---------------------------------------------------------------
(Алексрома)
---------------------------------------------------------------
Осенью 19.. года ветер дальних странствий занес меня в
маленький испанский городок H. Даже не могу сказать, как звучит
название этого странного места по-русски, потому что буква H
(h) в испанском языке не произносится. Вот и получается, что
по-русски город "Эн", а по-испански -- пустой звук. Кстати
заметить, я даю ему здесь такое имя не потому, что это
литературный прием, а просто по причине того, что от всего
названия запомнил только первую букву.
О существовании этого оторванного от туристских магистралей
места я узнал из путеводителя по Ла-Манче, где было сказано,
что есть у них один небольшой город, в котором стоят ветряные
мельницы, увековеченные Мигелем де Сервантес Сааведра в его
бессмертном произведении. Там же, кстати, утверждалось, что
"Дон Кихот Ламанчский" -- самая популярная книга всех времен и
народов, если не считать Библию и Коран. Но не буду понапрасну
заинтриговывать читателя и сразу скажу, что с виду эти мельницы
великолепно сохранились, но давно бездействуют. Получается, что
справедливость все-таки побеждает, хотя и задним числом.
Через два месяца по возвращении из той поездки я
просмотрел видеокассету, на которую заснял легендарные
мельницы, и заметил нечто ускользнувшее от моего внимания во
время съемки видеофильма. И это "нечто" навело меня на
размышления... Однако начну по порядку.
Понятно, что я не мог проехать мимо такого знаменательного
места, и, не долго думая, направил колеса своего железного
"Россинанта" в город Н. Дорога вытягивалась стрелой и проходила
по выжженной красноземной степи, в конце которой поднимались до
тучных, как перины, облаков огромные пологие холмы с
миниатюрными силуэтами ветряных мельниц на вершине. По этой
дороге я проехал больше часа, не увидев никаких признаков
жизни: даже птиц не было заметно, и главное, на всем ее
протяжении мне не встретилось ни одной другой машины. Через
какое-то время стало казаться, что я еду из ниоткуда в никуда и
непонятно зачем. Но вот, поднявшись на невысокий, но крутой
пригорок, я увидел вдали маленький провинциальный городок...
Город H оказался самым безлюдным и странным местом,
которое я когда-либо видел в своей жизни. Безлюдным он, правда,
был по вполне понятной причине: я попал в него в час
послеобеденной сиесты -- все магазины и кабаки были закрыты, и
город спал крепким сладким сном. Туристов там тоже не было по
случаю мертвого сезона. В воздухе висела полная тишина, и даже
собаки не лаяли, чтобы не тревожить своих спокойно дремлющих
хозяев. (Не сочтите за кощунство, но если вы верите в загробную
жизнь и вам вдруг предложат выбирать, куда отправиться на
вечный покой, я рекомендую именно этот тихий городок).
А странным город H был по причине своей архитектуры: он
стоял у подножия холма, увенчанного осроверхими мельницами, и
поднимался круто вверх низкими одноэтажными белыми домиками,
которые плотно лепились друг к другу, образуя сплошные стены.
Эти стены издали походили на ярусы, разделенные узкими
улочками, и мне тут же представился длинноногий тощий Дон
Кихот, который шагает по этим ярусам, как по ступеням, к
вершине холма, чтобы сразиться с грозными великанами в обличии
ветряных мельниц.
Но самым странным в этом безмолвно спящем городишке была
расцветка его домов: сами дома, как я уже сказал, были белые, а
внизу по стенам вдоль всей улицы на уровне моего пояса шла
ярко-синяя полоса. "Сюр какой-то", -- пробормотал я,
останавливаясь закурить. И только я закурил, мне в голову, как
это часто бывает после первой затяжки, пришла новая мысль, даже
не мысль, а ощущение: я понял, что этот бело-синий городок с
его безмолвной пустотой останется на всю жизнь моим самым ярким
воспоминанием об Испании, словно я ехал в эту страну именно за
ним, а не за кабаком, в котором великий "Ernesto" пил пиво (как
оказалось, в Мадриде Хемингуэй не пропустил ни одной пивной,
если верить памятным табличкам), не за "Обнаженной махой", не
за корридой, не за Севильей, не за фламенко, не за
Коста-дель-Соль, не за домом в Малаге, где родился Пикассо, и
не за сказочной Альгамброй.
Я поднялся до края города у самой вершины холма, и мое
ощущение еще больше окрепло, когда я увидел небольшую брусчатую
площадь, которая как-то непонятно плавно выгибалась сверху
вниз, справа налево и сзади наперед, повторяя своими изгибами
своеобразный профиль холма. Она была выложена странными
дугообразными камнями, которые веером расходились от меня в
разные стороны, в какую бы точку площади я не становился. В
центре этой площади одиноко стоял без всякого постамента,
вырастая, как дерево, прямо из камня, прямоугольный фонарь на
тонкой железной ножке. Высотой он был примерно с меня, если не
ниже... Когда я его увидел, мне почему-то захотелось горько
заплакать, до сих пор не пойму, почему.
Взяв себя в руки, я огляделся: с одной стороны чуть выше за
площадью начинались ветряные мельницы из белого камня, которые
по сравнению с игрушечными домиками и маленьким фонарем и
правда выглядели устрашающими великанами, с другой стороны
площадь обрамляла невысокая белая стена с ярко-синей полосой
понизу, с третьей был обрыв за низеньким каменным парапетом, а
с четвертой открывалась панорама на холмы Ла-Манчи с контурами
мельниц на вершинах. И опять я увидел нечто странное: на
пронзительно-голубом небе висела рваная темно-серая туча,
сквозь дыры которой пробивалось несколько неярких лучей, и все
эти лучи по неведомой причине освещали только вершины холмов с
мельницами, как будто невидимый экскурсовод указывал на них
гигантской лазерной указкой.
И тут мне стало настолько не по себе, что по спине прошел
холод, а волосы на голове слегка зашевелились: до меня вдруг
дошло, что я и сам стою на вершине одного из таких холмов в
луче солнечного света... Я поднял вверх глаза, и в них ударила
ослепительная вспышка, словно мне кто-то запрещал смотреть
туда... Я еще раз огляделся по сторонам, пытаясь отогнать от
себя навязчивых солнечных зайчиков, и только тут осознал,
почему этот город мне сразу показался знакомым: просто я здесь
родился и прожил всю жизнь до настоящего дня, и проживу весь
остаток своей жизни, и никуда я из этого города никогда не
уезжал, а все остальные города -- Москва, Ленинград,
Севастополь, Волгоград, Минск, Таллин, Хельсинки, Бухарест,
София, Загреб, Цюрих, Женева, Париж, Рим, Милан, Венеция,
Нью-Йорк, Вашингтон, Филадельфия, Квебек, Монреаль, Мадрид и
даже Курмайер у подножия Монблана -- мне только приснились во
время сладкой полуденной сиесты.
Я вот почему еще так подробно описал этот город H: во время
видеосъемки там произошла путаница с кнопкой "Запись", и когда
я думал, что включаю камеру, наводя ее на разные интересные
объекты, я ее на самом деле выключал, а когда заканчивал съемку
и опять нажимал на кнопку, чтобы отключить камеру, она на самом
деле включалась и, болтаясь у меня на плече вниз объективом,
добросовестно снимала камни у меня под ногами. Так что весь
город Н остался в видеопамяти брусчатой мостовой, колышущейся
на экране телевизора в такт моим шагам. Но теперь я, кажется,
хоть отчасти восстановил утерянную картину города, добавив к
ней, к тому же, свои ощущения, которые в любом случае остались
бы за кадром.
А ветряные мельницы получились в видеозаписи очень
симпатичными. Всего их там осталось шестнадцать, но если верить
туристскому проспекту, то во времена Сервантеса было несколько
десятков. Эти мельницы еще знамениты тем, что им больше пятисот
лет и они -- самые старые из всех сохранившихся в Испании.
Мельницы эти стояли без движения: из деревянного каркаса их
лопастей ветер давно уже выдул всю солому -- умерли они не в
бою с Дон Кихотом, а своей естественной смертью, медленно и
мучительно. Но если бы даже какой-то ненавистник благородного
идальго и вздумал подложить в лопасти соломы, они бы все равно
уже не смогли вращаться, потому что механизм еще в незапамятные
времена вышел из строя, оставшись без ухода.
Вид у этих мельниц был вполне парадный: их, судя по всему,
недавно подкрасили, и в своих нарядных белых мундирах они уже
походили не на кровожадных великанов, а на свадебных генералов.
На каждой мельнице над входом в нее красовалась свеженадраенная
медная табличка, на которой было написано ее название и год
постройки (при входе в этот мельничный заповедник висел щит --
на нем говорилось, что каждой мельнице при постройке давалось
свое имя).
Когда я снимал таблички на мельницах, я это делал, чтобы
запечатлеть год постройки (не помню уже, зачем мне это было
нужно), а когда просматривал кассету, стал обращать внимание на
названия. И вот что я увидел: первая мельница называлась
Севилья, следующая -- Гранада, потом -- Кордоба, потом --
Толедо, потом Мадрид и так далее, а самая дальняя справа на
отшибе называлась Барселона.
И тут меня осенило: да ведь это карта Испании! То есть все
мельницы-города были расставлены на холме так, будто это были
отметки городов Испании на ее карте... Так вот что это было за
сражение! В следующий момент я задумался: почему Сервантес не
написал в своей книге, как называются эти мельницы? И до меня
дошло: если бы он это сделал, то поединок с мельницами навсегда
остался бы дешевым и пошлым литературным приемом, а так
получается, что, по сути, не какой-то выживший из ума
литературный персонаж сражается с ветряными мельницами, а сам
автор, Мигель де Сервантес Сааведра, выходит на бой против всей
Испании. И вот ведь в чем величие его книги!
Нет, не могли ученые испанские гранды не знать про
это -- они ведь целый Институт Сервантеса создали, и мельницы
эти тоже не я открыл, и таблички для них не я обновлял и до
блеска драил, так значит... Значит, им просто выгодно
умалчивать правду, представляя Дон Кихота безумцем. Ну, а каков
герой -- таков и писатель, пусть и великий. Не даром ведь до
сих пор многие Сервантеса гениальным чудаком считают!
А дальше я вот еще что понял, услышав, как ветер шумит и
гремит в телевизоре (ветра там на редкость сильные, а микрофон
у камеры чувствительный): не мельницы победили, не Сервантес,
не справедливость и даже не гранды и академики, а вот тот самый
ветер, который вращал лопасти, когда Дон Кихот на них с копьем
бросался, а потом всю солому из них выдул, а скоро (лет через
тысячу, но все равно для ветра это не время) и сами мельницы
разрушит, выдувая из них ежесекундно по миллиону атомов, и нет
ему никакого дела ни до Дон Кихота, ни до мельниц, ни до книг,
ни до академиков, ни до справедливости, ни до моей писанины --
он как дует, так и будет дуть, и ему, в сущности, все равно,
куда дуть и зачем, а для человека важны только два его
направления: в лицо или в спину.
Ветер...
март 1997 года
---------------------------------------------------------------
Copyright (c) 1997 Alexandre Romadanov
http://kulichki.rambler.ru/XpomoiAngel/