Евгений Дюринг

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

как вопрос о расовом характере и о его

ВРЕДОНОСНОМ ВЛИЯНИИ

на существование народов, на нравы и культуру

Перевод (с последнего, пятого, издания)

Виктора Правдина

Типо-литография Т-ва И.Н. КУШНЕРЕВ и Кº, Пименовская ул., 2

МОСКВА - 1906

1. Еврей по крови и еврей по религии. Игра фальшивыми именами. - 2. Расовая негодность. Отношение к общественной испорченности. - 3. Как евреи использовались к своей выгоде революцией и оппозицией. Извращение свободы. - 4. Их хозяйничанье в прессе. Поведение их в Германии в последнее время. - 5. Влияние на новейшее немецкое законодательство. Всякую свободу они извращают в монополию. Общие напоминания по вопросу о еврейском характере.

1. Оценка народов на основании их soi-disant священных фантазий и законов. - 2. Несостоятельность нападок на иудейство со стороны реакционерных в религиозном или в политическом отношениях элементов общества. Необходимость совершенно свободной точки зрения в морали и над религией. - 3. Религиозные идеи иудеев как фантастическое воплощение отменного эгоизма. - 4. Культ господства, и обер-рабства в видах эксплуатации других народов. - 5. Нетерпимость как последовательная основная черта иудейского характера, даже в так называемой законности и в космо-иудействе. - 6. Черты и образчики иудейской морали по классическим и библейским преданиям. - 7. Несправедливый и нелюбознательный народ раr ехcellence. - 8. Христос был по духу ново-евреем. Неприязненное отношение его к иудейской лжеучености. Зародыш лицемерия в любви к врагам. Эпоха, непосредственно следовавшая за Христом. Первобытно-христианская захудалость нравов и права. Необходимость разрыва со всяким гебраизмом и библизмом.

1. Особое значение еврейского вопроса для образованных классов. Отсутствие научного смысла в историческом иудействе. - 2. Отношение к так называемой философии. Спиноза как пример несостоятельности иудеев в этой области. - 3. Беллетристика и литературное политиканство. Гейне и Бёрне. Вопрос о порче немецкой литературы. - 4. Мнимые величины в области "литературных величин". Иудейская сыпь. Типичная преступность Гейневской поэзии выставляется к позорному столбу для освещения всей вообще, вносимой евреями, деморализации. Перспективы настоящего сумасшедшего дома. Иудейский ум и иудейские манеры последнего времени, в которых они следуют образцам своего прошлого. Пресса ожидовленной социал-демократии. - 5. Несостоятельность в народохозяйственном учении и в социалистике. Рикардо и иудейские псевдосоциалисты. Неспособность иудеев к творчеству в математике. Неспособность и к другим наукам и их способность к рекламированию мелочей в литературе. - 6. Лессинг как пример пристрастия к жидам и как пример ходульной славы при помощи еврейской рекламы. - 7. Неспособность иудеев к искусству вообще и даже к музыке. Общее суждение об их наклонностях ко всему отталкивающему и фальшивому. - 8. Роль расового помешательства и мании величия. Двойственная деятельность путем комбинации собственной прибыли с чужим ехtra-разорением. Всемирно-исторический аналогон в духовной области.

1. Отсутствие настоящего правового смысла уже в первобытной истории евреев. Новейшие примеры политической негодности. Немецкое законодательство. - 2. Разрушение партий. Профессорство. - 3. Женский вопрос. Служение дрянным делом. Мой личный опыт. Наемные швейцарцы. - 4. Случаи из истории большой политики. Франция и Англия. В итоге, иудеи, всюду протискиваясь и прокрадываясь, портят в сферах, политической и социальной все, что только можно испортить.

1. Только решительные меры подлежат рассмотрению. Суждения двух выдающихся французских писателей, хотя и заслуживающие внимания, но не имеющие решающего значения. - 2. Самая черная сторона иудейского вопроса. Смысл ритуальных убийств, как убийств на почве злобы и высокомерия ради упражнения в насилиях над остальными народами и ради притупления чувств к ним. Контрдемонстрация народного чувства. - 3. Крайности еврейских домогательств в одном скандальном случае во Франции, который является вместе с тем величайшим в мире скандалом. Применение к начинающемуся решительному отпору всякому гебраизму. - 4. Недостаточность применявшихся доселе народных средств. Благоприятствовать сионизму - чистое безумие. - 5. От правительств, в среде которых еврейство давно свило себе гнездо и которые и раньше его охраняли, нечего ожидать мер против гебраизма. - 6. Медиатизация иудейских финансовых тузов, - в виду ожидовления правительств, - теперь вещь невыполнимая, да сверх того уже и недостаточная. Персоналистические соображения об экономическом расовом обмане. - 7. Разжидовление чиновничества - при теперешних обстоятельствах - вещь, не имеющая никакого значения. Ожидовление отнюдь не свидетельствует о способностях евреев, а только о неспособности и о гнилости правительств. Рассчитывать надо на более сильные элементы в будущем. - 8. Возможность временных мер. Заключительное еврейское варварство с антиварварским отпором. Решающее значение имеет не низменный уровень расы, а конститутивная склонность к хищничеству и к преступлениям. Китайское право как пример. Невозможность улучшения еврейской разновидности ни в каком существенном отношении и никогда. - 9. Речь должна идти не просто о свободе, а о существовании. Пример предварительных условий разжидовления прессы. Пара местных еврейских вопросов, которые также решаются устранением евреев. - 10. Изречение о внутреннем Карфагене едва ли уже достаточно. Новейшее ложное восхваление всего, что в духовном отношении примыкает к иудейству. Политическая необходимость персоналистических шагов. Верховенство правовой идеи и несовместимость с нею существования евреев.

Предисловие к русскому переводу

В предлагаемой книге известный немецкий ученый Дюринг произвел анализ (расследование) еврейского характера и проистекающей из него их деятельности не только в современной Германии, - но и в различные исторические эпохи в других странах, где жили евреи. Анализ этот вполне приложим и к проявлению деятельности евреев в России. Отличие России от других стран в этом отношении состоит лишь в том, что ⁹/₁₀ всей еврейской народности находится в России, и потому русскому народу приходится выносить на своих плечах в девять раз более от жестких особенностей еврейского характера, чем другим народам земного шара. При этом на долю России приходится наиболее фанатическая и наиболее невежественная часть всего еврейства. Другим странам достались все-таки более или менее культурные части еврейства и поэтому их не так болезненно и нестерпимо поражает еврейство, как нас. Евреи всячески стараются уверить как нас самих, русских, так и иностранцев, что мы ничего не чувствуем кроме удовольствия от тесного сожительства с ними и что польза для нас от еврейства неимоверно велика и мы их любим. По крайней мере, в последнее время особенно настаивают на этом евреи и при этом указывают на подслуживающуюся к ним часть русской интеллигенции, которая будто бы в них не чает души... Но большинство мыслящей части русских не обманывает себя относительно евреев: мы знаем, что еврей останется евреем, как бы мы, по простодушию своему, не старались приблизить его к себе. Отдельные же случаи взаимной дружбы мало могут изменить дело: коренное различие в характере двух народов слишком резко и время пока на него еще не действует.

Несомненно, что евреи напирают на русскую нацию со всех сторон, действуя при этом совсем не дружелюбно и пользуясь всяким ослаблением русских позиций с беспощадною жестокостью. Евреи пропитаны насквозь всем известным фанфаронством и самообожанием, а эти их качества нисколько, конечно, не способствует сближению их с другими народами. Дюринг подробно останавливается на этом самохвальстве евреев и доказывает, что факты из истории культуры не оправдывают ничем эту высокопарную притязательность евреев на особую талантливость. Их культурное творчество очень невелико, и при том не самостоятельно, а всегда было из вторых рук. Вот это то мнимое превосходство еврея перед другими народами будто бы и дает им право на первенство и оправдывает их скверные поступки в их собственных глазах; таким дешевым лицемерным способом они желают прикрыть свое бессердечие и жестокую эксплуатацию других народов. До какого градуса забвения человеческих чувств доходит это самообожание еврея, видно из следующего: несколько лет тому назад нам пришлось беседовать с одним молодым журналистом евреем (и ныне благополучно здравствующим) на тему о том, что евреи сильно эксплуатируют русский простой народ и поступают с ним бесчестно.

- Что же тут удивительного, - самым непререкаемым тоном сказал этот еврейский журналист, - евреи культурнее русских и по законам борьбы за существование должны по трупам соперников придти к своей цели - ...Если евреи очень редко говорят так откровенно, то поступки их ежедневно доказывают этот их символ веры. Но что всего удивительнее в этом деле, так это самооплевание и самоунижение русских. Не далее как два года тому назад одна "интеллигентная" пожилая дама с пеной у рта доказывала, что русские должны не только всячески помогать господству евреев над русскими же, но что таково требование истории, чтобы русские, как низшая раса, уничтожились и дали дорогу высокоталантливому еврейскому племени. Едва ли найдется в России один еврей из 7 миллионов, который даже в шутку пожелал бы евреям так поступить в пользу другой какой-нибудь нации, тогда как русские с величайшим усердием вынимают каштаны из огня для "талантливых" евреев и часто жертвуют своею жизнью, не только состоянием, ради отвлеченного принципа равенства всех людей. Таких примеров из жизни русской интеллигенции мы знаем не мало...

Как евреи имеют право самостоятельно полагать, что для них лучше, так и русские, как самостоятельная нация, имеет право сама, без посторонней указки, считать, что ей нужно, что ей полезно и что вредно. Поэтому и вопрос - полезны евреи или вредны для русских, русские имеют право ставить так же твердо и смело, как ставят северо-американцы вопрос: - полезны ли для них негры или китайцы? Или как ставят такой же вопрос австралийские республиканцы вообще относительно желтолицых. Всякий народ имеет право "самоопределения" - таков лозунг современного движения, который в теории не опровергают и евреи, на практике же они стремятся совершенно к другому.

Мы русские, сознающие свои задачи, не навязываем ничего евреям и не требуем от них ничего сверхъестественного, например, чтобы они нас любили или уважали. Мы требуем, и чем далее, тем настойчивее будем требовать, чтобы евреи оставили нас в покое, предоставили бы нам самим заботиться о создании своей собственной культуры, а сами бы позаботились лучше создать свое собственное государство, так как теперь им это сделать уже не так трудно, как, быть может, было в прежние века. Если евреи так талантливы и умны, то чего же лучше как не проявить эту свою талантливость на чем-нибудь серьезном, например, на создании собственного отечества, собственного языка и собственного земледелия и есть, наконец, действительно собственный хлеб, добытый собственными руками. А то евреи растрачивают свои крупные таланты на ссудные кассы, на порчу всевозможных товаров, сделанных другими народами, на мелкую торгашническую прессу, на содержание домов терпимости и складов всяких неблаговидных товаров. Такие выдающиеся таланты шли до сих пор лишь на выдающиеся мерзости и на торговлю старым хламом и сильно подержанными идеями... Пора, наконец, евреям честно размежеваться и разойтись с другими народами, так как тысячелетние опыты их сожительства с другими народами не привели к счастию ни евреев, ни те народы, которым они так долго и тщетно навязывают свои таланты. Взаимные жалобы и взаимные обвинения достаточно, кажется, всем опротивели, чтобы тянуть дольше подобную международную канитель...

Мы не верим в примирение евреев с другими народами, считаем это утопией и ложью, потому что свою всемирную неуживчивость евреи достаточно ясно доказали в последние три тысячи лет, то почему же они вдруг, под влиянием каких то "новых" идей, переделаются и перестанут быть евреями. Ведь "новые" идеи и раньше появлялись и в древнем мире, и в эпоху возрождения, и в конце 18 века, и весь 19 век, кажется, был достаточно переполнен всякими "новыми" идеями, а еврейство осталось таким же, каким было и всегда. Евреи сами знают это отлично. Еврейское миропонимание и строение духа еврейского осталось неизменно, ничто не изменилось, все осталось statu quo аnte. Нельзя искренно, внутренно переделаться еврею в русского, а русскому - в еврея. Что создалось десятками тысячелетий, то не может измениться в какие-нибудь сотню-другую лет даже при горячем желании измениться, евреи же, напротив, считая себя лучше всех народов, нисколько и не собираются изменяться; они лишь требуют, чтобы другие народы изменились и приспособились к их требованиям, подладились бы под их идеалы! Конечно, существуют утопические мечтания об исчезновении наций, о слиянии всех в единое человечество. Но эти поэтические мечты может быть осуществятся через целые ряды тысячелетий и руководствоваться такими фантазиями в разрешении насущных нужд народов не придет в голову ни одному здравомыслящему человеку и всего менее приходит это в голову евреям.

Острая политическая борьба, которая теперь ведется евреями в России якобы из-за приобретения общих прав, неизвестно еще что сулит русским впереди, потому что современное человечество управляется не политическими уложениями, а экономическими процессами. А экономическое засилие над русскими евреев, изощрившихся в экономической борьбе, не подлежит никакому сомнению. Прожитые евреями три последних тысячи лет в промышленных центрах древнего мира и в непрерывном соприкосновении с культурными народами нового мира выработали из них опасных конкурентов на экономическом поприще, а экономическое поприще теперь все: это - власть, это - несомненный гнет над другим, это - выживание вас отовсюду, быстрое и самое верное, ведущее за собой вслед за этим и наше физическое вымирание. У нас перед глазами есть поразительный факт: когда генерал-губернатор князь Долгоруков наводнил Москву евреями, то тяжелоумы и толстосумы московские не успели буквально оглянуться, как вся Москва, которая доселе считалась опытной в торгово-промышленных делах, очутилась в еврейских руках: русские портные и белошвейные заведения моментально исчезли со всех улиц, всюду как грибы после теплого дождя появились "ссуды", подмосковное село Богородское сделалось маленьким Бердичевом, газетные объявления запестрели распродажами Билефельдских товаров с уступкою 40%, глухие переулки закишели домами терпимости и т. д. и т. д. Еврейская талантливая культура моментально расцвела и распустила свои ароматы (foetor iudaicus), в Москве.

И теперь будет то же: лишь только русские развесят уши, слушая талантливых еврейских ораторов и раскроют им широко свои объятия, как миллионы евреев незаметно переселятся в русские города из обобранных евреями Белорусских и Польских весей. Об этом только и мечтают евреи и это переселение из нищенских Белорусских болот и песков в центральную Россию и Сибирь совершится гораздо быстрее, чем воображают русские, и тогда великоруссы вполне уже оценят таланты еврейского племени. Часть же средне-зажиточных евреев из Белоруссии и Польши, вероятно, переселится в какой-нибудь новый "Сион". Обирать же и развращать Великороссию и Сибирь хватит евреям работы на целое столетие. Евреи уже поговаривают, робко еще пока, о том, что они готовы переселиться все в Сибирь и основать там еврейское царство на пользу, конечно, нам русским.

Русские, особенно так называемая "интеллигенция", не могут соперничать с евреями, стремление которых к материальному захвату доминирует над всем остальным в еврейской жизни. Дряблость и ничтожество русской интеллигенции, ставящей себя руководителем русского народа, просто поразительны. За примерами далеко ходить нечего, мы их видим вокруг себя ежедневно; но можно указать и на нечто в этом роде выходящее из ряда вон. Мы теперь не будем говорить о русской молодежи, которая всецело подпала под еврейский гипноз; но молодежь уже не одна учащаяся, но и молодежь из народа, трудящаяся в городах на фабриках и в деревнях на полях, находится теперь в руках еврейских руководителей, различных адвокатов, докторов и журналистов, ничего не имеющих, конечно, общего с фабриками и полями. Они обрабатывают эту молодежь, весьма усердно и весьма поспешно, в социал-демократическое стадо по образцам и программам немецких евреев социал-демократов. Тысячи калужских, рязанских, курских, орловских и проч. губерний плотников, каменьщиков, маляров, слесарей и проч. самым усердными образом читают теперь Маркса, Энгельса и растолкователя их Каутского под руководством еврейских адвокатов, докторов, журналистов и их русских приспешников; они, эти руководители и приспешники их, формируют из них целые полчища защитников еврейских планов, еврейских интересов, а прежде всего они нарочито отучают эту безусую деревенскую молодежь от идей христианства и от идеи отечества. И христианство, и отечество, и семья, и община, - все это, оказывается, очень устарело для наших деревенских революционеров. Лишь для евреев и свой "Сион", своя религия, и семья, и сплоченная община, - все это должно оставаться неприкосновенным, а у других народов все это, по словам еврейских пропагандистов, лишнее и должно быть истреблено. Такой, очищенный от всех этих старых исторических наростов, российский экземпляр выставляется евреями как самый лучший материал для основания новой "счастливой" России! Новая Россия приготовляется теперь спешно в еврейских лабораториях. Когда то русские сами приготовляли свою "Святую Русь"; но это было давно, во времена дикие, когда русские не знали еще талантливого еврейского народа.

Хотя христианство для русского народа теперь уже лишний балласт, потому что русские теперь "уже, наконец, совсем образованные" благодаря бескорыстным заботам о них еврейских пропагандистов, однако у самих евреев различные доктора медицины и философии, различные гг. Авеновицкие, Пены и Кребсы, не гнушаются званием раввинов и произносят в синагогах "весьма прочувствованные" проповеди о пользе и необходимости для еврейского народа Моисеевых законов и комментарий к ним из талмуда...

За молодежью, для которой зеленый возраст служит смягчающим обстоятельством, находятся в плену у евреев и поседелые наши книжники (чуть-чуть не написал - и фарисеи!) - профессора, литераторы, лекаря и даже агрономы. Вот, например, очень характерный образчик русского слабоумия и пресмыкательства. Когда был убит бывший депутат (избранник народа!) Герценштейн, то один из сонма российских бездарностей, г. Чупров, завопил на страницах "Русских Ведомостей": "Умер великий Герценштейн, осиротела Россия, осиротели 80 миллионов мужиков-земледельцев! Некому теперь наделить их землею!"... И это пишет выживший из весьма необширного ума русский квази-ученый. Не высокого же мнения г. Чупров о сотнях русских экономистов, если он вопит о гибели русской науки, потому что умер "ученый" (?) еврей, г. Герценштейн, который один знал и понимал (а, вы-то, г. Чупров, не понимали?!), что нужно русскому мужику! Конечно, все эти глупости престарелой московской бездарности только смешны и противны. Когда же придет в голову евреям заявить на весь мир, что умер Александр Иванович Чупров в Москве и все еврейство погибло и некому уже устроить в Азии или Африке "новый Сион" евреям! Ведь такой смехотворной и глупой выходки, конечно, евреи не сделают! Вот где опасность для России: в слабохарактерности, в умственной незрелости всех ее слоев, начиная от квази-образованных и кончая плотниками, слесарями и малярами всех губерний, так легко, без всякого колебания, почти моментально превращающихся в еврейскую социал-демократию, лишь стоит какой-нибудь четырнадцатилетней гимназистке, еврейке "Наташе" [1] открыть перед ними тайны социал-демократической религии.

Ни один честный и не одурманенный человек не может не видеть всей глубины пропасти, в которую мы стремимся под услужливым руководительством хитрых, изворотливых и бессовестных евреев. А что они бессовестны и бездушны - это они доказали перед целым миром! Мы можем с документами в руках дать очень яркую иллюстрацию ученой деятельности гг. адвокатов и докторов из евреев, в которой они показали свою выдающуюся талантливость. Вот, например, хороший случай ученой деятельности в Москве одного талантливого доктора, не ускользнувшего, - случайно, конечно, - от гласного суда над ним. Этот ученый врач, по имени Лейба Шатуновский, для расширения своей практики заражал, не более не менее как сифилисом, приходивших к нему за медицинскими советами подростков. Однако, еврейская пресса не подняла поэтому случаю всемирного гвалта и не перевернула вверх дном целого государства, негодуя на такой поступок своего собрата, на такую дьявольски гнусную деятельность. Не так поступили они в другом случае, где был заподозрен еврей в измене своему новому отечеству. Мы говорим о деле Дрейфуса, когда в течете двух лет евреи во Франции производили настоящее столпотворение, чуть-чуть не вызвавшее действительную революционную анархию. Но позволительно здесь спросить евреев: насилие военных сфер над Дрейфусом не имеет ли аналогии в деятельности евреев, связанной с гибелью личности, с поруганием в ней всего святого? Если Франция виновата перед еврейством, в насилии над одною личностью, которую она потом, так или сяк, оправдала, т. е. сняла с себя упрек в насилии, то не виноваты ли евреи в целых тысячах насилий над личностями других народов, когда тысячи евреев из этого насилия сделали доходную профессию своей жизни. И подняли ли евреи вверх дном всю еврейскую жизнь, чтобы смыть с себя этот, позор? Если же они этого не сделали, то какую цену имеет вся та возвышенная горячность, с которою они клеймили в течение двух лет Францию. Всему свету известно, что евреи из предательского улавливания женщин и девушек и изнасилования над их целомудрием и продажи затем их в дома терпимости сделали целую профессию, которую народы, допустившие в свою среду евреев, никакими полицейскими и международными мерами не могут уничтожить. Что сделал для уничтожения этих гнусностей "Всемирный Израильский Союз"? Неужели все эти морально и физически убитые невинные жертвы еврейской алчности и жестокости не стоят и одного Дрейфуса? Ведь, нельзя же отмалчиваться или отделываться дешевыми софизмами от таких зверских гнусностей! И могут ли остальные народы переносит это равнодушно, дожидаясь, когда через несколько сот лет "культура" смягчит еврейские нравы. Вы, евреи, дерзко и повелительно требуете всех к ответу, если кто-либо усомнится в том, что вы самый полезный и самый талантливый народ и что не открывать вам распростертых объятий есть преступление перед цивилизацией! Вы очень, щедры на раздачу позорных клейм другим народам и очень снисходительны к "собственной" гуманности, от которой трещат кости у этих других народов. Ведь, чтобы требовать, чтобы, меня приняли в семью, как равного члена, нужно, чтобы у этой семьи была уверенность, что я не держу камня за пазухой и что я добровольно и чистосердечно очистился от всякой скверны, которою я был издревле поражен, как хорошо известно этой семье. И если семья эта впоследствии разочаруется во мне, то последствия этого разочарования могут быть очень неприятны для меня. Если же я не хочу или не могу "совлечь с себя древнего человека", то несомненно мне лучше уже устроить свое собственное гнездо, собственный Сион!

Но что же нам делать в виду этой реальной для нас опасности? Русские, как и иностранные евреи, очень усердно и очень ловко стараются опровергать все, что нейдет в их пользу, все это клеймится ими ложью, злобой против них, корыстью других народов, завистью к их талантам и добродетелям. Если почитать, что про себя пишут евреи, то выходить, что это первый по добродетели и по кротости народ в мире. И этот кроткий, угнетенный и доброжелательный народ окружен со всех четырех сторон света злобой и беспричинной ненавистью!..

Когда вы стоите перед лицом такого опасного соседа, то вам приходится думать только об одном: как бы остаться целым... В присутствии такого соседа, по народной поговорке: уж не до жиру, а лишь быть бы живу!

Первое из могучих средств, в борьбе с такого закала соседом - это серьезное учение всей нации. Сотни тысяч хорошо поставленных народных школ - вот первая ступень, на которую должен подняться весь русский народ, чтобы горизонт для него был яснее виден. Дело это неимоверно трудное, но медлить с ним нельзя уже: слишком велика опасность быть заеденным другими.

Второе важное условие независимого существования русских: не выпускать из своих рук земли, не давать ее сторонним ни даром, ни за деньги. Русский народ искони был земледельцем и должен сохранить за собою исключительное право на обладание землей, а другим крикнут громко: руки прочь от земли! Но так как земледелие необходимо должно быть связано в наше время с промыслами и ремеслами, а промыслы и ремесла требуют денег и кредита то самый широкий и доступный для рабочих людей кредит должен быть немедленно устроен для всей нации земледельцев. Образованной и обеспеченной производительным трудом деревенской России не опасны и не страшны никакие соседи.

Третье условие, без которого трудно устоять русскому народу против напора враждебных ему сил, это - преобразование всего уклада семейной и общественной жизни. Для новой жизни России необходим подъем духа: такие темные явления народной жизни как пьянство не могут быть терпимы далее; возьмем же в этом деле за образец для себя скандинавов (шведов и норвежцев); точно так же варварский деспотизм мужа должен уступить более гуманному строю семьи. Школы, библиотеки и странствующие наставники должны всячески ослаблять пьянство и семейную грубость. Преобразование церковного прихода на выборных началах и полная свобода совести должны вести к этой же цели. Национальный гений русского народа достаточно ярко заявил себя в истории: создание дивного языка, народное остроумие, здоровый реальный ум, искание правды (многообразное сектантство), доброжелательное отношение ко всем соседним народам, колонизаторская смелость, устойчивые привязанности к земледелию, способность к самым изящным ремеслам, пусть все эти древние черты нашего даровитого народа воскреснут в нем вновь и удесятерятся.

Кишинев,

15 августа, 1906 г.

Г Л A B A I

Еврейское засилье в новейшее время

1. Иногда вещи уже одним своим именем открывают доступ весьма вредным недоразумениям. Естественное и правомочное содержание еврейского вопроса непроизвольно, а иногда и намеренно, затемняют, когда, злоупотребляя двояким значением выражения "еврей", пользуются им ради того, чтобы представить еврейский вопрос в ложном свете, а именно, как вопрос религиозный, т. е. как вопрос, имеющий отношение к еврейской религии, к мозаизму. Со времен христианского средневековья у нас укоренился обычай прежде всего думать о различии в религиозном отношении. Таким образом, словами еврей или иудей ложно и почти исключительно, обозначают принадлежность к религии Моисея, а о принадлежности к известной расе или, лучше, к известному племени, враждебному всем современным культурным нациям, при этом вовсе не думают. Тот род просвещения, который в 18-м столетии направлен был главным образом против всяких стеснений в религиозном отношении и не придавал никакого значения свойствам народного характера, также способствовал тому, что в еврейском вопросе обращали внимание не на главное дело, а на дело в вопросе этом второстепенное. Благодаря этому, образованный класс в новейшее время привык при слове еврей думать только о религии. Но к религионистическим догмам т. е., в сущности, к догмам суеверия, с точки зрения высшего образования в позитивном направлении, стали относиться более и более равнодушно, и потому плоды этой эмансипации состояли в том, чтобы еврею по религии, вообще, не ставить в счет его религии, и, сообразно этому, смотреть на него так, как будто бы он был совершенно таков же как и мы, с тою незначительною разницею, что по рождению он принадлежит одной религии, а мы другой, и ходим как бы с печатью своей религии. И сами евреи до сего дня изо всех сил стараются всякую критику еврейства и всякое отношение к себе представить в таком виде, как будто бы все это проистекало из вероисповедных различий и из предрассудков, и что будто бы евреи отличаются от других народностей просто своею религией.

Но простой народ и обыкновенные городские сословия перехитрить себя не дают, и ни духовенству, ни религиозным эмансипаторам вполне исказить их природных инстинктов и чувств не удалось. В еврее всегда видели нечто такое, что, - по каким бы то ни было причинам, - никак с их собственными нравами несоединимо. Крещеный еврей, следовательно, еврей-евангелик или еврей-католик оставался и остается для них, - там, где они себя и свое отвращение к еврейской породе понимают правильно, - все-таки, в сущности, только евреем. Но это естественное чувство и это, на непосредственном впечатлении основанное, суждение сбивалось с толку сначала руководительством духовенства, а затем несостоятельною религиозною эмансипациею. Духовенство, лукавя, старалось внушить народу, что евреев нельзя терпеть из за несходства религий - их и нашей. А религиозные эмансипаторы, и между ними именно евреи, или сторонники их образа мыслей, к этой фальши, прибавляли параллель в другом роде. Согласно с духовенством, всякое отвращение к евреям и всякие против них меры они выдавали за что-то такое, что будто бы имело дело только с еврейскою религией, и, сообразно этому, обязанность религиозной терпимости превратили в необходимость выносить еврея и уважать наравне с остальными людьми - таким, каков он есть в действительности, со всеми его качествами. Таким образом, народ и народы разучивались правильно истолковывать собственные свои чувства и свои наблюдения, и правильным образом объяснять себе свою противоположность еврейству. Даже высшие, родовитые классы, в глазах которых порода и кровь значат многое, все-таки подпали этому затемнению расового и национального сознания и привыкли свое кровное отвращение к евреям облекать в форму религиозного протеста.

Но уже решительным образом пробивается наружу то основательное понимание, которое в еврее видит не религию, а расу. Только все еще оно несколько искажено примесью элемента религиозного. Но интересы благородной человечности, следовательно, истинной гуманности и культуры, прямо требуют, чтобы этот религиозный обскурантизм, доселе своим мраком прикрывавший и охранявший прямо дряннейшие свойства евреев, был полностью устранен, так чтобы иудей раскрылся перед нами с своими природными и неотъемлемыми качествами. Тогда культурные свойства, развившиеся из природы расы, можно будет и понять, и оценить; тогда и на самую религию будут смотреть не просто как на зеркало иных свойств, но будут оценивать ее и самостоятельно, и эта оценка даже и весьма отлична будет от того способа суждения, который пущен в ход духовенством, с одной, и религиозными эмансипаторами, с другой стороны. Но есть своего рода невыгоды в том, что название, к которому исстари привыкли, постоянно и всюду заменяют новым. Выражение семит в высшей степени неудачно, ибо оно слишком обще. [2] Иудеи составляют определенный народец семитической расы, но не всю эту расу, к которой некогда принадлежали и - памяти разрушенного Карфагена - пунийцы. Арабы-бедуины - не иудейского племени, но также семиты. Иудеи, вообще, есть древнейший отпрыск всей семитической расы, вылившийся в особенно опасную для народов национальность. Выражением "семитический" иудеи легко могут воспользоваться как комплиментом, и оно, конечно, им приятнее нежели известная старая народная кличка. На деле оно затемняет истинное отношение, т. е. противоположность национальных характеров, там, напр., где, как в Алжире, арабы, как и мы, считают иудеев прямою себе противоположностью. В этом случае арабы-семиты презирают иудеев-семитов как племя вредное, и выражение антисемитизм, которым европейцы хотели бы обозначить истинное отношение арабов к иудеям, - там где его понимают, - становится прямо смешным. Различные семитические племена обладают гораздо лучшим характером, чем жиды, и отсюда понятно, почему жиды с такою охотою прикрываются именем этой обширной расы, большая часть которой, к тому же играла в истории кое какую роль, притом не всегда и не во всех отношениях совершенно дрянную роль. Сообразно этому, наименование жидов евреями или иудеями лучше всего послужило бы успехам националистического просвещения, и с той и с другой стороны противодействовало бы этой игре с подменою или с выдвиганьем вперед религии. Не только в средние века, но и теперь двусмысленностью слова иудей пользуется духовенство, чтобы своротить с дороги истинной критики еврейства или, если угодно, натурального антигебраизма, и подменить его противоположностью христианина иудею. Комично, что выражение еврей вместо иудей, даже прямо вместо обозначения принадлежности к такой-то религии, в России сделалось даже официальным, следовательно, в стране, где, по крайней мере, в публике, еще всего менее привыкли в еврейском. вопросе не выдвигать вперед различия в религиозном отношении.

Еврейский вопрос существовал бы и тогда, если бы все евреи повернулись спиною к своей религии и перешли бы в какую-нибудь из господствующих у нас церквей, или если бы даже человечество покончило со всякими религиями. Я утверждаю даже, что в таких случаях объяснение наше с евреями чувствовалось бы как еще более понудительная потребность, чем оно чувствуется и без того. Крещеные-то евреи и были теми, которые без всякой помехи проникали во все каналы общества и политического сожительства. Они снабжали себя как бы паспортом, и с этим паспортом протискивались даже туда, куда правоверные иудеи следовать за ними не могли. Изо всего, чему до сих пор могли научить нас факты, а также и из самой природы дела, я заключаю, что если бы были только иудеи по племени, и уже не оставалось бы вовсе иудеев по религии то мозаическая прокладка нашего народного базиса осколками того, некогда существовавшего, народца, сделала бы еврейский вопрос только еще более жгучим. Мозаика в кладке наших современных культурных народов или, другими словами, проникновение расового иудейства в пазы и щели наших национальных жилищ, чем совершеннее оно будет тем скорее поведет к отпору. Невозможно, чтобы это тесное соприкосновение могло совершиться без того, что бы мы тотчас же не почувствовали, как несовместима с лучшими нашими стремлениями эта прививка свойств иудейской расы к нашим состояниям.

Итак, еврейский вопрос лежит не столько за нами, сколько перед нами. Во всяком случае, что касается религии, - это, преимущественно, дело прошлого; что же касается расы, то это в высшей степени важный предмет настоящего и будущего. Фантазии о внемировом царстве потусторонностей и о потусторонних влияниях составляют главный материал религий. Там, где видят действительность в ее правде и неприкрытую фантазией, там эта главная составная часть религии отходит на второй план, а значение различий и противоположностей, цеплявшихся просто за несуществующие фантазии, отпадает. Но что не блекнет, а напротив выступает со всею свежестью натуральных красок, это - телесное и духовное своеобразие народов и им оплодотворялись и те ложные религиозные фантастические образы и получали отличавший их характер. В этом смысл? и религии, как воплощение свойств характера и настроений, сохраняют поучительное значение.

2. Во всем последующем, говоря об иудеях я употребляю это название в его натуральном смысле, т. е. разумею под этим происхождение и расу. Между всеми свойствами иудеев религия или склонность к определенной религии есть лишь один из элементов, и в отношении к остальным значит не очень много. Иудей, так сказать, реформат, модернизирующий свою религию, и желающий очистить ее от более грубого суеверия, или даже иудей спинозистический, пытающийся перевести свою религию на язык философии, или иудей, выдающий себя за атеиста и не признающего никакой религии, который хотел бы выкроить ее, так сказать, по научному, - вся эта игра в действительности ничего не стоит, и, главное, их расовых свойств даже ничуть не ограничивает, не говоря уже том, чтобы она их парализовала. Напротив того, во все, что они заимствуют из духовных сокровищ других народов вносят они свой племенной, неотъемлемо присущий им, образ мыслей. В главном пункте они - иудеи как и другие, и их освобождение от, грубого суеверия делает их моральные качества только заметнее и еще деятельнее. Но в моральных то качествах все и дело, как скоро речь идет о сношениях и о сожительстве с другими народами. В общественном сожительстве играет роль весь человек, а не то или другое верование. Вся же совокупность расовых свойств обнаруживается в поступках и должна быть изучаема как в исторической всеобщности, так и в поступках отдельных лиц. Характер народов познается изучением хода жизни народов, как характеры отдельных лиц изучением течения жизни единиц. Типы характера животных предлежат в нравах и обычаях различных животных видов. Нравы и обычаи племен человеческого рода отвечают тому же порядку, и только по степени выше. Поэтому естественнонаучный способ рассмотрения уместен и здесь. Его достаточно, по крайней мере, для грубого фундамента, и нужно только пополнить исследованием, которое давало бы надлежащий отчет и о влиянии культуры. Но так как и сама культура есть создание, воздвигнутое на почве природы, то все будет находиться в согласии, и каковы первоначальные природные инстинкты, таковы будут и культурные плоды, из них созревающие. Эта к животным свойствам примыкающая связь с природою простирается до того самого, что можно бы было назвать идеалом. Отменно эгоистический народ имеет и соответствующий идеал или, лучше сказать, соответствующего идола. Он хочет заставить все народы служить своему изысканному эгоизму, и всюду и всегда держал себя соответственно этой цели.

На этом основании еврейский вопрос не есть просто вопрос расовый вообще, но специально и вполне определенно - вопрос о вреде, всюду наносимом этою расою. Сплошь и рядом расы и национальности, как напр., германцы и славяне, вступают в соперничество друг с другом; но из этого еще не следует, чтобы можно было утверждать, что они вредны Друг для друга. Для германцев славяне отнюдь не являются вредною разновидностью человеческого рода, и когда при смешениях народностей и при соприкосновении народов возникают вопросы о расе и о национальности, о внутренних и о внешних границах сферы их действия, то при этом нельзя делать такого же различия, какое мы делаем в животном царстве между вредными и безвредными животными. Но еврейское племя образует при этом очевидное исключение; оно оказалось и материально и духовно, разновидностью вредною для всего человеческого рода; поэтому, по отношению к этому племени, вопрос не в том, что это - раса чуждая, а в том, что это - раса врожденно и бесповоротно испорченная. Но я не хочу пока забегать вперед: расовые свойства, одно за другим, будут раскрываться перед нами, по мере того как мы будем подвигаться вперед в нашем обозрении. Они даже сольются в цельную и внутренне последовательную картину характера, и даже могут быть систематизированы. Предварительно же мы должны всмотреться не в эту внутренейшую суть еврейского характера, а прежде рассмотреть внешние, легче уловимые, черты его, фактическое и ближайшее.

Еврейский вопрос не ограничивается одним народом; это вопрос - народов. Он касается не столько государства, сколько общества; на него нужно отвечать с интернациональной точки зрения. В нем, как влиятельнейшие культурные государства, более или менее заинтересованы Германия, Австрия, Россия, Франция, даже Англия и Северная Америка. Но это еще не все. Где только этот избранный кочующий народ ни появляется, всюду тотчас же возникает для общества еврейский вопрос, который с успехами истории и просвещения все яснее и правильнее входит в сознание народов. Хотя, вследствие этого, еврейский вопрос есть вопрос европейский, даже вопрос мировой, все-таки, в наше время, когда вопрос этот выдвинулся вперед особенно назойливо, всего больше были затронуты им наши родные места, по крайней мере на первых порах путем внешней агитации; а что касается внутреннего обоснования предмета, то предлежащая книга заявляет претензию, что она с самого начала была единственным высокопробным введением в суть дела, да остается таковым же и доселе. Поэтому, нечего удивляться, если в ней особое значение будет придаваться нашим отечественным отношениям, с которыми эта проблема неразрывно связана.

У нас жиды разыграли свою нахальнейшую роль в последнее время, - эру, господствующею характерною чертою которой была все возрастающая общественная испорченность.

Правда, и прежде, и где угодно, то в меньшей, то в большей степени, существовала испорченность; но то, что мы пережили в десятилетия бисмарковской эры, настолько превышало обычную меру испорченности, что и в этом отношении она будет занимать в истории выдающееся место. Эра войн, начавшаяся с шестидесятыми годами, и в Германии сопровождалась внутренним разложением верности и доверия, гибельно коснувшимся всех отношений и пошатнувшим даже и частные сношения. Обман в деловых отношениях, составляющий, впрочем, лишь один из, элементов состояний и обыкновенно не любящий дневного света, сделался общим правилом и уже не считает нужным со всеми своими уловками прятаться в тени. Стыд отложен в сторону, и презренье к лучшему поведению сделалось тем удовольствием, которое дрянные элементы общества позволяют себе открыто. Общество настолько парализовано этим моральным ядом, что уже не в силах дать отпора. Говорить о верности человека человеку, как о чем-то таком, что в некоторой мере должно быть в наличности, чтобы общество и совместная жизнь могли держаться хоть как-нибудь, - говорить о некоторой верности в сношениях, как о необходимом связующем средстве, теперь значит быть просто посмешищем.

Какова же была роль жидов в этой общественной порче? Они ли виновники этой порчи нравов? Они ли носители этой порчи, которая в нашем обществе в последнем поколении достигла таких ужасающих размеров? Одного в этом отношении отрицать нельзя. Где жиды на первом плане там, и наибольшая испорченность. Это - основной факт всей культурной истории и всей культурной географии. По этому признаку можно бы было набросать карту, и распространить ее на все страны, на всю землю, и таким образом начертить профиль истории, взяв масштабом смешение народностей с жидами в различные столетия и тысячелетия. Таким образом был бы составлен целый атлас испорченности. Но отсюда не следует, чтобы каждый раз состояния испорченности возникали благодаря одним жидам. Предполагать что-либо подобное значило бы слишком высоко ценить их способности, который даже и в скверных делах никогда не были ни велики, ни оригинальны. Скорее, жид крадется следом за общею испорченностью, там, где ее чует или находит, чтобы и с нею проделывать то, что он проделывает со всем на свете, - именно, чтобы на свой лад воспользоваться ею для себя и для своих отменно-эгоистических, преимущественно, торговых целей. Поэтому жид - на своем настоящем месте там где он может сделаться паразитом уже существующей или нарождающейся испорченности.

Там, где он в теле народов чувствует себя, в своем роде всего приятнее, там нужно позондировать, здорово ли еще это тело. Где сословия, классы или группы жалуются, что им плохо приходится от жидов, там виновны в этом бывают не только жидовские нравы и порча нравов вследствие присущей им испорченности, но ближайшее исследование нередко показывает, что в области самых этих элементов что-либо такое не в порядке, что очень на руку жидам, чтобы именно там развести свои гешефты. Во всяком случае, расовая вредность кое-что представляет и сама по себе, все равно как вредность иного паразитного животного вида. Но паразиты-люди, как и паразиты-животные, всего лучше и всего привольнее плодятся и множатся в грязи и в организмах нездоровых. Так и современные евреи, с их стремлением вселяться в организмы различных народностей.

Это, далеко ниже других народностей стоящее, но им по природе своей - враждебное и вредное племя, всего пышнее размножается и роскошествует там, где духовные и социальные отношения обнаруживают, сравнительно, высшую степень испорченности, и потому изобилуют всякою грязью.

3. В деле распространения жидов и жидовского влияния имеет свою долю участия и хорошее и дурное. Не только испорченность других народов прельщает жидов прибавить кое-что в этом роде и от себя, и сделать для себя таким образом выгодный гешефт, но, к сожалению, они умеют обратить себе в профит также и современную общественную свободу и современные права. Великая французская революция, этот доселе единственный значительный взмах в смысле всеобщего человеческого права и соответственной свободы, со своими последствиями сделался также исходным пунктом и для решительной эмансипации евреев.

Хотя, вопреки ей, все 19-ое столетие носило печать реакции, все-таки, именно ее, в тесном смысле слова гражданские действия развивались недурно даже среди господства реакции в других направлениях. Завоевания в сфере общественно-гражданских отношений, следовательно, торговые и политические права того класса собственников, который обыкновенно называют буржуазией, были в самом деле обеспечены, и в различных странах приобретали большее и большее значение. К этой же области принадлежит и настоящий круг действия жидовства. Как и все остальное, оно и эту свободу и лучшие человеческие права, захотело использовать в смысле своей деловой бессовестности. Свободу, в той мере, которая стала доступна, оно ограбило для расширения своего господства в сфере гешефтов. Тою мерою равенства, которая осуществилась в буржуазном смысле, оно с своей стороны воспользовалось, чтобы вынести наверх свое племя, и до крайней степени закабалить себе все в сфере гешефта. Таким образом, оно усилило несвободу под видимостью свободы, и неравенство под видимостью равенства.

Где дело шло о гражданской равноправности различных элементов населения, там жиды, как бы разнородны ни были с виду всюду рассеянные их группы, всегда имели авангард, состоявший из людей их племени, у которого была специальная задача - афишировать свободу и правовое равенство. Дела лучших человеческих прав люди эти никогда всерьез не брали; ибо на деле на уме у них были только права для евреев. Несмотря на такое стремление, в основе своей от главного дела уклоняющееся, и даже ему враждебное, единичные представители их при этом действовали и должны были действовать так, что состояниям несвободы они делали кой-какую действительную оппозицию. Таким образом, даже и жиды в прежнее время достигали некоторой либеральной популярности, и это-то именно обстоятельство необыкновенно содействовало расширению их влияния. Вместо того чтобы непосредственно касаться здесь ожидовления политических партий, я хочу напомнить здесь только о некоторых известных прелюдиях в литературе. Бёрне и Гейне, каждый в своем роде, первый - как будто более серьезными аллюрами, последний - более бессодержательною беллетристикою и шутовским манером, делали оппозицию политическим состояниям Германии. Но неумение достойно держать себя, и даже отсутствие вкуса, было, при этом принадлежностью иудейского племени, а тайное крещенье обоих писателей было как бы печатью, свидетельствовавшею о таком недостатке. Это были истые жиды, и они попытались, нельзя ли пустить в оборот и свою религию, но, когда этот гешефт не оправдал их ожиданий, тогда препонам, заграждавшим им доступ в государство и в общество, они объявили войну на свой лад. При разборе вопроса о способности евреев к науке и к искусству я еще вернусь к обеим этим персонам. Здесь я хотел только напомнить, что они служат представителями того типа и того образа действия, благодаря которым еврейство нашло себе некоторого рода сочувствие и вне своих кружков, а в слоях образованного общества даже завоевало себе отчасти и на некоторое время и кое-какую симпатию.

К политической оппозиции побуждала евреев в известные времена их собственная потребность в эмансипации в их смысле. Таким образом, благодаря положению отношений, сделались они сотрудниками тех, которые радели действительно о всеобщей свободе, или товарищами тех, которые, как напр., класс собственников, под девизом свободы также имели в виду только права, ценные преимущественно их сословию. Этим и объясняется сильная примесь жидовских элементов, даже жидовских ораторов во всех либеральных и радикальных партиях. Этим же объясняется, что и остальное общество при случае также откладывало в сторону, естественное свое отвращение к этой расе и к ее морали и на время доверяло жидам нечто лучшее. Жиды зарекомендовали себя готовностью, с какою они вступали в деловые предприятия и брали в руки деловую сторону политических обстоятельств. Они оказались в сущности агентами, т. е. они не были деятелями в смысле значительного действия, а дельцами-исполнителями и деловыми посредниками, как бы дело шло об агентстве какого-нибудь страхового учреждения. Какую бы роль играть им ни приходилось, - всегда ядром их деятельности было подобное агентское посредничество. В литературе вели они гардель политическими и социальными идеями, творцами которых были другое. На службе у партий они разносили пароли и распространяли программы, исходившие от других. Где им удавалось выступать политическими деятелями, как напр., в функциях представительства, там они вели переговоры и относились к политическим правам общества так, как будто это были вексельные сделки. Но они делали эту мену и выдавали векселя только так, чтобы это было для них хорошим гешефтом, и пока их собственные интересы требовали от них более серьезной оппозиции, их поведение еще кое как согласовалось с действительными требованиями общественной свободы. На основе этого согласования и возникло появление их на деловой арене в новейшее время. Поскольку они действительно служили под знаменем свободы, по каким бы побуждениям и каким бы образом они это ни делали, эта их фактическая полезность для остальных народов завоевала им уважение у последних. И у нас одно время общество пленилось этим жидовским служением свободе. Но весьма быстро наступило разочарование. Десятилетия от 1860 - 1880 являли уже иную картину, и жиды показали себя самыми ревностными агентами и хвалителями политического рабства. Только в последовавшей затем агитации по еврейскому вопросу пришлось им снова попробовать помочь себе вылазками в сторону требований немножко гражданской свободы и в сторону оппозиции, натянуть на себя снова либеральную личину, проделывать самым решительным образом либеральные гримасы к разыгрывать плутни с более смирными рабочими партиями, наводнив их людьми своего племени, напр., с так называемыми социал-демократами. Но истинному благу и более решительным стремлениям оставались они всегда враждебны, и доселе они только разрушали все партии, которым они вешались на шею.

Эти десятилетия были у нас временем ничем не тревожимого расцвета кое-чего, что нужно назвать уже не просто еврейским влиянием, а прямо господством еврейства. С этим господством евреи, конечно, у всего общества, стоящего на почве свободы и национальности, снова лишились всего, чего раньше успели достичь при некотором снисхождении к своим качествам. Но, сбросив с себя маску, они не тотчас потеряли все, что успели захватить. Отсюда понятно, что именно это, перешедшее в господство, влияние вызвало против себя в обществе такую сильную реакцию, какой мы не видали у себя целые столетия. Лет сто тому назад выступил Лессинг со своею пьесою, взывавшею к терпимости к жидам, и его иудейский тенденциозный "Натан", до самой средины прошлого столетия, встречал у нас даже не мало сочувствия. Именно потому, что эта театральная пьеса с виду имела целью обыкновенную религиозную терпимость, поскольку она является результатом освобождения от грубейшего суеверия, так, что из-за этого кое-какое славословие в честь еврейства было не так заметно, она встретила сочувствие не в одном еврейском обществе. Где хотели просвещения в свободы, там находили справедливым отказаться от предрассудков, коренящихся, - как представлено было в пьесе, - в одном суеверии.

Но с тех пор как иудей, с своим характером, в действительности оказался совсем не таким, каким хотело представить его сродное жидовству или, лучше, жидовское перо Лессинга, - с тех пор престиж этого полупросвещения, о котором так любовно грезила наша добродушная немецкая народная натура, должен был уступить место очевидной действительности. Теперь мы знаем, что наши идеалы всесторонней справедливой терпимости мы должны хранить как перлы, и что безнаказанно всюду разбрасывать их нельзя. Таким-то образом познание это, хотя и поздно но тем настоятельнее пришло к нам. Сами евреи, понятно, прикидываются даже, что это их страшит. Они делают так, как будто бы дело шло об их религии, как это было в средние века, и что с ними хотят свести счеты за их Моисеевы догмы. Они делают такую мину, как будто бы на отношение к ним остального общества имело влияние их вероисповедание. Но настоящие основания дела, им отлично известные, они скрывают. Как бы там ни было, они прикидываются, что им непонятно, при чем тут раса или расовая негодность, и в свою защиту хотят все свалить на политические и социальные отношения. Они чувствуют, что в последнее поколение они слишком раскрыли свои карты перед остальным миром, и им хотелось бы обо всем молчать и чтобы все замалчивалось и другими, им хотелось бы даже, чтобы о них перестали говорить как о жидах. Но эта тактика уже не вывозит, с тех пор как народы начали по отношению к ним ориентироваться, так сказать, натуралистически. Политическая роль, какую жиды играли вследствие новейшей испорченности, потеряла у нас всякий моральный кредит. Если прежде, благодаря их участию в освободительном движении, на жидов смотрели все-таки снисходительно, несмотря на их отталкивающие свойства, зато теперь, за свое соучастие в деле искажения свободы они лишились всяких прав на смягчающие обстоятельства и подпали публичному приговору, каковой созрел среди общества в виду очевидных фактов естественным ростом снизу вверх и высказывается во всеуслышание с соответствующею силою.

4. Чтобы дать полный обзор и надлежащую оценку всего, что в рассматриваемые десятилетия было при помощи жидов испорчено, нужно обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, в новейшее время пресса все более и более делается орудием политики, притом не только политики партий, чем была она всегда, но и политики правительств. Во-вторых жиды сделались обладателями газет и вообще всякой периодической печати, посредством которой, большею частью незаметно, руководят и опекают публику. Это обладание прессою сосредоточило почти исключительно в их руках все так называемые либеральные и даже радикальные органы. а кроме того в их руках и подавляющее большинство органов консервативной прессы. Жалобы, что пресса попала в руки жидов, почти повсеместны. Германия и Австрия стоят в этом отношении на первом плане, и к ним примыкает и Франция со своим, централизованным в Париже, жидовством и с своею наводненною жидами газетною и журнальною литературою. Но даже в Англии и в Северной Америке ожидовление прессы сделалось достаточно очевидным фактом. Газеты, это - своего рода имущество, чтобы не сказать, - род биржевого дела. Но они не только в целом перешли в руки евреев, но сделались предметом купли и продажи и в деталях своих специальных услуг. Кроме того, ремесло писателей есть одно из самых зависимых и механических. Будучи зависимым, оно портит лучшее в человеке. Поэтому, оно издавна привлекало евреев не только свободою доступа к себе, большею по сравнению с другими ремеслами; оно притягивало к себе эту расу и потому, что все более подходило к ее дрянным качествам и к ее дурным запросам. К этому присоединялось и то, что жид всегда притягивает к себе жида, и что жиды - обладатели газет и журналов - всего бесцеремоннее могут вести свой гешефт с редакторами, корреспондентами и сотрудниками из жидов же. В самом деле, торговля тем товаром, который образует содержание газет, не есть гардель слишком реальный, а потому на жидовскую конкуренцию должен действовать как магнит. На 95 процентов товар этот состоит из лганья и всяких извращений, распространяемых в обществе, а остальные 5 процентов также можно приобрести за сходную цену, и они также могут не блистать особенно хорошими качествами. Занятие таким гешефтом для людей от племени Иуды особенно привлекательно. Сребренники зарабатываются здесь довольно легко. Поэтому, уже нельзя сказать, чтобы только свобода и доступность ремесла гнала жидов в прессу. Эта раса по преимуществу стремилась бы именно к этому ремеслу, если бы рядом с этим ей открыт был доступ куда угодно. Здесь находит себе подтверждение положение, что испорченность есть тот магнить, который притягивает к себе жида.

Что относится к прессе вообще, поскольку она есть орудие для добывания денег, и деньги делает Молохом, в жертву которому должны приноситься все высшие интересы, - то самое относится к прессе в еще высшей степени там и тогда, где и когда пресса приходить в положение, особенно соответствующее их наклонностям. Испорченность слагается из элементов двоякого рода, из спроса и предложения, следовательно, из активной части, которая портит и пассивной, которая дает себя портить или идет навстречу позорным предложениям. Чтобы можно было купить, должны быть налицо люди и фонд; тогда видно будет, где есть продажный товар и сколько его имеется. Выше я уже заметил, что и всемирно-исторически, и в частных случаях, несправедливо считать жидов единственными виновниками нравственного упадка народов. Та порча, какую жиды создают действительно самостоятельно составляет только часть того, что они, примыкая к уже существующей испорченности своею услужливостью только увеличивают и доводят до колоссальных размеров. Тоже самое у них и с прессой. Они управляют этою прибыльнейшею своею собственностью, приноровляясь к обстоятельствам и говоря языком политической экономии, смотря по состоянию рынка. Раз на политическом рынке появляется особенно сильное требование на безнравственные услуги прессы, то начинается настоящая скачка, и щедрому спросу отвечает в избытке предложение. При этом народ Израиля получает в награду пальмы или, говоря не так тропически, крупный барыш. Он готов на все; ибо рабья служба окоченелому авторитету и без того есть древнейший элемент иудейского гражданского строя, настолько же древний, как и несомненная притягательная сила к золоту и серебру египтян.

Если бы не было руководителей государственной политики, которые бы ангажировали иудеев и давали им работу, то не было бы возможно и такое явление, что иудеи дают тон почти во всей прессе. У нас также была такая эра, в течение которой наш мир, так сказать, подпал владычеству иудейского остроумия, но последнее отличается скорее наглостью, чем действительно острым или даже тонким умом. У нас была иудейская эра с видимостью либерализма, и можно было пожелать, чтобы эта видимость когда-нибудь исчезла. Открытая реакция все-таки не так большое зло, как скрытая. Пользоваться еврейскою прессою словно каким-то оспопрививаньем, чтобы в обществе и в народе сделать господствующим то, что желательно видеть всюду как общественное мнение, - пользоваться таким образом еврейскою прессою, в виду тесной сплоченности всей иудейской прессы, конечно, было очень удобно. И корпуса иудейской прессы стоять всегда наготове, ожидая команды, чтобы за надлежащую плату тотчас выступить за всякое дело и против всякого дела, не спрашивая о томе, правое это дело или неправое. А если к этой плате и к премиям прибавляется еще что-либо такое, что благоприятствует еврейству как таковому, то израелиты, и без особенного Alliance israelite, а инстинктивно и тотчас же образуют союз и цепь, которая их всеобъемлющей, всеобвивающей силе дает такое направление, в котором они таким образом могли бы обделывать и гешефты собственной расы.

5. Те законы, которые, начиная с шестидесятых годов, были изданы у нас в духе экономически свободного движения, охарактеризованы феодально-консервативною стороною как еврейские привилегии. Однако, иудеям делают слишком много чести, считая их дух тождественным духу, из какого подобные законы возникают во всем мире. Но, в основе своей, иудей не создан для всеобщей свободы, но всегда ищет монополии. Избранный народ, в конце концов, всегда хочет пользоваться исключительными правами, Он далек от того, чтобы удовольствоваться равенством. Как только добивается он эмансипации, так тотчас же распространение его общественной сети переходить в нестерпимое господство, и призыв к "эмансипации от евреев" раздается рядом с призывом к тому, возникшему из солидарности, благодетельному освобождению. Эта перемена ситуации объясняется тем, что евреи, в силу своих особых наклонностей, злоупотребляют свободою и стремятся извратить ее в нечто совершенно противное тому, что отвечало бы законодательству в духе равенства и свободы. Так, свобода переселения сама по себе есть вещь хорошая, цивилизованное бродяжничество - вещь скверная. Первая содействует оседлости в избранном месте; второе переходит в шатанье и в выжиманье соков отовсюду, ибо оно только ищет случаев безо всякого труда присваивать себе то, что добыто другими. Народохозяйственная свобода переселения не есть разноска товаров по домам. Она должна служить для перенесения оседлости в такие места, где лучше, а совсем не к тому, чтобы шатанье еврейства с места на место санкционировать как нечто такое, что для других народов должно служить образцом.

Другой пример законодательства, которое само по себе хорошо, есть та часть свободы торговли и договора, которая называется свободою процента, и вырождением ее в свободу ростовщичества, гнусного и столь гибельно отзывающегося на народе, опять мы обязаны жидовству. Но здесь я не намерен распространяться о том, что все такие народохозяйственные свободы есть нечто недостаточное, и что и без жидов ими злоупотребляют для извлечения выгод из экономически слабых элементов, как скоро недостает позитивных социальных энергий и учреждений, которые обеспечивали бы равновесие экономических сил, или хотя бы создавали политические случаи оказывать сопротивление вымогательству. Но я могу указать на то, что лихоимство не встречалось бы преимущественно у жидов, если бы имелись просто общие экономические естественные законы, по которым формировались бы ростовщические гешефты. Утонченное злоупотребление чужою нуждою не есть натуральное и нормальное дело. Морально здоровые сношения опираются на иную почву и избегают той области. Но еврея, в силу отличающих его качеств, тянет именно туда, где предстоят эти гнусные гешефты, коренится ли испорченность хозяйственной жизни, манящая его к вымогательству, в общих отношениях, или в личной распущенности. И здесь не нужно забывать, что жиды следуют по пятами испорченности, которую сами они хотя и усиливают, но не одни они создают. Если, например, иной легкомысленный юнкер, все равно будет ли это офицер или помещик, попадается в ростовщические сети жида, то это скверное положение создано не одним этим жидом. Если бы у другой стороны было бы все в порядке, то не нужно бы было и кредитоваться за лихвенные проценты у жида. Для здравого хозяйственного кредита, и просто для займов на прожитие, которых погашение было бы должным образом обеспечено, были бы организованы другие способы кредита хозяйственно лояльного рода, если бы известные элементы и группы с самого начала серьезно относились к экономической стороне своей жизни. Натуральный смысл лихвы состоит вовсе не в превышении известного процента, фиксированного законом. Это фиксирование, для современных и всеобщих сношений, есть просто бессильная хитрость. Настоящая лихва всегда и всюду, независимо от произвольных постановлений, состояла в том, чтобы утонченным образом эксплуатировать нужду, установить известную оценку личной нужды или стесненных обстоятельств, и возможную потерю возместить громадной премией. Но эта утонченность хватает далеко за пределы банкирских гешефтов и действует в сфере всяких экономических отношений, где имеются на одной стороне - хозяйственное бессилие, а на другой - хищное стремление обогатиться насчет своего ближнего. Если жиды играют здесь особенно выдающуюся роль, то это-то именно и доказывает, что естественные народохозяйственные законы спроса и предложения дают последний свой итог только в сочетании с моральными предпосылками.

Почему еврейство относительно гораздо богаче остальных общественных групп? Сами евреи ответят вам: вследствие большего трудолюбия и большей бережливости. Но ведь это - старая сказка, которую они подслушали у всех неправдою разбогатевших элементов. Поэтому, я отвечаю просто так: величайшее и ничем не стесняющееся стремление к присвоению, - вот что побуждает жидов высасывать деньги из всех каналов человечества. Поэтому, хозяйственная свобода для них - просто средство, чтобы создать себе род фактической монополии и, вообще, чтобы с ни чем не стесняющеюся наглостью заниматься грабежом. Учение о свободном равноправном хозяйстве и о соответственных экономических правах, как они гуманно и благожелательно формулированы были шотландцами Юмом и Смитом, только расчистило евреям путь прямо к их монополии. Жиды отнеслись к свободным хозяйственным учениям совершенно таким же образом, как они отнеслись и к идеям революции. Во-первых, из тех и из другой они извлекли всю пользу, какую только возможно было извлечь, затем, все исказили и, наконец, находясь уже в обладании тою частью свободы, какая им особенно приятна, они то и дело изменяют ей. Однако, эти учения о хозяйственной свободе, даже в несколько уже изуродованной форме, называемой учением манчестерской школы, все еще для жидов слишком высоки. Та сторона учения манчестерской школы, которую консервативная партия намеренно и ложно смешивает с жидовством, есть лишь партийное искажение лучших завоевавший Юмовской теории. Она допускает свободу торговли, но игнорирует равенство, которое и было руководящею идеею в тех завоеваниях знания. Она искажает хозяйственную свободу в свободу состоятельных городских сословий. Но и с этим искажением жиды все еще не дошли до конца своих желаний. В сущности, им хочется из свободы сделать свободу для евреев, т. е. еврейскую монополию.

Поэтому, влияние еврейских элементов и воплощение еврейского образа мыслей в так называемом либеральном законодательстве выразилось не в служении делу настоящей свободы, которая служит также и интересам еврейства, а в подстановке на место этой свободы ярма монополии. Так, напр., свободная адвокатура, в силу которой стряпчий занимается своим ремеслом не как лицо, состоящее на коронной службе, а совершенно независимо, подобно врачу, например, есть прогресс в смысле большей свободы. Для публики таким образом возникает свободное предложение, где она и делает выбор. Но что наше новейшее имперское законодательство имело в виду вовсе не интересы публики, доказывается только им введенным принуждением, так сказать, правом принуждения и отлучения адвокатского сословия, в силу чего, каждое лицо, ведущее процесс, обязано взять себе адвоката. Этот порядок есть шаг назад и является злоумышлением против более свободного и национального духа, которым еще руководилось законодательство эпохи Фридриха II. В таком пункте, где речь идет о гешефте и о связанных с ним и требуемых им покупателях, еврей находит введение несвободы - совершенно в порядке вещей и делом в высшей степени либеральным. Он смело стоить за законы в этом духе. Еврейские депутаты в германском рейхстаге поставили на сцену законодательство именно в духе такой несвободы. Нечто подобное было в деле с принудительным оспопрививанием. Врачебная профессия из всех занятий научного характера, наряду с профессией литератора, есть та область, куда всего сильнее стремятся евреи. Стремясь искусственно увеличить спрос на врачебные услуги, они действовали в этом направлении более и более бесцеремонно. Если смотреть на дело с социал-экономической точки зрения, следовательно, отвлекаясь от суеверных страхов перед оспою, то принудительное оспопрививание всегда будет средством доставления врачебному ремеслу недобровольных покупателей. Но это уже не просто монополия; это есть право принуждения и отлучения и не так невинно как средневековые права в этом роде, которые простирались все-таки на такие вещи как варка пищи и еда, но не распространялись на нашу кровь. Но евреи и здесь, при помощи всей прессы и своих людей и союзников в рейхстаге вотировали это право принуждения как вещь самопонятную, врачебное дело более и более обращали в простое торгашество, и обложение общества новою податью - на врачебные услуги - сделали принципом.

Я мог бы здесь войти в еще большие подробности о том, что в порче нашего новейшего законодательства повинны именно евреи внесением в эту сферу антилиберального и вредного духа. Изумительная неподготовленность и зависимость представителей других элементов повела в законодательных собраниях к тому, что единичные евреи в составлении законов заняли выдающуюся роль, и эта злая напасть всюду с очевидностью воплотилась в свойствах законов. Например, каким образом иначе сделались бы возможны прусские порядки в деле опеки, где официальный надзор для предотвращения ограбления опекаемого и вообще недобросовестного отношения к своему делу со стороны опекунов, настолько умален, что на практике почти никакой гарантии уже не дает! Каким образом позднее почти то же самое могло бы попасть даже в Свод имперских гражданских законов, если бы все законодательство не было проникнуто иудейским духом, благодаря чему оно поражает своею бессодержательностью, отсутствием последовательности и пренебрежением ко всем здравым правовым требованиям! Незнающая никакой узды свобода гешефтов с передачею капиталов в распоряжение опекунов на практике и в действительности почти произвольное, является всюду великим злом. Но это только один из примеров того, что во все наши отношения вторглась иудейская мерка. Кроме того, косвенное влияние евреев на общество простирается еще дальше, нежели прямое и личное, как напр. в законодательстве. Натурально, евреи действуют не только посредством людей своего племени, но выдвигают вперед и других которые, или дозволяют руководить собою, или вообще обделывают дела сообща с ними. В таких случаях эти еврейские друзья и товарищи в известных случаях действуют вполне по-еврейски, насколько это возможно.

А что значит - поступать по-еврейски, это можно показать всемирно-исторически, при этом и внутренне, и внешне, рассмотрев исконные побуждения еврея: на них видны будут и различнейшие свойства еврейского характера. При этом мы выберем образцы обычных действий, и не будем делать меркою проявления крайнего беспутства. Мы не будем очень заботиться о состояниях духовной и социальной испорченности, а займемся, так сказать, классическим евреем прежнего времени, и современным евреем такой формы, в какой он, большею частию, сам собою любуется и в какой с величайшим самодовольством себя представляет. Именно при таком то изучении отборных образцов, следовательно, при критике, которая своим предметом берет наименее дурное, суждение будет верное и решительное. Оно будет смотреть и назад и вперед, истолковывать историю и некоторым образом предугадывать будущее. А именно, оно бросит свет и на тот факт, что лучшие народы никогда не могли, в настоящем смысле слова, ужиться с евреями. Всегда оказывалась необходимость, по меньшей мере, во внутренних ограничениях, приходилось держаться от них дальше и запираться от них, а где, в виде исключения, это низменное или отверженное еврейское население успевало добиться равноправности или даже дружелюбно допускалось в среду современных национальностей, там в допущении подобного нашествия слишком скоро приходилось раскаиваться. Поведение евреев в мире всегда действовало дурно и вызывало против себя возбуждение у лучших народов. В этом смысле еврейский вопрос или, лучше сказать, еврейские вопросы так же стары как история, и даже бросают свою длинную тень в область саги. И появление евреев впервые на исторической сцене есть обстоятельство, достойное не меньшего внимания, чем их появление в обществе в новейшее время. Где и когда человечество в каком-либо значительном отношении приходило в упадок, там и тогда евреи и еврейский дух или, лучше, злой дух еврейства, мог распространяться самым беспрепятственным образом. Однако, в характеристике еврейского характера и в дальнейшем освещении еврейского вопроса как вопроса о характере мы не будем забегать вперед.

1. Все религии, при своем возникновении, представляют сумму народных фантазий, в которых, воплощаются стремления и главные события истории рассматриваемого народа. Так, как между потустороннею, и посюстороннею областями природы в начале еще не делают такого коренного различия, как это имеет место в позднейших стадиях развития религий, то возникшие в недрах народов религиозные системы вначале обнимают всю жизнь и имеют практические цели. Они включают не только мораль, но и право, которое еще не отделено надлежащим образом от простой морали совести. Когда же развитие достигает настоящих религиозных актов и обширных, относящихся к делам религии, книг, то последние обыкновенно содержать собрания житейских правил и принципов рассматриваемого народа. Таким образом, они становятся зеркалом, в котором отражаются стремления той народной группы или тех групп, в которых они возникли и для которых назначены. При суждении о народном характере, отражающемся в религиях, дело вовсе не в том, правильны или ошибочны теоретические представления о мире и о жизни или о том, что о них кроме того нужно еще заключить. Ведь и в грезах и в сказках раскрывается реальный характер, лежащий в основе самых сокровенных побуждений. Он обнаруживается и во всех прикрасах фантазии, которые уже вполне грешат против истины, не меньше чем в планах и идеалах, исходным пунктом которых служит правильно воспринятая действительность. Не забывайте, что у единичных людей характер обнаруживается даже в сумасшествии. А там, где все человечество находилось в стадии безумия, там его откровения не менее поучительны. Напротив того, народные стремления нигде не выступали с такою наивностью, как именно там, где они проявляются в форме богов. Бог или боги суть воплощения господствующих побуждений и мыслей народа. Боги суть копии людей и зеркало народов. Их мораль есть подобие стремлений, движущих самый народ, и тем более поучительное, что боги, будучи владыками, не церемонятся.

То, что относится вообще к религиям всех народов, должно в еще большей степени оказаться верным по отношению к племени, вся историческая заслуга которого ограничивается его религиозною судьбою. Иудеям приписывают в своем роде религиозный гений; их выставляют творцами религии всего нового культурного мира, короче говоря, с натуральной и чисто исторической точки зрения, их считают виновниками христианства. Их считают народом классическим в религиозном отношении, и, сообразно этому, им отводят подобающее место в духовном разделении труда между народами. Как греки классически обосновали философию, а римляне - право, так иудеи классически обосновали религию, которую мы преемственно приняли от них в наследство для поклонения и дальнейшего употребления. Эту лестную роль охотно принимают все иудеи по племени, а иудеи по религии, которые крепко держатся за свой специфический мозаизм, истолковывают эту роль так, что иудейство, хотя и противоположно христианству, но также имеет права, и еще переживет некогда отделившуюся от него христианскую секту, несмотря на ее распространение. При всей отменной скромности этого последнего воззрения, его, впрочем, разделяют и многие иудеи по крови, будут ли это крещеные иудеи, или реформаты, или даже в религиозном отношении выхолощенные, и выцветшие до бесцветной веры в Бога элементы этого племени. Часто даже те, что выдают себя за ни к какому исповеданию не принадлежащих, тем не менее, комически остаются верными этой догме о религии избранного народа, которая переживет все религии. Избранный народ, - и это видно как в древние времена его истории, так и по теперешнему отношению его, - прежде всего имеет и избранную религию. Этой религии он держится так крепко, как ни один другой народ. Просвещенные иудеи часто выдают себя за совершенно безрелигиозных людей, особенно когда корчат из себя свободомыслящих или даже социалистических писателей. Но если присмотреться ближе, то найдем, что присущая этому племени косность суеверия и у них имеет свой тайный алтарь. Вообще их чисто животная живучесть, это всеми признанное свойство иудейского племени, свидетельствует также особенно о их духовных недостатках и, главное, об их суеверии. Иудей может выдавать себя как угодно просвещенным; но верить ему в этом пункте нельзя ни на иоту. В глубине души почти всегда немножко таится более грубого или утонченного суеверия, которое тщательно скрывается, и только случайно может быть обнаружено опытным знатоком духовных аллюров. При обсуждении вопроса о том, как евреи подвизались в науке, я рассмотрю это обстоятельство подробнее. Но уже обыкновенный житейский опыт показывает, что суеверие составляет более неотъемлемую принадлежность еврея, нежели действительно культурного человека всякой другой национальности. В виду этого, религия должна составлять более характеристическую принадлежность иудейского племени, нежели какого угодно другого народа. Религия должна, поэтому, с первых же шагов разоблачить пред нами основные свойства характера избранного народа.

Мораль иудеев, - я разумею мораль, присущую этой расе, ту мораль, влияние которой на их деловую жизнь стяжало им известную популярную славу всеобщей вредоносности, - по существу своему есть нечто настолько глубоко сросшееся с их натурою и, в сущности, столь неизменное, что ее дух можно указать уже в древнейших памятниках их религии. Часть худой славы, которою пользуется иудейская мораль, но во всяком случае, лишь незначительную часть, можно приписать той особой испорченности и вырождению, которым подпал этот народ с падением своего палестинского государства. Вообще, рассеявшись по всему свету и ставши гостями других народов, иудеи, притом отнюдь не с начала христианской эры, а уже столетиями раньше, имели много случаев проявить моральные качества своего племени. То, чего, по духу своей религии, они не смели в полном объеме проделывать в отношениях друг к другу, то самое им дозволялось в полной мере проделывать с остальным человечеством. Их бессовестность проявлялась, поэтому, шире и шире в сношениях с элементами иных рас. Натурально, остальные народы стали по отношению к ним в оборонительное положение. Обижаемое человечество реагировало, и, например, и средневековой гнет, на который жиды обыкновенно с такою партийною односторонностью жалуются, по большей части, был просто грубым способом народной самообороны. При грубых отношениях тогдашнего времени иного выбора не было. Жиды, с своей стороны, стали бы поработителями, если бы сами не были порабощены. Они истребили бы целые народности, если бы размножению их самих не были, поставлены границы. Это произведено было путем своего рода порабощения, которое в средние века было еще довольно мягко в сравнении с тем порабощением, к которому приучили жидов Египтяне и Вавилоняне, следовательно, уже в самом начале их мозаической истории. Кажется, даже, что в этом отношении народы и в средние века действовали только применительно к требованиям жидов, и только потому наложили на них ярмо, что эта раса без ярма толочься среди других народов не может, не нанося им злейшего вреда. Как бы то ни было, этот народ Моисея, этот народ - раб Египтян, получивший от них в приданое мораль рабов, которую он тщательно бережет, во время средневекового отчуждения взлелеял в себе покорность в другом роде. Он свил себе рабье гнездо в среде новых народов, хотя и отвергнутый и презираемый ими, и таким образом удержал за собою свою старую роль, эксплуатируя даже свое рабье положение и, в конце концов, обогащаясь золотом и серебром своих господь, подобно тому как делал это и в Египте. При этой новой, частию средневековой, частию современной задаче, мораль иудеев, конечно, выиграть не могла. К вкоренившейся испорченности этой морали прибавились новые отношения порабощения, которые тотчас же поставили еврея в его старый элемент. Пронырство, по склонности и по обстоятельствам, было удобнейшею формою добывания, и таким образом более и более увеличивалось поражение иудейской морали такими элементами и принципами, которые отравляют общение между людьми, и в основе своей являются чем то враждебным человеческому роду.

Но можно совершенно опустить все то, что в иудейских источниках, по которым мы судим о иудейской морали, носит дату так называемых дурных времен. Можно даже оставить в покое и талмуд, который дает место стольким нареканиям по адресу иудейской морали, и тем не менее характер иудейского племени можно осветить очень хорошо. Талмуд - это, так сказать, примечания, а нужно придерживаться текста. Но этот текст, в котором религия и мораль иудеев, в известной мере обнаруживаются, по большей части, классически, есть просто и подлинно Ветхий Завет. Если современные культурные нации могут сознательно отвергнуть все, что перешло к ним от жидовства чрез христианство, как в их так называемое священное писание, так и в светскую народную литературу, то с другой стороны, сущность иудейства найдут они никак не в талмуде, им совершенно достаточно будет, если они будут изучать и вдумываться в него там, где оно непосредственнейшим образом проникло в собственную их плоть. Впрочем, такой способ оценки будет и великодушнее. Талмуд, по крайней мере, по своей законченности, есть продукт той эпохи, когда история иудейского государства была уже окончена. Хотя в настоящее время талмуд и составляет книгу специфически иудейской морали к религии, тем не менее уже с самого начала это было как бы нечто фальшивое. Когда, этот толковник иудейской религиозной и юридической мудрости появился, испорченность была уже налицо в высокой степени. Талмуд принадлежит иудеям времен рассеяния; но мы всего основательнее узнаем этот народ, если осветим его там, где он имел случай зарекомендовать себя, относительно говоря, всего лучше.

2. То, что доселе мешало оценке характера иудейского народа по лучшим и ближайшим к нам свидетельствам, было, очевидно, ненормальное положение, в которое стали ретроградные элементы в своих суждениях о евреях. С совершенно свободной точки зрения, которая в религии и в политике имеет дело только с тем, что носит черты естественности и действительности, такой помехи не существует. Неужели же немец, француз, или кто угодно другой национальности, должен чувствовать себя солидарным с воззрениями тех еврейских документов, которые дошли до нас как придаток к христианству? У нас, немцев, по правде сказать, мало оснований те чувства, которые возбуждают в нас наше северное небо и наш северный мир целые тысячелетия, искусственно вводить в заблуждение аффекциями еврейского ориентализма. Ветхий Завет, - книга, нам совершенно чуждая, и должна делаться для нас все более и более чуждою, если мы нашу самобытность не хотим изменить навсегда.

Если до сих пор смотрели на талмуд исключительно как на картину, на которой сами иудеи изобразили свою иудейскую мораль, то это объясняется качествами партий, которые доселе соприкасались с евреями внешним образом и большею частью в целях агитации. Так как здесь не просто консервативные, а, говоря выразительнее, реакционные элементы всякого рода не только господствовали, а вначале почти только одни и были налицо, то нелицеприятной и проницательной оценке евреев мешали частию действительно религиозные предрассудки, а главное, политическая максима - не упускать из виду того, что имеешь дело с народом якобы христианским, и потому, при обсуждении иудейского характера, не касаться библии. Но с этим вместе закрывали себе натуральнейший, вернейший и популярнейший путь к критике еврейства и лишали себя могущественнейшего средства, которого одного хватило бы навсегда. Какая польза цитировать талмуд? Современное наше общество, к счастию, не читает этой книги; даже сами жиды довольствуются извлечениями из этого колоссального толковника, наполненного всякими пустяками и мелочами. Напротив того, у нас и у различных народов из школьных уроков по библии и по библейской истории сохраняется в памяти много такого, что нужно только пробудить натуральное разумение, чтобы показать, каким образом, имея под рукою известные факты, можно глубже проникнуть в самую суть характера иудейского народа. Библия действительно не лишена интереса, если она таким образом может помочь лучшему уяснению себе еврейства. Иной, имея под рукою эту книгу, и от времени до времени перелистывая ее, мог бы в этом направлении узнать и понять такие вещи, которые лежат значительно выше горизонта обычного просвещения.

Но я должен сделать еще шаг дальше. Те, которые хотят держаться христианских преданий, не в состоянии решительным образом отвернуться от иудейства. Историческое христианство, рассматриваемое в истинном своем духе, во всяком случае, было реакцией среди иудейства против самого себя, но реакцией, возникшей из самого иудейства, и некоторым образом, на его манер. Там, где пророки сильнейшим образом возвышают голос против извращений сердца, там действительно состояние бывает наиболее испорченное. Таким образом, могло случиться, что эта первобытно-христианская мораль, сущность которой, благодаря еврейской внешности, легко уклоняется от подобающей критики, могла оформиться в смысле прирожденного иудейского характера. Что она была направлена против испорченности этого характера, этим отнюдь не исключалось, чтобы вообще при этом в основе лежал именно самый этот характер. Еврейские пророки, посылавшие громы на свой народ, тем не менее, оставались евреями, и если Тот, Кого считают основателем христианства, мог быть отчасти и иной национальности, что, впрочем, едва ли допустимо, то, во всяком случае, он жил в той же духовной атмосфере и, несмотря на кое-какие уклонения от преданий иудейского народа, в целом, все таки, чувствовал себя солидарным с этими преданиями. Мнение, будто новые народы, и именно народы германские, черпая из собственных ощущений и чувств, сообщили христианству лучшие составные части и видели его в лучшем свете, несостоятельно: последнее есть заблуждение, а первое - промах; ибо в конце концов смешение должно исчезнуть, а соединение несоединимых элементов должно распасться. Потому то отвержение всякой религии ведет не к обнищанию сердца, а к его очищению. Душа новых народов только тогда получит свободу и возможность в чистоте развивать свои лучшие свойства, когда она отвернется от религии и от всякого гебраизма.

Христианство, в сущности, есть гебраизм, как я уже до некоторой степени доказал это в моем труде "Замена религии". Но откровение христианства, Новый Завет, не так пригодно к характеристике характера иудеев, так как оно, будучи произведением, возникшем позднее среди других народов и написанным на греческом языке, тем самым обнаруживает всякого рода примеси и переделки, которым подверглись еврейские представления. Эти примеси в гебраизме позднейшего времени, называемом христианством, мешают непосредственному употреблению его для сказанной характеристики. Но при надлежащем понимании ядро этой смеси может научить нас, что было бы комично, с Новым Заветом в руках и указывая на еврея на кресте, желать обуздать современных евреев и пропагандировать антисемитизм. Выступать в наше время против иудейского племени с точки зрения христианства и опираясь только на его разлагающую мораль, значило бы хотеть обезвредить эту вредоносную вещь посредством одного из ее же отпрысков, следовательно, в сущности, посредством этой же самой вещи.

Христианин, если он сам себя понимает, не может быть вполне серьезным антисемитом. Это блестящим образом или, лучше сказать, жалким образом и оправдалось в так называемом антисемитизме, который, с началом 80-х годов, начал распространяться из Берлина и из Германии, следуя сбивающим с толку христианским паролям, и по большей части таким именно образом разлился и по остальным странам. Кроме того, антисемитизм политического реакционного пошиба, орудие для политических целей, - этот жалкий антисемитизм, придиравшийся к иудею не как к человеку иудейского племени, а как к человеку либеральной оппозиции, - вместе с соответствующею прессою, в виду антисемитическою, а в сущности агитирующею в феодальном и официозном духе, в главном деле не имел никакого успеха. Напротив того, действительно существующее в обществе движение против иудейского племени он пытался завести на ложный путь, и у истинных антисемитов или, лучше сказать, у серьезных противников еврейства только отбивал охоту к делу. Враждебные просвещению, при этом, по большей части, лицемерные христианские фразы, какими наводнен был этот псевдо-антисемитизм, у здоровых и прямых натур возбуждали только отвращение, и потому неудивительно, что эта видимость антиюдики более и более застревала в тине, в которую она засела с самого начала.

Иудеи были изобретателями рабской формы религии, и если не исключительно одни они, зато всего более, именно они содействовали формированию религии в рабской форме, и они же распространяли ее в области античной испорченности. Но их рабий дух отразился не только в религии, но и в политике. Христианство вначале нашло себе приют среди порабощенных народов, находившихся под властью грубого цезаризма или грубого империализма. Потомство рабов и черни - вот была та почва, на которой вырос этот новый дух или новый мир. Этой почве как раз отвечала форма религии еврейского происхождения, и эти приспособленные к рабьим натурам представления, со времен римского цезаризма, портили до мозга костей и более свежие и свободные национальности, несмотря на то, что внешним образом победа была на стороне этих последних. Особенно хорошо привилась эта система порабощения к германцам и к славянам, не только в религиозном, но и в политическом отношении, а потому и теперь вдвойне безумно ожидать, чтобы реакция основательно и серьезно обратила оружие против еврейской традиции. Система реакционной политики, так тесно срослась с последнею, что разрыв между ними возможен только на счет реакционных интересов. Поэтому нечего себя обманывать. Даже там, где в виде исключения, в религии выдвигается более свободная точка зрения, но вместе с тем держатся реакционной политики, там занятие еврейским вопросом останется для главного дела безнадежною игрою. Антигебраизм есть в каждом отношении дело свободы, и ни с какой другой точки зрения прямо и последовательно оформить его нельзя. И туманное представление о так называемой практической стороне христианства играет в руку лишь крайне ретроградным отношениям, которые весьма сродни еврейскому лицемерию. Сами то евреи именно и желают, и требуют, чтобы к ним относились в духе так называемого практического христианства, иначе говоря, чтобы их подвиги по части опутывания и обрабатывания лучших народов не только были бы им обеспечены, но чтобы их и прикрывали бы мантией так называемой христианской любви, и таким образом защищали бы их против приговоров народного правосудия.

Впрочем, всякий может видеть, что между евреями всегда есть люди, стремящиеся преимущественно к так называемым духовным должностям и предпочтительно занимающие места по духовному ведомству. Священники еврейской крови вовсе не редкость, и здесь подтверждается это старое сродство по духу, которое так естественно было в первобытно-христианских иудейских общинах. Поэтому, с некоторою вероятностью можно предположить, что последними, кто выступит в защиту падающего христианства, будут евреи. Уже теперь они часто прячутся за христианство как за надежный щит, и действительно имеют на это некоторое право. Чем меньше остается грубого суеверия в слоях, которые обладают кое-каким просвещением, и чем более распространяется в них натуральное воззрение на происхождение и на успехи христианства, тем более евреи будут хвастаться, что они были основателями христианства, и что они-то и привили христианство или, можно бы было сказать, как бы привесили его некоторой части человечества. Указывают же они и теперь довольно часто, что кто поет псалмы, тот едва ли поступает последовательно, восставая против натуры иудейского племени, так как эти поэтические перлы были характерным излиянием именно этой натуры.

Говоря чисто теоретически, всякая критика этой расы и дурных сторон ее характера с точки зрения христианства была бы совершенным безумием; ибо это значило бы - с самого начала излияние иудейской религии, а отчасти и иудейской морали взять мерилом этой самой морали. Это было бы даже очень на руку иудейской расе, если отвлечься от кое-каких мелких домашних споров между тою и другою религией. Да и на самом деле, в целом и вообще, христианство скорее охраняло это племя и благоприятствовало ему, чем посягало на него. Преследования, поскольку они исходили от духовенства, были внутренним делом религии, как бы делом домашним. Иудей всегда считался старою принадлежностью христианства, и до самого последнего времени всегда умел это интимное отношение эксплуатировать в свою пользу.

Если ныне еврей сам разыгрывает комедию любви к ближнему, или даже к врагам, чтобы чем-нибудь прикрыться, а лучшие национальности поудержать, во имя христианства, от всяких критических поползновений, то такая комедия является характерным примером всего того, что когда либо порождало на свет иудейское лицемерие. Там, где состояния, как в начале нашего летосчисления, были сильно испорчены и расшатаны, там, как бы в виде отпора господствующей испорченности, иные искажения здравой морали могли считаться и выдаваться как нечто невиданно-возвышенное, тогда как на деле это было просто не что иное как в моральном отношении неупорядоченное реакционное явление. Кроме того, где же тут ручательство, чтобы даже хотя в одном случае из десятков тысяч в основе лежало бы что иное, а не чистое лицемерие? В настоящее время мы находимся в весьма благоприятном положении, имея возможность это лицемерие изучать непосредственно на еврейском племени, и таким образом современные отношения бросают свет на то, какой смысл эти призывы к любви имели главным образом уже в те отдаленные времена. То обстоятельство, что к чему-либо такому, в виде исключения, кто либо и мог относиться серьезно, отнюдь не опровергает всеобщего еврейского лицемерия, на почве которого расцвела эта странная мораль. Если по отношению к морали, на которую должно опираться в критике иудейства, нужно было еще особое указание, что она не может быть христианскою моралью и вообще моралью религиозною, то по отношению к суждению о характере, о котором свидетельствует иудейская религия, понятно само собою, что такое суждение не может опираться на религиозную точку зрения. Кто не может подняться выше религии, тот не поймет сокровеннейших свойств того вида религии, которым приходится пользоваться как средством к познанию этого характера.

3. Религия иудейства на первых порах отнюдь не была известным видом веры в Бога, но лишь постепенно из немногих представлений об единосущии взвинчена была до последнего, всепоглощающего, представления о единосущии. Говоря искусственным тарабарским языком современности, мы должны сказать, что тот грубый монизм, наиболее ярким примером которого служит иудейское представление о Боге, есть порождение лишь дальнейшей рефлексии. Единосущие, - в чем и состоит монистическая сущность этого Бога иудеев, - то обстоятельство, что Бог иудеев не терпит рядом с собою никаких иных богов, и хочет быть Всеединым, отнюдь не есть непосредственный плод наивной народной фантазии, а есть позднейший продукт уже метафизически бесцветного учения жрецов.

И теперешние иудеи, прикидывающиеся философами, очень любят это словечко "монизм", которым мнят снова вызвать на свет эту всепожирающую абстракцию Бога своего племени, и которое они истолковывают себе как мировое единовластие. Монизм напоминает им о родине; в абстрактной форме спинозизма они могут распространять его под полу-современною маскою. Замаскированные представления лжепросвещения не раскроют в таком случае ничего о действительном Боге иудеев старой даты, о котором они говорят. В сущности же иудей распространяет все ту же древнюю теократию, и распространяет для того, чтобы сам мог всюду расселяться. Все-таки, это - последние побеги нового времени и непосредственного настоящего. Мы должны обратиться к доступному нам первому началу, следовательно, по крайней мере, к свидетельству библии, если хотим фантазию иудейского племени захватит за ее наивною и потому хорошо понятною работою.

Более или менее наивные первые проявления народного духа преподносят нам всегда такие формы богов, которые понятны и, так сказать, снабжены руками и ногами. Детская фантазия Гомера дает нам богов, не только полных жизни, но и более понятных, нежели тени богов и схемы позднейших философов, которые, потеряв веру, под именем богов культивировали метафизические мумии. Также и те древние иудейские изображения и повествования, в которых Господь Бог является человеком и, говоря точнее, евреем между евреями, гораздо интереснее тех бледных абстракций, которые встречаем в писаниях позднейшего времени. Однако, к поучениям, которые для обрисовки характера иудеев можно заимствовать из тех божественных свойств, я перейду позднее. Пока, нам достаточно будет из первых библейских воспоминаний узнать, что Бог иудеев есть зеркало своего народа, что Ему угодно входит с ним в пререкания, подчинить ему весь мир и за это слышат от него хвалу Себе. Бог иудеев отличается такою же нетерпимостью как и его народ. Он должен пользоваться полною монополией; рядом с ним не должно быт никаких иных богов. Иудеи - избранный народ, а Он - Единый Бог. Иудеи - его рабы, но за это они должны обладать всем миром. Отсюда видно, что теократия уже налицо, и в полном объеме. Бог иудеев есть воплощение стремлений иудеев. Монополия играет, роль уже в первобытной саге; известный сорт яблок вместе с вечною жизнью в раю предоставляется им в исключительное обладание. Иудейский Адам не должен равнять себя с своим Богом. Итак, и здесь уже налицо божеская зависит, и во всем этом деле раскрывается иудейская фантазия, которая, там, где она представляет себе верховного Владыку, неукоснительно во главе первых о себе заявлений и в первоначальнейшей саге тотчас же стремится воплотить свойственную ей недоброжелательность к людям и свойственное ей домогательство особых себе прав.

Встречались довольно пустые воззрения на религию, будто все религии - не иное что, как эгоизм. Мыслители, высказывавшиеся таким образом, а затем в своих выводах самим же себе противоречившие, как напр. Людвиг Фейербах, очевидно, заключали о целом по его части. Верно то, что в религиях воплощено как раз столько эгоизма, сколько его было в народах, среди которых эти религии возникали и слагались. Кроме эгоизма, у различных народов действовали и другие побуждения человеческой природы. Только там, где эгоизм надо всем отменно главенствовал, должна была и религия и представление о Боге соответствовать этой черте характера. И это с самого начала в высочайшей мере имело место только у иудейского племени. Иудейское представление единосущие - ни что иное, как деспотизм эгоизма. Это господство, с которым неразрывно связано рабское подчинение вовсе не знает свободного человека, а потому и никакой относительной самостоятельности отдельных областей природы и естественных вещей. Все - креатура и раб. Народ, сплошь состоящий из креатур, в котором не было ни на иоту истинного чувства свободы, должен был обнаружить эту роль и в судьбах своей истории. Но там, где все это создает религия, эта религия должна быт религией рабов. Но если человечество в недобрый час окажется снабженным таким наследством, то впоследствии ему придется много поработать, чтобы свои лучшие чувства свободы снова восстановит в их правах. Многобожие, при чем один из богов был бы наиболее почитаемым и более могущественным, а над ними - всеобъемлющий Рок, - эта греческая концепция была нечто такое, что с истинною природою вещей и со свободою согласовалось несравненно лучше, чем это иссушающее, всякую жизнь поглощающее единосущие отвлеченного израелизма. Но это абстрактное понятие единосущного Бога вытекало, как из своего зародыша, из стремления к монополии и из домогательств, стремившихся все подчинить под свою пяту. Во истину, иудей знает только рабов и рабов над рабами. Стоят на лестнице рабства на самой высшей ступени, - вот то честолюбие, которое только и понятно ему. Подчиняясь власти Всемогущего, самому господствовать над ниже себя стоящими, следовательно, разыгрывать роль обер-раба, вполне отвечает врожденному ему настроению. Его религия и есть самое полновесное свидетельство такого образа мыслей; ибо подчинение и служение Господу Богу имеет только тот смысл, чтобы Господь Бог помог своим рабам осилить все остальные народы земли и господствовать над ними.

Я упомянул о лучшем направлении греческой религии. Но, говоря по-правде, немцам не нужно никакого эллинизма, чтобы не только иудейству, но и иудейским элементам христианства противопоставить лучшие наклонности. Им нужно только взглянуть на самих себя, на свою собственную почву и на северное прошлое своей истории, чтобы снова обрести и в религии свойственный им характер. Боги севера и северный Бог суть нечто такое, что обладает зерном естественности, и что создано было вовсе не тысячелетним удалением от мира. Нам нет надобности обращаться к индогерманским преданиям. Здесь на севере - ближайшая родина нашего духа в его единении с окружающею природою. Здесь предки наши конципировали формы богов, в которых воплотились их истинные побуждения и чувствования. Здесь господствовала фантазия, без сравнения превосходившая иудейское рабье воображение. Здесь и в вымыслах религии воплотилось чувство верности, а с ним нашли себе выражение разносторонность и свобода, также как порядок и единение. Итак, то, что стояло выше ограниченного еврейского понятия единства с его креатурами и с его единым Господином, был не один греческий мир. И у нас были и есть более естественно-логические задатки, в силу которых и мы в наших вымыслах о богах не дошли до того, чтобы из природы сделать машину верховного властелина, а из людей рабов, которые служили бы ему из страха, или в надежде получить плату за свое подчинение. Все первобытные мифологии грубы, а также и наша; но нужно помнить тó, чтó в вымыслах религии истинно и верно природе, и, это-то и сохраняется в характере народа. Поэтому, германский характер должен вспомнить и о том, что своего вплел он в религию тысячи лет тому назад. Здесь его противоположность иудейству еще глубже, чем противоположность иудейству эллинизма. По своей форме эллинизм исполнен был вкуса и истины; но в характере народа было много воткано хитрости и лжи и он не чужд был всякого рода поверхностной игры; ему не хватало верности и глубины, которые в разнообразнейших формах всегда были идеалом духа германских народов. Почему же в настоящее время германский дух чувствует себя так неуютно у себя на родине? Потому что не только в религии, но и в духовной жизни, и именно в литературе, он забыл самого себя и продался иудаизму. Но это отклоняет нас от религии. Мы хотели напомнить здесь только о том, что германский характер и ум даже и в религиозных концепциях отличается несравненно лучшею оригинальностью, нежели ограниченный иудаизм. Последний и в религии отличается нелогичностью, непоследовательностью и обрывчатостью. Он не знает истинного единства, проникнутого свободною разносторонностью и самостоятельным бытием. Он только истребляет; это - единосущие, которое все остальное хочет искоренить без остатка; короче, это - рабий дух раr ехcellence, в своей двойственной форме - отменного рабьего подчинения и отменного стремления к подчинению и истреблению всех народов.

4. Последнее основание, которым довольствуются иудеи в молитвах к своему Господу Богу, состоит, большею частью, в характерных словах: "Ибо я Господь". Ultima ratio для иудейского племени, вообще, есть сила и господство. И теперь главное для них - внешняя сила и внешний успех. В этом пункте они далеко превзошли низменные, качества других народных масс. Впрочем, это - общее свойство низменно настроенных элементов населения - подпадать обожанию силы, и заботиться не столько о правах, сколько о тех, у кого сила. Но в этом культе господства и силы иудеи всегда были первыми. Они-то именно и ластились к властелинам и выделялись пресмыкательством, - само собою разумеется, если это вело к приумножению их влиятельности и, как я раньше выразился, помогало им добиться положения обер-рабов. От этой черты несвободны даже их избраннейшие истории самых первых времен. Даже проданный в рабство Иосиф сумел приобрести расположение египетского фараона, стать у кормила правления и разыгрывать роль влиятельнейшего обер-раба. История Гамана, который насквозь видел иудеев и при помощи любовных интриг Эсфири лишился не только своего положения при правительстве, но и своей жизни, доказывает все ту же черту характера. Но она поучительна, кроме того, и в том смысле, что дает нам указания и о том стародавнем отпоре, к какому вынуждены были всюду прибегать народы в защиту себя от иудейского племени там, где оно гнездилось среди них. И история одного из величайших пророков, именно, Даниила, показывает, что уже в древнейшие времена иудеи обладали большою ловкостью в изыскании средств приобретать себе влияние у государей. Но в особых примерах этой врожденной иудеям манеры, в примерах из современной жизни мы не нуждаемся. Сколько еврейство дало государям художников по финансовой части, - прямо или косвенно, - не только в позднейшие времена средневековья, а даже и ранее, и именно в изуверно-набожной Испании, да и во многих других странах! И эти следствия рабьей религии тянутся чрез всю историю и приводят нас к порогу самоновейших фактов, поучающих, что даже Англия и Франция могли допустить, чтобы ими некоторое время управляли люди иудейского племени, каковы Дизраэли и Гамбетта. Но этот пункт относится уже к обсуждению роли, которую разыгрывают иудеи, когда думают, что нашли в себе политические способности. Их манера пользоваться обстоятельствами остается всегда древнего пошиба, а потому мы и имеем право и в настоящее время судить о ней, так сказать, по ее классическим образцам, т. е. следуя Ветхому Завету.

Но Ветхий Завет показывает, что их политическое служение господину составляло одно целое с их религиозным служением Господу Богу. И там, и здесь - цель одна и та же; и то и другое служение должны были всеми путями создавать для иудеев господство над другим народом и над другими народами. Даже и вся специфически иудейская идея о Мессии иного смысла не имеет. В силу ее, из среды их должен появиться Один, который и вручит им господство над всем миром и поставит их и внешним образом над всеми народами. Сами по себе и внутренне они всегда считали себя избраннейшим народом на земле, и остаются самым бесстыднейшим по части оклеветания других народов. А именно, последние их поколения поносили немцев и, насколько могли, старались принизить и задушить их национальное сознание. Они самым бесцеремонным образом третировали "немецкого Михеля" и его мнимые свойства; они почти не признавали за немцами никакого ума, хулили немцев как расу низкопробную, которая годна только к тому, чтобы, пользуясь ее сонливостью, другие могли залезать к ней в карман. При этом самих себя прославляли как народ особенно остроумный и успели эту иудейскую сказку настолько пустить в ход, что кое-где ей начали верить, потому что кое-где нашлись настолько вежливые люди, что немножко лисьей натуры и немножко пронырства приняли за наличность действительного ума. Но раз где-либо раздавалось критическое слово против этих расовых свойств иудеев, то пресса всем своим хором, с аккомпанементом литературы, как один человек, тщательно замалчивала такие разоблачения иудейского существа, готовая со всяким, кто осмеливается порицать иудеев, расправиться как с новым Гаманом. Но иудеи-то, именно, которые, раз их наглых небылиц о преимуществах их расы не признают, тотчас готовы со всякими ложными обвинениями в религиозных предрассудках и в обскурантизме, - иудеи-то, именно, жалующиеся на средневековые преследования, - празднуют праздники, в которых нарочито прославляют свои древние оргии убийств, которые совершали они в недрах других народов! Этот Гаман есть не иное что, как воплощение прав всех других народов на отпор иудейской надменности и на отпор ограблению иудеями всех народов. Эта, в иудейском вкусе искаженная и окрашенная, история Гамана, который с своим законом против иудеев не мог предотвратить уже слишком влиятельных интриг их, - история эта, освещенная правдиво, должна бы была еще и ныне являться для народов напоминанием, чего должны они ожидать от иудейской расы, там где она хотя бы случайно на некоторое время успела достигнуть господства. Тогда во всем персидском государстве было ими умерщвлено около 100.000 неугодных им лиц. Это избиение, которое исполнено было ими при содействии замаранного ими министра или, - говоря не слишком по современному, - обер-раба Мордахая, - избиение это было настоящим искоренением, своих противников. В оправдание себе они говорили, что им самим угрожали поголовным избиением. Но то же самое говорят они и о средневековых преследованиях, и, как они из так называемой травли на иудеев выводят право травли, совершаемой иудеями, то у них никогда не будет недостатка в предлогах к преследованиям, если только сила на их стороне. Даже простую критику, которая порицает их бахвальство называют они травлею на иудеев. Но интриги и оскорбления, которые позволяют они в своей прессе против всего самостоятельного, что, в противность иудейской наглости, не отрекается от самого себя, но тайный их заговор против лучшего народного духа. и его представителей, все это - отнюдь не травля, хотя на деле все это есть даже организованное и опирающееся на корпоративный союз иудеев по религии, преследование.

В самом деле, организованная война в целях утеснения и ограбления, которую ведут иудейские элементы против остальных народов уже целые тысячелетия, в настоящее время распространилась слишком уж далеко. Ее модернизированный фасон не должен вводить в обман. Религиозные общины иудеев суть средства их политического и общественного союза, и включают в себя и просто иудеев по крови, стоящих вне. Но здесь не место входить в рассмотрение этих политических и общественных привилегий, в которые они превратили свои религиозные союзы. В то время, как, напр., у протестантских народов церковь не есть ни общественный, ни политический союз, а соединяет их исключительно в религиозном культе, иудеи своими религиозными союзами пользуются для всяких житейских дел, и пристегивают сюда даже интернациональные бунды, которые всюду вмешиваются в политику. Так, Alliance israilite в Париже [3] вмешивается даже в большую политику и в восточный вопрос, - и все это они делают, прикрываясь религией. Притязания, которые выдаются за притязания, якобы, иудейской религии, на самом деле означают, вообще, притязания иудейской расы в политическом и социальном отношении. В то время как право союзов у других народов более или менее находится в летаргии, иудеи, сплоченные своей религией, пользуются преимуществом поддерживать интернациональный союз для защиты всех своих интересов против остальных народов. Даже католическая церковь, несмотря на сильную организацию в клерикальных партиях, не протискивается так смело, так прямо и так широко ко всяким политическим делам и конгрессам уполномоченных, чтобы при посредстве мнений, представлений и частных махинаций добиться себе влияния. Иудеи раскрываются именно в своей религии, даже когда они не религиозны. Эта религия, как в раннюю эпоху их истории, так и теперь, служит им средством для всего их существования и распространения. Потому-то, даже если бы содержание ее было лучше чем оно есть, для остальных народов она не была бы делом безразличным. Потому-то ни один иудей по крови, выдавай он себя за атеиста или за материалиста, - все равно, не относится к иудейской религии безразлично. Скорее, она обеспечивает ему то господство или, лучше, то положение обер-раба, которого всегда домогался народ Израиля. Изысканный эгоизм, превознесение себя над всеми остальными народами, попрание их прав, - короче, негуманное, даже - враждебное отношение ко всему остальному человечеству, - вот то, что имеет здесь опору и продолжает действовать тысячелетия.

5. Слово "терпимость" у современных иудеев всегда на языке, когда они говорят за себя и требуют нестесняемого простора для своей игры. И однако, терпимость свойственна им менее, чем всякому другому народу. Их религия - самая исключительная и самая нетерпимая из всех; ибо, в сущности, она не признает ничего, кроме голого иудейского эгоизма и его целей. Лессинг, который был отчасти иудейской крови, со своей параболой о трех кольцах, т. е. религиях, выступал еще довольно робко. На которой стороне истина, - этого он с виду не затрагивал. Современные евреи не только лелеют это лессинговское лже- и полу-просвещение и кое-какие представления терпимости, ибо это для них щит из якобы немецкой литературы, но усвоили себе и более нахальную манеру. Эти на вид скромные требования простой терпимости они уже заменили открытым высокомерием, прославляющим иудейство и его религию, как что-то недосягаемо высокое. В силу этих притязаний, иудейская религия есть, некоторым образом, non рlus ultra, древнейшее воплощение всякой гуманности, кротости и мудрости, и вся эта нахальнейшая ложь постоянно на языке у писателей иудейской рекламы. Скромное иудейское мнение утверждает, что Новый Завет не более как плагиат из талмуда,[4] тогда как на деле, наоборот, талмуд, скомпанованный двести лет спустя по Р.Х. из всевозможных преданий, представляет собою путаную смесь из всевозможных литератур. Веков за шесть до и два столетия по Р. Х. иудейские книжники работали над усовершенствованием традиционной софистики или, лучше, крючкотворства, сваливая в одну кучу всевозможную азиатчину и всякие отбросы греческих учений, а смысл писаний Ветхого Завета часто совершенно извращали и произвольно ставили верх ногами. Толстая компиляция этой софистики, - плод трудов великого множества книжников, и есть талмуд. Натурально, к услугам редакции, которая, как сказано, имела место спустя два столетия по P. Х., была налицо не только вся классическая древность греков и римлян, а и непосредственно все, что было нового у иудеев, т. е. все, что предъявляла реформаторская попытка Христа. Поэтому, в высшей степени комично, когда евреи воображают, что их талмуд - книга всевозможной учености и мудрости, тогда как на деле эта книга, как кривое зеркало, искажает всякую мудрость, какая только могла дойти до ушей иудейских книжников от других народов и от лучших элементов.

Книжники или, - чтобы не опустить и необходимого дополнения, - книжники и фарисеи, были, в сущности, теми цеховыми учеными и законниками, с которыми Христу приходилось иметь дело, как с самым враждебным ему классом. Они стояли еще ниже афинских софистов, которые повинны в судьбе Сократа. Так как, однако, в настоящее время нет недостатка в писателях, пытающихся обелить софистов и вооружающихся против Сократа, то еще менее стеснялась иудейская наглость в извращении истины о судьбе Христа. Вопреки свидетельству истории иудейские писатели утверждают, именно, будто иудеи вовсе неповинны в осуждении Христа и в его смерти. Иудейские уголовные законы и уголовные суды, вопреки очевидности фактов, выставляются этими иудейскими бумагомарателями как образец кротости и гуманности, и отсюда смело выводится заключение, что то, что иудеи называют процессом против Христа, совершено было не по обычаю иудейскому - как будто бы никому не было известно, что Христос осужден был Высшим Советом книжников за богохульство, и что именно этот Совет, вместе со своим народом иудейским, принудил римского наместника лучше освободить на Пасху, как того требовал древний обычай иудеев, какого-нибудь обыкновенного преступника, нежели Христа, которого он считал неповинным. Гоббес сказал, что всегда найдутся люди, которые будут отрицать даже Эвклидовы аксиомы, если это им будет выгодно. Иудеи, с своими выгодами, готовы на еще большее, и их наглость всегда готова отрицать логические аксиомы, оспаривая, если это им выгодно, что белое - бело, а черное - черно. Иудеи распяли на кресте своего Иисуса, - и эта истина еще и ныне для них не совсем удобна. Но воспоминание об этом акте, содеянном книжниками или, если угодно, лжеучеными иерусалимской испорченности, воистину, ничуть не смягчается тем, что современные иудейские книжники к этому акту присоединяют еще иной, духовный акт, пытаясь значение личности Христа поставить еще ниже скудной компиляторской мудрости своих талмудистов. Таков-то образчик современной терпимости в иудейском роде.

Иудеи, очевидно, всегда были самым нетерпимым племенем на земле; таковы они и теперь, даже там, где они еще так старательно покрывают себя штукатуркою, которая намекала бы на противное. Таковы они не только в своей религии, но и во всех отношениях. Когда они говорят о терпимости, то, в сущности, они хотят, чтобы терпели их, несмотря на все их бесстыдство. Но такая терпимость означает, в сущности, признание их господства, а господство их опять-таки означает притеснение и враждебность ко всему прочему. Кто ближе знает иудейскую расу и ее историю, тот ясно сознает, что не может быть более кричащего противоречия, чем иудей с терпимостью на устах. Требуемая им терпимость, в конце концов, есть не что иное, как свобода для иудейской нетерпимости. Если что не заслуживает быть терпимым, - полагал еще Руссо, - так это сама нетерпимость. Терпеть, дозволять нетерпимости шире и шире распространяться, значит заглушать самый гуманный принцип терпимости. Не только великая религия, но и всякая раса, которая заявляет притязания на терпимость, должна сама исповедывать терпимость. Основным ее стремлением и принципом не должна быть враждебность и война против всего иного. Содержание религии или законы народности должны быть совместимы со всеобщею человечностью и взаимностью, если хотят, чтобы остальное человечество терпело их. Но народец палестинского захолустья с самого начала оказался обладателем побуждений и законов, которые остальное человечество радикально отвергали и объявили ему войну. Приводили места из талмуда, которые ясно показывают, что религия уполномочивает иудеев обманывать не-иудеев и вредить им. Но нам для этого не нужно никакого талмуда. Если бы его и совсем не было, то иудейская мораль не была бы от этого лучше, и отлично давала бы знать о себе. То, что наблюдаем мы теперь в фактических сношениях с иудеями, это, в сущности, все те же свойства, которые воплощались и в Иуде? времен Моисея. Ветхий Завет - хорошее зеркало, в котором правильно отражается душа иудея. Нужно только всмотреться непредубежденным оком, и мы разглядим избранный народец наших дней в этом непроизвольном самоизображении иудея тех времен. Как часто иудеям косвенно разрешается проделывать с не-иудеями то, что запрещается им проделывать друг с другом! И ветхозаветная проповедь своего рода любви к ближнему прямо имеет в виду иудея между иудеями. И в настоящее время у иудея нет иных ближних, кроме иудеев же. Как бы сильно иудеи ни обманывали друг друга, как бы предательски друг к другу ни относились, но во вражде к не-иудеям они все солидарны. Даже те иудеи по крови, которые продают себя для дел против своего же собственного племени, все-таки делают это свойственным их племени способом. Обуздывая иудейство, для чего они и нанялись, они проделывают это так, что всею своею манерою они, сверх того, прославляют еврейство. Иудей всегда остается иудеем, даже когда переходит в противный лагерь, где и проделывает антиюдику. Но всего менее могут нас обмануть остроты иудейских писателей по адресу своего же племени. Иногда иудеи, разыгрывают перед не-иудеями видимость беспристрастия, ругая иудеев и их свойства. Нередко они бывают первыми, обнаруживая у иудея его иудейские качества, при чем достигают этого тем, что у себя такие качества отрицают, либо о них сожалеют. Такая манера рассчитана на не-иудеев или, где дело делается перед лицом публики, она рассчитана на публику, в которой иудеи составляют лишь незначительную часть. Но те же самые иудеи, когда они находятся в своей среде, или когда публика из их людей преобладает, бьют себя в грудь, взывая, как они горды тем, что они иудеи. Таким образом, за этою нарочитою видимостью свободы от всего иудейского слышится всегда враждебность и нетерпимость. Где иудей по крови сам делается гонителем иудеев, что иногда требуется гешефтами, там он делает только в противоположном направлении, употребление их врожденных его племени образа мыслей и нетерпимости. Но тем менее можно доверяться ему; ибо иудей остается верен себе даже и тогда, когда разыгрывает из себя анти-иудея. Нетерпимый эгоизм составляет его суть, где бы и как бы он ни обнаруживал его. Он сквозит даже в его редкостном мозаическом законодательстве. Так называемые десять заповедей имеют силу, видимо, только между иудеями; ибо иначе было бы кричащим противоречием - в седьмой заповеди запрещать кражу, а обкрадыванье египтян, т. е. чужеземцев, разрешать. Поэтому, вся иудейская законность есть что-то в роде национального эгоизма и принципиального исконного беззакония по отношению к другим народам. Поэтому и националистическая нетерпимость ко всем народам есть также сущность, так сказать, космоиудаизма, который нельзя без всякого разбора смешивать с иногда все-таки благородно выраженным космополитизмом лучших народов, и никогда не следует мерить одною меркою с последним. Последний есть действительно то, за что тот лишь выдает себя; следовательно, один противоположен другому, и мировой иудаизм, с своими политически, по большей части, якобы гуманистическими минами и притворством, есть лишь вершина гебраического эгоизма, который хотел бы все народы, - поскольку все их, со всем их имуществом, проглотить нельзя, - по крайней мере, заставить служить себе и поработить.

6. Как во всем, что познается в своей естественности и в действительности, так и в заявлениях о себе иудейского существа, не смотря на всю их бессвязность и угловатость, все-таки есть своего рода система, - по крайней мере, система в том смысле, что она сказывается даже и в этих уродливых формах. Мы видели, что руководящим принципом является изысканный эгоизм. Им объясняется полное единство их религии и морали. Правда, мораль эгоизма, в сущности, есть противоположность морали, но лишь тогда, когда мы разумеем мораль в лучшем смысле слова и в таком роде, в каком ее никогда но было у иудеев. Когда у античных писателей, там или сям, встречаются суждения об иудеях, то всегда они исполнены презрения к этой народности и не скупятся на самые крепкие словца, чтоб заклеймить негодность их поведения и нравов. На первом месте стоит римский философ первых годов империи, Сенека, который в одном месте, буквально сохраненном Августином, называет иудеев племенем злодеев (sceleratissima gens). Если перевести латинское выражение, употребленное Сенекою в сочинении о суеверии, - если передать его совершенно точно, именно словами "самое преступное племя", то это цветистое прилагательное все-таки будет очень характерно. Как ранняя история Иудеев, так и эпоха, непосредственно предшествовавшая христианскому летосчислению, переполнена грязью и залита кровью.[5] Жестокость, которую проявили они в первые времена своей истории, вещь общеизвестная: не только женщин и детей, но и скот врагов, предавали они истреблению, чтоб вырвать с корнем все, и щадили только золото и серебро. В век, предшествовавший христианской эре, достаточно бросить только взгляд на домашнюю историю иудейских царей, чтобы вполне ознакомиться с их, так сказать, домашними порядками, и с отвращением отвернуться от этой картины самых жестоких убийств, гнуснейшего вероломства и утонченнейшей мести. И гнусные издевательства иудеев над распятым ими Христом как непохожи на поведение афинян при исполнении приговора над Сократом!

Знаменитейший римский историк Тацит, который уже был свидетелем падения иудейского государства, видимо и в своей характеристике иудейского быта и иудейских нравов старается писать хладнокровно (sine ira еt studio). Но и он вынужден быль вырезать своим лапидарным стилем на скрижалях всемирной истории кое-какие изречения, классически свидетельствующие о том, какой памятник уже в то время воздвигли себе иудеи в представлениях народов римского государства. Иудеи были тогда везде; они уже долгое время жили в Риме; они известны были не только по тем войнам, которые велись в Палестине. Тот самый Тацит, который с таким благоволением изображал германцев как образец добрых нравов, и ставил их как идеал своим римлянам, - тот самый Тацит, который умел отыскать хорошее у чужих народов и умел все это оценить в своем холодном и бесстрастном изображении иудейских дел находит себя вынужденным выражаться резким тоном, чтобы соответственно оттенить найденное им состояние. В Историях (книга V, гл. 5) читаем: "Обычаи иудеев нелепы и грязны (Iudaeorum mos аbsurdus sordidusque)". Вслед за этим значится: "Племя это в высшей степени похотливо (рrojectissima аd libidinem gens)". Но, как уже замечалось не раз, с сладострастием всегда связана жестокость, и у избранного народа она также принадлежит к его отменным качествам. Но оба эти атрибута вытекают из одного и того же зерна, а именно, объясняются чрезмерным развитием эгоизма самого подлейшего рода. С этим в полной гармонии находится и самое характерное изречение Тацита, что иудеи "ко всем остальным питают враждебную ненависть (аdversus оmnes аlios hostile оdium)". В связи с тем обстоятельством, что друг к другу они очень снисходительны, он к этому сводит даже и усиление их могущества. В самом деле, для их интересов и дел весьма на руку был такой образ мыслей, в силу которого на остальные народности, среди которых они жили, они смотрели как на врагов, которых нужно грабить. Таким образом, всюду рассеянные среди остального человеческого общества, иудеи вели втихомолку войну ограбления, присваивая себе богатства человеческого рода. Они всегда были враждебны всем лучшим качествам и всему, что не гармонировало с их низменною натурою.

В виду этих целые тысячелетия ни в чем не изменившихся, основных черт иудейского характера все остальное - сущие мелочи, как, например, их отвращение ко всякой творческой работе, и процветание среди них только таких деятельностей, которые зиждутся на присвоении чужого путем гешефтов, и на получении выгод путем обкрадывания ближних. В ближайшее рассмотрение той ходячей истины, что иудеи заняты ганделем и к этому гандлеванью, в самом низменном значении слова, всюду проявляют отменнейшую склонность, входить мне нет надобности. Факты эти установлены настолько прочно, что не нуждаются в доказательстве; но их основание и их древность не так хорошо известны. Когда иудеи образовали государство, они не могли обойтись без земледелия. Но их племенные склонности всегда, в течение всей их истории до христианской эры, тянули их гнездиться среди других народов, и там упражняться в своей гандлевой деятельности или, лучше сказать, вести жизнь бродяг-торгашей. Таким образом, они, со своим ганделем, как бы паслись на ниве чужих народов, и получали весьма недурные барыши. Но у самих себя и сами с собою, натурально, таких гешефтов вести не могли. Даже и собственный закон их указывал им на других людей, как на тех, по отношению к которым дозволялось все, чего не могли они проделывать у себя. Только общество, объединенное самым отменным эгоизмом, направленным против других, должно обращаться во-вне и там искать материала для своей алчности. Римлянин завоевывал мир; а иудей старался присваивать его блага пронырством. Этим объясняется предпочтение ими торговых гешефтов, при которых открывается широкой простор не столько труду, сколько хитрому присвоению и пронырливому хищению. И вовсе не какие-нибудь внешние препоны издавна удерживают иудеев от занятий земледелием и ремеслами. Их внутреннейшие задатки, которые опять-таки связаны с ядром их существа, с отменнейшим эгоизмом, всегда толкали и всегда будут толкать их к таким деятельностям, где выгоднее иметь инстинкты присвоения, нежели иметь совесть. Потому-то совершенно невозможно рассчитывать на то, чтобы можно было принудить иудеев участвовать в творческой работе народа. Они будут барышничать и гандлевать, пока в человечестве останется к этому хоть какая-нибудь возможность. Поэтому, нечего надеяться изменить их. То, что целые тысячелетия оставалось как бы с их природою сросшеюся особенностью, того нельзя переделать какою либо общественною реформою, не говоря уже - чисто моральными средствами.

Что торгашество и барышничество составляет исконные качества иудея, доказывается уже историей в 18-й главе 1-й книги Моисея, - историей, которая производила бы даже комическое, впечатление, если бы иудейский характер не был таким печальным фактом человечества. Именно, история эта есть сделка, которую Авраам заключает с самим Господом Богом. Господь хочет наказать и истребить город Содом за его великие прегрешения. Авраам возражает и думает, что Господь, как Праведный Судия, пощадит город, если в нем найдется 50 праведников, чтобы не пострадали эти невинные. Получив от Господа согласие в интересах этих предполагаемых 50 праведников, Авраам выступает уже с меньшим предложением. Он, видите ли, ошибся в счете; едва ли Господь найдет там более 45 праведников. Господь делает уступку на 5 человек; но Авраам загнул, пока, один палец, а, ведь, за ним следуют другие, а потом и вся пятерня. Следующая скидка сбавляет число праведников до 40, т. е. опять на 5. Затем, сторговываются на 30-ти, на 20-ти и, наконец, на 10-ти; на этом Господь и поканчивает с Авраамом, соглашаясь с ним, что и 10-ти праведников совершенно достаточно, чтобы пощадить город, от Его гнева. Если патриарх, торгуясь таким образом с Богом и сбивая цену с 50 на 10, не делает Господу никакой неприятности, и даже поканчивает сделку с полным успехом, то это служит хорошим свидетельством, как смотрел Бог иудеев на такие наклонности. Следовательно, такие гешефты разумеются сами собой; их освящает сама религия. Но торговаться в цене есть нечто, относительно говоря, невинное, и свидетельствует только о наличности духа торгашества. Но акты истории иудеев показывают, что их религия оправдывала и вещи похуже, между прочим, и утонченейший грабеж. Ибо что же такое, как не ограбление, когда перед уходом из Египта еврейки берут на подержание у соседей золотые и серебряные сосуды и платье, чтобы, затем все это унести с собою? Эти позаимствования и кража, как значится в главах 3-й, 11-й и 12-й второй книги Моисея, есть прямое предписание самого Господа Бога, которое передано было иудеям чрез Моисея. Они не должны были уходить с пустыми руками, и вот Господь тотчас указывает им путь, каким могут они овладеть драгоценностями Египтян, чтобы затем с этим награбленным добром улепетнуть. Это присвоение золота, серебра и одежды Египтян типично; здесь в самой наивнейшей форме отразился дух еврейства. На всем протяжении всемирной истории его не забудут; ибо это освященное религией искусство присвоения будут вспоминать еще не раз. Утонченный и освященный религией эгоизм, красною нитью проходящий во всем, что исходит от иудеев, вылился здесь в самой оригинальной форме. Это - ключ от души иудея, поскольку речь идет о морали и о сопринадлежных религиозных воззрениях.

7. Что такое значит иметь принципом изысканный эгоизм, это вполне выяснится лишь тогда, когда в эгоизме мы будем ясно различать его критический элемент, именно, несправедливость. Интерес и польза могут быть сами по себе невинны; всякий стремится к тому, что ему полезно; но вопрос в том, ищут ли этого без нанесения вреда другим, или нанося им вред. Дело в том, чтобы соблюдалось равновесие; можно даже и очень не забывать своей выгоды, и быть все-таки чистым, если только помнить, что есть и другие и не делать по отношению к ним никакой несправедливости. Но еврейское племя тем и отличается, что для обуздания алчности в сердце его не нашлось никаких средств, а имеется, разве, лишь внешняя узда, данного ему с громом и молнией закона. Но всякого рода сброд всегда нуждается хоть, в какой-нибудь внешней узде, чтобы не распасться, какие бы преступные цели не имел он по отношению к окружающему. Так называемый закон и есть средство - по возможности воспрепятствовать, чтобы внутри сообщества все не распалось и не разбрелось. Достойные сотоварищи не должны по отношению друг к другу слишком давать воли своим прекрасным качествам; по отношению же к остальным они вольны делать что им угодно. Потому-то евреи искони были народом несправедливости раr ехcellence, что бы они против этого ни говорили. То, что они называют справедливостью, есть не более как внешняя законность притом по закону, который, в сущности, есть воплощение несправедливости. Кроме способности сочувствовать другим, им недостает и тех умственных задатков, какие необходимы, чтобы держать в равновесии весы справедливости. Вообще, все их мышление убого и бессвязно. Поэтому, оно совершенно неспособно сдерживать или хотя бы в значительной мере ограничивать эгоистический склад их чувств. Их алчность, как и их фантазия проявляются неудержимо, а потому их можно сколько-нибудь обуздать лишь крайне грозными мерами, следовательно, только путем террористической системы.[6]

Вышеобозначенная форма их алчности и соответственно настроенного воображения, и, следовательно преобладание над всем грубого эгоизма, может также служить к объяснению еще одного свойства еврейской расы, которое, если бы даже и вовсе не было объяснено, тем не менее, все-таки оставалось бы фактом. Это - отсутствие всяких склонностей к истинному и чистому знанию; такое знание требует, чтобы по крайней мере на время были забыты всякие будничные дела, чтобы ум мог погрузиться в тихую область созерцания. Но у еврея впереди всего - его низменные побуды; уже судя по его древнейшей, им одобренной и выкроенной по его фасону, саге, у него нет потребности в ином познании кроме познания алчности, и так как оно хороших плодов ему не принесло, то, - и это комично, - и вообще знание кажется ему запретным плодом.

К, познанию того, что - добро и что - зло, по крайней мере, в более благородном смысле слова, - в смысле справедливости, - и несправедливости, - не могли привести еврея ни в самом начале содеянное им дурное дело, ни все плоды с древа познания, ни законодатели, ни пророки. Поступать против произвольного запрета, который ничем иным не мотивирован кроме "так угодно Мне" его Господа Бога, вот что, - говоря устами его пророков, - значит поступать неправо. Иного понятия о справедливости у него нет, и нет ничего удивительного, что при этом он в разладе сам с собою. В лице своих пророков, на которых нужно смотреть как на продукт национальный, правда, восстает он, отчасти, против самого себя, но иногда просто в форме безрезультатного крика или жречески-эгоистичного тявканья, однако, по большей части, не очень беспокоясь обо всем этом, причем нередко эти его сильнейшие взрывы гнева не очень серьезны. Иегова, - воплощение характера иудея, - тотчас же умилостивляется, лишь бы исполнена была его воля. Справедливо то, что ему нравится, несправедливо же то, что ему не нравится. В переводе на язык естественности и действительности, меркою так называемой справедливости делает он, таким образом, то, что заблагорассудится самому еврею, соответственно присущим его характеру чертам. Говоря о еврейской справедливости, лучшие народы не могли выражаться иначе, как на манер римлян, когда они говорили о "пунической верности", чтобы обозначить этим, что Карфагенянам верить нельзя, и чтобы заклеймить их вероломство и коварство. Внутреннее противоречие, в каком стоит еврей к самому себе, отражается как в том, что навязанный ему закон есть чисто внешний закон, так и в тех угрозах, с которыми неизменно обращаются к нему пророки. И неудивительно, что, подобно тирании, и несправедливость находится вообще в разладе с собою. Всюду, и у себя и между чужими, он как бы стукается головою, и таким образом, кое-как, и все снова и снова, немножко водворяется порядок. Но при этом отнюдь не образуется настоящего понятия о действительном праве и о справедливости, в серьезном смысле слова, а, совершенно по азиатски, всегда приходят экстравагантным путем опять к таким же извращенным чувствам. Таково, напр., поведение пророков, от первого до последнего, в котором для лучших народов, по истине, нет ничего такого, что могло бы воодушевить, разумеется, если рассматривать его без всякого предубеждения, т. е. фальшиво не романтизируя и не идеализируя его, под давлением ли авторитета, или скрашивающими примесями и толкованиями лучших народов.

На пророков-то именно и ссылаются, когда хотят, что очень комично, - присвоить евреям лучшую мораль, и даже поставить их выше античных и современных народов. Так делал, напр., славословя евреев, их обелитель Ренан в своей "Histoire du реuple d'Israel", несмотря на то, что он называет пророков благородными безумцами (des fous sublimes) и выходит из того общего представления, что человек вначале был скотом, а в следующей затем стадии развития был глупцом. Мы вообще эту квалификацию отвергаем, и уже в прежнем (четвертом) издании нашей книги предоставили автору и ему подобным эту квалификацию применить к себе.

По Ренану, христианство следует выводить от пророков прежнего времени. Положим, что это так; но евреи ничего этим не выигрывают, напротив, только подтверждается их неспособность к серьезному пониманию справедливости. По их понятиям, Иисус был их последним пророком, а по нашему мнению, кроме того, он был и реформатором. Его отрицательное отношение к книжникам и к их лицемерию есть, при этом, главная вещь и, вообще, нечто, относительно говоря, хорошее; что же касается положительной стороны его деятельности, то ни о какой, в истинном смысле слова, справедливости, он не поучал, а настоятельно требовал своего рода любви, характер которой остается весьма неопределенным и представляет собою скорее все, что угодно, только никак не взвешивающую справедливость. В ней растворяется даже и то, что содержалось в довольно определенных чертах даже в первобытном еврейском кодексе внешней морали. Уже тогда, смешением народов и идей все было поставлено вверх дном, поэтому, бессодержательность мыслей была не малая, и даже в значительной мере имелась и у пророков и в их вовсе уже не высокоценной морали. Народ лицемеров, как называли евреев пророки более древнего времени, носил в себе семена для всяких парадоксальных извращений чувств. Такие семена, пожалуй, кое-как могли рассматриваться серьезно, и в известной мере честно, - разумеется, при доверии к ним, - оформливаться. Но в формы, как бы снабженные костями и мозгом, никогда они не воплощались; скорее, чувства приведены были в совершенный беспорядок, и даже лучшие чувства; и, как стало видно из позднейших литературных произведений, ничего не было, кроме какой-то каши, где были перемешаны эгоизм, лицемерная любовь и ожидания будущей жизни. Видимое стремление Реформатора к искуплению иудейской плоти от самой себя не удалось, и только содействовало укреплению у иудеев представления о наступлении в ближайшем будущем Страшного Суда и Царствия Небесного. По крайней мере, такую форму приняло это предание у того Саула или Савла, который сперва воздвиг гонение на новую секту, с точки зрения древнего гебраизма, но затем сделался ее последователем, и, вместе с тем, в угоду римской власти, переменил и свое имя в совершенно латинское, даже в древнелатинское, имя Павла. Но для наступления Суда, которое отодвигалось им все дальше, и следующего за ним Царствия никакого другого признака не должно было быть, кроме подчинения Господу, т. е. веры, что Христос есть истинный Господь. Очевидно, это - просто метаморфоза древнего, частию усвоенного законодательством, частию пророками, еврейского оборота речи, вследствие которого служение Господу и слепое повиновение его воле имеет решительное значение и служит единственным решительным признаком того, что право и что неправо.

8. В начале этой главы мы пытались разглядеть и в возможно чистой форме восстановить специфически еврейский или, если угодно, иудейский характер, как он, с большими или меньшими примесями обнаруживается в настоящее время в разнообразнейших поступках этой расы, - пытались восстановить по его мертво-язычной литературе, т. е., главным образом, по древнейшим произведениям самих евреев. Но этот характер сказывался и там, где он уже разным образом сочетался с элементами характера лучших народов. Но Христос и, так сказать, его время, т. е. состояния, находившиеся в сфере его действия, состояли уже под римским, а особенно под греческим влиянием, так что о чисто иудейской атмосфере у него самого, не говоря уже о ближайшем поколении его последователей, не может быть и речи. Сообразно этому, в этой области черты иудейского характера нельзя, так сказать, схватить руками, как это возможно в свидетельствах древних законодателей и пророков. Сюда присоединяется и то, что рассматриваемый случай должен был являть собою решительнейшую реакцию против дурных сторон самого еврейского характера. Сообразно этому, на событие основания христианской религии нельзя смотреть как на проявление еврейского характера во всей его полноте, а как на проявление тех частей и стремлений, в которых этот характер, некоторым образом выражал протест против самого себя, или, по крайней мере, надеялся существующее зло обратить в нечто лучшее.

И если, даже вопреки всем стараниям достигнуть лучшего и несмотря на уже существующее разложение и на инфекцию иудейского духа чуждыми элементами все-таки выступали вперед непривлекательные черты еврейского образа мышления и чувства, снабжая все эти начинания более чем сомнительным приданым, то такое положение дела, насколько мне известно, в моральном отношении еще недостаточно оцененное, также должно служить зеркалом рассматриваемого народного характера. Только, при наличности этих примесей и при господствующих обстоятельствах труднее ясно очертить неправильные или неуместные стороны этого морального и умственного типа. Подобающая этой личности даже и с нашей точки зрения мера уважения легко может показаться неуплоченною, если подвергнуть критике одну определенную сторону, но эта тема не требует полного и обстоятельного изображения, со включеньем позитивных сторон.

Кроме того, основанием, почему нелегко дать определенную характеристику этого основателя религии, служит и баснословный тон повествований, невероятные или прямо говоря, лживые их качества не в одной только той части, которая касается чудес. Характер с таким множеством величайших противоречий недопустим, как возможность, и тогда, когда предполагается наличность, по существу, еврейского склада, преувеличений, в восточном вкусе, в чувствах и представлениях, а равно и известной бессвязности мыслей. Но сравнительная оригинальность и сила переданных речей и бесед свидетельствует о том, что ядром этих басен, записанных потом по-гречески, была цельная личность. Обыкновенно, эпигоны или являющиеся впоследствии сочинители бывают неспособны выдумать мысли и деяния, отличающиеся такою выдающеюся личною оригинальностью и такою могучею самобытностью, и породить их своею немощною фантазией. Они способны только на переделку, да и то, обыкновенно, скорее в худшую, нежели в лучшую сторону. Поэтому, басни и записи, вместо выяснения, только окутали туманом реальное ядро, которое с самого начала уже современниками, и даже ближе стоящими, понималось различным образом. Даже самое это ядро нельзя представлять себе как вещь совершенно определенную, т. е. оно было не без примесей и неясностей, не без уклонений и пустых фантазий. Таким образом, в современном его изображении неизбежно остается много невыясненного, и как бы осторожно и критически ни относиться к этому явлению, нельзя указать точных границ, отделяющих то, что в нем вполне реально, от того, что является вымыслом.

Несмотря на это, нам кажется возможным с достоверностью заключить кое о чем, а во всяком случае избежать спутанного и спутывающего допущения, что все это не более как бессодержательный миф, и таким образом избежать некритической сверхкритики. Что касается главной характерной черты, нам в сущности придется иметь дело только с одним обстоятельством, которое состоит в том, что, в противоположность прежним пророкам, Иисус восставал против иудейского сословия лжеученых. Он истолковывал и оформливал иудейское предание, так сказать, по душе, следовательно, делал, нечто такое, что до него другие пророки иногда пытались прямо отвергать как нечто незаконное и негодное. Но отрицательное отношение к тогдашней лжеучености Иерусалима было вещью совершенно новою, и даже историческим основанием подготовленной книжниками гибели этому, относительно говоря, самостоятельному основателю религии. Тот самый источник лжеучености, из которого позднее возник и талмуд, был также у иудеев и официальною ученою силою, против которой выступил Христос и противопоставил иную форму мыслей и стремлений, в которой во всяком случае кое-какие черты представляли нечто, относительно говоря, хорошее.

В нашей "Замене религии", особенно во второй главе, есть кое-что, относящееся к критике Христова учения. В нем нельзя не видеть характерных черте новогебраизма или, лучше, гебраизма позднейшего времени. Христос, - выражаясь кратко, - был не иное что как еврей позднейшего времени. Принцип любви к врагам, - на который он особенно напирал, тогда как в свидетельствах более древнего времени имелись, хотя и не особенно заметные следы совершенно противоположного принципа, - принцип этот не совсем был чужд характеру евреев, который легко подпадает парадоксальным извращениям и, так сказать, становится верх ногами, когда ему кажется, что на своих унаследованных ногах ходить уже не хочет. Характер этот кидается в крайности и в противоположности, там, где он не может найти действительной меры или критического различения. Это - недостаток, присущий уму; одностороннее чувство и фантазия как бы закусывают удила и сбиваются с здравого пути. Так в человеческую природу входит элемент, который побуждает ее бессмысленно вступать в, борьбу с прочими своими направлениями. Но, поскольку все-таки непроизвольная природа заявляет о себе, противоборствующее ей представление открывается как фактически практическая ошибка, т. е., как объективная ложь. Если последней сопутствует ясное сознание то - на лицо и действительная ложь в субъективном смысле намеренности, т. е. ложное настроение. Если подобного сознания нельзя доказательно приписать самому Христу, зато в действиях его усматривается некоторая неясность и некоторая примесь чувств, которая у других должна была повести к спутанности, к противоречиям, и даже, в конце концов, к образованию лицемерного типа. Принимала же, ведь, и у него самого эта любовь к главным его врагам, к книжникам той эпохи, иногда форму жестокой и ядовитой хулы; как известно, он любил их настолько, что, следуя примеру Иоанна, не раз называл их порождением эхидниным!

Наше простое требование - не быть несправедливым и к врагам, следовательно, относится к ним разумно-критически, но не партийно, - это простое требование практической абстракции, без чего никакой справедливости быть не может, в сравнении с претензией любви к врагам есть нечто весьма скромное; хотя оно, большею частию, мало касается людей лучшего сорта. Но оно, во всяком случае, есть нечто для людей возможное, нечто ясное, и, наконец, при большем просвещении сознания и при повышении самобладания, есть также и нечто вполне исполнимое. Напротив того, любовь к врагам поскольку есть противная здравому смыслу нелепость, ведущая к лицемерию, поскольку эта вещь или, лучше, эти слова, подчинением ясному различению, нельзя переделать во что-либо понятное, так чтобы при этом терялось первоначальное свойство самого принципа. Поэтому, нам остается одно, рационализировать с нашей точки зрения, или же, если взять дело так, как оно есть, обвинить новогебраизм в том, что в силу старого племенного еврейского порока, порока "лицемерия", он непроизвольно внес в мир малую толику лицемерия.

Парадоксы, которые еще предстоит разрешить, в области этих учений представляют часто лишь весьма легковесный и дешевый товар. Что касается парадокса любви к врагам, то история человечества не разрешила его, а произвела доселе не более как систему лицемерия и личные, даже классовые типы лицемерия, и за это зло если и не всецело, то все-таки в известной мере, подлежит ответственности древний лицемерный народ. "Лицемерно как у христиан", - это изречение, быть может, когда-нибудь позднее войдет в поговорку, и этим, как доказано, мы обязаны характеру евреев, который, хотя и с примесью иных элементов, пустил корни над колыбелью или, лучше сказать, в колыбели новой секты.[7]

Если оставить в стороне личность самого Христа и все, что ему приписывалось, как требует того морально очищающая критика, то понятно почти само собою, что в ближайшем поколении остается на виду лишь то, что имеет меньшую ценность, и что лучшее в гебраизме потонуло в волнах худшего. Уже этот Савл-Павел со своим двойственным именем, двойственным, характером, даже двойственным законом, со своим иудейством для иудеев, со своим стремлением приладиться к чему угодно иному, является опять представителем лжеучености, и потому больше пришелся по вкусу и новым лжеученым, чем сам Христос, и эти новые лжеученые выдавали его даже за основателя христианства. Едва ли стоит труда ближайшим образом исследовать, как в нем и в его посланиях отразился характер евреев. Иудейский характер, а также разложение и бессодержательность той эпохи выступили при этом со всею своею испорченностью. По собственному сознанию Павла, пороки и прегрешения в отдельных обществах были еще хуже чем у самых испорченнейших греков. Этим доказывается, что под знаменем христианства соединился, так сказать, социальный отбор древнейших элементов.

На эти дрянные качества, довольно явственно видимые в тех первобытных общинах, указывает и народная ненависть римлян, о которой говорит Тацит по случаю событий нероновских времен. Эта народная ненависть, очевидно, отнюдь не смешивала христиан с иудеями, но довольно правильно оценивала тех или иных людей на основании их личных свойств и их безнравственного поведения. Видимо, вся вина приписывалась здесь еврейской национальности, а также еврейскому или ново-еврейскому образу мыслей и поведению, усвоенному и другими национальностями. Мораль Сократа не подверглась такой порче как мораль Христа, ибо была более здравою, ясною и определенною. И она тотчас же и позднее подвергалась искажению и подмену, но не только лучше засвидетельствована, но у нее не было и таких постыдных наследников, какие были у христианства. Христианство же позднее не только покрывало собою иезуитизм, но в некоторой мере и в некоторых отношениях и могло покрывать его. Итак, в целом, это - не особенно утешительное наследство, которое, благодаря не только еврейской теократии, но и самому Христу, его неопределенному и шаткому направлению, повинно в том, что этот гебраизм позднейшего времени играл во всемирной истории роль какого-то морального кошмара для лучших культурных народов. Конечно, эти народы вложили в христианство свое лучшее мышление и чувствование, даже отчасти в нем идеализировали; однако, чему же этот улучшающий вклад мог помочь, если исходный пункт и ядро снабжены были всеми теневыми сторонами морали и фантастики еврейства! Если новые народы, поскольку они страдают от азиатчины инфицированных гебраизмом религий, не решатся совершенно отбросить этот фальшивый элемент, то и они, хотя и не в своих национальностях, то в своей духовной жизни, по крайней мере в некоторой мере, останутся зеркалом внешним образом воспринятого гебраизма.

Также должны они, в противность первобытному христианству, беречься его слишком легковесную и снисходительную половую мораль принимать за что либо иное, а не за дурные плоды тогдашнего распада и разложения нравов. Раз в известной мере, так сказать, мораль бардака - дело обычное, то слишком легкой готовности прощать удивляться нечего, особенно среди евреев, которые на этот, пункт никогда не смотрели сколько-нибудь серьезно. Когда же к этой снисходительности в сфере половой морали присоединились и зачатки коммунизма бедных, то такое положение по отношению к собственности вместе с прославлением нищенства и святости нищенства - было вещью чисто еврейскою и весьма понятною у народа, который к истинным правовым понятиям всегда находился, в натянутых отношениях.

Итак, нельзя обманывать себя ни в каком направлении; даже и в первобытном христианстве, даже там, где оно очищено, чтобы не сказать, доведено до новомодной утонченности, легко в нем разглядеть отражение гебраизма. Сияние святости и привычки представления, господствующие еще и у современных народов, препятствуют беспристрастному суждению. Если покончить со всеми привитыми аффектами необычайного почитания (а такова и есть задача основательного антигебраизма), то нас не проведет никакая сверхоценка или извращение первобытного христианства и, скажем прямо, и первобытного иезуитства и мы будем знать, что и здесь всюду мы имеем дело с иудейством и с его характерными чертами. Все же, что внесено было в христианство лучшими новыми народами, натурально, все это подлежит как изъятию, так исключению из этой оценки. Тоже относится и ко всему хорошему из античного наследия, а также ко всяким блесткам и более благородным народным побуждениям, каковые только можно встретить среди заключительной эпохи разложения греческого и римского мира. Даже и примеси не так дрянной азиатчины, каковы, напр., отголоски буддизма, уже в самом начале внесенные в христианство путем присвоения и переработки на еврейский манер, со всеми отбросами всяких зон, разным образом не заслуживают осуждения. Все это, правильно оно или нет, есть нечто человечное, и опасность ныне для нас только в том, чтобы не плениться этими элементами примеси ложным образом и чтобы не ослабить той степени отвержения, какого заслуживает гебраизм и ему же, по существу, принадлежащее, если и не иезуитское, то все-таки иезуистическое первобытное христианство.

Насколько греки были выше евреев, настолько выше, даже возвышеннее, не только интеллектуально, но и морально, был Сократ в сравнении с Иисусом. И кто не подпал нашей обычной лжеучености, тому стоит потрудиться освободиться от той ложной идеализации, в силу которой еврею Иисусу приписывается такое значение, какого он отнюдь не заслуживает. Иудейская надменность еще далеко не свидетельствует о силе и об оригинальности. Но в таком случае по праву исчезает и тот остаток уважения и всякой сверхоценки этого продукта еврейской национальности, какая могла бы еще кое где держаться, вследствие ли неуместного подобострастия, или даже вследствие легковерия. Со всем гебраизмом у этой персоны и в его деле нужно вполне разорвать, показав при посредстве прогрессирующей критики, что отражение еврейского характера в религионистическом гебраизме позднейшего времени, и именно в обрисовке личностей и личности Иисуса в Новом Завете, благодаря примеси чуждых элементов хотя и выглядит не так ясно, но что, несмотря на то, все-таки это отражение достаточно верно. И мессианизм есть лишь форма этого национального эгоизма, а вовсе не есть мысль об искуплении человеческого рода. Мессианистические представления встречаются и в наше время еще довольно часто как приданое еврейской крови, и своею эгоистическою фантастикою искажают все, на что бы ни налагали свою руку, чтобы сделать из этого индивидуально и национально-эгоистический гешефт. Мир лучших народов должен особенно остерегаться этого, иногда утопистически замаскированного, обмана; потому что на этой нерелигионистической почве пытаются продолжать все туже старую практику обмана народа и народов, когда прежние формы обморочивания оказываются недействительными.

Г Л А В А III

Вопрос о способности к науке, литературе и искусству

1. Для слоев образованного общества еврейский вопрос существует в еще более содержательном смысле, чем для народных масс. Последние более всего затронуты материально, ростовщичеством и в сфере заработка; но духовной их стороны еврейство не касается. Инстинкты их еще довольно натуральны, и никакое лжепросвещение в высшем роде не заводит их на ложный путь. Кроме того, у народных масс еще мало, случаев портить свои нравы утонченною литературою. Потому, только в исключительных случаях, как, напр., в Германии, а теперь и во Франции, при посредстве руководимой жидами и ожидовленной так называемой социал-демократии, иудейские взгляды и иудейские манеры находят себе литературный канал к отдельным народным группам. Иначе обстоит дело с более образованными слоями общества, которым иудейская пресса и литература нередко портит здравый смысл, и они не замечают этого. Образованное общество имеет, следовательно, двоякого рода причины остерегаться иудейских происков. Во-первых, подобно народным массам, ему наносится вред в деловых отношениях, притом, вред самого отменного сорта; во-вторых, оно подвергается еще дурным литературным влияниям, и вообще, порче в области духа. Куда испорченность и без того уже успела проникнуть, там то иудеи, по изложенному в первой главе принципу, и будут, вить себе гнезда. Образованное общество всего легче расположить к себе ссылками на его беспристрастие в религиозном отношении и на общую равноправность человечества. Сверх того, в современную переходную эпоху его легко подкупить всякими позитивными воззрениями, а опустошающими и пресыщающими представлениями оно до такой степени лишено всякой твердости убеждений и умственной устойчивости, что уже едва замечает, какую моральную гниль и духовное извращение, пышно разросшиеся в ожидовленной литературе, ему преподносят, а напротив, все это легко, как вещь самопонятную, воспринимает. Следовательно, здесь всего нужнее не просто нравственно оздоровляющее и эстетическое воздействие, которое указывало бы дверь всей этой отвратительной и негармоничной жидовщине. Но прежде чем перейти к этим безобразиям в изящной литературе, мы должны бросить якорь еще глубже и пристальнее всмотреться в самую науку, чтобы разглядеть, как относятся к ней иудеи и как прилагали они и в ней известную свою склонность сворачивать в сторону с прямого пути.

Обозревая историю иудейского племени как целое, мы тотчас найдем, что в своем национальном существовании не обнаружило оно решительно никаких склонностей к науке в настоящем смысле слова. Что делал этот народец в Палестине целые тысячелетия, вплоть до христианской эры и до падения своего государства? Он служил самому себе или, - что по его мнению одно и то же, - служил Господу Богу, да пускал от себя отводки, которые питались соками почвы других народов; но ни у себя не взрастил он никакой науки в истинном смысле слова, и не проявил никакой склонности к возделыванью науки, созданной где-либо в другом месте. Укажите хоть одну научную истину, которая родилась бы среди иудейского племени! Ни математики, ни естествознания, ни логики, ни научного понимания общечеловеческих норм гражданской жизни, даже никакой философии! Не было ничего, кроме культа теократии эгоистичнейшей из всех религий! Все ограничивалось одним своим бессердечным существом! Весь интерес сосредоточивался на одном предмете, на самом иудейском племени, которое любуется на себя в своем Боге и ищет только своей выгоды, чтобы повсеместно распространить свою живучую породу! Евреи только и смогли выдумать себе Господа Бога, по образу отношений между господином и рабом, и в этом образе их жизнь и развернулась. Они изобрели, как указано было еще в моем "Курсе философии" (1875), рабскую форму религии. Вот и все, что они дали, и завидовать этому не приходится. Из какого зерна эта религия возникла, указано в предыдущей главе. Но религия эгоизма и несвобода неподвижного авторитета всего менее благоприятны науке; напротив того, они ей враждебны. Они несовместимы с правдою ни в природе, ни в человеческой жизни. Несовместимы они и с беспристрастным пониманием вещей и с гармоническою формою лучшей человечности. Гуманность, в более глубоком смысле слова, им чужда, но она-то и есть корень науки. Иное видим мы у греков и, - приводя сюда относящееся из области современных народов, - иное находим и у различных народов германского племени и у им родственных! Всемирная история показывает здесь иные силы и, сообразно этому, иные плоды. Здесь действовали и действуют стремления высшего рода. Здесь есть идеалы. Здесь находим чистую и непосредственную радость исследования и знания. Здесь человеческий дух стремится познать основы природы и самого себя, а не так, как иудеи - разделаться с тем и с другою, заставив их играть роль раба пред Господом Богом и поглотить их эгоистическою религиею.

Когда иудеи образовали государство, у них была книжная ученость теократии, но не было никакой науки. Они ничего не усвоили себе и из науки иных народов. Талмуд и содержащиеся в нем слабые попытки присвоить себе чужую мудрость, свидетельствуют также о таком бессилии. Итак, иудеям недостает не только силы творчества, но и способности к восприятию научных творений других народов. Во времена рассеяния их между другими народами, там, где их что-либо побуждало к восприятию иного духа и действительной науки, дело это у них никогда не шло на лад. Говорилось, что в новые, в собственном смысле слова научные столетия, у них не было случая показать, каковы их задатки. Но эта защита со стороны иудеев и их друзей, если взвесить, положение дела, ведут совсем в другую сторону. Разве в течении целого ряда столетий среди иудеев не было достаточного числа врачей, и разве не было у них при этом случая содействовать расширению естествознания, если бы только были у них достаточные для этого способности? Но разве, - припоминая только развитые науки со времен Коперника, Кеплера, Галилея, Гюйгенса и т. д. разве был хоть один иудей, которому мы были бы обязаны, в эти знаменательные века, хотя бы одним открытием в области естествознания Что касается истинной и серьезной науки ради науки, то здесь иудеи поныне ровно ничего не смыслят. Когда они занимаются наукою внешним образом, то они лишь торгуют, насколько можно хорошо, мыслями других, и все их занятия наукою имеют если и не прямо деловую цель, но зато всегда имеют характер гешефта. Каковы они - врачи и адвокаты, таковы же они и учителя и профессора математики и других отраслей учености, в которых запасы усвояемого знания накоплены другими народами и истинными гениями. Среди иудеев мы не знаем ни единого гения, но, как крайние и исключительные случаи, иногда встречаем талантливость, которая способна, разве, на то, чтобы торговле чужими идеями придать фальшивую окраску собственного творчества. Но мы хотим прежде всего оценить способности иудеев не там, где они оказались всего менее одаренными. Прежде всего мы поведем речь не о науке в настоящем смысле слова, а о том гермафродите, который еще одною ногою опирается на религию, а другою, с виду, хочет стать на научный пьедестал, - я разумею то "ни то, ни сё", которое обыкновенно называют философией.

2. Единственный из иудеев, пользующейся в истории философии некоторым уважением, и благодаря некоторым, чертам своего характера, кажется, заслуживающий упоминания, это - отвергнутый иудеями Спиноза. Именно я, в моей "Критической Истории Философии", представил его и его сочинения в возможно благоприятном свете, выдвинув на первое место его настроение. Также всегда будут высоко ценить его старания обуздать племенную склонность к стяжанию и к сладострастию, и еще более будут ценить прямоту, с которою он сознается, что не мог освободить себя от всяческих похотей. Итак, он был мудрецом, какого в благоприятнейшем случае только и могло породить иудейство. Но действительная мудрость его состояла не в том, что им предпринято было как иудеем, а в том, что предпринял он, несмотря на то, что был иудей, и вопреки племенным склонностям. Это был отшельник, и своею независимостью, с которою он охранял свои философские умозрения от посягательств синагоги и церкви, пожертвовав ради этого всеми житейскими утехами, он в известной мере расчистил путь свободному мышлению. Но это не должно вводить нас в обман касательно внутреннего основного характера его произведений, каковой, строго говоря, не очень далеко уклоняется от главного предмета иудейского духа. То, что называют философией Спинозы, в сущности, просто есть религия, и даже религия с специально иудейскою окраскою. Одно из главных его произведений, изданное им еще при жизни, носит заглавие "Теологико-политического Трактата", и содержание его в сильной степени отражает черты иудейской теократии. Но второе главное произведение, которое, спокойствия ради, он издал не сам, а завещал издать после своей смерти, и которое названо им "Этикой" - показывает еще яснее, что для иудея религия - все, и что то, что он называл моралью, было просто одним из способов обрести некоторого рода душевное спокойствие погружением со своим Я во всепоглощающую и всепожирающую мысль о Боге. То обстоятельство, что Спиноза заимствует у своих предшественников по философии технические выражения, которые у него, как напр., выражение субстанция, заступают место Господа Бога его племени, - обстоятельство это не должно вводить нас в обман касательно ядра этого способа воззрения. Даже, когда он при случае говорит Бог или Природа, это не делает его способа представления человечески-благороднее. Он и природу представляет себе также в иудейском свете; и природа и человек вполне расплываются у него в единой субстанции, т. е. в том монократическом чем-то, которое, вместе с тем, всюду во всех вещах должно быть Мыслящим и телесно Протяженным. Едва ли что сильнее этих представлений Спинозы о мире и о бытии доказывает, как прочно укоренился в иудее религиозный способ представления его племени. Даже там, где по примеру более могучих и более благородных мыслителей других народов, каков напр. Джиордано Бруно, пытается Спиноза оформить нечто вроде Пантеизма, у него получается просто единосущие иудейского Иеговы, которое стремится подчинить себе все вещи и наложить на них печать их подчинения.

Я не могу здесь входить в исследование собственно моральных камней преткновения, на которые наткнулся спекулятивный корабль Спинозы, ибо компас иудейской морали был здесь плохим путеводителем. По этому вопросу я отсылаю к указанным моим более подробным исследованиям, здесь же, для примера, могу напомнить, что Спиноза с отвращением говорил о сострадании. Аффект сострадания, как ощущение дóлжно вырвать с корнем и заменить разумом. Это чудовищное жестокосердие, против которого выступал еще Христос как против одного из основных качеств иудеев.[8] Философ далеко отстает здесь от основателя религии, хотя оба были отпрысками одного и того же племени и боролись против тех же свойств. Мораль Спинозы, поскольку она имеет в виду лишь личное удовлетворение отшельника, не только носит на себе черты более грубого эгоизма, но и весь характер ее отличается, правда более тонким, эгоизмом. Она ничего не знает о взаимности в отношениях человека к человеку, и не хочет принимать в расчет, что, ведь, есть и другие. Ей довольно одного Я, и в ней не найдем мы никаких следов благородного сочувствия человека к человеку или тех бескорыстных побуждений, которых центр тяжести лежал бы в существовании другого. Страсти, теория которых является у Спинозы главным предметом, отрицаются только эгоистически, а именно лишь постольку, поскольку они докучают моему Я и вызывают беспокойство. Похотям он желает уступать постольку, поскольку это дозволяет здоровье. О других при этом он вовсе не думает. Как его понимание права, так и его миропредставление носят на себе черты просто на просто культа силы. Последнему вполне отвечает и полное отсутствие идеала у Спинозы. Во всех вещах и формах он видит только действующую причинность и силу, но никакого более благородного типа, следуя которому они образуются. Даже совершенство и радость суть у него просто выражения, обозначающие лишь большую степень действительности и силы, а также означают повышенное чувство силы. Кто же не разглядит во всем этом, если только он надлежащим образом изучил расу, кто не увидит здесь отражения, как в зеркале, исконного и все в новых формах выступающего иудейского культа силы и ненасытного алкания могущества! Венцом здания является, кроме того, извращение Спинозою понятия о моральном благе. Мы желаем чего-либо, думает он, не потому, что оно хорошо, но мы называем его хорошим потому что желаем его. Таким образом, благо само по себе обращено в нуль, и мерою всего сделана воля. И, в самом деле иудеи так и поступают, даже никогда не читавши Спинозы. Что им подходит и чего они хотят, то у них и хорошо; что им не подходит и чего они не хотят, то считается у них злом. Пригодность для иудеев, - вот что ныне прямо служит у них критерием хорошего и дурного, и философ 17-го столетия упомянутое общее положение, отвечающее этому отношению, почерпнул из глубин эгоистической натуры своего племени, у которого больше похотей и алчности, нежели совести.

Если говорить о Спинозе, как об иудее, то нужно прежде всего охарактеризовать это растворение его философии в унаследованной религии, и заказать тип сопринадлежной морали. Этим мы дадим все, что есть у Спинозы. Но в этой главе главный вопрос есть вопрос о науке в истинном смысле слова, следовательно о том чего у Спинозы нет. В самом деле, стоит отметить, что с этой стороны попытка его не удачна. Он должен был предъявить чисто-научную последовательность, и он обратился к математике, которой древний угловатый остов должен был заменить ему отсутствие настоящей логики. Эта некрасивая мертвая манера изложения, эти рубрики в математическом роде, неосновательные по форме и несоответствующие материалу, служат полновесным свидетельством отсутствия не только более глубоких логических способностей, но и эстетического чутья. Все это труд по этике делает уже по внешности непривлекатеельным. Но довольно об этом; ближайшее исследование этого неудачного предприятия и соответственных оснований здесь неуместно. Важнее здесь более осязательный факт. В то время как другие философы, как напр. Декарт, дали кое-что положительное в науке в собственном смысле слова, и именно в математике, Спиноза оказался в этом отношении совершенно не плодотворным. И здесь соответствует он своему племени, которому истинная наука не только оставалась вещью чуждою и неинтересною, но для внутреннего склада их души - и отталкивающею. Еще и ныне иудей не хочет знать никакой, в истинном смысле слова, философии. С него довольно, его религии, даже когда он мнит себя просвещенным и свободомыслящим. И Спиноза представляет из этого правила исключение лишь наполовину. В нем с религией скрещивалось философское возбуждение, идущее извне; он, как и все 17-ое столетие, находился под сильным влиянием Бруно и Декарта, не говоря уже о Гоббесе, сочинения которого действовали возбуждающим образом на его, никакой критики не выдерживающее, признающее в политике одну грубую силу, мышление. Это скрещение разнородных элементов могло породить лишь нечто ублюдочное. Раз не мирится с формою философа хоть какое-нибудь истинное настроение, или хотя бы попытка к таковому, то чистая теория будет лишь, наполовину - схоластическою и некрасивою карикатурою, и, как таковая, будет возбуждать негодование. Таким-то образом Спиноза, благодаря простоте и независимости своей жизни, и благодаря своему, хотя и неудачному, стремлению к самодовлеющему мышлению, несмотря на дрянную иудейскую окраску своей морали и понимания права, все-таки имеет хотя кое-какие притязания считаться одним из философов настроения. Сила была для него правом, международные договоры обязательны, пока они полезны, но личное его поведение в некоторых направлениях было лучше этих фальшивых и дрянных положений. По крайней мере, он боролся с евреем, который сидел в нем. Он пытался вытолкать его, как и сам был вытолкан своими единоплеменниками По крайней мере, он пытался вступить во владение хотя частью наследства, завещанного Джиордано Бруно, но дело это почти не удалось ему. Но лучшего из всего, чего ему удалось достигнуть, достиг он не потому, а вопреки тому, что был иудеем. Чувствуешь почти меланхоличное настроение, когда сравниваешь эти стремления и жизнь аскета с этою вогнанною в рамки религии ненаучностью, каковой он подпал.

Увлечение Спинозою принадлежит к исключительным явлениям в жизни поколений 19-го столетия, именно в Германии в области университетской философии. Учащееся юношество тем труднее расстается с этим, привитым ему предрассудком, что иудейская реклама не дремлет, чтобы с привычною ей наглостью некогда отвергнутым соплеменником воспользоваться ради вящего прославления и возвеличения избранного народа. Вот уже целое столетие как восход еврейства и ведомая им, не очень скромная, пропаганда всего еврейского достигли того, что Спиноза более и более выдвигался на первый план. Отсутствие критического дара у философствующих профессоров, каковы Шеллинг и Гегель, сделало свое дело. Как ни заслуживает Спиноза, чтобы та порция настроения, представителем которого он был, была засчитана ему вдвойне, и чтобы, соответственно этому, ему отведено было в истории философии место между философами настроения, однако, схоластические глоссы о нем профессоров касаются, наоборот, лишь его религиозной и схоластической сторон. И современные иудеи ищут у него только своей религии, но она должна быть с философскою окраскою. После всего того, что было пущено в обращение о Спинозе иудеями и немецкими университетами, в последние десятилетия никому, кто еще не вполне эмансипировался от влияния обоих этих элементов, нельзя было для исторической оценки этого иудейского философа найти правильную мерку. Но эта трудность вполне устранится, раз придадут большее значение отречению Спинозы от своего племени, и, напротив того, совершенно откажутся искать у него философию, которая стояла бы выше религии. Затем, никогда не следует забывать, что его произведения совершенно ненаучны, что, напротив того, он дал несомненные свидетельства того, что для своей философии он не в состоянии был сделать какое-либо употребление из существовавших точных наук. Что за честь для народов и, в частности, для немецкого народа в том, что вместо того, чтобы Спинозе за все, что имеется у него хорошего и дурного, было воздано по заслугам, решающий голос оставлять за современным иудейством, с его масштабом и с его отменным наглым славословием? Извергнутого ими из своей общины Спинозу они хотят теперь обобрать; мы же просто убеждаемся в том, что иудеи ни в религиозном, ни в моральном отношении, не могут отрешиться от самих себя и от своих свойств, и об истинной науке не имеют никакого понятия даже там, где это было бы всего нужнее. Стать в личной жизни монахом, видеть главную цель в философском самоудовлетворении, не обращать никакого внимания на других, а потому и на пропаганду своих мыслей или, самое большее, видеть в ней средство для личного, - в отдалении от всех, - удовлетворения своего я, - этот тончайший и высший эгоизм, но потому-то и являющий собою лишь более заостренное самолюбие, - вот что было ядром и сутью того, что называют и что называем и мы спинозовским отречением от мира. Итак, резигнация была, но лишь ради того, чтобы низшего сорта эгоизм заменить высшим, но никак не ради того, чтоб стремиться к блаженству, в сознании хоть чем-либо содействовать счастью человечества.

3. Таким образом, на этом лучшем образчике из всего, что предъявили нам иудеи в новые столетия, - на Спинозе, которого они сначала вытолкали, а потом выбрали себе щитом, за которым хотят укрыться, видим мы каков тот дух, который может обнаружить иудей в благоприятнейшем случае. Там и сям Спиноза стоял выше своего народа и проявлял черты философского спокойствия. Но в главном деле, он так глубоко увяз в религиозном и ненаучном способе мышления и чувствованья, что в последнее время им больше занимаются богословы, чем настоящие философы. Это совершенно ясно сказалось на празднике столетия, поставленном на сцену в 1877 году. В два столетия, протекших с его смерти, протестантские профессора богословия и одного с ними уровня профессора философии германских университетов довольно преуспели в так называемом либерализме, чтобы проникнуться сочувствием иудейскому элементу и начать ковыряться в том, что и в 17-м веке уже было отсталостью. Культивировать Спинозу - у этих людишек значит быть свободомыслящим. Но это - вещь невозможная, даже если бы она была и выше простого кокетничанья. То, что есть у Спинозы хорошего, этим людям совсем не на руку. Остается только подпевать в иудейском хоре. В последних поколениях это было в моде; но этот упадок народного сознания и, в частности, немецкого национального чувства, уже уступил место некоторой гордости, хотя на первых порах и в ложном направлении. В делах ощущения и чувства у народов не мало причин твердо держаться своего лучшего образа мыслей и настроения. То, что не есть в собственном смысле слова наука, а есть просто литература, все это получает свою окраску от свойств племени. Большая часть философии относится именно сюда; ибо раз она хочет быть истинною философиею, она должна быть выражением человеческого в его благороднейшей форме. Но подобная определенная форма, не есть общечеловеческий скелет, - при котором было бы достаточно минимума человеческого, хотя бы оно было как угодно, близко к обезьяньему. Даже и зоолог не мог бы таким образом сохранить своих рубрик. Быть вообще человеком, - это крайне недостаточно и граничит с образом существования животного. Итак, для нас важны человеческий род, раса, национальность, а в конце концов, индивидуальность. Это обнаруживается и в литературе; ибо лучшая человечность воплощается в ней только благодаря национальному и индивидуальному гению. Тип литературного творчества может проявлять общечеловеческие формы не иначе как в специфической, даже индивидуальной определенности. Раз этого нет, то и нет, в истинном смысле слова, произведения, а будет плоское и мелкое, шаблонное изделие, бледное и безжизненное.

Если иметь в виду вышеуказанное положение вещей, то легко видеть, как нужно понимать то, что в 19-м столетии иудейский элемент играл в немецкую литературу. Достаточно назвать имена Гейне н Бёрне, и мы будем иметь, относительно, лучшее или, говоря осторожнее, наименее дрянное из всего того, что в немецкой литературе в 19-м столетии стояло впереди и оказывало наибольшее влияние на элементы, выдававшие себя свободными. Оба писателя сначала были иудеями и по религии; оба окрестились, Бёрне - тайно, а цель этой перемены веры тем и другим хорошо известна. Нужно было найти место; Гейне думал таким образом получить профессуру; но оба обсчитались и трудились понапрасну. Впрочем, все это - вещи второстепенные; но они бросают яркий свет на живучесть у обоих писателей племенных свойств характера, которые в конце их литературного поприща выступили у них и в факте возвращения к иудейской вере. Бёрне под конец отличался в сильной степени религиозностью, а у Гейне прямо всплыл на верх древний Бог его племени. Гейне не в шутку, а совершенно серьезно, - насколько вообще может быть речь о серьезности у этой бессодержательной натуры, - под конец в своих писаниях прямо высказывался, что ему нужна помощь Божия; что библия есть лучшая книга, и что к ней обратился он, убедившись, что эллинизм и философия - ни к чему. Такова была хилость Гейне, и телесная и духовная. Говоря о библии, он разумел ветхий завет, и, следовательно, думал о помощи Бога своих отцов. Гейне не был религиозен в смысле ортодоксальности или синагоги; но под старость в нем воскрес иудей так, как это возможно для лица образованного. Все лучшее, во что когда-то верил и что чувствовал писатель и поэт, теперь отпало, как простой привесок.

По таланту, Гейне выше Бёрне. Но последний хоть сколько-нибудь серьезен, первый же решительно всюду вплетает свое шутовство. Даже в лучшей своей лирике он вертится и кувыркается как фигляр. Переход от высокого тона к самому пошлому - обыкновенная его манера, постоянные скачки в выражении чувств, либо намеренное гаерство. Всего более сродно ему пошловатое и грязноватое. Все остальное ему чуждо, и во все это он пытается карабкаться с трудом. Когда он хочет быть серьезным, он долго не выдерживает тона, и непроизвольно спускается в комику, и большею частию - в комику самого пошлого сорта. За исключением какой-нибудь пары стишков, даже во всей его Книге песен, следовательно в том, за что иудейская реклама выдала ему патент на славу поэта, - даже во всем этом нет ничего, что можно бы было читать без примеси некоторого неприятного ощущения, что все это - карикатура на лирику. Но лирика и есть единственный род поэзии, свойственный иудейскому племени. И в Книге Книг находим псалмословие и немножко лирики пророчеств; но иудей абсолютно не способен ни к драме, ни к эпосу в истинном смысле слова. И в самом деле, откуда же у рабов Господних явятся образы свободных героев? Впрочем, это - лишь мимоходом. Гейне переделывал романтику в лирику, и затем, низводя великие образцы, как, например, британского поэта Байрона, до своего уровня, обкрадывал их. Даже там, где он выдавал себя прозаистом, как, напр., в "Путевых картинах", он дает лишь пошловатое подражание тому высокому взмаху, какой приняла поэзия Байрона в "Гарольде", давая образы природы и людей. И так называемая мировая скорбь у Гейне - краденая. Первоначальные и благородные черты пессимистического настроения нужно искать у британского гения, а рядом с ним также юмор и шутку, которые, в сравнении с ординарными остротами иудейского писателя, являют более благородные формы. Нет надобности обращаться к позднейшим стихотворениям и письмам Гейне, каковы "Романцеро" и другие, чтобы на деле убедиться, на сколько отвратительна и нездорова примесь этих, всюду напиханных, элементов его фантазии. Всего этого довольно в его ранних и лучших произведениях, в его "Путевых картинах" и в "Книге песен". Кроме того, проза его жидковата, а по мыслям и по форме - нечто бессвязное и отрывистое. Обрывчатость изложения и это отсутствие связности в стиле и в компоновке, - качества, свойственные всем иудейским писателям, проявляющиеся даже и в ветхозаветных повествованиях, - эта бессвязность, переходящая нередко просто в сбор каких-то обрывков, - и у Гейне налицо. Черты этой бессвязности, составляющие неотъемлемую принадлежность иудейской письменности, тем характерные, что как в прозе, так и в стихах, он старался писать натуральным и народным немецким языком, и даже с кое-каким видимым успехом.

По его словам, он ощущал "тончайшие чувства", а именно, чувства воспринятой им романтики. Сверх того, на первых порах он немножко попробовал дрянной философии, а именно, Гегелевской, обнаружив и здесь свойственную иудейскому племени несамостоятельность и недальновидность, которая всегда видит лишь ближайшее, то, что сейчас в ходу и пользуется немножко внешним эфемерным успехом. Этот ограниченный горизонт культа всяких авторитетиков есть свойство прямо иудейское, и отнюдь не доказывает большего ума, хотя о себе и страшно высокого мнения, тогда как на деле просто гоняется за тем, что в данное время суетливо выскакивает на первый план. Но всякие такие восхваляемые прелести быстро исчезают с рынка, а в конце концов провалился и Гейне со всем, во что он таким образом пускался. Даже и "темная паутина, окутывающая наш мозг, и портящая нам любовь и радость", не была сметена поддельным эллинизмом. Религиозные фантомы, как уже было упомянуто, снова всплыли под старость у хилого и хворого Гейне. Литературная ссора с Бёрне в особой статье против последнего была делом совершенно пустым. У Гейне нет в руках знамени богов новой эпохи, за которых, как он хвастался, ему нужно было ратоборствовать с ретроградным в религиозном отношении Бёрне. Знамя Гейне было, скорее, развалившимся фитилем. Оно было сшито из всякого тряпья, которое иудейский автор натаскал себе из самых разнообразных жилищ других, частью еще живущих, частью - мертвых, народов. В этих пестрых обносках он и парадировал; но никогда и нигде он не мог выкрасть ничего, цельного и незатасканного. Ему не посчастливилось стащить ни единого сколько-нибудь приличного костюма у других народов; в удел его иудейской музе доставались все только обноски и лохмотья.

Чистый прозаик Бёрне принадлежит той полудрянной области, к которой относятся политика и театральная критика. Но кое-какою известностью пользуется Бёрне только благодаря политической оппозиции, какую он делал в своих парижских письмах, примыкая к июльской революции. Эти парижские письма, так сказать, его главное произведение. Это - его единственное сочинение, на которое еще есть требование в более широких кружках, и хотя оно сплошь состоит из каких-то отрывков по беллетристической критике и т. п., все-таки отличается, по крайней мере, тою связностью, какую простым письмам сообщает историческое событие, около которого они вертятся. Но он болтает в них и о чем угодно, и, воистину, это вовсе не художественное произведение. Их стиль, по выражению даже Гейне, трясется мелкою рысью. Немножко цинической грубоватости - вот и все, что в политической оппозиции Бёрне иногда еще на своем месте. Но самая эта оппозиция, как и всякая иудейская оппозиция, вытекала из иудейской ненависти и из стремления к эмансипации. Как я заметил уже в первой главе, иудеи пользовались некоторое время популярностью в образованном обществе только благодаря своему мнимому политическому свободомыслию. Этому положению дела, главным образом, и содействовала писательская деятельность Бёрне. Гейне был слишком непостоянен и бессодержателен, и с своим клоунством раскидался во все стороны, так что в своей политической оппозиции не мог держаться определенного курса. Примыкая к событиям эпохи во Франции, он был либерален, а иногда даже с революционною окраскою. Но, в сущности, беллетрист и фигляр в нем берет перевес, а его шуточки и кривлянья обращаются иногда против радикализма. Напротив того, вышеочерченная натура Бёрне отличалась и кое-какою убедительностью, и немножко - последовательностью. Но под конец он страшно грешил религиозностью. В этом сказывался иудей, который в Бёрне сидел еще глубже чем в Гейне, и Бёрне был, так сказать, вдвойне иудей. О римском поэте эпохи начала разложения империи, о Горацие, Бёрне выразился, что он умел "с грацией быть рабом". Если бы Бёрне прожил еще одно поколение у нас, немцев, то он увидал бы и убедился бы, что иудеи всегда готовы быть рабами без всякой грации; ибо либеральная окраска и их неэстетическая сущность, наверное, не отличались хоть какою-нибудь грацией.

Бёрне может также служить примером того, какую форму принимает иудейская неспособность к правильной оценке литературных величин, и с каким, кроме того, бесстыдством эта неспособность к критике, козыряет тяжелыми и пошлыми выражениями. Так, в своих сочинениях, Бёрне говорит об "остром идеалистическом клюве Шиллера" и о "широком реалистическом рыле Гёте", и рядом с этими, более чем просто неблагородными выражениями он прибавляет еще, что Шиллер и Гёте хороши были только для своего времени, и что они не больше как "реестры прошлого". Напротив того, Лессинг останется писателем и будущего и, в противоположность Шиллеру и Гёте, будет "оглавлением будущего". Мы также высказали решительным образом наше суждение о Шиллере и о Гёте. Но когда двое, с виду, делают одно и то же, то нужно всмотреться попристальнее, говорят ли они одно и то же. Но наше суждение диаметрально противоположно. Для нас Шиллер и Гёте, и не только в силу абсолютных и положительных оснований, являются малозначащими представителями литературы, но особенно в силу того, что они подчинялись влиянию славоиудея Лессинга, и в той мере, в какой ему подчинялись. В пользу их, как смягчающее обстоятельство, говорит также тот факт, даже необходимость, что поэты, как таковые, никогда не бывают или не могут быть мыслителями, даже никогда не бывают значительными критиками, настолько же, как не бывают математиками, поэтому и нет ничего постыдного в самоподчинении Гёте жалким лессинговским псевдо-рецептам, рабски заимствованным у Аристотеля и отвратительным образом размазанным. Вся немецкая литература, уже с 18-го столетия, значительною долею своей испорченности обязана ожидовлению ее на манер лессинговского. Если бы Бюргер с присущею ему мерою здоровой естественности и немецкого духа не составлял решительного исключения, если бы не был он, параллельно Гёте и наравне с ним, истинным представителем натуральной и настоящей лирики любви, то нельзя бы было указать решительно ничего, действительно основательного. Исключительно только это последнее обстоятельство спасает немецкую литературу от заслуженного ею, в остальном, полного презрения.

Но эта Бёрневская, чисто иудейская сверхоценка Лессинга не должна ни малейшим образом удивлять знатока иудеев. Иудей Бёрне был убежденнейшим проповедником прав иудейства на господство не только в сфере литературы! В одной анонимной и водящей публику за нос рецензии одной ученой (кстати заметить, страдающей философастерским, в кантовском роде, бессилием) книге об "Иудействе" (Л. Гольста, Майнц 1821) он делает автору заявление, еще и доныне хорошо характеризующее отношение иудейства. Он грозит ему, именно, что он, Бёрне, еще надеется дожить до той поры, когда всякое подобное, возбуждающее против иудеев, сочинение будет наказываться заключением автора либо в исправительный, либо в сумасшедший дом; Бёрне умер в 1837 году. Столетие пришло уже к концу, а все еще эти скромные желания иудейской расы, несмотря на то, что влияние ее с тех пор сильно возросло, остались неисполненными, но, тем временем, в ответ на это, вызвали кое-какие серьезные народные движения против. иудеев, а эти, с своей стороны, снова выкрикивали этот, Бёрневский призыв к полиции и к сумасшедшему дому. Но, - что очень комично, - иудеи, вместо требования, чтобы серьезные противники их расовых бесчинств были заключаемы в сумасшедший дом, нашлись вынужденными защитников этих бесчинств, каков, наприм., Нитцше, буквально выписывать из сумасшедшего дома. Без всякого стыда, с известною глупою наглостью, в мириадах реклам своей прессы, они прославляли таких субъектов как духовные величины, и таким образом людей, которые с самого начала их жизни были кандидатами на звание тупиц они восхваляли не просто как мыслителей, - нет, а чисто, по иудейски, как сверхмыслителей, и таким образом прямо восходили до вершин не только крайней напыщенности, но ошеломляющего и в этом смысле тупейшего идиотства. Этим Гауризанкаром комики и должно было кончиться дело у этой балаганной древней расы торговцев штанами, в немецком срединном царстве, когда над бесчинствами расы наступило время суда и явилась Немезида истории.

4. Между четвертым и пятым изданиями этой книги мною дано более полное освещение Бёрне и Гейне в моих "Светочах литературы", а именно во втором томе под рубрикою мнимых величин, т. е. просто таких писателей, у которых было кое-какое имя в литературе. В числе этих имен, мнимые величины Бёрне и Гейне известны с дурной стороны, но в той же главе указана группа имен, которые большою частью или, по крайней мере, некоторыми чертами являют кое-что хорошее. Вообще же, вся книга, оба ее тома, с ее вводными обзорами прежнего, правда - лишь между прочим, есть история ожидовления литературы, а именно, есть критическая история ожидовления, которое господствовало в новой литературе до самого последнего времени. Хотя, во всяком случае, подобный отчет о порче новой литературы иудейским духом или, лучше сказать, иудейскою плотью и иудейскими чувствами, никоим образом не составлял главной цели наших стремлений, но, к сожалению, к стыду последнего тысячелетия новые народы и их выдающиеся личности или, так сказать, их духовное тело, благодаря внесению христианской лимфы, получило предрасположение к заражению, и даже - должно было заразиться обильною иудейскою сыпью и, к сожалению, совсем не такою сыпью, от которой можно бы было быстро вылечиться. Наша история светочей в литературе является в этом отношении, как и по своему главному предмету, новостью всемирной литературы, и рядом с остальным реформаторским содержанием представляет и возбуждение против литературных безобразий всей нашей заключительной всемирно-исторической литературной традиции, - безобразий, которыми мы обязаны иудеям. Обезображение беллетристики специфически иудейскими мерзостями и шутовством, которое величает себя христианским, - все это далеко еще не самое худшее. Неизящность, кривлянья, угловатость, обрывчатость, кургузое изложение и кургузый стиль, короче, все, отталкивающее в эстетическом отношении, или даже формально негодное, есть при этом лишь относительно маловажный вред, сравнительно с безнравственными и даже прямо преступными течениями, этими, как бы назревшими, нарывами конца XIX-го века, открывающими недурные виды на духовную ненормальность двадцатого столетия. Закончится ли с заключением второго тысячелетия засилие иудейства, кто может предсказать это! Во всяком случае, в просвещеннейших формах сознания наш fin de siecle есть так же и fin de judaisme, и это, как показывают разум и чувство, есть совершившийся факт; но дальнейшее распространение и проведение его вовсю даль и ширь жизни и мира, это - пока еще, в некотором смысле, исполинская задача, Геркулесова работа для целых поколений, число которых еще не поддается определению.

Но, пока, не будем касаться этих общих, перспектив, а окончательно и вполне охарактеризуем Гейне, в частности, т. е. подобающим образом заклеймим его. Это - не просто поэт-арлекин, но кое-где не только в моральном, но и в юридическом смысле слова, прямо преступный стихослагатель. В первом отношении, достаточно указать на его бога - Аполлона, которого я назвал иудеем-Аполлоном, а в другом отношении, укажу между его последними стихотворениями, а именно, в группе его садистических пьес, "Ночную поездку", в которой автор заявляет о личной своей преступности. Убиен щекоткою, на почве половых отношений, совершаемое при лунном свете на море, у него, кроме того, - как это, впрочем; в подобного рода штучках является, по-видимому, господствующим правилом, - разукрашено религионистически. Воззвание к Адонаи, т. е. к Господу Богу иудеев, при таком утонченном сладострастии, которое можно поставить рядом, с ритуальными убийствами, - вещь весьма понятная. Самое преступление относится, во всяком случае, к более ранней эпохе; этому нисколько не противоречит то обстоятельство, что желание пощекотать себе воображение приятным воспоминанием о деле, в сочетании с необыкновенною резвостью, - что эта идеальная неестественная помесь в поэтически-криминальном роде, принадлежала позднейшему времени. Мерзавцу, который одержим был еврейскою манией величия, доставляло удовольствие - свое реальное изнасилование повторить пред публикою и идеально, и свое бесчестно-надменное издевательство над лучшею частью человечества и над более благородным человеческим духом проделать еще и таким манером. Если в заявлении этом только эксперт, понаторевший в расследовании подобных чудовищных мерзостей, вполне ясно разглядит, что здесь речь идет о преступлении в форме садистического разврата, то для преступника оно навсегда останется, хотя и несколько затененною, но, тем не менее, все-таки уликою. Сверх того, оно так характеристично для известных черт еврейского существа, или, лучше сказать, ненормальностей еврейского существа, что должно было найти здесь себе место, если только чувственные покушения этого, пользующегося дурною славою, народца, должны вообще найти себе современное, даже модное, чтобы не сказать, богатое и будущим наглядное пояснение. То, что предлежит нам в виду такого положения дела и таких наклонностей, нельзя легкомысленно считать ничего не значущим в моральном отношении. В самом деле, художество в уголовщине, равно как и уголовщина в художестве, благодаря влиянию иудеев, отлично преуспевают, а в последнее время, когда ремесленность в литературе достигла non рlus ultra нелепости, тупое и сумасбродное философастерство пришло к паролю - да здравствует преступление. Vive le crime или, говоря по-немецки, das Verbrechen lebe hoch, - таков новейший девиз, который, если не прямо, то косвенно, в форме, - чтобы щадить публику, - несколько смягченной и с кое-каким передержками, разносится задающею тон прессою при посредстве панегириков и газет поляками и другими полоумными единомышленниками жидов, и пропагандируется в несколько прикрашенной форме чрез посредство всяких духовных каналов, для пущего орошения деморализации.

Эта развязка конца XIX-го столетия, если спокойно взвесить ее, в конце концов есть не иное что, как действие всей той прежней стрижки и сервировки, - этого, в большей своей части, дела жидовства, понимая это слово в самом широком, т. е. национально-моральном смысле. Все, что было прежде, и вся эта духовная традиция, которую не только чересчур высоко ценили, а, напротив, прямо разукрашивали, чтобы представить ее не тем, чем она была, раскрывается для исторически созревающего сознания во всей полноте своей гнусности лишь благодаря тому, что ее освещают теперь светом современных еврейских безобразий и еврейской преступности.

Сообразно этому, вышеприведенное Бёрневское предсказание, как и все иудейские пророчества, полностью дает как раз противоположное. Сумасшедший дом будет играть некоторую роль, но отчасти, как уже теперь видно, а чем дальше - тем больше, роль эта будет такова, что жидки будут за помощью обращаться в сумасшедший дом, и искать себе поддержки у полоумных, а именно, у морально-свихнувшихся. В этой ненормальной области, в единичных случаях, они уже и сосредоточились, faute de mieux. Они поощряли жалчайших и несостоятельнейших радетелей, которые со своим литературным залежалым товаром и с соответственною сумасбродною лестью не видали спасения ни в чем, кроме перехода к угодничеству пред иудеями и к роли радетелей за иудейство, - поощряли их, как и следует, своими тысячерукими рекламами, возвеличивая их из ничего или из ниженичего в нечто или даже в сверхнечто. Таким образом они придумали себе сверхобычную видимость помощи, которая может держаться лишь постольку и до тех пор, поскольку и пока публика позволит прессе дурачить себя и водить за нос. С просвещением о евреях и об изобретенных ими пугалах против антисемитизма, должно будет и все это бестолковое дело, скажем мы, не просто завалиться, - это было бы слишком благородное выражение, - а свернуться в запутанный клубок, который, как меньший нуля, останется только бросить во всепожирающее пламя, чего он только и заслуживает. Таковы моральные перспективы и для немногих интеллектуальных способностей, которые попали в этот клубок, и которые отнюдь не служат искуплением, ни даже смягчающим обстоятельством для этих, нравственности и праву противных проделок или даже квалифицированного мошенничества, каковыми отличается современный еврейский и еврействующий литературный тип гнилостного рода, подобающий характеру и племени иудеев.

Я несколько дольше остановился на этой карикатуре, называемой литературою в более узком смысле слова. Однако, стоит только осмотреться в иудейской прессе во второй половине XIX-го столетия, чтобы убедиться, что эти литераторы питались крошками со стола Гейне и Бёрне и что они швырялись оборотами и, якобы, остротами, заимствованными из этих источников. Всего поучительнее это явление в немецкой социал-демократической прессе. Ожидовление было здесь полнейшее, и особенно в марксистской шайке этой прессы. Это ожидовление перешло в исключительное господство иудейского элемента в социал-демократической прессе. Обороты речи, напоминающие язык ветхого завета и талмуда, в этих газетах часто свидетельствовали, откуда их борзописцы заимствовали "немножечко-столечко" своего образования. В этом пункте обыкновенные иудейские газеты, поддерживавшие гешефты других направлений, сходились с листками, занятыми социал-демократическою агитацией, как бы они не враждовали друг с другом или, лучше сказать, как бы они ни грязнили друг друга. Впрочем, и в самой социал-демократии, раньше чем она распалась на два лагеря, лейпцигских марксистов и берлинских лассальянцев, последние, у которых вожди были не из иудеев, осмеивали первых, называя их "учеными мюлендаммерцами". В то время Мюлендамм была в Берлине улица, в которой с незапамятных времен ютились иудейские торговцы старым платьем. Это нарядное название означало, таким образом, обноски иудейской учености, какою щеголяла шайка г-на Маркса, а также и ее гандель старыми жилетами и штанами, выброшенными из гардероба науки. Это ожидовление прогрессировало вместе с устранением раскола в социал-демократии. Если где настоящий народ испытывал на себе тяжесть инфекции иудейского духа, то именно здесь. Лучший дух действительного народного единения в этой иудейской карикатуре социал-демократии не мог дать никаких всходов, и моральное банкротство, расчищавшее путь внешнему угнетению народных элементов и приводившее их к игре в парламентерские пустяки, было делом иудейской игры в социал-демократию и превращения социалистической пропаганды в иудейский гешефт. Впрочем, бисмарковский закон о социалистах, в течение своего 12-тилетнего господства, своей конфискацией гласности фактически открыл доступ еврейскому пронырству и дал ему возможность вполне овладеть социал-демократией. Что в этом отношении натворили, обнаружилось тотчас же в 90-х годах, когда этот безумный закон, враждебный свободе и гласности, благодаря случайному стечению обстоятельств, был отменен. Тогда полная гебраизация социал-демократии, до тех пор прятавшаяся в темноте, стала для всех делом очевидным. Однако, я должен здесь вести речь о литературе, а не о политике.

К пошлой и совершенно нездоровой манере, какою отличается весь громоздкий и пустой материал, вышедший из под пера Гейне преимущественно в последние годы его писательства, вторая половина 19-го столетия прибавила еще более нездоровые вещи, и ими мы обязаны менее талантливым иудеям. Литературное измельчание и нечеловечески гнусный тон этих продуктов разнузданного иудейства достигли крайних, пределов. Не нужно думать, чтобы центром тяжести являлись здесь Лассалевские аллюры. Где только ни выступали иудеи главными махерами и главными крикунами в прессе и в литературе, там все более и более водворялись гнусность и грязь в стиле и в манерах. Точно также, более и более распространялась наглость, состоявшая в том, что писаки чуждой нам расы радикальнейшим образом позорили все немецкое. Гейне начал с того, что стал осмеивать возбуждение национального чувства, выступившее после освободительных войн. Напротив того, дело иудейства он пропагандировал и в прозе, и в рифмах, - факт, который отнюдь не терял своего основного характера от того, что кое-где он отпускал шуточки о кривых носах своих единоплеменников. В новейшей иудейской прессе и иудейской литературе, и всего наглее - в прессе и в литературе с якобы социал-демократическою и радикальною окраскою, неизменно осмеивается немецкий "череп мыслителей", и нации постоянно кидают в лицо прозвище "Немецкого Михеля". Но если кто осмелится хоть что-либо сказать о свойствах иудейского племени, то это будет сочтено оскорблением величества, даже грехом против самого Господа Бога, все это будут стараться тотчас же задушить, а раз это проникло в публику, - будут взывать ко всем иудейским богам, от Иеговы до Лессинга. Но ни о какой терпимости не может быть и речи, раз нация Михелей и бестолковых голов, мыслительные способности которой достойны осмеяния, осмелится указать, что за божественные вещи скрываются под иудейским черепом. Конечно, иудейский череп не есть череп мыслителей; с древнейших времен, если в этом черепе не находилась пустота, он весь был заполнен Господом Богом и гешефтами. Отменная суетность и некоторого рода мания величия этого народца всегда давали ветер, который сдувал мысли. С такими то средствами эти номады или, как называл их Вольтер, эти палестинские цыгане хотят, сидя у нас, за нашим столом, нас же осмеивать и над нами же издеваться. И немецкий народ, потому что он терпелив, все это должен сносить! Что касается меня, старого шведа, то в моих научных трудах (уже с 1864 г.) я всегда воздавал иудеям по справедливости, какой заслуживает их высокомерие. Правда, немец расправляет члены лишь тогда, когда узурпации делаются очень невыносимы; но раз он это делает, то делает это основательно, как и все остальное, что он делает. Он умеет отыскать самый корень зла, действует ли он как элемент из народа, или как элемент выше-образованного общества. Только в последнем случае сначала он производит более тонкое исследование; он удостоверяется прежде всего, как обстоит дело с инфекцией того духовного воздуха, которым он дышит. Найдя, где находятся болезнетворные элементы, наносящие ему вред, он тотчас принимается за дезинфекцию, с новейшими средствами в руках. Тотчас он делает это в прессе и в литературе. Но это относится к области мероприятий. Пока - вопрос о способностях к науке и к духовному творчеству.

5. Какой же приговор постановит "народ мыслителей" народцу торгашей, когда речь пойдет о науке? Я думаю, что у нашей нации мысль, созревавшая не только во внешней борьбе народов, но и на поле науки, разрешалась поразительною деятельностью. Нужно оповещать обо всем, что иудеи выносят на рынок под видом науки, о всяком фальшивом духовном товаре, чтобы каждый держал ухо востро. В науке в собственном смысле слова критическая история науки является самым подходящим местом для постановки первого приговора и для мероприятий во всем остальном Я могу здесь касаться только того, над чем я сам работал. Я, с своей стороны, констатировал роль иудеев в трех историях науки. Первая из них, это, упомянутая выше "История философии", в которой главный вопрос исчерпывается Спинозою. Засим следует "История национальной экономии и социализма" (4-ое изд. 1900 г.), где в совершенно новом освещении представлен иудей Рикардо, - как главный пример вмешательства иудеев в учение о народном хозяйстве - представлены его несамостоятельность, угловатость и другие, к науке относящиеся, племенные качества. Там же найдете и характеристику иудейских агитаторов и интриганов так называемого социализма, каковы Лассаль и Маркс, равно и вообще так называемой иудейской социал-демократии, со всем ее научным ничтожеством и моральною низостью. Там указаны те искажения, каким подверглись лучший социализм и здравое народохозяйственное учение в руках этих бездарных научных критиканов. Эти торговцы поношенным гегелевским платьем захотели сделать кое-какие гешефты также и учениями французского социализма. Но прежде они обкарнали эти учения на иудейский лад, и, например, г. Маркс, как мною еще раньше подробно указано было в упомянутой истории, за образец для своего взвинченного коммунизма взял даже мозаический юбилейный год. Дополнение к этой картине иудейской критики находится в третьем издании моего "Курса национальной и социальной экономии" (1892). Кроме того, там же, в прибавлении, где даются наставления к изучению и к критике народохозяйственных учений и социализма, обращено внимание и на гебраизацию социал-демократии. Преимущественно же выдвигается здесь новая и радикальная точка зрения, что при образовании партий, как говорится, вор вору руку подает. Отменные воровские наклонности сталкиваются здесь с такими этого рода наклонностями, какие имеются отчасти в кое-каких элементах народной массы. Но здесь пока еще - речь не о политической, а о научной неспособности и испорченности иудеев. В этом отношении не обретается ни оригинальности, ни гениальности, в лучшем случае - гениальность обрывчатости и беспорядка, с каковым научные товары, присвоенные у других народов, складываются как попало, в кучу, в головах этих ученых тряпичников из среды избранного народа. Вместо гения, в самом благоприятном случае, как, напр., у Рикардо, найдете немножко таланта, каковой этот лондонский биржевик, в своих теориях особенно любивший разницы, проявил на пути к миллионерству.

Но та мелкая сошка, которая, как, например, г-н Маркс, действуя также из Лондона, но под фирмою социализма, занята была созиданием так называемого рабочего союза, на деле же иудейского союза, выказала там, где она впутывалась в науку, замечательный талант в области литературного бесстыдства. Так, г-н Маркс своею бесформенною и взвинченною книгою, которою он, по своей бездарности, после несказанных потуг, еле-еле, разрешился, - этою книгою он привлек на себя столь скромное внимание своих жидков, что они тотчас же загалдели о марксистском столетии. Но юмор был бы полный, если бы они забарабанили об иудейском столетии; ибо вся эта так называемая наука, при посредстве которой эти иудейские пропагандисты вели свой гешефт, имеет целью никак не народное счастье, она желает, чтобы все народы растаяли в иудейском царстве. В этом, якобы коммунистическом, иудейском царстве люди избранного народа были бы управителями всеми сокровищами народов, пеклись бы о его золоте, серебре и одеждах, к чему они так привычны уже со времен первого своего социального подвига в земле египетской. С наукой они легко справились бы; особенно с одною, в которой они особенно талантливы и которая ведет к денежному сундуку других народов. Для этого нужны ключи и другие приспособления; но науку ключей, хорошо знакомую всему свету, не нужно смешивать с ключом к науке, даже если бы этим ключом была и воровская отмычка. Но чтобы найти хотя только эту отмычку, мы должны от этих иудейских писателей и интриганов социализма обратиться к менее ничтожным явлениям, к каким принадлежал, напр., Рикардо.

Подвизающиеся в науке экономии иудеи, все равно, будут ли это социалисты или нет, считают Рикардо величайшим национал-экономистом, до которого Адаму Смиту далеко. Эта скромность столько же комична, как и понятна; национал-экономист избранного и единственного в своем роде народа должен быть также избранным и в своем роде единственным. Мы же, к избранному племени не принадлежащие, ничего не знаем об этих отменных качествах Рикардо; знаем только о том, чем он пользовался по части науки у других народов и у других научных деятелей, чтобы эти заимствования вывезти на рынок как нечто новое и как отсебятину. Так, напр., старую и более натуральную форму учения о земельной ренте, которое еще в 18-м столетии обосновано было Андерсоном на разницах плодородия земли, он только затемнил, и в своем запутанном изложении вопроса не дал ничего оригинального. Но его учение о разницах плодородия для объяснения земельной ренты и есть единственное, о чем может быть речь при оценке значения Рикардо в истории народохозяйственных учений или, лучше, в относящихся сюда влиятельных промахах. Будучи героем биржи, Рикардо имел особенную склонность объяснять всякую прибыль как накопление разниц, и таким-то именно образом он и нарядил заимствованную у других теорию земельной ренты и построил свою уродливую теорию, бессодержательность которой была освещена Листом и Кэри, а мною охарактеризована как порождение оплошной фантазии угловатых, неубедительных заключений. Но оригинальное ядро, послужившее исходным пунктом в этой несостоятельной попытке, как сказано, выросло не на почве самого Рикардо. Кроме того, Рикардо хотел поживиться кое-чем и у Мальтуса, а именно, у его учения о несоответствии прироста населения приросту средств существования, но здесь он совсем запутался, и еще раз доказал свою зависимость, но опять не от того, что было основательно, а от того, что само сильно грешило.

Можно бы было ожидать, что в царстве биржи и денег Рикардо мог бы дать еще нечто оригинальное. Но и здесь ничего такого не замечаем, если не считать оригинальным тот туман, какого он напустил в вопросе о бумажных деньгах и о ценности слитков. В каком свете представлялись вещи этому иудейскому банкиру, доказывает его милостивый теоретический план, в силу которого английский банк должно бы было закрыть, чтобы его дела могли поделить между собою частные банки. В моей истории экономии можно найти сколько угодно подобных характеристических достопримечательностей, обнаруживающих, как много смысла у иудеев. Кроме несостоятельности в научном отношении немало найдется там и, так сказать, эстетической неуклюжести, обнаруживающейся в угловатых формах оборота мыслей и в необтесанности стиля. В самом деле, Рикардо и в этом направлении обнаруживал иудея. Его манера сочетания мыслей, правда, была достаточно заострена, но в то же не показывала непрерывности от острия к острию, не отличалась сплошь связностью, настоящею последовательностью и потому, уже по внешнему впечатлению, была крайне негармонична.

В науке, относительно говоря, самой строгой, в математике, вклад со стороны иудеев в 19-м столетии сводится к тому, что и здесь они могли сыграть только второстепенную роль, зависимую от действительных величин других народов. В моем третьем труде по истории знания, в Истории принципов механики, мною впервые выяснена была полная зависимость иудейского математика Якоби от ирландского астронома Гамильтона. Со 2-го издания (1877), к которому прибавлено было наставление к изучению математических наук, а следовательно, и в 3-ем издании (1887), указывается также, что, иудей Якоби стоял далеко ниже гениального норвежца Абеля, и, в сущности, просто плелся по его стопам. Но с заимствованиями у Абеля Якоби соединяет, кроме того, неизящную, неуклюжую, бессвязную форму изложения, и по одному этому признаку знаток дела, даже не зная о том тотчас разглядит еврея. Немножко таланта не есть еще гениальность, а если, - чтобы тотчас сопоставить крайности, - вспомнить Лагранжевское гениальное и эстетически гармоничное сочетание мыслей и изложение, то тотчас понятна будет та неприязнь, какую чувствовал и плохо скрывал иудей Якоби к этому высокому образцу. Со времен Якоби иудейские аллюры в математике - явление обыкновенное; но вместе с тем, неплодотворность и неспособность к математике в ближайшем и в теперешнем поколении значительно повысилась. Ближайшая характеристика этого, а также и более подробное указание на дела иудеев в математике можно найти в моей и моего сына книге, появившейся в 1884 г. и озаглавленной: "Новые основные средства анализа, алгебры и т. д.", особенно в конце книги, где рассматривается фактическое положение дела в отношении преподавания математики и исследований в математике. То обстоятельство, что элементы иудейского племени, будучи в благоприятнейшем случае не более как рабами счетного искусства, стремились к преподаванию математики, которое, за исключением врачебной профессии, было для них доступнее других ученых ремесел, - обстоятельство это действовало вредоносно, так как математика, в течение этой фазы ожидовления, и без того была в упадке. Вообще, раз в какой бы то ни было области, будет ли это наука, искусство, или жизнь, на первый план выдвигаются иудеи, это всегда служить признаком упадка этой области. Как скоро на сцену выступают иудеи; это - вернейший признак, что лучших сил не хватает, или что среди господствующей кругом испорченности силы эти угнетены. Иудеи, которые и в науке совершенно непродуктивны, а и в ней только могут вести гандель продуктами чужого труда, конечно, выносят на рынок иногда и таланты, и особенно таланты по части присвоения, но творческие силы и гениальность чужды им навеки.

То, что я показал здесь на науках, которыми сам специально занимался, и на собственных моих изысканиях, то самое подтверждается вообще и во всех других науках. Где приходится называть действительно значительные имена, там это никогда не бывают имена иудейские, а где в сфере истинной науки в виде исключения приходится указывать на иудеев, то они редко достигают даже и третьего ранга. Само собою разумеется, я говорю здесь о науке в серьезном смысле слова, а не о религиозных, напр., умозрениях; ибо в последнем случае требуются не столько научные способности, сколько вкоренившееся религиозное чувство. В этом пункте, как показывает пример Спинозы, иудеям может быть предоставлен разве второй ранг. В том же, что называется в узком смысле слова литературою, то, как показал пример Гейне, они дали нечто в форме смешанного таланта, где действует какая то помесь чужих чувствований и личной дисгармонии. Мне пришлось бы вступить в весьма низменную область, если бы я захотел последовать за иудейством, которое ныне хозяйничает в немецкой литературе, и проследить его гешефты по части эфемерных романов и газет. Скандал, состоящий в том, что при посредстве их клик водит публику за нос и выворачивает у ней карманы всякая еврейская бездарность, - скандал этот очевиден всякому, кто хоть несколько ориентируется в деле и одарен хоть кое-каким критическим чутьем. Здесь нет возможности называть по имени всю эту мелюзгу; здесь все кишмя кишит иудейскими беллетристами и иудейскими обозревателями. С литературным гешефтом этого рода дело обстоит точно так же, как и с газетами собственно. В обладании у иудеев, дирижируемое иудеями и по-иудейски служащее всяким дрянным интересам, - таково это литературное поле в данный момент, и делу помочь нельзя. Испорченность и отсутствие всякого желания служить тому, что достойно человеческого уважения, не говоря уже о великом и благородном, измена всякому лучшему делу, продажа всякого такого дела и ложь, - вот физиономия фальсифицированного литературного товара, который они распространяют. Не говоря уже об эстетической неопрятности и карикатурности обрывчатой манеры иудейских писак, во всем царит морально-омерзительный тон. Верность человека человеку, - эта основная черта лучших национальностей - просто бесит иудеев, и они на каждом шагу, во всей их литературной отсебятине, - выкидывают на рынок как раз противоположное. Но моральные благоухания и инфекции, в общих чертах, обследованы уже ранее, и в беллетристической и газетной иудейской литературе мы не найдем существенно новых, а лишь более утонченные черты по сравнению с иными отраслями гешефта. Образованность или, лучше, извращение образованности повышает здесь упадок морали еще утонченным пронырством, которое обманывает здесь самую совесть человека, и потому еще отвратительнее, чем обыкновенный деловой обман в обыкновенном житье-бытье. В последнем случае вред наносится лишь материальным интересам; а гешефт писак непосредственно портит, предает и продает дело духовных интересов. А чего не портят, в ожидовленной литературе эти моральные дефекты, то само портится расовым тяготением к ординарности и неизяществу, что будет показано далее, когда будет идти речь об искусстве.

6. Есть средство, которое дозволяет и в текущей литературе схватить руками ее зависимость от иудейства, не заботясь об единичных бездарностях в туче этих мелких писак. Стоит только обратиться к рекламе, посредством которой иудеи стремятся во что бы то ни стало взвинтить своего Лессинга и представить его каким-то божеством, и для этого пытаясь всякими хитростями, по крайней мере, удесятерить славу, которой он достоин. Систематические усилия иудейской прессы и иудейской литературы пустить в обращение в публике эту невероятную сверхоценку Лессинга приняли недавно прямо какую-то омерзительную форму. Иудейские газетные скрибы стараются автора той плоской иудейской пьесы, которая носит заглавие "Натан Мудрый", вознести выше даже величайших писателей и поэтов, объявляя его величайшим немецким писателем, так что всякое слово против него должно считаться оскорблением величества. Косвенно они заявляют, что ставят его выше Шиллера, и таково было уже мнение Бёрне; они считают его даже сверхчеловеком, и монументальное воплощение этого сверхчеловека заявляет претензию на совершенно особое, превосходящее все остальное, место. В то время как остальные стоят внизу, как люди, он должен, как некий Бог восседать над ними на троне. Об этом трубили различные иудейские газеты по случаю столетия смерти Лессинга: такова была иудейская скромность. Как иудеи хотят смотреть на Лессинга, конечно, это их личное дело. Хотят они посадить его рядом со своим Иеговой, или одного его сделать своим новым Богом, - нас, немцев, и нашей литературы это не касается. К этому культу у них есть серьезные основания; ибо их Лессинг - во всех отношениях, ихний, и даже, по крови, больше ихний, нежели наш.

Уже самое имя Лессинг свидетельствует о том, что в нем мы имеем дело с иудейским характером. Имя это, сколько мне известно, встречается только у лиц, иудейское происхождение которых достаточно явственно. Что касается родословного древа самого писателя Лессинга, то обстоятельство, что в нем встречаются и священники, ничуть не говорит против наличности иудейской крови. В прежние времена крещение евреев было дело обыкновенное, а пасторы иудейского происхождения, и даже предпочтение, каковое в этом сословии оказывают крещеному иудейству, - явление и в новейшее время не представляющее редкости. Но примесь иудейской крови можно распознать и по духовным качествам субъекта, по меньшей мере, так же хорошо, как и по телесным признаками и по племенным особенностям. Превосходным примером этого служит сам Лессинг. Его писательские манеры и его духовные аллюры - иудейские. Его литературные произведения, и формою и с содержанием всюду свидетельствуют о его принадлежности к иудейству. Даже то, что можно бы было назвать его главными произведениями, есть просто обрывки, и свойственную иудеям отрывчатость обнаруживают и в стиле и в изложении. Лаокоон и так называемая драматургия страдают отсутствием надлежащей композиции, и представляют собою просто отрывки, в свою очередь состоящие из сшитых нитками лоскутьев. Даже в пределах этих отдельных лоскутьев, благодаря этой манере вставлять одни предложения в другие, благодаря этому нагромождению предложений, возникает стиль неестественный, часто решительнейшим образом нарушающий соразмерное сочетание мыслей. Но еще ярче дает о себе знать эта иудейски-неизящная манера и эта печать иудейской полемики там, где Лессинг выступает не как художественный критик, а, - как в Антигёце, - пускается в область богословских перебранок. Здесь иудей чувствует себя в родной сфере и здесь он еще лучше чем где-либо проявляет свою сварливость и огрызливость, или, говоря попросту, наглость свойственного ему способа выражения.

Итак, что касается формы и внешних сторон писательства, Лессинг всюду является настоящим иудеем. Это тотчас указывает, каково и сокровеннейшее ядро, и оно вполне соответствует иудейской скорлупе. Реклама, ничуть не стесняясь, хотела сделать из автора Эмилии Галотти и Натана - действительного поэта, хотя даже сами хвалители твердо стояли на том, что пьесы Лессинга совсем холодны. Для трагедии Лессингу совсем не хватало страсти или, лучше сказать, душевных сил. Но и в плоском и тусклом роде безразличной драмы, как в Натане, если оставить в стороне тенденцию прославления еврейства, оставался он вял и холоден. Его комедия "Минна фонт-Баригельм" есть нечто насквозь искусственное и потому прямо скучное, так что вообще свойственной евреям склонности к шутовству здесь вовсе не заметно. Вообще, пьесы Лессинга даже отдаленнейшим образом нельзя назвать продуктами творческого искусства, это - просто плоды тощей ходульности. Но и при таких условиях, несмотря на скучный вымученный арранжемент, они, все-таки, могли бы иметь какое-нибудь содержание и дать хоть какое-нибудь свидетельство, что автор способен был к правильному наблюдению человеческих аффектов. Но и этого нет. Так, на примере Эмилии Галотти, которая к истинной Виргинии относится как противоестественная карикатура, видно, что отсутствие всякой души было у Лессинга так велико, что ему неизвестна была любовь в более благородной человеческой форме даже и по внешности. У него она не идет выше грубой чувственности, да и то на иудейский лад. Не дорос он и до Гетевского Вертера: иначе, не сказал бы он, что греческий или римский юнец сумел бы иначе выпутаться из беды. Такое суждение направлено не только против частного случая Гете - Вертера, случая, который можно оставить в покое и по другим основаниям, оно направлено и против всякой смерти, в которой проявляется сила любви и ее утраты. Бойкий еврейский птенец, конечно, мог бы выразиться в таком роде и таким образом выпутаться из беды, если бы только, с своими более грубыми инстинктами, которые не знают более благородной и способной на жертвы любви, вообще мог бы попасть в такое положение. Но шекспировские Ромео смотрят на утраченную любовь не по жидовски и несклонны погрести ее в каком попало сладострастии. Но Лессинг смотрел на любовь с точки зрения низменной жидовской чувственности. Чувства не иудейских народов, особенно немцев, были ему чужды. Сверх того, понятие о женщине было у него крайне низменно и пошло, но оно, во всяком случае, не удивительно и обычно тому, кто искал развлечений и общества в игорных притонах, и в азартных играх с высокими ставками в буквальном смысле слова потел как в бане. Его Минна фон-Барнгельм, как бы ни была искусственно разукрашена мнимым благородством по понятиям Лессинга, оказывается, в противоположность своей субретке, "сладострастною и набожною", и в самом деле, сочетание этих свойств - совершенно в иудейском вкусе.

С недостатком душевных сил всюду соединялся у него недостаток расчленяющего понимания фактических душевных процессов. Этим объясняется, что Лессинг оставался неплодотворен не только в попытках практического применения искусства, но ему совершенно не повезло и в теории искусства. Оба недостатка шли у него рука об руку, хотя всегда пытались высоко ставить его как художественного критика, даже там, где поэту тотчас нужно было дать отставку. Истина же - в том, что то, что называется лессинговским учением о драме и что выдавалось за пролагающее новые пути произведение, есть просто рабская передача положений из поэтики Аристотеля, который, как выражается сам Лессинг, был для него столь же непогрешим, как и эвклидовы аксиомы. Опираясь в главном содержании всей так называемой драматургии на аристотелевское определение трагедии, он даст изложение сомнительное, но несомненно деревянное и дрянное, и это отменным образом характеризует свойственное иудейству преклонение пред авторитетом, которое обнаружил и этот театральный литератор, о котором кричали как о реформаторе искусства. В главном деле у него никаких своих мыслей не было, и он просто держался средней мерки, до какой Аристотелю угодно было низвести все, не исключая и трагических героев. Но подробное рассмотрение этого низведения было бы уклонением от рассмотрения Лессинга, который был здесь простым подражателем. Указанное неправильное суждение Аристотеля о трагических героях было не его виною; но он повинен в том, что, педантически следуя этому ложному образцу как авторитету, по образу и подобию его составлял и свою драматургию. И эта с самого начала ложная идея отомстила за себя. Эмилия Галотти должна была быть, таким образом, героинею по трагической мерке Аристотеля, однако не удалась и в этом смысле, что очень много значит; ибо деревянные герои, выкроенные по аристотелевскому шаблону, уже и без того суть посредственности, которые не должны быть свободными от греха и не должны быть совершенствами, но также не должны быть и носителями тяжкой вины. Все должно идти золотою серединою, по аристотелевски, и не вдаваться в крайности; а по понятиям Лессинга, и аристотелевское трагическое сострадание не должно было переходить этой средней мерки. Истинные поэты ни в древности, ни в новое время, не могли ничего создать в смысле этих шаблонов посредственности, и естественная правда жизни могла осуществлять трагические конфликты только в носителях полномерных сил и страстей. Но я не намерен распространяться дальше об этих вещах; ибо если следовать за Лессингом во всех частностях, то придется тотчас же оставить почву непосредственной правды и природы и следовать за ним шаг за шагом по сухому полю антикварной лжеучености и авторитарных пререканий о чужих и часто прямо пустых мнениях. Но это решительно не входит в рамки предлежащего труда, и на этом же основании мы должны оставить в стороне и Лаокоона, который удался ничуть не лучше драматургии. Но нельзя умолчать, по крайней мере, о той антиморальной черте, что Лессинг делает законом истолкования художественных произведений не внутреннюю правду, а впечатление на публику. Поэтому, наприм., он требует, чтобы Агамемнон, присутствующий при жертвоприношении своей дочери Ифигении, был представлен художником с закрытым лицом, чтобы публика не видела отвратительно искаженных черт его лица. Но всякий, кому этого рода вещи понятны, найдет совершенно естественным, что Агамемнон сам должен закрыть себе лицо, чтобы не видеть тех ужасов, при которых он должен присутствовать, а может быть также, чтобы не испытывать на себе ненавистных взоров. Но Лессинг, находящий самопонятными даже противоречие природе и сознательное искажение правды, когда речь идет об "удовольствии" публики, не поймет этого. "Удовольствие" вообще есть благородное слово, которое он находит уместным даже по отношению к трагическому. Такое употребление слов, воистину, отвечает духу иудейской речи, и то обстоятельство, что это есть неуклюжее заимствование из французского, с совсем иным строем, языка, не должно служить извинением даже и иудею, если он хочет выражаться немецким или, даже, эстетически-немецким языком.

О том, что из Лессинга всего больше приходится по душе иудеям, много говорить не приходится. Статья против гамбургского пастора Гёца и Натан - пьесы весьма низкого уровня. Они должны были служить делу просвещения, а на самом деле это - присяга на верность обобщенной иудейской религии. Под видом пропаганды терпимости они служат делу ожидовления образа мыслей. Отсюда ясно, что имя Гёца сделалось для иудеев паролем, к которому они прибегают, когда что-либо им неприятно. Но я никогда не мог высоко оценить разницы между Гёцем и Лессингом. Напротив того, мне тотчас же стало достаточно ясно, что вся разница состоит в том, что с одной стороны пасторальний Гёц, а с другой стороны иудейский Гёц теологически сходились в том, что ради высшего духовного образования никто ими не мог интересоваться, а в настоящее время и для среднего они никакого значения не имеют.

Если проследить характер Лессинга, в его ли частных делах, в отношении ли образа мыслей запечатлевшегося в его произведениях, то найдем, что и здесь его симпатии жидовству подтверждаются в различнейших направлениях. Здесь достаточно указать на один пример. Лессинг тайно достал себе от секретаря Вольтера экземпляр предварительных оттисков одной еще необнародованной важной рукописи, отправился с ним путешествовать, и Вольтер, узнав об этом, чтобы получить рукопись обратно, должен был прибегнуть к своего рода полицейским мерам. При этом секретарь потерял место. Человек более приличных правил никогда не поступил бы как Лессинг, над которым, кроме того, тяготеет подозрение, что это Вольтеровское произведение добыл он себе ранее его опубликования ради литературных позаимствований. Иудеи этот проступок Лессинга называют "маленькою небрежностью" и, нисколько не стесняясь, выдают его за величайший характер или за величайшего человека, и даже говорят о нем как о "святом Лессинге". Фридрих же Великий, которому уже давно надоедали с представлениями о назначении Лессинга библиотекарем, имел полное право отклонить домогательства. Со своим суждением о характере и о других качествах Лессинга он был лучшим представителем своего народа, чем позднейшие, неспособные к суждению, историки литературы, которые позволяли иудеям водить себя за нос или даже учить себя. Заслуги Лессинга суть лишь услуги жидам; в строгом смысле слова, как поэт и как художественный критик, он не имеет никакого значения. Таким образом, остаются только иудейские тенденции. Итак, постройка Натана никак не может считаться актом художества, а просто есть иудейская демонстрация.

Немножко таланта, да притом еще в жидовском роде, далеко не составляет настоящей литературной величины. Сверх того, этот скромный талант истощился, главным образом, в заострении стиля, перенимая это у французов и, особенно, у Вольтера. Если он зато ругал французскую эстетику, то на это имел такое же право, как и на заимствования этих заострений стиля; ибо этой неестественности французы у себя уже дали отпор, а именно, он дан был сильным именно в этой односторонности гением Руссо. Лессинг, с своим Аристотелем, который для него был так же непогрешим как Эвклид, и с своею вялою манерою, без всякого понимания более идеальной жизни; не был таким мужем, который мог бы самостоятельно стать выше односторонностей и заблуждений французского вкуса. Он усвоил себе только то, что уже успело прорваться наружу у англичан и отчасти и у немцев, сам же мог только, портя все это, филологизировать и антикваризировать. Да и вся то его слава, если не говорить о похвалах, переходящих всякую меру, на девять десятых зиждется на фальшивой иудейской рекламе. Остальная же десятая доля не дает иудеям никого права требовать от немецкой нации какого-нибудь особого уважения.

Я остановился здесь на Лессинге несколько дольше и посвятил ему несколько страниц, хотя его мнимая поэзия, его неискусная критика искусства, его теологические пререкания, его заступничество за иудеев и, наконец, его дрянной иудейский характер, - все это составляет предмет особого небольшого моего труда (Сверхоценка Лессинга и его заступничество за иудеев, 1881). Но данный мною сжатый очерк уместен здесь потому, что сверхоценка Лессинга иудеями составляет ближайший и популярнейший пример действий бесстыднейшей иудейской рекламы, и что Лессинг, вместе с Бёрне и Гейне, образуют группу литературных имен, которую кратко можно назвать иудейскою группою, и держать в почтительном отдалении от действительно творческих и истинно оригинальных величин, каковы Вольтер, Руссо, Бюргер, Байрон, а пожалуй с прибавкою также Гёте, Шиллера и Шелли. Если бы ежедневная пресса не находилась вся в руках иудеев, то и нельзя было бы пред лицом народов искажать истину с таким пустозвонством, устранять всякое натуральное суждение и его место всюду заменять предвзятым иудейским мнением. Там, где все это могло бы без всякого стеснения развиваться дальше и дальше, там смущенные этим бедствием народы должны бы были примириться с мыслью, что гений их должен погибнуть в этих низинах иудейской пошлости и, в конце концов, найти себе могилу под этою тиною иудейской лжи.

С тех пор как упомянутый мой труд о Лессинге, в который я включил черты моей эстетической системы, начал прокладывать себе путь и вследствие этого - несмотря на то, что вся, как либеральная, так и угодническая, как революционная, так и реакционная пресса и литература находится в обладании у евреев - когда, не смотря на это, все-таки начали выступать симптомы начинавшегося пренебрежения к Лессингу, тогда иудеи, со своею глупою отвагою, чтоб не сказать - со своею глупою наглостью, приняли иную тактику, которой я не успел еще оборвать. Чтобы меру своего апофеоза и канонизации пополнить еще кое-чем, они стали этого жидовствующего Лессинга выдавать за немецкого патриота. Таковым он должен был явиться нам в своей "Минне фон-Барнгельм", т. е. в том комедийном упражнении, о котором я в своем труде 1881 г. не счел приличным и упомянуть, ибо я решительно не могу измерять людей иначе, как меркою относительной их значительности, малой примеси дрянности, но не меркою решительного их ничтожества. На деле, пьеса показывает, что позволяет делать с собою публика иудейским литераторам, если ей можно преподнести, будто в лице героя пьесы, майора фон-Телльгейма, патриотически прославляется немецкий характер. Публика эта, очевидно, должна позабыть, что герой комедии, во всяком случае, должен быть героем для забавы зрителей, чтобы не сказать, для осмеяния. Таков он и есть на деле, поскольку вообще Лессинг мог еще состряпать нечто такое, что, - не говорю, походит, но должно бы было походить на комику. Осторожно вводится нечто такое, что иудеи представляют себе под именем немецкого Михеля, и это и дает ему случай позабавиться. Итак, раз в какой-либо лессинговской фигуре есть хоть чуточку немецкого характера, то это непременно будет карикатура, введенная ради того, чтобы над нею поиздеваться. Даже и на Фридриха Великого на заднем плане бросает Лессинг, - притом так, что не понять этого нельзя, - двусмысленный свет, и для более тонкого знатока несомненные задние мысли автора пьесы совершенно прозрачны. Враждебность по отношению к Вольтеру и Фридриху, которые не были друзьями иудеев, у Лессинга, как полуиудея и друга жидовства, понятна сама собою; только нужно было, там, где речь шла о теме в рамках патриотической военной истории, - нужно было, помня о Фридрихе и зная чувства публики, враждебность эту как-нибудь прикрыть, так чтобы злые чувства автора выступали не слишком явственно. Для театрального литератора важно было, чтобы пьеса была пригодна к постановке на сцену, и наверное в намерение его не входило, чтобы более проницательное исследование, не смотря на все утайки, могло бы прямо указать, каков был тут злой умысел. Так как здесь в большие подробности по поводу этой комедии входить я не могу, то удовольствуюсь немногими намеками и указаниями для распознания той вредной современной иудейской комедии, которая заключается в том; чтобы в эпоху шовинистских веяний представить Лессинга даже немецким патриотом, притом на основании комедийки, которою он пытался, действуя исподтишка и сзади, нанести несколько ударов немцам.

7. Об искусстве вообще я еще до сих пор, не сказал ни слова; ибо по поводу Лессинга мы могли познакомиться только с особенным искусством жидов по части рекламирования. Также мне неизвестно, чтобы о настоящем искусстве у жидов можно было говорить иначе, как в чисто отрицательном смысле. Изящное искусство и иудейство суть противоположности, друг друга исключающие. Уже обыкновенный иудей, со своими манерами, является предметом народной комики. Я предоставляю другим нарисовать угловатость внешней фигуры иудея; потому что предъявление здесь пластических свидетельств не мое дело. Об этих телесных свойствах я напоминаю только ради того, чтобы показать, что им соответствуют и духовные. Иудей, это - отрицание всякой художественности, как сам по себе со своим телом и манерами внешних движений, так и во всем, что он делает, говорит, пишет и думает. Он неизящен во всех отношениях. Но из этих недостатков он смело сделал видимость добродетели. Он не может делать себе никаких изображений - это правда. Он не должен делать себе никаких изображений, - это его исконный религиозный догмат. Таким образом, эта племенная неспособность к искусству отражается уже в религиозных основных законах. Художественная фантазия чужда была истории избранного народа уже на почве Палестины. Сами иудеи хотят этот недостаток в себе художественного развития оправдать тою религиозною заповедью, которою воспрещается изображение Господа Бога, всего, что есть на небесах, т. е., говоря языком лучших народностей, всего идеального. Но здесь, со своим врожденным остроумием, смешивают они причину с действием. Врожденное им отсутствие фантазии есть причина их отвращения ко всяким ясным наглядным образам, а потому служит также основанием изобретенного ими религиозного законодательства. Они чувствуют, что как только пускаются в область искусства, так начинают спотыкаться и стукаться головою. Когда у них является желание воплотить идеал, они не идут дальше золотого тельца, а чтобы эту грубую фантазию, которая ищет только золота, как-нибудь скрыть, они скорее согласны обрезать у себя даже последние остатки фантазии, и посредством религиозного запрета благоразумно заглушить единственные свои художественные задатки, которыми они, по-видимому, обладают, именно задатки к воплощению золотого тельца ради поклонения ему. Но и эта художественная наклонность была лишь воспоминанием о Египте, была простым подражанием, и возникла не на почве собственного духа или, лучше сказать, собственной плоти. Обычного в настоящее время метафорического смысла этого поклонения золотому тельцу мы касаемся лишь мимоходом; ибо тот культ, который был, так сказать, эхом египетской школы, не имел ничего общего с жаждою золота в смысле алчности к деньгам. Обычная ныне фраза о пляске, вокруг золотого тельца, по отношению к тем стародавним событиям является не чем иным, как грубым недоразумением. Жажда богатства, непосредственно и позитивно не имеет никакого отношения к искусству, но имеет к нему отношение посредственное и отрицательное; ибо она заглушает всякое художественное чувство, где к нему имелись задатки. Но в случае иудейства этих задатков заглушать не приходится, так как вообще о них не может быть и речи.

Что касается специальной отрасли искусства, искусства, лишенного видимой формы, а именно, музыки, то и здесь задатки иудейства оказываются крайне неважными. Чуточка лирики у иудеев, а о ней при наличности псалмов и подобного, во всяком случае, может быть речь, - эта чуточка лирики, можно бы было думать, должна бы была сочетаться с чуточкою музыки. Но, очевидно, и в этом пункте синайская муза, не смотря на гром и молнию, и на всякий иной шум, никакой чести во всемирной истории и до самых последних дней не заслужила. Во-первых, я пока вовсе не желаю упоминать мнений тех, которые, как композитор Рихард Вагнер, немного антипатичный иудейству, сперва от него терпели и уже давно выступили на арену против жидовства. Скорее, нужно на первом месте вспомнить о том, как иудей Генрих Гейне потешался над "великим Беренмейером", и следовательно, не скрывал своего презрения к тому самому Мейерберу, на которого Рихард Вагнер указывал как на современное главное доказательство неспособности иудеев к музыкальному творчеству. Впрочем, уже в синагогах и на богослужении можно наблюдать это врожденное отсутствие изящества. Всякое сборище иудеев, подобно тому как и всякая иудейская школа, тотчас же обнаруживает, своим языком и манерами, врожденный талант ко всяческой нехудожественности. Все это довольно далеко от истинно-человеческого языка и от истинно-человеческих нравов. Здесь господствует какое-то отвратительное выкрикиванье и отталкивающие движения. Если уже Вагнеровское сочинение об иудейской музыке указывало на эти сплошь неэстетические аллюры и иудейскую музыку считало нехудожественною, то это что-нибудь да значит. Это значило много, ибо г-н Вагнер, который сам любил шумиху в музыке, не находил достаточно строгим никакое порицание трескотни синайской музы. Всякий раз как иудейская пресса выступала против байрейтского Орфея, то сокровеннейшими мотивами у нее были не столько формальные качества его музыки, сколько верное чутье, что ее немецко-национальные материалы были совсем не на руку всеобщему ожидовлению духа. Пресса эта придиралась к реакционерно-романтическому, даже к редкостному строю Вагнеровского текста, и вообще ко всей совокупности сопринадлежного образа мыслей; но евреев еще решительнее возбуждало бы все, что носило бы национально-немецкую окраску, но вместе с тем было бы совершенно свободно от всяких реакционно-романтических прикрас и смешной чудовищности. В самом деле, позднее разногласие между Вагнером и жидами становилось все слабее. Эмансипация от иудеев, которую он сам противополагал эмансипации иудеев, до самого конца во всем его деле шла у него не совсем ладно. Лире байрейтского Орфея сопутствовал целый хвост богатых евреев, которые не скупились на щедрые подачки для инсценировки музыки будущего, как известно, весьма пышной и дорогой. Так как обойтись без этой свиты ему было невозможно, и звон настоящего, издаваемый иудейским золотом, был неизбежно связан постановкою музыки будущего, то антииудейские диссонансы раздавались в его музыке все менее и менее слышными аккордами, совершенно заглушались звоном иудейского металла. Собственный его журнал, Байрейтские Листки, в конце семидесятых годов говорил о иудеях весьма тихо, и наконец дошел до того, что хотя посвящал им большое число страниц, но, однако, избегая слова "иудеи". Далее слышалось уже, что те от "чуждого элемента", которые примкнули бы к г-ну Вагнеру, поднялись бы в высшие сферы духа, и что таким образом всякое различие стушевалось бы. Участвовавшие своими вкладами в Байрейтской орфике люди иудейского племени этим самым искупали свои иудейские качества. Это - нечто большее простого отпущения грехов. Таким образом, Вагнер, посредством вагнеровских ферейнов и видимости патронатства, оказался мастером по части искупления иудеев от самих себя, чего не достиг даже сам Христос. И даже г-н Вагнер, который разыгрывал роль реформатора вообще, при этом еще обложил иудеев данью. На деле же, истина была в том, что г-н Вагнер не мог сам избавиться от жидов. Но у него нельзя оспаривать заслуги, что он, как писатель самостоятельный, уже с ранних пор принялся за еврейский вопрос и начал писать как о кое каких свойствах иудеев, связанных с искусством, так и о тайных литературных гонениях иудеев. У художника, особенно у такого, которого даже Шопенгауэр, в делах серьезной фантазии не слишком взыскательный, объявил фантазером, - у такого художника недостатки суждения о политических и о социальных вопросах - вещь понятная. Заметим кстати, что предыдущая характеристика всего вагнеровского отношения к иудеям была сказана прямо в глаза этому г-ну, а отныне, по его смерти, истина ее как по отношению к Вагнеру, так и по отношению к иудеям, чем дальше, тем будет становиться очевиднее. С духовными точками зрения, или даже с чисто художественными, если бы даже они были нормальны и в порядке, в иудейском вопросе не добьешься и нельзя бы было добиться ничего последовательного и в практическом смысле серьезного, и потому неудивительно, что из этих трений г-на Вагнера с жидами не вышло ничего путного. Лично же этот композитор и, как он полагал о себе, поэт, за свое, относительно говоря, формально-деликатное отношение к своим иудеям удостоился только неблагодарности и маленького эпилога в виде лакейской сатиры. Именно, один из его жидов, польский жид или, лучше, полу-поляк, по имени Нитцше, сбежал от него и наделал ему, особенно когда его уже не было в живых, пакостей, в подобающей евреям трусливой форме, и к этому акту уволившегося лакея немножко набрался храбрости, или, выражаясь приличнее, хватил для храбрости из моей критики Вагнеровского образа действия, которой суждения он усвоил. Такая то, сбежавшая от своего господина челядь, работавшая на этой иудейской мельнице, кроме того, страшно кичилась, разыгрывая из себя господ, что очень смахивало на те лакейские балы, на которых различные экземпляры лакейской породы величают друг друга титулами и чинами своих господ и то и дело отпускают друг другу комплименты. Есть там такие превосходительства, т. е. лакея превосходительств, которые величают друг друга превосходительствами, и старый Вагнер, наверное, посмеялся бы, если бы ему пришлось дожить до постановки этих иудейских пьес со всем их блеском. Конечно, при этом он, может быть, немножко согласился бы, что музыкальная трескотня, которой он был таким поклонником, в трубных звуках всемирно-иудейской рекламы в честь бежавшего от него, своего господина, вылилась некоторым образом в пародию собственных его заблуждений. Художественная передача всего отталкивающего и беспутного, во всяком случае, Иудеям иногда удается; жаль только, что карикатурное искусство этого рода служит доказательством лишь того, что они были и остаются представителями всего, что прямо противоположно изящному искусству. Их вокальная музыка, выражающаяся уже в известном поющем тоне, в котором они отводят себе душу, выпуская из глубины горла свое гортанное карканье, - мы разумеем их поющую манеру речи, или, говоря точнее, их мяуканье, - свидетельствует об их нехудожественности, точно так же как и их шутовская мимика, которою они непроизвольно украшают врожденное им практическое комедиантство и лицемерие. В притворстве и в лицемерии и во всякого рода масках ради дурных целей были они уже с самых первых дней своей истории искусниками, и остались таковыми и доныне; но в искусстве, даже в самом широком смысле слова, речь идет вовсе не о таких художествах, каковые суть не иное что как вкоренившееся криводушие, а виртуозности в этом роде, хотя и довольно неуклюжей, у евреев нигде и никоим образом оспаривать нельзя.

Что же касается вышеупомянутой, мнимо-реформаторской роли искусства, то, во всяком случае, искусства и беллетристическая литература могли бы кое в чем помочь разжидовлению и более свободной формовке народного существа в лучшем роде, если бы только они не были даже и ныне так хилы и зависимы; в особенности же, зависимы от жидовства. Напротив того, наука в собственном смысле слова, в силу своих более прочных качеств, есть нечто более путное; но и она принижена, и не только потому, что она так и этак служила бы на пользу иудейства, а вообще благодаря лжеученому и рабьему отношению своих оплачиваемых ремесленников и комедиантов, которые, из тщеславия, играют в ней кое-какую роль. Таким образом, выродилось даже естествознание, и даже в своих отвлеченнейших и точнейших областях, как в математике, обратилось в какую то бездарно-наглую жидовскую девку. Поэтому, разделка с иудеями должна прежде еще сделать решительные успехи на почве социальной и политической, прежде чем можно будет смело двинуть вперед силы второго и третьего порядка, именно ученость, изящную литературу и искусства. Всего менее способен на это народец остряков, который, особенно теперь, больше умеет заимствовать себе форму и содержание от других, нежели создавать и оформливать. Он не только не может образовать материала, но, сам он есть мягкий материал, на котором можно печатать что угодно. Его функция начинается тогда, когда дело где-нибудь в ином месте уже покончено, и уже известно, за кем следовать. Потому то социалитарная и политическая сторона иудейского вопроса на практике прежде всего решает дело. Это уже и потому так, что иудейство исключительно имеет в виду материальные интересы. Это грубое и низменное материальное направление еврейства служит также и главным основанием неспособности иудеев проявить себя творчески в науке и в искусствах. Им от природы отказано в той свободной и бескорыстной деятельности духа, которая одна только и ведет к чистой истине и красоте. Величайшие исследователи и величайшие художественные натуры были такими только потому, что их образ мыслей был выше пошлых интересов, и даже эта возвышенность в большинстве случаев, простиралась до равнодушие к тому, что обыкновенно называют житейским счастьем. Иудей же, уже в силу своих племенных задатков, представляет нечто прямо противоположное. У него нет никаких высших научных и художественных способностей; а если бы они у него и были, то в силу своего низменного материализма он не развивал бы их творчески; ибо для этого нужна в своем роде бескорыстная энергия, которой у него совсем нет, и даже не понятна ему и в других. Потому то к остальным иудейским свойствам нужно прибавить еще отсутствие творческих сил в науке, в литературе и в искусстве. Немножко таланта, который, однако, далеко не то, что творческий гений, - вот и все, что в виде исключения можно еще встретить у некоторых иудеев. Но почти всегда и этот талант прежде всего есть талант присвоения и гандлеванья духовными завоеваниями других. Иудей, по большей части, эксплуатирует чужое духовное добро так же как и добро материальное. Как в сфере материальных благ он не склонен к творческой работе, так и в сфере духовных благ он неспособен ни к чему неподдельному и позитивному. Это факт всемирно-исторический, и данным до сих пор обзором хорошо освещается. Но сюда присоединяется еще худшая дрянность, социальная и политическая негодность их, которая, не допуская более тонкого духовного общения с иудеями, вносит еще одну неприятность, состоящую в том, что народы не могут приходить в общение с ними на равных правах и в меру равноправной взаимности, не нанося этим себе вреда.

8. До сих пор мы высказали только отрицание всякой способности у иудеев, к науке и к искусству, но высказали еще слабо. Переходя к практическим недостаткам, а, соответственно этому, и к положительно вредным свойствам иудейской национальности, мы находим весьма уместным кратко указать на несомненные наклонности к помешательству и к соответственной националистической или, выражаясь по-модному, к иудейски-шовинистической мании величия. Подобно тому как, согласно нашим исследованиям и соображениям, бывают некоторого рода извращения в половой сфере, последнее и глубочайшее основание которых заложено в половых склонностях и в устройстве половых органов всякого животного, хотя они ясно выступают только при известных обстоятельствах и в ярко квалифицированных случаях, так точно нужно допустить и согласиться, что есть и своего рода расовые и племенные помешательства, если желательно всюду правильно оценивать и основательнее, чем доселе было, объяснять факты состояний народа и народов. Правда, слово помешательство звучит резко, и в значительных индивидуальных случаях совершено иной области, нежели та, которую мы имеем здесь в виду (именно, при характеристике математиков), во избежание резкости и, как мы тогда думали, поступая более соответственным образом, мы употребили слово "извращение духа". С тех пор наглость рассматриваемого вида более совершенной паранойи научила нас, что всюду с этою проблемою лучше всего можно справиться, если, не слишком разбираясь в ранговых различиях, сразу откажемся без всякой нужды стеснять себя ложною традицией, и без всяких ограничений или без всякого эвфемизма будем называть вещи их именами, хотя бы на обычном житейском языке эти имена звучали бы даже и очень язвительно.

По отношению к иудейскому народу было бы совершенно некстати должной формы вежливость в критике доводит до такой степени, чтобы, так сказать, сверхприличие переходило в неправду или даже хоть какой-нибудь элемент истины высказывался недостаточно резко. Глупая наглость этой расы требует, напротив, чтобы скорее пересолили, чем недосолили. Нечего также бояться к уже познанной и признанной национальной мании величия прибавить еще признание значительной наличности расового помешательства. Лжи, обмана и фантастики - сколько угодно даже и у лучших семитических племен; но только у шутовского и лицемерного иудейского народа сюда присоединяется и настоящее коллективное умопомрачение специально национального фасона, которое явственно заявляло о себе, с самого начала, в соответственной специфически духовной сфере, именно в кое-каких продуктах и нелогичных обрывках редкостного экстаза и пророчества. Дело только в том, чтобы все это подвести под единственно здесь приличествующую категорию сумасшествия, и таким образом иудейские вещи рассматривать не à la Spinoza, т. е. не sub specie аеternitatis, но в свете диагноза умопомрачений. В этом, весьма хорошо просвещающем, свете и теоретическое и практическое у этого божественного народа является все вылитым как бы из одного слитка. Грубый эгоизм и боговдохновенная суетность, как это всюду аналогично соответствует фактам всяческих умопомрачений и психиатрического или, лучше сказать, психопатического схода с рельсов, - все эти крайности материального и духовного эгоизма не могли иметь последствием ничего иного, кроме известного бреда величия, то в форме филистерского скудоумия и слабосилия, то в форме всемирно-исторически раздутых припадков бешенства и преступности. Соответственное этому умоисступлению освещение связи общего эгоизма с сопринадлежной манией величия и мученичества здесь неуместно, ибо, по нашему мнению, все это - задача, к которой едва только приступили, за исключением одного обстоятельства, но и его можно считать исчерпанным только в первых своих элементах. Но из-за иудеев мы не можем, не портя нашей книги или нашего изложения, ввести сюда, нарушая последовательность изложения, еще особую дополнительную главу о связи между умопомрачающею степенью эгоизма и манией величия и мученичества, а также между различными видами преступности. Но мы хорошо сделаем, не только в отношении к предшествующему но и во всем последующем, если, держась современности, будем помнить, что по отношению к иудейскому племени очень часто приходится иметь дело не просто с обыкновенною ограниченностью и с обыкновенными недостатками, но с элементами настоящей, технически так называемой племенной паранойи, простирающейся даже в деловые спекуляции. Именно, если и иудеи в своих торговых расчетах большею частью стараются заставить других нести ответственность за все свои промахи и оплачивать все свои ошибки, так что и в этом пункте иудейский эгоизм нелегко идет не в такт себе, скорее, остается верен себе и своему прекрасному принципу, - то во всем арранжементе целей и средств обнаруживает часто такую фантастическую спутанность, что приходится только удивляться, как остальные народы до сих пор как будто не видят этого.

Если греков, для краткости, можно назвать народом софистов, то в подобном же смысле и с таким же правом евреев можно назвать народом банкротов, и все та же причина, в силу которой они подвержены умопомрачению, видимо, играет при этом всемирно-историческую роль. Банкроты, как нация, связанная в государственный союз, банкроты по духу со своими универсально теократическими стремлениями, исторические плоды которых доселе все более и более подпадают гниению, и им остается испытать еще последнее, социальное банкротство, среди народов, и телесное и духовное, чтобы окончательно погибнуть. На вопрос о том, как это совершится, дадут некоторые указания и перспективы наши следующие главы.

Но при всех предстоящих исследованиях было бы хорошо держать в уме двоякую роль, которая связана и должна быть связана с деятельностью эгоистично расчетливого и в высшей степени бессовестного помешательства. Вред, - в духовной ли сфере, или в материальной, - наносимый другим народам каким-либо сумасбродным экземпляром народов, всегда бывает двоякого рода, совершенно так же, как это бывает между отдельными людьми и внутри социальных групп. А именно, если у ограбляемого и ограбляющего субъекта во всех интеллектуальных и моральных приемах будет в распоряжении хоть сколько-нибудь животного эгоистичного ума, чтобы всегда и всеми средствами обеспечивать себе личные выгоды, то фиаско какого бы то ни было предприятия, материального или духовного, не кончается только тем, что наносится ущерб непосредственно этому параноэтичному сумасброду, а напротив того, разореньем других оно приносит и своего рода пользу. То, что злостные банкроты припрятывают для себя, в конце концов, и именно коллективно, действует как усиление денежного могущества их племени, и тем больше, чем больше разорение, причиненное обманутым жертвам и среди других народных элементов. Не только то, что приобретает, все равно - как, одно лицо, но и то, что оно заставляет терять других, определяет своею абсолютною силою и свою относительную силу. Итак, не только то, что иудеи похищают у других и присваивают себе, но и то, что они фантастическими ли сумасбродствами или моральным помешательством, причиняют такими потерями, которым соответствует не собственная их выгода, а лишь всеобщее и всестороннее разоренье, - все это посредственно ведет к их выгоде, ибо оно повышает, их относительную силу, т. е. повышает засилье их накраденного богатства. Экономическое слабосилие других, которое они поддерживают неудачами и надувательством, делается таким образом элементом собственной их силы, так как добываемое ростовщичеством богатство может дать больше в такой среде, куда, так сказать, сумасшедшее и надувательское хозяйничанье внесло разоренье, нежели в такой среде, которая хотя и ограбляется, но сама не привлечена к положительному участию в разоряющих предприятиях.

Аналогично этому обстоит дело и в духовной области, и здесь, к сожалению, оно получило всемирно-историческое значение, в сравнении с которым значение материальной области, т. е. экономических нарушений есть не больше, как мелочь, по крайней мере с высокой точки зрения, на которой стоит наше исследование. Историческое распространение разуму противных вещей, гандель септическими идеями других народов, который все такие, вместе и разлагающие и сумасбродные духовные товары с иудейскими этикетками и, для лучшего сбыта, под чужими флагами пускал в обращение между людьми, а под конец выдавал как общенародную потребность, - этот гандель, возникший еще в Палестине и отсюда чрез посредство всякой расовой помеси и расовой порчи греческого и римского мира распространял целые тысячелетия свой обман, даже этот духовный товар потомству этих исконных торгашей доставил двоякого рода выгоды, поскольку их самих, хотя бы просто в силу их ограниченности, этими инфекциями и ими же распространяемыми сумасбродствами нисколько не затрагивал, а другим народам давал в волю наглотаться этого яда, который в собственном сумасшедшем доме иудейства мало-помалу изготовлялся и выделялся. Таким путем возникло перемещение интеллектуальных сил, никоим образом не соответствующее естественным задаткам, а основывающееся единственно на искусственных пертурбациях, которым подпадали именно более грубые, но и более свежие народности по своей неопытности и легковерию. Но эта, руководившая нас в наших исследованиях основная мысль разрешает и кое-какие практические загадки, если только систематически привести ее в связь со всеми ее материальными и политическими последствиями и эту связь всегда сохранять. Наши рациональные и исторические анализы потому и последовательны, что в них мы никогда вполне не отделяем этих двух сторон расовых и народных вопросов - тонко-духовной и грубо-материальной.

ГЛАВА IV

Негодность в политическом и социальном отношениях

1. Ядро всего лучшего в политической и сносного в социальной сфере лежит в действительном праве. В государствах, основанных на насилии, всего этого - немного. Но и этого немногого в истории евреев нет, истинного правового чувства и сколько-нибудь сносных, отношений человека к человеку с самого начала не было у них и следов. Террористическая теократия, навязанная им с Синая с громом и молнией, в конце концов кое-как связала этих номадов в государство, но не помешала ни продолжению их шатаний между другими народами, ни тому, чтобы это жреческое государство, испытав внутреннее разложение и всякие ужасы, не подпало сначала еще злейшей испорченности, а затем и римскому мечу.

После банкротства своего государства иудеи только и могли что скитаться, рассеявшись паразитами среди других народов, действуя на них антигуманно разлагающим образом. После длинной этого рода истории торговли в разнос, в новейшее время и особенно во второй половине 19-го столетия исторически набухшая злоба этих кусак к другим народам, которые приютили их у себя, выражалась у них еще и в том, что они среди них сеяли социальную классовую ненависть. За это в последнее время они пожали усиленную расовую ненависть и отменнейший антигебраизм. Они пытались эксплуатировать революцию, но только себе же нагадили. Они проникли и в законодательство, марая его, и чему не вполне могли научить воспоминания из их первобытной истории, то выяснилось в непосредственнейшей современности.

О пагубном влиянии, какое всегда оказывали иудеи всюду, где они хоть немножко прибирали к рукам политику и законодательство, я уже в первой главе привел несколько важных образчиков из нашей истории последнего времени. Теперь эти и другие образчики нужно свести к причинам всего этого дела и проследить их в свете политических и социальных дефектов иудейского племени. Из множества примеров укажу на один, именно на деспотизм адвокатов, который воплощен в юстиции Германской империи, в сущности домогательствами иудейских адвокатов и иных иудейских законодателей. До 1879 г. в Пруссии еще царил, в сущности, иной режим, который еще не знал этой полной опеки публики адвокатами. Вообще, то лучшее состояние и те правовые основоположения, которые еще вытекали из духа реформ Фридриха II, были совершенно иного сорта, чем это новейшее законодательство с его бесконтрольною властью неколлегиального судейства, с его поверхностным судоговорением, не обеспеченным точным ведением протоколов, с его излишнею формальностью, половинчатыми приговорами, несвоевременными исполнениями и всякими, но только не натуральными и не рациональными порядками, которые ведут к тому, что весь порядок судопроизводства идет прямо запутанным и в себе неоднородным машинным ходом. Все это - как раз во вкусе избранного народа; без внутренней последовательности и без, всякого стиля, я разумею, без архитектурного стиля целостного характера, здесь всюду - трещины и прорехи. Это - мозаика из всякого рода камешков, и на деле дети Моисея - главные виновники этого дела. Не только в рейхстаге, но и всюду суются к нам эти современные подражатели синайского законодателя. Но это призвание иудеев годится только иудеям, а не другим народам. Да оно ни к чему и не ведет, если не прибегать к грому и молнии, чтобы немножко припугнуть избранный народ с его похотями. Где жиды позволяют себе ввязываться в законодательство других, народов, там они в сущности заботятся только о себе самих и о желательных им монополиях, но обнаруживают при этом такие же свойства, как и в науке, в искусстве и в литературе. И здесь все, что они производят, так же бесформенно отрывочно, бессвязно, беспорядочно и непоследовательно. Если в чем последовательны они, так это - в собственных выгодах. На все остальное они не обращают никакого внимания. Но всего больше страдает натуральный здравый смысл и чувство справедливости, о каких бы слоях населения ни шла речь. Фридрих II Прусский хотел бы лучше вполне упразднить адвокатуру; но вместо этого, столетие спустя по его смерти, устранены были сами тяжущиеся стороны, а адвокаты в действительности сделались их бесконтрольными представителями. Гласность судопроизводства не обеспечивает при таких обстоятельствах никакой выгоды, а приносит только вред. Шаблонное судоговорение адвокатов не дает никакого непосредственного впечатления о том, каково положение дела и, за исключением кое-каких формальностей, недоступно закреплению путем записи. Таким образом, как вел тяжбу адвокат, стороне навсегда остается неизвестно, если только она не сопутствует лично адвокату, а это ей и нелегко сделать, а при процессах с иностранными государствами обыкновенно и невозможно. Кроме того, при новой таксе, которую можно бы было назвать иудейскою таксою, наем адвокатов просто разорителен. Но они даже этою высокою таксой и ничуть не связаны, но чисто по-иудейски могут заломить и еще больше, и если их требования не будут удовлетворены, могут и совсем отказаться вести дело. А так как адвокатское сословие кишит жидами, то избранный народ скоро и совсем заберет в руки всю адвокатуру и сделает себе и из нее монополию. Кстати заметить, и судейская юстиция вздорожала прямо несоразмерно и стала недоступна. Очевидно, еврейские законодатели позаботились и о том, чтобы любезную их сердцу адвокатскую таксу взвинтить до известной высоты, но так, чтобы в сравнении с собственно судебными пошлинами она не казалась чрезмерно высокою. Но кунстштюк этот не удался. Публика сумела уже оценить, во что обходится ей новая иудейская юстиция. Дорого и гнило - таков, несмотря на некоторое сделанное впоследствии понижение платы, - таков общий приговор о новом судебном законодательстве избранного иудейского царства немецкой нации.

Я имел в виду специально примерь гражданского судопроизводства; но влияние иудейства и адвокатуры в нашем законодательстве, особенно шестидесятых и семидесятых годов, дало о себе знать в каких угодно направлениях. У меня остается мало места, чтобы ближе охарактеризовать это зло и в других частях законодательства, кроме уже упомянутых. Однако, вообще можно сказать, что даже либеральный предлог повысить самостоятельность и самодеятельность индивида все-таки дал место только таким учреждениям, посредством которых публика должна была подпасть жидовским вымоганиям, и защиту или, если угодно, опеку над собою государственных судов фактически заменить опекою над собою жидовских или ожидовленных элементов. Это и есть цель законодательствующего господства жидовства, которое во всех внутренних делах украшало собою немецкую империю ее первые десятилетия. Нечто подобное проделывали иудеи и в других законодательствах, как, напр., в австрийском, приблизительно в те же самые десятилетия; но я не могу здесь пускаться в дела других государств и народов. Мотив вмешательства иудеев в законодательства других народов всюду один и тот же, - усиление власти иудейства. Освободительные идеи для иудея только предлог, а цель - гешефты. Чистая эмансипация для него только этап к господству, к фактическим привилегиям и к санкционированным монополиям. Все равно, надевает ли он на себя личину свободы, или ломает из себя консерватора, - всегда на уме у него расчеты на отменные выгоды, которые он должен выудить себе у той или у другой партии. Поэтому народ Иуды ведет свои гешефты со всеми партиями, рассыпаясь между ними, как он уже рассеялся между всеми народами. Но он и разоряет все партии, как разоряет и все народы, над которыми берет верх, идет ли речь о внутренней, или о внешней политике. Если разорение уже имеется в виду, он ускоряет его. Если бы в Польше не было сильного иудейского влияния, то она не пала бы так быстро. Где государство обнаруживает симптомы разложения, иудеи тотчас же тут как тут, пролезая в самые гнилые места. То же самое делают они с сословиями и партиями.

2. Еще ни одна профессия и ни одна партия, подпавшие ожидовлению, не могли жить здоровою жизнью. Чтобы не ходить, далеко за примером, припомним себе, что так называемая прогрессивная партия, переменившая в 1884 г. свое имя на немецкую свободомыслящую партию, а в 1893 г. - на свободомыслящую народную партию, как раз в своем берлинском центре с давних пор была ожидовлена, и чем дальше, тем больше ожидовлялась. Ее берлинские элементы, в сущности, не иное что, как орудия хозяйничанья иудейских клик для завладения коммунальными делами имперской столицы. В целом, партия эта опошлена, и ее бесцветность, - настолько выродилась она в вялый и тусклый буржуазный гешефт, - становилась тем очевиднее, чем быстрее шло ожидовление.

Об ожидовлении так называемой немецкой социал-демократии подробнее я говорил в уже упомянутом 4-ом издании моей "Истории национальной экономии и социализма" (1900 г.). В начале шестидесятых годов, по случаю американской войны и вызванного ею недостатка в хлопчатой бумаге, возбуждение среди рабочих, вызванное ухудшением их положения, на некоторое время усилилось и привело и на немецкой почве к образованию особой рабочей партии. Шультцовская тактика усыпления не удалась; но иудей Лассаль, преждевременно выступивший против, только испортил естественный ход дела. Благодаря ему, движение, которое иначе развивалось бы свободно и натурально, на первых порах - в направлении рабочих коалиций, уклонилось в сторону политической болтовни и приняло такие пути, которые, после последовавшего за сим совершенного ожидовления дела марксистами, деморализировали партию, а когда появился закон о социалистах, то привели ее к еще пущему опошлению и омертвению, так как все сведено было исключительно к парламентской болтовне, причем вся партия унавожена была даже иудейскими буржуазными элементами. Прямо последовательные и более сильные элементы должны были и должны и доселе встречать себе в этой так называемой социал-демократии противодействие со стороны морального беспутства бездарной жидовской тактики, обратившейся у них просто в гешефт.

С восьмидесятых годов, когда зашевелился антисемитизм, эта так называемая социал-демократия, где только могла, начала гешефт демонстраций против антисемитизма и принялась водить за нос рабочих, напевая им о своей дружбе. Во время выборов в германский рейхстаг она делала своими кандидатами и депутатами даже жидовских буржуа, которые о действительной социал-демократии на деле ничего знать не хотели, и вообще с помощью иудеев, - хотя не завоевала, - но с чисто жидовским пронырством старалась достигнуть расширения своей ничтожной парламентской игры посредством, всевозможных плутней и компромиссов, но только пришла в совершенный упадок. Чисто в жидовском вкусе пронырства этой партии, во время свыше десятилетнего действия бисмарковского закона о социалистах, вследствие подавления гласности, прямо процветали. Как в духовном, так и во внешнем руководительстве партией еврейский характер настолько возобладал, и даже настолько стал господствующим, что социал-демократию можно смело назвать юдократией над рабочими, и даже формою эксплуатации рабочих ради общих и специальных еврейских целей. Само собою понятно, что при этом все лучшие основы и всякое одушевление в более или менее разочарованных элементах рабочего класса и общественных слоев, сочувствующих идеям социализма, были утрачены.

Действуя, в сущности без всякой программы и пуская в ход всякие обманы, социал-демократические или, лучше, марксократические заправилы партии только доказали, что они, как и всюду жиды, импотентны. Вся эта возня, с шестидесятых годов до начала нового века, доказала только то, что эти жидки, разыгрывавшие из себя социал-демократов, знали толк только в одном - в шарлатанстве, и ничего иного не хотели, как только всюду эксплуатировать дело в пользу своей расы и там и сям пожинать плоды агитации в форме партийных должностей в своем вкусе, то есть так, чтобы они были и почетны и доходны. Что касается почета, то, само собою разумеется, эти жидки и их сторонники кроме позора ничего не добились, - разумею, позора всестороннего и гласного; ибо для знатока дела, уже в семидесятых годах не было никакого сомнения в том, что, несмотря на то, что численность партии сильно росла, ее моральный упадок шел своим ходом, и что если и можно было указать на какие-нибудь успехи, то разве только в развитии еврейства во вред лучшим национальностям. Этот прогресс влияния еврейства всюду есть регресс в отношении к естественной бодрости современных народных стремлений, в чем бы последние ни проявлялись. Что касается рабочей партии, в частности, этот прогресс есть угнетение действительных народных сил и искоренение способности к здоровой народной морали. Но в задаче высшего сорта, которая не может быть партийно-ограниченною, в решительной персонализации и истинной эмансипации, эти иудейские покушения и деяния еврейского коммунизма воров и деспотизма бродяг есть яд, обессиливающий и парализующий члены нации. Что так называемая социал-демократия повинна в троякой измене народу, так как к измене при посредстве евреев она прибавила еще измену посредством лжеученых и измену посредством государственного деспотизма, об этом можно найти кое-что новое, кое-какие характеристичные указания в различных местах, особенно же в заключительной главе последнего издания моего Курса национальной и социальной экономии, а также в Истории народохозяйственных учений. Там и персоналистически принято твердое положение и показано, как социализм в руках евреев в 19 столетии обратился в нечто узко-ограниченное. Но здесь непосредственною темою нашею служит упадок партий, а не более широких стремлений.

Мы без всякой пользы увеличили бы число примеров, если бы захотели охарактеризовать, в придачу, еще склонную ко всяким компромиссам ничтожную партию национал-либерализма, которая также очутилась во власти иудейского гешефтата. Здесь все слишком уж очевидно. Эта группа, с сильною примесью профессорского элемента и других представителей духовной гнили и извращенности, оказалась особенно приспособленною с самого начала к принятию в свои недра иудеев, которые и привели ее к полному банкротству. Старая истина, что иудеи всего охотнее стремятся туда, где немножко пахнет гнилью, потому что крепкое и здоровое им не на руку, - эта вернейшая из всех социальных и политических истин оправдалась и в названной партии или, скорее, группе. Что бы о себе ни думала немецкая интеллигенция, все-таки жиды провели ее в двояком смысле слова. Гармония между профессорами и жидами характерна и для той и для другой стороны. Кстати сказать, жиды старательно домогаются университетских профессур; ибо они чуют, что в этой сфере немножко пахнет гнилью. Упадок манит их сюда, как и всюду. Наоборот, профессора пользуются иудеями ради того, чтобы путем наглой рекламы выдавать подгнившее здание за нечто в высшей степени основательное и прочное. Кокетничают они и с литературными иудеями и даже ползают перед ними, чтобы они своею прессою и своими газетами хоть немножко наводили лака на профессорские авторитетики, в чем эти господа даже очень нуждаются. С своей стороны, иудеи также делают себе из этого кой-какой гешефт. Они эксплуатируют таким образом в свою пользу не только партии, но и одно из важнейших ведомств, в котором они всего вреднее, - ведомство высшего просвещения.

3. По предыдущему, нет ничего удивительного, что не только всякие союзы и всякие партии, но и вообще приходит в разрушение всякое дело, в котором еврейское влияние достигает несоответственного или даже господствующего значения. В виде социального примера можно указать, что дело лучшего образования и самостоятельного существования женщин, как это на немецкой почве совершенно очевидно, попало преимущественно в руки жидовкам, и благодаря этому уклонилось от своих более достойных целей. Вопрос о правах женщин или, говоря общее, весь социальный вопрос женского пола извращен иудеями в деловую агитацию самого низменного сорта, и при этом, как само собою понятно, лишился всякого более благородного духовного характера. Придав делу характер грубого гешефта, - а такова была известная благородная наглость иудейского элемента и здесь, как и всюду, они не только оттолкнули лучшие элементы женского мира, но и на тех, кто ввязался в это дело с лучшими задатками, действовали частию обескураживая, частию совращая. И в самом деле, разве это не есть крайняя степень упадка, когда отсутствие настроения и стыдливости, эта иудейская наглость, уже при обыкновенном житейском общении выступающая в такой отталкивающей и докучливой форме, успела проникнуть даже в женский мир немецкого племени и принести и здесь свои плоды.

Социально-вредные свойства иудеев можно наблюдать, и в других направлениях, когда, напр., в случае какого-нибудь скандального дела слабейшая, но правая сторона, терпит поражение, или вообще когда защищают дурное дело. Входить в большие подробности об этом, как было сделано в первых изданиях этой книги, бесполезно и отныне совершенно излишне; ибо материала накопляется все больше, и все в этом роде скандалы уже вынесены, так сказать, на улицу. Даже вездесущая иудейская пресса не могла помешать тому, чтобы кое-какие известия о полнейшей беззастенчивости евреев не проникли в широчайшие круги общества. Поэтому я опускаю здесь всякого рода частности. Впрочем, сведения сюда относящиеся можно почерпать из иудейской прессы. Раз попался где-либо Иуда, она начинает кричать во всю глотку. Солидарность между иудеями простирается так же далеко, как и их общий гешефт. Иудей знает, что люди его племени всюду заняты одним и тем же делом. Иудею все вещи должны приносить выгоду, все равно, хороши они или дурны. Но как дурные дела всего прибыльнее, то он живет ими, где только находит их. Служение дурным делам - дело более прибыльное, чем служение истинной справедливости. Этим объясняется множество происшествий, которые ежедневно повторяются в прессе и в обычных житейских делах. Всякий может наблюдать это. По этой причине мне так опротивело чтение газет; ибо кто читает газетные известия, зная, каковы внутренние побуждения прессы и те отношения, которые она искажает, должен с отвращением отвернуться от этого ожидовления истины.

И в моих собственных делах, особенно же по случаю борьбы, которая связана была с удалением меня из берлинского университета, я мог ясно видеть, как многие еврейские медики, бывшие вместе и литераторами, взяв сторону профессоров, клеветали на меня и позорили меня, особенно же пытались уронить меня в глазах публики выдумкою мании величия и мании преследования. Некоторые из этих бойцов попались таким гнусным образом, что я тотчас же гласно покончил с ними, хотя иудейские листки, в которых они писали, и покровительствовали им отказом принять всякое опровержение. В сочинениях "Роберт Майер, Галилей 19-го столетия" (1880; 2-я часть 1895) и "Дело, жизнь и враги" (1882) я ближе осветил эти и другие штучки, приведя и имена, а также привел кое-какие факты о некоторых газетах, выделяющихся особою преданностью иудеям. Но здесь достаточно будет, если мы противообщественные качества иудеев из сферы внутренней политики переведем туда, где уже начинается дело дрянных частных услуг. Среди швейцарцев, уходящих за пределы отечества, поступает в наем в тесном, смысле слова только часть, идет ли речь о правительственных интересах или об интересах партий, следовательно, наприм., о событиях в парламентах, или же об управлении домами умалишенных и о врачебных диагнозах, которые авторитетно гарантировали бы семьям достоверность утверждаемого ими мнения о душевной болезни. И в той и другой области, и в законодательстве и в управлении, и в публичной и в частной жизни, бывают услуги, которые не легко квалифицировать. Таких услужливых чужеземцев, приходят ли они с Альп или нет, можно бы было назвать наемными швейцарцами. Однако, как уже сказано, из числа настоящих швейцарцев может быть речь только о некоторой части; но нельзя сказать того же об иудеях; ибо наемные швейцарцы далеко не могут конкурировать с ними ни числом, ни родом, ни широтою арены действия. Говорить о наемных иудеях было бы некстати. Иудей есть то, что он есть, без всяких добавлений. Он разыгрывает всякие роли и делает всякие гешефты, приносящие ему выгоду, - этим сказано все, и это верно не только в мелочах, но и в делах большой политики.

4. Всюду, где национальная политика страны приходит в упадок, там тотчас же выскакивают жиды, стремясь захватить в свои руки решительное влияние на все дела страны. Лучшие примеры представляют Франция и Англия. Мировой престиж обеих этих западных держав упал. Во Франции это был быстрый поворот, благодаря которому ее временное бессилие стало всем очевидно. В Англии зло подкрадывалось потихоньку, и оно постепенно ослабляло относительное могущество государства. Бестолковая торгашеская политика доказала ее неспособность в новое время к достойному действию. Но характерно, как выше было упомянуто, что и в той и в другой стране неоднократно жиды достигали первенствующего положения. Во Франции при помощи Кремье и других членов иудейского союза, под фирмой оппортунистской полудемократии, вытянут был на буксире из простого еврейского адвоката в адвокаты отечества г. Гамбетта. Под фирмой национальной обороны, во время осады Парижа, он в еще незавоеванных частях Франции в прямом смысле слова поставил на сцену свою иудейскую склонность к политике. В военном деле он поступал так, как будто дело шло о какой-нибудь рекламе. Он словно на театральной сцене страшно нашумел импровизированными солдатами и пушками, а иудейская пресса воспела ему хвалебный гимн, как будто этому новому Моисею с его иудейским жезлом стоило только поднять крик, чтобы армии тотчас очистили страну. Но Франции за эту декоративную оборону и это театральничанье пришлось поплатиться и человеческими жизнями и деньгами. Но как влиятельны во Франции еврейство и еврейская пресса, видно из того, что как раз те самые, кем это национальное фиаско было усилено и подписано, те самые, несмотря на все это, - правда, сначала за кулисами, - сделались правителями Франции. Так, Гамбетта сделался главным режиссером республиканской комедии, которая была издевательством над серьезною свободою и украла национальное достоинство, подменив его фразами. Оппортунизм или, другими словами, политика случайностей по соображениям выгоды есть как раз то самое, что по вкусу беспринципному иудейству. Этим оппортунизмом, который оценивает благоприятный момент по личной прибыльности политического гешефта, Гамбетта распоряжался так ловко, что этого итальянского жида, разыгрывавшего из себя французского патриота, можно было раскусить не иначе, как рассматривая его просто как гешефтмахера. Поддержка со стороны интернационального еврейского союза в Париже при этом заведывании политическими делами Франции была несомненна; уже правительство Луи, т. е. Наполеон III, было сильно связано с жидами, особенно, в финансах с евреем Перейрой! Но и позднее, даже по смерти Гамбетты, главную роль играло сначала тайное, а потом нагло открытое жидовское управление Францией, которую жиды и обирали; а к концу века оно вылилось в форму министерства, в котором занимал место кровный иудей и окровавленный палач коммуны Галлифе об руку с одним иудейским марксистским социалистом. Но характерным для этого положения является не только это иудейское министерство, но и одолевший его национализм, также с сильною примесью иудейства. Например, и архишовинист Дерулед, разыгрывавший роль главы националистов, - ничто иное, как вытащенный Гамбеттою иудейский ублюдок, доказавший еще раз расовую неспособность евреев к сносным политическим концепциям своею игрою с пустою программою плебисцита, которая клонилась к деспотизму президента, т. е. его же самого.

Что касается Англии, то во главе ее первым министром неоднократно появлялся господин, одно имя которого несомненным образом свидетельствовало о его иудейском происхождении. Этот господин, по имени "От Израиля", не только управлял английским казначейством, но правил и Англией в качестве ее премьера. Предки его приняли в новое время прозвище "От Израиля", или D'Israeli, и носили его, чтобы всем было видно, что это - дети Израиля. Но он, под конец, будучи уже английским премьером, предпочел это слишком характерное прозвище переменить на лорда Биконсфильда. Но дело от этого не изменилось. Что касается самого этого господина и его политических вкусов, то на первых порах он толкнулся к радикалам, несколько раз менял свои политические убеждения и, наконец, открыл свою лавочку в лагере ториев. Лицо иудейского племени главою ториев, - вернейший признак, что английская аристократия пала еще ниже, чем остальное английское общество! Чистокровный иудей в качестве вождя чистокровных лордов и всей английской знати, - лучшего доказательства, что в делах британских неблагополучно, и быть не может. В самом деле, этот господин фон-Израели, - если произносить его имя не по-полуеврейски, а прямо по-немецки, - хотел вести внешнюю политику Англии по принципам частного финансового предприятия. Он сделал попытку путем акционерных предприятий потихоньку забрать в свою кассу целые страны, причем обнаружил унаследованную от предков любовь к древней родине иудеев, к Египту. Его праотцы любили золото и серебро египтян; он же захотел еще превзойти Моисея и прикарманить самих египтян. Эти гешефты на английский счет кое-кто, пожалуй, мог бы счесть за успех; но если всмотреться ближе, то нельзя не признать, что романист Дизраели, с апострофом или без оного, всюду, где он от иудейского романа переходил к действительности политики других народов, играл лишь второстепенную роль подражателя. Торгашеские гешефты этого политика, может быть, объясняются унаследованным гением расы; но когда впоследствии он пустился разыгрывать политику военного престижа, то он всегда оказывался неловким, да притом, и неудачным подражателем того, что ему импонировало на континенте. В этом пункте он поступал как и все иудеи, которые с самых ранних пор своей истории приучены к преклонению пред авторитетом, всюду нуждаются в авторитете и, вследствие врожденной неспособности к критическому отношению к делу, всегда находятся под влиянием ближайшего, что у них на глазах. Натурально, все подражания, в которые пускался господин "От Израиля", на манер всех господ "От Израиля", выходили у него крайне плохими, как и подобает его племени. Несмотря на то, именно этот Дизраели, что очень комично, слыл, как писатель, выразителем духовного превосходства иудеев.

Его романы, это - нарочитое славословие иудейской расы и, вместе с тем, унижение других народов. Свое иудейское племя он возвеличивает как единственный из всех народов, который удостоен был беседы с Господом Богом, давшим ему закон. Иудеи, это - прирожденные аристократы. Напротив того, северо-германцы называются у него потомками пиратов, вероятно, для того, чтобы эти, якобы, морские разбойники не смели колоть глаза иудеям, называя их врожденными и священными ворами. Но эта реплика фальшива; разбойничье сословие, это - национальные вырожденцы, но не национальность. Господин "От Израиля" - английский премьер! Это - признак прогрессирующей испорченности, которая в конце века превзошла даже французскую панаму и в войне с боэрами ясно всему свету показала алчную английскую наглость, которая теперь может поспорить с глупою наглостью евреев.

Но немцам не следовало бы забывать свои древние леса, где они сумели справиться с римлянами и держать в повиновении Синай и иудейскую кровь. У них слишком достаточно, врожденной политики действия, а политика иудеев всегда состояла в одном, - в рекламе в пользу своих людей. Как ни была иудейская кровь издавна неспособна в политике, тем не менее пошлый эгоизм ей понятен, и она умеет иудейские интересы ставить выше всякой партийности. Служба различным партиям у людей этого племени имеет одну цель - расширение их влияния, и служит формою, под которою господство иудейства может всюду проникать и всюду свивать себе гнездо. Само собою разумеется, неизбежные при этом столкновения между дорогими братьями представляют часто в высшей степени комическое зрелище. Иудей прежде всего, и опять-таки иудей в отношении к иудеям, - таков плод этой разорванности и расколов в племенной мозаике, и это есть прямое следствие той социальной и политической негодности, которая вылилась в форму пожирания других народов и в рассеянии собственного племени.

Остаток столетия, протекший после вышеочерченного фигурантства Дизраели и Гамбетты, давал все более и более яркие подтверждения тому, какова физиономия политической негодности иудеев, и не только в тех странах, о которых шла речь, но и всюду, где бы то ни было. Итог, отныне всякому видимый, который останется в силе и навсегда, состоит в том, что иудеи социально и политически портят все, куда бы им ни удалось проползти. Нет ни одной партии, в которую они не внесли бы порчи или, по крайней мере, не испортили бы еще больше, чем и без того было. Под личиною христианства, т. е. как крещеные евреи, они втерлись к ториям и вообще к консерваторам, и даже к клерикалам всех стран. У либералов, радикалов, социалистов и анархистов это идет, натурально, без перемены религии, а часто и при сохранении какой угодно связи с соответственным союзом. Они вносят порчу даже в антисемитизм, и именно в антисемитизм реакционерно-политический, при посредстве мещанцев, которые проникли туда как орудия засильников и втерлись в партию в качестве ее вождей. Так как вообще нет ни одной области в жизни, из которой иудей не старался бы извлечь для себя пользу, то и в социальном и в политическом движении нет ни одного уголка, где бы он не пытался свить себе гнездо. Таким образом, ему на руку всякий союз, если только он может устроить в нем себе какие-нибудь гешефты или хоть поважничать. Если же чрез его пальцы будут проходить деньги, то цель союза может быть какая угодно - ему все равно, о цели союза он не спрашивает, а только о средствах и о выгодах, какого бы рода последние ни были. При всех обстоятельствах он достигнет, непременно, одного: во все каналы пущено будет иудейское влияние и из всех труб хоть что-нибудь да будет высосано. Таким-то образом идет дело и в мелочах и в больших делах, в частных и в публичных, в низшей и в высшей политике, в парламенте и в камарильях. Всякий иудей преследует только ближайшие выгоды, и сообразно этому втирается во всякие союзы, как бы разнообразны они ни были.

Также портит он и национализм, потому что является здесь крикуном и все дело обращает в шарлатанскую игру, причем кроме всего этого старательнейшим образом, под видом, якобы, чистки, загаживает и оскверняет немецкий язык, коверкая его на свой лад. Эта порча языка, наприм., в Австрии и особенно в Германии есть главным образом дело мещанцев. Во Франции они вмешиваются в политику, прикидываясь французскими националистами, а с другой стороны уже давно, своею жадностью и шарлатанством, практически и теоретически, загадили и испортили не только либеральную и радикальную партии, но и социализм. Выражение иудейский либерал у нас в большом ходу; выражение иудейские социалисты уже готово войти в общее употребление. Но самое дело, как и во Франции, переходит в их руки; ибо, именно, крайние партии или направления, каковы - социал-демократия и анархизм, у нас не только насквозь ожидовлены, но в два последних десятилетия полнейшим образом сделались орудиями в руках жидов. Этим и объясняется также всюду господствующая расшатанность в сфере политики, и здесь снова подтверждается добытое нами общее положение, что с начала и до конца истории, благодаря иудеям, политика не могла быть и не была чем-либо иным, как отсутствием политики и изменою всем лучшим побуждениям. Всего менее, конечно, встретишь здесь действительно здравого, да и то бывает всегда не вполне здраво. Но гнилью, и особенно социальною и политическою гнилью, иудейский элемент всегда был очень богат, так что восход иудейского солнца на политическом горизонте неизменно, означает упадок и порчу народов и обществ, которые не смогли оградить себя от этой заразы.

ГЛАВА V

Народные средства против еврейского засилья

1. На заре нового столетия уже неуместно особенно распространяться о каких-нибудь второстепенных, годных на некоторое время, средствах, или даже просто о паллиативах в отпоре злу, наносимому народам евреями. Что касается меня лично, то, - судя по опытам последнего десятилетия и особенно судя по всему, что выяснилось в последние два года истекшего столетия, - во мне вне всякого сомнения твердо укрепилось убеждение, что еврейскую национальность нельзя обезвредить ближайшими простыми ограничениями, и что единственно удовлетворительный ответ на еврейский вопрос может состоять только в устранении всего рассматриваемого типа. Если в первых изданиях этой книги, под влиянием весьма ненадежных усмотрений, и рекомендовались кое-какие полумеры, то теперь, судя по всему, что доселе принес нам опыт, это было бы совсем неуместно. Миру нужно решительным образом разделаться с еврейским народом; то, что сделано в этом направлении в тысячелетия протекшей всемирной истории, не особенно важно, и именно составляет лишь незначительную долю того, что еще остается сделать. Народы и народ имеют крайне недостаточные представления о тех средствах, посредством которых можно бы было порешить с еврейскими традициями, телесными и духовными. Даже значительные представители своего рода критики еврейства, при всех своих заслугах, даже не затронули главного нерва в этом деле и смотрели на задачу довольно легкомысленно.

Как бы то ни было, на первом месте нужно упомянуть о Вольтере, которого суждение иудеи, уж конечно, не могут отклонить под тем предлогом, что этот великий писатель, мысливший, разумеется, несравненно свободнее ограниченного театрального критика Лессинга, [который] находился под влиянием религиозных предрассудков. Притом, суждение его вовсе не было какою-нибудь случайно слетевшею с его уст насмешкою, напротив, свое полное, всюду в его сочинениях встречаемое презрение к иудейскому племени и свой взгляд на его будущее он сжато высказывает в серьезном труде по всемирной истории. Это было его сочинение о нравах и о духе народов; здесь, в главе 104-й, он в высшей степени метко выразился об иудеях. Их ожидает, думает он, та же судьба как и цыган. Когда общество будет совершеннее н народы будут сами заниматься своею торговлею, то жидам уже нельзя будет жить от нашей беспечности. Более богатые, представляет он себе, бросят всякие предрассудки. Вообще же, смешавшись с другими народами, иудеи должны исчезнуть, а самый низший слой их, подобно цыганам, образует один класс с ворами.

"Образует один класс с ворами" - вот слова великого просветителя ХVIII века об иудейском народе; и эти слова, что-то, не очень напоминают собою лессинговское просвещенное заступничество за иудеев. Впрочем, Вольтер показал себя знатоком ожидовления и его последствий уже в одном из своих самых ранних произведений, задолго до того, как познакомился с берлинскими иудеями и с одним из них даже вел процесс, а именно - в своей истории Карла ХII. Изображая в этом произведении состояние Польши, об ужасающем количестве жидов, сосущих страну, он прямо выражается в таком смысле, что если это размножение жидов будет там и впредь идти в такой же прогрессии, то в конце концов останется одно - выгнать их из страны. Вольтер был универсальный гений, и не только в делах просвещения, но и по познаниям и по способностям во сто раз превосходил этого раздутого жидами Лессинга. Но и он еще недостаточно ясно прозревал, что все дело в том, чтобы расквитаться с расою как таковою, и слишком понадеялся, что раз отпадут предрассудки у богатых, то слой этот будет поглощен остальным обществом. Тем не менее, ему должно быть зачтено в большую заслугу, что хотя он и слишком высоко переоценивал значение просвещения умов в отношении религии, он все-таки ясно усматривал необходимость того, чтобы иудейская раса со всем своим влиянием каким бы то ни было способом устранена была из области жизни современных народов.[9]

Но и в современной Франции, притом между людьми самыми свободомыслящими и самыми независимыми из числа политических писателей, нет недостатка в таких, которые как нельзя лучше понимают, что такое жиды. Выдающимся примером является Рошфор, который в своем романе "Развращенные" ("Les Deprave", Женева, 1875) довольно наглядно показал, какую роль играли жиды в развращении французского, общества. В этой, в истинном смысле слова нравоописательной, книге мужа, который, своим энергичным стилем среди господства эпигонов показал, что французская проза и ныне еще кое-что значит, - в этом изображении интриги частного лица, доведенной до крайней степени преступности и развращенности, душою всякого мошенничества, какое только ставится на сцену и эксплуатируется, является иудей и его семья. Этот иудей - элемент вполне сознательный, находит себе удовольствие в собственной подлости и в разжигании у других дрянных поползновений к эксплуатации всяких случайностей и отношений, выискивая для этого элементы простодушные, обогащается и с успехом втирается в высшие деловые сферы против их воли. Таким образом автор затрагивает тип современного иудея, пожалуй, лучше, чем Шекспир затронул современного ему иудея в своем Шейлоке, с которым у первого, в сущности, есть только одна общая черта, именно племенная жестокость и упрямство. Это - крутой представитель и эксплуататор испорченности, крутой своею нечеловеческою жестокостью, с какою проявляет он свою враждебность к лучшим элементам человеческого рода. Это - в высшей степени антигуманная фигура, и в этом пункте Рошфор, своим изображением современных ему нравов, коснулся истины ничуть не меньше, чем и Вольтер своим суммарным историческим суждением.

Рошфор относился к евреям еще враждебнее, чем Вольтер. С того времени, как мною впервые написано было о нем все вышесказанное, все яснее и яснее обнаруживалось то положение, какое занимал он в смысле возбуждения французов против Германии. Если его, так сказать, феодальное происхождение сделало из него в некотором роде французского патриота, который не хочет знать или не понимает прежней несправедливости Франции по отношению к Германии, то нечего удивляться тому, что этот радикал в политике, каковым он был бесспорно, придерживался традиций дуэли, унаследованных им от своих предков. Такие обстоятельства отнюдь не обесценивают его изображения свойств евреев, а к чему-либо, что хватало бы дальше этого, в роде того, напр., что мы находим у Вольтера, сколько мне известно, до 1898 г. он не пришел. С этого же времени, видимо под давлением обстоятельств и практических необходимостей антисемитизма, он пошел дальше, и в своем журнале "Intrasigeant" прямо и некоторым образом систематически, пылко и энергично, пошел в атаку на иудейскую расу однако в этом отношении ни к какой собственно политической программе не пришел.

По примеру Германии и во Франции началось, как бы по долгу службы, так называемое антисемитическое, движение, но в сущности приняло также реакционную окраску, и хотя сервировано было с большим шумом, оказалось еще ограниченнее. Как там, так и здесь оно видимо и не раз попадало в руки потомков иудеев. Христианские аллюры и, не скажу фанатическое, но - где было нужно - прикрытое маскою иезуитства, отправление чего-то такого, что у них называется религией, все это может в довольно широких рамках разыгрываться во Франции под прикрытием католицизма или, по крайней мере, легкомысленно раздуваться. При этом, главными раздувалами были литераторы-попы с кое-какою примесью иудейской крови, но останавливаться на этом значило бы придавать этому виду слишком большое значение и вводить в заблуждение публику значительностью подобных фигурантов, каковой они на деле не имели.

В противоположность таким обскурантистским бумагомарателям, не мешает еще раз обратиться к великому не одною своею насмешкою Вольтеру. Он презирал евреев как античных, так и современных, не только от всего сердца, но и всеми силами ума. Поэтому, чтоб освежить голову от всего этого туманного и полусемитического, обманного и половинчатого, антисемитизма, приведем одно серьезное и сильное место из Вольтера. Оно находится у него в ряду статей, которые он собрал под названием Философского Словаря, при этом, - что придает ему еще большее значение, - как раз в статье о терпимости. Здесь он совершенно серьезно говорит, что народ иудейский, во многих отношениях, есть гнуснейший из всех гнусных народов, когда-либо осквернявших землю. Буквально, Вольтер говорит там: "C'еst а regret que je раrle des Juifs; cette nation еst, а bien des egards, la рlus detestable qui ait jamais souqille la terre".

Как ни сильно это выражение, все же оно имеет лишь теоретическое значение суммарной характеристики. Практическим же в Вольтеровских суждениях было единственно случайное, упомянутое выше, указание касательно могущей встретиться необходимости изгнания их из Польши. Но нечто подобное есть опять-таки не более как рефлекс всегда имеющихся налицо и самостоятельно растущих возбуждений народного чувства, которое как в новые века, так и в средневековье думало, что оно кое-чего достигнет, добившись изгнания иудеев по религии из какой-нибудь местности, или из какой-либо области. Но при этом никогда не руководились ясным сознанием того, что единственно уместною точкою зрения был бы расовый характер и соответствующий разбойничий тип, да кроме того, никогда не принималось в соображение, что простые перемены места действия, где жиды будут развивать свою деятельность, отнюдь не есть пресечение этой деятельности и что думать нужно о всем человеческом роде на всей поверхности земли, который нигде не желает, чтобы его беспокоили вредные стороны иудейской национальности.

2. Вместо того чтобы останавливаться дольше на этих, впрочем совершенно верных, ареrsus, в которых значительные беллетристы, как, напр., и консервативный русской писатель Гоголь, не смотря на то, что слишком напичкан был библией, иногда передавал черты иудейского существа как бы с фотографическою верностью, - вместо этого будем лучше держаться более свежих проявлений народного чувства, которые, конечно, народ не всегда умеет предъявлять вполне закономерно. И вышеприведенные излияния Вольтера, или чисто беллетристические картины Рошфора оставались преимущественно в области как бы просто снимков, а также и в созерцании и в мышлении отчасти вовсе не реагировали или, по крайней мере, реагировали не на главную вещь, отчасти, относительно, так слабо - и так безуспешно, что вообще вовсе не вели ни к каким практическим последствиям. Иначе чем подобные умники должен относиться к делу настоящий мыслитель, вполне серьезно смотрящий на свою задачу, который и должен вылущить приемлемое ядро прямо из натуры народа и из ее, хотя бы и грубых, проявлений. Хотя таким образом ему раскроется только грубейшая сторона; еврейского вопроса, зато позиция, на которой он при этом будет стоять, будет и глубже, и основательнее, и тверже.

Народу, как и человеку природы, нет надобности спроса еще освободиться от дурно примененной терпимости лжепросвещенного пошиба, там где у иудеев очевидна более чем чистая нетерпимость. Они празднуют праздники Гамана, на которых из всех уст слышатся пароли "Бей до смерти Гамана", т. е. устраняй с дороги все, чего не хотят терпеть евреи. Но особенно сюда относится вопрос о тайных актах так называемого иудейского служения Богу внутри или вне синагогального ритуала. Возмутительнейшие этого рода явления, которыми, с восьмидесятых годов, снова встревожена культура новых народов, суть так называемые ритуальные или, лучше сказать, "для угождения Богу" убийства индивидуумов неиудейской народности, при чем из убитых, в буквальном смысла слова, выпускалась кровь. Факты подтверждают, что дело обстоит именно так; ибо подлежащие трупы найдены были с выпущенною кровью. Если подобные мерзости, может быть, и, трудно встретить в кругах с высшим образованием, то кое-что в этом роде, но в миниатюре, констатировано даже прусскими судами. Если бы напр. дело шло даже лишь о капельке крови оставленного в живых мальчика, и даже из той части тела, которую иудеи у себя обрезывают, и если бы даже прикосновенный к делу бреславльский кандидат в раввины, в конце концов, в позднейшей инстанции, и признан был бы невменяемым, а именно в отношении к этим манипуляциям был бы объявлен действующим под влиянием религиозного безумия, то и такая в глазах иудеев спасительная квалификация все-таки не могла бы, поколебать подозрений немца, и особенно мыслителя. Все эти убийства ради выпускания крови, в роде упомянутого преступления в миниатюре, конечно, в некоторой мере, суть акты безумия на религиозной почве. Но колоссальность бесчеловечия, допущением, что это - пережиток древности, ничуть не умаляется напротив того, во всех подобных постыдных деяниях и обычаях таится, как ядро действительности, лишь прикрытая суеверием и определеннее оформленная исконная злоба, следовательно искони врожденный зловольный инстинкт. Эти деяния и обычаи должно объявить символическими проявлениями настроения, враждебного другим народам, если вообще хотят дать им более глубокое объяснение.

Подобные позорящие человечество преступления не должно также смешивать с простыми приношениями людей в жертву богам, как они встречаются в первобытных состояниях различных народов; ибо при этом речь шла о всеми допускаемых убийствах, были ли это захваченные в плен враги, или люди своего народа, убиваемые в силу дурных обычаев. Но в рассматриваемых еврейских штучках перед нами род коварных нападений или захватов, и речь идет о практике производимых, так сказать, по всем правилам искусства умерщвлений индивидуумов неиудейского, так сказать, народа, приютившего у себя евреев. Так как все эти гнусные дела совершаются, само собою разумеется, в глубочайшей тайне настоящими дьяволами в человеческом образе, то осязательная проверка конечной цели и смысла, связываемого ими с их преступными деяниями, несколько затруднительна, тем более что полиции и юстиции доселе еще не удалось выследить этих дел сколько-нибудь удовлетворительным образом. Однако, допущение, что выпущенная таким образом кровь запекается в хлебе и употребляется евреями в пищу, - допущение это, если держаться истории суеверия, всего ближе к истине. Как ни омерзительно, для лучших и не совсем грубых натур, хоть на мгновение представить себе картину таких бесчеловечных жестокостей, и соприкосновением с ними хоть на минуту загрязнить себе воображение, но всемирно-исторически признанная моральная грязь евреев так изобильна и колоссальна, что, изучая дела еврейского народа, несмотря ни на какие предохранительные меры, нельзя избежать того, чтобы не осквернить себе мыслей.

Что же чувствуют и что думают погрязшие в глубочайшем грубом суеверии евреи, совершая этого рода убийства и употребляя добытую таким образом кровь. Об этом, натурально, мог бы поведать только тот, кому удалось бы незаметно подслушать их при исполнении ими этих художеств, и вообще осведомиться, как сами они отзываются обо всем этом. Самый предрассудок мог бы поведать нам кое о чем, чего ни как нельзя заключить из доступных нам фактов. Тем не менее, о действительном ядре дела можно составить себе вполне достоверное представление. Очевидно, трактовать нееврея как вещь бесправную по сравнению с евреем, выпускать из его тела кровь и употреблять, эту кровь, на пользу еврею, даже поглощать ее и воплощать телу еврея, - ведь это, так сказать, дьявольское наслаждение. Следовательно, это - своего рода кровопролитная оргия чувства архинасилия и настоящего, не просто символического, пожирания. Но есть здесь также и нечто символическое, хотя я не ногу поручиться, на какой степени образования еврейства символ этот выступил с полным сознанием. Во всяком случае можно думать, что совершаемое евреями выпускание крови из нееврея есть символ того высасыванья крови, о котором многое могли бы порассказать народы всех времен, разумея под этой кровью то золото, которое текло и течет в их жилах.

Однако, главным делом остается нечто более общее, и можно думать даже, что оно совершенно независимо от примеси суеверия. От колоссального, всему иному враждебного еврейского эгоизма, - хотя, конечно, лишь в его злейших выпадах и в беззаконнейших степенях, - очень можно ожидать изобретения - поддержать и усилить, закланием неевреев и употреблением их крови, свое врожденное настроение. Это было бы как бы заявлением о себе пред самими собою; таким образом в тайне праздновалось бы надменное превосходство над остальными народами, и этою тайною практическою демонстрацией пред людьми своего племени и пред соучастниками в злодеянии как бы разрешались все прочие эгоистические деяния. Всякий, кто принимал прямое участие в таком акте заклания, или же делался соучастником непрямо, а путем заведомого поедания хотя бы маленькой частички, - чтобы хватило на всех , - запеченной в хлебе крови, тот этим как бы закалялся ради того, чтобы и в каких угодно делах против не-евреев не испытывать никаких колебаний. В сравнении с подобными актами, все остальное - чистые пустяки, и таким образом эти акты могли иметь значение как бы упражнений, или, пожалуй, как бы образцовых уроков по мастерству проделыванья каких угодно эгоистических деяний.

Кто знаком с этою умственною анатомией преступления и как бы с логикою преступлений еврейской расы, того едва ли удивит взволновавшее весь мир Тиша-Эшларское дело 1882 г. На этот раз печальная участь быть убитою евреями в синагоге постигла одну молодую девушку. И с этим должны были согласиться, как следовало из судебного разбирательства дела, все рассудительные и понимающие что-либо в деле, кто бы они ни были, если только они не давали вводить себя в заблуждение прессе, или если не подпадали безусловной вере в непогрешимость или в неповинность всяких судебных приговоров. Еврейство, желавшее всеми средствами потушить дело, оказывало в этом смысле давление почти на всю прессу, и даже в большей или меньшей степени оказывало влияние и на неподвластные себе органы, и хотя и дождалось оправдательного приговора, но лишь ценою такого хода процесса, что характер его в истории самой юстиции должен был быть важнее, нежели сама по себе и для еврейского вопроса целая дюжина удавшихся убийств. Тогдашний процесс, имевший место в Венгрии, и разыгрывавшийся перед Европою и всем миром, при вмешательстве высших государственных органов, не только воочию показал, как велика сплоченность гебраизма, всеми средствами давившего на юстицию, но дал в руки весьма опасные указания для суждения о том, на какие силы истинного правосудия можно еще рассчитывать в Европе, чтобы в других случаях и в других местах можно было опереться на них против всяких еврейских посягательств на самую юстицию.

Лет десять спустя и в Пруссии всплыло одно дело в том же роде как и Тиша-Эшларское: в Ксантене найден был убитый мальчик, с выпущенною из него кровью и с порезами на шее, сделанными по всем правилам ритуального убиения. Что касается поведения суда в этом деле то - дело в Пруссии необычайное - послышались громкие жалобы, так что, если бы потребовали моего мнения, я должен бы был, как наименьшее требование, заявить о необходимости дополнить процесс гласным предварительным следствием. Раз уже кое-кому приходит в голову, что имеется, так сказать, еврейская каморра в известных случаях мешающая необходимой свободе юстиции, и даже с успехом парализующая ее действия, то, в виду кое каких гласно заявляемых и никем неоспариваемых обстоятельств, таким предположениям удивляться нечего. В стране, когда то славившейся относительным достоинством юстиции, в Пруссии Фридриха Великого и его примерных наказаний подкупных судей, после бисмарковской эры было, бы хорошо, а, быть может, в некоторой мере и возможно, общество, обеспокоенное насчет корректности и добросовестности юстиции, снова решительным образом успокоить, - замечание, которое я делаю отнюдь не только в отношении к последствиям случая Ксантеновского убийства, но распространяю также и на состояния адвокатуры и вообще на многое другое в сфере так называемой практики правосудия.

С тех пор как мною написано было все вышеизложенное о Тиша-Эшларском деле, со всем к нему относящимся, и предъявлено было публике, чтобы, она все это могла взвесить, положение дела по отношению к этого рода кровавым убийствам обострилось двумя случаями объективно самого тяжкого рода. В Богемии, в лесу близ Польны, была зарезана молодая чешская девушка, а спустя год после этого, в недобрый последний год XIX столетия, очевидно, подобным же образом зарезан был гимназист в Конитце, опять, как и в ксантеновском случае, в одном из городов Пруссии, но на этот раз не в западной, а в восточной Пруссии, где особенно сильна примесь иудейского и польского элемента. Но еще больше, чем самым этим убийством, цель которого всем была ясна, население, и не только местное население, встревожено было попустительством полиции и юстиции, вследствие чего целый месяц тянулись демонстрации, так что правительство вынуждено было держать наготове чрезвычайные военные силы. В Польне, по крайней мере, дело кончилось осуждением присяжными, за которым, само собой разумеется, как и в случае других подобных иудейских преступлений, последовала кассация приговора центральною инстанциею в Вене. Но в Конитце, не смотря на то, что внешним образом приняты были как бы все меры, несмотря на громоздкий аппарат следствия, которое, правда, пущено было в ход слишком поздно, наружу ничего не вышло. По-видимому, в истории так уже твердо установилось, что правосудие народной мести - за кровавое убийство - в форме юстиции невозможно. При следствии даже, по большей части, точка зрения на такие убийства как на убийства ради выпускания крови признается едва допустимою, не говоря уже о том, чтобы признавалось возможным руководиться ею при дознании, как бы определенно предлежащие факты ни говорили ближайшему и непосредственному чувству. Заключение центральных инстанций, обыкновенно в изобилии снабженных представителями иудейской крови, - вот, вообще, те методические средства, помощью которых - свежая непосредственность расследования дела на месте, а также хорошо осведомленного в местных делах, здравого и честного народного разумения, обыкновенно, как вещь, якобы, в формальном отношении шаткая, игнорируются. Да и чиновники, отряжаемые центральною полицией, косвенно тянут сторону жидов.

Что касается народных демонстраций, то нечего удивляться появлению их там где обычные правовые пути не создают ни удовлетворения, ни успокоения. По меньшей мере, нечего ожидать, чтобы народы могли сдержанно относиться к происшествиям вроде здесь рассматриваемых, не реагируя на них тем или иным способом и не давая своему мнению того или иного видимого выражения. Далее этого дело пока не дошло, но в качестве народного средства в отпор этому злу простые демонстрации значат не особенно много. Натянутое состояние этим путем не прекратится. Да для арийских народов, - что ни говорите, - не может не считаться позором безнаказанное попустительство такого антиарийского образа действия и глупой наглости евреев, доводимой до таких омерзительных форм.

3. Наглому отрицанию евреями ритуальных убийств отвечает всплывшая в последние годы столетия параллель, состоящая в том, что они, - и очевиднее всего - во Франции, - приняли под свое крылышко измену и при этом юстицию превратили в юд-стицию, а вообще французскую республику, очевидно и несомненно, в иудейскую республику. Что народ Иуд, т. е. народ предателей, производит из своих недр изменников отечеству, и что этот народ этих изменников всеми средствами защищает и даже выдаст их мучениками и жертвами милитаристического и шовинистического судопроизводства, то это, в виду еврейских традиций, вещь совершенно понятная. Только размеры, какие это дело приняло, и мировой отголосок, какой оно себе нашло, достигли крайних пределов, до которых универсально наглые и кроме того глупо-наглые иудейские деяния до сих пор еще не достигали. В самом деле, на классической почве освободительных попыток, в уже более столетия борющейся с эпилептическою стороною революции Франции, как плод тамошней кажущейся свободы и полусвободы вырос иудейский биржевой режим, и этот режим был настолько глупо нагл, что в 1898 г. не стеснялся приподнять маску афишированной гуманности и свободы, чтобы можно было разглядеть все ничтожество и весь позор народа, которые выступили на свет Божий в заступничестве за изменника отечеству Дрейфуса и в сопутствующих процессах, как напр., в прогремевшем на весь свет процессе Золя. Если бы вместо "на весь свет прогремевший" мы сказали "на весь мир ошельмованный", то этот сопутствующий данному случаю позор для народа не составил бы и сотой доли того, что он означал в действительности и по своему действию. Если когда царь крыс иудейской прессы, с миллионами своих хвостов, играл роль и жесточайшим образом морочил народы и народ и самым бешеным образом издевался над ними, то это было именно в этом дрейфусовском процессе, с его, воистину, комичным отголоском во всем мире. Это дело показало нам, до какой степени и до каких размеров дошла каморристически публицистически воспитанная солидарность евреев во всех случаях и во всех социальных слоях, особенно же в классах интеллигенции и литературном и как хорошо умеет она разрастаться, все и вся обманывая ради своих целей.

Этот дрейфусизм и золаизм, как можно бы было назвать эту вещь, судя по внешнему, но принимающему мировые размеры комплексу симптомов, прямо затмил предшествовавший ему панамизм, персонажи которого работают и здесь, и, по крайней мере относительно, разжаловал до степени сущей безделицы. Еще никогда иудейская надменность и бесстыдство не проявлялись пред лицом Франции и всего мира в такой литературно-грубой форме, как в этом, - говоря свойственным Иудеям напыщенным языком - как в этом процессе процессов и скандале скандалов. Да, да, Франция, и даже все народы, куда только досягает газетный благовест, могли бы затянуть песнь песней о том, чего требовал от них по этому делу иудейский унисон. Они могли бы сложить собственную современную книгу книг о том, сколько чудовищной лжи вынесено было на сцену, чтобы сфабриковать так называемое общественное мнение в угодном иудейским интересам смысле. С манерами тявканья и божбы торгующего в разнос жида, там, где прежде только в исключительных случаях можно было слышать задорное пение галльского петуха, там уста под иудейскими носами клеветали и божились на весь мир. Все грязные литературные задворки с нравственною заразою своих лакейских романов, все это поставлено было на ноги, чтоб спасти иудейское дело и чтобы скрыть иудино предательство. Жидки смогли эту свою золаизированную дрейфусиаду вспучить не просто в главное государственное дело, а в главное мировое дело, прямо так, как будто бы случай их первородного греха вышел в свет в новом, улучшенном и увеличенном издании в этом жидовском fin de siecle, в роскошном переплете с золотым обрезом. И в самом деле, этот золотой обрез, вместе с всемирным пресс-папье, был главным средством, которым эти новомодные Маккавеи, если не блистали, то все-таки, по крайней мере, всюду и во всех углах совали во все ничего не ведающие или не защищенные глаза.

Кто еще не имел никакого количественного представления о том, как далеко хватает сила иудейского союза, тот мог бы составить себе такое представление на этом чрезвычайнейшем скандальном случае. Но если народы, не именно их более образованные слои, а наконец, и народные массы, имея перед собою подобные случаи, все-таки в своих отношениях к евреям не стали умнее, то помочь им едва ли возможно. Однако, по крайней мере на долгое время, такого высокой степени отупения и такого равнодушие допустить нельзя, иначе все может придти в абсолютный упадок и, попросту говоря, все придется бросить на произвол судьбы. Но мы еще очень далеки от чего либо подобного, и только держимся того мнения, что нужно некоторое время, чтобы эту столетнюю спячку, и даже, в духовном отношении, тысячелетнюю, сменить просвещенным пробуждением. Лицемерное гуманничанье, вместе со столько же лицемерною, как и сентиментальною филантропией, были тем, что, в соединении с насквозь ненатуральною и фальшивою игрою в равенство, там где его не было, - вот что было причиною добровольного бессилия современных народов, и таким образом нас, арийцев, отдало во власть наглостям еврейского происхождения, и дало евреям возможность, в полном смысле слова, натянуть нам нос. Раз еврея тянут к суду способом, не отвечающим этого сорта преимуществу, то еврейство начинает вести себя так нагло, как будто бы оно - не иное что как важнейшее и самодержавнейшее государство и как будто бы оно имеет какое-то право, каждого из своих членов, буде это ему угодно, освобождать или, лучше, укрывать от юрисдикции других народов. В отпор такой избранной заносчивости уместны и избранные же средства, и прежде всего нужно всюду подавлять иудейское мнение, будто свобода состоит в свободе евреев совершать свои преступления. Пароль vive le crime, сделавшийся более или менее тайным иудейским девизом, а иными свихнувшими с ума, особенно же некоторыми морально-запутавшимися, выражаемый открыто, прямо с бесстыдною откровенностью, нужно преследовать всюду и во всех формах, где только он ни проповедуется, духовно ли или в действиях, и должно прямо выставлять на вид его враждебность всему человечеству.

Но при этом необходимо остерегаться видеть ядро еврейского вопроса в материально хозяйственной и чисто социальной области. Центр тяжести вопроса не здесь, а как раз в противоположной этому, в собственно духовной сфере. Материальная сторона, как бы важна она ни была, является лишь вторичным действием первоначальных причин, представляющих духовно человеческое в его всеобщности и, специально, как элемент квази-религиозный. Мы устранили бы, и даже поставили бы верх ногами весь еврейский вопрос, если бы захотели сделать из него вопрос чисто экономический и социальный. И даже собственно политическая сторона вопроса, как особенно наглядно поучает нас судьба Франции по завершении иудейского столетия, - одна эта сторона сама по себе еще не имеет решающего значения. Иудейское управление вовсе не есть там управление, играющее второстепенную роль, вовсе нет, его представители занимают первые государственные амплуа и руководят делами страны, проникая в изобилии всюду, до армии включительно. Оно имело смелость помиловать дважды осужденного Дрейфуса. Но и противная партия, партия франко-националистов, усеяна жидами и, в дополнение ко всему этому бедствию, ими же и руководится. Так что если бы очевидное разложение тамошней государственности можно было счесть решительным уроком и относительно всего на свете, то можно бы было отчаяться во всяком национально самостоятельном существовании народов. Но духовные основы лучшего существования человечества коренятся глубже и могут перевесить и формально политическое саморазложение государств, и снова привести в равновесие, опираясь на иные новообразования. Великая французская революция была делом слишком поверхностным и односторонне политическим; более радикальные преобразования у других народов могут устранить этот роковой недостаток, если не забудут и духовной стороны и станут на якоре действительного права, обеспечив себе таким образом лучшую позицию. Ухватившись за настоящее и действительное право, можно уже будет воплощенные в иудейской расе преступления и не принимать за право и не дозволять ей отстаивать их как таковое. Ныне в духовной области царит такая распущенность, что, как ни противно здравому смыслу и ни нелепо звучат эти слова, но - всюду стараются защищать право на преступление.

4. Вся история показывает нам, что народные средства, которые применялись относительно евреев, совершенно не достигали цели. Одним из сильнейших, как казалось, средств было разрушение Иерусалима и Иудеи римлянами. Но чему же могло особенно помочь это разорение гнезда, когда выводок давным-давно расползся по всему свету и по римскому государству! Только истребление всей национальности могло бы избавить тогдашний мир от этого ползучего зла. Однако, стремление римлян к господству, благодаря чему это всасыванье всех народов вело все к большему вырождению и к упадку их собственного государства, клонилось скорее в противоположную сторону и довольствовалось разрушением городов и государств даже там, где лучшие мотивы имели бы в виду и совершенно иные цели. Также и кое-какие внутренние меры римлян против пропаганды христианства, которую вначале вели одни евреи и особенно чернь, не могли никоим образом помешать дальнейшему распространению и расползанию этой расы во все стороны. Загнившееся римское всемирное государство оставалось именно тою почвою, на которой и должна была хорошо разрастись эта живущая грабежом и обманом национальность.

Кроме того, раз христианство одержало верх, то, несмотря на кое-какие домашние передряги с мозаизмом, оно всегда, даже и в средние века, должно было служить щитом гебраизму. Средневековые, а частию и позднейшие, народные вылазки против евреев, вполне оправдываемые положением дела, христианским духовенством намеренно истолковывались и направлялись так, как бы это были религионистические движения. И изгнания из данной местности мало помогали делу, так как евреи всегда умели позднее снова проползти туда, откуда были выгнаны. Изолирование их в гетто, т. е. в особые кварталы, - и к этому их всегда принуждали, - правда, в известной степени, отдаляло их от остального населения, но только теснее сплачивало их друг с другом. Оставалось так же зияющее противоречие в том, что одного из них чтили как основателя религии, а народ, к которому он принадлежал, осуждали. Славословить дух, а с телом, из которого этот дух, по преданию, возник, вести войну, в этом всегда, чувствовалась какая-то дисгармония. Никакое суеверие, никакая теория о теперь отверженном, а когда-то так называемом народе Божием, никогда не могли примирить этой непоследовательности и этого противоречия. Должно бы было сделать нападение на самый этот неуместный дух, т. е. осудить и упразднить самое христианство, чтобы уже можно было затем бесповоротно покончить и с телесным еврейством. Из одних стран изгонять их, чтобы они отправлялись в другие, - средство это и недальновидно, и обманчиво.

Сюда же относится и весьма распространенное народное заблуждение, что-де иудеи жили в Палестине, и хорошо было бы, чтобы все они снова туда же выселились. Если кое-какие иудеи старой веры еще носятся с своею мнимою славою, которая, будто бы, покрывала их главы в древности, и потому мечтают о восстановлении Сиона, то это еще понятно. Но если другие народы захотели бы посодействовать им в этом, то это было бы просто глупо. Так называемые современные сионисты стремятся использовать эту мечту других народов, чтобы осуществить некоторого рода Сион на акциях, что, как говорят, уже подготовляется их банками, они не прочь привлечь к участию и не еврейскую публику, и все это выдать за решение еврейского вопроса. Если бы нечто подобное было, вообще, выполнимо, то исполнение этого бреда означало бы только усиление еврейского могущества. Та змея, которая теперь извивается по всему свету, получила бы таким образом своего рода голову, и тогда этот захват народов ее кольцами и это проникновение в народы должны бы были сделаться еще вреднее и опаснее, чем было до сих пор. Итак, будем довольны и тем , что римляне уже покончили с еврейским Иерусалимом, новый же Иерусалим, по-византийски гальванизированный и населенный турками, был бы пустым звуком и язвительною карикатурою на историю. Было бы странно со стороны современных и лучших народов еврейской змее, которая к стыду и ко вреду этих народов так долго влачила свое существование, - этой змее приделать еще новую голову. Это значило бы повернуть историю вспять, и затем сделать необходимою новую чистку, вроде той, какую когда-то произвели римляне. Это значило бы возвратиться к началу, тогда как покончить с этим делом нужно в ином и более решительном роде.

5. Ожидать потребного радикального лечения теперь или в недалеком будущем от правительств, значило бы не знать света и государственных состояний, как они отныне, с окончанием столетия, представляются тому, кто не дает места никаким обелениям и послаблениям. Да и опыт достаточно научил нас, чего вообще можно ожидать от правительств. За редкими исключениями, к каковым принадлежит Фридрих II прусский, который о жидах быль одного мнения с Вольтером и, по меньшей мере, не давал им хода, хотя и ему удалось лишь в слабой степени противодействовать им и только в частностях становиться им поперек дороги, - за исключением таких единичных случаев, потентаты и правительства, вместо того, чтобы думать о защите своих народов от евреев, скорее, - сперва в виду городских сборов, а потом в виду и других услуг или мнимых выгод, - занимаются прямо защитою евреев. С разных точек зрения можно бы было последнее отношение прямо назвать отдачей наций на ограбление их жидами; да оно по большей части и есть разрешение пронырливому хищному типу вести более или менее свободно свою истребительную деятельность, подвергающую опасности имущество, а косвенно, если только не прямо, и жизнь других народов.

Как далеко даже в наше время простирается влияние иудеев на различнейшие правительства, это совершенно наглядно показал в 1878 г. пример берлинского конгресса, на котором Дизраели и Бисмарк, или, как можно бы было сказать смеха ради, Дизраели и Бис-раели, подали друг другу руку, чтобы навязать Румынии так называемую еврейскую эмансипацию как предварительное условие дальнейшего устройства этого государства. Таким образом на румын, у которых гостит громадное иудейское население, взвалено было колоссальное иудейское бремя, которое они кое-какими увертками в параграфах своей конституции смогли только чуточку облегчить себе. Так услужливым выказал себя в отношении к еврейским домогательствам тот самый Бисмарк, который уже в ближайшие затем года с такою же беззастенчивостью сделал попытку воспользоваться и так называемым антисемитизмом, - по большей части с юнкерскою окраскою и с христианскими минами, - воспользоваться для своей внутренней партийной и выборной политики, но затем от этого предприятия отказался, когда оно оказалось политически не очень плодотворным. Однако и раньше, при его управлении, иудеи праздновали свой первый юбилей; прямо благодаря его покровительству, при чем они пели ему хвалебные гимны, а он взыскивал их своими милостями, их впервые начали принимать на службу, и они на пользу себе начали законодательствовать и в парламенте! Сам он в еврейском вопросе был так несведущ, что думал, что решение его возможно путем сплавления немцев с жидами, очевидно, по образу женитьбы юнкеров на жидовских деньгах. Сверх того, он страдал, правда, несколько бледною, примесью христианских мыслей, которая, ведь, вообще все феодальное сословие и государства, поскольку они находятся под влиянием этого сословия, делает неспособными дать еврейству действительный, не говоря уже - сплошь решительный, отпор.

Но еще более решительный урок дает Франция, где в конце столетия правительство не только находится под иудейским влиянием, но прямо и очевидно это есть еврейское правительство, которое передало иудеям по крови, и даже иудеям по религии, и армию во всех направлениях и во всех отношениях. Этим я не хочу сказать, что этого рода шествия к упадку и соответствующего государственного саморазложения не представляли бы в сильной степени и другие страны, а чтобы и у нас теперь нельзя бы было указать прямо достойных внимания аналогий. Однако, по ту сторону Вогез все это виднее, и в дореволюционном веке, который прямо нужно назвать иудейским веком, все это заострилось до самой бесшабашной наглости. Говорить там о мероприятиях в тех видах, чтобы устранить господство над правительством в партиях, в парламенте и в гешефтах незначительной по сравнению со всем населением группы иудеев, число которых прежде констатировалось статистически, а теперь определяется примерно, - чтобы устранить их влияние путем личных ограничений и остракизма, было бы бесполезно; ибо там, где уже нужно говорит l'Etat c'еst le juif там, вся машина уже расшатана и уже настолько в еврейских руках, что работает только для еврейских целей. Но нечто подобное приблизительно находим и где угодно в других местах, что же касается наших собственных состояний в Германии, то я должен отказаться рассчитывать на какие-либо мероприятия и средства, если обращаться за ними придется к правительственному механизму, к парламентаризму и вообще к государству. Таким образом нужно оставить в стороне исследование многого такого, что в практическом главном пункте только тогда могло бы сохранить смысл, когда бы приходилось считаться не с ожидовленными, по существу, правительствами. Во всяком случае, истинный антигебраизм с давних пор должен был составлять принадлежность оппозиции; только это имеет еще большее значение, когда перед лицом собственно иудейских государств или таких государств, которые уже находятся в предварительной стадии к этому, ему приходится отказаться от всяких расчетов на правительственную помощь, ибо при господствующих обстоятельствах такая помощь - вещь невозможная.

6. Но если на правительственные средства и шаги против иудеев рассчитывать почти нечего, пока состояния в государстве таковы, как они есть, или даже ухудшаются еще более, то и нельзя возлагать никаких надежд на меры, выполнимые единственно в предположении, что к вашим услугам стоят правительства сильные в антиеврейском смысле или, по крайней мере, способные дать поддержку. Мною предлагаемое средство состоит в медиатизации иудейских денежных тузов и банковых засильничеств. Как в политической сфере мелкие князьки и феодальные владыки поставлены в зависимость от новых государств, точно так же и эта общественная денежная сила, сосредоточенная в руках евреев, т. е. вся эта спесивая иудейская финансовая знать, должна быть поставлена под контроль государства, которое для заведывания их богатствами должно поставить кураторов, а под конец и совсем поставить их в полную зависимость от государства. В самом деле, с верховными правами государства отнюдь несовместимо, да, кроме того, разорительно и для народа, это прямое или непрямое господство над обществом отдельных иудейских персон или институтов, располагающих миллиардами, - господство, которое становится не только государством в государстве, а очень часто государством над государством, и, можно бы было смеха ради сказать, - стремится корчить из себя сверхчеловеческое сверхгосударство.

Да, иудейское богатство в целом, - мы говорим не о выдающихся частных случаях, - любуется уже собою в роли надгосударственного засилья. То, что раньше назвал я осторожно расовою экономией иудеев, образует здесь фундамент, а возникшее из этой расовой экономии денежное могущество евреев уже само по себе есть факт, вызывающий беспокойство. Основою ему служит вовсе не приобретение в обыкновенном смысле слова, а по большей части богатство, созидаемое путем обмана и вообще путем скверной практики ограбления народов. Односторонние абстрактные народохозяйственные учения, которые почти всегда считаются с нормальным ходом вещей, в области своих общих естественных законов хозяйственной деятельности громадное влияние обмана оставляют без всякого внимания. Экономическое распределение благ совершается также, так сказать, по естественным законами обмана, т. е. по образу действий всяких дрянных личных ли, или вещественных, средств и сил присвоения. Завоеванию в сфере политики соответствует пронырство, лукавство и захват в хозяйственной сфере. Этим евреи во всемирной истории всегда отличались, и то, что я, как упомянуто, разумел, говоря приличным и высоким слогом, под именем расовой экономии, было и есть в главном деле почти не иное что, как система торгашеской лжи и обмана.

Сверх того, для нашего персоналистического образа мышления само собою понятно, что вовсе не торгашеская деятельность и не сила капитала сама по себе есть то, что ведет за собою такую высокую степень обмана и ростовщического ограбления, каковую всюду и всегда проявляли евреи. Деятельность эта дает только случаи, но личные расовые наклонности и в них элемент пронырливого хищного животного, - вот что сообщает этой деятельности воровской и хищнический характер. Напротив того, мы ничуть не погрешим против принципа собственности, если такие присвоения признаем не как приобретенные правильно, но будем усматривать в них штучку несправедливой всемирной истории, которая также всемирно-исторически подлежит отмене с вознаграждением всех потерей и убытков. Однако, последнее было бы лишь относительно слабою мерою в области, где в конце концов и в последнем результате речь должна идти не о том, чтобы нанести удар только имуществу и обладанию, но - и личному корню в личностях. По этим кратким указаниям можно оценить, что за двадцать лет до конца столетия предложенное средство медиатизированья еврейских финансовых тузов, хотя само по себе и не теряло веса, но при бессилии все более и более тем временем ожидовлявшихся государств, а сверх того и в виду необходимости чего-либо более решительного, должно было утратить применимость и значение. Судя по тому, как стоит дело в начале нового века, нужно бы было скорее ожидать медиатизированья государств иудейским финансовым миром, нежели наоборот. Бессилие государств при столкновении с иудейскою кровью, с такою очевидностью обнаруживающееся в делах, ритуальных убийств, проявляется и в почти немощном подчинении иудейской денежной силе и всяким художествам по денежной части, до того, что почти во всех странах уже давным-давно финансами управляют даже министры из евреев. Каким же образом в виду всего этого можно рассчитывать на мероприятия, при которых сразу же предполагалось изгнание еврейской крови отовсюду, где уже она добралась до руководящих мест!

7. Так как теперешнее обычное течение развития государств еще не дозволяет надеяться на непроизвольное разжидовление, административным ли путем или законодательным, посредством личной реакции, то и не стоит распространяться, особо и подробно, об изъятии еврейской крови из служебной сферы. И здесь обратное явление, именно привлечение их в службу, есть факт, который идет в гору, и если при этом там и сям, по христиански-феодальным причинам, еще продолжают не допускать на службу евреев по вере, то эти исключительные случаи так немногочисленны, что останавливаться на них не стоит. Как бы то ни было, юнкерские элементы, и по большей части в союзе с попами, всюду более или менее противятся проникновению правоверных иудеев к государственным должностям. Но это соперничество юнкера с иудой приносит мало пользы, тем более что христианский и политически реакционерный элементы пускаются лишь в религионистически домашние пререкания и даже, в сущности, большею частию здесь просто идет борьба хищнических традиций и позывов с пронырливыми. Туда, откуда вытесняют феодалов, протискиваются евреи с своими союзниками и захватывают себе главные паи, между тем как третье, остальное общество, все еще остается почти ни при чем.

Такие предложения, как приведение числа чиновников из евреев в соответствие с населением, или как удаление теперешних обладателей мест из таких сфер, где они особенно опасны, как, напр., из сфер юстиции и просвещения, - все такие предложения, о которых мы упоминали прежде, потеряли, всякое практическое значение, потому что они в двояком смысле никаких шансов не имеют. Во-первых, для приведения их в исполнение не на что опереться, а как скоро, при изменившихся обстоятельствах, для осуществления этих планов, нашлись бы потребные силы, то эти то именно силы повели бы значительно дальше и не ограничились бы такими задачами, которые тогда разрешились бы сами собою. И ссылка на то, что в отпор еврейским судьям должно же иметь силу право бойкота, имеет лишь теоретическое значение. Антигебраизм еще должен шире охватить все собою, чтобы такой бойкот всегда имел успех; но при таких условиях иудейская кровь и не встречалась бы в судейских функциях.

Но каким же это образом, можно спросить себя, иудеи все больше и больше протискиваются в сферу чиновничества, и вообще могут ограблять государства! Разве это не свидетельствует об их способностях? Нет, это свидетельствует только о гнилости и об испорченности состояний и о неспособности, особенно об отсутствии ума у тех лиц, которые хотя сами и другой национальности, но потворствуют обманным художествам и пронырству евреев. Однако, я не буду распространяться здесь о причинах разложения государств, об упадочных династиях и сословиях или вообще об элементах, у которых недостаток знания и способностей и тщеславная ограниченность особенно их то и делает так доступными иудейским художествам. Например, и феодалы, и все, что из их же кругов выросло над ними, вовсе не таково, чтобы могло справиться с евреями. Хотя в этой области, по крайней мере отчасти, и могли бы иудейскому пронырству дать надлежащий отпор, однако на деле здесь поступают как раз наоборот.

Даже главы государств, как показывает история, нередко попадали совсем в лапы жидам, если только не сами намеренно и в силу превратных мнений открывали доступ евреям. Где и пока такие гнилые правительства являются признаком господствующих состояний, то в большей, то в меньшей мере, в какой это имеет место во всяких государствах, до тех пор и иудеям живется более или менее недурно. Только с такой точки зрения и становится понятным с какою чрезвычайною быстротой возрастающее ожидовление во всего сильнее разложившихся государствах, в которых распоряжаются уже не династии, а представители упадочных элементов которыми и затыкают места правителей и значение которых иногда меньше нуля. Когда и где правительства делаются куклами в руках иудеев, они и должны быть похожи на кукол, и это низшее положение, воистину, показывает евреям , чем они не должны быть. Игрушкою в руках иудеев делается только то, что уже само по себе пусто и не имеет никакой цены. Итак, надежды на лучшее зависят от того, чтобы у народов получили руководящее влияние другие и более мощные силы. Но каким образом народ мог бы найти себе вождей, которые эмансипировали бы его от жидов, указать это довольно трудно, так как подобное может совершиться на разные лады и отнюдь не связано с каким-нибудь единственным определенным шагом. В стране зачала революции, в ожидовленной Франции, понятно изречение, что ближайшею революцией будет возмущение против жидов. Но придется пройти сквозь нечто такое, что имеет высшее значение, и, по нашему мнению, об руку с этим и пойдет исчезновение жидов.

Все пути, ведущие к цели, хороши, если только есть наготове силы и лица, годные для проторения этих путей. Формальности не составят никакой помехи, и останавливаться на них не стоит. Без вооруженных сил в последней инстанции, по крайней мере, без таких сил в резерве нигде обойтись нельзя, где речь идет о серьезной реформе состояний, особенно же об искоренении тех или других личностей. Хуже всего будет, конечно, случай, когда непосредственно имеются ни от кого независящие военные вожди, которые берут на себя инициативу и как бы представляют собою народ. Тем не менее, даже такое, само по себе не очень приятное решение вопроса было бы по отношению к евреям все же лучше чем ничего. Тем не менее, о подобных вещах я упоминаю только для того, чтобы дать заметить, сколько еще остается других возможностей, кроме этой грубейшей возможности. То, что станет на место разложившихся государств и правительств, пока еще более определенными штрихами наметить нельзя но в каких бы формах эти новые и лучшие силы ни появились, вещественно они всегда сумеют найти средства расправиться с жидами. Натянутость в социальном и в духовном отношениях, являющаяся следствием ожидовления, будет становиться все больше, и средства к ослаблению такой усилившейся натянутости мы не можем оценивать на основании того, что во всяком случае было бы еще уместно теперь, если бы было достижимо. Потому мы пока отказываемся рекомендовать такие ближайшие средства, на которые мы указывали раньше.

8. Между тем, а именно прежде чем дело дойдет до решительной развязки, можно, по крайней мере, в частной жизни в некоторой мере оградить и обеспечить себя путем просвещения о евреях и путем соответственной энергии. Кроме того, разумеется, не исключается и еще одно средство, а именно, чтобы как в государстве и в общинах, так и в союзах и ферейнах отнюдь не пренебрегали в отдельных случаях устранением или удалением еврейской крови. Такой чистки никогда не следует упускать из вида, и избегать нужно только иллюзий или даже ложных партийных обещаний, будто бы сломить иудейское засилие можно бы было очень легко или быстро обыкновенными средствами. Вульгарный и реакционерный антисемитизм впадает здесь в подобный же обман или в самообольщение, как и социализм которому ничего не значат фальшивые обещания и посулы и который всегда кичится, что никуда негодными средствами он может дать все возможное и невозможное. Еврейский вопрос и универсальный социальный вопрос имеют ту общую черту, что отвечать на них можно только персоналистически, а окончательно решены они могут быть только путем применения в высшей степени энергичных мер.

В том и в другом случае все клонится к своего рода варварству ограбления, соединенному с политическими насилиями, и не только клонится, а отчасти уже и существует. Если это состояние перейдет в совершенное варварство, то натурально последует антиварварский отпор, который проявится в решительной, но отнюдь не в варварской форме. Как антигебраизм не есть гебраизм, но явление ему противоположное, так и антиварварство не есть варварство, а есть отпор варварству, конечно, соответственно строгий. Вследствие этого в конце концов иудеи похоронят самих себя в этом варварстве, которое они же и вызывают, ибо именно несправедливые и запустелые состояния должны приводить с собою и эру сильной реакции и эру сильных противодействующих средств. Медленное вымирание населения и истощение средств к жизни, которое должно бы было наступить на стороне жидов, как результат исключающего и отстраняющего отношения к ним, во всяком случае могло бы, в конце концов, повести и к исчезновению расы. Это был бы, сравнительно, ровный и мягкий путь искоренения вредного элемента. Путь этот соединялся бы и с другою необходимостью, - с возрождением права и нравственности среди лучших народов и, следовательно, оказывал бы строгое сопротивление всему юридически или морально преступному.

Однако, этот сравнительно мягкий путь оказывает и на ту и на другую сторону неблагоприятное влияние, а именно он делает зло затяжным, и вследствие длительности процесса парализует то относительное благо, которое обусловливается его бессознательностью. Этому хроническому ковылянью очень часто следует предпочесть резкие шаги, и даже было бы гуманнее - такое медленное исчезновение отягощения, с одной стороны, и соответственное косное вымирание - с другой ускорить посредством всяких иных средств, какие указывает высшее право истории, в особенности для противодействия варварским состояниям. Так, например, чрезвычайные преступления против лучших народов, являющиеся, для них страшною пыткой, могли бы служить поводом, чтобы тотчас взяться за дело, так чтобы народная инициатива непосредственно восстановила бы попранные права приемами в благодетельном смысле слова террористическими. Средства устрашения и насилия уже со времен Синая считались наиболее приличествующим по отношению к этой национальности в собственных ее рамках; почему же необходимо-враждебное отношение лучших народов должно бояться такой системы, которой в видах собственной пользы евреев, должны были следовать их собственные вожди! Нужно также принять в расчет и то, что право войны, особенно же войны для отражения антиарийских и даже античеловеческих нападений чуждых нам паразитов, - почему право это должно быть иным, чем право мира, и особенно мира между друг друга уважающими и друг другу помогающими элементами человечества.

То, что может ограничивать или даже подвергать сомнению право на существование расы или национальности, вовсе не есть низменный уровень этой расы. Это видно на примере китайцев, которые, очевидно, имеют право на отпор торгашам и другим отбросам, втирающимся к ним ради ограбления, хотя эти вторгающиеся спекулянты и авантюристы принадлежат большею частью к высшим расам и национальностям, и евреи при этом проскальзывают туда же лишь как соучастники. Но представителями этих хищных, - чего-то в роде пиратов, - отпрысков высших национальностей являются не только англичане, но в большей или в меньшей степени самые разнообразные народы, причем их одушевляют стремления столько же к порабощению, сколько и к ограблению. Итак, здесь мы имеем дело с свойством хищного животного, и всякие шаги в отпор ему, разумеется, не при всяких беспутствах в формах их, нужно считать совершенно правомочными, предполагая, что возможно суждение национально непартийное. Но обладает ли хищное животное свойствами подходить к добыче, потихоньку крадучись, или свойства эти располагают более к грубому открытому нападению, в главном вопросе, именно, в праве на отпор, это - решительно все равно, и даже пресмыкающиеся существа, чтобы не сказать - пресмыкающиеся животные, в конце концов бывают еще вреднее и опаснее, нежели хищные по преимуществу. Также и китайская метода обороны обращена против пресмыкающегося типа, хотя и вкрадывающегося в доверие ради духовных целей, именно против христианских миссионеров, а, впрочем, это восстание против чужеземцев можно назвать отпором непрямому, именно, хозяйственному, ограблению и угрозе прямого порабощения. Однако, нам нужно вести здесь речь не о вопросе о чужеземном влиянии в Китае, а о чужеземном влиянии у себя дома.

Если бы иудеи были просто низшею национальностью, то уже одной непричастности их, напр., к политике и к литературе, было бы достаточно. Тогда они не могли бы иметь никаких притязаний на равенство во всех отношениях, но все-таки могли бы существовать, поскольку дозволяют это их способности. Но низкий тип их племени сочетается с типом пронырливого хищного животного, которое невозможно приручить перевоспитать, сделать домашним. Змея удерживает свои качества от начала природы и на всем протяжении истории; ее змеиные свойства можно истребить только с нею самой. Никакая духовная, никакая социальная, никакая политическая система не может, в сущности, переделать евреев во что-либо иное, чем они есть и всегда были. Поэтому вредные стороны, из которых слагается их национальный характер, можно устранить и истребить только вместе с ними самими. Путем смешения с другими национальностями эти качества только как бы слегка разжижаются и заражают своим ядом лучшие национальности. Эти качества остаются или снова выступают атавистически и там где сочетание с женским элементом лучших народностей, то в большей, то в меньшей степени, маскирует, например, белокурыми волосами и, как иногда в виде исключения встречается, голубыми глазами, все тот же еврейский характер. Даже периоды геологической длительности не могли бы повлечь за собою в главном пункте никаких решительных перемен, не говоря уже о том, чтобы в социальном и в политическом отношениях сотни тысячелетий и даже миллионы лет, даже при благоприятных обстоятельствах принесли бы хотя какую-либо пользу, и все такие надежды - плохое утешение, а практически - убаюкивать себя подобными надеждами прямо смешно. Оставаясь на почве правильных заключений, является прямо бессмыслицей надеяться на какие-нибудь существенные изменения характера в уже твердо установившихся типах.

9. Судя по всему этому, свобода является для евреев разрешением открыто проявлять свои вредные качества, а в некоторых направлениях даже изощрять свои преступные наклонности и свойства. Но с нашей более решительной точки зрения дело было в вопросе о свободе, а речь шла уже дальше, а именно уже просто о вопросе чистого существования. Этого требует существование и сохранение в целости лучших народов. Взвесьте только значение финансов, а затем всемирной прессы; уже одно их крайнее ожидовление не говоря о чем-либо другом, может считаться очевидным доказательством невыносимых зол. Так называемый радикализм сильнейшим образом гебраизирован, и религионистически самым беззастенчивым образом ожидовлен. Почти всегда он гарантирует только формальные стороны свободы, а цель их - не препятствовать благополучию и даже господству еврейства. О разжидовлении прессы, как о чем-то таком, что должно быть приведено в исполнение само но себе, и думать нечего; помочь делу можно бы было устранением всех еврейских персон от обладания прессою и от сотрудничества, но об этом можно думать только в связи с такими шагами, которые касаются вообще всего существования евреев.

Если уже финансовая медиатизация, как выше замечено, принадлежит к, полумерам, от которых при теперешних обстоятельствах приходится отказаться, то о духовной параллели этой мере, именно об упразднении иудейской прессы, в связи с современными и подобными состояниями также и думать нечего, и оно, если только ему суждено осуществиться, должно сопутствовать общим мерам и действиям, направленным против личностей. Только когда евреи всюду должны будут отступить и исчезнуть, они очистят вместе с этим и область прессы. Но при случае всегда возможно смести целые ряды газет, пользуясь политически сильными фазами и шагами, и в сфере этой возможности настоящие революции, по сравнению с личными узурпациями власти, еще имеют кое-какие преимущества. Однако всего этого далеко недостаточно, если речь идет о действительной чистке и об обеспечении всюду в персоналистическом смысле лучшего порядка и лучших качеств прессы. Об этой частичной чистке мы упомянули только ради того, чтобы уже посредством этих исторически более мелких антецедентов дать предварительное понятие о значении более широкой чистки.

И особая форма некоторых местных еврейских вопросов дает возможность заключить, к чему все сводится в пункте решительных мер, и каким образом там, где пока речь ведется лишь о свободе, в сущности тотчас же должно разбирать вопрос о существовании, т. е. о праве на существование. Румыния и Алжирия суть две области особенно поучительные в вопросе об отягощении жидами. В первой из этих стран насчитывается громадное число их, так как, напр., население одного города Ясс более чем наполовину состоит из жидов, причем, кроме того, в этот счет вошли только религионистические евреи, т. е. указуемые статистикой. В чем же может заключаться здесь серьезное разрешение еврейского вопроса, как не в совершенном устранении евреев! Напротив того, в Алжире, где даже имеется антисемитическое городское представительство, хотя в сущности опирающееся только на христианскую часть населения, нерв всего дела и главную трудность нужно искать в том, что в 1870 году происками из Парижа иудеям даны были гражданские права, в то время как алжирские арабы оставались политически-бесправными. Но именно арабы-семиты и являются там заклятыми антиевреями и, если бы только не сдерживал их французский милитаризм, они в своем роде отлично сумели бы расправиться с иудеями.

Итак, здесь рабское положение туземцев колонии и вообще присяга на верность, - вот что мешает формально и номинально господствующему французскому населению окончательно упразднить поддерживаемое из Парижа иудейское засилье, действительно раздувшееся в настоящее господство иудеев. Это положение создано французским колониальным хищничеством, и только свобода арабского элемента могла бы подобающим образом покончить с евреями. Но от деспотического управления колонией Франция вообще не отрекается, не говоря уже о том, чтобы отказался от него выдающийся партийный национализм, и об руку с ним идущие французские антисемиты. Пока будут продолжаться эти обстоятельства и отношения, всякие надежды, какие питает антисемитизм, останутся чистою иллюзией. Правда, именно в Алжире антисемитизм разрастается все шире и шире, но господство иудеев, поощряемое метрополией, возрастает еще в большей степени. Потому-то шаги, какие делает народ, лишь при случае там и сям стесняют евреев в деле ограбления колонии, именно, их поудерживают только личные угрозы. Таким-то образом положение Алжирии научает нас, что только полное исчезновение евреев могло бы быть таким решением еврейского вопроса, которое стоило бы упоминания, - решением, которое опять-таки зависит от состояний Франции, или же от освобождения колонии от французского ига. Но каким образом французские колонисты могли бы столковаться с арабами и с подобными племенами и разделить с ними управление страной - этого в виду традиционных состояний формулировать пока нельзя. Мир нуждается еще всюду в преобразованиях, которые обеспечивали бы свободу, и только когда эти преобразования совершатся, можно будет покончить с ложною свободою, именно с свободою ограбления и преступлений.

10. В виду теперешнего ожидовления так называемого культурного мира, и мое изречение о внутреннем Карфагене, каковой являли собою иудеи в противоположность лучшим народам, едва ли уже достаточно для характеристики положения. Римляне могли относительно легко схватить этого врага в форме внешнего Карфагена и в конце концов выбросить из дальнейшей истории. Их принцип беспощадного завоевания и разрушения помог им в этом. Но современные и лучшие народы, всюду и во всех отношениях берут компасом настоящее право. И потому нужно прямо указать на то, что евреи являют собою в мире не просто внутренний Карфаген, но нечто худшее, чем когда-либо могли бы быть пунийцы со своим вошедшим в пословицу вероломством, если бы вместо римлян удалось бы им достичь мирового господства и сесть на спину всем народам или даже вселиться во все народы. Злобно-гнетущий еврейский кошмар, и материально, и духовно, служит признаком, что в некоторых отношениях мир все еще дремлет, и что только при полном пробуждении от сна он может стряхнуть с себя это бремя.

Очевидно, инстинктивно веря в дальнейший гипноз отважился и автор истории иудеев Ренан обнадежить нас возможностью, что некогда мир без всякого либерального противовеса сделается иудейским и христианским. Этот чудной пророк иудейства, этот новый наби,[10] в посмертном томе своей Истории Израиля, прозвенел, кроме того, особым хвалебным гимном Христу, для отличия формулировав его по-латыни, и этим воздал последнюю хвалу заслуге иудеев во всемирной истории, и отсюда видно, куда метили все опубликованные Жизни Христа и вся так называемая критика Христа. Религионистическая продуктивность иудейского племени и соответствующие произведения восхваляются как нечто целостное и единственное еще и ныне и впредь для всего мира, как в сущности это и всегда было в течение последних двух тысячелетий, только с большею скромностью и без комики так называемых свободомысленных притязаний. В противоположность всему этому и всей исторической традиции нужно, однако же, признать права и другого направления духа, которое, опираясь на лучшие народные стремления, выступило на место религии и берет компасом справедливость как в оценке жизни, так и в характеристике и в критике мира. Кто существование еврейства, живущего ради угождения своей плоти, находит несовместимым с лучшими состояниями должен сначала еще изгнать тот дух, который искони связан был с еврейством и остается в нем до сих пор.

Если же и в чисто духовной области, как это понятно само собою, вопрос о духовном руководительстве есть вещь главная, то в теперешние времена, когда даже убиения деспотов, вылились почти что в форму системы, мы стоим перед задачею, которая, будучи по существу политическою, тем самым и более осязательна, и находимся в положении, которое кроме чисто духовной и просветительной пропаганды требует, чтобы не, забывали и фактической почвы, посредством которой состояния формируются объективно, притом как в личностях, так и в вещах. И здесь во многих, если не в большинстве отношений, приходится покончить всякие счеты с историей не только теоретически, но и на практике, не только путем критики, но и путем кризиса. Но личности и их свойства гораздо важнее дел и учреждений. Эта персоналистическая истина оказывается верною всюду, а особенно по отношению к, более общему социальному вопросу, но всего легче схватить ее, если обратить внимание на зло, вносимое существованием и хозяйничаньем, евреев. Итак, вместо того чтобы, как делает это иудейский социализм, схватывать все с ограниченной точки зрения антикапитализма, и таким образом, иудеев как таковых с их особыми иудейскими свойствами этою общею рубрикою капитала скорее покрывать и защищать, чем выставлять на показ наш персонализм, наоборот, прямо выходит из того, что и грабителей других национальностей надо понимать прежде всего как личное безобразие. Только здесь речь идет не о чем-либо искони ведущем начало, как, напр., в случае хищных форм в животном царстве, но о культивированном вырождении и об уродствах, которые ведут за собою, вместе с тем, и соответсвующие учреждения не столько цивилизующего, сколько сервилизующего рода. Поэтому, мы поступаем основательнее, держась личных первозданных образований и их дальнейшего развития, вместо того чтобы анализировать чисто вторичные, данные учреждения и отношения и объявлять их решающими точками приложения преобразующей практики.

Здесь мы не можем проследить эту персоналистическую основную мысль во всех ее разветвлениях. Мои прежние сочинения, особенно новые их издания, и не менее того новое мое издание "Персоналист и Эмансипатор", разъясняют этот принцип, прилагают его к частным случаям, и показывают, каков его смысл в отношении даже к непосредственным явлениям текущих событий. Персоналист, кроме своей общей и всеохватывающей задачи, имеет и особую задачу, ни на минуту не упускать из вида еврейского вопроса, и доселе уже дал по этому вопросу не мало специальных статей, но в сочинении, подобном настоящему, они не могли бы найти места даже и в самом концентрированном виде. Отсылая к этим не только полезным, но отчасти и необходимым дополнениям, в заключение упомяну еще раз о том, что обновление с точки зрения естественных правовых идей остается главным делом. Лучшие народы должны непременно восстать против всего преступного, будет ли это морально, или юридически - преступное, нанося всему этому удар во всех его формах, следовательно, не только в форме индивидуальных, но и в форме общих проявлений. Только когда они поведут дело таким образом не только у себя самих, но и вообще, когда они всюду повергнут в прах, как интернациональное, так и приватное бесправие, только тогда найдут они справедливые, по природе своей, точки приложения к освобождению себя от еврейских бесчинств. Они должны эмансипироваться от прочих своих оков, как политических, так и духовных, если хотят эмансипироваться от евреев и стряхнуть с себя весь иудейский кошмар. Когда-нибудь позднее, когда все придет в порядок, пьеска злополучной истории иудеев покажется миру, пожалуй, просто одною из досадных случайностей, благодаря чему лучшие народы получили возможность точнее познать собственное свое благо, и в полном устранении всего, стоящего на их пути, лучше узнать самих себя.

Конечно, можно бы было спросить себя, каким же образом, и в духовной и в материальной жизни, этот великий обман, наносящий нам столько вреда, мог так долго продолжаться, а порою даже торжествовать. Между тем в царстве лжи и обмана, - как учит и медицинская область, - в конкуренции почти всегда прежде всего одерживают верх более крупные и более наглые плутни. Вообще, на земном шаре дело всегда обстояло так, что словно дьявол сеял сорные травы и, сверх того, ядовитые сорные травы, всегда и всюду распространяющиеся, если тщательно их не пропалывать. Напротив, покамест к услугам нашим нет почти ничего, кроме просвещенного ума и сил частного лица; ибо государство и общины, равно как и партии, по своему бессилию, уже успели попасть в слишком большую зависимость от противника. Но это-то положение и должно тем более побуждать отважные элементы лучшей части человечества начать, наконец, учреждать союзы и общества, которых принципы распространялись бы по всей земле и при этом, разумеется само собою, не оставляли бы уже никакого места для существования евреев.