----------------------------------------------------------------------------
Перевод с французского В. Микушевича
Рильке Р.М. Часослов: Стихотворения. - Харьков: Фолио;
М.: ООО "Издательство АСТ", 2000
OCR Бычков М.Н. mailto:[email protected]
----------------------------------------------------------------------------
Мое ли сердце поет
ангелы ли, вспоминая...
Мой голос или иная
музыка - этот взлет?
И вот уже неизбежно,
хотя был только что нем,
неколебимо, нежно
соединенье - с кем?
Лампа, друг мой ночной,
сердце мое - секрет
от тебя, но твой свет
над южною стороной;
студенческая со мной
лампа, светоч родной,
и если мой взор не сладит
со страницей иной,
оплошность ангел изгладит.
Молча себя поздравь -
Ангел как весть благая...
Хлеб ему предлагая,
тихо скатерть расправь.
С тобою твой ужин грубый
разделит он в свой черед
и пречистые губы
в простой стакан окунет.
Не узнаешь ли ты,
душу цветам открывая,
какова роковая
тяжесть пылкой мечты.
Кто созвездия вплел
в смутные наши печали,
что бы ни означали
звезды, слишком тяжел
гнет нашей скорбной цели
для них; кто выдержит вес
крика, кроме постели
и стола (стол исчез).
Кто яблоко упрекает
в том, что оно привлекает?
Сладость в нем затаена
и опасность не одна.
То, что яблоку подобно,
мраморное несъедобно,
и оно же, роковое,
всего хуже восковое.
Кто знает, как движет нами
невидимое, как нас
невидимый временами
обманывает отказ.
Смещается в безрассудстве
средоточие, тот,
кто сердцем твоим слывет:
великий магистр отсутствий.
ЛАДОНЬ
Мадам и мсье Вюлье
Ласковая ладонь,
постель, что звездами смята,
лестница складок твоих
прямо в небо ведет.
Ведом тебе гнет
звезд, чье тело - огонь
и чье сияние свято
среди светил других
в порыве, длящем полет.
Стынут ладони... Где
отсутствующий вес
меди, признак небес,
присущий каждой звезде?
И в предпоследнем нужда
еще говорит напрасно.
Мать-совесть! Зато прекрасно
последнее слово всегда.
Так предпочтя всем секретам
итоговый свой секрет,
вдруг убедишься, что в этом
ни капли горечи нет.
Если ты Бога воспел,
не жди от него ответа;
молчанье - его примета,
влекущий тебя предел.
Немыслимое соседство...
Каждый из нас дрожит.
Ангельское наследство
нам не принадлежит.
Кентавр могучий, вот кто прав,
над временами проскакав:
когда среди первоначал
собою мир он увенчал.
А существо Гермафродита -
первичной цельности защита.
Найти бы в жизни без подлога
нам половину полубога.
РОГ ИЗОБИЛИЯ
Высокочтимый рог!
Со всей щедротой вашей
вы клонитесь над чашей,
которая нам впрок.
Цветы, цветы, цветы,
чья участь - опадать,
чтоб для плодов создать
пространство чистоты.
Все это без конца
нам сердце атакует,
которое тоскует
как многие сердца.
Так чудо углубил
ваш голос, рог чудесный,
как будто бы небесный
охотник затрубил.
Как хрупким веницейским
стеклом возлюблен хмель,
так хитростям житейским
твоя перечит цель;
так нежностью твоих
перстов уравновешен
восторг, что небезгрешен,
делимый на двоих.
ФРАГМЕНТ ИЗ СЛОНОВОЙ КОСТИ
Пастырь добрый в лучах.
Прозревают слепцы.
Острый остов овцы
у него на плечах;
пастырь добрый в лучах,
нет, в кости желтоватой;
Твое пастбище свято,
хоть пасется там прах,
а Ты длишься, Ты вечен
в невеселых мирах
там, где корм обеспечен
на привычных пирах,
а покой бесконечен.
ГУЛЯЮЩАЯ ЛЕТОМ
Ты видишь, как одна счастливица гуляет
и зависть в нас по временам вселяет?
На перекрестке ей отвесил бы поклон
достойный кавалер, герой былых времен.
Под зонтиком изящно и небрежно
она перед альтернативой нежной
от света ускользнуть пытается, но тенью
опять освещена и рада освещенью.
Моей любимой вздох
возносится украдкой,
застигнув лаской краткой,
ночную даль врасплох.
Среди вселенной вновь
зиждительная сила
любовь удочерила,
но гибнет и любовь.
Ангелочек из фарфора,
хрупкая вершина лета,
колпачок по мерке взора
твой малинового цвета.
Скажешь ты, тебе не впрок
головной убор твой красный,
только в толчее напрасной
твой незыблем завиток.
Чуждый тлению тоски
аромат ему дарован;
наважденьем коронован
ты забвенью вопреки.
Кто храм любви завершит?
Каждому своя колонна.
Смотрит весь мир удивленно,
как божок любви спешит
прострелить его ограду,
испуская с нами стон,
острой скорбью сокрушен:
нет с ней сладу!
Вода, бегущая от пламенной погони
на солнце и в тени,
забывчивая, ты хоть на моей ладони
повремени!
Прозрачный миг любви, неузнаванье,
трепещущая суть,
едва прибытье, слишком расставанье,
побудь чуть-чуть!
ЭРОС
Победа и подвох,
игральной слава клики,
как в прошлом Карл Великий,
царь, император, бог;
но ты при этом нищ,
могучий средь убогих,
очарователь многих
обличий и жилищ. -
По-своему неплох,
подобие кумира,
ты в черной ткани вздох
с каймой из кашемира.
Лицо его с кипучими зрачками,
закроет ли отважная ладонь,
как это делалось веками,
чтобы смирить неистовый огонь?
С ним сблизившись, мы друг без друга стынем.
Он любящим сулит смертельный гнет,
бог варварский, приверженный пустыням,
где хищная к нему пантера льнет.
Со всей своею свитой в нас бросаясь,
он затевает фейерверк;
от западни губительной спасаясь,
приманки наши он отверг.
Под сенью виноградных лоз некстати
угадан чуть ли не урод:
мужицкий облик дикого дитяти,
античный выщербленный рот...
Гроздь перед ним как будто бы томима
созревшим гнетом сладостных примет;
идет обманчивое лето мимо,
и страхом кто-нибудь задет.
Произрастая пышной заготовкой,
его улыбка впрыснута плодам;
он убаюкан собственной уловкой,
крадущейся по собственным следам.
Для равновесья мир беспутный слишком дробен,
но, бог-завистник, ты один способен
наш взвесить грех;
толчешь сердца, перемешав, связуешь,
одно большое сердце образуешь,
чтобы из всех
и впредь оно росло; а ты высокомерен,
уста прокляв, лишь в сливе ты уверен;
тебе не жаль
его и нас ввергать в мучительную даль,
где мы великого отсутствия деталь.
Доволен ли наш бог
минутою особой,
когда своею пробой
застигнет нас врасплох?
Согласны мы подчас:
он хищный и живучий;
и мы, как нас не мучай,
дивимся: бог при нас.
В многообразных встречах
каждый случаю рад,
в преемниках и в предтечах
распознавая лад.
Встревоженно ждут итога
невыслушанные умы;
и сад, и дорога -
все это мы.
Мой ангел насторожен,
молчит, меня не тревожа;
но был бы он отражен
эмалью, что из Лиможа.
Цвета для ангельских глаз:
красный, зеленый, родная
безбрежная синь для нас:
тем лучше, если земная.
Пусть папа в конце поста,
чужд мирским интересам,
пусть его жизнь чиста,
он может встречаться с бесом.
На Тибре тот же мотив:
как водится для затравки,
преумножая ставки,
играют супротив.
Как мне сказал Роден
(мы в Шартре поезда ждали),
от слишком чистых стен
соборы бы прогадали;
где чистота, там тлен.
Покаяться должны
мы в том, что означало
лишь дерзкое начало
сомнительной вины.
Грозящий нам обман
сочли мы небосводом;
из штиля ураган,
из бездны ангел родом.
Не страшен поворот,
когда ревут органы;
надежней нет охраны
для всех любовных нот.
Готовы мы простить
их козни богам-втирушам;
засахаренным душам
лень враждовать и мстить.
Наши сроки слишком кратки,
мы не нравимся врагам;
покоримся же богам
и признаем их порядки.
ФОНТАН
Фонтан, люблю я твой урок чудесный,
когда струя сама в себя впадает,
как только направленье угадает:
к земному бытию полет небесный.
Ты проповедуешь крушенье,
лепечущая панорама;
легчайшая колонна храма,
закон твой - саморазрушенье.
Твое падение - мерцанье,
играющее зыбким дивом,
не привыкает созерцанье
к неисчислимым переливам.
Не песнь твоя к тебе меня склонила,
а пауза, граничащая с бредом,
когда струя себя не уронила,
ведома духом, чей порыв неведом.
Хорошо быть с тобой заодно,
тело, мой старший брат;
тот, кто силой богат,
рад;
листья, корни, кора, маскарад
жизни; всем этим стать наугад
только духу дано.
Неземное звено
в сочетании жеста
с деревом - род насеста,
где мгновенье полно
небом; его невеста -
жизнь, в которой оно.
БОГИНЯ
Кто во сне бы не хотел
увидать среди террасы
представительницу расы,
существующей без тел.
Но природа зорче нас,
и, любительница сути,
видит явственный до жути
контур призрака подчас.
САД
На языке пускай заемном в мире
осмелюсь ли озвучить сельский лад
названья, чье значенье шире
мучительной идиллии: брат сад.
И в нищенской своей порфире,
попав навеки к слову в плен,
при пошатнувшемся кумире
хранительных поэт взыскует стен.
Мой сад уподобляя лире,
где струны вместо кровеносных вен,
укореняешься в эфире,
и царство пчел не знает перемен.
Звук в этом имени античный, -
прозрачному не свойствен тлен;
отчетливый и симметричный
в двоящихся слогах благословен.
Какое солнце тянет
наземные веса?
Чей пыл врасплох застанет
иные небеса?
Для тел неосторожных
настала ли пора
союзов невозможных? -
Движение - игра
сил противоположных.
Сияет сад с утра,
но и его истома
по-летнему весома
и потому щедра.
В твоих ветвях ты, белокурый,
и в кружеве твоих теней,
сад, скрытный свойственник натуры,
земля плавучая видней.
В саду привычное сближенье
начал, хранящих вес и корм,
и нежность: вечное скольженье
неявленных и явных форм.
А в средоточье, где по-птичьи
фонтан щебечет, гений дней,
все сказывается в различье
своих невидимых корней.
Разве не обречены
нам раздаривать излишки
эти мудрые детишки,
боги сельской старины?
Ради будничных трудов
вьются пчелки-недотроги;
округлением плодов
заняты малютки-боги.
Наши тени за игрою
здесь и там еще сквозят;
только праздные порою
боги смертному грозят.
Воспоминание, сулящее отраду,
в меня вселяешь ты, мой сад;
ты уподобился пасущемуся стаду,
о пастыре напомнить рад.
Но для ветвей твоих и ночь - не потрясенье
в своей начальной тишине;
ты поработал, сад; пришло ли воскресенье,
покой дарующее мне?
Кто, как не праведник, быть пастырем способен?
Мой мир, быть может, на заре
на яблоне твоей сам яблоку подобен,
и я в прозрачной кожуре.
Набрасывая сад едва,
как мантию, себе на плечи;
не чувствуешь ли ты, что каждой встречей
с твоей стопой обласкана трава?
Сад на прогулках манит и пленяет,
растущее являя торжество,
и ускользая, он переполняет
твое медлительное существо,
С тобою книга целый день;
блуждает взор среди враждебных следствий;
как в зеркало, ты смотришь в тень
с причудливой игрою соответствий.
Счастливый сад, в твоем целебном рвенье
улучшил ты сокровище плода,
продлив неуловимое мгновенье,
в котором даже вечность молода.
Прекрасный труд, великолепный строй
ветвей, чьи зачарованы изгибы,
в конце концов, летучие, могли бы
воздушный обрести покой.
Мой сад, мы братья. Разве что ни миг
у нас не те же самые тревоги?
Один и тот же ветер нас настиг,
и мы с тобой нежны и строги.
Наши предки тоже в нас,
ряд восторгов и агоний,
упоение погоней
и конечный мертвый час
перед гаснущим огнем;
остаются нам пустоты,
безнадежные оплоты,
где мы с мертвыми живем.
Мы пристанище для жен;
та приходит и другая,
пьесою пренебрегая;
в перерыве свет зажжен,
подтвердив, что, кроме бед,
нет наряда и убора,
и для женщины опора -
кровь другого в цвете лет.
Дети, дети, как назвать
каждого, кто в нас внедрился
и при этом умудрился
вне судьбы существовать.
Разве силою мечты
я тебя вернуть сумею?
Больше прежнего моею
все равно не станешь ты.
Но ты не ускользнула
от моего огня,
пока не потонула
в крови ты у меня.
Родиться мне опять
неужто неприлично,
чтобы тебя вторично
чуть меньше потерять?
Былого не поймаешь
не вспомнишь, не прочтешь;
ты лишь воспринимаешь
ладонь свою, чертеж,
где линии, где складки
изжитого плато;
в твоей руке загадки,
твоя рука - ничто.
Возвышенное - лад,
вернее, полоса,
ведущая назад,
быть может, в небеса.
Искусства нам сулят
прощанье в смертный час,
а музыка - лишь взгляд
последний наш на нас.
Есть пристань там, где далеко до дна;
пристанище бывает или кокон,
где столько окон,
что остальная жизнь твоя видна.
Есть семена, питомцы высоты,
окрылены дыханьем вешней бури,
чтобы в лазури
увидел ты грядущие цветы.
Есть жизни, чья всегдашняя примета
при каждом взлете тайный гнет,
пока в соблазнах света
небытие тебя не зачеркнет.
Не грустно ли твоим глазам смежаться?
Ты в мимолетное вглядеться рад,
чтоб только задержаться
среди утрат.
Не страшно ли улыбкой белозубой
раздразнивать общительных задир?
Ужимкой грубой
нарушишь мир.
Не хуже ли всего для наших рук охота
на всех и вся,
когда спасает лишь смиренная щедрота,
дар принося.
Мелодию свою
былое оставляет,
нам жажду утоляет
в безжизненном раю.
Пускай мотив наш нежный
судьбу предупредит
и неизбежный
отъезд опередит.
Опережает нас,
как птица в поднебесье,
душа в последний час,
почуяв равновесье,
когда упоена
сверхжизненным упорством,
влечет голубизна
заоблачным проворством.
Способны ангелы принять за корень крону,
питомицу небесных гроз,
как будто корнем бук привязан к небосклону,
а в землю маковкою врос.
Что если кажется прозрачнейшим покровом
с непроницаемых небес
земля, где плачет в родниковом
кипенье тот, кто не воскрес?
Друзья мои, не знаю кто дороже
мне среди вас, но взгляда одного
достаточно, чтобы любой прохожий
стал вечной тайной сердца моего.
Не ведаешь порою, как назвать
того, кто жестом или мановеньем
твой тайный путь способен прерывать,
так что мгновенье станет откровеньем.
Другие, неизвестные, сулят
нам восполнение судьбы негромкой;
не ловит ли при встрече с незнакомкой
рассеянное сердце каждый взгляд?
Как лебедь окружен
самим собой на лоне,
которым отражен,
так в некий странный миг
возлюбленный на фоне
движения возник.
и Он близится, двоясь,
влеком, как лебедь, светом
и дразнит нашу связь,
достигнув единенья,
трепещущим портретом
блаженства и сомненья.
Тоска по разным странам и местам,
любимым вызываемая местом,
чью красоту, бывая здесь и там;
подчас я дополнял забытым жестом.
В пространстве повторить стезю мою,
как будто может путь не продолжаться,
и у фонтана задержаться,
потрогав камень, дерево, скамью.
Шаги перебирая, словно четки,
забвение в часовне повстречать
и около кладбищенской решетки
в присутствии молчания молчать.
Нам связь благоговейная нужнее
с мгновеньями, которые прошли.
Привыкнув думать, что земля сильнее,
как мы расслышим жалобу земли?
Тяжелый вечер. Никнет голова.
В нас что-то проявилось.
Мы молимся за узников, за тех,
чья жизнь остановилась.
А разве жизнь твоя не такова?
Жизнь даже к смерти больше не идет,
как заперта.
Напрасна грусть, и сила, и полет:
везде тщета.
Дни постоянно топчутся на месте,
срываясь друг за другом ночью в бездну;
воспоминанье говорит: "Исчезну!",
нет ни малейшей вести
О детстве в старом сердце, только дрожь,
и уподобить жизнь мы склонны дыбе,
но это ложь:
внутри судьбы мы все как в мертвой глыбе.
Лошадь, пьющая из фонтана,
нас коснувшийся лист падучий,
руки, губы... Дай только случай
говорить им, звать беспрестанно.
Жизнь подчас меняется стройно,
грезить ей печаль не мешает,
только тот, чье сердце спокойно,
ищет скорбных и утешает.
ВЕСНА
В стволах деревьев соки
озвучили пейзаж,
и в этот строй высокий
включился голос наш,
хоть слишком кратки сроки.
Ни выхода, ни входа.
Ты путь нам укажи
в твой лабиринт, природа,
где через рубежи
уводит вдаль свобода.
Дать мы другим готовы,
возможность продолжать, -
но как сквозь все покровы
мне сердцем поддержать
твои первоосновы?
Готовится нам в дар
земля и остальное
отрадное родное
благословенье чар.
Как радуется глаз,
взирая на премьеру!
Однако, зная меру,
мы скажем: хватит с нас.
Хоть зритель невредим,
он склонен к перемене,
и слишком близко к сцене
мы, кажется, сидим.
Когда струятся вверх по капиллярам
живые соки, как они давно
текли, теперь играя в буйстве яром,
хоть предстоит отбытье все равно,
их тело, оскорбленное таким
стихийно-взрывчатым напором,
который вопреки любым заторам
для старческих артерий нестерпим,
пытается найти себе опору,
затвердевает вроде льда
и подтверждает, что земля тверда,
ей загодя давая фору.
Убивают вешние соки
престарелых и отрешенных,
а на улицах воскрешенных
восхитительные потоки.
Кто свою пережил природу,
обречен крылами гнушаться,
тот стремится только к разводу,
чтобы с хищной землей смешаться.
Потому что пронзает нежность
и прельщающихся, и прочих,
так что ласковая неизбежность
сокрушает и неохочих.
А если не страшны
изысканные ласки,
без гибельной опаски
кому они нужны?
Насилье одолеть
готовые наскоком,
грозят в пылу жестоком,
и нам не уцелеть.
Когда твоя подачка,
нас веселит, зима,
заходит смерть, скрипачка
бродячая, в дома.
Когда к полям пригожим
"весной вернется плуг,
смерть ластится к прохожим
и бегает вокруг.
Адамов бок - оплот,
где женщина зачнется.
Куда она вернется,
когда она умрет?
Как раз по ней ковчег,
не уже и не шире;
не лучшая ли в мире
могила - человек?
Что если светом этим
нам вешний мир дарован
и трепеща, мы светим
и каждый зачарован
лучом, таящим тьму,
но вопреки смятенью
мы нашей новой тенью
привязаны к нему.
Как сумерками нежной
листвы заселены
обители весны,
так ясностью безбрежной
мы усыновлены.
Не розовый ли цвет
телегам с кирпичами
сопутствует лучами,
в которых "да" и "нет"?
Желанье и отказ
жизнь, вспыхнув, искупила,
и в заговор вступила
с грядущим ради нас.
Когда сгустится тьма,
молчальница-зима
сплетает столько струнок,
что различаешь в них
ты голос или штрих,
а все это рисунок.
Но сердцу нет препон;
не будь угадан тон,
предшествующий благу,
не превзошли бы мы
художество зимы
и всю ее отвагу.
Природа без подсказки
свои меняет маски;
виднее, чем во мраке мглистом,
она в своем наряде густолистом.
Кого бы наготой не опьянила,
дерзнувшая предаться своеволью,
сама природа пьесу сочинила,
чтоб щеголять своею вечной ролью.
ЗНАМЯ
Надменный ветер, мучающий знамя,
в нейтральной синеве небес,
пока оно не изменит свой цвет,
как будто ветер намерен предложить его другим
народам
над крышами. Ветер без гражданства,
всемирный ветер, предлагающий союзы,
внушающий значащие жесты
ты, провоцирующий сменяющиеся движенья;
знамя не скрывает своей эмблемы,
но какая всеобщность молчит в его складках!
Какой же это горделивый миг,
мгновение, когда ветер
выступает за ту или иную страну: поддержал
Францию
и вдруг постиг,
как хороши легендарные арфы зеленой Ирландии.
Ветер, всеобщий двойник,
картежник, подбрасывающий свой козырь,
и своим жестом, и своей анонимной улыбкой
напоминающий не знаю, какой лик
богини меняющейся.
ОКНО
Не предпочтешь ли ты чертеж
окна, где очертанья
своей ты жизни обретешь,
а не мечтанья?
Отважимся назвать прекрасным
лишь то, что слишком быстротечно,
оставшись без окна неясным,
зато в окне почти что вечно.
Существованье вне тиранства
случайностей; любовь сам-друг
с властителем, пока вокруг
чуть-чуть пространства.
Окно, ты мера ожиданья,
когда одна
в другую жизнь без оправданья
устремлена.
Волна влечет и разлучает;
все волны в море врозь,
а кто в окне другого различает,
тот видит лишь стекло насквозь;
так первородная возможность
свободы с каждым наравне
искажена судьбой, чья непреложность
в одном чрезмерном вне.
Тарелочка-вертикаль!
Преследуют нас харчи:
ночами сладкая даль,
горчайшие днем лучи.
Непрерывна еда,
приправа к ней - синева,
питаться должны всегда
глаза, открывшись едва.
Изобильные дозы,
сливы или кануны?
Глаза, вы едите розы,
а пьете новые луны.
Когда погаснет свечка,
нет огоньку приюта;
похож на человечка,
он плачет почему-то.
Долг матери таков:
не наши ли глазницы -
изящные гробницы
для бывших огоньков?
Пейзаж и колокол, гласящий безмятежно;
прозрачный вечер тих, но полон ясным зовом,
предупреждая нас, кто близится так нежно,
пусть в новом образе и в проявленье новом.
Мы вынуждены жить средь странного разлада;
меж луком и стрелой не скрыться остальному,
меж миром, чей предел для ангела преграда,
и той, чья близость к нам препятствует Иному.
Как нам в стихах и в прозе
располагать слова,
чтоб хоть едва-едва
уподобляться розе?
И если наши страсти
играют наугад,
пусть ангел хоть отчасти
нарушит мнимый лад.
В глазах звериных тих
поток, ведущий к смерти;
сама природа в них
не знает круговерти.
Пусть ведом зверю страх,
но этот страх врачует,
и сытый зверь кочует,
и здесь же смерть он чует,
а не в иных мирах.
Неужто в страхе наш кумир,
предмет среди теней,
и содрогнулся бы весь мир,
будь он чуть-чуть прочней?
Когда флакон разлит,
что для тебя первооснова?
Восторги воздуху сулит
твой промах снова.
СПЯЩАЯ
Внезапный опыт вынося,
неведомый наукам,
спит, переполненная вся
необычайным звуком.
Пусть соглядатай-мир молчит,
лишь за его пределом
она в глубоком сне звучит
всем восхищенным телом.
Лань: у тебя в глазах леса
глухие со своим размахом;
доверье смешано со страхом,
напоминая чудеса.
Того, что стан твой излучает,
мы на охоте не поймем;
пусть грация не выручает,
но даже страх не омрачает
неведенья на лбу твоем.
Постойте, мы поговорим.
Пускай слова мои напрасны.
Вот я. Вот вы. Вот вечер с вами.
Скажите, как потом другим
не любоваться деревами,
когда без нас они прекрасны?
Со всеми я простился с давних пор,
поскольку с детства я привык прощаться,
но все же не могу не возвращаться
возвратами освобождая взор.
Не каюсь я и в том, что мне подчас
являли вещи сладостное сходство,
готовы подтвердить свое господство
отсутствиями, действенными в нас.