Анна Райс

МУМИЯ

Перевод Чупрова Е.К.

Начало века

Мумия Великого Рамзеса II восстает из гроба, но это вовсе не чудище из кошмара, а настоящий древний царь, выпивший некогда эликсир бессмертия Царь Древнего Египта влюбляется в женщину XX века. Но эта книга — не просто история небывалой любви. С самого пробуждения Рамзеса сопровождает целая цепь смертей. Дело ли это рук человеческих  или в силу вступило проклятие фараона...

Часть первая

1

Вспышки фотокамер на мгновение ослепили его. Как жаль, что он не может прогнать репортеров.

Они толкутся возле него месяцами — с тех самых пор, когда среди этих унылых холмов к югу от Каира были обнаружены первые археологические находки. Как будто они тоже догадывались. Как будто понимали, что происходит. Что наконец-то после долгих лет работы Лоуренс Стратфорд приблизился к главному открытию своей жизни.

И вот они здесь — со своими аппаратами, с дымящимися вспышками. Они чуть не сбили его с ног, когда он пробирался по грубо высеченной в горе тропинке к письменам, видневшимся на полураскопанной мраморной двери.

Ему показалось, что сумерки как-то слишком уж внезапно сгустились. Он видел буквы, но не мог их различить.

—  Самир! — крикнул он. — Посвети!

—  Хорошо, Лоуренс.

Сразу же за его спиной зажегся фонарь, и желтый луч высветил каменную плиту. Так и есть, иероглифы — глубоко врезанные в итальянский мрамор, залитые изумительной позолотой. Такой красоты он никогда раньше не видел.

Он почувствовал жаркое прикосновение нежной руки Самира и начал читать вслух:

“Расхитители могил, подите прочь от этой гробницы, иначе вы разбудите ее обитателя, и гнев его выйдет наружу. Рамзес Проклятый — мое имя...”

Он бросил взгляд на Самира. Что бы это могло значить?

—  Продолжай, Лоуренс, ты переводишь гораздо быстрее меня, — сказал Самир.

—  “... Рамзес Проклятый — мое имя. Некогда Повелитель Верхнего и Нижнего Египта, Покоритель Хеттов, Строитель Храмов, Любимец Народа, бессмертный страж египетских царей и цариц. В год смерти Великой Царицы Клеопатры, когда Египет превратился в римскую провинцию, я приговорил себя к вечной тьме. Трепещите, вы, кто позволит лучам солнца проникнуть в эту дверь...”

 — Чушь какая-то, — прошептал Самир. — Рамзес Великий правил за тысячу лет до Клеопатры.

—  Но эти иероглифы, без сомнения, относятся к эпохе девятнадцатой династии, — возразил Лоуренс. Нетерпеливым движением он отбросил в сторону освободившийся валун. — Взгляни, надпись повторяется — на латинском и на греческом. — Он помолчал, потом быстро прочитал последние три строчки на латыни: — “Предупреждаю: я сплю — так же, как спит земля под ночным небом или под снежным покровом. И если меня однажды разбудить, со мной не справиться никому”.

Лоуренс молча вглядывался в письмена, снова и снова перечитывая их. Он еле расслышал Самира:

 — Не нравится мне это. Как ни взгляни, это похоже на проклятие.

Лоуренс неохотно обернулся и заметил, что подозрительность на лице Самира сменилась страхом.

—  Тело Рамзеса Великого покоится в Египетском музее в Каире, — произнес тот.

—  Нет, — возразил Лоуренс. Легкая дрожь пробежала по его спине. — В Египетском музее покоится тело, но не Рамзеса! Взгляни на орнамент, на печать! Во времена Клеопатры никто не умел писать древние иероглифы. А эти письмена превосходны и сделаны рукой мастера — как греческие и латинские.

Жаль, что здесь нет Джулии, с грустью подумал Лоу­ренс. Его дочь Джулия ничегошеньки не боялась. Эту минуту она оценила бы как никто другой.

Пробираясь по тропинке обратно, расталкивая назойливых репортеров, он чуть не упал. И снова вокруг него замерцали вспышки. Фотографы ринулись к мраморной двери.

—  Пусть рабочие продолжают копать! — крикнул Лоу­ренс. — Я хочу, чтобы они добрались до порога. Сегодня вечером я намерен войти в гробницу.

—  Лоуренс, не следует так торопиться, — предостерег Самир. — Может, там внутри нечто такое, что не нужно выпускать наружу.

—  Ты меня поражаешь, Самир, — ответил Лоуренс. — Десять лет мы рыскали среди этих холмов в ожидании подобной находки. Эта дверь была замурована две тысячи лет назад, и с тех пор ни один живой человек не притрагивался к ней.

Разозленный, он прорвался сквозь толпу окруживших его репортеров и попытался преградить им дорогу. Пока эту дверь не откопали, ему необходимо было уединиться в тиши своей палатки. В том возбужденном состоянии, в котором он пребывал, Лоуренс нуждался в своем дневнике, единственном добром советчике. Только сейчас он почувствовал, как доконала его дневная жара.

—  Леди и джентльмены, пока никаких вопросов, — вежливо сказал Самир. Верный Самир, как всегда, защищал Лоуренса от реального мира.

Стратфорд поспешно спускался по неровной тропинке, то и дело подворачивая ногу, морщась от боли и с прищуром глядя вниз поверх мерцающих фонарей на мрачную красоту освещенных палаток под фиолетовым вечерним небом.

Скоро он добрался до спасительной зоны своего походного стола и стула. Только одно расстроило его — взгляд стоявшего поодаль и лениво наблюдавшего за ним племянника Генри. Генри — такого неуместного и нелепого здесь, в Египте, такого жалкого в своем аляповатом белом полотняном костюме. Генри — с неизменным стаканом шотландского виски в руке, с прилипшей к губе неизменной сигарой.

Несомненно, Маленка была с ним, женщина из Каира, исполнительница танца живота, которая отдавала британскому джентльмену все заработанные деньги.

Лоуренс и так никогда не забывал о Генри, но то, что сейчас племянник путался под ногами, просто выводило его из себя.

В благополучной жизни Лоуренса Генри оказался единственным настоящим разочарованием — человек, не интересующийся никем и ничем, кроме игорного стола и бутылки. Единственный наследник стратфордских миллионов, которому нельзя было доверить даже банкноты в один фунт.

И снова острая боль пронзила Лоуренса — так он скучал по своей Джули, любимой дочери. Ей следовало находиться здесь, и она была бы здесь, если бы юный жених не уговорил Джулию остаться дома.

Генри приехал в Египет за деньгами. Он привез Лоуренсу на подпись бумаги своей компании. А отец Генри, Рэндольф, послал его с этой мрачной миссией, как всегда, от отчаяния — он был не в состоянии покрыть долги сына.

Прекрасная парочка, мрачно подумал Лоуренс, бездельник и председатель правления “Стратфорд шиппинг”, который грубо транжирит прибыль компании, чтобы наполнить бездонный карман своего сынка.

На самом деле Лоуренс прощал брату все. Лоуренс не просто передал ему фамильный бизнес. Он спихнул его на Рэндольфа, со всеми обязанностями и огромными хлопотами, так чтобы сам он, Лоуренс, мог жить оставшиеся годы, копаясь в египетских развалинах, которые он столь любил.

Если уж быть совсем справедливым, Рэндольф здорово поработал на развивающуюся “Стратфорд шиппинп”. И так продолжалось до тех пор, пока сынок не превратил его в растратчика и вора. Но и сейчас Рэндольф пошел бы на все, чтобы замять конфликт. А Лоуренс был слишком эгоистичен, чтобы какой-либо конфликт допустить. Он ни за что бы не променял Египет на пыльные лондонские конторы “Стратфорд шиппинг”. Даже Джулия не смогла бы уговорить его вернуться домой.

И вот Генри торчит здесь и ждет своего часа. А Лоуренс прошел мимо него в палатку, торопливо пододвинул стул к столу и вытащил из ящика обтянутый кожей дневник, который берег, возможно, именно ради этого открытия. Он поспешно по памяти воспроизвел на бумаге надпись, сделанную на двери, и вопросы, которые возникли.

 “Проклятый Рамзес”. Лоуренс откинулся назад, вглядываясь в это имя. И теперь его тоже охватило предчувствие, которое повергло в шок Самира.

Что бы все это могло значить?

* * *

Полпервого ночи. Может, ему снится сон? Мраморная дверь гробницы осторожно снята, сфотографирована и помещена на козлы в его палатке. И теперь можно зайти внутрь. Гробница! Наконец-то!

Лоуренс кивнул Самиру и почувствовал, как волна возбуждения прокатилась по толпе. Вспышки погасли, Лоу­ренс зажал уши руками, но все равно взрыв застал всех врасплох. У Стратфорда засосало под ложечкой.

Ладно, надо спешить. В руке у него был фонарь, и он собрался войти внутрь, хотя Самир сделал еще одну попытку остановить его:

 — Лоуренс, там может быть западня, там могут быть...

—  Уйди с дороги.

Он закашлялся от пыли. Глаза слезились.

Лоуренс протянул фонарь к зияющему отверстию входа. Стены украшены удивительными иероглифами — опять, без сомнения, в стиле эпохи девятнадцатой династии.

Наконец он ступил внутрь. Как здесь холодно! И запах, потрясающий запах, восхитительный аромат столетий!

Сердце билось слишком быстро, кровь прилила к лицу, он снова закашлялся — журналисты, напирая сзади, поднимали клубы пыли.

—  Назад! — сердито крикнул Лоуренс. Вокруг него снова засверкали блики вспышек. В их свете почти не виден был потолок, расписанный крошечными звездочками.

Вот он, длинный стол, заставленный алебастровыми кувшинами и шкатулками. Груды свитков папируса. О господи, одно это свидетельствует о том, что сделано важное открытие!

—  Но это не гробница, — прошептал Лоуренс.

Здесь был покрытый тонким слоем пыли письменный стол, похожий на стол ученого, и казалось, что хозяин покинул его совсем недавно. На столе находились заостренные перья, развернутый папирус и бутылочка с чернилами. Рядом стоял бокал.

Но бюст, мраморный бюст, несомненно, был греко-романского происхождения — женщина с густыми волнистыми волосами, охваченными обручем, с удлиненным разрезом полузакрытых глаз, которые казались слепыми. На подставке высечено имя: КЛЕОПАТРА.

 — Невероятно, — услышал он голос Самира. — Взгляни, Лоуренс, там саркофаг.

Лоуренс уже увидел его. Он безмолвно смотрел на предмет, покоившийся в самом центре этого кабинета, этой библиотеки, с грудами папирусных свитков и с запыленным письменным столом.

Самир приказал фотографам отойти назад. Дымящиеся вспышки сводили Лоуренса с ума.

—  Убирайтесь, вы все, убирайтесь! — рявкнул Лоуренс. Ворча, репортеры отступили за дверь, оставив двоих мужчин в оглушающей тишине. Первым заговорил Самир:

 — Мебель римская. Это Клеопатра. Посмотри, Лоуренс, на столе монеты с ее изображением, новые, свежей чеканки. Вот эти, в стороне, сохранились чуть хуже.

—  Знаю. Но здесь лежит древний фараон, мой друг. Каждая деталь футляра так же хороша, как у любого другого, когда-либо найденного в Долине царей.

—  Но саркофага-то нет, — возразил Самир. — Почему?

—  Это не гробница, — ответил Лоуренс.

—  Значит, царь пожелал, чтобы его захоронили здесь. — Самир подошел к футляру с мумией, высоко подняв фонарь и осветив прекрасно нарисованное лицо с глазами, обведенными черными линиями, и изящно очерченными губами.

—  Готов поклясться, что это римский период, — сказал он.

—  Но стиль...

—  Лоуренс, слишком уж жизненно. Это римский художник, который превосходно сымитировал стиль девятнадцатой династии.

—  Но как же это могло случиться, мой друг?

— Проклятье! — прошептал Самир, словно не услышав вопроса. Он смотрел на ряды иероглифов, которые окружали нарисованную фигуру. Греческие письмена появлялись ниже, а по самому краю шла латынь.

—  “Не трогай останки Рамзеса Великого”, — прочитал Самир. — Одно и то же на трех языках. Этого достаточно, чтобы остановить мало-мальски разумного человека.

—  Пусть я буду неразумным, — ответил Лоуренс. — Позови сюда рабочих, пусть немедленно снимут крышку.

* * *

Пыль понемногу осела. Факелы, вставленные в древние настенные подсвечники, коптили потолок, но об этом он побеспокоится чуть позже.

А сейчас надо взглянуть на спеленутую человеческую фигуру. Футляр приставили к стене, а тонкую деревянную крышку осторожно поставили справа от него.

Лоуренс больше не замечал толпу у входа, молча взиравшую на него и его находку. Он медленно поднял нож и полоснул по грубой оболочке из высушенного временем полотна, которое тут же лопнуло и обнажило туго спеленутую человеческую фигуру.

Репортеры дружно ахнули. Опять задымили вспышки. Лоуренс физически ощущал безмолвие Самира. Они оба разглядывали худое лицо под желтоватыми полотняными бинтами и тощие руки, покойно скрещенные на груди.

Один из фотографов взмолился, чтобы его впустили в помещение. Самир сердито потребовал тишины. Все происходившее вокруг, в том числе и эти досадные помехи, Лоуренс воспринимал словно в тумане.

Он пристально разглядывал иссохшую фигуру в пеленах цвета темного пустынного песка. Ему казалось, что он сможет сквозь ткань разглядеть черты изможденного лица, что он видит выражение умиротворения в очертаниях крепко сжатых тонких губ.

Каждая мумия была загадкой. Каждая высушенная и сохраненная форма являла собой ужасный образ жизни в смерти. Он всегда смотрел на египетских мертвецов с внутренним трепетом. Сейчас же, при виде этого загадочного существа, называвшего себя Рамзесом Проклятым, Рамзесом Великим, Лоуренс испытывал странное возбуждение.

Горячая волна захлестнула его. Он придвинулся ближе и сделал еще один надрез на наружной пелене. Самир за его спиной выталкивал фотографов — существовала опасность заражения. Да, уходите, пожалуйста, все уходите отсюда.

Лоуренс протянул руку и дотронулся до мумии. Он дотронулся до нее слегка, кончиками пальцев. Удивительное ощущение упругости! Наверное, время размягчило толстый слой полотна.

Он снова посмотрел на худое лицо, на круглые веки и мрачно сжатые губы.

—  Джулия, — прошептал он. — О моя дорогая, если бы только ты видела...

* * *

Бал в посольстве. Те же знакомые лица, тот же старый оркестр, сладкий напев знакомого вальса. Свет люстр ослеплял Эллиота Саварелла; у шампанского был кислый привкус. И все же он залпом осушил бокал, а потом встретился взглядом с пробегающим официантом. Да, еще один. И еще. А лучше бы хорошего бренди или виски.

Но ведь они сами хотели, чтобы он появился здесь, так ведь? Неужели без графа Рутерфорда тут что-нибудь изменилось бы? Граф Рутерфорд был необходимым предметом антуража — как роскошные цветочные композиции, как тысячи тысяч канделябров, как икра и серебро, как старики-музыканты, устало пиликающие на своих скрипочках для танцующей молодежи.

У каждого находилось теплое слово для графа Рутерфорда. Всем хотелось видеть графа Рутерфорда на свадьбе дочери, или на вечернем чаепитии, или на таком же, как этот, балу. И не важно, что Эллиот и его жена крайне редко принимали у себя в лондонских домах или в загородном поместье в Йоркшире — тем более что Эдит теперь вообще подолгу жила в Париже с овдовевшей сестрой. Семнадцатый граф Рутерфорд был редкой птицей. Его родословная — так или иначе — велась от самого Генриха VIII.

Почему он не разрушил все давным-давно, спрашивал себя Эллиот. И вообще, как он умудрился очаровать стольких людей, которые в лучшем случае вызывали у него лишь мимолетный интерес?

Нет, это не совсем так. Некоторых он на самом деле любил, хотелось ему в том признаваться или нет. Он любил своего старого друга Рэндольфа Стратфорда, он очень любил Лоуренса, брата Рэндольфа. Он очень любил Джулию Стратфорд, и ему нравилось смотреть, как она танцует с его сыном. Эллиот и пришел сюда только ради своего сына. Конечно же Джулия вовсе не собиралась выходить замуж за Алекса. Во всяком случае, не в ближайшее время. Но для Алекса этот брак был единственной надеждой получить деньги, позволявшие ему поддерживать обширные поместья, которые он в будущем унаследует, и благосостояние, которое должно сопутствовать древнему титулу.

Печально только одно — Алекс влюблен в Джулию. На — самом деле деньги не имеют никакого значения для них обоих. Прожекты и планы на будущее строило, как водится, только старшее поколение.

Эллиот перегнулся через позолоченные перила, вглядываясь в легкий ручеек вертевшихся в танце пар, и на мгновение заставил себя отключиться от гула голосов и вслушаться в сладкую мелодию вальса.

Но тут снова заговорил Рэндольф Стратфорд. Он уверял Эллиота, что на Джулию надо лишь оказать легкое давление. Стоит Лоуренсу замолвить словечко, его дочь тут же даст согласие.

—  Дадим шанс Генри, — повторил Рэндольф. — Он всего неделю в Египте. Если Лоуренс возьмет инициативу в свои руки...

—  Но зачем это Лоуренсу? — спросил Эллиот.

Молчание.

Эллиот знал Лоуренса лучше, чем Рэндольф. Эллиот и Лоуренс. Никому на свете не было известно того, что связывало этих мужчин. Давным-давно в Оксфорде, во времена беззаботной юности, они были любовниками, а через год после окончания колледжа провели вместе целую зиму на юге от Каира, в плавучем домике на Ниле. Потом жизнь, естественно, разлучила их. Эллиот женился на Эдит Кристиан, богатой американской наследнице. Лоуренс превратил “Стратфорд шиппинг” в настоящую империю.

Но их дружба не прерывалась. Много раз они проводили отпуск вдвоем в Египте. Они по-прежнему могли ночами напролет болтать об археологических находках, об истории, о древних развалинах, о поэзии — да вообще о чем угодно. Эллиот был единственным человеком, который по-настоящему понимал, почему Лоуренс удалился от дел и уехал в Египет. Эллиот завидовал ему. И тогда же между ними произошла первая размолвка. Ранним утром, когда винные пары улетучились, Лоуренс обозвал Эллиота трусом — из-за того, что тот остается жить в Лондоне, в мире, который не стоит для него ломаного гроша и не приносит никакой радости. Эллиот назвал Лоуренса слепцом и тупицей. Ведь Лоуренс богат — такое богатство Эллиоту и не снилось. И к тому же Лоуренс вдовец, и дочь у него умная, с независимым характером. А у Эллиота жена и сын, которые ежедневно нуждаются в его помощи — он должен постоянно заботиться о поддержании приличествующего их положению уровня жизни.

—  Я хочу сказать, — упорствовал Рэндольф, — если Лоуренс захочет, чтобы эта свадьба состоялась...

—  И захочет расстаться с крошечной суммой в двадцать тысяч фунтов? — внезапно перебил его Эллиот. Тон его был мягким и вежливым, но вопрос все равно прозвучал грубовато. Однако это его не остановило. — Через неделю Эдит вернется из Франции. Она обязательно заметит, что ожерелья нет. Ты знаешь, она всегда все замечает.

Рэндольф не ответил.

Эллиот негромко засмеялся, но не над Рэндольфом и даже не над самим собой. И уж конечно не над Эдит, у которой было не намного больше денег, чем у Эллиота, к тому же большая их часть вложена в столовое серебро и драгоценности.

Возможно, Эллиот засмеялся потому, что музыка настроила его на легкомысленный лад; а может, он растрогался при виде Джулии Стратфорд, танцующей с его Алексом. А может, потому, что ему уже надоело изъясняться эвфемизмами и полунамеками. Умение лавировать покинуло его вместе с жизненной стойкостью и ощущением незыблемости бытия, которыми он наслаждался в юности.

Теперь же с каждой новой зимой его суставы слабели все больше и больше; он уже не мог пройти и полмили, чтобы не задыхаться от сильной боли в груди. Что с того, что в пятьдесят пять лет волосы его совсем побелели — он знал, что это его не портит. Расстраивало — тайно и глубоко — другое: то, что он не мог ходить без трости. И это было только началом тех прелестей, что ожидали его впереди.

Старость, слабость, беспомощность. Хорошо бы Алекс женился на миллионах Стратфордов, хорошо бы он сделал это поскорее!

Внезапно он почувствовал усталость и какую-то неудовлетворенность. Легкие, веселые мелодии начали раздражать. Вообще-то он безумно любил Штрауса, но сейчас музыка заставила его волноваться.

Ему захотелось объяснить Рэндольфу, что он, Эллиот, давным-давно совершил непростительную ошибку. Что-то сломалось в те долгие египетские ночи, когда они с Лоу-ренсом бродили по черным улицам Каира, когда, хмельные, ругались в каюте катера. Лоуренс ухитрился прожить свою жизнь подвижником; он совершал поступки, на которые другие люди просто не способны. Эллиот же плыл по течению. Лоуренс сбежал в Египет, в пустыню, к храмам, к тем ясным звездным ночам.

О боже, как же он соскучился по Лоуренсу! За последние три года они обменялись всего лишь стопкой писем, но их взаимопонимание от этого не ослабело.

—  Генри взял с собой кое-какие бумаги, — сказал Рэн­дольф, — небольшую часть фамильных акций. — Глаза у него были настороженные, очень настороженные.

И снова Эллиот чуть не расхохотался.

—  Если все пойдет так, как мне хотелось бы, — продолжал Рэндольф, — я выплачу тебе все, что задолжал. Даю слово, что не пройдет шести месяцев, как эта свадьба состоится.

Эллиот улыбнулся:

 — Рэндольф, свадьбы может и не быть. К тому же не факт, что это решит наши с тобой проблемы.

—  Не говори так, старина.

— Но мне нужно получить эти двадцать тысяч фунтов до того, как вернется Эдит.

—  Конечно же, Эллиот, конечно.

—  Знаешь, ты должен раз и навсегда сказать своему сыну “нет”.

Рэндольф глубоко вздохнул. Эллиот не стал продолжать. Как никто другой, он знал, что Генри портится день ото дня, что дальше шутить с этим нельзя. Переходный возраст кончился, парень давно уже должен перебеситься. Но Генри Стратфорд всегда был таким, с гниловатым нут­ром. А Рэндольф человек неплохой. Это трагедия. И Эллиот, горячо любивший своего собственного сына, сочувствовал Рэндольфу.

Опять слова, целый водопад слов. Ты получишь свои двадцать тысяч фунтов. Но Эллиот не слушал. Он снова смотрел на танцующие пары — на своего послушного доброго сына, который страстно нашептывал что-то Джулии, хранившей на лице неизменное выражение упрямой решительности, причин которой Эллиот никогда толком не мог понять.

Некоторым женщинам нужно улыбаться, чтобы казаться привлекательными. Некоторым женщинам лучше поплакать. Но Джулия излучала очарование, когда была серьезна, — может, благодаря ласковым карим глазам, изгибу губ, не таившему никакого лукавства, нежным и гладким, как фарфор, щекам.

Пылающая решимостью, она была неотразима. А Алекс, со всем своим жениховством, со своей навязчивой страстностью, казался рядом с ней не более чем партнером по танцу — один из тысячи элегантных молодых людей, которые могли бы точно так же вести ее в вальсе по мраморному полу.

* * *

Это был “Morning Papers Waltz”, и Джулия любила его. Она всегда любила его. И сейчас ей вспомнилось, как когда-то она танцевала этот вальс со своим отцом. Тогда они привезли домой первый граммофон и вальсировали в египетском зале, и в библиотеке, и в гостиных — она и ее отец; танцевали до тех пор, пока сквозь жалюзи не пробился первый утренний свет и отец не сказал:

 — Хватит, дорогая. Больше не могу.

Сейчас музыка убаюкивала, навевала грусть. Алекс все говорил и говорил, как он любит ее, а у Джулии в душе зрел страх — она боялась сказать что-нибудь резкое.

—  Если ты хочешь жить в Египте, — с придыханием говорил Алекс, — и раскапывать мумий со своим отцом, ну что ж, мы поедем в Египет. Мы поедем туда сразу же после свадьбы. А если ты захочешь вести кочевую жизнь, я разделю ее с тобой.

—  Ну да, — ответила Джулия, — это ты сейчас так думаешь. Я знаю, ты говоришь от чистого сердца, но, Алекс, пока я просто не готова. Я не могу.

Невозможно видеть его жгучее нетерпение. И также невозможно обидеть его. Ведь Алекс, в отличие от многих других, не был ни расчетлив, ни хитер, ни коварен. Он стал бы интереснее, будь в нем хоть какой-нибудь, хоть маленький, порок. Высокий, стройный, темноволосый, он слишком походил на ангела. В его живых карих глазах светилась простая наивная душа. В свои двадцать пять лет он был нетерпеливым и невинным мальчишкой.

—  Неужели ты хочешь, чтобы у тебя жена была суфражистка? — спросила она. — Ученая мымра? Ты ведь знаешь, что я мечтаю стать исследователем, археологом. Мне хотелось бы оказаться сейчас в Египте, с отцом.

—  Дорогая, мы поедем туда. Только сначала давай поженимся.

Он наклонился, словно собираясь поцеловать ее, но она отступила на шаг. Вальс закружил их так быстро, что на какое-то мгновение Джулии стало легко и весело, будто она на самом деле была влюблена.

—  Ну что мне сделать, чтобы покорить тебя, Джули? — прошептал Алекс ей на ухо. — Я перетащу пирамиды в Лондон.

—  Алекс, ты давным-давно покорил меня, — улыбаясь, сказала Джулия.

Но ведь она лжет? Что-то в этом было ужасное: чарующая музыка с ее захватывающим ритмом — и отчаяние на лице Алекса.

—  Дело в том, что... Я не хочу выходить замуж. Во всяком случае, пока. А может быть, вообще не захочу.

Алекс промолчал. Она была слишком резка, слишком упряма. Джулия знала за собой эти внезапные приступы упрямства. А он вел себя как джентльмен. Она обидела его, но он снова улыбнулся, и его улыбка, полная любви и отваги, растрогала Джулию и заставила погрустнеть еще больше.

—  Алекс, отец вернется через несколько месяцев. Тогда и поговорим. О женитьбе, о будущем, о правах женщин, замужних и незамужних, и о том, что ты заслуживаешь большего, чем жизнь с независимой женщиной, из-за которой ты, скорее всего, уже через год поседеешь и от которой сбежишь в объятия старомодной любовницы.

—  Как же ты любишь удивлять! — сказал он. — И как я люблю, чтобы меня удивляли.

—  Неужели на самом деле нравится?

И тут Алекс все-таки поцеловал ее. Они остановились в середине танцевального зала, а другие пары продолжали кружиться под плачущую печальную музыку. Он поцеловал ее, и Джулия, уступив, не сопротивлялась, словно любить Алекса было ее долгом. Хоть в чем-то она должна была уступить.

И не важно, что на них смотрели. И не важно, что его руки дрожали, когда он обнимал ее.

Важно было только одно: хотя Джулия очень любила его, этого ей было мало.

* * *

Похолодало. Снаружи доносился шум — прибывали машины. Крик осла, пронзительный высокий смех американки, которая, узнав о находке, сразу же примчалась из Каира.

Лоуренс и Самир сидели на походных стульчиках за древним письменным столом. Перед ними лежал папирус. Стараясь не повредить хрупкий свиток, Лоуренс поспешно записывал перевод в свой обтянутый кожей дневник. То и дело он поглядывал через плечо на мумию великого царя, которая выглядела так, словно царь просто спал.

Рамзес Бессмертный! Эта идея вдохновляла Лоуренса. Он знал, что не уйдет из странного каменного зала до рассвета.

— Должно быть, это мистификация, — сказал Самир. — Рамзес Великий, тысячелетие охраняющий царскую фамилию Египта? Любовник Клеопатры?

—  О, в этом есть нечто грандиозное, — произнес Лоуренс. Он отложил на минуту ручку и посмотрел на папирус. Как же болят глаза! — Если бессмертный мужчина решился на погребение из-за женщины, этой женщиной могла быть только Клеопатра.

Он взглянул на стоящий перед ним мраморный бюст и любовно погладил Клеопатру по гладкой белой щеке. Да, Лоуренс мог поверить в это. Клеопатра, возлюбленная Юлия Цезаря и Марка Антония; Клеопатра, противостоявшая попыткам римлян завоевать Египет дольше, чем это было возможно; Клеопатра, последняя правительница Древнего Египта... Ну да ладно... Ему надо закончить перевод.

Самир встал и устало потянулся. Лоуренс увидел, что он направился к мумии. Что он делает? Изучает намотанную на пальцы ткань, рассматривает бриллиантовое кольцо со скарабеем, столь отчетливо виднеющееся на правой руке? А ведь оно принадлежит девятнадцатой династии, подумал Лоуренс, и никто не сможет этого опровергнуть.

Лоуренс закрыл глаза и мягко помассировал веки. Потом снова сосредоточил взгляд на папирусе.

—  Послушай, Самир, этот парень поражает меня. Такое смешение языков озадачит любого. А его философские воззрения так же современны, как и мои. — Он потянулся за более древним документом, который прочитал раньше. — Мне бы хотелось, чтобы ты внимательно изучил его. Это не что иное, как письмо Клеопатры к Рамзесу. — Мистификация, Лоуренс. Милая шуточка Рима.

—  Нет, мой друг, ничего подобного. Она написала это письмо из Рима, после того как был убит Цезарь. Она сообщила Рамзесу, что возвращается домой, к нему, в Египет.
            Лоуренс отложил письмо в сторону. Когда у Самира будет время, он своими глазами увидит, что содержится в документе. Весь мир узнает об этом.

Стратфорд вернулся к древним папирусам.

—  Послушай, Самир, вот последние размышления Рамзеса: “Римлян нельзя осуждать за завоевание Египта: в конце концов, нас победило само время. Но никакие чудеса нынешнего храброго нового века не способны отвлечь меня от моего горя; я до сих пор не могу излечить свой сердечный недуг; и душа моя страдает; душа вянет, как цветок без солнца”.

Самир все еще смотрел на мумию, разглядывал кольцо.

—  Новое упоминание солнца. Снова и снова солнце. — Он обернулся к Лоуренсу: — Но неужели ты веришь в то...

—  Самир, коли уж ты веришь в проклятие, почему бы тебе не поверить в бессмертие?

—  Лоуренс, ты меня разыгрываешь. Я, мой друг, видел, как сбывались многие проклятия. Но бессмертный человек, который жил в Афинах при Перикле, в Риме во времена Республики и в Карфагене при Ганнибале? Человек, который преподавал Клеопатре историю Египта? Это не укладывается ни в какие рамки.

—  Послушай, Самир: “Ее красота покорила меня навеки; так же, как ее смелость и легкомыслие; так же, как ее любовь к жизни, которая казалась просто нечеловеческой — так она была сильна”.

Самир не ответил. Он снова уставился на мумию, словно она чем-то притягивала его. Лоуренс прекрасно понимал почему, так что спокойно вернулся к чтению папируса — ему надо было завершить основную работу.

—  Лоуренс, эта мумия не живее тех, которых я видел в музее. Этот человек был сказочником. Несмотря на кольцо.

—  Да, я очень внимательно рассмотрел его — это печатка Рамзеса Великого. Значит, перед нами не просто сказочник, а собиратель древностей. Ты хочешь, чтобы я в это поверил?

Во что же на самом деле верил Лоуренс? Он откинулся на парусиновую спинку походного стульчика и еще раз оглядел странный зал. Потом снова начал переводить вслух:

“Итак, я удалился в эту уединенную залу; отныне моя библиотека станет гробницей. Мои слуги омоют мое тело и запеленают его в погребальные ткани по давно забытому обычаю моего времени. Но ни один нож не притронется ко мне. И могильщики не вырежут сердце и мозг из моего бессмертного тела”.

Внезапный восторг захлестнул Лоуренса — или это было состояние, когда сон становится явью? Ему показалось, что он услышал голос живого человека — он ощутил присутствие личности, а ведь у древних египтян не существовало понятия личности. Ну конечно же этот человек бес­смертен...

* * *

Эллиот пьянел, но никто этого не замечал. Кроме самого Эллиота, который прислонился к позолоченным перилам возвышавшейся части бального зала, приняв несвойственную для него небрежную позу. Во всех его жестах и движениях всегда был стиль, но сейчас он плевать хотел на стиль, прекрасно зная, что никто ничего не заметит, никто не будет оскорблен в лучших чувствах.

Ну и жизнь! Сплошные проблемы. Какой кошмар! Ну почему он должен думать об этой женитьбе, должен обсуждать эту женитьбу, должен участвовать в этом грустном спектакле, который разыгрывал его сын, явно потерпевший поражение. Вот сейчас, насмотревшись, как Джулия танцует с другим, Алекс подходил к мраморным ступеням.

—  Прошу тебя, поверь мне, — говорил Рэндольф. — Я гарантирую, что свадьба состоится. Просто нужно немного подождать.

—  Надеюсь, ты не думаешь, что мне доставляет удовольствие давить на тебя? — спросил Эллиот. Язык совсем не ворочался, распух. Здорово напился. — Мне гораздо приятнее жить во сне, Рэндольф, в мире грез, где денег просто не существует. Но дело в том, что мы не можем позволить себе предаваться мечтам — ни ты, ни я. Этот брак важен для нас обоих.

—  Тогда я поеду сам повидаться с Лоуренсом.

Эллиот обернулся и увидел сына — тот стоял в нескольких шагах от них, как школьник, вежливо ожидающий, пока взрослые обратят на него внимание.

—  Папа, я чертовски нуждаюсь в утешении, — произнес Алекс.

— Тебе нужно быть посмелее, парень, — резко сказал Рэндольф. — Только не говори, что опять получил отказ.

Алекс взял у пробегавшего мимо официанта бокал шампанского.

—  Она любит меня. Или не любит, — тихо сказал он. — Дело-то в том, что я просто не могу жить без нее. Она сводит меня с ума.

—  Конечно, не можешь, — добродушно усмехнулся Эл­лиот. — Ну так взгляни. Эти неуклюжие молодые люди постоянно наступают ей на ноги. Уверен, она страшно обрадуется, если ты придешь ей на помощь.

Алекс кивнул, не заметив, что отец взял у него наполовину опустошенный бокал и одним залпом допил шампанское. Он распрямил плечи и снова ринулся в зал. Замечательное зрелище.

—  Поразительно то, — шепотом проговорил Рэндольф, — что она на самом деле любит его. Всегда любила.

—  Да, но она очень похожа на своего отца. Больше всего она любит свободу. И честно говоря, я ее не осуждаю. Она сильнее Алекса. И все-таки он сделает ее счастливой. Я уверен в этом.

—  Конечно.

—  И она принесет ему счастье. Только она, и никто другой.

—  Чепуха, — возразил Рэндольф. — Любая лондонская девица душу дьяволу продаст — только бы ей выпала честь осчастливить Алекса. Восемнадцатый граф Рутерфорд.

—  Неужели это на самом деле так важно? Наши титулы, наши деньги, бесконечное усовершенствование нашего декоративного и надоедливого мирка? — Эллиот оглядел зал. Наступила та прозрачная и опасная стадия опьянения, когда все вокруг становится расплывчатым; когда каждое зернышко мрамора обретает некий смысл; когда вполне возможны оскорбительные речи. — Иногда я удивляюсь, почему я здесь, а не в Египте с Лоуренсом. И почему бы Алексу не одолжить свой восхитительный титул кому-нибудь другому?

Он заметил ужас в глазах Рэндольфа. Господи, что такое титул для этих коммерсантов, у которых есть все, кроме титула? Благодаря своему титулу Алекс мог все-таки обрести власть над Джулией и над миллионами Стратфордов. Но при этом сам Алекс находился во власти титула. Титул — это свидетельство о принадлежности к аристократии. Титул — это толпы племянников и племянниц, шатающихся по старому рутерфордскому поместью в Йоркшире, это жалкий Генри Стратфорд, направо и налево торгующий знакомством с тобой.

—  Мы еще не потерпели окончательного поражения, Эллиот, — сказал Рэндольф. — И мне очень нравится этот декоративный надоедливый мирок. А что еще есть в этом мире?

Эллиот улыбнулся. Пара глотков шампанского, и он расскажет Рэндольфу что. Он мог бы...

* * *

—  Я люблю тебя, прекрасный англичанин, — сказала Маленка. Она поцеловала его, потом помогла развязать галстук. От мягкого прикосновения ее пальцев по шее сзади пробежала дрожь.

О женщины, какие же они милые глупышки, подумал Генри Стратфорд. А эта египтянка — само очарование. Темнокожая профессиональная танцовщица, тихая и безответная красавица, с которой он мог вытворять все, что хотел. С английской проституткой никогда не бывает так вольготно.

Он уже видел себя обосновавшимся в какой-нибудь восточной стране, с такой вот женщиной, свободным от английской чопорности. И это будет — как только ему повезет за игорным столом. Чтобы стать богатым, ему нужен всего один хороший выигрыш.

Но сейчас ему предстояло сделать одно важное дело. За вчерашний вечер толпа возле обнаруженной гробницы увеличилась вдвое. Его задачей было поймать дядю Лоуренса до того, как с ним встретятся люди из музея и представители властей — поймать его именно сейчас, когда он согласится на все, что угодно, лишь бы племянник оставил его в покое.

—  Пошли, дорогая.

Он поцеловал Маленку и стал смотреть, как она облачается в темное восточное одеяние и поспешно идет к ожидающей их машине. Как же она радуется любой небольшой западной роскоши! Да, очень приятная женщина. Не то что Дейзи, его лондонская любовница, испорченное капризное существо. Хотя она тоже возбуждает его, — может быть, наоборот, из-за того, что всегда чем-то недовольна.

Он глотнул напоследок шотландского виски, взял свой кожаный портфель и вышел из палатки.

Народу было видимо-невидимо. Всю ночь его будили гудки подъезжающих автомобилей и возбужденные голоса. Воздух раскалился, в туфли сразу же набился песок.

Как он ненавидит Египет! Как ему ненавистны эти палаточные лагеря в пустыне, и эти грязные арабы, разъезжающие на верблюдах, и эти ленивые темнокожие слуги! Как ему ненавистен весь дядюшкин мир!

Здесь же торчал Самир, этот наглый дядюшкин ассистент, который воображает, что он ровня Лоуренсу. Он приводил в чувство тупых репортеров. Неужели это на самом деле гробница Рамзеса II? Даст ли Лоуренс интервью?

Генри было плевать на всех. Он растолкал парней, охранявших вход в гробницу.

—  Извините, мистер Стратфорд, — окликнул его из-за спины Самир, на которого наступала женщина-репортер. — Оставьте своего дядю в покое. — Самиру удалось пробиться поближе к Генри. — Пусть он насладится своей находкой.

—  И не подумаю.

Он свирепо взглянул на охранника, загородившего вход. Тот отступил. Самир отвернулся, сдерживая натиск репортеров. Кто там собирается проникнуть в гробницу? Им хотелось знать все.

—  Я по семейному делу, — холодно сказал Генри, обращаясь к женщине, которая попыталась проскользнуть вместе с ним. Охранник перегородил ей дорогу.

* * *

Так мало времени осталось! Лоуренс перестал писать, вытер лоб, аккуратно свернул носовой платок и сделал еще одну краткую запись:

“Блестящая идея — спрятать эликсир среди смертоносных ядов. Самое надежное место хранения для снадобья, дающего бессмертие, — пузырьки с ядами, несущими смерть. Подумать только, это ее яды — те самые, которые Клеопатра пробовала, перед тем как решила принять смерть от ядовитого аспида”.

Лоуренс остановился, снова вытер лоб. Здесь уже слишком жарко. Еще несколько коротких часов, и сюда нагрянут попросят освободить гробницу для музейных работни­ков. Как жаль, что он связан с музеем. Лучше бы он работал в одиночку. Видит бог, музейные сотрудники ему ни к чему. А ведь они отберут у него все это великолепие.

Луч солнца пробился сквозь грубо вырубленный дверной проем, осветил алебастровые кувшины, и Лоуренсу показалось, что он услышал какой-то звук — слабый, похожий на вздох или шепот.

Он обернулся и взглянул на мумию, черты лица которой отчетливо проступали под туго натянутой тканью. Человек, объявивший себя Рамзесом, был высок и, скорее всего, строен.

Он не так стар, как то существо, которое покоится в каирском музее. Но ведь этот Рамзес заявил, что он вообще не подвержен старению. Он бессмертен, он просто спит. Ничто не могло погубить его, даже яды из этой комнаты, которых он здорово напробовался, когда тоска по Клеопатре доводила его до безумия. По его приказу рабы запеленали его бесчувственное тело; они похоронили его заживо, в гробу, который он сам для себя подготовил, продумав каждую деталь; потом они замуровали вход в гробницу плитой, на которой он своими руками сделал надпись.

Тo что привело его в бессознательное состояние? Ну и головоломка! Потрясающая история. А что, если?..

Лоуренс не отрывал взгляда от мрачного существа, завернутого в желтоватую ткань. Неужели он на самом деле верил в то, что под ней теплится жизнь? Неужели это существо способно двигаться и говорить?

Эта мысль заставила Лоуренса улыбнуться.

Он повернулся к стоящим на столе кувшинам. Солнце превратило маленькую пещеру в преисподнюю. Взяв носовой платок, Лоуренс осторожно приподнял крышку ближайшего к нему кувшина. Запах горького миндаля. Нечто, не уступающее по силе смертоносному цианиду.

Бессмертный Рамзес писал, что отпил половину содержимого кувшина, чтобы покончить со своей проклятой жизнью.

А если под этими покровами на самом деле бессмертное существо?

Опять послышался тот же звук. Что это было? Не шелест, нет, но что-то очень похожее. Скорее, вздох.

Он снова взглянул на мумию. Теперь солнце освещало всю фигуру, в лучах его бились столбы пыли — так оно пробивается сквозь церковные витражи или сквозь ветви старых дубов в сумрачных лесных лощинах.

Лоуренсу почудилось, что с древней фигуры поднимается пыль — бледно-золотое марево крохотных частиц. Нет, он слишком устал!

И сама фигура теперь не казалась ему усохшей — она приняла четкие очертания человека.

—  Кем же ты был на самом деле, старина? — ласково обратился к мумии Лоуренс. — Сумасшедшим? Обманщиком? Или ты не самозванец, а на самом деле Рамзес Великий?

Он произнес это по-французски — и на него повеяло холодком. Лоуренс поднялся и подошел к мумии поближе.

Казалось, загадочное существо купается в солнечных лучах. Впервые он заметил контуры бровей под туго стянутыми покровами. Черты лица стали более определенными, жестко очерченными, более выразительными.

Лоуренс улыбнулся. Он заговорил с существом на латыни, аккуратно нанизывая одно предложение на другое:

 — Знаешь ли ты, бессмертный фараон, сколь долго спал? Ты, заявивший, что прожил целое тысячелетие?

Сильно ли он калечил древний язык? Он так много лет переводил древние иероглифы, что язык Цезаря казался ему грубоватым, и с ним он обходился небрежно.

—  Прошло в два раза больше времени с тех пор, как ты замуровал себя в этой гробнице, с тех пор, как Клеопатра прижала к своей груди ядовитую змею.

Он замолчал на минуту, не отрывая взгляда от странной фигуры. Почему эта мумия не пробуждает в нем глубоко спрятанного холодного страха смерти? Он поверил в то, что под этими покровами каким-то образом сохранилась теплящаяся жизнь; что душа заключена в пелены и освободится только тогда, когда кто-то снимет их.

Не задумываясь, он заговорил теперь по-английски:

— Если бы ты был бессмертен! Если бы ты смог открыть глаза и посмотреть на современный мир! Как жаль, что мне нужно ждать чьего-то разрешения, чтобы стянуть эти жалкие бинты и взглянуть на твое лицо!

Лицо. Неужели что-то в нем изменилось? Нет, это игра солнечного света. Правда, теперь лицо казалось чуть по­полневшим. Машинально Лоуренс потянулся, чтобы дотронуться до него, но рука его замерла на полпути.

Он снова заговорил на латыни:

 — Сейчас тысяча девятьсот четырнадцатый год, Великий Царь. И имя Рамзеса Великого известно всему миру — так же, как имя вашей последней царицы.

Внезапно за его спиной послышался шорох. Это был Генри.

—  Разговариваешь на латыни с Рамзесом, дядя? Может, проклятие уже сказалось на твоих мозгах?

—  Он понимает латынь, — ответил Лоуренс, все еще глядя на мумию. — Разве нет, Рамзес? И греческий он по­нимает. А также фарси и этрусский и многие другие языки, забытые миром. Кто знает? Возможно, он знал язык древних северных варваров, который много веков назад стал вашим родным английским. — И Лоуренс снова перешел на латынь: — Послушай, в нынешнем мире так много разных чудес, Великий Царь. Я могу показать тебе столько удивительных вещей...

—  Не думаю, что он слышит тебя, дядя, — холодно произнес Генри. Послышался звон стекла. — Во всяком случае, надеюсь, что не слышит.

Лоуренс резко обернулся. Зажав кожаный портфель под мышкой, Генри правой рукой держал крышку одного из кувшинов.

—  Не дотрагивайся до него! — прикрикнул Лоуренс. — Это яд, кретин. Все они наполнены ядами. Достаточно капли, чтобы ты стал таким же мертвым, как он. То есть если он на самом деле мертв. — Один вид племянника вызывал у Лоуренса страшный гнев, особенно сейчас, в эти минуты.

Лоуренс повернулся к мумии. Ничего себе, даже руки кажутся пополневшими. И одно из колец чуть не прорвало тугую ткань. Всего несколько часов назад...

— Яды? — переспросил за его спиной Генри.

—  Это настоящая лаборатория ядов, — пояснил Лоуренс. — Тех самых ядов, которые перед самоубийством испытывала на своих беззащитных рабах Клеопатра.

А впрочем, зачем впустую тратить на Генри эту бесценную информацию?

—  Какая эксцентричная подробность, — отозвался племянник цинично, с сарказмом. — А я — то думал, что ее укусила змея.

—  Ты полный идиот, Генри. Ты знаешь историю хуже, чем египетский погонщик верблюдов. Перед тем как остановить свой выбор на змее, Клеопатра перепробовала сотни ядов.

Он обернулся и холодно взглянул на племянника, который дотронулся до бюста Клеопатры, небрежно проводя пальцами по мраморному носу и глазам.

—  Ладно, я думаю, это не меняет дела. А монеты? Неужели ты собираешься отдать их Британскому музею?

Лоуренс присел на походный стульчик и обмакнул перо. На чем он остановился? Невозможно сосредоточиться, когда отвлекают.

—  Тебя интересуют только деньги? — холодно спросил он. — А на что они тебе? Все равно ты спустишь их за игорным столом. — Он посмотрел на племянника. Когда с этого красивого лица стерся отблеск юношеского огня? Когда самовлюбленность ожесточила черты и состарила его, когда оно стало таким безнадежно скучным? — Чем больше я тебе даю, тем больше ты проигрываешь. Ради бога, возвращайся в Лондон. К своей любовнице или к подружкам из мюзик-холла. Главное, убирайся отсюда.

Снаружи донесся отрывистый резкий звук — со скрежетом затормозила на песчаной дороге еще одна машина. В пещеру вошел темнокожий слуга в испачканной глиной одежде. В руках у него был поднос с завтраком. За ним сле­дом вошел Самир.

—  Я больше не могу их сдерживать, Лоуренс, — сказал ассистент. Легким изящным жестом он приказал слуге поставить поднос на край переносного столика. — Сюда приехали люди из британского посольства, Лоуренс. И, похоже, все репортеры из Александрии и Каира. Боюсь, снаружи собрался целый цирк.

Лоуренс смотрел на серебряные тарелки, на китайские чашечки. Он не хотел есть. Он хотел только одного — чтобы его оставили наедине с сокровищами. — Продержи их снаружи подольше, Самир. Отвоюй мне еще несколько часов, чтобы я мог повозиться с этими свит-ками. Самир, его история так печальна, так мучительна!

—  Постараюсь. Но тебе надо позавтракать, Лоуренс. Ты страшно утомлен. Тебе необходимо освежиться и отдохнуть.

—  Самир, я никогда не чувствовал себя таким бодрым. Продержи их снаружи до полудня. Да, и уведи отсюда Генри. Генри, иди с Самиром. Он даст тебе что-нибудь поесть.

—  Да, пойдемте со мной, сэр, пожалуйста, — быстро проговорил Самир.

—  Мне нужно поговорить с дядей наедине.

Лоуренс заглянул в свой дневник. Чуть дальше на столе лежал развернутый свиток. Да, царь рассказывает о своем Юре тогда, когда он уехал сюда для тайных исследований, подальше от мавзолея Клеопатры в Александрии, далеко от Долины царей.

—  Дядя, — ледяным голосом заговорил Генри. — Я с превеликим удовольствием вернусь в Лондон — если ты найдешь минутку, чтобы подписать...

Лоуренсу не хотелось отрываться от папируса. Может быть, ему удастся узнать, где когда-то стоял мавзолей Клеопатры?

—  Ну, сколько тебе повторять? — безразлично проворчал он. — Я не буду подписывать никаких бумаг. Бери свой портфель и убирайся отсюда.

—  Дядя, граф хочет получить от тебя ответ относительно Алекса и Джулии. Он больше не может ждать. А что касается бумаг, речь идет всего лишь о двух акциях.

Граф... Алекс и Джулия... Это чудовищно.

—  Боже, в эту минуту!

—  Дядя, жизнь не остановилась из-за твоего открытия. — Сколько яда в голосе! — От этих акций необходимо избавиться.

Лоуренс отложил ручку.

— Никакой необходимости в этом я не вижу, — сказал он, пристально глядя на Генри. — А что касается брака, я могу ждать вечно. Или до тех пор, пока Джулия сама не решится. Возвращайся домой и передай эти слова моему доброму приятелю графу Рутерфорду. И скажи своему отцу, что я больше не продам ни одной фамильной акции. А теперь оставь меня в покое.

Генри стоял как вкопанный, нервно вцепившись в портфель, и смотрел на Лоуренса с ожесточением.

—  Дядя, ты не понимаешь...

—  Позволь мне высказать, что я понимаю, — произнес Лоуренс. — Я понимаю, что ты проиграл королевское состояние и что твой отец сделает все, чтобы выплатить твои долги. Даже Клеопатра и ее вечно пьяный любовник Марк Антоний не мечтали о таком богатстве, которое утекло сквозь твои руки. И скажи, на кой черт сдался моей Джулии титул Рутерфордов? Алексу нужны миллионы Стратфордов, вот в чем истина. Алекс — жалкий титулованный попрошайка, как и сам Эллиот. Прости меня бог, но это правда.

—  Дядя, благодаря своему титулу Алекс мог бы купить любую лондонскую наследницу.

—  Почему же он не делает этого?

—  Одно твое слово, и настроение Джулии изменится.

—  А Эллиот отблагодарит тебя за то, что ты ловко обтяпал это дельце? С деньгами моей дочери он будет невероятно щедрым.

Генри побелел от гнева.

—  Какого черта ты так хлопочешь из-за этого брака? — язвительно спросил Лоуренс. — Ты унижаешься, потому что тебе нужны деньги...

Ему показалось, что губы племянника шевельнулись в немом ругательстве.

Лоуренс отвернулся и снова посмотрел на мумию, пытаясь покончить с неприятным разговором — щупальца лондонской жизни, от которой он сбежал, дотянулись до него и сюда.

Вот это да, вся фигура заметно пополнела! И кольцо, теперь его видно целиком: раздувшийся палец прорвал стягиваюшие его бинты. Лоуренсу показалось, что он видит цвет здоровой плоти.

 — Ты сходишь с ума, — прошептал он самому себе. Тот звук, снова тот звук. Он попробовал вслушаться, но, сколько ни сосредоточивался, слышнее становился только уличный шум. Он подошел поближе к телу в саркофаге. Боже, неужели он видит отросшие волосы сквозь намотанные на голову пелены?

—  Как я сочувствую тебе, Генри, — вдруг прошептал он. — Ты не в состоянии оценить подобное открытие. Этого древнего царя, эту тайну.

Кто сказал, что ему нельзя дотрагиваться до останков? Просто немного отодвинуть в сторону эту истлевшую ткань?

Он вытащил свой перочинный ножик и нетерпеливо поднес его к мумии. Двадцать лет назад он мог бы спокойно разрезать и саму мумию. Тогда ему не приходилось иметь дела с чиновниками. Он мог копаться во всей этой пыли сам по себе.

—  На твоем месте я не стал бы этого делать, дядя, — вмешался Генри. — Музейные работники в Лондоне встанут на уши.

—  Я же велел тебе убираться отсюда.

Он слышал, как Генри налил в чашку кофе — ему-то спешить было некуда. Маленькое закрытое помещение наполнилось кофейным ароматом.

—  Лоуренс уселся на походный стульчик и снова приложил ко лбу носовой платок. Целые сутки без сна. Наверное, ему следует отдохнуть.

—  Выпей кофе, дядя Лоуренс, — сказал Генри. — Я тебе налил. — Он протянул полную чашку. — На улице тебя ждут. А ты очень устал.

—  Вот идиот, — прошептал Лоуренс. — Ушел бы ты отсюда.

Генри поставил перед ним чашку, прямо рядом с днев­ником.

—  Осторожно! Папирус бесценен.

Кофе выглядел соблазнительно, несмотря на то что его подал Генри. Лоуренс поднял чашку, сделал большой глоток и закрыл глаза.

Что он увидел в тот момент, когда отнимал чашку от губ? Мумию, раздувавшуюся в солнечных лучах? Не может быть. От внезапного жжения в горле все расплылось у него перед глазами. Казалось, горло сжимается. Он не мог ни говорить, ни дышать.

Лоуренс попытался встать; он смотрел на Генри и внезапно почувствовал запах, идущий от чашки, которую все еще держал в трясущихся руках. Запах горького миндаля. Это был яд. Чашка падала; словно в тумане, Лоуренс услышал, как она ударилась о каменный пол.

—  О господи! Ублюдок!

Он падал, протянув руки к племяннику, который стоял с мрачной усмешкой на белом лице и равнодушно смотрел на него, будто не происходило ничего ужасного, будто Лоуренс не умирал.

Его тело забилось в агонии. Сделав усилие, он обернулся. Последнее, что он увидел, была мумия в дразнящем солнечном свете. Последнее, что он почувствовал, был песок на полу, в который уткнулось его горящее лицо.

* * *

Генри Стратфорд долго стоял неподвижно. Он смотрел вниз, на тело своего дяди — словно не верил тому, что ви­дел. Кто-то другой это сделал. Кто-то другой проникся его разочарованием и расстройством и воплотил в жизнь его ужасный план. Кто-то другой опустил серебряную кофейную ложечку в старинный кувшин с ядом и влил яд в чашку Лоуренса.

Все замерло — даже пыль в солнечных лучах. Казалось, что крошечные пылинки растворились в горячем воздухе. Только слышался слабенький звук; что-то похожее на сердцебиение.

Игра воображения. Через это надо пройти. Надо совладать с руками, чтобы они перестали дрожать, надо удержать крик, готовый сорваться с трясущихся губ. Потому что если он закричит — этот крик уже не унять.

Я убил его. Я его отравил.

Теперь моему плану ничто не помешает — устранено самое главное, самое страшное препятствие.

Наклониться, пощупать пульс. Да, он мертв. Умер.

— Генри выпрямился, поборов внезапный приступ тошноты и быстро вытащил из портфеля несколько бумаг. Окунул перо в чернила и аккуратно, четко вывел на бумагах имя Лоуренса Стратфорда, как уже делал несколько раз в прошлом — на менее важных документах.

Его рука отвратительно дрожала, но так даже лучше. Более похоже на почерк дяди. Подпись получилась превосходно.

Генри положил ручку на место и постоял немного с закрытыми глазами, стараясь успокоиться и думать только одно: “Дело сделано”.

Внезапно странная мысль пронзила его — он мог бы все переиграть. Это был лишь порыв; он может повернуть время назад, и его дядя оживет. Ведь это не должно было случиться! Яд... кофе... Лоуренс мертв.

Потом к нему пришло воспоминание — чистое, яркое, приятное — о том дне двадцать один год назад, когда родилась его кузина Джулия. Его дядя и он сам сидели вдвоем в гостиной. Его дядя Лоуренс, которого он любил больше, чем родного отца.

—  Я хочу, чтобы ты знал, что ты всегда будешь моим любимым племянником...

Господи, неужели он сходит с ума? На мгновение он позабыл, где находится. Он готов был поклясться, что в комнате есть еще кто-то. Но кто?

Эта штуковина в футляре для мумий. Не надо смотреть на нее. Это вроде как свидетель. Надо думать о деле.

Бумаги подписаны; акции можно продать; теперь у Джулии будут все основания выйти замуж за этого тупицу Алекса Саварелла. А у отца Генри будут все основания полностью завладеть капиталами “Стратфорд шиппинг”.

Да. Да. Но что делать сейчас? Он снова посмотрел на письменный стол. Все как и было. Шесть блестящих золотом монет Клеопатры. Ах да, надо взять хоть одну. Генри проворно опустил монету в карман. Кровь прилила к лицу, разгорячив его. Да, монета может принести удачу. Надо спрятать ее в пачку сигарет. Вынесет — никто не заметит. Отлично.

Теперь немедленно уходить отсюда. Нет, он ничего не соображает. Он так и не смог успокоить сердцебиение.

Позвать Самира так будет правильнее. Что-то ужасное случилось с Лоуренсом. Удар, сердечный приступ, невозможно описать! А эта комната как могила. Надо немедленно позвать врача.

—  Самир! — крикнул он, слепо глядя вперед, будто трагический актер в момент потрясения. Его взгляд снова уперся прямо в эту мрачную, похожую на саму смерть фигуру в бинтах. Неужели она тоже смотрит на него? Неужели ее глаза под тряпками открыты? Абсурд! Но эта иллюзия повергла его в совершенно паническое состояние, так что крик о помощи получился очень естественным.

2

Клерк украдкой читал последний выпуск “Лондон дже-ральд”, спрятав развернутые листы под темным лакированным столом. В конторе было тихо, так как шло совещание директоров. Единственным звуком был отдаленный стук клавиш пишущей машинки в приемной.

ПРОКЛЯТИЕ МУМИИ УБИВАЕТ ВЛАДЕЛЬЦА “СТРАТФОРД ШИППИНГ” РАМЗЕС ПРОКЛЯТЫЙ УБИВАЕТ ВСЕХ, КТО НАРУШАЕТ ЕГО ПОКОЙ.

До чего же эта трагедия подействовала на воображение публики! И шагу не ступишь — на всех первых полосах одна и та же история. Как же популярные газеты наживаются на ней, разукрашивая статьи наспех нарисованными картинками с пирамидами и верблюдами, с мумией в деревянном футляре и с бедным мистером Стратфордом, лежащим возле ее ног.

Бедный мистер Стратфорд, он был таким хорошим человеком, с ним было так приятно работать... Теперь о нем будут помнить из-за его ужасной сенсационной смерти.

Не успел клерк переварить эту ужасную новость, как прочитал не менее сенсационное сообщение: НАСЛЕДНИЦА НЕ БОИТСЯ ПРОКЛЯТИЯ МУМИИ РАМЗЕС ВЕЛИКИЙ НАПРАВЛЯЕТСЯ В ЛОНДОН.

Клерк аккуратно перевернул страницу, сложив газету в толстую трубочку по длине полосы. Трудно поверить в то, что мисс Стратфорд везет домой все сокровища, чтобы разместить выставку прямо в своем доме в Мэйфере. Но ее отец всегда поступал именно так.

Клерк очень хотел, чтобы его пригласили на открытие выставки, но понимал, что такая возможность ему не представится, несмотря на то что он проработал в “Стратфорд шипгшнг” почти тридцать лет.

Подумать только, бюст Клеопатры, единственный существующий в мире достоверный портрет. И монеты с ее изображением и именем. Ах, как бы ему хотелось взглянуть на эти вещицы в библиотеке мисс Стратфорд! Но придется подождать, пока Британский музей не востребует всю коллекцию и не выставит ее для обозрения лордов и простого народа.

И еще было кое-что, что он хотел бы сказать лично мисс Стратфорд, если когда-нибудь представится такая возможность, кое-что, о чем, возможно, рассказал бы ей старый мистер Лоуренс.

Например, о том, что Генри Стратфорд уже целый год не сидит за этим столом, хотя по-прежнему получает полную зарплату и премии; или о том, что мистер Рэндольф выписывает ему чеки за счет компании, а потом подделывает записи в кассовой книге.

— А может, юная леди сама во всем разберется. По завещанию она становилась полновластной владелицей отцовской компании. Вот почему она тоже находилась в зале за- седаний вместе со своим красавцем женихом Алексом Савареллом — виконтом Саммерфилдом.

* * *

Рэндольфу невмоготу было видеть ее плачущей. Ужасно и такую минуту вынуждать ее подписывать какие-то бумаги. Она выглядела такой хрупкой в этой траурной одежде, с заплаканным лицом, дрожащими, словно ее лихорадило, губами, с глазами, сверкающими странным огнем, который он впервые увидел, когда она сказала ему, что отец умер.

Другие участники совещания безмолвно сидели, опустив глаза. Алекс нежно держал ее за руку. Он выглядел слегка озадаченным, словно не осознавал, что такое смерть, наверное, не хотел, чтобы она страдала. Простая душа. Совершенно неуместен среди этих торговцев и деловых людей; игрушечный аристократ со своей наследницей.

Почему мы должны проходить через все это? Почему мы не можем остаться наедине со своим горем?

И все-таки Рэндольф должен был сделать кое-что, хотя сейчас как никогда все эти дела казались ему совершенно бессмысленными. Никогда еще его любовь к сыну не подвергалась столь болезненному испытанию.

—  Просто сейчас я не в состоянии принимать никаких решений, дядя Рэндольф, — вежливо сказала ему Джулия.

—  Конечно, конечно, милая, — ответил он. — Никто тебя не торопит. Подпиши только один срочный чек на непредвиденные расходы, а остальное мы сделаем сами.

—  Мне хочется самой во всем разобраться, войти в курс всех дел, — сказала она. — Именно этого хотел отец. Ситуация со складами в Индии... Я никак не могу понять, почему там возник такой кризис. — Она замолчала, не желая продолжать разговор о делах, а может, у нее просто не было сил — и тихие слезы снова заструились по ее лицу.

—  Оставь это мне, Джулия, — устало сказал Рэндольф. — Я много лет справлялся с кризисами в Индии.

Он пододвинул к ней документы. Подписывай, пожалуйста, подписывай. Не проси сейчас никаких объяснений. Не унижай меня, мне и так больно.

Его самого удивляло, как сильно он тоскует по брату. Мы не знаем силы чувства к тому, кого любим, пока он не покинет нас. Всю ночь он пролежал без сна, вспоминая... Оксфордские дни, первые поездки в Египет  с Лоуренсом и Эллиотом Савареллом. Ночи в Каире. Он встал на рассвете и все рассматривал старые фотографии и бумаги. Воспоминания были так живы, так прекрасны.

А теперь, без вдохновения и без особого желания, он пытается надуть дочку Лоуренса. Он пытается прикрыть десять лет хитрости и лжи. Лоуренс создал и укрепил “Стратфорд шиппинг”, потому что на самом деле деньги его нисколько не заботили. Лоуренс всегда рисковал. А что сделал Рэндольф с тех пор, как к нему перешло дело? Только держал в руках бразды правления и воровал.

К его изумлению, Джулия взяла ручку и не мешкая поставила свою подпись на всех документах, даже не потрудившись прочитать их. Ну что ж, у него есть небольшая передышка — она не станет задавать лишних вопросов.

Прости, Лоуренс. Это было как немая молитва. Жаль, что ты не знаешь всего.

—  Через несколько дней, дядя Рэндольф, мы сядем с тобой и во всем разберемся. Думаю, этого хотел мой отец. Но я так устала. По-моему, пора идти домой.

—  Да, позволь мне отвезти тебя, — немедленно отозвался Алекс. Он помог ей подняться.

Добрый хороший Алекс. Ну почему в сыне нет ни капли его порядочности? Весь мир мог бы ему принадлежать.

Рэндольф поспешно отворил двойные двери. К своему удивлению, он увидел сотрудника Британского музея, дожидавшегося окончания совещания. Досадно. Если бы знать об этом заранее, он бы вывел ее через другую дверь. Он терпеть не мог этого надутого мистера Хэнкока, который вел себя так, словно находки Лоуренса принадлежали музею и всему миру.

—  Мисс Стратфорд, — приблизившись к Джулии, сказал Хэнкок. — Все решено. Первая демонстрация мумии состоится в вашем доме, как и хотел ваш отец. Естественно, мы сделаем опись всей коллекции и, как только вы пожелаете, перевезем ее в музей. Я думал, вы захотите, чтобы я лично заверил вас...

—  Конечно, — устало ответила Джулия. Очевидно, судьба коллекции интересовала ее не больше, чем деловое совещание. — Благодарю вас, мистер Хэнкок. Вы знаете, что значило это открытие для моего отца. — Она снова замолчала, видимо пытаясь справиться со слезами. — Ну почему я не поехала с ним в Египет?!

—  Дорогая, он умер там, где был очень счастлив. — Алекс сделал неловкую попытку утешить ее. — И в той обстановке, которая ему нравилась.

Смешные слова. Лоуренса надули. Он наслаждался самым грандиозным своим открытием только несколько коротких часов. Даже Рэндольф понимал это.

Хэнкок взял Джулию за руку, и они вместе направились к выходу.

—  Конечно же невозможно установить подлинность находок, не проведя тщательных исследований. Монеты, бюст — это поистине беспрецедентные открытия...

—  Не будем делать никаких заявлений, мистер Хэнкок. Я хочу устроить всего лишь небольшой прием для старых друзей отца.

И Джулия протянула руку, прощаясь с ним. Как решительно она прекратила ненужный ей разговор, как она похожа на отца. Как похожа на графа Рутерфорда, если задуматься. Ее всегда отличали аристократические манеры. Только бы состоялся этот брак...

—  До свидания, дядя Рэндольф. Он наклонился и поцеловал ее.

—  Я люблю тебя, малышка, — прошептал он. Это его удивило. Как и улыбка, осветившая ее лицо. Неужели она поняла, что он хотел ей сказать? Прости меня, прости за все, малышка.

* * *

Наконец-то она одна на мраморной лестнице. Все, кроме Алекса, ушли, и ей очень хотелось, чтобы он тоже ушел. Ей ничего больше не было нужно  только бы остаться одной в тихом салоне “роллс-ройса” за стеклянными окошками, которые отрежут ее от шума внешнего мира.

—  Послушайся меня хоть раз, Джулия, — говорил Алекс, ведя ее вниз по лестнице — Я говорю от чистого сердца. Не надо откладывать свадьбу из-за этой трагедии. Я понимаю твои чувства, но теперь ты одна во всем доме. Я хочу быть с тобой, заботиться о тебе. Я хочу, чтобы мы стали мужем и женой.

—  Алекс, а я не хочу тебя обманывать, — сказала она. — Я пока не могу принимать никаких решений. Сейчас мне больше, чем когда-либо, нужно время подумать.

Вдруг она поняла, что не может его видеть — он казался совсем юным. А она, была ли она сама когда-нибудь юной?

Возможно, этот вопрос заставил бы дядю Рэндольфа улыбнуться. Ей двадцать один год. Но Алекс в свои двадцать пять казался ей ребенком. Джулии больно было сознавать, что она не любит его так, как он того заслуживает.

Алекс открыл дверь на улицу, и от яркого солнечного света стало резать глаза. Джулия опустила вуаль. Репортеров не было, слава богу, никаких репортеров, лишь большой черный автомобиль ждал с открытой дверцей.

—  Я не останусь одна, Алекс, — ласково произнесла Джулия. — У меня там есть Рита и Оскар. И Генри возвращается в свою старую комнату — дядя Рэндольф настоял на этом. Так что народу будет даже больше, чем нужно.

Генри... Вот уж кого ей совсем не хочется видеть! Какая злая ирония в том, что он был последним человеком, которого видел ее отец перед смертью.

* * *

Когда Генри Стратфорд сошел на берег, его атаковали журналисты. Испугался ли он проклятия мумии? Видел ли что-нибудь сверхъестественное в той маленькой каменной пещере, где смерть настигла Лоуренса Стратфорда? Генри молча стоял на таможенном контроле, не обращая внимания на дымящиеся вспышки фотокамер. С ледяным спокойствием он смотрел на чиновников, которые проверяли его чемоданы. Наконец он смог пройти вперед.

Сердце билось так, что звенело в ушах. Он хотел выпить. Он хотел оказаться в тишине родного дома в Мэйфере. Он хотел встретиться со своей любовницей Дейзи. Он хотел чего угодно, кроме тоскливой поездки с отцом. Забираясь на заднее сиденье “роллса”, Генри старательно отводил от Рэндольфа глаза.

Когда длинный громоздкий автомобиль пробивал себе путь, чтобы вылезти из пробки, Генри увидел Самира, приветствовавшего группу одетых в черное мужчин — очевидно, сотрудников музея. Тело Рамзеса Великого занимало всех гораздо больше, чем тело Лоуренса Стратфорда, которого, по завещанию покойного, захоронили без особых церемоний в Египте.

О господи, отец ужасно выглядит! За одну ночь он состарился на десять лет. И волосы растрепаны...

— У тебя есть сигареты? — отрывисто спросил Генри. Рэндольф не глядя протянул маленькую тонкую сигару и спички.

—  Этот брак по-прежнему очень важен, — пробормотал он так тихо, словно разговаривал сам с собой. — У новобрачной просто не хватит времени думать о делах. А пока я устроил все так, что ты поживешь вместе с ней. Она не должна оставаться одна.

—  О боже, отец, на дворе двадцатый век! Какого черта она не может пожить одна?

Жить в этом доме, с этой отвратительной мумией, выставленной на всеобщее обозрение в библиотеке? Генри стало плохо. Он закрыл глаза, раскуривая сигару, и подумал о своей любовнице. Перед его мысленным взором пронеслась вереница соблазнительных эротических картинок.

—  Черт побери, ты будешь делать то, что я говорю! отрезал отец, но в голосе его не слышалось угрозы. Рэндольф выглянул в окно. — Ты будешь жить там, и присматривать за ней, и делать все возможное, чтобы она скорее согласилась на этот брак. Постарайся, чтобы она не отдалилась от Алекса. Мне кажется, Алекс уже начал ее раздражать.

—  Неудивительно. Если бы у Алекса была хоть капля здравого смысла...

—  Замужество пойдет ей на пользу. И вообще, брак — дело хорошее.

—  Ну ладно, ладно, хватит об этом!

Дальше ехали в тишине. Пора обедать с Дейзи, потом предстоит длительный отдых в собственной квартире, а потом он сядет за игорный стол у Флинта — если удастся вытянуть у отца хоть немного денег...

—  Он ведь не сильно страдал? Генри глубоко вздохнул:

 — Что? О чем ты?

—  О твоем дяде, — сказал отец, в первый раз посмотрев ему в глаза. — О Лоуренсе Стратфорде, который только что умер в Египте. Он долго мучился или умер сразу?

—  С ним все было нормально, и вдруг через минуту он утке лежит на полу. Он умер за считанные секунды. Зачем ты меня об этом спрашиваешь?

— А ты что, такой изнеженный, мерзавец?

—  Я ничего не мог поделать!

На миг к нему вернулись чувства, которые он испытал в той тесной запертой клетушке, и даже почувствовал едкий запах яда. Генри явственно вспомнил то существо, ту тварь в футляре для мумий, и свое мрачное ощущение, будто она наблюдает за ним.

—  Он был упрямым стариканом, — почти шепотом сказал Рэндольф. — Но я любил его.

—  Правда? — Генри резко развернулся и уставился на отца. — Ты его любил, а он оставил все ей!

—  Он очень много дал и нам — давным-давно. Достаточно, более чем достаточно...

 — Жалкие крохи по сравнению с тем, что она унаследовала!

—  Я не желаю говорить об этом.

Терпение, подумал Генри. Терпение. Он откинулся назад, прижавшись к мягкой серой обивке. Мне нужно хотя бы сто фунтов. Если буду спорить, ничего не получу.

* * *

Дейзи Банкер смотрела сквозь кружевные занавески, как Генри выходит из кеба. Она жила в просторной квартире над помещением мюзик-холла, в котором пела с десяти вечера до двух ночи. Пышнотелая зрелая женщина с огромными, вечно сонными голубыми глазами и серебристо-белыми волосами. Голос у Дейзи был так себе, и она об этом знала; но она нравилась публике, точно нравилась. Публика ее очень любила.

А ей нравился Генри Стратфорд, или она себе это внушила. Он лучший из всех, с кем сводила ее жизнь. Он нашел для нее работу, которая, правда, была не очень ей по душе, он платил за квартиру... во всяком случае, предполагалось, что будет платить. Дейзи понимала, что слегка залезла в долги, но ведь он вот-вот вернется из Египта и все устроит. Или заткнет рты тем, кто будет задавать много во­просов. Это он умеет.

Услышав шаги на лестнице, Дейзи подбежала к зеркалу. Она приспустила отороченный перьями воротник пеньюара и поправила жемчуг на шее. Пока ключ поворачивался в замке, Дейзи массировала щеки, чтобы вызвать легкий ру­мянец.

—  Я уже готова была бросить тебя, — буркнула она, когда Генри вошел в комнату.

Какой же он красавчик! У него такие дивные темно-каштановые волосы, такие прелестные карие глаза; и манеры что надо — настоящий джентльмен. Ей нравилось, как он снимает плащ и небрежно бросает его на спинку стула; нравилось, что он не торопится обнять ее. Он так ленив, так самовлюблен! А почему бы и нет?

—  Где мой автомобиль? Перед отъездом ты обещал подарить мне автомобиль! Где он? Внизу его нет. Там обычный кеб.

Какая же холодная у него улыбка! Генри поцеловал ее, и его рот причинил боль, а пальцы сильно сдавили плечи. По спине у Дейзи прошла дрожь, губы горели. Она ответила на поцелуй и, когда Генри повел ее в спальню, не проронила ни слова.

—  Привезу я тебе твой автомобиль, — прошептал он, с треском расстегивая пеньюар и прижимая ее к себе с такой силой, что соски у Дейзи заныли от прикосновения к жесткой накрахмаленной рубашке. Она поцеловала его в щеку, потом в подбородок, проводя языком по слегка отросшей бородке. До чего же приятно слышать его неровное дыхание, ощущать на плечах его руки!

—  Не так грубо, сэр, — прошептала Дейзи.

—  Почему?

Зазвонил телефон. Надо было выдернуть шнур из стены. Пока Генри тянулся к трубке, Дейзи расстегивала на нем рубашку.

—  Я просил тебя не звонить больше, Шарплс.

Проклятый сукин сын, чтоб он сдох, с ненавистью подумала Дейзи. Она работала на Шарплса, пока Генри Стратфорд не вызволил ее. Шарплс был настоящим негодяем, грубым и тупым. Он оставил ей на память шрам, маленький полумесяц сзади на шее.

—  Я же сказал тебе, что заплачу, когда вернусь. Может, ты дашь мне время распаковать чемоданы? — Генри со стуком бросил маленькую трубку на рычаг.

Дейзи оттолкнула телефон к дальнему краю мраморной столешницы.

—  Иди ко мне, мой сладкий, — позвала она, усаживаясь на кровать.

Генри продолжал смотреть на телефонный аппарат, и глаза у Дейзи поскучнели. Значит, он по-прежнему без гроша. Без единого гроша.

* * *

Странно, в этом доме не устраивали панихиды по отцу. Зато вот сейчас осторожно вносят через анфиладу гостиных раскрашенный саркофаг Рамзеса Великого, несут его, словно на погребальной процессии, к библиотеке, которую отец всегда называл египетским залом. Здесь будет бдение утроба мумии; только вот того, кто должен был бы находиться возле этого гроба, тут нет.

Джулия смотрела, как по указанию Самира сотрудники музея ставят саркофаг стоймя в юго-восточном углу библиотеки, слева от открытой двери в оранжерею. Прекрасное место для мумии. Любой, кто войдет в дом, сразу же увидит ее. И те, кто находится в гостиных, тоже; и сама мумия отдаст дань почтения собравшимся, когда снимут крышку и освободят тело от покровов.

Свитки и алебастровые кувшины будут покоиться под зеркалом, на длинном мраморном столе, придвинутом к Восточной стене, слева от саркофага. Бюст Клеопатры уже водрузили на подиум посреди зала. Золотые монеты положат на специальную музейную стойку рядом с мраморным столом. И остальные бесценные сокровища можно теперь положить так, как распорядится Самир.

Ласковые предзакатные лучи солнца проникали в библиотеку из оранжереи, исполняя причудливый танец на золотой маске царского лика и на сложенных крестом руках. Она великолепна и, безусловно, подлинна. Только дурак может усомниться. Но что же это была за история?

Скорее бы все они ушли, подумала Джулия, скорее бы остаться одной и как следует рассмотреть отцовские находки. Но эти люди из музея, наверное, никогда не уйдут. А тут еще Алекс... Что делать с Алексом, который стоит рядом и не оставляет ее одну ни на секунду?

Конечно же Джулия была рада присутствию Самира, хотя, видя, как он страдает, страдала сама еще больше.

И держался Самир, одетый в черный цивильный костюм и накрахмаленную белую рубашку, напряженно. В шелковом национальном одеянии он был похож на темноглазого принца, который далек от этого суетливого века и его сумасшедшей гонки по дороге прогресса. Здесь же он казался чужеземцем, чуть ли не прислугой, несмотря на приказной тон, каким он разговаривал с сотрудниками музея.

Когда Алекс смотрел на них и на сокровища, у него было очень странное выражение лица. Эти предметы ничего не значили для него; они принадлежали иному миру. Разве он не видит, как они прекрасны? До чего же ей трудно его понять!

—  Интересно, сбудется ли проклятие? — тихо спросил Алекс.

—  Не будь смешным, — отозвалась Джулия. — Какое-то время они тут еще поработают. Почему бы нам не пойти в оранжерею и не попить чаю?

—  Да, давай так и сделаем, — согласился Алекс.

Ему все это отвратительно, разве нет? Выражение отвращения ни с чем не спутаешь. Он не испытывает никаких чувств при виде сокровищ. Они ему чужды; они для него ничто. С таким выражением лица Джулия могла бы смотреть на какой-нибудь современный станок, в которых ничего не смыслила.

Это огорчало ее. Но сейчас все ее огорчало — и больше всего то, что у отца было так мало времени, чтобы насладиться всеми этими сокровищами, что он умер в день своего самого великого открытия. И что она была единственным человеком, которому предстояло разобраться во всех не изученных им деталях этой таинственной, вызывающей споры гробницы.

Может быть, после чаепития Алекс наконец-то поймет, как ей хочется остаться одной. Джулия повела его по коридору, мимо двойных дверей гостиных, затем мимо библиотеки, и, пройдя через мраморную нишу, они оказались в застекленной комнате, где росли папоротники и цветы.

Это было любимое место отца — когда он покидал библиотеку. Его письменный стол, его книги все равно были рядом — за двойными стеклянными дверями.

Они сели вдвоем за переносной столик. Солнце играло на серебре чайного сервиза, стоявшего перед ними.

— Наливай, милый, — сказала Джулия, раскладывая на тарелке печенье. Теперь он займется тем, в чем знает толк.

Разве есть на свете другой человек, который так ловко и умело управляется со всеми мелочами повседневной жизни? Алекс умеет ездить на лошади, танцевать, стрелять, разливать чай, смешивать восхитительные американские коктейли, а во время заседаний в Букингемском дворце спать с открытыми глазами. Он умеет прочитать самое обычное стихотворение так выразительно, с таким чувством, что у Джулии на глазах появляются слезы. Он здорово целуется, и, без сомнения, в браке с ним она познает все чувственные услады. Все это так. А что еще нужно?

Внезапно она рассердилась сама на себя. Неужели это все, что ей нужно? Для отца всего этого было мало, для ее отца, бизнесмена, чьи манеры ничем не отличались от манер его друзей аристократов. Для него быт вообще не значил ничего.

—  Попей, дорогая, тебе это не помешает, — сказал Алекс, предлагая Джулии чай, приготовленный именно так, как она любила, — без молока и без сахара, с тоненьким ломтиком лимона.

Интересно, а кому может помешать чашка чаю?

Освещение вдруг изменилось — какая-то тень появилась в оранжерее. Джулия подняла голову и увидела Самира.

—  Самир! Садись, присоединяйся к нам.

Тот жестом показал, чтобы она не беспокоилась. В руках у ассистента был блокнот в кожаном переплете.

-Джулия, — сказал Самир, многозначительно посмотрев в сторону египетского зала, — я привез тебе дневник твоего отца. Я не хотел отдавать его людям из музея.

—  О, как я рада! Посиди с нами, пожалуйста. — Нет, мне надо работать. Я должен проследить, чтобы сделали как положено. Обязательно прочитай дневник, Джулия. Газеты напечатали лишь малую толику всей этой истории. Из дневника ты узнаешь гораздо больше...

—  Ну подойди, присядь, — настаивала Джулия. — Позже мы вместе обо всем позаботимся.

Поколебавшись, Самир согласился. Он взял стоявший рядом с Джулией стул и вежливо поклонился Алексу, с которым его познакомили раньше.

—  Твой отец только начал переводить. Ты же знаешь, как здорово он разбирался в древних языках...

—  Мне не терпится почитать. Но почему ты так взволнован? Что-нибудь не так?

—  Меня беспокоит это открытие, — помолчав, произнес Самир. — Меня беспокоят мумия и яды, хранившиеся в гробнице.

—  Яды на самом деле принадлежали Клеопатре? — вмешался Алекс. — Или все это выдумки журналистов?

—  Никто не знает наверняка, — вежливо ответил Самир.

—  Самир, на все сосуды наклеены ярлыки, — сказала Джулия. — Слуги предупреждены.

—  Вы ведь не верите в проклятия, правда? — спросил Алекс.

Самир вежливо улыбнулся.

—  Нет. И тем не менее, — сказал он, снова обращаясь к Джулии, — обещай мне: если что-то покажется тебе странным или появится какое-то дурное предчувствие, ты сразу же позвонишь мне в музей.

—  Но, Самир... Вот уж не думала, что ты можешь верить...

—  Джулия, в Египте проклятия — большая редкость, — отозвался ассистент. — Угрозы, начертанные на футляре этой мумии, очень серьезны. И сама история о бессмертии этого существа... Все очень странно. Ты узнаешь подробности, когда прочтешь дневник.

—  Не думаешь же ты, что отец стал жертвой проклятия?

—  Нет. Но то, что произошло, не поддается разумным объяснениям. Если только не поверить в... Но ведь это абсурд! Прошу тебя об одном — не принимай ничего на веру. А если что, немедленно звони мне.

Он резко оборвал разговор и вернулся в библиотеку. Джулия услышала, как он говорит по-арабски с одним из сотрудников музея, и увидела их сквозь открытые двери.

Горе, подумала она. Странное, непонятное чувство. Он так же, как и я, горюет по отцу. И открытие уже не радует его. Как все сложно!

А ведь он радовался, если бы... Ладно, понятно. С ней все по-другому. Ей страшно хочется остаться наедине с Рамзесом Великим и его Клеопатрой. Но она все понимает. И боль утраты навсегда останется с ней. Она и не хотела, чтобы эта боль улеглась. Джулия посмотрела на Алекса, на бедного растерянного мальчика, взирающего на нее с таким искренним сочувствием.

—  Я люблю тебя, — неожиданно прошептал он.

—  Что это на тебя нашло? — мягко засмеялась она. Что-то он совсем раскис, ее юный красавец жених, что-то его сильно расстроило. Невыносимо видеть его таким.

—  Не знаю, — сказал Алекс. — Меня мучает дурное предчувствие. Так он это назвал? Знаю только одно: мне хочется напомнить тебе, что я люблю тебя.

—  Алекс, милый Алекс... — Джулия наклонилась и поцеловала его, и он в порыве отчаяния сжал ее руку.

* * *

Маленькие безвкусные часы на туалетном столике Дейзи пробили шесть.

Генри, развалившись в кресле, лениво зевнул, потом снова потянулся к бутылке шампанского, наполнил свой бокал, а потом и бокал Дейзи.

Она до сих пор выглядела сонной, тонкая атласная бретелька ночной рубашки упала с плеча.

—  Выпей, дорогая, — сказал он.

— Только не это, любимый. Сегодня вечером я пою. — Дейзи надменно вздернула подбородок. — Я не могу пить Целыми днями, как некоторые.

Она оторвала от жареного цыпленка, лежавшего на тарелки кусочек мяса и положила в рот. Очень симпатичный.

— Но какова твоя кузина! Не боится этой чертовой мумии! Надо же, завезла ее в собственный дом.

Глупые голубые глазищи уставились на него — вот это ему нравится. Хотя он уже скучал по Маленке, своей египетской красавице, на самом деле скучал. Восточной женщине не надо быть глупой; она может быть и умна — все равно ею легко управлять. А девица вроде Дейзи обязательно должна быть глуповатой; и с ней надо разговаривать, разговаривать без конца.

—  Какого черта она должна бояться какой-то сушеной мумии! — раздраженно сказал он. — Эта чокнутая отдает все сокровища музею. Она не знает цену деньгам, моя кузина. У нее всегда было слишком много денег. Лоуренс немного повысил мой годовой доход, а ей оставил всю корабельную империю.

Он замолчал. Маленькая комната; свет, пятнами ложившийся на мумию. Он снова увидел ее. Увидел, что натворил! Нет. Неправильно. Он умер от сердечного приступа или от удара — человек, лежавший на песчаном полу. Я этого не делал. И то существо, оно не могло смотреть сквозь намотанные на него тряпки, ведь это абсурд!

Генри судорожно глотнул шампанского. Превосходная штука. Он снова наполнил бокал.

—  Но ведь она одна во всем доме с этой ужасной мумией, — сказала Дейзи.

И тут он снова увидел те глаза, открытые глаза под истлевшими бинтами, в упор глядевшие на него. Да, они смотрели на него. Остановись, идиот, ты сделал то, что должен был сделать! Остановись или сойдешь с ума!

Генри поспешно поднялся из-за стола, надел пиджак и поправил шелковый галстук.

—  Куда ты идешь? — спросила Дейзи. — Слушай, ты слишком много выпил, чтобы выходить на улицу.

—  Да брось ты, — отмахнулся он. Она знала, куда он идет. У него было сто фунтов, которые ему удалось выпросить у Рэндольфа, а казино уже открылись. Они открылись, едва стемнело.

Теперь ему хотелось побыть в одиночестве, чтобы как следует сосредоточиться. Просто подумать об этом — о зеленом сукне, освещенном люстрами, о стуке костей, о жужжании рулетки, которое всегда бодрило его. Один хороший выигрыш, и он уйдет, обещал он самому себе. Ладно он больше не может ждать...

Конечно, он влип с этим Шарплсом, он задолжал ему кучу денег, но как, черт побери, он расплатится с долгами, если не посидит за игорным столом?! Правда, он чувствовал, что в этот вечер ему не повезет, но все-таки следовало попытаться.

—  Подождите-ка, сэр. Присядьте, сэр, — сказала Дейзи, подходя к нему. — Выпей со мной еще стаканчик, а потом немножко вздремни. Еще только шесть часов.

—  Оставь меня в покое, — отрезал Генри.

Он надел плащ и натянул кожаные перчатки. Шарплс. Вот тупица этот Шарплс! Генри нащупал в кармане плаща нож, который таскал с собой многие годы. Да, он все еще на месте. Генри вытащил его и осмотрел тонкое стальное лезвие.

—  О нет, сэр! — ахнула Дейзи.

—  Не будь идиоткой, — не церемонясь, сказал Генри, сложил лезвие, засунул нож в карман и вышел.

* * *

Стало тихо — слышалось только журчание фонтана в оранжерее. Сгустились пепельные сумерки, египетский зал освещала единственная лампа в зеленом абажуре, стоящая на столе Лоуренса.

Джулия в уютном, на удивление теплом шелковом пеньюаре устроилась в отцовском кожаном кресле, спиной к стене, и взяла в руки дневник, который до сих пор не читала.

Сверкающая маска Рамзеса Великого по-прежнему немного пугала ее, из полутьмы выглядывали огромные миндалевидные глаза. Бюст Клеопатры, казалось, светился изнутри. А у противоположной стены на черном бархате лежали великолепные золотые монеты.

До этого Джулия еще раз внимательно рассмотрела их. Тот же профиль, что у бюста, те же волнистые волосы под золотой тиарой. Греческая Клеопатра, совсем непохожая на простоватые египетские изображения, которые так приелись в постановках шекспировской трагедии, или в гравюрах, иллюстрирующих “Жизнеописания” Плутарха, или в разнообразных учебниках истории.

Профиль красивой женщины — сильной, без намека на трагедийность. Сильной — римляне любили, чтобы их герои и героини были сильными.

Лежавшие на длинном мраморном столе толстые пергаментные свитки и папирус выглядели такими хрупкими, такими ветхими. Другие вещи тоже легко сломать неловкими руками. Птичьи перья, чернильницы, маленький серебряный светильник, видимо масляный, с кольцом, в которое, по всей видимости, вставлялся стеклянный сосуд. Стеклянные пузырьки стояли рядом — редчайшие образцы древней работы со стеклом, каждый с крошечной серебряной крышечкой. Естественно, на всех этих маленьких реликвиях, как и на стоящих за ними алебастровых кувшинах, красовались маленькие аккуратные этикетки, на которых можно было прочитать: “Руками не трогать”.

И тем не менее Джулия беспокоилась — ведь столько людей приходят сюда посмотреть на вещицы.

—  Учтите, тут, скорее всего, яды, — предупредила Джулия свою бессменную горничную Риту и дворецкого Оскара. Этого хватило, чтобы они держались подальше от египетского зала.

—  Он покойник, мисс, — сказала Рита. — Мертвец. Какая разница, что это египетский царь! Мне кажется, мертвецы не должны находиться рядом с людьми.

Джулия засмеялась:

 — В Британском музее полно мертвецов, Рита.

Если бы только мертвые могли оживать! Если бы к ней мог явиться призрак отца! Вот было бы чудо! Снова побыть с ним, поговорить, услышать его голос. Что случилось, отец? Ты очень страдал? Испугался ли ты хоть на минуту?

Что это ей пришло в голову — визит призрака?! Такого не бывает. И это ужасно. Мы проходим путь земных страданий от колыбели до могилы — и все на этом кончается. Прелесть сверхъестественных чудес существует только в сказках и стихах, да еще в пьесах Шекспира.

Зачем же медлить? Пришло время долгожданного одиночества в окружении отцовских сокровищ. Теперь можно прочитать его последние слова.

Она нашла страницу, датированую днем открытия. И после первых же слов глаза ее наполнились слезами.

“Должен записать все для Джулии, описать все подробности. В иероглифах на двери нет ни одной ошибки; должно быть, тот, кто писал их, знал, что делает. Хотя греческие письмена относятся к периоду Птолемея, а латынь — более позднего периода, более изощренная. Невероятно, но факт. Самир как никогда испуган и подозрителен. Нужно поспать хотя бы несколько часов. Собираюсь пойти туда сегодня вечером!”

Затем шел наспех нарисованный чернилами набросок двери в гробницу с тремя фразами на разных языках. Джулия торопливо перевернула страницу.

“На моих часах девять вечера. Наконец-то я внутри. Комната больше похожа на библиотеку, чем на усыпальницу. Человек покоится в царском саркофаге возле письменного стола, на котором он оставил тринадцать свитков. Он пишет в основном на латыни, явно в спешке, но довольно аккуратно. Повсюду капли чернил, но текст читается превосходно.

“Называйте меня Рамзесом Проклятым. Поскольку именно такое имя я дал себе сам. Когда-то я был Рамзесом Великим, Повелителем Верхнего и Нижнего Египта, Покорителем Хеттов, отцом многих сыновей и дочерей. Я правил Египтом шестьдесят четыре года. Еще стоят памятники в мою честь; стелы прославляют мои победы, хотя с тех пор, как меня, смертного младенца, вытащили из материнского чрева, прошло уже тысячелетие”.

 “О, время давно похоронило ту судьбоносную минуту, когда я взял у хеттской жрицы проклятый эликсир. Я не обращал внимания на ее предостережения. Я жаждал бессмертия. И я выпил полную чашу снадобья. Теперь, по прошествии многих столетий, я спрятал снадобье среди ядов моей утраченной Царицы. Она не приняла его от меня, моя обреченная на смерть Клеопатра”.

Джулия прекратила читать. Эликсир, спрятанный среди других ядов? Она поняла, что имел в виду Самир. Газеты ничего не рассказывали об этой маленькой тайне. Очень соблазнительно. Среди ядов спрятано зелье, которое способно подарить вечную жизнь.

—  Но кто же мог написать эту фантастическую историю? — прошептала она.

Джулия посмотрела на мраморный бюст Клеопатры. Бессмертие. Почему Клеопатра не стала пить снадобье? О, похоже, я начинаю верить в эту сказку! Джулия улыбнулась, перевернула страницу дневника.

Перевод прервался. Отец написал только:

“Продолжает описывать, как Клеопатра пробудила его от полного видений сна, как он обучал ее истории Египта, как он любил ее, наблюдал за тем, как она соблазняет римских вождей — одного за другим...”

 — Да, — прошептала Джулия. — Сначала Юлия Цезаря, потом Марка Антония. Но почему она отказалась от эликсира?

Дальше следовал новый абзац перевода:

“Как мне вынести эту тяжесть? Как мне вытерпеть муки одиночества? Я не могу умереть. Ее яды не берут меня. Среди них хранится мой эликсир, так что я могу снова погрузиться в сон, в мечты о других царицах, справедливых и мудрых, которые разделили бы со мной вечную жизнь. Но я вижу только ее лицо. Слышу только ее голос. Клеопатра. Вчера. Завтра. Клеопатра”.

Дальше шла латынь. Несколько наспех написанных строк на латыни, в которой Джулия была не сильна. Даже с помощью словаря она не смогла бы перевести этот текст. Потом шли несколько строчек на демотическом египетском, более непонятном, чем латынь. И больше ничего.

Джулия отложила дневник, пытаясь совладать со слезами. Ей казалось, что отец рядом, что он с ней, в этом зале. Как бы он радовался, как бы смеялся вместе с ней над своими каракулями!

И сама таинственная история — потрясающая! Неужели где-то среди этих ядов спрятан эликсир, дающий бессмертие? Даже если не верить в него — все равно поразительно. Вот бы просто посмотреть на тот самый крошечный серебряный светильник и тот самый изящный пузырек! Рамзес Великий верил в зелье. Возможно, отец тоже поверил. И она сама, может быть, тоже на минуточку поверила.

Джулия медленно поднялась и подошла к длинному мраморному столу, стоявшему у противоположной стены. Свитки очень уж хрупкие — весь стол усеян крошечными кусочками и трухой папируса. Джулия видела, как рассылались свитки, когда их вытаскивали из футляров. Она не посмела дотронуться до них. И к тому же она все равно не смогла бы их прочитать.

И кувшины тоже нельзя потрогать. Что, если капельки яда чуть-чуть пролились? Что, если ядовитые пары отравили воздух?

Внезапно Джулия поймала себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале. Она вернулась к письменному столу и открыла лежавшую на нем газету.

В Лондоне с триумфом шла постановка шекспировской трагедии “Антоний и Клеопатра”. Ей бы хотелось сходить на нее с Алексом, но серьезные пьесы всегда нагоняли на Алекса дремоту. Его могли развлечь только Джильберт и Салливан, но даже у них он начинал клевать носом к концу третьего акта. Джулия прочла короткий отзыв о постановке, затем снова встала и взяла с книжной полки над столом томик Плутарха.

Где тут история Клеопатры? Плутарх не удосужился отвести для ее биографии целую главу. Нет, конечно же ее истерия вставлена в жизнеописание Марка Антония.

Джулия быстро перелистала страницы, которые помнила очень смутно. Клеопатра была великой царицей и великим политиком — так говорят о подобных личностях в наше время. Она не только соблазнила Юлия Цезаря и Марка Антония, она десятилетиями не позволяла Риму завоевать Египет и в конце концов покончила с собой — когда Антоний погиб от собственной руки, когда Октавиан Август уже стоял у ее ворот. Падение Египта было неизбежно, но она чуть было не изменила ход истории. Если бы Юлия Цезаря не убили, он мог бы сделать Клеопатру императрицей. Если бы Марк Антоний был посильнее, Октави-   аи был бы повержен.

Однако даже последние свои дни Клеопатра прожила победительницей. Октавиан хотел привезти ее в Рим как плененную царицу. Она обманула его. Она перепробовала дюжину ядов на осужденных пленниках, а потом все-таки остановилась на укусе змеи, который и лишил ее жизни. Римские воины не смогли помешать ее самоубийству. Октавиан вступил во владение Египтом. Но завладеть Клеопатрой он не сумел.

Джулия закрыла книгу, испытывая странное благоговение. Посмотрела на длинный ряд алебастровых кувшинов. Неужели это те самые яды?

Глядя на таинственный саркофаг с мумией, она задумалась. Сотни похожих на него Джулия видела здесь и в Каире. Сотни похожих на него она изучала с самого раннего детства

Но только в этом саркофаге находился человек, объявивший себя бессмертным. Объявивший, что его погребли заживо, что он не умер, а всего лишь спит полным видений сном.

В чем секрет этого сна?  В чем секрет пробуждения? И этого эликсира?

 — Рамзес Проклятый, — прошептала она — Проснешься ли ты ради меня, как когда-то проснулся ради Клеопатры. Проснешься ли, несмотря на то что твоя царица мертва. Проснешься ли, чтобы подивиться чудесам нового времени?

Ответом была тишина, огромные ласковые глаза золотого царя неподвижно смотрели на нее, инкрустированные золотые руки покойно лежали на груди.

* * *

— Это грабеж! — воскликнул Генри, не в силах сдержать гнев — Эта вещь бесценна. — Он сердито смотрел на маленького человечка за конторкой в задней части антикварного магазина. Жалкий маленький воришка из убогого мира грязных стеклянных витрин и монетного хлама, выставленного под видом драгоценностей.

—  Если она настоящая, — неторопливо произнес чело­вечек. — А если она настоящая, откуда она у вас? Монета с таким превосходным изображением Клеопатры? Понимаете, всем захочется узнать, откуда я ее взял. А вы даже не назвали мне своего имени.

— Нет, не назвал.

Задыхаясь от злобы, Генри выхватил монету у него из рук, сунул ее в карман и повернулся к выходу. Отойдя на пару шагов, остановился, натянул перчатки. Сколько он потерял — пятьдесят фунтов? Генри был в ярости. Изо всех сил хлопнув дверью, он вышел на улицу, где завывал ледяной ветер.

* * *

Долгое время хозяин антикварного магазина сидел неподвижно. Он все еще ощущал тепло монеты, которую так легкомысленно упустил. Подобной ему еще не доводилось видеть. Он прекрасно понимал, что вещь подлинная и что отказ от нее был самым дурацким поступком в его жизни.

Он должен был купить ее! Должен был рискнуть! Но он знал, что вещь краденая, а становиться вором не хотелось даже ради царицы Нила.

Антиквар поднялся из-за стола и прошел между пыльными саржевыми занавесками, отделявшими магазинчик от крошечной гостиной, где он проводил большую часть времени даже в рабочие часы. Газета валялась за винтовым табуретом, там, где антиквар ее бросил. Он открыл страницы и сразу увидел кричащий заголовок:

МУМИЯ СТРАТФОРДА И ЕЕ ПРОКЛЯТИЕ ПРИБЫЛИ В ЛОНДОН.

На снимке ниже был изображен стройный молодой человек, спускавшийся с трапа судна “Мельпомена” компании “ПиО”. На том же судне прибыла мумия Рамзеса Проклятого. “Генри Стратфорд, племянник умершего археолога”, — гласила подпись под снимком. Да, это тот самый человек, который только что вышел из магазина. Неужели он украл монету из гробницы, в которой так внезапно “кончался его дядя? И сколько еще таких монет он украл? Антиквар пришел в замешательство: с одной стороны, он почувствовал облегчение, с другой стороны, жалел, что сделка не состоялась. Он посмотрел на телефон.

* * *

Полдень. В столовой клуба тихо. Несколько постоянных посетителей обедали в одиночестве за покрытыми белыми скатертями столами. Именно такую обстановку любил Рэндольф, здесь он мог отдохнуть от шумных улиц, от бесконечной суеты и напряженной атмосферы офиса.

И он совсем не обрадовался, увидев в дверях сына. Скорее всего, тот опять не спал всю ночь. Хотя, надо отдать ему должное, Генри был чисто выбрит и одет с иголочки. О таких мелочах он никогда не забывал. Страшно другое, то, с чем Рэндольф никак не мог смириться, — у Генри нет будущего. Он пьяница и игрок, без чести и без совести.

Рэндольф опять принялся за суп.

Он не поднял глаз даже тогда, когда сын уселся напротив и заказал официанту виски с содовой, и “поживее”.

—  Я же сказал тебе, чтобы ты ночевал у кузины, — мрачно заметил Рэндольф. Пустой разговор. — Я оставил тебе ключ.

—  Ключ у меня, спасибо. А моя кузина, не сомневаюсь, прекрасно обходится без меня. У нее есть компания — ее обожаемая мумия.

Официант поставил на стол бокал, и Генри немедленно осушил его. Рэндольф медленно поднес ко рту еще одну ложку горячего супа.

—  Какого черта ты обедаешь в этой дыре? Она уже десять лет назад вышла из моды. Обстановка как на похоронах.

—  Говори потише.

—  Почему это? Тут все глухие.

Рэндольф откинулся на спинку стула, кивнул официанту, и тот подошел забрать пустую тарелку.

—  Это мой клуб. И мне здесь нравится, — равнодушно сказал он. Все бессмысленно. Бессмысленно разговаривать с сыном. Когда он думает об этом, ему хочется плакать. Хочется плакать, когда видишь, как трясутся руки Генри, как он бледен и истощен, какие пустые у него глаза — глаза пьяницы и наркомана.

—  Принеси-ка бутылку, — не глядя, бросил официанту Генри и обратился к отцу: — У меня осталось всего двадцать фунтов.

—  Мне больше нечего тебе дать, — устало сказал Рэн­дольф. — Пока она все держит на контроле, положение просто отчаянное. Ты ничего не понимаешь.

—  Ты лжешь. Я знаю, что вчера она подписала документы...

— Ты получил жалованье за целый год вперед...

—  Отец, мне срочно нужны сто фунтов!

—  Если она сама проверит конторские книги, я признаюсь во всем; тогда у меня, может быть, появятся хоть какие-то возможности...

Ему стало легче от того, что он наконец произнес это. Возможно, он высказал свое тайное желание. Вдруг Рэн­дольф увидел своего сына со стороны. Да, нужно рассказать племяннице всю правду и попросить ее... О чем? О помощи.

Генри фыркнул:

 — Хочешь сдаться на ее милость? Милое дело.

Рэндольф посмотрел в сторону, на длинный ряд покрытых белыми скатертями столов. Теперь в столовой, в самом дальнем углу, остался только почтенный седовласый джентльмен, обедавший в одиночестве. Младший виконт Стефенсон — один из старейших землевладельцев, у которого еще остались на счету средства для поддержания обширных владений. Ну что ж, обедай с миром, дружище, устало подумал Рэндольф.

—  А что нам остается делать? — мягко обратился он к сыну. — Приходи на работу завтра утром. Хотя бы покажись...

Слушал ли его сын, который всегда, сколько Рэндольф помнил, был таким жалким, его сын, у которого нет ни будущего, ни амбиций, ни мечтаний, ни планов?

Внезапно у Рэндольфа защемило в груди: он вспомнил эти долгие-долгие годы, в течение которых сын постепенно превращался в неудачника, изворотливого и злобного. Как больно видеть его несчастные глаза, бездумно оглядывающие нехитрые предметы, расставленные на столе, — тяжелое серебро, салфетку, которая так и осталась нетронутой, стакан и бутылку шотландского виски...

—  Ладно, я дам тебе денег.

Что значит какая-то сотня фунтов? Ведь это его единственный сын. Единственный сын.

* * *

Надо отдать печальную дань — появиться на приеме. Когда Эллиот прибыл, дом Стратфордов был переполнен гостями. Он всегда любил этот дом с его роскошной парадной лестницей, с его непривычно просторными комнатами.

Масса темного дерева, множество башнеподобных книжных шкафов и при этом удивительно радостная атмосфера из-за обилия электричества и нескончаемых полос золотистых обоев. Но когда Эллиот вошел в приемный зал, его пронзила острая тоска по Лоуренсу. Он чувствовал присутствие Лоуренса во всем. И в этот момент он вспомнил их многолетнюю дружбу и горько пожалел о том времени, что проводил без Лоуренса. Оказалось, даже воспоминание о юношеской любви до сих пор ранит его.

Ну да, он знал, что когда-нибудь это случится, что он испытает такую боль. И все-таки в этот вечер ни один дом на свете не притягивал его так сильно, как этот дом, где должна была состояться первая официальная демонстрация Рамзеса Проклятого, найденного Лоуренсом. Эллиот приветственно помахал рукой людям, которые кинулись раскланиваться с ним, и, кивая старинным друзьям и незнакомцам, двинулся прямо к египетскому залу. Сегодня у него здорово разболелась нога, наверное, как он привык говорить, из-за тумана. Поэтому он взял с собой новую прогулочную трость, которая ему нравилась, — прочную, с серебряным набалдашником.

—  Благодарю вас, Оскар, — произнес Эллиот с дежурной улыбкой, принимая первый бокал белого вина из рук дворецкого.

—  Не торопись, старина, — грустно сказал подошедший к нему Рэндольф. — Они еще только собираются разбинтовывать это отвратительное существо. Можем пойти вместе.

Эллиот кивнул. Рэндольф выглядел ужасно — понятно почему. Смерть Лоуренса выбила почву у него из-под ног. И все-таки он держался молодцом.

Они пошли вдвоем в первые ряды зрителей, и перед глазами Эллиота предстал поразительной красоты саркофаг, в котором покоилась мумия.

Невинное детское выражение золотой маски очаровало его. Потом взгляд скользнул ниже — к рядам надписей, которые опоясывали нижнюю часть фигуры. Латинские и греческие слова, начертанные в стиле египетских иероглифов.

Лоуренс отвлекся — Хэнкок из Британского музея призвал собравшихся к тишине, звонко постучав ложечкой по хрустальному бокалу. Рядом с Хэнкоком стоял Алекс, об-нимавший за талию Джулию, которая выглядела обольстительно в своем траурном одеянии, с гладкой прической, открывавшей бледное лицо, которое — теперь в этом мог убедиться весь мир — было так прекрасно, что не нуждалось ни в пудре, ни в косметике.

Они встретились взглядами, и Эллиот грустно улыбнулся Джулии, тут же увидев, как просияли ее глаза в ответ — она всегда радовалась встрече с ним. Странно, подумал он, я интересен ей больше, чем мой сын. Какая ирония! Его сын наблюдал за всеми приготовлениями с явным недо­умением. Почему он всегда такой растерянный? Размазня он, вот в чем беда.

Внезапно слева от Хэнкока возникла фигура Самира Айбрахама. Еще один старый друг. Но Самир немного нервничал и не заметил Эллиота. Он приказал двоим молодым людям аккуратно взяться за крышку саркофага и ждать дальнейших распоряжений. Те стояли с опущенными глазами, словно их смущало представление, в котором они участвовали. В зале наступила мертвая тишина.

—  Леди и джентльмены, — произнес Самир. Молодые люди тут же приподняли крышку и сдвинули ее на одну сторону. — Разрешите представить вам Рамзеса Великого. “Теперь все могли увидеть мумию — туго стянутую толстыми, обесцвеченными от времени пеленами высокую фигуру мужчины со скрещенными на груди руками, мужчины, по всей видимости, лысою и нагого.

 — Толпа дружно ахнула. В золотистом свете электрических лампочек и нескольких разбросанных тут и там свечных канделябров мумия выглядела устрашающе — как и все му-мии. Смерть, которую сохранили и оправили в раму.

—  Потом раздались жидкие аплодисменты. Кто-то пожимал плечами, кто-то смущенно хихикал, и наконец сквозь плотную стену зрителей стали проталкиваться самые любопытные — чтобы получше рассмотреть мумию. Подойдя, они отшатывались, точно от жара костра. Многие сразу же отворачивались.

 Рэндольф вздохнул и покачал головой:

— Неужели Лоуренс умер вот из-за этого? Хотелось бы знать отчего.

—  Не следует быть таким впечатлительным, — сказал стоящий рядом с ним мужчина. Эллиот наверняка был с ним знаком, но никак не мог вспомнить его имени. — Лоуренс был счастлив...

— ...заниматься тем, что ему нравилось, — прошептал Эллиот. Еще раз он услышит такое — не сможет удержаться от слез.

Конечно, Лоуренс был счастлив, когда изучал найденные им сокровища. Лоуренс был счастлив, когда переводил эти свитки. Смерть Лоуренса была трагедией. Какой-либо иной вывод мог сделать только законченный дурак.

Пожав Рэндольфу руку, Эллиот покинул его и стал медленно пробираться поближе к высохшему телу Рамзеса.

Молодое поколение, казалось, решило дружно воспрепятствовать его продвижению, сгрудившись вокруг Алекса и Джулии. Эллиот слышал ее взволнованный голос, перекрывавший гомон гостей, и обрывки речи:

...удивительная история на этом папирусе, — поясняла Джулия. — Но отец только начал переводить. Хотелось бы знать, Эллиот, что вы думаете об этом.

—  О чем именно? — Он как раз подошел к самой мумии и внимательно разглядывал ее, поражаясь тому, как отчетливо видно выражение лица под толстым слоем бесформенного тряпья.

Джулия подошла ближе, и Эллиот взял ее за руку. Толпа напирала стараясь получше рассмотреть экспонат, но Эл­лиот не уступал своего места.

—  Мне хотелось бы услышать ваше мнение обо всей этой таинственной истории, — сказала Джулия. — Правда ли, это саркофаг девятнадцатой династии? Как получилось, что он украшен в римском стиле? Когда-то отец сказал мне, что вы разбираетесь в египтологии лучше, чем любой сотрудник музея.

Эллиот добродушно хохотнул. Джулия смущенно оглянулась, чтобы убедиться, что рядом нет Хэнкока. Слава богу, он стоял в центре другой плотной толпы, давая разъяснения по поводу свитков и изысканных кувшинов, расставленных в ряд вдоль стены под зеркалом.

—  Ну и что вы думаете? — повторила вопрос Джулия. Была ли когда-нибудь ее серьезность столь соблазнительной?

—  Вряд ли это Рамзес Великий, милая моя, — ответил Эллиот. — Ты и сама это знаешь. — Он снова посмотрел на расписанную крышку саркофага и на покоящееся в ветхом тряпье высохшее тело. — Превосходная работа, ничего не скажешь. Химикалии почти не использовались; битумом совсем не пахнет.

—  А там и нет битума, — внезапно вмешался в разговор Самир. Он стоял слева, и Эллиот его не видел.

—  И как же ты это объясняешь? — спросил Эллиот.

—  Царь сам дал подробные разъяснения, — сказал Са­мир. — Во всяком случае, так сказал мне Лоуренс. Рамзес лично распорядился, чтобы его погребли и отпели по всем правилам; но его тело не подвергали бальзамированию. Его никогда не выносили из той комнаты, где он писал свою историю.

—  Очень любопытно! — воскликнул Эллиот. — А ты сам-то читал эту историю? — Он указал на латинскую надпись и начал переводить вслух: — “Не позволяйте лучам солнца падать на мои останки, ибо только в темноте я сплю. А вместе со мной спят мои страдания и мои познания...” Совсем не похоже на чувства египтянина. Думаю, ты со мной согласишься.

При взгляде на крошечные буковки лицо Самира омрачилось.

—  Повсюду одни проклятия и предостережения. Пока мы не вскрыли эту странную гробницу, я был очень любопытным человеком.

—  А теперь ты испугался? — Мужчине не очень-то приятно задавать такой вопрос другому мужчине. Но факт есть факт.

У Джулии перехватило дыхание.

—  Эллиот, мне хочется, чтобы вы прочитали отцовские записи до того, как музейные работники отберут все это и запрут в архивах. Этот человек не просто объявил себя Рам-эесом. Там вообще много интересного.

— Ты имеешь в виду всю эту бумажную чепуху? — спросил Эллиот. — О его бессмертии, о любви к Клеопатре? Джулия бросила на него странный взгляд.

—  Отец перевел только часть, — повторила она. И отвела глаза в сторону. — У меня есть его дневник. Он на столе. Думаю, Самир согласится со мной. Вам будет интересно почитать его.

Но в это время Самира потянул за собой Хэнкок, которого сопровождал какой-то господин с хитрой улыбкой. А Джулию отвлекла леди Тридвел. Неужели Джулию не пугает проклятие? Рука девушки выскользнула из ладони Эллиота. Старый Винслоу Бейкер желал немедленно переговорить с ним. Нет, не здесь, надо отойти в сторонку. Высокая женщина со впалыми щеками и длинными белыми руками стояла возле саркофага и требовала разъяснений. Она уверяла, что мумия ненастоящая, что над ними всеми кто-то пошутил.

—  Конечно же нет! — возразил Бейкер. — Лоуренс всегда находил только подлинники, голову даю на отсечение. Эллиот улыбнулся:

 — Как только музейные ребята снимут с мумии пелены, они смогут датировать время захоронения. И точный возраст останков тоже будет установлен.

—  О, граф Рутерфорд, а я вас и не узнала, — сказала женщина.

Господи, неужели и ему нужно напрягать память, чтобы узнать ее? Кто-то заслонил от него эту женещину — все хотели получше рассмотреть мумию. Надо было бы отойти в сторону, но трогаться с места не хотелось.

—  Мне страшно подумать о том, как они будут ее разворачивать, — негромко произнесла Джулия. — Я сейчас впервые увидела ее. Сама не посмела открыть крышку.

—  Пойдем, дорогая, я хочу познакомить тебя со своим старым приятелем, — вмешался Алекс. — Отец, ты здесь! Ты еле стоишь на ногах. Давай я тебя где-нибудь посажу.

—  Ничего, ничего, я как-нибудь сам, иди, — ответил Эллиот. Он уже притерпелся к боли. Привычным стало ощущение, будто крошечные лезвия впиваются в суставы, а сегодня вечером они добрались и до пальцев. Но Эллиот умел забывать о боли, совсем забывать, как сейчас.

Теперь он остался один на один с Рамзесом Проклятым — насмотревшись, публика повернулась к мумии спиной. То, что надо.

Он прищурился и склонился к самому лицу мумии. Удивительно хорошо сохранилось, разрезов нет вовсе. Это лицо молодого человека, а ведь Рамзес должен быть стариком — он царствовал шестьдесят лет.

* * *

Рот юноши или, по крайней мере, мужчины в расцвете лет. И нос прямой, узкий — такой формы носы англичане называют аристократическими. Изящные надбровные дуги. Глаза, наверное, большие. Вероятно, он был красавцем. Но кто-то, видимо, в этом сомневался.

В толпе резко заметили, что мумии место в музее, а не в частном доме. Кто-то назвал ее отвратительной. Надо же, и эти люди считают себя друзьями Лоуренса!

Хэнкок рассматривал разложенные на бархатной подушечке золотые монеты. Самир стоял рядом.

Похоже, Хэнкок затевает какую-то возню. Эллиот знает, как он навязчив и бесцеремонен.

—  Их было пять, всего пять? Вы в этом уверены? — громко вопрошал Хэнкок. Можно подумать, Самир не просто египтянин, а глухой египтянин.

—  Абсолютно уверен. Я же говорил вам, — с легким раздражением отвечал Самир. — Я собственноручно сделал опись всех предметов, находившихся в гробнице.

Хэнкок бросил подозрительный взгляд в противоположный конец зала. Эллиот посмотрел туда же и увидел Генри Стратфорда, стройного молодого человека в серо-голубом шерстяном костюме, с туго подпирающим шею белым шелковым галстуком. Генри стоял среди молодежи, окружавшей Джулию и Алекса, молодежи, которую он втайне презирал и ненавидел. Он болтал и смеялся — немного нервозно, так показалось Эллиоту.

Как всегда, привлекателен, подумал Эллиот. Привлекателен, словно ему по-прежнему двадцать; узкое лицо аристократа постоянно меняло выражение — то вспыхивало огнем обиды, то каменело в холодном высокомерии.

Но почему Хэнкок так пристально смотрит на него. И что он нашептывает на ухо Самиру?

Самир молчал, потом вяло пожал плечами и тоже посмотрел в сторону Генри.

Как ненавистно все это Самиру, подумал Эллиот. Как, должно быть, ему ненавистен неудобный костюм западного покроя, как он тоскует по своему gellebiyya из мокрого шелка, по своим тапочкам! Какими варварами кажемся ему все мы.

Эллиот прошел в дальний конец зала и устроился в кожаном кресле Лоуренса. Толпа то расступалась, то снова смыкалась, и тогда он видел Генри, который переходил от группы к группе и растерянно поглядывал по сторонам. Очень благороден, совсем не похож на театрального злодея, но что-то его явно тревожит. Что?

Генри медленно шел мимо мраморного стола. Его рука поднялась, словно он собрался потрогать древние свитки. Толпа опять сомкнулась. Эллиот терпеливо ждал. Наконец небольшая группка людей, загораживавшая поле видимости, отодвинулась в сторону, и он опять увидел Генри: тот рассматривал лежавшее на стеклянной полочке ожерелье, одну из маленьких реликвий, привезенных Лоуренсом домой несколько лет назад

Видит ли кто-нибудь еще, как Генри берет в руки ожерелье и любовно разглядывает его, будто заправский антиквар? Видит ли кто-нибудь, как он опускает безделушку в карман и идет прочь — с невозмутимым лицом, со сжатыми в ниточку губами?

Вот ублюдок!

Эллиот только улыбнулся. Отхлебнул охлажденного белого вина и пожалел, что это не бренди. Горько, что он стал свидетелем жалкой кражи. Лучше бы он вообще не смотрел на Генри.

У него были свои тайные воспоминания о Генри, своя тайная боль, которой он никогда ни с кем не делился. Даже с Эдит, хотя он рассказывал ей о себе массу грязных подробностей — когда вино и потребность пофилософствовать развязывали ему язык; даже с католическими священниками, к которым заходил от случая к случаю побеседовать о рае и аде в таких сильных выражениях, которых никто, кроме них, не смог бы вынести.

Он пытался уговаривать самого себя, что, если намеренно не будет оживлять память о тех черных днях, все потихоньку забудется. Но даже сейчас, спустя десять лет, воспоминания оставались дьявольски яркими и живыми.

Однажды у него было тайное любовное свидание с Генри Стратфордом. Из всех любовников Эллиота Генри Стратфорд оказался единственным, кто потом сделал попытку шантажировать его.

Разумеется, он остался с носом. Эллиот рассмеялся ему в лицо. Сказал, что тот блефует.

“Может, мне самому рассказать обо всем твоему отцу? Или сначала дядюшке Лоуренсу? На меня он страшно разозлится... ну, наверное, минут на пять. Но тебя, своего обожаемого племянника, он будет презирать до самой смерти. Потому что я расскажу ему все, понимаешь, все, я даже назову ту сумму, которую ты вымогаешь. Сколько? Пятьсот фунтов? Только представь, из-за этих денег ты прослывешь мерзавцем”.

Генри было и стыдно и обидно. Он был жестоко по­срамлен.

Эллиот мог торжествовать — но пережитое унижение не пошло Генри впрок. В двадцать два года этот гаденыш с лицом ангела явился к нему в парижский отель, и Эллиот не устоял, как какой-то дешевый мальчишка из низов.

А потом начались мелкие кражи. Через час после ухода Генри из отеля Эллиот обнаружил пропажу портсигара и набитого наличными бумажника. Пропал также выходной костюм, исчезли дорогие запонки. Остальных пропаж он уже не помнил.

Тогда он не унизился до расследования. Он просто по­горевал. Но сейчас ему ужасно захотелось разоблачить Генри, подойти к нему тихонько и поинтересоваться, каким же образом попало к нему в карман ожерелье. Может, Генри собирается присоединить его к золотому портсигару, к бумажнику с инкрустациями и к бриллиантовым запонкам? Или отнесет знакомому ростовщику?

Как все это печально! Генри был одаренным юношей, но все пошло прахом, несмотря на образование, хорошую наследственность и бесчисленные возможности. Еще мальчишкой он пристрастился к игре; к двадцати пяти годам любовь к выпивке перешла в болезнь; и теперь, в тридцать два, его окружала какая-то зловещая аура, которая сделала его внешность еще более привлекательной и тем не менее отталкивающей. Кто страдал от этого? Конечно же Рэндольф, который, вопреки очевидному, был уверен, что во всех несчастьях Генри виноват он, его отец.

Пусть катятся ко всем чертям, подумал Эллиот. Может быть, он искал в Генри отблески того блаженства, которое испытывал с Лоуренсом? Может, он сам во всем вино­ват, видя в племяннике дядю. Нет, с его стороны все было честно. Ведь, в конце концов, Генри Стратфорд сам преследовал его. Ладно, к черту Генри.

Эллиот пришел сюда ради мумии. Толпа уже рассеялась. Он взял с подноса новый бокал вина, поднялся, стараясь не обращать внимания на острую боль в бедре, и медленно направился к мрачной фигуре в саркофаге.

Он вновь всмотрелся в ее лицо, задержав взгляд на мрачном изгибе губ и волевом подбородке. Да, мужчина в самом расцвете сил. Под ветхими бинтами виднелись волосы, прижатые к ладно скроенному черепу.

Эллиот приветственно поднял свой бокал.

—  Рамзес, — придвинувшись ближе, прошептал он, а потом перешел на латынь: — Добро пожаловать в Лондон! Ты знаешь, где находится Лондон? — Эллиот тихо засмеялся сам над собой — надо же, он говорит на латыни с этим неодушевленным предметом. Он процитировал несколько фраз из записок Цезаря о завоевании Британии. — Вот где ты сейчас, великий царь. — Эллиот сделал робкую попытку вспомнить что-нибудь из греческого, что оказалось ему не по силам, и он вернулся к латыни. — Надеюсь, этот мерзкий город понравится тебе больше, чем мне.

Неожиданно раздался какой-то слабый шорох.

Откуда это? Поразительно, но он отчетливо слышался среди гула разговоров и шумной суматохи, царящей в зале. Похоже, звук исходил из саркофага.

Эллиот снова вгляделся в лицо мумии. Потом посмотрел на плечи и руки, казалось распирающие ветхие пелены, готовые вот-вот прорваться. И точно, в темных грязных тряпках появилась заметная трещина, сквозь которую проглядывали нижние покровы — в том месте, где скрещивались запястья. Плохо. Мумия разрушается прямо на глазах. Или за работу принялись паразиты. Это надо немедленно прекратить.

Эллиот опустил глаза к ногам мумии. Тоже непорядок.

На полу появился крошечный холмик пыли, и, пока Эл­лиот смотрел, пыль продолжала сыпаться с запястья правой руки, на которой треснули пелены.

—  Господи, Джулия должна немедленно перевезти ее в музей, — прошептал Эллиот. И снова услышал звук. Шорох? Нет, слабее шороха. Да, о мумии надо как следует позаботиться. Это ей навредил проклятый лондонский туман. Самир наверняка знает, что надо делать. И Хэнкок.

Эллиот снова заговорил с мумией на латыни:

 — Я тоже не люблю туман, великий царь. Он причиняет мне боль. Поэтому сейчас я пойду домой, оставив тебя с твоими поклонниками.

Он развернулся, тяжело налегая на трость, чтобы облегчить боль в бедре. Один раз он оглянулся. Мумия выглядела очень уж крепкой. Словно египетская жара не до конца иссушила ее.

* * *

Дейзи не отрывала глаз от крошечного ожерелья, пока Генри застегивал замочек у нее на шее. Ее артистическая уборная была битком набита цветами, бутылками красного вина, шампанским в ведерках со льдом и другими подношениями, но ни один из ее поклонников не был так красив, как Генри Стратфорд.

—  Очень милая вещица, — сказала Дейзи, склонив голову набок. Тоненькая золотая цепочка, маленький кулончик, на котором вроде бы что-то нарисовано. — Откуда это у тебя?

—  Она стоит гораздо больше, чем весь твой мусор, — улыбаясь, сказал Генри. Говорил он невнятно — опять пьян. А это значит, что он будет или зол, или невероятно нежен. — Ладно, цыпочка, собирайся, пойдем к Флинту. Я чувствую, что мне должно здорово повезти, и сто фунтов уже почти прожгли дыру в моем кармане. Пошли скорее.

—  А что, твоя сумасбродная сестрица так и сидит в своем доме одна с этой дьявольской мумией?

—  Кого это, к черту, волнует? — Генри достал из шкафа накидку из меха белой лисицы, которую когда-то купил для Дейзи, и накинул ей на плечи. Потом потянул к выходу.

Когда они пришли к Флинту, народу там было видимо-невидимо. Дейзи ненавидела табачный дым, ненавидела кислый запах перегара, но ей всегда нравилось бывать здесь с Генри, когда у того водились деньги и когда он был в таком возбужденном состоянии. Подойдя к столу с рулеткой, Генри нежно поцеловал Дейзи в щеку.

—  Правила ты знаешь. Стой слева от меня, только слева. Обычно это приносит удачу.

Она кивнула. Осмотрела одетых с иголочки джентльменов, увешанных драгоценностями дам. А у нее на шее эта нелепая висюлька... У Дейзи испортилось настроение.

* * *

Джулия подскочила на месте. Что это за звук? Она чувствовала себя очень неуютно здесь, в мрачной библиотеке, в полном одиночестве.

Больше тут никого не было, но Джулия могла поклясться, что услышала чье-то присутствие. Не шаги, нет. Просто какие-то еле различимые звуки, выдающие присутствие другого человека.

Она взглянула на покоившуюся в саркофаге мумию. В полутьме Джулии показалось, что спеленутая фигура покрыта тонким слоем пепла. Мумия выглядела особенно мрачной, будто погрузилась в невеселые размышления. Раньше Джулия этого не замечала. Черт побери, мумию словно мучают дурные сны, кошмары. Джулии даже почудилось, что лоб мумии прорезала морщина.

Радовалась ли Джулия, что саркофаг не закрыли крышкой? Вряд ли. Но было уже поздно. Она дала себе слово, что сама не притронется ни к одной из отцовских находок. Надо ложиться спать — она страшно устала. Старые друзья отца никак не хотели уходить. А потом ворвалась целая толпа журналистов. Ну что за наглая публика! В конце концов охранники выпроводили их, и все-таки они ухитрились сделать несколько фотографий мумии.

Пробило час. Вокруг ни души. Почему же ее трясет? Джулия торопливо направилась к входной двери и собралась уже запереть ее, как вдруг вспомнила о Генри. Предполагалось, что он будет ее компаньоном и защитником. Странно, что за время приема он ни разу не заговорил с ней. И сейчас его наверняка нет в комнатах наверху. И все-таки... Джулия оставила дверь незапертой.

* * *

Когда Генри вышел на пустынную улицу, было страшно холодно. Он быстро натянул перчатки.

Не стоило оскорблять ее, подумал он. Но зачем она спорила, черт бы ее побрал! Он знал, что делает. Он в десять раз увеличил имеющуюся у него сумму! И если бы не последняя ставка... И когда он заспорил, не желая подписывать чек, Дейзи начала выступать: “Но ты должен!” Ишь ты!

Генри пришел в ярость, когда они все уставились на него. Он знал, что он должен. Он знал, что делает. И потом, этот Шарплс, этот подонок. Как будто он боится Шарплса!

И тут из полутемного закоулка выскочил Шарплс. Сначала Генри решил, что Шарплс ему померещился. Было темно, по земле стлался густой туман, но из верхнего окна сочился слабый свет, и в этом свете он увидел мерзкую физиономию бандита.

—  Прочь с дороги, — сказал Генри.

—  Опять не подфартило, сэр? — Шарплс поплелся сле­дом. — А малышка любит деньги. Она всегда стоила недешево, сэр, даже когда работала на меня. А ведь я щедрый человек, вы же знаете.

—  Отцепись от меня, ты, придурок. Генри ускорил шаг. Свет фонаря остался позади. В такой час здесь кеб не поймать.

—  У меня к вам маленькое дельце, сэр.

Генри остановился. Монета Клеопатры. Интересно, поймет ли этот болван, сколько она стоит? Внезапно он почувствовал, что пальцы преследователя впились в его руку.

— Как ты смеешь! — Генри отшатнулся. Потом медленно вытащил из кармана монету, поднес ее к свету и, презрительно вздернув бровь, наблюдал, с какой жадностью бандит отбирает ее и разглядывает, положив на ладонь.

—  Вот это красота, сэр. Настоящая вещь. — Он перевернул монету, будто надписи что-то значили для него. — Вы сперли ее, сэр, стащили из сокровищницы своего дяди, да?

—  Так ты берешь или нет?

Шарплс зажал монету в кулаке, словно показывал фокус ребенку.

—  И совесть вас не мучила, сэр? — Он опустил монету в карман. — Вы сперли ее как раз в ту минуту, когда он агонизировал, сэр? Или вы все-таки подождали, пока он не помрет?

—  Пошел к черту!

—  Так просто вам не отделаться, сэр. Нет, сэр, этого мало. Вы задолжали гораздо больше и мне, и тому джентльмену из казино Флинта.

Генри ускорил шаг; чтобы шляпу не снесло ветром, ему пришлось ухватиться за тулью; он побежал к ближайшему углу. Судя по громкому стуку подошв, Шарплс не отставал. Впереди, в туманной мгле, не было ни души. Свет из открытой двери заведения Флинта уже не доходил сюда.

Он понял, что Шарплс нагоняет. Рука скользнула в кар­ман. Нож. Генри медленно вытащил его и крепко сжал рукоять.

Шарплс вцепился ему в плечо.

—  Похоже, вас нужно проучить, сэр. Долги надо отдавать, сэр, — произнес ублюдок.

Генри резко развернулся, ударил Шарплса коленом, и тот зашатался, теряя равновесие. Шелк его плаща поблескивал во тьме, и Генри прикинул на глаз, где под плащом находятся ребра. Промашки быть не должно. Нож на удивление легко вонзился в плоть. Сверкнули белые зубы — Шарплс разинул рот в немом крике.

—  Я же сказал тебе, кретин, отвяжись от меня! Генри вытащил нож и ударил снова. На этот раз он услышал, как лопнул шелк, и, дрожа, отступил.

Пошатываясь, Шарплс сделал несколько шагов, упал на колени, ткнулся лбом в асфальт и мягко завалился на бок. Тело его обмякло и осталось лежать неподвижно.

В темноте Генри не видел лица Шарплса. Он видел только распростертое на земле тело. Леденящий холод ночи парализовал его. Стук сердца отдавался в ушах — точно так же, как тогда, в египетской усыпальнице, когда он смотрел на лежащее на земляном полу тело мертвого Лоуренса.

Ладно, ну его к черту! Почему он не отстал? Ярость привела Генри в чувство. От холода затянутая в перчатку правая рука не разжималась, в ней по-прежнему была стиснута рукоять ножа. Генри медленно поднял левую руку, сложил лезвие и убрал нож в карман.

Потом огляделся. Темно, тихо. Лишь откуда-то с отдаленной улицы доносилось негромкое урчание автомобильного мотора. Из какого-то дырявого водостока сочилась вода. Над головой слабо светилось небо цвета серого шифера.

Генри присел на корточки, протянул руку к мерцающему во тьме шелку плаща и, стараясь не дотрагиваться до расползавшегося на ткани большого влажного пятна, залез во внутренний карман. Бумажник. Толстый, набитый деньгами.

Он даже не стал проверять его содержимое. Вместо этого засунул бумажник в свой карман, туда же, где лежал нож. Потом поднялся, выставил вперед подбородок, уверенно зашагал прочь и даже начал насвистывать.

Позже, устроившись на заднем сиденье уютного кеба, Генри взял бумажник в руки. Три сотни фунтов. Ну что ж, неплохо. Он смотрел на пачку мятых банкнот, и постепенно им овладел ужас. Генри не мог ни двигаться, ни говорить. Когда он все-таки выглянул из маленького окошка кеба, то увидел лишь грязное серое небо над крышами унылых многоквартирных домов. Радости не было, ничего не хотелось, казалось, что ничего уже не будет, кроме беспросветной, безнадежной тоски, которую он испытывал.

Три сотни фунтов. Он убил человека не из-за этих денег. И вообще, кто сможет сказать, что он кого-то убил! Дядя Лоуренс умер от удара в Каире. А что касается Шарплса, этого отвратительного ростовщика, с которым он как-то вечером познакомился у Флинта, — так мало ли что, может, он стал жертвой одного из своих не менее отвратительных собратьев. Кто-то напал на него в темном переулке и всадил нож под ребра.

Конечно, именно так все и было. Кто свяжет его имя с такими грязными убийствами?

Он Генри Стратфорд, вице-президент “Стратфорд шиппинг”, член избранного семейства, его сестра в скором времени соединится брачными узами с графом Рутерфордом. Никто не посмеет...

Сейчас он позвонит своей сестренке. Объяснит ей, что немного проигрался. И она наверняка одолжит ему кругленькую сумму, возможно трижды превышающую ту, какой он в данный момент располагает. Она поймет, что его проигрыши — явление временное. И он отмоет эти деньги, и ему станет легче.

Его сестра, его единственная сестренка. Когда-то они любили друг друга — Джулия и он. Любили, как могут любить друг друга только брат и сестра. Он напомнит ей об этом. Она не станет вредить ему, и тогда он сможет расслабиться, тогда он сможет немного отдохнуть.

Вот это страшнее всего. Он не может расслабиться.

3

Джулия медленно спускалась вниз по лестнице, в шлепанцах, в кружевном пеньюаре, расходящиеся длинные полы которого приходилось придерживать рукой, чтобы не споткнуться. Ее каштановые волосы волнами падали на спину, рассыпались по плечам.

Войдя в библиотеку, она увидела солнце — мощный поток золотого света, льющегося из оранжереи через открытые двери сквозь гущу папоротников, света, танцующего в фонтане и в сплетении зеленой листвы под стеклянным потолком.

Длинные косые лучи дотягивались до темного угла и падали на золотую маску Рамзеса Проклятого, освещали мрачные краски восточного ковра и саму мумию в открытом саркофаге — с туго стянутым пеленами лицом и с почти прозрачными конечностями, которые, казалось, светились изнутри и приобрели золотистый оттенок пустынных песков в раскаленный полдень.

Комната наполнялась светом на глазах. Внезапно солнце выхватило из тьмы покоящиеся на черном бархате золотые монеты Клеопатры. Оно заставило заблестеть мраморный бюст Клеопатры, вокруг которого образовался золотистый ореол. Солнце заискрилось на всех предметах, покрытых золотом, — на крышечках пузырьков и кувшинов, на золотых тиснениях книг в кожаных переплетах. Оно высветило имя “Лоуренс Стратфорд” на дневнике, лежавшем на столе.

Джулия стояла не двигаясь и наслаждалась окружившим ее теплом. От унылого тумана не осталось ничего — даже запаха. И ей показалось, что мумия, словно отвечая мощному приливу тепла, зашевелилась. Джулии почудилось, что она вздохнула — почти неслышно, как вздыхает, раскрываясь, цветок. Какая фантастическая иллюзия! Конечно же мумия не двигалась. И все же теперь она стала чуть полнее, руки и сильные плечи как бы округлились, пальцы напряглись, будто живые.

—  Рамзес, — прошептала Джулия.

Опять тот же звук, тот самый, что испугал ее ночью. Нет, это не звук, не совсем то, что можно назвать звуком. Это дыхание огромного дома. Дышит дерево, дышит штукатурка. Это проделки утреннего тепла. Джулия на мгновение прикрыла глаза и услышала шаги Риты. Конечно же пришла Рита... Эти звуки исходят от нее — сердцебиение, дыхание, шелест одежды.

—  Мисс, я уже говорила вам, мне ужасно не нравится, что в доме находится эта штуковина, — сказала Рита.

Опять тот звук. Может, это шелест метелки из перьев, которой Рита смахивает с мебели пыль?

Джулия, не оборачиваясь, смотрела на мумию, потом подошла совсем близко и вгляделась в ее лицо. Господи, ночью она его не разглядела. Сейчас, в солнечных лучах, оно казалось совсем другим. Это было лицо живого человека.

—  Говорю вам, мисс, меня трясет от страха.

—  Не глупи, Рита. Будь умницей, принеси мне кофе.

Она приблизилась к мумии вплотную. В конце концов, здесь никого нет, никто ее не остановит. Если хочется, можно потрогать. Джулия слышала жалобы Риты. Слышала, как открылась и закрылась дверь кухни. И лишь тогда дотронулась до древних тряпок, в которые была замотана правая рука мумии. Тряпки оказались очень мягкими, очень хрупкими. И горячими от солнечного света!

—  Солнце вредно для тебя, правда? — спросила Джулия, глядя в глаза мумии, будто иначе было бы невежливо. — Но мне не хочется, чтобы тебя уносили отсюда. Я буду скучать по тебе. Я не позволю им разрезать тебя. Честное слово, не позволю.

Неужели она видит каштановые волосы под заматывающими череп бинтами? Казалось, они на глазах становятся гуще, казалось, им больно из-за того, что они прижаты к голове так туго, создавая иллюзию голого черепа. Удивительное зрелище захватило воображение Джулии, и она задумалась. В мумии чувствовалась личность — так же, как в прекрасной скульптуре. Высокий широкоплечий Рамзес — со склоненной головой, со смиренно скрещенными на груди руками.

С болезненной ясностью вспомнила Джулия отцовские записи.

—  Ты на самом деле бессмертен, любовь моя, — произнесла она. — Мой отец нашел тебя. Ты можешь проклинать нас за то, что мы проникли в твою усыпальницу, но на тебя будут смотреть тысячи людей, тысячи людей будут называть тебя по имени. Ты на самом деле будешь жить вечно...

Странно, она вот-вот расплачется. Отец умер. А с ней эта мумия, которая так много значила для отца. Отец лежит в холодной могиле в Каире — он всегда хотел, чтобы его похоронили в Египте, а Рамзес Проклятый греется на лондонском солнце.

Она вздрогнула от неожиданности, услышав голос Генри:

 — Ты болтаешь с этой проклятой тварью точно так же, как твой отец.

—  Господи, я же не знала, что ты здесь! Откуда ты взялся?

Он стоял в арке между двумя гостиными, с плеча его свисал длинный саржевый шарф. Небритый, скорее всего, пьяный. И с этой мерзкой ухмылкой. Джулии стало не посебе.

—  Предполагалось, что я буду заботиться о тебе, — сказал Генри.  Помнишь?

—  Конечно, помню. Думаю, ты от этого в восторге.

—  Где ключ от бара? Он почему-то заперт. Какого черта Оскар его запирает?

—  Оскар отпросился до завтра. Наверное, тебе стоит выпить кофе. Кофе тебе не повредит.

—  Неужели, дорогая? — Генри закинул шарф на плечо и двинулся ей навстречу, окидывая египетский зал презрительным взглядом. — Неужели тебе нравится унижать меня? — спросил он, и на губах его вновь появилась та же ухмылка. — Подруга моих детских игр, моя кузина, моя маленькая сестренка! Я ненавижу кофе. Мне хочется портвейна или хотя бы бренди.

—  У меня нет ни того ни другого, — ответила Джулия. — Почему бы тебе не пойти наверх и не проспаться? В дверях появилась Рита. Она ждала распоряжений.

—  Рита, пожалуйста, сделай еще один кофе — для мистера Стратфорда, — сказала Джулия. Генри и не думал уходить. Было ясно, что он не собирается последовать ее совету. Он смотрел на мумию. Похоже, она чем-то здорово поразила его. — Отец правда разговаривал с ним? — спросила она. — Так же, как я?

Генри ответил не сразу. Отвернулся, прошел к алебастровым кувшинам, сохраняя тот же высокомерный и независимый вид.

—  Да, он разговаривал с мумией так, словно она могла ответить ему. На латыни. Знаешь, мне кажется, твой отец уже давно был болен. Слишком долго он жил в жаркой пустыне, разбазаривая деньги на трупы, на статуи, на всякий хлам и безделушки.

Какие обидные слова! Сколько в них легкомыслия, сколько ненависти. Генри замер возле одного из кувшинов, стоя к Джулии спиной. В зеркале она увидела, как он заглядывает в кувшин.

— Но ведь он тратил свои деньги, не так ли? — спросила она. — Он многое сделал для нас всех. Во всяком случае, он так считал.

Генри резко обернулся:

 — Что ты хочешь этим сказать?

—  Что ты сам не очень-то хорошо распорядился своими деньгами.

—  Я делал все, что было в моих силах. И вообще, кто ты такая, чтобы осуждать меня? — спросил Генри. Внезапно на его лицо упал яркий солнечный луч, и Джулия испугалась — таким злобным оно было.

—  А что ты скажешь об акционерах компании “Стратфорд шиппинг”? Для них ты тоже делал все, что было в твоих силах? Или и это не моего ума дело?

—  Полегче, девочка моя, — сказал Генри, направляясь к ней. Высокомерно взглянул на мумию, словно она была полноправным участником разговора, потом развернулся и, прищурившись, посмотрел на Джулию. — Теперь у тебя нет никого, кроме меня и моего отца. И ты нуждаешься в нас больше, чем тебе сейчас кажется. И вообще, что ты смыслишь в торговле и судостроении?

Забавно, он делает верный ход и тут же все портит. Конечно, оба они нужны ей, но это не имеет никакого отношения к торговле и судостроению. Они нужны ей, потому что они ее плоть и кровь — какие, к черту, торговля и судостроение!

Джулии не хотелось, чтобы он заметил ее обиду. Она отвернулась к анфиладе гостиных и посмотрела в тусклые северные окна передней части дома. Там утро только начиналось.

—  Я знаю, сколько будет дважды два, дорогой братец, — сказала она. — И это ставит меня в несколько неудобное положение.

Джулия с облегчением увидела, как в зал входит Рита, согнувшаяся под тяжестью подноса с серебряным кофейным сервизом. Она поставила поднос на стол в центре задней гостиной, в двух футах от Джулии.

—  Спасибо, дорогая. Пока все.

Боязливо взглянув в сторону саркофага с мумией, Рита удалилась. И снова Джулия осталась наедине с братом. Неужели придется продолжить неприятный разговор? Она медленно повернулась и увидела, что Генри стоит напротив Рамзеса.

—  Тогда давай поговорим о делах, — предложил он и встал к ней лицом. Он ослабил шелковый галстук, стащил его с шеи, засунул в карман и, покачиваясь, направился к Джулии.

—  Я знаю, чего ты хочешь, — сказала она. — Я знаю, чего вы оба с дядей Рэндольфом хотите от меня. И самое главное, я знаю, что вам от меня нужно. Ты хочешь получить свою долю наследства, чтобы расплатиться с долгами. Господи, ты совсем запутался.

—  Какое ханжество, — произнес Генри. Он стоял теперь в двух шагах от сестры, спиной к ослепительному солнцу и к мумии. — Суфражистка, малютка археолог. А теперь собираешься попробовать себя в бизнесе, да?

—  Попытаюсь, — холодно ответила Джулия. Она тоже рассердилась. — А что мне еще остается? Позволить твоему отцу окончательно промотать все? Боже, как мне тебя жаль!

—  О чем это ты? — спросил Генри, приблизив к ней заросшее щетиной лицо и дыша перегаром. — Ты что, хочешь, чтобы мы отчитались перед тобой? Я правильно тебя понял?

—  Пока не знаю. — Джулия повернулась к нему спиной, прошла в первую гостиную и открыла небольшой секретер. Сев за него, вытащила чековую книжку и сняла крышку с чернильницы.

—  Скажи-ка, братец, приятно ли это — иметь денег больше, чем можешь истратить, больше, чем можешь даже сосчитать? И при этом не сделав ничего, чтобы заработать их?

Джулия обернулась и, не глядя, протянула чек. Затем поднялась, подошла к окну и, отдернув кружевную занавеску, выглянула на улицу. Пожалуйста, Генри, уходи, уныло подумала она, уходи отсюда. Ей не хотелось обижать дядю. Ей вообще не хотелось никого обижать. Но что же делать? Она уже давно знала о растратах Рэндольфа. В последний раз, когда Джулия ездила в Каир, они с отцом обсуждали это. Разумеется, он собирался взять ситуацию под контроль. Давно собирался. А теперь это бремя пало на нее.

Джулия резко обернулась. Ее смутила тишина. Она увидела, что брат опять стоит в египетском зале и смотрит на нее холодными пустыми глазами.

—  А когда ты выйдешь замуж за Алекса, ты лишишь нас нашей доли наследства?

—  Ради бога, Генри, уходи, оставь меня в покое.

Какое-то странное выражение появилось у него на лице, выражение мрачной решимости. А ведь Генри уже не назовешь молодым, подумала Джулия. Он безнадежно устарел — со своими вредными привычками, с бесконечными провинностями и самообманом. Он нуждается в сочувствии. Но чем она может помочь ему? Дать денег? Он тут же промотает их. Джулия снова отвернулась и посмотрела на холодную лондонскую улицу.

Ранние прохожие. Нянька переходит улицу, толкая перед собой плетеную коляску с близнецами. С газетой под мышкой торопится куда-то старик. И охранник, охранник из Британского музея лениво прохаживается по парадному крыльцу как раз под этим окном. А чуть ниже по улице, возле дома дяди Рэндольфа, горничная Салли вытряхивает коврик прямо у входных дверей, уверенная, что в такую рань никто ее не увидит.

Почему за спиной не слышно ни звука? Почему Генри не бросился прочь, хлопнув дверью? Может, он все-таки ушел? Нет, Джулия услышала тоненькое треньканье — звякнула ложечка в китайской чашке. Проклятый кофе.

—  Не знаю, как ты докатился до всего этого, — произнесла Джулия, продолжая смотреть в окно. — Ценные бумаги, оклады, премии — у вас было все, у вас обоих.

—  Нет, не все, дорогая, — возразил Генри. — Это у вас было все.

Звук льющегося в чашку кофе. О боже!

—  Послушай, старушка. — Голос у Генри был низким и напряженным. — Я больше не хочу ссориться. Наверное, ты тоже. Иди сюда, присядь. Давай выпьем вместе кофейку — как цивилизованные люди.

Джулия не пошевелилась. Добродушие Генри пугало ее больше, чем гнев.

—  Иди, выпей со мной кофе, Джулия.

Да, ничего не поделаешь. Она повернулась, не поднимая глаз, подошла к столу и только тогда взглянула на брата, который протягивал ей чашку с дымящимся напитком.

Во всей этой сцене было что-то странное — то ли в напряженной позе Генри, то ли в бесстрастном выражении его лица.

В распоряжении Джулии была лишь секунда, чтобы подумать об этом. Поскольку то, что она увидела за его спиной, заставило ее застыть от ужаса. Разум ее взбунтовался, но не верить собственным глазам было невозможно.

Мумия зашевелилась. Вытянув вперед правую руку, с которой свисало разорванное тряпье, мумия сделала шаг вперед, выбираясь из позолоченного саркофага. Крик замер у Джулии в горле. Существо направилось к ней, вернее, к Генри, который стоял спиной, — направилось шаткими, неуверенными шагами, протянув вперед руку. С покрывавших мумию тряпок сыпалась пыль. Запах пыли и тлена наполнил воздух.

—  Что с тобой, черт возьми?! — воскликнул Генри.

Мумия остановилась прямо у него за спиной. Вытянутая рука легла на горло Генри.

—  Джулия так и не смогла закричать. Охваченная ужасом, она издала гортанный клокочущий звук — так бывает в кошмарных снах, когда хочешь крикнуть и не можешь.

Генри обернулся, инстинктивно подняв руки для защиты, и чашка с кофе с грохотом упала на серебряный поднос. Низкий рев сорвался у Генри с губ — он попытался оттолкнуть душившую его мумию. Пальцы вцепились в гнилое тряпье, пыль поднялась столбом, мумия с треском вырвала из покровов левую руку и принялась душить Генри уже обеими руками.

С диким воплем он оттолкнул мумию и упал на колени, во мгновенно вскочил на ноги и сломя голову кинулся прочь. Генри промчался через парадный зал, потом его каблуки застучали по мраморной плитке вестибюля.

Онемевшая от ужаса Джулия во все глаза смотрела на отвратительную тварь, стоявшую на коленях возле длинного стола в центре зала. Мумия хрипела, пытаясь восстановить дыхание. Джулия услышала, как открылась и со стуком захлопнулась входная дверь.

Никогда в жизни она не была так близка к безумию. Сотрясаясь всем телом, объятая ужасом, она попятилась прочь от обмотанного тряпками существа, от этого ожившего мертвеца, который делал судорожные попытки подняться на ноги.

Неужели он смотрит на нее? Неужели сквозь рваные пелены мерцают его голубые глаза? Он потянулся к Джулии, и ее тело покрылось липкой испариной. Приступ тошноты сотряс ее. Только бы не упасть в обморок. Что бы ни случилось, падать в обморок нельзя.

Внезапно мумия отвернулась. Куда она смотрит? На свой саркофаг или в сторону оранжереи, залитой солнечным светом? Она лежала на восточном ковре, как лежит смертельно усталый человек, потом пошевелилась и поползла навстречу утреннему солнцу.

Джулия снова услышала дыхание существа. Живое! Боже праведный, живое! Оно изо всех сил тянулось вперед, слегка приподнимая над полом мощный торс и слабо перебирая ногами.

Оно ползло, дюйм за дюймом, из затененного зала и наконец добралось до солнечного луча, идущего из библиотеки. Здесь оно остановилось и задышало глубже. Казалось, оно дышит не воздухом, а светом. Потом существо слегка приподнялось на локтях и снова поползло в сторону оранжереи — уже быстрее. Тряпичные бинты сползали с его ног. По ковру тянулся толстый слой пыли. Покровы на плечах разорвались в клочья. Бинты ослабли, обвисли и, казалось, таяли под воздействием света.

Медленно, словно во сне, Джулия шла следом, сохраняя безопасную дистанцию, не в силах остановиться, не в силах оторвать зачарованных глаз от этого зрелища.

Существо доползло до горячего солнечного потока, затихло возле фонтана и медленно перевернулось на спину.

Одна рука его потянулась вверх, к стеклянному потолку, другая безжизненно упала на грудь.

Джулия молча вошла в оранжерею. Все еще дрожа, она подходила ближе и ближе, пока не остановилась совсем рядом с мумией.

В солнечных лучах тело росло и уплотнялось! Прямо на глазах оно становилось все крепче. Джулия слышала треск разрываемых бинтов, видела, как, повинуясь ритмичному дыханию, вздымается и опадает грудь.

И лицо, о боже, лицо! Под тонкими бинтами угадывались сверкающие голубые глаза. Существо подняло руку и сорвало тряпки с лица. Действительно — большие голубые глаза. Еще рывок — и оно сняло покровы с головы, высвобождая копну мягких каштановых волос.

Потом оно ловко опустилось на колени, сунуло перебинтованные руки в фонтан и поднесло к губам пригоршню искрящейся на солнце воды. Оно делало судорожные большие глотки, потом остановилось и повернулось к Джулии. Жирная серая пыль была почти полностью смыта с его лица.

На Джулию смотрел живой человек! Голубоглазый человек с умным лицом.

Ей опять захотелось закричать, но вновь крик замер у нее на губах, и она только едва слышно вздохнула. Или ахнула? Джулия невольно попятилась. Человек поднялся на ноги.

Теперь он стоял во весь рост и спокойно смотрел на нее. Его пальцы работали, не останавливаясь, снимая с волос остатки сгнившего тряпья, похожие на паутину. Да, с густых волнистых каштановых волос. Они закрывали уши и мягкой волной спадали на лоб. Глаза, в упор смотревшие на нее, светились восхищением.

Подумать только! Он восхищался, глядя на нее.

Джулия была близка к обмороку. Она читала о том, как барышни падают в обморок. Она знала, как это бывает, хотя сама ни разу не теряла сознания. У нее подкашивались ноги, казалось, пол уходит из-под них. Все вокруг потускнело, стало расплываться. Нет, стоп! Она не может падать в обморок на виду у этого существа.

На виду у этой ожившей мумии!

С трясущимися коленками Джулия пошла обратно в египетский зал. Тело покрылось липким потом; руки судорожно перебирали кружево пеньюара.

Человек с любопытством наблюдал за ней, словно ему было интересно, что она собирается предпринять. Потом стащил бинты, обматывающие шею, плечи и широкую грудь. Джулия медленно закрыла глаза, потом так же медленно открыла их. Человек не исчез — те же сильные руки, тот же мощный торс. И пыль все так же сыплется с блестящих каштановых волос.

Человек сделал шаг вперед. Джулия попятилась. Он сделал еще один шаг. Джулия вновь попятилась. Она отступала до тех пор, пока не уперлась спиной в стоявший посреди второй гостиной длинный стол. Руки нащупали серебряный кофейный поднос.

Бесшумными мягкими шагами человек шел к ней — этот незнакомец, этот мужчина с красивым телом и огромными ласковыми голубыми глазами.

Господи, ты сходишь с ума! Какая разница, красив он или нет. Он только что чуть не задушил Генри! Перебирая руками по столу, Джулия продолжала пятиться к дверям вестибюля.

Дойдя до стола, человек остановился. Посмотрел на серебряный кофейник и опрокинутую чашку. Взял что-то с подноса. Что? А, смятый носовой платок. Может, Генри оставил его здесь? Не веря своим глазам, Джулия увидела, что мужчина указывает пальцем на пролитый кофе. Потом он заговорил тихим сочным баритоном:

 — Иди, выпей со мной кофе, Джулия.

Превосходный английский акцент. Знакомые слова. Джулия вздрогнула от изумления. Это не было приглашением — мужчина просто подражал Генри. Такая же интонация. Именно эту фразу произнес Генри.

Человек развернул носовой платок, в котором оказался белый порошок, крошечные блестящие кристаллики. Потом человек указал на алебастровые кувшины — с одного из них была снята крышка. Он снова заговорил на безупречном английском:

 — Выпей кофе, дядя Лоуренс.

С губ Джулии сорвался стон. Она смотрела на человека невидящим взглядом, эхо его слов все еще звучало у нее в ушах. Все понятно: Генри отравил ее отца и это существо было свидетелем преступления. Генри и ее пытался отравить. Душа Джулии протестовала, ей не хотелось в это верить. Она пыталась убедить себя, что такого не могло быть, и при том понимала, что все это правда. Как и то, что мумия жива и дышит и стоит прямо перед ней, как и то, что вернулся к жизни бессмертный Рамзес, освободившись от истлевших пут. Вот он — стоит перед ней в ее гостиной, и солнце светит ему в спину.

Пол уходил из-под ног, в глазах потемнело. Джулия поняла, что падает, увидела, как высокая фигура рванулась к ней, почувствовала, как сильные руки подхватывают ее и обнимают так крепко, что к ней возвращается ощущение безопасности.

Она открыла глаза и посмотрела в склонившееся над ней лицо существа. Нет, это лицо человека, прекрасное лицо. Джулия услышала, как в коридоре завизжала Рита. И вновь провалилась в темноту.

* * *

—  Что за чушь ты городишь! — Рэндольф еще не до конца проснулся. Он вылез из-под вороха простынь и одеял и потянулся к шелковому халату, лежавшему в ногах. — Неужели ты оставил свою сестру наедине с этим чудовищем?

—  Говорю тебе, оно пыталось задушить меня! — Генри вопил как сумасшедший. — Вот что я тебе говорю! Проклятая тварь вылезла из гроба и попыталась задушить меня!

—  Проклятье, где же мои тапочки?.. Она там одна, ты, идиот!

Рэндольф босиком побежал в коридор и промчался вниз по лестнице. Халат парусом раздувался у него за спиной.

—  Живее, ты, кретин! — крикнул он сыну, который замешкался наверху.

Джулия открыла глаза. Она сидела на диване, а на ее плечо навалилась Рита. Больно. Горничная издавала тихие хлюпающие звуки.

Мужчина не исчез, он был рядом. Значит, все это реально. И темный каскад волос, падающий на высокий гладкий лоб, и темно-голубые глаза. Он уже освободился от большей части своих пут и теперь стоял, обнаженный по пояс, похожий на божество — так ей показалось на миг. Особенно из-за улыбки — доброй, обворожительной.

Волосы его словно продолжали расти. И сам он будто бы вырос, и кожа его стала более блестящей, чем была до того, как Джулия потеряла сознание. Но, боже, что она делает, зачем так уставилась на него?!

Мужчина подошел ближе. Его босые ноги больше не были стянуты отвратительными бинтами.

—  Джулия, — ласково позвал он.

—  Рамзес, — прошептала она в ответ. Мужчина кивнул, улыбка его стала еще шире.

—  Рамзес, — подтвердил он и слегка поклонился.

О господи, подумала Джулия, он не просто красив, он самый красивый мужчина на свете.

Она попыталась подняться с дивана. Рита цеплялась за нее, но она оттолкнула горничную, и тогда мужчина, приблизившись, взял ее за руку и помог встать.

Пальцы у него были теплые и покрыты пылью. Джулия поймала себя на том, что не может отвести глаз от его лица. Кожа такая же, как у всех людей, только более гладкая, нежная и свежая — будто у человека, который только что совершил пробежку. На щеках пылал румянец.

Внезапно мужчина обернулся. Джулия тоже услышала голоса с улицы, словно кто-то спорил. К крыльцу подкатил автомобиль.

Рита опрометью кинулась к окну — точно боялась, что мумия попытается ее задержать.

—  Слава богу, мисс, это люди из Скотленд-Ярда.

—  Какой ужас! Сейчас же запри дверь!

—  Но, мисс...

—  Запри! Немедленно!

Горничная побежала выполнять приказ. Джулия взяла Рамзеса за руку.

— Пойдем наверх, и побыстрее, — сказала она. — Рита, закрой саркофаг крышкой, она легкая. Закрой и приходи ко мне.

Не успела Рита запереть засов, как в дверь забарабанили. Затрезвонил звонок. Дребезжание звонка изумило Рамзеса. Он оглядел потолок, потом взгляд его устремился к задней части дома, словно он слышал, как звук бежит по проводам к стене кухни.

Джулия тянула его за собой — мягко, но настойчиво, и, к ее удивлению, он послушно пошел за ней вверх по лестнице.

Она слышала, как Рита ворчит и всхлипывает. Однако горничная сделала то, что ей велели. Джулия услышала, как крышка саркофага с тихим стуком встала на место.

Рамзес разглядывал обои, картины в рамах, полочку с безделушками, угнездившуюся в углу над лестницей, оконный переплет, пол, шерстяной ковер с причудливым узором из перьев и листьев.

Стук в дверь становился невыносимым. Джулия слышала, как дядя Рэндольф зовет ее по имени.

—  Что мне делать, мисс? — крикнула Рита.

—  Иди сюда. — Джулия взглянула на Рамзеса, который терпеливо ждал, с любопытством наблюдая за ней. — Ты выглядишь нормально, — прошептала она. — Просто превосходно. Красивый и совершенно нормальный. — Она потащила его по коридору. — Душ, Рита! — закричала она, когда дрожащая от испуга и отвращения горничная появилась за спиной у Рамзеса. — Быстро! Включи душ.

Джулия привела его в переднюю часть дома. Рита шла следом. На минуту стук прекратился, и Джулия услышала, как в замке заскрежетал ключ. Слава богу, в доме есть засов! Потом в дверь снова забарабанили.

Теперь Рамзес широко улыбался. Казалось, он вот-вот рассмеется. Он с любопытством оглядывал спальни, мимо которых проходил, и неожиданно увидел электрический светильник, на пыльной цепи свисавший с потолка. При дневном свете крошечные лампочки казались тусклыми и невзрачными, но они горели, и Рамзес, впервые заупрямившись, остановился, чтобы, прищурясь, рассмотреть их.

— Еще насмотришься! — в панике поторопила его Джулия.

В трубе зажурчала вода. Из двери ванной пополз пар.

Рамзес снова церемонно поклонился, слегка приподняв брови, и пошел за Джулией в ванную. Блестящая плитка, похоже, ему понравилась. Он медленно повернулся к покрытому изморозью окну, сквозь которое лился солнечный свет. Посмотрел, как устроена задвижка, а потом настежь распахнул обе створки — стали видны крыши домов и яркое утреннее небо.

—  Рита, неси отцовскую одежду, — выдохнула Джулия. В любую минуту дверь могли выломать. — Поторопись! Дай его тапочки, рубаху, халат — все, что попадется под руку.

Рамзес задрал подбородок и прикрыл глаза. Казалось, он пьет солнечный свет. Джулия видела, как шевелятся на лбу завитки его волос. Похоже, волосы становятся гуще. Они на самом деле густеют.

Ну конечно! Только сейчас до Джулии дошло, что пробудило его от долгого сна. Солнце! Когда он боролся с Генри, он был еще очень слаб. Ему пришлось ползти к солнечному свету, чтобы обрести былую силу.

Снизу донесся крик:

 — Полиция!

Рита прибежала с тапочками и ворохом одежды.

—  Там еще репортеры, мисс, целая толпа репортеров, и Скотленд-Ярд, и ваш дядя Рэндольф...

—  Да, я знаю. Иди вниз и скажи им, что мы дома, что мы просто не можем отодвинуть засов.

Джулия выбрала шелковый купальный халат, белую рубашку и повесила их на крючок. Дотронулась до плеча Рамзеса.

Он обернулся, и Джулию вновь поразило, сколько обаяния в его улыбке.

—  Британия, — тихо произнес он, вращая глазами слева направо, словно очерчивая взглядом то место, где они находились.

—  Да, Британия, — подтвердила Джулия. Ей вдруг стало весело и легко, захотелось подурачиться. Она указала на ванну: — Lavare! — Кажется, это означает “купаться”?

Рамзес кивнул, продолжая с интересом оглядывать все вокруг — краны, кафель, пар, вырывавшийся из длинной трубки. Затем посмотрел на одежду.

—  Это для тебя, — пояснила Джулия, указывая на халат, а потом на Рамзеса. Как жаль, что она забыла латынь. — Одежда, — отчаявшись, пробормотала она.

И тут он расхохотался. Добродушно, снисходительно. И Джулия снова застыла в изумлении, глядя на его нежное, прекрасное лицо. Какие белые у него зубы, какая безупречная кожа и повелительный взор! Ну что ж, ведь он Рамзес Великий, разве нет? Если она будет думать об этом, то опять упадет в обморок.

Она шагнула к двери.

—  Reste! Lavare! — отчаянно жестикулируя, взмолилась Джулия, подошла к двери, но Рамзес неожиданно схватил ее за руку.

Сердце у Джулии замерло.

—  Генри, — тихо произнес Рамзес. Лицо его потемнело от гнева, но гнев был обращен не на нее.

Джулия перевела дыхание. Она слышала, как кричит Рита, призывая стоявших на улице прекратить стучать. Кто-то кричал ей в ответ.

—  Не надо беспокоиться из-за Генри. Сейчас не надо. Будь уверен, я с ним разберусь.

Нет, он не поймет. Жестами Джулия велела ему подождать и медленно высвободила руку. Рамзес кивнул, отпуская. Она вышла, захлопнула дверь и помчалась по коридору и по лестнице.

—  Впусти меня, Рита! — кричал Рэндольф.

Чуть не споткнувшись на последней ступеньке, Джулия ворвалась в гостиную. Саркофаг закрыт. Заметят ли они пыльную дорожку на ковре? И ведь никто не поверит! Она сама не верила!

Джулия остановилась, закрыла глаза, глубоко вздохнула, велела Рите отпереть дверь и с самым серьезным видом стала ждать. Скоро в комнату вошел дядя Рэндольф — небритый, в домашнем халате. За ним появился музейный охранник, а следом — два джентльмена в одинаковых невзрачных пальто, очевидно из полиции, хотя Джулии было непонятно, зачем они пришли.

—  Объясните, ради бога, что случилось? — спросила она. — Я так сладко спала, а вы меня разбудили. Который час? — Она смущенно огляделась. — Рита, что происходит?

—  Не знаю, мисс! — Голос у горничной сорвался на крик, и Джулия жестом приказала ей замолчать.

—  Дорогая, я просто в ужасе! — ответил Рэндольф. — Генри сказал...

—  Что? Что сказал Генри?

Два джентльмена в серых пальто глазели на разлитый кофе. Один из них уставился на развернутый носовой платок, из которого просыпался на пол белый порошок. В лучах солнца он был очень похож на сахарный песок. И тут в дверях возник Генри.

Джулия бросила на него мрачный взгляд. Убийца моего отца! Но сейчас нельзя выдавать свои чувства. Она не позволяла себе поверить в это — иначе можно сойти с ума. Джулия снова мысленно увидела, как он протягивает ей чашку с кофе, и вспомнила это каменное выражение на бледном лице.

—  Что случилось, Генри? — холодно спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Полчаса назад ты умчался отсюда с такой скоростью, словно встретил привидение.

—  Черт возьми, ты прекрасно знаешь, что случилось, — прошипел Генри. Он побледнел и взмок. Вытащил носовой платок и вытер верхнюю губу. Рука его заметно тряслась.

—  Успокойся, — сказал Рэндольф, обращаясь к сыну. — Скажи, что же все-таки ты увидел?

—  Дело вот в чем, мисс, — вмешался человек из Скотленд-Ярда, тот, что был пониже ростом. — Кто-нибудь врывался к вам в дом?

Голос и манеры джентльмена. Джулии уже не было так страшно, и, когда она заговорила, самообладание полностью вернулось к ней.

—  Конечно нет, сэр. Мой брат видел разбойника? Генри, у тебя больное воображение. У тебя были галлюцинации. Я не видела никаких разбойников.

Рэндольф гневно взглянул на сына. Люди из Скотленд-Ярда смутились.

Генри пришел в ярость. Не говоря ни слова, он посмотрел на Джулию с такой злобой, словно готов был задушить собственными руками. А она смотрела на него и холодно думала: “Ты убил моего отца. Ты собирался убить меня”.

Нам не дано знать, что можно чувствовать в такие минуты. Не дано, думала она. Но я знаю только одно — я тебя ненавижу. За всю свою жизнь я не испытывала такой жгучей ненависти ни к кому.

—  Саркофаг, — вдруг пробормотал Генри, вцепившись в дверной косяк, словно не смея войти в комнату. — Я хочу, чтобы его немедленно открыли!

—  Ты и вправду потерял голову. Никто не дотронется до саркофага. В нем находится бесценная реликвия, которая принадлежит Британскому музею. Воздух для нее вреден.

—  Какого черта ты несешь эту чушь?! — завопил Генри. У него начиналась истерика.

—  Успокойся, — сказал Рэндольф. — Я уже наслушался.

Снаружи доносились шум и возбужденные голоса. Кто-то уже поднялся по лестнице и таращился на них через открытые двери.

—  Генри, мне не нравится весь этот переполох в моем доме, — резко сказала Джулия.

Человек из Скотленд-Ярда окинул Генри ледяным взглядом:

 — Сэр, если леди не хочет, чтобы мы проводили расследование...

—  Конечно, не хочу, — отозвалась Джулия. — Вы и так потеряли много времени. Как видите, все в порядке.

Ну да, кофейная чашка опрокинута на подносе, на полу валяется платок... Но Джулия держалась очень спокойно, с недоумением переводя взгляд с Генри на полицейского. Потом взглянула на другого полицейского, который пристально наблюдал за ней, хотя и не произнес ни слова.

Никто из них не видел того, что увидела она — Рамзеса, медленно спускавшегося по ступеням лестницы. Они не видели, как он прошел по коридору и молча появился в комнате. Джулия не сводила с него восхищенного взгляда, и лишь тогда все остальные, повернувшись, заметили того, кто вызывал у Джулии такой восторг, — стоявшего в дверях высокого темноволосого мужчину в купальном халате из бургундского шелка.

Джулия смотрела на него затаив дыхание. Чудо! Такими и должны быть цари. И все-таки он выглядел пришельцем из другого мира. Человек необычайной силы, величайшего достоинства, с живыми проницательными глазами.

Даже халат с атласными отворотами выглядел на нем экзотическим нарядом. Тапочки напоминали обувь, найденную в древней гробнице. Белая рубашка была расстегнута, и это, как ни странно, выглядело вполне естественно, возможно, из-за того, что его кожа была такой же белой и гладкой, а может, из-за того, что мужчина выпятил вперед грудь и стоял, широко расставив ноги, словно принимая парад; современные мужчины не умеют принимать такой позы. Поза повелителя, хотя в выражении лица не было и тени высокомерия. Он просто смотрел на Джулию и на Генри, который покраснел до корней волос.

А Генри смотрел в распахнутый ворот рубашки. Он смотрел на перстень со скарабеем, который Рамзес носил на правой руке. Полицейские смотрели на Генри. Рэндольф выглядел совершенно сбитым с толку. Узнал ли он халат, который когда-то подарил брату? Рита прислонилась к стене, зажав ладонью рот.

—  Дядя Рэндольф, — выступая вперед, сказала Джулия. — Это старый друг отца, он только что приехал из Египта. Это... э-э... мистер Рамсей, Реджинальд Рамсей. Я хочу представить вас моему дяде, Рэндольфу Стратфорду. А это его сын, Генри...

Рамзес посмотрел на Рэндольфа, потом снова перевел взгляд на Генри, который тупо уставился в ответ. Джулия незаметным жестом велела Рамзесу оставаться спокойным.

—  Думаю, сейчас не стоит устраивать собрания, — смущенно сказала она. — Правда, я очень устала и переволновалась...

—  Ну что ж, мисс Стратфорд, возможно, именно этого джентльмена видел ваш брат, — доброжелательно произнес полицейский.

— Да-да, вполне возможно, — ответила Джулия. — А сейчас мне нужно позаботиться о госте. Он еще не завтра­кал. Я должна...

Генри все понял! Джулия это видела. Ей ужасно захотелось сказать что-нибудь благопристойное и одновременно бессмысленное. Например, что уже восемь часов утра. Или что она голодна. Генри вжался в угол. А Рамзес, не отрывая от него взгляда, прошел за спинами полицейских и полным изящества быстрым движением поднял с пола платок. Никто, кроме Джулии и Генри, этого не заметил. По-прежнему не сводя глаз с Генри, Рамзес опустил платок в карман своего халата.

Рэндольф растерянно взглянул на Джулию. Один из полицейских явно заскучал.

—  Ну, с тобой все в порядке, дорогая, — произнес Рэн­дольф. — Все хорошо.

—  Конечно. — Джулия подошла к нему и, взяв за руку, проводила к дверям.

Полицейские шли следом.

—  Меня зовут инспектор Трент, мадам, — сказал один из них. — А это мой напарник, сержант Галтон. Если мы вам понадобимся, сразу же позвоните.

—  Разумеется, — кивнула Джулия.

Генри был на грани истерики. Внезапно он дернулся и, едва не сбив сестру с ног, бросился в открытую дверь, прорвавшись сквозь собравшуюся на крыльце толпу.

—  Это была мумия, сэр? — закричал кто-то. — Вы видели, как мумия ходит?

—  Значит, проклятие сбылось?

—  Мисс Стратфорд, с вами все в порядке? Полицейские тут же вмешались — инспектор Трент приказал толпе немедленно разойтись.

—  Что с ним стряслось, никак не пойму, — бормотал Рэндольф. — Ничего не понимаю.

Джулия крепче стиснула его руку. Нет, скорее всего, он знает, что натворил Генри. Он бы никогда не причинил вреда своему брату, ни за что на свете. Но откуда у нее такая уверенность? Повинуясь непонятному порыву, Джулия обняла Рэндольфа за шею и поцеловала его в щеку.

— Не волнуйся, дядя, — сказала она, чувствуя, что вот-вот расплачется.

Рэндольф кивнул. Он был унижен и немного напуган, и, глядя на него, Джулия ощущала невероятную жалость. Раньше ей никого не было так жалко. И лишь когда Рэн­дольф прошел пол-улицы, Джулия заметила, что он босой. За ним по пятам бежали репортеры. Поскольку полиция уехала, парочка пронырливых журналистов кинулась к Джулии, и она поспешно вернулась в дом, захлопнув дверь у них перед носом. И долго потом смотрела сквозь стеклянное окошко в двери на то, как Рэндольф идет по улице и поднимается по ступеням своего крыльца.

Она медленно развернулась и направилась в гостиную.

Тишина. Слабое журчание фонтана в оранжерее. Где-то на улице лошадь тащит скрипучую повозку. В углу трясется от страха Рита, судорожно теребя фартук.

А посреди комнаты стоит безмолвный Рамзес. Он стоит все так же, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, и смотрит на Джулию. Солнце создавало вокруг него теплый сверкающий ореол, оставляя лицо в тени. И глубокое сияние его глаз казалось таким же нереальным, как и высокая копна густых каштановых волос.

Впервые в жизни Джулия по-настоящему поняла значение слова “царственный”. И еще одно слово пришло ей в голову, довольно непривычное, но очень точное: “миловидный”. Джулия поразилась: а ведь его лицо красиво в основном благодаря выражению. Удивительно умное, удивительно пытливое и сосредоточенное одновременно. Не от мира сего, хотя вполне обычное. Было в нем что-то неземное и в то же время очень человечное.

А Рамзес просто смотрел на нее. Широкие полы длинного шелкового халата слегка колыхались от потоков теплого воздуха, струившегося из оранжереи.

—  Рита, оставь нас, — прошептала Джулия.

—  Но, мисс...

—  Ступай.

Снова тишина. Наконец Рамзес направился к ней. Ни намека на улыбку, лишь ласковый серьезный взгляд широко открытых глаз — он рассматривал ее лицо, волосы, одежду.

“Что он думает про этот легкомысленный кружевной пеньюар?” — вдруг ужаснулась Джулия. Господи, может, он решил, что женщины нашего времени носят такую одежду на улице? Но нет, он не смотрел на кружева. Он разглядывал ее грудь под свободно спадающим шелком, изгиб ее бедер, потом снова взглянул ей в глаза, и это выражение его лица нельзя было спутать ни с чем — в нем заговорила страсть. Рамзес подходил все ближе и ближе, обнял Джулию за плечи, и она почувствовала, как сжались его пальцы.

—  Нет, — сказала она, выразительно покачала головой и сделала шаг назад. Распрямила плечи, стараясь, чтобы Рамзес не заметил ее страха и внезапной приятной дрожи, пробежавшей по спине и рукам. — Нет, — повторила Джулия с осуждением.

Она испуганно наблюдала за ним, чувствуя, как грудь наполняется теплом. Рамзес кивнул, отступил назад и улыбнулся. Слегка развел руками и заговорил на латыни. Джулия уловила свое имя, слово “царица” и слово, означавшее, как она поняла, “дом”. Джулия — царица в своем доме.

Она кивнула и вздохнула с нескрываемым облегчением. Дрожь вновь стала сотрясать все ее тело. Заметил ли он это? Наверняка.

—  Panis, Джулия, — прошептал Рамзес. — Vrnum. Panis. — Он прищурился, подыскивая нужное слово. — Edere, — прошептал он и изящным жестом дотронулся до своих губ.

—  Да, я понимаю, о чем ты говоришь. Еда. Ты хочешь поесть. Ты хочешь вина и хлеба. — Джулия торопливо шагнула к дверям. — Рита! — позвала она. — Он голоден. Надо немедленно покормить его.

Она обернулась и увидела, что Рамзес опять улыбается, с той же сердечностью, что и наверху, в ванной. Он думает, что ей нравится заботиться о нем, да? Если бы он только знал, что она считает его совершенно неотразимым, что минуту назад она готова была обвить его руками и... лучше не думать об этом. Нет, лучше вообще ни о чем не думать.

4

Эллиот сидел в вертящемся кресле, глядя на тлеющие в камине угли. Он придвинулся поближе к огню, поставив ноги, обутые в шлепанцы, на решетку. Жар огня облегчал боль в суставах ног и рук. Эллиот с нетерпением и неожиданным для самого себя восторгом слушал Генри. Бог отомстил Генри сполна за все его грехи. Вокруг Генри разразился скандал.

—  Наверное, тебе это померещилось, — сказал Алекс.

—  Говорю вам, проклятая тварь вылезла из футляра для мумий и подошла ко мне. Она душила меня. Я чувствовал ее руку на шее, я видел ее замотанное тряпьем лицо!

—  Тебе это точно померещилось, — опять сказал Алекс.

—  Какое, к черту, померещилось!

Эллиот посмотрел на двоих молодых людей, стоявших возле каминной полки, — на Генри, небритого, дрожащего, со стаканом виски, и Алекса, по обыкновению бодрого, с чистыми, точно у монахини, руками.

—  А этот парень, египтолог... ты говоришь, что он и есть та мумия? Генри, ты где-то шлялся всю ночь, да? Ты ведь пил с той девицей из мюзик-холла? Наверное, ты был...

—  Ну ладно. Тогда откуда взялся этот ублюдок, если он не мумия?

Рассмеявшись, Эллиот пошевелил угли концом серебряной трости.

Генри не сдавался:

 — Накануне вечером его там не было. Он спустился сверху в купальном халате дяди Лоуренса. Вы же не видели! Он не похож на обычного человека. Любой, увидев его, скажет, что он необычный.

—  Он сейчас там? С Джулией?

Наивная душа, Алекс только теперь все понял.

—  Это я и пытаюсь вам втолковать. О господи! Хоть кто-нибудь в Лондоне слушает меня? — Генри сделал глоток виски, подошел к бару и снова наполнил стакан. — И Джулия его опекает. Джулия знает, что произошло. Она видела, как мумия набросилась на меня!

— Ты только ославишь себя этой историей, — мягко сказал Алекс. — Никто не поверит...

—  Ты видел те папирусы, те свитки, — забубнил Генри. — В них рассказывается о секрете бессмертия. Лоуренс говорил об этом тому парню, Самиру, что-то о Рамзесе Втором, который жил больше тысячи лет...

—  Я думал, это был Рамзес Великий, — прервал его Алекс.

—  Это один и тот же человек, неуч. Рамзес Второй, Рамзес Великий, Рамзес Проклятый. Об этом написано в свитках, говорю вам, о Клеопатре и об этом Рамзесе. Разве вы не читали газет? А я — то думал, что у дяди Лоуренса от жары мозги расплавились.

—  Мне кажется, тебе нужно отдохнуть, может, даже полечиться. Все эти разговоры о проклятии...

—  Черт побери, вы не хотите меня понять! Это хуже, чем проклятие. Эта тварь пыталась убить меня. Она двигалась, говорю вам. Она ожила.

Алекс смотрел на Генри с вежливой снисходительностью. Такое лицо он делает, когда с ним разговаривают газетчики, угрюмо подумал Эллиот.

—  Мне надо повидаться с Джулией. Отец, если позволишь...

—  Конечно, тебе обязательно надо это сделать. — Эллиот снова повернулся к огню. — Взгляни на египтолога. Узнай, откуда он взялся. Вряд ли Джулия осталась бы в доме наедине с иностранцем. Чепуха какая-то.

—  Она в этом доме наедине с чертовой мумией! — взревел Генри.

—  Генри, почему бы тебе не пойти домой и не проспаться? — спросил Алекс. — Увидимся, отец.

—  Ну ты и придурок!

Алекс пропустил оскорбление мимо ушей. Он всегда с легкостью не обращал внимания на обидные слова. Генри снова осушил стакан и вернулся к бару.

Эллиот слушал, как звенит бутылка о край стакана.

—  А ты запомнил имя этого таинственного египтолога? — спросил он.

— Реджинальд Рамсей. Выдумано для отмазки. Готов поклясться, она назвала первое попавшееся имя. — С наполненным до краев стаканом Генри вернулся к каминной полке, облокотился на нее и стал медленно пить, пряча глаза от наблюдавшего за ним Эллиота. — Он не произнес ни слова по-английски. Видел бы ты, какие злобные у него глаза! Говорю тебе — надо срочно принять меры.

—  Ну и что ты предлагаешь?

—  Откуда мне знать, черт побери? Поймать проклятую тварь, вот что!

Эллиот хохотнул:

 — Если эта мумия, или человек, или бог его знает кто, пытался тебя задушить, тогда почему же Джулия опекает его? Почему защищает? Почему он не набросился на нее?

Некоторое время Генри тупо смотрел в пространство, потом сделал новый огромный глоток. Эллиот холодно смотрел на него. Уж не сошел ли Генри с ума? Нет, у него истерика, но он не сумасшедший.

—  Я хотел бы понять, — мягко произнес Эллиот, — почему он желал причинить тебе зло?

—  Ведь это же мумия, дьявол ее раздери! Это же я заходил в ее чертову гробницу! Я, а не Джулия. Я нашел Лоуренса мертвым в этой проклятой могиле...

Генри внезапно смолк, будто вспомнил о чем-то, и лицо его стало более осмысленным — какая-то мысль повергла Генри в шок.

Их глаза на миг встретились, и Эллиот вновь отвернулся к огню. “Это молодой человек, которым я однажды увлекся, — подумал он, — которого ласкал с нежностью и страстью, которого любил когда-то. Теперь он дошел до ручки, совсем дошел”. Говорят, что месть сладка, но это не так.

—  П-послушай, — сказал Генри, заикаясь, — все это можно как-то объяснить. Но каким бы ни было объяснение, тварь надо остановить. Возможно, она околдовала Джулию.

—  Понимаю.

—  Нет, ты не понимаешь. Ты думаешь, я сошел с ума. И ты презираешь меня. Всегда презирал.

—  Нет, не всегда.

Они опять посмотрели друг на друга. Теперь лицо Генри блестело от пота, губы дрожали. Он первым отвел глаза.

Совсем отчаялся, подумал Эллиот. От себя никуда не спрячешься, вот в чем дело.

—  Можешь думать обо мне все, что угодно, — сказал Генри. — Но я больше не буду ночевать в том доме. Я велел перевезти свои вещи в клуб.

—  Нельзя оставлять Джулию одну. Это неправильно. А поскольку официальной помолвки у них с Алексом не было, я не имею права вмешиваться в ее жизнь.

—  Так уж и не можешь! А какого черта я не могу делать то, что хочу? Я сказал — там я жить не буду.

Эллиот понял, что Генри собирается уходить. Он слышал, как звякнул стакан о мраморную крышку бара. Он слышал, как затихают тяжелые шаги Генри. Он остался один.

Эллиот откинулся на спинку кресла, обитого тканью с узорами. Послышался унылый стук — входная дверь захлопнулась.

Он попытался вспомнить все по порядку и обдумать. Генри пришел сюда потому, что Рэндольф ему не поверил. Странно, даже такой чокнутый и отчаявшийся человек, как Генри, вряд ли мог сочинить столь странную историю. Ерунда какая-то.

—  Любовник Клеопатры, — прошептал он, — страж царского дома Египта. Рамзес Бессмертный. Рамзес Проклятый.

Ему захотелось повидаться с Самиром, поговорить с ним. Конечно же эта история смехотворна, но все же... Нет, дело в том, что Генри деградирует гораздо быстрее, чем можно было ожидать. А вот об этом Самиру знать вовсе не обязательно.

Эллиот достал карманные часы. Так и есть, еще очень рано.

До назначенных на этот день визитов остается уйма времени. Если бы он только мог самостоятельно выбраться из кресла!

Эллиот уже заворочался, устанавливая трость поустойчивее на плитке возле камина, когда услышал легкие шаги жены. Он снова погрузился в кресло, чувствуя облегчение оттого, что на какое-то время боль затихнет, и взглянул на Эдит.

Она всегда ему нравилась, а теперь, когда половина жизни уже прожита, он понял, что по-настоящему любит ее. Женщина безупречной порядочности и скромного очарования, в его глазах она не имела возраста, возможно, из-за того, что как женщина никогда его не привлекала. Она была на двенадцать лет старше, а значит, старее, и это расстраивало его, поскольку он сам боялся старости, боялся потерять Эдит.

Он всегда восхищался ею, наслаждался ее обществом; и всегда отчаянно нуждался в деньгах. Эдит никогда не придавала этому значения. Она ценила его обаяние, его светские связи и прощала ему его тайные эксцентричные выходки.

Она знала, что у него не совсем правильная жизненная позиция, что он, образно выражаясь, “паршивая овца в стаде”, она не испытывала симпатий ни к его взглядам на жизнь, ни к его друзьям, ни к врагам. Она просто не зацикливалась на нем. Казалось, ее счастье не зависело от его счастья, она просто была благодарна, что он несет на себе тяготы светского общения и не сбегает, подобно Лоуренсу Стратфорду, в Египет.

Сейчас Эллиот стал настолько беспомощным из-за своего артрита, что уже не мог терзать ее, как в молодости. Иногда он спрашивал себя, стало ли ей от этого легче или, наоборот, больше раздражает? Он уже не сможет измениться. Они все еще делили супружеское ложе и, скорее всего, будут делить его и дальше, хотя оба не испытывали в этом ни малейшей потребности. Правда, в последнее время он понял, что целиком зависит от Эдит и очень сильно к ней привязан.

Эллиот был рад, что она дома. Ее присутствие смягчало боль от утраты Лоуренса. Разумеется, он должен как можно скорее выкупить ее бриллиантовое ожерелье. Рэндольф дал слово вернуть деньги, занятые под эту вещицу, завтра утром, и это было для Эллиота огромным облегчением.

Сегодня Эдит в своем новом парижском костюме из зеленой шерсти казалась ему особенно милой. Она выглядела благородно, даже ее седина — пышные серебристые волосы — смотрелась очаровательно на фоне строгой одежды и отсутствия драгоценностей. Эдит никогда, разве что выходя в свет, не носила бриллиантов, которые Эллиот время от времени закладывал. Он гордился тем, что в столь преклонные годы она все еще красива и привлекательна. Как ни странно, люди ее любили даже больше, чем самого Эллиота.

—  Я хочу отъехать ненадолго, — сказал он. — Есть небольшое дельце. Ты не успеешь соскучиться, я вернусь к ленчу.

Она не ответила. Села рядом на мягкую оттоманку и погладила мужа по руке. Какая легкая у нее рука! И только руки выдавали ее возраст.

—  Эллиот, ты снова заложил мое ожерелье, — сказала она. Ему стало стыдно, и он промолчал.

—  Я знаю, ты сделал это для Рэндольфа. Генри опять в долгах. Вечно одно и то же.

Эллиот смотрел на тлеющие угли и молчал. А что он мог сказать, в конце-то концов? Она знала, что ожерелье находится в хороших руках, у ювелира, которому они оба доверяли, что занятая сумма невелика и выкупить ожерелье, если Рэндольф не сдержит своего слова, не составит проблем.

—  Почему ты не пришел ко мне и не сказал, что тебе нужны деньги? — спросила Эдит.

—  Мне всегда нелегко было просить у тебя деньги, дорогая. Кроме того, Генри так сильно запутался, и Рэндольфу очень туго.

—  Знаю. И знаю, что ты сделал это совершенно бескорыстно.

—  Как бы вульгарно это ни прозвучало, заложенное в ломбарде ожерелье — весьма скромная плата за миллионы Огратфордов. А мы сейчас как раз этим и занимаемся, моя дорогая, стараясь составить для нашего сына выгодную партию, как они говорят.

—  Рэндольф не сможет уговорить свою племянницу выйти замуж за Алекса. Он не имеет на нее никакого влияния. Ты одолжил ему деньги просто потому, что пожалел его. Потому что он твой старый друг.

—  Наверное, ты права.

Эллиот вздохнул, по-прежнему не глядя на жену.

—  Возможно, я чувствую себя в какой-то мере ответственным за него, — сказал он.

— Почему ты должен чувствовать себя ответственным? Что ты можешь поделать с Генри и с тем, что он превращается невесть в кого?

Эллиот не ответил. Он думал о комнате в парижском отеле, о том, какими несчастными были глаза Генри, когда провалилась его затея с вымогательством. Странно, как отчетливо он все это помнит, помнит даже мебель в той комнате. Позже, когда он обнаружил исчезновение портсигара и денег, он сидел и думал: “Я это запомню. Я должен это запомнить. Такое не должно со мной повториться”.

—  Прости меня за ожерелье, Эдит, — прошептал он, со стыдом подумав, что украл у жены ожерелье точно так же, как Генри когда-то украл его вещи. Он улыбнулся ей и подмигнул, верный своей привычке флиртовать. И слегка пожал плечами.

Эдит улыбнулась в ответ — эта сцена была для нее привычной. Много лет назад она бы сказала: “Не стоит играть со мной в плохого мальчика”. Она давно уже не произносила таких слов, но это не значило, что на нее больше не действует обаяние мужа.

—  У Рэндольфа есть деньги, чтобы вернуть залог, — заверил Эллиот, став снова серьезным.

—  Это не важно, — прошептала она. — Я сама во всем разберусь.

Она медленно поднялась и застыла в ожидании, зная, что Эллиот воспользуется ее помощью, чтобы подняться с кресла и устоять на ногах. И хотя это было для него унизительно, он тоже знал.

—  Куда ты идешь? — спросила Эдит, протягивая руки.

—  К Самиру Айбрахаму в музей.

—  Опять эта мумия?

—  Генри заявился сегодня сюда и рассказал очень странную историю...

5

—  Алекс, милый мой, — сказала Джулия, взяв жениха за руки. — Мистер Рамсей был добрым другом моего отца. В том, что он здесь находится, нет ничего плохого.

— Но ведь ты одна... — Алекс осуждающе смотрел на ее белый пеньюар.

—  Я современная девушка. Не спрашивай меня ни о чем! Лучше иди домой и позволь мне самой позаботиться о своем госте. Через несколько дней мы встретимся за ленчем, и я все тебе объясню.

—  Что значит “через несколько дней”?!

Джулия быстро чмокнула его в губы и подтолкнула к дверям. Алекс бросил еще один неодобрительный взгляд в сторону коридора, ведущего в оранжерею.

 — Ну, иди же. Этот человек приехал из Египта. Я должна показать ему Лондон. К тому же я устала. Пожалуйста, милый, сделай так, как я говорю.

Она почти силой вытолкала Алекса из дома. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы сопротивляться, и лишь растерянно посмотрел на нее, а потом сказал, что, с ее позволения, позвонит сегодня вечером.

—  Разумеется. Ты просто прелесть.

Послав ему нежный воздушный поцелуй, Джулия поспешно захлопнула дверь.

Повернулась и на минуту прислонилась к стене, разглядывая свое отражение в стеклянной двери. Она видела, как Рита моет посуду, и слышала доносившееся из кухни гудение чайника. Дом наполняли аппетитные ароматы еды.

Сердце Джулии снова забилось, в голове проносились обрывочные беспорядочные мысли. Ее занимало лишь одно — чудо настоящей минуты: у нее в доме Рамзес. У нее в доме бессмертный человек. Он в оранжерее.

Пройдя обратно по коридору, Джулия остановилась в дверях и посмотрела на царя. Он все еще был в отцовском халате, а вот рубашку он снял с гримасой легкого отвращения: накрахмаленная ткань оказалась для него жестковатой. Волосы его стали совсем густыми, превратившись в пышную волнистую гриву, которая прикрывала мочки ушей. Густая прядь то и дело спадала на лоб.

Белый переносной столик был заставлен тарелками с дымящейся едой. Перед тарелкой лежала “Панч” — Рамзес читал газету и ел, аккуратно прихватывая пальцами то мясо с тарелки, то фрукты, то хлеб, отщипывая кусочки жареного цыпленка. Пищу он поглощал с удивительной скоростью, учитывая, что он не пользовался ни вилкой, ни ножом, хотя ему очень понравились узоры на старинном столовом серебре.

Последние два часа он не прекращая ел и читал. Он съел такое количество еды, которое не снилось Джулии в самых кошмарных снах. Казалось, еда была для него топливом. Он выпил четыре бутылки вина, две бутылки сельтерской воды, все молоко, что было в доме, а теперь время от времени попивал бренди.

Он не опьянел, напротив, казался необычайно сосредо­точенным. Он так быстро просматривал ее египетско-английский словарь, с такой скоростью перелистывал страницы, что у Джулии закружилась голова. Англо-латинский словарь был прочитан еще быстрее. За считанные минуты Рамзес освоил арабские цифры, сопоставив их с римскими. Она не смогла внятно объяснить систему нулей, но успешно продемонстрировала ее на примере. Потом он с не меньшей жадностью проглотил Оксфордский английский словарь, молниеносно проводя пальцем по колонкам слов, перебегая со страницы на страницу.

Разумеется, он не вчитывался в каждое слово. Он докапывался до основы, до корней, вникал в систему языка. Джулия поняла это, когда Рамзес попросил ее называть каждый Предмет, который попадался ему на глаза, и быстро повторял эти названия с необыкновенной точностью в произношении. Он запомнил названия всех растений в оранжерее — папоротник, банан, орхидея, бегония, маргаритка, бугенвиллея. Джулию изумляла его память — проходило время, и он безошибочно произносил новые для него названия: фонтан, стол, тарелки, китайская посуда, серебро, кафельный пол, Рита!

Теперь он продирался сквозь дебри современных английских текстов, дочитывая “Панч”. До этого он уже прочитал два выпуска “Стрэнд”, “Харперс уикли” и все номера “Тайме”, завалявшиеся в доме.

Он внимательно просматривал все страницы, дотрагиваясь пальцами до слов, фотографий и даже рисунков, словно был слепым и мог читать с помощью осязания. С тем же живым интересом он исследовал пальцами веджвудские тарелки и вотерфордский хрусталь.

Сейчас он с радостью смотрел на Риту, которая принесла ему кружку пива.

—  У меня больше ничего нет, мисс, — поставив кружку на стол и отойдя в сторонку, сказала горничная и пожала плечами.

Рамзес схватил кружку, тут же осушил ее, кивнул Рите и улыбнулся:

 — Египтяне любят пиво, Рита. Принеси еще, побыстрее.

Если Риту заставлять все время двигаться, ей не будет грозить помешательство.

Джулия прошла мимо папоротников и деревьев в кадушках и села за столик напротив Рамзеса. Он взглянул на нее и показал на картинку, изображавшую “девушку Гибсона”. Джулия кивнула.

—  Америка, — сказала она.

—  Соединенные Штаты, — отозвался Рамзес.

—  Да, — удивленно сказала Джулия.

Он молниеносно расправился с колбасой, отломил огромный кусок хлеба и съел его в два приема, одновременно переворачивая страницы левой рукой. На глаза ему попались изображение мужчины на велосипеде. Рамзес громко расхохотался.

—  Велосипед, — пояснила Джулия.

—  Да! — сказал он, в точности копируя ее интонацию. Потом произнес что-то на латыни.

Надо вывести его на улицу, показать ему все-все.

Внезапно зазвонил телефон — резкий звонок раздался с письменного стола отца из египетского зала. Рамзес тут же вскочил и пошел следом за Джулией. Он стоял рядом и все то время, что она разговаривала, смотрел на нее.

—  Алло? Да, это Джулия Стратфорд. — Она прикрыла рукой трубку. — Телефон, — прошептала она. — Говорящая машина. — Джулия отставила трубку в сторону — так, чтобы Рамзес мог слушать голос, доносившийся с другого конца провода.

Звонили из клуба Генри. Сейчас приедут за его чемода­ном. Не могла бы она подготовить его?

— Все уже собрано. Вам понадобятся двое мужчин, мне так кажется. Пожалуйста, поторопитесь. — Джулия взяла провод и показала его Рамзесу. — Голоса проходят по проводу, — шепотом пояснила она, повесила трубку и осмотрелась. Затем, взяв Рамзеса за руку, повела обратно в оранжерею и показала на протянутый снаружи провод, который тянулся от дома к телеграфному столбу в конце сада.

Рамзес с любопытством разглядывал провод. Джулия взяла со стола пустой стакан и подошла к стене, разделявшей дальний конец оранжереи и кухню. Приложила к стене стакан донышком наружу, прижалась к донышку ухом и прислушалась. Были отчетливо слышны звуки шагов расхаживающей по кухне Риты. Джулия пригласила Рамзеса послушать, и он тоже услышал, как усиливается звук, задумался, а потом с изумлением и восторгом взглянул на нее.

—  Телефонный провод передает звук, — пояснила Джулия. — Это изобретение механики. — Вот что она должна сделать — показать ему машины! Объяснить, какой шаг вперед был сделан человечеством благодаря машинам. Как изменился благодаря им образ жизни.

—  Передает звук, — задумчиво повторил он. Подошел к столику и взял журнал, который только что читал. Жестом попросил Джулию почитать вслух.

Она в хорошем темпе прочла абзац из хроники жизни страны. Слишком много терминологии, но, похоже, он просто вслушивался в ее произношение. Рамзес нетерпеливо выхватил у нее журнал и сказал:

 — Благодарю.

—  Отлично, — ответила она. — Ты учишься с поразительной скоростью.

Тогда он начал забавно жестикулировать. Дотронулся до виска и до лба — словно хотел сказать что-то о мозгах. Потом коснулся волос и кожи. Что он пытался сказать? Что его мыслительный орган так же быстро подпитывается от солнечного света, как волосы и тело?

Он повернулся к столику.

—  Колбаса, — произнес он. — Говядина. Жареный цып­ленок. Пиво. Молоко. Вино. Вилка. Нож. Салфетка. Пиво. Еще пива.

— Хорошо, — сказала Джулия. — Рита, принеси ему еще пива. Он любит пиво. — Она подняла полу своего пеньюара. — Кружево, — сказала она. — Шелк.

Он забавно зажужжал, как пчела.

—  Пчелы, — сказала она. — Верно. О, ты невероятно со­образителен. Он рассмеялся.

—  Повтори, — попросил Рамзес.

—  Невероятно сообразителен. — Джулия постучала себе по макушке — тук, тук, тук: мозг, мысль.

Он кивнул. Посмотрел на ножик с серебряной рукояткой, лежавший на столике. Поднял его, взглянул на Джулию, словно спрашивая разрешения, и засунул его в карман. Потом, пригласив ее жестом следовать за ним, отправился в египетский зал. Он подошел к старой потускневшей карте мира, висевшей под пыльным стеклом в тяжелой раме, и нашел Англию.

—  Да, Англия, Британия, — подтвердила Джулия. Указала на Америку. — Соединенные Штаты, — пояснила она. Потом показала все континенты и океаны. Нашла Египет и крошечную полоску Нила. — Рамзес, царь Египта, — сказала она. И указала на него.

Рамзес кивнул. Ему явно хотелось узнать что-то еще. Наконец он осторожно спросил:

 — Двадцатое столетие? А что значит “до рождения Христа”?

На минуту Джулия потеряла дар речи. Ну конечно же, ведь он проспал рождение Христа! Разумеется, он не мог даже высчитать, сколько времени длился его сон. Ее смутило, что он был самым настоящим язычником, и Джулия испугалась, что теперь, когда она ответит на его вопрос, он запаникует.

Римские цифры. Где же эта книга? Джулия сняла с полки “Жизнеописания” Плутарха и нашла дату публикации, написанную римскими цифрами. Так, всего на три года раньше, отлично.

Взяв с отцовского стола лист чистой бумаги и ручку, она поспешно написала правильную дату. Но как объяснить ему появление новой системы летосчисления? Что взять за точку отсчета?

Жизнь Клеопатры? Нет, по понятным причинам ее имя не следовало упоминать. И тогда Джулии в голову пришел очень простой пример.

Она написала печатными буквами имя Октавиана Цезаря. Рамзес кивнул. Под этим именем она написала римскую цифру. Потом начертила длинную горизонтальную линию, доведя ее до правого края листка, написала имя Джулия, а под ним поставила римскими цифрами обозначение текущего года. А рядом латинское слово: annus.

Рамзес побледнел. Долго смотрел на бумагу. Потом лицо его снова окрасилось румянцем. Он, несомненно, понял ее. Помрачнел, задумался. Казалось, он не столько шокирован, сколько погружен в размышления. Джулия написала слово “столетие”, а рядом римскими цифрами число 100 и слово “год”. Рамзес нетерпеливо кивнул: да, да, понял.

Скрестив руки на груди, он начал расхаживать по комнате, и Джулии только оставалось гадать, о чем же он думает.

—  Очень давно, — прошептала она. — Tempus... tempus fugit! — И вдруг смутилась. Время летит? Только эту фразу она смогла вспомнить из латыни. Рамзес улыбнулся. Была ли эта фраза крылатой тысячу лет назад?

Он подошел к столу, склонился над ним, взял ручку и аккуратно нарисовал египетскую закорючку, которая обозначала иероглифы его имени — Рамзес Великий. Потом начертил длинную горизонтальную линию до края страницы, где вырисовал имя Клеопатра. В середине черты написал римскую цифру М, означающую число 1000, а рядом то же число арабскими цифрами, которым Джулия научила его час назад.

Он дал ей минуту на прочтение, потом под своим именем написал арабскими цифрами 3000.

—  Рамзесу три тысячи лет, — сказала она, указывая на него, — и Рамзес это знает.

Он снова кивнул и улыбнулся. Что выражало его лицо? Печаль или просто задумчивость? В глазах застыло страдание. Улыбка по-прежнему не сходила с его губ, но под глазами залегли тени. Царь осмотрел комнату — так, словно видел ее впервые. Он посмотрел на потолок, на пол и наконец на бюст Клеопатры. Его глаза были все так же широко открыты, улыбка оставалась мягкой и добродушной, но что-то в его лице изменилось, что-то ушло. Энергия! Исчезло выражение силы.

Он снова взглянул на Джулию, и в глазах его блеснули слезы. Ей было невыносимо видеть это, и она взяла Рамзеса за руку. Пальцы царя ответили ей легким пожатием.

—  Очень много лет, Джулия, — сказал он. — Очень много лет. Я очень долго не видел мир. Я ясно выражаюсь?

—  О да, конечно, — ответила она. Рамзес смотрел на нее и шептал — медленно и как-то отчужденно:

 — Очень много лет, Джулия.

А потом его улыбка стала шире. И плечи задрожали. Она поняла, что он смеется.

—  Две тысячи лет, Джулия.

Он засмеялся в полный голос. К нему вернулись и жизнерадостность, и прежнее жгучее любопытство. Взгляд опять надолго задержался на изображении Клеопатры, потом Рамзес посмотрел на Джулию, и она увидела, что любопытство и оптимизм одержали верх над печалью. Да, энергия и сила опять наполняли его.

Джулии захотелось поцеловать его. Захотелось так сильно, что она сама удивилась. И причиной этого желания была не только красота его лица, но звучный чувственный голос, и страдание в глазах, и обаяние улыбки, и то, как ласково и заботливо он погладил ее по голове. По спине у Джулии побежали мурашки.

—  Рамзес бессмертен, — сказала она. — У Рамзеса vitam eternam.

Вежливым смешком он показал, что понял ее слова. Кивнул.

—  Да, — произнес он. — Vitam eternam.

Неужели она уже влюбилась в этого человека? Или все происходящее настолько фантастично и захватывающе, что у нее отшибло мозги и она потеряла способность размышлять? Неужели она забыла о Генри, о том, что тот убил ее отца?

Генри подождет. Справедливость будет восстановлена. Ведь не может же она убить его своими руками. Самым главным сейчас был этот человек, стоявший рядом с ней. День отмщения все равно когда-то придет. Бог накажет Генри, Генри сам упорно движется к гибели.

Джулия стояла, глядя в волшебные голубые глаза, ощущая тепло обнимавших ее рук, погруженная в чудо этого явления из прошлого.

С улицы донесся дикий рев — так ревут автомобильные моторы. Рамзес тоже, без сомнения, услышал это и, медленно, словно нехотя, отвернувшись от нее, посмотрел в окно. Мягко сжал ее плечо и повел в переднюю часть дома.

Настоящий джентльмен — вежлив, предупредителен.

Сквозь кружевную занавеску царь выглянул на улицу. Захватывающее зрелище: на мостовой заводился итальянский родстер с открытым верхом с двумя молодыми людьми на переднем сиденье. Оба махали руками юной леди, идущей по тротуару. Водитель нажимал на клаксон, который отвратительно визжал. Жаль. Не самое приятное начало. Но Рамзес продолжал смотреть на громыхающую, фыркающую машину без страха и с любопытством. Когда машина медленно тронулась, а потом помчалась по улице, любопытство на лице царя сменилось изумлением.

—  Автомобиль, — сказала Джулия. — Он работает на бензине. Это машина. Изобретение.

—  Автомобиль! — Рамзес тут же двинулся к входной двери и открыл ее.

—  Нет, сначала нужно одеться как следует, — возразила Джулия. — Одежда, proper vestments.

—  Рубашка, галстук, брюки, ботинки, — проговорил Рамзес.

Джулия засмеялась.

Рамзес жестом попросил ее подождать. Она видела, как он направился в египетский зал и осмотрел алебастровые кувшины. Выбрал один из них, повернул, приоткрыл спрятанную в донышке маленькую тайную копилку и достал из нее несколько золотых монет. Монеты он принес Джулии.

—  Одежда, — сказал он.

Она осмотрела монеты на свету. Те самые, с изображением Клеопатры.

—  Нет, — проговорила она. — Они слишком дорого сто­ят. Нам их не истратить. Убери их. Ты мой гость. Я сама обо всем позабочусь.

Она взяла его за руку и повела по лестнице наверх. И снова Рамзес с любопытством оглядывался по сторонам. Только на этот раз его взгляд задержался на полке с фарфоровыми безделушками. На лестничной площадке он остановился перед портретом ее отца.

—  Лоуренс, — произнес царь. Потом выразительно посмотрел на Джулию: — Генри? Где Генри?

—  Я сама позабочусь о Генри, — сказала Джулия. — Время и закон... judicium... закон о нем позаботится.

Казалось, ее ответ не удовлетворил царя. Он вытащил из кармана нож для разрезания бумаги и провел большим пальцем по лезвию.

—  Я, Рамзес, убью Генри.

—  Нет! — Джулия прижала ладонь к губам. — Нет. Справедливость. Закон! — сказала она. — Мы подчиняемся суду и законам. Придет время... — Она запнулась: говорить больше не было сил. Из глаз полились слезы. Какая боль! Генри лишил отца его успеха, его тайны, этого самого момента. — Нет, — остановила Рамзеса Джулия, когда он попытался успокоить ее.

Он приложил руку к груди.

—  Я, Рамзес, и есть справедливость, — сказал он. — Царь, суд, справедливость.

Джулия фыркнула, стараясь совладать со слезами.

—  Ты очень быстро осваиваешь слова, — сказала она, — но убивать Генри ты не имеешь права. Я не смогу жить, если ты убьешь Генри.

Внезапно он взял ее лицо в ладони, притянул к себе и поцеловал. Поцелуй был мимолетным, но сокрушитель­ным. Отшатнувшись, Джулия отвернулась.

Она торопливо пошла по коридору и открыла дверь отцовской комнаты. Вынимая из гардероба одежду, она ни разу не обернулась, не посмотрела назад. Вытащила рубашку, брюки, ремень, носки, туфли. Показала на висевшие по стенам старые фотографии отца, на которых были запечатлены Эллиот, Рэндольф, сам Лоуренс и многие его друзья с оксфордских времен до нынешнего дня.

Пальто. Она забыла про пальто. Джулия достала из гардероба пальто и положила его на кровать вместе с остальными вещами.

И только тогда посмотрела на Рамзеса. Стоя в дверях, он наблюдал за ней. Халат его распахнулся, обнажая торс. В этой позе — величественное глубокомыслие, скрещенные на груди руки, широко расставленные ноги — было что-то первобытное.

Царь вошел в комнату и принялся рассматривать находившиеся в ней предметы с тем же любопытством, с каким изучал все, с чем ему приходилось сталкиваться. Он внимательно изучил фотографию, на которой Лоуренс, Эллиот и Рэндольф были сняты в Оксфорде. Потом повернулся к лежавшей на кровати одежде. Он явно сравнивал одежду с той, что была надета на мужчинах, изображенных на фотографии.

—  Да, — кивнула Джулия, — ты должен одеться именно так.

Взгляд его остановился на “Археологическом вестнике”, который лежал на журнальном столике. Рамзес взял его и быстро пролистал, задержавшись на изображении великой пирамиды в Гизе, где находился и отель “Мэна-хаус”.

О чем он думает?

Царь закрыл журнал.

—  Р-р-р... хео... логия, — произнес он, улыбнулся шаловливой мальчишеской улыбкой и посмотрел на Джулию сияющими глазами.

На его широкой груди совсем не было волос.

Ей нужно немедленно уйти.

—  Одевайся, Рамзес. Как на фотографиях. Если ошибешься, я потом помогу тебе.

—  Отлично. Джулия Стратфорд, — сказал он на прекрасном британском наречии. — Я буду одеваться в одиночестве. Я никогда раньше этого не делал.

Ну конечно! Рабы. У него всегда были рабы. Может, целая дюжина рабов. Что ж, ничего не поделаешь. Не могла же она сама, своими руками стаскивать с него халат! Щеки у Джулии пылали. Она выскочила из комнаты и со стуком захлопнула дверь.

6

Генри напился так сильно, как никогда в жизни. Он прикончил бутылку шотландского виски, которую без разрешения прихватил у Эллиота, а потом вливал в себя бренди, будто воду. Но и это не помогло.

Он курил египетские сигары одну за другой, наполняя квартиру Дейзи едким ароматом, к которому привык в Каире. И то и дело возвращался мыслями к Маленке. Как бы ему хотелось оказаться рядом с Маленкой, хотя он и поклялся себе, что нога его больше никогда не ступит на землю Египта. Нет ужаснее воспоминания, чем воспоминание о том, как он вошел в ту мрачную гробницу, где сидел, склонившись над древними свитками, его дядя Лоуренс.

Та мумия была жива! Мумия видела, как он насыпал порошок в чашку Лоуренса. Разум ему не изменяет: он видел ее открытые глаза, смотревшие сквозь обмотки бинтов. Он в своем уме — он видел, как мумия вышла из гроба в доме Джулии, он до сих пор чувствовал на шее прикосновение ее истлевшей руки.

Никто не может знать, какая опасность ему грозит. Никому этого не понять, потому что никто не знает, какими мотивами руководствуется мумия. Зачем искать причину, которая вызвала к жизни эту гнилушку! Не важно. Важно другое — эта дрянь знает, что он натворил! И хотя он не мог до конца поверить, что здоровый парень и есть то гнилостное существо, которое попыталось задушить его, разум подсказывал ему, что Реджинальд Рамсей и мумия на самом деле одно лицо. Интересно, мог ли тот человек снова скрыться под сгнившими пеленами и снова вылезти, чтобы добраться до него?

О господи! Генри содрогнулся. Дейзи что-то сказала, и когда он поднял глаза, то увидел, что она стоит у каминной полки, позируя в корсете и шелковых чулках. Ее груди соблазнительно выпирали из кружевных чашечек корсета, на плечи спадали белокурые локоны. Поза была очень пикантная — приятно посмотреть, приятно пощупать. Но не сейчас.

—  Ты говоришь, что эта чертова мумия вылезла из своего ящика и обхватила твое горло своими погаными руками? И ты говоришь, что она нацепила на себя поганый халат и тапочки и разгуливает по этому долбаному дому?

Проваливала бы ты, Дейзи! Перед мысленным взором Генри возникла картина: вот он вынимает из кармана свой нож, тот самый, которым заколол Шарплса, и вонзает его в Дейзи, прямо в горло.

Раздался звонок. Неужели она пойдет к двери в этом неглиже? Ты идиот! Неужели это тебя беспокоит? Генри вжался в стул и полез в карман за ножом.

Цветы. Она вернулась с огромным букетом цветов, который вручил ей кто-то из обожателей. Генри расслабился.

Что она делает? Почему так странно смотрит на него?

—  Мне нужен пистолет, — сказал он, не поднимая глаз. — Кто-нибудь из твоих друзей-бандитов смог бы достать для меня пистолет?

—  И не подумаю связываться с этим!

—  Ты будешь делать то, что я говорю! — прикрикнул Генри. Если бы она знала, что он уже убил двоих! Он чуть было не убил женщину. Чуть было. А кроме того, ему страшно хотелось причинить Дейзи боль, хотелось посмотреть, какое выражение лица у нее будет, когда нож войдет в ее горло. — Иди к телефону, — приказал он. — Позвони своему придурочному братцу. Мне нужен небольшой пистолет — чтобы легко прятать под пальто.

Она что, собирается заплакать?

—  Делай, что говорят, — велел он. — А я пойду в клуб, заберу кое-что из одежды. Если мне кто-нибудь позвонит, скажешь, что я здесь, поняла?

—  Тебе нельзя никуда ходить в таком состоянии!

Генри с трудом встал со стула и пошел к двери. Пол качался под ногами, Генри прислонился к дверному косяку и долго стоял, упираясь лбом в дверь. Он пытался вспомнить, было ли время, когда он не чувствовал такой усталости, злости и отчаяния. Обернувшись, Генри посмотрел на любовницу:

 — Если, вернувшись, я узнаю, что ты не сделала...

—  Я все сделаю, — выдохнула Дейзи. Она бросила цветы на пол, сложила на груди руки и, повернувшись спиной, опустила голову.

Повинуясь безотчетному порыву, Генри решил, что настал момент разрядить обстановку. Надо быть любезным, обходительным, даже нежным, хотя один только вид этой согнутой в рыданиях спины заставил его стиснуть зубы.

—  Тебе ведь нравится эта квартирка, правда, милая? — спросил он. — И тебе нравится пить шампанское и носить меха. А скоро я подарю тебе автомобиль — он тебе тоже понравится. Но сейчас я очень нуждаюсь в послушании. Мне нужно время.

Он увидел, как Дейзи кивнула. Она не успела обернуться, как Генри быстро вышел в коридор.

* * *

Чемоданы Генри забрали.

Джулия стояла у окна, наблюдая за неуклюжим и шумным немецким автомобилем, который медленно ехал по улице. Она не знала, что делать с Генри.

Обратиться за помощью к властям? Об этом нечего и думать. Не только потому, что нельзя предъявить свидетеля низости Генри. А потому, что Джулии была невыносима даже мысль о том, как будет страдать Рэндольф.

Чутье подсказывало ей, что Рэндольф ни в чем не вино­ват. И она прекрасно понимала, что известие о преступлении Генри станет для него роковым ударом. Она потеряет дядю, как потеряла отца. И хотя дяде далеко до ее отца, все же он был ее плотью и кровью, и Джулия очень любила его.

Она смутно припомнила то, что Генри говорил ей сегодня утром. “Кроме нас, у тебя никого нет”. Ей стало так больно, что она снова чуть не расплакалась.

На лестнице раздались шаги, и это привело Джулию в чувство. Она обернулась. И увидела единственного в мире человека, который мог снять с нее это бремя, хотя бы ненадолго.

Ради этой минуты она одевалась очень тщательно. Убеждая саму себя в том, что каждое ее действие является для него примером, Джулия выбрала из своего гардероба самый изысканный костюм; лучшую черную шляпку с шелковыми цветами; и, разумеется, перчатки; и все это для того, чтобы познакомить его с современной модой.

Кроме того, ей хотелось выглядеть в глазах Рамзеса привлекательной. Джулия знала, что шерстяной костюм цвета красного бургундского вина ей идет. Она увидела, как царь спускается по ступеням, и сердце ее заколотилось.

Он вошел в зал, и у Джулии перехватило дыхание; Рамзес стремительным шагом приближался, явно намереваясь поцеловать ее.

Она не отступила.

Царь отлично справился с отцовским гардеробом. Прекрасные туфли, темные носки. Рубашка застегнута по всем правилам. Галстук завязан весьма оригинально, но смотрится превосходно. Даже запонки на месте, как положено. Что ни говори, он поразительно красив в этом шелковом жилете, наглаженном черном смокинге и серых фланелевых брюках. Он не справился только с кашемировым шарфом и обвязал его вокруг талии, очевидно приняв его за кушак, — так одевались в старину солдаты.

—  Можно? — спросила Джулия, снимая шарф и накидывая его Рамзесу на шею, под пальто. Аккуратно разгладила, стараясь не делать резких движений.

Его голубые глаза не отрываясь смотрели на нее, на губах играла странная задумчивая улыбка.

Теперь начнутся приключения. Они вместе выйдут из дома. Джулия собиралась показать Рамзесу Великому двадцатое столетие. В ее жизни не было столь волнующего момента.

Когда Джулия отпирала дверь, царь взял ее за руку и ласково притянул к себе. Ей опять показалось, что он собирается поцеловать ее, и волнение неожиданно сменилось страхом.

Он это почувствовал; остановился, слегка ослабил объятия, потом наклонился и нежно поцеловал ее. И улыбнулся озорно.

Боже, а она еще собиралась сопротивляться!

—  Пошли. Мир ждет нас! — сказала Джулия, махнув рукой проезжавшему мимо экипажу и слегка подтолкнув царя.

Но он замер, осматривая уходящую вдаль широкую улицу, дома с их, металлическими оградами, массивными дверьми и кружевными занавесками на окнах; дым, поднимавшийся в небо из каминных труб.

Какой радостью, какой энергией и страстью должно было наполнить его созерцание лондонского утра! Пружинистой походкой Рамзес последовал за Джулией и ловко взобрался на заднее сиденье кеба.

Джулия подумала, что никогда не замечала в своем обожаемом Алексе и проблеска подобного жизнелюбия. На миг ей стало грустно, но не потому, что она вспомнила про Алекса, а потому, что поняла: очарование прежней жизни разрушилось и отныне все будет совсем по-другому.

* * *

Заваленный книгами кабинет Самира в Британском музее был маленьким и тесным, возможно, из-за того, что в центре стояли большой письменный стол и два кожаных кресла. Но Эллиоту он показался довольно уютным. И, слава богу, благодаря небольшому камину, здесь было тепло.

—  Не уверен, что смогу сказать вам много, — говорил Самир. — Лоуренс перевел только фрагмент. Фараон заявил, что он бессмертен. Кажется, он скитался по свету с самого конца своего официального правления. Он жил среди народов, о существовании которых древние египтяне и не подозревали. Он заявил, что около двух веков прожил в Афинах, что жил и в Риме. Наконец он уединился в усыпальнице, из которой вызвать его могли только члены царских семей Египта. Несколько священнослужителей были посвящены в его тайну. Ко времени появления Клеопатры он стал легендой. Но юная царица поверила в него.

—  И сделала все, чтобы пробудить его к жизни.

—  Так он написал. И он влюбился в нее без памяти, благословив ее на связь с Цезарем из политических соображений. Но роман с Марком Антонием стал для него неожиданностью. И очень расстроил его. Это нисколько не противоречит историческим фактам. Он точно так же, как мы, осуждал Антония и Клеопатру за их необдуманные поступки и неразумное правление.

—  И Лоуренс поверил этой истории? Была ли у него теория...

—  Лоуренс был безумно счастлив, что раскрыл эту тайну. Еще бы, такая потрясающая археологическая находка! Столько бесценных реликвий! Всю свою жизнь Лоуренс посвятил бы разгадке этой тайны. Я не знаю, чему он поверил, а чему нет.

Эллиот задумался.

—  А мумия, Самир? Вы ведь изучали ее. Вы были вместе с Лоуренсом, когда впервые сняли крышку с саркофага.

— Да.

—  И вы не заметили ничего странного?

—  Бог мой, я видел до этого тысячи таких мумий. Самым интересным были свитки, смешение языков и, разумеется, футляр.

—  Ладно, у меня есть для вас одна занятная история, — сказал Эллиот. — По свидетельству нашего общего знакомого, Генри Стратфорда, эта мумия ожила. Сегодня утром она покинула саркофаг, пересекла библиотеку Лоуренса и, войдя в гостиную, попыталась задушить Генри. Ему повезло — он успел улизнуть и тем самым спас свою жизнь.

Какое-то время Самир молчал, словно не расслышал. Потом мягко проговорил:

 — Вы шутите, граф Рутерфорд? Эллиот рассмеялся:

 — Нет. Я не шучу, мистер Айбрахам. Более того, готов держать пари, что Генри Стратфорд тоже не шутил, рассказывая мне сегодня утром эту историю. Правда, я абсолютно уверен, что он не шутил. Его трясло как в лихорадке, он чуть не бился в истерике. Нет, ему было не до шуток.

Молчание. Вот что значит потерять дар речи, думал Эл­лиот, глядя на Самира.

—  Нет ли у вас сигареты, а, Самир? — спросил он.

Не отводя взгляда от Эллиота, Самир открыл маленькую, затейливо инкрустированную шкатулку из слоновой кости. Египетские сигареты, душистые, превосходного качества. Самир взял золотую зажигалку и подал ее Эллиоту.

— Благодарю вас. Хотелось бы добавить... наверное, вам будет интересно... эта мумия не причинила никакого зла Джулии. И стала ее почетным гостем.

—  Граф Рутерфорд...

—  Я серьезен как никогда. Мой сын, Алекс, тут же отправился туда. Между прочим, еще до него там побывала полиция. Оказалось, в доме Стратфордов появился египтолог, мистер Реджинальд Рамсей, и Джулия горит желанием показать ему Лондон. У нее не было времени обсуждать болезненные галлюцинации Генри. А Генри, который увидел этого египтолога, заявил, что он и есть та самая мумия, только теперь она разгуливает в одежде Лоуренса.

Эллиот зажег сигарету и глубоко затянулся.

—  Скоро вы услышите это же и от других, — любезно сказал он. — Репортеры тоже там побывали. “Мумия разгуливает по Мэйферу”. — Он пожал плечами.

Самиру было не смешно — он пребывал в шоке. Казалось, он страшно расстроился.

—  Простите, — сказал он, — но я невысокого мнения о племяннике Лоуренса Генри.

—  Разумеется. Я в этом и не сомневался.

—  Этот египтолог... Вы сказали, что его зовут Реджинальд Рамсей. Я никогда не слышал о египтологе с таким именем.

—  Естественно, не слышали. А ведь вы их всех знаете — от Каира до Манчестера, от Берлина до Нью-Йорка.

—  Думаю, знаю.

—  Значит, все это какая-то ерунда.

—  Полная.

—  Если не брать в расчет те заметки, в которых говорилось, что эта мумия бессмертна. Тогда все становится на свои места.

—  Но неужели вы верите... — Самир замолчал. Похоже, он совсем расстроился: мрачнеет и мрачнеет.

—  Ну и?..

—  Это просто поразительно, — пробормотал Самир. — Лоуренс умер в гробнице от сердечного приступа. Это существо не убивало его! Какое-то безумие!

— Были ли хоть какие-нибудь признаки насильственной смерти?

—  Признаки? Нет. Но в самой гробнице витал какой-то злой дух, и потом, эти проклятия, которыми исписан сар­кофаг... Мумия хотела, чтобы ее оставили в покое. Солнце. Она не хотела солнца. И просила оставить ее в покое. Именно этого хотят все усопшие.

—  Разве? — спросил Эллиот. — Если бы я умер, я бы вряд ли хотел, чтобы меня оставили в покое. Я бы вообще ничего не хотел. То есть если бы я на самом деле умер.

—  Мы находимся во власти собственного воображения, граф Рутерфорд. Кроме того... Когда Лоуренс умер, в гробнице вместе с ним был Генри Стратфорд!

—  Хм... Это верно. И Генри до сегодняшнего утра ни разу не видел, чтобы наш истлевший, высохший приятель шевелился.

—  Мне очень не нравится эта история. Очень не нравится. Мне не нравится, что мисс Стратфорд находится в доме одна с этими реликвиями.

—  Наверное, музею следовало бы с этим разобраться, — сказал Эллиот. — Проверить мумию. Как бы то ни было, ее ценность очень высока.

Самир не ответил. Он снова впал в оцепенение, уставившись невидящим взглядом в письменный стол.

Эллиот взялся за трость и с трудом поднялся. Он был очень горд, что ему удалось скрыть, каких страданий стоило ему это простое движение. Придется немного постоять, чтобы утихла адская боль в потревоженных суставах. Он медленно затушил сигарету.

—  Благодарю вас, Самир. Беседа была очень занимательной.

Самир очнулся:

 — Что, черт побери, происходит, как вы думаете, граф Рутерфорд? — Он медленно поднялся с кресла.

—  Хотите услышать мое мнение?

—  Ну конечно.

—  Рамзес Второй бессмертен. В стародавние времена он нашел некий секрет, какое-то снадобье, которое сделало его бессмертным. И сейчас он разгуливает с Джулией по Лондону.

—  Вы опять шутите.

—  Нет, — сказал Эллиот. — Я также верю в привидения, в духов и в сглаз. Я бросаю соль через плечо и постоянно стучу по деревяшкам. Я буду удивлен, более того, ошарашен, если эта история окажется правдой, понимаете? Но все равно я в это верю. Во всяком случае, в данный момент. Скажу вам почему. Потому что иначе объяснить то, что случилось, невозможно.

И вновь — тишина.

Эллиот улыбнулся. Натянул перчатки, крепко надавил на трость и бодро, хотя каждый шаг причинял ему боль, вышел из кабинета.

7

Это было самое невероятное приключение в ее жизни. Ничто не могло с этим сравниться. И вот что поразительно — действие разворачивалось в Лондоне, в полдень, на шумных, оживленных улицах, к которым Джулия так привыкла.

Никогда еще огромный унылый город не казался ей таким волшебным. А как он воспринимал его — этот перенаселенный мегаполис, с высокими кирпичными домами, грохочущими трамваями и ревущими автомобилями, с конными экипажами и шныряющими туда-сюда кебами? Какой он видит эту бесконечную рекламу, эти вывески всех размеров и цветов, предлагающие самые разнообразные товары, услуги, указывающие направления, дающие советы? Не кажутся ли ему уродливыми тусклые лавчонки, завешанные готовым платьем? Что он думает о маленьких магазинчиках, в которых целыми днями горит электричество из-за того, что на улице темно и дымно, а серое небо не в силах осветить город?

Ему все нравилось. Он был в восторге. Ничто не пугало и не отталкивало его. Он бросался с обочины, чтобы дотронуться до борта автомобиля, если тот замедлял ход. Он забирался на самый верх омнибуса, чтобы с высоты оглядеть город. Войдя в здание телеграфа, он застыл возле юной секретарши, чтобы посмотреть, как она печатает на машинке. И она, очарованная голубоглазым гигантом, склонившимся к ней, предложила ему самому понажимать на клавиши, что он и сделал, ловко отстучав пространную фразу на латыни. Довольный собой, он расхохотался.

Джулия предложила ему зайти в редакцию “Тайме”. Он должен увидеть гигантские печатные станки, подышать запахами типографской краски, услышать глухой шум этих оживленных помещений. Он должен уловить связь между человеческими изобретениями. Он должен понять, как все это просто.

Джулия видела, что он производит неотразимое впечатление на всех людей, с которыми они встречались. И женщины и мужчины рады были услужить ему, словно чувствовали, что в нем течет королевская кровь. Осанка, величественная походка, лучистая улыбка покоряли и тех, на кого он смотрел, и тех, кому горячо пожимал руку, и тех, чьи слова и разговоры он слушал — с таким вниманием, будто это были тайные послания, которые надо во что бы то ни стало понять правильно.

Трудно найти слова, верно отражавшие его состояние, да и зачем? Джулия знала наверняка: он наслаждается открытием нового для себя мира, его не пугают ни экскаватор, ни каток, потому что он обожает сюрпризы и новшества и хочет только одного — объяснений.

Ей самой хотелось порасспрашивать его. А приходилось объяснять ему массу теорий. Это было труднее всего — теории.

Через час разговаривать на отвлеченные темы стало легче. Рамзес овладевал английским с поразительной скоростью.

—  Название! — говорил он ей, если она тратила больше минуты на путаные объяснения. — Язык состоит из названий, Джулия. Названия для людей, предметов, чувств. — Произнося последнее слово, он постучал себя в грудь. После полудня из его речи совсем исчезли латинские “quare, quid, quo, qui”. — Английский язык стар, Джулия. Язык варваров моего времени, в нем и сейчас полно латыни. Ты слышишь латынь? Что это, Джулия? Объясни!

— В том, чему я тебя учу, нет никакой системы, — сказала она. Ей хотелось объяснить ему основы типографского дела, связав его с печатанием монет.

—  Потом я сам все приведу в систему, — заверил он ее. Теперь он забегал в каждую булочную и столовую, в сапожные лавки и к модисткам, разглядывал мусор, валявшийся на улицах, рассматривал бумажные пакеты в руках у прохожих, изучал женские наряды.

И самих женщин тоже.

Если это не вожделение, значит, я совсем не разбираюсь в людях, думала Джулия. Он бы, наверное, пугал женщин, если бы не был так дорого одет и не держался так самоуверенно. Будто его манера держаться, то, как он стоял, жестикулировал, говорил, давала ему власть над людьми. Он настоящий царь, думала Джулия, пусть он оказался в чужом месте, в новом времени, все равно он настоящий царь.

Она отвела его к букинисту. Показала книги древних авторов — Аристотеля, Платона, Еврипида, Цицерона. Он рассматривал висящие на стене репродукции Обри Бердслея.

Его восхитили фотографии. Джулия отвела его в маленькую студию сфотографироваться, и Рамзес радовался, как дитя. Больше всего он пришел в восторг оттого, что даже самый бедный горожанин мог позволить себе заказать собственный портрет.

Но когда он зашел в кинотеатр, то просто остолбенел от восхищения. В переполненном зале он то и дело ахал, стискивая руку Джулии, когда по экрану двигались огромные светящиеся живые фигуры. Проследив взглядом за лучом прожектора, он устремился в маленькую будку киномеханика, без колебаний ворвавшись внутрь. Старик киномеханик, подобно остальным, тут же попал во власть его очарования и скоро начал подробно объяснять, как работает весь механизм.

Наконец они вошли в темное просторное здание вокзала Виктория, где Рамзес надолго замер у сверкающих металлом локомотивов. Даже к ним он приблизился без страха. Он дотрагивался до холодного черного металла, стоя в опасной близости от огромных колес. Когда поезд отошел от перрона, царь ступил ногой на рельс, чтобы ощутить вибрацию. И он с изумлением разглядывал толпы людей.

—  Тысячи людей перевозят с одного конца Европы на другой! — прокричала Джулия, стараясь перекрыть шум и грохот. — Путешествия, которые раньше длились целый месяц, теперь занимают несколько дней.

—  Европа, — прошептал царь. — От Италии до Британии.

—  Поезда перевозят по воде на кораблях. Беднота из деревень свободно приезжает в города. Все люди знают, что такое город, видишь?

Рамзес сдержанно кивнул и сжал ее руку.

—  Не торопись, Джулия. Придет время — и я все пойму. И снова засияла его улыбка, такая дружелюбная, такая любящая, что она вспыхнула и отвела глаза.

—  Храмы, Джулия. Дома deus... dei...

—  Богов. Теперь только один Бог. Единственный. Не верит. Один Бог?

Вестминстерское аббатство. Они гуляли под высокими арками. Такое чудо! Джулия показала памятник Шекспиру.

—  Это не Божий дом, — пояснила она. — Это место, где мы собираемся, чтобы поговорить с Богом. — Ну как ему растолковать, что такое христианство? — Любовь к ближнему, — сказала она. — Это главное.

Рамзес растерянно посмотрел на нее.

—  Любовь к ближнему? — переспросил он и недоверчиво оглядел людей, проходящих мимо. — И что, все они на самом деле придерживаются этой веры? Или это только привычка?

К вечеру царь научился разговаривать пространными фразами. Он сказал Джулии, что ему очень нравится английский. На нем удобно думать. Греческий и латынь очень удобны для размышлений. Но не египетский. С каждым новым языком, которым ему приходилось овладевать в предыдущих жизнях, его лингвистические способности совершенствовались. Язык дает простор умственной деятельности. Замечательно, что простой народ этой эпохи умеет читать газеты, переполненные словами! Каким же должно быть мышление простолюдина?

—  Ты не устал? — поинтересовалась Джулия.

— Нет, я никогда не устаю, — ответил Рамзес, — устают только душа и сердце. Я голоден. Пища, Джулия. Мне нужна пища.

Они вдвоем отправились в Гайд-парк. Несмотря на все возражения, казалось, Рамзес почувствовал облегчение, оказавшись среди вековечных деревьев, под небом, которое просвечивало сквозь толстые ветви, — такую картину можно наблюдать в любую эпоху в любом уголке земного шара.

Они нашли небольшую скамейку. Царь молча наблюдал за проходившими по аллее зеваками. Какими глазами они смотрели на него — на этого исполина, от которого исходили токи огромной жизненной силы? Знает ли он сам, как он красив, думала Джулия. Догадывается ли, что даже мимолетное его прикосновение волнует ее так сильно, что она долго не может справиться с этим волнением?

Ох, сколько еще предстоит показать ему! Джулия сводила его в контору “Стратфорд шиллинг” и, моля Бога, чтобы никто ее не узнал, поднялась вместе с ним в железной кабине лифта на самую крышу.

—  Провода и ворот, — пояснила она.

—  Британия, — прошептал Рамзес, глядя на лондонские крыши, слушая пронзительные вопли фабричных гудков и звонки бегущих внизу трамваев. — Америка, Джулия. — Он нетерпеливо обернулся к ней и обнял за плечи. — За сколько дней можно доплыть до Америки на механическом корабле?

—  Наверное, дней за десять. А до Египта и того меньше. Дорога до Александрии занимает шесть дней.

Зачем она произнесла эти слова? Его лицо омрачилось.

—  Александрия, — прошептал Рамзес, в точности копируя ее произношение. — Александрия все еще существует?

Джулия вернула его к лифту. Так много еще предстоит увидеть! Она сказала, что до сих пор существуют и Афины, и Дамаск, и Антиох. И Рим, разумеется, Рим никуда не делся.

Внезапно ее осенила безумная идея. Остановив экипаж, Джулия приказала водителю:

 — К мадам Тюссо.

Восковые фигуры в костюмах. Джулия торопливо объяснила Рамзесу, что это за музей. Можно увидеть целую историческую панораму. Она покажет ему американских индейцев, Чингисхана, Аттилу — тех людей, которые повергали Европу в ужас после падения Рима.

Джулия не могла предвидеть, как он воспримет этот исторический калейдоскоп, — хладнокровие царя все больше и больше поражало ее.

Но ей вполне хватило нескольких минут, чтобы понять свою ошибку. При виде римских солдат спокойствие Рамзеса было поколеблено. Он сразу же узнал фигуру Юлия Цезаря. Потом, как бы не веря своим глазам, уставился на египетскую царицу Клеопатру, восковую куклу, ничуть не похожую ни на мраморный бюст, который он так бережно хранил, ни на ее изображение на принадлежавших ему мо­нетах. Однако, глядя на куклу, ошибиться было нельзя: восковая царица возлежала на золоченой кушетке, сжимая в руке змею, чьи клыки почти доставали до ее груди. Рядом застыла фигура Марка Антония, типичного римлянина в военном облачении.

Лицо Рамзеса запылало, в глазах вспыхнула ярость. Он взглянул на Джулию, потом на ярлыки, которыми были снабжены восковые фигуры.

Как же она не подумала о том, что здесь есть и эти фигуры? Почему не вспомнила об этом? Джулия схватила Рамзеса за руку в тот момент, когда он отворачивался от стеклянной витрины. Он чуть не сбил с ног парочку, загородившую ему дорогу. Мужчина буркнул что-то резкое, но Рамзес, казалось, ничего не слышал. Он рвался к выходу. Джулия бежала следом.

На улице он немного успокоился, глядя на автомобили и экипажи. Потом взял Джулию за руку, и они медленно побрели по тротуару. Остановились около стройки — там работала, урча, бетономешалка. Глухой стук машины эхом бился о каменные стены.

Легкая горькая улыбка тронула губы Рамзеса.

Джулия остановила проезжавший мимо экипаж.

—  Куда пойдем теперь? — спросила она. — Скажи, что ты хочешь увидеть?

Царь смотрел на нищенку, сгорбленную женщину в лохмотьях, в истоптанных башмаках — та протягивала руку, прося милостыню.

— Нищая, — произнес Рамзес, глядя на нее. — Почему до сих пор есть бедные?

Они медленно ехали по булыжным мостовым. Веревки с бельем закрывали туманное серое небо. Дым печей стлался по аллеям. Босоногие ребятишки с обветренными лицами оборачивались им вслед.

—  Почему богатые люди не помогают бедным? Они такие же нищие, как крестьяне у меня на родине.

—  Есть вещи, которые остаются неизменными, — сказала Джулия.

—  А твой отец? Он был богат? Она кивнула:

 — Он создал огромную кораблестроительную компанию. Строил корабли, которые возят товары из Индии в Египет, из Египта в Англию и в Америку. Корабли, которые плавают по всему свету.

—  Из-за этого богатства Генри пытался убить тебя — так же, как он убил твоего отца в усыпальнице.

Джулия смотрела прямо перед собой. Последние слова лишили ее самообладания. Этот день, это удивительное приключение вознесли ее до самых небес, теперь же она стремительно падала на землю. Генри убил отца. Она не могла выдавить из себя ни слова.

Рамзес взял ее за руку.

—  Этого богатства хватило бы на всех, — сказала Джулия напряженным голосом. — Хватило бы и мне, и Генри, и отцу Генри.

—  И все-таки твой отец искал в Египте сокровища.

—  Нет, он делал это не ради сокровищ! — Джулия гневно взглянула на царя. — Он искал свидетелей прошлого. Твои заметки значили для него гораздо больше, чем кольца на твоих пальцах. История, которую ты поведал, была для него настоящим сокровищем. Она и разрисованный саркофаг, потому что это подлинник, свидетель эпохи.

—  Археология, — сказал Рамзес.

—  Да. — Джулия неожиданно для себя самой улыбнулась. — Мой отец не был осквернителем могил.

—  Понимаю. Не сердись.

— Он был ученым, — продолжала она уже более мягко. — У него было много денег. Он сделал только одну ошибку — доверил ведение дел компании брату и племяннику: За это и поплатился.

Джулия замолчала. Она неожиданно почувствовала себя очень усталой. Несмотря на сегодняшнюю эйфорию, она ни на минуту не забывала, что случилось; мучения только начинались.

—  Это ужасно, — прошептала она.

—  Жадность — вот что ужасно. Жадность — источник всех зол.

Рамзес смотрел на мрачные разбитые стекла в окнах до­мов. Из окон и открытых дверей страшно воняло — мочой, гнилью.

Джулия и сама никогда не бывала раньше в этой части Лондона. При виде такой нищеты ей стало совсем грустно, и собственная боль забывалась.

—  Генри нужно остановить, — твердо сказал Рамзес. — Иначе он снова совершит на тебя покушение. И за смерть твоего отца надо отомстить.

—  Если мой дядя Рэндольф узнает, что произошло, он умрет. Если, конечно, он ничего еще не знает.

—  Дядя? Тот, что приходил сегодня утром? Нет, он невиновен и очень боится за своего сына. Но Генри — злодей. Неуправляемый.

Джулия задрожала, на глаза навернулись слезы.

—  Сейчас я ничего не могу сделать. Он мой брат. Они мои единственные родственники. И если совершено преступление, пусть преступником займутся суд и закон.

—  Ты в опасности, Джулия Стратфорд!

—  Рамзес, я не царица. Я не имею права своевольничать.

—  Но я — то царь. И всегда буду им. Я смогу взять на себя всю ответственность. Позволь мне действовать так, как я считаю нужным.

—  Нет, — прошептала Джулия и умоляюще посмотрела на него. Рамзес накрыл своей ладонью ее руку, слегка пожал и наклонился, словно собираясь обнять, но Джулия держалась стойко. — Обещай мне, что ничего не станешь предпринимать. Если что-то случится, это будет на моей совести.

— Он убил твоего отца.

—  Убей его, и ты убьешь дочь моего отца, — проговорила Джулия.

Наступило молчание — он просто смотрел на нее, возможно удивляясь; Джулия так и не поняла. Она почувствовала, как его правая рука легла ей на плечо. Потом он прижал ее к себе, так что ее грудь коснулась его груди, и поцеловал долгим поцелуем. По телу Джулии тут же разлился жар. Она хотела оттолкнуть Рамзеса, но вместо этого ее пальцы скользнули по его волосам. Она нежно гладила его по голове, потом отстранилась — потрясенная, плохо понимающая, что происходит.

Некоторое время Джулия не могла вымолвить ни слова. Лицо пылало, тело расслабилось, стало мягким и податли­вым. Она закрыла глаза. Джулия знала, что, стоит ему еще, раз до нее дотронуться, игры кончатся. Она отдастся ему прямо в этом кебе. Надо что-то делать...

—  А ты как думала, Джулия? — спросил Рамзес. — Ты думала, что я бесплотный дух? Я бессмертен, но я мужчина. Он хотел снова поцеловать ее, но Джулия отодвинулась, предостерегающе подняв руку.

—  Поговорим о Генри? — спросил Рамзес. Он взял ее руку, сжал и поцеловал кончики пальцев. — Генри знает, кто я. Он видел. Я появился, чтобы спасти твою жизнь, Джулия. Он это видел. Зачем ему жить с этой тайной? Он злодей и заслуживает смерти.

Рамзес понимал, что в таком состоянии Джулия вряд ли способна сосредоточиться на том, что он говорит. Его губы ласкали ее пальцы, голубые глаза сияли в полутьме кеба. Неожиданно Джулия рассердилась.

—  Во всей этой истории Генри показал себя дураком, — сказала она. — Он больше не будет покушаться на мою жизнь. — Отняв руку, Джулия выглянула в окно: они уже миновали этот нищий квартал. Слава богу.

Рамзес задумчиво пожал плечами.

—  Генри трус, — продолжала Джулия. Тело вновь слушалось ее. — Ужасный трус. Так, как он убил моего отца, убивает только трус.

— Трус может оказаться гораздо опаснее, чем смелый человек, Джулия, — сказал Рамзес.

—  Не трогай его, — прошептала она и взглянула ему в лицо. — Ради меня, оставь правосудие Господу. Я не могу быть судьей и палачом.

—  Это по-царски, — заметил Рамзес. — Такой мудростью обладает не каждая царица.

Он медленно склонился, чтобы поцеловать ее. Джулия знала, что должна отвернуться, но не могла. И вновь на нее нахлынули жар и слабость. Она попыталась отстраниться, но Рамзес удерживал ее; и все-таки она победила.

Джулия опять подняла на него глаза — он улыбался. Жестом показав, что принимает ее протест, он произнес:

 — Я гость в твоем царстве, моя царица.

* * *

Эллиоту не стоило большого труда сломить сопротивление Риты. Несмотря на то что она умоляла войти в ее положение — хозяйки нет дома, граф может навестить ее в любое другое время, — он молча прошел в дом и направился прямиком в египетский зал.

—  Ох уж эти сокровища! Ни у кого нет времени заняться ими. Принеси мне стаканчик шерри, Рита. Похоже, я здорово устал. Отдохну немного и пойду домой.

—  Да, сэр, но...

—  Шерри, Рита.

—  Да, сэр.

Как она взволнованна и бледна, бедняжка! Ну и бардак в этой библиотеке! Везде в беспорядке разбросаны книги. Эллиот взглянул на столик в оранжерее. С того места, где он стоял, видны были лежавшие там словари. На стульях покоились аккуратные кипы газет и журналов.

Но дневник Лоуренса был здесь, на письменном столе — на это Эллиот и надеялся. Он открыл дневник, убедился, что не ошибся, и засунул его в карман.

Он смотрел на саркофаг, когда Рита принесла на маленьком серебряном подносе бокал шерри. Грузно опираясь на трость, Эллиот взял бокал и слегка пригубил.

—  Ты ведь не позволишь мне взглянуть на мумию, да? — спросил он.

— О господи, конечно нет, сэр! Пожалуйста, не трогайте его! — взмолилась Рита. Она смотрела на саркофаг с ужа­сом. — Он очень тяжелый, сэр. Мы не должны даже пытаться поднять его...

—  Ну ладно, ладно. Ты не хуже меня знаешь, что древесина здесь очень тонкая и саркофаг совсем нетяжелый.

Девушка пришла в ужас.

Улыбнувшись, Эллиот достал соверен и протянул горничной. Она удивилась и покачала головой.

—  Возьми, не отказывайся. Купи себе какую-нибудь безделушку.

Она не успела ответить, Эллиот обошел ее и зашагал к выходу. Рита поспешила открыть дверь.

На нижней ступеньке лестницы он задержался. Интересно, почему же он не настоял на своем? Почему не заглянул в саркофаг?

Его слуга Уолтер подошел, чтобы помочь. Добрый старина Уолтер, который вырос и состарился вместе с ним. Уолтер помог ему забраться в припаркованный автомобиль, и Эллиот устроился на заднем сиденье. Стоило вытянуть ноги, как снова заныло бедро.

Удивился бы он, увидев, что саркофаг пуст, убедившись, что все это не игра? Напротив. Он и так знал, что в саркофаге ничего нет. И боялся увидеть это своими глазами.

* * *

Мистер Хэнкок из Британского музея был вполне обыкновенным человеком. Просто, посвятив жизнь египетским древностям, он использовал их, чтобы продемонстрировать людям человеческую грубость и очевидное ничтожество. Ненависть к людям стала частью его натуры, столь же существенной, сколь искренняя любовь к древностям, изучением которых он занимался всю жизнь.

Хэнкок вслух прочитал заголовок для трех джентльменов, сидевших с ним в комнате:

- “Мумия разгуливает по Мэйферу”. — Он перевернул страницу. — Просто отвратительно. Неужели юный Стратфорд выжил из ума?

Пожилой джентльмен, который сидел напротив за столом, улыбнулся.

— Генри Стратфорд пьяница и игрок. Нет, вы подумайте: мумия выбралась из гроба!

—  Дело не в этом, — возразил Хэнкок. — Плохо, что мы оставили бесценную коллекцию в частном доме. И вот вам скандал! Там уже побывали и полиция, и репортеры из паршивых газетенок.

—  Позвольте мне, — сказал пожилой джентльмен. — Меня гораздо больше беспокоит похищение золотой монеты.

—  Да, но... — тихо произнес Самир Айбрахам, сидевший в углу. — Но я же говорил вам, их было только пять, когда я составлял опись коллекции, и никто из вас не видел так называемой похищенной монеты.

—  Ну и что? — опять возразил Хэнкок. — Мистер Тейлор — уважаемый нумизмат. Он уверен, что монета была подлинной. И продавал ее именно Генри Стратфорд.

—  Стратфорд мог украсть ее в Египте, — предположил пожилой джентльмен. Некоторые из сидевших за круглым столом закивали.

—  Коллекцию следует хранить в музее, — сказал Хэн­кок. — Нам нужно срочно начать изучение мумии Рамзеса. Каирский музей кипит от возмущения. А теперь еще эта монета...

—  Но, джентльмены, — вмешался Самир, — мы ведь не можем принимать решения относительно этой коллекции, не посоветовавшись с мисс Стратфорд.

—  Мисс Стратфорд очень молода, — презрительно отозвался Хэнкок. — И она предается своему горю. Она не способна принимать никаких решений.

—  Да, — сказал пожилой джентльмен. — Но надеюсь, все присутствующие понимают, что именно Лоуренс Стратфорд вложил миллионы в развитие музея. Думаю, что Самир прав. Мы не можем перевозить коллекцию без разрешения мисс Стратфорд.

Хэнкок снова уставился в газету.

—  “Рамзес поднимается из могилы”, — прочитал он. — Говорю вам, мне это очень не нравится.

—  Может, следует сменить охранника? — предложил Са­мир. — Или поставить двоих. Пожилой джентльмен кивнул:

 — Хорошая идея. И в этом вопросе, повторяю, надо учитывать пожелания мисс Стратфорд.

—  Может быть, вы ей позвоните? — спросил Хэнкок, обращаясь к Самиру. — Вы были другом ее отца.

—  Хорошо, сэр, — тихо ответил Самир. — Обязательно позвоню.

* * *

Ранний вечер. Отель “Виктория”. Рамзес ел, начиная с четырех часов, когда солнце сквозь запотевшее стекло освещало покрытый белой скатертью стол. Теперь было темно: повсюду зажгли электричество; под потолком горели тусклые светильники, скупо высвечивая стоявшие по углам в латунных горшках высокие и изящные темно-зеленые пальмы.

Лакеи в ливреях молча подносили тарелки с едой — только один из них удивленно приподнял бровь, откупоривая четвертую бутылку красного итальянского вина.

Джулия давным-давно доела свою не маленькую порцию. Они были полностью поглощены разговором, и английская речь лилась так же свободно, как и вино.

Она уже научила Рамзеса пользоваться тяжелыми серебряными вилками и ножами, но он по-прежнему игнорировал их — в его времена только варвары запихивали еду в рот лопатами.

После небольшого раздумья он так и сказал: да, только варвары пользуются ложками за едой. Пришел черед Джулии объяснять, как появилась серебряная посуда. И все же она не могла не признать, что он был очень... разборчивым, что ли. Самым утонченным, изысканным, даже когда отламывал хлеб, отрывал небольшие кусочки мяса и отправлял их на кончик языка, не касаясь пальцами губ.

Сейчас она была поглощена обсуждением технической революции.

—  Первые машины были очень простыми — для обработки полей, для выделки тканей. Потом идея механизации захватила умы.

— Да.

—  Если ты заставишь машину делать за тебя что-то, потом ты захочешь придумать другую.

— Понимаю.

—  Потом появился паровой двигатель, потом автомобиль, телефон, самолет.

—  Мне очень хочется полетать, просто подняться в небо.

—  Разумеется, полетаешь. Но ты понимаешь саму идею, изменение образа мыслей людей?

—  Конечно. Ведь я пришел к тебе, как ты говоришь, не из времен девятнадцатой династии египетской истории, я пришел из первых дней существования римской империи. Так что мой разум достаточно гибок, я легко приспосабливаюсь к новому. Мой образ мыслей, как ты говоришь, все время меняется.

Что-то удивило его; сначала она не поняла что. Начал играть оркестр, очень тихо, так что она с трудом различила сквозь гул разговоров звуки музыки. Рамзес вскочил, уронив на пол салфетку, и показал на заполненный людьми зал.

Теперь мягкие звуки вальса заглушили гул голосов. Джулия обернулась и увидела маленький оркестр, угнездившийся на противоположной стороне отполированного ногами танцевального зала.

Царь направился к оркестру.

—  Рамзес, подожди! — окликнула его Джулия, но он ее не слышал. Она поспешила следом.

Посетители ресторана вовсю глазели на высокого мужчину, который энергичным шагом прошествовал через весь танцевальный зал и остановился прямо напротив му­зыкантов.

Он с удовольствием осмотрел скрипки и виолончель, потом перевел взгляд на огромную золоченую арфу. На его губах заиграла такая счастливая улыбка, что скрипачка тоже заулыбалась в ответ, а седовласый виолончелист в изумлении открыл рот.

Наверное, они приняли его за глухонемого — он сделал шаг вперед, дотронулся до корпуса виолончели и отшатнулся, поразившись силе вибрации. Потом его рука снова потянулась к инструменту.

—  О-о-о Джулия! — произнес он громким шепотом. На них оглядывались. Официанты посматривали в их сторону с тревогой. Но никто не осмеливался задавать вопросы красивому джентльмену, одетому в прекрасный костюм и шелковый жилет, — несмотря на то что он все время недоуменно пожимал плечами и хватался за голову.

Джулия потянула его прочь, но царь не двинулся с места.

—  Какие божественные звуки! — прошептал он.

—  Тогда давай потанцуем, Рамзес, — предложила Джулия.

Никто не танцевал, но какая разница? Здесь была танцплощадка, и Джулии хотелось танцевать. Больше всего в жизни ей хотелось танцевать.

Рамзес растерянно смотрел на нее, затем послушно одной рукой обнял за талию, вытянув другую руку вперед — так, как Джулия показала.

—  Да, именно так мужчина ведет в танце свою даму, — сказала она, начиная вальсировать и с легкостью подстраиваясь под него. — Моя рука лежит у тебя на плече. Я двигаюсь... и ты... вот и все. Позволь, вести буду я.

Они кружились все быстрей и быстрей, Рамзес оказался примерным учеником. Правда, он то и дело поглядывал на ноги.

К ним присоединилась другая пара, потом еще одна. Но Джулия их не видела; она видела только раскрасневшееся лицо Рамзеса, видела, какими глазами он смотрит теперь на убранство зала. Словно удивляется — люстры с позолоченными лопастями вентиляторов, букеты цветов на столиках, блеск серебра. И музыка, повсюду была музыка, все быстрей и быстрей гнавшая их по кругу.

Неожиданно царь громко расхохотался.

—  Джулия, музыка словно из кубка льется! Музыка стала вином!

Она быстро вела его по кругу.

—  Техническая революция! — воскликнул Рамзес.

Она откинула голову назад и рассмеялась.

Все кончилось тоже внезапно. Всему приходит конец. Джулия поняла, что танец кончился, что царь снова собирается поцеловать ее, и ей не хотелось его останавливать. Но Рамзес колебался. Он заметил, что другие пары уходят, и взял Джулию за руку.

—  Да, пора уходить, — сказала она.

На улице была холодная влажная ночь. Джулия дала швейцару несколько монет. Ей хотелось поскорее поймать экипаж.

Рамзес ходил взад-вперед, поглядывая на толпы нарядных людей, выходящих из машин, забирающихся в машины и в экипажи, на разносчика газет, который пытался всучить ему свежий выпуск.

—  Мумия разгуливает по Мэйферу! — пронзительно выкрикивал мальчишка. — Мумия поднимается из могилы!

Джулия не успела вмешаться — Рамзес выхватил газету из рук разносчика, и Джулия, разволновавшись, сунула мальчишке монету.

Ничего страшного, обычные глупые сплетни. Чернильный набросок — Генри, в панике сбегающий со ступеней ее дома.

—  Твой брат, — мрачно сказал Рамзес. — “Сбывается проклятие мумии”... — медленно прочитал он.

—  Никто этому не поверит! Это шутка! Царь продолжал читать:

— “Сотрудник Британского музея заявил, что коллекция Рамзеса в полной безопасности и скоро будет перевезена в музей”. — Он сделал паузу. — Объясни мне слово “музей”. Что такое музей? Это гробница?

* * *

Бедная девушка очень страдала, Самир это заметил. Ему следовало уйти. Но ведь он пришел, чтобы повидать Джулию. Поэтому он ждал в гостиной, сидя на краешке дивана, в третий раз отказываясь от предложения Риты выпить кофе, чаю или вина.

Он то и дело поглядывал в сторону сверкающего золотом египетского саркофага. Если бы Рита не торчала здесь! Но она явно не собиралась оставлять его одного.

* * *

Музей был давно закрыт. Но Джулии очень хотелось показать его Рамзесу. Она отпустила кеб и подвела царя к железной ограде. Ухватившись за прутья ограды, он смотрел на запертую дверь и высокие окна. На улице было темно и безлюдно. Начал моросить дождик.

— Там внутри множество мумий, — пояснила Джулия. — Твоя мумия тоже должна находиться там. Отец работал для Британского музея, хотя сам оплачивал все расходы.

—  Мумии царей и цариц Египта?

—  Большинство из Египта, разумеется. Долгие годы здесь лежала в стеклянном ящике мумия Рамзеса Второго. Царь горько рассмеялся и взглянул на нее.

—  Ты ее видела? — Он посмотрел в сторону музея. — Несчастный дурачок. Он и не знал, что его похоронили в гробнице Рамзеса.

—  Но кто это был? — Сердце Джулии учащенно забилось. Слишком много вопросов вертелось у нее на языке.

—  Не знаю, — тихо ответил Рамзес, внимательно оглядывая здание, словно желая запомнить его. — Я послал своих солдат на поиски какого-нибудь умирающего человека, которого никто не любит и о котором некому позаботиться. Ночью они принесли его во дворец. И тогда я... как бы это сказать? Разыграл собственную смерть. И мой сын, Мернептах, получил то, чего хотел, — стал царем. — Рамзес на мгновение задумался, потом голос его слегка изменился, стал глубже: — А теперь, ты говоришь, его тело покоится здесь, рядом с телами царей и цариц?

—  В Египетском музее в Каире, — мягко поправила его Джулия. — Рядом с Сахарой и пирамидами. Там сейчас огромный город. — Она увидела, что ее слова произвели на Рамзеса впечатление. И хотя можно было больше ничего не говорить, продолжила: — В древние времена Долина царей была разграблена. Осквернители могил разворошили почти все гробницы. Тело Рамзеса Второго было найдено рядом с десятками других в общей могиле, сооруженной священнослужителями.

Рамзес повернулся и задумчиво посмотрел на Джулию. Несмотря на видимое огорчение, его лицо сохраняло дружелюбное выражение, а в глазах светился интерес.

—Скажи мне, Джулия... Царица Клеопатра, Клеопатра Шестая, которая правила во времена Юлия Цезаря... Ее тело тоже находится в каирском музее? Или здесь? — Он снова посмотрел на темное здание, и лицо его опять изменилось, загоревшись румянцем.

— Нет, Рамзес. Никто не знает, что стало с останками Клеопатры.

—  Но ведь ты знаешь эту царицу? В моей усыпальнице был ее мраморный бюст.

—  Да, Рамзес, даже школьники знают Клеопатру. Весь мир ее знает. Но ее могила была разрушена в древние времена. В те самые времена, Рамзес.

—  Я понимаю лучше, чем говорю, Джулия. Продолжай.

—  Никто не знает, где была ее могила. Никто не знает, что стало с ее телом. Ведь тогда время мумий уже прошло.

—  Не совсем так, — тихо сказал Рамзес, — Она была похоронена по всем правилам, по древнему египетскому обычаю. Без магии, без бальзамирования, но ее тело было завернуто в пелены и перевезено по морю к месту захоронения.

Он замолчал. Приложил руки к вискам и прислонился лбом к холодной чугунной ограде. Дождь усиливался. Джулии стало холодно.

—  Тот мавзолей... — начал он, отступая от ограды, взял себя в руки и опять приосанился. — Это было грандиозное сооружение. Он был огромный и красивый и весь покрыт мрамором.

—  Об этом писали древние авторы. Но его нет. В Александрии не осталось от него даже следа. Никто не знает, где он стоял.

Царь смотрел на Джулию и молчал.

—  Но я — то знаю, — наконец проговорил он.

Он ступил на мостовую, остановился под фонарем и стал рассматривать тусклую желтую лампочку. Джулия подошла к нему, он обернулся, взял ее за руку и прижал к себе.

—  Ты чувствуешь, как мне больно, — спокойно сказал он. — Хотя ты так мало знаешь меня. Кто я для тебя?

—  Человек, — сказала она. — Красивый и сильный мужчина. Мужчина, который страдает так же, как мы. И я кое-что все-таки знаю... Ведь ты написал о себе и оставил свитки в усыпальнице.

Трудно рассказывать об этом. Как он отнесется к ее словам?

—  И твой отец тоже все прочитал, — сказал он.

—  Да. Он кое-что перевел.

— Я наблюдал за ним, — прошептал он.

—  Ты писал чистую правду?

—  Зачем мне лгать?

Вдруг он сделал движение, собираясь поцеловать ее, но Джулия снова оттолкнула его.

—  Какие же странные минуты ты выбираешь для своих маленьких шалостей, — задыхаясь, проговорила она. — Мы говорили о... о... трагедии, разве нет?

—  Скорее об одиночестве и безрассудстве. И о безумных поступках, к которым нас вынуждает горе.

Черты его лица разгладились, смягчились. Снова та же любезность, та же улыбка.

—  Твои храмы находятся в Египте. Они все еще целы, — сказала Джулия. — Рамессеум в Луксоре. Абу-Симбел. О, ты знаешь их под другими названиями. Твои колоссальные статуи! Статуи, которые видел весь мир! Английские поэты их воспевали. Великие полководцы отправлялись в путешествия, чтобы посмотреть их. Я видела их, дотрагивалась до них своими руками. Я стояла среди древних стен.

Он продолжал улыбаться:

 — А теперь я гуляю с тобой по современным улицам.

—  И тебе это доставляет удовольствие.

—  Да, совершенно верно. Мои храмы были старыми даже тогда, когда я жил в первый раз. Но мавзолей Клеопатры был построен сравнительно недавно. — Он замолчал, Снова расстроившись. — Для меня это как вчерашний день, понимаешь? Хотя он похож на сон и кажется далеким. Почему-то я чувствовал, что проходят столетия, хотя и спал. Пока я спал, мой дух развивался.

Джулия вспомнила те же слова в отцовском переводе.

—  Что тебе снилось, Рамзес?

—  Ничего, дорогая, ничего, что было бы интересно человеку нового времени! — Он помолчал. — Когда мы устаем, мы начинаем говорить о своих снах — будто бы во сне сбываются те мечты, которые не сбылись в жизни. И, просыпаясь, чувствуем разочарование. Но для странника реальный мир всегда остается самым желанным. И усталость приходит только тогда, когда мир становится похожим на сон.

Он смотрел на струйки дождя. Джулия слушала его слова, почти не вникая в их смысл. В ее короткой жизни было достаточно горя, чтобы благословлять эту жизнь. Ранняя смерть матери очень сблизила ее с отцом. Она очень старалась полюбить Алекса Саварелла, потому что он так хотел; но ее отец не обращал на это внимания. Но на самом деле она любила только идеи, только вещи, так же, как и отец. Может, он это и имел в виду? Она не была уверена.

—  Ты не хочешь возвращаться в Египет, тебе ведь не нужна встреча со старым миром? — спросила она.

—  Я разрываюсь, — прошептал он.

Порыв ветра поднял с мостовой бумажный мусор; сухие листья полетели, кружась, вдоль чугунной ограды. Наверху жалобно зазвенели электрические провода, и Рамзес запрокинул голову, чтобы посмотреть на них.

—  Даже более живо, чем во сне, — прошептал он, снова поворачиваясь к тусклой желтой лампочке фонаря. — Мне нравится это время, дорогая, — сказал он. — Ты простишь меня за то, что я называю тебя так? Моя дорогая. Так ты однажды назвала своего друга Алекса — “мой дорогой”.

—  Называй как хочешь, — сказала Джулия.

Потому что я люблю тебя гораздо больше, чем его!

Рамзес снова одарил ее своей неподражаемо теплой улыбкой. Подошел к ней, раскрыв объятия, и вдруг поднял на руки.

—  Маленькая легкая царица! — сказал он.

—  Опусти меня на землю, Великий царь, — прошептала она.

—  Зачем это?

—  Потому что это приказ.

Подчиняясь, он осторожно поставил ее на ноги и низко поклонился.

—  А куда мы направимся теперь, моя царица, — домой, во дворец Стратфордов, что в районе Мэйфера, на земле Лондона, в Англии, позднее более известной как Британия?

 — Да, домой, потому что я устала как собака.

—  А мне нужно изучить библиотеку твоего отца, если позволишь. Я должен прочитать много книг, чтобы “привести в систему”, как ты говоришь, все, что ты мне показала.

В доме не раздавалось ни звука. Куда ушла девушка? Кофе, которым Самир в конце концов соблазнился, уже давно остыл. Он так и не смог заставить себя выпить это жидкое пойло.

Почти целый час он не отрываясь смотрел на саркофаг. Кажется, за это время часы в коридоре пробили дважды. Иногда по занавескам пробегали полосы света, который ненадолго озарял высокий потолок, скользил по золотой маске мумии, и тогда она на самом деле казалась живой.

Вдруг Самир вскочил на ноги. Ему послышалось, что скрипит пол под ковром. Он медленно направился к гробу. Подними крышку. И ты узнаешь. Подними ее. А вдруг саркофаг на самом деле пуст?

Он дрожащими руками дотронулся до позолоченного дерева и замер.

—  Не надо делать этого, сэр!

Ах да, горничная. Снова стоит в коридоре, сцепив на животе руки. Девушка явно боится, но чего?

—  Мисс Джулия очень рассердится! Самир не придумал, что ответить. Неловко кивнул и вернулся к дивану.

—  Наверное, вам стоит прийти завтра, — сказала горничная.

—  Нет. Я должен увидеть ее сегодня вечером.

—  Но, сэр, уже очень поздно.

Снаружи донеслось ржание лошади, скрип колес экипажа. Самир услышал короткий веселый смешок, совсем негромкий, но узнал его — это была Джулия.

Рита бросилась к двери и отодвинула засов. Египтянин молча смотрел на входящую в дом пару — сияющую Джулию, чьи волосы были унизаны крупными дождевыми каплями, и высокого привлекательного мужчину с темными вьющимися волосами и блестящими голубыми глазами.

Джулия заговорила с Самиром, окликнув его по имени. Но египтянин не слышал этого.

Он не мог оторвать взгляда от этого человека. Кожа бледная, нежная. Черты лица зрелого мужчины. Очень характерная личность, сильная духом. Мужчина физически был очень крепок и в то же время выглядел усталым и про­дрогшим.

—  Я просто зашел взглянуть на тебя, — сказал Самир Джулии, отводя от нее глаза. — Убедиться, что с тобой все в порядке. Я боюсь за тебя... — Его голос сорвался.

—  А, я знаю, кто ты! — неожиданно произнес мужчина на прекрасном британском наречии. — Ты друг Лоуренса, правда? Тебя зовут Самир.

—  Мы разве встречались? — спросил Самир. — Не помню.

Он с подозрением рассматривал человека, который подходил к нему, и вдруг взгляд его упал на прбтянутую для пожатия руку незнакомца, на рубиновое кольцо с печаткой Рамзеса Великого. И Самиру показалось, что комната начала медленно вращаться у него перед глазами; голоса стали зыбкими, и не имело смысла отвечать.

Кольцо, которое он видел сквозь пелены мумии! Ошибиться было невозможно. Он просто не мог обознаться. И какое значение имеет теперь то, что упорно твердит ему Джулия? Такие вежливые слова, но ведь лживые насквозь, а это существо смотрит на него во все глаза, прекрасно понимая, что он узнал кольцо, прекрасно понимая, что слова ничего не значат.

—  Надеюсь, Генри не примчался к вам с этой чепухой...

Да, именно так она и сказала.

Но это вовсе не чепуха! Самир медленно поднял глаза и внимательно посмотрел на Джулию, чтобы убедиться, что она в безопасности, что она здорова и не сошла с ума. Потом снова закрыл глаза, а когда открыл их, то смотрел уже не на кольцо, а прямо в лицо царя, в уверенные голубые глаза, которые, казалось, видели его насквозь.

Когда он снова заговорил с Джулией, у него получилось какое-то бессвязное бормотание:

 — Твоему отцу было бы неприятно, если бы ты осталась без защиты... Твой отец хотел бы, чтобы я к тебе зашел...

—  Но, Самир, друг Лоуренса, — вмешался царь, — теперь Джулии Стратфорд ничто не угрожает. — И, внезапно перейдя на древний египетский, с акцентом, который был Самиру незнаком, продолжал: — Я люблю эту женщину и буду защищать ее от любой опасности.

Поразительное произношение. Самир отступил на шаг. Теперь заговорила Джулия, но Самир ее не слушал. Он подошел к каминной полке и прислонился, будто боялся упасть.

—  Наверняка ты знаешь древний язык фараонов, дружище, — произнес высокий голубоглазый мужчина. — Ты ведь египтянин, разве не так? Ты изучал этот язык всю  жизнь. Ты читаешь на нем так же хорошо, как на греческом и латыни.

Какой богатый оттенками голос, хорошо поставленный; он так старался смягчить потрясение, был так вежлив, предупредителен, любезен.

—  Да, сэр, вы правы, — ответил Самир. — Но я никогда не слышал, как на нем говорят, и произношение всегда было для меня загадкой. Вы должны рассказать мне... — Он заставил себя снова посмотреть в глаза этому человеку. — Мне сказали, что вы египтолог. Верите ли вы, что моего друга Лоуренса убило проклятие, начертанное на гробнице? Или он умер естественной смертью, как мы и предположили?

Казалось, человек обдумывает вопрос; стоявшая в тени Джулия побледнела, опустила глаза и слегка отвернулась.

—  Проклятие — это всего лишь слова, мой друг, — сказал мужчина. — Предупреждение, которое способно отпугнуть невежд и наглецов. Чтобы насильственно отнять у человека жизнь, требуется яд или еще какое-нибудь столь же действенное оружие.

—  Яд, — прошептал Самир.

—  Самир, уже очень поздно, — сказала Джулия. У нее был напряженный хриплый голос. — Сейчас не время говорить об этом. Или я снова разревусь и буду выглядеть как дура. Мы поговорим об этом тогда, когда решим заняться этим вопросом серьезно. — Она подошла к египтянину и взяла его руку обеими своими руками. — Приходи завтра, и мы посидим все вместе.

—  Да, Джулия Стратфорд очень устала. Джулия Стратфорд оказалась превосходным учителем. Желаю тебе доброй ночи, мой друг. Ты ведь мне друг, правда? Нам о многом нужно поговорить. Но сейчас, поверь мне, я смогу защитить Джулию Стратфорд от любой опасности, со мной ей ничто не угрожает.

Самир медленно побрел к двери.

—  Если я тебе понадоблюсь, — сказал он, оборачиваясь назад, — пошли за мной. — Он потянулся за пальто, вынул из кармана визитную карточку и, растерянно посмотрев на нее, вручил ее мужчине. Взглянул на кольцо, блеснувшее на свету, когда мужчина забирал у него визитку. — Я бываю в своем кабинете в Британском музее допоздна. Брожу по коридорам, когда все расходятся по домам. Подойдешь к боковой двери и отыщешь меня.

Зачем он говорит все это? Чего добивается? Ему страшно захотелось, чтобы это существо опять заговорило на древнем египетском; Самир не мог понять странной смеси радости и боли, которые ощущал; мир снова стал темнеть, и в этой темноте забрезжил какой-то новый благодатный свет.

Египтянин повернулся и вышел, поспешно сбегая вниз по гранитным ступеням мимо охранников в униформе. На них он даже не взглянул. Стремительно зашагал по холодным туманным улицам, не обращая внимания на замедлявшие ход кебы. Он хотел только одного — уединения. Он все еще видел то кольцо, слышал древние египетские слова, наконец-то произнесенные вслух, — ведь раньше он никогда не слышал, как их произносят. Ему хотелось плакать. Свершилось чудо; теперь почему-то все вокруг казалось ему нереальным — и это пугало.

—  Лоуренс, помоги мне, — прошептал он.

* * *

Джулия захлопнула дверь, задвинула засов и повернулась к Рамзесу. Она слышала, как на втором этаже ходит по комнатам Рита. Кроме Риты, в доме никого не было. Они остались одни.

—  Зачем ты посвятил его в свою тайну? — спросила она.

—  Дело сделано, — спокойно ответил царь. — Он знает правду. А твой брат Генри расскажет другим. Тогда поверят и другие.

—  Нет, это невозможно. Ты сам видел, как реагировала полиция. Самир все понял, потому что увидел кольцо. Он узнал его. И пришел он, чтобы увидеть и поверить. Другие этого не сделают. К тому же...

— Что?

—  Ты сам хотел, чтобы он узнал. Вот почему ты назвал его по имени. Ты сказал ему, кто ты.

—  Разве?

—  Да, мне кажется, сказал.

Рамзес задумался. Похоже, он был с ней не согласен. Но Джулия готова была поклясться, что это правда.

—  Если двое поверили, поверит и третий, — сказал он, не обращая внимания на ее возражения.

—  Они ничего не смогут доказать. Ты существуешь, и кольцо существует. Но как доказать, что ты на самом деле явился из прошлого? Ты совсем не понимаешь нашего времени, если думаешь, что мои современники с легкостью поверят в то, что человек может восстать из мертвых. Мы живем в царстве науки, а не религии.

Царь собирался с мыслями. Наклонил голову, скрестил на груди руки и стал расхаживать взад-вперед по ковру. Наконец остановился.

—  Моя дорогая, как бы тебе объяснить... — начал он. Говорил он без напора, но с большим чувством. Английский язык звучал напевно, почти интимно. — Тысячи лет я скрывал эту тайну. Даже от тех, кого любил, кому поклонялся. Они так и не узнали, откуда я появился, сколько лет живу и что со мной произошло. И вот теперь я ворвался в вашу эпоху, и за одну ночь мою тайну узнало больше смертных, чем за все время с тех пор, как закончилось правление Рамзеса в Египте.

—  Понимаю, — сказала Джулия, хотя думала совсем иначе. Ты записал всю свою историю на свитках. Ты оставил их там. И все это потому, что у тебя больше не было сил хранить секрет. — Ты не знаешь нашей эпохи, — повторила она. — Сейчас не верят в чудеса даже те, с кем они проис­ходят.

—  Какие странные вещи ты говоришь!

—  Даже если я заберусь на крышу и изо всех сил закричу об этом, все равно никто не поверит. Твое зелье цело, пусть оно хранится среди ядов.

Казалось, Рамзеса просто скрутило от боли. Джулия заметила это, почувствовала. И пожалела о своих словах. Нелепо думать, что это существо всемогуще, что не сходящая с его губ улыбка свидетельствует о силе и неуязвимости. Растерявшись, Джулия молчала. И снова — как спасение — на губах его заиграла улыбка.

—  Что нам остается делать, Джулия Стратфорд? Только ждать. Посмотрим.

Вздохнув, Рамзес снял плащ и пошел в египетский зал. Посмотрел на саркофаг, на свой саркофаг, потом на кувшины. Потянулся и аккуратно повернул выключатель электрической лампы — он видел, как это делает Джулия, и в точности повторил ее движение. Осмотрел ряды книжных полок, поднимавшиеся от письменного стола Лоуренса до самого потолка.

—  Тебе обязательно надо поспать, — сказала Джулия. — Давай я отведу тебя наверх, в отцовскую спальню.

—  Нет, дорогая, я никогда не сплю. Я засыпаю только тогда, когда хочу покинуть время, в котором живу.

—  Ты хочешь сказать... что ты бодрствуешь день за днем и никогда не нуждаешься во сне?!

—  Верно, — кивнул Рамзес, снова ослепительно улыбаясь. — Давай я раскрою тебе еще один страшный секрет. Я не нуждаюсь ни в еде, ни в питье, просто мне страшно хочется всего этого. И мое тело наслаждается. — Он засмеялся, увидев, как Джулия удивилась. — А вот прочитать книги твоего отца мне на самом деле нужно — если позволишь.

—  Разумеется, зачем спрашивать меня о таких вещах, — сказала Джулия. — Бери все, что хочешь, все, что тебе нужно. Иди в его комнату, если тебе надо. Надевай его халат. Мне хочется, чтобы ты чувствовал себя как дома. — Она рассмеялась. — Ну вот, я заговорила совсем как ты.

Они посмотрели друг на друга. Их разделяло несколько футов, и Джулию это очень устраивало.

—  А теперь я тебя покину, — сказала она.

Царь тут же поймал ее за руку, моментально сократив дистанцию, заключил в объятия и снова поцеловал. Потом так же резко отпустил.

— В этом доме правит Джулия, — сказал он несколько напыщенно.

—  Вспомни, что ты сказал Самиру: “Но сейчас я могу защитить Джулию Стратфорд от любой опасности, со мной ей ничто не угрожает”.

—  Я не солгал. Но мог бы и солгать — лишь бы остаться твоим защитником.

Джулия тихо рассмеялась. Лучше уйти сейчас — пока еще есть моральные и физические силы.

—  Это другое дело.

Она прошла в дальний угол зала и приподняла крышку граммофона. Порылась в пластинках. “Аида” Верди.

—  Ага, то, что нужно, — сказала она.

На пластинке не было никаких картинок, поэтому Рам­зес не понял, что она приготовила для него. Джулия установила тяжелый черный диск на бархатную вертушку, направила иглу. И повернулась к царю, чтобы видеть его лицо, когда раздадутся первые торжественные звуки оперы. Зазвучал далекий хор — низкие сочные голоса.

—  О-о, это настоящее чудо! Машина, которая делает музыку!

—  Крути и слушай, как поют. А я буду спать, как все смертные женщины, и буду видеть сны, хотя моя реальная жизнь теперь так похожа на сон.

Джулия еще раз посмотрела на Рамзеса, с благоговением внимающего музыке — со скрещенными на груди руками, с опущенной головой. Он подпевал басом, еле слышно. И один только вид белой рубашки, туго обтягивающей его широкую спину и сильные руки, заставил ее задрожать.

8

Часы пробили полночь, и Эллиот закрыл дневник. Целый вечер он читал и заново перечитывал переводы Лоуренса, просматривал покрытые пылью исторические хроники, изучая биографии царя, называемого Рамзесом Великим, и царицы, известной под именем Клеопатра. Ничто в этих исторических фолиантах не противоречило таинственной истории, описанной так называемой мумией.

Человек, который правил Египтом шестьдесят лет, вполне мог, черт побери, быть бессмертным. И правление Клеопатры VI тоже было весьма занимательным.

Но больше всего в заметках Лоуренса заинтересовал тот абзац, что был написан на латыни и на египетском — в самом конце дневника. Эллиот без труда прочел его. Во время обучения в Оксфорде он вел свой собственный дневник на латыни, а египетский изучал долгие годы — сначала вместе с Лоуренсом, потом самостоятельно.

Этот абзац не являлся переводом записок Рамзеса. Это были собственные комментарии Лоуренса по поводу прочитанного в свитках.

“Заявляет, что этот эликсир можно принять только один раз. Не требуется никаких дополнительных вливаний. Подготовил смесь для Клеопатры, но подумал, что небезопасно обнаруживать снадобье. Не хотел и сам употреблять подготовленную смесь, так как боялся побочных эффек­тов. Что, если химикалии в этой усыпальнице уже опробованы? Что, если здесь на самом деле есть тот эликсир, который способен омолаживать человеческое тело и продлевать жизнь?”

Дальше шли две непонятные строчки по-египетски. Что-то о магии, о секретах, о натуральных составляющих, которые дают совершенно новый эффект.

Значит, в это Лоуренс все-таки поверил. И на всякий случай записал свои соображения на египетском. А что же сам Эллиот? Чему он верит? Особенно в свете рассказанной Генри истории об ожившей мумии.

И опять ему пришло в голову, что он играет в какую-то драматическую игру: вера — это то, о чем мы задумываемся не часто. К примеру, он всю свою жизнь как бы верил в учение англиканской Церкви. Но на самом деле ни на минуту не верил в то, что придет момент — и он попадет или в христианский рай, или в ад. Он просто не верил в само их существование.

Ясно для него было только одно. Если бы он сам увидел то, о чем объявил Генри, если бы своими глазами увидел, как эта штуковина выбирается из саркофага, он бы вел себя не так, как Генри. У Генри напрочь отсутствует воображение. Может быть, как раз в отсутствии воображения и кроется причина всех его бед. Для Эллиота было очевидно, что Генри из тех людей, которые не способны понять тайный смысл событий.

Генри испугался тайны, Эллиот, наоборот, почувствовал, что тайна полностью захватила его. Жаль, что он не задержался в доме Стратфордов, жаль, что у него не хватило на это ума. Он мог бы изучить содержимое алебастровых кувшинов, он мог бы прихватить с собой один из папирусных свитков. Бедняжка Рита не смогла бы ему воспротивиться.

Если бы он только попытался...

И если бы его сын Алекс перестал страдать. Мучения сына были самым неприятным моментом во всей этой таинственной истории.

Алекс названивал Джулии целый день. Неожиданный гость, которого тот мельком увидел через дверь оранжереи, очень его беспокоил: “Огромный мужчина, да-да, очень высокий, с голубыми глазами. Говоря откровенно, выглядит неплохо, но слишком взрослый, чтобы сопровождать Джулию!”

В восемь вечера позвонил один из тех хорошо всем известных друзей, который принес новый слух. Джулию видели танцующей в отеле “Виктория” с очень привлекательным и импозантным незнакомцем. Разве Алекс и Джулия не помолвлены? Алекс начал злиться. Хотя он и звонил Джулии весь день каждый час, она все еще не перезвонила ему. В конце концов он попросил отца вмешаться в это дело. Не мог бы Эллиот помочь сыну?

Разумеется. Разумеется, Эллиот мог бы помочь сыну. В действительности сложившаяся ситуация вдохнула в Эллиота новые силы. Он чувствовал себя почти молодым, целыми днями грезя о Рамзесе Великом и о его эликсире, спрятанном среди ядов.

Эллиот поднялся с удобного кресла, стоявшего возле камина, не обращая внимания на привычную боль в ногах, и подошел к столу.

 “Дражайшая Джулия, — написал он. — До меня дошли слухи, что ты появляешься в свете с гостем — другом твоего отца, как я полагаю. Мне было бы очень приятно познакомиться с этим джентльменом. Возможно, я смогу быть ему чем-либо полезен во время его пребывания в Лондоне, и мне не хотелось бы упускать такую возможность. Я хотел бы пригласить вас обоих завтра вечером на семейный обед...”

На завершение письма ушло несколько минут. Эллиот запечатал конверт, отнес его в холл и положил на серебряный поднос, чтобы Уолтер, камердинер, завтра же доставил его адресату. Теперь можно и передохнуть. Разумеется, это именно то, чего ждет от него Алекс. Но Эллиот прекрасно осознавал, что сделал он это не ради сына. Осознавал он и то, что обед, если он, конечно, состоится, может причинить Алексу еще большую боль. С другой стороны, чем скорее Алекс поймет... Эллиот остановился. Он не знал, что именно Алекс должен понять. Знал только одно: его самого захватила медленно приоткрывающаяся тайна.

Эллиот с трудом доковылял до вешалки, спрятавшейся за лестницей, взял свою тяжелую саржевую накидку и вышел на улицу. Перед домом стояли четыре автомобиля.

Он пробовал водить только “ланчию-тета” с электрическим стартером, да и то прошло уже больше года с того момента, как он испытал это ни с чем не сравнимое удовольствие.

Эллиоту доставляло истинное наслаждение, что он может поступать по собственному усмотрению, не прибегая к услугам конюха, кучера, камердинера или шофера. Удивительно: такое сложное изобретение — а как упрощает жизнь человека!

Самым тяжелым оказалось усесться на переднем сиденье, но Эллиот справился с этим. Он нажал на педаль стартера, затем на газ — и вот он уже верхом на горячем жеребце, свободен как ветер и галопом несется по направлению к Мэйферу!

* * *

Бросив Рамзеса, Джулия взлетела по лестнице, пронеслась по коридору, вбежала в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Какое-то время она стояла, прислонившись к косяку и закрыв глаза. Джулия слышала, как где-то возится Рита, чувствовала запах свечей, которые горничная уже зажгла возле ее постели. Этот романтический обычай в их доме сохранился с давних пор — его ввели задолго до того, как появилось электрическое освещение, потому что от запаха, распространяемого газовыми светильниками, у Джулии всегда болела голова.

Она не могла думать ни о чем, кроме как о случившемся. То, что произошло, заполнило ее разум целиком, без остатка. У Джулии не было сил ни здраво осмыслить произошедшее, ни оценить его. Ощущение близости невероятного приключения осталось единственным ее чувством. Нет, не единственным! Ее физически тянуло к Рамзесу, но эта тяга причиняла невыносимую боль.

Нет, нет, не только физически! Джулия чувствовала, что влюбилась полностью и безоглядно.

Открыв глаза, девушка увидела перед собой портрет Алекса на ночном столике. А возле кровати стояла Рита, только что разложившая на кружевном покрывале ее ночную рубашку. Тут Джулия поняла, что комната заполнена цветами. Огромные душистые букеты стояли на ночном столике, на зеркале, на письменном столе в углу.

—  Это от виконта, мисс, — сказал Рита. — Не знаю, мисс, что он обо всем этом думает... об этих странных ве­щах... Я не знаю даже, что думать самой...

—  Конечно, ты не знаешь, — перебила ее Джулия. — Но, Рита, ты не должна рассказывать об этом ни одной живой душе!

—  Да кто же мне поверит, мисс! — всплеснула руками горничная. — Но я не понимаю... Как же он спрятался в этом ящике? И почему он столько ест?

Джулия даже не сразу сообразила, что ответить. В каком же мире живет ее горничная?

—  Рита, здесь не о чем беспокоиться. — Джулия взяла руки горничной в свои. — Ты поверишь мне, если я скажу, что он почтенный человек, а это самое главное?

Рита непонимающе уставилась на хозяйку. Маленькие голубые глазки ее расширились.

— Но, мисс, — прошептала она, — если он почтенный человек, то почему ему пришлось проникать в Лондон таким образом? И как он не задохнулся под всеми этими тряпками?

Джулия какое-то время помолчала.

—  Рита, — наконец сказала она, — этот план придумал мой отец. Это была его идея.

“Придется ли нам гореть в аду за произнесенную ложь? — подумала девушка. — Особенно за такую, которая мгновенно успокаивает других людей?” —

 — Могу еще добавить, — сказала она, — что этот человек выполняет важную миссию в Англии. Но об этом знают лишь несколько человек в правительстве.

—  О... — Рита выглядела обескураженной.

—  Разумеется, несколько человек в “Стратфорд шиппинг” тоже в курсе, но все равно ты не должна болтать об этом. Не говори ни слова ни Генри, ни дяде Рэндольфу, ни лорду Рутерфорду — в общем, никому...

Рита кивнула:

 — Конечно, мисс. Я ведь не знала...

Когда дверь за горничной захлопнулась, Джулия начала хохотать. Ей пришлось зажать рот ладонью, как школьнице. Но идея действительно была гениальной. Какой бы безумной она ни казалась на первый взгляд, все равно ей не сравниться с тем, что произошло на самом деле.

На самом деле... Джулия села перед зеркалом и стала вынимать шпильки из волос. Глядя на собственное отражение, она почувствовала, что изображение подергивается дымкой, словно кто-то набросил на гладкую поверхность вуаль. Девушка видела знакомую комнату, букеты цветов, белое кружевное покрывало на постели — ее мир, в котором она счастливо жила все эти годы и который больше не имел для нее никакого значения.

Джулия автоматически причесалась, встала, разделась, надела ночную рубашку и забралась под одеяло. Свечи все еще горели, комната тонула в мягком полумраке. Упоительно благоухали цветы.

Завтра она отведет его в музеи, если, конечно, он этого захочет. Может быть, они даже отправятся за город на поезде. А может, сходить в Тауэр? Или еще куда-нибудь... куда-нибудь... куда-нибудь...

И внезапно все мысли исчезли из ее головы: Джулия увидела его. Его и себя. Вместе.

* * *

Самир почти час просидел за столом. За это время он осушил полбутылки перно, своего любимого ликера. Он пристрастился к нему еще в Каире, во французском кафе. Египтянин не был пьян: алкоголь только снял болезненное возбуждение, охватившее его, как только он вышел из дома Стратфордов. Но стоило ему подумать о том, что произошло, возбуждение вернулось снова.

Внезапно Самир услышал стук в окно. Его кабинет выходил на задний двор музея. Во всем здании сейчас светилось только его окно, может быть, еще одно, у входа, где ночные охранники собирались покурить и выпить кофе.

Египтянин не мог рассмотреть фигуру стучавшего, но точно знал, кто это. Он вскочил на ноги до того, как стук повторился. Самир вышел в коридор, подошел к двери черного хода и распахнул ее.

В мокром плаще и полурасстегнутой рубашке перед ним стоял Рамзес Великий. Самир отступил в темноту. Струи дождя блестели на каменных стенах музея, на брусчатке перед входом, но никакой блеск не мог сравниться с сиянием, исходящим от властной высокой фигуры, стоявшей перед ним.

—  Что я могу сделать для вас, сэр? — спросил Самир. — Чем вам помочь?

—  Я хотел бы войти, честный человек, — ответил Рам­зес. — Если ты позволишь, мне хотелось бы посмотреть на реликвии моих предков и моих потомков.

Сладкая дрожь пробежала по телу египтянина при этих словах. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы. Невозможно было передать сладостную горечь, охватившую Самира.

—  С радостью, сэр, — ответил он. — Позвольте мне быть вашим гидом. Это великая честь для меня.

Эллиот заметил, что в библиотеке Рэндольфа горит свет. Он припарковал машину у тротуара возле старой конюшни, с трудом выбрался из нее, кое-как преодолел несколько ступенек и позвонил. Дверь открыл сам Рэндольф. Он был в одной рубашке и распространял сильный запах алкоголя.

—  Господи боже, ты знаешь, который час? — спросил он.

Рэндольф повернулся, предоставив Эллиоту следовать за ним в библиотеку. Роскошная комната — кожаная мебель, гравюры с изображением лошадей и собак, карты, которые никто никогда не видел.

—  Честно тебе признаюсь, — сказал Рэндольф, — я слишком устал для экивоков. Ты пришел в самый подходящий момент. Мне нужен твой совет.

—  Относительно чего?

Рэндольф направился к столу, чудовищному гигантскому сооружению, украшенному затейливой резьбой, заваленному бумагами, бухгалтерскими книгами и счетами. На столе стоял невообразимо уродливый телефонный аппарат, рядом с которым примостился кожаный футляр для скрепок, ручек и карандашей.

—  Древние римляне... — пробормотал Рэндольф, усаживаясь за стол и отхлебывая из стакана. Он даже не подумал предложить Эллиоту ни сесть, ни выпить. — Что они делали, Эллиот, когда чувствовали себя опозоренными? Они вскрывали себе вены, правда? И спокойно истекали кровью.

Внимательно посмотрев на друга, Эллиот заметил, что глаза у него покраснели, а руки слабо дрожат. Тяжело опираясь на палку, он подошел к столу, налил себе вина из хрустального графина, снова наполнил стакан Рэндольфа и вернулся в свое кресло.

Рэндольф безучастно следил за его действиями. Облокотившись на стол и запустив пальцы в седеющие волосы, он вперил невидящий взгляд в груду бумаг.

—  Если память мне не изменяет, — заговорил Эллиот, — Брут бросился на собственный меч. Позже Марк Антоний пытался повторить этот трюк, но безуспешно. Потом он повесился в спальне Клеопатры. Сама же царица предпочла умереть от укуса змеи. Хотя в принципе ты прав, время от времени римляне действительно вскрывали себе вены.

Но хочу тебе напомнить: никакие деньги не стоят человеческой жизни. Ты не должен даже думать об этом.

Рэндольф усмехнулся. Эллиот попробовал вино. Очень недурное. У Стратфордов всегда был хороший погреб. В этом доме каждый день пили такие напитки, каких другие не позволяли себе даже в праздники.

—  Ты так думаешь? Никакие деньги... Ну и где же мне достать столько денег, чтобы племянница не догадалась о моем предательстве?

Граф покачал головой:

 — Если ты покончишь с собой, она уж точно обо всем узнает.

—  Зато мне не придется отвечать на ее вопросы.

—  Слабый довод. Оставшиеся тебе годы — слишком высокая цена за эти деньги. Ты несешь чушь.

—  Правда? Джулия не собирается выходить за Алекса. Ты сам знаешь, что не собирается. Она не станет пускать дела “Сгратфорд шиппинг” на самотек. Я на краю пропасти, Эллиот.

—  Да, наверное, ты прав.

—  И что же делать?

—  Подожди несколько дней, и ты увидишь, что прав я. У твоей племянницы голова занята совсем другим. У нее гость из Каира, некий Реджинальд Рамсей. Алекс, разумеется, не в восторге, но он успокоится. А этот Рамсей сумеет основательно отвлечь Джулию и от дел “Стратфорд шиппинг”, и от моего сына. И тогда твои проблемы наверняка разрешатся очень легко. Она все простит.

—  Я видел этого парня, — припомнил Рэндольф. — Видел сегодня утром, когда Генри закатил идиотскую сцену. Не хочешь же ты сказать...

—  У меня предчувствие. Джулия и этот человек...

—  Генри должен был поселиться с ней!

—  Забудь об этом. Ты уже не сможешь на нее повлиять.

—  Похоже, тебя это совсем не волнует. По-моему, из нас двоих волноваться следует именно тебе.

—  Это совсем не важно.

—  С каких пор?!

— С тех самых, когда я задумался о смысле человеческой жизни. Всех нас ждут старость и смерть. А мы все еще не хотим смириться с неизбежной правдой и суетимся, суетимся, суетимся...

—  Господи боже, Эллиот! Ты же разговариваешь не с Лоуренсом. Я Рэндольф, ты забыл? Хотелось бы мне тоже думать о вечности. Но сейчас я готов продать собственную душу за сотню тысяч фунтов! Впрочем, не я один.

—  А я — нет, хотя у меня нет ста тысяч фунтов и никогда не будет. Если бы они у меня были, я бы отдал их тебе.

—  Ты бы отдал?

—  Наверняка. Впрочем, давай поговорим о другом. Джулии не понравится, если ты начнешь расспрашивать ее о мистере Рамсее. Ей хочется побыть одной, почувствовать себя независимой. Так что все еще может вернуться в твои руки.

—  Ты так считаешь?

—  Да. А теперь мне пора домой. Я устал, Рэндольф. Оставь в покое свои вены. Пей сколько хочешь, только не вздумай совершить что-нибудь ужасное. А завтра вечером приходи ко мне на обед. Я пригласил Джулию с ее загадочным гостем. И не возражай. А после обеда мы наверняка сумеем найти выход. Все будет так, как ты захочешь. А я наконец получу ответы на свои вопросы. Могу я на тебя рассчитывать?

—  Обед завтра вечером? — повторил Рэндольф. — Ты пришел в час ночи, чтобы пригласить меня на обед?

Эллиот рассмеялся, допил вино и встал, собираясь уходить.

—  Не только. Я пришел спасти твою жизнь. Поверь мне, Рэндольф, сто тысяч фунтов не стоят того. Просто жить... не чувствовать боли... Как тебе объяснить?

—  Ладно, не трудись.

—  Спокойной ночи, друг мой. Не забудь, завтра вече­ром. Можешь меня не провожать, лучше ложись спать, как хороший мальчик. Договорились?

* * *

Вооружившись маленьким фонариком, Самир быстро вел Рамзеса по музейным залам. Царь не говорил о своих чувствах. Он останавливался перед крупными предметами — мумиями, саркофагами, статуями, иногда оборачивался, стремясь рассмотреть множество мелких предметов, заполнявших шкафы и витрины.

Шаги гулко отдавались под сводами музея. Охранник, привыкший к ночным прогулкам Самира, давно оставил их в покое.

—  Египет — настоящая сокровищница, — сказал Са­мир. — Здесь хранятся тела царей. Это все, что удалось уберечь от времени и от грабителей.

Рамзес молчал. Он внимательно изучал мумию времен династии Птолемеев, странную смесь стилей: египетский саркофаг, на котором было нарисовано типично греческое лицо, а не стилизованная маска, как в более ранние времена. Это был саркофаг женщины.

—  Египет, — прошептал Рамзес. — Почему-то я не могу понять настоящее из-за прошлого. Мне не удастся принять этот мир, пока я не прощусь с тем, в котором жил раньше.

Самир почувствовал, что дрожит. Сладкая горечь сменилась страхом, безмолвным ужасом перед этим сверхъестественным существом. Ошибки быть не могло — он существовал на самом деле.

Царь отвернулся от египетских залов.

—  Проводи меня к выходу, друг мой, — попросил он. — Я заблужусь в этом лабиринте. Мне не нравится твой музей.

Самир поспешно двинулся к выходу, освещая фонариком дорогу гостю.

—  Сэр, если вы хотите отправиться в Египет, то сделайте это прямо сейчас. Это мой совет, хотя вы в нем, наверное, не нуждаетесь. Возьмите с собой Джулию Сгратфорд, если захотите. Но, пожалуйста, покиньте Англию!

—  Почему ты так говоришь?

—  Властям известно, что из коллекции Лоуренса были похищены золотые монеты. Они захотят осмотреть мумию Рамзеса Великого. Уже и так очень много разговоров.

Самир заметил, как глаза Рамзеса угрожающе блеснули в темноте.

—  Проклятый Генри Стратфорд, — процедил царь сквозь зубы, невольно ускорив шаг. — Он отравил своего дядю, мудрого и великодушного человека, свою плоть и кровь! Он украл эту монету с остывающего трупа!

Самир встал как вкопанный. Шок оказался сильнее, чем он ожидал. Инстинктивно он чувствовал, что Рамзес говорит правду. Стоило ему увидеть тело друга, как египтянин сразу же понял, что дело нечисто. Это не было похоже на естественную смерть. Но Самир всегда считал Генри трусом. Он с трудом перевел дыхание и взглянул на мрачную фигуру, стоявшую рядом с ним.

—  Вы уже пытались сказать мне это. Но я не могу поверить!

—  Я видел это, возлюбленный слуга мой, — печально проговорил царь, — своими собственными глазами. Точно так же, как я видел, что ты, рыдая, бросился на тело своего друга Лоуренса. Эти сцены смешались с моими снами, которые я видел, пробуждаясь, но помню я их в мельчайших деталях.

—  Преступление не должно остаться безнаказанным! — Самир все еще не мог унять дрожи.

Рамзес положил руку ему на плечо, и они медленно двинулись к выходу.

—  Генри Стратфорд знает мою тайну, — с горечью проговорил царь. — То, что он рассказывает, правда. Когда он пытался точно так же погубить свою кузину, я вышел из гроба, чтобы предотвратить преступление. О, если бы у меня тогда были силы!... Я бы покончил с ним раз и навсегда. Мне следует забальзамировать его, закутать в погребальный саван, засунуть в разрисованный саркофаг и представить миру под видом Рамзеса!

—  Это справедливо, — горько усмехнулся Самир. Он чувствовал, как слезы закипают на глазах, но легче от них не становилось. — Что же вы собираетесь делать, сэр?

—  Разумеется, я убью его. Ради Джулии и ради себя самого. Другого выхода нет.

—  Вы будет ждать удобного момента?

—  Я буду ждать разрешения. Джулия Стратфорд питает отвращение к кровопролитию. Она любит дядю, ненависть ей чужда. Я понимаю ее чувства, но моему терпению приходит конец. Я слишком зол. Генри угрожает нам, и терпеть это больше нельзя.

—  А я? Я тоже знаю вашу тайну, сэр. Вы убьете и меня, чтобы сохранить ее?

—  Я не прошу об услуге тех, кому собираюсь причинить вред. — Рамзес остановился. — А кто еще знает правду?

—  Граф Рутерфорд, отец молодого человека, который ухаживает за Джулией...

—  А, тот юноша с добрыми глазами, Алекс...

—  Да, сэр. Его отец из тех, с кем следует считаться. Он что-то подозревает. Он способен поверить в случившееся.

—  Это знание — яд! — воскликнул Рамзес. — Оно смертельнее всех ядов, которые были в моей гробнице. Сначала оно увлекает, потом делает человека жадным, а потом повергает его в отчаяние.

Они дошли до выхода. Дождь не прекращался — Самир видел капли на стекле, хотя и не слышал шума.

—  Скажи мне, почему же это знание не отравляет тебя? — спросил Рамзес.

—  Я не хочу жить вечно, сэр. Помолчав, Рамзес сказал:

 — Знаю. Вижу. Хотя в глубине души не могу понять.

—  Удивительно, сэр, что мне приходится объяснять. Вам известно многое, чего мне не постичь за всю жизнь.

—  И все же я буду благодарен, если ты объяснишь.

—  Мне кажется, что жить так долго очень нелегко. Я любил своего друга и теперь беспокоюсь за его дочь, за вас. Я боюсь обрести знание, к которому не готов духовно.

Снова наступило молчание.

—  Ты мудрый человек, — наконец сказал Рамзес. — Но тебе не следует бояться за Джулию. Я сумею ее защитить даже от самого себя.

—  Послушайте моего совета, уезжайте отсюда. Идут самые невероятные слухи. Скоро обнаружат пустой саркофаг. Но если вы уедете, слухи утихнут. Им просто придется утихнуть. Человеческий разум не в состоянии постичь это.

—  Хорошо, я уеду. Мне нужно снова увидеть Египет. Я должен увидеть Александрию, дворцы и улицы, по которым я бродил. Мне нужно увидеть Египет, проститься с ним и принять современный мир. Но вот когда — это пока вопрос.

—  Вам понадобятся документы, сэр. В наши дни человек не может существовать без документов. Я подготовлю все необходимое.

Рамзес задумался, потом спросил:

 — Скажи, где мне найти Генри Стратфорда?

—  Не знаю, сэр. Я сам убил бы его, если бы знал это. Когда ему хочется, он живет у отца. Иногда у любовницы. Лучше вам покинуть Англию побыстрее. Месть может подождать. Позвольте мне подготовить документы для вас, сэр.

Рамзес кивнул, но кивок не означал согласия. Он просто признал разумность совета, и Самир это прекрасно понял.

—  Как мне вознаградить тебя за преданность? — спросил царь. — Чего ты хочешь?

—  Быть рядом с вами, сэр. Узнать вас, приобщиться к вашей мудрости. Вы затмеваете все, что я знал раньше. Вы — самая большая тайна. Мне не нужно ничего, я хочу лишь знать, что вы уехали ради вашей же безопасности. И еще, что вы защитили Джулию Стратфорд.

Рамзес одобрительно усмехнулся:

 — Подготовь для меня документы. Он сунул руку в карман и вытащил золотую монету, которую египтянин узнал мгновенно, не разглядывая.

—  Нет, сэр, я не могу. Теперь это не просто деньги. Это значительно больше...

—  Возьми ее, друг мой. Там, откуда я пришел, еще множество точно таких же. В Египте я спрятал сокровища, цену которым сам не могу измерить.

Самир взял монету, хотя и не представлял, что будет с ней делать.

—  Я могу использовать ее для вас.

—  А для себя? Что нужно для того, чтобы ты мог отправиться с нами?

Пульс египтянина участился. Он взглянул царю в лицо, с трудом различимое в полумраке:

 — Если вы хотите, сэр... Конечно, я с радостью поеду с вами!

Рамзес слегка кивнул. Самир открыл дверь, и царь беззвучно выскользнул под дождь.

Самир еще долго стоял у дверей музея, чувствуя холодные капли на лице и не двигаясь с места. Потом он очнулся, вошел в здание, запер за собой замки и прошел к центральному входу. Огромная статуя Рамзеса Великого возвышалась в вестибюле, приветствуя каждого входящего.

Фигура лишь отдаленно напоминала царя, но Самир почувствовал, что готов поклоняться ей.

* * *

Инспектор Трент сидел за своим столом в Скотленд-Ярде, погрузившись в раздумья. Уже пробило два. Сержант Галтон давно ушел. Сам инспектор смертельно устал, но никак не мог перестать думать о таинственном деле, к которому теперь прибавилось еще и убийство.

Вскрытие трупов никогда не привлекало Трента. Но посмотреть на тело Томми Шарплса его заставило одно обстоятельство. В кармане Шарплса была обнаружена золотая монета, как две капли воды похожая на “монеты Клеопатры” из коллекции Стратфорда. И еще при убитом нашли маленький блокнот, где обнаружился адрес Генри Стратфорда.

Того самого Генри Стратфорда, который с воплями выскочил сегодня из дома своей кузины в Мэйфере и утверждал, что на него набросилась мумия.

Да, это загадка.

То, что у Генри Стратфорда могла оказаться редкая древняя монета, само по себе неудивительно. Всего два дня назад он пытался продать ее, теперь об этом можно говорить совершенно определенно. Но почему он пытался расплатиться со своими долгами таким ценным предметом и почему убийца Томми Шарплса не украл монету?

Первым делом Трент позвонил в Британский музей, а потом вытряхнул Стратфорда из постели, чтобы расспросить об убийстве Шарплса.

Но картина до сих пор не вырисовывалась. Помимо монеты оставалось еще и само убийство. Конечно, Генри Стратфорд не совершал его. Джентльмен вроде него мог месяцами морочить голову кредиторам. Кроме того, он не тот человек, который способен хладнокровно вонзить нож в чью-то грудь. По крайней мере, Трент думал именно так.

Однако Генри Стратфорд не походил и на человека, способного с воплями выскочить из дома кузины и уверять, что на него набросилась мумия.

Было и еще что-то, что беспокоило инспектора сильнее всего. Мисс Стратфорд очень странно реагировала на безумные россказни своего кузена. Она не выглядела испуганной, скорее уж возмущенной. Почему же это происшествие совсем ее не удивило? И что это за странный джентльмен поселился у нее в доме? И почему Стратфорд так странно смотрел на него? Девушка, несомненно, что-то скрывает. Наверное, стоит все же как следует обыскать дом и поговорить со сторожем.

Словом, спать сегодня ночью ему не придется.

9

Вскоре Рамзес стоял в холле роскошного дома Джулии, рассматривая, как движутся затейливо инкрустированные стрелки старинных настенных часов. Наконец большая стрелка дошла до римской цифры двенадцать, а маленькая — до цифры четыре, и часы начали наигрывать нежную мелодию.

Римские цифры. Он повсюду видел их — на фасадах зданий, на страницах книг... Да, в современную культуру, накрепко привязав ее к прошлому, проникли язык, искусство и дух Рима. Даже представление о справедливости, которое столь сильно повлияло на Джулию Стратфорд, пришло не от правивших в древности этой страной варваров с их жестокими идеями самосуда и племенной мести, а из правовой системы Рима, основанной на разумных началах.

Огромные банки денежных менял напоминали римские храмы. В общественных местах стояли гигантские статуи людей в римских одеяниях. Лишенные изящества здания, загромождавшие тесные улицы, были украшены маленькими римскими колоннами и даже перистилями.

Он пошел в библиотеку Лоуренса Стратфорда и снова устроился в его удобном кожаном кресле. Ради собственного удовольствия он расставил зажженные свечи по всей библиотеке, и теперь комната наполнилась тем мягким светом, который так нравился ему. Конечно, малютка рабыня утром ужаснется, когда увидит повсюду капли застывшего воска, ну так что ж? Она их отчистит.

Ему нравилась комната Лоуренса Стратфорда — книги Лоуренса и его письменный стол. Граммофон Лоуренса, который наигрывал какого-то “Бетховена”, странную мешанину звуков маленьких писклявых рожков, напоминавших кошачий хор.

Как странно, что теперь он пользуется всем тем, что принадлежало седовласому англичанину, взломавшему дверь в его усыпальницу.

Весь день он носит грубую и тяжелую парадную одежду Лоуренса Стратфорда. И сейчас на нем надета шелковая пижама и атласный халат Лоуренса — тоже очень неуютные. Но самой удивительной частью современного облачения казались Рамзесу мужские кожаные туфли. Человеческие ноги совсем не приспособлены к такой обуви. Может, она годится для солдат, чтобы защищать их в жарком бою. Но здесь даже бедняки носят на ногах эти маленькие пыточные камеры, правда, у некоторых счастливцев и обуви есть дыры, эта обувь чем-то напоминает сандалии, так что ноги могут дышать.

Царь засмеялся над самим собой. Он столько увидел сегодня, а думает о туфлях. Его ноги больше не болят. Почему бы не забыть о них?

Никакая боль не мучила его долго; и никакое удовольствие не было длительным. Например, сейчас он курит ароматные сигары Лоуренса, медленно выпуская дым, и голова у него слегка кружится. Но головокружение тут же прекращается. Или, например, бренди. Он чувствовал себя опьяневшим лишь мгновение, после первого глотка, потом в груди разливалось тепло, а хмель испарялся.

Его тело отторгало любое воздействие. Хотя он чувствовал вкус, запахи и прикосновения. А странная игрушечная музыка, льющаяся из граммофона, доставляла ему такое удовольствие, что хотелось плакать.

Впереди столько наслаждений! Столько еще предстоит изучить! После возвращения из музея Рамзес прочитал пять или шесть книг из библиотеки Лоуренса. Он прочитал забавные статьи об “индустриальной революции”. Он попробовал разобраться в идеях Карла Маркса, которые оказались, на его взгляд, полной ерундой. Надо же, богатый человек пишет о бедных, хотя откуда ему знать, что у них на уме. Он много раз рассматривал глобус, стараясь запомнить названия материков и стран. Россия, вот интересная страна. А эта Америка — величайшая загадка века.

Потом он почитал Плутарха. Лжец! Как посмел этот ублюдок заявить, что Клеопатра пыталась соблазнить Октавиана, своего завоевателя?! Что за чудовищная идея! Читая Плутарха, царь вспомнил о стариках, которые, собираясь группками на площадях, делятся сплетнями. Никакого уважения к истории.

Но довольно. Зачем думать об этом? Внезапно царь ощутил какое-то беспокойство. Почему? Что его пугало?

Нет, не чудеса двадцатого столетия, о которых он сегодня узнал; не грубый примитивный английский язык, которым он овладел еще до полудня; не время, которое прошло с тех пор, как он в последний раз закрыл глаза. Его беспокоило другое: каким образом его тело постоянно восстанавливало само себя? Почему так быстро заживают раны, почему так быстро перестали болеть измученные неудобной обувью ноги, почему он совсем не пьянеет от бренди?

Это беспокоило Рамзеса потому, что впервые за всю свою долгую жизнь он задумался над тем, что его сердце и разум вряд ли способны регенерировать с такой же скоростью. Неужели душевная боль проходит так же быстро, как физическая?

Невозможно. Но тогда почему же он не забился в истерике во время прогулки по Британскому музею? Бесстрастный и молчаливый, он бродил среди мумий, саркофагов и рукописей, украденных у египетских династий еще в то время, когда он удалился из Александрии в свою усыпальницу в египетских горах. Вот Самир страдал, прекрасный бронзовокожий Самир, с такими же черными, как у Рамзеса, глазами. Знаменитые египетские глаза. Прошли века, но глаза не изменились. Самир его дитя.

Нельзя сказать, что воспоминания умерли, нет, они еще живы. Рамзесу казалось, что это вчера он наблюдал за тем, как они выносят гроб Клеопатры из мавзолея и несут его к римскому кладбищу возле моря. Он снова чувствовал запах моря. Он слышал стенания плакальщиц. Он ощущал сквозь тонкие подошвы сандалий жар раскаленных камней.

Она просила, чтобы ее похоронили рядом с Марком Ан­тонием. Так и было сделано. Он стоял в толпе, обычный простолюдин, и слушал завывания плакальщиц: “Наша великая царица умерла”.

Он умирал от горя. Так почему же сейчас он не плачет? Он сидел в библиотеке и смотрел на мраморный бюст, но не чувствовал никакой боли.

—  Клеопатра, — прошептал он. Потом вызвал в памяти другой ее образ — не зрелой умирающей женщины, а той девчонки, которая разбудила его: “Просыпайся, Рамзес Великий! Тебя призывает царица Египта. Выйди из своего глубокого сна и стань моим советником в дни бедствий”.

Нет, он не чувствовал ни радости, ни боли.

Значит, этот эликсир не прекращает своей работы и по-прежнему бежит по венам, лишая его способности испытывать страдания? Или дело в чем-то другом, о чем он давно подозревал: во сне он каким-то образом чувствовал течение времени. Каким-то образом во время сна, в бессознательном состоянии, он уходил от тех вещей, которые могли ранить его; а его сны были всего лишь знаком того, что мозг не умер, а просто спит во тьме и молчании. Вот почему он не ударился в панику, когда к нему прикоснулся первый луч солнца: он знал, сколько времени проспал.

А может, двадцатый век настолько поразил его, что воспоминания потеряли былую эмоциональную силу. Когда-нибудь боль вернется, и он будет рыдать как безумный — от того, что не может обнять красоту, которую некогда видел.

Была минута в Музее восковых фигур, да, была, когда он увидел это жалкое вульгарное подобие Клеопатры, а рядом с ней нелепого бесцветного Антония, когда он почувствовал что-то вроде страха. И под влиянием этого страха бросился на шумные улицы Лондона. Он снова услышал крик Клеопатры: “Рамзес, Антоний умирает! Дай ему эликсир! Рамзес!” Казалось, что голос зовет откуда-то извне, и не в его силах заглушить этот крик. И ему стало страшно — настолько живой представилась ему Клеопатра. И сердце царя забилось с такой силой, с какой паровые молоты разбивают асфальт на лондонских мостовых. Сердцебиение. Но не боль.

Какое ему дело до того, что восковая статуя так обесценила ее красоту? В конце концов, собственные статуи его нисколько не раздражали, он преспокойно стоял рядом с одной из них в лучах жаркого солнца и болтал с рабочим, возводившим ее! Никто не ожидал, что массовое искусство будет иметь дело с человеком во плоти, до тех пор пока римляне не начали заполнять свои сады собственными изображениями, подробными до противного — до самой мелкой бородавки на лице.

Клеопатра не была римлянкой. Клеопатра была гречанкой и египтянкой. Но самое ужасное в том, что у этих современных людей из двадцатого столетия совершенно ложное представление о Клеопатре. Она почему-то стала символом распущенности, тогда как на самом деле обладала множеством самых разнообразных талантов. Они заклеймили ее за один легкомысленный шаг, а все остальное забыли.

Да, именно это потрясло его в Музее восковых фигур. Ее помнят, но не такой, какой она была. Какая-то раскрашенная шлюха, валяющаяся на шелковой кушетке.

Тишина. Его сердце снова гулко забилось. Он вслушался. И услышал, как тикают часы.

Перед ним стоял поднос с аппетитными пирожными, бренди, блюдо с апельсинами и грушами. Надо поесть и выпить — еда всегда успокаивала его, будто он голодал, хотя на самом деле чувство голода было ему незнакомо.

Ведь он не хочет больше страдать, не так ли? Тогда почему же он так напуган? Потому что ему не хочется потерять способность испытывать человеческие чувства. Ведь это и есть настоящая смерть!

Рамзес снова взглянул на прекрасное лицо, выполненное в мраморе: это изображение больше похоже на настоящую Клеопатру, чем то восковое страшилище. И опять ему стало жутко: душа его была спокойна. Он видел образы, лишенные смысла. Рамзес схватился руками за голову и тяжело вздохнул.

Правда, когда он представлял себе Джулию Стратфорд, лежащую в постели, рассудок и душа тут же воссоединялись. Царь рассмеялся и взял пирожное — твердое и очень сладкое. И проглотил его. Он хотел бы так же проглотить Джулию Стратфорд. Ох, какая женщина, какая изумительная женщина; хрупкая современная царица, которой не нужно управлять землями, чтобы казаться царственной. Поразительно умная, удивительно сильная. Лучше не думать об этом, иначе он поднимется наверх и постучит в ее дверь.

Вот будет картина, если он ворвется в ее спальню! Бедная служанка просыпается в мансарде и начинает визжать. Ну и что? Джулия Стратфорд привстает в постели, одетая в ту кружевную вещицу, которую он видел на ней тогда в коридоре, он ложится рядом с ней, стаскивает с нее все это кружево, ласкает ее маленькие груди и овладевает ею так стремительно, что она не успевает воспротивиться.

Нет. Ты не можешь так поступить. Тогда все рухнет. Ты сам уничтожишь свою мечту. Джулия Стратфорд достойна терпения и покорности. Он понял это еще тогда, когда наблюдал за ней, находясь в полусонном окоченении, наблюдал за тем, как она ходит по библиотеке, как разговаривает с ним, не догадываясь, что он ее слышит.

Джулия Стратфорд — это великая загадка, для него все тайна — и ее тело, и ее душа, и ее воля.

Он сделал большой глоток бренди. Очень вкусно. Затянулся сигарой. Отрезал ножом ломтик апельсина и съел сладкую сочную мякоть.

Сигара наполнила комнату восхитительным ароматом — не сравнить ни с каким фимиамом. Джулия говорила ему, что это турецкий табак. Тогда он не понял, что это значит, но сейчас уже знал. Перелистывая книжечку под названием “История мири”, он прочитал о турках и об их завоеваниях. Вот с этого и следует ему начать, с маленьких книжек, полных обобщений и фактов: “За одно столетие пол-Европы было захвачено полчищами варваров”. С подробностями он ознакомится позже — ведь здесь масса книг, на всех языках мира. Одна мысль об этом уже заставила его улыбнуться.

Граммофон замолчал. Рамзес встал, подошел к аппарату и выбрал другой черный диск. У него было смешное название: “Только птичка в золоченой клетке”. Почему-то это название снова напомнило ему о Джулии, и ему опять захотелось задушить ее в объятиях. Он поставил пластинку на вертушку и опустил иглу. Запела женщина тоненьким нежным голоском. Рамзес наполнил бокал бренди и стал двигаться в такт музыке, пританцовывая.

Однако настало время поработать кое над чем. За окнами было уже не так темно. Появилась первая светло-серая полоска рассвета. Несмотря на унылый шум города, царь слышал далекое пение птиц.

Он направился в холодную пустую кухню, нашел несколько “стаканов” — так они называют эти прекрасные предметы — и налил в них воды из чудесного медного краника.

Потом вернулся в библиотеку и стал рассматривать длинный ряд алебастровых кувшинов, стоявших перед зер­калом. Кажется, все в порядке. Ни одной трещины. Ничего не потерялось. И его маленькая горелка на месте, и пустые стеклянные пузырьки. Теперь ему нужна лишь капелька масла. Или вот этот огарок свечи.

Беспечно отодвинув в сторону папирусные свитки, Рамзес установил горелку, поставил огарок свечи и зажег фитиль.

Потом опять осмотрел кувшины. Рука действовала быстрее памяти. Достав из кувшина пригоршню белого порошка, он уже знал, что сделал правильный выбор.

Ох, что было бы, если бы Генри Стратфорд опустил ложку в этот кувшин! Он бы сошел с ума! Его дядя, аки рыкающий лев, оторвал бы ему голову!

И тут до Рамзеса дошло, что яды, которые могли испугать его современников, вряд ли испугали бы ученых двадцатого века. Человек мало-мальски сообразительный аккуратно вынес бы все кувшины из усыпальницы и один за другим проверил бы действие их содержимого на живот­ных. И обязательно нашел бы эликсир. Все очень просто.

Но сейчас об эликсире знают только Самир Айбрахам и Джулия Стратфорд. И они никогда никому не выдадут этого секрета. Но Лоуренс Стратфорд успел перевести часть записей. А дневник Лоуренса валяется где-то здесь — Рам­зес так и не нашел его, — и записи можно запросто прочитать. Да еще свитки.

Как бы там ни было, такое положение вещей не может сохраняться вечно. Он должен носить эликсир с собой. Разумеется, нельзя исключать возможности, что смесь потеряет свои свойства. Почти два тысячелетия порошок пролежал в кувшине. За такое время вино превратилось бы в уксус или в какой-то другой неудобоваримый напиток, а мука стала бы несъедобной, вроде песка.

Рука царя слегка дрожала, когда он высыпал несколько крупных гранул в металлическую чашечку горелки. Встряхнул кувшин, желая убедиться, что осталось всего несколько щепоток порошка. Потом осторожно перемешал пальцем порошок в чашечке и долил туда немного воды из стакана.

Теперь можно зажечь свечу. Когда воск запузырился, он расставил на столе стеклянные пузырьки — те, что уже стояли, и еще два, которые он вынул из эбонитовой шкатулки.

Четыре бутылочки с серебряными пробками.

Через несколько секунд начались превращения. Сильнодействующий порошок, растворившись в воде, превратился в булькающую фосфоресцирующую жидкость. Она выглядела так зловеще, что, казалось, тот, кто попытается ее выпить, сожжет себе слизистую. Но так только казалось. Давным-давно, желая стать бессмертным, готовый ради этого пострадать, он без колебаний выпил полную чашу такой жидкости. Никакой боли не было. Рамзес улыбнулся. Вообще никакой боли.

Он осторожно поднял посудину и налил дымящийся эликсир по очереди во все четыре бутылочки. Подождал, пока чаша остынет, и тщательно облизал ее. Потом закупорил бутылочки, взял свечу и залил воском горлышки.

Три бутылочки он положил в карман. Четвертую, незапечатанную, понес в оранжерею. Остановился, не выпуская ее из рук, и в темноте принялся вглядываться в густые заросли папоротников и лиан.

Застекленные стены оранжереи еще не стали прозрачными — на улице была ночь. Царь довольно отчетливо видел свое отражение высокую фигуру в темно-малиновом халате, видел освещенную комнату за спиной, предметы на улице, которые уже начали приобретать бледные очертания.

Он подошел к папоротнику, растущему в горшке, — у растения были большие темно-зеленые листья. Налил немножко эликсира во влажную почву. Потом повернулся к бугенвиллее с маленькими красными бутончиками, спрятанными среди темной листвы, и влил несколько капель эликсира в горшок.

Раздался слабый шорох, какое-то потрескивание. Продолжать — безумная затея. Но царь переходил от горшка к горшку, капая в каждый, пока бутылочка не опустела наполовину. Он и так здорово навредил. Достаточно подождать несколько секунд, чтобы узнать, сохранилась ли чудодейственная сила. Рамзес взглянул на стеклянный потолок. Блеснул первый луч солнца — бог Ра посылает тепло.

Листья папоротника налились, удлинились; образовались новые нежные побеги. Бугенвиллея набухла и затрепетала; внезапно разом раскрылись все маленькие бутоны — красные, как раны. Вся застекленная комната ожила — растения стремительно росли. Рамзес закрыл глаза, прислушиваясь к шороху листвы. Дрожь пробежала по его телу.

Как мог он подумать, что эликсир потерял свою силу? Средство по-прежнему обладало могуществом. Одной порции хватило, чтобы сделать его бессмертным. Почему же он решил, что сам эликсир мог умереть?

Царь положил пузырек в карман, открыл дверь черного хода и вышел во влажный сумрачный туман рассвета.

У Генри так болела голова, что он с трудом различил стоявших перед ним детективов. Они разбудили его, вырвав из сна, а снилась ему та тварь, мумия. Весь в липком поту, он продрал глаза, схватился за пистолет, взвел курок и, опустив его в карман, пошел отпирать дверь. Ну что ж, если они хотят поймать его...

—  Томми Шарплса знают все! — заявил он гневно, старательно маскируя свой страх. — Все занимают у него деньги. И вы из-за этого разбудили меня чуть свет?

Он тупо уставился на типа по фамилии Галтон, который теперь вытащил проклятую монету с Клеопатрой. Ну почему он был таким идиотом? Уйти и оставить монету в кармане Шарплса! Но, черт возьми, ведь он не собирался убивать. И естественно, о такой мелочи даже не подумал.

—  Вы видели эту вещь раньше, сэр? Спокойно. Не было никаких свидетелей. Призови на помощь негодование — оно всегда выручает.

—  Конечно. Она из коллекции моего дяди. Из коллекции Рамзеса. А откуда она у вас? Ее место под замком.

—  Вопрос в том, — сказал полицейский, назвавшийся Трентом, — как она попала к мистеру Шарплсу. И почему она находилась у него, когда его убили?

Генри пригладил рукой волосы. Если б не головная боль... Если б он мог отлучиться, выпить и немного поразмыслить!

—  Реджинальд Рамсей, — произнес Генри, глядя Тренту в глаза. — Ведь так зовут того парня? Египтолога, который живет у моей кузины. Боже, что же происходит в этом доме?!

—  Мистер Рамсей?

—  Вы допросили его? Откуда он взялся? — Лицо Генри раскраснелось под взглядами двоих полицейских. — Неужели я должен делать за вас вашу работу? Кто он такой, этот ублюдок? И что он делает в доме моей сестры, где находятся бесценные сокровища?

* * *

Рамзес гулял около часа. Утро было холодное и туманное. Огромные богатые дома Мэйфера уступили место жалким домишкам бедноты. Он брел по узким немощеным улицам, похожим на улицы древних городов — Иерихона или Рима. Повсюду следы лошадиных копыт и влажные навозные кучи.

Бедно одетые прохожие глазели на него. Наверное, ему не следовало выходить на улицу в этом длинном халате. Но какая разница? Он снова стал Рамзесом Странником. Рамзес Проклятый в этом веке лишь случайный пассажир. Эликсир сохранил свою силу. Современная наука так же не готова к разгадке его тайны, как наука древних.

Смотри на этих страдальцев, на этих нищих, спящих на улице. Обоняй вонь грязной лачуги, чья распахнутая дверь напоминала рот, который отрыгивает нечистоты и глотает свежий утренний воздух.

К нему подошел попрошайка.

—  Дайте полшиллинга, сэр, я два дня ничего не ел. Пожалуйста, сэр.

Рамзес прошел мимо. Его тапочки испачкались и промокли.

Теперь подошла молодая женщина. Смотри на нее, прислушивайся к кашлю, сотрясающему чахлую грудь.

—  Не желаете поразвлечься, сэр? У меня есть прекрасная теплая комната, сэр.

О да, он жаждал ее услуг, да так сильно, что плоть его тут же напряглась. Лихорадка неожиданно сделала ее привлекательной — она изящным жестом обнажила маленькую грудь и вымученно улыбнулась.

—  Не сейчас, моя красавица, — прошептал Рамзес.

Похоже, улица, если это была улица, привела его к гигантским руинам. Сгоревшие дома, дымок, поднимающийся от черных камней, пустые глазницы окон — без стекол и занавесей.

Но даже здесь бедные выглядывали из дверных проемов и ниш. Отчаянно ревел какой-то ребенок. Плач голодного.

Царь шел дальше. Он слышал, как оживает огромный город. Это были не человеческие голоса — они давно доносились отовсюду, это машины просыпались, пока серое небо над головой светлело, наливаясь серебром. Вдалеке раздался бас паровозного гудка. Рамзес остановился. Он ощущал вибрацию огромного железного чудовища, чувствовал, как дрожит влажная почва под ногами. Как завораживает ритм колес, которые катятся по железным рельсам...

Резкий фыркающий звук заставил царя вздрогнуть. Он вовремя обернулся — прямо на него ехал автомобиль, за рулем которого сидел какой-то юноша. Рамзес прижался к каменной стене, и автомобиль промчался мимо, обдав его жидкой грязью.

Царь был потрясен, разгневан. Редкий случай, когда он оказывался в таком беспомощном положении.

Он стоял и изумленно смотрел на мертвого голубя на мостовой, одну из тех жирных грязно-серых птиц, которых он видел повсюду в Лондоне — они сидели целыми стаями на подоконниках и крышах. Эту птицу сбила машина, крыло ее было вдавлено колесами в грязь.

Подул ветер, и крыло зашевелилось, будто живое.

И тут, насильно вырвав его из настоящего, нахлынули воспоминания — самые старые и самые живые, и царь оказался в другом месте и в другом времени.

Он стоял в пещере хеттской жрицы. В боевом облачении, с бронзовым мечом в руке, он стоял задрав голову и смотрел на белых голубей, круживших в солнечном небе над входом в пешеру.

“Они бессмертны?” — спросил он на грубом хеттском наречии.

Жрица захохотала как безумная,

“Они едят, но не нуждаются в пище. Они пьют, но вода им не нужна. Солнце дает им силу. Не будет солнца, и они уснут, но не умрут, мой царь”.

Он смотрел ей в лицо, такое старое, испещренное глубокими морщинами. Этот смех разозлил его.

“Где эликсир?” — спросил он.

“Ты думаешь, это стоящая вещь? — Жрица приблизилась к нему, поддразнивая. Ее глаза блестели. — А что будет, если весь мир заполнится людьми, которые не могут умереть? Их детьми? Детьми их детей? Говорю тебе, страшная тайна хранится в этой пещере. Говорю тебе, тайна конца света!”

Он вытащил меч и прорычал:

 “Дай его мне!”

Жрица не испугалась — только улыбнулась.

 “А вдруг он убьет тебя, неистовый египтянин? Ни один человек еще не пробовал его. Ни мужчина, ни женщина, ни дитя”.

Но он уже видел алтарь, видел чашу с белой жидкостью. А за нею — дощечку, покрытую миниатюрной клинописью.

Он ступил к алтарю и прочел надпись. Неужели это и есть формула эликсира жизни? Самые обычные вещества, которые он мог собственноручно собрать в полях и поймах рек своей родной земли. Не веря своим глазам, он запомнил формулу, еще не зная, что никогда уже не забудет ее.

Жидкость, вот она. Обеими руками он взялся за чашу и выпил. Откуда-то издалека долетал до него ее безумный смех, эхом разносясь под сводами огромной пещеры.

Потом он повернулся и вытер губы. Глаза его расширились, дрожь пробежала по всему телу, лицо исказилось, мышцы напружинились, словно он был в своей колеснице во время битвы, поднимая меч и раскрывая рот в крике.

Жрица отступила на шаг. Она увидела, как его волосы зашевелились, словно их взлохматило ветром; седые выпали, а вместо них выросли каштановые; темные глаза посветлели, сменив цвет на сапфировый, — во всех этих поразительных изменениях он убедился позже, когда взглянул на себя в зеркало.

“Ну что, посмотрим? — крикнул он. Сердце бешено колотилось, мускулы дрожали. Каким он стал легким и сильным! Ему казалось, что он может взлететь. — Так как, жрица, я жив или умираю?..”

Очнувшись, он взглянул на лондонскую улицу. Будто бы все это произошло несколько часов назад! Он еще слышал хлопанье крыльев у входа в пещеру. Семьсот лет разделяют ту минуту и ночь, когда он вошел в гробницу, чтобы погрузиться в свой первый долгий сон. И две тысячи — с тех пор, как его разбудили, чтобы через несколько лет он опять удалился в усыпальницу.

Теперь он в Лондоне. Двадцатый век. Рамзеса опять затрясло. Влажный ветер снова пошевелил перья серого голубя, лежащего посреди мостовой. Царь зашлепал по грязи к мертвой птице, опустился на колени и взял ее в руки. Какое хрупкое существо! Минуту назад полное жизни, а теперь всего лишь жалкая падаль. Хотя белый пушок еще трепещет на теплой узкой грудине.

Как же больно хлещет холодный ветер! Как сжимается сердце при виде этого несчастного мертвого существа!

Держа птицу в правой руке, он вынул из кармана наполовину заполненную эликсиром бутылочку. Большим пальцем откупорил горлышко, опрыскал эликсиром мертвое тельце и влил несколько вязких капель в открытый клюв.

Не прошло и секунды, как голубь вздрогнул и открыл крошечные круглые глазки. Встряхнулся, захлопал крыльями. Рамзес отпустил птицу, и она, взлетев, начала описывать плавные круги высоко в сером небе.

Царь наблюдал за ней, пока она не исчезла из виду. Отныне бессмертная. Обреченная на вечный полет.

И еще одно воспоминание настигло его — тихо и стремительно, как вероломный убийца. Мавзолей, мраморные коридоры, колонны и хрупкая фигурка Клеопатры — она бежит за ним, а он уходит — все быстрей и быстрей, подальше от тела Марка Антония, лежащего на позолоченной кушетке.

“Ты можешь вернуть его к жизни! — кричала она. — Ты знаешь, что можешь. Еще не поздно. Рамзес! Дай его нам обоим, Марку Антонию и мне! Рамзес, не отворачивайся от меня!” Ее длинные ногти царапали его руку.

Он в ярости обернулся, схватил ее за плечи и отшвырнул назад. Она упала и разразилась рыданиями. Как слаба она была, как измучена, с этими черными тенями под глазами...

Птица скрылась над крышами Лондона. Взошло солнце, осветив клубящиеся облака странным белым светом.

Взгляд царя затуманился; сердце бешено колотилось в груди. Он плакал, как беспомощное дитя. О боги, почему же он решил, что уже не способен испытывать боль?

Столетия минули в великой немоте сна, и вот его разбудили, теперь оцепенение прошло, и его снова поджидает жар любви и горя. Эта минута — всего лишь первый привкус страдания. Что же ждет его в будущем, когда и душа его, и сердце окончательно проснутся? Какие страдания?

Рамзес посмотрел на бутылочку, зажатую в руке. Его охватил соблазн бросить склянку на мостовую — пусть драгоценные капли оросят эту грязную вонючую улицу. А остальные бутылочки он отнесет куда-нибудь подальше от Лондона, туда, где растет трава, и только полевые цветы станут свидетелями того, как он выльет остатки эликсира на землю.

Но к чему эти бесплодные попытки? Он знал, как приготовить эликсир. Он запомнил, что было написано на той дощечке. Он не мог уничтожить то, что навеки осталось в его памяти.

* * *

Самир вышел из кеба, поднял воротник, защищаясь от лютого ветра, и, засунув руки в карманы, прошел еще пятьдесят ярдов до нужного ему места. Вот этот дом на углу. Он поднялся по каменным ступеням и постучался.

Женщина в черном шерстяном платье открыла дверь и пригласила войти. Самир молча прошел в тесную комнату, заставленную столами и полками, на которых расположились вещи из Египта. На краю одного из столов лежали папирусные свитки и лупа. В комнате сидели два египтянина. Они читали утренние газеты и курили.

Самир взглянул на папирус. Ничего интересного. Он посмотрел на длинную желтую мумию с неплохо сохранившимися пеленами.

—  А, Самир, зря ты пришел, — сказал египтянин по имени Абдель. — Обычная рыночная подделка. Работа Заки, ты его знаешь. Кроме вот этого парня... — Он указал на мумию. — Он настоящий, но не стоит твоего внимания.

И все-таки Самир подошел к мумии поближе.

—  Остатки частной коллекции, — сказал Абдель. — Не твоего уровня. Самир кивнул.

—  Я слышал, на рынке появились редкие монеты Клеопатры, — заискивающе произнес Абдель. — Вот бы взглянуть на них хоть краем глаза!

—  Мне нужен паспорт, Абдель, — сказал Самир. — Гражданские документы. Причем быстро.

Абдель ответил не сразу. Он с интересом наблюдал за Самиром, который опустил руку в карман.

—  И еще деньги. Они мне тоже понадобятся.

Самир вытащил из кармана блестящую монету с изображением Клеопатры.

Абдель схватил ее, даже не поднявшись со стула. Самир спокойно смотрел, как египтянин изучает монету.

—  Осторожность, мой друг, — сказал Самир. — Скорость и осторожность. Давай обсудим детали.

* * *

Вернулся Оскар. Теперь могут возникнуть проблемы, думала Джулия, в том случае, если Рита проболтается. Правда, Оскар вряд ли поверит ей. Он считает Риту дурочкой.

Когда Джулия спустилась вниз, дворецкий как раз отпирал дверь. В руках у него был букет роз. Он передал хозяйке письмо, сопровождавшее букет.

—  Только что принесли, мисс, — сказал Оскар.

—  Да, я знаю.

Джулия с облегчением увидела, что письмо не от Алекса, а от Эллиота, и поспешно прочитала его. Оскар ждал.

—  Позвони графу Рутерфорду, Оскар. Передай, что я вряд ли смогу прийти к нему на ужин. Скажи, я позвоню позже и все объясню.

Оскар уже собрался уходить, но Джулия вынула из букета одну розу и сказала:

 — Поставь их в гостиной.

Она вдохнула аромат цветка и дотронулась до нежных лепестков. Что ей делать с Алексом? Пока еще рано что-то предпринимать, но каждый новый день все больше и больше осложняет ситуацию.

Рамзес... Кто он такой? Вот что ее занимает больше всего.

Дверь отцовской спальни открыта, кровать застелена.

Джулия поспешила в оранжерею. Еще не дойдя до двери, увидела пышную бугенвиллею, усыпанную крупными красными цветами.

Надо же, вчера она даже не заметила, что бугенвиллея цветет. А папоротники, что за чудо! И повсюду зацвели в своих горшках, раскрылись лилии.

—  Что за чудеса! — произнесла Джулия.

И увидела Рамзеса, который, сидя на плетеном стуле, наблюдал за ней. Он был одет для выхода, не допустив на сей раз ни одной ошибки. Каким красивым и элегантным выглядел он в ярких лучах солнца! Волосы стали еще гуще, пышнее, в огромных голубых глазах таилась глубокая печаль; но вот он улыбнулся своей неотразимой улыбкой, и его лицо засияло.

В первую минуту Джулии стало почему-то страшно. Ей показалось, что он вот-вот заплачет, но Рамзес встал со стула, подошел к ней и легонько погладил по щеке.

—  Настоящее чудо — это ты, — сказал он.

Джулии захотелось обнять его, но она продолжала стоять и лишь молча смотрела на него, чувствуя его близость. Потом протянула руку и коснулась его лица.

А теперь надо отступить на шаг — это она уже знала. Но царь удивил ее. Он отступил сам и, коснувшись губами ее лба, сказал:

 — Я хочу поехать в Египет, Джулия. Рано или поздно мне все равно придется туда поехать. Так лучше уж сейчас.

Грусть и усталость слышались в его голосе. Вчерашняя нежность сменилась печалью. Глаза казались глубже и темнее. Джулия не ошиблась — он был готов заплакать, и ей снова стало страшно.

Боже, как же он страдает!

—  Конечно, — согласилась она. — Мы поедем в Египет, вместе поедем...

—  Я надеюсь на это, — сказал Рамзес. — Джулия, я не стану своим в этом веке, пока не попрощаюсь с Египтом, с моим прошлым в Египте.

—  Я понимаю.

—  Я жажду будущего! — прошептал он. — Я хочу... — Он замолчал, не в силах продолжать, отвернулся и вынул из кармана пригоршню золотых монет.

—  Можем мы купить какой-нибудь корабль на эти деньги, Джулия? Корабль, который перевезет нас через море.

—  Я сама обо всем позабочусь, — сказала она. — И мы поедем. А сейчас садись завтракать. Я знаю, ты голоден. Можешь мне даже ничего не говорить.

Он рассмеялся — неожиданно для самого себя.

— А я сразу же займусь делами.

Джулия отправилась на кухню. Оскар как раз готовил для них поднос с завтраком. Кухню наполняли запахи кофе, корицы и свежеиспеченных булочек.

—  Оскар, позвони Томасу Куку. Закажи билеты до Александрии для меня и мистера Рамсея. Постарайся, чтобы принесли билеты как можно скорее. Если получится, уедем сегодня. Поторопись, а я займусь завтраком.

Оскар был чрезвычайно удивлен:

 — Но, мисс Джулия, а как же...

—  Делай, что я говорю, Оскар. Звони немедленно. Поторапливайся. Нельзя терять ни минуты.

С тяжелым подносом в руках она вернулась в залитую солнцем оранжерею и снова изумилась при виде прелестных цветов. Лиловые орхидеи, желтые маргаритки — все они были одинаково прекрасны.

—  Надо же, только посмотри, — прошептала она. — Раньше я даже не замечала их. Все цветет. Восхитительно...

Рамзес стоял у черного хода, наблюдая за ней с тем же выражением печали на прекрасном лице.

—  Да, восхитительно, — сказал он.

10

В доме царила суматоха. Рита чуть не сошла с ума, узнав, что отправляется в Египет. Оскар, который оставался сторожить дом, помогал кебменам стаскивать вниз тяжелые чемоданы.

Рэндольф и Алекс до хрипоты спорили с Джулией, убеждая ее в том, что ей ни в коем случае нельзя ехать в это путешествие.

А загадочный мистер Реджинальд Рамсей сидел за плетеным столиком в оранжерее, поглощая неимоверное количество пищи и выпивая стакан за стаканом. Одновременно он читал газеты, по две сразу, если Эллиот не ошибался. Он то и дело вытаскивал какую-нибудь книгу из стопки, лежавшей на полу, и быстро пролистывал ее, словно искал интересующую его тему, а прочитав нужное место, тут же небрежно швырял книгу на пол.

Эллиот сидел в кресле Лоуренса в египетском зале и молча наблюдал за событиями, поглядывая на Джулию, суетившуюся в гостиной, и на мистера Рамсея, который явно заметил, что за ним наблюдают, но не придавал этому никакого значения.

Вторым безмолвным наблюдателем был Самир Айбра-хам. Он стоял в дальнем конце оранжереи, в гуще удивительно пышной листвы, и безучастным взглядом смотрел мимо мистера Рамсея куда-то в тенистую анфиладу комнат.

Три часа назад Джулия дозвонилась до Эллиота. Тот немедленно начал действовать. Он догадывался, что должно произойти, и сейчас спокойно наблюдал за драмой, которая разыгрывалась в гостиной.

—  Но ты же не можешь вот так запросто поехать в Египет с мужчиной, о котором ничего не знаешь, — говорил Рэндольф, изо всех сил сдерживаясь. — Разве можно отправляться в такое путешествие без компаньонки?

—  Джулия, я категорически возражаю, — говорил Алекс, бледный от огорчения. — Ты не должна ехать одна.

—  Хватит, довольно, — отвечала Джулия. — Я взрослая женщина. Я уезжаю. Я сама могу о себе позаботиться. Кроме того, со мной едет Рита. И Самир, ближайший друг отца. Лучшего защитника, чем Самир, не найти.

—  Джулия, они оба для тебя не компания, и ты это знаешь. Будет скандал.

—  Дядя Рэндольф, корабль отплывает в четыре часа. Нам нужно выезжать немедленно. Давай перейдем к делу, ладно? Я приготовила доверенность, так что ты можешь по-прежнему вести все дела “Стратфорд шиппинг”.

Молчание. Ну, вот мы и подошли к самому главному, холодно подумал Эллиот. Он слышал, как Рэндольф закашлялся.

—  Что ж, это необходимо было сделать, дорогая, — слабым голосом произнес он.

Алекс попытался вмешаться, но Джулия вежливо перебила его. Какие еще бумаги ей следует подписать? Он может сразу же послать их в Александрию. Она все подпишет и перешлет назад в Англию.

Довольный, что Джулия все-таки уезжает, Эллиот встал и направился в оранжерею.

Рамсей продолжал преспокойно поглощать сверхчеловеческие количества пищи. Вот он взял зажженные сигары — три сразу и все разные — и жадно затянулся, потом вернулся к пудингу, ростбифу и хлебу с маслом. Перед ним лежала раскрытая книга, на сей раз — история современного Египта, глава называлась “Резня Мамлюка”. Казалось, этот человек не читал, а бежал глазами по строчкам — так быстро двигался по странице его палец.

Вдруг Эллиот заметил, что стоит среди густой листвы. Его поразили размеры папоротника и тяжесть ветви буген-виллеи, опустившейся на его плечо, — растение совсем загородило вход в оранжерею. Господи, что здесь произошло? Повсюду, куда ни кинешь взгляд, цветут лилии, маргаритки, будто трава, так и прут из горшков, дикий плющ расползся по всему стеклянному потолку.

Ни Рамсей, ни Самир пока не заметили его или делали вид, что не замечают. Справившись с изумлением, Эллиот сорвал один из бело-сиреневых утренних цветков, росший прямо над его головой, и стал разглядывать тугой, налитой соками бутон. Какая прелесть! Потом он медленно поднял глаза и встретился взглядом с Рамсеем.

Самир тут же вышел из прострации.

—  Граф Рутерфорд, позвольте мне... — Он замолчал, не найдя подходящих слов.

Рамсей поднялся и аккуратно вытер пальцы полотняной салфеткой.

Граф рассеянным движением опустил сорванный им цветок в карман и протянул незнакомцу руку.

—  Реджинальд Рамсей, — произнес Эллиот. — Очень приятно. Я старый друг семьи Стратфордов. Тоже египтолог в своем роде. Мой сын Алекс обручен с Джулией, они собираются пожениться. Наверное, вы знаете об этом.

Мужчина не знал. Или не понял. Его щеки окрасились легким румянцем.

— Пожениться? — вполголоса переспросил он. А потом сказал уже громче: — Ему повезло, вашему сыну.

Граф осмотрел стол, заставленный яствами, снова перевел взгляд на буйную растительность, а потом опять посмотрел на стоящего перед ним мужчину — да, пожалуй, за всю свою жизнь он не видел подобных красавцев. Ни одного изъяна. Да еще такие страстные синие глаза, из-за которых женщины сходят с ума. Добавьте к этому улыбку, которая всегда наготове, и вы получите беспроигрышный, почти фатальный вариант.

Молчание затянулось — так не пойдет.

—  Ах да, дневник, — сказал Эллиот и полез в карман пальто.

Самир тут же узнал кожаный переплет.

—  Этот дневник, — объяснил Эллиот, — принадлежал Лоуренсу. Он содержит ценную информацию об усыпальнице Рамзеса. Записи на папирусе, оставленные царем. Я прихватил его с собой прошлой ночью. Надо положить на место.

Лицо Рамсея посуровело.

Эллиот повернулся, опираясь на трость, и сделал несколько болезненных шагов к столу Лоуренса.

Рамсей пошел следом.

—  Вас мучает боль в суставах, — сказал египтянин. — У вас есть современные лекарства? Был один старый египетский рецепт. Кора ивы, которую надо выпаривать.

—  Да, — отозвался Эллиот, вглядываясь в изумительные синие глаза. — Сегодня мы называем это лекарство аспирином, разве нет? — Он улыбнулся. Все шло более гладко, чем он ожидал. Он надеялся, что на его лице не появился предательский румянец, как у Рамсея. — Если вы ничего не слышали об аспирине, дружище, где же вы были все эти годы? Мы делаем его искусственным способом. Неужели вы даже не знаете такого слова?

Рамсей не изменился в лице, только немного сузил глаза, словно хотел дать понять графу Рутерфорду, что оценил его слова.

—  Я не ученый, граф, — спокойно ответил Рамсей, — я скорее созерцатель, философ. Значит, вы называете его ас­пирином. Хорошо, что теперь я это знаю. Наверное, я слишком долго жил в далеких краях. — И он насмешливо приподнял бровь.

—  Разумеется, у древних египтян существовали более сильные лекарства, чем кора ивы, не так ли? — пошел напролом Эллиот. Он посмотрел на ряд алебастровых кувшинов, стоявших на столе напротив. — Я имею в виду сильнодействующие средства, то есть эликсиры, способные не только облегчать боль в суставах.

—  Сильнодействующие средства — это хорошо, — спокойно ответил Рамсей. — Но в них таится опасность... Какой вы необычный человек, граф. Неужели вы поверили тому, что вычитали в дневнике своего друга Лоуренса?

—  О да, поверил. Потому что, видите ли, я тоже не ученый. Возможно, мы оба философы, вы и я. К тому же я немного поэт. В мечтах я так много путешествовал.

Двое мужчин молча смотрели друг на друга.

—  Поэт, — повторил Рамсей, смерив графа взглядом, словно прикидывал его рост. — Понимаю. Но вы говорите очень странные вещи.

Эллиот держался с достоинством. Он чувствовал, как пот стекает за ворот его рубашки, но лицо его сохраняло приветливость и дружелюбие.

—  Мне бы хотелось узнать вас поближе, — внезапно признался Эллиот. — Мне бы хотелось... поучиться у вас. — Он замешкался. Синие глаза снова повергли его в молчание. — Может быть, в Каире или в Александрии у нас будет время побеседовать. Мы можем познакомиться поближе и на корабле.

—  Вы едете в Египет? — вскинув голову, спросил Рамсей.

—  Да. — Он вежливо пропустил Рамсея вперед, и они прошли в гостиную. Эллиот встал рядом с Джулией, которая как раз подписала очередной банковский документ и вручила его дяде. — Мы с Алексом едем оба. Как только Джулия позвонила, я забронировал билеты на тот же корабль. Мы и не подумаем отпускать ее одну, правда, Алекс?

—  Эллиот, я же сказала “нет”, — возмутилась Джулия.

—  Отец, я не понимаю...

—  Да, моя милая, — возразил Эллиот, — но я не мог согласиться с твоим “нет”. Кроме того, может, это будет моя последняя поездка в Египет. И Алекс никогда там не бывал. Ты ведь не станешь лишать нас такого удовольствия?! А почему, собственно, ты против нашей компании?

—  Да, мне тоже хотелось бы съездить, — заявил окончательно растерявшийся Алекс.

—  Ну что ж, чемоданы упакованы и уже в пути, — подытожил Эллиот. — Ладно, пора, а то мы опоздаем на корабль. Джулия смотрела на него с немой яростью. Рамсей добродушно рассмеялся.

—  Значит, все мы отправляемся в Египет, — сказал он. — Это очень забавно. Как вы сказали, граф Рутерфорд, побеседуем на корабле.

Рэндольф спрятал доверенность, выданную Джулией, и поднял глаза.

—  Значит, решено. Приятного путешествия, дорогая. — И он нежно поцеловал племянницу в щеку.

* * *

Снова кошмарный сон. Генри никак не мог очнуться. Повернулся в постели Дейзи, уткнулся в кружевную, пропахшую парфюмерией подушку.

—  Это всего лишь сон, — пробормотал он, — надо проснуться.

Но снова увидел наступающую на него мумию, с ее ног  свисали грязные полотняные обмотки. Он почувствовал, как цепкие пальцы схватили его за горло.

Генри хотел крикнуть, но не смог. Он задыхался от гнилостного запаха погребальной одежды. Перевернувшись, скинул на пол одеяло и непроизвольно сжал кулаки.

А когда Генри все-таки открыл глаза, то увидел отца.

—  О господи, — прошептал он и уронил голову на подушку. Снова на минуту погрузился в дрему, вздрогнул и перевел взгляд на стоявшего возле кровати отца.

—  Отец, — простонал Генри, — что ты здесь делаешь?

—  То же самое я мог бы спросить и у тебя. Вылезай из постели и одевайся. Твой чемодан уже внизу, в кебе. Он отвезет тебя к пристани. Ты едешь в Египет.

—  Как бы не так!

Что это, продолжение ночного кошмара?

Рэндольф снял шляпу и уселся на стул. Генри потянулся к сигаре и спичкам, но отец отодвинул их в сторону.

—  Черт бы тебя побрал, — прошептал Генри.

—  А теперь слушай меня. Я снова у дел и по-прежнему буду руководить компанией. Твоя сестра Джулия и ее загадочный друг египтянин сегодня днем отплывают в Александрию. Эллиот с Алексом отправляются вместе с ними. Ты тоже сядешь на этот корабль, понял? Ты брат Джулии, лучшего компаньона ей не найти. Ты присмотришь за тем, чтобы все оставалось на своих местах, чтобы ничто не помешало Джулии выйти замуж за Алекса Саварелла. И ты присмотришь... чтобы этот человек, кем бы он ни был, не обидел единственную дочь моего брата.

—  Этот человек! Ты сошел с ума! Неужели ты думаешь...

—  А если ты откажешься, я лишу тебя и наследства и дохода! — Рэндольф наклонился вперед и понизил голос: — Вот что, Генри. Я всегда давал тебе все, что ты хотел. Но если теперь ты ослушаешься меня и не доведешь до конца эту тягомотную историю, я выкину тебя из “Стратфорд шиппинг”, лишу зарплаты и личного годового дохода. Немедленно отправляйся на корабль! Не своди глаз с кузины, смотри, чтобы она не спелась с этим слащавым красавчиком египтянином! И будешь сообщать мне обо всем, что там происходит.

Рэндольф вынул из нагрудного кармана тощий белый конверт и положил его на прикроватную тумбочку. В конверте, как понял Генри, была стопка банкнотов. Рэндольф встал, собираясь уходить.

—  И не телеграфируй мне из Каира, что ты на мели. Держись подальше от игорных столов и исполнительниц танца живота. Через неделю жду от тебя письма.

* * *

Хэнкок был вне себя от гнева.

—  Уехала в Египет! — кричал он в телефонную трубку. — А коллекция осталась в ее доме! Как она могла сделать такое?!

Он раздраженно махнул рукой клерку, который собирался обратиться к нему, и повесил трубку на рычаг.

—  Сэр, газетчики опять здесь. Опять эта мумия...

— К черту мумию! Эта женщина уехала и заперла сокровища в своей гостиной, будто коллекцию кукол!

* * *

Эллиот стоял на палубе вместе с Джулией и Рамсеем и наблюдал за тем, как Алекс целует мать у подножия корабельного трапа.

—  Я здесь не для того, чтобы опекать тебя, словно курица-наседка, — сказал Эллиот Джулии. Алекс еще раз обнял мать и начал подниматься по трапу. — Просто я хочу быть у тебя под рукой, если тебе потребуется моя помощь. Пожалуйста, не расстраивайся.

Господи, как ему жаль ее! На ней лица нет.

—  Но Генри, зачем Генри едет с нами? Я не хочу, чтобы он ехал.

Генри поднялся на корабль несколько минут назад, не сказав никому ни слова. Он выглядел таким же усталым, бледным и несчастным, как вчера.

—  Да, я знаю. — Эллиот вздохнул. — Но, дорогая моя, он твой ближайший...

—  Вы не даете мне вздохнуть свободно, Эллиот. Вы знаете, я люблю Алекса, всегда любила. Но брак со мной для него не лучший вариант. Я всегда была честна с вами в этом вопросе.

—  Знаю, Джулия. Поверь мне, я все прекрасно знаю. Но твой приятель... — Он указал на стоявшего в отдалении Рамсея, который с явным удовольствием наблюдал за суматохой на пристани. — Как же нам не беспокоиться? Что нам делать?

Джулия не нашлась, что возразить. Так было всегда. Однажды ночью, несколько месяцев назад, выпив слишком много шампанского, разгоряченная танцами, она сказала Эллиоту, что он нравится ей гораздо больше, чем Алекс. Если бы он был свободен и попросил ее руки, она бы согласилась не раздумывая. Конечно, Алекс подумал, что она шутит. Но в ее глазах тогда блеснул тайный огонек, который польстил Эллиоту. И сейчас он увидел в ее глазах тот же блеск. Какой же он лжец! И сейчас он тоже лжет.

—  Хорошо, Эллиот, — вздохнула Джулия и поцеловала его в щеку. — Мне не хочется обижать Алекса, — прошептала она.

—  Да, милая. Конечно.

Пароход пронзительно загудел. Последний сигнал для опаздывающих пассажиров. На палубе люди сбились в группки, а провожающие устремились на берег.

Внезапно к ним подошел Рамсей. Не рассчитав сил, он резко развернул Джулию к себе, и она взглянула на него с недоумением.

—  Джулия, ты чувствуешь вибрацию? Я должен посмотреть на двигатели.

Она просияла — его энтузиазм был заразителен.

—  Разумеется. Эллиот, извини. Мне нужно пойти с Рамзе... с мистером Рамсеем в механическое отделение, если нам позволят.

Эллиот кивнул, соглашаясь.

—  Будьте добры, — подозвал он вышедшего на палубу офицера в строгом морском кителе.

* * *

Алекс уже распаковывал чемоданы, когда Эллиот вошел в маленькую гостиную, разделявшую их каюты. Два чемодана стояли открытыми. Уолтер сновал взад-вперед с перекинутой через руку одеждой.

—  Ну что ж, очень мило, — сказал Эллиот, оглядывая маленький диванчик, кресла и крошечный портал. У него не было времени собраться как следует, но с этим прекрасно справилась Эдит.

—  Ты выглядишь усталым, отец. Я велю принести тебе чаю.

Граф устроился в маленьком кресле с позолотой. Было бы неплохо выпить чаю. Откуда этот аромат? Разве в каюте есть цветы? Не видно. Только шампанское в ведерке со льдом да бокалы на серебряном подносе.

И тут он вспомнил. Цветок, который он утром засунул в карман, все еще источал стойкий аромат.

—  Да, выпить чаю было бы чудесно, Алекс, но спешить некуда, — пробормотал Эллиот. Он сунул руку в карман, вытащил маленький помятый цветок и поднес его к носу.

На самом деле очень приятный запах. Эллиот вспомнил оранжерею, в которой буйно разрослись листья и цветы. Граф вновь посмотрел на утренний цветок. Прямо на глазах он распрямился, исчезли надломы на восковых лепестках, он полностью раскрылся и за считанные секунды опять стал упругим и свежим.

Алекс говорил что-то, но Эллиот не слышал его. Он тупо смотрел на цветок. Потом сломал его и сжал в ладони.

Медленно подняв глаза, Эллиот увидел, как Алекс опускает телефонную трубку.

—  Чай будет через пятнадцать минут, — сообщил Алекс. — Что случилось, отец? Ты белый, как...

—  Ничего. Все в порядке. Мне хочется отдохнуть. Позови меня, когда принесут чай.

Эллиот встал, сжимая цветок в кулаке.

Закрыв дверь своей каюты, он прислонился к дверному косяку. По спине струился пот. Эллиот раскрыл ладонь: искалеченный цветок снова обрел свою совершенную форму, сине-белые лепестки распрямились.

Он долго смотрел на цветок. У основания бутона медленно вырастал крошечный зеленый листочек. Граф перевел взгляд на свое отражение в зеркале. Седоволосый, с мелкими морщинами на лице, в свои пятьдесят пять Эллиот все еще был привлекателен, несмотря на то что каждый шаг причинял ему невыносимую боль. Он уронил трость на пол и левой рукой провел по своим седым волосам.

Алекс позвал его — принесли чай. Эллиот достал бумажник, смял цветок и положил в одно из кожаных отделений. Потом медленно наклонился и поднял с пола трость.

* * *

Как в тумане, он смотрел на сына, разливающего чай.

—  Знаешь, отец, — сказал Алекс, — я начинаю думать, что все не так уж плохо. Я присмотрелся к Рамсею. Конечно, он довольно симпатичный парень, но все-таки староват для нее. А ты как думаешь?

* * *

Какая все-таки отличная штука этот гигантский плавающий железный дворец с маленькими лавчонками, с огромным банкетным залом и танцевальной площадкой, где позже будут играть музыканты!

А его каюта? С ума сойти — у него, у царя, никогда не было такой изумительной каюты на морском корабле. Когда стюарды закончили распаковывать последний чемодан с одеждой Лоуренса, Рамзес засмеялся от радости, как ребенок.

Когда они ушли, Самир закрыл дверь и вынул из внутреннего кармана пальто стопку банкнотов.

—  Это обеспечит вас надолго, сир, только не стоит никому показывать всю сумму.

—  Да, мой верный друг. Этой премудрости меня учили еще тогда, когда я мальчишкой сбегал из дворца. — Рамзес вновь счастливо рассмеялся. Он просто не мог остановиться. На корабле были даже библиотека и кинозал. Да еще эти технические чудеса в трюме! А вежливые аккуратные члены экипажа — все как один с аристократическими манерами — сказали ему, что он может ходить везде, где ему вздумается.

—  Ваша монета стоила гораздо больше, сир, просто у меня не было времени торговаться.

—  Как говорят твои современники, Самир, не бери в голову. А насчет графа Рутерфорда ты абсолютно прав. Он ве­рит. Точнее говоря, он знает.

—  Но опасность представляет не он, а Генри Стратфорд. Может, падение с палубы в шторм будет справедливым решением?

—  Но не самым мудрым. Это лишит покоя Джулию. Чем больше я узнаю ваше время, тем больше понимаю его сложное и высокоразвитое понимание правосудия. Оно идет от Рима, но тут есть что-то еще. Мы не будем спускать глаз с мистера Генри Стратфорда. Если его присутствие станет невыносимой пыткой для его кузины, тогда, возможно, смерть будет меньшим из двух зол. В любом случае тебе не стоит беспокоиться. Я сделаю все сам.

—  Да, сир. Но если по какой-либо причине эта задача будет вам не по душе, я буду счастлив убить этого человека своими руками.

Рамзес рассмеялся. Как ему нравится этот парень: он так искренен, так честен, так терпелив и умен!

—  Может быть, мы убьем его вместе, Самир, — сказал он. — А пока мне страшно хочется есть. Когда мы совершим совместную трапезу на розовых скатертях среди этих пальм в комнатных горшках?

— Очень скоро, сир, но, пожалуйста, будьте осторожны.

—  Не беспокойся. — Рамзес взял Самира за руку. — Я уже получил инструкции от царицы Джулии. Мне можно съесть что-нибудь мясное, немного рыбы, немного дичи и не есть все одновременно.

Теперь засмеялся и Самир.

—  Ты все еще грустишь? — спросил Рамзес.

—  Нет, сир. И не обращайте внимания на мой мрачный вид. Я многое повидал на своем веку, но о том, что происходит со мной сейчас, даже не мечтал. Когда Генри Стратфорд умрет, мне больше нечего будет желать.

Рамзес кивнул. Этот человек никогда не выдаст его тайны, он знал, хотя не мог понять до конца подобной мудрости и преданности. Не понимал, когда был смертным. Не понимал и сейчас.

11

Это была роскошная столовая первого класса, уже заполненная господами в белых галстуках и фраках и дамами в декольтированных платьях. Когда Джулия вошла и взялась за спинку стула, Алекс вскочил, чтобы помочь ей. Генри и Эллиот, сидевшие напротив, тоже поднялись. Джулия кивнула Эллиоту, но на кузена даже не взглянула.

Она повернулась к Алексу и накрыла ладонью его руку. К сожалению, она не могла заткнуть уши: Генри продолжал злобно шипеть Эллиоту на ухо. Что-то об Алексе: мол, каким надо быть идиотом, чтобы позволить Джулии пуститься в это путешествие.

Алекс с потерянным видом уставился в свою тарелку. Сказать ему правду? Не время и не место. Она знала, что, будь она честной с ним с самого начала, Алексу не было бы сейчас так тяжело. Так что теперь она должна относиться к нему повнимательней.

—  Алекс, — тихо произнесла Джулия. — Может быть, я останусь в Египте. Я не знаю, что будет дальше... Милый, иногда мне кажется, что тебе нужен кто-то более достойный тебя.

Алекса не удивили эти слова. Помолчав с минуту, он ответил:

 — Разве есть на свете кто-нибудь лучше тебя? Если тебе вздумается жить в джунглях Судана, я последую за тобой.

—  Ты сам не знаешь, что говоришь.

Он наклонился вперед и понизил голос до шепота:

 — Я люблю тебя, Джулия. Все остальное в жизни я принимаю как само собой разумеющееся. Но не тебя. Ты для меня дороже всех людей на свете. Джулия, я буду сражаться за тебя, если понадобится.

Что она могла сказать, чтобы не ранить его?

Внезапно Алекс поднял глаза. Появились Рамзес и Самир.

На минуту Джулия потеряла дар речи. Рамзес был великолепен в отцовской белоснежной рубашке и смокинге. Каждый жест, каждое движение его были не менее изящны, чем у окружавших его англичан. Он просто излучал довольство и благополучие. Мелькнувшая на лице улыбка была ослепительна.

Потом началось. Он уставился на голые плечи Джулии, в открытый вырез ее платья. Он не отрывал глаз от крошечной темной ложбинки между полуобнаженными грудями. А Алекс с холодной яростью смотрел на Рамзеса. Самир, усевшийся по левую руку от графа Рутерфорда, тоже встревожился.

Джулия должна что-нибудь сделать. Все еще не сводя с нее глаз, будто ни разу до сих пор не видел ни одной женщины, Рамзес сел слева от Джулии.

Она быстро протянула ему салфетку и прошептала:

 — Вот, возьми. И прекрати глазеть на меня. Это бальное платье, так принято! — И тут же повернулась к сидящему напротив Самиру: — Самир, я так рада, что вы путешествуете с нами!

—  Да, и мы тоже, — немедленно включился в разговор Эллиот, нарушив неловкое молчание. — Наконец-то мы ужинаем все вместе. Я так мечтал об этом. Чудесно! Кажется, я добился своего.

—  Похоже на то, — рассмеялась Джулия. Ей стало легче оттого, что рядом был Эллиот. Он сглаживал все неловкие моменты, делая это ненавязчиво, повинуясь интуиции. На самом деле он просто не мог ничего с собой поделать. За это обаяние и деликатность его и любили в обществе.

Джулия не осмеливалась в открытую смотреть на Генри, но видела, что ему явно не по себе. Он уже пил — его бокал наполовину опустел.

Официанты принесли шерри и суп. Рамзес потянулся за хлебом, отломил полбатона и тут же проглотил этот огромный кусок.

—  Скажите мне, мистер Рамсей, — продолжал Эллиот, — как вам понравился Лондон? Вы пробыли у нас совсем недолго.

Какого черта Рамзес улыбается?

—  Потрясающий город! — отозвался он восторженно. — Поразительные контрасты между роскошью и нищетой. Не понимаю, почему машины производят такое множество полезных вещей для немногих и так мало — для масс.

—  Сэр, вы нападаете на саму техническую революцию, — произнес Алекс с нервным смешком, что было признаком дурного настроения. — Только не говорите, что вы марксист. Мы крайне редко принимаем радикалов... в своем кругу.

—  Какой еще марксист? Я египтянин! — воскликнул Рамзес.

—  Конечно, мистер Рамсей, — мягко сказал Эллиот. — Конечно, вы не марксист. Это всего лишь шутка. Вы виделись с нашим Лоуренсом в Каире?

—  С вашим Лоуренсом... Я знал его очень недолго.

Рамзес смотрел на Генри. Джулия поспешно поднесла ко рту ложку и, легонько толкнув царя локтем, показала, как надо есть суп. Но Рамзес даже не посмотрел на нее. Он взял кусок хлеба, обмакнул его в суп и начал жевать, снова устремив взгляд на Генри.

—  Смерть Лоуренса потрясла меня, как и всех вас, — продолжал он, отрывая еще один огромный кусок хлеба. — Марксист — это что-то вроде философа? Я помню какого-то Карла Маркса. Прочитал о нем в библиотеке Лоуренса.

Дурак.

Генри к супу даже не притронулся. Он сделал еще один большой глоток виски и махнул официанту.

— Это не важно, — пробормотала Джулия.

—  Да, смерть Лоуренса у всех вызвала шок, — с горечью произнес Эллиот. — Я был уверен, что уж десять-то лет он еще протянет. А может, и все двадцать.

Рамзес макал в суп следующий огромный кусок хлеба. Генри, старательно избегая его взгляда, смотрел на него с немым ужасом. Все сидящие за столом тоже смотрели на Рамзеса, который уже приканчивал тарелку с супом, тщательно выбирая остатки очередным куском хлеба. Потом он осушил бокал шерри, вытер рот салфеткой и откинулся на спинку стула.

—  Еще еды, — прошептал он. — Будет еще еда?

—  Да, да, только не торопись, — прошептала в ответ Джулия.

—  Вы были близким другом Лоуренса? — спросил Эллиота Рамзес.

—  Близким, — сказал Эллиот.

—  Да, если бы он был здесь, с нами, он бы говорил только о своей разлюбезной мумии, — заметил Алекс все с тем же нервным смешком. — Кстати, Джулия, зачем ты отправилась в это путешествие? Зачем ехать в Египет, если мумия лежит себе в Лондоне и ждет не дождется, когда ее начнут изучать? Знаешь, я на самом деле не понимаю...

—  Коллекция открыла для нас новые направления поисков, — сказала Джулия. — Мы хотим съездить в Александрию, а потом, наверное, и в Каир...

—  Ну да, разумеется, — кивнул Эллиот. Он наблюдал за реакцией Рамсея — официант как раз поставил перед ним небольшую порцию рыбы в сметанном соусе. — Клеопатра... — продолжал он. — Ваш таинственный Рамзес  Второй заявил, что он любил ее и потерял. И это случилось как раз в Александрии.

Джулия не видела, как все началось... Рамзес положил хлеб на стол и с бесстрастным выражением лица посмотрел на графа. Но гладкая кожа на его щеках начала наливаться краской.

—  Ну да, только дело не в этом, — возразила Джулия. — Потом мы поедем в Луксор и в Абу-Симбел. Надеюсь, вы вынесете такое утомительное путешествие. Хотя, если вам не захочется...

—  Абу-Симбел... — сказал Алекс. — Это не там стоят колоссальные статуи Рамзеса Второго?

Рамзес отломил пальцами половину рыбины и съел ее. Потом съел и вторую половину. На лице Эллиота появилась ехидная улыбка, но Рамзес ее не видел. Он снова смотрел на Генри. Джулия едва сдерживала готовый вырваться крик.

—  На самом деле статуи Рамзеса Великого стоят повсюду, — сказал Эллиот, наблюдая за тем, как Рамзес подбирает хлебом остатки соуса. — Рамзес наставил себе памятников больше, чем другие фараоны.

—  А, так вот это кто. Понял, — сказал Алекс. — Эгоист из египетской истории. Помню, проходил в школе.

—  Тиран! — скривился Рамзес. — Еще хлеба! — приказал он официанту. Потом обратился к Алексу: — А что такое эгоист, объясните, пожалуйста.

—  Аспирин, марксизм, эгоизм, — усмехнулся Эллиот. — Все это ново для вас, мистер Рамсей?

Генри запаниковал. Он осушил второй бокал виски и теперь прилип к спинке стула, неотрывно глядя на руки Рамзеса, продолжавшего поглощать еду.

—  Видите ли, — беспечно проговорил Алекс, — этот парень был большим хвастуном. Он наставил собственных памятников на каждом углу. И без конца хвастался своими победами, женами и сыновьями. Не понимаю ни этих мумий, ни того времени.

—  Думай, что говоришь! — вмешалась Джулия.

—  Но разве был в истории Египта другой царь, который одержал бы так много побед? — с жаром заговорил Рамзес. — Который осчастливил бы так много жен, стал бы отцом стольких сыновей? Неужели вы не понимаете, что он не стал бы возводить столько статуй, если бы того не жаждал его народ?

—  Ну, это все из области литературы! — язвительно сказал Алекс, опуская на стол нож и вилку. — Вы же не хотите сказать, что рабы получали удовольствие, умирая от непосильного труда под палящим солнцем на строительстве храмов и гигантских статуй?

— Рабы умирали под палящим солнцем? — спросил Рамзес. — Да что вы говорите! Такого не было! — Он повернулся к Джулии.

—  Алекс, это всего лишь одна из гипотез относительно того, как строились памятники, — сказала она. — Никто на самом деле не знает...

—  Почему же, я знаю, — возразил Рамзес.

—  У каждого своя собственная гипотеза! — слегка повышая голос и выразительно глядя на Рамзеса, произнесла Джулия.

—  Ладно, ради бога, — сказал Алекс, — человек строит колоссальные памятники в свою собственную честь по всему Египту. Вы же не будете возражать, если я скажу, что люди были бы более счастливы, выращивая цветы на клумбах...

—  Юноша, вы меня удивляете! — проговорил Рамзес. — Что знаете вы о народе Египта? Рабы!... Вы рассуждаете о рабах, а на ваших свалках полным-полно голодных детей. Люди любят памятники, они гордятся своими храмами. Когда Нил разливался, работать в полях было невозможно, и памятники становились страстью нации. Труд не был принудительным. Фараон был богом и вынужден был делать то, чего от него ожидал народ.

—  Вы наверняка что-то приукрашиваете, — сказал Эл­лиот, но видно было, что он восхищается Рамзесом.

Генри побелел. Теперь он вовсе не шевелился. Новый бокал виски оставался нетронутым.

—  Ничего подобного, — возразил Рамзес. — Египтяне гордились Рамзесом Великим. Он выгнал врагов, покорил чхеттов, он поддерживал мир в Верхнем и Нижнем Египте в течение шестидесяти четырех лет своего правления! Разве другие фараоны способны были принести мир народам великой реки? Вы ведь знаете, что было потом?

—  Реджинальд! — вмешалась Джулия. — Неужели это имеет такое большое значение?

—  Ну, для друга твоего отца это очень важно, — сказал Эллиот. — Подозреваю, что все древние цари были настоящими тиранами. Подозреваю, что они забивали до смерти тех, кто не желал работать на строительстве этих нелепых памятников. Например, пирамид...

— Вы неглупый человек, граф Рутерфорд, — перебил его Рамзес. — Вы... как это сказать... вы дразните меня. Разве не били кнутами тех англичан, которые строили собор Святого Павла или Вестминстерское аббатство? А знаменитый лондонский Тауэр? Кто его строил? Разве не рабы?

—  Никто не может ответить на эти вопросы, — примирительно сказал Самир. — Наверное, не следует пытаться...

—  В ваших словах есть доля истины, — согласился Эл­лиот. — Но, возвращаясь к Рамзесу Великому: вы ведь не станете утверждать, что он был скромным правителем? Стиль, в котором выдержаны его памятники, на самом деле смехотворен.

—  Сэр, ну что вы, право... — начал Самир.

—  Ничего подобного, — возразил Эллиоту Рамзес. — Это стиль эпохи, именно таким народ хотел видеть своего правителя. Разве не понятно? Правитель и народ были едины. У великого народа должен был быть великий правитель! Правитель был слугой народа, он выражал его чаяния, желания, надежды, он был оплотом благосостояния.

—  О, вы что же, хотите сказать, что старикан был жертвой? — фыркнул Алекс. Джулия никогда не видела его таким агрессивным.

—  Наверное, современный человек не в состоянии понять образа мыслей древних, — сделал вывод Эллиот. — И это неудивительно. И древний человек, окажись он в нашем времени, вряд ли смог бы понять наши ценности.

—  Вас не так трудно понять, — сказал Рамзес. — Вы настолько хорошо научились самовыражению, что в вашей жизни уже нет места загадкам и недомолвкам. Ваши книги и газеты рассказывают обо всем на свете. Вы не так уж сильно отличаетесь от своих предков. Вы жаждете любви, комфорта, справедливости. Об этом же мечтал египетский крестьянин, обрабатывавший поля. Этого же хотят и рабочие Лондона. Как и тогда, богатые ревностно охраняют то, чем владеют. Как и тогда, жадность является причиной большинства преступлений.

Он посмотрел на Генри, который на этот раз тоже смотрел на него в упор. Джулия умоляюще взглянула на Самира.

— Странно, — сказал Алекс. — Вы говорите о нашем времени как посторонний.

—  Значит, вы полагаете, — вновь вступил в разговор Эл­лиот, — что мы ничем не лучше и не хуже древних египтян?

Генри потянулся к бокалу и залпом выпил виски. Потом потянулся к вину. Его побледневшее лицо блестело от пота, нижняя губа предательски дрожала. Он выглядел совершенно больным,

 — Нет, не совсем так, — задумчиво проговорил Рамзес. — Вы лучше. Лучше в тысячу раз. И все-таки вы такие же люди. Вы так и не нашли ответов на многие вопросы. Электричество, телефоны — настоящее чудо. Но бедные до сих пор голодают. Люди убивают друг друга из-за того, что не могут нормально зарабатывать. Проблема дележа, распределения технических чудес и богатства все еще существует.

—  Ну вот, приехали. Марксизм, как я и говорил, — сказал Алекс. — В Оксфорде нам рассказывали, что Рамзес Второй был жестоким тираном.

—  Спокойно, Алекс, — оборвал его Эллиот и повернулся к Рамзесу: — Почему вас так занимают проблемы жадности и власти?

—  Оксфорд? Что такое Оксфорд? — спросил Рамзес, глядя на Алекса. Потом снова посмотрел на Генри, и тот резко отодвинулся на стуле. Чтобы сохранить равновесие, ему пришлось ухватиться за стол. Тем временем официанты унесли рыбу и подали на стол жареных цыплят с картошкой.

Официант снова наполнил бокал Генри, и он немедленно выпил.

—  Тебе будет плохо, — процедил сквозь зубы Эллиот.

—  Подождите-ка, — сказал Алекс. — Вы что, никогда не слышали об Оксфорде?

—  Нет, а что это такое? — спросил Рамзес.

—  Оксфорд, эгоизм, аспирин, марксизм, — сказал Эл­лиот. — Ваша голова в тумане, мистер Рамсей.

—  Ну да, как вон та колоссальная статуя! — улыбнулся Рамзес.

—  Значит, вы все-таки марксист, — сказал Алекс.

—  Алекс, мистер Рамсей не марксист. — Джулия больше не могла сдерживать ярость. — Насколько я помню, твоим любимым предметом в Оксфорде был спорт, не так ли? Футбол, гребля? Ты ведь никогда не изучал ни египетской истории, ни марксизма.

—  Да, милая. Я ни черта не знаю о Древнем Египте, — согласился Алекс, слегка сконфузившись. — Да, мистер Рамсей, у поэта Шелли есть замечательная поэма, как раз о Рамзесе Великом. Вы ведь слышали о ней? Постойте-ка, один противный учителишка когда-то заставил меня зубрить ее наизусть.

—  Может, вернемся к разговору о поездке, — предложил Самир. — В Луксоре будет очень жарко. Наверное, вам не захочется...

—  Да, еще меня интересует цель вашего путешествия, — сказал Эллиот. — Вы хотите проверить заявления, сделанные так называемой мумией?

—  Какие заявления? — слабым голосом переспросила Джулия. — Не понимаю, о чем вы говорите...

—  Понимаешь. Ты сама мне рассказывала, — ответил Эллиот. — К тому же я читал дневник твоего отца. Мумия заявила, что она бессмертна, что она жила во времена Клеопатры и любила ее.

Рамзес уставился в тарелку. Он аккуратно отломил от жареного цыпленка ножку и в два приема съел ее.

—  Музейные работники еще долго будут изучать те заметки, — сказал Самир. — Пока рано делать какие-либо выводы.

—  А музейные работники знают, что вы оставили коллекцию запертой в Мэйфере? — спросил Эллиот.

—  Честно говоря, — сказал Алекс, — мне вся эта история кажется абсурдной. Романтическая болтовня. Бессмертный человек, проживший тысячу лет и трагически влюбившийся в Клеопатру. В Клеопатру!

—  Простите. — Рамзес доел цыпленка и снова вытер пальцы. — В вашем знаменитом Оксфорде тоже говорили гадости о Клеопатре?

Алекс залился веселым смехом:

 — Чтобы услышать гадости о Клеопатре, совсем не нужно ехать в Оксфорд. Все знают, что она была шлюхой, мотовкой, соблазнительницей и истеричкой.

— Алекс, я не желаю больше слушать эту ребяческую чушь! — воскликнула Джулия.

—  Вы над всем смеетесь, юноша, — произнес Рамзес с ледяной улыбкой. — А что вы любите? Что вас интересует?

Стало тихо. Джулия заметила, что на лице Эллиота появилось любопытство.

—  Ладно, — сказал Алекс. — Если бы вы были бессмертны — бессмертны и к тому же были бы великим царем, неужели вы влюбились бы в женщину, подобную Клеопатре?

—  Отвечай на вопрос, Алекс, — сказала Джулия. — Что ты любишь? Не историю, не египтологию, не правительство. Что заставляет тебя с радостью просыпаться по утрам? — Она чувствовала, как кровь прилила к щекам.

—  Да, я бы влюбился в Клеопатру, — сказал Рамзес. — Она могла очаровать и бога. Почитайте Плутарха повнимательней. Там все правда.

—  Какая правда? — спросил Эллиот.

—  Что у нее был блестящий ум, что она была очень способна к языкам, что она была прекрасной правительницей. Величайшие люди той эпохи преклонялись перед ней. У нее была душа царицы, и это проявлялось во всем. Почему, как вы думаете, о ней писал Шекспир? Почему ее имя знает каждый школьник?

—  Ну хорошо, предположим, вы правы, — сказал Алекс. — В этом вопросе вы чувствуете себя гораздо увереннее, чем в марксистских теориях.

—  И что из этого?

—  Алекс, — резко заметила Джулия, — если бы тебя ударили кулаком по лицу, тебе было бы не до марксизма.

—  Вы должны понять, мой лорд, — сказал Алексу Са­мир, — что мы, египтяне, очень серьезно относимся к нашей истории. Клеопатра во всех отношениях была замечательной царицей.

—  Да, хорошо сказано, — отозвался Рамзес. — Если бы Клеопатра была жива, Египет избавился бы от давления Британии. Она бы заставила ваших солдат убраться восвояси, будьте уверены.

—  Ага, значит, вы революционер. А как насчет Суэцкого канала? Наверное, она сказала бы: “Спасибо, не надо”?

Вы ведь знаете о Суэцком канале? Именно Британия финансировала строительство этого маленького чуда, мой друг. Понимаете, какое дело.

—  Ах да, это та узенькая траншея, которую прорыли между Красным и Средиземным морем. Вы били кнутами рабов, которые рыли эту канаву под палящим солнцем? Расскажите-ка мне.

—  Браво, дружище, браво! На самом деле, никто еще не мог так запудрить мне мозги. — Алекс отложил в сторону вилку и откинулся на спинку стула, улыбаясь Генри. — Ну что ж, ужин получился довольно утомительным.

Генри смотрел на него остекленевшими глазами.

—  Скажите, мистер Рамсей, — заговорил Эллиот, — каково ваше личное мнение? Это на самом деле мумия Рамзеса Великого? Бессмертного, который жил во времена Клеопатры?

Алекс добродушно рассмеялся. Он снова взглянул на Генри, и на этот раз состояние младшего Стратфорда поразило его.

—  А вы как думаете, граф? — спросил Рамзес. — Вы читали записки своего друга Лоуренса. В гробе мумии в доме Джулии на самом деле находится бессмертное существо?

Эллиот улыбнулся.

—  Нет, — сказал он.

Джулия смотрела в тарелку. Потом медленно подняла глаза на Самира.

—  Конечно нет! — сказал Алекс. — Когда мумию отвезут в музей и вскроют, окажется, что у того “писателя” было богатое воображение.

—  Простите, — вмешалась в разговор Джулия. — Я страшно устала от всего этого. Скоро мы будем в Египте, среди мумий и памятников. Стоит ли продолжать дискуссию?

—  Извини, моя милая. — Эллиот поднял вилку и насадил на нее маленький кусочек цыплячьего мяса. — Я получил огромное удовольствие от беседы с вами, мистер Рамсей. Ваше представление о Древнем Египте показалось мне очень интересным.

— Да? Настоящее время не менее интересно, граф Рутерфорд. Англичане, подобные вам, интригуют меня. Так да говорите, что были близким другом Лоуренса?

Джулия заметила, как Генри изменился в лице, — Рамзес снова пристально смотрел на него. Генри фыркнул, поднял зажатый в руке бокал, понял, что тот пуст, и, словно не зная, что с ним делать дальше, тупо посмотрел на официанта, который немедленно заменил бокал на полный.

Если Эллиот и заметил эту сцену, то виду не подал.

—  Мы отличались друг от друга, я и Лоуренс, — сказал он. — Но мы были очень близки. И в одном вопросе всегда придерживались единого мнения. Мы надеялись, что наши дети поженятся.

Джулия замерла.

—  Эллиот, пожалуйста...

—  Но мы не будем обсуждать это с вами, — быстро проговорил Эллиот. Он был не способен на грубость. — Мне бы хотелось поговорить с вами совсем о других вещах. Откуда вы, кто вы. Я задаю себе те же вопросы, когда смотрюсь в зеркало.

Рамзес рассмеялся. Он нисколько не рассердился. Джулия это чувствовала.

—  Мои ответы, скорее всего, покажутся вам краткими и невразумительными. А что касается брака вашего сына и Джулии, то Лоуренс считал, что выбор останется за Джулией. Давайте вспомним. Как он говорил? — Рамзес снова взглянул на Генри. — Английский нов для меня, но у меня исключительная память. Да. “Замужество Джулии подождет”. Генри, любезнейший, вы слышали такие слова?

Генри задвигал губами, но издал лишь слабый стон. Алекс сидел красный как рак.

—  Похоже, вы тоже были близким другом отца Джулии, — печально произнес Алекс. — Более близким, чем мы думали. Может быть, Лоуренс еще что-нибудь говорил вам перед смертью?

Бедный Алекс! Но все это предназначалось для Генри. В любой момент мог произойти взрыв.

—  Да, — сказал Рамзес. Джулия стиснула его руку, но он этого словно не заметил. — Да, говорил. Говорил, что его племянник ублюдок. — И он снова взглянул на Генри. — Разве я не прав? “Ублюдок”. Ведь именно такими были его последние слова?

Генри так резко вскочил на ноги, что стул упал на покрытый ковром пол. Он с разинутым ртом смотрел на Рамзеса, с его губ слетел какой-то низкий звук — не то стон, не то всхлип.

—  О господи! — воскликнул Алекс. — Мистер Рамсей, вы слишком далеко заходите.

—  Разве? — спросил Рамзес, не отрывая взгляда от Генри.

—  Генри, ты пьян, старина, — сказал Алекс. — Я помогу тебе добраться до каюты.

—  Пожалуйста, не делай этого, — прошептала Джулия. Эллиот внимательно смотрел на них обоих.

Генри повернулся и опрометью бросился к дальней двери. Алекс с пылающим лицом уставился в тарелку.

—  Мистер Рамсей, думаю, вы чего-то не понимаете, — сказал он.

—  А что такое, юноша?

—  Отец Джулии всегда говорил одинаково с теми, кого любил. — Потом до него дошло. — Но... вас ведь не было там, когда он умирал? Я думал, что с ним был только Генри. Только он один.

Эллиот молчал.

—  Что ж, видимо, путешествие будет очень интересным, — смущенно сказал Алекс. — Должен признать...

—  Случится что-нибудь ужасное! — проговорила Джулия. У нее больше не было сил. — А теперь выслушайте меня, вы все. Я больше не желаю разговаривать ни о замужестве, ни о смерти отца. Хватит. — Она встала. — Простите, но я ухожу. Если я понадоблюсь, найдете меня в моей каюте. — Она посмотрела на Рамзеса. — Но об этих вещах больше ни слова, договорились?

Она взяла маленькую дамскую сумочку и медленно пошла через столовую, не обращая внимания на глядевших ей вслед людей.

—  Как все это ужасно! — услышала она за спиной: Алекс догнал ее. — Мне так жаль, дорогая, правда жаль. Ситуация вышла из-под контроля.

— Я же сказала, что хочу уйти к себе в каюту, — повторила Джулия, ускоряя шаг.

* * *

Ночной кошмар. Ты хочешь проснуться в Лондоне, в безопасности, чтобы ничего этого не было. Ты сделал то, что должен был сделать. Это существо — чудовище, его надо уничтожить.

Генри стоял у стойки бара, ожидая, когда подадут виски. Казалось, прошла целая вечность, и тут он увидел его — то чудовище, которое не было человеком. Чудовище стояло в дверях.

—  Ничего страшного, — процедил Генри сквозь зубы, повернулся и бросился по маленькому, покрытому ковром коридору на палубу. Дверь хлопнула, чудовище шло за ним. Генри обернулся, в лицо ему ударил ветер, и он чуть не свалился на узкие металлические ступени. Чудовище было всего в двух футах. И эти стеклянные голубые глаза... Генри помчался по ступеням, снаружи дул сильный ветер, и бежать по палубе было трудно.

Куда он несется? Как ему спрятаться? Генри рывком открыл еще одну маленькую дверь, ведущую в другой кори­дор. Он не узнавал номера на полированных дверях кают. Генри оглянулся — чудовище преследовало его.

—  Будь ты проклят...

Его голос прозвучал жалко и слабо. Вот он снова на палубе, на этот раз ветер был таким влажным, что Генри показалось, будто пошел дождь. Он не видел, куда бежит. На мгновение схватился за борт и взглянул на бурлящие серые волны.

Нет! Подальше от борта. Он бросился прочь, нашел еще одну дверь и вбежал внутрь. Пол под ним дрожал, за спиной слышалось дыхание чудовища. Пистолет, где, черт побери, его пистолет?

Обернувшись, Генри полез в карман. Чудовище схватило его. О господи! Он почувствовал, как его руку накрыла теплая ладонь. Пистолет выпал из руки. Застонав, Генри прижался к стене. Чудовище не отпускало его, глядя прямо ему в лицо. Из иллюминатора то и дело врывались в помещение снопы безобразного света, освещая лицо твари.

— Это пистолет, верно? — спросило чудовище. — Я читал о нем, вместо того чтобы почитать об Оксфорде, эгоизме, аспирине и марксизме. Он стреляет маленькими кусочками металла, который летит на большой скорости. Очень интересная штучка, правда, совершенно бесполезная, когда имеешь дело со мной. Но если бы ты выстрелил, сюда бы пришли люди. Им бы захотелось выяснить, почему ты стрелял.

—  Я знаю, кто ты такой! Я знаю, откуда ты взялся!

—  О да, ты знаешь! Тогда ты должен понимать, что и я знаю, кто ты. И что ты натворил. И мне не составило бы труда затащить тебя в угольный отсек и бросить в топку этого волшебного корабля, где бы тебя пожрал огонь, который гонит нас сейчас по холодной Атлантике.

Тело Генри забилось в судорогах. Он боролся изо всех сил, но не мог вырваться из рук, державших теперь его за плечи, да так, что трещали кости.

—  Послушай меня, глупец. — Чудовище придвинулось еще ближе, и Генри почувствовал его дыхание на своем лице. — Навредишь Джулии, и я это сделаю. Джулия заплачет, и я это сделаю! Джулия только нахмурится, и я это сделаю! Ты жив только потому, что Джулии так спокойнее. Только поэтому. Запомни, что я сказал.

Хватка ослабла. Генри покачнулся, едва удержавшись на ногах, сжал зубы, закрыл глаза. И вдруг в брюках стало тепло и влажно, запахло экскрементами: кишечник не выдержал.

Чудовище все еще стояло рядом. Тьма скрывала его лицо. В тусклом свете, льющемся из иллюминатора, тварь разглядывала пистолет, потом засунула его себе в карман, развернулась и исчезла.

У Генри закружилась голова. Свет померк.

Очнувшись, он обнаружил, что находится в конце коридора. Никто вроде бы мимо не проходил. Трясущийся, жалкий, он поднялся и поплелся к своей каюте. Там он зашел в гальюн, и его вырвало. Потом он стащил с себя перепачканные брюки.

* * *

Когда царь вошел, Джулия плакала. Риту она отослала ужинать с другой прислугой. Он даже не постучался. Просто открыл дверь и скользнул внутрь. Джулия не смотрела на него. Она приложила платок к глазам, но слезы все лились.

—  Прости меня, моя царица, моя нежная царица. Пожалуйста, прости.

Она подняла глаза и увидела его грустное лицо. Он стоял перед ней, беспомощно опустив руки; висевшая сбоку лампа высвечивала золотой ореол вокруг его темных волос.

—  Сделай то, что ты хотел, Рамзес, — с отчаянием в голосе произнесла Джулия. — Я больше не могу выносить эти муки: ведь я знаю, что он сделал. Сделай это, умоляю тебя. И в Египте мы будем вдвоем.

Он сел рядом с ней, нежно развернул к себе лицом, и на этот раз, когда он поцеловал ее, она совершенно растаяла, позволив ему обнять себя, вдохнуть в нее этот могучий жар. Она целовала его лицо, его щеки, закрытые глаза. Она чувствовала, как его пальцы впиваются в ее обнаженные плечи, как он стаскивает с груди ее бальное платье.

Смутившись, Джулия отпрянула. Видимо, он не так ее понял.

—  Я не хочу, чтобы это случилось, — сказала она, и снова из глаз ее потекли слезы.

Не глядя на Рамзеса, она поправила платье. Когда наконец их взгляды встретились, Джулия увидела на лице царя бесконечное терпение и легкую улыбку, к которой теперь примешивалась грусть.

Он потянулся к ней, и Джулия замерла. Но он просто поправил сбившийся рукав ее платья, расправил на шее жемчужное ожерелье и поцеловал ей руку.

—  Пойдем отсюда, — сказал он ласково, нежно целуя ее в плечо. — Там свежий холодный ветер. И играет музыка. Мы можем немного потанцевать? Ах, этот плавающий дворец! Настоящий рай. Пойдем со мной, моя царица.

—  Но как же Алекс? Если бы Алекс...

Рамзес поцеловал ее в шею. И снова поцеловал руку. Перевернул руку и нежно прижался губами к ладони. Джулию снова охватил жар. Оставаться в этой каюте было бы глупо, безрассудно. Нет, она не должна допустить такое. Это может случиться только тогда, когда она захочет этого всей душой.

Но ее душа уже не на месте — вот в чем весь ужас. И опять Джулии показалось, что жизнь ее разрушена.

—  Ладно, пойдем, — уныло согласилась она.

Рамзес помог ей подняться. Взял у нее носовой платок и вытер ей глаза, как ребенку. Потом снял с ручки кресла белую меховую пелерину и накинул ей на плечи.

Они пошли вдвоем по палубе, свернули в коридор и направились в бальный зал — уютный, обитый атласом и позолоченным деревом, украшенный пальмами и хрусталем.

Увидев оркестр, царь застонал.

—  О Джулия, какая музыка! — прошептал он. — Она зачаровывает меня.

Опять звучал вальс Штрауса, только здесь было больше музыкантов, а звуки — громче и богаче, они заполняли весь зал.

Алекса, слава богу, не видно. Джулия повернулась к Рамзесу и взяла его за руку.

Склонившись к своей партнерше, царь начал вальсировать Они закружились в танце. Казалось, все забыто. Нет Алекса, нет Генри, не было ужасной смерти отца, за которую надо отомстить.

Только танец, круг за кругом, танец под ласковым светом хрустальных люстр. Музыка звала и завлекала, другие пары окружили их. Рамзес вел Джулию уверенно и властно, ни разу не сбившись с ритма.

Разве не достаточно того, что он принес с собой тайну?! — отчаянно думала она. Разве не достаточно того, что он раскрыл ей эту тайну? Ну почему он такой неотразимый? Ну почему она так безнадежно влюбилась?

* * *

Из глубокой тени обшитого темными панелями бара за ними наблюдал Эллиот. Они танцевали уже третий вальс, Джулия смеялась, Рамзес кружил ее как сумасшедший, распугивая другие пары.

Но никто, похоже, не обижался. Влюбленным все прощается.

Эллиот допил виски и поднялся, чтобы уйти.

Он подошел к двери каюты Генри, постучался и вошел. Генри, одетый в тонкий зеленый халат, из-под которого торчали голые волосатые ноги, скорчившись, сидел на кушетке. Казалось, он страшно замерз — так его трясло.

А Эллиоту было жарко от гнева. Граф сам испугался своего голоса — так хрипло и угрожающе он прозвучал.

—  Так что же увидел наш египетский царь? — спросил Эллиот. — Что произошло в усыпальнице, когда Лоуренс умирал?

Генри попытался отвернуться и в припадке истерии начал царапать стену. Но Эллиот рывком развернул его к себе лицом.

—  Смотри на меня, жалкий трус! Отвечай на вопрос. Что случилось в этой гробнице?

—  Я пытался добиться от него того, чего вы хотели, — прошептал Генри. Глаза его глубоко запали, на шее был огромный кровоподтек. — Я пытался уговорить его повлиять на Джулию, чтобы она поскорее вышла замуж за Алекса.

—  Не лги мне! — Эллиот сжал серебряный набалдашник трости, будто готовясь привести ее в действие.

—  Я не знаю, что там случилось, — взмолился Генри. — Я не знаю, что он видел! Он был замотан тряпками и лежал в гробу. Что, черт побери, мог он видеть?! Дядя Лоуренс спорил со мной. Он был расстроен. Жара... Я не знаю, что произошло. Он неожиданно упал на пол...

Генри наклонился вперед, опустил голову на руки и разрыдался.

—  Я не хотел расстраивать его! О боже, я не хотел его расстраивать! Я делал то, что должен был делать. — Голова его опустилась еще ниже, пальцы вцепились в волосы.

Эллиот смотрел на него сверху вниз. Если бы Генри был его сыном, жизнь потеряла бы всякий смысл. А если это жалкое существо врет... Но Эллиот не знал. И потому не мог ничего сказать.

—  Ладно, — пробормотал он. — Ты все мне рассказал?

—  Да, — сказал Генри. — Господи, мне нужно убираться с этого корабля! Мне нужно бежать!

—  Почему тогда он так презирает тебя? Почему он пытался убить тебя? Почему он все время унижает тебя?

С минуту было тихо, слышались только сдавленные рыдания Генри. Потом он поднял бледное лицо, и Элиот снова посмотрел в его окруженные черными тенями запавшие глаза.

—  Я видел, как он ожил, — сказал Генри. — Никто, кроме меня и Джулии, не знает, кто он такой на самом деле. Я единственный видел это. Он хочет убить меня! — Генри умолк, словно боялся снова потерять контроль над собой. Взгляд его заметался и остановился на узоре ковра. — Я скажу тебе еще кое-что, — произнес он и растянулся на кушетке. — Он обладает чудовищной силой. Он может убить человека голыми руками. Почему он не убил меня с первой попытки, не знаю. Но в следующий раз он своего добьется.

Граф не ответил.

Он повернулся, вышел из каюты и направился на палубу. Над морем висело черное небо и, как всегда бывает в холодные ночи, удивительно ярко сияли звезды.

Эллиот облокотился о борт, достал сигару и закурил, пытаясь собраться с мыслями,

Самир Айбрахам знал, что этот человек бессмертен. Он отправился путешествовать с ним. И Джулия знала. Джулия совсем потеряла голову. И теперь он сам, увлекшись таинственной историей, дал Рамсею понять, что тоже знает.

Рамсей явно симпатизирует Самиру Айбрахаму. Он неравнодушен и к Джулии Стратфорд, но какого рода чувство он к ней испытывает, пока не ясно. Как же Рамсей отне-сется к нему, Эллиоту? Может, возненавидит его, как Генри, этого “единственного свидетеля”?

Что-то тут не так. Но даже если и так, Эллиоту ничуть не страшно. Он восхищается Рамсеем. А история с Генри очень странная, надо в ней разобраться. Генри врал убедительно. И всей правды так и не сказал.

Ничего другого не остается — только ждать. И делать все возможное, чтобы защитить Алекса, бедного неженку Алекса, который был таким жалким во время ужина — из-за того, что чувствовал себя несправедливо обиженным. Надо помочь сыну справиться с обидой, объяснить, что сладкие сны детства кончились. Что он уже потерял свою возлюбленную.

Но Эллиоту самому было страшно интересно. Он постоянно находился в радостном возбуждении. Не важно, чем закончится вся эта история, — он молодел, соприкасаясь с тайной. Лучшего времени в его жизни, пожалуй, не было.

Если покопаться в радужных воспоминаниях, наверное, лишь однажды он был так счастлив. Тогда его радовало одно только осознание того, что он живет, — странное, поразительное состояние. Тогда он учился в Оксфорде, ему было всего двадцать лет, и они с Лоуренсом Стратфордом любили друг друга.

Мысль о Лоуренсе разрушила все. Словно ледяной ветер подул с океана и застудил сердце. Что-то ужасное произошло в усыпальнице, что-то, о чем Генри не осмелился рассказать. И Рамсей это знал. И чем бы ни закончилось их рискованное путешествие, Эллиот во что бы то ни стало докопается до истины.

12

Прошло четыре дня. Эллиот понял, что Джулия больше не будет питаться в общей столовой. Она заказывала еду в каюту, и, скорее всего, Рамсей обедал и ужинал вместе с ней.

Генри тоже пропал из виду. Мрачный, похмельный, он целыми днями сидел в своей каюте, редко надевая что-либо, кроме брюк, рубашки и жилета. Однако это не мешало ему играть в карты с членами экипажа, которые не боялись быть застигнутыми за азартной игрой с пассажиром первого класса. Ходили слухи, что он довольно много выиграл. Но Генри всегда сопровождали подобные слухи. Раньше или позже он все равно проиграет, возможно, даже все, что выиграл: так было всегда — сначала взлет, потом постепенное падение.

Эллиот заметил также, что Джулия изо всех сил старается быть ласковой с Алексом. И в солнечный день, и в дождь они прогуливались вдвоем по палубе. Каждый вечер после ужина танцевали в бальном зале. Рамсей тоже был там, он наблюдал за ними с неослабевающим вниманием, готовый каждую минуту сменить Алекса и стать партнером Джулии. Они явно сговорились больше не обижать Алекса. — Во время коротких вылазок на берег, в которых Эллиот был не в состоянии принимать участие, они всегда путешествовали вместе Джулия, Самир, Рамсей и Алекс. С этих экскурсий Алекс возвращался слегка разочарованным. Он вообще не любил иностранцев. Джулия и Самир были в восторге. Рамсей неизменно восхищался увиденным, особенно когда они заходили в кино или в книжную лавку.

Эллиот был благодарен Джулии за ее доброе отношение к Алексу. В конце концов, корабль не лучшее место для встречи лицом к лицу с горькой правдой. Джулия понимала это. С другой стороны, наверное, Алекс уже и сам понимал, что его первая жизненная битва проиграна; правда, он был слишком хорошо воспитан и слишком покладист, чтобы обнажать перед всеми собственные чувства. Эллиот иногда думал, что его сын плохо знает самого себя.

Для Эллиота самым интересным в этом путешествии было общение с Рамсеем — он разговаривал с ним, наблюдал за ним издалека, замечая то, чего не замечали другие. Задачу облегчало то, что Рамсей оказался необыкновенно общительным.

Иногда Рамсей, Эллиот, Самир и Алекс играли вчетвером в бильярд. За час игры Рамсей ухитрялся обсудить массу проблем и задать тысячу вопросов.

Особенно он интересовался современной наукой, и Эл­лиот с удовольствием знакомил его с теорией клеточного строения веществ, с устройством кровеносной системы, с этапами развития зародыша и с причинами возникновения самых разных болезней.

Почти каждую ночь Рамсей проводил в библиотеке, изучая труды Дарвина и Мальтуса, читая техническую литературу, описывающую электричество, телеграф и автомобили. Интересовала его и астрономия.

Он воспылал страстью к современному искусству. Особенно ему нравились пуанталисты и импрессионисты. Романы русских писателей — Толстого и Достоевского, только что переведенные на английский язык, потрясли его до глубины души. Читал он с фантастической скоростью.

По прошествии шестого дня Рамсей попросил пишущую машинку. С разрешения капитана он взял ее из рабочей каюты экипажа и с тех пор ежедневно печатал список того, что ему предстояло сделать. Однажды Эллиоту удалось подглядеть за тем, что он печатал. Частыми были записи вроде такой: “Посетить Прадо в Мадриде; как можно скорее полетать на самолете”.

Наконец Эллиот стал кое-что понимать. Этот человек никогда не спал. В любой час ночи Эллиот мог застать Рамсея за каким-нибудь делом. Если его не было в кинозале или в библиотеке, если он не сидел за пишущей машинкой в своей каюте, значит, он находился в кубрике, где висело множество карт, или в радиорубке. Не прошло и двух дней с тех пор, как они попали на корабль, а Рамсей уже знал по именам всех членов экипажа и большинство пассажиров. У него был поразительный талант располагать к себе всех, с кем ему приходилось общаться.

Однажды ранним утром Эллиот зашел в бальный зал и увидел, что несколько музыкантов играют специально для Рамсея, а тот в одиночестве исполняет какой-то забавный, медленный и примитивный, танец, похожий на те, которые танцуют греки в приморских тавернах. Фигура одинокого танцора в белой, расстегнутой до пояса рубашке растрогала Эллиота до слез. Казалось преступлением подглядывать за действом, которое обнажало душу. Эллиот тут же вышел на палубу и долго курил — тоже в одиночестве.

Общительность Рамсея стала приятным сюрпризом для Эллиота. Но самым странным во всей этой удивительной истории было то, что Эллиот полюбил этого загадочного человека.

Он даже страдал, когда вспоминал отвратительные слова, которые произнес еще перед отъездом: “Я хочу узнать вас поближе”. Много раз он возвращался в памяти к этим словам. Однако они оказались правдой. Какая это пытка и в то же время какое счастье!

И вдруг — агония, страх: здесь происходит что-то невообразимое, что-то сверхъестественное. Но Эллиоту не хотелось оставаться в стороне.

Как странно, что его сын Алекс считает Рамсея всего лишь оригинальным, “забавным”; он совсем не интересуется им. Хотя чем Алекс интересовался в своей жизни? Он быстро завел знакомство с дюжиной пассажиров, с людьми, ничем не примечательными. Он, как всегда, хорошо проводил время, и больше его ничего не интересовало. И в этом его спасение, решил Эллиот. В том, что он не способен на сильные чувства.

Что касается Самира, тот был молчалив по натуре: о чем бы ни заходил разговор между Эллиотом и Рамсеем, он редко вставлял слово. Но к Рамсею Самир относился почти с религиозным благоговением. Он стал его преданным слугой. Он приходил в сильное волнение только тогда, когда Эллиот завлекал Рамсея в дебри истории. Тут и Джулия сердилась.

—  Объясните, что вы имеете в виду, — спросил Эллиот, когда Рамсей заявил, что латынь создала совершенно новый образ мышления. — Ведь сначала рождаются идеи, а язык только выражает их.

—  Нет, это неверно. В Италии, где родилась латынь, язык сделал возможной эволюцию идей, которые просто не могли появиться где-то в другой стране. Несомненно, то же взаимодействие языка и идей наблюдалось и в Греции... Расскажу вам интересную вещь об Италии. Высокий уровень ее культуры стал возможен благодаря ее мягкому климату. Чтобы цивилизация развивалась, нужен прежде всего благоприятный климат с плавной сменой времен года. Посмотрите на обитателей джунглей или на жителей далекого Севера: их развитие ограничено из-за однообразия погоды — круглый год одно и то же...

Джулия почти всегда прерывала подобные лекции. Это выводило Эллиота из себя.

Джулия и Самир чувствовали себя неловко и тогда, когда Рамсей выдавал душещипательные сентенции типа: “Джулия, нам нужно как можно скорее покончить с про­шлым. Так много еще нужно узнать. Х-лучи, ты знаешь, что это такое?! И мы обязательно должны слетать на самолете на Северный полюс!”

Других такие выступления забавляли. Пассажиры, очарованные, околдованные обаянием Рамсея, все-таки воспринимали его как обычного малообразованного человека. Они не задумывались над тем, что кроется за его странными высказываниями, они относились к нему с доброжелательной снисходительностью и не замечали, что, поддавшись на какую-нибудь провокацию, он говорит удивительные вещи.

В отличие от них, Эллиот ловил каждое его слово.

—  Древняя битва! Какая она была на самом деле? То есть мы, конечно, видели грандиозные рельефы на стенах храма Рамзеса Третьего...

—  Да, он был выдающейся личностью, достойным тезкой...

—  Что вы сказали?

—  Достойным тезкой Рамзеса Второго, вот и все, продолжайте.

—  А сам фараон тоже сражался?

—  Разумеется. Как же, он ехал впереди своего войска. Он был символом битвы. В одном сражении фараон мог собственным жезлом раскроить две сотни черепов; мог пересечь все поле битвы, тем же способом казня раненых и умирающих. Когда он возвращался в свой шатер, его руки были по локоть в крови. Но запомните, было еще одно правило: если фараон падал с лошади, битва заканчивалась.

Молчание.

—  Вам не хочется этого знать, не так ли? — спросил Рамзес. Хотя современные способы ведения войны не менее отвратительны. Например, последняя война в Африке, когда людей разрывали на части порохом. А Гражданская война в Америке? Какой кошмар! Все меняется и в то же время не меняется...

—  Точно. А вы сами могли бы? Могли крушить жезлом головы одну за другой? Рамзес улыбнулся:

 — Вы смелый человек, не правда ли, лорд Эллиот, граф Ругерфорд? Да, мог бы. И вы тоже могли бы, если бы были там; будь вы фараоном, вы тоже могли бы.

Корабль рассекал серые волны океана. Появился вдали берег Африки. Плавание близилось к концу.

* * *

Была еще одна чудесная ночь. Алекс рано ушел к себе, и Джулия долго танцевала с Рамзесом. Она выпила много вина.

И теперь, когда они стояли возле ее каюты, в крошечном коридорчике с низким потолком, она, как всегда, почувствовала тоску, томление и отчаяние из-за того, что не может отдаться своим желаниям.

Она чуть не потеряла голову, когда Рамзес закружил ее, прижал к груди и поцеловал более страстно, чем обычно. Он был так настойчив, что ей стало больно. Джулия начала бороться с ним, отталкивать и чуть не расплакалась. Она даже замахнулась, чтобы ударить его. Но не ударила.

—  Зачем ты принуждаешь меня? — спросила она и, увидев выражение его глаз, испугалась.

—  Я голоден, — сказал царь, забыв о приличиях. — Я жажду тебя, жажду всего. Я жажду еды, питья, солнечного света, самой жизни. Но тебя я желаю больше всего. Мне больно! Я уже устал ждать.

—  О господи! — прошептала Джулия и закрыла лицо руками. Ну почему она сопротивляется? В эту минуту она не понимала себя.

—  Вот что творит со мной снадобье, текущее по венам, — сказал Рамзес. — Мне ничего не нужно. Только любовь. Так что я подожду. — Его голос стал тише. — Я подожду, пока ты меня полюбишь. Это то, что мне нужно.

Джулия неожиданно рассмеялась. Как все просто и ясно!

—  Ну что ж, отвечу тебе твоей же мудростью, — сказала она. — Мне тоже нужно, чтобы ты полюбил меня.

Его лицо помрачнело. Потом он медленно кивнул. Казалось, ее слова привели его в растерянность. Она не знала, о чем он думает.

Джулия зашла в каюту и уселась на кушетку, закрыв руками лицо. Какое ребячество все эти слова! И все-таки они были правдой, идущей от самого сердца. И Джулия тихо заплакала, надеясь, что Рита ее не услышит.

* * *

Через двадцать четыре часа, сказал им штурман, они пришвартуются в Александрии.

Царь склонился над бортом и стал вглядываться в густой туман, совершенно скрывший океанскую воду.

Было четыре часа утра. Спал даже граф Рутерфорд. Когда Рамзес в последний раз заходил в каюту, Самир тоже спал. Так что сейчас царь был на палубе совсем один.

Ему здесь нравилось. Ему нравился низкий рев моторов, от которого дрожала стальная обшивка корабля. Ему нравилась сама его мощь. Парадокс: среди всех этих мощных машин и чудес техники человек двадцатого столетия оставался таким же двуногим существом, каким был всегда, несмотря на то что он изобрел все эти чудеса.

Царь достал сигару — одну из тех ароматных сладких сигар, которые подарил ему граф Рутерфорд, и, закрыв ладонью горящую спичку, прикурил. Он не видел дыма — тот сразу исчезал на ветру, но чувствовал аромат табака. Рамзес закрыл глаза и, наслаждаясь свежим ветром, опять стал думать о Джулии Стратфорд, о том, что теперь она в безопасности в своей тесной маленькой спаленке.

Но образ Джулии Стратфорд тут же растаял. Теперь он видел Клеопатру. Через двадцать четыре часа мы будем в Александрии.

Он увидел приемный зал во дворце, длинный мраморный стол и ее, юную царицу, такую же юную, какой сейчас была Джулия Стратфорд: она разговаривала со своими советниками и послами.

Он наблюдал за ней из прихожей. Его не было в Александрии долгое время, он странствовал на севере и востоке, побывал в королевствах, которые в прошлые века были ему незнакомы. Возвратившись прошлой ночью, он отправился прямо к ней в спальню.

Всю ночь они предавались любви; раскрытые окна выходили на море; она изголодалась по нему, как и он по ней; несмотря на то что за прошедшие месяцы у него были сотни женщин, любил он только Клеопатру. И страсть его была так сильна, что он под конец причинил ей боль — и все-таки она поощряла его, крепко прижимала к своему телу и снова и снова принимала его.

Прием закончился. Рамзес видел, как она отослала при­дворных. Он видел, как она встала с трона и направилась к нему — высокая женщина с волшебными формами, с длинной нежной шеей, с блестящими черными волосами, забранными в высокую прическу на затылке на римский манер.

Лицо ее хранило надменное выражение, которое подчеркивал высоко вздернутый подбородок. Ей надо было казаться сильной и холодной, чтобы хоть немного умерить врожденную соблазнительность.

Но, едва отдернув занавес, она повернулась к царю и улыбнулась, и глаза ее засияли чудесным светом.

Было время, когда он знал людей только с карими глазами — он был единственным голубоглазым среди них, и лишь потому, что выпил эликсир. Потом он путешествовал по дальним странам, по землям, о которых египтяне ничего не знали; там он встречал смертных мужчин и женщин с голубыми глазами. Но, несмотря на это, только карие глаза казались ему настоящими, неподдельными, он умел читать только по карим глазам.

У Джулии Стратфорд были темно-карие глаза, огромные, ласковые и выразительные — такие же, как у Клеопатры в те далекие дни, когда она обнимала его.

“Ну, что мы будем изучать сегодня?” — спросила царица по-гречески, на том единственном языке, на котором они разговаривали друг с другом. В ее взгляде таилась память о миновавшей ночи любви.

“Очень простые вещи, — ответил он. — Переоденься, и пойдем на улицу, погуляем среди людей. Ты увидишь то, чего не видела ни одна царица. Вот чего я хочу”.

Александрия. Какой он увидит ее завтра? Это был греческий город, с каменными улицами и белыми стенами, с купцами, которые торговали по всему свету, это был порт, населенный ткачами, ювелирами, стеклодувами, мастерами, которые выделывали папирус. Они работали возле кишащей народом гавани в маленьких лавчонках огромного рынка.

Они прошли вдвоем через базар, одетые в бесформенные робы, которые надевают на себя мужчины и женщины, не желающие быть узнанными. Двое, странствующие во времени. Он так много рассказывал ей — о своих северных странствиях, о долгом путешествии в Индию. Он ездил на слонах и своими глазами видел священного тигра. Он был в Афинах, куда ездил послушать великих философов.

Что же он узнал? Что Юлий Цезарь, римский полководец, завоевал мир; что он завоюет и Египет, если Клеопатра не остановит его.

О чем она думала в тот день? Неужели она слушала его вполуха, не придавая значения его горьким советам? Что она увидела в простых людях, окружавших ее? Какими она видела женщин и ребятишек, надрывавшихся у ткацких станков и в прачечных? Матросов всех национальностей, рыскающих в поисках развлечений?

Они заходили в школы послушать учителей.

Наконец остановились на грязной площади. Клеопатра попила воды из общественного колодца, из общей кружки.

—  Вкус точно такой же, — сказала она с задорной улыбкой.

Он помнит, как кружка упала в глубокую холодную воду. Звук эхом прокатился по каменным стенам колодца. Он помнит стук молотов, доносившийся с пристани, видит узкую улочку, а справа вдали — мачты кораблей, похожие на лес без листьев.

“Чего ты хочешь от меня, Рамзес?” — спросила она.

“Чтобы ты стала мудрой царицей Египта. Я уже говорил это тебе”.