Александр Потупа
 Черная неделя
 Ивана Петровича 


   Не помню сам, как я вошел туда, 
   Настолько сон меня опутал ложью. Когда 
   я сбился с верного следа.
 
 
   Данте (Ад, 1, 10-12)
 
   1
 
   Божий дар свалился на Ивана Петровича Крабова внезапно и без каких-либо
серьезных оснований. Не наблюдалось перед этим многозначительных знамений
или вещих снов, напротив, все шло донельзя серо и обыденно. И даже
сколь-нибудь четкого желания обрести чудесное ясновидение у Ивана
Петровича никогда не возникало.
   Произошло это глубокой осенью, в заурядное субботнее утро, когда Иван
Петрович имел единственное полуосознанное стремление подремать еще часок,
хотя внешние обстоятельства тому крайне не способствовали. Несмотря на
довольно ранний час, что-то около восьми, Анна Игоревна вовсю гремела
кастрюлями на кухне, и в этом шуме Иван Петрович сквозь полудрему
улавливал многообразные угрожающие нотки. Кроме кастрюльного перезвона,
супруга заполняла квартиру отнюдь не лаконичными нравоучениями в адрес их
пятилетнего сына Игорька, и жалкие ломтики прессованных опилок, именуемые
дверью, никак не защищали слух бедного Ивана Петровича. Дело клонилось к
тому, что никакого завтрака в отсутствие отца Игорек не получит - не
видеть ему завтрака, как своих собственных огромных ушей, которые он опять
забыл вымыть. Игорек слабо ныл, не улавливая тонкой связи между
собственным утренним аппетитом и затянувшимся сном отца, который,
наверное, устал и не хочет идти в свой садик, то-есть на работу.
   Впрочем, нет, Игорек неплохо знал, что по субботам и воскресеньям они с
папой свободны от утреннего штурма автобуса. Но от его малолетнего
внимания ускользала важнейшая закономерность домашнего распорядка - каждую
субботу в полдевятого Иван Петрович должен был, независимо от погодных
условий и душевного состояния, идти во двор и заниматься зверским
избиением двух ковров и одной ковровой дорожки. Тяжелые и неуклюжие
пылесборники с синтетическим ворсом доводили Ивана Петровича до настоящего
неистовства, что, разумеется, увеличивало его славу великого
умельца-выбивальщика.
   В то утро Анна Игоревна имела все основания для недовольства - попросту
она уже не сомневалась, что в данную конкретную субботу раз и навсегда
заведенное ею расписание нарушится. Отсюда и глубокое смятение, которое
никакими силами не втискивалось в ее, в общем-то, доброе сердце и рвалось
наружу, претворяясь в звонкое кастрюльное аллегро.
   Вот-вот Игорек с громкими криками ворвется в спальный угол родительской
комнаты, так называемой залы, и окончательно выдернет Ивана Петровича из
жалких остатков дремы. Да какая там дрема! Разве может по-настоящему
дремать человек, твердо зная, какую казнь приготовили ему близкие?
   Но в адском механизме Анны Игоревны что-то разладилось. Скорее всего,
Игорек забастовал, не желая получать заветный бутерброд ценой отцовского
покоя.
   И тогда Иван Петрович услыхал решительные шаги супруги. Он сильно
зажмурил глаза, уткнулся носом в подушку и целиком погрузился в только что
родившийся светлый замысел - если сегодня удастся хоть немного нарушить
святое правило 8-30, то его можно будет нарушать и потом, а возможно, и
вовсе устранить из семейного обихода. На миг перед внутренним взором Ивана
Петровича мелькнула сцена прекрасного будущего без ковровых экзекуций,
зато в сопровождении надрывно поющего пылесоса. Мелькнула и исчезла в
скрипе прессованного ломтика и в прерывающемся от негодования голосе
супруги:
   - Дитя голодное плачет, а ему наплевать. Вставай сейчас же! Вставай!
   Эти слова Иван Петрович воспринял отчетливо, и тут же в него полетел не
менее отчетливый увесистый добавок:
   Долбануть бы этого жирного тюленя по затылку, чтоб не притворялся. Ну и
вонища здесь. Сейчас же открою форточку, так он пулей вылетит из постели.
   Видно, опять ноги не вымыл, безобразник несчастный...
   Иван Петрович не мог поклясться сразу в двух противоречивых вещах.
   Во-первых, фразы про жирного тюленя и прочее были несомненно сказаны
голосом Анны Игоревны, разве что немного приглушенным и обесцвеченным.
   Да и по логике, некому было, кроме нее, бросаться такими фразами в этой
комнате.
   Во-вторых, в голове все еще кувыркалось последнее слово, которое вслух
произнесла супруга,- "вставай", и в этом Иван Петрович был уверен, как в
самом себе.
   В единстве и борьбе указанных противоречий у Ивана Петровича возникло
неодолимое желание проверить - нет ли кого из посторонних в его комнате. И
тогда, разрушая свою нехитрую маскировку, он резко повернулся, присел на
постели и ошалело уставился на ближайшего обладателя высокоразвитой второй
сигнальной системы - собственную жену.
   Скрипнула пружина. В прихожей монотонно топал и ныл Игорек.
   - Ну, что я говорила? - победоносно выдохнула Анна Игоревна.-
Притворяешься! Всю жизнь только и делаешь - притворяешься! И, между
прочим, ноги опять не вымыл, а я белье два дня как меняла, а теперь в
стирку сдавать, да?
   И снова устремился в Ивана Петровича странный довесок:
   - Ну, чего выставил свою глупую заспанную морду? И блямбики в
глазенках, будто голуби накакали. Несчастье плешивое, надоел же ты мне,
ох, надоел. И этот балбес весь в отца, чего б не хватало. С утра пораньше
голову задолбит. Ой, колбаса горит...
   - Ой, колбаса горит! - воскликнула Анна Игоревна и рванулась на кухню.
   - Быстро вставай,- выдохнула она на бегу.
   - Эта дрянь и так, без всякой сковородки, за день до тошноты краснеет,
а тут столько масла истратила... горелую есть будете... не ори ты,
репродуктор ходячий... - запричитала она где-то вдали.
   В мирный уголок Ивана Петровича просочился угар. И вместе с этим угаром
в него вползла странная догадка: "Я могу подслушивать чужие мысли, ибо
сейчас я узнал мысли собственной супруги". И хотя Иван Петрович еще не
скоро оказался во дворе - но все-таки ровно в полдевятого! - в душу к нему
закралось нечто промозглое и сырое. И он стал быстро одеваться.
 
   2
 
   Субботний день проплывал перед Иваном Петровичем, как в тумане. Он
впервые посредственно выбил ковры, ибо глубже, чем следует, погрузился в
неприятные размышления о природе собственного несчастья. Откуда-то он
слышал, что угадывание чужих мыслей - сплошное шарлатанство, кажется даже,
антинаучное запудривание мозгов с неизвестно какими, но уж наверняка
неблаговидными целями. И, разумеется, Ивану Петровичу представить было
страшно, что он стал вместилищем чего-то такого инородного, с нехорошим
душком, и, весьма вероятно, запрещенного. Однако представлять приходилось,
и сопутствующие картины никак не способствовали качеству
ковровыбивательной процедуры.
   Получив от супруги строгий выговор, Иван Петрович окончательно скис,
тем более, что мысленная часть выговора, последовавшая за обычными резкими
словами, содержала все доказательства крайнего презрения к его впавшей в
халтуру личности. В наказание он был отправлен в магазин и, потолкавшись
по трем очередям, убедился в бесспорном существовании телепатии. Он узнал,
что симпатичной кассирше Светочке изменяет парень, одолживший у нее сорок
три рубля, что у соседки по подъезду Марии Карповны, стоявшей рядом в
очереди за сардельками, тяжело, если не безнадежно, болен муж, что рыжий
грузчик Серега заначил две банки азербайджанского вермута и боится, что
директор похлопает его по карманам, и еще множество совершенно неожиданных
и, пожалуй, ненужных сведений втекло в его понемногу вспухающий мозг.
   Потом был еще один выговор, потом обед...
   В результате, к пяти часам дня у Ивана Петровича развился натуральный
комплекс неполноценности. Ко всему прочему, он чуть не позабыл о
традиционной пульке у Ломацкого и убежал, прихватив из дому всего рубль с
мелочью.
   В сущности, это было не очень страшно - максимальные потери никогда не
превышали трешки. Слишком уж привыкли друг к другу члены преферансного
кружка. Однако расплачиваться следовало сразу - это правило соблюдалось
столь же неукоснительно, как и явка игроков к половине шестого.
   Семен Павлович Ломацкий, врач-венеролог, веселый и подвижный мужик лет
пятидесяти, жил совсем неподалеку, в соседнем корпусе. Квартира его была
обставлена очень прилично, а при мысли о количестве ковров в этой квартире
у Ивана Петровича сразу же начиналась ломота в плече.
   Когда Анна Игоревна говорила - обставляться, как люди, одеваться, как
люди, она имела в виду не абстрактную личность с глянцевой иллюстрации, а
конкретно Ломацкого и его стилизованную берлогу. Однажды Анна Игоревна
побывала там в гостях, и с тех пор в ее взгляде затаился еще один кубометр
тайной злости на свою нелепую судьбу. К счастью, ей очень не понравилась
молодая жена Ломацкого Фанечка, пухленькое двадцатисемилетнее существо с
очаровательной мордашкой и рвущимся к едва ли кому ведомым целям
великолепным бюстом. Анна Игоревна считала, что такой брак подрывает
основы общественной морали, ибо, во-первых, что будет, если все мужчины
станут брать жен вдвое моложе себя, а во-вторых, за какие такие заслуги
досталось Фанечке как сыру в масле кататься? "Конечно, я понимаю! -
кричала Анна Игоревна в очередном приступе обличительного энтузиазма.- Я
все понимаю! Ты тоже с удовольствием бросил бы меня, растоптав плоды
совместной жизни ради сопливой девчонки. И хоть ты намного моложе
Ломацкого, даже его со Фанька оказалась бы слишком молода для тебя,
слышишь, слишком молода..."
   Иван Петрович все это слышал и, разумеется, соглашался, со вздохом, но
соглашался. Однако он вовсе не считал, что Фанечка до такой степени ему не
подходит. Напротив, он не раз воображал себе этакие удивительно заманчивые
сцены и даже как бы ощущал кончиками пальцев замочек на французском
лифчике Фаины Васильевны - ведь не могла же она не носить именно
французское белье...
   Но игривые мотивы были давным-давно загнаны вглубь и никак не
проявлялись - очаг гостеприимного доктора казался Ивану Петровичу
неприкосновенным.
   На этот раз Иван Петрович немного опоздал. Все были в сборе и, видимо,
недоумевали. Ломацкий сидел за столом, сердито уставившись в расчерченный
лист бумаги. Напротив устроился следователь Фросин, личность брюнетистая,
поджарая и оттого крайне загадочная. Четвертый участник пульки Аронов,
инженер божьей милостью, нервно бегал по комнате, преимущественно вокруг
небольшого столика, где заботливая Фаина Васильевна приготовила поднос с
весьма затейливыми бутербродами и двумя запотевшими бутылочками.
   - ... и все-таки не раскалывается, стервец, - произнес Фросин в момент
появления Ивана Петровича.
   Крабов напряженно пережевывал отрицательную эмоцию, полученную от
Фанечки, которая открыла ему дверь, поздоровалась и с наимилейшей улыбкой
выдала:
   Господи, опять эта бесцветная личность. До чего ж надоело, неужели Киса
не может водить к себе кого-нибудь...
   Так и не выяснив Кисиных возможностей, Иван Петрович рванулся в комнату.
   Деликатнейший Семен Павлович не сказал ни слова, лишь незаметно метнул
взгляд на высоченные антикварные часы.
   - Извините,- забормотал Иван Петрович,- домашние дела, так сказать,
семейные проблемки.
   - Ладно уж, не оправдывайтесь,- дружелюбно ухмыльнулся следователь
Фросин.- Пока тут Михаил Львович организует по стартовой, я вам
презабавную историю расскажу. Гаденькое дельце мне досталось...
   Иван Петрович перевел дух и сразу успокоился. Никаких мыслей, кроме:
   ...эх, по холодненькой... возьму бутербродик с краю... сегодня уж
повезет...
   в воздухе не витало. Мягкий свет и уютное похрустывание колоды в руках
у Ломацкого создавали все условия для быстрого восстановления истрепанного
внутреннего мира Ивана Петровича.
   - Так вот, находим мы у него шесть икон, - продолжал Фросин, искоса
прослеживая нехитрые манипуляции Аронова. - Находим и, как положено, тянем
на допрос, а он ни в какую. Знать не знаю, говорит, и не ведаю.
   Иконки, дескать, дрянь, купил у случайного человека примерно по трешке
за штуку - тому вроде бы выпить приспичило,- и именем не поинтересовался.
Если надо, говорит, берите на здоровье мои иконки, мне такая ерунда и
даром не нужна.
   И вот я сижу, печенкой чую - его это работа, а Пыпин только скалится.
   Неужели, говорит, вы меня, интеллигентного человека, в банальной краже
подозреваете?
   - Позвольте, позвольте, Макар Викентьевич,- вмешался Ломацкий,- я
чего-то не понимаю. Разве вы никаких следов этого Пыпина в церкви не
обнаружили?
   - В том-то и дело,- радостно воскликнул Фросин, и Ивану Петровичу
показалось, что не такой уж этот брюнет загадочный.
   - В том-то и дело! Я же полчаса вам толкую, что следов никаких нет, что
сам Пыпин, скорее всего, и рядом с той церковью не стоял, а дружка навел.
Только теперь - концы в воду. Нет у него, видите ли, дружков, нет и точка!
И седьмой иконы, самой ценной, тоже нет.- Тут без стартовой не
разобраться,- подал голос Аронов.- Бросьте-ка эту ерунду, пора за дело.
   Дружно выпили по маленькой, закусили отменно гастрономичными
бутербродами и приступили.
   И сразу, после первой же сдачи, Иван Петрович понял, что влип он в
пренеприятную историю, поскольку все карты своих партнеров знает
досконально, как будто лежат эти карты на столе картинками кверху.
   И пошла кутерьма. Для начала засадил Иван Петрович Фросина на
практически неловленном мизере. Пригласил Аронова втемную и после
совершенно правильного первого хода следователя отобрал шесть своих и
безжалостно всадил четыре. От этого художества у Фросина волосы встали
дыбом, и он при следующей игре заторговался до червей и оставался без
одной, а все потому, что Аронов имел привычку при своей сдаче сразу же
подсматривать прикуп. А когда через два круга Иван Петрович торжественно
заказал мизер, зная, что прикупные семерка и дама крестей дают ему все
гарантии безопасности, Фросин нехорошо побледнел. И тут Иван Петрович
сквозь ровный шелест простых счетных мыслишек уловил вой настоящего
снаряда:
   С ума сойти с этим Крабом. Ну, чего он творит? Краб, крап... Неужели
крап? Тогда трешкой не обойдешься. Галка баню устроит, мать ее...
   Пришить бы этому разбойнику пару годиков строгача. Фраер проклятый...
   И не было сомнения, что пакостные мысли относились к Ивану Петровичу
Крабову - к кому же еще? В принципе, Крабов не обиделся, напротив, он
наполнился внутренним раскаянием, но, с другой стороны, очень уж было
приятно организовать бурю в застоявшемся субботнем болотце.
   По традиции выпивали по финишной и расходились около часа ночи,
повеселевшие и довольные друг другом. Но на этот раз атмосфера заметно
испортилась. Иван Петрович выиграл тридцать один рубль сорок копеек,
причем бедняга Фросин вынужден был заплатить ему почти половину. Понурые
физиономии соперников и весьма вольные их мысли портили настроение, но
самое важное заключалось в ином - из своего чудовищного выигрыша Иван
Петрович решил заначить только червонец, а все остальные немедленно
вручить Аннушке. Это обеспечивало, как минимум, недельный покой и
всяческие семейные привилегии.
   Всемирная любовь охватила Ивана Петровича, и если бы он мог, то
несомненно предложил бы каждому рубля по три из своего приза. Для
недельного воспарения в глазах супруги вполне хватило бы и десятки.
   Натягивая плащ, Фросин снова стал жаловаться на судьбу, на безнадежное
дело, из-за которого он, конечно же, схлопочет выговор от начальства.
   И тут Ивана Петровича черт дернул за язык. То есть хозяин языка
буквально почувствовал какое-то щекотное прикосновение к кончику,
возможно, это скатилась свернувшаяся в шарик всемирная любовь. В
результате, он панибратски похлопал Фросина по плечу и сказал:
   - Давайте-ка, Макар Викентьевич, я вам помогу, ей-богу, помогу.
   - Да вы что, смеетесь? - вскипел Фросин.- Чем вы способны мне помочь?
   Вы? Это ж не в преферанс перекидываться!
   - Хотите, поспорим, что помогу? - не унимался Иван Петрович. - Допрошу
вашего Пыпина и расскажу вам, где он прячет седьмую икону...
   - О, пари, пари! - захлопала в ладоши Фанечка, появляясь из спальни в
сногсшибательном кимоно.- Заключайте пари!
   Фросин затравленно шарахнулся от нее и черными своими дьявольскими
глазами уставился на Крабова.
   - Хо-ро-шо,- раздельно и твердо проговорил он.- Пари, Иван Петрович, на
бутылку "Наполеона", чтоб неповадно было. А бутылочку в следующий раз
здесь и раздавим, идет?
   Иван Петрович на миг остро пожалел бюджет Фросина, но тут же решил
перебросить в заначку еще червонец - мало ли что! Реакция Анны Игоревны на
всякие долги чести была ему известна куда как точно...
   И вдруг какое-то дрожание мозгового эфира резко испортило ему
настроение. Уловив направленные взгляды Фанечки, он услыхал:
   Если бы ты еще поприличней одевался и не так слюнявил, можно было бы и
потерпеть. Нет, ну тебя к чертям, ничего ты толком не умеешь, импотент
несчастный. Вот Дергалов - совсем иное дело, только Киса, по-моему,
начинает догадываться...
   Конечно, нельзя ошибиться - это в адрес Аронова. "Ах, развратник
несчастный",- подумал Иван Петрович, и, сострадательно заглянув в глаза
Кисе, покинул его квартиру в полном смятении чувств.
   Одиннадцать рублей сорок копеек произвели на полусонную Анну Игоревну
неотразимое впечатление. Она даже вскочила с кровати, уронив на пол пухлый
жоржсандовский роман, и наградила Ивана Петровича многими восторгами,
которые частично компенсировали его злость на Фаину Васильевну Ломацкую.
   Погрузившись по уши в необъятную пуховую подушку, Иван Петрович смежил
веки и тут же выпал из окружающего мира.
 
   3
 
   Он не сразу понял, куда попал. Первое, что он осознал отчетливо и
вполне,- свое целиком расплющенное, истинно двумерное состояние.
   Потом, пользуясь разветвленной дедукцией, он определил себя как карту,
лежащую в прикупе и страстно желающую прийти к нему же самому, признанному
королю преферанса, выступающему в каком-то крупном международном турнире
или даже на мировом чемпионате.
   Одновременно он остро ощутил привкус горечи от того, что никому, в
сущности, не нужен, даже Ивану Петровичу Крабову, который, во-первых, стал
трехмерным, а во-вторых, вообще не нуждается в валетах неустановленной
масти.
   Да, да, в этом все дело! Ни к какой из четырех известных мастей плоский
вариант Ивана Петровича не принадлежал - он был валетом пятой
неопределенной и, возможно, несуществующей масти и потому ни в коем случае
не мог встать в козырный ряд. Таким образом, он не способен был принести
пользу воображаемому трехмерному Крабову, высоко вознесшемуся в мировой
преферансной элите.
   Столь бездарное положение плоского Ивана Петровича со никак не
устраивало, и он срочно поменялся формой с более привычной трефовой
семеркой, находившейся в руках у Аронова. Семерка - почти туз, только с
двумя лишними рядами крестов. Операция обошлась сравнительно недорого,
странно, что семерка на нее клюнула. Кажется, Иван Петрович поплатился
очередью на квартиру улучшенной планировки.
   "Теперь я похож на настоящего крестоносца, - не без гордости думал он.-
У меня красивый белый плащ, и я должен завоевать гроб Господень".
   Но завоевание пока откладывалось, и плоский Иван Петрович медленно полз
к Ломацкому, который наконец-то решился осуществить свою давнюю мечту -
сыграть мизер втемную на бомбе.
   Ломацкий такому прикупу необычайно обрадовался. Славный мизер выходил у
него. И все завершилось бы отлично, не взбунтуйся тишайший Михаил Львович.
   - Странно, - сказал он дрожащим от обиды голосом,- с какой стати вы,
Семен Павлович, фотографию своей супруги в колоду подсунули. Что за намеки?
   И он стал показывать всем по очереди валета пятой масти.
   - Позвольте, позвольте,- беспокойно заерзал Ломацкий,- но я чего-то не
понимаю. Разве вы обнаружили в церкви следы Фаины Васильевны?
   - Ага! - торжествующе воскликнул Фросин, который как раз и сдал в
прикуп плоского Ивана Петровича или иным образом расплющил его.- Все
становится на свои места. Ведь это у вас, Михаил Львович, никакая не Фаина
Васильевна, это богоматерь мужского пола, наверное, седьмая икона,
украденная Пыпиным. Первый раз вижу икону в виде картежного валета. Во
замаскировали!
   "Это ж обычный валет, только чуждой нам масти,- подумал двумерный Иван
Петрович.- Какое счастье, что я успел поменяться с семеркой. Сейчас все
глазели бы на меня, а вскоре всплыла бы истина. Однако подозрения
непременно падут - на меня или на того, который притворился трехмерным".
   Но воображаемый Иван Петрович ни на что не реагировал, а сидел с
гроссмейстерским видом, пристально вглядываясь в свои карты.
   Скандала не вышло, а решили, к безусловному неудовольствию Ломацкого,
пересдать. Валета чуждой масти попросту выкинули из колоды.
   На какой-то миг крестоносному Ивану Петровичу стало жаль эту
беспризорную оригинальную карту, однако он ясно понимал, что гораздо
приятней тасоваться в общей колоде, чем одиноко валяться на ковре под
столом, созерцая весь набор домашних тапочек из арсенала Ломацкого и
непонятные значки в противоположных углах собственного плаща.
   Наоборот, с ясными крестами, многотиражно отпечатанными на глянцевой
поверхности, все становилось донельзя прозрачным. Сама собой возникла цель
- кого защищать и на кого нападать, какому королю послужить поддержкой, а
кому из игроков - последней надеждой на неловленный мизер.
   "Однако какой же я был масти?" - напряженно соображал Иван Петрович,
снова сжатый слегка вспотевшими пальцами Фросина.- И везет же нам с
Макаром Викентьевичем друг на друга... Обязательно надо вспомнить, какова
пятая масть в нашей колоде. И вообще, стоило ли менять свою неповторимость
на бесконечные перемещения в чужих руках, где семерка, как бы ни рыпалась,
все равно останется семеркой? С другой стороны, одинокий валет - не велика
радость, никогда в козыри не выбиться. Странная масть. Что мне напоминает
значок в углу? Ага! Если четыре обычных масти - вроде полноценных арийских
сословий где-то в Индии, то я получался вроде неприкасаемого, и наверное,
поэтому меня зашвырнули под стол, то есть уже не меня, но все-таки
вышвырнули. Значит, это был кастовый значок. Зря семерка согласилась,
теперь и улучшенная планировка не принесет ей особого счастья. А вот я уже
козырем стал! Молодец Фросин - шесть трефей заказал, немного, но свое
отгребет. Как пить дать, на крестоносцах в рай въедет..."
   На этом размышления двумерного Ивана Петровича были прерваны. С него
пошли, и сильный шлепок по столу начисто разрушил его забавные видения.
   На мгновение Иван Петрович очнулся, мягко столкнул с себя неудачно
разметнувшуюся супругу, повернулся на бок и тут же уснул праведно и
безмятежно, а главное - без лишних вопросов о природе пятой масти.
 
   4
 
   В воскресенье Иван Петрович проснулся в относительном душевном
равновесии. Супруга на цыпочках порхала по квартире и полушепотом
воспитывала Игорька. Поздний и единственный ребенок Крабовых громко
повторял ее слова:
   - Папочка устал, и его нельзя будить. Папочка вчера долго работал и
устал. Игоречек-заинька не будет будить папочку.
   Его голоса было вполне достаточно, чтобы перебудить всю лестничную
клетку, но содержание компенсировало форму, и именно оно убедило Ивана
Петровича, что его ночной вклад в семейный бюджет не пропал даром.
   Иван Петрович встал, умылся и, бесшумно проскользнув на кухню, чмокнул
Аннушку прямо в шею. Она грузно подпрыгнула, замахала руками, засуетилась.
   - Ой, Ванечка, ой, напугал! А я вот тесто на оладушки замешала. Будем
сейчас оладушки кушать.
   - Заинька,- крикнула она Игорьку,- включи-ка телевизор, там как раз
"Будильник".
   В комнате, именуемой залой, тотчас зазвучала бодрая музыка, и веселые
голоса ведущих стали насыщать атмосферу чем-то заковыристым и
юморообразным.
   Помешивая тесто, Анна Игоревна включила огонь под сковородой и
произнесла роковую, хотя внешне совершенно безобидную, речь:
   - Утомился вчера у этих Ломацких? Еще бы, еще бы! Все Европы у себя
гоняют? И откуда, скажи, берется, а? Ну, откуда? На чужих трипперках
процветают. Отрыгнется Фаньке, попомнишь меня, отрыгнется. Оставит она
своего Кисоньку с огромнейшими рогами и еще с инфарктом, это уж точно - с
инфарктом.
   Иван Петрович безразлично кивал, на поверхности его мозга колыхалась
мелкая рябь полного согласия с мнением супруги. Но под этой рябью
духовного взаимопонимания и семейного благоденствия уже набирало силу
темное и загадочное подводное течение. Булькая и завихряясь сначала где-то
в области поджелудочной железы, оно постепенно затопило сердце и стало
подниматься все выше и выше. Взгляд Фанечки на Аронова, случайно
подслушанные ее мысли, добродушно блуждающие самодовольные глаза Семена
Павловича - все всплыло как-то сразу и сразу разрушило утреннюю идиллию.
   Иван Петрович вдруг понял, что начихать ему на приключения Фанечки с
Ароновым и с этим самым бессмысленно врезавшимся в память Дергаловым,
начихать на ее вызывающе красивые грудки и яркие губы, поскольку все это
тешит взор, но никак не относится к предметам его, Крабова, семейной
собственности. Начихать, когда перед ним пританцовывает, суля несчастному
Ломацкому всякие напасти, не чужая женщина, а своя жена, и надо сказать,
даже теперь, на тридцать восьмом годике жизни, очень симпатичная дама.
   А раньше, в первые безоблачные годы брака,- не то чтоб симпатичная, а
просто очень эффектная, вполне способная не только понравиться, но и стать
предметом глубокого интереса. И хуже того, Ивану Петровичу доподлинно был
известен один из тех рыцарей, для которых Анечка представляла в те годы
лакомый кусочек. Звали этого типа Людвиг Ильич Сильвестров, и состоял он
начальником Анны Игоревны, ухаживая за ней вплоть до позднего замужества.
   Он и потом долгое время не оставлял ее, даже в гости захаживал, а
острой на язык Анечке ни в коем случае нельзя было показывать и тени своей
ревности, иначе - конец, засмеет. И мучился тогда бедный Иван Петрович
лютой внутренней мукой, мучился от малости своей и ничтожности, что ли,
рядом с блестящим по уму и по внешности Сильвестровым, от которого в
памяти остались модные тогда невероятной ширины галстуки и липкая улыбка
под огромными искренними голубыми глазами.
   И всплыла в Иване Петровиче вся эта давно погребенная и честным словом
Анны Игоревны припечатанная муть, всплыла, и белый свет и гора оладушек на
тарелке показались ему пресными и бессмысленными атрибутами существования.
   - Ванечка, Ванечка,- все настойчивей взывала к покинувшему ее супругу
Анна Игоревна,- я ж тебя в третий раз спрашиваю, во что эта соплячка перед
вами наряжалась? Ты оглох, что ли?
   Иван Петрович медленно со скрипом въехал в потемневший кухонный мир и,
не отрывая взгляда от оладий, буркнул:
   - В кимоно...
   - Это ж надо! - воскликнула Анна Игоревна, но тут же осеклась, почуяв
недоброе.
   - Ваня, что с тобой? - тихо спросила она.- Может, на работе
неприятности? Какой-то ты не такой.
   - Папуленька больненький,- поставил диагноз Игорек, уминая третью
оладушку.
   - Аня,- совсем чужим и оттого неприятным голосом начал вдруг Иван
Петрович,- скажи мне честно, Аннушка, у тебя с Людвигом что-нибудь было?
   Анна Игоревна уронила очередную оладью, вслед за ней на пол полетела
вилка.
   - Женщина к нам спешит,- по инерции сказала она, потом слабо улыбнулась
и почти веселым тоном спросила.- Ты что, рехнулся, Ванюша?
   Тебе тогда не надоело меня допрашивать?
   Господи, крест какой-то тяжкий с этим Лютиком. Ну не могу же я тебе,
дурню толстокожему, всего объяснить. Не скажу ведь, что вся твоя ценность
в семейном призвании, что скотина последняя этот Лютик, но зато мужик,
каких я никогда, пенек ты несчастный, ни до тебя, ни потом не знала, что
после него, после его пальцев, будь он проклят, я прямиком на стенку лезла
и на все готова была...
   Приняв это сообщение, Иван Петрович зажмурился и пулей вылетел из
кухни. "Предательница, потаскуха",- думал он, бегая по комнате.
   - Да что с тобой, Ванечка? - спросила не на шутку встревоженная Анна
Игоревна, появившись рядом.
   - Не тр-р-рогай меня! - взревел Иван Петрович.- Лучше расскажи, что вы
с ним вытворяли.
   - С кем?.. Что?.. - совсем занервничала она.
   И тут перед сознанием Ивана Петровича замелькало такое, от чего в иные,
более романтические времена полагалось сразу же умереть. Не отдавая себе
отчета, он стал приборматывать вслух кое-какие обрывки ее мыслей, и вдруг
Анна Игоревна ударилась в жуткий, ни на что не похожий рев.
   Может быть, она и поняла, догадалась о причине запоздалого допроса.
Может быть!
   Но этого никто, даже самый ясновидящий ясновидец не сумел бы узнать в
ту минуту. Потому что гибнущая радиостанция в ее симпатичной черепной
коробке ничего, кроме сигналов катастрофы, не выдавала:
   Конец, конец... До чего же идиотский конец... Сволочь Сильвестров,
натрепался... Убью, убью... Конец... Бросит меня этот тихоня... Все
узнал... Как?.. Откуда?.. Сволочь, все сволочи... Конец... Уйдет...
   Одна...
   Игорек... А Сильвестров еще и про Димку, про Димку натреплется...
   Расписаться хотел... Дура, дура... Что будет? Конец... Конец...
   - Димка? - механически переспросил Иван Петрович.- Какой еще Димка?
   Глаза Анны Игоревны расширились от ужаса, и она грохнулась на пол там,
где стояла. Прибежавший на шум Игорек бросился на Ивана Петровича,
захлебываясь слезами и сжимая кулачки:
   - Ты зачем мамулю побил? Я тебе покажу...
   Какой-то конденсатор разрядился внутри Крабова, напряжение резко спало,
он обмяк и медленно опустился на пол рядом с нелепо разбросанным телом
супруги.
 
   5
 
   В понедельник Иван Петрович готов был пожертвовать чем угодно, даже
месячным жалованьем, чтобы не ехать на работу. Он еле-еле оторвал голову
от подушки, вернее не голову, а пухлое болевместилище.
   Он проклинал случайно застрявшую в буфете бутылку водки, монотонные
всхлипывания Анны Игоревны, охватившее его от пяток до макушки желание
бежать, бежать куда-нибудь, полбутылки пива сверху, стакан, запущенный изо
всех сил в равнодушно-голубую стену,- в общем, проклинал он вчерашний
вечер и, пожалуй, весь воскресный день.
   Но надо, ничего не поделаешь - надо, и это многомерное, мгновенно
обрамившее сознание Надо выкинуло Ивана Петровича в обычные его семь
пятнадцать утра в слякоть и автобусную толчею.
   Преодолев проходную буквально на последних секундах, Иван Петрович
успел заметить неподвижную фигуру в черном - заместителя директора по
режиму товарища Пряхина. Товарищ Пряхин раз в неделю, однако в совершенно
непредсказуемые дни, самолично и сугубо добровольно выходил на охоту к
вертушкам, и попадаться ему дважды вблизи этого остроумного механизма
никак не следовало. Негласные правила предписывали каждому, оказавшемуся
после звонка по другую сторону вертушки, спокойно развернуться и
последовать к ближайшему гастроному, где ровно в восемь тридцать можно
было попробовать горячего кофе. В промежуточные пятнадцать минут
требовалось исполнить долг вежливости, а именно позвонить в свой отдел и
сообщить, что ты по производственной необходимости, скажем, с восьми до
десяти, задерживаешься на объекте. Грамотные отдельцы немедленно включали
тебя в список отсутствующих по уважительной причине, и именно в тот
момент, когда тебе подавали первую чашечку двойного, товарищ Пряхин
начинал вчитываться в бумагу, из которой следовало, что ты недаром ешь
государственный хлеб.
   Однажды Крабов попался, попался самым бездарным образом, проскочив
сквозь вертушку секунд через двадцать после начала рабочего дня.
   Вспоминать о последствиях ему ни при каких обстоятельствах не хотелось,
но с тех пор он стремился строго следовать кофейно-дисциплинар-ному
ритуалу. Он с удовольствием принял бы кофейный вариант этого ритуала и в
понедельник, но увы! Именно в этот день с самого утра он должен был
участвовать в совещании по анкете, а в такой ситуации никакие оправдания
на начальство не действовали.
   Совещание открылось как обычно - в большом кабинете заведующего отделом
Макара Трифоновича Филиппова, человека, олицетворяющего для Крабова всю
серьезность и запутанность проблем, которыми занималось учреждение со
строгим контролем за трудовой дисциплиной. Сегодня должны были утвердить
проект плановой анкеты по источникам благосостояния. Сквозь немного
поутихшую головную боль Иван Петрович старался с предельным вниманием
вслушиваться в обсуждение каждого пункта, а в отдельные моменты даже кивал
головой. И все шло настолько хорошо и гладко, что Иван Петрович готов был
поверить в теорию строго чередующихся полос везения и невезения. Вот и
обсуждение сорок седьмого вопроса, в разработке которого принимал участие
Крабов, прошло без сучка и задоринки, а Макар Трифонович даже отметил его
скромные заслуги в правильном подборе прилагательных. Забрезжил финиш
совещания, и выход на финишную прямую обозначился кратким вступительным
словом товарища Филиппова:
   - Итак, переходим к последнему, сорок восьмому щ вопросу. Прошу
сосредоточиться. Я думаю, до перерыва успеем.
   Встала секретарь Лидочка и с выражением прочитала по бумажке:
   - Вопрос сорок восьмой. Можете ли вы назвать дополнительные источники
пополнения вашего семейного бюджета - подсобное хозяйство, работа по
совместительству, помощь родственников и прочее? В скобках: ненужное
зачеркнуть.
   Как социолог слегка романтического направления, Иван Петрович сразу же
представил себе склоненную голову среднестатистической единицы, напряженно
размышляющей над ненужностью указанных источников дохода. Однако
согласиться с ненужностью какого-либо из этих источников он никак не мог,
особенно "и прочего".
   И тут таинственный локатор Ивана Петровича принял сигнал, несомненно
исходящий от устало прикрывшего глаза начальника отдела:
   Молодец Выгонов, хороший вопрос, и место оставил для моего замечания.
   Молодец! Источники чего? Пополнения, дополнения, исполнения... Да, нет
же.
   Этого самого - увеличения! Вот именно - увеличения! Или лучше
что-нибудь поскромней - усиления, а? Нет, все-таки - увеличения, просто и
солидно. И понятней...
   - Так, товарищи,- бодро произнес Макар Трифонович,- я полагаю, Выгонов
с сотрудниками составили удачный вопрос, весьма актуальный. Будут ли
какие-нибудь замечания?
   При такой первичной оценке по всем отдельским правилам замечаний делать
не следовало. Следовало спокойно ждать, пока Филиппов самолично снимет с
вопроса очевидную пылинку, кивнуть, впрыснуть свое полугромкое "да" или
"нет" в общую волну одобрительного шумка и поспешать к проходной по случаю
близящегося обеденного перерыва.
   Но мысли Ивана Петровича потекли по иному руслу. "Ну, один-единственный
раз попробую,- решил он.- Один разик, чтобы Филиппов обратил внимание, а
то сидишь, киваешь..." И он несмело поднял руку.
   - У вас что, Иван Петрович? - удивленно встрепенулся Филиппов.
   - Тут небольшое замечание, Макар Трифонович,- еле выдавил из себя
Крабов.- Дополнительные источники пополнения - это как-то не очень...
   - Что не очень? - нервно перебил Макар Трифонович.
   - Я хочу сказать, не очень хорошо звучит,- назло ему продолжил Крабов.-
Лучше - дополнительные источники увеличения, или просто - дополнительные
доходы.
   - Так-так,- многообещающе протянул Макар Трифонович,- значит, вы
настаиваете именно на увеличении бюджета, а не на пополнении? И вообще, на
дополнительных доходах?
   Ну, Крабов, погоди...
   А может, это примерещилось?
   - Нет, товарищи, и еще раз нет! - твердо сказал Филиппов.- Наши вопросы
не должны ориентировать на увеличение. Пополнение - это скромно, как
говорится, небольшое пополнение, и все. Скромно, понимаете, Иван Петрович,
скромно и правильно.
   Но Крабова понесло. Вместо того, чтоб забрать свое замечание и
стушеваться, он задал совсем кошмарный вопрос:
   - А на помощь родственников ориентироваться хорошо?
   Немедленно вскочил Выгонов и, страшно сверкая зрачками, заголосил:
   - Вы придираетесь ко мне и к Макару Трифоновичу. С родственниками мы не
ориентируем, а только констатируем. Есть отдельные факты среди молодых
трудящихся. Сын моих знакомых кооператив построил - откуда взял четыре
тысячи на взнос? Конечно, у родителей...
   - Так-то, Иван Петрович,- прервал Выгонова Филиппов.- Социолог должен
пристально вглядываться в жизнь, глубоко изучать реальные явления. А вы
предлагаете закрыть глаза на объективную действительность, да?
   Поставленный с ног на голову, Иван Петрович уже ничего не хотел и не
предлагал. Он съежился под осуждающими взглядами членов коллектива,
понимающих, что до обеда остается три с половиной минуты, а краткой лекции
о смелости научных предвидений им не миновать.
   Эта лекция длилась пять минут, и, разумеется, Крабов попал в число
безнадежных ретроградов, а Выгонов - в славную когорту тех, кто глубоко
изучает и чувствует новое. И лишь слабым утешением для Ивана Петровича
послужила очередь в столовой, где он оказался значительно ближе к раздаче,
чем упивавшийся триумфом Выгонов.
   После обеда Ивана Петровича поджидал сюрприз в виде вызова к Филиппову.
В мыслях Крабова мелькнуло одно единственное и несправедливое слово -
"расправа", но Филиппов ни малейшего желания расправляться не проявил. Он
сухо сообщил Ивану Петровичу, что тому необходимо немедленно прибыть к
следователю Фросину в качестве очень важного свидетеля, и подписал
пропуск, дающий право на одноразовый выход из учреждения с целью
исполнения гражданского долга.
 
   6
 
   Итак, научный сотрудник анкетного отдела НИИ типовых обобщений Иван
Петрович Крабов отправился в путешествие между двумя Макарами.
   Полчаса пути по разжиженному дождем воздуху, тряские полупустые
автобусы и приступы тошноты при воспоминании о вчерашнем пиве сверху
стимулировали некоторые размышления о природе постигшего его несчастья.
Дар чтения чужих мыслей не вызывал теперь и тени сомнений, как, впрочем, и
неизбежность связанных с ним неприятностей. Иван Петрович поклялся бы
самыми страшными клятвами никогда и ни при каких обстоятельствах не
пользоваться этим даром. Но конкретная перспектива поиска бутылки
"Наполеона" казалась ему столь мрачной, что он решил еще раз сделать
уступку своим способностям.
   Неприятности подстерегали его на каждом телепатическом повороте.
   Во-первых, он выяснил, что Лидочка считает его лабораторным бегемотом и
в то же время не прочь была бы завести серьезный роман со стройным и
красноречивым Выгоновым, невзирая на жену и ребенка, поскольку Федя
(должно быть, ее кавалер) не пишет из армии ни слова, хотя твердо обещал
жениться, а она, дура, поверила, пострадав за ту (какую ту?) ночь от
тяжелой маминой руки, то есть приняв все мыслимые муки на почве мужской и
родительской несправедливости и истерзавшись идеей, что такая вот порченая
она на фиг никому не нужна, даже не слишком юному Выгонову, - разве что
малость побаловаться, но ни в коем случае не взять замуж, что было бы
совсем неплохо, так как, говорят, что из ученых получаются хорошие мужья -
не пьяницы и не бузотеры вроде отца, который пообещал свернуть Федьке
шею...
   Во-вторых, Юра Филоктимонов, проходя мимо обеденного стола Ивана
Петровича, яснее ясного дал понять, что таких, которые ни черта не рубят в
работе, раздражают начальство и коллектив и раньше Юры получают в столовой
свой шницель, следует гнать поганой метлой, и непременно подальше.
   Самое забавное, что при таких мерзких мыслишках Филоктимонов ухитрился
совершенно дружелюбно улыбнуться и подмигнуть.
   "Сплошной нравственный стриптиз,- думал Крабов.- И зачем мне это надо?
   Зачем мой мозг суется во все замочные скважины? Если бы не "Наполеон",
ни за что не полез бы к Фросину".
   Иван Петрович выскочил из автобуса и нырнул в подъезд соответствующего
учреждения. Дежурный очень толково объяснил ему, как попасть по лестнице
на второй этаж и как в углу справа найти кабинет товарища Фросина.
   Макар Викентьевич сидел за большим письменным столом, вперясь
безразличным демонически-темным взором в окно. У противоположной стены на
полумягком стуле с инвентарной бирочкой помещался гражданин, мнущий
длинными пальцами кожаную кепку, в таком же, как и кепка, кожаном пальто.
   Всем своим видом гражданин выражал вежливое недоумение по поводу своего
пребывания в столь странном месте. Живые зеленоватые глаза его неторопливо
изучали странное место - сантиметр за сантиметром, высокий лоб с
залысинами излучал спокойствие, и только в почти вертикальных морщинках
около губ пряталась ирония. На Ивана Петровича он едва обратил внимание,
возможно расценил его как случайного визитера.
   "А ведь ты обречен,- подумал Иван Петрович.- Вот сидишь, играешь в
невозмутимость, а между тем, обречен".
   И в трудно передаваемых образах он ощутил радость, что не находится на
месте зеленоглазой кожанки.
   Фросин сухо поздоровался и указал Крабову на стул рядом с собой.
   - Вы извините, Иван Петрович,- сказал он,- извините, что я напрямую
созвонился. Сегодня удобней всего получается.
   - Ничего, ничего, все в порядке,- заверил Крабов и тут же принял
жесткий сигнал:
   Надо тебе время дать - за коньячком побегать. Будешь знать, как
трепаться...
   - Значит так, гражданин Пыпин,- отчеканил следователь,- сейчас Иван
Петрович задаст вам несколько вопросов, и мы зафиксируем ваши ответы на
магнитофон. Помните о смягчающих обстоятельствах.
   Гражданин Пыпин понимающе ухмыльнулся, а Иван Петрович принял от
Фросина новую радиограмму:
   Я тебя документально вперед ногами вынесу, хвастунишка несчастный, и
пленочку в субботу у Ломацких прокручу. Тебя этот Пыпин за пояс засунет и
ушами твоими нос утрет. Тоже мне, король преферансный выискался.
   Только б Галка по своей дурной привычке не позвонила и настроение не
испортила...
   Галка, или Галина Семеновна, супруга Фросина, была знакома Крабову по
двум-трем вечеринкам у Ломацких, но более всего пользовалась известностью
в ином отношении - очень часто угадывала она кульминационные моменты
допросов и именно в эти моменты звонила, выдвигая очередное безумное
предложение, скажем, захватить преступничка и через полчаса явиться с ним
в кафе, или что-нибудь в этом роде.
   И сразу же Иван Петрович принял параллельное сообщение, почти
наложившееся на предыдущее:
   Что за тип? На начальника не похож, начальнику свое кресло предлагают.
   На обычного свидетеля тоже не похож - таких сразу представлять
положено. А может, этот... тайный агент, может, на хвост мне повесили, а
он на Ваську вывел? Спокойно, спокойно, и главное - не спешить...
   "Ага, Васька!" - отметил про себя Иван Петрович и даже удивился, до
чего просто начнет разматываться веревочка, которой сколько ни виться...
   - Гражданин Пыпин,- начал он солидным и, как ему казалось, совершенно
следовательским голосом,- что вы хотите рассказать о своем знакомом по
имени Вася?
   Краем глаза Крабов тут же отметил, что Макар Викентьевич вздрогнул от
удивления, а гражданин Пыпин, которому он старался смотреть прямо в
зеленоватые зрачки, изменился в лице.
   - Нич-чего,- пробормотал Пыпин,- совсем ничего, не знаю никакого Васю.
   Но в мозг Ивана Петровича уже вливалась пенистая волна правдивой
информации:
   Попался, идиот, влип, как последний урка. Ведь знал же, что с этим
Васькой залечу когда-нибудь. Пронюхали, гады, догадались. Все. Каюк!
   Про Ваську молчать буду, ни звука про Ваську. Пусть сами берут его, и
икону пусть у него берут, а я знать ничего не знаю, я даже могу опознать
Ваську по шраму на носу. Скажу, что он мне и загнал те шесть икон, пусть
докажут...
   - Неужели вы ничегошеньки не знаете о Васе со шрамом на носу? -
переспросил Крабов.- И адрес его не помните?
   Две встречные волны хлынули в Ивана Петровича:
   Чего этот Шерлок Холмс выпендривается? Какой Вася?..
   Еще бы не помню! Попробовал бы я забыть домик на Сливянке, спрятав там
все свое состояние!..
   Надо кончать - от начальства влетит, пожалуется Пыпин на привлечение
посторонних...
   - Да не знаю, ей-богу, ничего я не знаю, вот поверьте,- умоляющим
голосом заныл Пыпин, и Иван Петрович подумал, что неплохо было бы легким
ударом по темечку отключить Фросину его болтливое сознание.
   - Вы не знаете Васю со Сливянки? - спросил он Пыпина, разыгрывая
максимальное удивление.- И не можете назвать нам его точный адрес?
   Могу... Подрубенская, 18-23, могу, но не хочу. Не был я там, и точка.
   Кто меня видел? А никто! Никто из посторонних. Так что, не дури ты мне
голову, утка ментовская...
   - Да о каком Васе вы меня спрашиваете? - вслух произнес Пыпин.- Не
припомню я таких знакомых...
   - И куда икону на Подрубенской прятали, тоже не припоминаете? - спросил
Крабов, победительно поглядывая на Фросина и одновременно соображая, в
каком смысле его обозвали уткой - в медицинском или в охотничьем.
   Судя по всему, у Макара Викентьевича добровольно отключилось мышление -
его мозг не выдавал ни единого сигнала.
   Чтоб ты сгорел! Ничего вы тут не знаете. Васька сам все прячет в тайник
за батареей. Но Подрубенскую все-таки засветили. Крышка Василию, вечная
память. Пусть один горит...
   - Я же вам объяснил, гражданин начальник, что ни о каких Васях со
Сливянки, ни о какой Подрубенской мне ничего неизвестно,- собрав последние
силы, довольно твердо сказал Пыпин, и Иван Петрович в глубине души
зауважал отчаянную твердость зеленоглазого.
   "От таких женщины обычно без ума",- не по делу подумал Крабов.
   - А где вы поджидали Васю, когда он церковь брал? - спросил он.
   В машине поджидал, но как ты это докажешь? В машине, рядом с
гастрономом. И Васька перепсиховал еще за мою стоянку на светлом месте.
   Дурак Васька - на светлом месте не так подозрительно...
   Ответа вслух не последовало, Пыпин только беспомощно пожал плечами. И
тогда Иван Петрович пошел с козыря:
   - Сколько вы хотели взять за седьмую икону с этого, ну, как его?..
   С Князя? Три с полтиной, но ведь жался он, собака, а теперь - ни ему
иконки не видать, ни Васе свободы. Черт побери, неужели на Князя вышли?
Вот тут и мне крышка. Два свидетеля, и я посередке. Прихлопнут. Если
узнают, что Князь наводил на эту церковь, полезут и другие эпизоды, и
Князь отгрохает настоящий срок. Сразу позвоню, как выскочу отсюда, сразу
звонок... Две последние цифры - двойка и семерка, а то путаю. А вдруг и
его взяли?..
   Иван Петрович спокойно привстал, взял со стола большой телефонный
справочник и начал его листать. Воцарилось молчание. Фросин был доведен до
крайности и даже не шевелился. А Пыпин, уставясь в пол, продолжал
- генерировать:
   Князь заляжет на дно, к Симке на хату, а может, еще куда. Васька на
меня понесет, но кто ему поверит? У него две ходки за плечами...
   Отобьюсь.
   Черт с этим тайником, другой устрою. Главное - выскочить отсюда и
позвонить, а то Гаврилыч решит, что я его продал...
   Иван Петрович карандашом подчеркнул "Княжевич И. Г." и любезно протянул
телефонную книгу Пыпину:
   - Звоните отсюда и просите поскорее податься к Симке.
   Это был рискованный трюк, но по тому, как сразу обмяк Пыпин, Иван
Петрович понял, что попал в точку.
   - Дайте бумагу, я все напишу,- глухо сказал Пыпин, и Иван Петрович,
почувствовав себя подлинным хозяином кабинета, протянул ему несколько
листов из пачки, лежавшей на углу стола.
   - Макар Викентьевич, давайте пока покурим,- обратился он к медленно
выползающему из сомнамбулического состояния Фросину.
   И в голове у него замелькало:
   Приходит тут дилетант с улицы, и все готово. Как? Как ему удалось? Ни
черта не понимаю? Этот Пыпин ведь ни слова не сказал. Неужели Крабов всю
ночь вел следствие? Но не мог же он своими силами разыскать и вора и
барыгу. Да он и подробности-то ни одной не знал, даже с делом не
знакомился. Что за чушь? Опять фокусы. Сначала на полтора червонца меня
расколол, теперь на все три - попробуй добыть "Наполеон" без наценки.
   И Пыпина надо срочно арестовывать и всю его шайку. А я как раз хотел дело
законсервировать, всем растрепался, что надо ждать, пока седьмая икона
всплывет, что Пыпин, скорее всего, честный коллекционер. Кошмар! Если кто
узнает об этом допросе, засмеют. Галка из дому выгонит. Вот и проучил
толстого остолопа...
   Обида вскипела в душе Ивана Петровича. Он встал и, не попрощавшись,
довольно сильно хлопнул дверью. Настроение вконец испортилось.
   "Скотина неблагодарная,- решил он.- И я добрый осел - за четверть часа
утопил зеленоглазую кожанку, а вместо спасибо - толстый остолоп...
   Всем, всем приношу несчастье. И бедную Аннушку чуть до инфаркта не
довел, и на службе не то, и здесь..."
   Все не клеилось в жизни. И автобус, который ушел из-под носа, не
клеился. И другой автобус, который сломался на полпути между двумя
остановками, из-за чего Ивану Петровичу пришлось, чертыхаясь и
невообразимо балансируя, пробираться с полкилометра по сплошной грязи, где
фальшивые кочки расплывались при малейшем прикосновении, ничуть не мешая
ноге проваливаться в очередную вязкую лужу. И еще была пустая, всеми
покинутая квартира, без Анны Игоревны и Игорька. И, следовательно, в
перспективе замаячил поход к теще с уговорами и выговорами, с нареканиями
и обвинениями в тиранстве.
   Иван Петрович без охоты пожевал кусочек плавленого сыра, завалявшийся в
холодильнике, подогрел чай. В квартире стояла невероятная тишина - ни
криков, ни чужих мыслей. Пустота. И от этой пустоты стало Крабову не по
себе, захотелось куда-то пристроиться, но с непременным условием, что
сначала его пожалеют и признают невиновным во всем случившемся.
   Иван Петрович походил из угла в угол, потом почитал газету, и она
показалась ему такой же пресной и безвкусной, как чай или плавленый сырок.
   "Поваляюсь",- решил он и почему-то отправился на диван в комнату сына.
   Здесь пахло Игорьком и было как-то спокойней.
   Иван Петрович прилег и долго изучал потолок. Как попал в руки к нему
Игорев револьвер, почти всамделишный кольт? Иван Петрович приставил кольт
к виску и подумал, что вышла бы недурственная сцена, что многие бы
вспомнили о нем и пожалели. От этой мысли сделалось теплей. Впрочем,
многие ли?
   Он отбросил руку с кольтом подальше, глубоко вздохнул и погрузился в
дрему, постепенно утащившую его в странный, ни на что не похожий сон.
 
   7
 
   Сначала в пульсирующем многолепестковом синем вихре явилась перед ним
Фанечка Ломацкая, явилась, чтобы погрозить изящным пальчиком и сказать:
   - Вы подсматриваете куда не следует, Иван Петрович. Нехорошо это. Что
Семен Павлович скажет?
   Но Крабов совершенно точно знал, что никакого Семена Павловича нет в
природе, поскольку в природе нет никаких барьеров между ним и Фаиной
Васильевной. То есть, Ломацкий был, но в качестве ложного комплекса
ощущений и потому не мог материализоваться, а напротив, ежесекундно
распадался на атомы, подобные демокритовым шарикам с крючками,
загогулинами и всякими заусеницами, придающими воспоминаниям о
несостоявшемся Семене Павловиче какой-то горьковатый привкус. Пока Крабов
размышлял об исчезновении почтенного доктора, прибежал Игорек, и ухаживать
за Фаиной Васильевной стало неудобно. Игорек нервничал и бросался на Ивана
Петровича с кулачками наперевес, а Фаина Васильевна повторяла:
   - Вот видите, вот видите, я же говорила... И вскоре испарилась,
насмешливая и неудовлетворенная. И вслед за ней, громко топая, убежал
Игорек. Сделалось пусто, но ненадолго. Снова возник синий вихрь, заполняя
собою пространство, и вычертил переплетением своих завитков знакомую
фигуру Макара Викентьевича Фросина при исполнении служебных обязанностей.
   Фросин хитро подмигнул и в полном контрасте со своим веселым
подмигиванием официально-покровительственным голосом произнес:
   - Мы тут обсудили твою кандидатуру, Иван Петрович. Крепкая у тебя
кандидатура.
   Это звучало, как мускулатура, но Иван Петрович сразу размяк от похвалы
и даже слегка пошутил:
   - Я же еще не кандидат, все как-то не успеваю...
   - Кандидат, кандидат,- убедительно отпарировал Макар Викентьевич.- А
главное - я за тебя поручился.
   И стал надвигаться, даже навис над Иваном Петровичем, причем
демонические глаза его все веселей подмигивали, а челюсть все решительней
выдвигалась вперед.
   - Будет трудно - поможем, ты не сомневайся,- добавил он полушепотом,-
еще как поможем.
   Потом он непонятным способом преобразовался и стал небольшим домом на
пустой пыльной улице, а выдвинутая челюсть оказалась голубым мезонинчиком.
   "Странно,- подумал Иван Петрович,- с какой стати Фросин хохмы
выкидывает? Поди ж ты, акробат..."
   Но чувство тревоги и ответственности охватило его, и он понял, что
следит за этим домом, желая остаться незамеченным, а пустая пыльная улица
- это, конечно, Подрубенская. Как в таком домишке могло образоваться
двадцать три квартиры? Секрет ускользал от Ивана Петровича, и это
раздражало его, но еще менее приятный факт заключался в том, что дом
мыслил, вовсю думал о спасении своего непутевого хозяина Васьки. Однако,
улавливая размышления в целом, Крабов никак не мог разложить их на
отдельные внятные образы.
   И вдруг его осенило.
   "Все правильно,- догадался он.- Дом не может общаться со мной на основе
человеческих понятий, ибо он принадлежит к совсем иной цивилизации.
   Ему плевать и на меня и на Ваську, но к Ваське он привык, быть может,
по-своему любит его, и потому я должен выслеживать прохвоста среди пыли и
ветра, не рискуя проникнуть вовнутрь его друга. Но как мог Фросин
предпочесть мне рядового уголовника? Зачем ему эта трухлявая ископаемая
цивилизация?"
   От этого открытия и от всех вопросов Ивану Петровичу сделалось муторно,
хотя он и обрадовался чудом уцелевшему в нем стремлению к открытиям. Он
совершенно точно знал, что Васька сейчас выйдет из дома и побежит
перепрятывать седьмую икону, которая есть не что иное, как "Богоматерь
владимирская", вырезанная Васькой из "Православного календаря"
   за прошлый год. Однако в календаре по преступной небрежности редактора
оказался подлинник, и этот подлинник ни в коем случае не должен был уплыть
за океан через грязные лапы гражданина Княжевича И. Г.
   Потому-то Иван Петрович и дежурил на пыльной и пустой Подрубенской с
белым Игоревым кольтом в руке, дежурил и все время страшно боялся, что в
решающий момент кольт не захочет стрелять, поскольку Иван Петрович
совершил непростительную служебную оплошность, забыв дома пистоны.
   "Надо проверить, пока не поздно",- решил Крабов и поднял револьвер,
целясь в окно голубого мезонинчика. Оглушительный выстрел грянул над
Подрубенской. Дверь дома, на которой Иван Петрович без труда различил
крупные цифры - 23, тут же открылась, и из нее вывалился Васька почему-то
в немецкой каске и со шмайсером в руках.
   Васька гигантскими прыжками понесся к калитке, дико вращая глазищами и
громко выкрикивая:
   - Скромно, понимаете, Иван Петрович, скромно и правильно.
   Иван Петрович понял, что сейчас Васька обнаружит его укрытие и начнет
стрелять в упор из ржавого музейного шмайсера. И тело Ивана Петровича,
полное жизни и способностей к открытиям, примет жуткую раздирающую боль,
сглатывая десятки пуль и превращаясь в тело умирающего, а потом и мертвого
Крабова, то есть вообще никакого. Последним усилием воли он заставил себя
снова поднять кольт, и Васька, уже выскочивший за калитку, вдруг отбросил
свой страшный экспонат и поднял руки.
   Потом они ехали на какой-то машине, Васька плакал, взахлеб рассказывая
о своей нескладной жизни, и перевоспитывался на глазах. Еще в машине сидел
Фросин, очень часто и от всей души жал руку Крабову и при каждом
рукопожатии прикреплял к лацкану крабовского пиджака по ордену, причем
Иван Петрович никак не мог сказать ответной речи - мешал плачущий Васька.
   Потом Иван Петрович сидел в огромном, как футбольное поле, кабинете за
отличным письменным столом и думал, что теперь он настоящий кандидат и
вот-вот приступит к масштабной работе. Но масштабности мешал все тот же
Макар Викентьевич, который пристроился рядом на стуле, впрочем, на
почтительном расстоянии от Ивана Петровича. Фросин брал откуда-то тонкие
папки и торжественно зачитывал фамилию, имя и отчество. И сразу же из
неоглядной глубины кабинета возникал гражданин, однозначно соответствующий
открытой папке, и Крабов начинал легкий, иронический допрос, выясняя
подлинные мысли гражданина и определяя меру его вины. Выяснив все, что
надо, Крабов диктовал свои наблюдения невидимому устройству, которое
принимало решение о дальнейшей судьбе гражданина.
   Одни лишь приглушенные звуки - надоедливые удары, проникающие сквозь
очень толстые стены кабинета, - мешали Крабову полностью сосредоточиться и
подумать о том, чем, в сущности, он занимается. Но убрать звук было
невозможно - Фросин растолковал, что там, за стенами, полным ходом идет
сооружение прижизненного памятника Ивану Петровичу, человеку, навеки
покончившему со всеми формами преступности.
   В кабинете все протекало торжественно и просто. Тяжело вздыхали хищенцы
и взяточники, падали на колени мошенники и мелкие хулиганы, а воздух
становился все чище и высокогорней.
   Судя по всему, невидимое устройство, регистрирующее наблюдения Ивана
Петровича, в основном, проявляло завидную гуманность, и лишь некоторые
граждане уходили из кабинета неудовлетворенные и не вполне добровольно.
   Почему-то в их числе оказывались лишь те, чьи мысли вызывали у Ивана
Петровича удивление и даже некоторую оторопь.
   Но в целом, процедура шла на редкость гладко - многие сразу же
осознавали свою вину, а главное - полную бесполезность преступных замыслов
в новых условиях, созданных талантом Ивана Петровича и организаторскими
способностями Фросина.
   Только воздуха не хватало. Определенно начиналось удушье, и Иван
Петрович принимал все менее официальный вид. Он распустил галстук и
попытался расстегнуть ворот, но Фросин ловко и очень сильно перехватил его
- Нельзя, нельзя, - зашептал он Ивану Петровичу. - Неудобно как-то.
   - Но я задыхаюсь, - прохрипел Крабов.
   - Это с непривычки, - стальным шепотом пояснил Фросин. - Зато воздух!
   Чувствуете, какой воздух?
   - Но воздуха уже нет, совсем нет, - слабо сопротивлялся Иван Петрович и
сам испытывал удивление от очевидного нарушения законов физики, согласно
которым никакая беседа в безвоздушной среде невозможна.
   - Сейчас мы ее вызовем,- сказал Фросин, угадывая крабовскую мысль,-
вызовем и спросим, почему она нарушает законы.
   - Это не она нарушает,- выдавил из себя Крабов.- Это мы нарушаем.
   - Что нарушаем? - не понял Фросин.
   - Ее законы...
   - Это никак невозможно,- убежденно сказал Макар Викентьевич,- потому
что никаких таких особых законов у нее нет и быть не должно. Есть наши
законы, отражающие нашу действительность, потому - абсолютно истинные, и
никому не дано права их нарушать. И если вы этого не понимаете, мы и вас
сейчас вызовем.
   Надоедливый стук за стенами кабинета сразу же исчез - то ли просто
приостановилось сооружение памятника, то ли звуковые волны навсегда
прекратили свое существование. Между тем, Иван Петрович отчетливо
осознавал, что раздваивается, и другая, лучшая или худшая, но именно его
часть, задыхаясь, понуро бредет к столу. Зато части, оставшейся в кресле,
стало заметно легче дышать, вернее, не дышать, а обходиться без воздуха. А
Макар Викентьевич, продолжая выкручивать крабовскую руку, извлек новую
папку и торжественно прочитал:
   - Подозреваемый Иван Петрович Крабов.
   - В чем подозреваемый? - не выдержал Иван Петрович, сидящий в кресле.
   - А в том,- ответил Макар Викентьевич.- Вы работайте, работайте, я ведь
за вас поручился.
   "Ладно,- подумал сидячий вариант Ивана Петровича,- с этим толстячком
мне будет попроще - даже вопросов задавать не надо".
   И он принялся диктовать невидимому записывающему устройству - четко и
нелицеприятно, и с каждым словом тот, другой Иван Петрович, сжимался в
размерах и как-то нелепо корежился. Но тут взгляды двух половинок Крабова
встретились, и Иван Петрович, сидящий в кресле, ощутил настоящий испуг за
их общее будущее и одновременно почувствовал, что подозреваемый
втягивается в него без остатка, разоблачая тем самым его двойственную
природу и наличие безобразных внутренних противоречий, а Фросин сейчас
закажет семь бубей.
   Вместо этого совершенно логичного заказа Фросин вскочил и заверещал:
   - Что же вы замолчали? Вы думаете, что у вас неловленный мизер, а я вам
штуки три одной левой всажу. Вы себя покрываете, Иван Петрович, а это
похуже, чем крапленая колода, намного хуже, за это не только канделябром
по морде положено, за это еще и на поселение угодите.
   И Макар Викентьевич с невероятной силой загнул руку Крабова, отчего тот
сразу же проснулся. Сильная боль действительно застряла в затекшей руке,
неловко подвернутой под спину. Кроме того, ворот рубашки, которую Иван
Петрович забыл снять, съехал набок и всамделишно душил его.
   Иван Петрович кое-как размял руку, расстегнул воротник, изрядно
натерший шею, и взглянул на часы. Они бесчувственно показывали половину
шестого - спать уже поздно, а вставать на работу - рановато.
   Иван Петрович пробрался на кухню, включил огонь под чайником и присел
на табуретку. "Крепкая кандидатура",- мелькнула у него мысль, ухмыляющаяся
и непонятно с чем связанная.
 
   8
 
   "А что, даже забавно как-то,- думал Крабов, с трудом удерживая
равновесие на левой ноге,- был бы я великим следователем и горя не ведал
бы. Никаких конфликтов с начальством - любое дело за час, как на ладони.
   Только одна беда - если захочется мне кого-нибудь утопить и припишу я
ему вовсе не те мысли, так что ему делать? Как он докажет, например, что
никогда подобных мыслей не вынашивал?"
   Автобус нещадно прыгал на каких-то колдобинах, и гражданин в серой
шляпе все норовил ухватить Ивана Петровича за рукав, транслируя при этом
самые нецензурные мысли.
   "Это ж надо - с утра выдает,- думал Иван Петрович, пытаясь подальше
убрать свою руку с привлекательным рукавом плаща.- А с другой стороны,
страшная вещь получается. Возьмется кто-нибудь за меня и навыдумывает
таких преступлений, о которых я ни сном, ни духом не ведаю. Что будет?" "Плохо будет",- решил он за остановку до работы.
   Выпрыгнув в порывистый ветер и мелкую осеннюю изморось, Иван Петрович
подумал, что все это до предела серо и неуютно, и внезапно его потянуло к
чему-то светлому и огромному, оценивающему его труд в яркости света и
громкости аплодисментов.
   "Цирк! - понял он и зажмурился от удовольствия.- Вот истинное мое
место. Второе отделение - народный гипнотизер и телепат Иван Крабов, то
есть народный артист, конечно. Здорово! Угадываю мысли любого зрителя,
само собой только цензурные мысли. Все смеются, хлопают, за билетами
очереди на целый квартал, гастроли в Париже и Монтевидео, афиши и аншлаги.
   Красота!"
   Вспомнился Ивану Петровичу единственный за много лет воскресный поход в
цирк с Игорьком, визжащая от восторга толпа детишек, яркий румянец на
щеках очень смешного клоуна, многоцветные шарики жонглера-виртуоза и еще -
изумительно стройная наездница, заработавшая слишком уж скромные, по
мнению Крабова, аплодисменты.
   "И Пряхина там, должно быть, нет,- думал он.- Братство артистов. Можно
пить лимонад перед выходом на арену, сидя на каком-нибудь ящике с чудесами
и почесывая за ухом у настоящего полосатого тигра, а наездница может
подойти и запросто стрельнуть трешку до аванса или, скажем, отобрать
бутылку с лимонадом, чтобы промочить горло после своего номера".
   Все эти мысли образовали столь красочный хоровод, что скорость движения
Крабова упала почти до нуля. Он шел, шел и никак не мог преодолеть
несчастную двухсотметровку между остановкой и подъездом учреждения.
   Это только у самоуглубленных философов нет разницы между состоянием
покоя и равномерно-прямолинейного движения. Разница есть - ее Крабов
нутром чуял, сознавая, что непременно опоздает на работу и возникнут из-за
этого самые неприглядные последствия. Разницу понимали и отдельные
сотрудники НИИТО,
 рысцой идущие к финишу, легко обгоняя Ивана Петровича.
   Не удивительно, что он оказался у подъезда ровно на сорок секунд позже,
чем необходимо, помялся на ступенях, махнул рукой и пошел к гастроному.
Ему никак не хотелось вступать в острый дисциплинарный конфликт с
товарищем Пряхиным, разрушать заполнивший воображение дымчато-радужный мир.
   Он занял очередь за кофе, позвонил в отдел, и милый Лидочкин голосок
заверил его, что все будет в порядке, лишь бы он не опоздал к профсоюзному
собранию, которое перенесено на три часа.
   Во время исполнения дисциплинарного ритуала в голове Ивана Петровича
родилась вполне определенная идея, которую он побоялся обозначить четким
термином. Однако эта идея привела его к остановке троллейбуса в двух
кварталах от гастронома, троллейбуса, на котором можно было доехать почти
до самого цирка.
   И через каких-то пятьдесят минут Иван Петрович входил в круглое здание.
   Пожилая дама, сидящая у внутренних дверей, не удивилась его желанию
встретиться с директором, но искренне посоветовала обратиться к
администратору.
   Не хватало еще, чтобы каждый стал беспокоить Илью Феофиловича из-за
пары билетов...
   Уловив эту мысль, Иван Петрович осознал, что его никто еще не
воспринимает как великого артиста, мага и телепата международного класса.
   "Ну, ничего - наступит и мое время",- усмехнулся он про себя и
проследовал на второй этаж.
   В небольшой приемной его радушно встретила симпатичная
секретарь-блондинка.
   - Вы по поводу Абрашиных гастролей? - улыбаясь, спросила она.-
Подождите, пожалуйста, полчасика. Илья Феофилович скоро будет.
   - А кто такой Абраша? - глупо признался в своей посторонности Иван
Петрович.
   - Абраша - это слон,- удивленно ответила блондинка.- А вы кто такой?
   "А я - тигр",- хотел ответить Крабов, но решил отложить шутки на потом.
   - А мне на прием к Илье Феофиловичу.
   - На прием? - округлила глаза секретарь-блондинка.- А зачем на прием?
   Если вы из-за билетов, то...
   - Да нет же, не из-за билетов,- невежливо перебил ее Иван Петрович и
сразу же пожалел о своей торопливости. В сущности, было бы неплохо узнать,
кто здесь главный по части билетов. Мало ли...
   "А впрочем, к чему это? - подумал он.- Если устроюсь, и так буду
контрамарки пачками иметь".
   Сказать ему, что Илюша в министерство подался? Но ведь я уже
проболталась, что он сейчас будет. Дуреха! Если этот мопсик опять по
поводу устройства дочки в цирковое училище, у Илюши на весь день
настроение сядет, и не видать мне отгула...
   Но поток блондинкиных размышлений был резко прерван появлением
маститого человека в замшевом полупальто и с артистической шевелюрой.
   Он кивнул секретарь-блондинке, неопределенно скользнул взглядом по
фигуре Ивана Петровича и исчез в директорском кабинете.
   Минут через двадцать туда направился и Крабов, причем
секретарь-блондинка предупредила его, что Илья Феофилович собирается в
министерство и задерживаться никак не может.
   Войдя в кабинет, Иван Петрович ощутил на миг что-то вроде священного
трепета, который неизбежно нападает на всякого, переступающего внутренний
порог храма искусств. Однако настроен он был решительно и потому сразу
приступил к делу.
   - Здравствуйте, Илья Феофилович,- произнес он твердо и торжественно.
   - Приветствую,- буркнул директор.- Что у вас?
   - У меня номер, отличный номер.
   - Программа? - снова буркнул Илья Феофилович и протянул руку.
   И тут у Ивана Петровича впервые скользнуло соображение, что проникнуть
сюда не так-то просто, что талант - не единственный и, возможно, не
главный ключ к этому храму, что наверняка есть какие-то подробности и
требования, о которых он и не догадывается.
   - Видите ли...- начал он.
   - Программа,- повторил директор, не убирая протянутую руку.
   - Нет у меня программы, пока нет.
   - Так чего ж вы у меня время отнимаете? - резким, но пока не злым
голосом спросил директор.- Вы же, надеюсь, не новичок?
   - Новичок, новичок,- радостно подхватил Иван Петрович.-Я новичок, но у
меня очень интересный номер.
   - Так,- выдохнул Илья Феофилович,- час от часу не легче...
   Он убрал руку и откинулся на спинку кресла.
   - А своего льва вы в приемной оставили? - устало спросил он.
   - У меня нет льва,- обиделся Крабов.- У меня есть мысли.
   - Ах, мысли! - подчеркнуто серьезно воскликнул директор.- Опять по
номеру Канашкиной? Так поговорили бы с ней и с постановщиком.
   - Нет, Канашкина здесь ни при чем,- растерялся Иван Петрович.- Но я
мысли могу угадывать.
   - Ну и что? - безразлично отреагировал Илья Феофилович.- Сейчас все
угадывают, без этого нельзя, без этого не проживешь.
   - Все? - изумился Крабов.- Все никак не могут угадывать - это было бы
противоестественно. Но я могу.
   - Вы сами себе противоречите, дорогой,- совсем уж запросто сказал Илья
Феофилович.- Нелогично! Не станете же вы утверждать, что обладаете
противоестественными способностями?
   - Конечно, не стану,- растерянно согласился Крабов, но тут же
поправился. - То есть, стану, потому что умею.
   - Да? - весело переспросил директор.- Ну-с, и что же я сейчас думаю?
   - Вы думаете о том, что неплохо бы мне, доморощенному телепату, выйти
из вашего кабинета и никогда в нем не появляться,- предельно вежливо
перевел Иван Петрович.
   Илья Феофилович засмеялся взахлеб, широко и безудержно.
   - Ну, радуйтесь, радуйтесь, - прохрипел он сквозь выступившие слезы. -
Вам удался редчайший фокус - насмешить директора цирка, которому при любой
клоунской репризе ничего, кроме квартального плана да гастрольных
конфликтов, не видится. Вдосталь насмеявшись, он перешел на вполне
серьезный тон:
   - Вы ведь сами понимаете, что это сущая ерунда. Не надо быть телепатом,
чтобы догадаться о моих мыслях в настоящий момент. Конечно, я мысленно
желаю вам, простите, пойти ко всем чертям. Но это слишком естественно -
того же самого желают все руководители, к которым с утра пораньше приходят
с проектами вечных двигателей, художественного оформления общественных
туалетов и планами установления всеобщего равенства.
   Более того, я могу еще лучше угадать ваши мысли. Вам надоела ваша
скучная работа.
   Однажды в этой пятилетке вы отвели сюда своего сына и подумали, что
жизнь циркового артиста, который вовсю дурачится на арене, получая
зарплату плюс сертификаты после заграничных гастролей, куда
привлекательней.
   Возможно, вы попытались стать жонглером - с этого многие начинают. Но,
переколотив полсервиза и сильно нарушив семейное равновесие, вы решили
пойти по легчайшему пути. Подумаешь - угадывать мысли! Они ведь у всех
такие похожие. Не надо ни кувыркаться, ни цепляться за трапеции под
куполом, а? Я прав?
   "Откуда он знает про поход с Игорьком? - подумал Иван Петрович.- И при
чем здесь сервиз?"
   - Я прав? - переспросил Илья Феофилович.
   - Да, вы правы,- ответил Крабов,- правы в том, что из нашего разговора
может получиться неплохой анекдот, и за ужином вы расскажете его Ирине
Сергеевне.
   Илья Феофилович на миг опешил, но тут же собрался с мыслями и пошел в
атаку:
   - Ах, хитрец! Заранее выяснили кое-что о моей семье, да? Но разве это
угадывание мыслей?
   А мысли Ильи Феофиловича шли рассыпным строем и вытворяли такие
зигзаги, что ни в одну из них нельзя было толком прицелиться. И Иван
Петрович решился на подлог.
   - Вы ждете посетителя по поводу гастролей слона Абраши?
   - Да, жду,- спокойно отбился директор.- Но об этом вам могла сообщить
Ксюша в приемной, не так ли?
   - Правильно,- честно признался Крабов и решил временно снять запрет на
натурализм,- но о том, что Подругин - алкоголизированная скотина,
опаздывающая всюду, кроме пивной, она мне не говорила. Это ваши мысли.
   - Хм,- вздрогнул Илья Феофилович и густо покраснел.- Но, видите ли, и в
этом нет ничего удивительного. Вы знали, что Подругин должен был прийти
примерно час назад. Вы прекрасно понимаете, что я не доволен его
опозданием. А насчет скотины - это вы случайно пальцем в небо...
   - Илья Феофилович, сколько денег у вас с собой? - а вдруг решился
Крабов.
   Так! Небось пятерку попросить хочет. Три червонца в бумажнике, рубль с
мелочью в кармане и полсотни в заначке...
   Такие мысли прогенерировал директор, а вслух спросил:
   - Зачем вам знать?
   - Илья Феофилович,- торжествующе начал Крабов,- я не собираюсь стрелять
у вас пятерку. У вас сейчас восемьдесят один рубль с мелочью.
   Правильно?
   - Да-да,- выдавил из себя ошарашенный директор.- А откуда вы знаете?
   - Я же угадал ваши мысли...
   Ого! Вот этого он не мог так просто узнать. Мистика! А вдруг через
Ирину? Нет, исключено. Про заначку она знать не может, ни в коем случае не
может. Но откуда? Опасный тип. И вообще, мы один на один. Вдруг ударит.
   Нет, на хулигана не похож. Теперь еще не хватало, чтобы он узнал про
колечко для Канашкиноп в кармане пальто...
   - И еще, Илья Феофилович,- продолжал Крабов,- в кармане вашего пальто
лежит одно колечко...
   Кошмарики! Все обо мне вынюхал. Теперь ославит. Еще и Ирина узнает!
   Что творится, что творится! И как быть? Послать к черту - чего доброго,
домой заявится. А если нет, то опять-таки, что делать? Выпустить этого
умельца перед комиссией, так он полную арену дров наломает. Свинство
какое-то! Телепат дерьмовый выискался на мою голову...
   - Дорогой товарищ,- произнес он вслух,- все это не очень-то
убедительно. Телепатии нет и не может быть. Сделаем так. Вы зайдите ко мне
в пятницу, часикам к одиннадцати, и мы вас с удовольствием посмотрим.
   Только принесите объяснение ваших опытов в двух экземплярах.
   Обязательно в двух экземплярах на машинке. А сейчас я очень тороплюсь.
   Иван Петрович возликовал. Он уже знал, что Илья Феофилович никуда не
торопится, что прием в министерстве назначен на завтра, что директор будет
волей-неволей дожидаться Подругина, а после обеда - осматривать большую
течь в потолке костюмерной, что до пятницы директор рассчитывает найти
способ выставить ясновидящего вон. Он многое знал, но чего стоят все наши
знания рядом с надеждой на новую жизнь! Он хотел, чтобы побыстрей
наступила пятница, сквозь которую будет сделан первый шаг к иным горизотам.
   Крабов вежливо попрощался с Ильей Феофиловичем и секретарь-блондинкой
Ксюшей и решил целую остановку пройти пешком.
   "Понедельник - тяжелый день, - думал Иван Петрович по пути. - Все дела
следует начинать во вторник, и тогда успех обеспечен. Представляю, какую
рожу скорчит Выгонов, когда узнает, что меня приняли в цирк".
 
   9
 
   Иван Петрович, как на крыльях, мчался на собрание. Ему немного нагорело
за несвоевременную уплату взносов, кое-кто обстрелял его не слишком
лестными мыслями, но все это казалось преизрядной чепухой.
   И только у самого подъезда он пришел в себя и вспомнил, что жизнь
складывается не столь уж благополучно. С визитом к теще не следовало
тянуть - по некоторым данным Иван Петрович мог быть уверен, что размер
выкупа стремительно возрастает с каждым днем.
   С другой стороны, именно сегодня Крабову предстояло явиться на банкет
по случаю успешной защиты родного брата и представлять там гордых и
счастливых родственников. Собственно, защита диссертации уже прошла, и
никаких данных о голосовании у Ивана Петровича не было. Но сомнений в том,
что все завершилось по-хорошему, у него не было тоже. Федя двенадцать лет
высиживал свое физико-математическое детище и, судя по должности, имел
отличные, а скорее всего, даже удобные отношения с начальством. А посему
ни у кого не могло возникнуть ни малейших сомнений в запланированном на
текущий квартал триумфе Федора Петровича.
   Не очень-то хотелось заявляться на банкет в одиночку. Супруга
старшенького Мария Филатовна непременно обыграет это одиночество во время
ближайшей встречи с Анной Игоревной. При всем том, Федя очень прозрачно
намекнул брату, что приглашает сотрудников без жен, имея ввиду
ограничиться тридцатью семью посадочными местами. Опять-таки совместный
поход с Аннушкой неизбежно привел бы к тяжелейшему разговору на обратном
пути, когда она по старой привычке станет жаловаться Богу и по-ночному
сгустившейся осени, что, дескать, хотелось бы взять такси, да разве с
таким мужем позволишь себе подобную роскошь. Это другие думают о
благосостоянии семьи, заботятся о зимней экипировке жены, не говоря уж о
своем общественном положении.
   И пойдет, и пойдет... В этом плане банкет брата открывал слишком широкие
перспективы для семейной драмы.
   Так что, ситуация складывалась явно в пользу холостяцкого похода. Иван
Петрович переодел рубашку, почти модно вывязал галстук и даже пару минут
спокойно посидел в кресле и покурил.
   В банкетный зал он прибыл одним из первых. Маша сразу сообщила, что
только двое мерзавцев безуспешно покушались своими черными шарами на
научную карьеру ее мужа, и взяла Крабова-младшего в хозяйственный оборот.
   Ивану Петровичу была поручена важнейшая миссия - подавать собственное
спиртное, спрятанное в двух ящиках за аккуратной занавеской, отделяющей
зал от подсобки. Отсюда Иван Петрович сделал вывод о своем безусловно
далеком месте за столом, ибо где ж ему сидеть, как не напротив занавески?
   Он все прекрасно понимал и ни капельки не обижался, однако скользнуло в
нем какое-то темное чувство навеки закрепляемой между ним и братом
дистанции. Об отсутствии Анны Игоревны никто не спросил. Только среди
вороха организационных хлопот проскочило в мыслях Марии Филатовны нечто
вроде:
   ...Слава богу, без Аньки - хоть раз мужика отпустила на дармовщинку
попить...
   Но к таким естественным поворотам Иван Петрович уже привык - стоило ли
обижаться...
   "Ведь вот,- думал он,- Илья Феофилович тоже меня за мошенника принял, а
потом решил комиссию собрать. Человек изнутри всегда должен быть иным, не
совпадать со своей наружностью. Общение действует, как фильтр, а меня
никто и не просит лазить в неочищенные воды внутренних миров".
   Размышления показались Ивану Петровичу интересными и приятными, и он
решил продолжить их с определенной целью - ради тоста, который ему
неизбежно предстоит сказать. Идея о неочищенных водах внутреннего мира
дала Крабову отличный толчок.
   Дело в том, что Федор Петрович работал как раз над модными
экологическими проблемами. Вернее, не над глобальными проблемами защиты
Земли от безудержной изобретательности homo sapiens, а над некой частной
задачей использования того-то и того-то, чтобы то-то и то-то отделить от
другого. Задача была умело подвязана к экологии да еще и закрыта, то есть
пропущена по плану секретных работ. Это создавало, так сказать, двойную
гарантию успеха. Малой толикой гарантий и решил воспользоваться Иван
Петрович - теперь он собирался остроумно сыграть на братовой теме и
показать этим физикам, что простые смертные тоже способны кое в чем
разобраться.
   И опять же следовало любой ценой подтвердить ту рекомендацию, которую
Федя давал ему во время предбанкетных знакомств. Брат-социолог - это
звучит неплохо. Один милый старичок даже подсел к Ивану Петровичу и стал
задавать пакостные вопросы по поводу произвольности микросоциологических
тестовых параметров и вообще, так что по вопросам можно было вывести
совершенно нелепое заключение о полном незнакомстве старичка не только с
основами социологии, но и с такими общенаучными факторами, как Макар
Трифонович Филиппов и товарищ Пряхин.
   Легко отделавшись от старичка, которого вскоре утащили в достаточно
почетный угол, Иван Петрович углубился в конструирование тоста, причем
углубился настолько, что чуть не проморгал открытия банкета, когда тамада,
похихикивая и потирая руки, хорошо поставленным голосом выдал оригинальное
вступление - пора, дескать, перейти к неофициальной части заседания
Ученого Совета.
   Все выпили и закусили. Еще раз сказали тост и выпили. Еще раз...
   Тут Ивану Петровичу прислушаться бы повнимательней к тому, что
говорится вслух, а главное - не говорится, а думается, проигрывается
внутри выпивающих и закусывающих товарищей брата в обход всяких фильтров
деликатности.
   Увлеченность собственными фантазиями и творческими виражами никого еще
не доводила до добра. Но редко с кем происходил такой публичный конфуз,
как с Иваном Петровичем.
   Он зарделся, услыхав слова тамады:
   - А теперь попросим сказать о диссертанте его уважаемого брата, который
по роду своей интересной профессии сумеет осветить вопрос с
социологической точки зрения.
   На момент Ивану Петровичу показалось (не три ли рюмки тому виной?), что
он уже принят в цирк, но почему-то на должность осветителя, и сейчас будет
помогать важному вопросу исполнить свой номер, должным образом его
осветив. Но в софите что-то испорчено, и вместо красивого золотистого
пятна по арене мечется маленькая сверхъяркая точка, и, соприкасаясь с
чем-либо, она немедленно порождает ослепительное сияние. Испугавшись
темноты, вопрос запутывается в подкупольных проволочных конструкциях и
шлепается на арену прямо под страшный огненный гривенник.
   Несмотря на дурное предзнаменование, Иван Петрович смело приступил к
исполнению братского долга.
   - Я очень рад,- начал он серьезно и почти торжественно,- что скромный
труд моего брата высоко оценен специалистами и всеми коллегами. Не
сомневаюсь, что его работа достойна всяческих похвал. Экология, к которой,
насколько я понимаю, приложил силы мой брат,- наука с большим будущим.
   Ведь ни один из нас не хочет, чтобы мы или наши дети оказались в
экологической нише, сильно смахивающей на нишу в кладбищенской стене...
   Вдоль стола прокатился хохоток, и сразу же все смолкли, повернув головы
в сторону Ивана Петровича. А у него, как назло, выскочил из памяти гладкий
переход от ниши к остроумному заключению.
   - Да,- повторил он,- сильно смахивающей... Но это звучит мрачно, а у
нас сегодня радостное событие. Я хотел сказать... хотел сказать... Ну, в
общем, чем больше науки в смысле охраны материальной среды, тем меньше
засоряется среда интеллектуальная. Выпьем за это!
   Призыв Ивана Петровича ощутимо повис в прокуренном воздухе банкетного
зала. Стало совсем тихо, как в будние дни у упомянутой им стены.
   Где-то неподалеку бухал оркестр и повизгивала певица, подчеркивая эту
напряженную тишину, в которой призыв плавал, как хитрый самоубийца в
Мертвом море.
   У Крабова-старшего лицо пошло красноватыми пятнами и улыбка сделалась
столь зловещей, что Иван Петрович уже прикидывал, в какую сторону нырнуть,
если в него полетит пустая бутылка.
   Но, вероятно, в душе тамады проснулся истинный артист, играющий свою
роль до конца, даже осознав, что бутафорские пистолеты по вине помрежа
заменены. Он встал и заголосил:
   - Товарищи, как бы там ни было, идея правильная, социологически
выверенная - выпьем! Это всегда помогает!
   Компания зашевелилась - выпили, стали закусывать, о чем-то оживленно
шептаться, переглядываться. До Ивана Петровича долетали отдельные
иронические разряды.
   Ну, семейка... Свинью подложил... Вроде не было его на защите... Почти
по Варравину... Ниже пояса...
   Постепенно, минут за пять, из этих лоскутиков склеилась кошмарная
картина. Иван Петрович понял, что Федина кандидатская была поставлена на
защиту при одном резко отрицательном отзыве, подписанном профессором
Варравиным. К счастью, Варравин - не официальный оппонент, он просто
прислал письмо. В письме содержалось сравнение работы Крабова-старшего с
ручным подсчетом логарифмов до семнадцатого десятичного знака, а
диссертация и опубликованные статьи Феди определялись как типичное
засорение окружающей интеллектуальной среды. Кроме того, Варравин как
следует проехался по поводу бессмысленного засекречивания Фединой работы,
исходные положения и выводы которой были известны во всех развивающихся
государствах и могли заинтересовать разве что папуасскую разведку и то в
сугубо юмористических целях. Но главное и самое любопытное из уловленного
Иваном Петровичем заключалось в том, что все, как один, внутренне
соглашались с Варравиным, и лишь фильтр деликатности и еще кое-какие
благоприобретенные фильтры убеждали их в неизбежности и полной законности
Фединой защиты.
   Федя и особенно Мария Филатовна были до крайности оскорблены, из глаз
их вылетали молнии поярче огненной иглы, померещившейся Ивану Петровичу
перед тостом.
   Выяснив, что Федя искренне желает ему провалиться сквозь землю и вообще
кипит от негодования, Иван Петрович потихоньку, бочком-бочком, покинул
свой пост и выскользнул из зала. С трудом отыскав номерок, он схватил плащ
и поехал домой.
   Очередную неприятность он принял сравнительно спокойно. "Оригинальные
способности всегда приводят к странным последствиям,- думал он по пути.-
Чем ближе мы к среднестатистической единице, тем счастливей. На нас не за
что роптать, и нам, соответственно, не на что. И под мышками не режет -
мир скроен, как по заказу..."
   Добравшись до дому, он почувствовал пронизывающую усталость. Все
напряжение дня разрядилось в нем, замелькало каруселью случайных образов,
и он уснул, едва дотянув до постели. Вернее, не уснул, а окунулся в
непонятные и увлекательные приключения.
 
   10
 
   Все началось со стремительного падения из полной темноты в ярко
освещенный кружок. Кружок расширился, наполняясь тускло-красным отливом
ковра, и стал обычной ареной, почему-то обтянутой тонкой и прочной сеткой
для защиты от хищников. , Иван Петрович почувствовал, что не расшибся, а,
напротив, приземлился мягко и даже красиво.
   "Что за глупости? - подумал он, раскланиваясь в неразличимо черное
пространство за металлической сеткой, где угадывался гул восторга или
просто волнообразная работа гигантской, возможно, живой машины.- С какой
стати меня заставляют делать прыжки из-под самого купола, к тому же без
всякой страховки?"
   Абсолютно черная живая машина за сеткой испускала нечто вроде вздохов,
но ни одной мысли в обычном смысле слова Крабов угадать не мог.
   Доносились лишь отрывочные междометия, а может, просто протяжные
хоровые сочетания, как в классе подготовишек:
   А-а-а... У-у-у... О-о-о-го!.. О-о!..
   Ему стало не по себе.
   Но тут на арену выбежал Илья Феофилович, роскошно потряхивая седой
гривой и для пущего эффекта прищелкивая длинным бичом.
   - Выступает заслуженный кандидат цирковых наук Иван Крабов с группой
дрессированных зрителей! - нараспев произнес он.- Смельчаков прошу пройти
к арене. Любые мысли будут угаданы на любом расстоянии. Победителей
ожидает квартальная премия.
   Казалось, купол расколется от грохота - странный взрыв аплодисментов,
ибо ни одного отдельного хлопка Иван Петрович различить не сумел.
   Возможно, черная машина выражала свой восторг иным образом.
   "Интересно,- думал Крабов,- кто от кого отгорожен сеткой - они от меня
или я от них? И к чему этот дурацкий хлыст? Разве я дрессированный
кандидат? Тоже мне, тигра полосатая..."
   Внезапно Иван Петрович оскалился и злобно зарычал. Собственно, без
особого энтузиазма, а так, играючи, как бы сливаясь с ситуацией. Но ничего
хорошего из этой шутки не вышло, потому что Илья Феофилович резко щелкнул
бичом перед самым носом Крабова и коротко бросил:
   - Сидеть!
   "Почему сидеть? - свербануло Ивана Петровича.- За что? Я же никаких
таких мыслей не имел, наоборот, сам распознавал..."
   Однако спорить с грозной и позорной силой, таящейся в биче, было
опасно. Тем более, что вблизи сетки маячила мощная фигура товарища Пряхина
с Игоревым кольтом в руке, и шутить фигура явно не собиралась.
   Смельчаки как-то повывелись, долго никому не хотелось погружать Ивана
Петровича в свои неотфильтрованные глубины.
   Наконец, темное пространство вблизи одной из ячеек сетки сгустилось, и
образовался человек, очень похожий на Крабова.
   "Федя, конечно же, он",- решил Иван Петрович, и на душе у него заметно
полегчало.
   Все-таки цирк - это цирк, и черная машина за сеткой - всего-навсего
затемненная человеческая масса.
   "Возможно, Федя и его коллеги изобрели какой-то особый черный свет и
цирковые софиты специально освещают им людей, чтобы арена с этой нелепой
клеткой выглядела ярче, а люди не отвлекались от представления,
разглядывая друг друга",- пронеслась в голове Ивана Петровича физически
нелепая мысль, причем он сам полностью осознавал ее нелепость.
   Он так и не успел доказать невозможность черного света, когда началась
мощная генерация со стороны брата:
   Ну, ты, жалкий неудачник, угадывай, угадывай. Ты родился остолопом и
остолопом помрешь. Ты мне завидуешь, потому что я солидный и обстоятельный
человек, нужный человек на нужном посту, даже с семнадцатым десятичным
знаком я нужный человек, а ты, ты завидуешь мне черной завистью, принимая
ее за какой-то черный свет, и еще измышляешь, клевещешь, что такие, как я,
его нарочно изобрели - как же, торопились перевыполнить именно к твоему
идиотскому выступлению! Хочешь стать солидным человеком и не можешь и
постепенно превращаешься в мелкого расщепенца со своим законом сохранения
внутреннего мира. Было бы что сохранять! Да, я зубами по крошкам выгрыз
свою диссертацию, а ты никогда ничего не выгрызешь, потому что думаешь не
о том... Дали тебе по шапке с твоей идеей реальной личности, со всякими
подозрительными теорийками, дали, и ты заткнулся. Я думал - навеки
заткнулся, а ты еще злобой брызжешь, змей ядовитый... Ну, угадывай мои
мысли, говори их вслух, говори...
   Иван Петрович ошалел и почувствовал, что не способен произнести ни
одного слова. Разоблачать пакостные излияния Феди перед публикой он никак
не хотел и вообще не хотел выставлять напоказ свое родство. Он с
удовольствием промолчал бы совсем, но Илья Феофилович грозно щелкнул
бичом, и Крабов-младший решил не доводить дело до греха.
   - В голове этого товарища я не нашел ни единой мысли,- сказал он.-
Попрошу выйти кого-нибудь другого и подумать о чем-то конкретном, скажем,
вспомнить о юношеской мечте.
   Цирк взревел, и Иван Петрович даже испугался за ту поспешность, с
которой брат был втянут обратно в окутанную черным светом массу.
   Перед сеткой возникла Фанечка в домашнем халатике.
   "Странно, неужели Ломацкий экономит на ее нарядах?",- подумал Крабов и
без труда прочитал ее мысли.
   Она хотела стать актрисой, не обязательно великой, но все равно не
стала, а сейчас очень хочет добыть полный комплект французских теней, но
никак не удается. Фанечка грустно кивала головой, а Илья Феофилович
одобрительно прицокивал - дескать, смотрите, какой качественный фокус в
моем цирке показывают!
   Потом появился сам Ломацкий. Крабов сразу же понял, что Семену
Павловичу никогда и не снилась карьера венеролога, он мечтал всерьез
заняться иглоукалыванием и даже съездить в Китай, но что-то забарахлило -
то ли в биографии Семена Павловича, то ли во взглядах верных сынов
председателя Мао, то ли и в том и в другом одновременно. Постепенно все
улеглось - долго не укладывалось, но улеглось,- на данный момент Семен
Павлович, можно сказать, счастлив своей всемирной уравновешенностью, а не
хватает ему малого - очень хочется сыграть как-нибудь мизер втемную и,
пожалуй, добыть комплект теней для Фанечки.
   Как-то очень быстро промелькнул Аронов в старой коричневой шляпе и в
очках, с толстой рукописью под мышкой. Из его сумбурных мыслей Иван
Петрович четко уловил лишь одно - роман, который так и называется "Мизер
втемную", Михаил Львович пишет уже шесть лет, и в этом романе выведен
главный герой, очень похожий на Ломацкого как в смысле своего жизненного
пути, так и в смысле характера.
   Промелькнули кассирша Светочка, несостоявшаяся балерина, и дрессировщик
Подругин со слоном Абрашей и затаенной тягой к абсолютно трезвой жизни.
Потом пошли совсем незнакомые личности, и у каждого были свои иногда очень
интересные замыслы, далеко не всегда исполнявшиеся, но всегда большие и
чистые. От этих замыслов даже черный свет за металлической сеткой немного
размылся и посерел.
   Иван Петрович легко читал любые мысли и радовался, что его дебют
проходит триумфально, ибо Илья Феофилович, вполне довольный своим
подопечным, совсем забросил бич и расслабленно развалился в невесть откуда
возникшем кресле за своим невесть откуда взявшимся письменным столом.
   Крабов умело регулировал поток информации, иногда обходил молчанием
слишком острые мечты испытуемых, иногда смягчал и сглаживал, и все были
довольны.
   И вдруг он уловил ясную трансляцию Ильи Феофиловича:
   Ничего себе цирк. Я думал, этот тип - обычный маньяк, а он настоящий
талант и очень уж ловко угадывает чужие мысли, хотя такого нет и не может
быть никогда. Значит, он нарушает законы, и как бы не подумали, что я этим
нарушениям вовсю способствую. Представление придется прекратить, а его
оставить в клетке, пусть подавится своими догадками обо мне и Канашкиной.
И пожалуй, пора полить его черным светом...
   "Что за ерунда? - подумал Иван Петрович.- Ведь никакого черного света в
природе не должно быть. Но с другой стороны, в природе нет места и для
чтения чужих мыслей, и для многих прочитанных мною мыслей тоже не должно
найтись места. Неужели вокруг моей скромной личности образовалось какое-то
завихрение, нарушающее правильный порядок? Наверное, возникло, иначе не
стал бы Илья Феофилович держать меня в клетке".
   Он повернулся к письменному столу, желая честно признать свою вину, но
Ильи Феофиловича там не было. Вместо него за столом сидел Макар
Викентьевич Фросин и исполнял служебные обязанности, пронзительно глядя в
грешную душу Крабова немигающими глазами. И арена превратилась в кабинет
Фросина, а у дверей кабинета, затянутых все той же цирковой сеткой,
кривлялся Пыпин, выкрикивая:
   - Вот видите, гражданин следователь, кого вы пригрели... Я же ангел
божий по сравнению с этим типом...
   Фросин махнул рукой, и у гражданина Пыпина сразу же выросли за спиной
прелестные белые крылышки. Пыпин вспорхнул, немного полетал у потолка и
исчез куда-то, возможно, втянулся в специальное устройство для отсасывания
отбросов общества. На столе у Макара Викентьевича задребезжал телефон.
   Крабов моментально понял, что звонят откуда следует, причем не вообще
откуда следует, а оттуда. Звонили из гигантского кабинета Ивана Петровича,
а именно звонил тот Фросин, листающий тонкие папки с личными делами и
запрещающий тому Ивану Петровичу расстегнуть ворот рубашки и привести себя
в неподобающий вид. Фросин на этом конце провода все сильней хмурился,
получая все более важные сведения по крабовскому делу.
   Потом он положил трубку на стол и направил на Ивана Петровича мощную
лампу. Иван Петрович тут же почувствовал, что исчезает, поскольку лампа
поливает его сильным потоком черного света. Когда Крабов стал единственным
темным пятном в светлом и четком кабинете, Макар Викентьевич достал из
стенного шкафа огромную кувалду и принялся изо всех сил колотить по
крабовской голове. Это было очень звонко, но совсем не больно, а лежащая
на столе телефонная трубка даже немного повернулась, чтобы внимательно
слушать и, возможно, считать удары.
   "Так вот что за надоедливый звук! - обрадовался Иван Петрович.- А я
почему-то решил, что это прижизненный памятник ставят. Странная работа, и
Фросин не очень-то смахивает на Микеланджело или на Родена. Но зачем он
так старается?"
   - У меня как раз сломалась вешалка,- ухмыльнулся Макар Викентьевич,
легко и точно угадывая мысли Крабова,- а гвоздей нет под рукой.
   "Возможно, я самый крепкий гвоздь в мире,- лестно подумал о себе Иван
Петрович, но вслух ничего не сказал.- А Фросин - лучший в мире скульптор
человеческих душ".
   Между тем, Макар Викентьевич завершил свою работу, спрятал кувалду в
шкаф и повесил на Ивана Петровича свою форменную фуражку, которую он по
роду своей службы так и не успел ни разу надеть. Это действо наполнило
Крабова до чертиков противным ощущением собственной полезности.
   Поскольку удары прекратились, Иван Петрович легко вычислил своей
головой, превратившейся в отличную шляпку гвоздя, что как раз в этот
момент там, в другом кабинете, другой Иван Петрович втягивает в себя
своего двойника, грубо нарушая ритуал допроса и полагая, что сооружение
памятника приостановлено из-за этого нарушения.
   Фросин открыл дверь и громко объявил:
   - Следующий!
   Иван Петрович услыхал бодрый детский топоток, и понял, что в кабинет
заскочил Игорь. Игорек плакал, топал ножками и бросался на Фросина с
острыми кулачками, а тот прыгал по кабинету и смеялся, довольный этой
внезапно подвернувшейся игрой.
   Забыв, что перекованные обладают несколько иным спектром чувств, Иван
Петрович хотел было прослезиться, но кто-то из бегающих по кабинету
схватил кувалду и стал бить по его шляпке. Сначала Иван Петрович пытался
протестовать, даже бормотал что-то о недопустимости ударов по форменной
фуражке Фросина, но он слишком быстро погружался в стену, а удары
становились все болезненней и чаще...
   В этот безусловно интересный момент Иван Петрович проснулся оттого, что
голова его совсем низко свесилась с дивана, и кровь бешено запульсировала
в висках.
   Он метнул голову на подушку, сразу полегчало, но вместе с резкой
головной болью отлетел и сон. Приоткрыв один глаз, Иван Петрович взглянул
на часы и ужаснулся. Где-то на другом конце города товарищ Пряхин уже
готовился принять в свои объятия первых нарушителей трудовой дисциплины, а
нарушители, подъезжающие к нужной остановке, уже облизывались при мысли о
чашечке горячего кофе и шарили по карманам в поисках двушки...
 
   11
 
   Спасительная идея забрезжила перед Иваном Петровичем во время
скоростного чаепития. Он ясно вспомнил, что именно в среду должен заехать
на один из заводов за анкетами. Правда, после обеда, но это не столь
существенно.
   Иван Петрович сразу же выбежал к автомату и позвонил в отдел. Отдел
собственным голосом Макара Трифоновича Филиппова ответил ему, что
применять один и тот же прием два раза подряд некрасиво, и вообще...
Однако посещение завода соответствовало графику, так что голос Филиппова в
конце концов милостиво согласился.
   Душа Ивана Петровича отчасти воспарила. На завод можно было не спешить
- часок-другой наверняка оставался.
   Крабов позавтракал остатками семейных запасов и решил немедленно идти в
гастроном. В холодильнике воцарился прохладный космический вакуум. А
полноценную жизнь следовало еще завоевывать, причем не позднее
сегодняшнего вечера. И все дальнейшие размышления Ивана Петровича так или
иначе связывались с планами стратегического маневрирования на тещиной
территории.
   И в этом вроде бы до предела насыщенном течении событий случилось с
Иваном Петровичем нечто выдающееся.
   Отоварившись в гастрономе бутылкой пива, хлебом и плавлеными сырками,
он немного постоял за сосисками, но махнул рукой - долго. У кассы, где
сидела Светочка, Иван Петрович выяснил, что кавалер ее окончательно
бросил, а из одолженных сорока трех рублей вернул пока меньше половины,
что грузчик Серега не дает ей теперь прохода, пристает с глупостями, но на
его вечно подградусную физиономию смотреть противно. Обдумывая положение
Светланы в социологическом аспекте, Крабов стал спускаться по ступенькам.
   На последней ступеньке стояла девушка - в общем, довольно миловидное
создание в красном беретике,- стояла и как-то неопределенно оглядывалась
по сторонам. Проходя мимо, Крабов уловил поток простых мыслей, которые
нетрудно было разгадать и без всякой телепатии.
   Кто бы помог доволочь эту сумищу до остановки? Никто ведь не поможет.
   Хоть бы кругломорденький полюбезничал...
   Что-то несвоевременное словно толкнуло Ивана Петровича под язык. Он
подскочил к миловидной девушке и совсем не своим, разбитным тоном
предложил:
   - Хотите, помогу? Грешно ведь такими ручками таскать такие сумки...
   Девушка, разумеется, удивились, и, разумеется, в глазах ее на мгновение
вспыхнул огонек протеста. Но, видимо, Иван Петрович представлял собой
достаточно безобидный тип приставалы - из тех, на которых воду возят, и
поэтому девушка тихо ответила:
   - Пожалуйста, если можете.
   Сумка оказалась на самом деле не из легких, и жалкая авоська Ивана
Петровича не могла составить ей никакого заметного противовеса.
   Отступать было поздно, тем более, что коммуникабельность миловидного
создания стремительно возрастала.
   - Это я тетушке везу,- защебетала она,- а другой ее племянник, но не
мой родной брат, здесь работает. А вам не тяжело? А хотите, я вам палочку
сухой колбасы устрою?
   "У тетушки свадьба или просто зверский аппетит,- подумал Крабов, когда
в полусотне метров от остановки автобуса ему безудержно захотелось бросить
сумку.- Что я творю? Вместо того, чтобы сидеть на работе, разгуливаю с
девчонкой, у которой наверняка есть парень - не мне чета. Ну и глупости,
ну и глупости..."
   Однако он героически довел девчонку до остановки и внезапно (уж не было
ли замешано здесь его расщепенство?) спросил ее насчет свободного времени.
Сразу же выяснилось, что у Лены - именно так ее звали - время есть,
например, завтра она с удовольствием сходила бы на новый фильм в "Октябрь".
   Легкая победа удивляет нас не меньше самого тяжкого поражения.
   Удивлению Ивана Петровича не дал развиться в неограниченное чувство
восторга лишь подошедший автобус.
   "Без десяти шесть у "Октября", без десяти шесть у "Октября",- ликовал
он по пути домой, радостно помахивая авоськой.- Ай да Ванька, ай да
молодец!" Бутерброд со стаканом пива привел его в отличную форму, только
зеркало в прихожей немного охладило вопросом:
   - Зачем ты ей нужен?
   Впрочем, Иван Петрович был уверен, что вопрос прозвучал откуда-то
изнутри, и, если он даже угадал мысли зеркала, все равно это были мысли
отраженные, то есть его собственные сомнения. А сомнения - основа всякого
познания. Уж в это - во что, во что, но в это! - Иван Петрович верил
безгранично. Потому неделикатность зеркала не слишком его обидела. Да и
обижаться было некогда и не на кого.
   На заводе Иван Петрович узнал, что анкеты уже готовы. Предприятие
вообще славилось всевозможной досрочностью, так что удивляться досрочному
заполнению анкеток никак не приходилось.
   Остальную часть рабочего дня Иван Петрович посвятил подготовке бумаг к
машинной обработке, и чувствовал он себя крайне легко и даже весело.
   Только к семнадцати ноль-ноль настроение слегка поползло вниз - Иван
Петрович понял, что поход к теще стал близкой неизбежностью.
 
   12
 
   Теща Крабова, Софья Сергеевна, была человеком бесспорно могучим - из
тех, что гибнут зазря в круговерти мелких семейных заварушек или в
многообразии профкомовских конфликтов. Ей следовало бы возглавлять клан
Алой или Белой розы, на худой конец, руководить работой небольшого
райисполкома. При таком истинном масштабе личности прокрустово ложе
скромной учительской должности оказывало на Софью Сергеевну странное
деформирующее действие. Это ложе, упаси бог, не лишало Софью Сергеевну
головы или конечностей, но, подобно всякому слишком тесному вместилищу,
оставляло уйму потеков и натертостей, а в слабых местах и само трещало по
всем швам.
   Неудовлетворенные административные способности Софьи Сергеевны
своеобразно спроецировались на ее семью. Семья эта долгое время ходила по
струнке и слыла образцовой. Но в какой-то момент супруг Софьи Сергеевны,
несостоявшийся крабовский тесть, со струнки соскользнул и смылся неведомо
куда и с кем, а ее старший сын наглухо засел где-то на Севере и более чем
на три дня в период отпуска у строгой своей матери не задерживался.
   Такая предательская политика ближайшей родни привела к естественной, но
весьма опасной ориентации тещи, ибо вся ее деятельная душа
сконцентрировалась на воспитании семейства своей дочери.
   Образовавшуюся систему проще всего было бы назвать протекторатом, но
боюсь, что эта аналогия ни в коей мере не отразит истинного могущества
Софьи Сергеевны и ее реальных полномочий. Коротко говоря, она непрерывно
желала добра своей Аннушке, причем в таком объеме, что все это добро уже
не умещалось в сознании Ивана Петровича.
   Софья Сергеевна никогда не вмешивалась в мелочи, и в этом смысле она
относилась к редкому типу тещ, заслуживающих самых высоких похвал. Но в
принципиальных вопросах она всегда оказывалась на уровне, недостижимом для
скромной логики Крабова. А к кругу принципиальных вопросов могло быть
причислено многое, и нередко Ивану Петровичу мерещилось, что радиус этого
круга все быстрей стремится к бесконечности.
   Сказанного более чем достаточно, чтобы оценить всю глубину переживаний
Крабова в тот момент, когда он позвонил у порога тещиной квартиры.
   Софья Сергеевна открыла ему дверь, прошила тридцатисекундным
пронзительно-испытующим взглядом и со вздохом сказала:
   - Заходи, Ваня, заходи, хорошо, что ты появился.
   Иван Петрович скинул плащ и бочком протиснулся в зал как раз в тот
момент, когда хлопнула дверь смежной комнаты и из-за нее донеслось
недовольное повизгивание Игорька и резкий шепот Анны. По экрану вмиг
осиротевшего телевизора бежали какие-то любопытные кадры, одновременно
очевидные и невероятные.
   - Безобразие какое! - гневно выговорила Софья Сергеевна, протискиваясь
вслед за Крабовым.- Сколько раз Анюте твердила - Игорек к полдевятого
должен быть в постели, а тут десятый час и никакого порядка.
   Она прошла на кухню, зажгла огонь под чайником и гораздо спокойней
позвала Крабова:
   - Выключай, Ваня, машину и иди сюда, чаек пить будем.
   Иван Петрович выключил телевизор, потом по-хозяйски пресек расход
электроэнергии в солнцеобразной люстре и неспешно направился на свое
традиционное место у кухонного окна, где ему обычно разрешалось выкурить
сигаретку под более или менее краткую лекцию по семейной социологии.
   - Брак, Ваня,- серьезная штука,- сразу же начала Софья Сергеевна,
регулируя газ под чайником.- Я педагогикой занимаюсь больше лет, чем тебе
по паспорту значится, и прямо скажу, жизнь прожить - не поле перейти.
   Человек, нетвердый в семье, никакого счастья иметь не может. И вообще,
я честный трудовой путь до конца прошла и отдохнуть хочу. Так почему я
вашими делами заниматься должна? Почему мне покоя нет, а?
   Иван Петрович глубоко затянулся и смолчал.
   - Вот и тебе сказать нечего! - продолжала Софья Сергеевна.- Значит, я
права, и вы сами должны свою жизнь выстраивать, верно?
   Самое забавное, что ее слова удивительно точно совпадали с ее мыслями.
   Всякие мелочи типа:
   Ох, и задам же я тебе... Чего эта дура с ребенком от него бегает?
   Уведут его когда-нибудь - будет знать... не стоило принимать во
внимание.
   - Конечно, верно! - все более воодушевлялась Софья Сергеевна.- А раз
верно, то объясни-ка мне, чего ты жену с сыном из дому гоняешь?
   - Я не гоняю,- слабо отмахнулся Иван Петрович.- Она сама надумала...
   - Э, брось, Ванечка, такого не бывает,- заулыбалась Софья Сергеевна,
довольная тем, что зять бог знает который раз вступает с ней в одну и ту
же игру по твердым правилам, гарантирующим ей моральный выигрыш.
   Она выставила на столик сахарницу и свое знаменитое печенье.
   - Знаешь ли ты, Ваня, что ревность - это пережиток? - вдруг спросила
Софья Сергеевна.- И с этим пережитком надо всеми силами бороться!
   - Что-что? - не понял Крабов.
   - Я говорю, устраняй пережитки в своем моральном облике! - напористо
повторила теща.
   - Хорошо, устраню,- буркнул Иван Петрович.
   - Ну и чудесно,- сразу перешла на теплый тон Софья Сергеевна.- А то мне
показалось, что на этот раз ты сильно ее обидел. Какие-то подозрения
вспыхнули, да? Ну признайся, подозрения?
   Как ей объяснить? Сказать про свои новые способности? Получишь порцию
ликбеза по философским основам естествознания. Да и нужно ли всем все
объяснять? Нужно ли?
   - Повздорили малость,- как можно мягче увильнул от ответа Иван
Петрович, и ему почему-то живо вспомнился эпизод четвертьвековой давности,
когда классный руководитель на протяжении двух часов дотошно выпытывала
причину - истинную причину! - по которой он столкнул с парты свою соседку.
   - Но объясни мне,- не унималась теща,- объясни мне - что за вздоры в
настоящей советской семье? Вздоры, из-за которых жена с маленьким ребенком
убегает в дом своих родителей! Признайся, ты ее оскорбил?
   - Да нет же...
   - Не юли, Ваня, иначе не стала бы она падать в обморок,- твердо сказала
теща, всем своим видом показывая, что предварительное следствие окончено.-
Только не юли! Я таких, как ты, десятки перевидела, и перевоспитывала их,
и из них настоящие люди выходили. Раз ты умалчиваешь о причине ссоры,
значит, ты виноват. А раз виноват - должен попросить у Анюты прощения. Не
будешь больше?
   - Не буду,- вздохнул Иван Петрович.
   И Софья Сергеевна стала разливать чай. Вскоре пришла Аннушка в домашнем
халате, с распущенными, лохмато торчащими волосами и сильно заплаканными
глазами. Они порядочно еще посидели, отдали должное кулинарным и
педагогическим талантам Софьи Сергеевны, упаковали Игорька и на такси
отправились домой.
   Как и предполагал Иван Петрович, выкуп оказался велик, даже больше, чем
он мог рассчитывать. Прощения у Аннушки он, конечно, попросил, но это
мелочи. Главное - он вынужден был окончательно согласиться на съезд, ибо
Софья Сергеевна убедилась, что только личное ее присутствие в семье
Крабовых обеспечит моральное процветание этой семьи. Впрочем, к такому
давно назревшему решению Иван Петрович отнесся до странного равнодушно.
   Дома Аннушка, как-то жалобно вздыхая, все терлась вокруг Ивана
Петровича. В конце концов, он и вправду пожалел ее. Уснули они около часа
ночи, усталые и умиротворенные, отбросив прошлое в той степени, в какой
это было необходимо в ночь на очередной осенний четверг, полноценную
семейную ночь без незваных и, видимо, лишних снов.
 
   13
 
   Новый трудовой день начался для Ивана Петровича составлением обширной
сводной справки и параллельными размышлениями о снах, от которых он, вроде
бы, насовсем избавился.
   Сны были редкостью в его жизни, приходили раз-другой в год, не более, и
напоминали они лишь случайные обрывки серой киноленты дневных впечатлений.
Поэтому естественно, что первая же ночь без цветной широкоформатной и
полнометражной фантасмагории крайне обрадовала Ивана Петровича, и он даже
уловил в ней обнадеживающие признаки общего выздоровления.
   "Если бы отделаться еще и от телепатии,- думал он,- и позабыть о
неприятностях, связанных с ней, все пошло бы по-старому, то есть нормально.
   Жаль, конечно, цирка, но не превращать же всю свою жизнь в сплошной
цирк".
   Но вот забыть было трудно. Взгляд Ивана Петровича на окружающий мир
как-то неуловимо изменился. Одно дело догадываться о не слишком красивых
мыслях ближнего, другое - подсматривать в эти мысли, как в чужие
исповедальные письма, оставаться один на один со своим нелепым отражением
в кривом зеркале чьих-то извилин.
   Забыть было трудно. Разумеется, жаль Аннушку, но с другой стороны -
сцены! Спонтанно, без всякого к тому побуждения всплывали такие сцены, от
которых у Ивана Петровича дух захватывало, и делалось ему пусто во всех
отношениях. И опять-таки - размолвка с братом! Ну, не хотел же Иван
Петрович его обидеть, в мыслях такого не держал. Однако Федя обиделся, и,
должно быть, надолго, и самое забавное, что его коллеги уверены в
злонамеренности выступления ближайшего родственника.
   Все эти рассуждения настроили Ивана Петровича на грустный лад. С любых
концов, казалось, штамповали его погаными штампиками "Неудачник", уже и
места свободного не хватало.
   Попозже, часам к одиннадцати, когда отрицательные эмоции готовы были
целиком проглотить его, спасительное воображение стало все устойчивей
воспроизводить славный образ девушки Лены, обладательницы тяжелой сумки и
красного беретика. Может быть, встреча у "Октября" - ее полудетская
прихоть, и вообще - придет ли она, не посмеется ли, не пришлет ли
полюбоваться на нахального толстячка какую-нибудь развеселую
подружку-хохотушку?
   В обеденный перерыв Иван Петрович проявил истинный героизм и, прихватив
пару пирожков, помчался кратчайшим путем с тремя пересадками в "Октябрь"
за билетами. Фильм шел с понедельника и, говорили, делал полные сборы.
Судя по афишам, "Бессилие" - историческая лента, артисты в рыцарских
доспехах, прекрасные дамы, сражения... Как раз то, что нужно для первого
похода с девушкой - фильмом она заведомо будет довольна, смотреть на
рыцарей и обсуждать их подвиги всегда приятно. Смущало Ивана Петровича
только название, поскольку здоровые ребята, по макушку закованные в латы,
вызывали в нем ассоциации с чем угодно, кроме бессилия. Что ж, тем
интересней будет во время сеанса, решил он.
   Голубые бумажки в кармане резко сократили послеобеденную службу Ивана
Петровича. Этот странный и совершенно неизвестный в теории относительности
эффект был обусловлен не только идиллическими картинками с участием Лены,
но и более непосредственными фантазиями. Например, представлял себе Иван
Петрович того же самого Выгонова в шлеме с роскошным павлиньим султаном.
   Было бы интересно вмонтировать туда небольшое электронное устройство,
чтобы в подходящей ситуации перья сами по себе распускались в широчайший
веер и приветствовали монарха или даму сердца. Монарх представлялся Ивану
Петровичу в облике Филиппова или Пряхина, хотя последнего лучше было бы
произвести в заместители монарха по режиму. С дамой выгоновского сердца
дело обстояло похуже - без брючного костюма Лидочка никак не складывалась
в четкое изображение, а Фаина Васильевна очень даже складывалась, но
увязать ее образ с Выгоновым было слишком трудно.
   Под эти приятные фантазии Иван Петрович лихо расправился со сводной
справкой по анкетам, распространенным среди работников мясокомбината, и
тем самым незаметно выполнил программу и завтрашнего дня. Стимулирующую
роль искусства Иван Петрович принял, как должное, и настолько вошел в
рыцарские образы, что даже удивился отсутствию в ответах каких-либо
рыцарских мотивов. Мнилось ему, что, распространи их институт свои анкеты
среди высокородных баронов,- процент жалоб на бытовые неурядицы резко
подскочил бы, поскольку, по сведениям Крабова, средневековые замки
строились без особых удобств, без учета многообразных культурных и, так
сказать, естественных нужд. В этом со смысле, отсутствие статистически
обоснованной кривой роста благосостояния по сравнению, скажем, с 13-м
веком могло рассматриваться как крупное научное упущение НИИТО.
   В половине шестого Иван Петрович уже маячил у входа в "Октябрь", ловко
увертываясь от желающих приобрести лишний билетик. Странная и
многочисленная категория граждан, надеющихся на чудо, со всех сторон
обтекала его, создавая то там, то тут небольшие водовороты вокруг
немногих, кто своим рассеянным видом или просто недостаточно резким
отказом оставлял хоть один шанс на добычу пропуска в двухсерийный
средневековый рай.
   "Скорее всего, она не приедет,- думал Иван Петрович.- Было бы смешно
увидеть ее здесь рядом со мной. Будем считать, что я пришел сюда не из-за
нее, а просто в кино. Когда же я выбирался последний раз? Кажется, в
прошлом году... Посидели полчаса на какой-то комедии, а потом Аннушка
вспомнила о невыключенной газовой плите..."
   В тот момент, когда воспоминания Ивана Петровича готовы были обратиться
к подгоревшему чайнику, перед ним возникла Леночка и без всякого
здрасьте-извините стала поносить общественный транспорт. И вправду,
оставалось всего пять минут до начала сеанса.
   - Куда пойдем? - спросила она, полагая, что ритуал вежливости уже
исполнен.
   - Как куда? - удивился Иван Петрович. - Конечно, в кино.
   Леночка восторженно хлопнула ладошками, подпрыгнула и, ухватив Ивана
Петровича под руку, рванулась к входу.
   "Очень непосредственный ребенок",- решил Крабов, приноравливаясь к ее
темпу. И тут же на него посыпались забавные лоскутики Леночкиных мыслей:
   Смешной дядька - вот уж не подумала бы, что он добудет билетики... А
ничего у нее дубленка... И этот глазеет... Симпатичный... Вальке позвонить?
   Не успею... Про что кино? Спросить.. А, ладно, сейчас увижу... Купит ли
он мороженое? Как намекнуть?.. Пусть догадается, а то провожать не
разрешу...
   Хорошо, что билеты достал, иначе потащил бы в кабак - это уж как пить
дать... А вообще, старый он, чтоб по киношкам водить.
   Из всего потока Иван Петрович уловил лишь один квант полезной
информации и сразу же неподалеку от контролера купил спутнице стаканчик
мороженого. Разумеется, в Ивана Петровича полетела сладкая порция
мысленной признательности с небольшой горчинкой из-за сравнения с каким-то
Семеном, от которого и стакана лимонада не дождешься.
   Главная проблема, измучившая Крабова перед началом сеанса, заключалась
в словах "брать или не брать". Брать или не брать Леночку за руку, когда в
зале погаснет свет? По слегка заплесневелым юношеским воспоминаниям Иван
Петрович представлял, что это приятнейшая операция. Однако он страшно
стеснялся - вдруг Леночка подумает, что за несчастный билет в кино и
мороженое со он хочет получить бог весть какую награду.
   "Может, и вправду стоило в ресторан позвать?" - скользнула у Крабова
запоздалая и финансово не обоснованная идея, когда они усаживались в
середине восемнадцатого ряда.
   Но в Леночкиных глазах светилось неподдельное удовольствие от всего
происходящего, а в мыслях кувыркались какие-то сладкие символы мороженого.
   Сомнения Ивана Петровича потихоньку рассеялись. Во время журнала он так
и не смог принять единственно верное решение относительно руки.
   Поэтому он просто взял Леночкины пальцы в свою ладонь и застыл,
демонстрируя всем своим видом отсутствие неделикатных намерений. Леночка
сначала вздрогнула, но тут же успокоилась, и Крабову даже показалось - ее
липкие от мороженого пальчики ответили ему легким пожатием. Из-за этого
Иван Петрович пропустил все заставочные кадры и не сумел узнать, кто же
сотворил такой странный, мало на что похожий фильм.
 
   14
 
   Сначала на экране появилась клетка, в которой билась редкостной красоты
птица. Потом рука какого-то урода в драной холщовой рубахе взметнула над
клеткой черный платок. Трепещущая от ударов крыльев черная конструкция
надвинулась, захватывая экран, и в этом крупном плане Ивану Петровичу
передалось ощущение птичьей клаустрофобии, словно он сам попал в замкнутый
безвыходный объем, над которым неизвестный урод размахнул свой вонючий
непроницаемый платок.
   И тут же в немую сцену ворвался гул огромного лагеря крестоносцев под
стенами Константинополя. Рыжие бородатые детины с громким хохотом жарили
бараньи ноги и упивались вином из дорогих серебряных кувшинов.
   Потом в роскошных своих покоях метался слепой император Исаак II,
призывая громы небесные на головы броненосных варваров. Из длинного
монолога Иван Петрович понял, что древний правитель страдает от
материальных затруднений и предательства собственного сына Алексея,
который добился разделения трона, пообещав латинянам незамедлительную
выплату сумасшедшей контрибуции.
   Сравнительно спокойная обстановка дворца сменилась феерическими сценами
насилия и разбоя - в константинопольском пригороде разгулялся небольшой
отряд крестоносцев. За временно сохраняемый престиж властителя народ по
обыкновению платил головами мужчин и девственностью дочерей...
   Тайный совет в лагере, восстание горожан, толпа, несущаяся по
Триумфальной дороге, продажа и перепродажа всего, что продается и не
продается, коронация Алексея Дуки по кличке Мурцуфл - того единственного,
кто печенкой чувствовал неизбежный крах своего пестрого и нелепого
государства, страшная картина удушения последнего из династии Ангелов
Алексея IV, неудачливого тезки самозванца Мурцуфла и неверного сына, и,
наконец, грандиозный штурм и разграбление Константинополя. Сцены отдельных
схваток, открыточные виды великого города со стороны безмятежной
Пропонтиды, вездесущие лисьи физиономии венецианцев и последняя любовь
главаря крестоносцев Бонифация Монферратского к юной гречанке, стремящейся
по-своему спасти родной город и близких людей...
   Все это мощной волной влилось в Ивана Петровича, затопило его, и к
немалому стыду своему он вспомнил о руке спутницы только тогда, когда
движение невидимого реостата стало наполнять зал слабым белесым светом.
   "Странно,- подумал он,- я пришел сюда поухаживать за девушкой, а - надо
же! - просто сидел и смотрел кино".
   Леночка улыбнулась Крабову и забрала руку, чтобы поправить шарф и
беретик и вообще привести себя в порядок. Толпа зрителей медленно
рассасывалась в проходах, истекая отсюда, из воздуха, насыщенного крахом
далеких миров, в обычную вечернюю круговерть, к бутербродам, телевизорам,
автобусам и прочим достижениям цивилизации.
   - Правда, хорошая картина? - спросила Леночка, выбираясь на улицу
впереди Крабова и слегка отталкиваясь от него своим остреньким локотком.
   - Хорошая,- рассеянно ответил он, пытаясь отогнать видения трехдневного
погрома, особенно сцену разрушения статуи Беллерофонта верхом на Пегасе.
   - Все-таки красиво они одевались, помните Бланку? - продолжала Леночка,
не обращая внимания на своеобразное настроение Крабова.- А гречанка совсем
красавица, правда? Кто ее играл, не знаете?
   - Не знаю,- все также безразлично бросил Крабов.
   - А почему она называется "Бессилие"? Смешно, правда?
   - Почему смешно? - переспросил Крабов.- Это как раз не очень смешно. И
разве речь не о том? Вспомните, как метался этот Алексей V, призывая
греков к сопротивлению. Все понимали, какие их ждут ужасы, но никто не
колыхнулся.
   Когда все всё понимают и никто не хочет пальцем пошевелить - это и есть
бессилие.
   - Вас послушать,- сказала Леночка,- получается - Византия рухнула от
того, что государство надоело, попросту надоело всем его гражданам.
   Разве так бывает?
   "Ого!" - подумал Иван Петрович, а вслух сказал:
   - Очень даже бывает. Кому нужна труха? Вот и выходит - сначала
надоедает, а потом никому ничего не надо.
   - Но ведь гражданам-то хуже,- удивилась Леночка.- Они же должны быть
патриотами, правда?
   - Правда,- ответил Иван Петрович заметно потертым Леночкиным словом,-
граждане должны, но толпе государственных рабов на все плевать...
   - И Мурцуфла этого жалко,- вставила Лена.
   - Жалко,- сказал Крабов,- жалко, потому что он в клетке и понимает, что
в клетке, но клетка собственной конструкции, и на нее накинут черный
платок...
   - Какая клетка? А-а, та, что вначале, да?
   - Есть клетка времени, и он сидит в ней,- стал разъяснять Иван
Петрович,- и выскочить из этой клетки ему не дано, он вынужден делать то,
что положено в данной клетке в данное время. А жалко потому, что он-то это
понимает - не в наших, а в своих образах, но все равно понимает. В
остальном чем он лучше других?
   Скучно и непонятно. Умничает толстячок. А название глупое - может, так
на русский перевели, а на самом деле - другое...
   Такой сигнал воспринял Иван Петрович, когда они с Леной подходили к
остановке, и чуть не ответил, что при любом названии оригинала он считает
перевод весьма удачным - откуда взять лучший русский эквивалент бессилия?
И нужно ли? Хотел ответить, но вовремя удержался и получил новую порцию:
   С приветом дядя, ей-богу, с приветиком. Все пальцы измял, ну и что?
   Теперь проводить захочет. Скучно...
   Иван Петрович нерешительно помялся на месте, подумал. Подходил ее
автобус.
   - Спасибо, Леночка, за компанию, до свидания,- сказал он вдруг, хотя
еще пару секунд назад мог бы поклясться, что никогда не откажется от
проводов симпатичного существа в красном берете.
   Похолодало. Иван Петрович добрался до дому к часам десяти и хотел сразу
же залезть в постель. Но его поджидала Анна Игоревна с ужином, носившим
следы какой-то праздничной идеи. И главное - не было вопросов и не
приходилось возводить бастионы оправдательной блажи. Зато стопочка
"Пшеничной" пришлась очень кстати. Он согрелся.
   - Хочешь еще? - спросила Анна.
   - Нет, спасибо.
   X Тогда она ткнулась носом в воротник его домашней куртки и заплакала.
   Через час они уснули, довольные друг другом и переполненные тем трудно
определимым и незаслуженно забываемым чувством, которое иногда называют
нежной признательностью.
 
   15
 
   Разумеется, в эту ночь к Ивану Петровичу не мог не прийти полноценный
сон. И сон пришел.
   Прежде всего, он увидел себя на берегу Пропонтиды, но почему-то не
могучим рыцарем в блестящих доспехах, а маленьким мальчишкой,
вылепливающим из влажного песка большой и красивый замок.
   Он твердо знал, что раскинувшийся неподалеку город - не его родина. Он
явился сюда как бы по пути, случайно, а истинная его цель - война за гроб
Господень с неверными где-то там, на юго-востоке. И потому на рубахе его
нашит небольшой красный крест - ведь не может быть, чтоб в столь древние
времена под стенами Константинополя выбирали санитаров, да и в реальном
своем школьном детстве Иван Петрович до такой должности никогда не
дослуживался, а напротив, постоянно хватал замечания за грязные и
обгрызенные ногти. Правда, специалистом по части песочных замков он был
отменным.
   Прямо на маленького Ваню налетел могучий всадник, подхватил его, и
Ване, то есть Ивану Петровичу, почудилось, что они, как в сказке, одним
прыжком перемахнули через высоченные константинопольские стены.
   Так Крабов оказался в низкой, богато украшенной перламутровыми
инкрустациями комнате один на один с Алексеем V, который действительно
непрерывно хмурился, всем своим видом оправдывая кличку Мурцуфл.
   "Отличное имя для кота,- подумал Иван Петрович,- а то все Васька да
Васька..."
   - Здравствуйте, Иван Петрович,- глухим голосом произнес император.- Что
делать будем?
   - А что? - растерялся Крабов.
   - Как что? - удивился великий базилевс. - Готовится штурм, Иван
Петрович, не сегодня, так завтра эта крестоносная орда ворвется в город.
   - Надо войско собрать,- поражаясь своей государственной мудрости,
посоветовал Крабов.
   - Вот! - громко воскликнул базилевс.- В том-то и дело, что ничего не
выходит. Войско не хочет собираться. Никто и ни за какие деньги не желает
идти под наши знамена. Впрочем, денег тоже нет - последние Ангелы успели
всю казну крестоносцам сплавить. Дескать, те - тоже христиане, только ищут
бога своим путем. Мы бы их шайку шапками закидали - у нас перепроизводство
головных уборов,- но теперь ни одна живая душа и шапкой кинуть не хочет.
   "Откуда он выучился так по-русски шпарить? - поразился Иван Петрович.-
Вот будет комедия, когда я объявлю в Академии наук, что византийский
император совсем прилично по-нашему изъясняется..."
   Но эта глубокая мысль не получила должного развития. Алексей V начал
генерировать, и Иван Петрович страшно обрадовался, что его способности не
исчезли от такого дальнего броска во времени.
   Сей рыцарь - явный шпион Бонифация, в аду мне гореть, если он не
лазутчик. За чей счет он стал бы носиться по столетиям? А может,
венецианцы? Не устроить ли ему небольшую пытку?..
   От последней идеи базилевса прошибло Ивана Петровича холодным потом.
   Греки, резонно полагал он, очень приличные мастера насчет пыток.
   Впрочем, кто не мастер в этой области? А испытывать на себе достижения
разных народов в древнейшем искусстве развязывания языков никак не
хотелось.
   Хотелось мгновенно испариться.
   Оглядев себя, Иван Петрович понял, что он уже не мальчик, а настоящий
рыцарь, только доспехи у него синтетические - из какого-то блестящего
пластика. До чего же быстро он повзрослел под действием нехитрой задумки
великого базилевса.
   "Прекрасно,- мелькнула у него мысль,- но что будет с моим панцырем,
если кому-нибудь из этих здоровенных идиотов захочется стукнуть меня мечом?
   Надо срочно уматывать отсюда, пока цел... Или доспехи сменить?.."
   Но Иван Петрович точно знал, что запись в общую очередь на рыцарскую
амуницию прекращена, а удостоверения участника Первого крестового похода у
него пока нет.
   - Вот и ты не хочешь поддержать меня,- печально сказал Алексей V. - По
глазам вижу, что ты мечтаешь испариться в самый ответственный момент.
   Но не удастся! Ничего у тебя не выйдет! Ты будешь помогать мне до
последнего.
   - Но я тороплюсь,- стал оправдываться Иван Петрович.- Я вообще из
другого времени, я случайно попал в ваш Константинополь. Мне домой надо, а
завтра утром - на работу.
   - Я сам знаю, из какого ты времени,- твердо заявил базилевс.- Будешь из
того времени, которое я укажу, ибо с меня никто еще не снял императорскую
корону, и я сам волен указывать ход времени.
   "Это он от наглости или избытка христианского мировоззрения? - подумал
Крабов.- Он же умный мужик".
   - Я и вправду не дурак,- продолжал базилевс, пытаясь скорчить
ироническую ухмылку.- Я повидал такое, что тебе ни в одном двухсерийном
сне не привидится, я понимаю все, даже то, что ты из иного времени. Но мне
нужен живой свидетель - подчеркиваю, живой - и именно оттуда. И ты станешь
свидетелем нашей гибели от равнодушия. Кстати, имей в виду - мне надоели
твои критические взгляды. Тебя и семь с половиной веков ничему не научили.
   Сел бы ты на мое место...
   Алексей V по кличке Мурцуфл вдруг безнадежно махнул рукой и умолк.
   Потом он внезапно и пружинисто вскочил с золотого трона, широким жестом
пригласил Ивана Петровича следовать за собой, и они пошли, вернее,
помчались по переходам императорского дворца.
   "Здесь одной только стражей можно опрокинуть всех крестоносцев,- решил
Иван Петрович.- На кой черт держать по целому взводу бездельников в каждом
углу, жалуясь на нехватку военного бюджета?"
   - Нельзя,- крикнул базилевс на ходу.- Эта стража хороша, когда охраняет
наше величество от собственного народа. Но против вооруженных латинян она
не пойдет. Избивать - одно дело, а воевать с крестоносцами -
 совсем другое.
   "Интересно,- подумал Крабов,- что именно он читает - мысли или взгляды?"
   Но базилевс на своего спутника больше не реагировал. Они выскочили
куда-то в район Форума Константина, и Алексей стал хватать за руки и
трясти всех прохожих мужского пола.
   - К оружию! - кричал он.- К оружию, константинопольцы! Защитим наш
славный город от вторжения латинских варваров!
   Но константинопольцы не собирались браться за оружие. У каждого
находились какие-то неотложные дела. Некоторые просто отмахивались,
другие, краснея и запинаясь, оправдывались, бубнили о семье, о трудных
временах, третьи демонстрировали ворохи справок с круглыми печатями.
   - Ах, бестии! - взревел базилевс.- Я всех вас выведу на чистую воду.
   Не владей я великим троном императора Константина, если не разоблачу
ваши подлинные мыслишки.
   И тут чьи-то сильные руки схватили Ивана Петровича и понесли над
городом, и он, не успев насладиться принудительным полетом, оказался в
огромном зале на позолоченном троне, очень похожем на тот, на котором
ранее восседал базилевс. Трон был не слишком удобен, зато подлокотники в
форме львиных лап показались Ивану Петровичу высшим достижением искусства,
а великолепный материал балдахина он со знанием дела расценил как
настоящую восточную ткань.
   "Непонятно,- удивленно подумал он,- почему люди так стремились к столь
неудобному и ненадежному креслу? Очень уж жестко. А из балдахина вышел бы
неплохой отрез для Аннушки".
   Внезапно он почувствовал, что правая рука его не свободна. Рядом стоял
такой же трон, в котором удобно расположилась Леночка, поджав под себя
одну ногу. Ее пальчики, по-прежнему липкие от мороженого, покоились в
крабовской ладони.
   "Надо ее одернуть,- решил Крабов.- Императрице не подобает такая поза".
   Но на замечание просто не хватало времени. В зал вбежал базилевс
Алексей V почему-то в сером костюме Макара Викентьевича Фросина, и вслед
за ним стража стала вводить равнодушных константинопольцев.
   - Приступим? - спросил базилевс и, подмигнув Ивану Петровичу совсем
по-дружески, уселся у самого подножия великого трона императора
Константина на полумягкий стул с инвентарной бирочкой. Откуда-то появились
тонкие папки, и базилевс, закурив любимую фросинскую "Орбиту", стал
листать и зачитывать личные дела.
   "Значит, это древний византийский обычай,- сообразил Иван Петрович.-
Неужели и у них существовала артель слепых, штампующая эти страшненькие
серые папочки? Ну, конечно! Без артели-то нельзя. И возглавлял ее
предпоследний из царствовавших Ангелов - слепец Исаак II! Как трудно
дается эта историческая правда..."
   Иван Петрович даже устрашился всех тех слов, которые воспринимались
неким волшебным сектором его мозга и самопроизвольно скатывались ему на
язык. Но базилевс казался невозмутимым и даже, в своем роде,
одухотворенным. Энтузиазм сквозил в его взгляде, в небрежных движениях,
которыми он извлекал папки из воздуха или брал с какого-то невидимого
столика, в еще более небрежных и слегка замаскированных жестах, которыми
он приказывал стражникам увести очередного, не в меру копающегося в
действительности молчальника.
   И лейтмотивом неслось со всех сторон: "Пытки... пытки... пытки..."
   Коротенькое слово - последняя полуразмытая дамба на пути
мыслеизвержения следующей жертвы.
   - Отлично! - засвидетельствовал базилевс, когда Иван Петрович пропустил
первую сотню, а, перевалив на третью, Иван Петрович услыхал мерные глухие
удары за стеной.
   - Это памятник тебе ставят на форуме Феодосия,- радостно пояснил
базилевс.
   "Знаем мы твои памятники,- подумал Крабов,- фуражку или там корону
будешь ты вешать на этот памятник. Лучше бы бесплатную путевку в настоящую
Феодосию выписал".
   Одна только Леночка не могла по-настоящему включиться в странную
ситуацию, представляющуюся ей чем-то вроде третьей серии "Бессилия".
   "Это и есть третья и самая существенная серия "Бессилия",- съехидничал
про себя Иван Петрович, не прекращая исполнения служебных обязанностей,-
третья серия с прядильщицей в роли императрицы. А она молодец - в душе
буря, но глазом не ведет".
   - А мне это колечко насовсем? - шепотом спросила Лена, не выдержав
страшного внутреннего напряжения.
   - Т-с-с...- зашипел снизу базилевс, превращаясь из смуглого
красавца-киноактера в подлинного Макара Викентьевича.- Насовсем, насовсем,
только не шуми.
   - Но мне сегодня в третью смену,- капризно сказала Лена, впрочем,
капризничая весьма рассеянно, поскольку ее внимание было приковано к
изумительному византийскому перстню с огромным, как драконий глаз, рубином
- к тому, во что превратилось ее скромное девичье колечко с бордовой
стекляшкой.
   - Справку дадим,- сквозь зубы процедил базилевс Фросин.
   - Тогда хорошо,- вздохнула Лена и погрузилась в созерцание перстня.
   Вскоре она пресытилась этим занятием и, повернувшись к Крабову,
спросила.
   - А вы и вправду император?
   - Не знаю,- ответил Крабов.
   - Ну да, так уж и не знаете,- заулыбалась Лена.- Однажды у нас в цехе
была лекция, и лектор говорил, что императоров уже не осталось. Может, вы
по конкурсу место заняли?
   Вопрос болезненно кольнул Ивана Петровича. Через несколько месяцев
истекал его срок в институте, и надо было подавать документы на
переизбрание.
   - А откуда вы про конкурсы знаете? - спросил он у Леночки.
   - А у меня двоюродный брат по конкурсу работает, это который в
институте, а не в магазине,- с гордостью и некоторым смущением ответила
она, и Крабов понял, что воспоминания об ученом двоюродном брате сильно
скрашивают жизнь его соседки по трону.
   - Вы тогда обиделись на меня, да? - кокетливо поинтересовалась она.- Я
просто не подумала, что такое может происходить на самом деле, а вообще-то
мне ни капельки не было скучно.
   "Приукрашивает",- подумал Крабов и не стал ничего отвечать. Напряжение
возрастало. Папки мелькали в руках Фросина-Мурцуфла все быстрей, и по мере
их ускорения усиливались и учащались глухие удары за стеной.
   "Очень уж стараются,- отметил Крабов.- По шляпку меня вгонят, так что и
кепочки не нацепишь".
   - Готово! - воскликнул базилевс.
   Зал растворился, и Крабов понял, что он присутствует в качестве
почетного гостя на открытии собственного памятника. Нечто огромное,
заключенное под большим черным полотном, пульсировало посреди форума
Феодосия, который почему-то порос зеленой травой - и это глубокой осенью!
- и вообще напоминал милый сердцу Ивана Петровича пустырь за Приморским
парком в его родном городке. Крабов со всей подобающей серьезностью следил
за церемонией, но в глубине души сильно переживал, чувствуя, что под
черным покрывалом скрывается нелепое живое существо, живой символ его,
Крабова, невиданного взлета. Говорились какие-то многоцветные медовые
речи, а существо под покрывалом пульсировало все слабей.
   Наконец, покрывало сдернули, и Иван Петрович сразу понял - поздно! Его
двойник-символ безнадежно мертв - изящная бронзовая конструкция, по смыслу
которой Иван Петрович, совсем как Беллерофонт, возносился на Пегасе к
Олимпу или к иным сияющим вершинам, навсегда застыла в
полувзлете-полупадении. Навсегда - это, конечно, фигура, на самом деле был
отмерен срок, весьма небольшой срок до полного уничтожения озверевшей
толпой захватчиков, которая именно на Пегасе раскрутит свой тугой клубок
злости и неудач, свое многолетнее ожидание никак не наступающего на земле
царствия небесного, где можно было бы жрать и пить вволю, не рискуя
получить ржавым наконечником копья промеж лопаток, не натирая задницу
дешевым, но все же купленным в долг седлом, не кланяясь до треска в
пояснице сильным мира сего. И снова в Ивана Петровича проник непостижимый
магнетизм слияния со своим двойником - он втягивался в бронзового
Беллерофонта и отвердевал.
   - Ничего не выйдет! - закричал Фросин.- Не увильнешь!
   И Иван Петрович почувствовал, что его вместе с крылатым конем
стаскивают с гранитной глыбы и снова волокут в огромный тронный зал.
   "Только причем здесь Пегас? - думал Иван Петрович.- Потом все свалят на
бедного коня. Скажут, что он и распихал византийцев по темницам".
   Мелькали папки. Работа продолжалась.
   - А что мы тут делаем? - спросила Леночка, понемногу осваиваясь с
обстановкой.- Куда их уводят?
   - Не знаю,- нехотя ответил Иван Петрович.- Ничего не знаю.
   - А по-моему, что-то не так, - громко сказала она. - Не мое, конечно,
дело, но им грозит что-то нехорошее. Вы должны узнать...
   - Т-с-с...- делая страшные глаза, зашипел базилевс Фросин. - Вы мешаете
работать.
   - Я лучше пойду, - обиделась императрица и, легко соскочив с трона,
оказалась на подножке невесть откуда вырулившего автобуса.
   - Если сидеть на справке, то и без квартальной премии останешься,-
бросила она напоследок.
   На прощание Крабов уловил с ее стороны нечто вроде импульса жалости к
странному толстячку, который ввязывается в какие-то сомнительные дела, и
ощутил страшное одиночество. Крылья Пегаса уныло повисли, и старый конь
всем своим видом показывал, что зарядить бронзового Ивана Петровича
творческим оптимизмом уже невозможно.
   - Я, пожалуй, тоже пойду,- сказал, ни к кому не обращаясь, Иван
Петрович. При этом он напряженно соображал, как забраться с таким конягой
в обычный рейсовый автобус и не следует ли позвонить и вызвать грузотакси.
   - Ни в коем случае! - завопил Фросин, снова превращаясь в вечно
нахмуренного грозного базилевса и резко нажимая на большую красную кнопку
звонка. В зал ворвалась целая толпа стражников с грозными кувалдами
наперевес, а впереди бежал рецидивист Вася с автогенным аппаратом в форме
шмайсера.
   "Значит, меня уничтожат вовсе не латиняне, а, так сказать, свои же,-
удивленно подумал Иван Петрович.- Вот и верь после этого историческим
фильмам..."
   Звонок кричал все надрывней, и Иван Петрович почувствовал, что
неведомая сила, которая несомненно ассоциировалась с силой Архимеда,
выталкивает его из зала куда-то вверх. И даже забронзовевший Пегас ожил и
слабо взмахнул крыльями, словно пробуя эти давным-давно затекшие
атавистические конечности...
   Твердая рука Анны Игоревны стягивала с Ивана Петровича одеяло.
   - Вставай, Ванюша, вставай,- приговаривала она,- уже и будильник
отзвонил. Я тебе чаек приготовлю.
   "Константинополь падет потому, что я не завершил свою работу,-
мелькнула у Крабова совершенно дурацкая мысль.- Ну и идейки у этих
византийцев... Впрочем, при таких мурцуфлах нечему удивляться".
   Чай был свежезаварен и вкусен, как никогда, и у Ивана Петровича даже
осталось несколько минут для сладкого утреннего перекура. Это казалось
превосходным предзнаменованием в решающий для Ивана Петровича день,
каковым и была данная пятница.
 
   16
 
   Да, наступила решающая пятница, и все устремления, посетившие Ивана
Петровича после путешествия к своевольным византийцам, связали его с
цирком, а конкретно - с комиссией Ильи Феофиловича.
   К этому событию Иван Петрович готовился весьма тщательно - он заранее
выговорил себе библиотечный день с одиннадцати часов. Подобной формой
творческого отпуска он пользовался очень редко, даже реже одного законного
раза в месяц, и систематическая скромность оказалась в данном случае как
нельзя кстати.
   По пути в цирк Крабова охватил странный духовный озноб - особое
состояние, знакомое всем, когда-либо участвовавшим во всякого рода
творческих конкурсах. Мерещилась респектабельная толпа корифеев арены,
тщательно анализирующих каждую деталь крабовского выступления, делающих
убийственно точные замечания и, наконец, дружно голосующих за
беспрепятственный допуск Крабова - по какой там у них принято: первой или
второй форме! - в храм искусства. В главном, то есть во владении
телепатией, Иван Петрович был полностью уверен. Разъедала его только одна
проблема - почему он, свободно читая чужие мысли, никогда и никому не
внушает свои.
   "Да ведь я и не пробовал этого",- вспомнил он и ужасно удивился.
   Как не дойти до идеи прямого эксперимента! Неустранимая привычка всегда
и во всем следовать внешним внушениям? Возможно, однако теперь Иван
Петрович настроился. Он метнул взгляд на соседку, сидящую впереди, и
мысленно приказал ей повернуться и попросить у него лишний талончик.
   Цветущая дама опасного возраста действительно повернулась и попросила у
Ивана Петровича талон. Это было уже слишком. Крабова мгновенно переполнила
волна восторга перед самим собой, вернее, перед собственным могуществом.
Волна затопила его по уши, и он сидел, хлопая ресницами и не соображая,
что невежливо надолго задерживать даму в неудобном повороте.
   Собственно, талонов у Крабова не было, он постоянно пользовался
проездным билетом, разумеется, к обоюдной выгоде - своей и автобусного
парка. Дама секунд тридцать бессмысленно пялилась на Крабова, но потом
вспомнила, что талоны ей совершенно ни к чему, что она тоже взаимовыгодный
пассажир. Она фыркнула, покраснела и отвернулась.
   Что это со мной творится? Зачем талоны? Совсем эта Людка до
сумасшествия доведет...
   Такой сигнал тревоги принял Крабов и через некоторое время узнал, что
Люда - ее дочка, вздумавшая в неполные восемнадцать лет женихаться, да
было б с кем, а то с каким-то сопливым студентом-первокурсником, живущим
на хилую стипендию в общежитии и, конечно, мечтающим о прописке на
невестиной жилплощади. Теперь дама и ее супруг в трансе, не знают, что
делать, а дурная Людка, кажется, перестаралась и зашла слишком далеко -
черт бы побрал эти поездки на картошку! - и вот приходится принимать
срочное и очень ответственное решение...
   Крабову стало по-настоящему неудобно. Лезть со своими глупыми
экспериментами в момент большого семейного горя - разве не верх
бестактности?
   Но, с другой стороны, он горько пожалел, что не знал раньше о новой
грани своего дарования, ох, как пригодилось бы ему это во время
путешествия в Византию.
   "Я внушил бы крестоносцам, чтобы они устроили свою Латинскую империю
где-нибудь в Сахаре,- думал он,- а Алексея V заставил бы организовать
жизнь Византии по-новому, во всяком случае, без выкачивания чужих мыслей и
без пыток. А главное - внушить Мурцуфлу, что время не такая уж безнадежная
клетка, что рано или поздно оно распахивается и впускает в себя лучи
будущего, высвечивающие правду. Вся задача в том, чтобы разгадать
сочетание этих лучей и не поверить в существование черного света,
способного укрыть наши истинные дела и мысли".
   И еще представилась Ивану Петровичу волнующая сцена - как он заставляет
Фросина с чистой бескозырной десятерной на руках заказать мизер, лучше,
конечно, втемную и на бомбе, и тот, мысленно выстраивая всевозможные
матюгальные конструкции, пытается всучить кому-нибудь хоть одну взятку,
пытается и не может, и тузы хитро подмигивают ему зрачками четырех
руководящих мастей. И в этот момент Фанечка подходит к столу и начинает
вести себя аморально - публично целовать Михаила Львовича Аронова в
затылок, а Семен Павлович швыряет свои карты и осознает мгновенным
озарением, стоящим вне всякой логики, что неправильно заказал свою жизнь,
и недобор ему гарантирован независимо от того, пострадает или нет будущее
благосостояние Фаины Васильевны.
   К чести Ивана Петровича надо сказать, что данная несколько непорядочная
сцена, родившаяся в его перегруженном воображении, должна была дополниться
чем-то очень важным и неприятным, относящимся к нему лично, и дополнение
не состоялось по единственной причине - автобус подошел к заветной
остановке, откуда начиналась его финишная прямая в большое искусство.
   Цирк встретил его просто и по-деловому. Вахтерша, выяснив, что он
назначен к директору, приветливо ему кивнула, а Ксюша сообщила, что Илья
Феофилович задерживается и надо немного подождать.
   Иван Петрович расстроился, ибо мог рассчитывать на все, кроме такого
поворота. Его энтузиазм требовал немедленного выхода. Он бесцельно
скользил взглядом по афишам и графикам на стенах, пристально разглядывал
секретарь-блондинку, пока не осознал, что она заслуживает очень серьезного
внимания. Попросту говоря, во внешности Ксюши не было ни одного изъяна, и
в одежде, пожалуй, тоже. Крабов не выдержал и проделал адский эксперимент,
при воспоминаниях о котором ему впоследствии не раз приходилось краснеть.
   Он мысленно приказал Ксюше посильней подтянуть юбку. Она повиновалась -
 даже чрезмерно, и Иван Петрович, убедившись в совершенстве ее длинных
ног, получил от нее дикую порцию самокритики. Обругав себя последними
словами, Ксюша вскочила и исчезла из приемной до самого прихода Ильи
Феофиловича.
   Илья Феофилович вошел в приемную, вздрогнул при виде Крабова и
многозначительно сказал:
   - Да-да...
   Потом, открывая дверь кабинета, добавил:
   - Минутку, сейчас я вас приму.
   Откровенно говоря, назначая Крабова на пятницу, Илья Феофилович и
думать не думал, что тот явится, и никакой комиссии устраивать,
разумеется, не собирался. В цирк обращается не так уж мало домашних
умельцев, воображающих, что они корчат очень смешные рожи или ходят по
канату.
   Если каждого из них пропускать через более или менее компетентную
комиссию, то нетрудно подсчитать, что все лучшие цирковые силы, включая
гардеробщиков и уборщиц, должны будут по двадцать пять часов в сутки
непрерывно заседать в упомянутых комиссиях. С этой точки зрения,
предубеждение Ильи Феофиловича очень легко понять. С другой стороны,
первая встреча с Крабовым не могла не оставить суровый след в его душе.
Ибо разоблачение загашника Илья Феофилович не мог представить иначе, как в
тесной связи с происками нечистой силы - то, что не удавалось сделать даже
всеведущей Ирине Сергеевне, не могло получиться ни у кого из простых
смертных.
   Илья Феофилович немного подумал и вызвал с помощью Ксюши двух человек -
наездницу Канашкину, которая все равно хотела полюбоваться ясновидцем, и
старшего администратора Рубинова, который умел произвести неотразимое
артистическое впечатление и обладал исключительно ярким даром неуловимости.
   Члены наскоро сколоченной комиссии собрались на редкость быстро - минут
за двадцать, и тогда Илья Феофилович велел позвать новичка.
   За истекший час ожидания Иван Петрович успел растерять изрядную долю
оптимизма. Во-первых, ему было очень стыдно перед Ксюшей, которая под
умственным рентгеном Крабова оказалась славной девчонкой, по уши
влюбленной в цирк и в цирковой народ. Во-вторых, всякий энтузиазм
представляет собой субстанцию тонкую и легко растворимую в достаточно
емких промежутках времени. Иногда в виде осадка выпадает лишь скромное
желание завершить начатое дело, но это желание слабо напоминает исходный
порыв.
   Аналогичный осадок руководил и действиями Ивана Петровича, когда он
перешагнул порог директорского кабинета.
   - О чем сейчас думает этот товарищ? - сразу метнул вопрос Илья
Феофилович, указывая на солидно покашливающего Рубинова.
   Иван Петрович смешался. Старший администратор Рубинов думал, в
сущности, о приятных вещах, например, о том, что Канашкина полнеет не по
дням, а по часам, что зря он так переживал, когда ее отбил Илья
Феофилович, что заказ на паюсную икру будет готов к пяти, а балычок
стервец Прокопьев так и не даст...
   - Он думает, что товарищ Прокопьев не даст ему балыка,- нашелся Иван
Петрович.- Икры даст, а балыка - нет.
   - Я протестую,- взвизгнул Рубинов.- На службе я думаю о служебных делах!
   И тут Иван Петрович понял, что допустил серьезный просчет. Илья
Феофилович бурно загенерировал:
   Ах, крокодил! Влез-таки к Прокопьеву. А тот тоже хорош гусь - не мог на
прошлой неделе выписать мне пару кило семужки... Значит, икоркой
балуетесь, товарищ Рубинов, ясно, ясно...
   - Это неприкрытое шарлатанство, Илья Феофилович! - кричал Рубинов,
теряя свой стандартный вид заслуженного деятеля.- Можете сами выяснить у
Прокопьева. Я ничего такого... А гражданин тут шарлатанит - это же видно.
   - Ладно, успокойтесь,- внушительно сказал Илья Феофилович.- Зачем
оправдываться? Потом он обратился к Крабову:
   - Вы принесли программу вашего номера?
   - Какая тут программа? - удивился Крабов.- Зрители выходят, а я
угадываю их мысли. Вот и все.
   - Это что ж выходит? - подал голос Рубинов.- Любой зритель выходит, и
вы любую его мысль перед всеми вслух? Это ж скандал выйдет...
   Он запутался в выходах и умолк, так что его озарение насчет
положительных производственных характеристик для каждого активного зрителя
дошло только до Ивана Петровича.
   - Публика на то и публика,- терпеливым тоном наставницы произнесла
Канашкина. - Но мы-то должны знать секрет вашего фокуса.
   - Вся беда в том, что я и сам не знаю своего секрета, - простодушно
ответил ей Иван Петрович. - Наверное, и секрета никакого нет. Угадываю и
точка.
   - Так не бывает,- широко заулыбался Илья Феофилович.- Точки потом
расставляют, на просмотре. Всякий фокус имеет свое объяснение в
соответствии с достижениями современной науки и техники. Вы не верите в
это?
   - Верю,- признался Иван Петрович.
   - А раз верите,- совсем уже проникновенно произнес Илья Феофилович,- то
чего ж вы нас за нос водите?
   И ему самому очень понравилась такая твердая позиция в защиту
современных достижений.
   - Разве сможем мы, ответственные люди, доверить вам общение с
многотысячным коллективом зрителей, если вы сами не понимаете природы
своего номера? - добавил он отеческим тоном.- А вдруг вы что-нибудь не то
угадаете, а?
   В голосе Ильи Феофиловича чувствовалась такая многотонная
ответственность за коллектив зрителей и престиж вверенного ему учреждения,
что Крабова начали разъедать настоящие сомнения - а вправду ли
отгадываются эти проклятые мысли, а не занесло ли его в какое-то
мистическое течение, подрывающее основы реалистического искусства, и
вообще, не спит ли он?
   - Посудите сами,- многоопытным соловьем залился Илья Феофилович,-
посудите сами. Вы приписали товарищу Рубинову совершенно странную мысль по
поводу рыбных закусок, а он категорически от этого отмахивается.
   Удался ли ваш номер?
   Илья Феофилович обвел взглядом притихших членов компетентной комиссии и
тяжело вздохнул, что должно было выражать заведомо отрицательный ответ.
   - Смею уверить,- с издевательской вежливостью произнес он, - нет, не
получился! Вообще-то, в природе существует некий Прокопьев, связанный с
рыбной гастрономией, но дело совсем не в этом. Не исключено, что Прокопьев
даже знаком с товарищем Рубиновым, но дело опять-таки не в этом. Дело в
том, что наш зритель, общаясь с вами, должен получить заряд бодрости и,
так сказать, оптимизма. А что получил от вас товарищ Рубинов? Что?
   Илья Феофилович явно упивался чисто педагогической победой над
настырным новичком. В красивых миндалевых глазах Канашкиной замелькали
искры искреннего обожания.
   - Товарищ Рубинов получил от вас порцию неприятных ощущений, вот что он
получил! - продолжал Илья Феофилович.- И я думаю, у товарища Рубинова на
весь день испорчено настроение. А разве в этом задача цирка? Разве мы
можем культивировать натурализм и интеллектуальный стриптиз? Знаете, кто
бывает среди наших зрителей? А вы про рыбную закуску...
   Затаенный смак, с которым сделано было последнее замечание, нагнал на
Ивана Петровича изрядный аппетит - пришлось даже слюну сглотнуть. "К
выходным бы селедочки .достать..." - не к месту подумал он.
   - Да-да-а, про рыбную закуску,- с хорошо сыгранным сожалением протянул
Илья Феофилович, и Крабов понял, что моральное окружение завершилось, и
противник приступает к операции на уничтожение.- А дело-то в чем? Вы вот
полагали, небось, что одними талантами своими обойдетесь, что актерская
подготовка не обязательна? Выскочил на арену, пожонглировал шариками, или
льву голову в пасть сунул, или, на худой конец, мысль угадал, и со зрителя
хватит, да? А ведь все не так, совсем не так! Будь вы причастны к
искусству, вы сто раз подумали бы, прежде чем обозначить вслух мысли того
же Рубинова, на репетициях попотели бы, со знающими людьми
посоветовались...
   Тут Илья Феофилович тяжело, пожалуй, даже осуждающе вздохнул, и лицо
его обрело торжественно- ш скульптурное выражение.
   - Искусство, знаете ли, в том и состоит, чтоб просветлять человеческую
мысль, извлекать из человека все лучшее и подавать это в изящной,
артистической, так сказать, упаковке. Именно такое искусство любят, и,
сами понимаете, за что ж его не любить? Такое искусство и отличает
профессионала от дилетанта, от человечка с кое-какими способностями,
однако без дара просветления. Вот и у вас по части указанного дара неважно
дела обстоят, совсем неважно...
   Представления не вышло. Надо кончать этот балаган. Жаль, что у Рубанова
на уме одна икра, не хватает пикантных деталей. Канашкина будет
недовольна. И Ирине ничего не расскажешь. Ладно, надо кончать. Пора...
   Такой обильный поток директорского сознания уловил Иван Петрович.
   "Ах, так, ну, погоди!" - подумал он.
   - Илья Феофилович, - дрожащим от обиды голосом сказал Крабов, - не все
наши мысли для нас праздник. Я бы мог точно передать вам все, что думал
тогда Рубинов, но не хочу этого делать, не хочу говорить вслух, понимаете?
   Так, значит, этот пакостник все еще стреляет в сторону Канашкиной. Ай
да Рубинов, мало тебе не будет...
   От этой директорской генерации Иван Петрович почувствовал себя
скотиной. Он шел сюда без малейшей фискальной цели, вовсе не имея в виду
подгадить Рубинову или подтолкнуть Илью Феофиловича к сведению счетов.
   Он шел сюда с единственным намерением - показать свое искусство
проникновения в чужие мысли и, может быть, попроситься на работу.
Получалось же черт знает что - какой-то византийский вариант. Каждый его
шаг приводил к тем или иным неприятностям и для него и для окружающих. И
тут Иван Петрович решил, плюнув на все моральные проблемы, пустить в бой
тяжелую артиллерию.
   Он отдал Илье Феофиловичу четкий приказ - принять на работу.
   - Так, дружочек, на работу я вас, конечно, беру, - вдруг выпалил Илья
Феофилович, грузно поднимаясь из-за стола и почему-то протягивая руку
лично Крабову.
   У Рубинова отвисла челюсть, а Канашкина удивленно захлопала ресницами.
   Иван Петрович подумал:
   "В общем, не очень-то красиво, но зато я, наконец, займусь чем-то
таким, что принесет мне известность".
   - Оформляйтесь, оформляйтесь, - продолжал Илья Феофилович. - Идите в
отдел кадров, а искусству мы вас подучим, как следует подучим.
   - А кем оформляться? - спросил Иван Петрович и мысленно приказал
директору назвать размер зарплаты.
   И тут же пожалел о своем приказе.
   - Позвольте, позвольте,- забормотал он,- но у меня семья, и я иду к вам
со ста семидесяти...
   - Понимаю, понимаю, дружочек, но по какой сетке прикажете вас
оформлять? - удивился Илья Феофилович, из которого постепенно улетучивался
дурман первого крабовского приказа - теперь во всей грандиозной
бессмысленности проступала суть собственного решения.
   - Я подумаю, можно, я подумаю до понедельника? - спросил Крабов.
   - Да-да, конечно, думайте,- почти радостно воскликнул директор, убирая
протянутую руку.- Хорошенько думайте, у нас тут нелегко, поверьте,
нелегко...
   Крабов, не прощаясь, выбежал из кабинета, зачем-то бросил Ксюше
"Пока!", и через три минуты его тело уносил первый подвернувшийся автобус.
   Опомнился Иван Петрович на совсем не известной ему окраине от того, что
пожилая контролерша настойчиво требовала предъявить билет.
   Попав домой, он никого не застал и прилег на диван. Легкую дрему
прервало возвращение Аннушки с Игорьком. Его растормошили, усадили к
телевизору, и только за вечерним чаем он признался Анне Игоревне в своих
назревающих трудовых трансформациях. Супруга выслушала его очень спокойно,
уточнила все известные самому Крабову детали, а потом негромко, но крайне
отчетливо сказала:
   - Ванюша, я еще тогда, в прошлое воскресенье, подумала, что ты болен.
   Тебе надо лечиться, Ванюша. Чем дуться в преферанс с этим Ломацким,
посоветовался бы с ним, может, к хорошему профессору попал бы. Только не
рассказывай никому, что в цирк собирался,- засмеют. Когда выздоровеешь,
проходу не будет.
   Такого поворота Иван Петрович совсем не ожидал. Как это болен, когда
вполне здоров? И за что его больным-то объявлять - за то, что не как все,
за то, что захотел публику веселить, а не стал правой рукой Мурцуфла?
   За что?
   Ни слова не говоря, он ушел в спальный угол и обиженно отвернулся к
стене. Через полчаса появилась Анна Игоревна, тихонько улеглась рядом и
положила ему руку на плечо. Крабов притворился спящим, но по вздохам
супруги определил, что она немного всплакнула на кухне. От этого стало ему
совсем тоскливо, и еще он вспомнил о неизбежной завтрашней процедуре с
коврами. Пытаясь сам от себя убежать, Иван Петрович крепко зажмурился,
глубоко вздохнул и куда-то провалился.
 
   17
 
   Хорошо бы сказать - провалился в сон, но ничто вокруг Ивана Петровича
не вызывало сомнений в реальности происходящего. Возможно, у него был
слишком своеобразный взгляд на реальность.
   Он попал в какое-то помещение, где десятки людей ожидали своей очереди
на безусловно важный прием. Иван Петрович знал, что сам он может пройти
без очереди, из что его право очевидно для всех, но почему-то не спешил он
воспользоваться своим правом.
   Вдруг неподалеку от огромной двери с красивой, но неразборчивой
табличкой Крабов заметил солидную фигуру Аронова, который сидел хмуро и
неподвижно, как, впрочем, и остальные.
   Пробравшись по довольно узкому проходу, Иван Петрович наклонился к
Аронову и негромко спросил:
   - Что здесь происходит, Михаил Львович? Аронов поднял на Крабова
воспаленные глаза, видимо, с трудом отрываясь от своих размышлений.
   - Что происходит? - безразлично переспросил он и вздохнул.- Страшный
Суд происходит, Иван Петрович, вот что происходит.
   Вообще-то, коридор и особенно вид очередей сильно напоминали Ивану
Петровичу какое-то невеселое судебное присутствие. Однажды ему пришлось
побывать в нарсуде в качестве свидетеля по делу об уличной драке. Так что
он многое знал о деятельности учреждений такого рода, ему казалось -
многое знал, и ответ Аронова его несколько удивил.
   - Почему страшный? - прошептал он, остерегаясь нарушить тишину.
   - Сами увидите,- нехотя буркнул Аронов и отвернулся.
   "Не хочет разговаривать,- решил Крабов,- может, из-за проигрыша в
прошлую субботу. Не похоже на него, вовсе не похоже. В сущности, он
простой и веселый мужик... Или догадался, что я про Фанечку знаю?.."
   - Да бросьте вы свои глупости, - вдруг взорвался Михаил Львович,-
бросьте! Неужели вы и здесь не можете подумать ни о чем более умном, чем
мои отношения с Фаиной Васильевной?
   - Что Фаина Васильевна? - поразился Крабов.
   - А то, что у вас на уме вертится,- ответил Аронов.- Только не
считайте, ради бога, что ваши хохмы с угадыванием чужих мыслей так уж
оригинальны. Свои пора иметь. Здесь не цирк. Мы ведь на Страшный Суд
призваны.
   - Как прикажете вас понимать? - возмутился Крабов, краснея до ушей.-
Откуда такой тон?
   - Отсюда! - парировал Аронов, хлопая себя по широкой грудной клетке, и
добавил,- Тон вам не нравится... Потому что доделикатничались мы,
дособлюдались... Вот вы, вы, например, почему вас в семеркину крестоносную
шкуру потянуло? Фросину пособить захотелось, да? Пусть пигалицей, но в
приличную касту, верно?
   - Да нет, ведь! Ничего подобного! - еще более возмутился Иван Петрович.
- Но не нравится мне быть валетом неприкаянной масти, хоть убейте, не
нравится.
   - Зато семеркой куда как славно! - съехидничал Аронов. - Между прочим,
это был джокер. Вот от чего вы отмахнулись.
   - Джокер? Ну конечно же, он! - обрадовался Крабов простому разрешению
мучавшей его загадки.- Но к чему он в преферансе? Неужели на что-то годен?
   - Пора свою игру предлагать, а не в чужой копеечным идеям
соответствовать,- извернулся Михаил Львович.- Годность, она, ведь, еще и
от правил зависит. Кто правила задает, тот и годен. Доигрались мы с вами,
понимаете, совсем доигрались. Так уж сейчас хватит голову-то дурить,
сейчас - на Страшном Суде!
   - Что за навязчивые образы? - снова, раздражаясь, спросил Крабов.- В
наше-то время и в нашенских местах...
   - Очень даже к месту и ко времени,- усмехнулся Михаил Львович,-
поскольку это и есть настоящий Страшный Суд - все мысли наизнанку.
   - Но судят-то за деяния, а не за мысли.
   - Это там судят за деяния, а здесь - за мысли,- твердо сказал Аронов.-
Здесь вскрывают подлинную правду, и, поверьте, Господь не использует,
подобно некоторым, свои способности для подглядывания в замочные скважины.
   Понимаете, говорят, за этими дверьми ничего уже нельзя скрыть или
представить в ином свете.
   - Говорят? - опять удивился Иван Петрович.- А разве многие оттуда
выходят?
   - Нет,- вздохнул Аронов.- Оттуда мало кто выходит, но кое-какие слухи
проникают, знаете ли...
   "Это понятно,- подумал Иван Петрович.- Слухи проникают сквозь самые
непроницаемые преграды. Там, где не пройдет живой или мертвый, проползет
слух. Здорово Львовича крутануло, если он в такую отчаянную мистику
ударился..."
   - Ну ничего, переживем,- сказал он как можно оптимистичней и подмигнул
Аронову.
   - Вы так считаете? - снова вздохнул Аронов.- Вашими устами да мед бы
пить! Только я вряд ли переживу. Я заразился озлоблением, понимаете,
натуральным озлоблением, а это высший грех, неискупаемый грех. Я так и не
открыл своей главной темы. Год, два, три, годы - понимаете! - годы, и
борьба за идею превратилась в склоку с Самокуровым, который меня за что-то
возненавидел, и настал момент, когда я ему отплатил тем же. Надоело,
зверски надоело расплачиваться за все годами, годами, годами... За чей-то
интеллектуальный нарциссизм - своими годами, за чье-то желание гонять по
заграницам ради ярких тряпок - своими годами, за чье-то ущемленное и
давным-давно загноившееся самолюбие - своими лучшими годами... И я впал в
смертный грех - однажды расплатился с судьбой ненавистью к Самокурову и
иже с ним, озлобился на все, что его породило и позволяет ему процветать,
и на себя за то, что я, вы меня, надеюсь, понимаете, не могу ничего
доказать напрямую и должен перебиваться какой-то дохлой словоблудной
дипломатией перед разнокалиберными мурцуфлами, которых вы добросердечно
подозреваете в ощущении клетки времени, а они ощущают только вашу
собственную клетку, ими же созданную, и понимают, что деваться вам в
общем-то некуда, и любуются вашим инстинктом самосохранения и вашим
бессилием. И теперь я боюсь, что договорился и уж наверняка додумался. Не
спустят мне этого, Иван Петрович, никак не спустят. И Фаины Васильевны не
спустят, и преферанса по субботам, и "Мизера втемную", которой я так и не
смог дописать...
   Иван Петрович застыл от удивления. Он с радостью дослушал бы монолог
Аронова но, к сожалению, в этот момент огромная дверь бесшумно отворилась,
и мощный голос товарища Пряхина позвал:
   - Товарищ Крабов, мы вас ждем. На работу нельзя опаздывать!
   И запела, заполняя унылое коридорное пространство многообразием тем -
от византийских аккламаций до переливчатых трелей звонка у вертушки НИИТО,-
 запела труба, должно быть, архангелова, во всяком случае, необычная, ибо
ничего похожего Ивану Петровичу до сих пор слышать не доводилось.
   Воодушевленный знакомыми нотками, Иван Петрович ободряюще кивнул
Аронову и проскользнул за дверь.
   Зал, открывшийся перед ним, не был мал или велик - Иван Петрович сразу
понял, что в данном случае отказывают все категории сравнения.
   Возможно, зал следовало считать бесконечным в пространстве и во времени
и даже объективно существующим вне сознания и независимо от ощущений, но
Крабов не очень хорошо представлял себе, облегчит ли такая оценка его
дальнейшую участь.
   Вдали на великолепном троне восседало нечто нечеловечески совершенное,
воспринимаемое как многомерное Сияние, притягательное и грозное,
заставляющее жмуриться и испытывать нарастающие сердечные вибрации.
   Неверующая душа Крабова, вернее, та информационная структура, которая
должна заменить душу подлинного атеиста, слегка смутилась. Все
происходящее воспринималось ею как своеобразное цирковое представление не
слишком интригующим пока подтекстом. "Уж не погружаюсь ли я в мир
раздраженного Ароновского воображения? - скользнул в его душезаменителе
полувопрос-полудогадка.- Или своего, или чьего-то еще... Пересечение
раздраженных воображений создает грандиозную исповедальню - это что-то
новенькое, но вряд ли перспективное".
   Товарищ Пряхин записал Крабова в свой знаменитый черный блокнотик, а
потом кто-то юркий и очень толковый разъяснил Ивану Петровичу, что ему
следует пройти к специальному столику у подножия престола Господня и
принять участие в выездной сессии Страшного Суда в качестве лица отчасти
посвященного.
   Иван Петрович так и не уразумел, что есть отчасти посвященное лицо -
наверное, вроде кандидата в смысле Фросина,- но зато перед ним, кажется,
раскрылся источник его проклятого дара.
   "В течение недели я служил для них простым экспериментальным буйком, -
самокритично и даже с долей трагизма думал он,- на мне, вернее, с моей
помощью отрабатывали приемы вытягивания чужих мыслей с тем, чтобы сегодня
подвести черту и окончательно обречь кого-то на пытки, а кого-то
прославить. Но зачем, зачем все это? Кому это необходимо?"
   В голову Ивана Петровича потоком хлынули мысли подсудимых, или
подвергаемых, как их определило Сияние. Зловонными пузырями поднимались со
дна очередной заблудшей души невообразимые деяния и замыслы и лопались на
поверхности мозга, обстреливая членов суда самыми странными и нередко
отчаянными сигналами. В вихрях этих сигналов пронесся перед Иваном
Петровичем Аронов, которого приговорили к пожизненному редактированию
"Мизера втемную" и к самоотверженной работе над темой Самокурова.
   Выезд в ад Михаилу Львовичу категорически запретили по
режимно-моральным соображениям.
   Фаину Васильевну ласково погладили по головке и отпустили с миром.
   Илье Феофиловичу поставили на вид. Он пытался оправдываться, особенно
насчет загашника, но Сияние не пожелало вдаваться в подробности и тут же
утвердило строгий выговор без занесения.
   Потом появилась Леночка в красном берете и, увидав Крабова, дружески
подмигнула ему. Как душе чистой и непорочной, ей выделили белоснежное
платье средневековой принцессы и двухнедельную туристическую путевку в рай.
   Леночка сделала книксен и исчезла.
   В душе Ивана Петровича стало нарастать какое-то глухое сопротивление.
   Суть действий, творимых Сиянием, начисто от него ускользала.
   "Дурацкая трата времени,- думал Иван Петрович.- Во-первых, я не знаю,
что такое ад или рай, никогда там не был. Во-вторых, в чем смысл
назначений? Если Оно допускает существование многомыслия, за что же
судить?"
   Появился Ломацкий, потоптался посреди небольшой арены для подвергаемых
и с неподдельным любопытством стал разглядывать Сияние и разместившуюся
рядом судейскую команду.
   Взгляд его, ироничный и уж, во всяком случае, бестрепетный, неспешно
обежал почетный ряд и остановился на Крабове. Мысли, которыми он бегло и
наискось успел обстрелять присутствующих, напоминали крупнокалиберную
пулеметную очередь - материал, малопригодный для создания объективного
портрета-характеристики.
   - А вы-то здесь зачем? - удивленно и даже слегка насмешливо спросил
Семен Павлович.- Вот уж не ожидал...
   - Я лицо отчасти посвященное,- обиделся Крабов.- У нас тут выездная
сессия!
   Но Семен Павлович как бы и не обратил внимания на обиженный тон старого
партнера:
   - Вот уж не ожидал... Да вы и вправду возомнили насчет Страшного Суда?
   Глупости, Иван Петрович, право же, глупости. Оглянитесь как следует -
это же мы сами и есть, и еще зеркало, которое водрузили над стулом с
бирочкой и неизвестно за что принимают...
   И Иван Петрович стал добросовестно оглядываться... Картина, которую
увидел он теперь, заставила его протереть глаза, однако ж от этого не
изменилась и продолжала поражать отсутствием мистики и даже какой-то
скучноватой научностью.
   Среди судей там и тут мелькали недавние подвергаемые, и не было у них
ангельских крылышек или дьявольских рогов. Наблюдалась обычная
озабоченность важным делом, озаряемая иногда вспышками зависти или
симпатии, на отдельных лицах сквозило прохладное безразличие - в общем,
очень человеческая смесь очень человеческих проявлений. Михаил Львович
Аронов, удобно расположившись за своим столом, листал роман, как сборник
чьих-то личных дел, и ставил пометки на полях. Леночка сидела, поджав
ноги, и внимательно рассматривала свой византийский перстень и подписи на
путевке. Илья Феофилович кокетничал с Фаиной Васильевной, и оба они не
слишком интересовались окружающим. Были и другие знакомые и полузнакомые
лица, уже подвергнутые и потому успокоенные и лишь немного любопытствующие
в смысле чужих исповедей.
   И вся эта отнюдь не райская сцена отражалась в огромном странно
изогнутом зеркале и концентрировалась им, и отраженные в нем люди
выглядели сгустками юной энергии и абсолютно правильных мыслей, истинных
и, следовательно, непобедимых. И эта концентрированная непобедимость
воспринималась всяким новым подвергаемым как грозное Сияние, а собственное
несоответствие идеальному отражению становилось исповедью с теми или иными
последствиями.
   "Все верно, мы сами себя судим, подвергаем, оцениваем,- сообразил Иван
Петрович.- Но при этом пытаемся отделить в себе и особенно в других
черненькое от беленького, воображаем себя сгустками каких-то абсолютных
качеств, а потом удивляемся своей зависимости от внешней силы, которую
сами же обожествили".
   - Вот-вот,- усмехнулся Ломацкий,- именно так...
   - А я думал, вы уравновесились,- разочарованно протянул Иван Петрович.
   - Не вы первый, не вы последний,- ответил Семен Павлович, и во взгляде
его проскользнула растерянность.- Когда-то я полагал, что найду
единственную точку, ту, о которой мечтали древние китайцы, найду
единственную точку и введу в нее иглу, и потом не будет в моей жизни
желаний, не соответствующих моим возможностям...
   Но тут Ломацкого пресекли, и Сияние выписало подвергаемому штраф за
пренебрежительное отношение к выездной сессии, сопровождавшееся мыслями
особой дерзости. Штраф был обиден, как щелчок по носу среди парадного
ужина в модном ресторане,- Ломацкому следовало немедленно заплатить
профсоюзные взносы со всех сокрытых им ранее доходов.
   - И все-таки нет ни ада, ни рая, - возопил тогда вконец расстроенный
Семен Павлович. - Есть жизнь, которую мы сами себе устраиваем...
   Сияние немного подумало и дополнительно оштрафовало его на целый
червонец - как за грубое нарушение правил уличного движения.
   И тут охватила Крабова дерзкая идея нарушить ход странного собрания,
вытворить нечто взрывчатое, может, и губительное для него самого, но
непременно меняющее ход событий.
   В зал ввели Алексея V по кличке Мурцуфл, и на присутствующих обрушились
не слишком привлекательные подробности давнего государственного переворота
и изничтожения последних Ангелов. Алексей V шел на откровенное покаяние,
жалобно просил выпустить его по состоянию здоровья из неблагоустроенной
клетки тринадцатого века. Его превратили в очень симпатичного кота и с
небольшим повышением перевели в чистилище.
   Это решение переполнило Крабова неподдельным негодованием. Во-первых,
зачем увлекаться этими загадочными терминами, которые были понятны и
близки всяким там крестоносцам, но где они теперь - эти великие
завоеватели?
   Что такое, собственно, чистилище, кто там бывал, и в чем смысл
дипломатического поста, предоставленного бывшему базилевсу, который и по
вере своей никакого отношения к чистилищу иметь не должен. Вопросы
буквально захлестывали Ивана Петровича, но главное его возмущение крылось
в ином. Он и сам считал, что кличка Мурцуфл более всего подходит солидному
самостоятельному коту, но вовсе не собирался участвовать в подозрительных
трансформациях мыслящего - хоть и странными категориями, но мыслящего -
существа.
   В конце концов, - рассуждал он, - Мурцуфл сидит в каждом из нас, и
Ломацкий, и Аронов, и Леночка тоже сидят. Каждый из нас заключен в другом
и ждет, когда на него обратят внимание - не накажут, не выпорют, а именно
обратят внимание и даже дадут шанс стать своим. Будет худо, если одна из
частей превратится в животное, а другая одновременно подвергнется
наплевательскому штрафу или растворению в собственной рукописи, или станет
наслаждаться даровыми туристическими впечатлениями. Зачем же разъединять
нас далее произвольными преломлениями в бракованном зеркале?
   И Крабов попытался применить свое свежеоткрытое дарование, воздействуя
на окружающих силой собственной мысли. Для начала он скомандовал
прекратить судилище. И сразу что-то испортилось в четком механизме
заседания.
   Застряла посреди зала одинокая фигура очередного подвергаемого. Иван
Петрович мог бы поклясться, что это Фросин, и был крайне обрадован, что
спас старого знакомого от порции нелепиц и несправедливостей.
   "Любопытно, - подумал Иван Петрович, - почему он Макар? От греческого
"макариос" - счастливый, блаженный, или от санскритского "макара", то
есть, чудовище-вахана, на котором ездили боги? А может, это одно и то же?
   Может, у блаженных и у боговозцев единые индоевропейские корни?"
   Знакомые и незнакомые судейские чиновники, бывшие подвергаемые, дружно
повернулись к Ивану Петровичу и удивленно уставились на него. Сияние в
центре зала завибрировало и немного померкло. С минуту Иван Петрович
улавливал только мощный поток удивления.
   Ну и ну... Во дает!.. Думает - это цирк... Замаскировался... А еще гроб
Господень воевать ездил... Мурцуфлу помогал... Семеркой прикидывался... Ну
и ну...
   Но потом ситуация стала резко портиться.
   Раскаленная до звездных температур игла прошила крабовский мозг, и
вместе с ней он воспринял мысль, исходящую, скорее всего, от Сияния лично.
   Ты что, на неприятности напрашиваешься? Кто тебя уполномочил на такие
шаги? Теперь смотри, что из этого получится...
   И вдруг Крабов почувствовал страшную силу, отрывающую его от судейского
стола. Не успел он глазом моргнуть, как декорации переменились - он, Иван
Петрович, стоял напротив еще ярче всполыхнувшего Сияния, а Макар
Викентьевич Фросин сидел на крабовском месте и с любопытством рассматривал
.нового подсудимого.
   Иван Петрович стоял, неторопливо размышляя о своей жизни, и удивлялся
ей, и понимал, что исповедь предназначена не для него самого, что не он, а
другие, облеченные непостижимой для него властью, будут копаться в этой
жизни, заглядывая в любые, даже самые интимные уголки, и делать выводы,
делать самые решительные выводы. От такого соображения у Крабова
закружилась голова. В медленном хороводе судейских столов с приклеенными к
ним ухмыляющимися, добродушно или злорадно ухмыляющимися физиономиями,
замелькали голубые полупрозрачные тени, в которых Иван Петрович, несмотря
на охватившую его слабость, сразу же признал свои давно испарившиеся мечты.
   "Забавно,- думал он,- мне казалось, они навсегда исчезли. Надо же... И
в самом деле, почему я забросил свою идею квантового интеллектуального
поля? Я ведь по-настоящему верил в существование чего-то, подобного
звуковым квантам в металле, что вполне реально взаимодействует с людьми и,
в свою очередь, делает их реальными, то есть осознающими свою человеческую
природу. Может быть, вовсе не это Сияние - квант древнейшей идеи,
именуемой Богом, послало мне свой проклятый дар, а просто сами кванты
интеллектуального поля случайно выстроились, образуя когерентные цепочки
вокруг моего мозга и тысячекратно усиливая друг друга, и стали доносить до
меня чужие мысли в тщетном ожидании, что когда-нибудь возвратятся свои. Я
по-настоящему верил в них и теперь верю. Почему я так легко согласился
петь не своим голосом? Почему склонился перед Филипповым? И эти голубые
тени или выдуманные мною кванты, притворившиеся голубыми тенями, пришли
расквитаться со мной за мое бессилие, за мою подчиненность
обстоятельствам".
   Но тени юношеских идей не приходят сводить счеты. Стоим ли мы их
внимания! И они мирно кружились вблизи Ивана Петровича Крабова, ничем ему
не досаждая, разве что немного царапая его изнутри, хотя, в сущности, они
давно уже пребывали вовне. И поэтому мелкие саднящие царапины на
бесформенной серой массе, называемой мозгом, а иногда - душой, вызывали у
Ивана Петровича лишь смутное ощущение утрат - одной, другой, многих...
   Одновременно он радовался, разумеется, потихоньку, что они, некогда им
покинутые, не оставили его в трудный час и теперь собираются разделить его
явно незавидную участь.
   "То черный свет примерещился,- думал он,- то вот эти забавные тени,
которые внутри меня и снаружи,- сплошная путаница в законах природы.
   Даже самые тайные мечты - это нечто квантовое, и только с какой-то
вероятностью они могут находиться внутри человека, они просачиваются и не
признают ни абсолютных клеток, ни грязных черных платков".
   Отчего пришла на ум зацепка за квантовую механику, некогда поразившую
его воображение, он никому и не смог бы объяснить. Тем более, что наши
мечты вряд ли похожи даже на волны вероятности - они вообще нетрактуемы
современной наукой, ибо их не успел ввести туда молодой Ваня Крабов,
которому вовремя и очень доходчиво растолковали, что настоящая реальная
личность вовсе не обязана сильно взаимодействовать с мировым
интеллектуальным полем, а вот на работу не опаздывать - обязана.
   Нетрактуемы современной наукой и потому никак не могут нарушить ее
непреложные законы. А потому и неподсудны...
   Но здесь судили. В непробиваемой тишине судили и Ивана Петровича, и
испущенные им некогда расплывчатые голубые тени. Судили молчанием.
   "Меня отлучат",- решил Иван Петрович, и от этой мысли сделалось ему,
как никогда, тоскливо и пусто.
   Зал перестал кружиться. Сияние померкло - словно поглотилось бесконечно
высоким потолком. Судья и тени медленно таяли. Только Макар Викентьевич
Фросин немного задержался - видимо, он совсем не спешил таять.
   Он сочувственно кивнул Крабову и развел руками - дескать, ничего не
поделаешь, потом встал из-за стола и подошел к внезапно возникшей позади
него стене. Подошел, снял с огромного гвоздя с нелепо расквашенной шляпкой
свою фуражку и исчез за зарешеченной дверью, Зал на глазах сжимался,
схлопывался все быстрей и быстрей, и теням некуда было деваться - тем, что
не покинули зал вслед за судьями,- они метались по оставшемуся
пространству, тревожно шелестели, пытались раствориться в сгустившемся
воздухе, но, видимо, безуспешно. И некоторые стали прятаться в Ивана
Петровича, легко и безболезненно проникая сквозь его кожу.
   Наконец, стены вплотную подступили к Крабову, слизнув песочный замок у
его ног, и он понял, что сейчас сольется с этими стенами, если попросту не
будет раздавлен ими.
   "Может быть, это только сон?" - мелькнула в голове никчемная догадка и
тут же испарилась, поскольку в зале Страшного Суда, оказавшегося вовсе не
страшным и, пожалуй, не совсем судом, больше не осталось места ни для
голубых теней, ни для самого Крабова, ни даже для этого крошечного кванта
мысли...
 
   18
 
   Возможно, из-за этого апокалипсического сжатия в точку Иван Петрович
встретил очередную свою субботу с легкой головной болью. На кухне
буйствовал Игорек. Анна Игоревна увещевала его, по мере сил своих
утихомиривала, но без особого успеха. Только взгляд на часы осветил для
Ивана Петровича природу сыновьева бунта. Было как раз 8-30, а он,
благородный отец семейства и знатный ковробоец, все еще валялся в постели.
   Но в ровном журчании Аннушкиного голоса ни малейших намеков на свое
разгильдяйство он не уловил. Она появилась в спальном углу минут через
десять, без всякого упрека взглянула на мужа и спокойно, как будто
никакого беспрецедентного нарушения режима не было и в помине, сказала:
   - Проснулся? Тогда пошли завтракать, а то Игорешка зверствует.
   И вот что странно - ни одной обидной или похвальной мысли в адрес Ивана
Петровича она не имела, похоже - мысли вообще отсутствовали, вернее не
прослушивались. Иван Петрович поразился. Супруга без активной оценки
окружающего мира представилась ему чем-то фантастически-инопланетным,
внеземным и потому требующим немедленного объяснения. И эта потребность
подтолкнула его к крупному открытию, утешитедьному, хотя и не слишком
приятному,- видимо, он утратил свой проклятый замечательный дар, утратил
безвозвратно.
   "Чему удивляться? - подумал он.- Наверное, сегодня ночью я не оправдал
доверия. Вот уж, действительно, оконфузился - супротив Господней воли
попер. Смешно..."
   Не то, чтоб ему было очень смешно, однако ситуация больно ловко
окрашивалась в иронические тона и оттого становилась не столь уж мрачной и
достойной сожаления.
   "Да и о чем жалеть? - думал он.- Не о чем тут жалеть. Ничего хорошего
из угадывания чужих мыслей не получается. Если б меньше угадывал, не
пылились бы мои старые бумаги на антресолях. А может, и не пылятся, может,
Аннушка давно их в макулатуру сдала, и теперь эти пропылившиеся голубые
тени превратились в какой-нибудь серый томик Дюма?"
   От такой мысли Иван Петрович взгрустнул. Захотелось разыскать все эти
бумаги, перечитать их, понять, если это еще возможно, и продолжить,
главное - продолжить.
   И время складывалось удачно - два выходных, никуда не надо бежать.
   "Как же не надо? - вспомнил Иван Петрович.- А к Ломацкому? И Фросин
должен прийти с бутылкой "Наполеона" и рассказать о триумфальном допросе
Пыпина. Хоть и злится на меня, но непременно расскажет. И Ломацкий, и
Аронов, и даже Фанечка станут смотреть на меня с интересом - ай да Шерлок
Холмс!.."
   - Ванюша, завтракать пошли, - прервала эти приятные размышления Анна
Игоревна.
   "Хороший все-таки у нее характер,- одобрительно подумал Иван Петрович.-
Может, и не будет сильно ругаться, если я немного антресоли разберу. А
вдруг там давно уже и нет никаких бумаг?"
   Уже допивая чай, Игорек ловким ударом испортил ему настроение. Сын
вспомнил про цирк - давно, видите ли, не был!
   Теперь Крабову не видать арены, не видать гастролей в Париже и
Монтевидео. От этого сразу стала сжиматься кухонька, и внезапно Иван
Петрович осветился изнутри дикой вспышкой сожаления о своем образе
действий в течение последней ночи. Испортил он себе будущее, скорее всего,
не испортил, а вообще лишился такового из-за минутного всплеска
непонятного протеста, который ни к чему существенному и не привел, а
просто перебросил его из кресла у подножия престола в смешную
исповедальную позицию, требующую теперь немедленного перетряхивания
пыльных залежей на антресолях, где, вероятней всего, никаких теней и в
помине нет, поскольку тени недолговечны и, подобно людям, слепнут и
умирают в темноте.
   Импульс черного света на миг ослепил Ивана Петровича, и в этом импульсе
вычертился вопреки всем законам природы и общества безграничный зал так
называемого Страшного Суда и его, Крабова, интеллигентно деформированная
фигура в порыве немой исповеди, с которой уходит Сияние и остальные судьи,
как с плохого спектакля в театре с прочными и хорошо разрекламированными
традициями.
   Опрокинулась чашка, и бесформенное коричневое пятно стало быстро
расплываться по клеенке.
   - Что с тобой, Ванечка? - услыхал он сквозь глухие надоедливые удары -
в висках или за ближайшей стеной? - тревожный голос Анны Игоревны.- Лица
на тебе нет. Ой-ё-ёй...
   Мир постепенно восстанавливал свои контуры, и в этом мире возникла
рюмка с тридцатью каплями валокордина и заботливый шепот Игорька:
   - Папуле головка болит, да?
   Потом мир немного покачался и встал на место, совместился сам с собой,
а слабое мерцание того сжимающегося зала совсем исчезло, и все приобрело
исключительную контрастность.
   Иван Петрович улыбнулся и накрыл своей теперь уже послушной ладонью
пухлые пальчики Анны Игоревны, нервно ищущие его пульс.
   По кухне растекалось по-осеннему серое субботнее утро, и все шло не так
уж плохо. И надо было жить дальше.
 
 
   Минск, 1981

   Черная неделя Ивана Петровича. "Фантакрим-XXI". Прометей, Москва, 160
с., 150 тыс. экз., 1989, 1990; "Ловушка в цейтноте". Эридан, Минск, 208
с., 100 тыс. экз., 1990; "Нечто невообразимое". Эридан, Минск, 640 с., 50
тыс. экз., 1992

   Потупа А.С.

   Фантакрим-XXI. Фантастические повести. - Москва: Прометей 1990. - 160 с.
   ISBN 5-704-20054-0
   Стр. 79-158

--------------------------------------------------------------------
Данное художественное  произведение  распространяется  в электронной
форме с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой
основе при условии сохранения  целостности  и  неизменности  текста,
включая  сохранение  настоящего   уведомления.   Любое  коммерческое
использование  настоящего  текста  без  ведома  и  прямого  согласия
владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 15.09.2003 13:40 


  Книго
  




        

            
[X]