Н. Бухарин.
НАСТОЯЩАЯ ПОТЕХА И НАСТОЯЩЕЕ МУЧЕНИЕ!

(Второй - и тоже веселый - ответ т. Сарабьянову.)

Да простят нас "государственные мужи" всех возрастов и обоих полов! Мы намерены продолжать полемику в прежнем стиле, от которого приходят в благородное негодование английские гувернантки и благовоспитанные институтки. Товарищи, у которых в жилах течет горячая кровь, а не мутная водица, не посетуют на нас за это: им будет веселее читать. Нельзя же слушать людей, чрезмерно напоминающих ту даму, о которой писал Пушкин: "Богомольну нашу дуру, слишком чопорну цензуру".

Итак, мы приступаем. Раз тов. Сарабьянов снова - и притом совершенно сознательно - сел на "ослика", да еще сослался при этом на д-ра Целля, то нам ничего другого не оставалось, как пополнить свои познания относительно верховой езды на этих осликах. Мы раскрыли поэтому "Жизнь животных" А. Брема (изд. "Общ. Польза", т. III, стр. 77) и сразу наткнулись на следующее решающее место: "Настоящая потеха и вместе с тем настоящее мучение, - говорит Богумил Гольц, - иметь дело с погонщиками ослов. Невозможно понять: добры они или злы, строптивы или услужливы, ленивы или расторопны, лукавы или...; они представляют собою смесь всевозможных качеств". При этом, натурально, они на все лады восхваляют качества своих осликов, - не цитируя, правда, д-ра Целля. Вот как описывает Гольц эту процедуру восхваления:

"Посмотри, господин, на этого осла, которого я тебе предлагаю; ведь, это - настоящий паровоз! Сравни его с теми, которых выхваляют тебе другие погонщики. Они развалятся под тобой, потому что это жалкие создания, а ты - сильный человек! Но мой осел! Он побежит под тобою, как газель!" "Вот кахиринский осел, - говорит другой, - его дед был самец газели, а праматерь - дикая лошадь. Эй, ты, кахиринец, побеги и докажи господину, что я говорю правду! Не посрами своих родителей, иди с богом, моя газель, моя ласточка!" Третий хочет превзойти обоих, называя своего осла "Бисмарком", "Мольтке" и т. п., и это продолжается... до тех пор, пока путешественник не сядет на одного из ослов. Тогда погонщик начинает дергать, толкать, бить осла или колоть его заостренной на конце палкой, после чего только животное пускается галопом; сзади же бежит сам погонщик, крича, понукая осла, ободряя его, болтая и надрывая свои легкие так же, как осел, бегущий перед ним".

К этой картине, написанной рукой компетентного мастера, мы ничего не можем добавить.

I. "Униженные и оскорбленные".

Тов. Сарабьянов, прежде всего, считает рыцарским долгом чести вступиться за в бозе почивший II Интернационал: "de mortuis aut bene aut nihil" ("о покойниках можно говорить или только хорошее, или не следует говорить ничего"). Однако, мы полагаем, что далеко не все заповеди классического мира пригодны для наиболее революционной партии нашего времени. И уже во всяком случае вряд ли мы обязаны сохранять благочестивый пиетет по отношению к бедненьким "униженным и оскорбленным" героям II Интернационала.

Самая постановка вопроса тов. Сарабьяновым есть немарксистская, антидиалектическая постановка вопроса. Мы писали, что марксизм II Интернационала, "за немногими исключениями" не был в действительности ортодоксальным. Тов. Сарабьянов пишет: "Вы огульно отрицаете марксизм во II Интернационале". Но, позвольте, тов. Сарабьянов: вы так любите "непримитивные" постановки вопроса, что должны бы были заметить некоторую разницу... ну, скажем, в "оттенках" между этими двумя положениями. "Огульно отрицать", - это значит отрицать какие бы то ни было элементы марксизма в идеологии II Интернационала. Говорить, что марксизм этой эпохи в общем и целом не был ортодоксальным, - это значит утверждать отсутствие некоторых очень существенных элементов марксизма в данной идеологии. Неужели эта элементарная разница вам не ясна?

Любая идеология, как определенная система логически сформулированных положений, претерпевает процесс изменения, "линяет". Взять, напр., хотя бы кантианство. Всем известны споры об "историческом" Канте; всем известно, какие различные интерпретации претерпевал великий буржуазный философ со стороны эпигонов. Но было бы нелепо отрицать, да еще "огулом", все черты "исторического" Канта у его неокантианских истолкователей. Логическая преемственность здесь сохраняется. С социологической точки зрения изменения, модификации, варианты, несколько иной строй мысли, поправки и поправочки, - все это объясняется влиянием изменяющихся общественных условий, рефлексом которых является идеологическая жизнь. При таких условиях "огульное отрицание", это - явная бессмыслица. Тов. Сарабьянову, должно быть известно, что даже гегелевское "отрицание" в триаде вовсе не есть голое "изничтожение", - иначе в сущности не было бы и никакого развития. Другими словами, когда мы "отрицаем" марксизм в идеологии II Интернационала, то отрицание его носит относительный характер. Это совершенно точно формулировано в положении, что марксизм II Интернационала не был ортодоксальным, т.-е. что в нем не хватало элементов, бывших у "исторического" Маркса.

С этой точки зрения и нужно давать оценку идеологии II Интернационала в ее типическом проявлении, т.-е., прежде всего, в сочинениях Каутского.

Марксизм возник в эпоху революционных бурь. Это наложило на него неизгладимую печать. Он сформировался, как поистине революционная теория. Затем капиталистический мир вступил в длительную фазу "мирного" развития. Мы не будем здесь говорить о всех социальных явлениях, связанных с этим фактом: они достаточно выяснены революционно-марксистской критикой последних годов. Получил ли этот основной общественный факт какое-нибудь выражение в идеологии рабочих партий и в идеологии марксизма? Конечно, да. И в первую очередь произошло "линяние" марксизма в вопросе о государстве. Это, тов. Сарабьянов, вовсе не пустячок. Маркс где-то говорит следующее (цитируем, за недостатком времени на память, за смысл ручаемся): "Мое учение состоит не только в учении о классовой борьбе. Это знали и до меня. Оно состоит в том, что общественное развитие ведет к диктатуре пролетариата". Отсюда ясно, какое громадное значение придавал Маркс учению о государстве. Является ли этот вопрос решающим при оценке ортодоксальности теории? Мы полагаем, что да. Пусть тов. Сарабьянов попробует опровергнуть это положение. Как только он начнет "опровергать", - сразу очутится в одном лагере с Каутским, и притом даже с Каутским не "эпохи расцвета", а, так сказать, с Каутским грузинской эпохи. Что же по этому вопросу говорит т. Сарабьянов? Слушайте: "Даже в вопросе о государстве (это "даже" прямо восхитительно! "даже" в таком "пустячке", как вопрос о государстве! Н.Б.) II Интернационал не с самого начала стоял на почве оппортунизма". Позвольте, тов. Сарабьянов! Вы, ведь, режете себя без ножа! Предположим, что II Интернационал, мягко выражаясь, "ошибался" здесь "не с самого начала". Что же это значит? Это значит, что "в эпоху расцвета" он-таки ошибался. Не правда ли? Но как раз это и нужно было вам опровергнуть! А вы с легким сердцем, не моргнув глазом ("ни один мускул не дрогнул на его лице"), мой аргумент против вас приводите, как свой аргумент против меня. Но разве это не "настоящая потеха"?! Ваша эристическая методология прямо поразительна. В предыдущей статье мы показали, что вы бьете челом нашим же добром. Теперь вы делаете то же самое. Это говорит, правда, о своеобразном монизме вашего мышления, но мы не думаем, что это можно назвать марксистской добродетелью.

Замечательны также "детали" аргументации тов. Сарабьянова. Ему говорят: Каутский и Плеханов, виднейшие, типичнейшие представители "эпохи расцвета" II Интернационала изменили ортодоксальному марксизму в одном из основных вопросов теории. А он "опровергает" это ссылкой на парламентскую речь Вильгельма Либкнехта. Побойтесь бога, тов. Сарабьянов! Что старый Либкнехт был революционером, - в это мы верим. Но что В. Либкнехт был теоретиком II Интернационала, - это "нехай верит" тов. Сарабьянов. Но даже и тут обнаруживается непонимание тов. Сарабьяновым самой теоретической проблемы (предварительное разрушение старого аппарата, о чем в речи Либкнехта ни звука).

"Второй И-л эпохи расцвета, - пишет тов. Сарабьянов, - даже в вопросе о государстве (это "даже" преследует тов. Сарабьянова прямо, как злой рок! Н. Б.) не так далек был от точки зрения Маркса-Энгельса, но уделял ему очень мало внимания, так как "бытие" еще не указывало на близость нового государства - "государства будущего".

Что здесь верного? Только одно: вопросом о государстве меньше занимались, что при тогдашней обстановке "мирного" капитализма иначе и быть не могло. Но это вовсе не аргумент против нас. "Мирный" характер капиталистического развития вызывал и практический, и теоретический поссибилизм, т.-е. реформизм. Это - в области теории государства - выразилось 1) в том, что ею мало занимались; 2) в том, что, поскольку ею занимались, скатывались к теоретическому реформизму (завоевание власти, как овладение буржуазным аппаратом, а не как его разрушение для постройки нового). Отступлений от ортодоксального марксизма было в "эпоху расцвета" II Интернационала сколько угодно. Нужна была бы специальная работа по истории марксизма, чтобы дать полный анализ каутскианских извращений теории Маркса. Особенно это касается представлений о демократии, о демократических партиях, о переходном периоде, о государстве вообще и т. д. Теперь нельзя, напр., без смеха читать наивно-нелепые рассуждения Каутского в "Социальной революции" о всеобщей стачке, о механике завоевания власти и т. д. Можно было бы без особого труда обнаружить и фаталистические уклоны в теории исторического материализма, как он трактовался столпами II Интернационала. Такая работа нужна, и мы надеемся, что она будет в свое время сделана.

Теперь несколько слов о "падении" Каутского. Вот точная цитата из нашей статьи:

"Грехопадение Каутского и К° не есть результат их моментального безумия, а имеет свои глубокие исторические корни". Увидев эти "корни", милый ослик тов. Сарабьянова тотчас начинает кричать: иа-иа!

"Что падение должно быть моментальным, - это ясно для материалиста-диалектика". Не знаем. По учению астрономов, планеты, напр., постоянно "падают" и занимаются этим делом довольно давно. Но у нас речь шла о грехопадении, и притом о совершенно определенном грехопадении: о гнусности голосования за кредиты. Это нужно объяснить. Тов. Сарабьянов нападает на "глубокие корни", конечно, только для того, чтобы поговорить о них от своего имени: это, как мы видели, обычный прием: c'est son metier. Но забавно видеть, как он обосновывает "грехопадение": был, видите ли, хороший Каутский и плохой Бернштейн, хорошая партия и плохие профсоюзы, хорошая теория и плохая практика, хорошие слова и плохие дела. А когда нужно было действовать, то вторые половинки противоречий сразу осилили первые. Каутский диалектически превратился в Бернштейна. Не правда ли, удачная теория? Каутский заразился бернштейнианством в 24 часа! Хороша диалектика! Хорошо объяснение!

Поищем, однако, действительной связи вещей. В чем был скачок 4 августа 1914 года? В отношении к буржуазному отечеству и к его защите. Но буржуазное отечество это есть псевдоним буржуазного государства. Теперь, быть может, тов. Сарабьянов начинает понимать, где собака зарыта: ведь у его ослика "хорошее чувство местности". Нет? Так мы вам охотно поясним.

Если в "эпоху расцвета II Интернационала" марксизм эпигонов, извращая теорию государства Маркса-Энгельса, представлял себе завоевание власти, как овладение аппаратом буржуазного государства, то совершенно логично этот же марксизм эпигонов должен был сделать вывод о его защите: ведь этот аппарат станет нашим! Ведь пролетариат заинтересован в том, чтобы уберечь его от разрушения! "Малюсенькая" (по Сарабьянову) ошибочка в теории государства логически вела к августовскому позору. Неправда, что здесь теория противоречила практике. Изменническая теория вела к такому же поведению. Оборончество было необходимейшим выводом из оппортунистической теории, на точку зрения которой II Интернационал стал не с "самого начала", но которую он вполне "усвоил" ко времени своего расцвета. Кто этого не понимает, тот не видит идеологических корней краха II Интернационала.

Отметим еще один маленький пассаж по этому же пункту. Тов. Сарабьянов извиняется перед тов. Вегером за то, что воспользовался указанием последнего автора на мою "ошибку". Ошибка состоит вот в чем:

"У него (т.-е. у меня. Н. Б.) приведена фраза Оппенгеймера, что содержанием государства является планомерная хозяйственная эксплоатация (Bewirtschaftung) подчиненной группы, и с таким определением т. Бухарин соглашается по существу. Так ли, т. Бухарин? А диктатуро-пролетарское (!!) государство тоже планомерно хозяйственно эксплоатирует подчиненную группу? Либо здесь lapsus, либо неудачный перевод слова "Bewirtschaftung".

Наводим справку. Раскрываем "Экономику перех. периода" и на стр. 23 читаем:

"Наиболее близко к истине стоят из буржуазных исследователей Гумплович и Оппенгеймер, находящиеся под сильным влиянием Дюринга. Оппенгеймер определяет "историческое государство" следующим образом"... (далее цитата и "одобрительный отзыв" с моей стороны).

Если бы тов. Сарабьянов потрудился читать, он не пропустил бы двух слов: "историческое государство". Под этим Оппенгеймер разумеет государственные формы до пролетарской диктатуры. Об этом и говорится в моей книге. Но тов. Сарабьянов упорно не хочет читать: он любит критиковать "с размаху" и "вопче". Стоит ли, в самом деле, трудиться?..

Если товарищи-критики желают во что бы то ни стало быть галантными, то извиняться нужно не тов. Сарабьянову перед т. Вегером, а тов. Вегеру перед Сарабьяновым: не посмотрев в святцы, не бухайте, друзья мои, в колокола!

"Излавливая меня в логическом противоречии, - пишет далее тов. Сарабьянов, - т.т. Б. и П. не заметили в себе противоречия: если между Марксом и современными рев. марксистами лежала во времени пропасть, то не есть ли наша теперешняя программа и тактика результат нашего "моментального безумия" на изнанку?"

Так вопрошает тов. Сарабьянов и думает, что это очень ехидно. Но, увы! И здесь мы должны сделать ему все тот же упрек: "Тоска с вами, тов. Сарабьянов! Настоящее мученье! Ну, почему же, почему вы, господь вас люби, не читаете того, что вы критикуете?" Ведь у нас говорится об "исключениях". Ортодоксальная струя была и во II Интернационале. Она наиболее ярко проявлялась как раз в русском марксизме, отчасти польском, затем лево-радикальном германском. Но мы были париями во II Интернационале, - неужели вы этого, тов. Сарабьянов, не знаете? Еще в 1912 году, на партейтаге в Хемнице, нашему Ц. К. приходилось доказывать, что Россия не в Центральной Африке, и что большевизм не есть бандитизм. Но тов. Сарабьянов готов позабыть все факты, лишь бы охранить священные мощи подвижников оппортунизма. Бедняжки! Ведь те из них, кто живы, простудили горло в теперешнюю грозу!..

Наконец, последнее замечание по сему пункту. Тов. Сарабьянов обвиняет меня в ревности. Если речь идет о той ревности, о которой говорится в известных тезисах тов. Коллонтай, то я совершенно согласен, что это есть чувство зоологическое, устарелое и недостойное коммуниста. Я категорически отклоняю от себя обвинение в такой ревности. Но у христиан была "ревность о господе", у марксистов - "ревность о марксизме". За эту "ревность" я голосую обеими руками, ибо без этой "ревности" не может развиваться наша теория.

II. "ЧУВСТВО МЕСТНОСТИ", ГИЛЬФЕРДИНГ И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ.

У сарабьяновского ослика, пожалуй, действительно развито "чувство местности". Все товарищи, читавшие нашу предыдущую статью о "кавалерийском рейде" тов. Сарабьянова, видели, что нашему критику было брошено очень резкое обвинение. Тов. Сарабьянов списывал наши мысли и приводил их против нас. Мы-то старались уличить его! Печатали в два столбца цитаты из нашей книги и из рецензии Сарабьянова, сличали, приводили документы.

	Злодей закован, обличен
	И скоро смертию казнен...

Тов. Сарабьянов был, действительно, прижат к стене и изобличен на месте преступления. "Что же вы можете, дорогой товарищ, сказать в свое оправдание"?..

Но тут на помощь т. Сарабьянову приходит его ослик. Он мотает головкой, хлопает ушками и бредет, как-будто ничего не случилось, как-будто оных двух столбцов не было и в помине! Он чует, что здесь он неизбежно свалится в пропасть, улепетывает от греха и делает вид, что ничего не замечает. Но, тов. Сарабьянов, ведь фигура умолчания не всегда помогает. Ибо мы-то не будем употреблять фигуры умолчания по поводу вашего умолчания. У вас нет ответа на основное обвинение с нашей стороны. Вы выдумали "примитивность" и побивали эту, вами сочиненную, примитивность при помощи наших же мыслей, выданных вами за свои. И после того, как у вас не нашлось ни одного слова ответа по этому поводу, вы смело называете свой второй рейд: "От примитивов к крайностям". Или вы думаете, что и в наш век "смелость города берет"?

Смелость тов. Сарабьянова, однако, идет еще дальше. Он после утомительной прогулки по II Интернационалу (с целью отвлечь внимание от главного), вдруг начинает обвинять нас в том, что мы "исковеркали" Гильфердинга.

"Вы, - пишет т. Сарабьянов, - подозрение превратили в истину, исковеркав Гильфердинга (бедный Гильфердинг! Хвала заступнику!) Вот его ("из первых рук") слова в последней главе "Ф. К.": "Овладение шестью крупными берлинскими банками уже в настоящее время было бы равносильно овладению важнейшеми (а не всеми. В. С.) сферами крупной (а не всей. В. С.) промышленности и до чрезвычайности облегчило бы первые шаги политики социализма в тот переходный период, когда капиталистический метод счетоводства представляется еще целесообразным. Ревность заставляет т. Бухарина плохо читать".

Наш advocatus diaboli думает, что мы плохо читаем и что цитата "из первых рук" нас прямо убивает. Но убивает она не нас, а тов. Сарабьянова.

Тут только я должен по совести признаться: мне становится скучно вести полемику с тов. Сарабьяновым. Интересен спор с противником, который понимает и хочет понять проблему. А тов. Сарабьянов совершенно не отдает себе никакейшего отчета в том, что же "спрашивается в задаче". Он "рассуждает" по Марго: "горчица моего дяди здесь, а папа моего попугая там"; "шляпа короля в лесу, а я люблю играть на скрипке".

Посмотрите, в самом деле. В чем видит исковеркание Гильфердинга т. Сарабьянов? В чем виновата моя "ревность"? В том, видите ли, что у Гильфердинга говорится не о всей промышленности, а только о крупной, и даже не о всей крупной, а только о важнейших ее отраслях. Но разве это на что-нибудь похоже? Разве в этой попугайской плоскости шел спор?

В нашей книге мы выставили тезис: нельзя овладеть капиталистическими аппаратами, ибо они неизбежно распадаются: нельзя овладеть трестом, как целым, банком, как целым, банками в их связи с промышленностью, как комплексом связей, ибо эти связи рвутся. Что говорит Гильфердинг? Он говорит: овладение банками равносильно овладению промышленностью. Неужели же вы, тов. Сарабьянов, не понимаете в чем дело? Я именно и оспариваю это самое "овладение" промышленностью (тут совсем не важно, сколькими отраслями: не о том речь) путем "овладения" банками. Я считаю, что это положение Гильфердинга есть теоретический оппортунизм, такой же, как и социал-демократическая (а не ортодоксально-марксистская) теория овладения государственной машиной буржуазии. А невинный тов. Сарабьянов приводит цитату против себя - и в восторге: он "убил" врагов II Интернационала ("эпохи расцвета", натурально).

И опять-таки: ведь, нужно читать то, что критикуешь. А на стр. 48 "Экономики" мы точно формулируем мысль против "овладения":

"... Отсюда ясно, что "завоевать" (rsp. "овладеть". Н. Б.) старые экономические аппараты целиком нельзя" (курсив книги. Н. Б.).

Тов. Сарабьянов имеет, конечно, полное право не соглашаться с этим, но он не имеет права не знать (или притворяться, что не знает) того, что пишет критикуемый им автор. Какое чувство заставляет тов. Сарабьянова плохо читать (и обвинять нас в плохом чтении), - это уж его дело: нам это не так интересно.

Посмотрите теперь дальше. Тов. Сарабьянов со спокойным челом пишет: "В "Экономике" т. Бухарин дает схему производственных отношений вне времени и пространства и создает метафизическую теорию "аппарата" и временного (это вне времени-то! Н. Б.) падения производительных сил в переходный период".

Читаешь - и глазам своим не веришь! Ну и храбрые критики! Прав был Богумил Гольц в своем отзыве о погонщиках ослов: поистине, "невозможно понять, добры они или злы, строптивы или услужливы, ленивы или расторопны, лукавы или..."...

Открываем "Экономику". В самом начале III главы (центральной и основной в книге) имеется § 1: "Война и организация капиталистических производственных отношений (государственный капитализм)". Отсюда идет весь наш анализ. Кого хочет надуть тов. Сарабьянов? И в самом деле, читал ли он нашу книгу? А если читал, то как же у него хватает... лукавства преподносить свои благоглупости? Или, быть может, он полагает, что государственный капитализм - вневременная категория? И мировая война тоже? И переходный от капитализма к социализму период тоже?

Какой-то беспомощный набор обрывочных мыслей, обнаруживающих полную невменяемость тов. Сарабьянова, - вот к чему сводится его критика.

Пора бы перестать разыгрывать сюсюкающих деточек. А разве это не сюсюканье, когда тов. Сарабьянов спрашивает:

"А будет ли применима ваша "общая" теория ко второй советской стране?.. Каков там будет распад "аппарата"? Действительно ли и там кривая производительности обязательно будет падать?.. Или т.т. Б. и П. имеют в виду тот "временный" период, когда пролетариат выбивает винтовкой Керенских из Зимних дворцов?.. Если говорить об этом, то не стоило и огород городить".

На серию вот этаких вопросцев отвратительно отвечать. Все это подробно разобрано в книге. Там подробно говорится, почему связи капиталистического аппарата подгнивают, потом разрываются, потом некоторое время пребывают в разорванном состоянии; там рассказано, почему это будет типичным для пролетарской революции вообще; там упомянуты условия для исключений. А теперь товарищ рецензент, после одного полемического тура, спрашивает, как деточка: "А почему дядя? А почему стол? А почему ручка? А почему "почему"?

Прочтите еще раз книгу, но не во сне, а наяву. Тогда узнаете, "почему".

В своей пылкой защите Каутского "непримитивный" тов. Сарабьянов цитирует "Путь к власти", где говорится, что "пролетариат поставит свою лучшую часть во главе культуры". Разве это не то, что у вас, г-н Единственный? - вопрошает меня т. Сарабьянов.

Как тут не вспомнить Гретхен: "Наш пастор тоже это говорит, только другими словами".

Разве после всего этого нетрудно увидеть на загадочной картине, которую представляет из себя критика со стороны тов. Сарабьянова, "где примитив"?

* * *

Ослик Сарабьянова "устал". Еще бы! Коварный погонщик и толкал его, и бил, и колол "заостренной палкой". Он заставлял его показывать фокусы, глотать шпаги, играть с огнем, прыгать через пропасти, читать по складам и доказывать, что дважды-два - пять. Бедное, милое животное! Ты исполнило свой долг по отношению к хозяину. Но, увы! Даже самый хороший ослик не может дать больше того, что он сам имеет.