От нэпа к советскому социализму

Шанхай, 1934

После 17 съезда<<1>>

Из России нэповской будет Россия социалистическая.

Ленин

Его назвали съездом победы. И с достаточным основанием: он обозначил собою великий рубеж нашей революционной истории, рубеж поистине мирового значения.

Теперь уже нет сомнений: генеральная политическая линия правящей партии ходом событий оправдана. В труднейших и сложнейших условиях, в горячей атмосфере неслыханной социальной борьбы - она привела к победе. Теперь это ясно всем, способным смотреть и желающим видеть.

Налицо - перелом: к подъему. Это - главное. Это - решает. Кризис - к выздоровлению.

Основной вопрос, разумеется, - сельское хозяйство. Самый трудный, самый запутанный, мучительно спорный вопрос: о нашем крестьянстве. Именно в сфере этого вопроса генеральная линия встречала наиболее острое и вместе с тем наиболее упорное сопротивление. Классовое сопротивление мелкобуржуазной крестьянской стихии: "Мужичок регульнет". Колебания в рядах внепартийной интеллигенции, смущенной суровостью социалистического наступления и перспективой государственной разрухи в связи с обострением социальной борьбы. И - last but not least - сопротивление внутри самого правящего слоя, части партийцев, испуганных новыми курсом, не веривших в него, видевших в нем нарушение политического завещания Ленина, опасность срыва революции.

Действительно, революция пошла по линии очень большого сопротивления. В сущности, пятилетка и деревенская коллективизация явились новым бурным взлетом революции - после нэповской передышки. Некоторые иностранные наблюдатели склонны считать "сталинский период" - даже "второй революцией, более значительной, чем первая". Вероятно, они ошибаются: нельзя упускать из виду существенное историческое единство октябрьской революции, при всех этапах и зигзагах ее развития. Но следует признать: последний ее этап - своеобразен и специфичен, отмечен печатью несравненного драматического смысла. Последние пять лет больше изменили облик страны, нежели двенадцать, им предшествовавших. Разумеется, они были бы немыслимы без тех двенадцати. Но это не отнимает у них исключительной значимости, "стиля большой эпохи".

Годы были трудные. Теперь, когда они прошли, сами победители не только не скрывают этого, но, напротив, подчеркивают "огромнейшие трудности, имевшие место за отчетный период" (Орджоникидзе). Власть шагала по раскаленному грунту. Приходилось поднимать целину, идти непроторенным историей путем. Победа, можно сказать, висела на волоске. Бывали моменты, когда "у многих опускались руки и дрожали ноги перед силою врага" - вспоминает на съезде Микоян. "Годы наибольшего разгара реорганизации сельского хозяйства, - констатирует сам отец победы, Сталин, - были годами наибольшего уменьшения продукции зерновых культур". Прорыв сельского хозяйства на Украине и на Северном Кавказе в 1931-32 годы, катастрофическое падение поголовья скота по всему Союзу, страшный пожар социальной борьбы в деревне, гекатомбы жертв - через все эти испытания проходила страна. "Социалистический вестник" писал о "предкронштадтской ситуации". Кое у кого за границей опять пошли толки о "русском наследстве". Напряжение подъемной силы народа дошло до предела, и невольно ставился вопрос: выдержит ли страна? не надорвется ли? - Но индустриализация продолжалась на всех порах, равно как и коренная переделка деревни шла безостановочно, сопровождаясь лишь короткими тактическими маневрами. В результате - победа.

К 1933 году сопротивление мелкособственнической крестьянской стихии было сломлено, коллективизация сельского хозяйства в основном удалась, прошла. Социальный материал советской деревни оказался пластичнее, чем это ожидалось многими. Правда, и волевой напор генеральной линии, не испугавшейся издержек производства, превзошел многие ожидания.

Именно переломный, именно решающий 1933 год, - а не какой-либо другой, - дал ответ на известный ленинский вопрос: кто кого? Да, теперь этот вопрос решен окончательно в пользу советского социализма.<<2>> Деревня перестала быть чуждым государству миром; аппарат советской государственности реально охватил мужика. Революция, наконец, вплотную "дошла" до последнего деревенского закоулка и кончилось царство "вековой тишины". В 1933 году преодоление старых форм земледелия совпало с завершением пятилетки промышленного строительства: страна наша стала индустриальной страной, причем промышленность ее целиком (больше, чем на 99%) - государственная. Тем самым обеспечивается надлежащее направление дальнейшего пути. Государству уже есть что предъявить колхозной деревне, не в пример военному коммунизму донэповских времен, и есть основания рассчитывать, что с каждым годом плановая гармоничность советского народного хозяйства будет налаживаться тверже и увереннее. Государство обретает добротный народнохозяйственный фундамент, и его новое бытие порождает и новое сознание, - крепкий, здоровый, надежный советский патриотизм.

Важен именно факт перелома. Плоды его скажутся в будущем. Важно, что страна крепнет и что обеспечен новый путь ее развития. "По сути дела, - говорил Сталин в своем докладе съезду, - отчетный период был для сельского хозяйства не столько периодом быстрого подъема и мощного разбега, сколько периодом создания предпосылок для такого подъема и такого разбега в ближайшем будущем". Словом, важно, что перелом - свершился. И глухи те, кто не слышит вздоха облегчения, вырвавшегося из груди страны.

Помог урожай? - Да, конечно. Но дело не в одном урожае, т.е. не в счастливом лишь случае. Даже меньшевики теперь признают "несомненный рост сельскохозяйственной продукции, происходящий главным образом благодаря факторам производственным и аграрно-техническим" (Югов в "Соц. Вестнике"). Сам "урожай", стало быть, явился в значительной степени результатом технической революции в сельском хозяйстве и социальной реорганизации крестьянского уклада. Сам урожай был - организован. Из этого не следует, что впредь уже немыслимо стихийное бедствие большого неурожая, тяжкое и опасное для страны; но из этого ясно, что горе голода в таком случае уже не может вменяться в вину режиму.

Идет перестройка государства на широчайшей основе. Создаются новые трудовые стимулы в городе и деревне. Слагаются новые отношения, созревают новые люди, уже чуждые атмосфере буржуазного мира. Нормализуется школа: "два-три года тому назад у нас пусто было, совсем не было людей, а теперь появились молодые специалисты" (Орджоникидзе). Улучшается система управления. От утопических уравнилок, обезличек, функционалок и т.д. - скоро не останется и следа. Ликвидируется болезненная "гигантомания" 30-31 годов, внесшая немало сумбура в наше хозяйство. Сознаны ошибки и досадные перегибы первых лет деревенской коллективизации, усвоена задача "организовать дело по-хозяйски". Нащупаны новые организационные формы руководства деревней, и, после бурных лет перелома, "дальнейший процесс коллективизации представляет процесс постепенного всасывания и перевоспитания остатков индивидуальных крестьянских хозяйств колхозами" (Сталин). Что касается самих колхозов, то и в них устанавливается такая система хозяйственных стимулов, при которых личный частный интерес колхозника не противоречит, а соответствует интересам советской государственности. Общий рост народно-государственного хозяйства подстегивает его динамику, укрепляет основу нового общественного уклада, создает предпосылки "ликвидации Сухаревки в сознании людей" и сокращения роли принуждения в политике государства - и даже поставлен уже вопрос о бесклассовом социалистическом обществе свободы, когда, согласно старой формуле, свободное развитие каждого явится условием свободного развития всех.

2

Все группы внутрипартийной оппозиции безоговорочно признали победу генеральной линии. На этот раз нет причин сомневаться в искренности их покаянных признаний. Факты - убеждают. "На этом съезде, - недаром заявил Сталин, - и доказывать нечего, да, пожалуй, и бить некого. Все видят, что линия партии победила".

В этом отношении одинаково характерны и съездовская речь Бухарина, и послесъездовское письмо Раковского в ЦК. Бухарин окончательно убеждается, что крестьянский вопрос, - этот доселе поистине "проклятый" для русских большевиков вопрос, - в основе решен смелой операцией последних лет; опасения правой оппозиции - сняты. Раковский воочию видит, что троцкистская линия банального интернационализма - бита; с другой стороны, ему ясно, что партия Ленина убереглась от буржуазного перерождения и строит социализм в огромной стране, являющейся первоклассным мировым, международным фактором. И оба всерьез отрекаются от оппозиции, признают правоту и авторитет партийного руководства, всецело включают себя в линию партии.

Аналогичный поворот диктуется и всем непартийным советским кругам, которых озадачил исторический сдвиг 1929 года, - в частности, наличной в Союзе спецовской среде.

Эта среда в своей массе, надо сказать, равнялась на правый уклон в партии: он казался ей наиболее трезвым, разумным, отвечающим интересам страны. "Когда Бухарин говорит, мы можем молчать", - писал я весною 1929 года, бесспорно, отражая распространенные среди служилой интеллигенции настроения тогдашнего времени. Наметившийся в те дни курс всестороннего социалистического натиска вызвал с нашей стороны тактические возражения и технические сомнения. Объективно эти наши настроения были, конечно, симптомом реакции мелкобуржуазной, главным образом деревенской стихии на новый правительственный курс.

Однако этот курс был принят партией, и Бухарин вскоре замолк. Тяжкие времена наступили и для его попутчиков. Некоторые из них, изгнанные из партии, а также внепартийные, - были раздавлены грузом государственного пресса и собственных сомнений. Кое-кто сбился с пути даже элементарной государственной лояльности (вредительство). Что же касается громадного большинства людей этой среды, то они продолжали, несмотря ни на что, "жить и работать", не изменяя образа своего поведения, посильно выполняя возлагаемые на них обязанности... "Раз армия уже ввязалась в серьезный бой, - писал я весною 1930 года, теоретически осмысливая эту практику, - солдатам приходится исполнять свой долг, независимо от шансов благоприятного исхода.. Горизонты еще не ясны, но ясен долг: сохранять безукоризненную активную лояльность, верность советскому государству... Поистине, даже и наиболее скептически настроенный старый спец может с полным основанием повторить евангельское восклицание: верую, Господи, помоги моему неверию!" ("На новом этапе", с. 29 и 32).

Эта тирада довольно выпукло выражала преобладавшие в то время настроения внутрипартийной советской служилой среды: была в них некая печальная двойственность - сознание необходимости сохранить верность государству и вместе с тем неудержимые опасения по поводу нового правительственного курса, беспредельно рискованного и беспримерно жестокого. Сознание этих людей было смущено, они невольно пребывали в подавленном состоянии духа, осложняемом еще атмосферой недружелюбной подозрительности, их окружавшей. Нечто подобное переживали в те годы и партийцы правого уклона. Оставаясь в партийных рядах и дисциплинированно работая на порученных им постах, послушно произнося покаянные формулы, они не могли все же преодолеть душевного смятения, внутренних колебаний: пусть "право на сомнение" отрицается кодексом партийной чести, - факта сомнений, раз они налицо, никакими постановлениями не уничтожить. И немудрено, что партийные уклонисты оказывались в эти годы борьбы - "обозниками" (Киров)...

Но теперь - иное. Колебания, опасения, страхи - сняты. Сняты по существу, органически выкорчеваны фактами из душ. Речь Бухарина на съезде, кажется, впервые за эти годы проникнута подлинным, заражающим подъемом. В полном согласии с самим собой, освободившись от сомнений, приветствует он "рождение новой страны социализма, с его новым техническим фундаментом, с его новой экономической структурой, с его новым человеком и с его новой культурой". Еще не так давно предостерегал он партию против штурма крестьянской стихии и памятью Ленина заклинал не ссориться с деревней. Теперь же он радостно констатирует удачное завершение произведенной сложнейшей и опаснейшей операции, равно как и мастерство, с каким она была проведена: "Великая заслуга нашего партийного руководства и лично Сталина заключается в том, что они точно определили исторический момент начала этого штурма, его этапы, его оперативное проведение, и блестяще решили на этом историческом труднейшем перевале самую сложную и в то же время имеющую всемирно-историческое значение проблему социальной революции в нашей стране".

Так кончился правый уклон в партии. Отпадают ныне мотивы и родственных ему настроений внепартийной служилой среды. Облегчил свою душу Бухарин, - должны это сделать и его попутчики. Необходимо со всею ясностью признать и подчеркнуть, что старая нэповская концепция "спуска на тормозах" ныне целиком отменяется логикой фактов, в корне утрачивает смысл. В настоящее время не может быть и речи о возвращении к буржуазно-капиталистическим отношениям в СССР. Если генеральная линия укрепляет государство, налаживает хозяйство и открывает перспективы улучшения материальных, а за ними и всяческих условий жизни страны, - ее всемерная, беззаветная поддержка становится отрадным долгом всех и каждого. Все силы народа должны быть направлены на освоение того пути, по которому ведет советскую страну ее правительство. Тем успешнее и безболезненнее завершится великое преобразование государства, чем единодушнее и активнее будет направлена на это преобразование работа.

Таким образом, если правый партийный уклон и связанная с ним внепартийная спецовская среда вольно или невольно отражали чаяния мелкобуржуазной стихии в деревне и в городе, то теперь, когда доказано, что сокрушение этой стихии возможно без паралича государства и гибели революции, - естественно, что все правоуклонистские и "перерожденческие" теории теряют почву. Естественно, что в партии восстанавливается единство и что спецовская среда отрывается реально от охвостья сокрушенного класса.

Не нужно предаваться иллюзиям: борьба еще не кончена. Еще копошатся остатки старого общества, разбитых социальных сил, вытесняемых из всех сфер народного хозяйства. Но они обречены, и было бы бессмысленно пытаться их охранять и защищать. Совершенно очевидно, что жизненные интересы страны требуют доведения до конца борьбы за новое бесклассовое общество.

Не нужны иллюзии и в другом отношении: еще очень велики и многочисленны недостатки государственного и хозяйственного аппарата СССР. Работать по новому еще не научились. Всевозможной бестолочи - сколько угодно: ее неустанно разоблачает советская пресса и злорадно смакует - эмигрантская. Новый правящий слой все еще недостаточно культурен и недостаточно умудрен деловым опытом. Ему нужно учиться, учиться и учиться. Мучительно сказывается наша культурная отсталость, дают себя чувствовать и потери человеческого материала за последние два десятилетия. Система работы в новых условиях только налаживается, ошибок везде вдоволь. Но суть дела - в том, что исторический путь страны уже прочно определился и тип государства - окончательно обозначился. Суть дела - в том, что виден конец всем этим трудностям, изъянам и бедам переходного времени. Виден им конец и понятен их смысл.

"Одолей революционная программа-максимум, - писал я в начале 1930 года, у колыбели генеральной линии, - удайся сполна задуманное переустройство страны, - как не воскликнуть с радостью: ты победил, Галилеянин!" ("На новом этапе", с. 21).

Прошло четыре года. И с гордой радостью за родную страну, за ее всемирное дело и государственный подвиг, можно теперь сказать: да, великая программа - одолевает, чудесное преображение страны становится плотью и кровью. Сомнения и страхи рассеяны: над народами советской земли занимается заря подлинно новой и славной жизни.

Сдвиги П.Н. Милюкова<<3>>

Наша политическая эмиграция взбудоражена последними выступлениями П.Н. Милюкова. Находят эти выступления резонанс и в международных политических кругах, видящих в Милюкове выразителя настроения наиболее солидных и значительных слоев русской эмиграции. Что же нового и сенсационного сказал старый кадетский лидер?

Нетрудно уловить основную мысль его злободневных заявлений. Милюков открыто и демонстративно солидаризовался с нынешней внешней политикой советского правительства и выразил надежду, что СССР, такой, как он есть, окажется достаточно сильным, чтобы справиться с теми опасностями извне, которые ему в настоящее время угрожают. Если бы мы оказались в ответственной роли русского правительства, - прибавил он, - мы должны были бы вести ту самую политику, какую ведет при настоящем положении советская дипломатия.

Иначе говоря, Милюков, - правда, с разными оговорками и оглядками, занял своеобразную национал-советскую политическую позицию, в основном приближающуюся к той, на которую, с большей решимостью и последовательностью, пишущий эти строки перешел четырнадцать лет тому назад, в начале 1920 года, и которая через год была закреплена так называемым сменовеховским движением. С тех пор утекло много воды, и эта ранняя сменовеховская позиция ныне для нас - безвозвратно пройденный этап. Такие гигантские события и сдвиги, как мировой кризис капитализма и буржуазной демократии, как советские пятилетки индустриализации и коренные реформы нашей деревни, - учат воспринимать русскую революцию в аспекте не только национально-государственном, но также социальном и всемирно-историческом. Милюков очень опаздывает. Но все же он не стоит на месте, он медленно движется вперед. Лучше поздно, чем никогда.

Что же, по существу, говорит П.Н. Милюков в своих нашумевших докладах и статьях?

Он подвергает анализу очередной "спор" наших эмигрантов: как быть, если на Советский Союз нападут враждебные ему международные силы? Совершенно очевидно, что иностранцы преследуют свои национально-эгоистические цели, они заинтересованы в присвоении кусков русской земли, в конечном счете - в расчленении, разделе России: Гитлер открыто об этом говорит. Но, угрожая России, ее внешние враги при современных обстоятельствах угрожают и ненавистной эмигрантам советской власти. Как же быть? "Как вести себя - формулирует основной эмигрантский вопрос корреспондент Милюкова Саблин, - чтобы способствовать падению советской власти без того, чтобы одновременно с сим не содействовать распаду России?"

Лихая младоросская молодежь отвечает на этот вопрос весьма просто: нужно одновременно "свергнуть большевиков и защитить Россию"! Не менее лихой, при всей своей маститости, генерал Деникин уточняет формулу младороссов: нужно освободить красную армию от советского руководства и направить ее штыки против иноземных расчленителей России. Очевидно, генерал не прочь заменить собою Ворошилова!

Милюков, разумеется, не может не понимать всей наивности этих ребяческих домыслов и всей пустозвонности этих псевдо-мажорных фраз. "Освободиться внутри и защититься вовне? - иронизирует он. - Но как же это сделать в одно и то же время?.. К сожалению, устройство обороны России не ждет того времени, когда мы большевиков "свергнем", а, свергнув большевиков, мы, пожалуй, не поспели бы организовать оборону". Трюизм, все еще кажущийся парадоксом в "непримиримой" эмигрантской среде!

Милюков решительно ополчается на тех, кто хочет "свергнуть большевиков любой ценой". Он не разделяет мнения тех, кто в борьбе против советов готов брататься "с самим чертом": ибо, мол, нет ничего на свете хуже большевиков. Он вспоминает свою "давнишнюю формулу", выражающую его отношение к советской власти: - "В известных случаях и при известных обстоятельствах она по необходимости исполняет функции национального правительства, т.е. представляет интересы не только свои, но и России. Трудность этого решения заключается в необходимости разбирать в каждом отдельном случае, совмещаются ли интересы России с интересами советской власти, или противоречат ей".

Старый политик очень осторожен. Он неоднократно подчеркивает, что его просоветская, советофильская позиция построена не более, чем на "конъюнктуре данного момента". Он отнюдь не связывает себе рук, давая тем самым повод советским публицистам утверждать, что "он лишь набивает себе цену у иностранцев". Однако логика позиции - обязывает. Опровергая обывательские рассуждения Деникина насчет зигзагов советской внешней политики, он вынужден констатировать, что на нынешний литвиновский курс "надо взглянуть серьезнее и глубже". Конечно, он не может не понимать, что угроза расчленения России отнюдь не мимолетна. Не случайна, следовательно, и нынешняя внешняя политика Москвы. Иначе говоря, "конъюнктура данного момента" имеет немало шансов растянуться на целый исторический период. А значит и "конкретная тактика", на этой конъюнктуре построенная, имеет корни достаточно "серьезные и глубокие". Значит, на самом деле вопрос не в "моменте", - как бы не успокаивал свою встревоженную аудиторию, - а может быть и себя самого, - руководитель "Последних Новостей". Логика обстановки должна влечь его к дальнейшим шагам по "соглашательскому" пути.

Сам он, несомненно, верит в силу и обороноспособность Красной Армии, хотя и выражает эту свою веру с нарочитой сдержанностью: "неспособность советов к обороне и враждебность красной армии подлежит еще доказательству и фактической проверке". Однако рядом со своими фельетонами он печатает в своей газете любопытные военные обзоры, где сила Красной Армии признается уже безо всякой утайки и двусмысленности. Деникин приглашает красноармейцев перестать быть советскими. Милюков высмеивает этот наивный жест. Для него очевидна не только советская природа красной армии, но и вредоносность всякой попытки внести смущение в души ее бойцов: это "означало бы попытку создать в России, в решительный момент, тот самый хаос, то отсутствие всякой власти, которое как раз и содействовало бы целям как разделения, так и колонизации России иностранцами".

Святая истина. Но не простая вещь - внедрить ее в головы эмигрантской паствы! И вот - она окутывается словесным туманом оговорок, успокоительными заверениями. Выходит так, что большевики наши враги, но... не нужно пока им мешать; напротив, надо посильно помочь им усилиться и защитить страну. "Если, вообще говоря, - пишет Милюков, - следует сохранять враждебное отношение к советскому правительству и в то же время приходится одобрять его внешнюю политику, так нужную для России, то подставлять этому правительству ножку в тот самый момент, когда нашествие неприятеля грозит разделом, значило бы явно противоречить задачам этой самой одобряемой нами политики".

Но если так, то какой смысл имеет фраза "вообще говоря, следует сохранять враждебность советскому правительству"? В какой мере можно совмещать желание успеха власти с враждою к ней? Либо желание окажется лицемерным, либо вражда бездейственной! Свой исконный лозунг "революционного отношения" к советской власти Милюков и впрямь снимает. По крайней мере, он отсутствует в его последних статьях; да и слишком уж явно противоречил бы он совету "не подставлять ножки". Судя по всему, отказывается П.Н. Милюков и от своей прежней позиции в вопросе отношений Советского Союза с иностранными державами. Прежде он был "против" признания ими советского правительства. Теперь же, всецело поддерживая литвиновскую политику и считая ее результаты полезными для России, он, очевидно, не может уже возражать против актов признания советского государства, увеличивающих его удельный вес и шансы международного мира. Он не может не считать положительным фактором дружественные отношения между САСШ и СССР. Иначе говоря, совершенно ясно, что он принуждается расстаться со всем комплексом привычных эмигрантских верований.

Что же означает эта "враждебность вообще говоря"?

Думается, ее природа двояка. Во-первых, тактические соображения. Во-вторых, принципиально политические, так сказать, "миросозерцательные".

Милюкову приходится считаться и с собственным прошлым, и с тою средой, с которой он связан и на которую он влияет. Резкий, крутой поворот оторвал бы его от этой среды, и его новая директива не возымела бы, пожалуй, рассчитанного общественного эффекта. В этом отношении я вспоминаю собственный свой "поворот" в 1920 году. Я совсем не заботился тогда облечь его в формы, внешне смягчающие его существенную резкость, сразу "сказал все напрямик, без изгиба", - и сразу же целиком оторвался от своей среды, напугал ее, остро против себя восстановил, и оказался одиноким, изолированным. Мне это было, конечно, легче, чем П.М. Милюкову: было мне в то время меньше 30 лет, груз "имени", традиций, связей и политического опыта не отягощал меня так, как он отягощает его, лидера нашей дореволюционной кадетской общественности, признанного идеолога русской "прогрессивной" буржуазии. Естественно, что ему не легко и не к лицу остаться генералом без армии (хотя бы и достаточно сомнительной силы), и вот он методически, терпеливо, с бесконечными предосторожностями разъясняет шаг за шагом своей тугой на новшества среде новые установки, созревающие в его сознании под непрерывным давлением неумолимой действительности. В этом есть смысл: недаром неистовый Цуриков нудит его "скорее признаться в единомыслии с Устряловым", - так, дескать, для них, кутеповцев, "будет лучше, ибо яснее и тем безвреднее". Я готов, если угодно, сказать обратное: менее всего нужны тут сейчас преждевременные признания, пусть лучше будет меньше ясности, - так оно выйдет полезнее.

Но дело не ограничивается тактическими соображениями. Ибо антисоветские оговорки старого кадетского вождя - конечно, не только тактика. Сколь ни гибок его выдающийся ум, - все же слишком он укоренен в прошлом, чтобы оценить без предвзятости настоящее и будущее. Если бы даже он усвоил полностью сменовеховскую идеологию эпохи нэпа, - каким анахронизмом выглядела бы она теперь! Протекшие годы, полные величия и драматизма, отодвинули от нас ту эпоху в далекое прошлое. Оправдана наша вера в творческие силы революции, в несокрушимую мощь нашей великой страны. Оправдана наша позиция активной верности правительству, созданному революцией и возродившему государство. Но наши конкретные прогнозы того времени, наша теория "спуска на тормозах", наши представления о социально-хозяйственных путях развития революции - сняты ходом событий. Годы пятилетки и деревенской коллективизации опровергли правоуклонистские опасения в партии и "буржуазные" сомнения интеллигентско-спецовской среды. Волевой напор генеральной сталинской линии сломил сопротивление социальных материалов, оказавшихся более податливыми, чем это можно было думать. Были жертвы, было много жертв - этого не скроешь; но жертв не вернешь движением вспять, и победителей не судят. В настоящее время перед страной открываются несравненные перспективы развития на новой социальной основе; только бы длилась обстановка мира, пусть даже и худого, т.е. вооруженного! Да, ленинский вопрос "кто кого" ныне прочно решен в пользу новых форм хозяйства и жизни и было бы верхом безумия и бессмыслицы пытаться его перерешить.

Ясно, что Милюков в этом отношении от нас неизмеримо далек. Ясно, что тут он всецело - на другом берегу. Сейчас он лишь подходит, оступаясь и озираясь, - "старость ходит осторожно и подозрительно глядит", - к той национал-советской установке, которую мы осознали и провозгласили четырнадцать лет назад. Пожелаем же ему доброго здоровья и дальнейшего счастливого пути: будем надеяться, придет время, когда он доберется и до нынешних наших позиций - до безоговорочного признания великой исторической правды советской революции в ее лейтмотиве, в ее руководящей политико-хозяйственной линии. Политические лозунги имеют свою логику и свою судьбу.

Бесклассовое общество <<4>>

"Основной политической задачей второй пятилетки является окончательная ликвидация капиталистических элементов и классов вообще, полное уничтожение причин, порождающих классовые различия и эксплуатацию, и преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей, превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества" (Директивы XVII партконференции).

Революция есть борьба людей с людьми. "Революция, - говорил Ленин, - есть самая острая, бешеная, отчаянная классовая борьба и гражданская война. Революция - явление социально-историческое, результат противоречий, нарастающих и вскипающих в обществе["].

Но если природа революции - борьба, то цель ее - мир. Она совершается ради торжества нового, более совершенного, более справедливого общественного порядка. Таковы были все значительные революции в истории. Таково было их оправдание перед потомством. Их беды и жертвы оказывались в какой-то мере искупленными.

Наша октябрьская революция по масштабам и своего реального размаха, и своих конечных целей, - едва ли не превосходит все доселе происходившие революции на земле. Она охватила громадные пространства и втянула в себя несметные массы людей. Она явила собой картину социальной борьбы небывалой и мучительнейшей напряженности. Словно гигантский потоп, она поглотила целый мир политических и социальных отношений: "потонувший мир". И вместе с тем, что особенно для нее характерно, она поставила перед собой дерзновеннейшие всемирно-исторические задачи, по внутреннему своему пафосу и проективному объему напоминающие собой разве что универсалистские замыслы начала нашей эры.

Эти конечные задачи остаются невыполненными. Но, вдохновляясь ими, революция нашла в себе силы пересоздать сверху донизу собственную свою арену, непосредственно охваченную ею страну. Комбинированными средствами разрушения и созидания вывела она в жизнь новый человеческий материал. И никакие силы в мире неспособны теперь превратить СССР в прежнюю дооктябрьскую Россию.

Но революция, изменяя страну и народ, изменяется и сама: она бушует в душах прежде всего, и творящаяся переплавка душ влечет за собой неизбежно также и преображение самой революции.

Вторая пятилетка задумана под лозунгом: "бесклассовое социалистическое общество". Почему это так и что это означает? Почему классовая диктатура заговорила о бесклассовом обществе?

Смысл этого лозунга столь же ясен, сколь глубок. Он означает, в принципе, генеральное переключение революционной энергии. Новую направленность умов и сердец. Новый стиль всего процесса.

Классовая диктатура - это борьба людей с людьми, разгар и разгул революции. Ее добродетель - злоба, "черная злоба, святая злоба". Ее принцип - ограничителен, ущербен по преимуществу, ее вдохновение прежде всего негативно: отрицание, уничтожение старого. Ее среда органически расколота: - "мы" и "они". Недаром "враги" - излюбленное слово ее лексикона: классовый враг - везде и повсюду; пылает последний, решительный бой. Отсюда и символы ее - боевые, грозящие, бронированные: "железная метла" (Ленин), "обнаженный меч пролетариата" (Сталин), "каленый утюг" (Троцкий). Ее метод - не только убеждение, но и принуждение, подавление, террор. Ее евангелие - воинствующий марксизм, доктрина переходной эпохи, последний вздох классовой психологии, стратегия и тактика раздора, идейный инструмент борьбы. "Диктатура, - говорил сам Ленин - слово тяжелое, жесткое, кровавое, и этаких слов на ветер не бросают".

Бесклассовое общество - цель и награда, венец усилий и конец невзгод. Его стиль - совсем иной. Уже не борьба, не злоба, не насилие, а солидарность и мир. Уже не враги, а друзья, братья (даже, пожалуй, не "товарищи": этот термин, на русском языке, слишком пропитан запахом "товарных" отношений, духом дробной, расщепленной среды капитализма). Новое бытие и новое сознание; эмансипация сознания от социального бытия. Самостоятельность, самозаконность, творческая сила человеческого духа.<<5>> Новая культура братства и общего труда. Свет из тьмы: такова имманентная диалектика идей.

Бесспорно, и в кровавых отблесках революции смутно предвидится облик заветной цели: стройка первой пятилетки - условие возможности высоких заданий второй; классовая диктатура трудящихся чревата бесклассовым братством социализма. Но пока ведется война, опасно мечтать о мире, и цель заслоняется средствами. В атмосфере крутой диктатуры прогресса вожди тренируют свои массы на суровость и нетерпимость. Нельзя размягчать, размагничивать сердца.

И вот - первая ласточка, знак знаменательного перелома. О "бесклассовом обществе" объявлено авторитетно и торжественно уже не в аспекте чистой теории, а в плане реальной политики. Из отдаленного идеала, маяка, оно становится конкретным призом, очередным заданием, делом завтрашнего дня. Массам дается новый импульс, ориентированный уже не на злобе, зависти и страхе, не на инстинктах эгоистической, хищной борьбы, а на эмоциях совершенно иного, противоположного порядка. В истории революции - новая веха, новый рубеж.

Бесклассовое общество. Вместо борьбы людей с людьми - дружное единение людей в борьбе с природой за достойное существование. "Управление вещами и руководство процессами производства" (Энгельс). Планомерная и организованная регуляция хозяйственных возможностей и жизненных сил. Овладение техникой, преображение экономической географии страны. Организация культуры. Творческое объединение сил в общей великой задаче: преодоление слепых и косных сил материи. Единство знания и действия: объясняя мир - его изменять.

Задача не новая. Но - в новой постановке, еще не испытанной историей. В условиях нового общественного строя, предельно обеспечивающего целесознательное объединение людей. И уже не в отвлеченных рациональных конструкциях, не в мечтах и гаданиях только, а в живой конкретной действительности... правда, еще становящейся, а не ставшей.

Никогда и нигде проблема союза организующей, активной науки со всеми силами объединенного и свободного от прежних противоречий общества не ставилась так широко и смело, как она ставится ныне в СССР. Можно утверждать, что одним из ведущих мотивов слагающейся советской культуры имеет все шансы стать мотив совершенного человечества, провозглашающего и реализующего свое безусловное достоинство, свою абсолютную цель.

Но как случилось, что государство классовой борьбы столь решительно выдвигает проблему общественного единства?

Ответ известен: оно считает, что протекшие годы борьбы уже подготовили почву для мира. Конечно, нет еще и речи о мире прочном, обеспеченном, устраняющем необходимость в самом государстве. Достаточно вспомнить внешнее окружение Советского Союза, чтобы воздержаться от излишнего оптимизма. Да и внутри страны далеко еще не изжиты социальные противоречия, не преодолена сила инерции старых отношений, сила сопротивления остатков старого общества. Но все же, поскольку либо уничтожены, либо серьезно подорваны источники частного накопления и, следовательно, социального неравенства, поскольку взорваны каналы, питающие обособленное классовое бытие, поскольку заложена основа рабочей демократии и общественного хозяйства в городе и деревне, - можно ставить в порядок исторического дня проблему нового общества трудящихся, чуждого эксплуатации человека человеком. Борьба с людьми в рамках данного социального целого, в границах нашей страны, заканчивается - на очереди борьба с природой. И, с другой стороны, именно покоряя стихийные силы природы, мы довершим, доведем до конца переустройство общества! - Так рассуждают идеологи второй пятилетки.

Самое появление темы бесклассового социалистического общества в наличной обстановке - чрезвычайно знаменательно. Это прежде всего - симптом. Это, можно сказать, - мотивы рассвета в симфонии ночи. Они возвещают обоснованный поворот сознания и воли нашего ведущего слоя и вместе с тем вскрывают массовую жажду мира в перерожденной борьбою стране. Выражаясь афористически, они - "поворот от ненависти к любви". Переключение энергии от разрушительной социальной борьбы, уже исчерпывающей себя, к творческому общему труду организованной и целеустремленной солидарности.

Лозунг бесклассового общества "через пять лет" есть, в сущности, целая идеологическая революция, постулат коренной переоценки ценностей. Вся установка марксизма-ленинизма как теоретического учения и политической практики, была доселе насквозь пронизана боевым классовым пафосом. "Ленинизм есть теория и практика пролетарской революции... Основным вопросом в ленинизме, его отправным пунктом, является... вопрос о диктатуре пролетариата, об условиях ее завоевания, об условиях ее укрепления" (Сталин). Вся революционная арматура марксизма-ленинизма, его философия и психология, его романтика и его педагогика - упираются в идею классовой борьбы. Доктрина, правда, говорила о "прыжке из царства необходимости в царство свободы"; но обстоятельства заставляли ее адептов останавливать внимание лишь на двух первых элементах этой формулы: на "царстве необходимости" и на "прыжке". Что же касается третьего элемента, "царства свободы", то, за дальностью расстояния, он неизменно пребывал в некоем благочестивом тумане, меньше всего определявшем исторические облики руководимых марксизмом движений и характеры воспитываемых им людей.

Теперь положение меняется: в Советском Союзе пролетарская диктатура объявляет бесклассовое общество задачей текущих лет. Это обязывает. И это открывает новые горизонты.

Ликвидация классов ведет к отмиранию классовой психологии и классовой идеологии: новое общественное бытие породит и новое сознание, вернее, освободит сознание от рабства социальных оков. Следовательно, подлежит закономерному преображению вся идейная атмосфера советской среды. Своеобразная бесклассовая государственность - уже не пролетарская диктатура эпохи острых внутренних социальных противоречий. И культура ее - уже не культ варварской формы прогресса, не героика жестких средств боевых доблестей, не философия всевластия желудка, а музыка целей, патетика социального мира и цветение свободного духа. Правда, самая наличность государства, обусловленная внешнеполитическими основаниями, заранее и заведомо снижает тонус новых мотивов. Снижает - но все же не сводит на нет! Можно даже сказать, тем жизненнее эти мотивы, чем конкретнее, подлиннее их среда, чем историчнее атмосфера их звучания. На всемирно-историческую арену выступает бесклассовая советская нация, союз советских народов, как форпост всечеловеческой идеи: вот вера второй пятилетки, вот объективная логика ее замысла.

Новая эпоха создает и нового, своего человека. Отомрет постепенно герой переходных лет, мастер разрушения, "человек в кожаной тужурке", комиссар гражданской войны, чекист. Эти годы тоже, конечно, знали и знают свою жутковатую романтику, свою драматическую привлекательность; но всему свое время. Не случайно уже и сейчас все чаще и чаще советская литература наблюдает плодотворные метаморфозы: убывает ненависть в душах, прибавляется любовь. Постепенно и мало-по-малу выходят в тираж и превращаются в пороки старые добродетели роста, меняется моральный климат революции. "Меч" из орудия внутреннего воздействия будет становиться средством внешней защиты по преимуществу. А дальше? Если состоится социальное переустройство, эмансипация сознания поведет к эмансипации индивидуальности, слиняет, выцветет ущербная философия периода общественной розни, углубится мысль, оплодотворится чувство, исчезнут шоры, ныне еще ограничивающие духовное зрение. И вскроются перед ним предметы, доступные зрелому духу, живой мудрости, симфонической культуре грядущего общества, проникнутой единством и миром.

Единство! Мир! - Но разве это не утопия? Разве прекратилась у нас внутренняя социальная борьба? Разве не говорится повсюду, что уничтожить классы возможно лишь путем беспощадной классовой борьбы трудящихся, что годы второй пятилетки отнюдь еще не есть время мирного и "плавного" развития? Разве не твердится неустанно о необходимости жесткого аппарата принуждения, государства диктатуры - и на предстоящие годы?

Нет, борьба не прекратилась. Да, говорится о государстве диктатуры. Мало того. Вполне допустимо усомниться, чтобы и в самом деле через пять лет у нас было покончено с классами и с классовыми различиями: действительные темпы всегда медлительнее желанных, и никогда высокие идеи не осуществляются на нашей мозаичной земле целиком. Но характерно, но показательно уже и то, что вожди классовой революции считают уместным, нужным и своевременным поднять почетное и обязывающее знамя всесоветской бесклассовой солидарности, как практической конкретной программы ближайших лет.

Такие идеи - силы не теряются бесследно, такие слова становятся плотью. Пора слагаться новому сознанию, свободному от прежнего плена классовой обусловленности, - сознанию, уже не скованному внешним бытием, как роком, но обретающему собственное содержание и собственную значимость. И горе тем революционерам, которые не смогут или не захотят приспособиться к новой психологической обстановке, оторваться от вчерашнего дня, войти в разум нового этапа и осознать его благую неизбежность, его подлинную природу. Подобно фанатикам вульгарного интернационализма, обличающим "национальную ограниченность" программы органической советской политики, они окажутся за бортом истории. Такая судьба обычно постигает всех, кто, воспитанный ночью, пытается отдалить пришествие утра.

Полтора долгих, трудных, по своему славных десятилетия - буря, потоп, поглощающий старый мир. Но уже - яснеет. Еще тучи и гром, - но уже отклоняется в душах стрелка барометра. И вот это "бесклассовое общество" сквозь потоки классового ливня - не масличная ли уже ветвь? Не первые ль знаки зари?

О советской нации<<6>>

Историки нашего Смутного времени, характеризуя факторы преодоления смуты, основной из них видят в сплочении всех сил русского общества против обнаружившейся грозной чужеземной опасности. Рознь классов и групп населения, составлявшая главное содержание тогдашнего безнарядья, прекратилась борьбой всей земли с польским вторжением, стремившимся использовать в своих целях внутреннюю русскую усобицу. Россию спас общенародный, общенациональный подъем. Отрицательным, но в то же время определяющим его условием было давление внешнего врага. Можно сказать, что поляки косвенно оказались нашими спасителями.

Когда раздумываешь теперь над историческими судьбами текущей нашей революции, неизменно всплывает в сознании тот же фактор: роль внешних сил в деле упрочения нового политического и социального порядка. Советское государство крепнет и зреет в обстановке непрерывной настороженности, в обостренном чувстве собственной единственности, исключительности, идейного самодовления.

Сношения нынешней Москвы с иностранцами по своему верны старомосковским образцам эпохи Грозного и Годунова: "боясь новшеств в сфере идей и верований, - пишут историки о тех временах, - охотно шли на материальное заимствование со стороны". Как тогда свято блюли национальную культуру, самобытный облик Руси, вступая в широкие торговые связи с заграницей, учась технике у иностранных мастеров и посылая "русских робят" набираться знаний в Европе, так и теперь охотно покупают нужную буржуазную продукцию и перенимают буржуазное уменье, вместе с тем, однако, строжайше и всесторонне ограждаясь от буржуазного духа, от идей и верований заграничных народов, взращивая и воспитывая собственное новое сознание.

Мировой революции, долженствовавшей снять границы, вопреки первоначальным ожиданиям большевистских вождей, не случилось. И приходится теоретический интернационализм примирять с постоянным практическим противопоставлением советской страны всему остальному миру. Конечно, это противопоставление проводилось и проводится не в национальных, а в социально-политических категориях: мировой пролетариат - мировая буржуазия. Но, способствуя сознанию собственной исключительности и своей мессианской всемирной роли, оно возбуждает в новом советском поколении действенное чувство любви к отечеству и народной гордости. Когда диалектика пролетариата становится политикой государства, патриоты класса обретают отечество.

На наших глазах возникает любопытное явление, которое можно было бы назвать "советской нацией". Как ни ново и не странно такое словосочетание, оно есть точное обозначение нарождающейся социально-исторической реальности.

Основным признаком национальной формации современная социология считает так называемый "субъективный момент", т.е. движения чувства и состояния сознания людей. Нация есть особый, своеобразный социальный комплекс, отмеченный общностью чувств и сознаний, непосредственно переживающий свое историческое и культурное единство, равно как свое отличие от других подобных комплексов. С той точки зрения население советского государства, несомненно, слагается в особый социальный мир, становится как бы новой нацией, исторически насыщенной российскими традициями, продолжающей русскую историю, но на существенно новой ступени и в иной культурно-исторической тональности. Россия умерла, чтобы жить в советской империи. Русский народ растворяется в советской нации, обретая себя в этом акте творческой самоотдачи.

Поскольку остальной мир не идет по советскому пути, национальное сознание союза советских республик неизбежно будет углубляться и созревать, дополнительно распаляясь неудовлетворенной мессианской жаждою. Явственные знаки этого процесса наблюдаются уже и в настоящее время. Чем труднее заразить своей волей других, тем ощутительнее психологический рубеж между верными и неверными. И чем безнадежнее попытки непосредственного воздействия на иноверцев, тем упорнее и решительнее активность верующих направляется на работу самоукрепления и самоусовершенствования. Противоположение себя другим - отрицательное условие осознания и освоения собственной индивидуальности.

История социальных превращений и политических установок в СССР определялась в значительной степени внешнеполитическими основаниями. Первые годы Октября вооруженной рукой отстаивалась государственная независимость страны: борьба с интервенцией, война с Польшей, воссоединение с Кавказом, среднеазиатскими русскими землями, Дальним Востоком. Потом, начиная с Генуэзской конференции, идет упорная, неустанная национально-государственная защита в сфере экономической. Не платить по старым займам, не стать аграрной колонией мирового капитализма, отстоять хозяйственную, а следовательно и политическую самостоятельность страны, обеспечить самобытный, некапиталистический путь ее преобразования - такова основная забота московской дипломатии и одна из главных пружин советской экономической политики. По мере того, как таяли надежды на немедленную мировую революцию стандартного типа, на мировой Октябрь, пафос революционной Москвы все более локализовался: оборудуем плацдарм, займемся своею страной, первым и единственным воплощением нового мира!

Отсюда миграция центра тяжести советской внешней политики от Коминтерна к Наркоминделу, то "возвращение России в Европу", о котором так много теперь шумит европейская пресса. "Валоризация русского фактора". Коминтерн за последние годы способствовал больше успехам европейских фашистов, нежели торжеству международной революции. Еще немного - и он фашизировал бы, чего доброго, всю Европу. Очевидно, на данном этапе он нуждается в разумной узде; всему свое время.

Отсюда и пятилетки, имеющие целью неслыханно быстрыми темпами и небывало тяжкими усилиями создать у нас цветущее гармоническое хозяйство на новых социальных основах, превратить Союз в относительно самодостаточную индустриально-аграрную страну. Подлинный смысл пятилеток индустриализации - переключение старой мессианской концепции на новую, утверждающую мировую роль сильного, в некотором роде "замкнутого" советского государства.

Если говорить об энтузиазме пятилеток, то это, конечно, энтузиазм любви к отечеству и национальной гордости. "Теперь, когда власть у нас рабочая, - заявляет на этот счет Сталин, - у нас есть отечество и мы будем отстаивать его независимость. Хотите ли, чтобы наше социалистическое отечество было бито и чтобы оно утеряло свою независимость? Если этого не хотите, вы должны в кратчайший срок ликвидировать его отсталость и развить настоящие большевистские темпы в деле развития его хозяйства. Других путей нет. Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут" (из речи на съезде работников промышленности).

Хозяйственное воссоздание государства развивается под лозунгом строительства социализма в нашей стране. Нельзя отрицать, что этот лозунг оказался цепким, бьющим в цель, практически удачным. Он вошел в жизнь, он привился, несмотря на бешеную оппозицию Троцкого и прочих "большевиков-ленинцев", смятых и отброшенных со всем их исконным интернационалистским правоверием. Но, строя на данном этапе "социализм в одной стране", советская государственность вместе с тем не перестает и доселе вдохновляться вселенскими, мировыми задачами. Только ныне они растворяются в будущем, превращаются в отдаленную цель, в регулятивный принцип...

Страстная воля к широкому хозяйственному и культурному преображению своего государства, любовь к своей прекрасной, заново пересоздаваемой стране, вера в ее силу, в ее славу, в ее будущее - вот лейт-импульсы советской революции в ее сегодняшнем дне. Читая советские газеты и журналы, речи вождей, следя за настроениями молодежи, присутствуя на собраниях, встречаясь с рядовым партийцем, - ощущаешь эти импульсы вплотную, с неотразимой живостью. Знаменитое "догоним и перегоним" есть опять-таки не что иное, как образное выражение стихийного патриотизма молодой советской нации, "нации молодежи", задорный символ той беззаветной веры, которая движет горой. Везде и повсюду - противостояние "мирового капитализма" и "страны строящегося социализма", отечества всех трудящихся. А так как эта страна - наша страна, и кроме нее нет в мире угла, свободного от капиталистического господства, - естественно рождается в советском самочувствии и самосознании также и территориальный, географический патриотизм: "чужой земли не хотим, но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому". Раньше в России не было такой ревнивой любви к своей земле, какая пробуждается теперь в широких массах Советского Союза, несмотря на все беды и горести тяжкого быта переходной поры. И она, стихийная любовь эта, не только приемлется, но и диктуется ведущей идеей советского социализма. Когда интернационал воплощается в государство, патриоты земного шара становятся националистами своей единственной страны.

Известно, какую роль играют в Союзе вопросы государственной обороны. Красная армия - всенародная гордость. Когда на советских собраниях и митингах проясняются лица несравненным воодушевлением, когда особенно горячи приветствия? Именно тогда, когда заходит речь о красной армии и нашей возросшей государственной силе. Когда особенно праздничны уличные торжества? Опять-таки именно тогда, когда сверкают военные парады и шумят военизированные демонстрации.

И тут нет совсем духа казенного милитаризма, специфического стиля "военщины". Армии революции присущ иной колорит. Тут разительный признак органического государственного самочувствия, снизу идущего патриотизма, характерная черта становящейся нации. Мы должны быть "всегда готовы". Мы должны с каждым годом становиться сильней. Отсюда учеба кадров, отсюда рост военной промышленности: в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ.

Спокойствие? - Дело, быть может, даже не только в спокойствии: революция - вещь по природе своей беспокойная. Но дело в молодой, свежей воле к жизни, к мощи, к победному торжеству своей "идеи", своего стиля жизни. Таковыми всегда были все жизнеспособные государственные организмы. Иными они не могут, да и не должны быть.

Советская нация. Она состоит из многоцветного, многоязычного, разновеликого этнографического материала. Она включает в себя целый огромный мир народов, "континент-океан". Но она спаяна единым государством и пронизана общей культурно-исторической устремленностью, властью ведущей идеи. Государство есть первостепенный национализирующий фактор, а государство "тотальное", идеократическое - в особенности. Общая культурно-историческая устремленность есть основоположный признак национального единства.

Разумеется, нельзя сказать, что советская нация - свершившийся факт. Она только нарождается. Требуются поколения, чтобы она созрела. Не надо забывать, что по отношению к ней уже в значительной степени налицо знаменитая предпосылка "общего исторического прошлого". Народам Советского Союза тем легче понять друг друга, чем активнее наделила их общей судьбой русская история. Если былое русское государство и казалось даже подчас "тюрьмою народов" - то ведь и совместная жизнь в тюрьме означает немало: она сближает, роднит, воспитывает в общих чувствах. Императорскому петербургскому периоду не удалось создать прочной многоязычной империи, - эта миссия ныне объективно задана Советскому Союзу. В нашу эпоху государств-миров сама история словно нудит советский мир народов к объединению. Действительно прочным такое объединение, вызываемое логикой жизненных интересов, может стать лишь на почве некой единящей идеи-силы. Только в ней и через нее творится и крепнет тот материковый имперский патриотизм, который в состоянии создать из множества народов единое целое, единую нацию, как высшее единство, не подавляющее и не убивающее своих элементов, но возводящее их на высшую ступень.

Две идеи, характерные для советской государственности, формируют облик слагающейся советской нации. Это, во-первых, идея всечеловеческого объединения на началах социальной справедливости и общего труда (интернационализм и социализм) и, во-вторых, идея преображения природы силою человеческого гения на служение высшим целям человека (овладение техникой, своеобразная романтика техники). Можно думать, грядущая советская культура окажется насыщенной именно этими идейными устремлениями прежде всего. Они не находятся в противоречии с лучшими традициями нашего прошлого. Но, несомненно, они представляют собою нечто новое в их наличной постановке, в их современном конкретном выражении. Для культуры, как для поэзии, вопрос как не менее, если не более, значим, нежели вопрос что.

Уже и сейчас много говорят о "новом человеке" в СССР. Да, новый советский человек, независимо от его племенного корня, является порождением великого исторического перелома, детищем новой эпохи. За протекшие полтора десятилетия вступал в жизнь нашей страны новый человеческий материал и непрерывно переплавлялся, переделывался старый. Громадные социальные сдвиги и перемещения сочетаются с неслыханным по напору и энергии педагогическим воздействием государственной власти. В результате образуется новая психическая атмосфера, возникает "новое общество", с полным правом противополагаемое
"потонувшему миру". Возникнув, это новое общество начинает осознавать себя, самоопределяться.

В большом масштабе истории процесс его самоопределения еще только намечен: трансформация человека - дело сложное и длительное. Но, как известно, революции - локомотивы истории. Не случайно проблема нового человека - одна из наиболее звучных, боевых в наши дни. Пусть много сумбурного, еще противоречивого, порою даже отпугивающего в облике современных советских людей: это пионеры, примитивы со всеми присущими им качествами. Важны не их неизбежные изъяны - важен стиль их "миссии", важен состав культуры, через них возвещаемой миру.

Было бы наивно игнорировать, что далеко еще не все население Советского Союза полонено его идеей-правительницей. Советская эмпирика лохмата шершава, крайне спутанна: одно слово - революция! Жесткость быта, суровость методов властвования, подчас страдающая вредными перегибами, длящаяся материальная скудость, ломка многих привычек души и тела - все это не может не придавать процессу чрезвычайной сложности, болезненности, напряженности. Но все это не может отнять у него ни направления, ни цели, ни движения. И близорук тот, кто за деревьями не видит леса.

Обе идеи, заложенные в идею советского национально-государственного сознания, подлежат внутреннему развитию и углублению. На них может быть взращен и оправдан новый тип культурно-исторического бытия, существенно иноприродный индивидуалистическому стилю двух последних веков европейской истории. И универсалистский пафос интернационала, неотделимый от пафоса трудового бесклассового общества, и план организованной всеобщей атаки на косные силы природы с целью превращения их мощью коллективной активности в источник достойной, радостной и полноценной жизни - оба эти лейтмотива советского сознания способны стать душою оригинальной и значительной социально-исторической системы.

Иначе говоря, субъективные и объективные условия возможности советской нации, как объединенного мира народов советского государства, - налицо. Суждено ли стать этой возможности действительностью - покажут ближайшие десятилетия.

Два случая могли бы помешать процессу: 1)срыв советской государственности и 2)мировая коммунистическая революция. Первый случай означал бы полный распад составлявших Россию народов, раздел русского наследства, finis Russiae в самом безнадежном смысле этих слов. Второй случай упразднил бы советскую нацию, осуществив ее "идею", растворив ее в мировом социалистическом обществе. Не только нужно верить, но и можно считать вероятным, что первый случай уже не стрясется. Судя по наличным признакам, можно сомневаться, что на протяжении обозримого будущего состоится второй случай.<<7>> И, следовательно, шансы третьей возможности, - советская нация, - вполне реальны.

Покуда сохраняется государственная индивидуальность советской республики, пока живет государство как форма социальной организации, - культурно-историческая сращенность народов Советского Союза должна будет крепнуть и возрастать. Хозяйственное и политическое единение - предпосылка и гарантия культурного единства - диктуется народам Союза всею совокупностью мировой обстановки: "неустойчивость международного положения и опасность новых нападений делают неизбежным создание единого фронта советских республик перед лицом капиталистического окружения" (декларация об образовании СССР). По-видимому, это положение имеет тенденцию растянуться на длительный исторический период.

В Смутное время самозащита русской государственности протекала под флагом охраны больше православной веры, чем национального бытия. И однако именно в ту пору интенсивно формировалась русская нация. Бусурманы не становились православными, обижали православных, и тем решительнее православные ухватывались за свое государство, как знамя веры и меч правды. Так и теперь самоутверждение советской государственности совершается не под лозунгом национальных интересов, а под знаком победы международного социализма. Но поскольку последний медлит побеждать, поскольку бусурманы нашего времени коснеют в капиталистической тьме (либо стремятся преодолевать ее по своему), поскольку советская идея встречает реальные преграды и опасности на своем пути, - энергия советского порыва обращается внутрь себя, обертывается патриотизмом собственного государства, как пионера нового мира и плацдарма грядущего человечества. Эта диалектика глубоко и подлинно предметна. "Ненавидеть интернационализм - не знать и не чуять силы национальной" - записал А.Блок в своем дневнике (5 января 1918).

Конечно, теперь не XVII век, и международная значимость советской политической программы едва ли подлежит оспариванию. Но в то же время было бы ошибочно и переоценивать ее непосредственную влиятельность за пределами СССР. В настоящее время она более всего симптоматичная для принципиальной направленности советской государственной идеи и рождающегося советского национального характера. Еще далеко не изжиты в мире ни жизненные силы буржуазного строя вообще, ни, что особенно важно, индивидуальные особенности различных национально-исторических путей его эволюции, его изживания. Шпенглер был в известной мере прав, заявляя, что в каждой стране социализм различен, что нет единого рабочего движения, как нет единого рабочего класса. Русский опыт полон мирового значения, но нет основания утверждать, что русский путь предрешен одинаково для всех. Красная Москва симпатична международному трудящемуся люду, но едва ли случайна слабость коммунистических партий за пределами СССР. Самое внедрение социалистических элементов в мировую экономику может осуществляться чрезвычайно пестрыми и прихотливыми способами.

Что это означает? - Это означает, что в пределах трезвого политического предвидения не приходится говорить об отмирании советского государства. Скорее, напротив, оно обещает усиливаться, укрепляя и свою внешнюю, материальную мощь, и свое воспитательное идеократическое влияние. А если так, то значит и понятие советской нации в установленном выше смысле обретает право на признание.

Дело, разумеется, не в том или в другом термине, а в содержании понятия. Для советских людей "нация" - слово подозрительное, полное опасных реминисценций, слово старого мира. Советские люди предпочтут говорить о пролетарском государстве, затем о бесклассовом советском социалистическом обществе, о мире народов СССР. Советская нация не назовет себя нацией, - и естественно: ее устремленность сверхнациональна, планетарна. Так в свое время и со своей точки зрения, в совсем ином строе мыслей, Константин Аксаков придавал русской истории - "значение всемирной исповеди". Мессианская идея знает разные формы и лики...

Прежде многим казалось, что совместить на земле советское государство с мировым капитализмом немыслимо. Однако вскоре пришлось отказаться от этого взгляда: жизнь гибка, история пластична. Совместное существование Советского Союза и буржуазных государств, как показывает опыт, возможно. Допустим, что в конечном счете между ними мыслим лишь "худой мир". Но разве так уж хорош был, да и есть, мир между государствами всевозможных типов? Вся мировая история есть повесть о худом мире, прерываемом добрыми войнами. Однако это не мешает ей же длиться довольно-таки долго.

Лопнули вражеские мечты о недолговечности советского государства. Оно оказывается долговечным... по-видимому, оно в этом отношении превзойдет даже ожидания и расчеты собственных его зачинателей и вождей: оно окажется долговечнее, чем этого им хотелось бы.

Сменится в нем одно поколение, другое. Общество советских народов, советская нация, обретает исторические традиции, культурное содержание ее будет обогащаться. Сейчас оно отмечено знаком волевого порыва, бури и натиска; можно о нем сказать словами Поссельта о Петре Великом: in Tagendrang war sein wahres Genie. Но пройдет время, придут люди иного психического склада, сгладится первоначальная острота борьбы, и советская культура уйдет вглубь, даст цветы и плоды, достойные великого исторического импульса, лежащего в ее основе.

Пятнадцать

(фрагменты юбилейных размышлений)

Пятнадцать лет, в сущности, беспрерывной исторической лихорадки. Пятнадцать лет борьбы.

...Огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет...

Если присмотреться, - все плывет в глазах. Все ушло с места: люди и вещи, идеи и чувства. "Мутационная судорога". Повсюду. Может быть, это только так кажется нам сорвавшимся со своей оси? - Да нет, пожалуй: о том, что многое, очень многое "поплыло" и уплыло - обильно признаются ныне на всех цивилизованных языках.

Земля плывет...

Пятнадцать лет борьбы. Много тяжелого, темного, жестокого. Очень много страданий. И ненависти - лютой и лихой. По Блоку: "черная, черная злоба". И ветер, ветер... У Волошина:

В этом ветре - гнет веков свинцовых,

Русь Малют, Иванов, Годуновых -

Хищников, опричников, стрельцов,

Свежевателей живого мяса,

Чертогона, вихря, свистопляса,

Быль царей и явь большевиков.

Эта быль и эта явь - перед глазами у нас, людей рубежа. Мы научились: - смотреть и видеть.

Так часто русских уличали в анархичности, в душевной бесформенности, в асоциальной природе. Правда, мы сами немало помогали этим уличениям, соответственно исповедуясь вслух, - и в прозе, и в стихах.

В семнадцатом, восемнадцатом годах Россия и впрямь прошла через анархию и бесформенность. Но, в сущности как быстро она их превозмогла!

"России нужен хлыст"! - писала царица Александра Федоровна Николаю Второму в 16-м году. В ее сознании и под ее пером эта сентенция звучала оскорбительно и обывательски вульгарно.

А между тем в этой грубой формуле скрыта, если угодно, своеобразная историософская истина. Только нужно ее расшифровать. Да, России нужен хлыст. И это совсем не позор для России.

Ей нужен хлыст, и она всегда умела его находить в себе. Она не терпела чужого ига, но всегда умела брать себя в руки. Находить в себе внутренние дисциплинирующие силы.

И этот хлыст был ей действительно нужен: без него она пала бы жертвой своей великой любви к свободе. Только народ опаляющей страсти, любви, широкой, как море, нуждается, чтобы не сгореть, не погибнуть, - в акте творческого самосуда, в жестокой аскетике самообуздания. Тяжка его доля; но и завидна. Блажен, кто великую любовь преодолел - величайшей.

Отсюда и противоречивая двойственность нашей истории, смущающая иностранцев, порою и нас самих: "анархическая натура" - и суровая, жестокая власть; "женственная пассивность души" - и активнейшая государственность. "Край родной долготерпенья" - и революция, величайшая в мире.

Замечательная запись в дневнике Блока - от 26 декабря 1908 года.

... "А стихия идет. Какой огонь брызнет из-под этой коры? И будем ли мы иметь право сказать, что это огонь - губительный, если он только нас (интеллигенцию) погубит?.."

Брызнул огонь. И "нас" (интеллигенцию) - "погубил". Но ясно: огонь - не губительный. Очищающий, искупительный, творческий. "Черная злоба - святая злоба..."

Страна-то жива. В пятнадцать лет - государство опять на ногах, как первоклассная мировая сила. И "нам" (интеллигенции), "погибшим", - о гибели нашей жалеть не к лицу. Потерявший душу свою сбережет ее. И, напротив: сберегающий ее - погубит. "Интеллигенция погубит Россию" ("Вехи"); - нет: подлинно, до конца погубить интеллигенция способна только себя: пытаясь себя спасти - в брызнувшем огне; старясь - не загореться.

"Длинные волосы и говорит вполголоса". За границей - громко кричит:

"Посмотрите, кем вы меня заменяете! Взгляните на новое поколение революции. Это же - варвары, марсиане. В лучшем случае, они еще начинают кое-что смыслить в технике. Но что же станется - с русской культурой?!.."

Да не смущается сердце ваше. Сейчас русская культура направлена - именно на технику. Ибо спасение государства и народа - в этом "овладении техникой". Отсюда - и психологический тип нового поколения. Таков здоровый инстинкт нашей истории. Мы погибли бы с другим человеческим материалом - с "Чеховым", с "Короленкой", да и с "Блоком". И еще: культура есть дискуссия, а нам пока что не до дискуссий. Нужно трижды сказать спасибо, что нашлись, что густо нахлынули - "варвары".

Новый человек - примитивен? Но ведь он же еще - пионер. Как же иначе: моральное восстание, пробуждение масс, подъем исторической целины. Кайзерлинг, Ортега, многие другие усмотрели и на Западе - технизированный примитив, "шофера", homo vulgaris, Massenmensch'а. И штудируют провозглашенную им, примитивом, - "великую хартию варварства". Чтобы устоять, нынче прежде всего необходима - воля. Нервы, не разъедаемые "душой".

Но нечего бояться, что этот человеческий материал загостится в нашей истории. Нет. Во-первых, варвар поддается духу культуры - и варвар "вертикальный" еще гораздо скорее и успешнее "горизонтального". Во-вторых, при всей своей полезности в настоящее время, это все же - слишком искусственный, слишком "чрезвычайный", да и слишком "не наш" тип, чтобы удержаться надолго. Он пройдет... и, быть может, даже скорее, чем это иногда кажется. Он пройдет, честно выполнив свою миссию и выделив новую, свою элиту, на место старой, - погибшей или дезертировавшей. Дайте срок. И диалектический разрыв культурных традиций сменится - синтезом на высшем цикле развития. И "Блок", и "Чехов" (не говоря уж о "вечных спутниках") откроются детям нынешних комсомольцев: в надлежащей, конечно, перспективе. Известно, что внуки охотнее перекликаются с дедами, нежели дети с отцами.

Шульгин в Государственной Думе - незадолго до войны:

- Будет беда... Россия безнадежно отстает... Рядом с нами - страны высшей культуры и высокого напряжения воли. Нельзя жить в таком неравенстве. Такое соседство опасно. Надо употребить какие-то большие усилия. Необходимы размах, изобретательность, творческий талант. Нам надо социального Эдиссона (см. "Дни", с. 58-59).

И социальный Эдиссон - явился. Правда, не в том облике, в котором, вероятно, его ждал Шульгин.

Но с тем же императивом:

- Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут...

И мы - делаем это!

Пятнадцать лет борьбы, усилий, неслыханно нового пути.. под "хлыстом" собственной воли к победе.

Многое достигнуто, отвоевано право на жизнь. Но - дорогою ценой: тело - в рубцах, душа - в шорах. Упорная, несравненная воля, движущая горами, вооруженная молниями.

Шумят сухими листьями, потирают руки - на стороне - старики, берегущие души:

- Далеко до цели! Не вытянут. Помилуйте, где ж их пятилетка?! Идут в шестидесяти процентах. А качество! А - червонец! А - сельское хозяйство! Мужик - подкачает. Мужичек - регульнет!

Да, нелегко. Но все-таки:

- Вспомните, что было пятнадцать лет назад: в пору Смольного. И десять лет: после Кронштадта. И пять лет: до реконструкции. Перечтите собственные диагнозы, подсчеты, пророчества. Сравните. - И бросьте потирание рук.

Теперь вы "обижаетесь" за утренней газетой, что вместо двухсот тысяч тонн угля добывается ежедневно полтораста тысяч. А кто десять лет тому назад клялся на всех заграничных перекрестках, что "большевики умеют только разрушать", и что "наша промышленность разгромлена вконец"?!..

Нет, нельзя бесполезно спорить: многое сделано. Преображается, перестраивается страна.

Где прежде финский рыболов,

Печальный пасынок природы...

Как и тогда, из тьмы лесов и топи болот возносятся стройные громады. Поет руда и стонет уголь... хотя бы на семьдесят процентов. Крепнет государственный фундамент. Строится - будущее... как и тогда дорогою ценой!

Трудно. Многое - противоречиво. Помесь скудости и богатства, горьких лишений и упрямого пафоса стройки. Сопротивляется старое. Много жертв. Вероятно, немало ошибок. Без ошибок нельзя в таком деле. И в повседневной, будничной работе ошибки эти подлежат обсуждению, выяснению, исправлению; подчас в тяжкой оплате.

Но сегодня - не будни: праздник! Большой, столбовой этап. Огромный, неуклюжий скрипучий поворот руля. И хочется думать - об основном:

-Устояла наша страна. Уцелел наш народ в исторической буре. И, напрягая все свои силы, всю свою волю, упорствуя, волнуясь и спеша - творит он новые всемирные рубежи, пролагает фарватер - поплывшей земле.

О революционном тягле<<8>>

Что происходит в Советском Союзе? Как развивается исторический процесс русской революции? Каковы его перспективы?

Сейчас, кажется, как никогда, обильна информация об этом процессе. Продумывая его вскрываешь [торжес]твенно двойственный, двуликий ее облик. Она непрерывно мечется межу ура и караул.

С одной стороны - потоки сведений р разительных хозяйственных успехах, массовом трудовом подъеме, о быстрой и плодотворной индустриализации страны. С другой - нескончаемые вести о низком уровне жизни населения, о неслыханной жестокости политического режима, напряженности финансового и общего экономического состояния государства.

Одни источники информации живописуют по преимуществу положительные стороны процесса, другие - отрицательные. Нередко оптимисты и пессимисты оспаривают друг друга. Мировая пресса полна этих полемик: пятилетка - в международном фокусе. Спорят и о фактах и об оценках. Политический тон делает музыку.

Внимательный анализ свидетельствует, однако, что в основном предметны и объективно доказуемы обе группы сведений. Двойственность информации коренится в основоположной двуликости самого процесса.

Пользуясь старой терминологией русской публицистики, можно сказать, что революция на современной ее стадии жертвует народным благосостоянием во имя национального богатства. Отсюда неизбежная противоречивость ее наличного облика. Отсюда ее органический динамизм ее "эротическая" взвинченность. Как древний Эрос, крылатый демон, она отмечена двойной печатью Пороса и Пении, богатства и скудости. "Не доедим, а социализм построим и своей страны в обиду не дадим".

Разумеется, за этой схемой скрываются чрезвычайно сложные жизненные отношения требующие особого, конкретно-политического и общесоциологического анализа. Но в качестве предварительной, именно схематической характеристики современной советской действительности приведенная формула вполне пригодна.

Но она нуждается в обстоятельном, всестороннем раскрытии.

Революция началась громовым провозглашением общенародной свободы. Она формально, да и по существу освобождала, раскрепощала все слои русского населения, предоставляла их собственным импульсам и собственному разумению. Дума 3 июня, буржуазия интеллигенция крестьяне, рабочие, солдаты - все восприняли крушение старого порядка как пришествие свободы.

И свобода пришла, порвалась историческая узда. Свобода заправская. стихийная, радикальная. Свобода была исходной точкой русской революции, вожделенным заветом самых различных элементов русского общества. Либеральные думские помещики и гучковская буржуазия представляли себе эту свободу в свете западных канонов на мотив "обогащайтесь", крестьяне видели в ней конец помещикам и земельный передел, рабочие - материальную обеспеченность и облегченный труд, солдаты - добровольную демобилизацию, скорый мир. Интеллигенция венчала ее ореолом исконных светлых идеалов своей славной истории. "Малые народы" России ее не замедлили обернуть поветрием самоопределений, угрожая полным распадом государства. Все торопились заявить свои нужды, всякий норовил улучшить свое положение в государстве.

Истории революции суждено было стать роковым испытанием всех этих фрагментарных, - слоевых, классовых и национальных, - представлений о свободе. Наивная анархия февраля явилась средою их непосредственного воплощения. Сталкиваясь и перемешиваясь они породили, как известно, дикую социально-политическую какофонию, непримиримую усобицу общественных классов, добивавшую государство и таившую в себе собственную свою гибель. Февраль, как историческая реальность, изнемог, захлебнулся в смуте, в буйных припадках всероссийского "воровства", напоминавшего старое наше Смутное время. В сущности, этой центробежной разладицей, этой лихою смутой наш февраль целиком исчерпывается, они являются и останутся его объективной жизненной характеристикой, - к немалой досаде тех, кто хотел бы его воспринимать не как историческую быль, а как лирический миф.

Затем, мало-по-малу, начинается обратный процесс. Социальная история Октября есть история мучительного самоопределения всех групповых, классовых и национальных обособлений от общегосударственного дела. Свобода, реализованная в разброде претворенная в смуту, уничтожает себя, и начинается последовательное закрепление, самозакрепощение за государством различных социальных сил, хлебнувших от кубка революции. Восстанавливаются политические скрепы общественного порядка, и чем безмернее была свобода, тем круче и самовластнее выросшая из нее диктатура. Под маской классовой борьбы идет беспримерное обуздание классовых домогательств, и во имя грядущего бесклассового и безгосударственного общества куется сегодняшняя мощь революционного государства. В результате переломных лет обретается новое политическое равновесие, рождается новое государственное сознание, создается новая идея-правительница. От анархической своекорыстной свободы страна идет к всеобщему, прямому и равному, суровому жертвенному тяглу.

В самом деле. Рассеяны классы, по своей социальной природе враждебные новому центру государственной концентрации. Завершена ликвидация дворянства. Буржуазия в эпоху нэпа осуществляет известные служебные функции, но государство упорно стремится все крепче прибрать ее к рукам. Крупная буржуазия разгромлена раньше, средняя и мелкая втягивается на протяжении текущих лет в жесткое общегосударственное тягло.

Но что происходит с победившими, трудовыми классами, "низами" вчерашнего дня? - Они тоже неотвратимо вовлекаются в подданство правящей идее, и от их обособленной классовой корысти остаются лишь воспоминания. Было время, когда деревня единодушно кончала помещиков, громила усадьбы и парки. Потом пошло расслоение внутри самой деревни, взаимный погром погромщиков, и постепенно стала вырисовываться объективная общая цель - "ликвидация крестьянства как класса", т.е. непосредственное, безоговорочное служение всего деревенского населения общегосударственным задачам. Групповые, эгоистически-слоевые стремления разбиты по частям, экспроприаторы экспроприированы по очереди, согласно старому принципу divide et impera.

Пролетариат, класс-гегемон? - Чрезвычайно интересны трансформации, постигшие его за эти 14 лет. В итоге и он прочно преодолевает призрачное "февральское" восприятие свободы. И для него свобода становится повинностью. И он - на службе у государства. Теперь нет ничего более для него позорного, чем "цеховые настроения", противополагающие самостоятельные классовые интересы рабочих задачам государственного целого. Теперь и он беспощадно закрепляет себя за своим государством, соревнуясь в ударной жертвенности с другими слоями общества.

Малые и средние народности, входящие в Советский Союз? - Они также давно расстались с политическим сепаратизмом, всемерно крепят государственное единство Союза, и "местные шовинизмы" ощущают как тягчайший из грехов. Они крепко впряжены в общесоветский воз.

Старая интеллигенция? - Кажется, наиболее болезненная тема, особенно в данный момент. Но по существу ясно: она либо перерождается, либо гибнет. Исчезает тип старого интеллигента: ему нет места в новых условиях. И это даже независимо от формальной политической окраски. Отмирает психологический тип, знамя целой большой исторической полосы. Было время, когда одна часть нашего образованного слоя сажала в тюрьму другую. Но ныне словно кончается расслоение, и гр. Коковцев делит судьбу не только с Керенским и Милюковым, но и с Троцким: брели розно, но за бортом очутились гуртом. Да, перерождение либо гибель. Переродившиеся закрепляются в свой черед за государством, отчуждаются полностью в его распоряжение.

Четырнадцать лет. Революционное поколение биологически вытесняется пореволюционным. Но помимо естественного течения времени действуют и специфические факторы: создается впечатление, что какая-то жуткая Немезида торопит сойти в могилу человеческий материал, зараженный воздухом смутной революционной весны, органически начиненной прежними впечатлениями, старыми навыками и привычками, духом неизбывного протеста против небывалого деспотизма новой государственной дисциплины. Он ускоренно вытесняется - этот изношенный и разгромленный материал, - новой породой людей, которую генеральная логика процесса воспитывает и муштрует по своему образу и подобию. Новой людской породой с новыми личными стимулами, переключенными на коллектив, с душами, глухими к традициям. "Бритые люди с острыми подбородками..."

Было бы ребячеством отрицать, что весь этот процесс переходной эпохи выступает достаточно тяжкою поступью. Он развивается, как принято говорить, "через противоречия", в напряженной и накаленной атмосфере. Было бы лицемерием утверждать, что он не нуждается в конкретной критике и заведомо обеспечен конечным успехом. Но из этого вовсе не следует, что он не органичен, не народен в глубочайшем смысле слова. Его направляет инициативное меньшинство, вновь сформированный правящий слой, гвардия ведущей идеи, - это бесспорно. Но разве сам этот слой не выдвинут нацией в итоге страстного исторического отбора и разве не связан он с нею тысячью жизненных уз? Разве не стал он органом ее воли, ее драматического самообуздания? Смутное время начала XVII века кончилось тоже разительной победой государственного центра над вспышкою групповых своеволий; народные массы вышли из него жестко прикрепленными к государству, - и, однако, оно не перестает тем самым оставаться комплексом подлинно народных движений.

Для русского народа доселе характерно состояние своеобразной "добровольно-принудительной" самозакрепощенности ради великих государственных задач. Людей современного Запада эта историческая русская черта повергала часто в изумление: "что за чудесная страна Россия, - дивились они: - людей там бьют, и они вырастают героями" (Ибсен). И если теперь на всех мировых политических перекрестках гремят филиппики международных свободолюбцев, клеймящие "русское рабство 20 века", то по существу дела эти громы менее всего оглушительны. Большие явления требуют больших критериев для оценки. Нельзя одним задорным словцом отмахнуться от огромной, всемирно-исторической проблематики русских событий. Народы большого стиля в судные часы своего бытия никогда не боялись и всегда дерзали, становясь на горло собственной "свободе", сознавать себя "рабами" заданной им великой идеи.

Так в логике революции творится возрождение государства. Но это - государство революции, не отрешающееся от нового мира, а несущее его в себе. И народ, создающий это новое государство, познает свою свободу - в служении, свое право - в своем историческом долге, и труд свой, свой тяжкий подвиг превращает, - по известному определению, - в дело чести, дело славы, дело доблести и геройства.