БОРИС ГУБЕР
ИЗВЕСТНАЯ ШУРКА ШАПКИНА

I

Чубарову, заведующему совхозом Тешелово, исполнилось двадцать семь лет, но он был застенчив, как ребенок, легко краснел и в минуты смущения мучительно заикался, с трудом преодолевая каждое слово. Особенно робел он перед женщинами и даже с совхозскими работницами, которых видел каждый день, не мог говорить спокойно.

С той странной девушкой, что так неожиданно вошла в его жизнь, он встретился впервые зимой, на открытии уездного Дома Крестьянина. Познакомил их председатель берновского вика Терентьев, огромный, пышно-бородатый и всем обличием своим похожий на соборного протодьякона.

Было это перед самым началом торжественного заседания. Длинный коридор, украшенный гирляндами из еловых ветвей, уже опустел. Только мутно-лиловый остывший дым, да запахи овчин и дегтя напоминали о мужиках, минуту назад толпившихся и куривших здесь. Чубаров одиноко сидел на широком свеже-окрашенном подоконнике. Давно уже докурил он свою папиросу, но все не решался встать, войти в переполненный народом зал и, томясь, продолжал смотреть сквозь окно на улицу - там, за двойными рамами, крупными мелькающими хлопьями вился по ветру снег.

Рокочущий бас Терентьева неожиданно раздался за его спиной.

- Здорово, друг, - проревел Терентьев громко, будто многолетие провозглашал, и опустил на плечо Чубарова свою лапу, такую большую, что на ней, казалось, можно было бы сажать в печку хлебы.

Чубаров сердито оглянулся.

- Эдак ты и убить можешь, - сказал он, краснея, отчего белокурая его борода стала светлее щек.

- Ничего, агроном, выдержишь, - ответил председатель и продолжал, насмешливо подмигнув веселым серым глазом. - Вот, знакомься-ка с барышней.

Он в бок кивнул головой. Чубаров посмотрел и только сейчас заметил его спутницу. Она, и без того невысокого роста, рядом с председателем казалась совсем подростком - голова ее, повязанная красным платочком, не доходила Терентьеву даже до груди.

- Известная Шурка Шапкина, - сказала она звонким, мальчишеским голосом, протягивая Чубарову руку и глядя на него с едва заметной улыбкой.

Чубаров мгновенно из красного стал багровым. Не зная, что делать, он соскочил с подоконника, схватил ее холодную ладошку и, от смущения удерживая ладошку эту в своей руке, с трудом выговорил:

- П-почему же соб-б-бственно известная?

- Почему? - она засмеялась, в смехе сощуривая влажно-блестящие глаза и морща нос: - почему?.. А так уж вышло.

Она высвободила свою руку и, тряхнув головой, чтобы сбросить с косынки налипший, сырой снег, предложила ему:

- Пойдемте?

Чубаров ничего не ответил - он не в силах был произнести ни слова и только исподлобья смотрел ей в лицо. И, пожав плечами, она кивнула ему головой - уводя за собой добродушно-покорного протодьякона, пошла по коридору, невысокая, ладная, в новой куртке из оранжевых овчин и короткой зеленой юбке, открывающей ноги почти до колен.

Щеки Чубарова медленно бледнели под бородой. В глазах его в одно пестрое пятно слилось оранжевое, зеленое и красное. Слушая, как постукивают по полу удаляющиеся каблуки, он вспомнил снег на ее косынке. "Как это ей не холодно?" - подумал он - и, покачивая головой, повторил про себя:

- Известная Шурка Шапкина... Ну-ну!

Говорить с ней ему больше не пришлось. Только издали, урывками, видел он ее, да когда она выступала с приветствием от берновского волкома, слышал звонкий мальчишеский голос.

II

В совхозе жизнь Чубарова пошла по-старому. Как и прежде, он рано вставал и, напившись молока, выходил во двор в синие предрассветные сумерки.

Еще заметными бывали в зеленом небе последние бледные звезды. Но усадьба уже просыпалась - повсюду краснели, как угольки на ветру, освещенные изнутри окна. Бороздя валенками мягкий напавший за ночь снег, Чубаров шел на скотный. Там, в коричневой темноте, тусклым пятном мерещился фонарь, а окна, высоко приподнятые под самый накатник, синели четкими четырехугольниками. Коровы звенели цепными арканами, звякали ведра. Скотники задавали корм, и от сена чудесно, по-летнему пахло скошенным лугом... И, дождавшись, пока кончат дойку, взвесив на старых лживых весах переполненный молоком ушат, Чубаров уходил в людскую, - в людской уже дожидались наряда рабочие.

Чубаров распределял их по работам, кого посылал возить навоз, кого - пилить дрова в березовой роще. Из конюшни выводили лохматых, плюшевых лошадей, запрягали их в розвальни, испачканные примерзшим навозом. Девки гуськом тянулись по тропочке к подвалу, перебирать загнившую картошку... Недавние сумерки сменялись желтоватым утром. Начинался новый хлопотливый день.

И так же, как прежде, весь день проводил Чубаров на ногах. Он, вслед за нагруженными возами, роняющими на дорогу влажные ошметья, выходил в поле, спускался в подвал, где приторно пахло брожением, заглядывал и в рощу - слушал визг пилы и грел руки над костериком, который пильщики разложили на толстом березовом пне... Но за всем этим простым, привычным, насквозь знакомым таилось нечто новое, придававшее всему новый, необычный смысл.

Войдешь, например, в людскую, пахнет навстречу махорочным дымом - и сразу вспомнишь длинный, опустевший, прокуренный коридор. Начнется метель, замелькают, завьются на ветру белые хлопья, и встанет перед глазами окно, двойные рамы, уездная улица... Даже елки в лесу, и те своей тугой зеленью похожи на гирлянды, висящие под недавно побеленным потолком...

А посреди всего этого - она: оранжевый полушубок, снег на косынке, блестящие, сощуренные в смехе глаза.

III

Чубаров помнил о ней постоянно, вернее он постоянно ощущал в себе какой-то образ ее, смутный и неопределенный. Напоминало о ней все - и снег, и дым, и стук каблуков конторщицы Ксении Васильевны, когда она подходила к Чубаровскому столу с ордерами на подпись... Но, в то же время, Чубаров никогда не думал о ней вплотную - никогда не загадывал даже, придется ли им еще свидеться. Ему казалось, что достаточно увидеть ее еще раз, или попросту припомнить, как следует, и пережить ее смех и свой дурацкий вопрос "почему же собственно известная?", - чтобы тут же, на месте, помереть от нестерпимого стыда... Это состояние продолжалось долго. И кто знает, во что бы вылилось оно, если б Чубаров однажды случайно не встретился с Терентьевым.

Солнце скользило по чистому латунному небу, падало за черную, глухую стену леса, - и от леса, по розовым снегам, все росли, все длинней становились холодные, матовые тени... Чубаров возвращался с охоты. Он очень устал, едва передвигал лыжами и поминутно поправлял на плече веревку, к которой уже давно был подвязан застывший и тяжелый, как полено, русак. Ноги ныли, веревка резала плечо, да и охота с полдня не заладилась, - Чубаров думал только о том, как бы поскорее добраться до дому.

Однако, итти было еще далеко. Выбравшись на дорогу, Чубаров прикинул в уме расстояние - оставалось верст пять... С грустью оглянулся он назад, на быстро катящие, догоняющие его санки - и только было успел позавидовать тому, кто спокойно едет в них, как различил из-за лошади пышную, седую от инея бороду и узнал берновского председателя.

- Агроном, здорово! - загрохотал тот еще издали, - погоди-ка, не беги, подвезу.

Чубаров сошел с дороги, чтобы пропустить мимо себя запотевшую лошадь. Поводя боками, лошадь остановилась напротив него. Терентьев придвинулся к краю и подмигнул:

- Садись, садись.

- Да ты куда едешь? - нерешительно спросил Чубаров, - может, и не по пути совсем?

- Садись, не разговаривай! - притворно-грубо гаркнул на это Терентьев, - в город еду, в исполком, понятно?.. До самого совхоза доставлю.

Чубаров беспомощно умолк, - скинул лыжи и полез в сани; лошадь тотчас же тронулась рысью, он повалился на сено и сразу почувствовал, какое это счастье - сидеть... Устроившись поудобней, он поднял воротник, в рукава спрятал руки и, откинувшись на спинку сидения, беспечно следил, как плывут навстречу вешки и придорожные кусты... Однако тайная мысль, пришедшая в голову, как только он узнал Терентьева, уже мучила его: а что если Терентьев заговорит о ней?

И точно: искоса поглядывая на Чубарова из-под заиндевевших бровей серыми смеющимися глазами, Терентьев спросил:

- Ну, как, не забыл еще про Шурку про нашу?

- Нет, помню, - быстро ответил Чубаров с решительностью, неожиданной для самого себя.

- То-то... Хороша?..

Решительность Чубарова так же внезапно сменилась раздражением.

- А тебе-то что? - огрызнулся он.

Терентьев захохотал, замотал бородою.

- Ну, чего серчаешь? - говорил он сквозь хохот, - я так, без умыслу... Вспомнил, как она об тебе интересовалась, ну и спросил.

Чубаров поспешно повернулся к нему и весь стал медный в последних лучах заходящего солнца. "Как?" - хотел крикнуть он, но подавился вопросом этим и только недоверчиво, исподлобья поглядел Терентьеву в бороду. Тот опять подмигнул:

- Ей-богу, интересовалась... Не веришь?

- Нет, п-п-почему же... я в-верю, - с трудом выдавил из себя Чубаров, от усилий сжимая непомещающиеся в рукавах кулаки.

- То-то... А уж я ей, брат, такого наплел - просто диву дашься...

Он хотел продолжать, но, увидев, что Чубаров так страшно наливается кровью, будто его душат за горло - остановился на полуслове.

- Ты что?

Чубаров молчал... И, не дождавшись ответа, Терентьев рассердился.

- Ну, ладно, сиди уж, не буду... Скромница рязанская.

Он замолчал - и молчал до самого Тешелова, - только, спускаясь с крутого берега на лед Оки, кинул:

- Держись крепче.

Чубаров, хотя и почувствовал себя виноватым, был все же благодарен ему за это молчание. Он сидел, не шевелясь, блаженными невидящими глазами уставился куда-то вперед. Все внутри его дрожало от ликования. Усталость недавняя сгинула; так и порывало выскочить из санок, бегом пуститься по снегу, чтобы только лыжи шипели по насту, да ветер шумел в ушах... Вылезая из саней, он радостно, крепко пожал председателю руку и, заикаясь, поблагодарил.

- Не на чем, - сумрачно прогудел тот, и, подхлестнув лошадь, тронулся в голубую полутьму вечера, но не выдержал, уже порядочно от'ехав, обернулся, заорал лукаво:

- Привет-то передать?

Чубаров, счастливый и легкий как во сне, только рукой махнул.

IV

С этого, собственно, и началось.

Чубаров будто через стену какую перелез - свободно, помногу думал о ней, до мельчайших подробностей перебрал все, что случилось в ту первую встречу, и не только не умер, но, наоборот, чувствовал себя живым, как никогда.

Еще недавно боявшийся людей и с трудом понуждавший себя войти в контору, где занималась сорокалетняя, подслеповатая Ксения Васильевна, он резко изменился - стал разговорчивей, на работе шутил с молодыми парнями-пильщиками (правда, попрежнему краснея от их "сказок") и раздавал им папиросы из своего портсигара. Даже со скотного не торопился он, как бывало, уйти поскорее, хотя скотницы, знавшие его робость, и говорили при нем всяческий вызывающий вздор... Все веселило, радовало его, как бы подчеркивая прелесть той живой жизни, к которой теперь приобщился и он. Потому на людях ему было хорошо. Но и вечером, одиноко шагая из угла в угол по своей нескладной, холостяцкой комнате, он чувствовал себя не хуже. Он долго ходил, отражаясь в большом стенном зеркале и отбрасывая на стены и потолок подвижную изломанную тень, потом, утомившись, ставил самовар и садился к столу, - сидел над чуть отпитым стаканом, облокотившись на стол, соединив перед подбородком кисти рук и зажав между переплетенными пальцами потухшую папиросу, смотрел невидящими глазами в черные провалы ночных окон, - и думал. Всходила луна, заиндевелые окна искрились, зеленели, словно за ними жгли бенгальский огонь, умолкал самовар, а он все сидел, наслаждаясь мыслями своими, и чай не убавлялся в остывшем стакане.

То, что произошло тогда, в пустом длинном коридоре, стало казаться пустяками. Не все ли равно, что именно было тогда, если она все-таки не забыла про эту встречу? "Как это он сказал, - думал Чубаров, - интересуется об тебе?.. Вот чудак!" - и хотя немного тревожило, что именно "наплел" ей Терентьев, - он чувствовал к этому грузному протодьякону нежность и в глубине сознания был уверен, что плохого он ничего наплести не мог. Думая о будущей встрече с ней, Чубаров решил разузнать это. Вообще он в мыслях своих стал необычайно смелым, развязным, придумывал для будущего бесконечные диалоги, в которых, конечно, он уже не станет заикаться, а будет находчив, остроумен... В том же, что будущая, грядущая встреча близка и неминуема, - он не сомневался.

...Однако время шло, с каждой незаметно пролетевшей неделей все приближалась весна, и днями, на солнцепеке уже сыпались с крыш капели, а о ней так ничего и не было слышно... И постепенно Чубарова перестали удовлетворять одни только нескончаемые мысли о каком-то, в сущности неясном, будущем. Он понял, что нужно что-то предпринимать, делать, иначе и будущего никакого не будет... И тут-то снова сказалась его застенчивость.

"Нет, невозможно!" - думал он, стараясь представить себе, что он, например, уже собирается ехать в Берново - одевается, моет шею, потом едет по льду Оки, разыскивает ее по селу... Даже самый разговор с ней (хотя разговоров таких было придумано и забыто великое множество), опять казался чем-то ужасным. "Нет, невозможно, - твердил он, - не смогу я"... - И он вскакивал, принимался ходить по комнате, сердито хмыкая и теребя свою отросшую за зиму бороду - точно именно борода была виновата в его застенчивости.

V

Для Чубарова наступила мучительная полоса тех бесплодных колебаний, от которых пустеет голова, и перестаешь верить самому себе. Он то с отчаянной решимостью начинал собираться в Берново, уже готовый сказать, чтобы запрягали лошадь, то, напротив, окончательно падал духом и терял всякую надежду остановиться на каком-нибудь решении. И только после долгих размышлений он пришел к простому, казалось бы, выходу - написать ей письмо.

Однако и на это ушло больше недели. Сначала Чубаров исписал и уничтожил всю имевшуюся в запасе почтовую бумагу, потом стал брать из конторы простую, писчую. А когда письмо было совсем закончено, он, недовольный какой-нибудь одной буковкой, вновь и вновь переписывал его набело... Но вот, наконец, письмо отправлено. В нем всего несколько строк. "Можно ли приехать к вам?" - спрашивал Чубаров.

VI

Прошло несколько дней, а ответа все не было. Чубаров, похудевший, истомленный ожиданием, сидел в конторе за проверкой февральского отчета. Он уже давно жалел, что послал письмо, не ждал ответа и старался не думать вовсе обо всей этой истории. Когда повезли почту, и мальчишка-конюх принес ее в контору, он вяло, нехотя потянулся к этой пачке газет и разноцветных конвертов. И первый же конверт, попавший ему в руки, синий, с тремя дешевыми марками, бросился в глаза своим коротким местным адресом:

Тешелово

Тов. Чубарову.

С бьющимся, сразу задервеневшим сердцем схватил его Чубаров и молча, не обращая внимания на изумленную Ксению Васильевну, пошел к двери. Войдя во двор, он огромными шагами, напрямки по серому тающему снегу, напоенному водой, как губка, бросился домой, запыхавшись, влетел к себе и, остановившись посреди комнаты, разодрал конверт. Легкий листок выскользнул оттуда, покачиваясь, упал на пол. Он нагнулся за ним, близко поднес к глазам... Прямым, неустановившимся почерком написанные строки запрыгали перед ним и, жадно пожирая их, с трудом вникая в смысл каждого слова, он прочел:

Тов. Чубаров!

Я только что вернулась из Свердловской волости и потому не могла раньше написать свой ответ. Я не понимаю, зачем вы меня спрашиваете? Вы спрашиваете меня, можно ли вам приехать. Конечно, да, можно, я буду очень рада. Сначала я ждала, что вы и так приедете, а потом перестала ждать. Терентьев рассказал про вас, что вы меня якобы боитесь и чтоб я из-за этого сама приехала к вам в совхоз. Разве я такая страшная? Не думаю. Я бы приехала, но времени абсолютно нет, и пришлось бы итти пешком, потому что казенную лошадь нельзя брать по личным целям. Разве только можно заехать по дороге в город, когда все равно буду рядом. Так что лучше вы приезжайте как-нибудь в воскресенье, я тогда свободна и можно днем.

А. Шапкину.

Росчерк, похожий на "у", был наивный, детский. Чубаров долго вглядывался в него, и ему стало грустно. Неужели придется ждать до воскресенья, до послезавтра? Ему бы хотелось ехать немедленно... Но он еще раз перечитал письмо, и от грусти этой не осталось следа: "Я буду очень рада... я бы приехала"... - неужели все это правда? Он очумел от внезапного ликованья, затрепетавшего в нем. "Известная Шурка Шапкину" - воскликнул он, взмахнув шелестящим листком - и неумело поднимая ноги, заплясал перед зеркалом, гримасничая и показывая собственному всклокоченному отражению язык.

VII

Ночь Чубаров провел в сладком и странном полусне, в котором нетерпеливые мечты смешивались с дремотой и каким-то неуловимым беспокойством.

Только утром, против обыкновения проснувшись довольно поздно, Чубаров понял причину этого беспокойства - и испугался. Уже несколько дней он не выходил к Оке, а при той теплой погоде, какая стоит последнее время, она может со дня на день вскрыться, быть может, уже вскрылась... Прощай тогда Берново, не попадешь в него до конца ледохода!.. "Вот глупо, - думал Чубаров, торопливо одеваясь и поглядывая на серый кислый полусвет за окнами, - ужасное легкомыслие" - и, прежде чем отправиться на запоздавший наряд, он забежал к реке, долго простоял под мелким, едким дождем, повисающим в воздухе, как туман, всматриваясь в обнавозившуюся дорогу, что спускалась вниз и вилась по льду подобно реке на географической карте. Лед на Оке был синий, набухший, но, повидимому, держался еще крепко. Вот только надолго ли? Вряд ли! - Заокский, далеко видный берег весь стал рябым от проталин, в придорожных канавах булькала невидная под снегом вода - во всем была заметна разрушительная работа весны... И беспокойство Чубарова не уменьшилось - еще несколько раз за день он выходил на берег, волнуясь и с трепетом ожидая, что лед уже тронулся.

К вечеру дождь стих... Порывистый, теплый ветер разогнал тучи, и воскресенье началось солнечным, ясным утром. Ока еще держалась, и сейчас, под солнцем, выглядела даже надежней вчерашнего. Но снег за ночь осел еще сильней, проталин стало больше, и вниз, по склону берега, обильно и громко мчались ручьи. О том, чтобы пуститься в путь на лошади, нечего было и думать. Вспоминая о письме и чувствуя легкое превосходство над ней, Чубаров решил итти пешком. Он много времени потратил на то, чтобы подравнять бороду, приодеться и вычистить сапоги, и вышел из дому часов в одиннадцать.

Через реку он перебрался без особых трудов. Правда, у берегов уже образовались закраины, но они были не широки, и через них можно было просто перешагнуть. Самый же лед, покрытый жидким месивом из воды и снега, хотя и промочил Чубарову ноги, был все же вполне крепок... И, выбравшись на другой берег, Чубаров весело зашагал по скользкой, мокрой дороге, глубоко вдыхая парной воздух, слушая галдение грачей и поглядывая на выпуклые деревенские полосы, выступающие горбами своими из-под снега... Ожидание томило его, но страха, нерешительности не было.

С таким чувством вошел он в Берново и, увидав у самой околицы бабу в подоткнутой юбке, гонявшуюся за рыжим телком, - крикнул ей, ничуть не заикаясь:

- Скажите пожалуйста, где здесь живет гражданка Шапкина?

Баба остановилась.

- Шапкина? - с готовностью откликнулась она, - это которая? Виковская, что ли?

Она охотно оставила в покое теленка, который шалым галопом продолжал носиться по снегу, подошла поближе и принялась - многословно и путано - об'яснять дорогу. Чубаров все же понял ее - давно уже он пошел дальше, а она все кричала ему вслед:

- Прямо, прямо ступай, за церквой она находится, внизу кооператив, а наверху эта самая общежитие.

Это был, должно быть, единственный двухэтажный дом на все село. Чубаров, миновав невзрачную церковку с шатровым куполом, сразу угадал его... Неужели сейчас?.. Ноги его отнимались, пока он подходил к дому и читал вывеску кооператива, а сердце с каждым шагом становилось все тяжелей и неповоротливей... Он нашел ход на лестницу и, с трудом одолев ее, крутую, затоптанную - попал в узкий коридор, где пахло как на чердаке. Здесь, подле круглого окна, весь облитый солнцем, сидел какой-то старичок в валенках, с острой бородкой, сизой от седины. На маленькой бурой ладони он держал открытую тавлинку и пальцами другой, сжатыми в щепоть, подносил к малиновому носу понюшку.

- Что, гражданка Шапкина здесь живет? - решительно обратился к нему Чубаров.

Старичок ответил не сразу. Он задумчиво пожевал губами, потом быстро сморщился и чихнул, отчего бородка его дернулась, как козий хвостик.

- Шурка? - коротко сказал он после этого, потягивая носом, - здесь.

- Как же к ней пройти?

Старичок закрыл тавлинку круглой крышечкой и спрятал табак в карман.

- Пройти к ней, товарищ, очень просто, - не спеша ответил он, - да только нету ее сейчас...

- Нет?

- Ну да, нету... В городе она, на с'езде, еще третьего дня собралась.

Все померкло в глазах Чубарова.

- Как же это? - жалобным, умоляющим голосом произнес он, словно отсутствие ее можно было еще исправить.

- Очень просто, - ответил старичок. - Да вы сами-то откуда будете?

- Из совхоза я, из Тешелова.

- Из Те-ше-ло-ва? - старичок сразу оживился, - да ведь она аккурат через Тешелово и поехала, на обратном пути заехать туда хотела... Разминулись, значит?

Он засмеялся мелким стариковским смешком. Но Чубаров не слушал его - с грохотом бежал вниз по лестнице, на улицу.

VIII

Поспешно, почти бегом, устремившись обратно, Чубаров на этот раз не замечал ни солнца, ни грачей, ни дороги - только бы не пропустить ее, только бы во-время поспеть домой... И, лишь подходя к самой Оке, он вдруг встревожился, впервые за весь день подумал - а может ли он вернуться тем же путем, по льду?.. Издали можно было заметить, что лед неподвижен, и Чубаров было обрадовался... Но, выйдя на берег, он мгновенно понял, что радоваться рано: дорога, спускавшаяся с крутого берега, упиралась в чистый серо-синий лед, извилистое же продолжение ее, напоминавшее географическую карту, перенеслось далеко вниз по течению... Лед уже стронулся с места и только временно остановился.

Чубаров, скользя и падая, сбежал по склону на отмель. Закраина, еще недавно, утром, неширокая, сейчас разрослась больше, чем в сажень, - заливала прибрежный лозняк и, отражая в себе небо и облака, в быстром, самостоятельном течении плескалась об лед. Перешагнуть и даже перепрыгнуть через нее было невозможно... Чубаров засуетился, побежал по отмели, выше щиколотки проваливаясь в холодный, мокрый снег, но нигде не нашел узкого места и воротился обратно, к дороге. "В воду полезть, что ли?" - мелькнуло в нем. Но это было слишком страшно - он заглянул в воду, поскользнулся, чуть было не упал, и попятился... И как раз в это время, где-то у ног Чубарова рождаясь, над рекой пронесся треск, сухой, как выстрел. Вода широкой волной выплеснулась на отмель, пожирая снег, и синее ледяное поле плавно тронулось вперед. "Остановится сейчас, остановится" - попробовал успокоить себя Чубаров, пуще всего желая, чтобы лед действительно остановился: ему казалось, что в таком случае не страшно будет в брод перейти закраину и поскорее, пока лед еще держится сплошным куском, перебежать на другую сторону... Но лед не остановился - отдельные трески повторялись все чаще, все громче, потом затрещало, загрохотало со всех сторон, и огромное, цельное поле, проползавшее мимо, наперло на отмель, - выгибая и ломая свой край, показало вдруг из воды мутно-зеленую свою толщину. Чубаров еще и еще попятился, но лед с грохотом надвигался на него, всей неумолимой, ужасной силой своей наворачивая перед Чубаровым неустойчивую, высокую гору... И Чубаров, ошеломленный, не успевший ничего предпринять, поднялся вверх по склону.

Перед ним за ледяным гребнем, навороченным на берегу, двигалась сплошная, твердая река. Все заполнилось ровным грохотом ледохода. Странно было видеть, как быстро, на глазах прибывает вода... Пока-что льдины шли еще большими кусками - уходящая все дальше дорога так и плыла целиком, сохраняя привычную извилистость своей линии. Но скоро эти куски уступят напору, измельчают... И если еще и сейчас не поздно попробовать перебраться на тот берег, то через полчаса, или даже раньше, будет уже поздно... С отчаянием в душе понял это Чубаров, и не зная, на что решиться, продолжал тупо следить за рекой, как перед поездом, переживая ложное ощущение, что движется не река, а суша.

На далеком противоположном берегу видна была Тешеловская усадьба - полосатая стена березовой рощи, бок скотного двора, крыши. Уже довольно низкое солнце в упор освещало усадьбу, и она от этого казалась ближе, чем на самом деле. Безучастно перевел Чубаров на нее свой взор. Что же ему, однако, делать?.. "Ах, какой я дурак", - тоскливо подумал он, пошевеливая в промокших сапогах зябнущими пальцами, - и сразу весь дернулся, как будто на него плеснули кипятком: четко выделяясь на белой полосе между усадьбой и Окой, все ближе спускаясь к Оке, двигалась маленькая черная фигурка. Чубарову показалось, что он видит какое-то красное пятнышко, венчающее эту фигурку. "Она!" - пронеслось в нем, и, нисколько не сомневаясь, что это действительно она, Чубаров, с ужасом, от которого сразу ослабело и наполнилось тошнотой его тело, впился глазами в далекий берег.

Она на миг скрылась из виду - за гребнем, так же, как здесь, нагроможденным и по ту сторону, - через минуту Чубаров увидел ее опять: она легко спрыгнула вниз, и ее понесло течением... И тотчас же, ни о чем не задумываясь, Чубаров тоже кинулся вниз - туда, навстречу к ней.

Уже вся отмель была залита водой. По колено в воде Чубаров добрался до гребня, до ледяного барьера, отделявшего от него реку, и с неожиданной для себя ловкостью вскарабкался по скользким, обжигающим руки глыбам. Как, однако, прибыла вода! - лед, шедший теперь мимо Чубарова, поднялся высоко, грохотал вровень с этими глыбами, отрывая от них отдельные осколки и сглаживая выступы... Чубаров, балансируя, поднялся во весь рост и осмотрелся. Лед попрежнему шел большими кусками, но нигде не было видно той черной фигурки, которую видел Чубаров давеча. Напрасно обшарил он глазами всю реку и уже совсем было отчаялся, как снова заметил ее: она уже выбралась на берег и, должно быть, в свою очередь увидев его, махала руками. И полный одним только стремлением поскорее быть там, где она, Чубаров ногами вперед сполз на лед и почувствовал, что плывет, будто на гигантском плоту.

Здесь внизу было совсем не страшно, как-то очень уж обыкновенно. Побежав поперек льдины, Чубаров даже утратил ощущение, что она движется... Льдина была широка. Добежав до края ее, Чубаров легко перескочил на соседнюю, зазор между ними был не шире аршина - и побежал дальше...

Чем ближе передвигался он к середине реки, тем гуще шел лед. Но это не облегчало дороги: отдельные куски и глыбы сталкивались здесь под стремительным напором, трещали, ломались и лезли друг на дружку, вздымая качающиеся, готовые рухнуть утесы... Бежать было уже невозможно: каждый шаг, каждый прыжок приходилось рассчитывать. И Чубаров, инстинктивно точный в движениях, опьяневший от этого дикого, невероятного пути, перебирался с льдины на льдину, почти не замечая, как подаются они, опадают и наклоняются под ногами. Несколько раз он уже совсем было соскальзывал в воду, но в самое последнее мгновение успевал удержаться или сделать прыжок... Пот лился по его лицу, сапоги изодрались в клочья, но он ничего не замечал: там впереди он видел ее - короткую юбку, красный платочек, - иногда ему казалось даже, что сквозь шум и грохот доносится ее голос...

...Но вот, наконец, Чубаров миновал стремину... Берег был уже недалек. Еще несколько шагов, еще один прыжок - и он обеими ногами встал на большую льдину, сплошь продолжающуюся до самого берега. Он бегом, задыхаясь, пересек ее и явственно услышал звонкий, мальчишеский голос, кричавший:

- Сюда, сюда.

Перед Чубаровым лежал широкий просвет серой рябой воды, а за ним вправо, на косо нависшей вперед громаде, удерживаясь руками за какой-то выступ, стояла она... И Чубаров сделал ошибку - не рассчитав расстояния, он прыгнул, едва зацепился ногами за ломкий край и, не успевши опомниться, ушел в жгучую воду, по самую грудь... Тщетно хватаясь за скользкий край, он пытался подтянуться и лечь на льдину грудью, но как только это удавалось ему - руки начинали скользить, под ногти с нетерпимой болью забивались кусочки льда, и он сползал обратно в воду. Он уже терял силы... Упрямо собрав их в последнее, неимоверное напряжение, он рванулся, лег - и тут крепкая рука схватила его за меховой воротник... Это было спасением - еще одно усилие, Чубаров занес на край ногу и приподнялся на колени. Перед ним, искаженное волнением и все-таки прекрасное, склонилось лицо с влажно-блестящими глазами.

- Ну разве так можно? - с упреком сказала она, - вставайте скорее.

Чубаров вскочил на ноги.

- П-пу-пустяки, - ответил он, исподлобья взглядывая ей в глаза, - ерун-да...

Взмокшее платье висело на нем многопудовым грузом, связывало каждое движение. Истекая водой, он сделал несколько шагов и почувствовал, что голова его становится легкой, как-то необыкновенно приятно пустеет. С трудом двигая застывшими, деревянными пальцами, он, обрывая крючки, скинул с себя шубу и слабо махнул рукой, отвечая на ее безмолвное удивление:

- Чорт с ней... скорее... на берег.

Ему казалось, что он помогает ей итти... Запомнилось, что они вместе, держась друг за друга, в брод выбрались на твердую, неподвижную землю... И тут голова Чубарова совсем опустела, пустая черная тьма надвинулась на него со всех сторон, и звонкий мальчишеский голос зазвучал в этой темноте, выговаривая какие-то непонятные слова...

Пришел он в себя только вечером. Знакомая, нескладная комната была слабо освещена лампой. Он лежал в постели, а над изголовьем его склонилась она.

- Шурка Шапкину, - лукаво сказал он, пытаясь оторвать от раскаленной подушки тяжелую голову и улыбнуться: - но все-таки почему же известная?

Не расслышав ее ответа, он закрыл глаза и, засыпая, продолжал ощущать ее присутствие, успокоенный и счастливый.

Москва. Ноябрь - декабрь 1926