мне сейчас не хватает,- это запаха чернил, но ведь в руках у меня изящная пластмассовая ручка, и она будет оставлять тонкий и глубокий след еще на многих сотнях страниц.

Вот видишь - я все-таки задумалась о твоей просьбе и записываю собственные размышления, а значит, кое-что ты от меня получишь. За окном идет дождь, в кафе не смолкает шумная болтовня, и я вдруг поняла, что возвращение на две тысячи лет назад не обязательно будет агонией, а может доставить чувство, близкое к удовольствию, как, например, кровь. Вероятно, поэтому я уступаю тебе, подобно тому как уступают всем нам смертные.

Я тянусь за жертвой, одолеть которую нелегко,- за моим личным прошлым. Возможно, эта жертва убежит от меня с быстротой, способной поспорить с моей скоростью. Так или иначе, я выслеживаю жертву, которую никогда не знала в лицо. В этом и заключается волнение охоты - в том, что современный мир называет расследованием.

В противном случае, почему бы я так живо увидела те времена? Ты не давал мне никакого магического зелья, высвобождающего мысли. Для нас существует только одно зелье, и имя ему - кровь.

"Вы все вспомните",- сказал ты мне по дороге в кафе.

В сравнении с нами ты еще очень молод, но в своей смертной ипостаси успел дожить до столь преклонного возраста - тогда ты был настоящим ученым. Наверное, вполне естественно, что ты так смело пытаешься собрать наши истории.

Но зачем пытаться объяснять здесь истоки твоего любопытства, твоей храбрости перед лицом утопающей в крови истины?

Как же ты смог разжечь во мне это желание вернуться на две тысячи лет назад - почти на две - и рассказать о смертных днях моей земной жизни в Риме, о том, как я присоединилась к Мариусу и разделила с ним весьма маленький шанс сопротивляться Судьбе?

Как же смогли корни, давно похороненные, давно отвергнутые, внезапно поманить меня за собой? Дверь распахнулась. Сияет свет. Входи!

Я снова сижу в кафе.

Я пишу, но останавливаюсь и оглядываюсь, рассматривая публику, заполнившую это парижское кафе. Тусклые и бесполые современные ткани... Я вижу юную американку в оливково-зеленом военизированном костюме - все ее пожитки умещаются в небольшом, перекинутом через плечо рюкзачке; вижу старого француза, вот уже несколько десятилетий приходящего сюда только лишь затем, чтобы насладиться видом оголенных рук и ног, чтобы упиваться жестами молодых - как вампиры упиваются кровью - в ожидании того драгоценного, словно экзотический камень, момента, когда женщина со смехом откинется назад, держа сигарету в руке, и ткань ее синтетической блузки натянется на груди...

Старик... Седые волосы и дорогое пальто. Он ни для кого не представляет опасности. Сегодня он вернется в скромную, но элегантную квартиру, где проживает со времен последней великой мировой войны, и будет смотреть фильмы молодой красотки Брижит Бардо. Он считает, что живет. Он не прикасался к женщине вот уже десять лет.

Я не отвлекаюсь, Дэвид. Я бросаю якорь. Ибо я не стану изливать свою историю, словно пьяный оракул.

Я очень внимательно рассматриваю этих смертных. Они выглядят такими свежими, экзотичными и одновременно приторными - в детстве такими же казались мне тропические птицы, до того полные трепетной, бунтарской жизни, что мне хотелось сжать их, чтобы ее отобрать, чтобы в моей руке захлопали их крылья, чтобы похитить у них полет, завладеть им, попользоваться. Ах, те страшные минуты детства, когда случайно давишь жизнь в ярко-красной птице.

Но есть среди посетителей кафе и зловещие, мрачно одетые смертные: торговец кокаином,- а они встречаются везде, наша излюбленная добыча, - ожидающий в дальнем углу своего связного: длинное кожаное пальто от знаменитого итальянского дизайнера, волосы сбоку выбриты, а на макушке оставлены густые пряди... Весь его внешний облик рассчитан на то, чтобы выделяться в толпе, хотя в этом нет необходимости, если принять во внимание огромные черные глаза и жесткую линию рта, которому природа предназначала выражать великодушие. Он нервно елозит зажигалкой по мраморному столику - типичные жесты наркомана,- вертится и беспокойно оглядывается, не в силах сидеть спокойно. Он и не подозревает, что никогда больше в этой жизни не будет знать покоя. Ему хочется выйти и вдохнуть кокаин, без которого он страдает, но вместо этого приходится ждать связного. Его ботинки чрезмерно блестят, а длинные тонкие руки никогда не состарятся.

Думаю, этот человек умрет сегодня вечером. Я чувствую, как во мне копится желание лишить его жизни собственными руками. Он накормил ядом слишком многих! Проследить за ним, заключить в объятия... Мне даже не придется обволакивать его видениями - достаточно дать понять, что смерть настигла его в обличье женщины, чересчур белой, чтобы быть человеком, и до такой степени разглаженной веками, что она скорее похожа на ожившую статую. Но те, кого он ждет, сговариваются его убить. Зачем же мне вмешиваться?

Какой меня видят эти люди? Женщина с длинными, волнистыми коричневыми волосами, окутывающими ее словно монашеская накидка, с лицом до того белым, что кажется, будто это искусственно созданная маска, а неестественный блеск глаз явственно заметен даже за стеклами очков в золотистой оправе.

Да, мы должны быть очень благодарны этому веку за великое разнообразие очков, ибо стоит мне их снять, как приходится низко наклонять голову, чтобы не пугать людей игрой желтого, коричневого и золотистого оттенков моих глаз, с течением столетий превратившихся в некое подобие драгоценных камней, так что я произвожу впечатление слепой женщины, у которой вместо зрачков - топазы, а точнее - мозаика, аккуратно выложенная из топазов, сапфиров и даже аквамаринов.

Вот видишь, я исписала столько страниц, но так ничего и не сказала, кроме: "Да, я расскажу, с чего все началось".

И все-таки я поведаю тебе историю своей смертной жизни в Древнем Риме, а также о том, как я встретила и полюбила Мариуса и как мы расстались с ним впоследствии.

Это решение перевоплотило меня.

Сжимая в пальцах ручку, я чувствую себя неимоверно сильной, но, прежде чем приступить к выполнению твоей просьбы, мне хочется более подробно поговорить о нас с тобой.

Перед моими глазами мирный Париж. Идет дождь. По обе стороны бульвара возвышаются царственные серые здания с двойными окнами и железными балконами. По улицам с шумом мчатся грозные автомобили. Кафе заполнены туристами со всего мира. Древние церкви окружены жилыми строениями, дворцы превратились в музеи, и в их залах я провожу многие часы, рассматривая вещи из Египта или Шумера, многие из которых даже старше меня. Повсюду заметно влияние римской архитектуры, точные копии храмов моего времени сегодня служат банками. Английский язык в изобилии использует привычные моему слуху латинские слова. Овидий, мой любимый Овидий, предсказавший, что его поэзия переживет Римскую империю, оказался прав.

Зайди в любой книжный магазин - и увидишь аккуратные издания его стихов в бумажных обложках, предназначенных для того, чтобы привлекать внимание студентов.

Римское влияние рассеяно повсюду, его могучие дубы прорастают сквозь заросли современных компьютеров, цифровых дисков, микровирусов и космических спутников.

Здесь всегда можно с легкостью отыскать соблазнительное зло, отчаяние, заслуживающее ласкового конца.

А во мне всегда должна присутствовать определенная доля любви к жертве, милосердие, некий самообман - сознание того, что даруемая мной смерть не запятнает великую завесу неизбежности, сплетенную из деревьев, земли, звезд и событий человеческой жизни, парящую над нами и готовую накрыть собой все, что было создано, все, что нам известно.

О чем ты подумал, когда встретил меня прошлой ночью, прогуливающейся в одиночестве по мосту над Сеной в последние часы исполненной опасности темноты, незадолго до рассвета?

Ты увидел меня прежде, чем я ощутила твое близкое присутствие. Накинув капюшон, я позволила глазам насладиться тусклым освещением. Моя жертва стояла у перил, еще совсем ребенок, но уже замученный и ограбленный сотней мужчин. Она хотела умереть в воде. Не знаю, достаточно ли глубока Сена, чтобы в ней можно было утонуть. Так близко от Иль-Сен-Луи. Так близко от Нотр-Дам. Вероятно, можно, если удастся подавить последнее желание бороться за жизнь.

Но я чувствовала, что душа этой жертвы превратилась в пепел, как будто ее дух кремировали и осталось лишь тело - изношенная, снедаемая болезнями скорлупа. Я обвила малышку рукой и, увидев в обращенных на меня черных глазах страх, прочитав в них еще не высказанный вопрос, окутала ее образами. Несмотря на то что кожа моя была покрыта сажей, я все же походила на Деву Марию, и она запела исполненные преданности гимны, даже мои покрывала казались ей такими, какими виделись в детстве, в церкви,- и она полностью отдалась мне, а я... Я знала, что пить мне не обязательно, но я жаждала ее, жаждала душевной боли, которую она в последний момент выпустит на свободу, жаждала вкусной красной крови, которая наполнит мой рот и в самый чудовищный миг позволит мне снова почувствовать себя человеком... Я уступила ее видениям и провела пальцами по воспаленной нежной коже ее склоненной шеи... Именно в тот миг, когда я вонзила в нее зубы и начала пить, я поняла, что ты рядом. Ты следил за мной.

Я поняла, почувствовала, увидела нас твоими глазами, но, несмотря на смятение, наслаждение горячило мне кровь, заставляло поверить, что я до сих пор жива, что по-прежнему каким-то образом связана с полями клевера или с деревьями, чьи корни уходят в землю глубже, чем ветви, воздетые к небосводу.

В первый момент я тебя возненавидела - ведь ты застал меня за трапезой, ты наблюдал, как я ей отдавалась, но при этом и понятия не имел о моем многомесячном воздержании, самоограничении, скитаниях. Ты видел только внезапный всплеск нечистого желания высосать из нее всю душу, заставить сердце встрепенуться, лишить ее вены всех до единой драгоценных частиц и таким образом отнять последнюю надежду на выживание.

А она хотела жить! Окутанное видениями святых, вспомнив вдруг о груди, что его вскормила, это юное существо отчаянно сопротивлялось и билось из последних сил. Малышка была такой мягкой, а мое тело - твердым, как у статуи, и моя лишенная молока грудь, высеченная в мраморе, не принесла бы ей утешения. Пусть лучше увидит свою мертвую мать - она ее ждет. А я подсмотрю ее умирающими глазами свет, через который она мчится к этому безусловному спасению.

Потом я о тебе забыла. Никому не удастся лишить меня этого удовольствия. Я стала пить медленнее и позволила ей вздохнуть, наполнить легкие холодным речным воздухом. Теперь мать приблизилась к ней настолько, что смерть для нее стала такой же безопасной, как материнское чрево. Я выпила ее всю, до последней капли.

Она, мертвая, повисла у меня на руках, словно я спасла ее, ослабевшую пьяную девушку, которой стало плохо, и теперь помогала спуститься с моста. Проникнув рукой в ее тело - даже эти тонкие пальцы способны с легкостью разорвать плоть,- я вынула сердце, поднесла его к губам и высосала - высосала, как сочный фрукт,- пока ни в одном фибре, ни в одном желудочке не осталось крови. И тогда я медленно - наверное, ради тебя - подняла ее и уронила в воду, к которой она так стремилась.

Теперь река без борьбы наполнит ее легкие. Теперь не будет последних отчаянных всплесков. Я допила из сердца, чтобы лишить его даже цвета крови, и бросила его следом - раздавленный виноград. Бедное дитя... дитя сотни мужчин.

Потом я повернулась к тебе и показала, что знаю - ты следил за мной. Наверное, я хотела тебя напутать. В гневе я дала тебе понять, как ты слаб, что никакая кровь, полученная от Лестата, не спасет тебя, если я решу расчленить твое тело, разжечь в тебе смертоносный жертвенный огонь и уничтожить - или же просто наказать, оставив глубокий шрам,- за то лишь, что ты шпионил за мной.

На самом деле я никогда не поступала так с молодыми. Мне жаль, что при встрече с нами, древними, они трясутся от ужаса. Но, насколько я себя знаю, мне следовало удалиться так быстро, чтобы ты не смог последовать за мной в ночь.

Меня очаровало что-то в твоем поведении, манера, в которой ты приблизился ко мне на мосту, твое молодое англо-индийское загорелое тело, с таким соблазнительным изяществом тронутое печатью твоего истинного возраста. Такое впечатление, что ты всем своим видом спрашивал меня: "Пандора, мы можем поговорить?" - однако в просьбе твоей не было униженности.

В голове у меня все смешалось, и, возможно, ты это понял. Не помню, стала ли я закрывать от тебя свой разум, к тому же я знаю, что в действительности твои телепатические способности не очень сильны. У меня разбрелись мысли - может быть, сами по себе, может быть, с твоей подачи. Я подумала, сколько всего могу рассказать тебе, причем повествования мои будут в корне отличаться от историй Лестата или историй Мариуса, рассказанных Лестатом, и почувствовала необходимость предостеречь тебя, предупредить об опасности со стороны вампиров далекого Востока, которые непременно уничтожат тебя, если ты появишься на их территории,- убьют просто потому, что ты там оказался.

Мне нужно было убедиться, что ты понимаешь: источник нашего бессмертного вампирского голода обитает в двух существах - Мекаре и Маарет, таких древних, что они кажутся уже не столько прекрасными, сколько ужасными. И если они уничтожат себя, все мы умрем.

Мне захотелось рассказать тебе о тех, кто никогда не считал нас племенем, не знал нашей истории, кто пережил страшный огонь, которым наша Мать Акаша жгла своих детей. Мне захотелось рассказать тебе о бродящих по Земле существах, которые внешне похожи на нас, но по происхождению имеют к нам не большее отношение, чем к людям. И внезапно я ощутила жгучее желание взять тебя под свое крыло.

Должно быть, причиной все-таки был ты. Я видела перед собой истинного английского джентльмена, который легко и непринужденно соблюдал правила этикета,- никогда прежде не приходилось мне встречать подобного тебе мужчину. Твоя изысканная одежда привела меня в восхищение - ты доставил себе удовольствие облачиться в легкий черный плащ из гребенной шерсти и даже позволил себе такую роскошь, как блестящий красный шелковый шарф. Как же ты изменился с момента своего перерождения!

Пойми, я не знала о той ночи, когда Лестат превратил тебя в вампира. Этого момента я не почувствовала.

Однако в предшествующие недели весь сверхъестественный мир был взбудоражен известием о том, что какой-то смертный перешел в тело другого смертного,- мы всегда в курсе такого рода событий, словно о них рассказывают нам звезды. Чей-то сверхъестественный разум улавливает расходящиеся кругами отголоски того или иного нарушения ткани обыденного, другой разум принимает образ и передает его дальше...

Дэвид Тальбот, чье имя было знакомо всем нам в связи с почтенным орденом исследователей-экстрасенсов Таламаска, сумел полностью перенести душу и бесплотную часть своего существа в тело другого человека, которое в тот момент находилось во власти похитителя тел. Но ты его вытеснил - и в результате прочно обосновался в новом теле, сплавив воедино молодые клетки и накопленный за семьдесят четыре года жизненный опыт со всеми присущими ему проблемами, помыслами и ценностями.

И этого Дэвида Перерожденного, Дэвида, обладавшего блистательной индийской красотой и всеми достоинствами, обусловленными британским происхождением и воспитанием, Лестат превратил в вампира, завладел и телом его, и душой, довершив чудо Обрядом Тьмы. Он вновь совершил грех, в равной мере потрясший его современников и тех, кто намного старше.

И это сделал с тобой твой лучший друг!

Добро пожаловать во Тьму, Дэвид. Добро пожаловать в царство шекспировской "луны непостоянной".

Ты храбро направился ко мне по мосту.

"Простите меня, Пандора",- тихо произнес ты с безупречным британским акцентом, характерным для высших слоев общества, и с привычной обманчивой британской ритмичностью, столь соблазнительной, что в ней почти что слышится: "Все вместе мы спасем мир".

Ты держался на почтительном расстоянии, словно я невинная девушка девятнадцатого века, чьи нежные чувства ты не осмеливаешься потревожить.

Я улыбнулась.

Потом я все же дала себе волю и как следует рассмотрела стоящего передо мной молодого вампира, которого посмел создать Лестат вопреки запретам Мариуса. И увидела главное: огромную человеческую душу, бесстрашную, но подверженную отчаянию, и тело, которое Лестат так стремился сделать сильнее, что сам едва не пострадал, отдав тебе гораздо больше крови, чем требовалось для трансформации и чем мог пожертвовать без ущерба для себя. Он старался передать тебе свое мужество, свою сообразительность, свое коварство; он пытался выковать для тебя броню из крови.

Он достиг желаемого. Твоя сила заметна и обусловлена множеством факторов. С кровью Лестата смешалась кровь нашей царицы - Матери Акаши. Мариус, мой древний возлюбленный, тоже давал ему кровь. Ох уж этот Лестат! Чего только о нем не рассказывают! Говорят, что он, возможно, пил даже кровь самого Христа.

Именно об этом я заговорила с тобой в первую очередь - только лишь потому, что слишком уж сильным было мое любопытство. Ибо, как правило, любая попытка больше узнать об этом мире заставляет столкнуться с невероятным количеством трагедий и не вызывает ничего, кроме отвращения.

"Расскажи мне правду,- попросила я.- О той истории, о Мемнохе-дьяволе. Лестат утверждал, что попал на Небеса и в преисподнюю. Он принес с собой Покрывало святой Вероники с изображенным на нем ликом Христа! Оно обратило тысячи людей в христианство, излечило их от отчуждения и избавило от горечи. Оно заставила других Детей Тьмы воздеть руки навстречу смертоносному утреннему свету, как будто это не солнце, а божественный огонь".

"Да, все произошло так, как я описывал,- с этими словами ты слегка наклонил голову, но скорее из вежливости, чем от преувеличенной скромности.- И вам известно, что некоторые... из нас погибли в своем рвении, в то время как газетчики и ученые собирали наш пепел для исследований".

Твое спокойствие приводило меня в восхищение: благоразумие двадцатого века, разум, обогащенный и отягощенный несметным количеством информации, живая речь, интеллект, склонный к быстроте решений, синтезу, исследованию вероятностей,- и все это на фоне ужасных происшествий, войн, резни, хуже которых мир еще не видывал.

"Все это произошло на самом деле,- сказал ты.- И я действительно встречался с Мекаре и Маарет - древнейшими из нас, а потому вам нет нужды опасаться, ибо я знаю, как хрупок наш корень. Однако я весьма признателен вам за доброту и заботу обо мне".

Я была очарована.

"А что ты сам подумал о священном Покрывале?" - спросила я.

"Фатима, госпожа наша, - тихо произнес ты.- Покровы Турина, калека, выходящий из чудотворных вод Лурдеса! Какое утешение мы бы обрели, если бы могли с легкостью принять все это на веру!"

"А ты не поверил?"

Ты покачал головой.

"Лестат на самом деле тоже не поверил. Покрывало унесла в мир смертная девушка Дора - она выхватила его у Лестата. Но должен сказать, что вещь эта уникальна и изготовлена с непревзойденным мастерством, мне никогда не доводилось видеть предмет, более заслуживающий названия "реликвия". - В твоем голосе явственно прозвучало уныние. - Его создавали с какими-то грандиозными намерениями".

"А вампир Арман, хрупкий маленький Арман,- он поверил? - спросила я и добавила в ожидании утвердительного ответа: - Арман посмотрел на него и увидел лицо Христа".

"В достаточной степени, чтобы умереть за него,- мрачно заметил ты.- Достаточно, чтобы раскрыть объятия навстречу восходящему солнцу".

Ты отвел взгляд и прикрыл глаза, моля таким образом не принуждать тебя к разговору об Армане и о том, как он ушел в утренний огонь.

Я вздохнула - твое умение столь четко и ясно выражать свои мысли и твой скептицизм в сочетании с очевидной привязанностью к остальным удивили и пленили меня.

"Арман... - потрясенно произнес ты, по-прежнему избегая моего взгляда. - Какой реквием. Знает ли он теперь, действительно ли Мемнох был настоящим, действительно ли Бог Воплощенный, искушавший Лестата, был сыном Бога Всемогущего? Знает ли это хоть кто-нибудь?"

Твой серьезный тон и звучавшая в нем страсть тронули меня. Ты не пресыщен, не циничен. Чувства, которые ты испытывал в связи с произошедшими событиями, твое отношение к этим существам, к стоявшим перед тобой вопросам были вполне искренними.

"Кстати,- добавил ты,- Покрывало заперли. Оно находится в Ватикане. В течение двух недель в соборе Святого Патрика на Пятой авеню творилась настоящая суматоха - все приходили заглянуть в глаза Господу. Потом священники забрали его и увезли в свои сокровищницы. Сомневаюсь, что сейчас хоть один народ обладает достаточной властью, чтобы увидеть его".

"А Лестат? Где он сейчас?"

"Он парализован и молчит. Лежит без движения на полу часовни в Новом Орлеане и не произносит ни звука. К нему пришла его мать. Вы ее знаете - Габриэль; он сделал ее вампиром".

"Да, я ее помню".

"Даже на нее он никак не реагирует. Что бы он ни увидел в ходе своего путешествия на Небеса и в ад, он никоим образом не знает, насколько это правда,- и он пытался объяснить это Доре! А через несколько ночей после того, как я с его слов записал всю историю, он впал в такое состояние.

Его глаза устремлены в одну точку, а тело безвольно и податливо. Они с Габриэль составляют удивительную пиету в часовне заброшенного монастыря. Разум его закрыт, хуже того - он пуст".

Я вдруг поняла, что мне очень нравится твоя манера речи, и это открытие, должна признаться, застало меня врасплох.

"Я ушел от Лестата, поскольку помочь ему или хотя бы достучаться до его сознания оказалось не в моих силах,- тем временем продолжал ты.- И мне необходимо выяснить, хочет ли кто-либо из старейших покончить со мной; я должен отправиться в путешествие и совершенствовать свои знания, чтобы познакомиться с опасностями мира, в который меня приняли".

"Ты слишком прямолинеен. И начисто лишен хитрости".

"Напротив. Я скрываю от вас свои самые большие достоинства. - Ты медленно, вежливо улыбнулся.- Ваша красота меня смущает. Вы к этому привыкли?"

"Вполне,- сказала я.- И устала от этого. Не обращай внимания. Позволь предупредить, что среди нас есть очень древние, никому не известные существа, и никто не знает, что именно они собой представляют и откуда пришли. Ходят слухи, что ты побывал у старейших из нас - Маарет и Мекаре; теперь они служат источником жизни всех нам подобных. Судя по всему, они удалились от нас и от всего мира, скрылись в тайном убежище и не жаждут власти".

"Вы абсолютно правы,- подтвердил ты,- и моя аудиенция была прекрасной, но краткой. Они не хотят никем править; с другой стороны, пока существует мир и в нем с незапамятных времен живут потомки Маарет - тысячи ее смертных потомков, Маарет никогда не уничтожит ни себя, ни свою сестру, тем самым погубив каждого из нас".

"Да,- ответила я.- Она верит в Великое Семейство, за всеми ветвями которого следит тысячелетиями, из поколения в поколение. Я видела ее, когда мы все собирались вместе. Она не считает нас злом - ни меня, ни тебя, ни Лестата. Она уверена, что все мы такое же явление природы, как вулканы, пожары, бушующие в лесах, или насмерть поражающие человека молнии".

"Совершенно верно,- сказал ты.- Царицы Проклятых больше нет. Я опасаюсь только одного бессмертного - вашего возлюбленного Мариуса. Потому что именно он перед уходом наложил строгий запрет на создание новых существ, пьющих кровь. По мнению Мариуса, я низкого происхождения. Будь он англичанином, он выразился бы именно так".

Я покачала головой.

"Не думаю, что он причинит тебе вред. Разве он не пришел к Лестату? Разве он не пришел своими глазами взглянуть на Покрывало? - На оба вопроса ты ответил отрицательно.- Прими мой совет: как только почувствуешь его присутствие, заговори с ним. Побеседуй с ним так, как беседуешь со мной. Начни разговор, прервать который он не решится".

Ты снова улыбнулся.

"Удивительно остроумная формулировка".

"Но я не думаю, что у тебя есть основания для страха перед ним. Пожелай он стереть тебя с лица земли, сделал бы это давно. Нам нужно бояться того же, чего боятся смертные,- существования других представителей нашего вида, обладающих иными, отличными от наших, способностями и верованиями, относительно местонахождения которых и их намерений мы никогда не можем быть уверены. Вот об этом я и хотела тебя предупредить".

"Вы так добры, что тратите на меня время",- сказал ты

Я чуть не заплакала.

"Все как раз наоборот Ты даже представить себе не можешь, в каком одиночестве и безмолвии я скитаюсь, и, надеюсь, ты сам никогда не испытаешь ничего подобного. Ты же сумел подарить мне тепло, не грозящее смертью, и насытить меня без крови. Я рада, что ты пришел".

Я увидела, как ты по обычаю молодых поднял глаза к небу.

"Я понимаю, сейчас мы должны расстаться. - Ты неожиданно повернулся ко мне и умоляющим тоном произнес. - Давайте встретимся завтра вечером и продолжим разговор! Я приду в кафе, где вы каждую ночь предаетесь раздумьям. Я вас найду. Давайте побеседуем!"

"Значит, ты меня там видел?"

"Да, и очень часто. - Ты вновь отвел взгляд, пытаясь, наверное, скрыть свои чувства, но чуть позже твои темные глаза опять обратились на меня, и я услышала шепотом произнесенный вопрос: - Пандора, нам принадлежит весь мир, не так ли?"

"Не знаю, Дэвид. Но завтра мы встретимся. Почему ты не подошел ко мне там? Там, где тепло и светло?"

"На мой взгляд, это гораздо более дерзкое вторжение - нарушить ваше священное уединение в переполненном кафе. В такие места ходят, чтобы насладиться одиночеством,- или я ошибаюсь? Так мне показалось приличнее. И я не собирался глазеть на вас. Как большинству молодых вампиров, мне приходится питаться каждую ночь. Мы встретились тогда по чистой случайности".

"Это очаровательно, Дэвид,- сказала я.- Меня уже давно никто не очаровывал. Встретимся... завтра вечером".

И мной вдруг овладело грешное желание. Я подошла к тебе и обняла, зная, что мое древнее тело, твердое и холодное, заденет в твоей душе глубочайшие струны и приведет в ужас,- ведь ты новорожденный и с легкостью сходишь за смертного.

Но ты не отстранился. А когда я поцеловала тебя в щеку, ты вернул мне поцелуй.

И вот сейчас, сидя в кафе и глядя на лежащий передо мной блокнот, я с интересом думаю... возможно, пытаясь донести до тебя этими словами нечто большее, чем только то, о чем ты просил... что бы я сделала, если бы ты не поцеловал меня, а в страхе отпрянул, как по большей части поступают молодые вампиры...

Дэвид, ты настоящая загадка.

Вот видишь, я начала не с летописи своей жизни, но с того, что произошло между нами за эти две ночи.

Позволь мне это, Дэвид. Позволь поговорить о нас с тобой, и тогда, может быть, я смогу восстановить свою потерянную жизнь.

Когда сегодня вечером ты пришел в кафе, я и не обратила особенного внимания на эти блокноты. Их было два. Оба толстые.

От них приятно пахло старой кожей. Но лишь когда ты положил их на стол, я смогла уловить посланный твоим всегда сдержанным и невозмутимым разумом импульс, свидетельствующий о том, что они имеют ко мне отношение.

Я выбрала столик в центре переполненного зала, как будто мне хотелось оказаться в середине водоворота смертных запахов и событий. У тебя был довольный вид, ты ничего не боялся и чувствовал себя как дома.

Ты был одет в очередной потрясающий костюм современного покроя и плащ из гребенной шерсти, сшитый со вкусом, но по моде Старого Света, а твоя золотистая кожа и светящиеся глаза вскружили голову всем до единой женщинам и даже некоторым мужчинам.

Ты улыбнулся. Должно быть, я показалась тебе улиткой - в этом-то плаще и капюшоне, в золотых очках, закрывавших половину лица, и со следами дешевой фиолетово-розовой - цвета синяков - помады на губах. В зеркале, в магазине, она произвела на меня соблазнительное впечатление - мне понравилось, что не придется прятать рот, ибо теперь губы мои практически лишены естественного цвета. С этой помадой я могла улыбаться.

На мне были эти перчатки из черного шелка с отрезанными концами, чтобы пальцы сохраняли чувствительность, а чтобы ногти не сверкали в кафе, как хрусталь, я намазала их сажей. Ты поцеловал протянутую мною руку.

В тебе остались прежняя смелость и приверженность внешним приличиям. А потом ты очень тепло улыбнулся, и в этой улыбке, по-моему, было больше от тебя прежнего - ты казался слишком мудрым для столь молодого и крепкого существа. Твоя поистине идеальная внешность привела меня в восхищение.

"Вы не представляете, как я рад,- сказал ты,- что вы пришли и позволили мне сесть к вам за столик".

"Я захотела этого только благодаря тебе,- ответила я, поднимая руки, и заметила, что, несмотря на сажу, сияние моих ногтей слепит тебе глаза.

Я потянулась к тебе, ожидая, что ты вот-вот отпрянешь, но вместо этого ты накрыл темной и теплой ладонью мои холодные белые пальцы.

"Вы воспринимаете меня как. живое существо?" - спросила я.

"О да, определенно,- как сияющее и совершенно живое существо".

Мы заказали кофе - ведь этого ожидали от нас смертные,- и, получая от его тепла и аромата больше удовольствия, чем они могут себе представить, даже поболтали ложечками в чашках. Передо мной поставили красный десерт.

Десерт, конечно, по-прежнему стоит на столе. Я заказала его просто потому, что он красный - клубника в сиропе, с резким сладким запахом, который понравился бы пчелам.

Твои льстивые речи вызвали у меня улыбку. Но они мне понравились. Я их игриво передразнила. Я сбросила капюшон и тряхнула головой, чтобы мои густыe, темно-коричневые волосы замерцали на свету.

Конечно, смертные не обратят на них такого внимания, как на светлые волосы Мариуса или Лестата. Но я люблю свои волосы, мне нравится, как они окутывают мои плечи,- и мне понравилось то, что я прочла в твоих глазах.

"Где-то глубоко во мне кроется женщина",- сказала я.

Писать все это здесь, в блокноте, оставшись в одиночестве,- значит придать чрезмерное значение вполне тривиальному моменту, и признание в этом кажется мне ужасным.

Дэвид, чем больше я пишу, тем больше меня увлекает концепция повествования, тем больше я убеждаюсь в важности согласованности и последовательности, которые возможны на бумаге, но не в жизни.

Но я ведь даже не предполагала, что вообще решусь прикоснуться к твоей ручке. Мы просто разговаривали.

"Пандора, тот, кто не способен видеть в вас женщину, попросту глупец",- сказал ты.

"Как разозлился бы Мариус, узнав, что мне приятно это слышать,- откликнулась я.- Нет. Он, скорее, использовал бы это как сильный аргумент в свою пользу. Я ушла от него, ушла, не сказав ни слова. Нашa последняя встреча произошла задолго до того, как Лестат устроил свою эскападу и бегал в человеческом теле, задолго до того, как он повстречался с Мемнохом-дьяволом... Я бросила Мариуса, а теперь мне вдруг захотелось, чтобы он был рядом! Захотелось поговорить с ним так, как разговариваю с тобой".

Ты явно беспокоился за меня, и не без причины. Каким-то образом тебе, вероятно, было известно, что вот уже много-много унылых лет ничто не приводило меня в такое сильное возбуждение.

"Не будете ли вы так добры, Пандора, написать для меня историю своей жизни?"

Твоя просьба застала меня врасплох и удивила до глубины души.

"Вот в этих блокнотах,- настаивал ты.- Напишите о тех временах, когда вы были действительно живы, когда встретились с Мариусом; напишите все, что сочтете нужным, о Мариусе. Но больше всего меня интересует ваша история".

Я застыла от удивления.

"Зачем тебе это могло понадобиться?"

Ты не ответил.

"Дэвид, ты, разумеется, не вернулся в этот человеческий орден, в Таламаску? Им слишком много известно..."

Ты поднял руку.

"Нет, и никогда не вернусь. Если у меня и были какие-то сомнения на этот счет, их раз и навсегда развеяли архивы Маарет".

"Она позволила тебе увидеть свои архивы, книги, которые она хранит в течение всего этого времени?"

"Да, это, знаете ли, было удивительно... целый склад табличек, свитков, рукописей - книг и стихов, созданных культурами, о которых, насколько мне известно, мир ничего не знает. Книги, затерянные во времени. Конечно, она запретила мне открывать другим то, что я в них обнаружил, или подробно рассказывать о нашей встрече. Она сказала, что было бы слишком опрометчиво вмешиваться, и подтвердила ваши опасения, что я могу обратиться к Таламаске - к своим старым смертным друзьям-экстрасенсам. Я этою не сделал. И не сделаю. Но эту клятву сдержать очень легко".

"Отчего же?"

"Пандора, увидев эти старые письмена, я понял, что больше не человек. Я понял, что лежащая передо мной история человечества больше мне не принадлежит! Отныне я не имею к нему отношения.- Ты обвел глазами комнату.- Конечно, вы, должно быть, тысячу раз слышали эти слова от молодых вампиров. Но поймите, я безоговорочно верил в то, что философия и разум построят мост, по которому я смогу переходить из одного мира в другой. Так вот, никакого моста нет. Он исчез".

Твои молодые глаза засветились печалью, ее источала вся твоя молодая плоть.

"Значит, ты понимаешь,- эти слова вырвались у меня сами собой, против моей воли. Я неслышно и горько усмехнулась и повторила: - Понимаешь".

"Да, понимаю. Я осознал это, когда держал в руках документы, сохранившиеся с ваших времен, много документов эпохи Римской империи и рассыпающиеся на куски камни, принадлежность которых я и не надеюсь установить. Я понял. Они меня не интересуют, Пандора! Меня волнует, кто мы такие, кем мы стали сейчас".

"Замечательно! - воскликнула я.- Ты даже не представляешь, как я тобой восхищаюсь, какой чуесный у тебя характер!"

"Счастлив это слышать,- сказал ты, а потом, склонившись ко мне, пояснил: - Я не хочу сказать, что мы не приносим с собой свои человеческие души, свою историю,- конечно приносим.

Я помню, давным-давно Арман рассказывал мне, как он задал Лестату вопрос: "Как же мне понять человеческую расу?" "Прочти или посмотри все пьесы

Шекспира, и ты узнаешь о человеческой расе все, что нужно знать" ,- ответил ему Лестат.

Арман так и сделал. Он проглотил стихи, посетил спектакли, даже посмотрел великолепные новые фильмы с участием Лоуренса Фишбурна, Кеннета Браны и Леонардо Ди Каприо. И вот что сказал Арман по вопросу своего обучения во время нашего последнего разговора: "Лестат был прав. Он дал мне не книги - он дал мне ключ к пониманию. Этот Шекспир пишет..." И я процитирую здесь и Армана, и Шекспира, прочту его вам так, как мне читал Арман,- как будто это говорит мое сердце:

Мы дни за днями шепчем. "Завтра, завтра".

Так тихими шагами жизнь ползет

К последней недописанной странице.

Оказывается, что все "вчера"

Нам сзади освещали путь к могиле.

Конец, конец, огарок догорел!

Жизнь - только тень, она - актер на сцене.

Сыграл свой час, побегал, пошумел -

И был таков. Жизнь - сказка в пересказе

Глупца. Она полна трескучих слов

И ничего не значит.*

( Перевод Б. Пастернака.)

"Вот что он пишет,- сказал мне Арман,- и все мы понимаем, что это истинная правда, и перед ее лицом рано или поздно падет любое откровение, но мы испытываем потребность любить эти слова, потре6ность услышать их снова! Потребность запомнить их! Потребность не забывать ни единого слова"".

Мы оба помолчали. Ты опустил глаза и подпер рукой подбородок. Я знала, что на тебе лежит весь груз ответственности за уход Армана на солнце, и мне так понравились стихи и то, как ты их прочел.

Наконец я сказала:

"А я получаю удовольствие. Подумать только, удовольствие! От того, что ты читаешь мне эти стихи".

Ты улыбнулся.

"Я хочу узнать, чему можно научиться. Я хочу узнать, что можно увидеть! И вот я пришел к вам, к Дочери Тысячелетий, к вампиру, испившему крови самой царицы Акаши, к вам, пережившей две тысячи лет! И я прошу вас, Пандора, пожалуйста, напишите мне что-нибудь, напишите свою историю, напишите что хотите".

Я долгое время не давала никакого ответа. Потом решительно заявила, что не могу. Но что-то во мне шевельнулось. Я услышала и увидела споры и речи давно ушедших веков, увидела, как поднятая свеча поэта осветила те эпохи, которые были любимы мною и потому хорошо мне известны. Другие эпохи не были мне знакомы - я странствовала в неведении, как дух.

Да, мне было что написать. Было. Но в тот момент я не могла в этом признаться.

Ты страдал, вспоминая об Армане и о том, как он ушел на утреннее солнце. Ты оплакивал Армана.

"Существовала ли между вами связь? - спросил ты.- Простите мою дерзость, но я имею в виду тот факт, что оба вы получили Темный Дар от Мариуса, и меня интересует, появилась ли между вами связь, когда вы встретились? Я знаю, что о ревности не может быть и речи, это я чувствую. Возникни у меня хотя бы малейшее подозрение, что я причиню вам боль, я не стал бы упоминать даже имени Армана. Но я ничего не ощущаю - тишина. Связи не было?"

"Связь только в скорби. Он ушел на солнце. А скорбь - самая простая и надежная связь".

Ты тихо засмеялся.

"Что мне сделать, чтобы вы обдумали мою просьбу? Сжальтесь надо мной, Прекрасная Дама, вверьте мне свою песнь".

Я милостиво улыбнулась, но решила, что это невозможно.

"Слишком уж она нестройная, дорогой мой,- сказала я.- Слишком..."

Я закрыла глаза.

Я хотела сказать, что спеть эту песнь будет слишком больно.

Внезапно ты поднял глаза к потолку. Ты изменился в лице. И, казалось, намеренно старался сделать вид, что вошел в транс. Ты медленно повернул голову. Ты поднял палец, держа ладонь у самого стола, потом твоя рука упала.

"Что такое, Дэвид? - спросила я.- Что ты видишь?"

"Духов, Пандора, призраков".

Ты вздрогнул, словно пытаясь избавить от них свой разум.

"Неслыханно! - воскликнула я, уверенная тем не менее, что ты говоришь правду.- Темный Дар забирает у нас эту силу. Даже древние ведьмы, Маарет и Мекаре, говорили, что, получив кровь Акаши и став вампирами, они больше не видели и не слышали духов. Ты посетил их недавно. Ты рассказал им об этой способности?"

Ты кивнул. Очевидно, уважение к древнейшим не позволило тебе сказать, что они лишены этого дара. Но я знала, что они не видят духов. Я прочла об этом в твоих мыслях, но узнала еще раньше, когда встретилась с древними близнецами, сразившими Царицу Проклятых.

"Я могу видеть духов, Пандора,- сказал ты необычайно взволнованным тоном.- Если постараться, я вижу их повсюду, а иногда, если они того пожелают, в самых неожиданных местах. Лестат же видел призрак Роджера - своей жертвы, о которой шла речь в "Мемнохе-дьяволе"".

"Но то было исключение, вызванное волной любви, затопившей душу того человека и позволившей ему бросить вызов смерти или отсрочить окончательный уход собственной души,- этого нам не понять".

"Я вижу духов, но я пришел сюда не для того, чтобы пугать вас или перекладывать на вас свое бремя".

"Ты должен рассказать мне все в деталях,- попросила я.- Что именно ты только что увидел?"

"Это был слабый дух. Он не причинит никому вреда. Один из тех несчастных смертных, которые не понимают, что умерли. Они витают в атмосфере, окружающей планету. Их называют "земными" духами. Но, Пандора, помимо этого я обладаю и другими достойными пристального внимания свойствами.

Очевидно,- продолжил ты,- в каждом веке появляется новый вид вампиров, или же, скажем, ход нашего развития с самого начала был определен не яснее, чем у людей. Как-нибудь я, возможно, поведаю вам обо всем, что вижу. Расскажу о духах, невидимых мне, пока я был смертным, расскажу о тайне, доверенной мне Арманом,- о том, что каждый раз, когда он лишал человека жизни, он видел краски - перед его глазами душа покидала тело волнами лучащегося цвета".

"Никогда ни о чем подобном не слышала!"

"Нечто такое вижу и я".

Мне было ясно, что тебе слишком больно говорить об Армане.

"Но почему Арман поверил в легенду о Покрывале? - спросила я и неожиданно удивилась собственной страстности.- Зачем он ушел на солнце? Что именно в том же роде смогло разрушить разум и волю Лестата? Вероника. А они знали, что само ее имя означает vera ikon, что такого человека никогда не существовало, что ее невозможно было бы встретить, вернувшись в древний Иерусалим в день, когда Христос нес свой крест? Она не более чем выдумка священнослужителей. Разве они этого не знали?"

Наверное, я в тот момент схватила оба блокнота, так как, опустив взгляд, вдруг обнаружила их в своих руках. Точнее, я прижимала их к груди и внимательно смотрела на одну из ручек.

"Разум,- прошептала я.- О драгоценный разум! И сознание, пребывающее в вакууме.- Я покачала головой и улыбнулась тебе как можно доброжелательнее.- Вампиры, беседующие с духами! Люди, переходящие из тела в тело!

Вошедший в моду и быстро распространяющийся в нынешнее время культ ангелов, поклонение которому расцветает повсюду,- продолжала я с доселе незнакомой мне самой энергией.- Люди поднимаются с операционных столов, чтобы рассказать о жизни после смерти, о туннеле, о всепоглощающей любви! О, тебя создали в благоприятное время! Не знаю, что и подумать!"

Мои слова, а точнее, то, как они буквально вырывались из меня, явно произвели на тебя впечатление. На меня тоже.

"Я только начал,- сказал ты,- и собираюсь в равной степени общаться с блистательными Детьми Тысячелетий и с уличными предсказателями судьбы, раскладывающими карты Таро. Я стремлюсь заглянуть в хрустальные шары и темные зеркала. Я буду искать среди тех, кем пренебрегают остальные, считая их безумцами, или среди нас - среди тех, кто, подобно вам, не считает возможным поделиться с другими всем, что довелось увидеть! Дело ведь именно в этом - не правда ли? Но я прошу вас поделиться этим со мной. Я покончил с заурядной человеческой душой, я покончил с наукой и психологией, с микроскопами и, возможно, даже с нацеленными на звезды телескопами".

Ты меня заворожил. Ты говорил так убежденно. При взгляде на тебя лицо у меня вспыхнуло от нахлынувших чувств. Кажется, я даже раскрыла рот от удивления.

"Я сам себе кажусь чудом,- сказал ты.- Я бессмертен и хочу узнать о нас как можно больше! Вам есть что рассказать - ведь вы из числа древнейших и душа ваша сломлена. Я питаю к вам любовь, и вы дороги мне такая, какая вы есть, ничего большего мне не нужно".

"Ты говоришь странные вещи!" "Любовь.- Ты пожал плечами и выразительно посмотрел на меня.- Миллионы лет шел бесконечный дождь, кипели вулканы, остывали океаны, а потом появилась любовь?"

Ты вновь пожал плечами в знак того, что посмеиваешься над этим абсурдом.

Я не могла не рассмеяться в ответ на твой жест. Слишком хорошо, подумала я. Но вдруг почувствовала себя совершенно растерянной.

"Это очень неожиданно,- сказала я.- Потому что если у меня и есть история, совсем маленькая история..."

"И что же?"

"Так вот, моя история - если она вообще есть - как раз подходит к ситуации. Она связана с тем, о чем ты говоришь.- Неожиданно на меня что-то нашло. Я опять тихо рассмеялась и продолжила:- Я тебя понимаю! Нет, не в том, что касается видения духов,- это отдельная и большая тема для разговора. Но я сознаю, в чем источник твоей силы. Ты прожил целую человеческую жизнь. В отличие от Мариуса, в отличие от меня тебя взяли не в период расцвета. Ты был захвачен почти в момент естественной смерти, и тебя не интересуют земные приключения и недостатки. Ты вознамерился пробиваться вперед с мужеством того, кто умер от старости и восстал из мертвых. Ты отбросил похоронные венки. И готов взобраться на Олимп - не так ли?"

"Или встретиться с Озирисом в глубинах мрака,-откликнулся ты.- Или с тенями Гадеса. Конечно, я готов встретиться с духами, с вампирами, с теми, кто видит будущее или утверждает, что помнит прошлую жизнь, с вами, обладающей потрясающим интеллектом, заключенным в прекрасную оболочку. Интеллектом, позволившим вам продержаться столько лет и едва не разрушившим ваше сердце".

Я охнула.

"Простите. Это было невежливо с моей стороны", - сказал ты.

"Нет, объяснись".

"Вы всегда забираете у жертв сердце, не так ли? Вам не хватает сердца".

"Может быть. Не жди от меня мудрости, как от Мариуса или древних близнецов".

"Вы меня очень привлекаете",- сказал ты.

"Почему?"

"Потому что за вашим безмолвием и страданием скрывается история; она вполне сформировалась и теперь живет и ждет, пока ее запишут".

"Ты чересчур романтичен дружок",- заметила я.

Ты терпеливо ждал. Наверное, ты почувствовал охватившее меня смятение, дрожь моей души перед лицом стольких неизведанных эмоций.

"История совсем короткая",- сказала я.

И перед моим мысленным взором замелькали образы, воспоминания, мгновения - все то, что побуждает души действовать и созидать. Я ощутила слабую-слабую надежду на веру.

Думаю, ты уже знал ответ. В то, время как сама я еще даже не предполагала, каким он будет.

Ты сдержанно улыбнулся, но не терял энтузиазма и продолжал ждать.

Глядя на тебя, я представила себе, как попробую написать... изложить все на бумаге...

"Вы хотите, чтобы я ушел, не так ли?" - спросил ты.

Ты встал, поднял свое пальто с еще не высохшими на нем пятнышками дождя и грациозно склонился, чтобы поцеловать мне руку.

"Нет,- сказала я, прижимая к себе блокноты.- Я не могу".

Ты не спешил с выводами.

"Возвращайся через две ночи,- продолжала я.- Обещаю, я верну блокноты, даже если они будут пустыми, даже если я всего лишь объясню на бумаге, почему мне не удастся восстановить свою потерянную жизнь. Я тебя не подведу. Но не жди ничего, кроме того, что я передам эти блокноты в твои руки".

"Две ночи,- сказал ты,- и мы встретимся снова".

Я молча следила, как ты выходишь из кафе. А теперь, как видишь, я начинаю, Дэвид. И прологом к повествованию, о котором ты просил, я сделала рассказ о нашей встрече.

Глава 2

Я родилась в Риме, в эпоху правления Августа Цезаря, в год, называемый в вашем летосчислении пятнадцатым годом до нашей эры, или же до Рождества Христова.

Все упоминаемые здесь события и имена реальны, я их не фальсифицировала, ничего не сочиняла, не выдумывала фальшивых политических решений. Все связано с моей судьбой и судьбой Мариуса. Я не пишу ничего лишнего из любви к прошлому.

Я не упоминаю здесь имени своей семьи - у нее своя история, и я не могу позволить себе связать с этой повестью ее репутацию, деяния и эпитафии. Мариус, доверяя свою историю Лестату, также не назвал полное имя своей римской семьи. Я с уважением отношусь к такому решению и следую его примеру.

Вот уже более десяти лет Август - император Рима, и для образованной римлянки наступили чудесные времена: женщины обладали колоссальной свободой. В отцы мне достался богатый сенатор, у меня было пять удачливых братьев, я выросла без матери, взлелеянная целыми армиями греческих учителей и нянек, ни в чем мне не отказывавших.

Да, Дэвид, если бы я действительно захотела заставить тебя потрудиться, я бы писала все это на классической латыни. Но я не буду. Должна сказать, что мои познания в английском языке бессистемны, и уж конечно, я изучала его не по пьесам Шекспира.

Странствуя и читая, я заставала английский язык на разных стадиях его развития, но основное наше с ним знакомство состоялось в этом веке, так что я выполняю твою просьбу на разговорном английском.

Для этого существует еще одна причина - уверена, ты поймешь, что я имею в виду, если прочел "Сатирикон" Петрония или сатиры Ювенала в современном переводе. Самый современный английский язык представляет собой подлинный эквивалент латыни моей эпохи.

Официальные документы Римской империи не дают достаточного представления об этом. Однако надписи, нацарапанные на стенах Помпеи, говорят сами за себя. Наш язык был весьма изысканным, мы пользовались множеством весьма удобных словесных сокращений и устоявшихся выражений.

Вот почему я буду писать по-английски, это кажется мне в данном случае уместным и естественным.

Позволь мне вкратце отметить - пока действие приостановлено,- что я никогда не была, как выразился Мариус, греческой куртизанкой. Я действительно жила, притворяясь таковой, в то время, когда получила от Мариуса Темный Дар, и, возможно, он так описал меня из уважения к старым смертным тайнам. Или, может, быть, он присвоил мне этот титул из высокомерия - не знаю.

Но Мариус прекрасно знал мою римскую семью; знал, что это семейство сенатора, не менее аристократичное и привилегированное, чем его смертный род, что мои родственники, как и смертные родичи .Мариуса, вели свою историю со времен Ромула и Рема. Мариус не устоял отнюдь не потому, что у меня 6ыли "красивые руки", как он сообщил Лестату. Наверное, это было намеренное упрощение.

Я не держу на них зла - ни на Мариуса, ни на Лестата. Я не знаю, кто из них и что неправильно повял.

Мои чувства к отцу сильны и по сию ночь. Сидя в кафе, Дэвид, я поражаюсь мощи письменной речи - меня несказанно удивляет, что написанные на бумаге слова способны так живо вызвать в памяти любящее лицо отца.

Моему отцу суждено было встретить ужасный конец. Он не заслуживал того, что с ним произошло. Но некоторые представители нашего рода выжили и в более позднюю эпоху восстановили доброе имя и славу семьи.

Мой отец был богат, принадлежал к числу миллионеров тех времен и делал обширные вложения капитала. Он был солдатом чаще, чем от него требовалось, сенатором и по складу своему человеком вдумчивым и спокойным. После ужасов гражданской войны он стал горячим сторонником Августа Цезаря и пользовался милостью императора.

Конечно, он мечтал о возвращении Римской республики; все мы об этом мечтали. Но Август принес в Империю мир и единство.

В молодости я часто встречала Августа, причем всегда на многолюдных общественных собраниях и без каких-либо последствий. Он походил на свои портреты: худощавый мужчина с длинным тонким носом, короткими волосами и заурядным липом; по натуре своей он отличался рациональностью и прагматичностью, чрезмерная жестокость ему свойственна не была, равно как и личное тщеславие.

Бедняге повезло, что он не мог предвидеть будущее, - ничто не предвещало ужасов и безумия, начавшихся с приходом к власти Тиберия, его наследника, и продолжавшихся многие годы в ходе правления других членов его семьи.

Только позднее я поняла, в чем заключалась уникальность длительного правления Августа и его достижений. Возможно, в сорока четырех годах мира во всех городах Империи?

Увы, родиться в те годы означало родиться в эпоху созидания и процветания, когда Рим был caput mundi - столицей мира. И, вспоминая о прошлом, я осознаю, что за могущественное сочетание - обладать традициями и располагать огромными суммами денег, иметь старые ценности и новую власть.

Наша семья придерживалась достаточно скромного, строгого, даже несколько скучноватого образа жизни. Но при этом нас окружала роскошь. С годами мой отец становился все более спокойным и консервативным Он любил общество внуков, родившихся еще в то время, когда он был полон энергии и вел активную жизнь.

Хотя он принимал участие в основном в северных кампаниях, он некоторое время квартировал и в Сирии. Он учился в Афинах. В награду за долгую и безупречную службу ему позволили рано выйти в отставку - именно в те годы я и выросла - и устраниться от общественной жизни, бурлящей вокруг дворца императора, хотя тогда я этого не осознавала.

Пятеро моих братьев появились на свет раньше меня. Поэтому при моем рождении не было "ритуального римского траура", какой, по рассказам, объявлялся в римских семьях, где на свет появлялись девочки. Ничего подобного.

Пять раз мой отец, согласно своей прерогативе, выходил в атрий - главный закрытый двор, иди перистиль, нашего дома с колоннами, лестницами, величественными мраморными статуями; пять раз он выходил к собравшейся семье, держа на руках новорожденного сына, и после тщательного осмотра объявлял его безупречным и достойным быть взращенным в качестве его отпрыска. С этого момента он властвовал над жизнью и смертью своих сыновей.

Если бы моему отцу по какой-то причине не нужны были эти мальчики, он "выставил" бы их умирать от голода. Закон запрещал воровать таких детей и делать из них рабов.

Так как отец имел уже пятерых мальчиков, все ждали, что он немедленно избавится от меня. Кому нужна девочка? Но мой отец никогда не "выставлял" и не отвергал детей моей матери.

Мне говорили, что, когда я появилась на свет, отец кричал от радости: "Хвала богам! Милая малютка!"

0б этой истории я ad nauseam наслушалась от моих братьев, которые всякий раз, когда я работала на публику - совершала какой-нибудь непристойный, отчаянный, дикий поступок,- насмешливо произносили: "Хвала богам, милая малютка!" Это превратилось в очаровательную шутку и часто помогало обуздывать мой нрав.

Мать умерла, когда мне было два года, я помню только ее нежность и доброту. Она потеряла столько же детей, сколько и родила, поэтому ранняя смерть никого не удивила. Отец написал ей прекрасную эпитафию, и, сколько я себя помню, в доме почиталась ее память. Отец мой так и не взял в дом другую женщину. Он спал с несколькими рабынями, но в этом не было ничего необычного. Братья делали то же самое. В римских семействах это считалось в порядке вещей. Отец не заставил меня подчиняться женщине из другой семьи.

Я не горевала по матери просто потому, что была слишком мала, а если и плакала, не дождавшись ее возвращения, то я этого не помню.

Однако я помню, как бегала по большому старому римскому дворцу, стоявшему высоко на склоне Палатинского холма. Множество прямоугольных комнат составляли единый прямоугольник дворца, окруженного огромным садом. Все комнаты окнами выходили в сад, стены их покрывали богатые росписи, а полы были мраморными.

Отец считал меня настоящим сокровищем. Я помню, как великолепно проводила время, наблюдая за тренировками братьев, осваивающих искусство владения короткими широкими мечами, и слушая указания их наставников, а потом и сама получила прекрасных учителей, благодаря которым сумела прочесть "Энеиду" Вергилия, когда мне не исполнилось еще и пяти лет.

Я любила слова. Я любила напевать их и произносить вслух, и даже сейчас, должна признаться, мне доставляет удовольствие писать их на бумаге. Несколькими ночами раньше я бы не сказала ничего подобного. Должна признаться тебе, Дэвид, ты сумел что-то вернуть мне. Мне не следует, однако, писать слишком быстро, чтобы не привлекать к себе внимание смертных посетителей кафе.

Ну, продолжим.

Мои декламации Вергилия в столь раннем возрасте вызывали у отца буквально истерический хохот, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем показывать меня на банкетах своим консервативным и несколько старомодным друзьям из сената, а иногда и самому Августу Цезарю. Август Цезарь был приятным человеком. Однако мне кажется, что отец не слишком хотел видеть его в своем доме, хотя, как полагаю, время от времени вынужден был потчевать императора.

Я вбегала в зал вместе с няней, давала потрясающее сольное выступление и уносилась туда, откуда не могла видеть, как гордые сенаторы обжираются павлиньими мозгами и гарумом. Тебе, разумеется, известно, что такое гарум. Это отвратительный соус, который римляне добавляли во все блюда, подобно тому как сегодня добавляют кетчуп. Он определенно лишал всякого смысла присутствие на тарелках угрей, страусиных мозгов, не успевшего родиться барашка и всех прочих изысканных деликатесов, кои в изобилии подавались к столу на огромных блюдах.

Дело в том, что, как ты знаешь, римляне как никто были подвержены непомерному обжорству, и банкеты неминуемо завершались позором. Гости выходили в вомиторий, чтобы избавиться от первых пяти блюд трапезы и таким образом получить возможность проглотить все остальное. А я лежала в кроватке наверху и хихикала, слушая звуки хохота и рвоты. Далее следовало изнасилование всех рабов, прислуживавших за столом, будь то юноши, девушки или же те и другие вместе.

Семейные трапезы были событиями совершенно иного рода. За ними мы вели себя как старые римляне. Все садились за стол; хозяином дома бесспорно являлся мой отец, и он не терпел никакой критики в адрес Августа Цезаря, который, как тебе известно, будучи племянником Юлия Цезаря, по закону правящим императором не являлся.

"Когда придет время, он уйдет в отставку,- говаривал мой отец. - Он понимает, что сейчас еще рано. Он не столько амбициозен, сколько утомлен и мудр. Кому нужна новая гражданская война?"

Для человека с положением времена были слишком хороши, чтобы бунтовать.

Август сохранил мир. Он питал глубокое уважение к римскому сенату. Он перестроил старые храмы, так как считал, что людям необходимо благочестие, к которому они привыкли в годы Республики.

Император раздавал беднякам бесплатную кукурузу из Египта. В Риме никто не голодал. Он сохранил головокружительное количество старых праздников, игр и зрелищ - их было столько, что нас уже тошнило. Но, как добропорядочные римляне, мы зачастую вынуждены были на них присутствовать.

Конечно, на арене происходили очень жестокие зрелища. Были и жестокие казни. С рабами обращались безжалостно.

Но сегодня никто не понимает, что в душе даже самого нищего бедняка эта жестокость сосуществовала с чувством личной свободы.

Суды не принимали поспешных решений. Они искали советов у законов прошлого. Они следовали логике и кодексам чести. Люди имели возможность вполне открыто выражать свои взгляды.

Я подробно останавливаюсь на этом, так как именно здесь лежит ключ к моей истории: мы с Мариусом родились в то время, когда римский закон, как выразился бы Мариус, основывался не на божественных откровениях, но на логике и разуме.

Мы совсем не такие, как те, кого забрали во Тьму в странах Магии и Тайны.

При жизни мы доверяли не только Августу, но и римскому сенату. Мы верили в общественную добродетель; мы придерживались того образа жизни, где не было места ритуалам, молитвам, колдовству, их влияние было разве что поверхностным Добродетель, запечатленная в характере, - вот наследие Римской республики, доставшееся как Мариусу, так и мне.

Конечно, в нашем доме было полно рабов. Блистательные греки и ворчащие работники, армия женщин, суетливо полирующих бюсты и вазы. Город был битком набит освобожденными рабами - вольными людьми,- кое-кто из которых обладал внушительным богатством.

К нашим рабам мы относились как к близким людям

Когда умирал мой старый учитель-грек, мы с отцом не ложились всю ночь. Мы держали его за руки, пока не остыло тело. В наших римских владениях никого не пороли, если только отец лично не отдавал приказ о наказании. Деревенские рабы бездельничали под фруктовыми деревьями. Наши управляющие были богаты и не стеснялись демонстрировать свое благосостояние нарядными одеждами.

Я помню времена, когда в саду появилось так много старых рабов-греков, что я целыми днями слушала их споры. Больше им нечем было заняться. Я многому от них научилась.

Я росла не просто счастливой, а очень счастливой. Если ты считаешь, что я преувеличиваю степень своего образования, обратись к письмам Плиния иди к другим мемуарам или переписке той эпохи. Высокородные девушки получали прекрасное образование; римлянки моего времени могли гулять свободно, не опасаясь посягательств со стороны сильного пола. Мы брали от жизни столько же, сколько мужчины.

Мне едва исполнилось восемь лет, когда меня вместе с несколькими женами моих братьев впервые повели на арену, чтобы насладиться сомнительным удовольствием от лицезрения мечущихся, обезумевших экзотических животных, например жирафов, прежде чем в них всадят множество стрел, следом на арену выходила небольшая группа гладиаторов, чтобы насмерть сразиться с другими гладиаторами, а после этого выводили преступников и скармливали их львам.

Дэвид, я и сейчас слышу рев этих львов. Словно ничто не отделяет меня от того мгновения, когда я сидела на деревянной скамье - наверное, во втором ряду, ибо эти места считались лучшими - и смотрела, как звери пожирают людей заживо. Мне полагалось испытывать удовольствие, дабы продемонстрировать силу духа, бесстрашие перед лицом смерти, а не при виде предельно жестокого зрелища.

Публика кричала и смеялась над разбегавшимися от зверей мужчинами и женщинами. Некоторые жертвы отказывались доставить толпе это удовольствие. Они просто не двигались, когда на них нападали голодные львы; те, кого пожирали заживо, почти неизменно лежали в ступоре, как будто их души уже поднялись в воздух, хотя лев еще не добрался до горла.

Я помню тот запах. Но еще я помню шум толпы. Я прошла испытание характера, я досмотрела все до конца. Я наблюдала, как гладиатор-чемпион встречает свой конец, лежа в крови на песке, когда меч входит в его грудь. Однако я отчетливо помню, как отец едва слышно пробормотал, что это отвратительно. Должна сказать, что того же мнения придерживались все, кого я знала. Мой отец, как и остальные, считал, что кровопролитие необходимо простолюдинам. Мы же, высокородные, должны восседать там ради народа. В этой удивительной порочности было что-то религиозное.

Организация этих безобразных зрелищ считалась чем-то вроде общественного долга.

Жизнь римлян в основном протекала вне дома - нужно было принимать участие в публичных мероприятиях, посещать церемонии и зрелища, быть на виду, проявлять интерес к происходящему, встречаться с людьми.

Мы сталкивались с другими благородными гражданами и низким сословием, вливались в общую массу, чтобы присутствовать на триумфальном шествии, на жертвоприношении у алтаря Августа, на играх, на гонках колесниц.

Сейчас, в двадцатом веке, следя за бесконечными интригами и резней в художественных фильмах и по телевизору, я думаю: может быть, людям действительно необходимы убийства, бойни, смерть в различных видах? Иногда телевидение кажется мне непрерывной цепью гладиаторских боев и кровопролитий. А чего стоят видеозаписи настоящих сражений

Военные репортажи превратилась в искусство и развлечение.

Диктор что-то тихо говорит, а в это время объектив камеры скользит по грудам трупов, по детям-скелетам, всхлипывающим рядом с голодающими матерями. Но это захватывает. Можно сколько угодно качать головой и при этом буквально купаться в смертях. Ночи напролет телевидение демонстрирует старые пленки, запечатлевшие людей, умирающих с оружием в руках.

Думаю, мы смотрим на это из страха. Но в Риме на это приходилось смотреть из необходимости закалять дух, что относилось как к мужчинам, так и к женщинам.

Но я говорю о том, что меня не запирали в доме, как гречанку в эллинском семействе. Я не страдала от необходимости соблюдать прежние обычаи Римской республики.

Я живо вспоминаю совершенную красоту того времени и идущие от самого сердца отцовские признания в том, что Август - это бог, и что Рим никогда еще так не приятствовал своим богам.

Теперь я хочу привести здесь одно очень важное воспоминание. Но прежде обрисую сцену действия. Для начала обсудим вопрос Вергилия и поэмы, написанной им, - "Энеиды", воспевающей приключения героя Энея и превозносящей этого троянца, избежавшего ужасов падения Трои. Этот эллинский город и его население уничтожили греки, неожиданно возникшие из знаменитого троянского коня. Очаровательная история. Я всегда ее любила. Эней покидает погибающую Трою и совершает доблестное путешествие в прекрасную Италию, где встречается с нашим народом.

Но дело в том, что Август любил Вергилия и покровительствовал ему на протяжении всей жизни.

Вергилий был уважаемым поэтом, поэтом, которого подобало цитировать, поэтом-патриотом, получившим высшее одобрение. Вергилия полагалось любить всем.

Великий поэт умер до моего рождения. Но к десяти годам я прочла все, что он написал, а также сочинения Горация, Лукреция, многое из Цицерона и все греческие рукописи, что были в доме, а их нашлось немало.

Отец составлял библиотеку не напоказ. Члены семьи проводили в ней долгие часы. Здесь же отец писал письма - он составлял послания от имени сената, императора, судов, друзей и так далее.

Однако вернемся к Вергилию. Я читала сочинения и другого римского поэта, тогда еще живого, который впал в глубочайшую немилость у божественного Августа. Речь идет об Овидии, авторе "Метаморфоз" и десятков других стихотворений и поэм - земных, веселых и непристойных. Август рассердился на Овидия, которого прежде любил, и сослал его в какое-то ужасное место на Черном море. В то время я была еще совсем мала и о событиях, тогда происходивших, ничего не помню. Может быть, место ссылки поэта и не было таким уж гибельным. Но культурным римским гражданам столь удаленный от столицы и населенный варварами район представлялся в ужасном свете.

Овидий прожил там довольно долго, в Риме его книги запретили. В магазинах или общественных библиотеках их было не найти, равно как и на книжных прилавках на рынке.

В то время читать было модно, книги продавались повсюду - как свитки и как кодексы, то есть в переплетах, и многие книготорговцы держали в своем доме греческих рабов, целыми днями переписывавших книги.

Я продолжаю. Овидий впал в немилость у Августа, и его поэзию запретили, но такие люди, как мой отец, не собирались сжигать свои экземпляры "Метаморфоз" или прочие сочинения Овидия. Только страх не позволял им просить о помиловании Овидия.

Скандал имел какое-то отношение к дочери Августа Юлии, по любым стандартам известной шлюхе. Какая связь существовала между Овидием и любовными делишками Юлии, я не знаю. Возможно, его ранние стихи "Наука любви" сочли дурным влиянием. К тому же в воздухе носился ветер реформаторства, шли разговоры о старых ценностях

Не думаю, что кому-либо достоверно известно, что на самом деле произошло между Августом и Овидием, но поэта навсегда изгнали из Римской империи.

К моменту происшествия, о котором хочу рассказать, я уже прочла и "Метаморфозы", и "Науку любви" - обе книги, должна отметить, были изрядно потрепанными. Многие друзья моего отца постоянно тревожились о судьбе Овидия.

Теперь вернемся к конкретному воспоминанию. Мне было десять лет. Вернувшись домой после игр, с головы до ног в пыли, с распущенными волосами и в порванном платье, я влетела в просторный приемный зал и плюхнулась на пол у дивана, чтобы послушать разговоры взрослых. Отец, с подобающим случаю римским достоинством, непринужденно развалился на диване и болтал с несколькими зашедшими с визитом мужчинами, которые в столь же свободных позах расположились рядом с ним.

Всех этих людей я знала, кроме одного, голубоглазого блондина, очень высокого, и в ходе беседы - сплошные шептания и кивки - он повернулся и подмигнул мне.

Это был Мариус - слегка загорелый после своих путешествий, с потрясающей красоты сверкающими глазами. У него, как и у всех остальных, было три имени. Они мне известны, но я не намерена их разглашать. Я знала, что в интеллектуальном смысле он "плохо себя вел", что он "поэт" и "бездельник". Но никто не говорил мне, что он настолько красив.

Заметьте, в тот день Мариус был еще жив, вампиром его сделали только лет пятнадцать спустя. По моим подсчетам, тогда ему было всего двадцать пять. Но я не уверена.

Но я продолжаю свой рассказ. Мужчины не обращали на меня внимания, и моему ненасытному любопытному умишку вскоре стало ясно, что отец получил новости об Овидии, что высокий блондин с удивительными голубыми глазами, только что вернулся с берегов Балтики и привез в подарок отцу несколько хорошо выполненных копий сочинений Овидия, как старых, так и новых. Мужчины уверили моего отца, что отправляться к Цезарю Августу и просить за Овидия еще слишком опасно, и отец с этим смирился. Но, если я не ошибаюсь, он вручил блондину - Мариусу - деньги для передачи Овидию.

Когда благородные гости собрались уходить, в атрии я увидела Мариуса в полный рост - весьма необычный для римлянина,- совсем по-девчоночьи вскрикнула и разразилась смехом. Он подмигнул мне еще раз.

В то время Мариус коротко стриг волосы - так, как это принято было у римских воинов,- оставляя лишь несколько скромных завитков на лбу. Позже, к моменту, когда его превратили в вампира, волосы успели отрасти - они и сейчас длинные, но при нашей первой встрече у него была типичная скучная военная стрижка. Тем не менее солнечный свет красиво играл в его светлых волосах, и мне показалось, что мужчины более яркого и привлекательного, чем он, я еще не встречала. Он смотрел на меня в высшей степени доброжелательно.

"Почему ты такой высокий?" - спросила я.

Мой отец, конечно, счел мое поведение весьма забавным, а что подумают остальные о висящей у него на руках запыленной дочке, осмелившейся заговорить с почтенными гостями, ему было все равно.

"Сокровище мое,- обратился ко мне Мариус,- я высок, потому что я - варвар!"

Он засмеялся - несколько игриво и в то же время с почтением, как будто перед ним была маленькая дама. Ко мне редко кто так относился.

Неожиданно он растопырил руки и побежал на меня, как медведь. Я мгновенно в него влюбилась!

"Нет, правда! - сказала я.- Ты точно не варвар. Я знаю твоего отца и всех твоих сестер. Они живут ниже на холме. Твоя семья все время разговаривает о тебе за столом, конечно они говорят только хорошее".

"В этом я не сомневаюсь",- ответил он, разражаясь хохотом.

Я видела, что отец начинает нервничать. Я только тогда еще не знала, что десятилетняя девочка может обручиться.

Мариус выпрямился и сказал своим ласковым, очень красивым голосом, искушенным как в публичных выступлениях, так и в речах любви:

"Маленькая красавица, маленькая муза, по матери я веду свое происхождение от кельтов. Мои предки - высокий светловолосый народ, народ Галлии. Говорят, моя мать была у них принцессой. Ты знаешь, кто такие галлы?"

Я ответила, что, конечно же, знаю, и начала пересказывать вступление из записок Юлия Цезаря о завоевании Галлии, страны кельтов:

"Вся Галлия состоит из трех частей...- Мариус был искренне потрясен. Все остальные тоже. Ободренная, я продолжала: - Кельтов отделяет от Аквитании река Гаронна, а от племени белгов - реки Марна и Сена..."

Мой отец, на этот раз несколько смутившись, поскольку его дочь купалась в лучах славы, повысил голос, чтобы уверить всех и каждого, что я радость очей его, что мне позволено делать все, что хочется, и, пожалуйста, не стоит обращать внимание...

Я же, будучи от природы нахальной и любительницей устроить неприятности, сказала:

"Передайте от меня привет великому Овидию! Потому что я тоже хочу, чтобы он вернулся домой".

И выпалила несколько пылких строк из "Науки любви":

А поцелуи? Возможно ли их не вмешивать в просьбы?

Пусть не дается - а ты и с недающей бери. Ежели будет бороться и ежели скажет: "Негодный!" -

Знай: не своей, а твоей хочет победы в борьбе.

Все, кроме моего отца, расхохотались, а Мариус обезумел от восторга и захлопал в ладоши. Другого поощрения мне и не требовалось, теперь уже я помчалась на него, как медведь, продолжая распевать пламенные стихи Овидия:

Только старайся о том, чтоб не ранить нежные губы,

Чтобы на грубость твою дева пенять не могла. Кто, сорвав поцелуй, не сорвал и всего остального,

Истинно молвлю, тому и поцелуи не впрок*

(Перевод М. Гаспарова.)

Отец схватил меня за предплечье и приказал:

"Все, Лидия, хватит!"

А мужчины смеялись все громче, сочувствуя ему, обнимая его, и снова смеясь.

Но я не могла не одержать последнюю победу над взрослой компанией.

"Прошу тебя, отец,- сказала я,- дозволь мне закончить мудрыми и патриотичными словами Овидия: "Я поздравляю себя с тем, что появился на свет лишь в наше время, не раньше. Эта эпоха мне по вкусу"".

Это не столько позабавило Мариуса, сколько изумило. Но отец подтянул меня к себе и очень четко произнес

"Лидия! Сейчас Овидий такого не сказал бы, а ты, будучи такой... ученой и одновременно таким философом, не могла бы ты уверить дражайших друзей твоего отца в том, что ты прекрасно знаешь: Август по веским причинам выслал Овидия из Рима, и он никогда не сможет вернуться домой".

Другими словами, это означало: "Помолчи, достаточно об Овидии".

Но Мариус опустился передо мной на колени, стройный, красивый, с гипнотическими голубыми глазами, поцеловал мне руку и сказал:

"Я передам Овидию твой привет, маленькая Лидия. Но твой отец прав. Всем нам следует соглашаться с цензурой императора. В конце концов, мы же римляне.- А потом он повел себя весьма странно - заговорил со мной как со взрослой: - Август Цезарь, я полагаю, дал Риму намного больше, чем можно было надеяться. И он тоже поэт. Он написал поэму "Аякс" и сам ее сжег, заявив, что она недостаточно хороша".

Лучший день в моей жизни! Я бы согласилась тотчас сбежать с Мариусом!

Но мне оставалось только танцевать вокруг него, провожая по вестибюлю до ворот. Я помахала ему рукой.

Он задержался.

"До свидания, маленькая Лидия",- чуть задержавшись, сказал он и о чем-то тихо заговорил с моим отцом.

Я услышала лишь слова отца:

"Да вы не в своем уме!"

Он повернулся спиной к Мариусу, а тот грустно мне улыбнулся и исчез.

"О чем он говорил? Что случилось? - спросила я отца.- В чем дело?"

"Послушай, Лидия, в твоих книгах тебе когда-нибудь встречалось слово "обручиться"?"

"Да, отец, конечно".

"Так вот, этим бродягам и мечтателям ничто так не нравится, как обручиться с маленькой десятилетней девочкой, потому что она еще не доросла до свадьбы и он получит несколько лет свободы от императорской цензуры. Такое случается сплошь и рядом".

"Нет, нет, отец! - возразила я.- Я его никогда не забуду".

Думаю, я забыла его на следующий же день. Целых пять лет я не видела Мариуса. Я помню это точно, потому что мне исполнилось пятнадцать, пора было выходить замуж, а мне замуж совсем не хотелось. Я год за годом выкручивалась, симулируя болезни, безумие, не поддающиеся контролю припадки. Но время мое истекало, фактически я имела право выходить замуж с двенадцати лет.

На этот раз все мы стояли у подножия Палатинского холма и наблюдали за ходом самой священной церемонии - Луперкалий - одного из многочисленных праздников, неотделимых от жизни римлян.

Луперкалий для нас имели очень большое значение, хотя их важность никоим образом не связана с христианской концепцией религии. Принимать участие в этом празднике в качестве гражданина и добродетельного римлянина считалось благочестием. Кроме того, это было очень приятно. Так что я стояла недалеко от пещеры Луперкал и с другими молодыми женщинами смотрела, как двух избранных в том году мужчин намазывают кровью, оставшейся от жертвоприношений коз, и облачают в окровавленные шкуры убитых животных. Мне было не очень хорошо видно, но я уже много раз наблюдала за церемонией, а несколько лет назад, когда праздником распоряжались мои братья, я сумела протолкнуться вперед, чтобы ничего не упустить.

В этом случае мне открывался вполне приличный обзор; каждый из двух молодых людей собрал себе компанию и принялся бегать у подножия холма. Я, как предписывалось, вышла вперед. Молодые люди легко ударяли по руке каждую молодую женщину полоской козлиной шкуры - предполагалось, что нас таким образом очищают и даруют нам плодовитость.

Я сделала шаг вперед и получила церемониальный удар, после которого отступила на шаг назад, жалея, что я не мужчина и не могу бегать вокруг холма вместе с остальными. Подобные мысли часто посещали меня в течение всей моей смертной жизни.

У меня в голове вертелись весьма скептические и саркастические мысли относительно "очищения", но в этом возрасте я уже умела прилично вести себя в обществе и ни в коем случае не подвергла бы унижению ни отца, ни братьев.

Эти полоски козлиной шкуры, как тебе известно, Дэвид, называются фебруа, и "февраль" происходит от этого слова. Ну, хватит о языке и о волшебстве, которое он невольно приносит с собой. Конечно, Луперкалии имели какое-то отношение к Ромулу и Рему; возможно, в них даже слышался отзвук человеческих жертвоприношений древности. Ведь головы молодых людей были испачканы козлиной кровью. У меня мурашки бегут по коже, так как эта же церемония у этрусков, задолго до моего рождения, могла быть куда более жестокой.

Может быть, тогда Мариус и увидел мои руки. Потому что я подставляла их под церемониальный хлыст, и мне, как ты понял, нравилось привлекать к себе внимание, смеясь вместе с другими вслед убегающим мужчинам.

В толпе я заметила Мариуса. Он посмотрел на меня, потом вернулся к книге. Как странно. Я увидела, что он стоит, прислонившись к дереву, и пишет. Никто никогда не стоял у дерева с книгой в одной руке и с пером в другой. Рядом с ним застыл раб с бутылочкой чернил.

У Мариуса теперь были длинные, удивительно красивые волосы. Настоящий дикарь.

"Смотри, вон наш друг Мариус, высокий варвар, он пишет",- сказала я отцу.

"Мариус всегда пишет,- с улыбкой ответил он.- Мариус только для этого и годится. Повернись, Лидия. Стой спокойно".

"Но он смотрел на меня, отец. Я хочу с ним поговорить".

"Ты не сделаешь этого, Лидия! Ты не удостоишь его ни единой улыбкой".

По дороге домой я принялась расспрашивать отца:

"Если ты собираешься выдать меня замуж, если избежать этого омерзительного исхода я смогу только путем самоубийства, почему ты не выдашь меня за Мариуса? Я не понимаю. Я богата. Он богат. Я знаю, его мать была дикаркой, кельтской принцессой, но отец его принял".

"Откуда тебе все это известно?" - сухо поинтересовался отец.

Он остановился на полпути, что всегда было дурным знаком. Толпа расступилась и забурлила.

"Ну, не знаю; все говорят об этом.- Я обернулась. Там все еще ждал, не сводя с меня взгляда, Мариус.- Отец, пожалуйста, позволь мне с ним поговорить!"

Отец опустился на колени. Большая часть толпы уже разошлась.

"Лидия, я понимаю, что для тебя это ужасно. Я уступал каждому возражению, что ты высказывала против соискателей. Но поверь мне, сам император не одобрит твой брак с таким сумасшедшим бродячим историком, как Мариус! Он никогда не служил в армии, он не может войти в сенат - это просто невозможно. Придет время, и ты выйдешь замуж за подходящего человека".

Когда мы уходили, я снова обернулась, желая лишь одного - отыскать взглядом Мариуса, но, к моему удивлению, он застыл на месте и смотрел на меня. Со своими развевающимися волосами он напоминал Вампира Лестата. Он выше Лестата, но обладает тем же гибким сложением, такими же голубыми глазами, сильными мускулами и открытым лицом, которое можно назвать почти красивым.

Я вырвалась от отца и подбежала к нему.

"Послушайте, я хотела выйти за вас замуж,- сказала я,- но отец мне не позволил".

Мне никогда не забыть выражение его лица. Но не успел он ответить, как отец схватил меня в охапку и завел с ним ни к чему не обязывающий, соответствующий правилам приличия разговор:

"Так как, Мариус, идут дела у твоего брата в армии? А как твоя история? Я слышал, ты написал тринадцать томов".

Мой отец попятился и буквально унес меня с собой. Мариус не двигался и не отвечал. Вскоре мы присоединились к остальным и поспешно поднимались на холм.

Этот момент изменил весь ход наших жизней. Но тогда ни Мариус, ни я не могли этого знать.

Наша следующая встреча произошла лишь через двадцать лет.

Мне уже стукнуло тридцать пять. Можно сказать, что во многих отношениях мы встретились в царстве Тьмы.

Но прежде я хочу заполнить этот промежуток времени.

Под давлением императорского дома я выходила замуж дважды. Август хотел, чтобы у всех нас были дети. У меня их не было. Однако мои мужья имели многочисленное потомство от девушек-рабынь. Так что я дважды законным путем развелась, получила свободу и твердо решила уйти от общественной жизни, чтобы Тиберий, взошедший на императорский трон в возрасте пятидесяти лет, не вмешивался в мою жизнь, ибо он был в гораздо большей степени пуританином и домашним диктатором, чем Август. Если я не буду выезжать на банкеты и праздники и крутиться вокруг императрицы Ливии, жены Августа и матери Тиберия, меня, возможно, не принудят стать мачехой! Я затворюсь дома. Мне нужно заботиться об отце. Он уже стар, хотя еще и вполне здоров. При всем моем уважении к мужьям, чьи имена встречаются в римской истории не только в сносках, я оказалась плохой женой. От отца я получала кучу денег, никого не слушала и предавалась акту любви исключительно на собственных условиях, выполнения которых всегда добивалась, ибо природа одарила меня достаточной красотой, чтобы заставить мужчин страдать.

Чтобы насолить мужьям и избавиться от их общества, я стала поклонницей культа Изиды и получила доступ в ее храм, где и проводила огромное количество времени с другими интересными женщинами, некоторые из которых не признавали никаких ограничений и вели намного более бурную жизнь, чем я. Меня привлекали шлюхи. Я видела в них блестящих, свободных женщин, взявших барьер, который мне, любящей дочери своего отца, не преодолеть никогда.

Я стала в храме завсегдатаем. Наконец во время одной из тайных церемоний я была посвящена и начала принимать участие в каждой процессии Изиды, устраиваемой в Риме.

Мужьям моим это пришлось не по нраву. Может быть, поэтому, вернувшись в отцовский дом, я отказалась от поклонения культу. Наверное, это было к лучшему. Но мои решения не могли изменить предначертания судьбы.

Изида была богиней другого мира - египетской, и старые римляне относились к ней с не меньшим подозрением, чем к ужасной Кибеле, Великой Матери с далекого Востока, заставлявшей своих приверженцев-мужчин подвергать себя кастрации. В городе появилось множество восточных культов, и консервативное население находило их ужасными.

Эти культы основывались не на рассудке, а на экстазе и эйфории. Они предлагали полное перерождение через понимание.

Для этого типичный римский консерватор был слишком практичен. Если к пятилетнему возрасту ты не усвоил, что боги - существа выдуманные, а мифы сочинили люди, можешь считать себя беспросветным глупцом.

Но в сравнении с жестокой Кибелой Изида обладала весьма примечательным отличием. Изида была любящей Матерью и богиней, Изида прощала своим почитательницам все, Изида появилась еще до создания мира. Изида была щедро наделена терпением и мудростью.

Поэтому в ее храме могли молиться даже самые опустившиеся женщины. Поэтому там никогда никому не отказывали.

Как Святая Дева Мария, ныне известная и Западу, и Востоку, царица Изида зачала свое божественное дитя божественным способом. Силой своего волшебства она извлекла живое семя из мертвого и кастрированного Озириса. Ее часто изображали на картинах или запечатлевали в скульптуре с божественным сыном Гором на коленях. Ее невинная грудь была обнажена, чтобы вскормить молодого бога.

А Озирис правил страной мертвых, навеки потеряв свой фаллос в водах реки Нил. И каждый год, когда Нил выходил из берегов, он изливал живительную сперму, удобрявшую удивительные египетские поля.

В храме исполняли божественную музыку. Мы играли на систре, своеобразной маленькой металлической лире, а также на флейтах и бубнах. Мы танцевали и пели хором. Стихи, воспевавшие Изиду, были утонченными и восторженными. Изида считалась царицей Навигации, равно как позже Святую Деву Марию станут называть "Царица Наша, Путеводная Звезда".

Каждый год, когда статую Изиды несли к морскому берегу, собиралась столь пышная процессия, что весь Рим высыпал на улицу посмотреть на египетских богов с головами животных, на изобилие цветов и на само воплощение царицы-Матери. В воздухе звенели гимны. Жрецы и жрицы вышагивали в белых льняных одеяниях. Само же изваяние из мрамора, облаченное в царственное греческое платье и причесанное по-гречески, плыло над головами собравшихся, держа в руках священный систр. Такой была моя Изида. После последнего развода я отошла от нее. Моему отцу культ не нравился, а сама я достаточно им насладилась. Став свободной женщиной, я больше не увлекалась проститутками. Мне было бесконечно лучше, чем им. Я содержала отцовский дом, а отец, несмотря на черные волосы и удивительно острое зрение, был уже достаточно стар, чтобы император оставил меня в покое.

Не могу сказать, что я вспоминала Мариуса или думала о нем. Никто больше о нем не упоминал. Никакая сила на земле не могла встать между мной и моим отцом.

Всем моим братьям сопутствовала удача. Они выгодно женились, завели детей и вернулись домой с жестоких войн, где сражались, защищая границы Империи. Мой самый младший брат, Люций, мне не особенно нравился - он вечно нервничал и пристрастился к выпивке, а также к азартным играм, что очень раздражало его жену.

Ее я любила, как любила жен всех братьев и племянниц с племянниками. Мне нравилось видеть, как стайки детей с благословения тети Лидии носятся по комнатам,- дома им это не разрешалось.

Старший из моих братьев, Антоний, обладал задатками великого человека, стать которым ему не позволила судьба. Но он был вполне готов к такой роли - прекрасно образованный, мудрый и закаленный воин.

В моем присутствии Антоний лишь однажды совершил глупость, когда как-то очень недвусмысленно заявил, что Ливия, жена Августа, отравила супруга, чтобы возвести на трон своего сына Тиберия.

Отец, кроме меня, единственный слушатель, строго сказал ему:

"Антоний, никогда больше так не говори! Ни здесь, ни в любом другом месте.- Отец встал и неожиданно для себя самого изложил суть нашего с ним жизненного стиля: - Держись подальше от дворца императора, держись подальше от семьи императора, будь в первых рядах на состязаниях и обязательно в сенате, но не ввязывайся в их ссоры и интриги!"

Антоний очень рассердился, но его гнев не имел отношения к отцу.

"Я сказал об этом только тем, кому могу доверять,- тебе и Лидии. Мне противно обедать с женщиной, отравившей своего мужа. Август должен был восстановить Республику. Он знал, что его ждет смерть".

"Да, и знал при этом, что Республику восстановить нельзя. Эта задача невыполнима. Империя разрослась до Британии на севере, вышла за пределы Парфянского царства на востоке; она охватывает Северную Африку. Если хочешь быть хорошим римлянином, Антоний, то встань и выскажись начистоту в сенате. Тиберий это приветствует".

"Ох, отец, как жестоко ты заблуждаешься",- возразил Антоний.

Отец положил конец спору.

Но мы с ним жили именно по тем правилам, о которых он говорил.

Тиберий не пользовался популярностью среди шумной римской толпы: слишком стар, слишком сух, лишен чувства юмора и к тому же пуританин и тиран одновременно.

Но одно достоинство его извиняло. Помимо своей все возрастающей любви к философии и познаний в ней он был очень хорошим солдатом. Самое важное качество, необходимое для императора.

Армия его высоко почитала.

Он увеличил вокруг дворца число преторианских когорт, а для управления нанял человека по имени Сеян. Но он не стал вводить в Рим легионы и говорил чертовски хорошие слова о личных правах и свободе, если, конечно, вам удавалось не заснуть под его речи и услышать эти слова. Мне он казался ужасным занудой.

Сенат сходил с ума от нетерпения, когда он отказывался принимать решения. Сами они не желали что-либо решать. Но все выглядело относительно безопасным.

Потом случилось ужасное происшествие, заставившее меня возненавидеть императора всем серд цем и потерять всякую веру в него и в его способность править.

Этот инцидент имел отношение к храму Изиды. Некий хитрый злодей, утверждавший, что он - египетский бог Анубис, соблазнил высокородную последовательницу Изиды и переспал с ней прямо в храме, совершенно задурив ей голову,- хотя я ума не приложу, как ему это удалось.

Я до сих пор вспоминаю ее как самую глупую женщину в Риме. Но, возможно, я всего не знаю.

Так или иначе, дело было в храме.

А потом этот мужчина, фальшивый Анубис, пошел к той высокородной добродетельной женщине и в самых ясных выражениях сообщил о том, что между ними произошло. Она с воплями бросилась к мужу. Разразился невероятной силы скандал.

Я в душе порадовалась, что вот уже несколько лет не бывала в храме.

Но со стороны императора последовали такие ужасные действия, которые мне и не снились.

Храм сровняли с землей. Всех приверженцев культа выслали из Рима, некоторых казнили. Всех наших жрецов и жриц распяли, их тела повесили на деревьях, чтобы, как говорили в старом Риме, "умирали медленно и гнили напоказ".

Отец пришел ко мне в спальню. Приблизившись к маленькому святилищу Изиды, он взял статую и швырнул ее о каменный пол. Потом поднял куски побольше и разбил каждый из них. Он растер их в пыль.

Я лишь молча кивнула.

Вне себя от горя и потрясения, я ожидала, что он станет осуждать меня за старые привычки. Все происходящее повергало меня в ужас. Начались гонения на другие восточные культы. Император собирался отнять право устраивать святилища у многих храмов по всей Империи.

"Этот человек недостоин быть императором Рима,- сказал отец.- Он согбен под тяжестью жестокости и лишений. Он негибок, скучен и страшится за свою жизнь! Человек, не способный быть императором, не должен становиться императором. Во всяком случае, не в наше время".

"Может быть, он уйдет в отставку,- печально предположила я.- Он усыновил молодого полководца Германика Юлия Цезаря. Ведь это значит, что Германик будет его наследником?"

"Разве прежним наследникам Августа усыновление пошло на пользу?"

"Что ты имеешь в виду?"

"Подумай головой,- сказал отец.- Нельзя больше притворяться, что мы живем в Республике. Необходимо определись статус императора и пределы его полномочий! Необходимо создать схему наследования, исключающую убийство".

Я попыталась его успокоить.

"Отец, давай уедем из Рима. Поселимся в нашем доме в Тоскане. Там всегда так хорошо!"

"В том-то и дело, что мы не можем уехать, Лидия. Я должен оставаться здесь. Должен хранить верность своему императору. Ради семьи. Я обязан выступить в сенате".

Через несколько месяцев Тиберий отослал своего молодого и красивого племянника Германика Юлия Цезаря на Восток, чтобы убрать подальше от низкопоклонничества и лести римлян. Как я уже говорила, люди высказывались начистоту.

Предполагалось, что Германик будет наследовать Тиберию. Но Тиберий оказался слишком завистлив, чтобы слушать, как толпа восхваляет Германика за его боевые заслуги. Он хотел удалить его из Рима.

Таким образом, довольно обаятельный и соблазнительный молодой полководец отправился на Восток, в Сирию, и исчез с любящих глаз римского народа, из сердца Империи, где городская толпа вершила судьбы мира.

Рано или поздно начнется новая северная кампания, поняли мы. Германик в ходе последней кампании нанес сильный удар по германским племенам.

За обеденным столом мне в животрепещущих подробностях поведали об этом братья.

Они рассказали, как вернулись, чтобы отомстить за страшное избиение полководца Вара и его войск в Тевтобургском лесу. Если их призовут еще раз, можно закончить дело, и мои братья согласны отправиться в поход. Они принадлежали к числу тех старомодных патрициев, которые всегда готовы были сражаться.

Тем временем поползли слухи, что делатории, печально известные шпионы преторианской гвардии, кладут себе в карман треть состояния тех, на кого доносят.

Я сочла это ужасным, но отец лишь покачал головой.

"Это началось еще при Августе".

"Да, отец,- ответила я,- но тогда предательством считались поступки, не слова".

"Тем больше причин молчать.- Он устало откинулся на спинку ложа.- Лидия, спой мне. Доставай лиру. Сочини какую-нибудь смешную эпическую поэму. Давно уже я тебя не слушал".

"Я уже вышла из этого возраста",- ответила я, вспоминая глупые, непристойные сатиры на Гомера, которые я раньше придумывала так быстро и легко и которыми все восхищались. Но его просьба меня крайне обрадовала.

Я так явственно помню ту ночь, что не могу оторваться от изложения, несмотря на то что знаю, какие страдания мне предстоит описать далее.

Что такое письменная речь? Дэвид, ты увидишь, что я задам этот вопрос не один раз, ибо с каждой заполненной страницей я понимаю все больше и больше - я отчетливо вижу многое из того, что прежде оставалось недоступным моему разуму, и потому я скорее витала в мечтах, чем действительно жила.

В ту ночь я все-таки сочинила очень забавную поэму. Отец посмеялся. Он заснул прямо на кушетке. А потом заговорил как в трансе:

"Лидия, ты не должна из-за меня оставаться всю жизнь одинокой. Выйди замуж по любви! Нельзя сдаваться!"

Когда я обернулась к нему, он уже снова ровно дышал.

Через две недели- или через месяц - наша спокойная жизнь внезапно закончилась.

Однажды я вернулась домой и обнаружила, что дом совершенно пуст, если не считать двух перепуганных старых рабов - рабов, в действительности принадлежавших моему брату Антонию; они впустили меня и крепко заперли дверь на засов.

Я прошла через огромный вестибюль в перистиль и в гостиную. Мне открылось удивительное зрелище.

Отец был в полном боевом облачении, он вооружился мечом и кинжалом, не хватало только щита. Он даже нашел свой красный плащ. Блестел отполированный нагрудник.

Он пристально смотрел в пол, и не без причины - весь пол был перекопан и на свет извлекли очаг, которым пользовалось когда-то очень давно не одно поколение нашего рода. В глубокой древности наш дом начался именно с этой комнаты, и вся семья собиралась вокруг очага, чтобы обедать или молиться.

Я его никогда не видела. У нас были домашние святилища, но этот гигантский круг из обгорелых камней поразил меня до глубины души. Обнажился даже пепел. Очаг производил впечатление зловещего и одновременно священного места.

"Во имя богов, что происходит? - спросила я.- Где все?"

"Ушли,- ответил он.- Я освободил рабов и послал их собрать вещи. Я ждал тебя. Ты должна немедленно уходить!"

"Только с тобой!"

"Ты не ослушаешься меня, Лидия! - Никогда я не видела на его лице столь умоляющего выражения, но он по-прежнему был исполнен достоинства.- За домом стоит повозка, она отвезет тебя на побережье, а один купец-еврей, друг, которому я больше всего доверяю, вывезет тебя морем из Италии! Я хочу, чтобы ты уехала! Твои деньги, одежда и все необходимое уже погрузили на судно. Этим людям я доверяю. Тем не менее возьми этот кинжал.- Он взял со стола кинжал и отдал его мне.- Ты достаточно наблюдала за своими братьями, чтобы уметь им пользоваться,- добавил он.- И еще...- Он протянул руку и взял какой-то мешок.- Это золото - валюта, которая ценится во всем мире. Бери и уходи".

Я всегда носила с собой кинжал, он был закреплен в перевязи возле локтя, но сейчас не время было шокировать его этим, так что я положила кинжал в кушак и взяла кошель.

"Отец, я не боюсь оставаться с тобой! Кто на нас нападает? Отец, ты же римский сенатор! В каком бы преступлении тебя ни обвинили, твою судьбу полагается решать суду сената".

"Драгоценная моя сообразительная дочка! Ты что, думаешь, что этот злодей Сеян со своими делаториями выступает с обвинениями в открытую? Его спекулаторы уже успели застать врасплох твоих братьев, их жен и детей. Это рабы Антония. Прежде чем умереть, он успел послать их ко мне с предупреждением о грозящей опасности. Он видел, как его сына пригвоздили к стене. Лидия, уходи".

Конечно, мне было известно о римском обычае убивать всю семью осужденного. Это даже соответствовало закону. И в подобных случаях, едва лишь появлялись слухи о том, что кто-то впал в немилость у императора, любой враг мог опередить убийц".

"Ты поедешь со мной,- сказала я.- Зачем тебе оставаться?"

"Я умру римлянином, в собственном доме. А теперь уходи, если ты меня любишь, моя поэтесса, моя певица, моя мыслительница. Моя Лидия! УХОДИ. Непослушания я не потерплю. Я потратил последний час своей жизни на то, чтобы договориться о твоем спасении! Поцелуй меня и подчинись".

Я подбежала к нему, поцеловала его в губы, и рабы немедленно вывели меня через сад.

Я своего отца знала. Нельзя было взбунтоваться, раз дело касалось его последнего желания. Я была уверена, что, прежде чем спекулатории вломятся в дверь, отец по старому римскому обычаю, вероятнее всего, покончит с собой.

Когда я дошла до ворот и заметила купцов-евреев с повозкой, я не смогла уйти.

Вот что я увидела.

Мой отец вспорол себе запястья и кругами ходил вокруг домашнего очага, а кровь лилась прямо на пол. Он буквально располосовал себе руки. С каждым шагом он все больше белел. Выражение его глаз в тот момент я смогла понять только позднее.

Раздался громкий треск. Входную дверь искромсали в клочья. Отец застыл на месте. К нему направились два преторианца. Один из них насмешливо заметил:

"Что же ты себя не прикончишь, Максим, и не избавишь нас от забот? Давай же!"

"Вы гордитесь собой? - сказал отец.- Трусы. Вам нравится убивать целые семьи? Сколько вы получаете денег? Вы когда-нибудь сражались в настоящей битве? Ну так умрите же вместе со мной!"

Повернувшись к ним спиной, он принялся размахивать мечом и кинжалом, а когда они подошли ближе, сделал неожиданный выпад и сразил обоих. Он нанес им несколько ударов.

Отец пошатнулся, как будто вот-вот упадет в обморок. Он побелел. Кровь все лилась и лилась на пол. Глаза закатились.

У меня зрели безумные планы. Мы должны усадить его в повозку. Но такой гордый римлянин, как мой отец, никогда бы не починился.

Внезапно евреи - молодой и пожилой - схватили меня за руки и потащили прочь от дома.

"Я поклялся, что спасу вас,- сказал старик.- И вы не заставите меня солгать старому другу".

"Отпустите меня,- прошептала я.- Позвольте остаться с ним до конца!"

Оттолкнув смущенных мужчин, я повернулась и издалека увидела у очага тело моего отца. Он покончил с собой собственным кинжалом.

Меня поспешно втолкнули в повозку, я закрыла глаза и зажала руками рот. Когда повозка начала медленно спускаться с Палатинского холма по извилистой дороге, я покачнулась и рухнула на мягкие подушки и свертки тканей.

Солдаты закричали, чтобы мы, черт побери, убирались из-под ног.

"Я совсем глух, господин, что вы сказали?" - переспросил пожилой еврей.

Это отлично подействовало. Они проскакали мимо.

Еврей точно знал, что делать. Пока мимо нас неслись толпы всадников, мы сохраняли медленный темп.

Потом молодой человек залез в повозку сзади.

"Меня зовут Иаков,- сказал он.- Вот, наденьте эти белые накидки. В них вы будете похожи на женщину Востока. Если у ворот вам начнут задавать вопросы, опустите покрывало и притворитесь, что не понимаете.

Мы миновали ворота Рима с потрясающей легкостью. Все, что я слышала, это:

"Привет, Давид и Иаков, удачно съездили?"

Мне помогли взойти на борт ничем не примечательного большого торгового судна с парусами и гребцами-рабами, а потом провели в небольшое помещение с голыми деревянными стенами.

"Вот все, что у нас для вас нашлось,- сказал Иаков.- Но мы уже отплываем".

У него были длинные, волнистые коричневые волосы и борода. Полосатые одежды спускались до земли.

"В темноте? - спросила я. - Отплываем в темноте?"

Это было необычно.

Тем временем гребцы опустили на воду весла, судно, вырулив на верный курс, двинулось в южном направлении, и я отчетливо видела все, что происходит.

Прекрасное юго-западное побережье Италии отлично освещалось сотнями огней на роскошных виллах. На скалах стояли маяки.

"Мы больше никогда не увидим Республику,- устало сказал Иаков, словно и сам он был римским гражданином, хотя, думаю, он таковым и являлся.- Но последнее желание вашего отца исполнено. Теперь мы в безопасности".

Ко мне подошел старик и представился Давидом.

Старик красноречиво извинился, что здесь нет служанок женского пола. Я - единственная женщина на борту.

"О, прошу вас, выбросите эти мысли из головы! Почему вы согласились пойти на такой риск?"

"Мы много лет вели дела с вашим отцом,- сказал Давид.- Когда-то давно пираты потопили наши корабли, и ваш отец взял на себя долги. Он еще раз оказал нам доверие, и мы отплатили ему пятикратно. Он собрал для вас целое состояние Все ценности размещены вместе с остальным грузом, как будто ничего не стоят".

Я прошла в каюту и рухнула на маленькую кровать. Старик принес мне одеяло, старательно отводя при этом взгляд.

Постепенно до меня кое-что дошло. Я была совершенно уверена, что они меня выдадут.

У меня не было слов. У меня не было сил ни шевелиться, ни что-либо чувствовать.

"Спите, госпожа",- сказал он.

Мне привиделся кошмар - ничего подобного мне еще не снилось. Я стояла у реки. И жаждала напиться крови. Застыв в высокой траве, я ждала кого-нибудь из жителей деревни, а когда поймала беднягу, то схватила его за плечи и вонзила ему в шею клыки. Рот наполнился восхитительной кровью. Она оказалась до того сладкой и крепкой, что и не описать,- я понимала это даже во сне. Но пора было бежать. Человек почти умер. Я уронила его. Меня преследовали другие, более опасные люди. Существовала и еще одна страшная угроза моей жизни.

Я вышла к развалинам храма, подальше от болота. Здесь начиналась пустыня - щелк, и влажную почву сменил песок. Мне было страшно. Приближалось утро. Нужно спрятаться! К тому же за мной охотились. Я переварила восхитительную кровь и вошла в храм. Спрятаться негде! Я всем телом прижалась к холодным стенам! Они 6ыли испещрены рисунками. Но никакой комнаты, никакого убежища не было.

До рассвета нужно успеть добраться до холмов, но это невозможно. Я двигаюсь прямо на солнце.

Внезапно над холмами загорелся смертоносный свет. Глаза пронзила невыносимая боль. Их жгло, как огнем.

"Мои глаза! - вскричала я и подняла руки, чтобы прикрыть их. Меня охватило пламя. Я закричала: - Амон-Ра, проклинаю тебя!"

Я выкрикнула еще одно имя. Я понимала, что обращаюсь к Изиде, но имя было другое.

Я проснулась. Я резко выпрямилась, вся дрожа. Сон был четкий, как видение. Он потряс меня до глубины души. У меня была прошлая жизнь?

Я вышла на палубу корабля. Все было в порядке. На горизонте еще виднелась суша и сияли маяки, судно шло своим курсом. Я смотрела на море, и мне хотелось крови.

Не может быть. Это злое знамение, обманы скорби, думала я, чувствуя, что горю. Я не могла забыть вкус крови, он казался вполне естественным, приятным и идеально подходил для утоления моей жажды. Я снова увидела застывшее в неестественной позе тело крестьянина на болотах

Это был настоящий ужас; от того, что предстало перед моими глазами, никуда не деться. Я едва не дымилась, чувствовала себя как в лихорадке.

Ко мне подошел Иаков, высокий молодой человек. С ним рядом стоял юный римлянин. Юноша уже начал бриться, но в остальном выглядел раскрасневшимся, сияющим ребенком.

"Неужели в свои тридцать пять я настолько стара, что все молодое мне кажется красивым?" - устало подумала я.

Он плакал:

"Мою семью тоже предали! Мама заставила меня уехать!"

"И кому мы обязаны нашей общей катастрофой?" - спросила я, гладя ладонями его мокрые щеки. Совсем еще детский рот, но щетина вокруг него кажется жесткой. Сильные широкие плечи, легкая просторная туника. Почему он не мерзнет здесь, на воде? Может быть, и мерзнет.

Он покачал головой. Он все еще был хорошеньким, а позже станет красивым. Темные волосы завиваются весьма мило. Он не стыдился своих слез и не извинялся за них.

"Моя мать не умирала, пока не рассказала мне. Когда делатории сказали, что мой отец строил заговор против императора, отец засмеялся. На самом деле засмеялся. Его обвинили в совместных заговорах с Германиком! Мать не могла умереть, не рассказав мне об этом. Она сказала, что отца обвинили только в беседах с другими мужчинами о том, что он будет служить Германику, если их пошлют на север".

Я устало кивнула.

"Ясно. Мои братья, наверное, говорили то же самое. А Германик - наследник императора и Imperium Majus на Востоке. Однако говорить, что будешь служить Риму под командованием красивого полководца, считается предательством".

Я повернулась, чтобы уйти. Понимание событий не принесло утешения.

"Мы доставим вас в разные города,- сказал Иаков,- к разным друзьям. Лучше не будем говорить, куда именно".

"Не оставляйте меня,- попросил мальчик,- только не сегодня".

"Ладно",- ответила я. Я повела его в каюту и закрыла дверь, вежливо кивнув Иакову, следившему за нами с рвением стража.

"Чего ты хочешь?" - спросила я.

Мальчик пристально посмотрел на меня и покачал головой. Он раскинул руки, повернулся, подошел и поцеловал меня. Мы предались неистовым поцелуям.

Я сняла рубашку и упала с ним на кровать. Невзирая на по-детски нежное лицо, он был уже настоящим мужчиной.

И дойдя до экстаза, что оказалось довольно легко, учитывая его феноменальную энергию, я почувствовала вкус крови. Я стала той, что пила кровь в моем сне, и расслабилась, но это ничего не меняло. Он вполне мог закончить обряды к собственному удовлетворению.

"Ты богиня",- прошептал он, поднявшись.

"Нет",- прошептала я. Начинался сон. Я услышала, как над песком поднимается ветер. Уловила запах реки.- Я - бог... бог, который пьет кровь.

Мы совершали ритуалы любви, пока не лишись последних сил.

"Веди себя с нашими хозяевами осмотрительно и предельно прилично,- сказала я.- Они никогда такого не поймут".

Он кивнул;

"Я тебя обожаю".

"В этом нет необходимости. Как тебя зовут?"

"Марцелий".

"Отлично, Марцелий, ложись спать".

Мы с Марцелием бурно проводили каждую ночь, пока наконец не увидели знаменитый фаросский маяк; тогда мы поняли, что прибыли в Египет.

Было совершенно очевидно, что Марцелия оставят в Александрии. Он объяснил мне, что его бабушка по матери еще жива, она гречанка, как и весь ее клан.

"Не рассказывай мне таких подробностей, иди,- сказала я.- Желаю тебе быть мудрым и жить в безопасности".

Он умолял меня пойти с ним. Он сказал, что влюбился в меня и хочет на мне жениться. Не важно, что я не могу иметь детей. Ему все равно, что мне тридцать пять лет. Я тихо смеялась, не желая его обидеть.

Иаков опускал взор, но все замечал. А Давид отводил глаза.

За Марцелием в Александрию последовал не один сундук.

"Теперь,- обратилась я к Иакову,- не скажете ли вы, куда меня везут? У меня могут появиться свои соображения по этому поводу, хотя я сомневаюсь, что смогу придумать нечто лучшее, чем мой отец".

Меня по-прежнему одолевали сомнения. Поступят ли они со мной честно? Особенно теперь, когда они видели мое непристойное поведение в отношении этого мальчика. Они же так религиозны.

"Вы направляетесь в большой город,- ответил Иаков.- Лучше и быть не может. У вашего отца там есть друзья-греки!"

"Как он может быть лучше Александрии?" - спросила я.

"О, он намного лучше,- сказал Иаков.- Позвольте я поговорю с отцом, прежде чем продолжать".

Мы вышли в море. Земля таяла на горизонте. Египет. Уже темнело.

"Не бойтесь,- сказал Иаков.- У вас испуганный вид".

"Я не боюсь,- ответила я.- Дело в том, что, лежа в постели, я не могу избавиться от тревожных мыслей и снов.- Я взглянула на него, он застенчиво отвел глаза.- Я каждую ночь прижимала к себе того мальчика как мать".

Большей лжи мне, должно быть, за всю жизнь не доводилось произносить.

"Я обнимала его как ребенка.- Ну и ребенок! - А теперь я боюсь кошмаров. Но скажите же мне, куда мы направляемся? Какая нас ждет судьба?"

Глава 3

"Антиохия,- сказал Иаков.- Антиохия-на-Оронте. Вас ожидают греки, друзья вашего отца. Они друзья и Германику. Возможно, со временем... но они будут вам верны. Вам предстоит выйти замуж за образованного и состоятельного грека".

Замуж?! За грека, провинциала-грека? Грека из Азии?! Я подавила и смех, и слезы. Этого не будет. Бедняга! Если это действительно грек-провинциал, то ему предстоит заново пережить завоевание Рима.

Мы плыли дальше, от порта к порту. У меня в голове все перепуталось.

Конечно, только тошнотворная повседневная суета не позволяла мне полностью отдаваться неизбежному горю: "Беспокойся о том, правильно ли подпоясано твое платье. Забудь, как твой отец лежал мертвый с кинжалом в груди".

Что касается Антиохии, то я мало что слышала или знала об этом городе - меня интересовала только жизнь Рима. Если Тиберий, желая убрать подальше от Рима своего "наследника" Германика, избрал местом его пребывания Антиохию, то, решила я, она должна быть концом цивилизованного мира.

"Во имя богов, и что мне было не сбежать в Александрии?" - думала я. Александрия - крупнейший город в Империи после Рима. Молодой город, построенный Александром, в чью честь и назван, славится как порт. Никто никогда не посмеет разрушить в Александрии храм Изиды. Изида - египетская богиня, жена могущественного Озириса.

Но какое это имеет отношение к действительности? Должно быть, в глубине моего сознания зрели определенные планы, но мораль высокородной римлянки не позволяла им всплыть на поверхность и запятнать мою честь.

Я тихо поблагодарила своих стражей-евреев за благоразумие, за то, что они скрывали это даже от юного римлянина Марцелия, также спасенного ими от убийц императора, и попросила откровенно ответить на вопросы относительно моих братьев.

"Всех застали врасплох,- сказал Иаков.- Делатории, шпионы преторианской гвардии, времени не теряют. А у вашего отца было столько сыновей! По приказу своего господина рабы вашего старшего брата перепрыгнули через стены и побежали предупредить вашего отца".

Антоний! Надеюсь, ты пролил их кровь. Я знаю, ты дрался до последнего вздоха. А моя племянница, моя маленькая племянница Флора, бежала ли она от них с криками, или же они убили ее милосердно? Преторианцы - и милосердие! Что за глупая мысль. Я не произнесла вслух ни звука. Просто вздохнула. В конечном счете, глядя на меня, оба купца-еврея видели тело и лицо женщины; естественно, мои защитники считали, что и внутри скрывается женщина. Несоответствие внешности внутренним склонностям беспокоило меня всю жизнь. Зачем же смущать Иакова и Давида? Едем в Антиохию.

Но я не намеревалась становиться членом греческой семьи, придерживающейся старых обычаев,- если таковые еще существовали в греческом городе Антиохии,- семьи, где женщины живут отдельно от мужчин и весь день прядут шерсть, никуда не выходят и не принимают участия в общественных мероприятиях.

Мои няни научили меня всем искусствам добродетельной женщины, и я действительно умела обращаться с нитками и пряжей, да и ткать не хуже других, однако я прекрасно знала, что такое "старые греческие обычаи", и смутно вспоминала мать моего отца, умершую, когда я была совсем маленькой,- добродетельную римскую матрону, которая постоянно пряла шерсть. Так о ней и говорилось в ее эпитафии; то же самое, кстати, сказано и в эпитафии моей матери: "Она содержала дом. Она пряла шерсть".

Те же слова - о моей матери! Те же унылые слова.

Ну, в моей эпитафии ничего подобного уж точно не будет. (Как забавно сейчас размышлять о том, что две тысячи лет спустя я осталась совсем без эпитафии!)

В своем всепоглощающем унынии я отказывалась понимать, что Римская империя огромна и ее восточная часть разительно отличается от северных варварских стран, где сражались мои братья.

Вся Малая Азия, куда мы и направлялись, несколько сотен лет назад была завоевана Александром Македонским. Как тебе известно, Александр был учеником Аристотеля. Александр хотел повсюду насаждать греческую культуру. А Малая Азия? Греческие идеи и обычаи столкнулись не просто с деревенскими обычаями и крестьянами, но с древними культурами, например с империей Сирии, охотно воспринявшей новые идеи, красоту и изящество греческой просвещенности и не менее охотно вплетавшей в нее собственную многовековую литературу, стиль жизни и манеру одеваться.

Антиохию построил полководец Александра Великого, пытавшийся соперничать с красотой других эллинских городов - с великолепными храмами, административными зданиями и библиотеками, заполненными множеством книг на греческом языке, со школами, где преподавали греческую философию. Там установилось эллинское правительство - вполне просвещенное в сравнении с древним восточным деспотизмом, однако за ним стояли знания, обычаи и, возможно, мудрость таинственного Востока.

Римляне завоевали Антиохию одной из первых, поскольку она была огромным торговым центром. Ее расположение было в своем роде уникальным, что показал мне Иаков, нарисовав мокрым пальцем на деревянном столе примитивную карту. Антиохия была портом великого Средиземного моря, ибо находилась всего в двадцати милях от него вверх по реке Оронт.

При этом с востока к городу подступала пустыня: в Антиохии сходились все древние караванные маршруты, туда съезжались купцы на верблюдах, привозившие из легендарных стран - сегодня известно, что это были Индия и Китай, - фантастические товары: шелк, ковры и драгоценности, не доходившие до римских рынков.

В Антиохию приезжали и сотни других торговцев. На востоке хорошие дороги соединяли его с рекой Евфрат и Парфянским царством, а в южном направлении можно было доехать до Дамаска и Иудеи; на севере, разумеется, лежали все города, основанные Александром и во времена правления Рима достигшие наивысшего расцвета.

Римским солдатам нравилась веселая и беспечная жизнь в Антиохии. А Антиохии нравились римляне, поскольку они обеспечивали безопасность торговых путей, защищали караваны и охраняли порт.

"Вы найдете там открытые места, аркады, храмы, все, что нужно, и такие рынки, что глазам своим не поверите,- тем временем рассказывал Иаков.- Там повсюду римляне. Молю Всевышнего, чтобы никто из прежних знакомых вас не узнал! Это единственная опасность, против которой ваш отец не успел разработать меры защиты".

Я отмахнулась.

"А учителя там есть? А книжные рынки?"

"Какие только пожелаете Вы найдете даже книги, прочесть которые не может никто. Все говорят по-гречески. Только невежественные крестьяне в деревнях не понимают греческий. И латынь распространилась повсюду.

Там не смолкают голоса философов; они обсуждают Платона и Пифагора - мне, должен признаться, эти имена мало о чем говорят,- они обсуждают халдейскую музыку из Вавилона. Конечно, там воздвигнуты храмы всевозможным богам".

Он помолчал, о чем-то размышляя, потом продолжил:

"Евреи? Я лично думаю, что они стали слишком светскими - им нравится разгуливать в коротких туниках с греками и ходить в общественные бани. Слишком уж они интересуются греческой философией. Греческие мыслители все заполонили. Это плохо. Но атмосфера жизни в греческом городе всегда привлекательна".

Иаков поднял глаза. За нами наблюдал его отец, а мы сидели за столом слишком близко.

Он поспешно сообщил мне остальные факты: Германик Юлий Цезарь, наследник трона императора, официальный приемный сын Тиберия, был удостоен в Антиохии титула Imperium Majus, что означает признание за ним права контролировать всю эту территорию. А Гней Кальпурий Пизон - легат в Сирии.

Я уверила его, что они не узнают меня и не вспомнят ни мою приверженную старым обычаям семью, ни наш тихий старинный дом на Палатинском холме, зажатый между многочисленными экстравагантными современными особняками.

"Там все устроено по-римски, - возразил Иаков.- Вот увидите. А вы приедете с деньгами! И простите, но для вашего возраста вы все еще очень красивы: у вас свежая кожа, и двигаетесь вы, как юная девушка".

Я вздохнула и поблагодарила Иакова. Пора ему уходить, пока на нас не разгневался его отец. Я смотрела на бурлящие синие волны. Я втайне порадовалась, что наша семья отошла от приемов и банкетов во дворце императора, но тут же, сознавая, что затворничество вымостило нам путь к гибели, укорила себя за эту радость.

Я видела Германика во время его триумфального шествия по Риму - потрясающий молодой человек, в чем-то очень похожий на Александра; от отца и братьев я знала, что Тиберий, опасаясь популярности своего наследника, отослал его на Восток, подальше от римской толпы.

Легат Пизон? Я его в жизни не видела. Ходили сплетни, что его послали на Восток, чтобы насолить Германику. Сколько талантов и мыслей потрачено впустую!

Иаков вернулся ко мне.

"Итак, вы окажетесь в этом большом городе 6езымянной незнакомкой,- сказал он.- У вас будут влиятельные защитники, обласканные Германиком. Он молод и задает в городе тон энергии и веселья".

"А Пизон?" - спросила я.

"Его все ненавидят. Особенно солдаты. А вам прекрасно известно, что это означает в римской провинции".

С палубы можно целую вечность любоваться волнующимся, холмистым морем.

В ту ночь мне приснился второй кровавый сон. Он очень походил на первый. Я испытывала жажду, мне необходима была кровь. Меня преследовали враги, враги, которые знали, что я - демон, что меня нужно уничтожить. Я бежала. Свои отреклись от меня, выгнали, беззащитную, к этим суеверным людям. Потом я увидела пустыню и поняла, что умру; я с криком проснулась и села, но тут же зажала рукой рот, чтобы меня никто не услышал.

Меня отчаянно беспокоила жажда крови. Бодрствуя, я себе такого не представляла, но во сне я становилась чудовищем, известным в Риме как Ламия. Или кем-то в этом роде. Кровь была прекрасна, кровь была всем. Неужели старый грек Пифагор прав? Значит, души переходят из тела в тело? Но в той, прошлой, жизни моя душа была душой монстра.

В течение дня мне случалось задремать, и я оказывалась в непосредственной опасной близости от сна, как будто он затаился в моих мыслях, как ловушка, и ждал, когда же удастся завладеть моим сознанием. Но самое страшное начиналось ночью: "Ты уже служила мне! - Что это может значить? - Иди ко мне".

Жажда крови. Я закрывала глаза, съеживалась в постели и молилась:

"Мать Изида, очисти мои мысли от кровавого безумия".

Потом я обратилась к старому проверенному средству - к эротике. Затащить в постель Иакова! Безуспешно. Тогда я еще не знала, что соблазнить евреев всегда было и будет сложнее, чем всех прочих мужчин! Мне дали это понять с великим тактом и вежливостью.

Я оценивающе оглядела всех рабов. И речи быть не может. Во-первых, все они - рабы с галер, среди них нет ни одного "Бен Гура" в оковах, ожидающего, когда я приду к нему на помощь. Обычные отбросы, бедные преступники, прикованные к своим местам по-римски - так, чтобы в случае кораблекрушения они затонули вместе с судном. Как и все рабы на галерах, они умирали от монотонности существования и хлыста. Не слишком приятно было спускаться в трюм галеры и видеть их согбенные спины. Однако я смотрела на них с той же холодностью, что и американец, лицезреющий на экране цветного телевизора голодающих в Африке детей - маленькие черные скелетики с непомерно большими головами, умоляющие о глотке воды. Потом - новости, реклама, музыкальная вставка, далее - репортаж корреспондента Си-Эн-Эн из Палестины: летящие камни, резиновые пули... Телевизионная кровь.

Остальными путешественниками были матросы-зануды и два старых благочестивых еврея, видевшие во мне лишь шлюху, если не хуже, и отворачивавшиеся всякий раз, когда я выходила на палубу в длинной тунике и с распущенными волосами.

Должно быть, я казалась им воплощением непристойности. Но я, глупая, жила в оцепенении, наслаждаясь приятным путешествием,- и все потому, что подлинное горе и ярость пока что не проникли в мою душу. Все произошло слишком быстро.

Я злорадствовала, вспоминая, как в последние минуты своей жизни отец расправился с солдатами Тиберия, дешевыми наемниками, посланцами трусливого, нерешительного императора. А об остальном и думать себе запретила, изо всех сил стараясь изображать из себя закаленную духом римлянку.

Эту официальную римскую позицию по отношению к неудачам, к трагедии прекрасно отобразил современный ирландский поэт Йейтс:

Брось на жизнь и смерть холодный взгляд. Проезжай, всадник!

Не родился еще на свет римлянин, который не согласился бы с его словами.

Такой я и стала - единственный оставшийся в живых член большой семьи, которому отец приказал "жить". Я не осмеливалась размышлять о судьбе моих братьев, их милых жен и детишек. Я не могла представлять себе избиение детей - маленьких мальчиков, рассеченных широкими мечами, младенцев, пригвожденных к стене. О Рим! Рим и его кровавая старая мудрость! Непременно истребить отпрысков. Убить всю семью!

Лежа по ночам в одиночестве, я оказывалась во власти жутких кровавых снов. Они напоминали фрагменты забытой жизни на забытой земле. Сны развивались на фоне гулкой вибрирующей музыки, как будто кто-то бьет в гонг, а рядом торжественно и глухо звучат барабаны. Как в тумане, я видела на стенах скупые и плоские рисунки, изображающие чужие мне миры. На меня отовсюду глядели нарисованные глаза. Я пила кровь! Пила из маленького дрожащего человека, стоявшего передо мной на коленях, как перед Матерью Изидой.

Я просыпалась, хватала большой кувшин воды, стоявший у кровати, и выпивала его до дна. Я пила воду, чтобы утолить жажду, испытанную во сне, чтобы бросить ей вызов. Меня едва не тошнило от воды.

Я ломала голову. Снились ли мне такие сны в детстве?

Нет. А сны эти вызывали во мне какие-то воспоминания! О посвящении в обреченном храме Изиды, когда такие обряды еще были в моде. Я была пьяна, меня окунали в бычью кровь, мы вставали в круг и исполняли какой-то дикий танец. В голове звучали песнопения в честь Изиды. Нам обещали перерождение!

"Никогда не рассказывай, никогда не рассказывай, никогда не рассказывай..."

Но что могла рассказать опьяневшая новопосвященная, едва помнившая саму церемонию?

Изида вызывала во мне воспоминания о приятной музыке лир, флейт, бубнов, о высоком волшебном звуке металлических струн систра, который Мать держала в руке. Мимолетные воспоминания о том, как мы танцевали обнаженные, все в крови, как поднимались ночью к звездам, как видели по циклам всю жизнь, как ненадолго прекрасно понимали, что луна всегда будет меняться, а солнце всегда будет всходить. Объятия других женщин. Мягкие щеки, поцелуи и покачивающиеся в унисон тела.

"Жизнь, смерть, перерождение - никакая не совокупность чудес,- сказала жрица.- Чудо - понять и принять. Вершите чудеса в своей собственной душе".

Конечно, мы не пили кровь! А бык... Такая жертва требовалась только для посвящения. Мы не приносили на ее украшенные цветами алтари беспомощных животных, нет, наша Святая Мать такого у нас не просила.

Теперь, оставшись в одиночестве посреди моря, я старалась не спать, чтобы не видеть снов.

Но едва усталость брала верх, начинался сон, как будто он только и ждал, пока я закрою глаза.

Я лежала в золотых покоях. Такое впечатление, что я пила кровь, кровь из горла бога, вокруг распевали хоры - унылый повторяющийся звук, не заслуживающий названия "музыка"; а когда я насытилась кровью, этот бог - не знаю, кем он был на самом деле,- поднял меня и положил на алтарь.

Я чувствовала под собой холодный мрамор. Я осознала, что на мне нет одежды. Неловкости я не испытывала.

Где-то вдалеке, в глубине этих величественных залов, эхо разнесло плач женщины. Меня переполняла кровь. Поющие приблизились ко мне, держа в руках глиняные масляные лампы. Меня окружали темные липа, темные, как из далекой Эфиопии или Индии. Или из Египта. Смотри! Подведенные глаза! Я посмотрела на свои руки и ладони. Тоже темные. Но тем, кто лежал на алтаре, была я, я говорю "тем", потому что во сне я, без сомнения, ощущала себя мужчиной. Меня прорезала боль. Бог сказал:

"Это просто переход. Теперь испей понемногу от каждого из нас".

Только после пробуждения меня озадачило перевоплощение в мужчину, как, впрочем, озадачивало и все остальное. Я тонула в ощущении египетского искусства, египетской тайны - я сталкивалась с ней, увидев золотую статую на рынке или танцоров-египтян на банкете, живые скульптуры с подведенными черными глазами, в черных, заплетенных в косы париках, они перешептывались на таинственном языке. Что они думали о нашей Изиде в римском платье?

Меня мучила загадка; что-то не давало покоя моему рассудку. То, что заставляло римских императоров так бояться египетских и восточных культов, нахлынуло и на меня: тайна и эмоции, выходящие за пределы здравого смысла и закона.

Моя Изида на самом деле была римской богиней, универсальной богиней. Матерью для каждого из нас; ее культ распространился в греческом и римском мире задолго до того, как пришел в собственно Рим. Наши бедные жрецы были греками и римлянами. Паства состояла из греков и римлян.

Нечто, возникшее в моем разуме, произнесло:

"Вспоминай!"

Едва слышный отчаянный голос у меня в голове, подстрекавший меня "вспомнить" ради самой себя.

Но воспоминания только привели к путанице и неразберихе. Между реальностью - моей каютой и рокотом волн - и неким смутным пугающим миром, миром храмов, окутанных словами, творящими волшебство, падала завеса! Удлиненные прекрасные бронзовые лица. Шепот:

"Бойся жрецов Ра! Они лгут!"

Я вздрогнула и закрыла глаза. Царица-Мать прикована к трону цепями! Она плачет! Это был ее плач! Невыразимо.

"Понимаешь, она забыла, как нужно править. Делай что мы говорим".

Я вздрогнула и проснулась. Я и хотела понять, и не хотела. Царица в чудовищных оковах плакала. Я ее не разглядела. Все шло в развитии. Все виделось в деталях.

"Пойми, царь уже рядом с Озирисом. Смотри, какой у него взгляд; тех, чью кровь ты пьешь, ты отдаешь Озирису; каждый становится Озирисом". "Но почему же кричала царица?" Нет, это безумие. Нельзя позволять этой путанице брать над собой верх. Я не смогла бы намеренно ускользать в эти фантазии или воспоминания, если предположить, что они действительно имеют под собой основание. Должно быть, это чепуха, искаженные картины, вызванные горем и чувством вины - чувством вины за то, что я не побежала к очагу и не вонзила себе в грудь кинжал.

Я попыталась вспомнить успокаивающий голос отца, объяснявшего, что кровь гладиаторов насыщает жажду мертвых, Manes.

"Кое-кто считает, что Мертвые пьют кровь,- давным-давно говорил мой отец за обедом.- Поэтому мы так боимся несчастливых дней, когда считается, что Мертвые могут ходить по земле. Лично я думаю, что это ерунда. Мы должны почитать своих предков..."

"А где Мертвые, отец?" - спросил мой брат Люций.

И кто же поднялся на другом конце стола, чтобы процитировать Лукреция грустным девичьим голосом, заставившим, однако, замолчать всех мужчин? Лидия!

Надо добавить еще на тела основные природа

Все разлагает опять и в ничто ничего не приводит.

Ибо, коль вещи во всех частях своих были бы

смертны,

То и внезапно из глаз исчезали б они, погибая,

Не было б вовсе нужды и в какой-нибудь силе,

могущей

Их по частям разорвать и все связи меж ними

расторгнуть.

"Нет,- довольно мягко ответил мне отец.- Лучше процитируй Овидия: "Призраки малого просят: превыше даров дорогих ценят они почитание".- Он выпил вина.- Призраки - в подземном мире, они не причинят нам вреда".

"Мертвых нигде нет, их вообще нет",- отозвался мой старший брат Антоний.

Отец поднял кубок.

"За Рим,-сказал он, и наступил его черед цитировать Лукреция: - "Эта природа вещей: столь много в ней всяких пороков...""

Сплошные пожатия плечами и вздохи. Римский подход. Даже жрецы и жрицы Изиды присоединились бы к словам Лукреция:

Значит, изгнать этот страх из души и потемки рассеять Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного, Но природа сама своим видом и внутренним строем.* (Перевод Ф. Петровского.)

Пьяна? Одурманена? Бычья кровь? Внутренний строй? Все сводится к одному. Знать! Верти стихи, как хочешь. А фаллос Озириса навеки останется в Ниле, и воды Нила всегда будут оплодотворять Мать Египет - смерть порождает жизнь с благословения Матери Изиды. Конкретная схема, своего рода "внутренний строй" природы.

Галера все плыла.

В этих мучениях я изнывала еще дней восемь, часто лежа по ночам без сна, а засыпая только днем, чтобы не видеть снов.

Неожиданно ранним утром в мою дверь постучался Иаков.

Мы уже прошли половину пути по Оронту. До Антиохии - двадцать миль. Я, как могла, убрала волосы в шиньон на затылке (раньше я никогда этого не делала без рабыни), прикрыла римский наряд большим черным плащом и приготовилась к высадке - женщина Востока, скрывающая лицо, под защитой евреев.

Когда на горизонте показался город, когда нас приветствовала и приняла к себе гавань - мачты, шум, запахи, крики,- я выбежала на палубу посмотреть. Город оказался великолепным.

"Вот видите",- сказал Иаков.

Меня усадили в носилки и быстро понесли через широкие рынки на набережной, через большую открытую площадь, забитую людьми. Повсюду я видела храмы, галереи, книготорговцев, даже высокие стены амфитеатра - то же, что и в Риме. Нет, это далеко не маленький город.

Молодые люди толпились у брадобреев, готовясь побриться, как велел обычай, и закрутить на лбу завитки - прическа, введенная в моду Тиберием по собственному примеру. Везде винные лавки. Переполненные рынки рабов. Я обратила внимание на то, что целые улицы отданы определенным ремесленникам - улицы палаточников, улицы серебряных дел мастеров.

А в самом центре Антиохии во всей своей красе высился храм Изиды!

Моя богиня! Изида! Входят и выходят ее последователи, причем в больших количествах, и никто их не беспокоит. В дверях - облаченная в лен жрица! Храм был до отказа заполнен людьми.

Я подумала, что в таком месте я сбегу от любого мужа!

Постепенно я поняла, что на форуме, в центре города, возникло какое-то волнение. Я услышала, как Иаков приказал людям побыстрее убираться с широкой торговой улицы в переулки. Носильщики побежали. Рука Иакова задернула занавески, и город исчез из вида.

По-латыни, по-гречески, по-халдейски выкрикивались новости: убийство, убийство, отравление, предательство. Я выглянула из-под занавески. Люди плакали, проклиная римлянина Гнея Кальпурния Пизона, они проклинали как его, так и его жену Плацину. Почему? Мне они не особенно нравились - но что же все-таки случилось? Иаков вновь приказал моим носильщикам поторопиться. Мы промчались в ворота и оказались в вестибюле просторного дома, по стилю и цвету схожего с моим римским домом, только намного меньше. Я видела те же самые украшения, перистиль вдалеке, группки рыдающих рабов.

Вскоре носилки поставили, и я вышла, очень озабоченная тем, что меня не остановили в дверях, чтобы, по обычаю, вымыть ноги. А волосы у меня расплелись и падали волнами.

Но меня никто не замечал. Я оглядывалась по сторонам, изумляясь восточным коврам, кистям в дверных проемах, птицам, распевающим в клетках - своих маленьких тюрьмах. Весь пол устилали ковры, наброшенные один на другой. Ко мне направились две дамы - судя по виду, хозяйки дома.

"В чем дело?" - спросила я.

Они были одеты по моде, которой придерживались богатые римлянки,- расшитые золотом платья, множество браслетов...

"Умоляю вас,- обратилась ко мне одна из них,- ради вашего же блага, уходите! Идите обратно в носилки!"

Они попытались запихнуть меня в занавешенные носилки, но я, рассерженная таким приемом, сопротивлялась.

"Я понятия не имею, где нахожусь,- заявила я.- И не знаю, кто вы такие! Прекратите толкаться!"

Хозяин дома, во всяком случае человек, внешне определенно таковым являющийся, стрелой подбежал ко мне, по его щекам катились слезы, короткие седые волосы были взъерошены - похоже, он рвал их на себе от горя. Он разодрал свою длинную тунику и размазал по лицу грязь. Старик с согбенной спиной и массивной головой, с отвислой морщинистой кожей.

"Ваш отец был моим младшим коллегой,- сказал он мне по-латыни. Он схватил меня за руки.- Я обедал в вашем доме, когда вы были ребенком. Я видел, как вы передвигались на четвереньках".

"Нежный возраст",- быстро ответила я.

"Мы с вашим отцом учились вместе в Афинах, спали под одной крышей".

Женщины, охваченные паникой, зажимали рукам рты.

"Мы с вашим отцом сражались вместе с Тиберием во время его первой кампании. Мы бились со злобными бледнокожими варварами".

"Вы проявили чудеса храбрости",- сказала я.

Мой черный верхний плащ упал, открыв всем неприбранные длинные волосы и простое платье. Никто не обратил на это внимания.

"Германик обедал в этом доме, потому что ваш отец упоминал обо мне!"

"Вот как? Понимаю",- ответила я.

Одна из женщин сделала мне знак забираться в носилки. Где же Иаков? Старик меня не отпускал.

"Мы были вместе с вашим отцом и Августом, когда поступили новости о гибели наших войск в Тевтобургском лесу, о том, что полководец Вар и все его люди убиты. Мои сыновья сражались бок о бок с вашими братьями в легионах Германика, когда он наказывал северные племена! О боги!"

"Да, действительно, потрясающе",- на этот раз вполне серьезно сказала я.

"Залезайте в носилки и убирайтесь!",- крикнула одна из женщин.

Старик схватил меня еще крепче.

"Мы сражались с безумным королем Арминием! Мы могли бы победить! Твой брат Антоний ведь не хотел сдаваться и уходить?!"

"Я... Не..."

"Выведите ее отсюда!" - закричал молодой патриций. Он тоже плакал. Потом вышел вперед и толкнул меня к носилкам.

"Убери руки, слабоумный!" - рявкнула я и дала ему пощечину.

Все это время Иаков беседовал с рабами, вникая в суть дела.

Пока седовласый грек всхлипывал и целовал меня в щеки, Иаков подошел и отвел меня к носилкам.

"Германика только что убили,- сказал он мне на ухо.- Все, кто был ему предан, убеждены, что убийство подстроил Тиберий через легата Пизона. Его отравили. Слухи разносятся по городу, как пожар".

"Тиберий, ну ты и идиот! - прошептала я, закатывая глаза.- Один трусливый шаг за другим!"

Я погрузилась в темноту. Носилки подняли.

Иаков продолжал:

"У Гнея Кальпурния Пизона здесь, естественно, есть союзники. Все передрались. Сводят счеты. Калечат друг друга. Эта греческая семья ездила с Германиком в Египет. Уже начались беспорядки. Мы уходим!"

"Прощайте, друг!" - крикнула я старому греку, пока меня выносили из дома.

Не думаю, что он меня слышал. Он опустился на колени, не переставая проклинать Тиберия. Он кричал о самоубийстве и просил принести ему кинжал.

Мы снова неслись по улицам.

Я наискосок улеглась в носилках, тупо размышляя в темноте. Германик мертв. Отравлен Тиберием!

Я знала, что недавнее путешествие Германика в Египет очень разозлило Тиберия. Египет отличался от других провинций. Рим находился в такой зависимости от его зерна, что сенаторам нельзя было туда ездить. Но Германик поехал - "просто взглянуть на реликвии древности", как говорили его друзья на улицах Рима.

"Это не более чем предлог! - думала я в отчаянии.- Где суд? Приговор? Яд!"

Мои носильщики бежали бегом. Вокруг кричали и рыдали люди:

"Германик, Германик! Верните нам нашего прекрасного Германика!"

Антиохия поистине обезумела.

Наконец мы оказались на узкой улочке, скорее даже, в переулке - ты знаешь, о чем я говорю: целую сеть таких улочек обнаружили на развалинах Помпеи в Италии. Из кувшинов на углах разносился запах мужской мочи. Из высоких труб пахло пищей. Мои носильщики на бегу спотыкались о грубые камни.

Один раз нас отбросило в сторону, когда в узкое пространство влетела колесница, ее колеса, без сомнения, сумели попасть в едва заметную среди камней колею.

Я ударилась головой о стену. Я буквально кипела от ярости и одновременно была крайне напугана.

Иаков попытался ободрить меня:

"Лидия, мы с вами".

Я с ног до головы закуталась в плащ и только одним глазом видела полосы света между занавесками, скрывавшими меня с обеих сторон. Рука сама собой легла на кинжал.

Носилки поставили на землю. Мы оказались в каком-то прохладном помещении. Я услышала голос отца Иакова, Давида,- он с кем-то спорил. Древне-еврейского я не знала. И даже не была уверена, что он говорит именно по-древнееврейски.

Наконец Иаков перешел на греческий, и я поняла, что они прямо сейчас докупают для меня подходящий дом со всеми удобствами, включая большое количество красивой мебели, оставленной богатой вдовой, которая жила здесь одна. Но рабов, увы, распродали. Рабов нет.

Сделку заключили, и я услышала, как Иаков по-гречески предупредил продавца:

"Если вы нас обманули, вам не поздоровится".

Когда поднимали носилки, я поманила его к себе.

"Теперь я дважды обязана вам жизнью. Та греческая семья, что должна была меня приютить? Они действительно в опасности?"

"Конечно,- ответил он.- Когда начинаются беспорядки, кто будет разбираться? Они ездили с Германиком в Египет! Об этом знают люди Пизона! Под малейшим предлогом любой может напасть на человека, убить его и ограбить. Смотрите, пожар!"

Он велел рабам двигаться быстрее.

"Хорошо,- сказала я.- Больше не называйте мое настоящее имя. Отныне зовите меня... Мое имя... Пандора. Я гречанка из Рима. Я заплатила вам, чтобы вы доставили меня сюда".

"Да будет так, дорогая моя Пандора,- ответил он.- А вы сильная женщина. Купчая на дом выписана на фальшивое имя, хотя и не столь красивое. Но документ подтверждает, что вы - вдова, свободная, носящая римское имя. Бумагу мы получим, когда расплатимся золотом, но это произойдет не раньше чем мы окажемся в доме. А если он не выдаст мне документ, где будет написано все, что поможет обеспечить вашу безопасность, я его задушу!"

"Ты очень умен, Иаков",- устало заметила я.

Путешествию в темноте и толчкам, казалось, не будет конца, но наконец мы все-таки остановились. Я услышала, как в замке ворот повернулся металлический ключ, и нас провели в большой вестибюль самого дома.

Из признательности к моим стражам следовало бы подождать, но я лихорадочно выбралась из своей злосчастной занавешенной тюрьмы, сбросила плащ и глубоко вдохнула. Мы находились в широком вестибюле красиво убранного, обладающего бесспорным очарованием дома.

Несмотря на усталость и путаницу в мыслях, я заметила прямо у ворот фонтан с львиной головой и вымыла ноги в прохладной воде.

Приемная, или атрий, оказалась огромной, а за ней, на дальней стороне довольно большого внутреннего сада, я увидела мягкие диваны столовой.

Конечно, это не мой внушительный и богатый старый дом на Палатинском холме, где с каждым новым поколением появлялись новые помещения и проходы, ведущие в обширные сады.

Слишком лощеный. Но импозантный. Все стены свежевыкрашены, с восточным, кажется, колоритом - спирали, змейки... Как я могла судить? Я едва не теряла сознание от чувства облегчения. Неужели меня наконец-то оставят одну?

Там, в атрии,- письменный стол, а рядом с ним - книги! Вдоль примыкающих к саду галерей я увидела многочисленные двери; подняв глаза, я увидела закрытые окна второго этажа. Роскошь... Безопасность...

От мозаичных полов веяло стариной. Стиль был мне знаком - праздничные фигуры шествия Сатурналий. Должно быть, их привезли сюда из Италии.

Настоящего мрамора мало, колонны оштукатурены, но на стенах много хорошо выписанных фресок с непременными счастливыми нимфами.

Я вышла на мягкую мокрую траву перистиля и обратила взгляд в голубое небо.

Мне хотелось только подышать. Однако пришло время выяснить, как обстоят дела с моими вещами. Я была слишком потрясена всем случившимся, чтобы интересоваться их судьбой раньше. Оказалось, что в этом не было необходимости.

Для начала Иаков и Давид составили полный список приобретенной ими для меня необходимой в хозяйстве мебели, а я стояла, глазела на них, с трудом веря, что люди могут с таким терпением относиться к мелочам.

Убедившись, что все комнаты в порядке, что спальня находится дальше по коридору справа, а где-то налево, за кухней, располагается маленький открытый садик, они поднялись наверх, проверили, все ли нормально там, и только тогда занялись разгрузкой моего багажа. Рабы вносили сундук за сундуком.

Потом, к моему вящему изумлению, Давид извлек свиток с наспех написанным почерком моего отпа полным списком всего, что мне принадлежало, начиная от заколок и кончая чернилами и золотом, и приступил к проверке, еле слышно бормоча что-то себе под нос. Тем временем Иаков отправился по делам.

"Личные предметы туалета,- подвел черту Давид под первой частью осмотра.- Одежда... один, два, три сундука - в большую спальню, быстро! Столовое серебро - на кухню. Книги сюда?"

"Да, пожалуйста".

Я чуть не потеряла дар речи, потрясенная его скрупулезностью и честностью.

"Сколько книг!"

"Отлично, не надо их пересчитывать!" - сказала я.

"Видите ли, не получается, такие хрупкие...

"Да, знаю. Продолжайте".

"Вы хотите, чтобы полки из черного дерева и слоновой кости собрали здесь, в передней?"

"Чудесно".

Я сползла на пол, но меня немедленно подняли два услужливых раба из Азии и усадили в удивительно мягкое римское кресло со скрещенными ножками. Мне дали чашку пахнущей свежестью чистой воды. Я выпила ее, думая о крови. И закрыла глаза.

"Чернила и письменные принадлежности - на письменный стол?" - спросил старик.

"Как вам угодно",- вздохнула я. .

"Теперь все уходите",- приказал старик рабам-азиатам, быстро и щедро оделив их деньгами. Они поклонились до пола и попятились из комнаты, натыкаясь друг на друга.

Я уже было собиралась произнести несколько подобающих случаю фраз с выражением благодарности, когда вбежали новые рабы, практически столкнувшись с теми, кто еще не успел выйти. Они вносили корзины всевозможных съестных припасов, которые только можно было найти на рынке, включая по меньшей мере десять видов хлеба, кувшины масла, дыни, зелень и большое количество копченых продуктов, которые могут храниться много дней,- рыбу, говядину и экзотических морских обитателей, до того высушенных, что они напоминали пергамент.

"Немедленно, в кухню, за исключением блюда с оливками, сыром и хлебом,- сейчас же, для госпожи, на стол слева от нее. Принесите вино госпожи, присланное ее отцом".

Просто невероятно! Вино моего отца.

Затем старик приказал уходить и этим рабам, подкрепив приказ раздачей монет, и сразу же вернулся к своему списку.

"Иаков, иди сюда, сосчитай мне это золото, я буду читать по списку! Серебро, монеты, еще монеты, камни исключительной ценности... Монеты, слитки золота..."

Они все продолжали и продолжали. Представить не могу, где мой отец прятал столько золота!

Что мне с ним делать? Они действительно все мне оставят? Они честные люди, но здесь же целое состояние.

"Вы должны подождать, пока все уйдут,- сказал Давид,- и тогда собственноручно спрятать это золото в тайники в разных местах дома - сами найдете где. Мы этого для вас сделать не можем, поскольку в этом случае будем знать, где они хранятся. Ваши драгоценности. Некоторые я оставлю здесь, спрячьте их, они слишком дорогие, чтобы в первые же дни появляться перед местным населением".

Они открыл шкатулку с камнями.

"Видите этот рубин? Он великолепен. Смотрите, какой большой. Продав его честному человеку за полцены, вы сможете прокормиться до конца своих дней. В этом ящике все камни исключительные. Я в камнях разбираюсь. Их отбирали из самых лучших. Видите жемчуг? Идеальный".

Он положил рубин и жемчуг обратно в шкатулку и захлопнул крышку.

"Вижу",- слабым голосом отозвалась я.

"Жемчуг, еще золото, серебро... - бормотал он.- Все здесь! Нам следовало быть более осторожными, но..."

"Да что вы, вы же просто чудеса творите!" - воскликнула я.

Я уставилась на хлеб и на кубок вина. Бутылка моего отца! Амфоры моего отца по всей комнате!

"Пандора,- обратился ко мне Иаков самым серьезным тоном,- у меня в руках - документы на дом. И еще одна бумага - свидетельство, подтверждающее ваш официальный въезд через порт под новым, вымышленным именем, Юлия такая-то и так далее... Пандора, нам придется вас покинуть!"

Старик покачал головой и закусил губу.

"Нам нужно отплывать в Эфес, дитя мое,- сказал он.- Мне стыдно вас оставлять, но гавань вот-вот закроют!"

"В гавани уже жгут корабли,- едва слышно произнес Иаков.- На Форуме снесли статую Тиберия".

"Сделка заключена,- сказал мне старик.- Человек, продававший дом, никогда вас своими глазами не видел, имени вашего не знает, здесь никаких указании относительно вашей личности не осталось. Рабы, что принесли вас сюда, ему не принадлежали".

"Вы для меня совершили чудеса",- повторила я.

"Вы остаетесь совсем одна, прекрасная римская принцесса,- сказал Иаков.- У меня болит душа, что мы вот так вас бросаем".

"У нас нет другого выхода",- сказал старик.

"Три дня никуда не ходите,- сказал Иаков, подходя ко мне как можно ближе, словно он собирался нарушить все правила и поцеловать меня в щеку.- Здесь хватит легионов, чтобы подавить беспорядки, но они предпочтут, чтобы огонь погас сам собой, чтобы не убивать римлян. И забудьте о друзьях-греках. В их доме уже сущий ад".

Они повернулись к выходу.

"Вам хорошо заплатили? - спросила я.- Если нет, возьмите из моего золота, сколько хотите. Я настаиваю!"

"Даже не думайте об этом,- ответил старик.- Но ради вашего душевного спокойствия знайте: ваш отец дважды поддержал меня, когда пираты захватывали мои корабли в Адриатическом море. Ваш отец вкладывал деньги наравне со мной, что принесло выгоду нам обоим. Тот грек был должен вашему отцу деньги. Больше об этом не беспокойтесь. Но нам пора!"

"Да пребудут с вами боги, Пандора!" - сказал Иаков.

Драгоценности. Где драгоценности? Я вскочила и открыла шкатулку. Там были сотни камней, великолепных, ослепительно чистых и прекрасно ограненных. Я видела, какие они дорогие, прозрачные и безупречно отполированные. Я взяла большой рубин в форме яйца, что показывал мне Давид, и еще один, точно такой же, и протянула им. Они подняли руки в знак отрицания.

"О нет, непременно возьмите,- сказала я.- Окажите мне честь. Подтвердите, что я свободная римлянка и буду жить, как велел мне отец! Это придаст мне мужества! Возьмите их от меня".

Давид строго покачал головой, но Иаков взял рубин.

"Пандора, вот ключи. Идите за нами и заприте ворота на улицу, а потом - двери вестибюля. Не бойтесь. Здесь везде лампы. Масла много..."

"Идите! - сказала я, когда они переступали через порог. Я заперла ворота и вцепилась в решетку, провожая их взглядом. - Если не сможете выбраться, если я вам понадоблюсь, возвращайтесь".

"У нас здесь есть свои люди,- успокаивающе сказал Иаков.- От всего сердца благодарю вас за прекрасный рубин, Пандора. Вы выживете. Возвращайтесь и заприте двери на засов".

Я доплелась до кресла, но не села в него, а рухнула рядом и принялась молиться:

"Lares familiares... духи этого дома, я должна найти ваш алтарь. Прошу вас, примите меня, я никому не желаю зла. Я засыплю ваш алтарь цветами и разожгу огонь. Будьте со мной терпеливы. Дайте мне... отдохнуть".

Я ничего не предпринимала, просто вяло сидела в шоке на полу, шли часы, день постепенно угасал. Странный и чужой мне дом погрузился во тьму.

Начинался кровавый сон, но я ему не поддавалась. Только не тот чужой храм! Не тот алтарь, нет! Только не кровь! Я прогнала его и попыталась представить себе, что я дома.

"Я - маленькая девочка,- говорила я себе.- Вот что мне снится: я слушаю рассказы старшего брата Антония о войне на севере, о том, как обезумевшие от ярости германские племена гнали назад, к морю..."

Он так любил Германика. И остальные братья тоже. Люций, младший, по природе был слаб. У меня разрывалось сердце при мысли о том, как он молил о милосердии, когда его прирезали солдаты.

Империя была нашим миром. Хаос, несчастья и борьба лежали за ее пределами. Я стала солдатом. Я умела воевать. Мне снилось, что я надеваю доспехи.

И я услышала голос брата:

"Какое облегчение - обнаружить, что ты мужчина. Я всегда так считал".

Проснулась я только на следующее утро.

И тогда я узнала, что такое горе и боль, совершенно по-новому.

Обрати внимание на эти мои слова. Ибо я осознала, насколько абсурдны понятия Судьбы, Удачи и Природы, в большей мере, чем человек способен пережить. И возможно, мое описание, пусть краткое, может принести кому-то утешение. Бывает, случается самое худшее, но рано или поздно все проходит.

Однако правда состоит в том, что человека нельзя подготовить, невозможно объяснить это словами. Это нужно пережить. И такого я не пожелаю ни одному человеку в мире.

Я осталась одна. Я ходила из комнаты в комнату, колотила кулаками по стенам, плакала, стиснув зубы, я кружилась на одном месте. Никакой Матери Изиды нет.

И богов нет. философы - дураки. Песнопения поэтов - ложь.

Я рыдала и рвала на себе волосы; я рвала свое платье, это было так естественно, словно я следовала новому обычаю. Я переворачивала столы и стулья.

Временами я чувствовала великую радость, свободу от всяких условностей и фальши, от всего, что держит в заложниках тело и душу.

И тогда я погружалась в благоговейную природу этой свободы, как будто самого дома не существовало, как будто темноте неведомы стены.

В такой агонии я провела три ночи и три дня. Я забыла о пище. Я забыла о воде. Я ни разу не зажигала лампу. Почти полная луна в достаточной степени освещала этот бессмысленный лабиринт, состоявший из маленьких комнат с расписанными стенами.

Сон оставил меня навсегда. Сердце колотилось. Руки и ноги сводило, они слабели и снова напрягались.

Периодически я ложилась на мягкую влажную землю во дворе, словно совершая ритуал за моего отца, потому что никто не положил его тело на мягкую влажную землю, как полагается делать сразу после смерти - перед похоронами.

Я неожиданно поняла, почему это бесчестие - тот факт, что никто не положил его израненное тело на землю,- столь знаменательно. Я осознала важность этого упущения в такой степени, в какой мало кто и мало что знает. Оно имело первостепенное значение, так как не имело никакого значения вообще!

"Живи, Лидия!"

Я смотрела на низкие кроны деревьев в саду. Я испытывала странную благодарность за то, что в этом земном мраке я достаточно долго не закрывала глаз, чтобы увидеть подобные вещи.

Я процитировала Лукреция: "...на тела основные природа все разлагает опять..."

- Безумие!

Как я уже сказала, я бродила, ползала, рыдала и плакала три дня и три ночи.

Глава 4

В конце концов как-то утром, когда сквозь отверстие в крыше просочились солнечные лучи, я посмотрела на предметы, стоявшие в комнате, и поняла, что я их не узнаю, что понятия не имею, зачем они нужны. Я не знала, как они называются. Я слишком отдалилась от них, чтобы давать им определения. Я не знала даже, где нахожусь.

Я села и осознала, что смотрю прямо на ларарий, святилище домашних богов.

Это, конечно, столовая, а там - диваны, а здесь - великолепная двойная кровать!

Ларарий представлял собой треугольное святилище, маленький храм с тремя фронтонами, внутри стояли фигуры старых домашних богов. Никто в этом городе богохульников не вынес их отсюда вместе с покойницей.

Цветы завяли. Огонь погас сам по себе. Никто не затушил его, как полагается, вином.

В разорванном платье я поползла на четвереньках в сад перистиля, чтобы набрать цветов для этих богов. Я нашла дрова и разожгла священный огонь.

Я смотрела на богов. Часами не сводила с них глаз. Я думала, что больше никогда уже не пошевелюсь.

Спустилась ночь.

"Не спать!-прошептала я.-Стоять на вахте всю ночь! Египтяне, они поджидают тебя в темноте! Луна, смотри, она почти полная, до полнолуния осталось не более одной-двух ночей".

Но худший период моей агонии уже прошел, я была совершенно измотана и буквально провалилась в сон.

Сон как бы говорил:

"Хватит волноваться".

Начались видения.

Я увидела мужчин в золотых мантиях.

"Теперь тебя отведут в святилище".

Но что там? Мне не хотелось смотреть.

"Наша Мать, наша возлюбленная скорбящая Мать",- сказал жрец. На стенах были изображены профили египтян и слова, написанные рисунками. Здесь жгли мирру.

"Иди,- сказали те, кто держал меня.- Теперь все нечистое ушло от тебя, и ты испьешь из священного Источника".

Я слышала женский плач и стоны. Перед тем как войти в большие покои, я в них заглянула. На тронах сидели царь и царица, царь неподвижно смотрел в пустоту, как будто видел последний сон, а царица пыталась освободиться от золотых оков. На ней была корона Верхнего и Нижнего Египта. И плиссированные льняные одеяния. Не парик, а настоящие косы. Она плакала, и на белых щеках оставались красные пятна. Красные пятна на ожерелье и на груди. Она казалась замаранной и: опозоренной.

"Моя Мать, моя богиня,- сказала я.- Но это же чудовищно".

Я заставила себя проснуться. Села и положила руку на ларарий, потом посмотрела на проявившуюся в лучах восходящего солнца паутину на деревьях.

Мне показалось, что я слышу, как вокруг шепчутся на древнеегипетском языке. Я этого не допущу! Не сойду с ума! Хватит! Единственный, кого я любила, мой отец, сказал: "Живи!"

Пора действовать. Вставать и приниматься за дело. Внезапно я ощутила в себе силы и почувствовала, что готова действовать.

Долгие ночи скорби и рыданий стали эквивалентом посвящения в храме. Только на этот раз средством опьянения послужила смерть, а превращение свершилось через понимание.

Теперь все было кончено, бессмысленный мир стал более сносным, я не нуждалась в объяснениях. И никогда не буду нуждаться - как глупо было предаваться подобным мыслям. Сам факт, что я оказалась в затруднительном положении, давал мне право действовать. Я налила в кубок вина и вышла с ним к воротам.

В городе, казалось, страсти уже улеглись. Проходившие мимо люди отводили глаза от неподвижно стоявшей в вестибюле своего дома полураздетой оборванки.

Наконец-то! Какой-то трудяга, с трудом передвигающий ноги под грузом кирпичей.

Я протянула ему кубок.

"Я три дня болела. Что слышно о смерти Германика? Как дела в городе?"

Он был искренне рад вину. Работа его состарила. Плечи исхудали. Руки тряслись.

"Благодарю вас, госпожа,- сказал он, а потом залпом осушил кубок, как будто не в силах был остановиться.- Нашего Германика положили посреди площади на всеобщее обозрение. Как же он был красив! Некоторые сравнивают его с великим Александром. Народ все гадает, действительно ли его отравили. Кто говорит - да, кто - нет.

Солдаты его любили. Благодарение богам, легата Пизона здесь нет, и вернуться он не смеет. Жена Германика, прекрасная Агриппина, поместила прах мужа в урну и носит ее на груди. Она плывет в Рим искать у Тиберия правосудия.- Он передал мне кубок.- Благодарю покорно".

"В городе все по-прежнему?"

"О да, кто сможет изменить этот великолепный рынок? - заявил он.- Дела идут как всегда. Верные солдаты Германика поддерживают мир и ждут справедливости. Они не позволят вернуться убийце Пизону, а Сентий собирает вокруг себя тех, кто служил под командованием Германика. Город доволен. В честь Германика горит огонь. Если война и начнется, то не здесь. Не беспокойтесь".

"Спасибо вам, вы мне очень помогли".

Я забрала кубок, заперла ворота, плотно закрыла дверь и перешла к действиям.

Пожевав немного хлеба, чтобы набраться сил, пробормотав вслух житейскую мудрость Лукреция, я приступила к обследованию дома. Справа от дворика имелась роскошная ванна. Очень светлая. Нимфы ровным потоком лили воду из раковин в оштукатуренный резервуар, вода оказалась отличной. Подогревать ее не потребовалось.

Моя одежда лежала в спальне.

Ты знаешь, что римляне носили простые платья, длинные рубашки или туники, мы одевали их по две-три сразу, плюс верхняя туника, стола, и, наконец, палла, накидка, доходящая до лодыжек, которую подпоясывали под грудью.

Я выбрала самые изящные туники, соединила три слоя газового шелка и добавила к ним блестящую красную паллу, закрывшую меня с ног до головы.

За всю жизнь мне ни разу не приходилось самой одевать сандалии. Это занятие оказалось до истерики смешным и в то же время отчаянно скучным.

Все мои предметы туалета разложили по столикам с полированными зеркалами. Ну и беспорядок!

Я села в одно из многочисленных позолоченных кресел, придвинула поближе зеркало из полированного металла и попыталась наложить краску, как это обычно делали рабы.

Я смогла затемнить брови, но .меня остановил ужас перед подведенными глазами египтян. Я накрасила губы, наложила на лицо белую пудру - и все. Даже не попыталась напудрить руки, как это делали в Риме.

Не представляю себе, на кого я была похожа. Теперь нужно было заплести чертовы волосы, и это мне удалось, я свернула косы на затылке в большое кольцо. Шпилек, использованных мной, хватило бы на двадцать женщин. Пригладив падавшие на лоб и щеки выбившиеся локоны, я увидела в зеркале римлянку, скромную и, на мой взгляд, приличную, с коричневыми, разделенными на пробор волосами, с черными бровями и розовыми губами.

Самой большой проблемой оказалось собрать воедино собственный наряд. Я старалась, чтобы все одеяния подходили по длине. Я попробовала расправить шелковую столу и затянуть покрепче пояс под грудью. Столько складок, столько тканей, столько подвязок! Меня всегда окружали девушки-рабыни. Наконец, скрепив две нижние туники и длинную изящную красную столу, я схватила шелковую паллу, очень просторную, с бахромой и всю расшитую золотом.

Я надела кольца и браслеты, хотя намеревалась по возможности скрываться под накидкой. Я помнила, как мой отец каждый день своей жизни ругался, что ему приходится носить тогу, официальную верхнюю одежду высокородных римлян мужского пола. Ну, тоги носили только проститутки. Хотя бы от этого я избавлена.

Я прямиком направилась на рынок рабов. Иаков был прав, когда рассказывал мне о местных жителях. Население города составляли люди самых разных национальностей. Многие женщины ходили по двое, рука об руку.

Вполне приличными здесь считались свободные греческие плащи, а также длинные экзотические финикийские и вавилонские платья - как мужские, как и женские. Часто встречались мужчины с длинными волосами и густыми бородами. Некоторые женщины ходили в коротких, как у мужчин, туниках. Другие прятались под покрывалами, оставляя открытыми только глаза, - их сопровождали стражи и слуги.

Улицы оказались опрятнее, чем в Риме,- все нечистоты стекали в широкие канавы в центре дорог и по ним устремлялись в нужном направлении.

Задолго до Форума, или же центральной площади, я прошла мимо трех разных дверей, где стояли богатые куртизанки, спорившие о цене с богатыми молодыми греками или римлянами.

Проходя мимо одной из них, я услышала ее слова, обращенные к красивому молодому человеку:

"Хочешь меня в постель? И не мечтай. Я же сказала, можешь брать любую из девушек. Если желаешь заполучить меня, отправляйся домой и продай все, что у тебя есть!"

На углах в винных лавках стояли богатые римляне в тогах; в ответ на мой быстро брошенный в их сторону взгляд они просто кивали.

Только бы никто меня не узнал! В любом случае это маловероятно, мы же так далеко от Рима, и я очень долго жила в дома отца, который, к счастью, избавлял меня от посещения банкетов, ужинов и даже церемониальных собраний.

Форум оказался намного больше, чем мне помнилось по первому впечатлению. Добравшись до него и увидев перед собой огромную площадь, залитую солнцем, со всех сторон огороженную портиками храмов и общественных зданий, я просто изумилась.

На рынках под навесами продавалось все. В одном месте собирались серебряных дел мастера, в другом стояли ткачи, был и ряд торговцев шелком; я заметила, что боковая улица справа от меня отдана под торговлю рабами - лучшими рабами, которые, возможно, не дойдут до аукциона

Вдалеке я увидела высокие мачты кораблей. Пахло рекой. В расположенном поблизости храме Августа горели огни, ленивые легионеры в форме готовы были в любой момент приступить к действиям

Мне стало жарко, я нервничала, потому что с меня все время соскальзывала накидка, да и все шелка, казалось, только и ждали момента, чтобы сползти с плеч. Повсюду располагалось столько открытых винных двориков, где женщины собирались поболтать. Я могла бы найти свободное место рядом с ними и выпить.

Но мне нужно было обзаводиться хозяйством Найти верных рабов.

В Риме я, конечно, никогда не ходила на рынок рабов. Мне ни в коем случае не пришлось бы этим заниматься. К тому же, в наших владениях в Тоскане и Риме было столько семей рабов, что мы не испытывали нужды в покупке новых. Напротив, мой отец имел обыкновение собирать у себя дряхлых и мудрых рабов, принадлежавших прежде его друзьям, и мы часто подшучивали над ним, говоря, что он создал в саду Академию для рабов, которые только и делают, что спорят об истории.

Но мне сейчас приходилось изображать из себя опытную и проницательную женщину. Я обследовала каждого качественного домашнего раба, выставленного на продажу, и быстро остановилась на паре сестер, очень молоденьких, буквально трясущихся от страха, что в полдень их продадут с аукциона и они попадут в бордель. Я послала за табуретами, и мы сели, чтобы поговорить.

Они родились рабынями и попали сюда из небольшого хозяйства в Тире. Обе хорошо знали греческий и латынь, говорили по-арамейски. Они выглядели так мило, что походили на ангелов.

Девушки умели делать буквально все и продемонстрировали познания во всех областях, какие мне требовались. Они умели одевать, делать прическу, накладывать на лицо краску; приводили в пример рецепты восточных блюд, о которых я и не слыхивала; называли разные помады и румяна

Одна из них, покраснев от страха, обратилась ко мне:

"Госпожа, я могу накрасить вам лицо очень быстро, очень хорошо!"

Я поняла - она намекала на то, что мои неумелые старания не увенчались успехом Еще я поняла, что воспитанные в небольшом хозяйстве девушки обладали намного более разносторонними навыками, чем рабы у нас дома.

В ответ на их мольбы я купила обеих. Потребовав для них чистые туники скромной длины, я получила одеяния из синего льна, хотя и не очень красивые. После этого я нашла бродячего торговца, продающего паллы, и купила сестрам по голубой накидке. Они были несказанно счастливы! Они вели себя скромно и захотели прикрыть головы.

В их преданности мне сомневаться не придется - они готовы были за меня умереть.

Мне не приходило в голову, что они умирают от голода, пока, занятая поисками других рабов, я не услышала, как гнусный работорговец напоминает дерзкому образованному греку, что тот не получит пиши, пока его не продадут.

"Какой кошмар! - воскликнула я.- Девочки, вы, наверное, голодны? Идите на Форум, там готовят пищу. Смотрите вдоль улицы. Видите, расставлены столы и скамейки".

"Одни?" - в ужасе спросили они.

"Послушайте, девочки. У меня нет времени кормить вас с ладони, как птичек. Не смотрите мужчинам в лицо; ешьте и пейте что захотите.- Я дала им столько денег, что они были шокированы.- И не уходите, пока я за вами не приду. Если к вам подойдет мужчина, притворитесь, что испугались, наклоните головы и как можно яснее дайте ему понять, что не говорите на его языке. Если дела пойдут плохо, идите в храм Изиды".

Они вместе побежали по узкой улочке пировать, и их развевающиеся на ветру накидки были такого красивого голубого цвета, что я вижу его даже сейчас - цвет неба, рассекающий плотную потную толпу за скопищем навесов. Миа и Лиа. Запомнить несложно, но отличить одну от другой я бы не смогла.

Неожиданно мое внимание привлек иронический смех. Смеялся греческий раб, чей господин только что грозился заморить его голодом.

"Отлично, не давайте мне есть,- говорил он господину.- И что у вас останется на продажу? Больной и умирающий человек вместо выдающегося, великого ученого".

Выдающийся и великий ученый?!

Я обернулась и взглянула на него. Он сидел на табурете и не поднялся, увидев меня. На нем была одна грязная набедренная повязка - сущая глупость со стороны торговца, но благодаря такому пренебрежению становилось ясно, что раб этот, с изящным лицом, мягкими коричневыми волосами, удлиненными миндалевидными зелеными глазами и саркастическим изгибом прекрасно очерченных губ, на самом деле очень красив. Лет, наверное, тридцати - может быть, чуть меньше. Как и большинство греков, он был крепкого сложения, с развитой мускулатурой.

Грязные коричневые волосы испачкались и были обрезаны, а на шее на веревке висела такая жалкая дощечка, какой мне еще не доводилось видеть, испещренная криво написанными мелкими латинскими буквами.

Поправив накидку, я подошла ближе к его великолепной обнаженной груди, несколько позабавленная его наглым взглядом, и попробовала прочесть написанное.

Такое впечатление, что он мог обучать любой философии, любому языку и математике, умел петь все, что только можно, знал всех поэтов, мог приготовить шикарный банкет, был терпелив с детьми, вместе с хозяином-римлянином побывал на военной службе на Балканах, мог исполнять обязанности вооруженного охранника, был послушен, добродетелен и всю жизнь прожил в Афинах в одном доме.

Я прочла все это с оттенком презрения. Заметив мое пренебрежение, он окинул меня нахальным взглядом, бесстыдно сложил руки прямо под табличкой и откинулся к стене.

Внезапно я увидела, почему торговец, порхающий рядом, не заставил грека подняться. У грека осталась только одна здоровая нога. Левая нога, начиная от колена, была сделана из резной слоновой кости вместе с очень аккуратной стопой и сандалией. Идеальные пальцы. Эта красивая нога состояла из трех пропорциональных секций, соединяющихся воедино, опоясанных резными узорами, и отдельной части вместо ступни с намеченными на ней ногтями и искусно вырезанными полосками от сандалий.

Я никогда не видела такого протеза, такой уступки искусственному в противовес скромной попытке подражать природе.

"Как ты потерял ногу?" - спросила я по-гречески.

Никакой реакции.

Я указала на ногу.

Ответа вновь не было.

Я повторила вопрос по-латыни.

От волнения работорговец поднимался на цыпочки и стискивал руки.

"Госпожа, он умеет вести записи, управлять любым делом; он пишет превосходным почерком и честно проводит подсчеты".

Хм-м-м Значит, о воспитании детей даже не упоминается? Я не похожа на жену и мать? Плохо.

Грек усмехнулся и отвел глаза. Он тихо и язвительно сказал по-латыни, что если я потрачу на него деньги, то выброшу их на покойника. У него оказался негромкий красивый голос, усталый и полный презрения, но с хорошей дикцией.

Мое терпение иссякло. Я быстро заговорила по-гречески.

"Лучше бы ты у меня поучился, высокомерный афинский дурак! - сказала я, покраснев от ярости, что меня так неправильно воспринимают и раб, и работорговец.- Если ты вообще умеешь писать по-гречески и по-латыни, если ты действительно изучал Аристотеля и Евклида, чьи имена ты, кстати сказать, написал с ошибками, если ты воспитывался в Афинах и видел битвы на Балканах, если хотя бы половина этой грандиозной эпической поэмы не является чистейшей воды ложью, что же ты не хочешь принадлежать одной из самых высокообразованных женщин, каких ты встречал в своей жизни, которая будет обращаться с тобой достойно и с уважением в обмен на твою преданность? Что ты знаешь об Аристотеле и Платоне, чего не знаю я? Я в жизни не поднимала на раба руку. Ты пренебрегаешь единственной хозяйкой, которая способна вознаградить тебя за верность всем, о чем ты мечтаешь. Разве эта табличка - не набор лживых фраз?"

Раб был изумлен, но не разозлился. Он наклонился вперед, словно пытаясь заново оценить меня, но сделать это не слишком заметно. Торговец яростно замахал руками, чтобы раб встал, и он действительно встал, оказавшись, к моему восхищению, намного выше меня. Здоровый и сильный мужчина, если не обращать внимания на ногу из слоновой кости.

"Может быть, все-таки расскажешь мне честно, что ты умеешь?" - спросила я, переходя на латынь. Потом повернулась к работорговцу: - Дайте мне перо, чтобы исправить ошибки в именах. Если у этого человека и был шанс стать учителем, безграмотность его уничтожила. С таким правописанием он выглядит дураком".

"У меня не хватало места! - внезапно заявил по-латыни раб, от злости понизив голос до шепота. Он наклонился ко мне, как будто пытаясь втолковать мне что-то: - Посмотрите на эту табличку, раз вы такая высокообразованная! Вы сознаете всю степень невежества этого торговца? У него недостает ума понять, что перед ним изумруд, он считает, что это кусок зеленого стекла! Это же никуда не годится. Я запихнул сюда все обобщения, какие только смог".

Я засмеялась. Заинтригованная и в то же время очарованная, я все смеялась и смеялась, не в силах остановиться. Мне было ужасно смешно. Торговец не знал, что ему делать. Наказать раба и понизить его стоимость? Или позволить нам разбираться самим?

"Что мне было делать? - вопросил странный раб тем же конфиденциальным шепотом, но на этот раз по-гречески.- Кричать каждому прохожему: "Вот сидит великий учитель, вот сидит философ"? - Частично дав таким образом волю гневу, он слегка успокоился.- Имена моих дедов вырезаны на камнях Акрополя в Афинах".

Торговец был озадачен. Но я пришла в восторг и заинтересовалась.

Накидка опять соскользнула, и я довольно сильно ее дернула. Ну и одежда! Разве мне никогда не говорили, что шелк скользит от прикосновения к шелку?

"А как там Овидий? - спросила я, делая глубокий вдох. У меня слезы выступили от смеха. - Ты написал здесь имя Овидия. Овидий здесь популярен? Могу тебе сказать, что в Риме никто не посмел бы написать его имя на такой табличке. Представляешь, я даже не знаю, жив ли еще Овидий, и это очень плохо. Овидий учил меня целоваться, когда мне было десять лет и я читала "Науку любви". Ты когда-нибудь читал "Науку любви"?"

Его манеры изменились. Он смягчился, я видела, что у него появилась надежда - надежда, что я смогу стать для него хорошей хозяйкой. Но он не позволял себе в это верить.

Торговец ждал малейшего сигнала к действию. Он определенно понимал, о чем мы говорим.

"Слушай же, наглый одноногий раб,- сказала я.- Если бы я думала, что ты хотя бы сможешь по вечерам читать мне Овидия, я купила бы тебя на месте. Но из этой таблички следует, что ты прославленный Сократ и Александр Великий в одном лице. В какой войне на Балканах ты служил оруженосцем? Почему ты попал в руки этого скромного торговца, почему тебя не взяли в хороший дом? Кто в это поверит? Если бы слепец Гомер спел такую абсурдную сказку, люди бы встали и вышли из таверны".

Он пришел в бешенство от разочарования.

Торговец предостерегающе протянул руку, чтобы охладить его пыл.

"Черт возьми, что случилось с твоей ногой? - спросила я.- Как ты ее потерял? И кто произвел такую потрясающую замену?"

Понизив голос до рассерженного, но красноречивого шепота, раб медленно и терпеливо объяснил:

"Я потерял ее во время охоты на кабана с моим римским господином Он спас мне жизнь. Мы часто охотились. Это произошло на Пентеликоне, на горе..."

"Спасибо большое, я знаю, где находится Пентеликон",- заметила я.

Он окончательно растерялся и, облизав обветренные губы, попросил:

"Заставьте торговца принести пергамент и чернила.-Он говорил по-латыни, очень красиво, так красиво, как говорят актеры или ораторы, причем без всякого усилия.- Я напишу вам по памяти "Науку любви" Овидия,- мягко взмолился он сквозь зубы, что само по себе уже было подвигом.- А потом я перепишу для вас всю историю Персии, созданную Ксенофонтом, если у вас есть время, конечно, по-гречески! Мой господин обращался со мной как. с сыном. Я сражался вместе с ним, учился вместе с ним. Я писал за него письма. Его образование стало и моим образованием, потому что он так хотел".

"Вот оно что..." - в голосе моем явно слышалось облегчение.

Теперь он выглядел прямо-таки благородно, разозленный, попавший в невыносимые обстоятельства, но исполненный достоинства, рассуждая с воодушевлением, необходимым для того, чтобы укрепить дух.

"А в постели? Как у тебя получается в постели?" - спросила я, сама не понимая, какая ярость или отчаяние побудили меня задать этот вопрос.

Он был искренне потрясен. Хороший знак. Он широко раскрыл глаза и нахмурился.

Тем временем появился работорговец; он принес стол, табурет, пергамент и чернила и поставил все это на мостовую.

"Давай, пиши,- велел он рабу.- Пиши для этой женщины письма. Складывай цифры. Иначе я убью тебя и продам твою ногу".

Я снова разразилась непреодолимым хохотом. Я взглянула на раба, тот все еще не мог оправиться от изумления. Он перевел глаза на торговца и окинул его презрительным взглядом.

"Девушки-рабыни с тобой в безопасности? - снисходительно поинтересовалась я.- Или тебе нравятся мальчики?"

"Мне можно полностью доверять! - сердито заявил раб.- Я не способен замышлять преступления против своего хозяина".

"А если я захочу взять тебя в постель? Я - хозяйка дома, дважды вдовела, живу одна, и я - римлянка".

Его лицо потемнело. Я не могла понять, какие именно эмоции отразились на нем - грусть, нерешительность, смущение и в завершение всего - растерянность?

"Ну?" - спросила я.

"Скажем так, госпожа. Мои декламации Овидия принесут вам гораздо больше наслаждения, чем любые мои попытки воплощения его стихов в жизнь".

"Понятно,- кивнула я.- Тебе нравятся мальчики".

"Я родился рабом, госпожа. Я жил с мальчиками. Я больше ничего не знаю. И мне больше ничего не нужно".

Его лицо приобрело малиновый оттенок, он опустил глаза. Очаровательная афинская скромность.

Я жестом велела ему сесть.

Он проделал это с удивительной легкостью и грацией, если учесть не слишком благоприятные обстоятельства: жара, грязь, толпа, хрупкий табурет и шатающийся стол.

Он взял перо и быстро написал на безупречном греческом языке:

"Неужели я по глупости оскорбил эту прекрасную ученую даму, обладающую исключительным терпением? Неужели я своей опрометчивостью навлек на себя собственную гибель?"

Чуть ниже приписал по-латыни:

"Неужели прав Лукреций, говоря нам, что смерти нечего страшиться?"

Он на секунду задумался и добавил вновь по-гречески:

"Неужели Вергилий и Гораций действительно равны нашим великим поэтам? Неужели римляне искренне так считают или же просто надеются на это, учитывая свои достижения в прочих искусствах?"

Все это я прочитала внимательно и с улыбкой. Я в него просто влюбилась. Окинув взором его тонкий нос и раздвоенный подбородок, я заглянула в обращенные ко мне зеленые глаза.

"Как ты до этого дошел? - спросила я.- Лавка рабов в Антиохии? Ты и вправду вырос в Афинах, как утверждаешь".

Он попытался встать, чтобы ответить. Я заставила его сесть.

"Не могу ничего вам ответить,- сказал он.- Скажу только, что мой господин очень любил меня, что он умер в своей постели, окруженный семьей. А я оказался здесь".

"Почему же он не отпустил тебя на волю по завещанию?"

"Отпустил, госпожа, и выделил мне средства".

"Что же произошло?"

"Больше я ничего не могу сказать".

"Почему? Кто тебя продал? Зачем?"

"Госпожа,- сказал он,- прошу вас, оцените мою верность дому, где я прослужил всю жизнь. Большего я сказать не могу. Если я стану вашим слугой, я буду столь же верен и вам. Ваш дом станет моим домом, священным для меня во всех отношениях. Что бы ни произошло в его стенах, в них оно и останется. Я говорю о добродетели и доброте моего господина, потому что это правда. Позвольте мне больше ни о чем не рассказывать".

Возвышенная греческая мораль.

"Пиши еще, быстрее!" - воскликнул работорговец.

"Успокойтесь,- ответила я ему.- Он написал достаточно".

Прекрасный темноволосый раб, этот соблазнительно красивый одноногий мужчина, погрузился в скорбь и смотрел вдаль, на Форум, где у начала улицы взад-вперед сновали люди.

"А что мне делать, будь я свободен? -спросил он, глядя на меня несколько свысока от сознания своего полного одиночества.- Целыми днями переписывать книги у торговцев за гроши? Писать письма? Мой господин рисковал своей жизнью, спасая меня от кабана. Я служил под командованием Тиберия в Иллирии, где с пятнадцатью легионами он положил конец мятежам. Я отрубил человеку голову, чтобы спасти своего господина. И кто я теперь?"

Мне было больно.

"Кто я теперь? - повторил он.- Будь я свободен, я едва бы сводил концы с концами, спал в грязной лачуге, мою ногу отрубили бы и украли!"

Я охнула и прикрыла рот рукой.

Он смотрел на меня со слезами на глазах, и голос его стал еще мягче, но выговор - отчетливее:

"О, я мог бы преподавать философию вон там, под аркой, лепетать о Диогене и притворяться, что мне, как его последователю, нравится ходить в лохмотьях. Что за цирк! Вы уже видели? Никогда в жизни я не встречал столько философов, как в этом городе! Посмотрите, когда пойдете обратно. Знаете, что приходится делать, чтобы преподавать здесь философию? Приходится врать. Приходится как можно быстрее изливать слова на молодых людей, мрачно молчать, если нечего ответить, выдумывать чепуху и приписывать ее стоикам".

Он умолк и отчаянно пытался взять себя в руки.

Я почти плакала.

"Но, понимаете ли, я не мастер врать,- продолжал он.- Вот почему в разговоре с вами, прекрасная дама, я все испортил".

Моя решимость разбилась вдребезги, раны открылись. Мужество, заставившее меня выйти из заключения, таяло на глазах. Но он, разумеется, заметил мои слезы.

Он еще раз оглядел Форум.

"Я мечтаю иметь достойного хозяина или хозяйку, жить в доме, где почитается честь. Может ли раб посредством созерцания чести сам обрести честь? Нет, гласит закон. Поэтому любой раб, призванный свидетельствовать в суде, должен подвергнуться пыткам, ибо у него нет чести. Но разум говорит обратное. Я научился доблести и чести и могу передать свои знания. О да, все, что написано на этой табличке,- правда. У меня не было ни времени, ни возможности укротить ее хвастливый стиль".

Он наклонил голову и снова бросил взгляд на Форум, словно на потерянный мир. Он выпрямился и опять попытался встать.

"Нет, сиди",- приказала я.

"Госпожа,- сказал он,- если вы ищете моих услуг для дома с дурной репутацией, позвольте сказать вам сразу... Если придется мучить и принуждать молодых девушек - вроде тех, что вы только что купили,- если вы прикажете мне рекламировать их чары, я этого делать не буду. Для меня это так же бесчестно, как воровать или лгать. Зачем я вам нужен?"

Слезы остановились, но остались в глазах, как стена между ним и окружающим миром. Лицо прояснилось.

"Я похожа на шлюху? - потрясенно спросила я.- О боги, я надела свою лучшую одежду! Я все силы трачу, чтобы выглядеть в этих ярких шелках до отвращения респектабельной! Ты видишь в моих глазах жестокость? Разве нельзя поверить, что это закаленная душа, пережившая горе? Не обязательно сражаться на поле боя, чтобы обрести мужество".

"Нет, госпожа, нет!" - воскликнул он полным раскаяния голосом.

"Так зачем осыпать меня оскорблениями? - спросила я, глубоко задетая.- Да, я с тобой согласна, ты написал правду, наши римские поэты не сравнятся с греками. Я не знаю судьбу нашей Империи, и это давит на меня не менее тяжко, чем на моего отца, и на отца моего отца! Почему? Не знаю!"

Я повернулась, как будто собралась уходить, хотя делать это совершенно не собиралась! Просто он слишком далеко зашел в своих оскорблениях.

Он перегнулся через стол.

"Госпожа,- очень тихо, почти умоляюще заговорил он,- простите мои резкие слова. Вы - настоящий парадокс. У вас эксцентрично подведено лицо, и, кажется, губная помада наложена неправильно. Она попала вам на зубы. У вас не напудрены руки. Вы надели три шелковые туники, и все они просвечивают! Ваши волосы лежат на плечах в двух косах, как у варваров, они осыпают вас дождем золотых и серебряных шпилек. Взгляните, вот они падают. Госпожа, вы поранитесь об эти шпильки. Ваша накидка, больше подходящая для вечера, упала на землю. Ваши оборки волочатся по грязи...- Не сбиваясь с ритма речи, он проворно опустил руку и поднял паллу, не замедлив встать и предложить ее мне, обошел стол, волоча ногу, и положил паллу мне на плечи.- Вы говорите с удивительной скоростью, поразительно насмешливо,- продолжал он,- но за поясом у вас огромный кинжал. Его нужно прятать на локте под накидкой. А кошель! Вы доставали золото, чтобы расплатиться за девушек. Он так велик, что привлекает к себе внимание. И руки... Руки у вас прекрасные, изящные, как ваша латынь и ваш греческий, но они запачканы грязью, как будто вы копались в земле". Я улыбнулась. Слезы мои моментально высохли. "Ты очень наблюдателен,- весело сказала я, совершенно им очарованная.- Почему мне пришлось задеть тебя так глубоко, чтобы добраться до твоей души? Почему нам просто не открыться друг другу? Мне нужен хороший управляющий, страж, умеющий обращаться с оружием, чтобы вести дом и защищать его, так как я живу одна. Что, через шелк действительно все видно?"

Он кивнул.

"Ну, теперь, когда накидка у вас на плечах, она скрывает... кинжал... и пояс..."

Он покраснел. Потом, когда я улыбнулась ему, стараясь обрести спокойствие и побороть всеобъемлющую темноту, способную начисто лишить меня самообладания и веры в мою цель, он продолжил:

"Госпожа, мы учимся скрывать свою душу, потому что нас предают. Но вам бы я свою душу доверил! Если бы вы только переосмыслили свое суждение! Я смогу вас защитить, я смогу вести ваш дом. Я ваших девочек не побеспокою. Но обратите внимание, несмотря на мою службу при Иллирикуме, у меня только одна нога. Я вернулся домой после трех лет постоянных сражений и потерял ее из-за кабана, потому что плохо закаленное копье сломалось, когда я метнул его в зверя".

"Как тебя зовут?" - спросила я.

"Флавий",- ответил он. Римское имя.

"Флавий",- повторила я.

"Госпожа, палла опять соскальзывает у вас с головы. А эти шпильки, они острые, они везде, вы поранитесь".

"Ничего страшного",- сказала я, но позволила ему как следует себя задрапировать, как будто он - Пигмалион, а я - его Галатея. Он старался действовать кончиками пальцев. Какая разница - накидка уже испачкалась.

"Те девушки,- сказала я,- которых ты видел... Они и есть все мое хозяйство, вот уже целых полчаса. Ты должен быть им любящим хозяином. Но если ты пожелаешь лечь под моей крышей в постель к какой-нибудь женщине, советую тебе выбрать мою постель. Я из плоти и крови!"

Он кивнул, не зная, что и сказать. Я вытащила кошель и достала сумму, которую готова была заплатить,- разумную, по римским понятиям, сумму, ибо в Риме рабы всегда хвастались тем, как дорого они стоили. Я выложила деньги, не обращая внимания на чеканку, только примерно догадываясь об их истинной ценности.

Раб уставился на меня с возрастающим восхищением, потом бросил взгляд на торговца.

Скользкий, безжалостный работорговец раздулся как жаба и заявил, что этот весьма достойный греческий ученый пойдет с аукциона по высокой цене. Им уже интересовались несколько богатых людей. Через час сюда придет целый школьный класс, чтобы расспросить его. Римские офицеры присылали для осмотра своих управляющих.

"Сил моих больше нет!" - простонала я и снова полезла в кошель.

Мой новый раб Флавий сразу же мягко протянул руку, чтобы остановить меня.

Он окинул торговца взглядом, полным бесстрашного презрения.

"За одноногого! - процедил Флавий сквозь зубы.- Ах ты, вор! Ты столько берешь с моей госпожи? И где? Здесь, в Антиохии, где рабы водятся в таком изобилии, что их везут в Рим на кораблях, потому что иначе нельзя сократить расходы!"

Это произвело на меня впечатление. Все прошло так хорошо. Темнота отхлынула от меня, и на миг мне показалось, что солнечное тепло исполнено глубокого смысла.

"Ты хитришь с моей госпожой, и ты знаешь это! Ты - отбросы земли! - продолжал он.- Госпожа, станем ли мы еще делать покупки у этого подлеца? Мой совет - никогда!"

Работорговец расплылся в бессмысленной улыбке, в чудовищной гримасе трусости и глупости, поклонился и вернул мне треть суммы.

Я с трудом удержалась от нового взрыва смеха. Пришлось еще раз поднять с земли накидку. Флавий подал ее мне. На сей раз я завязала ее спереди, как полагается.

Я посмотрела на вернувшееся ко мне золото, сгребла его, передала Флавию, и мы пошли прочь.

Когда мы влились в густую толпу в центре Форума, я все-таки посмеялась от души над всей этой историй.

"Что ж, Флавий, ты уже меня защищаешь, экономишь мои деньги, даешь отличные советы. Если бы в Риме было больше таких, как ты, мир стал бы лучше".

Он задыхался от переполнявших его чувств и не мог говорить. Лишь с трудом прошептал:

"Госпожа, я навеки вверяю вам свое тело и душу".

Я поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. До меня дошло, как бесчестила его нагота, как заставляла мучиться от стыда грязная набедренная повязка, а он сносил это без слова протеста.

"Держи,- сказала я, вручая ему деньги.- Отведи девушек домой, приставь к работе, а потом отправляйся в бани. Вымойся. Вымойся как pимлянин. Найди себе мальчика, если хочешь. Или двух мальчиков. Потом купи себе красивую одежду, только смотри - не одежду для раба, а такую, какую ты купил бы для богатого молодого римского господина!"

"Госпожа, прошу вас, спрячьте кошель!- прошептал он, принимая монеты.- А как зовут мою хозяйку? Что мне отвечать, если спросят, кому я принадлежу?"

"Пандоре Афинской,- сказала я.- Однако тебе придется просветить меня относительно текущего положения дел в моем родном городе, так как я никогда там не была. Но греческое имя сослужит мне хорошую службу. Смотри, девушки на нас глазеют!"

На нас многие глазели. Ах, красный шелк! А Флавий был таким потрясающим мужчиной!

Я еще раз поцеловала его и с дальним прицелом, будучи настоящей дьяволицей, прошептала:

"Флавий, ты мне нужен".

Он посмотрел на меня с благоговением,

"Госпожа, я принадлежу вам навеки",- прошептал он.

"Ты уверен, что у тебя не получится в постели?"

"О, поверьте мне, я пробовал!" - признался он и снова покраснел.

Я сжала руку в кулак и ткнула им в мускулистую руку.

"Отлично".

По моему знаку девушки встали. Они поняли, что я посылаю его за ними. Я отдала ему ключ, объяснила, где расположен дом, описала приметы ворот и старый бронзовый фонтан со львом прямо за воротами.

"А вы, госпожа? - спросил он.- Вы пойдете в толпе без сопровождения? Госпожа, у вас огромный кошель! Он полон золота".

"Подожди, и увидишь, сколько золота в доме,- сказала я.- Распорядись, чтобы никто, кроме тебя, не смел открывать сундуки, и спрячь их в подходящих местах. Замени всю мебель, которую я разбила в своем... в своем уединении. В комнатах наверху много всяких вещей".

"Золото в доме?! - Он встревожился.- Сундуки золота?!"

"Ты за меня не беспокойся,- сказала я.- Я знаю, где искать помощи. А если ты меня предашь, если ты похитишь мое наследство, а по возвращении я найду дом в руинах, то, полагаю, это будет заслуженно. Прикрой сундуки с золотом коврами. Там целые кипы персидских ковриков. Загляни наверх. И позаботься о святилище!"

"Я сделаю все, что вы просите, и не только это".

"Так я и думала. Тот, кто не умеет врать, не сумеет и украсть. Ладно, здесь невыносимо жарко. Иди к девушкам. Они тебя ждут".

Я повернулась, чтобы отправиться дальше.

Он преградил мне путь.

"Госпожа, я должен вам кое-что рассказать".

"Что?- спросила я с угрожающим видом.- Только не говори, что ты евнух. У евнухов не бывает таких мускулов на руках и ногах".

"Нет,- сказал он и внезапно посерьезнел.- Овидий. Вы говорили об Овидии. Овидий умер. Овидий умер два года назад в жалком городке Томы на северном побережье Черного моря. Ужасный выбор места для ссылки - застава варваров".

"Мне ни слова никто не сказал. Что за отвратительная скрытность! - Я закрыла лицо руками. Накидка упала, и он вновь укутал ею мои плечи, хотя я едва обратила на это внимание.- Я так молилась, что Тиберий позволит Овидию вернуться в Рим! - Я сказала себе, что у меня нет времени задерживаться.- Овидий... Сейчас нет времени его оплакивать..."

"Его книги здесь, без сомнения, в изобилии,- заметил Флавий.- В Афинах их найти очень легко".

"Хорошо, может быть, у тебя будет время их поискать. Ладно, я ухожу; шпильки, развалившиеся косы, упавшая накидка - мне все равно. И не беспокойся так. Когда будешь уходить из дома, запри девушек и золото".

Когда я обернулась, он уже грациозно пробирался через толпу к девушкам. На мускулистой спине приятно играло солнце. У него были вьющиеся коричневые волосы, почти как у меня. Он остановился на минуту, когда его атаковал продавец дешевых туник, плащей и всякой всячины; его товары больше походили на краденое добро, раскрашенное красками, которые потекут при первом же дожде,- но кто знает? Он поспешно приобрел тунику и натянул ее через голову, купил красный пояс и обернул его вокруг талии.

Какое превращение. Туника не доходила ему до колен. Должно быть, он испытал большое облегчение, надев чистую одежду. Нужно было подумать об этом до ухода. Вот дура!

Я им восхищалась. В одежде или без таковой, нельзя сохранять такую красоту и достоинство, если тебя не любили. Он носил на себе одеяния любви, и любовь вдохновляла мастера, столь искусно сделавшего ногу из слоновой кости.

Наша краткая встреча навеки связала нас прочными оковами.

Он поздоровался с девушками и, обняв обеих, вывел их из толпы.

Я отправилась прямиком в храм Изиды и таким образом, сама того не зная, сделала первый твердый шаг к ворованному бессмертию, бесславной, незаслуженной противоестественности, к бесконечному и совершенно бесполезному существованию.

Глава 5

Как только я вошла на территорию храма, меня приняли и радостно приветствовали несколько богатых римлянок. Все они были надлежащим образом накрашены - белые руки и лица, хорошо подведенные брови, аккуратно наложенная помада - все те мелочи, которые я сегодня утром смешала в кашу.

Я объяснила, что у меня есть средства, но я живу одна. Они согласились помочь мне всем, чем смогут. Услышав, что я получила посвящение в Риме, они прониклись благоговейным восторгом.

"Благодарение Матери Изиде, вас не нашли и не казнили!" - воскликнула одна из них.

"Входите, поговорите со жрицей",- сказали они. Большинство из них еще не прошли тайную церемонию и ждали, когда богиня призовет их к этому кульминационному событию.

Там стояли и другие женщины, египтянки или, может быть, жительницы Вавилона, можно было только догадываться. Шелка и драгоценности были в порядке вещей. На одних - накидки с золотой оторочкой, на других - простые платья.

Но мне показалось, что все они говорят по-гречески. Я не могла заставить себя войти в храм. Я подняла глаза и мысленно увидела наших распятых римских жрецов.

"Благодарение богам, вас не опознали",- сказала одна женщина.

"Очень многие бежали в Александрию",- добавила другая.

"Я не высказывала протеста",- мрачно пояснила я. В ответ - хор сочувственных голосов.

"А как вы могли - при Тиберии? Поверьте, все, кому удалось, сбежали".

"Не поддавайтесь горю",- сказала молодая голубоглазая гречанка, очень хорошо одетая.

"Я отошла от культа",- сообщила я. Новый успокаивающий хор тихих голосов.

"Входите же,- сказала еще одна женщина,- и попросите позволения помолиться в самом святилище нашей Матери. Вы - посвященная. Мы в основном - нет".

Я кивнула и, поднявшись по ступенькам храма, вошла внутрь.

У дверей я остановилась, чтобы стряхнуть с накидки все мирское, всю суетность, о которой шла речь выше. Я обратила свои мысли к богине и отчаянно хотела в нее поверить, ненавидя свое лицемерие,- ведь я использовала и храм, и культ, но прежде не придавала им особенного значения. Мое отчаяние за последние три ночи проникло слишком глубоко.

Внутри меня ожидало настоящее потрясение.

Этот храм был намного древнее, чем наш храм в Риме; стены покрывали египетские рисунки. У меня по спине побежали мурашки. Колонны в египетском стиле, не с выемками, но гладкие, круглые, выкрашенные в ярко-оранжевый цвет, поднимались к большим листам лотоса на капителях. Повсюду пахло ладаном, из святилища доносилась музыка. Я слышала высокие ноты лиры, слышала, как перебирают металлические струны систра, слышала песнопения.

Но здесь все было до такой степени проникнуто духом Египта, что я почувствовала себя в крепких объятиях кровавых снов. И едва не упала в обморок.

Мне вспомнились сны - глубокое парализующее чувство пребывания в каком-то тайном египетском святилище, ощущение того, что душу поглотило чужое тело!

Ко мне подошла жрица. Новое потрясение. В Риме они носили римские платья и небольшие экзотические покрывала на голове, нечто вроде небольшого капюшона, доходившего до плеч.

Но эта женщина была одета в египетские наряды из плиссированного льна, согласно старому стилю, на ней также было великолепное египетское покрывало и парик - густая масса длинных черных жестких кос, падавших на плечи. Насколько я могла судить, она выглядела, наверное, так же экстравагантно, как Клеопатра.

Я всего лишь слышала рассказы о любви Юлия Цезаря к Клеопатре, а потом - о романе египетской царицы с Марком Антонием и ее смерти. Все это произошло до моего рождения. Но я знала, что знаменитый въезд Клеопатры в Рим очень задел чувство морали старых римлян. Я всегда знала, что старые римские семьи боятся египетской магии. В ходе описанной мной недавней римской карательной бойни много кричали о патентах и похоти, но за этим стоял невысказанный страх перед тайной и силой, скрывавшимися за дверью храма.

А теперь, глядя на эту жрицу и ее подведенные глаза, я в душе испытала тот же страх. Я узнала его. Конечно, казалось, что эта женщина вышла прямо из моих снов, но не это меня потрясло - в конце концов, что такое сны? Это египтянка - совершенно чужая и непроницаемая.

Моя Изида была греко-римской. Даже ее статую в римском святилище облачали в великолепное греческое платье со складками, а волосы мягко причесывали в старом греческом стиле, с волнами вокруг лица. В руках она держала систр и урну. Романизированная богиня.

Возможно, то же самое произошло в Риме и с богиней Кибелой. Рим проглатывал явления и делал их римскими.

Всего через несколько веков, хотя тогда я об этом не думала - да и как я могла? - Рим проглотит и отточит последователей Иисуса из Назарета и создаст из его христиан Римско-католическую церковь.

Полагаю, ты знаком с современным выражением: "Приехал в Рим - живи по-римски"?

Но здесь, в красноватом полумраке, среди дрожащих огней и более густого, мускусного аромата ладана, чем я привыкла, я молча возмущалась своей робостью.

Потом сны все-таки начались, как будто вокруг меня одна за другой опускались завесы. Передо мной мелькнула прекрасная рыдающая царица. Нет. Она кричала. Звала на помощь.

"Уходи от меня,- прошептала я.- Летите прочь, нечистые, злые мысли. Уходите от меня, я вступаю в дом моей благословенной Матери".

Жрица взяла меня за руку. Я услышала яростный спор - голоса из сна. Я попыталась сосредоточиться и смотреть на верующих, направляющихся в святилище для медитации или жертвоприношений, для обращения с просьбами о помощи. Я постаралась понять, что передо мной - большая оживленная толпа, почти такая же, как в Риме.

Но прикосновение жрицы лишило меня сил. Ее подведенные глаза вызывали ужас. Широкое ожерелье заставило меня зажмуриться. Ряды плоских камней.

Она провела меня в одно из тайных помещений храма и предложила устраиваться на роскошной кушетке. Я в измождении легла.

"Лети прочь, зло,- прошептала я.- И сны тоже".

Жрица села рядом и обвила меня шелковыми руками. На меня смотрела маска!

"Поговори со мной, страдалица,- сказала она по-латыни с сильным акцентом.- Открой мне все, что должно быть открыто".

Внезапно внутри меня словно что-то прорвалось, и я излила ей всю историю моей семьи, истребления моего рода, рассказала о чувстве .вины и о своих муках.

"Что, если мое посещение храма Изиды стало причиной гибели семьи? Что, если Тиберий об этом вспомнил? Что я делала? Жрецов распяли, а я бездействовала! Чего хочет от меня Мать Изида? Я жажду умереть!"

"Этого она от вас не хочет",- сказала жрица, не сводя с меня глаз. У нее были огромные глаза - или это краска? Нет, я видела белки глаз, чистые, блестящие. Монотонные речи лились из ее накрашенного рта, как слабый ветерок.

Я быстро погружалась в бредовое состояние и лишалась способности рассуждать. Я бормотала о посвящении, рассказывала жрице все детали, какие могла, ибо эти вещи хранились в строжайшей тайне, но я все-таки подтвердила ей, что прошла ритуальное перерождение.

Накопившаяся слабость хлынула из меня потоком.

Потом я повинилась ей. Я призналась, что давно уже перестала почитать культ Изиды, что в последние годы я только ходила на публичные шествия к морю, когда на берег выносили Изиду, богиню Навигации,- благословлять корабли. Я не вела жизнь верующей.

Я ничего не сделала, когда распяли жрецов Изиды, я только обсуждала это за спиной императора. Несмотря на солидарность с римлянами, считавшими Тиберия чудовищем, мы не выступили в защиту Изиды. Отец велел мне молчать. Я и молчала. Он же велел мне жить.

Я перевернулась, соскользнула с кушетки и легла на выложенный плитами пол. Не знаю зачем. Я прижалась щекой к холодной плите. Мне нравилось чувствовать на лице прохладу. Я была как безумная, но контроля над собой не теряла. Я лежала с открытыми глазами.

Я знала только одно. Мне хотелось выбраться из этого храма. Мне здесь не нравилось. Да, это была очень плохая мысль.

Внезапно я возненавидела себя за то, что раскрыла этой женщине, кем бы она ни была, свои слабые стороны; меня манила атмосфера кровавых снов.

Я открыла глаза. Надо мной склонилась жрица. Я увидела плачущую царицу из кошмаров. Я отвернулась и закрыла глаза.

"Успокойтесь,- произнесла она ровным голосом.- Вы не сделали ничего плохого".

Казалось невероятным, что такой голос исходит от этого накрашенного лица и тела, но голос был настоящим.

"Во-первых,- сказала жрица,- вы должны понять, что Мать Изида прощает все. Она - Мать милосердия.- Потом она добавила: - Судя по вашим описаниям, вы прошли более полное посвящение, чем большинство местных верующих. За короткое время вы совершили длинный путь. Вы купались в священной крови быка. Вы, должно быть, испили зелье. Вы видели сон и переродились".

"Да,- ответила я, пытаясь восстановить в памяти былой экстаз, бесценный дар веры во что-то.- Да, я видела звезды, огромные поля цветов, такие поля..."

Нет, ничего хорошего из этого не выйдет. Я боялась этой женщины и хотела выбраться отсюда. Лучше пойти домой, исповедаться Флавию, и пусть он позволит мне выплакаться у него на плече.

"Я по природе не благочестива,- призналась я.- Я была молода. Я любила свободных женщин, ходивших в храм, женщин, спавших с кем им хотелось, римских шлюх, владелиц домов наслаждений; мне нравились женщины с собственным мнением, следившие за событиями в Империи".

"Здесь вы тоже можете наслаждаться подобным обществом,- и глазом не моргнув, отозвалась жрица.- И не бойтесь, что ваши старые связи в храме привели к вашему падению. У нас достаточно новостей, подтверждающих, что Тиберий, уничтожая храм, не преследовал высокородных. Страдают всегда бедняки: уличные шлюхи и простые ткачихи, парикмахеры, кирпичники. Во имя Изиды благородных не преследовали. Вам это известно. Некоторые женщины бежали в Александрию, потому что не хотели отказываться от культа, но опасность им не грозила".

Надвигались сны.

"О Матерь Божия!" - прошептала я.

Жрица продолжала:

"Вы, как и Мать Изида, стали жертвой трагедии. И вы, как и Мать Изида, должны набраться сил и жить одна, как Изида после убийства своего мужа Озириса. Кто помог ей, когда она искала тело Озириса по всему Египту? Она была одна. Она величайшая из богинь. Восстановив тело своего мужа, она не могла найти его орган оплодотворения, чтобы забеременеть, поэтому она извлекла семя из его духа. Таким образом родился бог Гор, сын женщины и бога. Изида собственным могуществом извлекла из мертвеца дух. И Изида хитростью заставила бога Ра открыть свое имя".

Знакомая старая история. Я отвела глаза. Я не могла видеть ее раскрашенное лицо! Она, конечно, почувствовала мою неприязнь. Я не должна ее обижать. Она желает мне добра. Не ее вина, что она кажется мне чудовищем. О боги, зачем я вообще сюда пришла?

Я ошеломленно лежала и не двигалась. Через три двери в комнату проникал золотистый свет - двери, прорезанные в египетском стиле, шире у основания, чем наверху,- и этот свет позволил моему зрению утратить четкость. Я сама попросила об этом свет.

Я почувствовала прикосновение руки жрицы. Шелковистое тепло. Какая она милая, какое приятное прикосновение.

"А вы во все это верите?" - вдруг прошептала я.

Она не обратила на этот вопрос внимания. Ее раскрашенная маска излучала убежденность.

"Вы должны стать как Мать Изида. Ни от кого не зависеть. На вас не лежит бремя розысков потерянного мужа или отца. Вы свободны. Принимайте в своем доме с любовью кого захотите. Вы никому не принадлежите, только Матери Изиде. Помните, Изида - богиня любящая, богиня всепрощающая, богиня, обладающая бесконечным пониманием, ибо она сама страдала!"

Страдала!" - охнула я. Я застонала, что происходило со мной крайне редка Но я увидела рыдающую царицу из моих кошмаров, прикованную к трону.

"Послушайте,- обратилась я к жрице,- я расскажу вам сны, а вы объясните мне, почему это происходит.- Я знала, что в голосе моем звучит злость. И раскаивалась в этом.- Эти сны начинаются не от вина, не от зелья, не после длинных периодов бодрствования, искажающего мысли".

И я пустилась в следующую незапланированную исповедь.

Я рассказала женщине о кровавых снах, снах о древнем Египте, в которых я пила кровь... Алтарь, храм, пустыня, восходящее солнце...

"Амон-Ра! - сказала я. Египетское имя бога солнца, но я, насколько мне известно, в жизни его не произносила. А теперь произнесла.- Да, Изида хитростью заставила его раскрыть свое имя, но он убил меня, а я пила кровь, слышите, я была голодным богом!"

"Нет!" - воскликнула жрица. Она застыла на месте и задумалась. Я напугала ее и сама испугалась еще больше.

"Вы умеете читать египетские надписи в рисунках?" - спросила она.

"Нет",- ответила я.

Тогда она добавила уже более спокойно:

"Вы говорите об очень старых легендах, легендах, захороненных в истории нашего поклонения Изиде и Озирису; в них говорится, что они когда-то действительно принимали в ходе жертвоприношений кровь своих жертв. Существуют свитки, где об этом рассказывается. Но никто не умеет их расшифровывать, кроме одного человека..."

Ее слова повисли в воздухе.

"Кто этот человек?" - спросила я.

Я оперлась на локти. И почувствовала, что мои косы распустились. Хорошо. Так было приятнее - свободные, чистые волосы. Я сгребла их обеими руками.

Каково же быть замурованной в краску и парик, как эта жрица?

"Скажите,- попросила я,- кто этот человек, который может прочесть древние легенды. Скажите мне!"

"Это плохие легенды,- сказала она,- в них говорится, что Изида и Озирис продолжают где-то существовать в материальной форме и даже сейчас принимают кровь.- Она сделала жест неприятия и отвращения.- Но это не наш культ! Мы здесь не приносим в жертву людей! Египет был стал и мудр еще до рождения Рима! - Кого она уговаривала? Меня? - Мне никогда не снились такие сны, последовательные, на одну и ту же тему.- Ее до глубины души взволновали собственные заявления.- Наша Мать Изида не питает любви к крови. Она победила смерть и поставила своего мужа Озириса царствовать над мертвыми, но для нас она - сама жизнь. Не она посылала вам эти сны".

"Наверное, нет! Я с вами согласна. Но кто? Откуда они исходят? Зачем они преследовали меня в море? Кто этот человек, умеющий читать старые письмена?"

Она была потрясена. Она отпустила меня и отвела взгляд в сторону. Черная краска придавала ее глазам обманчиво свирепое выражение.

"Возможно, когда-то в детстве вы слышали древнюю легенду; может быть, вам рассказал ее старый жрец-египтянин. Вы ее забыли, а теперь она тревожит ваш измученный разум. Питается пламенем, на которое не имеет права,- смертью вашего отца".

"Да, очень на это надеюсь, но я никогда не встречала старых египтян. Жрецы в храме были римлянами. К тому же, если обдумать содержание снов, картина получается странная. Почему царица плачет? Почему меня убивает солнце? Царица - в оковах. Царица - пленница. Царица - в агонии!"

"Прекратите! - Жрица содрогнулась. Потом она обняла меня обеими руками, словно не я в ней нуждалась, а она во мне. Меня коснулся жесткий лен ее платья, густые волосы парика, а под ними я услышала быстрое биение сердца.- Нет,- сказала она,- вы одержимы демоном, и мы сможем изгнать его из вас! Вероятно, путь для гнусного демона открылся, когда на вашего отца напали у его собственного очага."

"Вы серьезно считаете, что такое возможно?" - спросила я.

"Послушайте,- сказала она беспечно, так же как те женщины снаружи. - Я хочу, чтобы вы выкупались, переоделись в свежее платье. Что касается денег... Какую сумму вы можете выделить? Если денег нет, мы все вам достанем. Мы богаты".

"Денег много. Они для меня не проблема".

Я вытащила кошель.

"Я распоряжусь, чтобы вам все принесли. Свежую одежду. Этот шелк слишком непрочный".

"Ну, мне-то вы можете об этом не рассказывать!"

"Накидка порвалась. Ваши волосы в беспорядке".

Я высыпала около дюжины золотых монет - больше, чем заплатила за Флавия.

Это ее потрясло, но она очень быстро взяла себя в руки. Неожиданно жрица посмотрела прямо мне в лицо, и ее маска пришла в движение, приобретая нахмуренное выражение. Я подумала, что маска может треснуть.

Я решила, что она сейчас заплачет. Я стала настоящим экспертом в вопросе доведения других людей до слез. Плакали Миа и Лиа. Плакал Флавий. Теперь и она собралась плакать. Царица во сне тоже плакала?

Я расхохоталась как безумная, запрокинув голову. Но вдруг увидела царицу! Увидела в смутно мелькнувшем воспоминании, и мне стало так грустно, что я сама чуть не заплакала. Моя насмешка была богохульством. Я лгала самой себе.

"Возьмите золото на храм,- сказала я.- На новую одежду, на все, что мне понадобится. Но моим подношением богине должны стать цветы и хлеб - теплый, прямо из печи, небольшой ломоть".

"Очень хорошо,- ответила она и энергично кивнула.- Вот что нужно Изиде. Кровь ей не нужна. Нет! Только не кровь".

Она помогла мне подняться.

"Поймите, в моем сне она плачет,- помолчав, принялась объяснять я.- Она недовольна теми, кто пьет кровь, она протестует, она страдает. Сама она не из тех, кто пьет кровь".

Жрица смутилась, но потом кивнула.

"Да, это же очевидно".

"Я тоже протестую и страдаю",- сказала я.

"Я понимаю, идемте",- ответила она, выводя меня в толстую высокую дверь. Она оставила меня на попечение рабов из храма. Я с облегчением вздохнула - я устала.

Меня провели в церемониальную ванную, очищенную и убранную девушками из храма.

Какое наслаждение, когда все делается как положено.

Я опасалась, что мне принесут одежды из белого льна и черный парик, но все платья были сшиты по римкой моде, новые, расшитые по краям цветами. Эта роскошь, такая, казалось бы, незначительная, на самом деле была для меня ценнее золота. Она, безусловно, доставила мне гораздо больше удовольствия.

Девушки тщательно расчесали мои волосы и прочно уложили их в круг, оставив вокруг лица густые локоны.

Я так устала! Я была так благодарна!

Потом девушки накрасили мне лицо, более искусно, чем я смогла бы сделать это сама, но, как выяснилось, по египетским канонам, и, увидев себя в зеркале, я вздрогнула. Вздрогнула! На меня смотрела не маска жрицы, но глаза обведены черным.

"Разве я имею право жаловаться?" - прошептала я.

Я положила зеркало. К счастью, без него я не буду видеть свое лицо.

Я прошла в главный зал храма - настоящая римлянка, экстравагантно накрашенная в восточном стиле. Типичное для Антиохии зрелище.

Там я нашла знакомую жрицу, а с ней - еще двоих, одетых так же официально, и жреца в старомодном египетском убранстве, только он носил не парик, а простой полосатый капюшон. На нем была короткая плиссированная туника. Когда я подошла, он обернулся и окинул меня взглядом.

Страх. Гнетущий страх.

"Беги из этого храма! Забудь о подношениях, или пусть они сами все за тебя сделают. Иди домой. Тебя ждет Флавий. Уходи!"

Я онемела от ужаса и безропотно позволила жрецу отвести меня в сторону.

"Выслушайте меня внимательно,- ласково обратился он ко мне.- Сейчас я отведу вас в священное место. Я допущу вас поговорить с Матерью. Но после этого вы должны прийти ко мне! Не уходите, не повидав меня. Вы должны пообещать, что будете приходить каждый день, а если вас снова посетят эти сны, вы подробно нам их опишете. Есть один человек, которому их следует рассказать, если, конечно, богиня не изгонит их из ваших мыслей".

"Я с радостью расскажу о них любому, кто способен помочь,- сказала я.- Я эти сны ненавижу. Но что вы так нервничаете? Вы меня боитесь?"

Он покачал головой.

"Я вас не боюсь, но мне необходимо кое-что вам доверить. Мы должны поговорить - либо сегодня, либо завтра. Непременно должны. Идите же к Матери, а потом возвращайтесь ко мне".

Меня провели в помещение святилища - место поклонения скрывали белые льняные занавеси. Я увидела свое подношение - гирлянду благоухающих белых цветов и теплый ломоть хлеба. Я преклонила колени. Невидимые руки задернули занавеси, и я оказалась в комнате одна, на коленях перед Regina Caeli, Царицей Небесной.

Новое потрясение.

Передо мной стояла древняя египетская статуя нашей Изиды, вырезанная из темного базальта. Головной убор - длинный, узкий, сдвинутый за уши. На голове - большой диск между рогами. Обнаженная грудь. На коленях - фараон, ее взрослый сын Гор. Рукой она поддерживала левую грудь, предлагая ему молока

Меня охватило отчаяние! Этот образ мне ни о чем не говорил! Я попыталась почувствовать в нем сущность Изиды.

"Это ты посылала мне сны, Мать?" - прошептала я.

Я возложила цветы. Я преломила хлеб. В молчании безмятежной и древней статуи я не услышала ничего.

Я распласталась на полу и простерла руки, от всего сердца пытаясь сказать: "Я принимаю, я верю, я твоя, ты нужна мне, нужна!"

Но я заплакала. Все потеряно. Не только Рим и семья, но и моя Изида. Эта богиня - олицетворение веры другой нации, другого народа.

Постепенно на меня снизошло спокойствие.

Так ли это, подумала я. Культ моей Матери распространился повсюду - на севере и юге, на востоке и на западе. Силу придает ему дух этого культа. Совсем не обязательно в буквальном смысле целовать ноги изваяния. Суть в другом.

Я медленно подняла голову и села на пятки. На меня снизошло настоящее откровение. Не могу в полной мере его описать. Но я познала его мгновенно.

Я поняла, что каждая вещь есть символ какой-то другой вещи! Я поняла, что всякий ритуал есть введение в силу другого события! Я поняла, что практичность человеческого ума заставила нас изобрести эти вещи с таким духовным величием, которое не позволит миру лишиться смысла.

А эта статуя воплощала собой любовь. Любовь превыше жестокости. Любовь превыше несправедливости. Любовь превыше одиночества и осуждения.

Только это и имеет значение. Я подняла глаза к лицу богини и узнала ее! Я посмотрела на маленькую фигурку фараона, на предложенную грудь.

"Я твоя!"- холодно произнесла я.

Ее застывшие примитивные египетские черты не чинили препон моему сердцу; я взглянула на правую руку, поддерживавшую грудь.

Любовь... На это требуются силы; требуется выносливость; требуется признание неизвестного.

"Забери у меня сны, Небесная Мать,- попросила я.- Или раскрой их смысл. И укажи путь, которым мне надлежит следовать. Прошу тебя".

Потом по-латыни я произнесла слова старого песнопения:

Ты - та, кто землю отделил от неба.

Ты - та, кто поднимается в созвездье Пса.

Ты - та, кто силу придает добру.

Ты - та, кто вселяет в детей любовь к родителям.

Ты - та, кто дарует милосердие тому, кто о нем просит.

Моя вера в эти слова была абсолютно языческой. Я верила, потому что считала: ее культ собрал лучшие идеи, какие только способен создать разум как мужчин, так и женщин. Вот в чем заключается функция существования богини; вот дух, питающий ее жизненные силы.

Пропавший фаллос Озириса остался в Ниле. А Нил оплодотворяет поля. Как это прекрасно!

Суть не в том, чтобы это отвергать, как мог бы предположить Лукреций, но в том, чтобы осознать значение ее образа. Чтобы извлечь из этого образа лучшее, что есть в моей душе.

Взглянув на прекрасные белые цветы, я подумала:

"Они цветут благодаря твоей мудрости, Мать". Я подразумевала только то, что сам мир наполнен таким количеством вещей, которые нужно лелеять, сохранять, чтить, что наслаждение великолепно уже само по себе- А она, Изида, воплощает эти концепции - слишком глубинные, чтобы называться идеями.

Я полюбила ее - олицетворение добра, именуемое Изидой.

Чем дольше я смотрела на ее каменное лицо, тем явственнее мне казалось, что она меня видит. Старый трюк. И чем дольше я стояла на коленях, тем явственнее мне казалось, что она говорит со мной. Я полностью отдалась охватившим меня ощущениям, прекрасно сознавая, что они ничего не значат. Сны остались далеко. Они казались мне загадкой, для которой непременно найдется самое примитивное решение.

С истинным рвением я подползла к статуе и поцеловала ноги богини. Ритуал моего поклонения был завершен. Я вышла из святилища посвежевшей и исполненной радости. Мне больше не будут сниться эти сны. Солнце еще не зашло. Я была счастлива.

Во дворе храма я встретила нескольких своих подруг и, удобно устроившись под оливковыми деревьями, получила от них всю информацию, необходимую для практической жизни,- как найти поставщиков продуктов, парикмахеров, где купить то или другое и еще великое множество полезных вещей.

Иными словами, мои богатые приятельницы вооружили меня исчерпывающим набором сведений, благодаря которым я смогу жить в хорошем доме, не перенаселяя его нежеланными рабами. Мне хватит Флавия и двух девушек. Отлично. Все остальное можно взять внаем или купить.

Наконец, устав от болтовни, с полной головой имен и адресов, развеселившись благодаря шуткам и рассказам этих женщин и пребывая в восторге от той легкости, с какой они говорили по-гречески - этот язык я всегда любила,- я откинулась на скамье и решила: теперь можно идти домой, теперь можно начинать.

В храме все еще царило оживление. Я посмотрела на двери. Где же жрец? Ладно, я вернусь завтра. Мне определенно не хочется сейчас вспоминать и словно заново переживать сны.

Люди входили и выходили, держа в руках цветы, хлеб, некоторые - птиц, чтобы выпустить их во имя богини, птиц, вылетающих из высоких окон ее святилища.

Как же здесь тепло. Сколько цветов сверкает на стене! Я никогда не думала, что бывают места, равные по красоте Тоскане, но здесь, наверное, не хуже.

Я вышла из двора и прошла по ступеням на Форум.

Под арками я увидела человека, учившего группу молодых мальчиков всему, что проповедовал Диоген: нужно отказаться от плоти и ее наслаждений, нужно жить чистой жизнью, отрекаясь от чувств.

Совсем как описывал Флавий. Но этот человек говорил то, что думал, и говорил хорошо. Он рассуждал об освобождающем смирении. И этим привлек мое внимание. Потому что в храме, считала я, на меня снизошло именно оно - освобождающее смирение.

Слушатели-мальчики были слишком молоды, чтобы это понять. Но я понимала. Он мне понравился. У него были седые волосы, он носил простую длинную тунику - никаких показных лохмотьев.

Я сразу же вмешалась. Со смиренной улыбкой я процитировала ему совет Эпикура - если бы чувства были плохими, нам бы их не даровали. Разве не так?

"Мы непременно должны во всем себе отказывать? Оглянитесь на двор храма Изиды, на цветы, растущие на стене! Разве ими нельзя наслаждаться? Взгляните, какого они неистово красного цвета! Самих по себе этих цветов достаточно, чтобы избавить человека от печали. Кто скажет, что глаза мудрее рук или губ?"

Молодежь повернулась ко мне. С несколькими мальчиками я вступила в дискуссию. Какие они юные, симпатичные! Среди них встречались длинноволосые вавилоняне и даже высокородные евреи, все - с волосатыми руками и грудью, и много римлян из колонии, ослепленных моими идеями - во плоти и в вине можно найти жизненную истину.

"Цветы, звезды, вино, поцелуи любовника - все это, разумеется, частицы природы",- говорила я. Конечно, меня воспламенил выход из храма, я только что сняла с себя бремя всех страхов, разрешила все сомнения. В тот момент я была неуязвима. Мир родился заново.

Учитель, по имени Марцелий, вышел из-под арки поприветствовать меня.

"Ах, прекрасная дама, вы меня изумляете,- сказал он.- Но где вы научились тому, во что верите? У Лукреция? По собственному опыту? Вы отдаете себе отчет, что нельзя поощрять людей отдаваться чувствам?"

"Разве я сказала, что нужно отдаваться? - спросила я.- Поддаваться не значит отдаваться. Это значит почитать. Я говорю о благоразумной, предусмотрительной жизни; я говорю о том, что следует прислушиваться к мудрости чувств. Я говорю о конечном понимании доброты и удовольствия. И если вам угодно знать, я не такая уж преданная ученица Лукреция, как может показаться. Он, видите ли, всегда был для меня суховат. Я училась приветствовать радости, жизни у таких поэтов, как Овидий".

Из толпы мальчиков послышались одобрительные выкрики.

"Я тоже учился у Овидия!" - кричали они один за другим.

"Ну и отлично, но помните не только о своих уроках, но и о своих манерах",- откликнулась я.

Новые возгласы. Потом юноши принялись выкрикивать строфы из "Метаморфоз" Овидия.

"Потрясающе,- заявила я.- Сколько вас здесь? Пятнадцать? Почему бы вам не прийти ко мне на ужин? Через пять вечеров, считая с сегодняшнего. Все приходите. Мне нужно время, чтобы подготовиться. У меня очень много книг, я хочу вам их показать. Обещаю, вы увидите, как полезен для души настоящий пир!"

Мое приглашение было принято с веселым смехом Я рассказала, где находится мой дом

"Я вдова. Мое имя - Пандора. Я приглашаю вас официально, вас будет ожидать настоящее пиршество. Не надейтесь на выступление танцоров и танцовщиц - под моей крышей вы их не найдете. Рассчитывайте на вкусную пищу. Рассчитывайте на стихи. Кто из вас умеет петь поэмы Гомера? По-настоящему петь? Кто из вас споет их сейчас, по памяти, ради удовольствия?"

Смех, праздничное настроение. Победа! Такое впечатление,.что это умели все и были рады воспользоваться подвернувшейся возможностью.

Кто-то вскользь упомянул о другой римлянке, которая умрет от ревности, узнав, что в Антиохии у нее появилась конкурентка.

"Чепуха,- ответил ему другой мальчик,- у нее и так к столу не пробиться. Госпожа, можно я поцелую вам руку?"

"Вы должны рассказать мне о ней,- сказала я.- Я буду ей рада. Я хочу с ней познакомиться, узнать, чему у нее можно научиться".

Учитель улыбался. Я дала ему немного денег.

Смеркалось. Я вздохнула. В преддверии ночной тьмы появлялись вечерние звезды.

Я приняла целомудренные поцелуи мальчиков и подтвердила, что устрою пир.

Но что-то изменилось. Причем так быстро, что я и глазом моргнуть не успела. А, подведенные глаза... Нет. Может быть, дело просто в устрашающем наступлении ночи?

Я вздрогнула.

"Это я тебя вызвала".

Кто произнес эти слова?

"Осторожно, тебя могут у меня, похитить, а я этого не потерплю".

Я онемела.

Я тепло сжала руку учителя. Он говорил об умеренности в образе жизни.

"Посмотрите на мою простую тунику,- сказал он.- У этих мальчиков столько денег, что они могут навлечь на себя гибель".

Мальчики запротестовали.

Но до меня с трудом доходили их речи. Я прислушалась. Мой взгляд блуждал по сторонам. Откуда исходил этот голос? Кто произнес эти слова? Кто меня вызвал? Кто попытается меня похитить?

Потом, к моему немому изумлению, я увидела человека, прикрывающего тогой лицо, он следил за мной. Я сразу же узнала его по лбу и по глазам. Теперь, когда он решительно двинулся прочь, я узнала его походку.

Это был мой брат, самый младший, Люций, тот, кого я презирала. Он, и никто другой! Надо же, как коварно он скрывается в тени, чтобы остаться незамеченным.

Я все в нем узнала. Люций. Он ждал в конце длинной галереи.

Я буквально приросла к месту, а уже быстро темнело. Все дневные торговцы ушли. Таверны гасили фонари и факелы. Один книготорговец еще не закрылся, под лампами лежали книги - большой выбор.

Люций, мой ненавистный младший брат, не подошел поприветствовать меня со слезами на глазах, а скользит в тени галереи. Почему? Я боялась, что знаю ответ.

Тем временем мальчики умоляли меня пойти с ними в близлежащий винный садик, приятное место. Они ссорились, обсуждая, кто оплатит мой ужин.

Думай, Пандора. Это милое приглашение - хорошая проверка степени твоей отваги и свободы. Не следует ходить с мальчиками в обычную таверну! Но через несколько минут я останусь одна.

Форум затих. Перед храмами горели огни. Но большие промежутки между ними тонули в черноте. Человек в тоге ждал.

"Нет, мне пора",- сказала я.

Я отчаянно размышляла, как мне раздобыть факельщика. Посмею ли попросить молодежь проводить меня до дома? Я видела, что их ждут рабы, некоторые из них уже зажигали фонари и факелы.

Из храма Изиды доносилось пение.

"Это я тебя вызвала. Осторожно... ради меня., ради моих целей!"

"Безумие какое-то",- пробормотала я, помахав на прощание расходившимся по двое или по трое мальчикам. Я с трудом выдавила из себя улыбки и любезные слова.

Я бросила взгляд на фигуру Люция, теперь ссутулившуюся в конце галереи, у двери, закрываемой на ночь. Его поза выдавала трусость и хитрость.

Внезапно я почувствовала, что кто-то кладет мне на плечо руку, но немедленно сбросила ее, желая раз и навсегда установить пределы фамильярности. И тут я услышала, что мне шепчут на ухо:

"Госпожа, жрец из храма умоляет вас вернуться. Ему нужно с вами поговорить. Он не хотел, чтобы вы ушли, не поговорив".

Я повернулась и увидела, что рядом стоит жрец в египетском головном уборе и в безупречно белом льняном наряде, а на шее у него - медальон с изображением богини. Слава Небесам!

Но не успела я прийти в себя или ответить, как подошел другой человек, с ногой из слоновой кости.

Его сопровождали двое факельщиков. Нас озарил теплый свет.

"Моя госпожа желает разговаривать с этим жрецом?" - спросил он.

Флавий! Он исполнил мои приказы. Он чудесным образом переоделся и выглядел благородным римлянином - длинная туника, свободный плащ. Будучи рабом, он не мог носить тогу. Волосы аккуратно подстрижены, а сам Флавий буквально сверкает чистотой. Он производил впечатление свободного человека и держался совершенно уверенно.

Марцелий, философ-учитель, медлил.

"Госпожа Пандора, вы очень любезны, и позвольте уверить вас, что таверна, посещаемая этими мальчиками, возможно, способна взрастить нового Аристотеля или Платона, но для вас это неподходящее место".

"Я понимаю,- ответила я.- Не беспокойтесь".

Учитель настороженно посмотрел на жреца и на красавца Флавия. Я обняла Флавия за талию.

"Это мой управляющий, он будет принимать вас в моем доме, когда вы ко мне придете. Благодарю вас, что были так добры ко мне и позволили прервать лекцию".

Лицо учителя застыло. Он наклонился поближе.

"Там, на галерее - человек; не смотрите на него, но вам для защиты понадобится еще несколько рабов. Город разделился, здесь опасно".

"Значит, вы тоже его заметили? Но его великолепная тога - признак благородного происхождения!"

"Темнеет,- сказал Флавий.- Сейчас я найму еще факельщиков и носилки. Вон там, рядом".

Он поблагодарил учителя, и тот неохотно удалился.

Жрец. Он все еще ждал. Флавий сделал знак еще двум факельщикам, и они подбежали к нам. Света теперь хватало с избытком.

Я повернулась к жрецу.

"Я приду прямо в храм, но сначала я должна поговорить с тем человеком. С человеком в тени".

И указала на него так, чтобы это было заметно. Я стояла под потоком света - словно на сцене.

Я увидела, что фигура вдалеке съежилась и как будто пыталась врасти в стену.

"Зачем? - спросил Флавий со скромностью римского сенатора.- С этим человеком что-то не так. Он выжидает. Учитель был прав".

"Знаю",- ответила я. Я услышала, как эхо глухо разносит женский смех! О боги, хоть бы попасть домой в своем уме! Я посмотрела на Флавия. Он смеха не слышал.

Оставался один проверенный способ.

"Факельщики, следуйте за мной, все,- обратилась я к четырем мужчинам.- Флавий, оставайся здесь со жрецом и следи за моей встречей с этим человеком. Подойдешь только в том случае, если я позову".

"Нет, мне это не нравится",- возразил Флавий.

"Мне тоже,- согласился с ним жрец.- Госпожа, вас ожидают в храме, у нас много стражей, они сопроводят вас до дома".

"Я вас не подведу",- сказала я и направилась прямиком к облаченной в тогу фигуре, ярд за ярдом пересекая мощеную площадь; вокруг пылали факелы.

Мужчина в тоге резко вздрогнул всем телом и отошел от стены на несколько шагов.

Я остановилась на площади и двигаться дальше не собиралась. Придется ему подойти. Четыре факела неровно горели на ветру.

Мы стояли у всех на глазах и были самым ярким пятном на Форуме.

Человек приблизился. Он шел сначала медленно, потом ускорил шаги. Свет ударил в его искаженное яростью лицо.

"Люций! - прошептала я.- Глазам своим не верю!"

"Я тоже,- сказал он.- Какого дьявола ты здесь делаешь?"

"Что?" - Я слишком опешила, чтобы отвечать.

"Наша семья впала в Риме в немилость, а ты устраиваешь спектакль в самом центре Антиохии! Посмотри на себя! Накрашенная, надушенная, волосы пропитаны притираниями! Шлюха!"

"Люций! - вскричала я.- Во имя богов, о чем ты думаешь? Наш отец мертв! Твои братья, должно быть, тоже погибли. Как тебе удалось бежать? Почему ты не рад меня видеть? Почему не приглашаешь к себе домой?"

"Рад тебя видеть?! - прошипел он.- Мы здесь скрываемся, ты, сука!"

"И сколько вас? Кто здесь? Что с Антонием? Что случилось с Флорой?"

Он раздраженно усмехнулся.

"Их убили, Лидия, а если ты не уберешься в какой-нибудь безопасный уголок, где ни один захожий римлянин тебя не найдет, ты тоже труп. А ты появляешься здесь, разглагольствуешь о философии! Все таверны о тебе говорят! И раб с ногой из слоновой кости! Я видел тебя в полдень, гнусная, проклятая гадина! Будь ты проклята, Лидия!"

Неподдельная, неприкрытая ненависть. И снова далекое эхо смеха. Конечно, он его не услышал. Его слышала одна я.

"Твоя жена - где она? Я хочу с ней встретиться. Тебе придется меня принять!"

"Ну уж нет!"

"Люций, я твоя сестра. Я хочу увидеться с твоей женой. Ты прав. Я вела себя глупо. Непродуманно. Отсюда до Рима столько миль! Мне не приходило в голову..."

"Вот именно, Лидия, ты никогда не отличалась благоразумием и практичностью. Никогда! Ты - бескомпромиссная мечтательница и в довершение всего - дура".

"Люций, что я могу сделать?"

Он прищурился и повел глазами слева направо, оценивающе оглядывая факельщиков.

Всем своим существом я ощущала исходящую от него ненависть. Ох, отец, не смотри сюда ни с Небес, ни из подземного царства. Собственный брат желает мне смерти!

"Да,- сказала я,- четыре факельщика, и мы стоим в центре Форума. И не забывай о человеке с ногой из слоновой кости и жреце, - тихо добавила я.- И обрати внимание на солдат рядом с храмом императора. Прими это к сведению. Так как дела у твоей жены? Я должна с ней встретиться. Я приду тайно. Уверена, она обрадуется, что я жива, а я люблю ее как сестру. В присутствии посторонних я никогда и вида не подам, что мы имеем друг к другу отношение. Я допустила серьезную ошибку".

"Ох, да заткнись ты,- сказал он.- Сестры! Она мертва".

Он посмотрел по сторонам

"Их всех вырезали. Ты что, не поняла? Убирайся от меня!"

Он отступил на несколько шагов, но я пошла вперед, окружая его светом.

"Но в таком случае кто с тобой? Кто убежал с тобой? Кто еще выжил?"

"Присцилла,- сказал он,- и нам чертовски повезло, что мы оттуда выбрались".

"Что? Твоя любовница? Ты приехал сюда с любовницей? А дети - они все погибли?"

"Да, конечно, а как иначе? Как бы они сбежали? Слушай, Лидия, даю тебе одну ночь, чтобы убраться из этого города и от меня подальше. Я удобно устроился, и тебя терпеть не буду. Уезжай из Антиохии. Морем, по суше - мне все равно, только уезжай!"

"Ты оставил жену и детей умирать? И приехал сюда с Присциллой?"

"А ты, черт побери, как выбралась? Ты, вонючая сука в брачный период, отвечай! Естественно, у тебя детей нет - знаменитое пустое чрево нашего семейства! - Он посмотрел на факельщиков. - Убирайтесь вон!"

"Стойте где стоите".- Я положила руку на кинжал и сдвинула накидку, чтобы он увидел, как блестит металл.

Он, похоже, искренне удивился и улыбнулся отвратительной фальшивой улыбкой. Какая мерзость!

"Лидия, я ни за что на свете не причинил бы тебе вреда,- едва ли не оскорбленно сказал он.- Я просто за всех нас беспокоюсь. Из дома до меня дошел слух, что всех убили. Что мне было делать - возвращаться и принять бессмысленную смерть?"

"Ты лжешь. И не смей называть меня сукой в брачный период, иначе рискуешь стать кастратом. Я вижу, что ты лжешь. Кто-то дал взятку, вот ты и выбрался. Или же ты сам нас всех предал?!"

На свое несчастье, он крайне медленно реагировал и не обладал большой сообразительностью. Столь гнусные обвинения отнюдь не привели его в негодование. Он просто наклонил голову и сказал:

"Нет, неправда. Слушай, пойдем со мной. Отошли этих людей, избавься от раба, и я тебе помогу. Присцилла тебя обожает".

"Она врунья и шлюха! Какое спокойствие в ответ на мои подозрения! Куда девался пыл, с которым ты меня встретил?! Я только что обвинила тебя в том, что ты выдал всю нашу семью делаториям! Я обвинила тебя в том, что ты бросил жену и детей на растерзание преторианцам. Ты слышишь, что я говорю?"

"Полная глупость. Я никогда бы так не поступил".

"От тебя просто несет виной. Посмотри на себя. Я должна бы тебя убить!"

Он попятился.

"Вон из Антиохии! - воскликнул он.- Мне плевать, что ты думаешь обо мне или о моих действиях ради нашего с Присциллой спасения! Вон из Антиохии!"

Мои мысли не поддавались словесному выражению - я судила его стороже, чем может вынести душа.

Он попятился и быстро скрылся в темноте, исчез, не доходя до галереи. Я слушала, как стучат по мостовой его шаги.

"Святые Небеса!" - прошептала я. Я чуть не плакала. Но по-прежнему не убирала руку с кинжала.

Я повернулась. Жрец и Флавий стояли намного ближе, чем было им велено. Я была откровенно ошеломлена и остановилась. Я не знала, что мне делать.

"Немедленно идемте в храм",- сказал жрец.

"Ладно,- сказала я.- Флавий, сейчас ты пойдешь со мной, останешься вместе с факельщиками рядом со стражами храма и будешь следить, не появится ли тот человек".

"Кто он, госпожа?" - прошептал Флавий, когда я направилась к храму, опережая их обоих.

Он выглядел по-царски. Настоящий свободный человек. Красивая туника из тонкой шерсти, с золотыми полосками, с золотым поясом, облегающая грудь. Даже ногу отполировали. Я была больше чем довольна. Но вооружен ли он?

Несмотря на внешнее спокойствие, он очень обо мне тревожился.

Я чувствовала себя настолько несчастной, что не смогла ему ответить.

Площадь уже пересекали несколько носилок - их торопливо несли на плечах рабы, а другие рабы бежали рядом с факелами. Народ расходился на обеды или на частные церемонии.

В храме что-то происходило.

Я повернулась к жрецу.

"Вы будете охранять моего раба и моих факельщиков?"

"Да, госпожа",- ответил он.

Окончательно стемнело. Дул приятный ветерок. Под длинными галереями зажгли несколько фонарей. Мы приближались к жаровням богини.

"Теперь я должна тебя оставить,- сказала я Флавию.- Разрешаю тебе охранять мою собственность, как ты красноречиво выразился, до самой смерти. Не отходи от дверей. Я без тебя не уйду. И долго не задержусь. Во всяком случае, не собираюсь. Нож у тебя есть?"

"Да, госпожа, но я его не испытывал. Я нашел его в ваших вещах, а когда вы не вернулись домой до наступления темноты..."

"Все, хватит оправдываться,- перебила его я.- Ты все сделал правильно. Наверное, ты всегда все делаешь правильно".

Я повернулась спиной к площади и сказала:

"Давай я посмотрю, декоративный он или острый".

Когда он вынул его из-под перевязи на локте, я дотронулась пальцем до лезвия, и из пореза потекла кровь. Я отдала нож. Он принадлежал моему отцу. Значит, отец наполнил сундуки не только своими богатствами, но и своим оружием, чтобы я осталась в живых!

Мы с Флавием в последний раз долго и пристально посмотрели друг на друга.

Жрец начинал нервничать.

"Госпожа, прошу вас, заходите".

Меня провели прямо в высокие двери храма - к жрецу и жрице, с которыми я уже встречалась днем.

"Вам что-то нужно от меня? - спросила я, задыхаясь и едва не теряя сознание.- У меня очень много забот, очень много дел. Это может подождать?"

"Нет, госпожа, не может!" - ответил жрец.

У меня задрожали руки и ноги, и мне почудилось, что за мной кто-то следит. Кто знает, что скрывается в густых тенях храма!..

"Хорошо,- сказала я.- Речь пойдет о моих жутких снах?"

"Да,- ответил жрец.- И не только".

Глава 6

Нас провели в другое помещение, освещенное только одним тусклым огоньком.

При дрожащем пламени мне было плохо видно, и я поняла, что не могу разглядеть лица других жрецов и жриц. Часть комнаты была отгорожена ширмой из резной слоновой кости, расписанной в восточном стиле, и я прониклась уверенностью, что за ней кто-то есть.

Но от собравшихся веяло только добром и нежностью. Я огляделась по сторонам. Из-за брата я была так несчастна, так сгорала он нетерпения, что не могла подобрать вежливых слов.

"Прошу вас, простите меня,- сказала я.- Ужасное дело заставляет меня спешить.- Я начинала беспокоиться за безопасность Флавия.- Пошлите стражей на улицу, к моему рабу, быстрее".

"Все уже сделано, госпожа,- ответил знакомый мне жрец.- Умоляю вас остаться и повторить свою историю".

"Кто там? - Я протянула руку.- За ширмой. Почему этот человек скрывается?"

Такое поведение было очень грубым и непочтительным, но я находилась в состоянии ужасной тревоги.

"Один из наших самых преданных приверженцев,- сказал тот жрец, что раньше провожал меня к святилищу Изиды.- Он часто приходит по ночам помолиться в святилище, он пожертвовал храму много денег. Он просто хочет послушать нашу беседу".

"Я в этом не уверена. Скажите ему, пусть выйдет! А о чем мы собираемся говорить?"

Я внезапно пришла в ярость, решив, что они могли предать мое доверие. Я не назвала им свое настоящее римское имя, только рассказала о своей трагедии, но храм - место священное.

Они заволновались. Из-за экрана появилась задрапированная в тогу фигура, удивительно высокая, намного выше моего брата. Тога была темной, но тем не менее классического покроя. Она скрывала лицо. Я видела только губы.

"Не бойтесь,- прошептал незнакомец.- Сегодня днем вы рассказали жрице о кровавых снах..."

"Конфиденциально!" - возмущенно воскликнула я. Меня мучили подозрения, поскольку я рассказала этим людям не только о кровавых снах, но и о многом другом.

Я попыталась рассмотреть фигуру получше. В ней было что-то определенно знакомое - в голосе, даже в шепоте... и что-то еще...

"Госпожа Пандора,- сказала жрица, так утешавшая меня сегодня днем.- Вы рассказали мне о старом культе из легенды, о культе, который мы осуждаем и которому противостоим. О культе нашей Возлюбленной Матери, когда-то требовавшем человеческих жертв. Я ответила вам, что мы питаем отвращение к такого рода обрядам. Это правда".

"Однако,- вступил жрец,- в Антиохии появился некто, кто действительно пьет человеческую кровь, иссушает людей, пока они не умрут. Перед рассветом он оставляет тела на ступенях нашего храма. На ступенях самого храма! - Он вздохнул.- Госпожа Пандора, я доверяю вам величайшую тайну".

Все мысли о брате-злодее тут же вылетели у меня из головы. Повеяло зловещим дыханием преследовавших меня снов. Я попыталась сосредоточиться. И вновь вспомнила голос, звучавший где-то внутри меня: "Это я тебя. вызвала..." И женский смех...

"Нет, это смеялась женщина",- пробормотала я.

"О чем вы, госпожа Пандора?"

"Вы говорите, что в Антиохии появился тот, кто пьет кровь?"

"По ночам. Днем он выходить не может",- сказал жрец.

Я вспомнила сон, восходящее солнце, уверенность в том, что я, пьющая кровь, погибну от лучей солнца.

"Вы хотите сказать, что те, кого я видела во сне, те, кто пьет кровь, существуют на самом деле? - спросила я.- И что один из них - здесь?"

"Кому-то нужно, чтобы мы в это поверили,- сказал жрец,- поверили, что старые легенды не лгут; но кому - неизвестно. И мы остерегаемся римских властей. Вы же знаете, что произошло в Риме. Вы приходили рассказать о снах, где вас убивало солнце, где вы пили кровь. Госпожа, я не предаю ваше доверие. Он... - Он указал на высокого человека.- Он умеет читать древние письмена. Он прочел легенды. Ваши сны перекликаются с легендами".

"Мне плохо,- прошептала я.- Подайте мне стул. Я должна противостоять своим врагам".

"Я защищу вас от врагов",- произнес таинственный высокий мужчина в тоге.

"Каким образом? Вы даже не знаете, о ком я говорю".

Высокий мужчина в тоге безмолвно заговорил:

"Ваш брат Люций предал всю семью. Он сделал это из зависти к вашему брату Антонию. Он продал всех делаториям за гарантии получения трети семейного состояния и уехал до начала убийств. Он заручился поддержкой Сеяна из преторианской гвардии. Он хочет вас убить".

Я была в шоке, но не собиралась позволять этому человеку сбить меня с толку.

"Вы говорите, совсем как та женщина,- мысленно сказала я.- Ваш голос звучит прямо у меня в голове. Вы говорите как женщина, которая беззвучно заявила: "Это я тебя вызвала".

Я чувствовала, как он потрясен. Но и сама съежилась, словно мне нанесли смертельный удар. Значит, ему известно о моих братьях! Люций нас предал! А он все знает.

"Кто вы такой? - спросила я телепата.- Маг?"

Ответа не последовало.

Жрец и жрица, не в состоянии услышать этот немой разговор, продолжали говорить о своем:

"Он пьет кровь. Госпожа Пандора, перед рассветом он оставляет свои жертвы на ступенях храма. На жертвах он пишет их собственной кровью древнее египетское имя. Если правительство об этом узнает, храм могут призвать к ответу. Это не наш культ.

Не могли бы вы еще раз пересказать - для нашего друга - ваши сны? Мы должны защитить культ Изиды. Мы не верили в старые легенды... пока не появилось это существо, убийца, а потом из-за моря приезжает прекрасная римлянка, рассказывающая, что ей снятся похожие создания".

"Чье имя он пишет на своих жертвах? - спросила я.- Тот, кто пьет кровь. Изида?"

"Бессмысленное, запрещенное, древнеегипетское имя. Одно из тех, какими когда-то называли Изиду, но не мы".

"И что это за имя?"

Никто, включая молчаливого человека, мне не ответил.

В тишине я подумала о Люции и чуть не заплакала. Потом мной овладела ненависть, глубокая ненависть, как на Форуме во время нашего разговора, когда я увидела его трусливую ярость. Предал всю семью! Слабость - опасная вещь. Мой отец и Антоний были такими сильными людьми!

"Госпожа Пандора! - сказал жрец.- Расскажите нам, что вам известно об этом создании из Антиохии. Оно вам снилось?"

Я подумала о снах. Я попыталась осмыслить слова людей из храма и дать на них исчерпывающий ответ.

Стоявший в стороне высокий римлянин заговорил:

"Госпожа Пандора ничего не знает об этом существе. Она говорит вам правду. Она знает только о снах, но ни одно имя в них не произносится. Во сне она видит Египет более раннего периода".

"Ну, спасибо вам, прекрасный господин! - яростно сказала я.- И как же вы пришли к этому выводу?"

"Прочел ваши мысли,- невозмутимо ответил римлянин.- Так же, как я разговаривал с вами о тех, из-за кого вы подвергаетесь опасности. Я защищу вас от вашего брата".

"Надо же! Предоставьте это мне. Я сама сведу с ним счеты. Теперь оставим вопрос моих личных несчастий. Объясните-ка мне, умник, почему мне снятся эти сны? Извлеките из своей телепатии какое-нибудь полезное волшебство! Знаете, человек ваших способностей должен заседать в суде и разбирать с судьями дела, раз вы читаете мысли. Почему бы вам не поехать в Рим и не устроиться советником к императору Тиберию?"

Я почувствовала, явственно ощутила небольшое волнение в сердце таинственного римлянина. Мне опять показалось, что в нем есть что-то знакомое. Конечно, я видывала некромантов, астрологов, оракулов. Но этот человек упоминал конкретные имена - Антоний, Люций. Он меня поразил.

"Ну, расскажите мне, человек-загадка,- сказала я,- насколько близки мои сны к тому, что написано в старых легендах? А тот, кто бродит по Антиохии и пьет кровь, он - смертный человек?"

Молчание.

Я попыталась рассмотреть римлянина получше, но безрезультатно. Он даже отошел поглубже в темноту. Я находилась на грани нервного срыва. Я хотела убить Люция - фактически у меня не было выбора.

Римлянин тихо сказал:

"Она ничего не знает о том, кто пьет кровь в Антиохии. Расскажите ей, что вам о нем известно,- может быть, это он насылает ей сны".

Я смутилась. В моей голове так явственно звучал женский голос: "Это я тебя вызвала".

Римлянин от этого тоже пришел в замешательство; в воздухе как будто поднялось легкое волнение.

"Мы его видели,- сказал жрец.- Мы даже следим за ним, чтобы подобрать обескровленные трупы несчастных, пока их не нашли и не обвинили нас в содеянном. Он обгорел, обгорел всем телом, почернел. Он не может быть человеком. Это старый бог, сгоревший дочерна, он словно явился из преисподней".

"Амон-Ра,- сказала я.- Но почему он не умер? "Во сне я умираю"".

"О, это ужасное зрелище,- вдруг вставила жрица, словно больше не могла сдерживаться.- Не может быть, что это человек. Сквозь почерневшую кожу просвечивают кости. Но он слаб, и жертвы его слабы. Он еле ходит, но выпивает из бедных истерзанных душ всю кровь. Утром он уползает, как будто у него нет сил идти".

Жрец терял терпение.

"Но он живой,- сказал жрец.- Живой! Бог он, демон или человек - он живой. И с каждой слабой жертвой он понемногу набирается сил. Он вышел прямо из старой легенды, а они вам снятся. У него длинные волосы, как в старину носили египтяне. Он мучается от ожогов. Он шипит проклятия в адрес храма".

"Какие проклятия?

Тут вмешалась жрица:

"Он, видимо, считает, что его предала царица Изида. Он говорит по-древнеегипетски. Мы его с трудом понимаем. Наш римский друг, наш благодетель, перевел нам его слова".

"Хватит! - потребовала я.- У меня голова идет кругом. Ни слова больше. Тот человек сказал правду. Я ничего не знаю об этом проклятом обгоревшем существе. Я не знаю, откуда у меня эти сны. Я думаю, что мне посылает их женщина. Может быть, та самая царица, которую я вам описала,- царица на троне, в оковах, плачущая царица... Но я не знаю зачем!"

"Вы никогда того человека не видели?" - спросил жрец.

"Она не видела",- ответил за меня римлянин.

"Ну вот, опять, какой же вы талантливый оратор! - сказала я римлянину.- Я просто в восторге! Почему вы прячетесь под тогой? Почему стоите там, вдалеке, чтобы я вас не рассмотрела? Вы сами-то видели того, кто пьет кровь?"

"Потерпите немного",- ответил он с таким обаянием, что я не смогла заставить себя дальше с ним пререкаться и повернулась к жрецу и жрице.

"А почему вы не устроите засаду этому черному обгорелому существу,- спросила я,- этому слабаку? Я слышу в голове голоса. Но до меня доходят только слова женщины, предупреждающие об опасности. Это женский смех. Мне пора идти. Я хочу добраться до дома. Мне нужно кое-что сделать, но прежде хорошенько все обдумать. Мне пора".

"Я защищу вас от врага",- повторил римлянин.

"Очаровательно,- ответила я.- Если вы можете защитить меня, почему вы не устроите засаду тому, кто пьет кровь? Поймайте его в сеть гладиаторов. Вонзите в него пять трезубцев. Вы впятером вполне сможете его удержать. Вам только нужно не выпускать его, пока не встанет солнце,- лучи Амон-Ра его убьют. Может быть, понадобится два дня, даже три, но он умрет. Сгорит, как я сгораю во сне. А вы, телепат, что же вы не поможете?"

Я резко замолчала, потрясенная. Голова у меня шла кругом Откуда такая уверенность? Почему я так небрежно произношу имя Амон-Ра, как будто верю в него? Я едва знакома с этими баснями.

"То существо знает, когда мы его ждем.- сказали жрец и жрица.- Ему известно, когда приходит высокий друг, и он не появляется. Мы бдительны, терпеливы, мы думаем, что больше его не увидим, но он опять приходит. А теперь еще вы со своими снами..."

Я погрузилась в яркое, ослепительное воспоминание из сна. Я была мужчиной. Я спорила и ругалась. Я отказывалась подчиняться приказу. Плакала женщина. Я дралась с теми, кто пытался меня остановить. Но я не предвидела, что, убегая, попаду в пустыню, где не смогу найти укрытие.

Если остальные и разговаривали, я этого не замечала. Я слышала, как плачет женщина во сне, царица в оковах, она тоже пьет кровь.

"Ты должен испить из источника",- сказал человек из сна. Но он - не человек. И я - не человек. Мы - боги. Мы - Те, Кто Пьет Кровь. Поэтому-то меня и уничтожило солнце. Силой более могущественного бога. Под отточенным фрагментом воспоминания лежало несколько слоев сна.

Я пришла в себя, точнее, осознала присутствие остальных, лишь когда кто-то вложил мне в руки чашу вина. Я отпила. Отличное вино, из Италии, оно меня освежило, но я моментально устала. Если выпить еще, я слишком устану по дороге домой. Мне нужны силы.

"Уберите это,- попросила я. Я взглянула на жрицу.- Как я уже говорила, во сне я была одной из них. Они хотели, чтобы я испила от царицы. Ее называли Источником! Они говорили, что она разучилась править. Все это я уже рассказывала".

Жрица разразилась слезами и отвернулась, опустив узкие плечи.

"Я была из тех, кто пьет кровь,- сказала я,- я испытывала жажду крови. Послушайте, я не любительница кровавых жертвоприношений. Что вам известно? Царица Изида действительно находится где-то в этом храме, закованная в цепи?.."

"Нет!" - вскричал жрец.

Жрица повернулась ко мне, вторя его возмущенным опровержениям

"Ладно, но вы сказали, что давно известны легенды о том, что она существует в материальной форме. И как вы думаете, что происходит? Она вызвала меня, чтобы помочь тому обгорелому слабаку? Почему меня? Как я ему помогу? Я - смертная женщина. Воспоминания о сне про прошлую жизнь не наделяют меня новой силой. Слушайте! Я же сказала, ко мне безмолвно обращался женский голос, еще и часа не прошло, там, на Форуме, и женщина говорила: "Это я тебя вызвала",- я сама слышала, и она клялась, что не потерпит, если меня у нее похитят. Потом подходит смертный человек, представляющий для меня большую опасность, чем любые мысленные беседы. Но голос меня о нем предупреждал! Мне не нужна ваша таинственная египетская религия. Я отказываюсь сходить с ума. Это вы, все вы и особенно талантливый телепат, должны найти ту тварь, пока она не принесла еще больше неприятностей. А сейчас позвольте мне уйти".

Я встала и направилась к выходу. У меня за спиной раздался ласковый голос римлянина:

"Вы действительно пойдете ночью одна, прекрасно зная, что вас ждет - что враг хочет убить вас, что вы почерпнули из снов знания, способные привлечь к вам того, кто пьет кровь?"

Манера речи высокого телепата изменилась до такой степени, что я едва не рассмеялась.

"Я иду домой!" - твердо заявила я.

Все на свой лад взмолились:

"Останьтесь в храме!"

"Ни за что,- ответила я.- Если сны вернутся, я их для вас запишу".

"Ну как можно так глупо себя вести?" - с вежливым нетерпением обратился ко мне римлянин. Такое впечатление, что это он - мой брат!

"Это уже непростительная дерзость,- сказала я.- Разве правила вежливости не распространяются на магов и телепатов? - Я посмотрела на жреца, и жрицу.- Кто же он все-таки такой?"

Я вышла, они последовали за мной. Я поспешила к двери.

При свете я смогла рассмотреть лицо жрицы.

"Мы знаем только, что он наш друг. Прошу вас, послушайтесь его совета. Храм видел от него только добро. Он приходит читать наши египетские книги. Он скупает их в лавках, едва они приходят по морю. Он мудр. Вы же видите, он читает мысли".

"Вы обещали мне сопровождение охраны",- напомнила я.

"Я пойду с вами",- услышала я голос римлянина, но не знала, где он находится. В большом зале его не было.

"Приходите жить в храм Изиды, и вас никто не тронет",- сказал жрец.

"Я не вполне подхожу для жизни на территории храма,- ответила я как можно более смиренным и благодарным тоном.- Я вас сведу с ума за неделю. Пожалуйста, откройте дверь".

Я выскользнула на улицу. Я чувствовала, что вернулась из темного, заросшего паутиной коридора в римскую ночь, к римским колоннам и римским храмам.

Я обнаружила, что Флавий прижался к соседней колонне и пристально смотрит вниз. Четверо факельщиков столпились вокруг нас, очень встревоженные.

Рядом стояли и стражи храма, но они держались у дверей, как Флавий.

"Госпожа, вернитесь!" - прошептал Флавий. У подножия лестницы стояла группа римских солдат в полном военном облачении, в шлемах, с отполированными выпуклыми нагрудниками, в коротких красных плащах и туниках. Смертоносные мечи были при них, словно они собрались на битву. В свете жаровен храма поблескивали бронзовые шлемы.

Боевое облачение - в городе! Только щитов не хватает. И кто ими командует?

Рядом с командующим стоял мой брат Люций. Он оделся в боевую красную тунику, но не взял ни нагрудника, ни меча. Свернутая тога переброшена через левую руку. Он вымылся, его волосы блестели, весь его вид свидетельствовал о богатстве. Один украшенный драгоценными камнями кинжал брат носил возле локтя, другой - на поясе.

"Вот она! - воскликнул Люций, указывая на меня дрожащей рукой.- Из всей семьи она одна избежала приказа Сеяна. Она участвовала в заговоре против жизни Тиберия, но благодаря взяткам сумела сбежать из Рима!"

Я быстро оглядела солдат. Двое азиатов, но остальные - немолодые римляне, шесть человек. О боги, должно быть, они считают меня Цирцеей!

"Возвращайтесь,- сказал мой дорогой, верный Флавий,- просите убежища".

"Спокойно,- сказала я.- Это сделать никогда не поздно".

Самое главное - это командующий, я увидела, что он старше остальных, старше моего брата Антония, но моложе моего отца. Густые седые брови, безупречно выбрит.

Он гордился своими боевыми шрамами - на щеке и на бедре. Он устал до предела и периодически встряхивал головой, чтобы прояснить зрение,- глаза покраснели от напряжения.

Руки загорелые, мускулистые. Это означало, что в жизни он знал лишь войну - войну и еще раз войну. "Приговор распространяется на всю семью. Ее следует казнить на месте!" - заявил Люций.

Я обдумывала стратегию, как сам Цезарь. И, спустившись на пару ступеней, поспешила заговорить.

"Вы легат, не так ли? Как вы, должно быть, устали! - Я взяла его ладонь в обе руки.- Вы служили не под началом Германика?"

Он кивнул. Первый удар - в цель!

"Мои братья сражались с Германиком на севере,- сказала я.- А Антоний, старший брат, дожил до того, чтобы после триумфального шествия в Риме рассказать нам о костях, найденных в Тевтобургском лесу.

"О госпожа, если бы вы видели - целое поле костей, целая армия попала в засаду и осталась гнить".

"У меня двое братьев погибли в той битве. Попали в шторм на Северном море".

"Госпожа, то была невиданная катастрофа, но неужели вы думаете, что варварский бог Тор мог напугать нашего Германика?"

"Ни за что. А вы прибыли сюда с полководцем?"

"Я его везде сопровождал - с севера, от берегов Эльбы, до юга - до истоков реки Нил".

"Просто чудо, трибун, но вы так устали, посмотрите на себя, вам необходимо выспаться. А как знаменитый легат Гней Кальпурний Пизон? Почему он так долго не мог успокоить город?"

"Потому что его здесь нет, госпожа, и он не осмеливается вернуться. Кто говорит, будто он поднимает мятежи в Греции, кто говорит, что он сбежал, дабы спасти свою жизнь".

"Да прекратите вы ее слушать!" - заорал Люций.

"Его и в Риме никогда особенно не любили,- сказала я.- А вот Германика мои братья любили, его восхвалял мой отец".

"В самом деле, но дали бы нам еще хоть год - всего год, госпожа! - мы бы навсегда потушили огонь кровавого выскочки, короля Арминия! Или даже быстрее! Вы говорили о Северном море. Мы сражались везде".

"О да, в лесной чащобе, но расскажите мне, сир, вы были там, когда нашли потерянный штандарт легионов полководца Вара? Это правдивая история?"

"Ах, госпожа, когда в воздух подняли того золотого орла, солдаты кричали так, как вы и не слыхивали".

"Эта женщина - отъявленная лгунья и предательница!" - орал Люций.

Я повернулась к нему.

"Ты слишком далеко заходишь! Мое терпение на исходе. Ты хотя бы знаешь номера легионов полководца Вара, попавших в засаду в Тевтобургском лесу? Вряд ли! Седьмой, восьмой и девятый".

"Да, верно,- согласился легат.- А ведь мы могли полностью стереть с лица земли те племена! Империя дотянулась бы до Эльбы! Но по какой-то причине - а в моем положении о причинах не спрашивают - император Тиберий отозвал нас обратно".

"Хм-м-м... А потом он будет осуждать вашего любимого начальника за поездку в Египет".

"Госпожа, Германик ездил в Египет не для того, чтобы перехватить власть. Он поехал туда из-за голода".

"Да, а Германика к тому моменту объявили Imperium Majus всех провинций Востока!"- сказала я.

"И сколько возникло проблем! - воскликнул легат.- Вы не представляете себе дух и обычаи тамошних солдат, но наш полководец не дремал! Услышав о голоде, он отправился прямо в Египет".

"И вы поехали с ним?"

"Все мы, его сторонники. В Египте он наслаждался созерцанием старых памятников. Я тоже".

"Ах, как чудесно. Непременно расскажите мне о Египте! Знаете, я, будучи дочерью сенатора, не могу поехать в Египет, как и сами сенаторы. А мне бы так хотелось..."

"Это почему же, госпожа? - спросил легат.

"Она вам лжет! - ревел Люций.- Всю ее семью убили!"

"По очень простой причине, трибун,- ответила я легату.- Никакой государственной тайны здесь нет. Рим крайне зависит от египетского зерна, и император не может допустить, чтобы страна попала под контроль могущественного предателя. Несомненно, вы, как и я, выросли в страхе перед новой гражданской войной?"

"Я доверился нашим полководцам",- сказал легат.

"И были совершенно правы. Ведь от Германика вы не видели ничего, кроме верности?"

"Истинная правда. Ах, Египет. Какие там храмы, какие статуи!"

"А поющие статуи,- сказала я.- Вы видели, гигантских мужчин и женщин, поющих на рассвете?"

"Да, госпожа, я их сам слышал,- энергично закивал он.- Сам слышал этот звук. Волшебство. Египет весь волшебный!"

"Понимаю..."

По моему телу пробежала дрожь. Я увидела сразу два образа: высокий римлянин в тоге и обгоревшее, коварное существо! Пандора, не отвлекайся!

"А в храме Рамзеса Великого,- продолжал легат,- один из жрецов читал нам надписи на стене. Сплошные победы и битвы. Мы все смеялись, потому что, госпожа, ничто в жизни не меняется".

"А легат Пизон - вы верите этим слухам? Мы можем свободно говорить о слухах, это же не действия?"

"Здесь его все презирают! - сказал легат.- Он был плохим солдатом, только и всего! А Агриппина Старшая, возлюбленная жена Германика, направляется в Рим с прахом полководца. Она официально обвинит легата перед сенатом!"

"Да, очень мужественный шаг, но так и следовало поступить. Если целые семьи будут осуждать без суда и следствия, мы окажемся во власти тирана, не так ли? А ты, наш дружелюбный безумец, ты не согласен? - Люций лишился дара речи. Он побагровел.- А в Тевтобургском лесу,- нежно добавила я,- на мрачной арене нашего поражения, вы видели разбросанные кости наших потерянных легионов?"

"Своими руками хоронил, госпожа! - Легат поднял обветренные ладони.- А кто скажет, чьи кости наши, а чьи - не наши?. Там еще стояла платформа трусливого фискала, госпожа, с которой тот гнусный длинноволосый неряха отдал приказ принести наших людей в жертву своим языческим богам".

Со стороны солдат послышались невнятные звуки, означавшие согласие.

"Я была еще маленькой,- сказала я,- когда пришла весть о засаде против полководца Вара. Но я помню, нашего божественного императора Августа - он в знак траура отрастил волосы, он бился головой о стену и кричал: "Вар, верни мне мои легионы!"".

"Вы и впрямь видели его в таком состоянии?"

"О, много раз, однажды вечером он обсуждал при мне свои идеи, о которых так часто говорят,- что Империя не должна стремиться к дальнейшему расширению своих границ. Ей следует наводить порядок на собственной территории".

"Значит, Цезарь Август все-таки так говорил!" - задумчиво произнес легат.

"Он о вас заботился,- ответила я.- Сколько лет вы сражаетесь? У вас есть жена?"

"О, как же мне хочется домой! - воскликнул легат.- Теперь, когда пал мой полководец. Моя жена поседела, как и я. Я с ней вижусь, когда езжу в Рим на парады".

"Да, при Республике обязательная служба длилась шесть лет, а сейчас сколько нужно драться? Двенадцать лет? Двадцать? Но кто я такая, чтобы критиковать Августа, которого я любила точно так же, как любила отца и покойных братьев?"

Люций видел, что происходит. Он заговорил, брызгая слюной:

"Трибун, прочтите мой указ о неприкосновенности! Прочтите!"

Легат выглядел раздраженным.

Мой брат постарался извлечь максимум из своих ораторских способностей, иными словами - самую малость:

"Она лжет. Она осужденная. Ее семья мертва. Меня призвали свидетельствовать перед Сеяном, так как они пытались убить самого императора Тиберия!"

"Вы обернулись против своей собственной семьи?" - спросил легат.

"О, не утомляйтесь еще и из-за этого,- сказала я.- Этот человек изводит меня весь день. Он выяснил, что я здесь одна, женщина, наследница, и считает, что мы находимся на какой-то нецивилизованной заставе Империи, где без доказательств можно выдвинуть обвинение против дочери сенатора. Дорогой мой безумец,- повернулась я к брату,- обрати внимание: Юлий Цезарь даровал Антиохии муниципальный статус меньше чем сто лет назад. Здесь квартируют легионы, не так ли?"

Я посмотрела на легата, а тот в свою очередь смерил взглядом моего дрожащего брата.

"Что это за указ о неприкосновенности? - спросила я.- На нем стоит имя Тиберия?"

Не успел Люций среагировать, как легат выхватил у него свиток и протянул его мне. Чтобы развернуть документ, мне пришлось убрать руку с кинжала.

"А, Сеян из преторианской гвардии! Так я и знала. Наверное, император вообще об этом не подозревает. Трибун, а вы знаете, что дворцовые гвардейцы получают в полтора раза больше, чем легионеры? А теперь у них появились делатории, наделенные правом обвинять людей в преступлениях за треть собственности осужденного!"

Легат внимательно рассматривал моего брата, чьи недостатки при свете проявились еще ярче: трусливая осанка, трясущиеся руки, бегающий взгляд, растущее отчаяние, исказившее надутые губы. Я повернулась к Люцию.

"Сумасшедший, кем бы ты ни был, ты сознаешь, чего ты просишь у закаленного и мудрого римского воина? А если бы он поверил в твою ложь? Что стало бы с ним, когда из Рима справились бы о моем местонахождении и распоряжении моим состоянием?"

"Сир, эта женщина - предательница! - закричал Люций.- Клянусь честью..."

"Какой еще честью?" - едва слышно спросил солдат, не сводя с Люция глаз.

"Если бы в Риме так легко было бы расправиться со старыми семьями, как просит вас этот человек, зачем бы вдове Германика просить суда в сенате?"

"Их всех казнили,- сказал мой брат самым торжественным тоном, явно не замечая, какое впечатление производят его слова,- всех до одного, потому что они составили заговор против Тиберия, а мне даровали указ о неприкосновенности и право выезда за то, что я, как велел мне долг, донес на них делаториям и Сеяну, с которым говорил лично!"

Легат постепенно осознавал вероятные последствия.

"Господин,- обратилась я к Люцию,- у вас есть при себе документ, удостоверяющий вашу личность?"

"Я в нем не нуждаюсь,- ответил Люций.- Тебя ждет смерть".

"Как и вашего отца? - спросил легат,- как вашу жену? У вас были дети?"

"Бросьте ее в тюрьму и напишите в Рим! - заявил Люций.- Вот увидите, я говорю правду!"

"А где будешь ты, кто бы ты ни был, пока я сижу в тюрьме? Разграбишь мой дом?"

"Стерва! - вскричал Люций.- Вы что, не видите, что это все женские пакости, она просто отвлекает ваше внимание!"

Солдаты были шокированы, лицо легата выражало отвращение. Флавий приблизился ко мне.

"Офицер,- спросил Флавий с непоколебимым достоинством,- что мне позволено сделать от имени моей госпожи против этого ненормального?"

"Опять выражаетесь, господин,- строго сказала я Люцию,- не испытывайте мое терпение".

Легат взял Люция за локоть. Правая рука Люция потянулась к кинжалу.

"Да кто вы такой? - спросил легат.- Один из делаториев? Вы говорите мне, что донесли на всю свою семью?"

"Трибун,- сказала я, самым нежным образом прикасаясь к его руке,- корни моего отца восходят к Ромулу и Рему. У нас чисто римское происхождение. Моя мать тоже была дочерью сенатора. Этот человек говорит прямо-таки... ужасные вещи".

"Похоже на то,- сказал легат, прищурившись, рассматривая Люция.- Где ваши друзья, ваши спутники? Где вы живете?"

"Не смейте ничего со мной делать!" - сказал Люций.

Легат взглянул на руку Люция, лежавшую на кинжале.

"Вы готовы обнажить против меня кинжал?" - спросил легат. Люций явно терял уверенность.

"Зачем вы приехали в Антиохию? - спросила я у Люция.- Привезли яд, убивший Германика?"

"Арестуйте ее!" - заорал Люций.

"Нет, я сама в свои обвинения не верю. Даже Сеян не вложил бы орудие предательства в руки такого мелкого негодяя, как вы! Ну же, что у вас имеется при себе, что связывало бы вас с этой семьей, с этим указом о неприкосновенности, вышедшим, по вашим словам, из-под пера Сеяна?"

Люций окончательно растерялся.

"У меня, безусловно, нет вещей, связывающих меня с вашими дикими, кровавыми сагами и легендами",- сказала я.

Легат перебил меня.

"Вас ничто не связывает с этим именем?"

Он взял у меня из рук указ о неприкосновенности.

"Абсолютно ничто,- сказала я, ничто, кроме этого безумца, разглагольствующего об ужасах и пытающегося заставить мир поверить, что наш император потерял рассудок. Он один связывает меня со своим кровавым заговором без свидетелей и улик и выкрикивает против меня оскорбления".

Легат свернул указ о неприкосновенности.

"А вы здесь с какой целью, госпожа?" - прошептал он.

"Жить в мире и спокойствии,- тихо ответила я.- Жить в безопасности под надежной охраной Рима".

Теперь я знала, что выиграла битву. Но этого мало, нужно закрепить победу. Я сделала новый ход.

Я медленно потянулась к кинжалу и медленно вытянула его из ножен.

Люций сразу отпрыгнул. Он обнажил кинжал и кинулся на меня. Его встретили удары легата и по меньшей мере двоих солдат.

Он повис на их клинках, истекая кровью, глаза его блуждали, он было заговорил, но рот заливала кровь. Он широко раскрыл глаза и опять попытался что-то сказать. Солдаты выдернули кинжалы, и его скрюченное тело упало на мощеную площадь у лестницы.

Моего брата Люция постигла милосердная смерть. Я взглянула на него и покачала головой. Легат посмотрел на меня. Я поняла, что наступил важный момент.

"Скажите, трибун,- спросила я,- что отделяет нас от длинноволосых варваров-северян? Разве не закон? Письменный закон? Закон традиций? Не правосудие? Не ответственность мужчин и женщин за свои поступки?"

"Да, госпожа",- ответил он.

"Знаете,- перешла я на почтительный тон, воззрившись на кипу крови, одежды и плоти, лежавшую на камнях,- я видела нашего великого императора Цезаря Августа в день его кончины".

"Видели? Правда?"

Я кивнула.

"Когда не осталось сомнений в том, что ему суждено умереть, мы поспешили к нему с несколькими близкими друзьями. Он надеялся положить конец слухам, способным вызвать беспорядки в столице. Он послал за зеркалом и расчесал волосы. Его посадили в постели. А когда мы вошли в его покои, спросил, разве плохо, по нашему мнению, сыграл он свою роль в комедии жизни.

Его мужество привело меня в восхищение! Но он не остановился на этой шутке, а произнес театральную реплику, которой заканчивают пьесы: "Если я принес вам радость, будьте добры, выразите свою благодарность и тепло попрощайтесь со мной". Я могла бы рассказать еще многое, но..."

"О, прошу вас",- взмолился легат.

"Почему бы и нет? Мне рассказывали, что император как-то отозвался о Тиберии, своем избранном наследнике, следующим образом: "Бедный Рим, как медленно будут жевать его эти сонные челюсти!""

Легат улыбнулся.

"Но никого больше не было",- едва слышно произнес он.

"Благодарю вас за помощь, трибун. Вы позволите мне достать из кошелька сумму, достаточную для того, чтобы угостить вас с солдатами хорошим обедом?.."

"Нет, госпожа, я не допущу, чтобы обо мне или о моих людях говорили, будто нас подкупили. Что касается покойника... Вам о нем еще что-нибудь известно?"

"Только то, что его телу самое место в реке".

Солдаты засмеялись.

"Доброй вам ночи, прекрасная дама",- сказал легат.

И я ушла прочь через черную площадь в сопровождении своего верного одноногого Флавия, окруженная факельщиками.

Только тогда меня охватила дрожь. Только тогда все мое тело покрылось капельками пота.

Едва мы углубились в непроницаемую тьму небольшого переулка, я сказала:

"Флавий, распусти факельщиков. Не нужно им знать, куда мы направляемся".

"Госпожа, но у меня нет фонаря".

"Ночь звездная, луна почти полная. Смотри! К тому же за нами следуют люди из храма!"

"Да?" - спросил он. Он расплатился с факельщиками, и они побежали к началу улицы.

"Да. За нами кое-кто наблюдает. К тому же благодаря освещенным окнам и небесному свету мы прекрасно все увидим - тебе не кажется? Я устала, я так устала!"

Я пошла вперед, постоянно сдерживая шаг и напоминая себе, что Флавию за мной не угнаться. Я расплакалась.

"Скажи мне что-нибудь, ты же так разбираешься в философии,- просила я на ходу, пытаясь хоть как-то остановить слезы.- Скажи мне, почему злодеи так глупы? Почему среди плохих людей так много круглых дураков?"

"Госпожа, я думаю, что среди плохих людей и умных немало,- ответил Флавий.- Но никогда мне не доводилось слышать такого образца ораторского искусства, будь то из уст человека плохого или хорошего, как тот, что представили мне сегодня ваши таланты".

"Я в восторге, что ты понял - это было всего лишь искусство. Риторика. Подумать только, у нас были одни и те же учителя, одна и та же библиотека, один и тот же отец..."

Голос у меня прервался.

Он осторожно положил мне руку на плечо, и на этот раз я не приказала ему отойти. Я позволила ему поддержать меня. Мы пошли быстрее.

"Нет, Флавий,- сказала я,- большая часть зла исходит от круглых дураков, так, по крайней мере, было у меня. По-настоящему коварный злодей встречаются редко. Большая часть бед в мире начинается с людей неумелых, с тупых и никчемных дураков. С недооценки тех, кто рядом с тобой! Посмотри, что произошло с Тиберием! Посмотри, что происходит с проклятым Сеяном! Можно посеять повсюду семена недоверия и заблудиться в выросшем поле..."

"Мы дома, госпожа",- перебил меня он.

"Ох, слава богам, ты знаешь, где он! Я бы его даже не заметила".

Через несколько секунд он вложил ключ в замок и повернул. В воздухе стоял устойчивый запах мочи, вполне характерный для переулков древних городов. Фонарь отбрасывал тусклый луч на деревянную дверь. Свет плясал в потоке воды, что лился в фонтан из львиного рта.

Флавий несколько раз постучал. Мне показалось, что женщины, открывающие внутреннюю дверь, плакали.

"О господи, что еще? - спросила я.- Я буквально засыпаю на ходу. Выясни, что там такое, и разберись".

Я прошла в дом.

"Госпожа! - отчаянно кричала одна из девушек, ее имени я не помнила.- Я его не впускала! Клянусь, я не отпирала дверь! У меня даже нет ключа от ворот. Мы готовили для вас дом!"

Она всхлипывала.

"Да о чем ты говоришь?" - спросила я.

Но, не успев даже закончить вопрос, все поняла. Увидела боковым зрением. Я повернулась и обнаружила, что в моей заново обставленной гостиной сидит высокий римлянин. Он удобно расположился в позолоченном деревянном кресле, закинув ногу на ногу.

"Все в порядке, Флавий,- сказала я.- Я его знаю".

Я его действительно знала. Потому что это был Мариус. Мариус, высокий кельт. Мариус, очаровавший меня в детстве. Мариус, которого я почти узнала в погруженном во мрак храме. Он моментально поднялся.

Я застыла в темноте на краю атрия.

Он подошел ко мне и прошептал:

"Моя прекрасная Пандора!"

Глава 7

Он остановился совсем близко, но до меня не дотронулся.

"Ну пожалуйста",- прошептала я.

Я потянулась поцеловать его, но он отодвинулся. По комнате были расставлены лампы. Он держался в тени.

"Мариус, ну конечно, Мариус! А ты и на день не стал старше, чем в моем детстве. У тебя светится лицо, а глаза... Ах, какие у тебя красивые глаза! Если бы я могла, то спела бы тебе хвалу под аккомпанемент лиры".

Флавий медленно удалился, забрав с собой расстроенных девушек. Он не издал ни звука.

"Пандора,- сказал Мариус,- хотелось бы мне обнять тебя, но по определенным причинам я не могу это сделать, и ты не должна прикасаться ко мне; дело не в том, что я не хочу, но я не тот, за кого ты меня принимаешь. Во мне ты видишь не печать молодости; это настолько далеко от юношеских надежд, что я только начинаю понимать, какие меня ждут мучения".

Он внезапно отвел глаза. И поднял руку, прося о молчании и терпении.

"Там эта тварь,- сказала я.- Обгоревший кровопийца".

"Не надо сейчас думать о снах,- резко произнес он.- Подумай о нашей молодости. Я полюбил тебя, когда ты была еще десятилетней девочкой. Когда тебе исполнилось пятнадцать, я просил твоей руки у твоего отца".

"Да, правда? Он никогда мне не рассказывал!"

Он опять посмотрел в сторону. Покачал головой.

"Обгоревший",- сказала я.

"Этого я и опасался. Он следовал за тобой от храма! О, Мариус! Какой же ты глупел! Ты сыграл ему на руку. Но он не так хитер, как думает".

"Мариус, это ты посылал мне сны?"

"Нет, что ты! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы защитить тебя от меня самого".

"А от старых легенд?"

"Не делай поспешных выводов, Пандора. Я знаю, твоя невероятная сообразительность сослужила тебе хорошую службу в истории с твоим мерзким братом Люцием и благородным легатом. Но не стоит слишком много думать о... о снах. Сны ничего не значат, сны пройдут".

"Значит, сны исходят от него, от гнусного обгорелого убийцы?"

"Не представляю себе! - сказал он.- Но не думай об образах. Не засоряй ими свой разум".

"Он читает мысли,- сказала я,- совсем как ты".

"Да. Но ты можешь закрывать свои мысли. Это ментальный фокус. Ты научишься. Сможешь ходить, заперев душу в металлическую шкатулку, лежащую у тебя в голове".

Я вдруг поняла, что он очень переживает. От него веяло невероятной печалью.

"Такого допускать нельзя!" - настаивал он.

"О чем ты, Мариус? Ты говоришь о женском голосе, ты..."

"Нет, помолчи".

"Не буду молчать! Я докопаюсь до правды!"

"Ты должна следовать моим указаниям!"

Он сделал шаг вперед, чтобы взять меня за руки, как мой отец, но передумал.

"Нет, это ты должен мне все рассказать",- сказала я.

Меня изумила белизна его кожи - идеально чистой, без единого пятнышка. Его глаза горели каким-то неестественным блеском. Нечеловеческим.

Только теперь я во всей красе разглядела его длинные волосы. Он действительно стал похож на своих предков - кельтов. Волосы доходили до плеч. Они отливали золотом, ярко-желтые, как кукуруза, и завивались мягкими волнами.

"Ты посмотри на себя! - прошептала я.- Ты не живой человек!"

"Нет, это ты посмотри в последний раз, потому что ты уезжаешь!"

"Что? - сказала я.- В последний раз? О чем ты говоришь? Я только приехала, составила планы, освободилась от брата! Я никуда не уезжаю. Ты хочешь сказать, что ты от меня уезжаешь?"

На его лице отразилось ужасное страдание, мужественная мольба, которой я никогда в мужчинах не встречала, даже в отце, который так быстро действовал в свои последние минуты в нашем римском доме, словно всего лишь отправлял меня на важную встречу.

Глаза Мариуса подернулись кровью! Это слезы - его глаза мокры от слез! Нет! Это те же слезы, что и у великолепной царицы во сне, которая плакала, прикованная к трону, и запачкала себе щеки, горло и одежду.

Он попытался все отрицать. Он покачал головой, но понял, что меня уже не переубедить.

"Пандора, когда я увидел, что это ты,- сказал он,- когда ты пришла в храм, и я увидел, что это тебе снятся кровавые сны, я был вне себя. Я должен отправить тебя отсюда, подальше от опасностей".

Я отгородилась от его чар, от ауры его красоты. Я стала смотреть на него хладнокровным взглядом и, слушая его речи, отмечала все детали - от блеска глаз до манеры поведения и жестов.

"Тебе придется немедленно покинуть Антиохию,- сказал он.- Я останусь с тобой на ночь. Потом ты возьмешь с собой своего верного Флавия и двух девушек - они честны, забирай их с собой - и в течение дня успеешь уехать очень далеко, никто за тобой не проследит! Пока не говори, куда ты направишься. Все это ты сможешь обсудить в порту, утром. Денег у тебя много".

"Даже не мечтай, Мариус, я никуда не поеду! От кого именно мне, по-твоему, нужно скрываться? От плачущей царицы на троне? Или от обгорелого бродяги? Первая вызывает меня на расстоянии многих миль, в открытом море. Она предостерегает меня о брате-злодее. Со вторым я запросто расправлюсь. Я его не боюсь. Я знаю, что он из сна, я знаю, что его обожгло солнце, я сама пришпилю его к стене на солнце.- Он молчал и покусывал губу.- Я сделаю это ради нее, ради царицы из сна".

"Пандора, я тебя умоляю".

"Бесполезно,- сказала я.- Ты думаешь, я так далеко ехала, чтобы снова бежать? А голос женщины..."

"Откуда ты знаешь, что тебе снится именно царица? В этом городе могут быть и другие мужчины или женщины, пьющие кровь. И всем им нужно одно и то же".

"А ты их боишься?"

"Я их ненавижу! Но я должен держаться от них подальше, чтобы они не получили того, что хотят".

"Ага, все ясно",- откликнулась я.

"Нет, не ясно!" - Мариус вдруг нахмурился. Такой яростный - само совершенство!

"Ты - один из них, Мариус. Ты невредим. Тебя не обожгло. Им нужна твоя кровь, чтобы исцелиться".

"Как тебе только в голову такое пришло?"

"В моем сне царицу называли Источником".

Я налетела на него и заключила в объятия! Он оказался поразительно сильным, твердым, как дерево! Никогда еще я не видела у мужчины таких жестких мускулов! Я положила голову ему на плечо, и щека, прижавшаяся к моему затылку, была холодной!

Он ласково обнял меня обеими руками, погладил по волосам, освободил их от всех шпилек и позволил им рассыпаться по спине. Я ощущала покалывание во всем теле.

Жесткий, такой жесткий, но никакого биения жизни. Нежные, приятные жесты, лишенные тепла человеческой крови.

"Дорогая моя,- тихо сказал он,- источник твоих снов мне неизвестен, но я знаю следующее: ты защитишься и от меня, и от них. Ты никогда не войдешь в эту легенду, что слагается стих за стихом, как бы ни менялся мир! Я этого не допущу".

"Так объясни мне. Я не буду помогать, пока ты мне все не объяснишь. Ты знаешь, как страдает царица во сне? У нее такие же слезы, как у тебя. Смотри! Это кровь! У тебя пятна на тунике! Она здесь, царица? Это она меня вызвала?"

"А что, если так, и она хочет наказать тебя за ту прошлую жизнь, что снилась тебе во сне - когда ее держали в оковах злые боги?"

"Нет,- сказала я.- У нее иные намерения. Кроме того, я отказалась делать то, что велели темные боги во сне. Я не стала пить из Источника. Я убежала, поэтому и умерла в пустыне".

Он со вздохом воздел руки. И отошел. Он отвернулся к темному перистилю. Только звезды освещали деревья. Я увидела, что от дальней столовой на другом конце дома исходит слабое свечение.

Я посмотрела на него, думая, какого он высокого роста, какая у него прямая спина, как твердо стоят ноги на мозаичном полу. Благодаря лампам его светлые волосы казались еще великолепнее.

Он заговорил очень тихо, но я тем не менее отчетливо расслышала его слова:

"Как же случилась эта глупость?"

"Какая глупость? - спросила я и подошла к нему.- Мое присутствие здесь, в Антиохии? Я тебе расскажу. Отец устроил мне побег, вот я ..."

"Нет, нет, я о другом. Я хочу, чтобы ты жила, жила в безопасности, под защитой, чтобы ничто тебе не угрожало, чтобы ты цвела, как тебе и положено. Твои лепестки даже по краям еще не увядают, а твоя дерзость только усиливает твою красоту! Ты столько знаешь, так владеешь ораторским искусством, что у твоего брата не осталось ни шанса. Ты очаровала солдат и своим превосходством превратила их в своих рабов, ни разу не вызвав у них возмущения. У тебя впереди долгие годы жизни! Но я должен придумать, как обеспечить твою безопасность. Это самое главное. Тебе придется днем покинуть Антиохию".

"Жрец и жрица называли тебя "другом храма". Они говорили, что ты умеешь читать старые рукописи. Они говорили, ты скупаешь все египетские книги, попадающие в порт. Зачем? Если ты ищешь ее, царицу, то ищи ее через меня, потому что это она меня вызвала - она сама так сказала".

"Во сне она не говорила! Ты не знаешь, чей это голос! Что, если сны действительно имеют отношение к переселению душ? Что, если у тебя была прошлая жизнь? А ты приходишь в храм, вокруг которого бродит отвратительный древний бог, ты в опасности. Ты должна уехать отсюда, от меня, от того раненого охотника - я сам его найду".

"Ты не говоришь мне всего, что знаешь? Что с тобой случилось, Мариус? Что случилось? Кто совершил с тобой это чудо? Ты весь светишься. Это не маска; свет исходит изнутри!"

"Проклятие, Пандора! Неужели ты думаешь, что я хотел сократить свою жизнь и продлить свою судьбу на целую вечность?"

Он мучился. Он посмотрел на меня, не желая продолжать, и я на один невыносимый миг почувствовала, как ему больно и одиноко.

На меня нахлынула волна страданий долгой вчерашней ночи, когда меня вдруг осенило, насколько бессодержательны все религии и символы веры, а сама попытка хорошо жить виделась мне не больше чем ловушкой для глупца.

Внезапно он обхватил меня руками, застав врасплох, крепко обнял, нежно потерся щекой о мои волосы и поцеловал меня в голову. Шелковистый, отполированный, невыразимо ласковый...

"Пандора, Пандора, Пандора! - повторял он.- Прекрасная девочка выросла в чудесную женщину".

Я обнимала твердое изваяние самого замечательного мужчины в моей жизни; я обняла его и на сей раз услышала четкое, ритмичное биение сердца. Я приложила ухо к его груди.

"О, Мариус, если бы я только могла крепко прижаться к тебе и отдохнуть! Если бы я только могла отдаться на твое покровительство. Но ты же меня отталкиваешь! Ты не обещаешь охранять меня, ты предписываешь мне бежать, скитаться, переживать новые кошмары, обрекаешь на новые тайны и отчаяние. Нет, я не могу! - Я отвернулась от его ласк. Я чувствовала, что он целует мои волосы.- Не говори, что я больше тебя не увижу! Неужели ты думаешь, что в довершение ко всему остальному я смогу вынести и это? Я здесь совсем одна - и кого же я встречаю? Того, кто оставил в моем детском сердце такой отпечаток, что мне до сих пор отчетливо видны все детали, как на монете превосходной чеканки. А ты говоришь, что мы больше не увидимся, что мне нужно уехать!"

Я повернулась к нему.

В его глазах читалось вожделение. Но он взял себя в руки. Тихим голосом, с улыбкой на губах он признался:

"Как же я восхищался твоей беседой с легатом! Я уж думал, вы вдвоем спланируете полное покорение германских племен.- Он вздохнул.- Ты должна обрести хорошую жизнь, богатую жизнь, жизнь, питающую и душу, и тело".

К его лицу прилила краска. Он посмотрел на меня, на мою грудь, на бедра, на лицо. Он стыдился своего чувства и пытался его скрыть. Вожделение...

"Ты все еще мужчина?" - спросила я.

Он не ответил. Но его лицо застыло.

"Ты никогда до конца не поймешь, кто я такой!"

"Да, но не мужчина! Я права? Не мужчина".

"Пандора, ты намеренно надо мной насмехаешься. Почему? Зачем тебе это?"

"Это превращение, допуск к тем, кто пьет кровь; оно не добавило к твоему росту ни дюйма. А в других местах хоть дюйм прибавился?"

"Пожалуйста, прекрати",- взмолился он.

"Захоти меня, Мариус. Скажи, что хочешь. Это видно. Подтверди словами. Что тебе стоит?"

"Ты меня до бешенства доводишь! - сказал он. Его лицо покраснело от гнева, он так плотно сжал губы, что они побелели.- Благодари богов, что не хочу! Не настолько, чтобы предать любовь ради краткого кровавого экстаза".

"А люди из храма - ведь они не знают, кто ты на самом деле?"

"Нет!"

"И ты не откроешь мне свое сердце?"

"Никогда. Ты меня забудешь, сны померкнут. Держу пари, что сам заставлю их померкнуть, своими молитвами. Так я и сделаю".

"Что за благочестивая политика! - сказала я.- И что даровало тебе такие милости древней Изиды, которая пила кровь и называлась Источником?"

"Не говори так - это чистейшей воды ложь. Ты же не можешь быть уверена, что царица в твоем сне - это Изида. Что ты узнала их этих страшных снов? Сама подумай. Ты узнала, что царица была пленницей богов, которые пили кровь, что она вынесла им приговор. В них жило зло. Подумай. Вспомни сон. Ты сочла их порочными, порочными тогда, и порочными же считаешь сейчас. В храме ты уловила запах зла. Я знаю. Я наблюдал за тобой".

"Да. Но в тебе зла нет, Мариус,- и не пытайся доказать мне обратное! У тебя тело как мрамор, ты пьешь кровь, но как бог - не от зла!"

Он собирался возразить, но снова остановился. Он искоса посмотрел в окно. Потом медленно повернул голову и обвел взглядом крышу перистиля.

"Что - рассвет, - спросила я,- лучи Амон-Ра?"

"Никогда не встречал человека с такой способностью сводить с ума! - сказал он.- Если бы я на тебе женился, ты быстро бы отправила меня в могилу. И избавила бы меня от этого".

"От чего "этого"?"

Он подозвал Флавия, который все время держался неподалеку и все слышал.

"Флавий, я уже ухожу,- сказал он.- Приходится. Но ты ее охраняй. Когда спустится ночь, я появлюсь снова, как только смогу. Если вдруг кто-то опередит меня, какой-нибудь страшный на вид противник, весь в шрамах, бей мечом в голову. В голову, запомнил? И, конечно, не сомневаюсь, что твоя госпожа сама сумеет себя защитить".

"Да, господин. Мы должны уезжать из Антиохии?"

"Думай что говоришь, мой верный грек,- сказала я.- Я здесь хозяйка. Мы никуда не уезжаем".

"Постарайся убедить ее собраться",- попросил Флавия Мариус и посмотрел на меня.

Наступила долгая пауза. Я поняла, что он читает мои мысли. Меня пробрала дрожь, как от приближения сна. Я увидела, что его глаза прояснились. В лице что-то оживилось. Полная ужаса, я стряхнула с себя сон. Испытывать ужас не по мне.

"Все между собой связано,- пробормотала я,- сны, храм, то, что ты здесь, то, что они позвали тебя на помощь. Кто ты такой, белый бог, посланный на землю охотиться за темными убийцами? А царица жива?"

"О, как жаль, что я не такой бог! - сказал он.- Я стал бы им, если бы мог. В одном я уверен - больше не будут создавать тех, кто пьет кровь. Пусть кладут цветы на алтарь у базальтовой статуи!"

Я почувствовала такой прилив любви, что неожиданно сама к нему подбежала.

"Возьми меня с собой, куда бы ты ни шел!"

"Не могу!" - ответил он. Он моргнул, как будто у него заболели глаза, и не поднимал головы.

"Утренний свет, да? Ты такой же, как они".

"Пандора, когда я приду к тебе, будь готова оставить этот дом!" - И с этими словами Мариус исчез.

Исчез - и все. Его больше не было ни в моих объятиях, ни в гостиной, ни в доме.

Я повернулась и медленно побрела по затененной гостиной. Я оглядела фрески на стенах: счастливые танцующие фигуры, увенчанные цветами и лаврами,- Бахус со своими нимфами, слишком скромно прикрытыми для такой буйной компании!

Ко мне обратился Флавий:

"Госпожа, меч, найденный мной среди ваших вещей - могу я держать его наготове?"

"Да, и кинжалы в изобилии, и огонь - не забудь огонь. Он бежит от огня.- Я вздохнула. Откуда я знаю? Знаю. И хватит об этом.- Но, Флавий,- я обернулась к нему,- до наступления темноты он не придет. От ночи осталась всего одна полоска. Мы можем оба спать до тех пор, пока небо не станет фиолетовым.- Я поднесла руку ко лбу.- Я пытаюсь вспомнить...."

"Что, госпожа?" - спросил Флавий. В сравнении с Мариусом он отнюдь не проигрывал - просто был другого сложения, но не менее изящного, и с теплой человеческой кожей.

"Приходил ли когда-нибудь сон днем? Или всегда ночью? Ох, я засыпаю, они меня зовут. Флавий, поставь мне в ванну светильник. Нет, я иду спать. Я просто падаю. Ты можешь посторожить?"

"Да, госпожа".

"Смотри, звезды практически погасли. Интересно, Флавий, каково это - когда тобой восхищаются только по ночам, когда люди живут при свете ламп и свечей? Когда тебя знают и описывают только в глубокой ночи, когда все дневные дела завершились?!"

"Я поистине никогда не видел более находчивой женщины,- сказал он.- Как вы вершили правосудие над обвинявшим вас человеком!"

Он взял меня за руку, и мы направились к спальне, где я утром одевалась.

Я его любила. Целая жизнь, полная кризисов, не заставила бы меня полюбить его сильнее.

"Вы не будете спать в главной кровати, в столовой?"

"Нет,- сказала я.- Она предназначена для демонстрации семейной жизни, а семейной жизни у меня больше не будет. Я хочу выкупаться, но засыпаю на ходу".

"Я могу разбудить девушек".

"Нет, в постель. Спальня готова?"

"Да".- Он вел меня за собой. Все еще было довольно темно. Мне показалось, что я услышала шорох. И поняла, что мне померещилось.

В комнате стояла кровать с маленькой лампой возле нее, а на кровати лежало мягкое-мягкое гнездо из подушек в восточном стиле. Я упала в него, как персиянка. И тут же начался сон.

Мы, пьющие кровь, стояли в просторном храме. Должно быть, в темноте. Мы видели в темноте, как умеют делать это некоторые животные. У нас была бронзовая кожа - или загорелая, или золотистая. Все мы были мужчинами.

На полу лежала царица и кричала. Белая кожа. Чисто белая. А длинные волосы - черные. Корона украшена рогами и солнцем! Корона Изиды. Это богиня! Чтобы удерживать ее на месте, потребовалось по пятеро мужчин с каждой стороны. Она мотала головой из стороны в сторону, в глазах сиял божественный огонь.

"Я - ваша царица! Не смейте! - Безупречно белая кожа; с каждым криком ее голос становился все более отчаянным и умоляющим.- Великий Озирис, спаси меня от них! Спаси меня от богохульников! Спаси меня от нечестивцев!"

Жрец рядом со мной усмехнулся.

Царь сидел на троне без движения. Но она молилась не царю. Она молилась другому Озирису.

"Держите крепче".

Еще двое ухватили ее за лодыжки.

"Пей! - велел мне жрец.- Встань на колени и пей ее кровь. Более сильной крови, чем у нее, в мире не существует. Пей".

Она тихо заплакала.

"Чудовища..., не дети, а демоны!" - всхлипывала она.

"Не буду",- решительно отказалась я.

"Давай! Ты должен получить ее кровь!".

"Только не против ее воли. Только не так. Это же Мать Изида!"

"Это наш Источник, наша пленница!"

"Нет",- сказала я.

Жрец подтолкнул меня вперед. Я опрокинула его на пол. И взглянула на царицу.

Она смотрела на меня так же безразлично, как и на остальных. У нее было нежное лицо, изящно накрашенное. Гнев не исказил ее черты. Тихим, полным ненависти голосом она обратилась к нам:

"Я вас всех уничтожу. Однажды утром я убегу и выйду на солнце, и тогда вы все сгорите! Все сгорите! Как сгорю я! Потому что я - Источник! Зло, живущее во мне, сгорит и потухнет в каждом из вас - навсегда! Иди, жалкий птенец,- сказала она мне.- Делай что тебе говорят. Пей и жди моей мести.

На востоке поднимется бог Амон-Ра, я пойду прямо к нему и умру от его смертоносных лучей. Я совершу огненное жертвоприношение, чтобы уничтожить каждого, кого породила, каждого, кого изменила моя кровь! Жадные распутные боги, использующие нашу силу ради выгоды!"

Потом сон претерпел чудовищное преобразование. Она поднялась на ноги. В свежем убранстве она казалась девственно чистой. Вокруг нее загорались факелы - один, два, три... и еще, и еще,- они пылали, словно к ним поднесли огонь, и ее окружило пламя. Боги исчезли. Она улыбнулась и поманила меня к себе. Она наклонила голову; она подняла на меня глаза, и ее белки заблестели. Она улыбнулась. Коварно. Я с криком проснулась.

Я лежала в постели. В Антиохии. Горела лампа. Меня поддерживал Флавий. Его выпрямленная нога из слоновой кости сияла на свету. Я увидела блики на резных пальцах.

"Обними меня, держи! - сказала я.- Мать Изида! Обними меня! Долго я спала?"

"Несколько секунд".

"Нет, не может быть!"

"Солнце только что встало. Не хотите выйти, полежать под его теплыми лучами?"

"Нет!" - закричала я.

Он еще крепче сжал меня своими теплыми, нежными руками.

"Моя прекрасная госпожа, вам просто приснился дурной сон. Я буду спать рядом, а вот и кинжал".

"Да, да, пожалуйста, прошу тебя, Флавий, не отпускай меня. Обними меня",- рыдала я.

Я легла, он устроился рядом, положив на меня руку. Я открыла глаза. И снова услышала голос Мариуса:

"Благодари богов, что не хочу! Не настолько, чтобы предать любовь ради краткого кровавого экстаза".

"О боги! Флавий! - вскричала я.- Кожа! Неужели моя кожа горит? - Я начала подниматься.- Погаси свет! Погаси солнце!"

"Нет, госпожа, у вас прекрасная кожа, как всегда. Ложитесь. Давайте я вам спою".

"Да, спой..."

Я слушала его песнь - это Гомер, это Ахиллес и Гектор... Мне понравилось, как он ее пел, в каких местах делал паузы,- я представляла себе этих героев, высокие стены обреченной Трои, и мои веки потяжелели. Я уплывала вдаль. Я отдыхала.

Он положил руку мне на голову, чтобы не пускать туда сны, как будто пытаясь поймать их в свои сети. Он пригладил мне волосы, и я вздохнула.

Перед моим мысленным взором возник Мариус, я увидела сияние его кожи. Так похоже на царицу, а слепящий блеск глаз точно такой же, как у нее.

Я вновь услышала его голос:

"Проклятие, Пандора, неужели ты думаешь, что я хотел сократить свою жизнь и продлить свою судьбу на целую вечность?"

И перед тем как окончательно погрузиться в беспамятство, я вдруг отчетливо осознала никчемность всякой борьбы. Лучше быть просто дикими зверями - как львы на арене.

Глава 8

Я проснулась. Я слышала пение птиц. Я не могла ничего толком понять. Я высчитала, что сейчас, должно быть, все еще утро, середина утра. Я босиком прошлепала в соседнюю комнату и вышла в перистиль, прошла по выложенному плитами краю сада и посмотрела на голубое небо. Солнце еще не достигло зенита.

Я отперла засов и - по-прежнему босиком - направилась к воротам. У первого же встречного - жителя пустыни с длинным покрывалом на голове - я спросила:

"Сколько времени? Полдень?"

"О нет, госпожа,- ответил он.- До полудня еще далеко. Вы проспали? Вам повезло".

Он кивнул и пошел дальше.

В гостиной горела лампа. Войдя туда, я увидела, что лампа стоит на письменном столе, подготовленном для меня слугами.

Я нашла на нем и чернила, и перья, и чистые листы пергамента. Я села и записала о снах все, что смогла вспомнить, напрягая глаза в полумраке, при свете жалкой лампы. Он совсем не походил на свет, наполнявший сад перистиля.

Я так поспешно водила пером по пергаменту, что у меня заболела рука. Я подробно описала последний сон, факелы, улыбку царицы, ее зов.

Кончено. Все это время я раскладывала страницы по полу, чтобы просохли. Ветра не было - ни дуновения, так что им ничто не угрожало. Я собрала их вместе.

Прижимая к груди записи, прошла к самому краю сада, чтобы взглянуть на голубое небо. Голубое и чистое.

"Ты накрываешь собой этот мир,- сказала я.- И не меняешься, за исключением одного источника света, а он то восходит, то заходит. И тогда наступает ночь с обманчивыми, соблазнительными узорами!"

"Госпожа! - За моей спиной возник совершенно сонный Флавий.- Вы почти не спали. Вам нужно отдохнуть. Возвращайтесь в постель".

"Иди, принеси мне сандалии, быстрее".

И как только исчез он, исчезла и я - миновала ворота и пошла вперед как можно быстрее.

На полпути до храма Изиды я осознала, как неприятно ходить по грязным улицам босиком. Я поняла, что на мне надеты мятые льняные платья, в которых я спала. Волосы струились по спине. Но я не замедлила шаг.

Я была в приподнятом настроении - уже не та беспомощная женщина, что убегала из дома отца, и не раздраженная римлянка, которой угрожала опасность, когда Люций указывал на. меня солдатам. Меня не охватывал страх, как во сне, когда мне улыбалась царица. Меня не трясло, как при пробуждении.

Я шла вперед. Меня захлестнула невероятная драма, и я досмотрю ее до последнего действия.

Мимо проходили люди - утренние работники, старик с кривой палкой. Я их едва замечала.

Тот факт, что они обращали внимание на мои распущенные волосы и измятые платья, доставлял мне даже некоторое холодное наслаждение. Мне стало интересно, что значит полностью удалиться от цивилизации и никогда больше не волноваться о положении пояса или шпильки, спать на траве, ничего не бояться!

Ничего не бояться! Как это прекрасно!

Я дошла до Форума. На рынках царило оживление, повсюду попрошайничали нищие Во все стороны несли занавешенные носилки. Под колоннами портиков вели уроки философы. Я слышала странные звуки, свойственные гавани,- наверное, это бросали грузы, я не поняла. Пахло Оронтом. Я надеялась, что где-то в нем плавает тело Люция.

Я поднялась по ступенькам и оказалась в храме Изиды.

"Мне нужно встретиться с верховным жрецом и жрицей",- сказала я.

Я прошла мимо смущенной, девственного вида молодой женщины и оказалась в боковой комнате, где они разговаривали со мной накануне. Стола не было. Только диван. Я направилась в другую комнату. Стол. Свитки.

Я услышала поспешные шаги. Ко мне подошла жрица. Она уже накрасилась и надела парик с украшениями. Вид ее меня больше не шокировал.

"Мне приснился еще один сон,- сказала я, указывая на аккуратно сложенные на столе листы.- Смотрите - я для вас все записала".

Появился жрец. Он приблизился к столу и посмотрел на листки.

"Прочитайте каждое слово. Прочитайте при мне. Будьте свидетелями на случай, если со мной что-нибудь случится".

Жрец и жрица стояли напротив меня, жрец аккуратно брал в руки лист за листом, пока не перевернул всю пачку.

"Я словно переселившаяся душа,- сказала я.- Она хочет добиться от меня то ли признания, то ли услуги, не знаю, но она жива! Она не просто статуя".

Они уставились на меня.

"Ну? Что вы на это скажете? К вам все приходят за советом".

"Но госпожа,- обратился ко мне жрец,- мы не можем это прочесть".

"Как это? Почему?"

"Это самый древний и сложный вариант рисуночного письма!"

"Что?!"

Я посмотрела на страницы. И увидела только мои собственные слова, мысли, изливавшиеся на бумагу. Я не могла сосредоточить взгляд на форме букв.

Я подняла последнюю страницу и прочла вслух:

"Она коварно улыбалась, вселяя в меня страх".

Я протянула им листок.

Они решительно покачали головами в знак несогласия. Внезапно послышался шум толчеи, и в комнату вошел Флавий, запыхавшийся, покрасневший. Его допустили в комнату. В руках он держал мои сандалии. Он лишь мельком взглянул на меня и с явным облегчением прислонился к стене.

"Иди сюда,- сказала я. Он повиновался.- Посмотри на эти страницы, прочти - разве это написано не по-латыни?"

Застенчиво вошли двое рабов, они поспешно омыли мне ноги и завязали сандалии. Флавий рассматривал страницы.

"Это древнеегипетские письмена,- сказал Флавий.- Более древних я еще не видел. В Афинах это стоит целое состояние!"

"Я только что их написала! - сказала я, переводя взгляд со жреца на жрицу.- Вызовите своего высокого друга-блондина. Приведите его сюда. Телепата, того, кто умеет читать старые рукописи".

"Не получится, госпожа".

Жрец и жрица беспомощно переглянулись.

"Почему? Где он? Он приходит только после наступления темноты? - спросила я. Оба кивнули.- А когда он покупает книги, книги о Египте, то делает это тоже при свете ламп? - спросила я, хотя заранее знала ответ. Они вновь растерянно переглянулись.- Где он живет?"

"Госпожа, мы не знаем. Пожалуйста, не пытайтесь его найти. Он придет, как только померкнет свет. Вчера ночью он предупредил нас, что вы ему очень дороги".

"Вы не знаете, где он живет? Ладно..." - сказала я, вставая и собирая в лачку листы, мои замечательные древние письмена.

"Ваш обгорелый,- спросила я, выходя из комнаты, - ваш убийца, пьющий кровь. Он приходил вчера ночью? Оставил подношение?"

"Дa,- ответил жрец с униженным видом.- Госпожа Пандора, отдохните и откушайте".

"Да,- согласно кивнул мой верный Флавий,- непременно".

"Ни за что!" - решительно возразила я.

Схватив страницы, я пересекла главный зал и подошла к двери, не обращая внимания на их просьбы.

Я вышла на жаркую улицу. Флавий следовал за мной. Жрец и жрица умоляли нас остаться.

Я осмотрела огромный рынок. Лучшие книготорговцы собирались на дальнем левом краю Форума. Я направилась через площадь.

Флавий старался не отставать.

"Госпожа, прошу вас" Куда мы идем? Вы не в себе!"

"Ты прекрасно знаешь, что я совершенно в здравом уме,- ответила я.- Ты сам его видел вчера ночью".

"Госпожа, подождите его в храме, как он просил",- уговаривал Флавий.

"Зачем? С какой стати я буду это делать?"

Многочисленные книжные лавки торговали рукописями на разных языках.

"Египет, Египет! - выкрикнула я по-латыни и по-гречески.

Повсюду было шумно - много покупателей и продавцов. На каждом прилавке - сочинения Платона и Аристотеля. Целая кипа копий автобиографии Августа Цезаря, созданной им в последние годы жизни.

"Египет!" - снова крикнула я. Торговцы указали на старые свитки. Фрагменты...

Навесы хлопали на ветру. Я заглядывала в одно помещение за другим - там рядами сидели рабы, переписывающие книги, макающие в чернила перья, они не осмеливались хоть на миг оторвать взгляд от работы.

Снаружи, в тени, тоже сидели рабы - они писали письма под диктовку простых горожан. Вокруг царила суета.

В одну из лавок вносили сундуки. Появился владелец, пожилой мужчина.

"Мариус,- сказала я.- Я от Мариуса, высокого блондина, он приходит к вам в лавку только по ночам".

Мужчина ничего не ответил.

Я вошла в следующую лавку. Здесь все было египетским - не только развернутые для обозрения свитки, но и фрагменты картин на стенах, куски известняка, хранящие профили царей и цариц, ряды баночек, фигуры из каких-то давно разграбленных гробниц. Как же египтянам нравилось вырезать маленькие деревянные фигурки!

И там я увидела как раз такого человека, какого искала,- истинного антиквара. Он очень неохотно поднял седую голову от книги - рукописи на современном египетском языке.

"Для Мариуса ничего нет? - спросила я, входя в лавку. На каждом повороте путь мне преграждали сундуки и коробки.- Знаете высокого римлянина Мариуса, он изучает древние рукописи, покупает самые ценные из них? Вы же знаете, о ком я говорю. Блондин с на редкость голубыми глазами. Он приходит по ночам; вы ради него не закрываете лавку".

Человек кивнул. Он бросил взгляд на Флавия и сказал, подняв брови:

"Какая чудесная у вас нога из слоновой кости.- Образованный грек. Отлично.- Греческая, восточная, идеально светлого цвета".

"Я пришла от имени Мариуса",- заявила я.

"Как он и просил, я все для него оставляю,- ответил человек, пожимая плечами.- Я ничего не продаю, пока не предложу Мариусу".

"Не сомневаюсь. Я пришла от его имени.- Я огляделась по сторонам.- Могу я присесть?"

"О, прошу вас, простите",- сказал человек и указал на крепкий сундук.

Флавий в задумчивости остался стоять. Хозяин уселся обратно за заваленный стол.

"Жаль, что у меня нет нормального стола. Где раб? Я помню, где-то было вино. Я просто... Я читал совершенно потрясающую историю!"

"Надо же,- сказала я.- Ну а теперь посмотрите-ка сюда!"

Я протянула ему страницы.

"Бог мой, но это же превосходная копия,- сказал он,- да совсем свежая! - Он что-то зашептал. Многие слова были ему знакомь!.- Мариус очень заинтересуется. Здесь идет речь о легендах Изиды, он как раз их и изучает".

Я мягко забрала рукопись.

"Это я для него написала!"

"Вы написали?"

"Да, но, видите ли, я хочу сделать ему сюрприз, подарок! Что-нибудь новенькое, чего он еще не видел".

"Ну, такого у меня много".

"Флавий, деньги".

"Госпожа, у меня их нет".

"Это неправда, Флавий, ты не ушел бы из дому без ключей и без денег. Давай сюда".

"О, я открою вам кредит, раз это для Мариуса,- сказал старик.- Хм-м-м, видите ли, на этой неделе на рынок поступило несколько египетских вещиц. Это все из-за голода в Египте. Полагаю, людям приходится продавать. Никогда не знаешь, откуда появится египетская рукопись. Но вот он..."

Он протянул руку и вынул из ниши между пыльными деревянными полками хрупкий папирус.

Он почтительно положил его на стол и очень аккуратно развернул. Папирус хорошо сохранился, но обтрепался на краях. Если с ним обращаться небрежно, он просто развалится.

Я встала, чтобы заглянуть ему через плечо. У меня закружилась голова. Я увидела пустыню и какое-то поселение - хижины, крытые пальмовыми листьями. Я едва удержалась, чтобы не зажмуриться.

"Вот, - сказал старик, - самый старый египетский манускрипт, который мне довелось увидеть!

Ну, не падайте, дорогая. Обопритесь на мое плечо. Возьмите мой табурет".

"Нет, не нужно,- ответила я, разглядывая буквы. Я прочла вслух: - "Моему повелителю Нармеру, царю Верхнего и Нижнего Египта, и кто же те враги мои, что говорят, будто я поступаю не по справедливости? Когда Ваше Величество замечало за мной несправедливость? Я, напротив, всегда стремлюсь сделать больше, чем от меня требуется или ожидается. Когда я не выслушивал каждое слово обвиняемого, дабы судить его по справедливости, как угодно вашему величеству?..""

Я замолчала. Голова кружилась... Беглое воспоминание... Я была ребенком и поднималась вместе со всеми в горы над пустыней, чтобы попросить бога Озириса, кровавого бога, заглянуть в сердце преступника.

"Смотри",- велели мне те, кто меня сопровождал.

Бог был мужчиной идеальной наружности, с бронзовой кожей, светящейся в лунном свете, он взял осужденного и медленно выпил его кровь. Женщина, стоявшая рядом со мной, прошептала, что бог вынес свой приговор и исполнил его, а дурная кровь будет очищена и возродится в другом человеке - и не принесет больше зла.

Я постаралась изгнать видение, ощущение захлестывающих воспоминаний. Флавий очень забеспокоился и обнял меня за плечи.

Я зависла между двумя измерениями. Я смотрела на яркие солнечные лучи, падающие на камни Форума и одновременно жила в другом месте - молодой человек бегом взобрался на холм, объявляя меня невиновной.

"Вызовите старого кровавого бога! Он заглянет в сердце моего мужа и увидит, что тот лжет. Я никогда не ложилась с другим".

О прекрасная тьма, приходи, мне нужно, чтобы ты окутала горы, потому что днем кровавый бог спит в своем укрытии, иначе Ра, бог солнца, найдет его и из зависти уничтожит.

"Потому что она всех покорила,- прошептала я, имея в виду царицу Изиду.- Флавий, держи меня".

"Держу, госпожа".

"Вот так".- Старик помог усадить меня на табурет.

Египетская ночь наполнилась звездами. Я видела их не менее отчетливо, чем лавку в полуденной Антиохии. Я видела звезды и знала, что победила. Бог будет править.

"О, прошу тебя, сойди с горы, возлюбленный наш Озирис, загляни в сердце моего мужа и в мое сердце, и если ты сочтешь, что я не права, то я отдам тебе свою кровь, клянусь!"

Он вышел! Вот он, каким я видела его в детстве, когда жрецы Ра еще не запретили старый культ.

"Справедливости, справедливости, справедливости!" - распевала толпа. Тот человек, что был моим мужем, съежился, когда бог указал на него пальцем в знак осуждения.

"Дайте мне эту дурную кровь, я заберу ее,- сказал бог.- Потом верните мои подношения. Не будьте трусами перед лицом богатых жрецов. Вы стоите перед богом".

Он по очереди показывал на селян и произносил его или ее имя. Он знал, чем занимается каждый из нас. Они читал мысли! Он оскалился и показал свои клыки.

Видение растаяло. Я разглядывала обычные предметы, словно в них скрывались и жизнь, и яд.

"О боги! - воскликнула я с выражением неподдельного страдания в голосе.- Мне нужно добраться до Мариуса. Немедленно!"

Услышав об этом, Мариус посвятит меня в истину. У него не будет другого выхода.

"Наймите для своей госпожи носилки,- сказал Флавию старый книготорговец.- Она переутомилась, да и дорога в гору слишком длинная".

В гору? Я вскинула голову. Этот человек знает, где живет Мариус! Я быстро изобразила новый обморок, наклонив голову, и с усталым жестом сказала:

"Прошу вас, благородный господин, объясните моему управляющему, как добраться до его дома".

"Ну конечно. Я знаю два коротких пути, один немного потруднее. Мы все время доставляем Мариусу книги".

Во взгляде Флавия читался ужас.

Я постаралась подавить улыбку. Все шло намного лучше, чем я рассчитывала. Но воспоминания о Египте измотали меня, оставили в сердце раны. Я ненавидела виды пустыни и горы, мысли о кровавых богах. Я поднялась, собравшись уходить.

"Розовая вилла на самой окраине города,- объяснял старик.- Прямо у городской стены, над рекой, последний дом. Когда-то это был деревенский дом, он раньше стоял за стеной. Он расположен на каменной насыпи. Но днем вам никто не откроет ворота Мариуса. Все знают, что он любит спать, а ночью заниматься,- такая уж у него привычка. Книги мы оставляем мальчикам".

"Он мне обрадуется",- сказала я.

"Скорее всего - да, раз вы это написали",- ответил старик.

И мы ушли. Солнце стояло в зените. Площадь наводнили покупатели. Навстречу нам шли женщины с корзинами на голове. Храмы процветали. Пробираться сквозь толпу в нужном направлении было нелегко, но забавно - настоящая игра.

"Ну же, Флавий",- нетерпеливо торопила я.

Просто пытка - приноравливаться к медленному шагу Флавия, взбираясь на холм, с каждым поворотом оказываясь все ближе к цели.

"Вы же понимаете, что это чистое безумие! - говорил Флавий.- Днем он бодрствовать не может, вы уже доказали это и себе, и мне! Мне, недоверчивому афинянину, и себе, циничной римлянке! Что мы делаем?"

Мы продвигались все выше, минуя один роскошный дом за другим. Запертые ворота. Лай сторожевых собак.

"Поторапливайся. Сколько еще мне слушать твои лекции? Ах, вон он, смотри, любимый мой Флавий. Розовый дом, последний дом. А Мариус шикарно устроился. Взгляни-ка на стены и ворота".

Наконец я положила руки на железные решетки. Флавий рухнул на траву посреди тропы. Он совершенно выдохся. Я дернула за звонок.

На стены опускались тяжелые ветви деревьев. Сквозь сетку листьев я различила фигуру, показавшуюся на высокой галерее второго этажа.

"Вход воспрещен!" - крикнули мне.

"Мне нужно увидеться с Мариусом,- сказала я.- Он меня ждет! - Я сложила руки рупором и закричала: - Он хочет, чтобы я пришла! Он просил меня прийти!"

Флавий пробормотал короткую молитву.

"Ох, госпожа, надеюсь, вы знаете этого человека лучше, чем знали собственного брата".

Я засмеялась.

"Их нельзя сравнивать,- сказала я.- Прекрати жаловаться".

Фигура исчезла. Я услышала топот бегущих ног. Наконец передо мной появились два юных мальчика, почти дети, безбородые, с длинными черными кудрями, в очень красивых, отороченных золотом туниках. На вид - халдеи.

"Открывайте ворота, быстро!" - приказала я.

"Госпожа, я не могу впустить вас,- сказал тот, что был побойчее.- Никого нельзя впускать в дом, пока не придет Мариус. Таков приказ".

"Откуда придет?" - спросила я.

"Госпожа, он появляется когда пожелает, и тогда он принимает кого захочет. Госпожа, пожалуйста, назовите свое имя, и я передам ему, что вы заходили".

"Либо ты откроешь ворота, либо я перелезу через стену",- решительно заявила я.

Мальчики пришли в ужас.

"Нет, госпожа, нельзя!"

"Ну? Кричать и звать на помощь будете?" - спросила я.

Оба раба в изумлении уставились на меня. Какие хорошенькие. Один чуть повыше другого. У обоих - изящные браслеты.

"Так я и думала,- сказала я.- Кроме вас, здесь больше никого нет".

Я повернулась и внимательно осмотрела густые заросли плюща, поднимавшегося по оштукатуренному кирпичу. Я подпрыгнула и зацепилась правой ногой за густую сеть как можно выше, одновременно перекинув руки за стену.

Флавий поднялся с травы и помчался ко мне.

"Госпожа, умоляю вас, не надо,- твердил он.- Госпожа, это нехорошо, нехорошо! Нельзя просто взять и перелезть к нему через стену".

Слуги лихорадочно переговаривались друг с другом. Кажется, по-халдейски.

"Госпожа, я за вас боюсь! - кричал Флавий.- Как я буду защищать вас от таких, как этот Мариус? Госпожа, он на вас разозлится!"

Я легла животом на стену, переводя дух. Глазам моим открылся большой очаровательный сад. Ах, какие мраморные фонтаны! Оба раба попятились и глазели на меня словно на могущественное чудище.

"Пожалуйста, пожалуйста! - взмолились в один голос мальчики.- Месть его будет страшна! Вы его не знаете! Пожалуйста, госпожа, подождите!"

"Передай мне листы бумаги, Флавий, скорее. У меня нет времени терпеть твое неповиновение!"

Флавий подчинился.

"Но это ошибка, ошибка! - сказал он.- Ничего из этого не выйдет, кроме страшного недоразумения".

Я соскользнула со стены в сад - со всех сторон меня щекотал плотный слой сверкающих листьев - и положила голову на густые скопища бутонов. Пчел я не боялась. Никогда не боялась. Я отдыхала. Я прижала покрепче к себе исписанные страницы. Потом подошла ближе к воротам, чтобы видеть Флавия.

"Я сама справлюсь с Мариусом,- сказала я.- Скажи, ты же захватил с собой кинжал?"

"Да, захватил,- ответил он, приподнимая плащ и показывая мне оружие,- с вашего разрешения, я бы с удовольствием вонзил его себе в сердце, чтобы уж наверняка превратиться в хладный труп, когда сюда явится хозяин дома и обнаружит, что вы буяните в его саду".

"Разрешения не будет. Посмей только. Ты что, не слышал, что было сказано? Ты охраняешь меня не от Мариуса, но от иссохшего хромого демона с обожженной плотью. Он появится с наступлением темноты! Что, если он успеет добраться сюда раньше Мариуса?"

"О боги, помогите мне!" - Он вскинул руки к лицу.

"Флавий, возьми себя в руки. Ты же мужчина! Сколько раз тебе напоминать? Ты следишь за обгоревшим мешком костей, а он слаб. Не забудь, что сказал Мариус. Бей в голову. Ударь в глаза, просто режь его, режь и кричи мне - я приду. А сейчас иди поспи, пока не стемнело. До тех пор он не появится, если он вообще узнает, куда идти! К тому же я уверена, что Мариус его опередит".

Я отвернулась и направилась к открытым дверям виллы. Красивые длинноволосые мальчики залились слезами.

Царящее в саду спокойствие и прохладный воздух ненадолго вытеснили все мои страхи, я чувствовала, что попала в безопасное, гостеприимное в отношении меня место, далеко-далеко от храма, в уютную Тоскану, в наши семейные сады, пышные и густые, как этот сад.

"Позвольте последний раз молить вас покинуть владения этого человека!" - закричал Флавий.

Я игнорировала его просьбу.

Все двери очаровательной виллы были распахнуты настежь - и на верхних галереях, и в нижних проходах. Я слышала шум фонтанов. Лимонные деревья, множество мраморных ленивых, чувственных богов и богинь, окруженных ярко-фиолетовыми или синими цветами. Над клумбой оранжевых бутонов возвышалась статуя Дианы-охотницы из старого, выщербленного мрамора. А там - ленивый Ганимед, полускрытый зеленым мхом, обозначал заросшую тропинку. Вдалеке, на краю бассейна, я увидела обнаженную Венеру, склонившуюся над ванной. В бассейн лилась вода. Повсюду мелькали струи фонтанов.

Мелкие белые лилии совсем одичали. А вот и старые оливковые деревья с восхитительно изогнутыми стволами, на которые так чудесно было забираться в детстве.

Везде чувствовалась пасторальная свежесть, однако природу держали в узде. Штукатурку на доме выкрасили свежей краской, равно как и широко раскрытые деревянные ставни.

Мальчики плакали.

"Госпожа, он очень рассердится!"

"Ну не на вас же,- сказала я, входя в дом. Я ходила по траве и практически не оставляла следов на мраморном полу. - Мальчики, ну хватит плакать! Вам даже не придется умолять его вам поверить. Разве нет? Он прочтет правду в ваших мыслях".

Каждый из них по-своему испугался. Они настороженно взглянули на меня.

Я остановилась прямо за порогом. От дома что-то исходило, не такое громкое, чтобы считаться звуком, скорее, ритмичное волнение, предшествующее звуку. Я уже слышала точно такой же беззвучный ритм. Когда это было? В храме? Когда я впервые вошла в ту комнату, где за экраном прятался Мариус?

По мраморным полам я переходила из комнаты в комнату. В каждой из них ветер играл свисавшими сверху лампами. Их было много. И свечей. Сколько свечей! И лампы на подставках. Надо же, с таким освещением здесь должно быть светло как днем!

Постепенно я осознала, что весь нижний этаж отведен под библиотеку, за исключением неизменной роскошной римской бани и огромного гардероба, заполненного одеждой.

Все остальные комнаты занимали книги. Одни только книги. Конечно, там стояли и диваны, чтобы можно было лечь и почитать, и письменные столы, но каждая стена могла похвастать либо громадной стопкой свитков, либо полками с переплетенными книгами.

Еще я заметила странные двери. Они, по всей видимости, открывались на потайную лестницу. Но на замки они не запирались, а сделаны были из полированного гранита. Я нашла по меньшей мере две такие двери! А одно помещение на первом этаже полностью было выложено камнем, и путь в него преграждали такие же двери, открыть которые не представлялось возможным.

Пока рабы дрожали и всхлипывали, я вышла из дома и поднялась на второй этаж. Пусто. Во всех комнатах совершенно пусто, за исключением той, которая, видимо, принадлежала мальчикам. Их кровати, маленькие персидские алтари и божки, пышные коврики, взбитые подушки и типично восточные витиеватые узоры. Я сошла вниз.

Мальчики уселись у парадного входа, неподвижно, как статуи, подобрав колени, опустив голову, и тихо плакали, наверное постепенно теряя силы.

"Где в этом доме спальни? Где спальня Мариуса? Где кухня? Где святилище домашних богов?"

Один из них тихо потрясенно вскрикнул.

"Спален нет".

"Не сомневаюсь что их, нет",- заметила я.

"Еду нам приносят, - взвыл второй мальчик.- Готовую, самую вкусную. Боюсь, однако, что, сами того не зная, мы уже насладились своей последней трапезой".

"Да бросьте вы. Как он обвинит вас в том, что сделала я? Вы же просто дети - а он добр, не так ли? Держите, положите эти страницы ему на стол и прижмите чем-нибудь, чтобы не разлетелись".

"Да, он очень добр,- сказал мальчик.- Но очень строг в том, что касается его привычек".

Я закрыла глаза. Я опять уловила звук, вторжение звука. Он хочет, чтобы я его услышала? Звук казался безличным, как биение сердца во сне или журчание воды в фонтанах.

Я подошла к большому красивому дивану, обитому тонким шелком с персидским узором. Он был очень широким и, несмотря на то что его старательно расправили, хранил отпечаток мужского тела. На нем лежала подушка, взбитая, свежая, но я заметила вмятину от головы - там, где лежал мужчина.

"Он здесь отдыхает?"

Мальчики, взмахнув кудрями, вскочили на ноги.

"Да, госпожа, это его диван,- сказал тот, что поразговорчивее.- Пожалуйста, прошу вас, не трогайте. Он лежит на нем часами и читает. Госпожа, ну пожалуйста! Он особенно настаивает, чтобы мы как-нибудь в его отсутствие, играючи, не легли на этот диван, хотя во всех остальных отношениях мы вольны делать что хотим".

"Он узнает, даже если вы просто дотронетесь!" - впервые подал голос второй мальчик.

"Я собираюсь на нем поспать,- сказала я. Я легла и закрыла глаза, потом перевернулась на бок и подтянула колени.- Я устала и хочу всего лишь поспать. Впервые за долгое время я чувствую себя в безопасности".

"Неужели?" - спросил мальчик.

"Идите сюда, ложитесь рядом. Принесите себе подушки, чтобы он сначала увидел меня, а потом - вас. Он хорошо меня знает. Где бумаги, которые я принесла,- да, на столе, по ним он поймет, зачем я пришла. Все изменилось. От меня что-то требуется. У меня нет выбора. И нет дороги домой. Мариус поймет. Я пришла к нему для зашиты, пришла, чтобы быть как можно ближе к нему".

Я положила голову на подушку, прямо на отпечаток его головы. И глубоко вдохнула.

"Ветер здесь как музыка,- прошептала я,- слышите?"

Я уснула глубоким сном, сном усталости, и выспалась за все эти дни и ночи. Должно быть, прошло несколько часов. Внезапно я пробудилась. Небо побагровело. Рабы калачиком свернулись у дивана, прямо на полу, как маленькие испуганные зверьки.

Я опять услышала звук, отчетливую пульсацию. Почему-то мне вспомнилось, как в детстве я часто прижималась ухом к груди моего отца. И, услышав биение сердца, я его целовала. Его всегда радовал мой порыв.

Я поднялась, осознав, что еще не до конца проснулась, но это мне не снится. Я нахожусь на прекрасной вилле Мариуса в Антиохии.

Мраморные комнаты переходили одна в другую.

Я дошла до конца, до каменной комнаты. Двери оказались слишком тяжелы. Но внезапно они бесшумно распахнулись, как будто их толкнули изнутри.

Я вошла в величественные покои. Передо мной выросла новая пара дверей. Тоже каменных. Они, должно быть, вели на лестницу, так как дом заканчивался как раз за ними.

Неожиданно и эти двери открылись, как будто отпустили пружину!

Внизу было светло.

За порогом двери располагалась лестница. Из белого мрамора, совсем новая, не истертая ничьими ногами. Все ступени очень гладкие и чистые.

Внизу мягко горели огни, отбрасывая на лестницу причудливые тени.

Здесь звук усиливался. Я закрыла глаза. Вот бы весь мир состоял из этих гладких покоев, в которых объяснялось бы существование всего на свете.

Внезапно послышался крик:

"Госпожа Пандора!"

Я развернулась.

"Пандора, он перелез через стену!"

Мальчики с воплями помчались по дому, вторя крику Флавия:

"Госпожа Пандора!"

Прямо передо мной выросла темнота, она опустилась на меня, отбросив в сторону беспомощных, умоляющих мальчиков. Меня едва не столкнули с лестницы.

Потом я поняла, что нахожусь в лапах обгорелой твари. Я опустила глаза и увидела удерживающую меня черную морщинистую руку, сморщенную, словно старая кожа. В ноздри ударил резкий запах. Я заметила чудовищно тощую, иссохшую ногу, прикрытую чистой тканью.

"Мальчики, несите лампы, поджигайте его! - заорала я. Я отчаянно сопротивлялась, оттаскивая нас обоих подальше от лестницы, но так и не могла высвободиться.- Мальчики, лампы внизу!"

Мальчики цеплялись друг за друга.

"Я тебя поймал!" - нежно произнесло существо прямо мне в ухо.

"Нет, не поймал! - сказала я и резко ударила его правым локтем Он потерял равновесие и с трудом удержался от падения. Но меня не выпустил. В полумраке сверкнула белая туника, он снова обхватил мои руки, практически лишив меня возможности сопротивляться.

"Мальчики, внизу лампы, в них полно масла! - кричала я.- Флавий!"

Существо сжимало меня, как гигантская змея. Я задыхалась.

"Нам нельзя спускаться!" - крикнул один мальчик.

"Не позволено",- добавил второй.

Существо засмеялось мне в ухо низким, глубоким смехом.

"Не каждый одержим такой тягой к бунтарству, как ты, красавица, перехитрившая своего брата на ступенях храма".

Меня потрясло, что столь чистый, четкий голос исходит из тела, сгоревшего до такой степени, что в нем не осталось никакой надежды на жизнь. Я смотрела, как по моей руке двигаются черные пальцы. Потом до моей шеи дотронулось что-то холодное. Я почувствовала, как мне протыкают кожу. Его клыки.

"Нет!" - вскричала я. Я резко дернулась и навалилась на него всем телом - он снова пошатнулся, но не упал.

"Прекрати, сука, а то я тебя убью".

"Что же не убиваешь?" - спросила я. Я вывернулась, чтобы посмотреть ему в лило. Лицо иссушенного пустыней старого трупа, сгоревшее дочерна, с гребешком носа и изогнутыми губами, не способными сомкнуться над белыми зубами,- и два обнаженных клыка.

Его глаза налились кровью, как у Мариуса. На голове - красивая копна черных волос, очень густых, чистых, как будто они выскакивали из-под кожи, обновляясь словно по волшебству.

"Да,- уверенно сказал он.- Все так и было. И очень скоро я получу кровь, которая обновит меня целиком! Я перестану быть мерзким чудовищем, которое ты видишь перед собой. Я стану таким, каким был, пока дураки египтяне не выставили ее на солнце!"

"Хм-м-м, так она сдержала обещание,- сказала я.- Ушла навстречу лучам Амон-Ра, чтобы вы все сгорели".

"Что ты об этом знаешь? За тысячу лет она ни разу не пошевелилась, не заговорила. Когда сдвинули сдерживавшие ее камни, я был уже стар. Она не могла бы уйти на солнце. Она - это великий и священный флакон крови, возведенный на престол источник силы, вот и все,- и я получу ту кровь, которую твой Мариус украл из Египта".

Я размышляла, отчаянно пытаясь найти средство освободиться.

"Ты для меня настоящий подарок,- сказал обгорелый.- Только тебя мне и не хватало, чтобы взяться за Мариуса! Его слабость к тебе и привязанность видны мне, как яркие шелка!"

"Понятно",- откликнулась я.

"Нет, ничего ты не поняла!" - Он за волосы рванул мою голову назад. Я закричала от ярости.

В шею мне вонзились острые зубы. Все тело насквозь пронзила раскаленная проволока.

Я замерла. Я впала в. экстаз и не могла двигаться. Я пыталась сопротивляться, но у меня начались видения. Я увидела его в расцвете сил - золотистый человек Востока в храме черепов. Он был одет в ярко-зеленые шелковые бриджи, на лбу - красивая повязка. Изящные губы и нос. Потом я увидела, как он без какой-либо на то причины воспламенился, услышала крики рабов. Он корчился и крутился в огне, однако при этом не умирал, но страшно мучился.

Я слабела, мысли путались. Из каждой части моего тела в его жалкую оболочку перетекала моя кровь. Я вспомнила отца и его последние, обращенные ко мне слова: "Живи, Лидия!" Я вывернула шею и резко крутанулась, сильно ударив его плечом, а потом толкнула его обеими руками, так что он поскользнулся и упал. Я поставила на него колено. Никак его не оторвешь!

Я потянулась было за кинжалом, но у меня слишком кружилась голова, и к тому же кинжала при мне не было. Оставалось только надеяться на горящие внизу, под лестницей, масляные лампы. Я повернулась, покачнулась, и чудовище снова обеими руками ухватило меня за длинные волосы, рванув назад.

"Ах ты демон!" - вскричала я. Борьба с ним вымотала меня до предела. Он постепенно сжимал меня все крепче и крепче. Я понимала, что еще немного - и он переломает мне руки.

"Итак,- сказал он, вырываясь из моих рук, но по-прежнему крепко прижимая меня к себе,- я достиг своей цели".

Внезапно лестницу залил яркий свет. Внизу, у ступенек, закрепили факел. И появился Мариус.

Он казался совершенно спокойным и смотрел мимо меня, в глаза моего похитителя.

"И что ты теперь собираешься делать, Акбар? - спросил Мариус.- Причини ей вред, напади еще хоть раз - и я убью тебя. Убей ее - и умрешь в мучениях. Отпусти ее, и тогда я позволю тебе убежать".

Он медленно поднимался по ступенькам.

"Ты меня недооцениваешь,- сказало обгоревшее существо,- ты, самодовольный римский скромник, думаешь, я не знаю, что ты держишь у себя царицу и царя, украденных тобой из Египта? Это известный факт. Слухи об этом разнеслись по всему миру - по северным лесам, по диким землям, по странам, о которых ты ничего не знаешь. Ты убил Старейшего, охранявшего царя и царицу, и украл их! Уже тысяча лет, как царь и царица не говорят и не двигаются. Ты увез нашу царицу из Египта. Возомнил себя римским императором? Думаешь, она из тех цариц, кого можно похищать,- как Клеопатру? Клеопатра была греческой шлюхой. А это наша Изида, наша Акаша! Ты - дурак и богохульник. Теперь допусти меня до Акаши. Посмеешь сопротивляться - и эта женщина, единственная из смертных, к кому ты питаешь истинную любовь, умрет".

Шаг за шагом Мариус приближался к нам.

"Акбар, а твои источники не сказали тебе, что именно египетский Старейший, их древний хранитель, собственной персоной выставил царскую чету на солнце? - Он поднялся еще на одну ступеньку.- Они не сказали тебе, что Старейший сам допустил, чтобы солнце нанесло им удар, чтобы начался пожар, уничтожавший нас сотнями, пощадивший лишь древнейших, чтобы они жили, как ты, в агонии?"

Мариус сделал стремительное движение. Клыки глубоко впились мне в шею. Я не могла вырваться. Я опять увидела это существо в былом великолепии, он танцевал в окружении накрашенных женщин, дразня меня своей красотой и унизанными драгоценностями ногами.

Я слышала, что Мариус совсем рядом, но слов разобрать не могла.

Мысленно я представила себе всю глупость ситуации. Я привела к Мариусу эту тварь - но не того ли хотела Мать? Акаша... Древнее имя, написанное на трупах, брошенных на ступени храма. Я знала ее имя. Я знала его из снов.

Я теряла сознание

"Мариус..." - из последних сил позвала я.

Клыки больше не впивались мне в шею; моя голова упала на грудь. Я пыталась бороться с охватывавшей меня невероятной слабостью. Я намеренно представила себе императора Августа, принимавшего нас на смертном ложе.

"Конца этой комедии я не увижу",- прошептала я.

"О нет, увидишь, - раздался рядом спокойный голос Мариуса. Я открыла глаза, а Мариус продолжал, обращаясь уже к моему мучителю: - Акбар, хватит рисковать - ты доказал твердость .своих намерений".

"Не тяни ко мне больше руки, Мариус,- сказала обгоревшая тварь.- Мои зубы ласкают ей шею. Но еще одна капля - и ее сердце замолчит навсегда.

В сгущающемся ночном мраке факел внизу запылал еще ярче. Больше я ничего не видела, факел...

"Акаша",- прошептала я.

Обгорелый сделал глубокий вдох, я почувствовала, как вздымается прижатая ко мне грудь.

"Прекрасная кровь,- сказал он и поцеловал меня в щеку иссохшими, сгоревшими губами. Веки мои опустились. Дышать становилось все труднее. Я не могла открыть глаза. Он продолжал говорить: - Пойми, мне не страшно забрать ее с собой на тот свет, Мариус Ведь если придется умирать от твоей руки, почему бы не взять ее себе в спутницы?"

Его слова доносились до меня издалека, как эхо.

"Возьми ее на руки,- сказал Мариус Он стоял совсем близко.- И неси ее нежно, как будто она - твой единственный, любимый ребенок, и спускайся за мной в святилище. Ты увидишься с Матерью. Преклони колени, и посмотришь, что она тебе позволит!"

Я опять почти потеряла сознание, но слышала смех твари. Он действительно поднял меня, обхватив под коленями; голова моя запрокинулась. Мы спускались по лестнице.

"Мариус,- сказала я,- он слаб. Ты сможешь его убить".

Я невольно уткнулась лицом в грудь обгорелого. Я чувствовала кожей его кости.

"Правда, он очень слаб",- в полубеспамятстве повторила я.

Акаша... Да, таково ее настоящее имя.

"Осторожно, друг мой,- сказал Мариус. - Она умрет - и я тебя уничтожу. Ты чуть не перехитрил сам себя. С каждым ее вымученным вздохом шансы твои уменьшаются. Пандора, прошу тебя, помолчи. Акбар - великий бог, пьющий кровь".

Я почувствовала пожатие холодной твердой руки. Я попыталась поднять голову. Я увидела стоящие в ряд лампы, потрясающие настенные росписи с золотой инкрустацией, затянутый золотой тканью потолок.

Открыты огромные каменные двери. За ними - молельня... Святилище, залитое неровным ритуальным светом; благоухают лилии.

Сжимавший меня кровопийца вскрикнул.

"Мать Изида! - благоговейно произнес он.- О, Акаша!"

Он выпустил меня, поставив на ноги, и меня моментально подхватил Мариус. Покрытое волдырями раненое существо помчалось к алтарю.

Я в изумлении смотрела по сторонам. Однако я умирала. Я не могла дышать. Я падала на пол. Я старалась вдохнуть воздух, но не могла. Я не могла стоять без поддержки Мариуса.

Но что значит покинуть землю со всеми ее несчастьями, когда перед глазами возникает такое видение?!

Они сидели передо мной - великая богиня Изида и бог Озирис. Ее кожа показалась мне бронзовой, не белой, как у бедной пленной царицы в моем сне. Безупречные одеяния из золотой плиссированной ткани в типично египетском стиле. Длинные черные волосы, настоящие, заплетены в косы. Свежая краска на лицах, глаза и ресницы подведены темной тушью, накрашенные губы.

На ней не было никакой короны с рогами и солнечным диском. Однако ожерелье из золота и драгоценных камней было великолепным - блестящее, почти живое.

"Я должна достать корону, вернуть ей корону!" - произнесла я вслух, прислушиваясь к собственному голосу, словно он доносился откуда-то со стороны, давая мне указания.

Мои глаза непроизвольно закрывались. Черная тварь встала перед царицей на колени. Мне было плохо видно. Я чувствовала, как поддерживают меня руки Мариуса, а затем в рот мне хлынула струя горячей крови...

"Нет, Мариус, защити ее! - пыталась сказать я, но слова потонули в потоке крови.- Защити Мать!"

Кровь все лилась и лилась, заполнив мне рот, так что мне пришлось ее проглотить. Я мгновенно почувствовала прилив энергии, вызванный могуществом крови, перетекавшей в мое тело, как стекаются в море реки. Ее было не остановить. Новый поток, словно дикий шторм, заставил реку еще быстрее устремиться по руслу, заполняя каждую частицу плоти своими разрозненными, ломаными грезами.

Передо мной приветственно распахнул двери широкий, полный чудес мир - солнце в густом лесу... Но я на него не смотрела. Я вырвалась.

"Царица... Спаси ее!" - прошептала я. Капает ли кровь с моих губ? Нет, вся она попала внутрь.

Мариус меня не слушал. Мой рот вновь оказался прижатым к окровавленной ране, кровь помчалась еще быстрее. Я почувствовала, как легкие наполняются воздухом. Я ощущала все свое тело - совершенно здоровое, оно больше не нуждалось в поддержке. Кровь освещала меня изнутри, как свет, она воспламеняла мое сердце.

Я открыла глаза. И увидела лицо Мариуса, его золотые ресницы и ярко-голубые глаза. Длинные, разделенные на пробор волосы падали на плечи. Он был лишен возраста; он был богом.

"Защити ее!" - крикнула я, указывая рукой на царицу.

Завеса, всю жизнь висевшая между мной и окружающим миром, наконец исчезла; каждая вещь обрела истинный цвет, настоящую форму, светилась смыслом; царица смотрела прямо перед собой, недвижимая, как и царь. Ничто живое не могло бы намеренно изобразить столь полный покой. Я слышала, как с цветов капает вода. О мраморный пол ударялись крошечные капельки... упал лист. Я повернулась и увидела, что он, крошечный листок, свернулся и катится по камням. Я слышала дуновение ветра под золотым пологом на потолке. Лампы пели мне песню языками пламени.

Мир был соткан из песни, песни-гобелена. Заблестела разноцветная мозаика, но куда-то исчезла ее форма и даже узор. Стены растаяли в облаке цветного манящего тумана, в котором мы могли бродить целую вечность.

И она... Царица Небесная, правящая всем этим с высоты своего непоколебимо неподвижного величия.

Исполнились все самые страстные желания моего детского сердца.

"Она живая, она настоящая, она правит землей и Небесами!"

Царь и царица. Они не шелохнулись. Ничто не отражалось в их глазах. Они на нас не смотрели. И не смотрели на обгоревшее существо, постепенно приближающееся к их трону.

Руки царской четы были унизаны множеством браслетов с замысловатыми надписями. Ладони лежали на бедрах. Привычная поза многих египетских статуй. Но никакая статуя не могла с ними сравниться.

"Корона, ей нужна корона",- сказала я и с поразившей меня саму энергией направилась в ее сторону.

Мариус взял меня за руку. Он пристально наблюдал за продвижением обгорелого существа.

"Она существует с тех времен, когда никаких корон не было,- сказал Мариус,- они для нее ничего не значат".

Сама эта мысль брызнула мне на язык, как сладкий виноград. Конечно, она существует с более ранних времен. Во сне она не носила корону. Ей ничто не угрожает. Мариус охраняет ее безопасность.

"Моя царица,- сказал Мариус за моей спиной.- К тебе пришел проситель. Акбар с Востока. Он желает испить царской крови. Какова твоя воля, Мать?"

Какой у него спокойный голос! Он ничего не боится.

"Мать Изида, позволь мне испить!" - вскричало обгорелое существо.

Оно поднялось, воздело руки и вызвало новое видение танца из своей прежней жизни. На поясе у него висела связка черепов. На шее - ожерелье из почерневших человеческих пальцев! И другое - из черных человеческих ушей! Мерзко и отвратительно, но он, похоже, находил это соблазнительным и эффектным. Внезапно образ исчез. Бог из далеких земель упал на колени.

"Я служу тебе, и всегда служил! Согласно приказу, я убивал только злодеев. Я никогда не отходил от истинного культа!"

Каким хрупким и жалким выглядел этот проситель, каким отвратительным - казалось, его теперь так легко убрать с ее глаз! Я посмотрела на царя Озириса, такого же далекого и безразличного, как и сама царица.

"Мариус,- задала я вопрос,- а где же кукуруза для Озириса? Разве ему не нужна кукуруза? Он же бог кукурузы!"

Меня преследовали видения наших процессий в Риме, поющие люди, приносящие дары.

"Нет, ему не нужна кукуруза",- ответил Мариус и положил руку мне на плечо.

"Они настоящие, они существуют! - кричала я. - Все настоящее! Все изменилось! Все искуплено!"

Обгоревший повернулся и сверкнул на меня глазами. Но я лишилась способности рассуждать. Он вновь обратил взор к царице и потянулся к ее ноге.

Как сверкнули на свету ногти и золотистая плоть под ними! Но она словно окаменела, равно как и царь без короны, и на первый взгляд не имела ни возможности вынести суждение, ни сил.

Внезапно существо подскочило и попыталось ухватить царицу за шею!

Я закричала:

"Бесстыдный, презренный!"

Застывшая правая рука царицы немедленно поднялась, ее ладонь обхватила обгорелый череп и раздавила его, чудовище испустило последний вопль о милосердии, но на одежды царицы уже хлынула кровь. Она подхватила падающее тело и подбросила его в воздух, отчего все его конечности оторвались и попадали на пол, как деревяшки.

Порыв ветра смел в кучу останки, а тем временем с трехногой подставки упала лампа, пролив на них горящее масло.

"Смотри, сердце,- сказала я.- Мне видно сердце. Я вижу, как оно бьется".

Но огонь вскоре захватил и сердце, и изгибающиеся руки, и скрюченные пальцы ног. Останки всколыхнулись, кости заплясали в огне, завертелись в пламени, а потом почернели, истончились, раскололись и тут же рассыпались в прах - все, что было, превратилось в дымящийся пепел и с треском пронеслось по полу.

Снова подул ветер, напоенный дыханием сада, поднял золу и унес прочь, в тень вестибюля, как стаю хрупких крошечных черных насекомых. Я зачарованно наблюдала за происходящим.

Царица вновь сидела в прежней позе, рука лежала на месте. Они с царем смотрели в пустоту, словно ничего и не произошло. Единственным напоминанием осталось пятно у нее на платье.

Их глаза не замечали ни Мариуса, ни меня. В святилище воцарился покой. Только приятный, благоухающий покой. Золотой свет. Я глубоко вздохнула. Я слышала, как масло в лампах превращается в пламя. Мозаики живописали искусно воссозданные фигуры верующих. Я видела, как медленно начинают увядать разнообразные цветы, и их увядание казалось мне лишь новым куплетом в песне их роста, а коричневатые края - лишь новым цветом гаммы, не вступающим в противоречие с прочими блестящими красками.

"Прости меня, Акаша,- тихо сказал Мариус,- что я позволил ему подойти так близко. Я вел себя недостаточно мудро".

Я заплакала. Слезы хлынули потоком, и сквозь них я обратилась к царице:

"Ты вызвала меня сюда! Я сделаю все, что ты захочешь".

Ее правая рука медленно поднялась над бедром, вытянулась, и царица очень мягка изогнула ладонь в манящем жесте из сна, но на этот раз улыбки не было, ее застывшее лицо не изменилось.

Я почувствовала, что меня захлестывает что-то невидимое, чему невозможно сопротивляться. Оно исходило от ее руки, протянутой в приветственном жесте. Приятное, мягкое, ласкающее. Не только лицо, но и все мое тело залила краска удовольствия. Я двинулась вперед, меня обволакивала ее воля. "УМОЛЯЮ тебя, Акаша! - тихо сказал Мариус.- УМОЛЯЮ тебя именем Инанны, именем Изиды, именами всех богинь, не обижай ее!"

Мариус просто не понимал! Мариус никогда не был знаком с ее культом! А я была. Я знала, что ее дети, пьющие кровь, должны были становиться судьями злодеев, и, следуя ее законам, пить только из осужденных. Я увидела бога темной пещеры, знакомого мне по видению. Я все понимала.

Я хотела все объяснить Мариусу. Но не могла. Не сейчас. Мир переродился, все системы, построенные на скептицизме или эгоизме, оказались хрупкими, как паутина,- их нужно было смести. Мои личные минуты отчаяния были всего лишь экскурсами в нечистую, эгоцентричную черноту.

"Царица Небесная,- прошептала я, сознавая, что говорю на древнем языке. С моих губ сорвалась молитва: - Да не победит царя Мертвых и его невесту никакая сила Амон-Ра, Бога Солнца, ибо она правит звездными небесами, луной и теми, кто приносит в жертву злодея. Да будут прокляты те, кто использует это чудо во зло. Да будут прокляты те, кто попытается его похитить!"

Я чувствовала, как меня, человека, сковывают запутанные нити переданной Мариусом крови. Я ощущала ее поддержку. Мое тело ничего не весило.

Меня приподняло по направлению к царице. Ее рука обвилась вокруг меня и откинула с моего лица волосы. Я протянула руки, чтобы обнять ее за шею, так как ничего другого мне не оставалось - мы находились слишком близко для любых иных проявлений любви.

Я почувствовала, как мягки и шелковисты ее настоящие заплетенные волосы, как холодны и тверды плечи и рука. Но она на меня не смотрела. Она окаменела. А она может на меня посмотреть? Она намеренно решила оставаться в безмолвии и смотреть перед собой пустыми глазами? Или она, беспомощная, живет во власти злых чар, чар, пробудить ее от которых помогут тысячи гимнов?

В полубреду я заметила слова, выгравированные на золотых пластинах, соседствующих на ее ожерелье с драгоценностями: "Приведите ко мне злодея, и я выпью его кровь".

Казалось, я стояла в пустыне, а ожерелье падало и переворачивалось на песке, подхваченное ветром, как тело сгоревшего монстра. Упало... потеряно... и ждет, что его восстановят.

Я почувствовала, как мою голову притягивает к ее шее. Она разогнула пальцы в моих волосах. Она направляла меня, чтобы мои губы коснулись ее кожи.

"Ты этого хочешь, да? - спросила я. Но слова мои звучали как будто издалека - жалкое отражение глубин моей переполненной души.- Чтобы я стала твоей дочерью?!"

Она слегка откинула голову, чтобы я отчетливо увидела ее шею. Обнажилась вена, из которой она желала позволить мне испить.

Ее пальцы нежно пробежали по моим волосам, ни разу не дернув за них, не причинив мне боли, они просто обвили мою голову, от чего я испытала безудержный экстаз, и ласково нагнули ее, чтобы мои губы неизбежно соприкоснулись с ее сияющей кожей.

"О, моя обожаемая царица!" - прошептала я. Никогда еще не чувствовала я такой уверенности, такого беспредельного экстаза, которому не было мирской причины. Никогда не испытывала я такой жгучей, торжествующей веры, как вера в нее.

Я открыла рот. Никакой человек не прокусил бы эту твердую плоть. Но она подалась, словно была совсем тонкой, и в меня полилась кровь из Источника. Я слышала биение сердца, направлявшего ее движение,- оглушительный звук, от которого задрожали мои барабанные перепонки. Но то была не кровь. То был нектар. Большего ни одно существо в мире и пожелать не могло.

Глава 9

Со струей нектара я попала в другое измерение. Коридоры наполнились ее звонким смехом; она бежала впереди, похожая на девочку, на кошку, не обремененная величием. Она манила меня за собой. Там, под звездами, в своем мягком бесформенном саду сидел в одиночестве Мариус. Она указала мне на него. Я увидела, как Мариус встал и заключил меня в объятия. Как же ему шли длинные волосы! Я увидела, чего она хочет. Пока я пила ее кровь, я целовала Мариуса, я танцевала с Мариусом...

На нас обрушился ливень цветочных лепестков, словно на пару новобрачных в Риме, Мариус держал меня за руку, как будто мы только что поженились, вокруг пели люди. Безупречное счастье, счастье такое острое, что, наверное, далеко не всем дано его испытать. Она стояла на широком черном алтаре из диорита. Была ночь. Мы находились в замкнутом пространстве, наполненном людьми, но темном и прохладном; ветер поднимал песок со дна долины, а она смотрела вниз, на того, кого принесли ей в жертву. Мужчина с закрытыми глазами и связанными руками. Он не сопротивлялся.

Она обнажила зубы; верующие, заполонившие долину, охнули, а она взяла мужчину за горло и выпила его кровь. Закончив, она уронила его и подняла руки.

"Я несу очищение!" - выкрикнула она.

Снова полетели лепестки, лепестки всех цветов, вокруг нас размахивали павлиньими перьями и пальмовыми листьями, то и дело раздавались всплески пения, яростный звук барабана, а она улыбалась, глядя на нас со своего постамента; ее лицо заметно раскраснелось, стало подвижным и человеческим; подведенные черным глаза скользили по толпам верующих.

Все начали танцевать, кроме нее,- она лишь наблюдала, а затем медленно подняла глаза и посмотрела вдаль поверх наших голов, сквозь высокое прямоугольное окно на мерцающий небосвод. Заиграли трубы. Танец превращался в неистовую пляску.

Лицо ее вдруг таинственным образом потемнело, она отвлеклась, будто ее душа взлетела через двери к небесам, а потом грустно опустила глаза. У нее был потерянный вид. Ею овладел гнев.

И она оглушительно выкрикнула:

"Разбойник, пьющий кровь!"

Толпа смолкла.

"Приведите его ко мне".

Толпа расступилась, пропуская тех, кто вел к ее алтарю бешено сопротивляющегося бога.

"Как ты смеешь судить меня?" - кричал он.

Вавилонянин, с длинными, густыми, вьющимися волосами, с усами и бородой. Чтобы удерживать его, понадобился десяток смертных.

"В место сожжения, в горы, на солнце, в крепчайших оковах!" - крикнула она.

Его утащили.

Она еще раз подняла глаза. Звезды увеличились в размере, яснее стали видны древние созвездия. Мы плыли под небесами.

Сидя в изящном позолоченном кресле, какой-то мальчик спорил с окружающими. Старые мужчины, полускрытые темнотой. В лицо мальчику светила лампа. Мы остановились в дверях. Мальчик был хрупким, с тоненькими, как палочки, руками и ногами.

"И вы говорите,- недоверчиво вопрошал мальчик,- что в горах поклоняются тем, кто пьет кровь?!"

По священному локону на обритой голове, по тому, как остальные ждали его ответа, я поняла, что это фараон. Он в ужасе поднял глаза, заметив ее приближение. Его стражи бежали.

"Да,- сказала она,- и ты не в силах им помешать!"

Она подняла его, маленького хрупкого мальчика, разорвала его горло, как зверь, выпуская кровь из смертельной раны.

"Мелкий царек,- сказала она.- Мелкое царство".

Видение исчезло.

Мои губы плотно прижались к холодной коже. Я целовала ее. Не пила.

Я вновь ощутила тяжесть собственного тела, упала ей на руку и выскользнула из ее объятий.

Ее слабо светящийся профиль остался прежним - безмолвным, бесчувственным. Застывшее лицо без единого пятнышка или морщинки. Я рухнула в объятия Мариуса. Ее рука вернулась в прежнее положение.

Все виделось мне идеально четким - недвижимые царь и царица, искусно выписанные ляпис-лазурью на золотой мозаике фигуры...

Я почувствовала резкую боль - в сердце, во чреве, как будто меня ударили ножом.

"Мариус!" - вскрикнула я.

Он поднял меня и понес из комнаты.

"Нет, я хочу постоять на коленях у ее ног",- просила я, задыхаясь от боли. Я старалась сдержать мучительный крик - мир же только что переродился! А теперь - агония!

Он усадил меня в высокой траве, и она примялась под моей тяжестью. Из моего чрева, даже изо рта, хлынул поток человеческих жидкостей. Я увидела цветы, совсем рядом. Я увидела дружелюбные небеса, яркие, как в моем видении. Боль была невыразимой.

Теперь я поняла, зачем он унес меня из святилища.

Я вытерла щеку - нет сил выносить эту мерзость. Меня снедала боль. Я старалась снова увидеть ее откровения, вспомнить ее, но боль стала слишком уж сильным препятствием.

"Мариус!" - крикнула я.

Он прикрыл меня и поцеловал в щеку.

"Пей от меня,- сказал он.- Пей, пока не пройдет боль. Пей - это всего лишь умирает плоть. Пандора, ты бессмертна!"

"Иди сюда, возьми меня,- сказала я и просунула руку между его ног.

"Это теперь не имеет значения".

Но часть тела, навеки потерянная богом Озирисом, та часть тела, что я искала, оказалась твердой. Я направила ее в себя - холодную, напряженную. Потом я начала пить и не могла остановиться, а когда я почувствовала прикосновение к моей шее его зубов, когда он начал вытягивать из меня новую смесь, наполнявшую мои вены, я познала его, я любила его и в одну незначительную секунду прочла все его секреты.

Он был прав. Те органы, что располагались ниже талии, больше не имели значения. Он пил мою кровь. Я - его. Это была наша брачная ночь. Ветерок мягко стелил по земле траву - величественное брачное ложе пахло только зеленью.

Боль прошла. Я вскинула руку и потрогала мягкие цветы.

Он сорвал с меня испачканное платье и поднял меня на руки. Он отнес меня к бассейну, где стояла мраморная Венера - в полусогнутой позе, подняв одну ногу над прохладной водой.

"Пандора!" - прошептал он.

Рядом с ним стояли мальчики, передавая ему кувшины. Он наклонил кувшин и облил меня водой. Когда вода побежала по коже, я почувствовала под ногами плитку, устилавшую дно. Такого ощущения я никогда не испытывала! Еще один кувшин - восхитительное купание. На миг я испугалась, что боль вернется, но нет, она ушла навсегда.

"Я люблю тебя всем сердцем,- сказала я.- Я отдала им и тебе, Мариус, всю свою любовь. Мариус, я вижу в темноте, я вижу в кромешной тьме за деревьями!

Мариус обнял меня. Мальчики медленно омыли нас обоих, наклоняя кувшины и обливая нас серебристой водой.

"Ты рядом со мной,- сказал Мариус,- здесь, рядом; я не одинок, я с тобой, моя красавица, с тобой - ни с какой иной душой! С тобой!"

Он отступил на шаг, и я залюбовалась им и, хотя была вся мокрая, протянула руку потрогать его растрепавшиеся длинные чужеземные волосы. Он весь сверкал, покрытый каплями воды.

"Да,- сказала я,- именно этого она и хотела".

Его лицо застыло. Он нахмурился. Пристально посмотрел на меня. Что-то коренным образом изменилось, причем к худшему. Я чувствовала.

"Что?" - спросил он.

"Она этого хотела. Она ясно дала мне это понять в видениях. Она хотела, чтобы я была с тобой, чтобы ты не был одинок".

Он попятился. От гнева?

"Мариус, да что с тобой? Ты что, не понимаешь, что она сделала?"

Он отступил от меня еще дальше.

"Ты не осознавал, что все происходило так, как я говорю?" - спросила я.

Мальчики протянули нам полотенца. Мариус взял одно и вытер лицо и волосы. Я тоже.

Он был в бешенстве. Его трясло от ярости. Эти мгновения обладали таинственной и необъяснимой красотой, но одновременно вселяли ужас - его белое тело, сверкающий бассейн, прекрасный свет, льющийся из открытых дверей дома, а наверху - звезды, ее звезды. И Мариус - злой, рассвирепевший, с горящими гневом глазами. Я посмотрела на него.

"Теперь я - ее жрица, - сказала я. - Я должна восстановить ее культ. Вот что ей нужно. Но она привела меня и для тебя, потому что ты одинок. Мариус, я все это видела. Я видела нашу собственную свадьбу в Риме, как в старые времена, с нами были наши семьи. Я видела поклонников ее культа".

Он явно пришел в ужас.

Этого я видеть не хотела. Я его не понимала.

Я вышла на траву. Мальчики досуха вытерли мое тело. Я посмотрела на звезды. Дом со своими теплыми лампами выглядел примитивным и хрупким - жалкая попытка навести порядок, не сравнимая с сотворением одного-единственного цветка.

"Какое потрясающее зрелище - просто ночь,- сказала я.- Разговоры о целях и намерениях - оскорбление для ночи, когда даже самый заурядный момент до краев наполнен божественным смыслом и спокойствием. Все идет своим чередом".

Я отошла и покрутилась на месте, стряхивая с волос воду. Я стала такой сильной! Когда я остановилась, голова не кружилась. Я чувствовала себя так, словно обрела бесконечное могущество.

Один из мальчиков протянул мне тунику. Мужскую. Но я уже часто говорила, что римские одежды были очень просты. Обычная короткая туника. Я надела ее и позволила ему завязать вокруг талии пояс. Я улыбнулась ему. Он задрожал и отступил.

"Просуши мне волосы",- велела я ему. Какие ощущения! Я медленно подняла глаза. Мариус тоже вытерся и оделся. Он не сводил с меня глаз, выражавших яростное недовольство и откровенное возмущение.

"Нужно пойти туда,- сказала я,- сменить ее золотое платье. Богохульство - оставлять ее в крови".

"Я сам справлюсь!" - в неподдельной ярости откликнулся Мариус

"А, так вот в чем дело!"

Я огляделась по сторонам, красота окружающего мира манила меня, предлагая забыть о нем, вернуться к нему позже, когда я вдоволь нагуляюсь под оливковыми деревьями в сопровождении созвездий.

Но его злость меня обидела. Странная обида, глубокая, лишенная, однако, той боли, какую обычно испытывают при этом смертные.

"Какая прелесть! - сказала я.- Я узнаю, что миром правит богиня, настоящая богиня, что она создала все на свете! Что мир - не просто гигантское кладбище! Но узнаю я это в ходе заранее спланированного бракосочетания! И вот - взгляните на жениха! Как он лелеет свое настроение".

Он вздохнул и наклонил голову. Придется ли мне снова увидеть его слезы, слезы безупречного, знакомого и любимого бога среди растоптанных цветов?

Мариус поднял на меня взгляд.

"Пандора! - сказал он.- Она не богиня. Не она сотворила мир".

"Да как ты смеешь говорить такие вещи?"

"Приходится! При жизни я готов был умереть за истину, готов и сейчас. Но она этого не допустит. Я нужен ей, и ты нужна - чтобы сделать меня счастливым".

"Ну и отлично! - Я вскинула руки.- Я счастлива. И мы восстановим ее культ".

"Нет, не восстановим,- возразил он.- Как тебе вообще могло прийти это в голову?"

"Мариус, я хочу пропеть это с вершины горы; я хочу рассказать всему миру, что в нем существует такое чудо. Я хочу пробежать по улицам с песней. Нам суждено восстановить ее на троне в великом храме в самом центре Антиохии!"

"Ты сама не понимаешь, сколь безумны твои идеи!" - закричал он.

Мальчики уже убежали.

"Мариус, ты что, уши затыкаешь, когда она приказывает? Мы должны найти и убить ее богов-ренегатов, а потом проследить, чтобы от нее рождались новые боги, боги, которые будут заглядывать людям в душу, будут стремиться к справедливости, а не ко лжи, боги, непохожие на фантастических похотливых идиотов или пьяные эксцентричные порождения Северного неба, швыряющие молнии. Ее культ основан во имя добра, во имя чистоты!"

"Нет, нет, нет,- без конца повторяя это слово, он отошел, словно пытаясь тем самым придать ему еще большую выразительность.-Ты чушь несешь! Глупости, отъявленные суеверия!"

"Не верю, что ты осмелился произнести подобное! - крикнула я. - Ты чудовище! Она заслужила свой трон! И царь, сидящий рядом с ней, - тоже!

Они заслужили, чтобы верующие приносили им цветы. Ты думал, тебя без всякой причины наделили силой читать мысли? - Я вышла вперед.- Помнишь, как я в первый раз насмехалась над тобой в храме? Как я сказала, что тебе стоит отправиться в суд и читать мысли обвиняемых? Моя насмешка попала точно в цель!"

"Нет! - взревел он.- Это чистейшей воды ложь!"

Он повернулся ко мне спиной и поспешил в дом. Я последовала за ним.

Он помчался по лестнице в ее святилище и остановился почти перед ней. Они с царем сидели как раньше. Ни одна ресница не дрогнула на их лицах. В наполненном ароматами святилище живыми оставались только цветы.

Я посмотрела на свои руки - какие белые! Могу ли я умереть? Или проживу века, как обгоревший?

Я всмотрелась в их божественные лица. Они не улыбались. Не спали. Они смотрели - и все. Я упала на колени.

"Акаша,- прошептала я.- Могу я называть тебя этим именем? Скажи, чего ты хочешь?"

Никаких перемен. Абсолютно никаких.

"Ну, говори, Мать! - хриплым от грусти голосом обратился к ней Мариус.- Говори! Ты к этому всегда стремилась?"

Внезапно он ринулся вперед, взбежал по двум ступенькам ее помоста и замолотил кулаками по ее груди. Я пришла в ужас.

Она не шелохнулась, не моргнула. Его кулак наткнулся на стену, сдвинуть которую ему было не под силу. Только чуть-чуть качнулись задетые его рукой складки одежды. Я попробовала оттащить его.

"Прекрати, Мариус, она тебя уничтожит!"

Я изумилась собственной силе. Я, несомненно, не слабее его. Он позволил мне увести себя, его лицо заливали слезы.

"Что же я наделал! - рыдал он, глядя ей в лицо.- Ох, Пандора, Пандора! Что я наделал! Я создал еще одно пьющее кровь существо, в то время как торжественно поклялся, что, пока я жив, никто никогда больше никого не создаст!"

"Идем наверх,- спокойно сказала я, оглядываясь на царя и царицу. Никаких признаков реакции или узнавания.- Неприлично, Мариус, нам ссориться здесь, в святилище. Идем наверх".

Он кивнул и позволил мне медленно вывести себя из комнаты, но шел, не поднимая головы.

"Тебе очень идут длинные варварские волосы,- сказала я.- А я теперь способна увидеть тебя новыми глазами. Наша кровь смешалась, как могла бы смешаться в нашем ребенке.- Мы прошли в большую библиотеку. - Мариус, ну неужели ничто во мне не радует глаз? Неужели для тебя во мне нет ничего красивого?"

"Что ты, моя дорогая, в тебе все красиво! - сказал он.- Но заклинаю тебя Небесами, подумай! Ты что, не понимаешь? Тебя лишили жизни не во имя святой истины, но во имя размытой тайны! Чтение мыслей не делает меня мудрее любого прохожего! Я убиваю, чтобы жить! Как убивала она тысячи лет назад. Да, она поняла, что это необходимо. Она поняла, что время пришло".

"Какое время? Что она поняла?"

Я уставилась на него. Только постепенно до меня доходило, что я больше не могу читать его мысли, а он, несомненно, не может читать мои. Но маячившие неподалеку мальчики представляли для меня открытую книгу - они тряслись от страха и считали себя слугами добросердечных, но очень громкоголосых демонов.

Мариус вздохнул.

"Она поступила так, потому что я уже почти набрался мужества сделать то, что должен был сделать! Выйти вместе с ними на солнце и навсегда покончить с этим - завершить то, что пытался совершить египетский Старейший: освободить мир от царя, царицы и всех клыкастых мужчин и женщин, насыщающихся смертью! Нет, она слишком хитра".

"Ты действительно намеревался так поступить? - спросила я.- Принести в жертву и их, и себя?"

Он саркастически хмыкнул.

"Да, конечно, намеревался. На следующей неделе, в следующем месяце, на следующий год, через десять лет, через сто или двести... или когда я прочитаю все книги в мире и везде побываю... или через пятьсот лет... или же совсем скоро, от одиночества".

В первый момент я была слишком ошеломлена, чтобы отвечать. Он улыбнулся, грустно и понимающе.

"Надо же, я плачу как ребенок",- тихо заметил он.

"С чего это ты так в себе уверен? - спросила я.- Настолько, что готов так быстро положить конец поистине дерзкому и сложному свидетельству божественного чуда!"

"Чуда?!" - ворчливо переспросил он.

"Я бы на твоем месте так себя не вела. Я не о том, что ты плачешь, а о сожжении Матери, Отца и..."

"Не сомневаюсь! - ответил он.- Ты что, думаешь, я сделаю это против твоей воли, обреку тебя на смерть от огня? Наивная, безнадежная идиотка!.Восстановить ее алтари! О! Восстановить ее культ! О! Да ты действительно ума лишилась!"

"Идиотка?! Да как ты смеешь бросаться такими оскор6лениями!.Думаешь, ты привел в дом рабыню? Ты даже жену еще не привел!"

Итак, отныне наши мысли были скрыты друг от друга, и позже я узнала, что причиной тому обмен кровью. Но тогда я поняла лишь, что нам придется довольствоваться словами, как смертным мужчине и женщине".

"Я не хотел тебя оскорбить",- сказал он.

"Ну, тогда отточи свой великий мужской ум и свою возвышенную, элегантную, патрицианскую манеру выражаться!" - язвительно отреагировала я.

Мы обменялись яростными взглядами.

"Да! Ум! - Он поднял палец.- Более умной женщины я никогда не встречал. И ты прислушиваешься к доводам рассудка. Я все объясню, и ты все поймешь. Так мы и поступим".

"Согласна. А пока ты чрезмерно вспыльчив, сентиментален, без конца даешь волю слезам и колотишь саму царицу, как дети бьют в бубен!"

Он буквально побагровел от злости, сжал губы и, не проронив ни слова, повернулся и пошел прочь.

"Ты меня выгоняешь?! - заорала я ему вслед.- Хочешь, чтобы я ушла? Это твой дом. Если хочешь, чтобы я ушла, я уйду! Скажи!"

"Нет.- Он остановился, обернулся и потрясенно посмотрел на меня - я застала его врасплох. Потом хрипло произнес: - Не уходи, Пандора! - Он моргнул, чтобы лучше меня видеть.- Не надо, пожалуйста, не надо.- Голос его опустился до шепота.- Мы принадлежим друг другу".

"И куда же ты уходишь? Хочешь скрыться от меня?"

"Хочу только сменить ей платье,- ответил он с грустной и горькой улыбкой.- Омыть и переодеть "дерзкое и сложное свидетельство божественного чуда"".

Он исчез.

Я обратила взор на улицу, где сумерки окрасили все в фиолетовый цвет. Я взглянула на облака, что мешала в котле луна, бросая вызов темноте. На большие старые деревья, которые словно приглашали меня взобраться на их ветви, обещая уют и ласку. На россыпи цветов, звавших к себе: "Мы - твоя постель. Ложись к нам".

Вот так и началась наша многовековая перебранка. Она продолжается и по сей день.

Глава 10

Не открывая глаз, я слышала голоса города, голоса, доносящиеся из соседних домов; я слышала мужчин, проходящих мимо. Я слышала, как где-то играет музыка, смеются женщины и дети. Сосредоточившись, я смогла бы разобрать, что они говорят. Я решила этого не делать, и голоса слились с ветром.

Внезапно такое состояние стало для меня невыносимым. Единственной возможностью казалось убежать в святилище и преклонить колени. Новые, подаренные мне ощущения, судя по всему, должны были служить лишь одной цели - поклонению ей. Если такова моя судьба, что же со мной станет?

Сквозь мысли я расслышала, как плачет в агонии чья-то душа; она вторила моему сердцу - душа, вырванная из пласта великих надежд, едва способная поверить, что такие прекрасные начинания окончатся кошмаром. Это был Флавий.

Я прыгнула на старое сучковатое оливковое дерево. Не сложнее, чем сделать шаг. Я встала в ветвях, перескочила на следующее дерево и так добралась до заросшей плющом вершины стены. По стене я подошла к воротам.

Он стоял, прижавшись лбом к решетке, вцепившись руками в железные прутья. Из нескольких порезов на щеке шла кровь. Он скрежетал зубами.

"Флавий!" - позвала я.

Он, вздрогнув, поднял голову.

"Госпожа Пандора!"

Только при свете луны увидел он результат свершившегося со мной по какой-то причине чуда. Я же увидела в нем смертного - глубокие морщины на лице, болезненно дергающиеся глаза, тонкий слой земли, приставший к его от природы влажной коже.

"Ты должен пойти домой,- сказала я, садясь на стене ногами наружу. Я наклонилась, чтобы ему было лучше слышно. Он не отстранился, но широко раскрыл глаза, словно загипнотизированный.- Иди - присмотри за девочками, выспись, пусть они позаботятся об этих царапинах. Демон мертв, больше о нем не беспокойся. Возвращайся сюда завтра, когда сядет солнце".

Он покачал головой, попытался что-то сказать, но не смог. Он попытался сделать какой-то жест, но тоже не смог. Сердце в его груди грохотало как гром. Он бросил взгляд вдоль дороги - на раскинувшуюся вдали, освещенную огнями Антиохию. Он посмотрел на меня. Я услышала, как быстро колотится его сердце. Я чувствовала, что он находится в состоянии шока, что он боится, но боится за меня, не за себя. Боится, что со мной стряслось нечто ужасное. Он потянулся к воротам и прижался к решетке, зацепившись за нее правой рукой и сжав прутья левой, словно ничто не могло сдвинуть его с места. Я мысленно увидела себя его глазами - в мальчишеской тунике, с распущенными, растрепавшимися волосами, я сижу на стене, и мое гибкое тело выглядит как никогда молодо. Исчезли все отметины возраста. Он видел лицо, нарисовать которое невозможно.

Этот человек дошел до предела. Дальше идти было некуда. И я прекрасно понимала, как я его люблю.

"Хорошо,- сказала я. Я встала и нагнулась к нему, протягивая обе руки.- Давай! Я перенесу тебя через стену, если получится".

Флавий с сомнением поднял руки, по-прежнему внимательно изучая каждую деталь моего превращения.

Он показался мне невесомым. Я подняла его и поставила на ноги уже за воротами, в саду. Потом спрыгнула на траву рядом и обвила его рукой. Какая жаркая тревога! Какое беспредельное мужество!

"Успокойся, я о тебе позабочусь",- сказала я и повела его к дому.

Флавий смотрел на меня с высоты своего роста, его грудь вздымалась, словно ему не хватало воздуха, но причиной всему было крайнее потрясение.

"Я поймал эту тварь,- сказал он.- Я схватил его за руку! - Какой глубокий у него голос, по-живому подвижный и напряженный.- Я снова и снова втыкал в него кинжал, но он просто хлестнул меня по лицу и перебрался через стену, как рой мошек перелетел,- сплошная тьма, нематериальная тьма!"

"Флавий, он мертв, сгорел дотла!"

"Не услышь я ваш голос, о, я бы непременно сошел с ума! Я слышал, как плачут мальчики. Проклятая нога не дала мне перелезть через стену. Потом до меня донесся ваш голос, и я понял, что вы живы! Живы! - Его переполняло счастье.- Вы были со своим Мариусом?!"

Та легкость, с какой я ощущала его любовь, доставляла мне истинное наслаждение и вызывала чувство благоговения.

Вдруг меня охватило ощущение, что я снова оказалась в святилище и пью дарованный царицей нектар, осыпаемая дождем цветочных лепестков. Однако и в новом состоянии следует держать себя в руках.

Флавий окончательно растерялся.

Я поцеловала его в губы, в теплые, смертные губы, а потом быстро, как хитрая кошка, слизнула всю кровь с порезов на его щеках и почувствовала, как по спине пробежала дрожь.

Я провела его в библиотеку - главную комнату этого дома. Мальчики зажгли повсюду лампы и теперь спрятались неподалеку, дрожа от страха. Я чувствовала запах их крови и юной человеческой плоти.

"Ты останешься со мной, Флавий. Мальчики, вы можете устроить для моего управляющего спальню на этом этаже? Ведь у вас есть фрукты и хлеб, да? Я чувствую запах. У вас ведь достаточно мебели, чтобы обставить ему уютную комнату там, в правом крыле?"

Они выбежали из своего укрытия, и меня поразила их восхитительная человечность. Я была потрясена. Каждая естественная мелочь казалась мне драгоценной - густые черные брови, круглые ротики, гладкие щеки.

"Да, госпожа, конечно!" - в один голос воскликнули они, поспешно приближаясь к нам.

"Это Флавий, мой управляющий. Он поживет с нами. Для начала отведите его в баню, нагрейте воду и поухаживайте за ним. Принесите ему вина".

Они моментально взялись за Флавия. Но он медлил.

"Не бросайте меня, госпожа,- неожиданно сказал он с самым серьезным и задумчивым выражением лица.- Я верен вам во всех отношениях".

"Знаю,-ответила я.-Ты даже не представляешь, насколько ясно я это понимаю".

И мальчики из Вавилона увели его в бани, искренне радуясь, что у них появились дела.

Я открыла огромные шкафы с одеждой Мариуса. Ее хватило бы для правителей Парфянского царства, Армении, матери императора Ливии, покойной Клеопатры и пышного патриция, не признающего дурацкие законы Тиберия, регулирующие расходы.

Надев изящную длинную тунику из шелка и льна, я выбрала к ней золотой кушак. При помощи щеток и расчесок Мариуса я превратила свою растрепанную гриву в мантию из сверкающих чистотой распущенных волос, и они мягко заструились по спине, совсем как в детстве.

В доме Мариуса было много зеркал - ты знаешь, что в те дни зеркала делали только из отполированного металла. Сам факт возвращения молодости несколько озадачил меня и даже расстроил: соски вновь приобрели розовый оттенок, с лица и рук исчезли возрастные морщины. Наверное, правильнее всего было бы сказать, что я оказалась вне времени, вне возраста и тем не менее была вполне взрослой женщиной. Каждый твердый предмет благоприятствовал росту моей новой силы.

Я опустила взгляд на блоки мраморных плит на полу и увидела в них некую глубину - доказательство чудесного, практически непознанного процесса.

Мне хотелось вновь выйти из дома, поговорить с цветами, набрать их полные пригоршни. Я страстно желала побеседовать со звездами. Искать святилище я не смела из страха перед Мариусом, но, не будь его рядом, я отправилась бы туда, чтобы, преклонив колени перед Матерью, просто смотреть на нее, молча созерцать и прислушиваться в ожидании малейшего членораздельного звука, хотя теперь, наблюдая за поведением Мариуса, я практически уверилась, что она ничего не скажет.

Она шевелила правой рукой, но создавалось впечатление, что эти жесты никак не были связаны с телом в целом. Ее рука поднялась, чтобы убить, а потом - чтобы призвать к себе.

Я вернулась в библиотеку, села возле письменного стола, где лежала моя рукопись, и стала ждать.

Наконец появился Мариус. Он тоже переоделся и расчесал на пробор доходившие до плеч волосы. Он опустился в кресло рядом со мной - изящно изогнутое, сделанное из черного дерева и инкрустированное золотом. Бросив взгляд на Мариуса, я вдруг осознала, что он и сам очень похож на это кресло - отлично сохранившееся продолжение материала.

Резьбой и инкрустацией занималась природа, а затем конечный продукт покрыли лаком.

Мне хотелось поплакать в его объятиях, но я сумела глубоко запрятать тоску одиночества. Ночь никогда меня не отринет, она преданно ожидает меня за каждой открытой дверью, равно как и трава, и кривые оливковые ветви, тянущиеся в лунном свете к небу.

"Благословен тот, кого она научила пить кровь,- сказала я,- когда светит полная луна, когда облака в прозрачной ночи горами вздымаются в небесах".

"Да, наверное",- откликнулся Мариус.

Он отодвинул лампу, стоявшую между нами на столе, чтобы она не слепила мне глаза.

"Я поселила здесь своего управляющего,- сказала я,- предоставила ему ванну, кровать и одежду. Ты ведь не станешь на меня сердиться? Я люблю его и не хочу терять. Ему уже слишком поздно возвращаться обратно в мир".

"Он необычный человек,- заметил Мариус,- и я ему очень рад. Может быть, завтра он сможет привести твоих девушек. У мальчиков появится компания, и днем здесь будет хоть какой-то порядок. К тому же Флавий помимо всего прочего прекрасно разбирается в книгах".

"Благодарю тебя за эту любезность. Я боялась, что ты рассердишься. Ну почему ты так переживаешь? Я не могу прочесть твои мысли - этого дара я не получила".

Нет, неправда. Я могла прочесть мысли Флавия. Я знала, что в этот самый момент мальчики помогают ему переодеваться ко сну и что его присутствие несказанно радует их.

"Мы слишком тесно связаны кровью,- объяснил Мариус.- Я тоже никогда больше не прочту твои мысли. Мы вынуждены вернуться к словесному общению, как смертные, только наши ощущения бесконечно острее; временами между нами будет возникать холодная, как северные льдины, отчужденность, а в иные моменты внезапно вспыхнувшие чувства понесут нас по волнам пылающего моря".

В ответ на его слова я лишь скептически хмыкнула.

"Ты меня ненавидишь,- тихо и с раскаянием продолжал он,- потому что я охладил твой экстаз, отнял у тебя твою радость, твои убеждения.- У него был искренне несчастный вид.- И все это я сделал в самый счастливый миг твоего превращения".

"Откуда такая уверенность, что ты его охладил? Я все равно могу основать для нее храмы, проповедовать ее культ. Я новообращенная. Я только начала".

"Ты не восстановишь ее культ! - сказал он.- В этом я могу тебя уверить! Ты никому о ней не расскажешь, не скажешь, кто она и где хранится, и никогда не создашь хотя бы одного пьющего кровь".

"Ого! Жалко, что Тиберий, обращаясь к сенату, говорил не столь уверенно".

"Тиберий всю жизнь хотел заниматься в гимназии на Родосе, ходить в греческом плаще и сандалиях и философствовать. Вот почему, используя в своих целях его лишенное любви одиночество, люди менее одаренные обретают возможность действовать".

"Ты что - пытаешься меня просветить? Думаешь, я этого не знаю? А тебе вот не известно, что сенат не станет помогать Тиберию править. Риму нужен император, которого можно любить и боготворить. Твое поколение, поколение Августа, за сорок лет приучило нас к правлению аристократов. Не пытайся поучать меня в политике как последнюю дуру".

"Я должен бы сознавать, что ты все понимаешь,- сказал Мариус.- Я помню тебя еще девочкой, и уже тогда ты обладала несравненными способностями. Твоя преданность Овидию и его эротическим произведениям, умение воспринять сатиру и иронию - такую утонченность не часто встретишь. Истинно римский склад ума".

Взглянув на него, я отметила про себя, что с его лица тоже стерта печать определенного возраста. Теперь я получила возможность в полной мере насладиться его обликом: квадратные плечи, мощная прямая шея, неподражаемое выражение глаз под красивой формы бровями- Мы превратились в своего рода скульптурные портреты самих себя, искусной рукой высеченные в мраморе.

"Знаешь что,- сказала я,- даже несмотря на сокрушительную лавину высокопарных фраз, которую ты на меня обрушил, словно я жажду твоего одобрения, я по-прежнему люблю тебя и прекрасно знаю, что мы остались одни, что мы связаны друг с другом брачными узами,- и отнюдь не ощущаю себя несчастной".

Он явно удивился, но ничего не сказал.

"Я экзальтированная, ожесточившаяся беглянка, и мое сердце разбито,- продолжала я.- Но мне бы очень хотелось, чтобы ты не разговаривал со мной так, словно твоя основная забота состоит лишь в моем просвещении и образовании".

"Я вынужден так говорить! - ласково ответил он. Не голос - сплошная доброта. - Это действительно моя основная забота. Если ты сможешь понять, что принесло с собой крушение Римской республики, если ты сможешь понять Лукреция и стоиков, осознать это в полной мере, ты сможешь понять и нашу истинную сущность. Но только так - и не иначе!"

"Я, так и быть, прощу тебе это оскорбление,- откликнулась я.- У меня нет сейчас настроения перечислять всех прочитанных мной философов и поэтов. Равно как и излагать свое мнение по поводу уровня нашей поздней застольной беседы".

"Пандора, я отнюдь не собирался тебя оскорблять! Но Акаша - не богиня. Вспомни свои сны. Она - сосуд, заключающий в себе бесценную силу. Сны дали тебе понять, что ею можно воспользоваться, что любой бессовестный кровопийца способен передать другому кровь, что она - своего рода демон, носитель нашего общего могущества".

"Она же может тебя услышать!" - гневно прошептала я.

"Конечно может. Вот уже пятнадцать лет я - ее хранитель. Мне пришлось бороться и с ренегатами, приходившими с Востока, и с пришельцами из африканской глуши. Она знает, кто она такая".

За исключением серьезного и задумчивого выражения лица, ничто не выдавало его истинный возраст. Мужчина в расцвете сил - именно так он выглядел. Я пыталась противостоять его ослепительному великолепию, трепету ночи за его спиной, но мне так хотелось отвлечься...

"Ну и свадебный пир у нас, - сказала я, - мне нужно поговорить с деревьями".

"До завтра они никуда не денутся",- возразил Мариус.

Перед моими глазами проплыло ее последнее видение, яркое, окрашенное экстазом: вот она берет с кресла молодого фараона и рвет его в клочья... Я увидела ее до этого откровения, в самом начале забытья,- она бежала по коридору и смеялась...

Мне в душу медленно закрадывался страх.

"Что случилось? - спросил Мариус.- Доверься мне".

"Когда я пила ее кровь, я видела ее маленькой смеющейся девочкой".

Я рассказала о свадьбе, о дожде розовых лепестков, о странном египетском храме, полном обезумевших верующих, и в довершение всего - о том, как она вошла в покои маленького царя, чьи советники предостерегали его относительно ее богов.

"Она сломала его, как деревянную игрушку. Она сказала: "Мелкий царек, мелкое царство"".

Собрав со стола свои странички, я описала последний сон о ней, ее крики и угрозы выйти на солнце и уничтожить непослушных детей. Я рассказала обо всем, что видела, о многократном переселении моей души.

Сердце мое нестерпимо болело. По мере того как я продолжала свое повествование, для меня все 6олее очевидными становились ее уязвимость и опасность, заключенная в ней. Наконец, я рассказала, как написала о своих видениях по-египетски.

Я устала и искренне жалела, что моим глазам вообще открылась эта жизнь.

Меня вновь охватило острое, тотальное отчаяние тех ночей в Антиохии, когда я рыдала, била кулаками о стены и втыкала в грязь кинжал. А если бы она не бежала со смехом по коридору? Что значил этот образ? А маленький мальчик-царь, беспомощный перед ее силой?

Без труда подведя черту под своим рассказом, я ждала уничижительных замечаний Мариуса. Терпение мое было на исходе.

"И что все это по-твоему значит?" - ласково спросил он и попытался взять меня за руку, но я ее отняла.

"Это фрагменты, обрывки ее воспоминаний,- ответила я, в то время как сердце мое буквально разрывалось.- Все они - отголоски прошлого, и только одно относится к будущему. Только один внятный образ - желание, чтобы состоялась наша свадьба, чтобы мы были вместе.- Мой голос был исполнен печали, и тем не менее я спросила: - Ну что ты опять плачешь, Мариус? Она собрала воспоминания, как в саду собирают цветы, собрала их наугад из всемирного сада, как листья, падающие в руки, и из этих воспоминаний она свила мне гирлянду. Свадебную гирлянду. Ловушка. Душа моя не блуждала. Во всяком случае, я так думаю. Если бы моя душа переселялась из тела в тело, то почему именно ей, такой древней, беспомощной, уже не играющей в мире никакой роли, лишенной власти, дано знать об этом? И сообщить об этом мне? Почему только ей?"

Я посмотрела на него. Он слушал очень внимательно и плакал. Он не стыдился этого и явно не собирался приносить извинения.

"Что ты говорил раньше? - спросила я.- Чтение мыслей не делает меня мудрее первого встречного? - Я улыбнулась.- В этом-то все и дело. Как же она смеялась, подводя меня к тебе. Как она хотела, чтобы я в полной мере увидела твое одиночество".

Он кивнул.

"Интересно,- продолжала я,- как она сумела закинуть свою сеть так далеко, что поймала меня в бушующем море?"

"Через Люция, вот как. Она слышит голоса из разных земель. Она видит то, что хочет видеть. Как-то ночью я до смерти напугал римлянина, который, видимо, узнал меня и, крадучись, пошел прочь, словно я представлял для него опасность. Я последовал за ним, смутно понимая, что для такого чрезмерного страха должны быть причины.

Вскоре я осознал, что ему разъедает совесть великое бремя, оно извращает все его помыслы и действия. Он пришел в ужас, что его узнал житель столицы. Он захотел уехать.

Поздно вечером при свете факела он пришел в дом одного греческого купца, заколотил кулаками в дверь и потребовал выплаты долга за твоего отца.

Грек повторил ему то же, что и раньше: деньги будут возвращены только твоему отцу.

На следующую ночь я опять разыскал Люция. На сей раз у грека был для него сюрприз. Только что военный корабль привез для него письмо твоего отца. Это произошло, наверное, дня за четыре до твоего приезда. В письме ясно говорилось, что твой отец просит грека об одной услуге во имя гостеприимства и чести. Если услуга будет оказана, значит, все долги прощены. Письмо, сопровождающее направленный в Антиохию груз, все подробно объяснит. Груз придет через некоторое время, так как судно, на котором он находится, вынуждено будет заходить во многие гавани. Речь шла об услуге чрезвычайной важности.

Когда твой брат увидел дату письма, он пришел в ужас. Грек, которому к этому моменту Люций донельзя надоел, хлопнул дверью перед его носом.

Не успел Люций отойти на несколько шагов от дома грека, как лицом к лицу столкнулся со мной. Конечно, он вспомнил эксцентричного Мариуса из своего прошлого. Я притворился, что удивлен встречей, и осведомился о тебе. В панике он сочинил историю о том, что ты замужем и живешь в Тоскане, добавил, что сам он собирается уехать из города, и поспешно удалился. Но минутного контакта мне хватило, чтобы увидеть, какие показания он дал преторианской гвардии против своей семьи - сплошная ложь,- и представить себе все последствия.

В следующий раз, проснувшись, я не смог его найти. Я установил слежку за домом греков. Я мысленно взвешивал возможность навестить старика купца и как-нибудь завязать с ним дружбу. Я думал о тебе, представлял твое лицо. Я все время вспоминал тебя, сочинял о тебе стихи. Твоего брата я больше не видел и ничего о нем не слышал. Я предполагал, что он покинул Антиохию.

Потом я как-то ночью проснулся, вышел наверх, посмотрел на город и увидел, что он охвачен огнем.

Германик умер, так и не отказавшись от обвинений, что его отравил Пизон.

Добравшись до дома греческого купца, я увидел, что он сгорел дотла. Твоего брата нигде не было видно. И я решил, что все они погибли - и твой брат, и семья греческого купца.

Все последующие ночи я искал хоть какие-то следы Люция. Я понятия не имел, что ты здесь, но был одержим стремлением к тебе. Я старался напомнить себе, что если стану оплакивать каждую связь моей смертной жизни, то сойду с ума задолго до того, как узнаю у царя и царицы хоть что-нибудь о своих способностях.

Как-то ранним вечером я оказался в книжной лавке, и вслед за мной туда проскользнул жрец. Он указал на тебя. Ты стояла на Форуме, а философ с учениками произносили прощальные речи. Я был так близко!

Меня настолько захлестнула любовь, что я даже не слушал жреца, пока не осознал, что он показывая на тебя, рассказывает о каких-то странных снах. Он говорил, что только я могу связать все воедино. Они имели отношение к кровавому убийце, недавно появившемуся в Антиохии. Для меня этот случай не был столь уж редким. Я и раньше убивал тех, кто пьет кровь. А потому поклялся поймать и этого.

Затем я увидел Люция. Я видел, как вы подошли друг к другу. Мои новые глаза, глаза того, кто пьет кровь, едва не ослепли от видения его злости и грехов. С большого расстояния я отчетливо слышал твои слова, но не двигался, пока ты не оказалась в безопасности, подальше от него.

Я хотел убить его сразу, но мне показалось, что будет мудрее последовать за тобой, войти в храм и оставаться рядом. Я не был уверен в своем праве убить ради тебя твоего брата - в том, что ты этого хочешь. До тех пор пока не рассказал тебе, что он виновен. Тогда я понял, как ты хочешь с ним расправиться.

Конечно, я и понятия не имел, насколько ты умна, не знал, что дар красноречия и логики никуда не исчез. Но ты появилась в храме, соображая в три раза быстрее, чем любой из присутствующих смертных, взвешивая каждый вопрос со всех сторон, и разумом своим превзошла всех. Затем последовало удивительное столкновение с твоим братом, когда ты поймала его в хитроумно сплетенную из чистой правды сеть, вовлекла в свою смертоносную интригу трех воинов и разделалась со злодеем на месте, даже к нему не прикоснувшись.- Он помолчал и добавил: - В Риме, много лет назад, я следил за тобой. Тебе было шестнадцать лет. Я помню твою первую свадьбу. Твой отец отвел меня в сторону и очень доброжелательно сказал: "Мариус, твоя судьба - быть историком-бродягой". Я не осмелился тогда высказать собственное мнение о твоем муже.

А теперь ты приехала в Антиохию, и в своей, как ты не замедлишь отметить, эгоцентричной манере я решил если для меня и создана какая-то женщина, то эта женщина - ты. Покидая тебя утром, я знал, что должен как-то вывезти Мать и Отца из Антиохии, спрятать их подальше, а потом уничтожить то чудовище. И только тогда я смогу благополучно тебя оставить".

"Благополучно бросить",- поправила его я. "Ты меня обвиняешь?"

Его вопрос застал меня врасплох. Я смотрела на него, как мне казалось, целую вечность, буквально ослепленная его красотой, и с невыносимой ясностью ощущала его грусть и отчаяние. Как же я была ему нужна! Как отчаянно нужна - не просто любая смертная душа, которой можно довериться, но именно я.

"Ты ведь действительно хотел защитить меня, да? - спросила я.- И все твои объяснения так рациональны, прямо-таки математически изящны и точны. Чтобы объяснить произошедшее, не нужно ни переселение душ, ни понятие судьбы, ни скидка на чудеса".

"Я высказал лишь то, во что верю,- резко ответил он. Лицо его приняло озадаченное, а затем суровое выражение.-Я никогда не стал бы говорить тебе ничего, кроме правды. Разве ты из тех женщин, которые любят, когда им потакают?"

"Не стоит доходить до фанатизма в своей преданности разуму",- заметила я.

Эти слова одновременно потрясли и оскорбили его, а я продолжала:

"Не надо так отчаянно цепляться за разум в мире, где существует столько жутких противоречий!"

Он погрузился в молчание.

"Если ты будешь упорно следовать только доводам разума,- сказала я,- по прошествии времени разум может тебя и подвести, а в этом случае, быть может, ты станешь искать спасение в безумии".

"О чем ты вообще говоришь?"

"Ты возвел разум и логику в ранг религии. По-видимому, только таким способом ты можешь пережить то, что с тобой произошло - что ты стал пить кровь и сделался хранителем этих свергнутых и всеми забытых божеств".

"Это не божества! - Мариус разозлился.- Они были созданы несколько тысячелетий назад благодаря некоему смешению духа и плоти, подарившему им бессмертие. Они, видимо, нашли спасение в забвении. От доброты ты называешь это садом, где Мать набрала цветов и листьев, чтобы сделать для тебя гирлянду - или ловушку, как ты выразилась. Но это говорит твоя милая девичья поэтическая душа. Мы не знаем, в состоянии ли они хотя бы связать два слова".

"Я тебе не милая девочка,- сказала я.- А поэзия принадлежит каждому. Поговори со мной! И отбрось в сторону эти слова - девочка, женщина. Нечего так меня бояться".

"Я и не боюсь",- сердито бросил он.

"Боишься! Пусть даже по моим венам бежит новая кровь, пожирая меня и переделывая, я не цепляюсь ради собственной безопасности ни за разум, ни за суеверия. Я способна пойти через миф и выйти из него! Ты боишься меня, потому что не знаешь, кто я. Я выгляжу как женщина, разговариваю как мужчина, а твой разум нашептывает тебе, что такого сочетания просто не может быть!"

Он поднялся из-за стола. Лицо его блестело как от пота, но при этом светилось.

"Пожалуй, мне следует рассказать тебе о том, что со мной произошло!" - решительно произнес он.

"Хорошо, рассказывай,- сказала я.- Только говори по существу".

Он сделал вид, что не услышал моего замечания. Я шла наперекор сердцу. Я хотела только любить его. Я понимала, чего он опасается. Но помимо мудрости он выказывал огромную волю, мужскую волю, и мне необходимо было найти ее корни. Я скрыла свою любовь".

"И как они тебя заманили?"

"Меня не заманивали,-спокойно сказал он.- Меня похитили кельты в галльском городе Массилия. Меня отвезли на север, отрастили мне волосы и заперли в огромном полом дереве, окруженном варварами-галлами. Обгоревший бог, пьющий кровь, сделал из меня нового "бога" и велел бежать от местных жрецов на юг, в Египет, и выяснить, отчего сгорели все, кто пьют кровь, отчего умирают молодые и страдают старики. Но у меня были и свои причины для путешествия - я хотел узнать, кем же в результате стал!"

"Прекрасно тебя понимаю".

"Но только после того, как я увидел самые скверные, невыразимые проявления кровавого культа - заметь, я же стал богом, я, Мариус, с обожанием преследовавший тебя по всему Риму,- и мне приносили в жертву людей".

"Я читала об этом в исторических сочинениях о Цезаре".

"Читала, но своими глазами не видела. Как ты смеешь похваляться такой ерундой?!"

"Прости меня, я забыла о твоем детском темпераменте".

"Это ты меня прости,- со вздохом ответил Мариус.- Я забыл о твоем практичном и по природе нетерпеливом разуме".

"Извини. Я сожалею о своих словах. Мне приходилось наблюдать казни в Риме. Это был мой долг. Во имя закона. И кто больше страдает? Жертвы культа или закона?"

"Хорошо. Итак, я сбежал от кельтов и отправился в Египет, где нашел Старейшего, хранителя Матери и Отца, царицы и царя, первых из тех, кто пьет кровь,- они служат Источником силы нашей крови. Этот Старейший рассказал мне кое-какие истории - невнятные, но заслуживающие внимания. Царь и царица когда-то были обычными людьми. То ли в одного из них, то ли в обоих сразу вселился дух, или демон, зацепившись так крепко, что изгнать его было невозможно. Царская чета могла превращать людей в себе подобных, передавая им кровь. Они пытались основать религию. Но ее свергали раз за разом. Любой обладатель крови может стать создателем! Конечно, Старейший утверждал, что не представляет себе, почему произошло сожжение. Но именно он, проведя века в качестве никчемного хранителя, в конце концов вытащил своих священных царственных подопечных на солнце! Египет мертв, сказала он мне, называя его "житницей Рима". Он сказал, что за тысячу лет царская чета ни разу не шелохнулась".

Эти слова привели меня в неописуемый ужас.

"Что ж, света одного дня не хватило, чтобы уничтожить древних предков, но дети их пострадали по всему миру. И трусливый Старейший, получивший в награду только мучения, утратил мужество, необходимое для того, чтобы выставлять царскую чету на солнце. У него для этого не осталось никаких оснований.

Акаша заговорила со мной. Заговорила как могла - образами, картинами, живописующими события с самого начала: возникновение племени богов и богинь, ведущих от нее свое происхождение, восстания; она поведала, сколь многое в истории было потеряно, утрачена и истинная цель- А когда дошло до членораздельных слов, Акаша смогла произнести лишь несколько безмолвных фраз: "Увези нас из Египта, Мариус! - Он сделал паузу.- Увези нас из Египта! Старейший хочет уничтожить нас. Защити нас, Мариус! Или мы погибнем!""

Он вздохнул; теперь он успокоился и уже не казался таким сердитым - только очень расстроенным, и своим новым, миг от мига улучшающимся зрением вампира я все явственнее и явственнее видела, какой он мужественный, как твердо намерен держаться принципов, в которые верит, невзирая на чудеса, поглотившие его прежде, чем он успел в них усомниться. Он пытался вести благородную жизнь, несмотря ни на что.

"Моя участь,- продолжал он,- напрямую зависела от них. Если я их оставлю, рано или поздно Старейший вынесет их на солнце, а я, не имеющий вековой крови, сгорю, как восковая свеча! Моя жизнь уже изменилась - теперь она окончится. Но Старейший не просил меня создать новую касту жрецов. Акаша не просила основать новую религию. Она не говорила ни об алтарях, ни о культах. 06 этом просил только обгоревший бог в северной роще, в варварских землях, посылая меня на юг, в Египет, на родину всех тайн".

"И как долго ты о них заботишься?"

"Более пятнадцати лет. Я потерял счет времени. Они никогда не двигаются и не произносят ни слова. Раненые, те, кто сгорел настолько, что на исцеление их уйдут века, узнают, что я здесь. И приходят. Я стараюсь уничтожать их прежде, чем они смогут мысленно передать образ, подтверждающий мое присутствие здесь. Она не призывает этих сгоревших детей к себе, как призывала меня! Если им удается меня одурачить или побороть, она уничтожает их одним движением - ты сама была тому свидетелем. Но тебя она вызвала, Пандора, и протянула к тебе руку. Теперь нам известно, по какой причине. А я обошелся с тобой так жестоко. Бестактно".

Он повернулся ко мне. В его голосе появилась нежность.

"Скажи мне, Пандора,- попросил он,- в том видении о нашей свадьбе мы были молодыми или старыми? Ты была пятнадцатилетней девочкой, к которой я, возможно, стремился слишком рано, или зрелым расцветшим созданием, как сейчас? И как, это счастливый союз? Мы подходим друг другу?"

Меня глубоко тронула горячая искренность его слов, страданий и мольба, стоявшие за ними.

"Мы были такими же, как сейчас,- сказала я, осторожно улыбаясь в ответ на его улыбку.- Ты был мужчиной в расцвете сил, навеки застывшим в таком состоянии. А я? Я - такой, как в эту минуту".

"Поверь мне,- ласково произнес он,- именно в эту ночь я не стал бы говорить с тобой так резко, но у тебя будет еще столько ночей. Теперь тебя ничто не сможет убить - только солнце или огонь. Ничто в тебе не увянет. Тебе предстоит открыть тысячу новых ощущений".

"А как же экстаз, когда я пила от нее? - спросила я.- Как же ее корни, ее страдания? Она никоим образом не считает себя святыней?"

"А что такое святыня? - Он пожал плечами.- Скажи мне. Что такое святыня? Разве ты видела в ее грезах святость?"

Я опустила голову. Ответа у меня не было.

"Конечно, это не Римская империя,- продолжал Мариус.- Конечно, не храмы Августа Цезаря. Конечно, не культ Кибелы! Конечно, не культ огнепоклонников в Персии. Разве имя Изиды до сих пор свято, и было ли оно вообще когда-нибудь свято? Египетский Старейший, мой первый и единственный учитель, сказал, что Акаша придумала для своей цели истории об Изиде и Озирисе - чтобы придать своему культу поэтическую окраску. Я думаю, что она создала свой образ, основываясь на древних легендах. Демон, живущий в них, разрастается с созданием каждого нового потомка. Вероятно, все обстоит именно так".

"Но какой-либо цели во всем этом нет?"

"Возможно демон стремится больше узнать,- сказал он.- Больше видеть, полнее чувствовать посредством каждого носителя его крови. Может быть, все дело в этом, и каждый из нас представляет собой крошечную его частицу, перенося с собой его способности, а в ответ возвращая собственные ощущения. Через нас он познает мир!

Вот что я тебе скажу.- Он сделал паузу и положил руки на стол.- Горящему во мне пламени все равно, невинна жертва или же это преступник! Это пламя внутри меня испытывает жажду. Не каждую ночь, но часто! Оно молчит! Оно ничего не говорит моему сердцу об алтарях! Оно руководит мной, как всадник своим жеребцом на поле боя! Не жажда, но сам Мариус по вполне понятным тебе причинам отделяет добро от зла согласно старым обычаям; алчная же жажда знакома с природой, но не с моралью".

"Я люблю тебя, Мариус,- тихо произнесла я.- По-настоящему из всех мужчин я любила только тебя и моего отца. Но сейчас я должна уйти, уйти одна".

"О чем ты говоришь? - поразился он.- Едва минула полночь".

"Ты был очень терпелив, но сейчас мне нужно побыть наедине с собой".

"Я пойду с тобой".

"Не пойдешь".

"Но нельзя же так просто бродить по Антиохии, совсем одной".

"Почему нельзя? Если я захочу, то могу услышать мысли смертных. Только что мимо пронесли носилки. Рабы так пьяны, что лишь чудом удерживают ношу и не вываливают своего хозяина на дорогу, а сам он крепко спит. Я хочу погулять в одиночестве, там, в темном городе, пройтись по мрачным, опасным закоулкам, по местам, куда даже... даже бог не может зайти".

"Это твоя месть,- сказал он. Я направилась к воротам, он пошел за мной.- Пандора, не уходи одна".

"Мариус, любовь моя,- сказала я, повернулась и взяла его за руку.- Это не месть. Слова, что ты произнес "девушка", "женщина" - они ограничивали всю мою жизнь. Сейчас же я только хочу, ничего не боясь, зайти с голыми руками, с распущенными по спине волосами в любой очаг опасности, куда захочу. Я все еще пьяна ее кровью, твоей кровью! То, что должно сиять, лишь мерцает и подрагивает. Я должна побыть одна, обдумать твои слова".

"Но ты должна вернуться до рассвета, задолго до рассвета. Ты должна остаться со мной внизу, в склепе. Нельзя просто лечь где-нибудь в комнате. Туда проникнет смертоносный свет..."

Какой он заботливый, какой великолепный в своей ярости!

"Вернусь,- сказала я,- задолго до рассвета, а пока что у меня разорвется сердце, если мы с этой самой минуты не скрепим наши узы".

"Скрепим, - сказал он. - Пандора, ты сведешь меня с ума".

Он остановился у ворот.

"Дальше - ни шагу",- сказала я, уходя.

Я пошла вниз, к Антиохии. Ноги мои стали до того сильными, что я не замечала ни камешков, ни дорожной пыли; моим глазам, пронзавшим ночь, во всей своей полноте открылся тайный сговор сов и грызунов, вертевшихся среди деревьев,- они наблюдали за мной, а потом бежали прочь, как будто инстинкты предостерегали их против меня.

Вскоре я вошла в собственно город. Думаю, решительности, с которой я передвигалась от улочки к улочке, хватило бы, чтобы отпугнуть всякого, кто намеревался меня побеспокоить. От темноты веяло трусостью, и она была наполнена эротическими ругательствами - отвратительными путаными ругательствами, какими мужчины забрасывают женщину, если вожделеют ее, некой странной смесью угроз и пренебрежения.

Я чувствовала, как крепко спят в домах люди, слышала болтовню стражников в бараках за Форумом.

Я делала все, что обычно делают те, кого только что превратили в пьющего кровь. Я прикасалась к поверхности стен и завороженно глазела на обычный факел и мошек, сдававшихся на его милость. К моим голым рукам и тонкой тунике льнули мечты и грезы всей Антиохии.

По канавам и улицам сновали крысы. Река издавала свой собственный звук, и даже самое слабое волнение воды пустым эхом отдавалось от стоящих на якоре кораблей.

Форум, блистательный при свете негаснущих огней, ловил свет луны, словно был для нее противоположностью земного кратера - большой, сотворенной человеческими руками западней, замеченной и благословленной непреклонными Небесами.

Дойдя до своего дома, я обнаружила, что запросто могу забраться на крышу. Там я и уселась - спокойная, расслабившаяся, свободная, заглядывая во двор, в перистиль, где в одиночестве в течение трех ночей постигала истины, подготовившие меня к принятию крови Акаши.

Я все обдумала еще раз, спокойно, без боли, как будто обязана была сделать это ради той женщины, какой была прежде - посвященной, женщины, что искала прибежища в храме. Мариус был прав. В царя и царицу вселился демон, распространяющийся через кровь, питающийся ею и разрастающийся,- что сейчас и происходило внутри меня.

Не царь с царицей изобрели понятие справедливости! Законы и правосудие родились не от царицы, разломавшей на куски маленького фараона!

А римские суды, с трудом принимающие каждое решение, взвешивающие его со всех сторон, отказываясь от любого вмешательства магии и религии,- даже в эти ужасные времена они борются за справедливость. Эта система основана не на божественном откровении, но на разуме.

Однако я не жалела о моменте опьянения, когда пила ее кровь и верила в нее, когда видела сыпавшиеся на нас цветы. Я не могла сожалеть, что разум способен вообразить нечто столь совершенное.

В тот момент она была моей матерью, моей царицей, моей богиней, она была для меня всем. Я познала то, что следовало познать, когда мы выпили зелье в храме, когда пели и раскачивались в исступленном танце. И я познала это в ее объятиях. И в объятиях Мариуса тоже, причем на более безопасном уровне, и теперь мне хотелось только оказаться рядом с ним.

Культ ее показался мне отвратительным. Порождение пороков и невежества, вознесенных на такую высоту! Внезапно я испытала облегчение, что в корне загадок лежат столь примитивные объяснения. Кровь, пролитая на ее золотое платье!

Все образы и мимолетные впечатления годны только на то, чтобы научить восприятию более глубоких понятий, вновь решила я, как тогда, в храме, когда искала утешения у базальтовой статуи.

Только я, и я одна, могу превратить свою новую жизнь в героическое сказание.

Я очень порадовалась за Мариуса, сумевшего обрести поддержу в разуме. Но разум - вещь выдуманная, навязанная миру верой, а звезды никому ничего не обещают.

В те темные ночи, когда я скрывалась в этом доме, в Антиохии, оплакивая своего отца, я увидела кое-что более значительное, увидела, что в самом сердце Сотворения вполне может крыться нечто сродни бушующему вулкану, не поддающееся контролю и пониманию. Его лава уничтожит как деревья, так и поэтов. "Так что прими этот дар, Пандора,- велела я себе.- Иди домой и будь благодарна, что ты снова замужем, ибо никогда еще ты не встречала более подходящую пару и не стояла на пороге столь многообещающего будущего".

По возвращении - что произошло очень скоро благодаря обретенной мною способности быстро перепрыгивать с крыши на крышу, едва касаясь их поверхности, и передвигаться по стенам - по возвращении я нашла его в том же состоянии, в каком и оставила, только намного более печальным. Он сидел в саду, совсем как в видении, показанном мне Акашей.

Должно быть, он любил эту скамью позади виллы, обращенную к зарослям и природному ручью, журчащему над камнями и стремительным потоком разливающемуся в высокой траве. Он моментально встал. Я обняла его.

"Мариус, прости меня",- сказала я.

"Не говори так, это я во всем виноват. И я не сумел тебя защитить".

Мы обнимали друг друга. Мне захотелось впиться в него зубами и пить его кровь, что я и сделала - и почувствовала, как он забирает кровь у меня. Никогда на брачном ложе не испытывала я столь полного единения с мужчиной, и я отдалась этому чувству, как никогда и никому не отдавалась при жизни.

Внезапно силы оставили меня. Я оборвала свой поцелуй и разжала зубы.

"Идем же,- сказал он.- Твой раб уснул. А днем, когда спать будем мы, он перенесет сюда все твои вещи и приведет твоих девушек, если ты захочешь оставить их при себе".

Мы спустились по лестнице и вошли в новую комнату. Для того чтобы отворить дверь, понадобились все силы Мариуса - а значит, никакой смертный на это не способен.

Там стоял саркофаг, гранитный, без украшений.

"Ты сможешь поднять крышку?" - спросил Мариус.

"Я чувствую какую-то странную слабость".

"Это потому, что встает солнце. Попробуй поднять крышку. Столкни ее в сторону".

Я так и сделала. И внутри нашла ложе из лилий и розовых лепестков, шелковых подушек и засушенных цветов, которые хранят из-за их аромата".

Я ступила внутрь каменной темницы и сначала села в ней, а потом вытянулась в полный рост. Он не замедлил занять свое место в гробнице рядом со мной и толкнул крышку на место. Свет для нас - как и для всех мертвецов - померк.

"Я засыпаю. Я едва могу говорить".

"Какое счастье!" - откликнулся он.

"Никакой необходимости в таком оскорблении нет,- пробормотала я.- Но я тебя прощаю".

"Пандора, я тебя люблю",- в голосе его слышалась беспомощность.

"Войди в меня,- попросила я, протягивая руку к его ногам.- Заключи меня в свои объятия".

"Это все глупость и предрассудки".

"Это не то и не другое,- сказала я.- Это символично и приятно".

Он подчинился. Наши тела слились воедино, объединенные тем стерильным органом, который значил для него теперь не больше, чем рука,- а как же я любила руку, которой он обнимал меня, и губы, прижавшиеся к моему лбу!

"Я люблю тебя, Мариус, мой странный, высокий, прекрасный Мариус".

"Я тебе не верю",- произнес он едва слышным шепотом.

"В каком смысле?"

"Очень скоро ты возненавидишь меня за то, что я тебе сделал".

"Вряд ли, мой разумник. Я не так уж стремлюсь состариться, увянуть и умереть, как тебе кажется. Я рада появившемуся у меня шансу увидеть и узнать гораздо больше..."

Я почувствовала, что он целует меня в лоб.

"Ты и правда намеревался жениться на мне, когда мне было пятнадцать лет?"

"Это мучительные воспоминания! У меня до сих пор уши горят от оскорблений твоего отца! Он практически выгнал меня из своего дома!"

"Я люблю тебя всем сердцем,- прошептала я.- Ты все-таки победил. Ты получил меня в жены".

"Получил, но мне кажется, слово "жена" здесь не вполне уместно. Интересно, ты что, уже забыла, как еще совсем недавно возражала против этого термина?"

"Мы вместе,- сказала я, с трудом выговаривая слова из-за его поцелуев; я теряла силы и одновременно наслаждалась прикосновением его губ, их неожиданным стремлением к целомудренной любви.- И мы придумаем другое слово, более возвышенное,чем жена ".

Внезапно я отодвинулась. В темноте я его не видела".

"Ты что, целуешь меня, чтобы я не могла разговаривать?"

"Да, именно этим я и занимаюсь",- ответил он.

Я отвернулась.

"Повернись, пожалуйста",- попросил он.

"Нет",- ответила я.

Я неподвижно лежала и смутно ощущала, что его тело теперь кажется мне вполне нормальным на ощупь, потому что мое тело не мягче и, может быть, не слабее. Грандиозное преимущество! Да, но я его любила! Любила! Так что пусть целует меня сзади, в шею. Повернуться к нему лицом он меня не заставит!

Должно быть, встало солнце.

Потому что на меня опустилась завеса тишины, как будто вселенная, все ее вулканы, бушующие приливы, все ее императоры, судьи, сенаторы, философы и жрецы стерлись из жизни.

Глава 11

Вот, Дэвид, собственно, и все.

Я могла бы еще на протяжении многих страниц развивать комедию в стиле Плавта или Теренция. Я могла бы посоперничать с шекспировской "Много шума из ничего".

Но в основном это все. Все, что стоит за легкомысленной версией событий, данной в "Вампире Лестате" и облаченной в свою окончательную тривиальную форму Мариусом - или Лестатом, кто их знает.

Так что я, с твоего позволения, поведаю тебе о тех воспоминаниях, что остаются для меня святыми и до сих пор сжигают мне сердпе, как бы ни пренебрегала ими другая сторона.

И повесть о нашем расставании не просто история о разладе - она может послужить уроком другим.

Мариус научил меня охотиться, ловить только злодеев, убивать без боли, окутывать душу жертвы сладостными видениями или же предоставлять ей возможность освещать собственную смерть каскадом фантазий, судить которые я не смею - я просто поглощаю их, как кровь. Здесь особой летописи не требуется. По силе мы были друг другу под стать. Когда какой-нибудь обгоревший, безжалостный и амбициозный кровопийца все-таки находил путь в Антиохию - поначалу это довольно редко, но все же случалось,- мы вместе казнили непрошенного гостя. Чудовищные умы, выкованные в недоступные нашему пониманию эпохи, они искали царицу, как шакалы ищут мертвое тело.

Мы никогда не спорили относительно их участи.

Мы часто читали друг другу вслух, вместе смеялись над "Сатириконом" Петрония, делили и смех, и слезы при чтении горьких сатир Ювенала. Новые сатиры и исторические книги непрерывно поступали из Рима и Александрии. Но кое-что постоянно отделяло от меня Мариуса. Наша любовь росла, но вместе с ней росло и число ссор, и ссоры эти все более и более скрепляли нашу связь, что чрезвычайно опасно.

Все те годы Мариус хранил свою приверженность логике, как дева-весталка хранит священный огонь. Если мной вдруг овладевали восторженные чувства, он был тут как тут - хватал меня за плечи и без обиняков объяснял, что эта нелогично. Нелогично, нелогично, нелогично!

Когда во втором веке в Антиохии случилось ужасное землетрясение, а мы остались невредимы, я осмелилась заговорить о божественном благословении. Мариус впал в бешенство и не замедлил указать мне на тот факт, что то же самое вмешательство высших сил хранило римского императора Траяна, в это время пребывавшего в городе. Как я это объясню?

Кстати сказать, Антиохия быстро восстановилась, ее рынки расцвели вновь, появилось множество новых рабов, ничто не остановило караваны, направлявшиеся к кораблям.

Но задолго до землетрясения мы едва ли не дрались практически каждую ночь.

Если я проводила несколько часов в комнате Матери и Отца, Мариус неизменно приходил за мной и стремился привести в чувство. Он не может читать, когда я в таком состоянии, заявлял он. Он не может думать, зная, что я сижу внизу и намеренно призываю к себе безумие.

Почему, требовала я ответа, его господство должно распространяться на каждый угол нашего дома и сада? А как же тот факт, что, когда какой-нибудь древний обгоревший кровопийца добирается до Антиохии, мы договариваемся о его убийстве и разделываемся с ним на равных?

"Мы не подходим друг другу по умственным способностям?" - спрашивала я.

"Только ты могла задать такой вопрос!" - следовал ответ.

Конечно, ни Мать, ни Отец больше не двигались и не говорили. До меня не долетали ни кровавые сны, ни божественные указания. Мариус напоминал мне об этом только изредка. И через довольно долгое время он позволил мне вместе с ним присматривать за святилищем и до конца убедиться, какой степени достигает их молчаливое и внешне бездумное подчинение. Они выглядели совершенно недоступными, и наблюдать за ними иногда было просто страшно.

Когда Флавий на сороковом году жизни заболел, между мной и Мариусом разразилась одна из наиболее чудовищных ссор. Это случилось в самом начале нашего совместного существования, задолго до землетрясения.

Кстати говоря, это было чудесное время, так как зловредный старый Тиберий заполнял Антиохию новыми замечательными зданиями. Она могла посоперничать с Римом. Но Флавий заболел.

Мариус тяжело переживал это. Он больше чем привязался к Флавию - они без конца обсуждали Аристотеля, а Флавий оказался одним из тех людей, которые одинаково хорошо умеют делать все - как управлять домом, так и с идеальной точностью копировать самый эзотеричный, рассыпающийся на куски текст.

Флавий ни разу не задал нам вопроса о том, кто мы такие. Я обнаружила, что его преданность и любовь намного превосходили любопытство или страх.

Мы надеялись, что болезнь Флавия не очень серьезна. Но когда наступило ухудшение, Флавий стал отворачиваться от Мариуса всякий раз, когда тот к нему заходил. Однако если протягивала руку я, он всегда принимал ее. Я часто часами лежала рядом с ним, как он когда-то лежал со мной.

Как-то ночью Мариус отвел меня к воротам и сказал:

"Когда я вернусь, он уже умрет. Ты справишься одна?"

"Ты бежишь от этого?" - спросила я.

"Нет,- ответил он.- Но он не хочет, чтобы я видел, как он умирает; он не хочет, чтобы я видел, как он стонет от боли".

Я кивнула. Мариус ушел. Давным-давно Мариус установил правило: никогда больше не создавать тех, кто пьет кровь. Спорить с ним об этом смысла не было.

Как только он ушел, я превратила Флавия в вампира. Точно так же, как со мной это сделали обгоревший, Мариус и Акаша, ведь мы с Мариусом уже давно обсудили метод - вытяни столько крови, сколько можешь, потом отдай ее обратно, пока не окажешься на грани обморока.

Я действительно упала в обморок, а очнувшись, увидела, что надо мной стоит этот потрясающий грек - с едва заметной улыбкой и без единого следа болезни. Он наклонился, взял меня за руку и помог мне встать.

Вошедший Мариус в изумлении уставился на переродившегося Флавия.

"Вон отсюда, вон из этого дома, вон из этой провинции, вон из Империи!" - наконец вскричал он.

Вот последние слова Флавия:

"Благодарю вас за этот Темный Дар".

Тогда я впервые услышала это выражение, так часто встречающееся в книгах Лестата. Как же все понимал этот ученый афинянин!

Часами я избегала встречи с Мариусом! Войдя в конце концов в сад, я обнаружила, что Мариус погружен в глубокое горе, а когда он поднял глаза, я поняла - он был абсолютно уверен, что я намеревалась убежать с Флавием. Увидев это, я заключила его в объятия. Я видела, что он испытывает безмолвное облегчение и любовь; он моментально простил меня за мою "крайнюю опрометчивость".

"Разве ты не видишь,- сказала я, обнимая его,- что я тебя обожаю? Но управлять мной ты не в силах! Разве ты своим здравым умом не понимаешь, что от тебя ускользает величайшая сторона нашего дара - свобода от ограниченности женского и мужского начал!"

"Ты ни на минуту не сможешь меня убедить,- сказал он,- что чувствуешь, рассуждаешь и действуешь не как женщина. Мы оба любили Флавия. Но зачем создавать тех, кто пьет кровь?"

"Ну, не знаю; просто Флавию этого хотелось, Флавий знал все наши тайны, мы... мы с ним понимали друг друга! Он был верен мне в самые мрачные часы моей смертной жизни. Нет, не могу объяснить".

"Вот именно, женские сантименты. И ты отправила это создание в вечность".

"Он присоединился к нашим поискам",- ответила я.

Где-то в середине века, когда город богател, а в Империи была на удивление мирная обстановка, равной которой не будет еще два столетия, в Антиохии появился христианин Павел.

Однажды ночью я пошла послушать его речи, а вернувшись домой, небрежно бросила, что этот человек обратит в свою веру и камень - столь сильна его личность.

"Да как ты можешь тратить на это время? - спросил Мариус.- Христиане! Это даже не культ. Кто-то боготворит Иоанна, кто-то - Иисуса. Они друг с другом ссорятся. Ты что, не видишь, что натворил этот Павел?"

"Нет, а что? - спросила я.- Я же не сказала, что собираюсь вступить в их секту. Я просто сказала, что остановилась послушать. Кому от этого хуже?"

"Тебе, твоему рассудку, твоему душевному равновесию, твоему здравому смыслу. Интересуясь глупостями, ты компрометируешь себя, и, откровенно говоря, хуже стало самому принципу истины!"

И это было только началом.

"Давай-ка я рассажу тебе об этом Павле,- сказал Мариус.- Он никогда не был знаком ни с Иоанном Крестителем, ни с Иисусом из Галилеи. Евреи вышвырнули его из своей компании. А Иисус и Иоанн - оба евреи! Таким образом, Павел теперь обращается ко всем подряд. Как к евреям, так и к христианам, как к римлянам, так и к грекам; он говорит: "Не обязательно следовать еврейским обрядам. Забудьте о празднествах в Иерусалиме. Забудьте об обрезании. Становитесь христианами"".

"Да, ты прав",- вздохнула я.

"Очень просто следовать этой религии,- сказал он.- Она вообще ни в чем не заключается. Надо только поверить, что этот человек восстал из мертвых. Кстати, я тщательно изучил все документы, которые наводняют рынки. А ты?"

"Нет. Удивительно, что ты счел эти поиски достойными затрат твоего драгоценного времени".

"Ни один человек, лично знавший Иоанна или Иисуса, нигде не приводит их высказываний о том, что кто-то из них восстанет из мертвых или что поверившие в них обретут жизнь после смерти. Это выдумки Павла. Какое соблазнительное обещание! Ты бы послушала, что говорит твой друг Павел по поводу ада! Какое жестокое зрелище - небезупречные смертные могут нагрешить при жизни столько, что оставшуюся вечность будут гореть в огне".

"Он мне не друг. Ты делаешь столь далеко идущие выводы из всего лишь одного беглого замечания. Почему тебя так это волнует?"

"Я же объяснил, меня заботят истина и разум!"

"Значит, ты кое-чего не понимаешь относительно этой группы христиан: их объединяет доходящая до эйфории любовь, они верят в великую щедрость..."

"Ох, ну хватит! И ты хочешь сказать мне, что в этом есть что-то хорошее?"

Я не ответила, а когда заговорила вновь, он уже возвращался к своим делам.

"Ты меня боишься,-.сказала я.- Ты боишься, что какая-то вера захватит меня и заставит тебя бросить. Но нет! Нет, не так. Ты боишься, что она захватит тебя! Что мир каким-то образом приманит тебя к себе, и ты перестанешь жить здесь, со мной, римским затворником, и наблюдать за всем с высоты своего превосходства, что вернешься обратно, станешь искать смертных утешений - общества, близости к людям, дружбы со смертными, стремиться, чтобы они признали тебя своим, в то время как ты навсегда будешь оставаться чужим!"

"Пандора, ты несешь чепуху".

"Ну и храни свои тайны, гордец,- сказала я.- Но, должна признаться, мне за тебя страшно".

"Страшно? - спросил он.- С чего бы?"

"Потому что ты не сознаешь, что все на свете гибнет, что все на свете искусственно! Что даже логика и математика в конечном счете лишены смысла!"

"Это неправда".

"О нет, правда. Наступит ночь, когда ты увидишь то, что увидела я, только приехав в Антиохию, до того, как ты нашел меня, до этого превращения, перевернувшего всю мою жизнь.

Ты увидишь мрак,- продолжала я,- мрак до того непроглядный, что Природе он неведом. О нем знает лишь душа человека. И ему нет конца. И я молюсь, чтобы в тот момент, когда ты больше не сможешь от него бежать, когда осознаешь, что, кроме него, вокруг ничего больше нет, твоя логика и разум придадут тебе сил".

Он посмотрел на меня с величайшим уважением. Но ничего не сказал.

"Смирение тебе добра не принесет,- продолжала я,- когда придут такие времена. Для смирения требуется воля, а для воли требуется решимость, а для решимости требуется вера, а для веры требуется нечто, во что можно верить! А для любого действия или смирения требуется понятие свидетеля! Так вот, если ничего нет, то и свидетеля не будет! Ты пока этого не знаешь, но я-то знаю. Надеюсь, что, когда ты это выяснишь, кто-нибудь сможет тебя утешить, пока ты будешь наряжать и причесывать эти чудовищные реликвии под лестницей! Пока ты будешь приносить им цветы! - Я очень разозлилась. И продолжала: - Вспомни обо мне, когда наступит этот момент,- если не ради прощения, то хотя бы как о примере. Ибо я это видела - и выжила. И не имеет значения, что я останавливаюсь послушать проповеди Павла о Христе, или же что я танцую, как дура, перед рассветом в подлунном саду, или же что я... что я люблю тебя. Все это не важно. Потому что ничего нет. И увидеть это некому. Некому!

Возвращайся к своей истории, к набору лжи, старающейся связать каждое событие с причиной и следствием, к нелепой вере, постулирующей, что из одного проистекает другое. Говорю тебе, это не так. Но ты, как истинный римлянин, так не считаешь".

Он сидел и молча смотрел на меня. Я не могла понять, что творится у него в голове или на сердце.

"Так что ты хочешь, чтобы я сделал?" - спросил он наконец. Никогда еще он не выглядел более невинно.

Я горько рассмеялась. Разве мы говорим на одном языке? Он не слышал ни одного моего слова. И вместо ответа задал мне встречный вопрос.

"Ладно,- ответила я.- Я скажу, чего я хочу. Люби меня, Мариус, люби, но оставь меня в покое! - выкрикнула я, даже не задумываясь, ибо слова вырвались сами собой.- Оставь меня в покое, чтобы я сама искала себе утешение, средства выживания, какими бы глупыми и бессмысленньши они тебе ни казались. Оставь меня в покое!"

Он был задет; он ничего не понял и смотрел на меня с прежним невинным видом.

Про прошествии десятилетий у нас было много подобных ссор.

Иногда после этого он приходил и вел со мной длинные и обстоятельные беседы о том, что, по его мнению, происходит с Империей: что императоры сходят с ума, что у сената не осталось власти, что само развитие человека - уникальное явление природы и за ним стоит наблюдать. Он думал, что страстное желание жить не оставит его до тех пор, пока будет существовать жизнь.

"Даже если на свете не останется ничего, кроме пустыни,- говорил он,- я захочу смотреть, как одна дюна переходит в другую. Даже если в мире останется всего одна лампа, я захочу наблюдать за ее пламенем. И ты тоже".

Но условия нашей битвы и ее пыл практически никогда не менялись.

В глубине души он считал, что я ненавижу его за то, что он так недобро обошелся со мной в ту ночь, когда я получила Темный Дар. Я говорила, что это ребячество. Но не могла убедить его, что мои душа и интеллект слишком глубоки, чтобы таить обиду за такой пустяк, и что я не обязана объяснять ему ни мысли свои, ни слова, ни поступки.

Двести лет мы жили вместе и страстно любили друг друга. Я находила его все более красивым.

Поскольку в город стекалось все больше варваров с севера и с востока, он уже не чувствовал необходимости одеваться как римлянин и часто носил расшитые драгоценными камнями восточные одежды. Волосы его стали мягче и светлее. Он редко их стриг - что, конечно, приходилось делать каждую ночь, если ему хотелось сделать их покороче. Они падали ему на плечи во всем своем великолепии.

По мере того как разглаживалось его лицо, исчезали и те немногочисленные линии, по которым так легко было распознать его гнев. Я уже говорила тебе, что он очень напоминает Лестата. Только он более компактно сложен, а челюсть и подбородок сделались несколько более твердыми, еще когда он был смертным. Но лишние складки вокруг глаз исчезли.

Под конец, боясь поссориться, мы иногда не разговаривали целыми ночами. Но постоянно обменивались знаками физической привязанности: объятия, поцелуи, иногда - молчаливое пожатие рук.

Тем не менее мы понимали, что уже прожили намного дольше, чем позволяет нормальная человеческая жизнь.

Мне нет нужны подробно описывать тебе историю тех удивительных времен. Она слишком хорошо известна. Скажу лишь о самом главном и опишу тебе перемены, происходившие во всей Империи, так, как воспринимала их я.

Антиохия, процветающий город, оказалась нерушимой. Императоры начали оказывать ей милости и наносить визиты. Появилось множество храмов, отправляющих восточные культы. А позже со всех краев начали стекаться в Антиохию христиане.

В результате христиане в Антиохии составили огромную интересную группу людей, ведущих друг с другом нескончаемые споры.

Рим пошел войной на евреев, полностью сокрушив Иерусалим и уничтожив священный еврейский храм. В Антиохию и в Александрию съехалось множество блестящих мыслителей-евреев.

Дважды или, может быть, даже трижды мимо города следовали римские легионы - они направлялись в Парфянское царство; однажды у нас даже случилось собственное небольшое восстание, но, когда дело касалось Антиохии, Рим всегда принимал меры сверхпредосторожности, а потому на целый день закрыли рынок! Торговля шла своим чередом, караваны вожделели корабли, а брачный обряд между ними вершился на ложе Антиохии.

Новых стихов появлялось немного. В основном они были сатирическими. Сатира, казалось, осталась единственным безопасным средством честного выражения мыслей римлянина, и мы получили невероятно смешную историю Апулея "Золотой осел", высмеивающую все религии на свете. Но в поэзии Марциала сквозила горечь. А доходившие до меня письма Плиния изобиловали ужасающими суждениями по поводу морального хаоса в Риме.

Как вампир я стала питаться исключительно солдатами. Они мне нравились - своим обликом и своей силой. Я умертвила стольких из них, что даже вошла среди них в легенду. "Смерть в обличье гречанки" - из-за одежды, которая казалась им архаичной. Я нападала на темной улице, наугад. Я не опасалась, что меня поймают или остановят,- слишком велики были мое мастерство, сила и жажда.

Но эти бунтарские смерти дарили мне видения: пламя в солдатском лагере, рукопашная схватка на крутом горном склоне. Я ласково доводила их до кончины, до краев переполняясь кровью, и иногда как через туманную пелену мне виделись души тех, кого, в свою очередь, убили они.

Когда я рассказала об этом Мариусу, он заявил, что ничего, кроме подобной мистической чепухи, от меня и не ожидал. Я не стала с ним спорить.

Он с напряженным интересом следил за событиями в Риме. Меня же они просто удивляли.

Он сосредоточенно размышлял над историями Диона Кассия, Плутарха и Тацита и стукнул кулаком, услышав о бесконечных схватках на реке Рейн, о прорыве на север, в Британию, о строительстве вала Адриана, предназначенного для сдерживания скоттов, которые, как и германцы, не желали подчиняться никому.

"Они больше не охраняют Империю, не оберегают и не сдерживают ее границы,- говорил он.- Не сохраняют образ жизни! Сплошная война и торговля!"

Я не могла с ним не согласиться.

Дела обстояли еще хуже, чем он думал. Если бы он почаще выходил послушать философов, как делала это я, то пришел бы в ужас.

Повсюду появлялись маги, утверждая, что способны летать, созерцать видения, исцелять наложением рук! Они воевали с христианами и евреями. По-моему, римская армия на них внимания не обращала.

Медицину, знакомую мне по смертной жизни, заполонили тайные восточные рецепты, амулеты, ритуалы и маленькие статуи, предназначенные для того, чтобы сжимать их в кулаке.

Добрая половина членов сената уже не обладала итальянским происхождением. Иными словами, наш Рим перестал быть нашим. Титул императора превратился в анекдот. Сколько было убийств, заговоров, пустячных споров, фальшивых императоров - вскоре стало совершенно ясно, что страной правит армия. Армия выбирает императора. Армия его и содержит.

Христиане разделились на враждующие секты. Просто поразительно, но споры отнюдь не вредили религии. В разобщенности она набирала силу. Периодически людей жестоко преследовали и казнили лишь за то, что они молятся не у римских алтарей. Однако создавалось впечатление, что такие преследования только усиливают симпатию населения к новому культу.

А новый культ плодил безудержные споры по каждому принципу, имеющему отношение к евреям, Богу и Иисусу.

С этой религией произошла совершенно потрясающая вещь. Быстрые корабли, хорошие дороги и устойчивые торговые пути распространяли ее в бешеном темпе, но внезапно она оказалась в необычной ситуации. Конец света, предсказанный Иисусом и Павлом, так и не наступил.

А все, кто знал или видел Иисуса, уже умерли. Наконец умерли и те, кто знал Павла.

Появились христианские философы, составившие смесь из старых греческих идей и древних еврейских традиций.

Юстин Афинский писал, что Христос есть Логос, что можно быть атеистом и все равно обрести спасение во Христе, если поддерживать в себе разумное начало. Я не могла не рассказать об этом Мариусу.

Я решила, что это его наверняка подхлестнет, а ночь обещала быть скучной, но он лишь разразился очередной нелепой речью о гностиках.

"Сегодня на форуме появился человек по имени Сатурний,- сказал он.- Может быть, ты о нем слышала. Он проповедует дикий вариант этого христианского вероучения, которое так тебя забавляет; в нем еврейский Бог - это дьявол, а Иисус - новый Бог. Это уже не первое его выступление. Благодаря местному христианскому епископу Игнатию он со своими последователями направляется в Александрию".

"Эти идеи уже встречались в книгах,-сказала я,- они из Александрии и пришли. Мне они недоступны. Тебе, быть может, напротив, близки. В них говорится о Софии, источнике Мудрости женского пола, предшествовавшей Сотворению мира. И евреи, и христиане хотят как-нибудь вплести в свою веру эту концепцию Софии. Как же это напоминает мне нашу возлюбленную Изиду!"

"Твою возлюбленную Изиду!" - поправил он.

"Такое впечатление, что встречаются умы, желающие сплести все воедино - все мифы или их суть - и получить великолепный гобелен".

"Пандора, мне сейчас опять от тебя дурно станет,- предупредил он.- Рассказать тебе, чем занимаются твои христиане? Они создают мощную организацию. За епископом Игнатием придет еще какой-нибудь епископ, а епископы хотят установить следующее правило: век личных откровений подошел к концу; они хотят пересмотреть все сумасшедшие свитки, имеющиеся на рынке, и создать единый канон, в который будут верить все христиане".

"Никогда не думала, что такое произойдет,- сказала я.- Когда ты осуждал их, я соглашалась с тобой больше, чем тебе казалось".

"Они добиваются своего, потому что отходят от эмоциональной морали. Они собираются в организацию, как римляне. Епископ Игнатий очень строг. Он раздает полномочия. Он проверяет точность рукописей. Обрати внимание: пророков выгоняют из Антиохии".

"Да, ты прав,- согласилась с ним я.- И что ты думаешь? Это хорошо или плохо?"

"Я хочу, чтобы мир стал лучше,-сказал он.- Лучше для мужчин и женщин. Лучше. Ясно только одно: те, кто пил кровь, теперь уже вымерли, и ни мы с тобой, ни царь с царицей никоим образом не можем вмешаться в ход развития человеческой истории. Я считаю, что людям нужно прилагать больше усилий. С каждой жертвой я пытаюсь все глубже постигать зло. Меня пугает всякая религия, выдвигающая фанатические заявления и требования на основании божьей воли".

"Ты настоящий августинец. Я с тобой согласна, но ведь весело читать этих сумасшедших гностиков. Марциона, Валентина..."

"Тебе, наверное, вeceлo. Я же во всем вижу опасность. Новое христианство, оно не просто распространяется - везде, где оно появляется, оно принимает новые формы - изменяется, как животное, которое, сжирая местную флору и фауну, вместе с пищей приобретает новые способности".

Я спорить не стала.

К концу второго века Антиохия превратилась в настоящий христианский город. Читая труды новых епископов и философов, я думала, что нас ждут вещи похуже, нежели христианство.

Однако ты должен сознавать, Дэвид, что над Антиохией отнюдь не носилось облако упадка, в воздухе не витало ощущение близости конца Империи. Разве что повсюду царила суетливая энергия. Это фальшивое ощущение роста и творческого развития, в то время как ничего подобного не происходит, порождает торговля. Изменение не обязательно означает изменение к лучшему.

Потом для нас наступили темные времена. Воедино сошлись две силы, потребовавшие от Мариуса всего его мужества. Антиохия в большей мере, чем когда-либо, вызывала к себе интерес.

С той первой ночи, когда я пришла в дом, ни Мать, ни Отец ни разу не пошевелились!

Позволь описать тебе первую катастрофу, потому что мне ее перенести было проще, я только сочувствовала Мариусу.

Я уже говорила тебе, что вопрос о том, кто сейчас император, превратился в анекдот. Но в связи с событиями начала двухсотых годов этот анекдот перестал быть смешным.

В тот момент императором был Каракалла, обыкновенный убийца. В ходе паломничества в Александрию с целью увидеть останки Александра Великого он по никому не известным причинам устроил облаву на несколько тысяч молодых жителей города и совершил массовое избиение. Такой резни Александрия никогда не видывала.

Мариус обезумел от горя. Как и весь остальной мир.

Мариус заговорил о том, чтобы уехать из Антиохии, убраться как можно дальше от развалин Империи. Я готова была с ним согласиться.

Потом этот омерзительный император Каракалла повел войска в нашем направлении, намереваясь пойти войной на парфян - на север и на восток. Мы в Антиохии к такому привыкли!

Его мать, чье имя тебе известно, Юлия Домна, поселилась в Антиохии. Она умирала от рака груди. Позволь добавить, что вместе со своим сыном Каракаллой эта женщина способствовала убийству своего второго сына, Геты, потому что оба брата имели равные права на титул императора, а это грозило гражданской войной.

Я продолжаю - и имена, которые собираюсь назвать, тебе тоже знакомы.

Для войны против двух восточных царей - Вологаса Пятого и Артабана Пятого - собирали войска. Каракалла объявил эту войну, добился победы и вернулся с триумфом. И тогда всего лишь в нескольких милях от Антиохии его убили собственные солдаты, пока он пытался облегчиться!

Все эти события повергли Мариуса в душевное смятение, им овладело ощущение безысходности. Он часами сидел в святилище, не сводя глаз с Матери и Отца. Я чувствовала, что понимаю его намерение уничтожить и нас, и себя, но не могла с такой мыслью смириться. Я не хотела умирать. Я не хотела лишиться жизни. Я не хотела лишиться Мариуса.

Меня не так уж заботила судьба Рима. Как бы то ни было, передо мной простиралась долгая жизнь, дарящая новые надежды на чудо.

Вернемся к комедии. Армия быстренько избрала императором провинциала Макриния - мавра, носящего серьгу в ухе.

Однажды он поссорился с матерью покойного императора Юлией Домной, потому что не позволял ей уехать из Антиохии и умереть в другом месте. В конце концов она уморила себя голодом.

Все происходило в непосредственной близости от нашего дома. Эти ненормальные явились к нам в город, не так далеко от оплакиваемой нами столипы.

Тем временем восточные цари, которых Каракалла когда-то застал врасплох, успели подготовиться. Разразилась новая война, и Макриний повел легионы в бой.

Я уже говорила, что легионы теперь контролировали буквально все. Нужно было объяснить это Макринию. Вместо битвы он подкупил врага. Войска едва ли могли этим гордиться. А он сломил их, лишив некоторых привилегий.

Видимо, он не понимал: чтобы выжить, ему требовалось сохранить их расположение. Хотя, конечно, это не принесло пользы их любимому Каракалле.

Так или иначе, сестра Юлии Домны по имени Юлия Меза, сирийка из семьи, поклонявшейся сирийскому богу солнца, воспользовалась этим страшным моментом в жизни крепких легионов, чтобы возвести своего внука, сына Юлии Соэмии, на императорский престол! Это был, с какой стороны ни посмотри, план оскорбительный. Прежде всего - и это главное - все три Юлии были сирийками; самому мальчику было четырнадцать лет, к тому же он являлся наследным жрецом египетского бога солнца.

Но Юлии Мезе и любовнику ее дочери Ганнию удалось каким-то образом убедить группу солдат в палатке, что четырнадцатилетний сириец должен стать императоров Рима.

Армия бросила императора Макриния, его выследили и убили вместе с сыном.

Итак, высоко-высоко на плечах гордых солдат в город въехал четырнадцатилетний мальчик! Но он не хотел, чтобы его называли по-римски. Он хотел, чтобы его называли именем бога, которому он поклонялся,- Элагабал. Само его присутствие в Антиохии действовало на нервы всем жителям. В результате он с тремя оставшимися Юлиями - теткой, матерью и бабкой, сирийскими жрицами, - уехал из Антиохии.

Неподалеку, в Никомедии, Элагабал убил любовника своей матери. И кто же остался? Он также раздобыл огромный священный черный камень и привез его в Рим, утверждая, что камень этот - святыня сирийского бога солнца, которому теперь будут поклоняться все.

Он уехал за море, но буйные слухи из Рима иногда доходили до Антиохии не больше чем за одиннадцать дней. Кто теперь узнает о нем правду?

Элагабал. Он выстроил для своего камня храм на Палатинском холме. Он заставлял римлян облачаться в финикийское платье и вставать в круг, в то время как сам приносил в жертву коров и овец.

Он умолял врачей попытаться превратить его в женщину, создав между ног соответствующее отверстие. От этого римляне приходили в ужас. По ночам он переодевался в женщину, не забывая о парике, и слонялся от одной таверны к другой.

По всей Империи начались армейские бунты. Элагабал начал утомлять даже трех Юлий - бабку Юлию Мезу, тетку Юлию Домну и свою собственную мать Юлию Соэмию. Через четыре года - четыре года правления этого маньяка! - солдаты убили его и бросили тело в Тибр.

Мариусу казалось, что от мира, раньше именуемого нами Римом, не осталось и следа. И он окончательно устал от христиан в Антиохии, от их споров по поводу доктрин. Теперь он считал, что все таинственные религии опасны. Он находил ненормального императора превосходным примером фанатизма, со временем набравшего силу. И был прав. Совершенно прав. Больше я ничего не могла сделать, чтобы удержать его от отчаяния. По правде говоря, он еще не столкнулся с тем мраком, о котором я говорила,- слишком много он волновался, раздражался и придирался. Но я за него очень боялась, переживала и не хотела, чтобы он, как я, увидел мир в еще более мрачных красках, еще больше отстранился от него, ничего не ждал и едва ли не с улыбкой наблюдал крушение Империи.

Потом случилось самое худшее - то, чего мы оба так или иначе боялись. Но это произошло, причем наиболее страшным образом.

Как-то ночью у наших вечно открытых дверей появились пять существ, пьющих кровь.

Никто из нас не слышал их приближения. Склонившись над своими книгами, мы в какой-то момент подняли глаза и увидели трех женщин, мужчину и мальчика - все они были одеты в черное. Внешне они напоминали отшельников-христиан, аскетов, отринувших плоть и голодающих до смерти. В окрестностях Антиохии, в пустыне, таких людей было полно.

Но это были не люди,а те, кто пьет кровь. Темноволосые и темноглазые, темнокожие, они стояли перед нами, сложив на груди руки.

Темнокожие, быстро подумала я. Молодые. Созданы после великого пожара. Так что с того, что их пятеро?

В целом их лица можно было назвать довольно привлекательными: хорошо вылепленные черты, красивой формы брови, серьезные темные глаза; и везде я видела отметины живого тела - крошечные морщинки у глаз, вокруг суставов пальцев.

Наш вид так же потряс их, как и они нас. Они уставились на ярко освещенную библиотеку, уставились на наши украшения - яркий контраст по сравнению с их скромными рясами.

"Ну,- спросил Мариус,- и кто вы такие?"

Закрыв свои мысли, я попробовала проникнуть в их разум. Заперто. Очень убежденные. От них веяло фанатизмом. У меня появилось ужасное предчувствие.

Они начали робко пробираться к открытой двери.

"Нет, остановитесь, пожалуйста,- сказал по-гречески Мариус.- Это мой дом. Скажите, кто вы, и тогда, возможно, я приглашу вас переступить порог".

"Вы христиане, да? - спросила я.- Вы по-христиански усердны".

"Да! - по-гречески сказал один из них, мужчина.- Мы - бич всего человечества во имя Господа Бога и сына его Иисуса. Мы - Дети Тьмы".

"Кто вас создал?" - спросил Мариус.

"Мы были созданы в священной пещере и в нашем храме,- сказала одна из женщин, тоже по-гречески.- Мы познали истину Змия, и его клыки - наши клыки".

Я поднялась на ноги и двинулась по направлению к Мариусу.

"Мы думали, вы будете в Риме,- сказал молодой мужчина. Короткие черные волосы и очень круглые невинные глаза.- Потому что верховное лицо христиан теперь - Епископ Римский, и теология Антиохии утратила былое значение".

"Зачем нам быть в Риме? - спросил Мариус.- Что нам до Епископа Римского?"

Вперед выступила женщина. Ее волосы были аккуратно расчесаны на пробор, но лицо обладало правильными, царственными чертами. Необычайно красивой формы губы.

"Почему вы от нас скрываетесь? Мы слышим о вас уже много лет! Нам известно, что вы обладаете знаниями - о нас, о том, откуда исходит Темный Дар, о том, как Господь послал его миру; нам известно, что вы спасли наш род от гибели".

Мариус явно пришел в ужас, но вида не подал.

"Мне нечего вам сказать,- может быть, слишком поспешно ответил он.- Кроме того, что я не верю в вашего Бога и в вашего Христа, не верю, что Бог послал миру Темный, как вы выражаетесь, Дар. Вы совершили ужасную ошибку".

Они выслушали его слова весьма скептически - слишком велико было их рвение.

"Вы почти достигли спасения,- сказал мальчик, стоявший в самом конце, его нестриженые волосы свисали ниже плеч. У него оказался мужской голос, но ноги и руки оставались маленькими.- Вы почти достигли той стадии, когда становятся такими сильными, белыми и чистыми, что нет необходимости пить!"

"Хотел бы я, чтобы это было так, но это не так",- возразил Мариус

"Почему вы нас не приглашаете? - спросил мальчик.- Почему бы вам не начать руководить нами, не научить, как лучше распространять Темную Кровь и наказывать смертных за грехи? Наши сердца чисты. Мы были избраны. Каждый из нас отважно вошел в пещеру, где умирающий дьявол, раздавленное создание из костей и крови, изгнанное с Небес огненной вспышкой, передал нам свое учение".

"И в чем оно заключалось?" - спросил Мариус

"Заставь их страдать,- сказала женщина.- Сей смерть. Сторонись всего мирского, как стоики и египетские отшельники, но сей смерть. Накажи их".

Женщина была настроена крайне враждебно.

"Этот мужчина нам не поможет,- едва слышно произнесла она.- Этот мужчина - богохульник. Этот мужчина - еретик".

"Но вы должны принять нас,- сказал молодой мужчина, заговоривший первым.- Мы так долго вас искали, столько земель обошли, мы пришли к вам со смирением. Если вы желаете жить во дворце, то таково, возможно, ваше право, вы его заслужили, но мы - нет. Мы живем во Тьме, мы не знаем иного удовольствия, чем кровь, мы разим как больных и слабых, так и невинных. Мы исполняем волю Христа, как Змий в райском саду исполнял волю Господа, искушая Еву".

"Приходите к нам в пещеру,- сказал кто-то из них,-узрите древо жизни, обвитое священным Змием. У нас - его клыки. У нас - его сила. Его создал Бог, как создал Иуду Искариота, Каина или порочных римских императоров".

"А,- сказала я,- все ясно. Пока вы не набрели на бога в пещере, вы поклонялись змею. Вы - офиты, сетиане, нассениане".

"Так нас называли вначале,- сказал мальчик.- Но теперь мы - Дети Тьмы, приверженцы жертвоприношений и убийств, посвятившие себя распространению страданий".

"О Марцион и Валентин,- прошептал Мариус. - Вам ведь незнакомы эти имена? Они и были поэтичными гностиками, которые изобрели трясину вашей философии сто лет тому назад. Дуализм - то есть утверждение, что в христианском мире зло может обладать не меньшей силой, чем добро".

"Да, это нам известно,- раздалось сразу несколько голосов.- Богохульников этих мы по именам не знаем. Но мы знаем Змия, знаем, чего хочет от нас Бог".

"Моисей поднял Змия в пустыне над головой,- сказал мальчик.- Даже царица египетская знала Змия и носила его в своей короне".

"Историю великого Левиафана в Риме искоренили,- сказала женщина.- Ее изъяли из святых книг. Но нам она известна!"

"Значит, вас учили армянские христиане,- сказал Мариус.- Или сирийцы".

Мужчина невысокого роста, вое это время молчавший, выступил вперед и с величайшим достоинством обратился к Мариусу:

"Вы храните древние истины, но используете их по-язычески. Вас все знают. О вас знают светловолосые Дети Тьмы из северных лесов - еще до рождества Христова вы похитили из Египта какую-то важную тайну. Многие приходили сюда, но встречали вас с женщиной и в страхе бежали".

"Очень мудро с их стороны",- заметил Мариус

"Что вы нашли в Египте? - спросила женщина.- В древних покоях, ранее принадлежавших расе пьющих кровь, теперь живут христианские монахи. Монахи о нас ничего не знают, но нам все известно и о них, и о вас. Там были письмена, там были тайны, там было то, что по воле Божьей теперь принадлежит нам".

"Нет, ничего там не было", - возразил ей Мариус

Женщина заговорила снова:

"Когда евреи уходили из Египта, неужели они ничего не оставили? Зачем Моисей поднимал Змия в пустыне? Вы знаете, сколько нас? Почти сотня. Мы совершаем путешествия далеко на север, на юг и даже на восток, в такие земли, о которых вы и понятия не имеете".

Я видела, что Мариус теряет самообладание.

"Отлично,- сказала я,- мы понимаем, что вам нужно и почему вас заставили поверить, что мы сможем удовлетворить вас. Прошу вас, пожалуйста, выйдите в сад, дайте нам поговорить. Отнеситесь к нашему дому с уважением. Не трогайте наших рабов".

"Мы и не помышляли об этом".

"Мы скоро вернемся".

Я схватила Мариуса за руку и потащила вниз по лестнице.

"Куда ты? - прошептал он.- Намертво скрой все образы! Они не должны ничего заметить!"

"Не заметят. А оттуда, где мы будем с тобой разговаривать, они ничего и не услышат".

Кажется, он уловил суть моих слов. Я провела его в укрытие оставшихся без изменений Матери и Отца, закрыв за собой каменные двери. Я потянула Мариуса за спины сидящих царя и царицы.

"Наверное, они слышат их сердца,- прошептала я почти неслышным шепотом.- Но, может быть, нас за этим звуком они не услышат. Так, их придется убить, уничтожить всех до единого".

Мариус пришел в изумление.

"Послушай, ты же знаешь, у нас нет другого выхода! - сказала я.- Ты должен убить их, как и им подобных, если они еще раз приблизятся к нам. Что тебя так шокирует? Готовься. Самый простой способ - разрезать их на части и сжечь".

"Ох, Пандора",- вздохнул он.

"Мариус, что ты так трясешься?"

"Я не трясусь, Пандора,- сказал он.- Я предвижу, что этот поступок приведет к необратимым переменам во мне самом. Убивать, когда я испытываю жажду, содержать себя и тех, кого кто-то должен как-то содержать, - этим я давно занимаюсь. Но стать палачом? Уподобиться императору, сжигающему христиан? Объявить войну этой расе, этому ордену, этому культу, занять такую позицию!"

"Выбора нет, ну же! В комнате, где мы спим, много красивого оружия. Возьмем большие кривые мечи. И факел. Подойдем к ним, извинимся за то, что приходится им сообщить,- и вперед!"

Он не ответил.

"Мариус, ты что, собрался отпустить их, чтобы за нами пришли остальные? Корень нашей безопасности лежит в уничтожении каждого, кто обнаружит нас и царя с царицей".

Он медленно отошел от меня и встал перед Матерью. Он смотрел ей в глаза. Я знала, что он безмолвно обращается к ней. И знала, что она не отвечает.

"Существует другая возможность,- сказала я,- вполне реальная".

Я поманила его к себе, за спины царя и царицы - в самое безопасное, на мой взгляд, место, чтобы строить заговоры.

"Какая?" - спросил он.

"Отдать им царя и царицу. И мы с тобой станем свободны. Они будут ухаживать за царем и царицей с религиозным рвением! Может быть, царь и царица даже позволят им испить..."

"И речи быть не может!" - заявил он.

"Я тоже так думаю. Мы никогда не сможем чувствовать себя в безопасности. А они будут носиться по миру, как сверхъестественные грызуны. Третьего плана у тебя нет?"

"Нет, но я готов. Мы применим огонь и меч вместе. Ты сможешь очаровать их обманными речами, пока мы будем приближаться с оружием и факелами?"

"О да, конечно".

Мы прошли в спальню и подняли большие кривые мечи - остро наточенные, привезенные из арабских пустынь. От того факела, что горел у подножия лестницы, мы зажгли новый факел и вместе поднялись наверх.

"Придите ко мне, дети,- громко сказала я, входя в комнату,- придите, ибо то, что мне предстоит вам открыть, требует света этого факела, и скоро вы узнаете священное предназначение этого меча. Как вы благочестивы! - Мы оказались перед ними.- Как вы молоды!"

Внезапно их охватила паника, и они тесно прижались друг к другу. Тем самым они до того упростили нашу задачу, что мы справились с ними в считанные минуты - поджигали одежды, отсекали руки и ноги, не обращая внимания на их жалобные крики.

Никогда еще до этого я не использовала в такой степени свою силу, скорость и волю. Бодрящее занятие - бить их сплеча, подносить факел, рубить их, пока не упадут, пока не лишатся последних признаков жизни. При этом мне не хотелось, чтобы они страдали.

Поскольку они были молодыми, очень молодыми вампирами, потребовалось довольно длительное время, чтобы сжечь кости и убедиться, что они полностью превратилось в пепел.

Но наконец все было кончено, мы с Мариусом вдвоем стояли в саду, перепачканные сажей, глядя на стелющуюся по земле траву, пока своими глазами не убедились, что весь прах развеян по ветру.

Неожиданно Мариус отвернулся и быстро пошел прочь, спустился по лестнице и вошел в святилище Матери.

Я в панике помчалась за ним. Он держал в руках факел и окровавленный меч - сколько же было крови! - и смотрел Акаше в глаза.

"О нелюбящая Мать!" - прошептал он. Его лицо покрывали пятна крови и въевшейся сажи. Он перевел взгляд на пылающий факел, а затем - опять на царицу.

Акаша и Энкил ничем не дали понять, что знают о состоявшейся наверху бойне. Они не выказывали ни одобрения, ни благодарности, ни какой бы то ни было осмысленной реакции. Они не дали понять, что видят факел в его руке или же читают его мысли.

Это был конец Мариуса, конец того Мариуса, которого я в то время знала и любила.

Он решил не покидать Антиохию. Я настаивала на том, чтобы уехать и увезти их с собой навстречу невероятным приключениям, чтобы посмотреть чудеса мира.

Но он отказался. У него остался один долг: лежать в засаде, поджидая остальных, пока он не убьет всех до единого.

Целыми неделями он не разговаривал и не двигался, пока я не начинала трясти его,- тогда он умолял оставить его в покое. Он поднимался из могилы лишь для того, чтобы сидеть и ждать с мечом и факелом в руках. Положение стало невыносимым. Шли месяцы...

"Ты сходишь с ума. Нужно увезти их отсюда!" - в конце концов заявила я.

Однажды ночью, страдая от злости и одиночества я по глупости выкрикнула:

"Хотела бы я избавиться и от тебя, и от них!"

Уйдя из дома, я не возвращалась три ночи.

Я спала в темных местах, которые находила для себя без труда. Думая о нем, я неизменно представляла себе, как он неподвижно сидит в доме, совсем как они, и боялась.

Если бы он знал, что такое истинное отчаяние; если бы он столкнулся с тем, что мы теперь называем "абсурдом". Если бы он лицом к лицу столкнулся с пустотой! Тогда бы он не пал духом из-за этой бойни.

В конце концов как-то утром, прямо перед рассветом, когда я находилась в безопасном укрытии, Антиохию окутала странная тишина. Исчез ритмичный звук, преследовавший меня день и ночь. Что это значит? Но у меня еще будет время выяснить.

Я допустила роковой просчет. Вилла опустела. Он сумел вывезти их днем. Я понятия не имела, куда он уехал! Все, что принадлежало ему, исчезло, но все мои вещи были оставлены в доме.

Я подвела его в тот момент, когда он нуждался во мне больше всего. Я кругами ходила по опустевшему святилищу. Я кричала и слушала, как стены отвечают мне эхом. Он так и не вернулся в Антиохию. И не прислал письма. Спустя шесть месяцев, или еще больше, я сдалась и ушла. Ты, конечно, знаешь, что раса рьяных религиозных вампиров-христиан так и не вымерла - пока не явился Лестат в мехах и красном бархате, ослепив их и высмеяв их верования. Это произошло в Век Разума. Тогда Мариус и принял Лестата. Кто знает, какие еще у вампиров существуют культы? Что касается меня, к тому моменту я снова потеряла Мариуса. Мы увиделись с ним всего один раз, на одну ночь, за сто лет до этого, и, конечно, через тысячу с чем-то лет после распада того, что мы называем "древним миром".

Я его видела! В капризную, недолговечную эпоху Людовика Четырнадцатого, Короля-Солнце. Мы присутствовали на придворном балу в Дрездене. Играла музыка - экспериментальная смесь клавикордов, лютни, скрипки, - под которую исполнялись сложные танцы, состоявшие из сплошных поклонов и поворотов. На другом конце зала я внезапно увидела Мариуса! Он уже давно смотрел на меня, а теперь улыбнулся мне самой трагической и любящей улыбкой. На нем был большой кудрявый парик, выкрашенный под цвет его волос, яркий бархатный плащ и так любимые французами пышные кружева. Кожа приобрела золотистый оттенок. Это означало огонь. Я вдруг поняла, что он пережил нечто ужасное. Его голубые глаза переполняло торжество любви, и, не изменяя небрежной позы - он стоял, облокотившись на край клавикордов,- он послал мне воздушный поцелуй.

Я поистине не могла поверить своим глазам. Это правда он? Я действительно сижу здесь в декольте, в корсете, в огромных юбках, одна из которыx хитроумными складками сдвигалась назад, чтобы приоткрыть другую? В ту эпоху моя кожа казалась образцом косметических уловок. Волосы подняты вверх и искусно убраны в замысловатую прическу.

Я и не обращала внимания на смертные руки, заковавшие меня в эту оболочку. В те времена я позволила одному свирепому вампиру из Азии увлечь меня за собой; он меня совершенно не волновал. Я попалась в извечную для женщины ловушку: стала уклончивым, выставленным напоказ украшением мужчины, который, несмотря на свою утомительную словесную резкость обладал достаточной силой, чтобы провести сквозь время нас обоих.

Азиат находился в спальне наверху, медленно убивая свою тщательно отобранную жертву.

Мариус подошел ко мне, поцеловал и заключил в объятия. Я закрыла глаза.

"Это Мариус! - прошептала я.- Настоящий Мариус".

"Пандора! - Он слегка отстранился чтобы лучше рассмотреть меня.- Моя Пандора!"

У него обгорела кожа. Но шрамы были едва заметны - он почти исцелился.

Он повел меня танцевать! В совершенстве играя роль человека, он вел меня в танцевальных фигурах. Я задыхалась. Следуя его движениям, при каждом новом ловком повороте восхищаясь восторженным выражением его лица, я теряла счет векам и даже тысячелетиям. Внезапно мне захотелось узнать все: где он был, что с ним стряслось. Ни гордость, ни стыд больше не имели надо мной власти. Видит ли он, что я лишь призрак той женщины, которую он знал?

"Ты - надежда моей души!" - прошептала я.

Он быстро увел меня оттуда. Мы отправились к нему во дворец в карете. Он осыпал меня поцелуями, а я старалась прижаться к нему как можно теснее.

"Ты - моя мечта, сокровище, выброшенное по глупой случайности,- говорил он.- И вот ты здесь, ты идешь по жизни с прежним упорством".

"Ты видишь меня - значит, я здесь,- горько отвечала я.- Ты поднимаешь свечу - и я вижу почти зеркальное отражение своей силы".

Вдруг я услышала звук, древний, ужасный звук. Биение сердца Акаши, биение сердца Энкила.

Карета остановилась. Железные ворота... Слуги...

Просторный дворец, отделанный по последней моде, нарочито богатого вида жилище состоятельного дворянина.

"Они здесь - Мать и Отец?" - спросила я.

"О да, они не изменились. Ни на что нельзя положиться так, как на их вечное безмолвие".- Он говорил таким тоном, словно бросал вызов самому ужасу ситуации.

Я так не могла. Я должна была бежать от звука ее сердца. Перед моими глазами возник образ окаменевших царя и царицы.

"Нет! Увези меня отсюда. Я не смогу войти. Мариус, я не в силах на них смотреть!"

"Пандора, они спрятаны глубоко под дворцом. Тебе не придется на них смотреть. Они ни о чем не узнают. Пандора, они все те же!"

Да! Все те же! Мои мысли повернули вспять и домчались до опасной территории - от самых первых ночей в Антиохии, одиноких смертных ночей, до более поздних побед и поражений. Да! Акаша все та же! Я боялась, что закричу и не смогу остановиться.

"Хорошо,- сказал Мариус,- поедем туда, куда ты хочешь".

Я дала кучеру адрес моего убежища.

Я не осмеливалась взглянуть на Мариуса. Он героически продолжал притворяться, что мы счастливо воссоединились. Он говорил о науке и литературе, о Шекспире, Драйдене, о джунглях и реках Нового Света. Но я чувствовала, как иссякает его радость.

Я зарылась в него лицом. Едва карета остановилась, я выскочила и побежала к дверям своего дома. А когда оглянулась, он стоял на улице.

С грустным и усталым видом он медленно кивнул и сделал жест, выражающий покорность.

"Я могу подождать, пока это пройдет? - спросил он.- Есть ли надежда, что ты передумаешь? Я готов ждать здесь целую вечность!"

"Дело не во мне! - сказала я.- Сегодня вечером я уезжаю из города. Забудь меня. Забудь, что ты вообще меня видел!"

"Любовь моя,- тихо прошептал он.- Моя единственная любовь..."

Я вбежала в дом и хлопнула дверью. Я услышала, как отъезжает карета. Охваченная безумием, как бывало со мной только в смертной жизни, я стучала кулаками по стенам, стараясь сдерживать свою невероятную силу и не дать вырваться просящимся наружу воплям и крикам.

Наконец я посмотрела на часы. До рассвета оставалось три часа. Я села за стол и написала:

"Мариус,

С рассветом нас увезут в Москву. В первый же день тот гроб, где я сплю, унесет меня за много миль. Мариус, я ошеломлена. Я не могу искать приюта в твоем доме, под одной крышей с древностью. Прошу тебя, Мариус, приезжай в Москву. Помоги мне высвободиться из этого затруднительного положения. Позже можешь судить меня и вынести приговор. Ты мне нужен. Мариус, я стану словно призрак слоняться вокруг царского дворца и великого собора, пока ты не придешь. Мариус, я понимаю, что прошу о длительном и нелегком путешествий, но, пожалуйста, приходи. Я раба воли этого вампира.

Люблю тебя,

Пандора".

Выбежав на улицу, я поспешила к его дому, пытаясь определить дорогу, на которую по глупости не обращала внимания прежде.

Но как же биение сердца? Я его услышу - этот мерзкий звук! Придётся пробежать мимо, пробежать через него, чтобы успеть передать это письмо Мариусу, может быть, дать ему схватить меня за руку, спрятать меня в какое-нибудь безопасное место и прогнать содержавшего меня вампира-азиата.

Затем появилась та самая карета - она везла с бала моего пьющего кровь компаньона. Заметив меня, он немедленно остановился. Я отвела кучера в сторону.

"Человек, что отвез меня домой,- сказала я.- Мы ездили к нему, в такой большой дворец..."

"Да, граф Мариус,- откликнулся кучер.- Я только что отвез его обратно".

"Вы должны отвезти ему это письмо. Быстрее! Вы должны поехать к нему и вручить письмо прямо в руки. Скажите, что у меня не было денег, чтобы вам заплатить, пусть он вам заплатит. Я требую, чтобы вы передали все именно так. Он заплатит. Скажите ему, что письмо от Пандоры. Непременно найдите его!"

"О ком ты говоришь?" - спросил мой спутник-азиат.

Я замахала кучеру, чтобы он уезжал!

Конечно, мой спутник пришел в бешенство. Но карета уже уехала.

Прошло двести лет, прежде чем я узнала одну простую истину: Мариус так и не получил мое письмо!

Он вернулся в свой дом, собрал вещи и на следующую же ночь в печали покинул Дрезден, а письмо нашел намного позже, как и рассказывал Лестату,- "маленький клочок бумаги", как он выразился, "завалявшийся на дне дорожного сундука".

И когда же я увидела его снова?

Уже в современном мире. Когда древняя царица поднялась со своего трона и в полной мере продемонстрировала ограниченность своей мудрости, своей воли и своей власти.

Две тысячи лет спустя, в нашем двадцатом веке, изобилующем римскими колоннами, статуями, фронтонами и перистилями, гудящими компьютерами и телевидением, где в каждой общественной библиотеке можно найти Цицерона и Овидия, наша царица Акаша, увидев Лестата на телеэкране, пробудилась в своем самом современном и безопасном святилище, исполненная стремления стать богиней для всего мира и жажды править не только нами, но и человечеством.

В самый опасный час, когда она грозилась уничтожить нас, если мы не пойдем ее путем - а к тому времени она уже уничтожила многих,- именно Мариус со своей логикой, оптимизмом и философским складом ума заговорил с ней, стараясь успокоить ее и отвлечь, задержать претворение в жизнь ее сокрушительных намерений, пока не явится ее древний враг, готовый исполнить древнее проклятие и нанести смертельный удар.

Дэвид, что же ты со мной сделал, побудив излить эту повесть на бумагу?

Ты заставил меня устыдиться потраченных впустую лет. Ты заставил меня признать, что никакого мрака не хватило, чтобы истребить во мне понимание любви - любви тех смертных, благодаря кому я появилась на свет, любви к каменным богиням, любви к Мариусу.

Прежде всего, я не могу отрицать возрождение любви к Мариусу.

И вокруг меня в этом мире я тоже вижу проявления любви - в образе Святой Девы Марии и младенца Иисуса, в образе распятого Христа, в воспоминании о базальтовой статуе Изиды. Я вижу любовь. Я вижу ее в человеческой борьбе. Я вижу ее безусловное проникновение во все достижения человечества - в поэзии, в живописи, в музыке, в любви друг к другу и отказе считать страдания своим неизбежным уделом.

Однако прежде всего я вижу ее в самом устройстве мира, который затмевает любое искусство и не мог бы просто по случайности накопить такую красоту.

Любовь... Но откуда проистекает эта любовь? Почему ее источник окутан такой тайной, источник любви, создавшей дождь и деревья, разбросавшей над нами звезды? Раньше утверждалось, что это сделали боги.

Итак, Лестат, наш принц-паршивец, разбудил царицу; а мы пережили ее уничтожение. Итак, Лестат, наш принц-паршивец, побывал и на Небесах, и в аду, откуда принес недоверие, ужас и Покрывало Вероники! Вероника... Имя, придуманное христианами, означающее vera ikon - подлинная икона. Его забросили в Палестину как раз в те времена, когда жила я, и там он увидел нечто, что потрясло те самые человеческие способности, к которым мы так бережно относимся: веру, разум.

Я должна пойти к Лестату и заглянуть ему в глаза. Я должна увидеть то, что увидел он!

Пусть молодые поют песни смерти. Они глупы.

Самое прекрасное, что существует под луной и солнцем, - это душа человека. Я восхищаюсь маленькими чудесами добра, которыми обмениваются люди, я восхищаюсь ростом сознания, упорством разума перед лицом суеверий и отчаяния. Я восхищаюсь человеческой выносливостью.

У меня осталась для тебя еще одна история. Не знаю, почему мне хочется записать ее в этот блокнот. Хочется. Наверное, потому, что я чувствую: ты, вампир, способный видеть духов, поймешь ее и, возможно, поймешь, почему она меня совсем не тронула.

Как-то раз, в шестом веке - то есть через пятьсот лет после Рождества Христова и через триста лет после того, как я ушла от Мариуса,- я скиталась по варварской Италии. Полуостров давно уже разорили остготы.

Потом на них накинулись другие племена - грабили, жгли, растаскивали камни из старых храмов.

Я ходила там, как по раскаленным углям.

Но Рим все-таки боролся, сохраняя некую концепцию самого себя и свои принципы, пытаясь перемешать язычество с христианством и добиться отсрочки варварских набегов.

В Риме сохранился сенат. Выжил - единственный из всех прежних институтов власти.

И недавно как раз приговорили к смерти одного ученого, Боэция, происходившего из той же породы, что и я, очень образованного человека, изучавшего древние века и святых, но он успел оставить нам великую книгу. Сегодня она есть во всех библиотеках. И называется, конечно, "Утешение философское".

Я не могла не увидеть своими глазами разрушенный форум, обгорелые, голые римские холмы, свиней и овец, бродящих по тем местам, где когда-то обращался к толпе Цицерон. Мне необходимо было взглянуть на отверженных бедняков, утративших всякую надежду и влачивших безрадостное существование на берегах Тибра.

Увидеть павший классический мир... Увидеть христианские церкви и святыни...

Увидеть одного конкретного ученого. Как и Боэций, он вел свое происхождение от старого римского рода, как Боэций, он читал классиков и святых. Этот человек рассылал письма по всему миру, даже в далекую Англию, ученому Беде.

Невзирая на разруху и войну, он построил монастырь - истинное воплощение творческих сил и оптимизма.

Речь идет, разумеется, об ученом Кассиодоре, а его монастырь располагался на самом кончике итальянского "сапога", в райской земле - зеленой Калабрии.

Я, как и планировала, попала туда ранним вечером, когда монастырь больше всего походил на великолепный, потрясающий освещенный город в миниатюре.

В скриптории усердно переписывали книги монахи.

А в келье с распахнутой навстречу ночи дверью сидел, склонившись над рукописью, сам Кассиодор, которому уже минуло девяносто лет.

Несмотря на политику варваров, погубившую его друга Боэция, Кассиодор выжил, служил арийцу остготу императору Теодориху и, как только позволил возраст, покинул государственную службу, чтобы построить монастырь своей мечты и писать письма монахам всего мира, делясь с ними своими знаниями о древних в стремлении сохранить мудрость греков и римлян.

Правы ли были те, кто называл его последним представителем древнего мира? Последним, кто умел читать и по-гречески, и по-латыни? Последним, кто дорожил и Аристотелем, и догматами Папы Римского? И Платоном, и святым Павлом?

Тогда я не знала, что о нем будут так хорошо помнить. И не знала, что его так скоро забудут!

Виварий, расположенный на горном склоне, оказался архитектурным триумфом. Там были и искрящиеся пруды для разведения и ловли рыбы - именно благодаря им он и получил свое название. Была и христианская церковь с неизменным крестом, общие спальни, комнаты для усталых гостей-путешественников. В библиотеке хранились не только богатые собрания классиков моего времени, но и Евангелия, ныне утерянные. Монастырь отнюдь не испытывал недостатка в любых необходимых для приготовления пищи злаках, в усыпанных плодами деревьях, в пшеничных полях.

Всем этим ведали монахи, день и ночь посвящавшие себя переписыванию книг в длинном скриптории.

Там, на ласковом подлунном побережье, были и пчелиные ульи, сотни ульев, из которых монахи добывали мед, идущий в пищу, воск для изготовления священных свечей и желе для притираний. Холм, отданный под ульи, по размерам не уступал фруктовому саду или полям Вивария.

Я подсматривала за Кассиодором. Я бродила среди ульев, как всегда восхищаясь необъяснимой пчелиной организацией, тайнами пчел и их танцев, их охотой за пыльцой, их размножением,- все это было знакомо мне задолго до того, как получило свое объяснение в мире людей.

Покинув пчел и направившись к далекому маячку - лампе Кассиодора, я обернулась. И моим глазам открылась странная картина.

Со стороны ульев показалось нечто огромное, невидимое и сильное - я его и чувствовала, и слышала. Страха я не испытывала, но в душе мелькнула мимолетная надежда, что в мире появилось какое-то новое существо. Ибо призраков я не вижу - и никогда не видела.

Эта сила возникла прямо из пчел - из их запутанных знаний и бесчисленных многовековых инстинктов, как будто они вызвали ее случайно или наделили сознанием благодаря своим бесконечным творческим способностям, дотошности и выносливости.

Она напоминала старого римского духа леса.

Я увидела, как эта сила свободно полетела над полями. Я увидела, как она вошла в тело стоявшего в поле соломенного пугала, сделанного монахами, с круглой деревянной головой, нарисованными глазами, примитивным носом и улыбающимся ртом,- это похожее на человека создание, одетое в монашескую рясу с капюшоном, время от времени переставляли с места на место.

Я увидела, как это пугало, человек из соломы и дерева, поспешило, извиваясь и пританцовывая, по полям и виноградникам к келье Кассиодора. И пошла за ним

Вдруг я услышала его безмолвный вопль. Услышала, а потом увидела, как пугало склоняется в танце скорби, прижимая соломенные руки к ушам, которых у него не было. Оно извивалось от горя.

Кассиодор умер. Тихо умер в своей освещенной лампой келье, у письменного стола. Он лежал рядом с рукописью - седовласый, древний, спокойный. Он прожил более девяноста лет. И умер.

Пугало было вне себя от страдания и горя, оно покачивалось и стонало, хотя ни одному человеку не дано было услышать эти стоны.

Я, никогда не видевшая духов, в изумлении глазела на него. Потом оно почувствовало мое присутствие. И повернулось. Точнее, это был он, ибо соломенное тело и лохмотья придавали существу скорее мужское обличье. Так вот, раскинув свои соломенные руки, он потянулся ко мне. Из рукавов падала солома. Деревянная голова качнулась на шесте-позвоночнике. Он - или оно - умолял меня ответить на сложнейшие вопросы, задаваемые как смертными, так и бессмертными. Он обращался за ответами ко мне!

Потом, бросив последний взгляд на мертвого Кассиодора, он побежал ко мне по склонившейся траве. Может быть, я смогу объяснить? Может быть, я, согласно божественному плану, храню секрет потери Кассиодора? Кассиодора, чей Виварий мог соперничать с пчелиным ульем в элегантности и красоте! Именно Виварий извлек из ульев эту совокупность сознания! Может быть, я смогу утишить его боль?

"В этом мире случаются ужасные вещи,- прошептала я.- Он состоит из тайн и от тайн зависит. Если хочешь обрести покой, возвращайся в ульи; оставь человеческое обличье и снова разделись на фрагменты бездумной жизни довольных пчел, возвращайся откуда пришел".

Он сосредоточенно слушал.

"Если же ты хочешь обрести плотскую жизнь, человеческую жизнь, тяжелую жизнь, способную течь сквозь пространство и время, то дерись за нее. Если тебе ближе человеческая философия, то борись за нее и набирайся мудрости, чтобы ничто и никогда не причинило тебе вреда. Мудрость есть сила. Превратись, кем бы ты ни был, в существо с определенными намерениями.

Но знай вот что. Все, что существует под небом,- обман. Все мифы, вся религия, вся философия, вся история - сплошная ложь".

Существо, я так и не знаю, какого оно было пола, вскинуло соломенные связки-руки, словно хотело прикрыть рот.

Я отвернулась и бесшумно пошла прочь через виноградник. Очень скоро монахи обнаружат, что их Верховный Отец, их гений, их святой скончался за работой.

Я обернулась и в изумлении обнаружила, что соломенная фигура стоит как живая на месте, приняв вертикальную позу человека, и следит за мной.

"Я в тебя не поверю! - закричала я соломенному человеку.- Я не буду искать у тебя ответы! Но знай вот что: если ты хочешь стать живым созданием, как я, то люби все человечество - мужчин, женщин и их детей. Не ищи силы в крови! Не кормись страданием. Не поднимайся как бог над толпой обожателей. Не лги!"

Оно слушало. И слышало. Оно оставалось на месте. А я побежала. Я помчалась вверх по каменистым холмам, понеслась через леса Кадабрии, пока не оказалась далеко-далеко. На всем протяжении озаренного лунным светом побережья мерцающей морской бухты передо мной величественно раскинулся Виварий с его аркадами и покатыми крышами.

Я больше никогда не видела соломенное существо. Не знаю, что это было. И прошу тебя больше меня о нем не спрашивать.

Ты говоришь, что бывают и духи, и призраки. Мы знаем, что такие создания действительно существуют. Но с тех пор я его больше не видела.

А к тому моменту, когда я вновь оказалась в Италии, Виварий давно уже был разрушен. Последние стены расшатали землетрясения. Не знаю, смели ли они его окончательно или его разграбили невежественные высокие люди из Северной Европы - вандалы?

Этого никто не знает. Сохранились только письма, разосланные Кассиодором.

Вскоре классиков объявили богохульниками. Папа Григорий писал истории о волшебных чудесах, потому что иначе не смог бы обратить тысячи суеверных, незнакомых с катехизисом северных племен в христианство и подвергнуть их массовому крещению.

Он победил воинов, считавшихся в Риме непобедимыми.

После Кассиодора история Италии на сотню лет погрузилась в полный мрак. Как говорится в книгах? В течение целого века из Италии не поступало вестей.

Какая продолжительная пауза!

Ну вот, Дэвид, коль скоро ты дошел до последних страниц, я должна признаться, что покидаю тебя. Улыбки, с которыми я передала тебе эти блокноты, предназначались для того, чтобы ввести тебя в заблуждение. Женские хитрости, как назвал бы их Мариус. Я обманула тебя, когда сказала, что завтра вечером мы встретимся здесь, в Париже. Когда ты будешь читать эти строки, меня в Париже не будет. Я отправляюсь в Новый Орлеан.

Это твоя заслуга, Дэвид. Ты меня преобразил и заставил отчаянно поверить в то, что в повествовании можно найти хотя бы тень смысла. Я обрела неисчерпаемую энергию. Своей требовательностью к моему красноречию и памяти ты подготовил меня к новой жизни, к новой вере в существование в этом мире чего-то хорошего.

Я хочу найти Мариуса. До меня доносятся отголоски мыслей других бессмертных - крики, мольбы, странные послания...

Тот, кто, как считалось, ушел от нас, по всей вероятности, выжил.

У меня есть веские основания полагать, что Мариус отправился в Новый Орлеан, и мне необходимо с ним воссоединиться. Я должна разыскать Лестата, увидеть падшего принца-паршивца на полу молельни, не способного ни говорить, ни двигаться.

Пойдем со мной, Дэвид. Не бойся Мариуса! Я знаю, он придет на помощь Лестату. Я тоже.

Возвращайся в Новый Орлеан.

Даже если Мариуса там нет, я хочу повидать Лестата. Я хочу вновь увидеться с остальными. Что ты наделал, Дэвид? Наряду с новым любопытством, с воспламеняющим беспокойством, с возродившимся певческим даром во мне возникла ужасная способность желать и любить.

Уже по одной этой причине - а на самом деле их намного больше - я всегда буду тебе благодарна. Какие бы ни ждали меня переживания, ты меня оживил. И никакие твои слова и поступки не в силах отныне истребить мою любовь к тебе.