ВЯЧ. ШИШКОВ
ЧЕРНЫЙ ЧАС
РАССКАЗ
- О-го-гой! - закричал тунгус Пиля.
И тайга отозвалась:
"О-гой"...
Осмотрелся кругом: лес, снег, клок седого неба - вынул изо рта неугасимую:
- А-гык!
Резко, четко, словно шайтан к ушам:
"А-гык"...
Пиля любит покричать в тайге: один, скучно. Крикнешь - ответит, ну, значит, двое, не один.
Пиля большой ребенок. Сколько же Пиле лет?
- Трисать пиять.
Пиле в прошлом году на ярмарке в Ербохомохле сорок было, ведь сам же говорил всем:
- Сорок... Мой старик есть, совсем маленько старый... Дай, друг, винца.
Да и сам батька, поп Аркашка кривой, священник в книгу заглянул одним глазом и сказал:
- Тебе, чадо, сорок стукнуло. А ты и на исповеди не бывал. Хоть бы соболька от трудов пожертвовал, а то бог хворь нашлет.
А вот теперь Пиле только тридцать пять. А весна придет - может двадцать будет, почем знать... Может, пятнадцать...
Озирается Пиля, нюхтит, как собака по следу соболя, пытает снег, пытает небо, пытает морозный воздух, ищет глазами и душою хоть малый знак весны.
- Нет, зимно... Синильга - снег кругом, льды кругом, мороз.
Костер урчит - лопочет. Желтое, красное с синим переливом пламя взвивается вверх, когда Пиля сует в костер целую лесину. Холодно. И нет солнца. Куда оно делось, куда ушло? Заблудилось что ли, или болезнь забрала его? Вдруг помрет, подохнет солнце? Ой, как худо тогда. Тогда и весна не придет. И Пиля останется один, совсем один, как в небе месяц.
Суетливая Камса прыгнула ему на грудь и дружески лизнула в толстые губы. Сплюнул Пиля и пнул собаку под живот, а сам повалился в снег, стал кататься и корчиться, словно в тяжком припадке, стал кричать придавленным голосом, как у попавшейся в капкан лисы:
- Скушно мне, как скушно! Эй, баба, девка, иди!..
Собаки гурьбой к нему, не знают, чем помочь: беда пришла, или так сдурел хозяин, может игру завел.
Собаки выть начали. Вот олени примчались: скоком, скоком - стоп! - окружили хозяина кольцом, закинули густодревые рога назад, из ноздрей белый пар.
А Пиля все кричит:
- Ой-ой! Какой я один... Собака я!
---------------
Стойте ветры, не метите снег. И ты, кривая сосна, не качайся.
Солнце, где же ты? Ну, ну! Разве не чуешь, что Пиля собирается в дорогу?
Крутятся вихри, воют шайтаны в трущобах темных, ходит ветер по вершинам, шумит тайга.
Смерть.
Кому смерть, а Пиле любо: да если б кругом Пили выросли ледяные горы, если б вся снеговая туча опрокинулась на землю, и бешеный ветер рвал бы с корнями лес, - для Пили одна забава - встал, пошел: Эй... эй!.. Сторонитесь льды, прочь крылатые, косматые вихри, эй... эй, - умри, издохни, ветер - Пиля идет! А куда? Хе-хе... Куда собрался Пиля?
- Самую красивую найду.
Скликал оленей:
- Орон! Орон!
Связал гуськом, в ольгоун, на переднего, - учуга - седло набросил.
Стоят олени, дышат, будто говорят:
- Найдем, найдем, самую красивую найдем.
И собаки черные крутятся возле, черные, а поседели - снег, мороз:
- Найдем, найдем, - взлаивают хором.
Пиля весь погружен в сборы, неугасимую трубку некогда раздуть: торчит в зубах мертвой загогулькой.
- Айда вперед... Ко-ко! Ну, вы, не отставайте!
Куда? Прямо. В то место, где весна живет. Прямо. Даже не оглянулся Пиля на брошенное стойбище. А что ему? Пиле везде приют. Был бы огонь да лес.
Сидит Пиля на переднем олене - олень рогастый, крепкий - голова у Пили огромная - вот так башка, этакой во всей тайге не встретишь. Не даром все смеялись над ним:
- Как ты и родился такой?
Башка у Пили волосатая, длинная грива сзади, в косы плести Пиля не умеет. А поверх волос - какой-то колпак из красной тряпки.
Вот все, бывало, говорили: Пиля урод, Пиля страшный: сам лесовик с перепугу сдохнет, ежели встретит Пилю невзначай.
С утра до ночи, с утренней зари до поздних ярких звезд, каждый день все вперед, вперед правит путь свой Пиля. А чего ищет - не находит.
Как стрела из лука летит его взор туда, сюда: выйдет в долину речки - во все концы смотрит, взнесут его олени на вершину сопки - край неба виден - а того, что надо - нет...
- Мне надо бабу, - говорит он каждой сосне кудластой, каждому гнилому пню.
- "Может, жену, может быть, мать с сестрой?" - спрашивает его ветер.
- Бабу! - упорно твердит Пиля и свистит злобно, звонко, словно иглой каленой колет насквозь тайгу.
Он очень хорошо знает, что ему надо. Не жену, не сестру, не мать.
Ему надо все:
По тунгусски:
- Аши.
По русски:
- Бабу.
И мать, и сестру, и жену, все вместе.
Разве была когда у Пили мать? Он от поганого гриба родился, его шайтан принес. Не было у Пили матери, а надо. До зарезу надо, тоскливо одному, все один, да один. Скушно.
И сестры у Пили не было, а надо.
А вот и самое главное, что надо Пиле, всему голова, страшно и подумать: жену.
- Ох ты!... Жена-а! - сладко простонал Пиля, зажмурился, ухмыльнулся во весь рот, боднул головой, едва на олене усидел - голова у Пили огромная, что твой пень, перетянула.
И куда его несет олень - не знает, что кругом - не видит, все пестро, пестро, искры красные в глазах, огни по сторонам, и словно бы кто тихим голосом поет, женским, заунывно так, тонко выводит, ласково.
- "Вот и я... Что же ты. Слезай, бери!"
Всхрапнул Пиля, открыл глаза, тьма кругом.
- Неужто ослеп я? Неужто спал?
Ночь, звезды. Олени в куче. Видно, давно остановились. Собаки спят. Удивился Пиля.
- Ночь, верно ночь... хе!
Развел костер, набросал по снегу хвой, раскинул на них шкуру, лег, а сам думает, греясь у огня:
"Надо богу помолиться, как поп священник учил, Аркашка кривой, батюшка отец".
Встал Пиля на колени, крестится, в небо смотрит, в Золотой прикол, - звезду высокую, - требует, кричит:
- Эй, Никола батюшка! Слышишь, нет? Давай мне скорей бабу, пожалуйста давай. Один я, сиротинка я... В каменный чум к тебе приду, в гости, ты там за стеклом сидишь, знаю... В шапке... Ежели дашь, эй, Никола, и я тебе дам!.. я тебе палку поставлю, как ее... Мягкую, с ниткой, как ее... Слышишь? А не дашь скорей бабу, так и наплевать! И сам найду. Прощай, Никола-батюшка. Русский бог - матушка.
Пиля так усердно, так часто в землю бухал, аж вспотел. Мороз с дымом, с белой пылью, а Пиле жарко - стал снег глотать. Потом вытянул ноги и завяз в мертвецком темном сне.
---------------
Так только в сказке бывает, в страшной и сладкой сказке.
- Вот олени, вот и собаки. Гляди, гляди: человек спит!
Девушка встала над Пилей, звонко смеется, в ладоши бьет:
- Гляди, гляди!.. Страшный какой, губастый.
А Пиля дрыгает то правой, то левой ногой, губами чмокает, облизывается, должно быть сладкую ежу ест, должно быть, крепкое вино пьет, видишь: в пляс пошел.
- Ха-ха-ха-ха-ха!..
Всхрапнул Пиля, продрал сначала правый, потом левый глаз.
Сердце упало, ударило, кровью захлебнулось: - "Баба, - женщина". Узкие щелки раскосых глаз шире, шире. Открылся рот, в улыбку сложились губы, и ноздри стали раздуваться, как у хорька, почуявшего пахучий след белой куропатки. - "Баба"! Неужели сон? Нет, смеется. Живая, румяная, и серьги в ушах. И крест, и браслеты. Веселая.
- Здравствуй, - сказал Пиля и приподнялся.
- Здравствуй, - ответила живая, веселая.
Пиля изо всех сил обоими руками свою голову скребет, вынул трубку, достал уголек из полусонного костра.
- Ты кто такая? Девка? Баба?
- Девка.
- Откуда?
- Я? Смотри! - она быстрой рукой ткнула вправо: звякнули в ушах висюльки, - вот!
Дымок вблизи клубится, чум стоит.
- Когда пришла?
- В ночь.
- Куда идешь?
- Не знаю. А ты куда?
Пиля подумал и сказал, усердно царапая руками спину.
- Я? Маленько знаю, маленько нет.
- Ищешь, что ли, кого? Может оленей ищешь? - спросила она.
- Ищу, - сказал Пиля. - Тебя ищу, - и прищурил глаз.
- Меня-а-а?! - насмешливо протянула веселая и так круто повернулась, что подол белой ее парки хлестнул Пилю по приплюснутому носу.
Пиля дружелюбно крякнул и чихнул. Потом лениво потянулся за жердиной, чтоб огреть сученку, хамкавшую над самым его ухом, - глядь, а веселой то и нет...
Пиля протер глаза, что за чудо - нет. И чум пропал, и дым исчез. Эге-геее... На голове его зашевелились волосы, а губастый рот широко открылся. Прочь от этого лихого места, прочь!..
Было серо кругом. Издыхал, валился на земь день. Надо бы есть и собаки пищи просят. Некогда! Айда скорей...
С трубкой в зубах ошалело шагает Пиля лесом, оленей в поводу за собой тащит, острой пальмой железной просекает сквозь чащу торопливый путь.
А тьма все гуще. Все ослепло кругом и в горной ночи, в черном морозе пересвистнулись шайтаны из края в край. И чьи то голоса: то хохот, то рев, то песня. Ах, проклятое место... Собаки жмутся возле ног, рычат, шерсть кверху, хвосты вниз. И заклятый черный дух за шиворот его схватил: ай, ай!..
Как бросит тунгус оленей:
- Батюшка Боллей, звериный хозяин, не мучь, пусти! -
Да ходом, ходом, сквозь тьму, сквозь страх.
Вдруг светом опахнуло:
- Стой! Куда?!. Эй, бойе!*
/* Бойе - друг, товарищ.
Пиля враз остановился. Большой костер. Чум, старик и та... вот та... веселая...
- Что ж ты, бойе, назад вернулся? - спросила она лукаво и стала выколачивать из здоровенной сохатиной кости мозг.
- Как - назад? - грубо проговорил Пиля. - Я вперед. Вперед да вперед.
Та раскатилась звонким смехом и погрозила костью:
- Я стояла возле тебя, говорила с тобой. А ты сидел, сидел, да повалился, как старый сохатый и захрапел. Очень ты здоров спать, бойе.
- Врешь, - возразил Пиля, и для угощенья подал старику дымящуюся свою трубку. - Я не спал.
- Не спал? Ха-ха-ха...
- Что ж смеешься? Я был пьяный. Может и заснул.
- Пьяный? - воззрился на него старик, и сморщенное лицо его сразу покрылось маслом, - где ж ты взял вина? До села надо два месяца итти.
- Где взял? - задумчиво переспросил Пиля. - Уж взял. Я знаю, где взять. Взял да и взял.
- Ну, поднеси мне, - сказал старик и сплюнул. - Где же вино?
- А вот, - нерешительно ответил Пиля и стал копаться в кожаной суме. Он долго там шарил, кряхтел, сюсюкал. Старик нетерпеливо крикнул:
- Ну, скоро? Давай! Чего моришь?
Пиля посмотрел сначала в прищуренные глазки старика, потом на девушку и сказал:
- Вспомнил. Это я во сне пил. Русский угощал меня... Михалка. Во сне.
Тогда оба враз - и старик и девушка - захохотали.
- Веселый ты, - сказал старик, трясясь от смеха и кашляя.
- Мало-мало веселый, - подтвердил Пиля и тоже улыбнулся.
- Веселый, верно, - сказала девушка и облизнула свои покрытые жиром пальцы. - Веселый, только дурной.
- Россомаха дурная! Я не дурной, - обиженно ответил Пиля. Он жадно посмотрел на розовый горячий мозг, который отправила в рот девушка, на ее сладкие алые губы. И ему вдруг неудержимо захотелось есть и целоваться. Он жарко задышал и сел к костру.
- Как же не дурной, ежели колесо такое сделал: от нас ушел, да к нам и вернулся. Ведь твой костер вон там горел.
- Врешь, - сказал он.
- Вру?
- Врешь. Дай ка мне есть. Я голодный.
Она вскочила, дернула его за отсыревший рукав парки:
- Пойдем!.. Тогда будешь знать, кто врет. Пойдем!
- Ну, пойдем, - недовольно сказал Пиля и поднялся. - Мне все равно. Пойдем. Куда это?
Девушка пустилась рысью, серьги ее звенели, он еле поспевал за ней.
- Стой! - крикнула она. - Видишь?
Они стояли у потухшего костра, на том лешевом месте, где провел он прошлую ночь. Пиля обомлел, льдом сковалось сердце. Но вот глаза его засверкали, он исступленно завизжал:
- Ты не баба! Ты шайтан!! Ты мертвая!!!
Та раскатилась хохотом и вдруг захрипела: тунгус схватил ее за горло и бросил в снег:
- А, шайтан! - шипел он. - Вот узнаю... кто ты есть... Ага!
Оба, урча, барахтались в снегу. Она со всех сил теребила его волосы, грызла губы, билась. Он рвал на ней парку, рубаху и хрипел, словно бешеный волк, которому скрутили морду.
Девушка почувствовала, как жесткие руки жадно шарят ее грудь. Ей больно, ей очень больно...
- Геть!! - раздался внезапный окрик старика, и по большой голове Пили стукнула, как по пустому котлу, жердина.
Пиля вскочил и отряхнулся. Поднялась и девушка, она закрыла лицо руками - яркий месяц в глаза светил - и отвернулась.
- Ну? - сердито проговорил старик и подбоченился.
Пиля пощупал затылок, - вспухла шишка - и сказал тонким, виноватым, заискивающим голосом:
- Ты меня огрел ладно.
- Да-да... хорошо огрел, - согласился старик.
- Ничего. В самый раз. Больно ладно, - отчетливо сказал Пиля, он поймал ухом таящийся смех девушки и моргнул в ее сторону:
- Я думал, она шайтан. Нет, баба. Самая настоящая, самая живая, сладкая. Вот возьму ее к себе. Она дочь твоя?
- Сирота, - ответил старик.
- Все равно. Возьму. Эй, как тебя зовут?
- Гойля, - тихим голосом отозвалась тунгуска.
- Ладно. Гойля так Гойля. Ну, развьючь моих оленей, поставь чум, свари сохатины. Да вот рукавицы порвались, зашей.
- Сделаю, бойе, сделаю, - покорно сказала девушка и побежала.
- Пойдем ко мне, толковать надо, - проговорил старик. - Кто ты есть? Впервые вижу.
- Я есть Пиля Иваныч Дункича, - по русски сказал тунгус. Его голос звучал внушительно и важно. Пиля даже удивился. Никогда не говорил он так.
Оба пошли к костру. Старик шел в перевалку, раскорячив свои кривые ноги и подпираясь жердью, Пиля заботливо ощупывал свой вспухший затылок.
---------------
Еще до весны далече, а Пиля уже сидит с своей женою в собственном чуме.
Старик ушел. Это ничего, что он взял за дочь такой большой калым: двадцать оленей взял, полтысячи белок, пару соболей да мертвые часы с цепочкой. Как покупал их Пиля у купца, живые быле, стрелка вертелась колесом, а как уплыл купец, поколели часы, сдохли. Пиля и камнем по ним брякал, и об сосну с маху бил:
- Нет, не стукат, помирал совсем.
Ничего не жаль, ни оленей, ни соболей, ни белок, а вот часы, хот и мертвые, а жаль. Но Гойля так ласково улыбается глазами, так умильно что-то говорит с костром. Да пропади они пропадом часы!
- Гойля.
Старик всех оленей Пилиных угнал. Только двух оставил, дочери да Пиле.
Пускай шагает по сугробам, старый, пускай. А им и тут ладно, у костра. Разве плохо пахнут свежие хвои, что густо разбросал Пиля в своем чуме? Разве не мягки, не пушисты шкуры, что сидит на них Гойля? Разве не морозна ночь, а в чуме так тепло, угревно, и такой вкусный пар клубится от котла?
- Гойля! Эй...
Молчит Гойля. Вот вздохнула. О чем вздохнула? Движенья ее быстры, руки проворны, ловки, блестит серебряный браслет.
- Волосы у тебя, как крылья ворона в снегу, о, Гойля. Щеки твои горят, ровно огонь. Губы твои сладки и алы, как малина. Грудь твоя, все равно, как... - Пиля замялся, голос его дрожал, слова терялись и убегали прочь. - Все равно, как... ну, это... Ах, Гойля!
- Как мы будем жить? - прозвучал ее голос. - Ты бедный. Оленей у тебя нет.
- У меня есть башка, у меня есть ружье. Не бойся. Будем жить.
- Я люблю оленье молоко. Где у нас оленюхи?
Пиля быстро сказал:
- Я пойду к шаману. У него волшебный бубен.
Гойля насмешливо прищурила глаза:
- Ох, какой могучий шаман! Вот он переделает двух твоих старых самцов в молодых оленюх... - губы ее улыбнулись и дрогнула крутая бровь.
Пиля засопел и кончики ушей его вспыхнули.
- Отчего у тебя такая большая голова? - лукаво спросила Гойля.
- Когда будешь меня целовать, голова станет маленькой.
- Вот как! отчего?
- Оттого, что ты станешь целовать... Оттого, что...
- А ты умеешь целоваться?
- Я? - Пиля вынул изо рта трубку, отер толстые губы и тихо сказал: - Нет.
- Ха-ха-ха!.. Зачем же тогда взял себе Гойлю?
Пиля снял свой красный колпак, с ожесточением долго скреб голову, потом сказал, чуть раздражаясь:
- Когда купил ружье, белку стрелял мимо, теперь бью в глаз.
Гойля жадно затягивалась трубкой и выпускала из ноздрей густые клубы дыма. Она искоса посматривала на Пилю дразнящим взглядом. Их разделял костер.
- Ты разорвал мне рубаху. Иди на ярмарку, купи мне кумачу.
- Ладно, куплю две урбахи, три урбахи, - сказал Пиля и его кинуло в жар: Гойля быстро обнажилась до пояса, и проворная игла с оленьей жилой замелькала в ее руках.
Тунгус весь сладко обомлел:
- О, Гойля! - бросив трубку, простонал он. - Я никогда не видел тебя... Ни одну женщину не видел так, безо всего... Гойля! - он задыхался и пьяно полз на четвереньках к ней. Та чуть пнула его ногой, обутой в бисерный сапог и проворно поднялась, огненная, гибкая.
- Лови! - с задорным, обжигающим смехом скакнула она по ту сторону костра.
- Ловлю! - ноздри его раздувались.
- Ай! - крикнула женщина, когда Пиля, опрокинув чайник, облапил ее. - Постой! - и оттолкнула с силой: Пиля набитым мешком шлепнулся в костер.
- Сгоришь, сгоришь!.. - и захохотала, серебристо, звонко, словно бегучая вода в горах. - Давай ужинать, бойе.
- Давай, - отряхаясь и тоже громыхая счастливым смехом, отвечал по русски Пиля. - Моя шибко проголодался маленько совсем.
Первый ужин прошел в большом согласьи. Гойля шутливо щелкнула Пилю ложкой в лоб. Пиля загоготал от удовольствия и громко рыгнул, что означало: спасибо, сыт.
Та рыгнула громче. Но Пиля, борони бог, не дурак: разве можно поддаться бабе? Он вобрал живот, приподнял плечи, выпучил глаза и рыгнул оглушительно и страшно: спавшая у входа сучка спросонок опрометью вон, а Гойля вздрогнула. Польщенный Пиля - хозяин так хозяин - гордо взглянул на жену, облизал жир с грязнейших пальцев, до суха вытер их об волосы и начал говорить торопясь и запинаясь.
Он говорил о весне, о том, как бил медведя, как обвалился снег с горы, как ходили по небу огнистые сполохи. И в каждом его слове, в каждом кивке головы и прищуре глаз чувствовалась радость: одиночество кончилось, скука сгибла. Вот перед ним сидит Гойля, у ней черные косы, алые губы, и годы ее - годы молодого цветка. Он над ней, как солнце над землей: должна его любить, должна покоряться. Пусть она слушает двумя ушами, пусть поймет утробой. Он все сказал.
Весь потный от длинной речи он в упор уставился на Гойлю, ждал.
А та, - далекая, далекая Гойля - ее нет здесь, - протянула ему берестяную чашку с чаем и сказала:
- Я люблю сахар... Я люблю вино. О, веселая, веселая вода.
Кто-то вздохнул в Пиле, но кто-то и заулыбался.
Сахар что. Сахару у них будет много. Будет и вино. Он Гойлю в село сведет, за тыщу верст, а в селе коленкор, да сахар, а в селе вино, такое вино, - хватишь, словно уголь проглотил - огонь огнем - и сразу станешь богатый, сразу станешь ой какой сильный и счастливый. А потом маленький Пиля у них заведется, этакенький, этакенький. А потом малюсенькая Гойля заведется... у-у... потом, потом...
...Когда в открытую верхушку чума сребролобый месяц уставил свой хитрущий глаз, тунгусы, досыта наговорившись, погружались в сон. Не так-то сразу заснул Пиля. Не так-то сразу и любопытствующий месяц откатился прочь - наступающее утро не спеша толкало месяц к низу.
Пиля, засыпая, слышал медовый шопот молодой своей жены:
- Вот завтра посмотрю, бойе, станет ли меньше твоя башка. Эх, дурной, дурной...
---------------
Как заснул Пиля улыбаясь, так с улыбкой и проснулся. Но когда открыл глаза, лицо его вытянулось, и нижняя челюсть сама собой отскочила: пред ним, грузно опираясь на палку и посмеиваясь, стоял жирный-прежирный старик-якут Талимон.
- Ладно спишь, - сказал якут и захихикал, - так спит медведь в берлоге.
Пиля вспомнил, что должен якуту много денег, а старик крутой, беда.
- Ты, вижу, женился? - строго спросил якут, опускаясь у потухшего костра.
- Нет, - ответил Пиля. - Я бедняжка... Где мне...
- Нет? Хорошо сказал, очень хорошо сказал. А почему же с женщиной в одном мешке спишь?
Пиля робко пощупал меховой мешок, в котором лежал и, толкнув в бок пробудившуюся Гойлю, виновато проговорил:
- Женился... Забыл совсем... Маленько женился. Верно.
- Давно?
- Да-авно, - неизвестно для чего соврал Пиля.
- Когда же?
- Вчера, маленько...
Быстрым оленем выскочила из мехового мешка Гойля, приподнялась на цыпочки и крепко по-молодому потянулась, потом пошла за снегом, чтоб согреть чай. Круглая, как у огромного филина, голова старика повернулась вслед Гойли, и черные, живые глаза заблестели похотью. Он причмокнул губами, прищелкнул языком и спросил вылезавшего из мешка Пилю:
- Где достал, сколько калыму давал? Баба хороша, карауль бабу.
- Баба ничего. Ладная баба, - ответил Пиля. Он встряхнул мешок и в раздумьи остановился, с опаской посматривая на якута.
- Год нынче худой, белка худая, улов худой, - начал Пиля пискливым голосом. - А я тебе, бойе, должен ой, как много... Как и быть, бойе, как и быть... Я бедняжка есть...
- Баба моя старая, худая, живот отвис... - в тон ему, так же пискливо ответил Талимон, и смешливые морщины пошли от глаз по всему лицу. - Понял?
Весело, шумно вошла Гойля. За нею три собаки.
- Геть, геть! - кричала на них. - Пиля! что-ж ты стоишь, как горелый пень. Почему погас костер? Почему гость сидит в холоде? Ну, ну!
В чуме мороз, но вот заклубилось трескучее пламя, мороз ходу, ходу, и вскоре такое тепло сделалось, что Талимону пришлось снять лисью шубу. Красная суконная рубаха, через всю грудь две серебряных цепи: одна с большим крестом, как у попа, другая с часами; вокруг тугого живота серебряный с насечками пояс, руки в золотых перстнях и кольцах.
Бросив острый взгляд на якута, Гойля услужливо засуетилась: гость богатый, может даст денег, может - подарит кольцо. Гойля быстро заплела черные густые косы, быстро надела шитый бисером нагрудник-халми: гость знатный, пусть смотрит, пусть любуется ее красой.
А Пиля сидел, повесив нос, шлепал толстыми губами и боялся взглянуть в глаза богатому купцу.
- Баба моя совсем износилась, - посматривая на круглые бедра Гойли, говорил гость, - а я хоть стар, но еще крепок, как три сохатых. И золота у меня много. В тайге закопано и там, и там...
- Куда идешь, бойе? - спросила Гойля.
- На ярмарку. Мой караван - сто голов. Остановился недалече. Гляжу - чум, слышу - собаки лают. Ага, думаю, стойбище. Вот пришел.
- Угощенья у нас нету... Я бедняжка есть... - засюсюкал Пиля.
- А вот, - сказал якут и развязал огромную суму.
- О-о! - враз вскричали тунгусы. - Огненная вода! Вино!..
- А вот, - проговорил якут, выкладывая большой кусок сахару, копченые оленьи языки, связку баранок.
- О! Само слядко! - вскричала по-русски Гойля.
- Сахар, - гортанно сказал старик, - он сладок, как женщина с розовыми щеками... Нет, женщина, в сто раз слаще. Когда она целует... о-о, тогда - защурился старик и поцеловал воздух.
- Зачем так говоришь?! - прервала его женщина, раскусывая сахар и раскладывая всем по кусочку. - Ты старый, у тебя жена, дети, внуки.
Якут захихикал, подбоченился и сказал веско, с расстановкой:
- Молодое дерево гнется, старое - твердо, как железный кол.
Но вот вскипело все, сварилось, и чарка с водкой пошла по рукам. Все веселей и веселей становился Пиля, все громче, задорней хохотала его жена. Толстощекое лицо якута стало красным, лоснящимся. Он хохотал вместе с Гойлей, незаметно подмигивая на тунгуса, заводил песню, бросал и все чаще поддавал вином пару.
- Пиля! - крикнул он сквозь смех. - Смотрю на тебя и дивлюсь. Много людей пересмотрели мои глаза, такого впервые видят... Да ты бы взглянул хоть раз на себя в воду, что за образина. Тьфу!.. Ты не сердишься? Я тебе большой друг, и ты мне друг... Ну, зачем тебе жена, ну, зачем, скажи?..
Пиля враз перестал смеяться.
- Хорек и тот знает, пошто сделана жена, - оттопырив губы, процедил он.
- Ха-ха! Хорек!.. - воскликнул якут. - Из хорька чиновник шубу шьет, а твоя шкура шаману на бубен разве.
Пиля отвернулся, прикрыл лицо руками, засопел.
- Обидно, обидно это... Старый барсук ты, вот ты кто!
- Ха-ха-ха!.. Я барсук? - по злому захохотал якут. - А долг? Нешто забыл, сколько должен? Подай сюда! А нет - в тюрьму!
Гойля испугалась, дрожащей рукой сует в самые губы Талимону вина:
- На, выпей, бойе, выпей.
И сама пьет, проглотит водку, встряхнет головой, сережки звякнут.
- Ты не сердись, друг, я бедняжка есть, - умиротворенно сюсюкает Пиля.
- И ты не сердись... Я тебя люблю, я тебе весь долг прощу, отдай мне Гойлю.
- Как можно! Что ты! Ты сдурел? - хрипло сказал Пиля.
- Отдай. Я твой друг. Я буду тебя любить. Ты двадцать оленей давал за нее калыму, я тебе дам сорок. Дам сто!
- Торгуй у шайтана дочь. Разве мало тебе баб? Ищи.
- Я нашел.
- Как бы мой нож не нашел твое сердце! - возвысил голос Пиля, и глаза его перекосились. Отточенный нож валялся у костра, манил. Рука Пили заиграла.
- Ну, спасибо, друг... Так то ты уважаешь меня, - оскорбленным голосом сказал якут, вздохнув. - Разве я на вовсе прошу Гойлю? Я не на вовсе. Эх ты...
- Не на вовсе? - спросил Пиля. - А на долго ли? - голос его вилял.
- На месяц.
- На месяц? Нет на месяц нельзя.
И Гойля подхватила:
- Как можно!.. Нельзя... нельзя! На-ка, бойе, выпей. На еще.
А Талимон подкатился к самому Пиле большой копной, сел на корточки, руки положил ему на плечи:
- Мой батька уважал твоего батьку, моя бабушка уважала твою бабушку. Пошто меня уважать не хочешь? Эй, Пиля! Самый лучший друг... Ну, а на неделю можно?
- Нет.
- Ну, на день?
- Нет! - упорно, резко рубил Пиля.
- Ну, на час?..
- На час? - переспросил Пиля и, упираясь пятками, немного отполз от якута.
Тихо стало. Словно застыло все. Даже звериный жир на горячей сковородке перестал трещать, и языки пламени к земле приникли.
- На час ежели - можно, - просто, от всего сердца сказал Пиля. - Корыстно ли? На час можно. Чего тут...
Как затрещит на сковородке жир звериный, как взметнется пламя, и гиканье, и песня. И сам Пиля пляшет, и Гойля пляшет, и старый Талимон трясет толстым животом. И смех, и слезы, и собачий вой. Вина! Дайте Пиле огненной воды. Еще, еще! Э-эх!! Чум пляшет, земля трясется, белый снег под ногами вьюгой вьет. Вей-вей-завивай. Пуще, пуще! Э-эх!!
Упал Пиля и хохочет. Хохочет, хохочет. Схватил Пиля за шиворот собаку, целовать стал. Подполз к деревянной ступе, что сулихту толкут, целовать стал. Плачет и целует, плачет и целует, хохотать стал: он самый сильный, самый богатый. Его жена самая красивая. Две урбахи, три урбахи... Ха-ха-ха... На час, корыстно ли... Где Гойля? Где Талимон?!.. Стойте, ужо... Амиткалле... Амиткалле!.. А, шайтан, попался!?
Агык!!
И словно сохатый в яму - ух! По чуму пьяный Пилин храп пошел.
---------------
Вот и весна явилась. Журчат ручьи. Под солнцем журавли плывут. Проснулась тайга, стряхнула зимний белый сон, позеленела.
Пиля один. Не встретил весну. Ушла весна и не простилась.
- Мошенник... - не сходит с языка у Пили слово. На час брал, совсем тащил.
Дни идут за днями. Трава. Цветы. Белки хоркают, птицы свирельные песни завели. Солнце жаркое, солнце светлое.
А Пиля один, нет Гойли.
Думает Пиля думу неотвязную, утирает рукавом глаза:
- Один да один... Скушно... Ой, совсем один.
Прошло лето, не сказалось.
А там и осень. А там - зима. Хлопнул мороз, сковал мороз воды бегучие. Снегом накрылись все пути, все тропы. И угрюмый медведь давно в берлоге лапу сосет.
- Гойля!.. Гойля!!!
Нету. Эх, стоит-ли без Гойли жить!
Страшный Пиля метался, по бестропным путям, он больше не кликал Гойлю.
Однажды, когда стояла луна и мороз трещал, он выл, как собака и плакал.
- Прощай... Прощай.
---------------
Стойте ветры, не крушите лес, и ты, кривая сосна, не качайся.
Зоркий ворон покружил над сосной, сел на вершину кедра, смотрит. Человек. Аркан. Человек смирный, руки вниз, не шелохнется.
Каркнул ворон, взмыл черным кругом и - прямо к человеку.
|