Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ
ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЧНОСТИ Документально-фантастический диалог
ОГЛАВЛЕНИЕ: От автора 1 2 3 ________________________________________________________________ Мчитесь, благие века! - сказали своим веретенам С твердою волей судеб извечно согласные Парки. Вергилий. Буколики От автора Их разделяют два тысячелетия - римского архитектора Марка Витрувия Поллиона (I в. до н. э.) и новатора современной архитектуры Шарля Эдуарда Жаннере (1887 - 1965), известного под псевдонимом Ле Корбюзье. Витрувий вошел в историю как автор "Десяти книг об архитектуре" - первой технической энциклопедии, объединившей в себе все, чем располагала античная техника. С веками трактат Витрувия не потерял значения. В эпоху Возрождения интерес к нему особенно возрос. И не удивительно. По словам Ф. Энгельса, "это был величайший прогрессивный переворот... эпоха, которая нуждалась в титанах...". Витрувий, энциклопедист, близкий по духу эпохе Возрождения, был одним из таких титанов. В Риме создали Витрувианскую академию, к Витрувию обращались в поисках наилучшего архитектурного решения, от него зависел исход самых жгучих споров зодчих. В середине XVI века Даниеле Барбаро сочинил обширный комментарий, дающий толкование буквально каждой фразе, каждому положению знаменитого трактата. В предисловии к комментарию Барбаро писал: "Прекрасные изобретения... сделанные человеком на пользу, повергают в изумление тех, кто их не понимает, понимающим же доставляют величайшую радость, ибо первым кажется, что природа побеждена и превзойдена искусством, а вторым, что она благодаря искусству делается лучше и совершенней". Мы переживаем эпоху научно-технической революции. И, сознавая преемственность эпох, с благодарностью вспоминаем титанов прошлого. Со страниц трактата к нам обращается - то взволнованно и проникновенно, то терпеливо и назидательно - человек огромной эрудиции, пришелец из далекого античного мира. Он знает все. И пусть эти знания, случается, наивны и ошибочны, в их глубинных пластах заключены прозорливые, удивительно современные мысли. Широта его взглядов поразительна... Читая "Десять книг об архитектуре", я невольно сопоставлял трактат Витрувия с "Архитектурой XX века" Ле Корбюзье - основоположника урбанизма, одного из современных направлений в градостроительстве. Витрувий и Ле Корбюзье поначалу кажутся разными во всем. Ле Корбюзье склонен к гиперболам и парадоксам, обидчив, язвителен и даже желчен, не стесняется в формулировках. По своей природе он не собиратель, как Витрувий, а ниспровергатель. Его жизнь - борьба. Великолепны воздвигнутые по его чертежам здания (среди них Дом Центросоюза на улице Кирова в Москве). Однако многие его проекты не нашли воплощения именно из-за грандиозности замыслов... Витрувий менее категоричен, но непоколебим в убеждениях. Из построенных им зданий нам известна базилика в Фано, и только... Но и строители римского Колизея наверняка были последователями Витрувия, руководствовались его трактатом. Читаю обе книги, сопоставляя и противопоставляя их, и прихожу к ошеломляющему выводу: при всей кажущейся несовместимости Витрувия и Ле Корбюзье они - единомышленники. У них одни цели, одни помыслы, одна боль... Мне приходит в голову неотвязная мысль: а нельзя ли свести лицом к лицу их - разделенных тысячелетиями, но соединенных вечностью, свести не для словесного поединка, столь ценимого в художественной литературе, а для мудрой беседы, свести - с величайшим почтением к ним обоим?.. Диалог Витрувия и Ле Корбюзье документален. Ничтожно мало придумано в нем мной, почти каждая фраза - подлинна. Документален - и фантастичен, ибо встреча двух мудрецов порождена воображением... 1 В пространстве, замкнутом опалесцирующей сферой, беседовали двое, казавшиеся антиподами, интеллектуалами из противостоящих галактик: старик, словно сошедший с античного барельефа, и не менее пожилой, но выглядевший моложе своих лет мужчина в костюме с белой сорочкой и галстуком-бабочкой. Первый говорил на классической золотой латыни - языке Цицерона, неторопливо, длинными, плавными периодами, певуче подчеркивая ударения. Наряду с выразительной жестикуляцией, это придавало его речи весомость и назидательность. Второй разговаривал по-французски. Его удлиненное, немного суровое и надменное лицо оставалось неподвижным, и эта неподвижность противоречила динамичной манере говорить. Как ни странно, собеседники прекрасно понимали друг друга. - Мне статности не уделила природа, лицо исказили годы, нездоровье подточило силы, - сказал римлянин. - Поэтому, будучи лишен иных преимуществ, надеюсь заслужить твое благоволение при помощи своих знаний и сочинений. - В этом нет нужды, Марк Витрувий! - возразил Ле Корбюзье. - Помню наизусть: "Архитектура есть наука, состоящая из многих доктрин и различных сведений, суждением которой оцениваются все произведения, в совершенстве выполняемые другими искусствами". - Ты знаешь мои "Десять книг об архитектуре"? - изумленно и вместе с тем гордо произнес Витрувий. - Через два тысячелетия... - "Десять книг" обессмертили вас. - Воистину прав Валерий Катулл: Если о добрых делах Вспоминать человеку отрадно, В том убежденье, что жизнь Он благочестно провел... - Простите за выспренность, но вы, римляне, право же, были великими законодателями, великими колонистами и великими администраторами. Прибыв на место, к перекрестку дорог, вы, рассказывают, прежде всего брались за угломер, чтобы тут же наметить будущий город - прямоугольный, четкий, с разумными пропорциями, удобоуправляемый, поддающийся очистке, - город, в котором можно было бы легко ориентироваться, свободно перемещаться... - Но ведь и после нас занимались архитектурой люди, без сомнения, предусмотрительные, постигшие всю глубину знаний? Ваши города должны быть лучше, ибо наука рождается из практики и теории, а практика - это постоянное и привычное осознание опыта, опыт же с веками накапливается. Ле Корбюзье улыбнулся, лицо его прояснилось. Но столь редкая улыбка тотчас исчезла. - Увы, в мое время города больше не выполняли своего назначения. Они стали бесплодными. Они изнашивали тело и противоречили здравому смыслу. Помню, я работал над книгой в пору летнего парижского затишья. Но вот наступило первое октября. Предрассветные сумерки на Елисейских полях и... Вдруг начинается столпотворение. На смену пустоте приходит бешеное движение. Человек вышел из дому и сразу же, не успев опомниться, стал данником смерти. Всюду автомобили, они несутся все быстрее и быстрее! Город крошится, не в силах устоять перед таким напором. - О, бессмертные боги, вернувшие к жизни меня, пощадите мой разум! - воскликнул Витрувий. - Видится мне: на сфере, нас окружающей, проступили контуры. Расширяется, тает сфера, в бесконечность уходит, уступая хаосу... Нет, не хаос это... Сдается мне, Юпитер убрал декорацию и, изменив ее, представил в исправленном виде... Ле Корбюзье пожал плечами: - Не верю в богов. Но я знаю больше, чем вы, - две тысячи лет дали мне это знание. Мы научились отличать то, что видим, от того, что узнаем. Научились отбрасывать внешнюю оболочку вещей с тем, чтобы проникнуть в их сущность. Оглянитесь вокруг. Мы в Париже, городе моей души, моих надежд и блужданий. Я верил в Париж, я на него полагался. Я заклинал его вновь сделать то, что он неоднократно делал на протяжении веков: пойти вперед! Но академизм ответил: нет! И вот он - все тот же, громадный и величественный, сверкающий, обветшалый, переживающий жестокий кризис, Париж... - Странный, не ведомый мне город... - прошептал Витрувий. - Какое поразительное сходбище людей вокруг нас... Как пестр и безудержен поток самодвижущихся колесниц, готовых сцепиться осями! А это нелепое нагромождение храмов - кто воздвиг его? Я не думаю, чтобы сей человек мог объявить себя архитектором! Архитектура состоит из порядка, евритмии, расположения, соразмерности, благообразия и экономии. - Согласен, - кивнул Ле Корбюзье. - Архитектура несет в себе стремление к порядку, а порядок определяется закономерностью пропорций. - Так где же здесь порядок и соразмерность? Где евритмия, состоящая в красивой внешности и подобающем виде сочетаемых воедино членов? Взгляни на этот конусовидный остов, что острием своим устремился к небу, бросая вызов богам! Есть ли в нем хотя бы малая толика благообразия? - Эту башню построил инженер Александр Гюстав Эйфель, когда мне было два года. Сначала она казалась воинствующим проявлением голого математического расчета. Эстеты хотели ее разрушить. Но спустя десятилетие Эйфелева башня вторглась в архитектуру, дошла до сердца каждого, кто грезит Парижем. Всмотритесь: рядом с перегруженными лепниной дворцами она вырастает как чистый кристалл. Это - символ Парижа, стремившегося к обновлению. Наступила эпоха, несущая новые веяния, свой стиль, который вам нелегко принять... - Бессмертные боги, рассудите нас! - вскричал Витрувий. - Бессмертны и человеческий гений, и человеческая глупость... - с горечью сказал Ле Корбюзье. - Из-за нее планы наших городов, в том числе, увы, и Парижа, оказались начертанными ослом. Это не метафора и, к сожалению, не шутка. Люди понемногу заселяли землю, и по земле кое-как, с грехом пополам тащились повозки. Дома выстраивались вдоль дорог и троп, проторенных ослами. А осел идет зигзагами, петляя, обходя крупные камни, избегая крутых откосов, отыскивая тень. Он старается как можно меньше утрудить себя. Но в городе должна господствовать прямая линия! Кривая улица - тропа ослов, прямая - дорога людей. Вы, римляне, хорошо это понимали... Прямая линия как нельзя более приличествовала вашему римскому достоинству. Возьмем, например, Помпеи... - Клянусь Аполлоном лучистым! Я вижу: твои мысли привели нас туда... - прошептал Витрувий. - Да, это он - город для досуга и наслаждений, такой же упорядоченный, как любой имперский город. Ничего лишнего, нерационального. Казалось бы, двери и окна - определяющие элементы архитектуры. А в Помпеях нет или почти нет окон. Есть только проемы, выходящие в сад либо во внутренний двор. Через большой проем проникает свет, и в нем же - дверь. Благодатный климат и уклад жизни оправдывают такое решение... Жаль, что столетие спустя Помпеи поглотил Везувий... - О, повелитель богов, Юпитер, сжалься!.. Развалины, засыпанные кусками пемзы и пеплом... Тени заживо сгоревших... Сколько смертей... За что сокрушен и сровнен с землей этот несчастный город? Ле Корбюзье тихо проговорил: - Слава осталась, но Счастье погибло, и пепел повсюду, Но и могилы твои так же священны для нас... Это стихи Луция Аннея Сенеки, Сенеки-младшего. Он жил вскоре после вас и умер - вскрыл вены по приказу императора Нерона... - Так и тебе не чуждо поэтическое искусство? - оживился Витрувий. - Поэзия - главное в моей жизни, к ней сводятся мои искания, так же как и мои чувства. Человек одухотворен поэзией, и это позволяет ему овладевать богатствами природы. Не случайно поэту Полю Валери удалось выразить понятие об архитектуре так, как это не смог бы сделать ни один зодчий... - Дарования, зависящие от природных способностей, не всеобщи и являются уделом не целых народов, но только немногих людей. Подобные люди встречаются редко; такими в свое время были Аристарх Самосский, Филолай и Архит Тарентские, Архимед из Сиракуз... Догадываюсь: и ты принадлежишь к исключительным знатокам во всех областях искусства и достиг высшей степени славы. По-видимому, ты смолоду постепенно восходил от одной отрасли образования к другой и, впитав в себя знание многих наук и искусств, дошел до высот архитектуры. Ле Корбюзье усмехнулся: - Все именно так и было. Я построил первый дом, когда мне исполнилось семнадцать. Звали меня тогда Шарлем Эдуардом Жаннере, по рождению я швейцарец. Фамилию Ле Корбюзье носили предки матери, впоследствии я принял это имя и, говорят, прославил его. Друзья называли меня Корбю. Так вот, в юности мне посчастливилось встретить человека без предрассудков. Для него я и построил дом с великим старанием, а также кучей волнующих происшествий. Этот дом был ужасен! С тех пор я продолжал трудиться шесть десятилетий, претерпевая всевозможные злоключения, трудности, провалы, иногда добиваясь успеха... - Эпикур говорил: "Не многое мудрым уделила судьба, но однако то, что важнее и необходимее всего: руководиться указаниями духа и разума". Кто думает, что он защищен оградой не учености, а удачи, идет по скользкому пути. Ты же полагался не на слепую удачу, а на знание, поэтому невзгоды судьбы тебе не смогли повредить. - Уже в зрелые годы меня захватила мечта, с которой я потом никогда не разлучался: жить в городе, достойном нашего времени. Я часто задумывался над судьбой горожан, проходя по кварталам, протянувшимся от площади Вогезов до Биржи, - по трагически нелепым и скучным, по самым отвратительным кварталам Парижа. На этих улицах люди гуськом передвигаются по узеньким, как нитка, полоскам тротуаров. Я создал модель нового, бесклассового города, где люди заняты трудом и досугом. - И ты построил его? - "Вы хотите разрушить красоту Парижа, историю Парижа, священные реликвии, оставленные нам предками, - сказали мне. - Вы забываете, что Париж был римским городом, с этим нельзя не считаться!" - Ле Корбюзье нервно потер руки и продолжал, склонившись к внимательно слушавшему Витрувию: - Тогда я задумал "лучезарный город", расположенный в центре великолепного ландшафта. Смотрите, как красиво: небо, море, Атласский хребет, горы Кабилии. Для каждого из пятисот тысяч жителей я предусмотрел их: небо, море, горы. Они видны из окон домов и создают для их обитателей благодатную и жизнерадостную картину. Для каждого! Я предложил людям насущные радости бытия. - Но я надеюсь, на этот раз успех тебе сопутствовал? Вот он, перед глазами, и он прекрасен, твой "лучезарный город"! - Это лишь отображение мечты, горькая и радостная иллюзия. Человек, державший в руках судьбу "лучезарного города", сказал одному из моих друзей: "Вы хотите, чтобы я встретился с господином Ле Корбюзье и чтобы он изложил мне свои идеи и планы относительно будущего города? Я отлично знаю, кто такой Ле Корбюзье, больше того, я ценю его усилия. И все же я не хочу с ним встречаться. Если я его приму, он сможет заставить меня согласиться с его точкой зрения, он меня переубедит. А я не хочу позволить себя переубедить..." - Дельфийский Аполлон, - певуче и проникновенно произнес Витрувий, - устами Пифии признал Сократа мудрейшим из людей. Сократ, как передают, разумно и премудро говорил: сердца людей должны быть открыты, чтобы чувства их стали не сокровенны, а всем очевидны. О, Корбю, если бы природа, следуя его мнению, создала их отверстыми и ясными! Если бы это было так, то люди ученые и сведущие, как ты, пользовались бы исключительным и постоянным уважением! Ле Корбюзье улыбнулся, глаза его сделались чистыми, как у ребенка: - Великий флорентиец Данте Алигьери, живший за шесть столетий до меня, сказал: О Музы, горный гений, помогите; О дух, что описал мои виденья, Ты тут проявишь мощь своих наитий. Мы возвратились из небытия, Марк Витрувий, и, может быть, именно потому, что сердца людей стали, наконец, отверстыми и ясными. 2 - Когда это случилось, мне было семьдесят восемь. - Ле Корбюзье откинулся на спинку воображаемого кресла... - Лазурный берег. Средиземное море... Что поделаешь, но рано или поздно это случается. Заплыл далеко, впрочем, не дальше, чем обычно. И внезапно сдало сердце... Вдруг книгу мне огромная прохлада Захлопнула, звеня в морской пыли. Летите, ослепленные страницы! Ломайте, радостные вереницы, Кров, где еще пасутся корабли! Это из "Морского кладбища" Поля Валери. - Помню это имя, произнесенное тобой, - задумчиво сказал Витрувий. - Ты обогатил мой ум, поведав о поэте, которому удалось выразить понятие архитектуры так, как это не сумел бы сделать ни один зодчий... - Да, он, как никто, мог выразить невыразимое. Утверждали, что поэзия Валери трудна для понимания. Абсурд! Когда я пролил в океан - Не жертва ли небытию? - Под небом позабытых стран Вина душистую струю, Кто мной тогда руководил? Быть может, голос вещуна Иль, думая о крови, лил Я драгоценный ток вина? Витрувий распростер руки: - И в мое время, Корбю, поэты умели выразить невыразимое. Катулл измученный, оставь свои бредни: Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым. Сияло некогда и для тебя солнце, Когда ты хаживал, куда вела дева, Тобой любимая, как ни одна в мире. Но увы, уже давно совет небожителей водворил меня в обитель смерти. - Или бессмертия... Право же, что бы мы делали без поэзии, Марк Витрувий? Поэзия - это общечеловеческий акт: создание согласованных связей между выражаемыми образами. В книге Поля Валери "Эвполин или Архитектор" Сократ говорит: "Я не знаю ничего более божественного, более жизненного, более простого, более могущественного, чем..." - Поэзия? - Геометрия, Витрувий, геометрия! Не прекрасно ли: поэзия вдохновляет архитекторов, а поэт устами мудреца воздает дань геометрии, видя в ней средство, с помощью которого мы воспринимаем среду и выражаем себя... - Геометрия, - назидательно проговорил римлянин, - приносит большую пользу архитектору, и прежде всего она учит употреблению циркуля и линейки, что чрезвычайно облегчает составление планов зданий... Корбюзье не стал скрывать досады: - У вас, римлян, вера в богов, поклонение императорам поразительно сочетались с трезвостью, рассудительностью, стремлением свести буквально все к азбучным истинам. Вы почитали Вергилия и Катулла, но оставались рационалистами. Нет, геометрия - прежде всего основа, материальное воплощение поэзии символов, выражающих все совершенное, возвышенное. Она доставляет нам высокое удовлетворение своей математической точностью. Мысль рвется за пределы случайного, и геометрия приводит ее к математическому порядку и гармонии. Геометрия и боги сосуществуют! - Ты слишком много хочешь от нас, Корбю, - в голосе Витрувия послышался укор. - Римляне были всего лишь смертными, а не богами. Мы ошибались, могли предаваться слабостям и порокам, что самой природой человека объяснить должно. Но ведь и достоинства тоже оставались нам не чужды. Когда я с увлечением занялся теоретическими и прикладными предметами и писанием заметок, то понял: нет никакой необходимости обладать лишним, истинное богатство заключается в том, чтобы ничего не желать для самого себя. Ле Корбюзье положил руку на плечо Витрувия: - Простите меня, Марк, я был не прав... - Поверь, Корбю, я приношу и чувствую величайшую и безграничную благодарность своим родителям за то, что они, одобряя закон афинян, позаботились обучить меня науке, и притом такой, в которой нельзя достичь совершенства, не будучи грамотным, не получив всестороннего образования. То, что я сказал о геометрии, показалось тебе азбучной истиной, но в мое время не существовало азбучных истин. Для меня геометрия есть наука измерения, помогающая выравнивать площади и вычерчивать земельные участки, для тебя же - средство выражения образов. Будем же принимать друг друга такими, какие мы есть. Сойдемся на согласном мнении: ни дарование без науки, ни наука без дарования не в состоянии создать совершенного художника. - Да, человек показывает себя либо художником-творцом, либо ремесленником, - согласился Ле Корбюзье. - Возьмем музыку и математику. Казалось бы, что у них общего? Тысячелетиями люди пользовались звуком в своих песнях, играх и танцах. И эта первоначальная музыка передавалась только из уст в уста. Но пришел день - это случилось за пять веков до вашего рождения, - и Пифагор задумался над возможностью передавать музыку из поколения в поколение посредством записи. Он принял за отправную точку, с одной стороны, человеческий слух, а с другой - числа, то есть математику, которая сама по себе дочь Вселенной. Так была создана первая музыкальная запись - Пифагоров строй, сумевший зафиксировать музыкальные композиции и пронести их сквозь все времена и пространства. Витрувий одобрительно кивнул: - Когда Пифагор это открыл, он, не сомневаясь, что открытие внушено ему Музами, принес им, в знак величайшей благодарности, жертвы... Математическая теория и музыка воистину едины. Но многое я почерпнул и из писаний Аристоксена, хотя он кладет в основу музыки не начало числа, как Пифагор, а свидетельство слуха. - Свыше двух тысячелетий, - продолжал Ле Корбюзье, - потребовалось, чтобы создать новую систему - модулированную гамму, более совершенную, способствовавшую величайшему подъему музыкальной композиции. Три века, а возможно и значительно дольше, служила она тончайшему выражению человеческого духа, музыкальной мысли Иоганна Себастьяна Баха, Моцарта и Бетховена, Дебюсси и Стравинского... Может быть - здесь я решаюсь на предсказание, - уже создана еще более поразительная музыкальная гамма, объединяющая звуки, неиспользованные или неуслышанные, незамеченные или нелюбимые в ваше и в мое времена?.. Научились же мы управлять тембром звука, передавать музыку и речь на огромные расстояния, тысячекратно повышать громкость... - И мы умели усиливать звук, - возразил Витрувий. - В нишах под скамьями или между сиденьями театров мы помещали медные сосуды, издававшие, согласно математическому расчету, звуки различной высоты. Сосуды распределяли соответственно музыкальным созвучиям - по квартам, квинтам и октавам, чтобы голос актера, попадая в унисон с ними, вызывал ответное созвучие, становился от этого громче и достигал ушей зрителя более ясным и приятным. Ты, Корбю, скажешь, что в Риме из года в год строилось много театров, но что в них ничего такого в расчет не принималось. Однако ты будешь не прав, так как все общественные деревянные театры имели много дощатых частей, которые также резонируют. Это лишь в глубокой древности, как свидетельствует Овидий, Только и было всего, что листва с палатинских деревьев Просто висела кругом, не был украшен театр. Располагался народ, сидел на ступенях из дерна И покрывал волоса только зеленым венком. А при мне театры, не только деревянные, но и мраморные, где использовались резонирующие сосуды, были известны каждому. Предложу тебе в качестве свидетеля Луция Муммия*, который, разрушив театр коринфян, вывез его бронзовые голосники в Рим. Такие театры были в разных местностях Италии и во многих городах Греции. _______________ * Римский консул (II в. до н. э.). После победы при Левкопетре взял Коринф и разрушил его по приказанию сената; произведения искусства перевез в Рим. Ле Корбюзье улыбнулся воспоминанию: - Двадцати с небольшим лет я, тогда еще Шарль Эдуард Жаннере, путешествовал по Италии и Греции. Я видел вечные памятники - славу человеческого разума! Меня пленила средиземноморская культура. К слову, когда я затем вернулся в Париж, сам Огюст Перре* предложил мне вместе с ним строить театр на Елисейских полях. _______________ * Известный архитектор (1874 - 1954), построивший в Париже первый железобетонный дом (1903). - И ты, конечно, согласился? - Увы... От этого блестящего предложения пришлось отказаться. Меня ждали дома, в моем родном городе Ла-Шо-де-Фон, там я стал преподавателем прикладного искусства и живописи. - Оставив архитектуру? - О нет, живопись всегда была для меня частью архитектуры. Я искал новое в живописи, стремясь выявить архитектонику вещей, стремясь к ясной, уравновешенной композиции. Это новое направление мы назвали пуризмом, от французского слова "чистый". И, конечно же, как писал мне Поль Валери, поиски чистоты форм в искусстве не могут быть даже начаты, если не опереться на примеры из наследия прошлого. Витрувий взволнованно взмахнул руками: - Клянусь Юпитером, ты прав! Живопись должна изображать то, что есть или может быть в действительности, вещи отчетливые и определенные. - Единственный критерий суждения, - поддержал Ле Корбюзье, - в котором одновременно присутствуют и сила, и ясность, это дух правды. Им силен человек. Когда мы принимаемся за работу, все должно быть ясным, поскольку мы существа разумные... - О, если бы бессмертные боги исправили то безумие и заблуждение, что установилось в живописи! - не успокаивался Витрувий. - Древние, я имею в виду живших до меня, трудолюбиво принимаясь за работу, старались добиться искусством того, чего при мне достигали пышностью красок. Видано ли, чтобы кто-нибудь из древних не пользовался киноварью бережливо, как лекарством? В мое же время ею повсюду и большей частью целиком покрывали стены. Сюда же относится и горная зелень, багрец и армянская лазурь. А когда накладываются эти краски, то, хотя бы они положены и без искусства, они все равно создают яркий колорит. - И тысячелетия спустя, Марк, декоративное искусство не обходилось без так называемых "стилей", носивших случайный, поверхностный характер. Вещи фабриковались в "стиле", чтобы облегчить творческий процесс, скрыть недостатки произведения. Размножаясь, они порождали пышность. Подобное, с позволения сказать, искусство не имеет права на существование! "Стили" - ложь! - Было бы небесполезно знать, почему побеждает ложное начало? - Вовсе нет! - протестующе воскликнул Ле Корбюзье. - То, что лишено духа правды, не может победить. Рано или поздно оно лишается всякого смысла и выбрасывается как негодное. Если же вещь служит вечно, перед нами искусство. Будь то литература, геометрия, театр, живопись... Творчество объединяет поэта с архитектором, математика с музыкантом. - Подобным же образом астрономы могут рассуждать вместе с музыкантами о симпатии звезд и созвучиях в квадратурах и тригонах, а с геометрами - о зрительных явлениях, да и во всех остальных науках многое или даже все - общее, поскольку это касается рассуждений. И все же, - лукаво усмехнулся Витрувий, - если понадобится лечить рану или спасти больного, то за дело возьмется не музыкант, а врач. - Но и врач тоже художник. И учитель, и портной. Что такое произведение искусства? Это инобытие человека-творца, вашего или моего современника, либо человека другой, неведомой эпохи. Творчество, в чем угодно - в физике, технике, генетике, - словом, в любой сфере, всегда х у д о ж е с т в е н н о е творчество. Это момент глубочайшего откровения, страстная и искренняя исповедь, быть может Нагорная проповедь. - Теперь я верю, - с торжественной убежденностью заключил Витрувий, - огонь Прометея не погас. - И не погаснет, - сказал Ле Корбюзье. 3 - Надо воздать нашим предкам, - убежденно заметил Витрувий, - не умеренную, а бесконечную благодарность за то, что они не скрыли в завистливом молчании своих знаний. Если бы они так не сделали, мы не могли бы знать ни того, как рассуждали Сократ, Платон, Аристотель, ни о том, что происходило в Трое. Ле Корбюзье едва заметно улыбнулся: - Древние греки, да и вы, римляне, считали непререкаемой истиной каждое слово "Илиады". Потом наступила пора, когда все в ней сочли вымыслом. Но за семнадцать лет до моего рождения Генрих Шлиман* нашел-таки легендарную Трою, а спустя четыре года он же раскопал "обильные златом Микены" _______________ * Немецкий археолог (1822 - 1890). Витрувий продекламировал распевно: Но живущих в Микенах, прекрасно устроенном граде, И в богатом Коринфе, и в пышных устройством Клеонах... - "Всех их на ста кораблях предводил властелин Агамемнон", - подхватил Ле Корбюзье. - До чего же точно выразил наши чувства Валери Ларбо*: О Гомер! О Вергилий! О Corpus Poeticum** Севера! Лишь на твоих страницах Отыщутся вечные истины моря, Отыщутся мифы, в которых отразился один из ликов времени, Отыщутся феерия моря, и генеалогия волн, И весны морские, и морские осени, И затишье морское, простертое плоской зеленой дорогой Под колесницей Нептуна и хороводами Нереид. _______________ * Французский поэт и путешественник (1881 - 1957). ** Совокупность поэзии (лат.). В одном ошибся Ларбо: мифы вовсе не были мифами. Находки археологов реабилитировали Гомера! Но подлинный его триумф связан с сенсационным открытием англичанина Майкла Вентриса. При раскопках на Крите, Пилосе и в других гомеровских местах археологи обнаружили тысячи глиняных табличек с неизвестными письменами. Полвека бились над ними, но расшифровать не смогли. А Майкл сумел это сделать. "Илиада" получила историческое подтверждение. - Я полагаю, не может быть сомнений, что названный тобой Вентрис с юности посвятил себя древним языкам или превзошел всех как историк? - Нет: он был архитектором! И это лишний раз подтверждает, что архитектура - не профессия, а определенное состояние духа. Истинный архитектор отличается богатейшим духовным миром, интересуется всем, что происходит вокруг него, не замыкается в узкой мещанской скорлупе. Простите, Марк, я увлекся, - оборвал себя Ле Корбюзье. - Я согласен с тобой, Корбю, и считаю, что главное для архитектора состоит в том, чтобы найти настоящий путь для обретения истины. Майкл Вентрис нашел свой путь. Скажи мне, прошу, что было затем с этим одареннейшим человеком? - Через три с половиной года после своего открытия, - вымолвил Корбюзье, - он погиб в автомобильной катастрофе. Я вспоминаю свою студенческую юность, тогда мостовая целиком принадлежала пешеходу: на ней можно было стоять, разговаривать, петь. Мимо тихо проплывали омнибусы, влекомые лошадьми. - Вижу картину, создаваемую твоей мыслью... - Но вот появился автомобиль. И за каких-нибудь несколько лет человек стал похож на затравленного зверя, в городах словно воцарился панический вопль: "Спасайся кто может!" Лавина машин, хлынувшая в коридоры улиц, - взрывчатка, брошенная в топку. - Постой, - поспешно перебил Витрувий. - Ты, быть может, оговорился, упомянув о "лавине машин"? Что такое машина, чем она разнится от орудия и о происхождении и необходимости ее - обо всем этом я исчерпывающе сказал в своем трактате. Не будешь же ты оспаривать, что машина есть сложное и связное сочетание соединенных вместе деревянных - слышишь, Корбю, деревянных! - частей, обладающее огромными силами для передвижения тяжестей. Действует она посредством круговращения, основанного на искусстве. Разве не так? О какой же л а в и н е машин может идти речь? - С тех пор как вы написали свой бессмертный трактат, Марк, - почтительно и твердо произнес Корбюзье, - прошли тысячелетия. Не знаю, какой стала машина сейчас, а в мое время... Смотрите же... Вот водоотливная машина Георга Агриколы*, построенная спустя полтора тысячелетия после вас. Большая часть ее деталей - не из дерева, а из железа. _______________ * Немецкий ученый (1494 - 1555). Витрувий смутился: - Ты доказал мою неправоту, и я не премину как можно быстрее признать это. Действительно, и водоподъемная машина Ктесибия* делалась не из дерева, а из меди. В ее основании ставили цилиндры с трубками, гладко выточенные на токарном станке... К тому же это не единственная машина, изобретение которой приписывают Ктесибию. _______________ * Древнегреческий механик-изобретатель (около II - I вв. до н. э.). - Вы собирались упомянуть о водяных часах - клепсидрах? - Ты хочешь сказать, Корбю, что это тоже машина? - Именно. И о доме можно сказать: машина для жилья. Просто мы вкладывали в понятие "машина" гораздо более широкое содержание, чем вы, римляне. Смотрите: вот паровая машина. Ее маховик приводится в движение расширяющимся паром. А это прообраз автомобиля - паровая повозка Кюньо*. За нею паровоз, пароход, дирижабль, самолет, ракета. Автомобили вы уже видели... Теперь станки, подъемные краны, экскаваторы... Хватит, пожалуй? Хотя нет, вот еще одна машина - вычислительная. _______________ * Никола Жозеф Кюньо (1725 - 1804), французский изобретатель. - Мы пользовались для вычислений счетными досками - абаками, не от них ли она происходит? - Как человек от простейших одноклеточных организмов. Судите сами, Марк: машина способна решать одновременно десятки математических задач, причем самостоятельно, без подсказки человека, и делает в секунду тысячи вычислений... - О, Юпитер! - подавленно воскликнул Витрувий. - Поистине машина позволяет победить природу там, где эта природа побеждает нас... Не руководствуйся ум наш искусством, сил человеческих было бы недостаточно, чтобы придумать и изготовить столь могущественные машины. Но продолжай, прошу тебя. Корбюзье положил руку на плечо Витрувия: - Смотрите: машина сверкает перед нами полированными стальными дисками, сферами, цилиндрами. Она вызывает в нас душевное волнение, и одновременно в нашем сознании возникает множество ассоциаций: эти диски и сферы чем-то напоминают нам божества Древнего Египта или Конго. Витрувий заговорил нерешительно: - Только не сердись на меня, Корбю, за то, что решаюсь сказать тебе. Ты не веришь в бессмертных богов, но обожествляешь машины. Когда ты говоришь о них, в речи твоей различаю я то страх, то преклонение. Ты испытываешь к машине либо избыток веры, либо приступ неверия, переплетаешь симпатию с неприязнью. - Наверное, это действительно так, - признал Ле Корбюзье. - Наш век противостоял четыремстам предшествующим векам. Предписывая свои условия нашему образу жизни, заставляя ум принять определенную систему правил, машина раздвинула рамки нашей жизни, вырыла пропасть между поколениями. Перед этой пропастью я и остановился поразмыслить: нужно молиться или проклинать? - Жизнь сделалась для вас трудной? - Стремительной, бурной, суровой, нередко - непосильной. Наша эпоха не допускала расслабления. Она утверждала себя в действии. Страсть к точности, доведенной до степени некоего идеала, поиск совершенства во всем - вот ее главная черта. Витрувий сказал с волнением: - Но это же, уверяю тебя, прекрасно! Великой мощи достигла твоя эпоха! - Эта мощь напоминает грозовой поток, сметающий все на своем пути. У потока нет русла... Казалось бы, человек должен преисполниться какого-то особого энтузиазма. Но этого не происходит. Возникает лишь ощущение силы, удовольствие от своей причастности к этой силе, к этой мощи. Но оно съедаемо страхом за будущее. Гигантская, всесокрушающая, жестокая эволюция сожгла все мосты между нами и прошлым. - Но - не будущим? - Оно было омрачено безрассудной подготовкой к войне. У нас это называлось гонкой вооружений. Витрувий нахмурился: - Войны омрачали и нашу жизнь. Но какую пользу принес человечеству своей непобедимостью Милон Кротонский* или другие подобные ему победители, кроме той, что, пока были живы, они славились среди своих сограждан? Наставления же Пифагора, Демокрита, Платона, Аристотеля и прочих мудрецов приносят свежие и цветущие плоды не только их согражданам, но - всем народам. И те, кто с юных лет насыщаются этой обильной умственной пищей и достигают наивысшей мудрости, учреждают в государствах добрые нравы, справедливые права и законы, без чего ни одно государство не в состоянии достичь благополучия. _______________ * Вот что сказано о нем в "Брокгаузе и Ефроне": "Знаменитый греческий атлет (ок. 520 до н. э.)... Он шесть раз оставался победителем на олимпийских играх и несколько раз на пифических... В битве против сибаритов он, со львиною шкурою на плечах и с палицей в руках, в подражание Гераклу, шел во главе своего ополчения". - Всю необычайную мощь нашей эпохи, - горячо проговорил Ле Корбюзье, - я пытался мобилизовать на дело мира - на строительство жилищ. Горячке, в которой билось наше общество, надо было противопоставить жизнь. Пушки, снаряды? Увольте! Жилища? Пожалуйста! Война - порождение нищеты и тщеславия - для меня бессмысленна. Она не смогла бы найти сторонников, если бы общество направило свои силы на осуществление основной жизненной задачи - создание жилищ. - Ты ставил перед собой благородные цели, Корбю. - Я и мои единомышленники понимали: глубоко потрясенная общественная машина нуждается в переделке поистине исторической, иначе ее ждет гибель. Золотая латынь Витрувия зазвучала с особой торжественностью: - Умы подобных тебе, сами по себе обращенные ввысь, поднимаясь по ступеням истории, достигают того, что заставляют потомство сохранять в памяти на веки вечные не только их мысли, но и облик. И с трепетом, поверь мне, Корбю, люди будущих поколений припадут к роднику твоих мыслей. - Спасибо, Марк... Отвечу словами Гильвика: Вечности Мы не утратили. Нам другого Скорей не хватало: Мы не умели претворить ее в будни, В луга, облака, В слова и поступки, Понятные людям. А теперь Нам вдруг стало ясно, Что вечность - мы сами. __________________________________________________________________________ Плонский А. Ф. П39. Плюс-минус бесконечность: Рассказы, фантастика, повести / Вступ. статья А. Казанцева; Худож. А. И. Сухоруков. - Краснодар: Кн. изд-во, 1986. - 332 с.: ил. Автор - ученый, выпустивший около двадцати книг специального и популяризаторского характера. В сборник вошли повести и рассказы, написанные в ключе научной фантастики. Тираж 15 000. Цена 1 р. 30 к. Рецензент С. С. Гагарин Художник А. И. Сухоруков ИБ № 1438 Редактор Ю. Г. Макаренко Мл. редактор М. А. Черкашина Художественный редактор Ю. М. Бабак Технический редактор Л. В. Терещенко Корректоры Г. А. Балышева, Т. В. Федорова __________________________________________________________________________ Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 26.08.2002 О найденных в тексте ошибках сообщать по почте: [email protected] Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/
[X]