На новом этапе (второе дополненное издание)

Шанхай, 1930

Предисловие ко второму изданию

Переиздавая без изменений статью свою "На новом этапе", дополняю ее статьей "С того берега", посвященной откликам эмигрантской печати (главным образом "Дней") на первое издание.

По условиям места, зачастую до меня не доходят появляющиеся в прессе (советской и эмигрантской) отзывы и критические замечания по адресу "сменовеховства" и по ..?.. моих собственных печатных выступлений. Обращаюсь ..?.. своим с просьбой присылать соответствующие ..?.. вырезки по адресу: China, Harbin, Юридический факультет, на мое имя.

Автор

Харбин, 20 июня 1930 года

На новом этапе<<1>>

Предпосылки. Диалектика нэпа.

Вот уже больше года в СССР - кризис революционных будней, крутой взлет революционной кривой. Это ныне бесспорный факт. Нужно его осознать, осмыслить. Прежде чем "плакать или смеяться", - надо "понять".

Снова и снова центральным героем драмы, невольным политическим именинником выступает - мужик: в него упираются все революционные пути. Иначе и быть не может: на то и Россия, мужицкий край.

Весной 21 года деревня голодом и Кронштадтом продиктовала власти нэп. Революция отступила, и страна ожила. Зазеленели урожаями крестьянские поля, задымили в городах государственные фабрики. Ленин объявил смычку, передышку на внутреннем фронте. Деревня спасла положение.

Но свой крестьянский Брест большевизм расценивал, разумеется, лишь как глубокий стратегический маневр: вместо штурма - осада врага, обходный марш - вместо лобовой атаки. Штурмом удалось ниспровергнуть крупную буржуазию - помещиков и капиталистов; мелкобуржуазная стихия, устоявшая в штурме, требовала - осады. "Мы отступили, но отступили в меру".

Годы нэпа были порою "мирной" борьбы пролетарского Октября с послеоктябрьской деревней. Под сенью смычки и показательных рабоче-крестьянских рукопожатий развертывалось напряженнейшее экономическое состязание, зрели, бродили и пенились знаменательнейшие социальные процессы: в бескровной войне созревал основной критический вопрос: кто кого? чья возьмет?

Крестьянство приходило в себя, забывало разверстку и переваривало земельный передел. Индивидуальные стимулы его хозяйствования в значительной степени восстанавливались. Стихия вольного рынка давала себя знать со всеми своими сопутствующими признаками. В 1923-1927 исследователи констатируют заметное усиление дифференциации, социального расслоения деревни и неуклонно растущую роль ее зажиточных элементов; отмечается неудержимая передвижка земли от мельчайших и мелких групп к средним и выше. Так, из самого нутра поравнительной аграрной революции вдруг стала явственно проступать столыпинская ставка на крепких и сильных.

Но власть зорко следила за обстановкой. Уже на 11 партийном съезде весною 1922 г. Ленин предостерегал партию от сползания в буржуазное болото. Нэп нельзя толковать распространительно. Передышка дана для того, чтобы собраться с силами, но не для того, чтобы почить от дел и плыть по течению.

Деревня обрастает жирком, но этот жирок нужно умело перекачивать в государственную промышленность, развивать обобществленный сектор за счет частно-хозяйственного. Кулаки и нэпманы должна лить воду на нашу, социалистическую мельницу. На рельсах нэпа, перестроив ряды, мы перейдем в организованное, планомерное наступление.

Нашумевшие "ножницы" были средством экономического воздействия на собственническую стихию, инструментом стрижки ее доходов, помпой, перекачивающей средства из деревни в государственную индустрию. За пару сапог мужику приходилось отдавать чуть ли не 40 пудов хлеба. Налоговая политика, в свою очередь, была приноровлена к систематическому сниманию мелкобуржуазного жирка.

Партия сердилась, когда кто-то из ее теоретиков откровенно объявлял мужицкую деревню "колонией" возникающего пролетарского государства. Но по существу эта неловкая откровенность партийных enfants terribles не так уж криво отражала слагавшиеся отношения.

Однако деревня сопротивлялась. Она тоже училась маневрировать, повинуясь внушениям безошибочного социального инстинкта. Она перестала покупать дорогие городские гостинцы, и начинался кризис сбыта при несомненном товарном голоде населения. Она комбинировала посевы различных культур в зависимости от обложения и собственных потребностей. Она переходила на самоснабжение, отгораживаясь от алчного и злого города. Но последний не оставлял ее в покое: сложной системой разнообразных нажимов, ухищрений, переменчивых стимуляций и финансовых уловок он брал свое. В немалой степени он жил и оправлялся за счет крестьянства.

Впрочем, и это не ново в России. Так сложилась русская история, так построилась русская экономика, что мужик оказывался у нас бессменным и односторонним "кормильцем". Наше промышленное развитие шло неизменно за его счет; производящие районы обеспечивали первоначальное промышленное накопление районов потребляющих. Только реальная и широкая индустриализация страны могла бы вывести наш город из положения неоплатной задолженности мужику, а последнего - из состояния неизбывной хозяйственной кабалы. Великодушная петербургская государственность цвела на чахлых мужицких хлебах. Государственный социализм нэповской эпохи не мог изобрести иного пути. Так было, так есть.

Нэп жил и работал. Но он имел свою историческую логику. По мере своего укрепления он хотел и должен был расширяться. Рыночная стихия знает, как известно, свои слепые, но жесткие закономерности. Напротив, планы власти естественно клонились все к более твердой стабилизации, скорее даже сужению объема нэпа. "Осади назад! Ты слишком скоро растешь!" - уже кричали властные голоса едва лишь вылупившемуся из первых нэповских декретов частному торговому капиталу.

Крестьянское хозяйство, гибкое и примитивное, в своем оздоровлении обгоняло национализированную промышленность. Город отставал от деревни. Вольные цены на хлеб мало-помалу пошли вверх. Проблема государственных хлебозаготовок стала обостряться. В самом деле. Поднимешь заготовительные цены - растаяют фонды индустриализации. Проявишь индустриальную твердость - мужик зажмет хлеб.

И еще противоречие. Кулак - лучший хозяин; товарный хлеб - удел зажиточных хозяйств. Но кулак - иноприроден социализму. Как быть? Ударишь по кулаку - снизится и без того ничтожная товарность сельского хозяйства, усилится измельчание, раздробленность крестьянских дворов. Развяжешь частно-хозяйственную стихию - прощай социализм.

II

Нэп и партия. Сумерки нэпа.

Правящая партия четко сознавала всю остроту этой социально-политической проблематики, свивающейся своего рода порочным кругом, кольцом удушливого противоречия. Вся история нэпа есть история усилий партийного руководства выйти из этого порочного круга, изжить это основное противоречие Октября. Какова должна быть стратегия и тактика пролетарской власти в мелкокрестьянской стране, в условиях международной отчужденности и при данных конкретных условиях нэпа? В плане этой определяющей объективно-исторической проблематики развертываются и все наиболее крупные внутрипартийные разногласия.

В 1921 году военный коммунизм был отменен единодушно. Всем стало совершенно очевидным, что при тогдашнем всеобщем экономическом оскудении наладить социалистический товарообмен в стране немыслимо. Приходилось переходить к свободной торговле, восстанавливать денежную систему, отступать "назад к капитализму". Ленин сказал - всерьез и надолго.

В 1923-24 плоды нэпа уже достаточно созрели. И вместе с тем на практике обнаружилось все благотворное значение экономической свободы в нашем крестьянском хозяйстве. Страна здоровела на глазах, наливалась жизненными соками. Темп возрождения превосходил, кажется, самые оптимистические ожидания и убеждал даже закоренелых скептиков. Росла посевная площадь. Восстанавливалась промышленность. Укреплялась новая советская валюта.

Но правоверные коммунистические умы уже тревожно всматриваются в ситуацию. Выздоровление? Да, но прежде всего на буржуазных путях. Мелкие индивидуальные хозяйства ежедневно и ежечасно порождают капитализм. В меру ли снимается жирок с новой буржуазии? Нельзя ли усилить нажим? Нет ли политических рефлексов нэпа? Растет ли, не отстает ли в росте обобществленный сектор? Не съели б нас кулак и нэпман? Бодрствуют ли консулы?

Консулы бодрствуют. Заселяется нэпманами Нарым. Высылается заграницу заведомо неисправимая порция квалифицированных интеллигентских кадров. Ликвидируются пробужденные было нэпом старо-интеллигентские кружки, журнальчики. Не дремлют фининспекторы во славу первоначального социалистического накопления. Не дремлет и ГПУ, око и меч диктатуры. Чуть шевельнется классовый враг, солдаты революции перекликаются: диктатура, где твой хлыст?

Но с деревнею - сложнее: оттуда спасение, но там и основная опасность. Лицом к деревне! Быть может, оживить деревенские советы? Но деревня отвечает на выборах сокращением процента избранных партийцев, усилением активности сомнительных беспартийных слоев. Этак совсем отобьется от рук! Подстегнешь политико-просветительно-осведомительную кампанию - летят телеграммы об изувеченных селькорах. Еще чужая, еще неосвоенная стихия. Но - огромная, тяжеловесная, едва ли не решающая в нашей стране.

Ленин умер. Начинаются внутрипартийные разногласия. Деревня настойчиво требует подлинного нэпа, снятия искусственных ограничений, тормозящих рост зажиточных хозяйств. И вот руководство решается на широкий правый маневр: XIV конференция, XIV съезд. Трудно сказать, был ли это только короткий, чисто тактический маневр, или возникала целая принципиальная стратегическая концепция революционного развития, черпающая свои вдохновения в некоторых формулах предсмертных ленинских статей: так называемая "теория мирного врастания кулака в социализм". Руководство становится блоком правых тактиков и правых стратегов: "право-центристская коалиция", как ее окрестил идеолог левой оппозиции Троцкий. Разумеется, все эти клички весьма условны, текучи, диалектичны.

Ставка на богатеющую деревню. Свобода ее хозяйственного развития. Дорогу старательному хозяину! Обогащайтесь! Богатый мужик льет воду на нашу мельницу, дает средства строящемуся социализму.

Левая оппозиция разбита, взорван послеленинский триумвират: Зиновьев, Каменев, Сталин. Партия не сходит с почвы нэпа, хочет ладить с хозяйственным середняком, но в то же время крепит кооперацию, вытесняя ею частный торговый капитал, всемерно взращивает государственную промышленность. Восстановительный период подходит к концу, - начинается период "реконструктивный". Индустриализация - в порядке дня. Наступление на рельсах нэпа.

Между тем последний исчерпывает себя. Он имманентно нуждается в углублении, а его теснят и сокращают. Реконструкция национального хозяйства на основах широкого огосударствления промышленности и торговли немыслима без крайнего напряжения подъемной силы народа. Либо нужно продолжать и, следовательно, расширять нэп, ставя ставку на частную заинтересованность и личную предприимчивость в деле воссоздания народного хозяйства, либо приходится понуждать население к новым жертвам, взывать к его революционному долгу, перестраивать всю систему на военноподобный манер. Иначе говоря - либо нео-нэп, либо решительное антибуржуазное наступление. На этой дилемме наступает распад право-центристской коалиции.

Осенью 1927 года обозначился стихийный отпор деревни хлебозаготовочной кампании государства. Мужик задерживал хлеб, вынуждая либо повышать заготовительные цены на него, либо снижать оценки промышленных товаров, потребных крестьянскому хозяйству. Частно-хозяйственная стихия добивается у власти дальнейшего раскрепощения рынка. Государство стремилось урегулировать мужика, мужик норовил регульнуть государство. Так разразился явный кризис нэпа, кризис внутренно предопределенный, исторически неотвратимый. Троцкий злорадствовал на своих опальных позициях.

Бухаринская группа искала пути компромисса с упорствующим мужиком, памятуя политическое завещание вождя о смычке. Но компромисс на данной стадии революции по существу означал - углубление нэпа, нео-нэп. Этот лозунг и был заявлен, - но только уже не партийными, а беспартийно-советскими, так называемыми "сменовеховскими" кругами. На этом основании Троцкий объявил Бухарина - "полуустряловцем".

Наступал критический момент. Партия стояла на большом, решающем перепутьи. Многое зависело от ее выбора: направо или налево. Так или иначе, собственно нэповский период кончался. Донимаемый заложенными в него противоречиями, он исчерпывал себя скорее, чем предусматривал его творец. И у нэпа есть свои темпы.

Политбюро, поставленное перед необходимостью выбора, отвергло правый путь, опасаясь, что он заведет в буржуазное болото. И, движимое неумолимой логикой исторического действия, оказалось вынужденным поплыть к противоположному берегу: не нео-нэп, а анти-нэп, контр-нэп. Экономические маневры более не помогают, в хозяйственном соревновании забирают силу мелкобуржуазные факторы. Значит, нужно подкрепить экономические маневры прямым административным нажимом, непосредственным воздействием государственного военно-полицейского аппарата.

Наступают дни "чрезвычайных мер" в деревне. Понятие "кулак" опять распухает до неузнаваемости. Вчерашний герой бухаринского политического романа, старательный землероб сегодня яростно записывается в кулаки, в злостные укрыватели запасов. Вся надежда - на классовое расслоение крестьянства: в союзе с беднотой, при нейтрализованном середняке, - против кулака! Хлебозаготовки проводятся, по дипломатичному выражению Рыкова, - "комбинированными методами экономического и внеэкономического характера". Частный рынок почти парализован целым градом новых мероприятий. Вновь звучит повсюду военно-коммунистическое словечко: "излишки". Гремят лозунги антикулацкого похода. Зиновьевцы потирают руки: "мы предсказывали...".

Впрочем, партия принимает новый курс не без опаски, маневрирует с осторожностью. Чрезвычайные меры не должны стать системой; это - однократный, экстраординарный акт. Опыт военного коммунизма не прошел даром: в сознании вождей маячит призрак общекрестьянской посевной забастовки. И, параллельно заготовительному нажиму, мобилизуются все усилия, чтобы весенний посев 1928 года прошел успешно. Крестьянству втолковывают, что нажим не повторится. Административное наступление стремятся направить по руслу общественной самодеятельности, по линии деревенского расслоения. Пресса демонстративно обличает "извращения и перегибы" местных административных властей при операциях отобрания излишков. Объявляются контрактации посевов, ставится вопрос о некотором повышении хлебозаготовительных цен. Всячески подтверждается догмат союза с основною массою середняцкого крестьянства.

На партийных верхах сильна оппозиция новому курсу, так называемый "правый уклон": Бухарин, Томский, Рыков. Все явственнее вскрывается разногласие по большой стратегической схеме развития революции. Правый блок ржавеет, скрипит, дает перебои. Правые боятся военно-коммунистического рецидива, не верят в анти-нэп и не теряют надежды взять деревню дипломатией, обойти кулака мирною смычкой, культурничеством. Однако эта надежда все менее разделяется руководящим центром. Кризис верхушки обостряется, и вчерашний еще всеобщий любимец Бухарин мало-помалу развенчивается, как опасный ересиарх, крепко засевший в плену мелкобуржуазной стихии. - Обычные зигзаги революционных карьер!

Нельзя построить социализм без потрясений. Нельзя смазывать классовую борьбу в деревне. Нельзя снижать темпы индустриализации, иначе СССР превратиться в аграрную колонию империалистических держав. Наивны либеральные перерожденческие мечты об идиллически-эволюционном, постепенном "преодолении нэпа", о мирной трансформации современного деревенского хозяйчика в честного строителя социализма. Еще Энгельс издевался над идеей "мирно-спокойно-свободно-веселого врастания свинства в социалистическое общество" (письмо Каутскому, 1891). Так стыдило бедных уклонистов победоносное большинство.

Однако 1928 год проходит еще в атмосфере некоторой политической неопределенности. Левый натиск наметился, но еще не вполне оформился. В мероприятиях власти чувствуются мотивы компромисса внутри руководящего партийного слоя. И лишь в апреле 1929 на пленуме ЦК окончательно побеждает новый, решительный курс. Контр-нэп назрел.

Опять-таки трудно отрицать внутреннюю историческую фатальность этого этапа. Если партия вступила на путь чрезвычайных мер, раз она отвергла нэп, иного выхода, кроме форсирования социалистического наступления, не оставалось. На апрельском пленуме Сталин показал это достаточно наглядно. Нам угрожал "срыв нэпа справа". Если бы мы на это пошли, мы оказались бы властью кулацко-нэпманской, а не пролетарской. Значит, мы не могли и не можем на это пойти. И чтобы не допустить этого, мы должны переделать на новой, коллективистской базе наше сельское хозяйство. А ключом такой реконструкции сельского хозяйства является быстрый темп развития нашей индустрии.

Эта точка зрения была воспринята партией. И началось, под знаком пролетарского энтузиазма, великое социалистическое наступление. Чтобы не обречь нэп на правый срыв, приступили к его срыву слева. Революция встрепенулась.

III

Контр-нэп. Социалистическое наступление.

И вот контр-нэп в полном разгаре. Диалектика революции сократила преднамеченные темпы. Быть может, партия хотела бы начать последний бой на внутреннем фронте несколько позже, при более благоприятном соотношении сил. Но, повторяю, она оказалась объективно вынужденной дать его именно теперь, именно сейчас. Ибо нельзя уже было оставаться на позициях классического нэпа, а бухаринский нео-нэп обертывался в партийном сознании призраком мелкобуржуазного капитулянтства.

Чрезвычайные меры смешали процессы, наметившиеся в деревне. Вновь усилилось мельчание, распыление крестьянских участков, угрожая резким падением сельскохозяйственной продукции, посевными недоразумениями, натурализацией мужицкого обихода. И без того товарность нашего сельского хозяйства разительно пала по сравнению с довоенными нормами (вместо 200 млн. тонн 1913 года - 8 млн. тонн в 1927-28); недаром хлебный экспорт исчез из нашего торгового баланса. Удар по зажиточным элементам крестьянства должен был углубить экономические затруднения: болезнь загонялась внутрь. И точно, скоро появились признаки новой деградации сельского хозяйства. В деревне приуныли рачительные мужички; в городах воскресли продовольственные карточки. Было ясно, что пробавляться чрезвычайными мерами не представляется ни целесообразным, ни даже возможным. Так вплотную оформился и назойливо заострился вопрос о коренной и более или менее срочной реконструкции нашего крестьянского хозяйства.

Тяжелая ноша взвалилась на плечи революции! Но, видно, на то она и великая революция, чтобы ставить проблемы радикально и не страшиться тяжести вековых задач.

"On s'engage et puis on voit" - пояснял словами Наполеона свою наступательную тактику Ленин. "Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет". Психология заправского, чистокровного, органического революционера!

Партия дерзнула. В 1929 социалистическое наступление развертывается по всему фронту. Продолжается всесторонний разгром деревенской верхушки путем "самых острых средств внеэкономического принуждения" (Бухарин), причем уже открыто заявляется, что на очереди - "ликвидация кулачества, как класса" (Сталин). Когда правые оппортунисты заикнулись было насчет военно-феодальной эксплуатации мужика и татарских методов дани - они встретили столь грозный отпор со стороны господствующего партийного большинства, что во избежание гражданской казни поспешили собственными же руками предать огню свое незадачливое знамя. И сомкнутым строем двинулась революционная когорта добывать заветный приз и превращать Россию нэповскую в Россию социалистическую.

Нужно поднять на высшую ступень наше убогое сельское хозяйство, развить его производительность, его товарность. Буржуазно-капиталистические приемы при этом исключены принципиально: пусть это путь по своему эффективный, но это не наш путь. Следовательно, остается одно: укрупнение крестьянского хозяйства через коллективизацию и техническую революцию. От мужицкой сохи к государственной машинно-тракторной станции, и от первобытных мускулов - к электрификации! Ленин еще в 1920 г. отчетливо предвидел этот процесс. "Мы корней капитализма не вырвали, - писал он тогда, - и фундамент, основу у внутреннего врага не подорвали. Последний держится на мелком хозяйстве, и чтобы подорвать его, есть одно средство - перевести хозяйство страны, в том числе и земледелие, на техническую базу современного крупного производства... Только тогда, когда страна будет электрифицирована, когда под промышленность, сельское хозяйство и транспорт будет подведена техническая база современной крупной промышленности, только тогда мы победим окончательно" (т. XVII, с. 128).

А дальше, в результате - перестройка надстроек, преображение душ, преодоление крестьянского индивидуализма, собственнических инстинктов, мелкобуржуазной психологии вообще. По Марксу: человек становится родовым существом, и свои forces propres познает и организует, как силы общественные...

Хозяйственные плюсы коллективизации теоретически бесспорны: она позволит районировать сельское хозяйство на основе специализации, создать мощные агропромышленные комбинаты, применять усложненное разделение труда, осуществлять целесообразнейшее размещение производственных факторов, - словом, в небывалых размерах интенсифицировать все наше сельское хозяйство.

"По урожайности мы находимся на одном уровне с африканскими дикарями" (Рыков). И вот, могучим взлетом организованной воли эта "полудикая" (Ленин) среда, минуя все промежуточные рубежи, имеет преобразиться в сознательный, тесно спаянный, общественно мыслящий коллектив. Это ли не высокий, почетный, счастливый удел?

За дело принялись активно, ударно, по всем правилам революционной энергетики, по большевистски. Действуют и убеждением, и принуждением. Начинается массовое насильственное "раскулачивание" зажиточных крестьян. На 14-ом съезде оно признавалось абсолютно недопустимым, гибельным для дела социалистического строительства. Теперь же пересматриваются самые основы крестьянской политики власти и... "снявши голову, по волосам не плачут" (Сталин). Занимается новый пожар междоусобной кровавой крестьянской войны. Кулаки упираются, кипятятся, бунтуют, - их расстреливают, ссылают, пускают по миру. Ставится прямая открытая ставка на коллективные хозяйства и государственные латифундии, советские фабрики зерна: "земельная сверхреволюция!"

Кое-кто уже спешит провозгласить нашу сельскохозяйственную площадь - "сплошным социалистическим плато". В общем порыве сразу не разобрать, где кончается действительность и начинается мечта.

Процесс индустриализации взвинчен до последней возможности. Идет великая стройка, выполняется пятилетний план, программа великих работ. Осуществляется в полной мере "революционное воздействие на производительные силы". Не доедим, а социализм построим! Налоговый пресс доведен до крайних пределов, бюджет напряжен до удушья, взяты неслыханно высокие темпы национально-хозяйственного развития. Приняты героические меры к подъему производительности труда. Везде и повсюду - круговая порука повального соревнования. Вся страна поставлена под знак энтузиазма. Жертвенность стала долгом советского гражданина, изъян в энтузиазме - государственным преступлением. Таков темперамент реформы. Sursum corda!

IV

Патетика истории

Sub specie aeternitatis

C точки зрения философско-исторической, нынешняя глава русской революции полна глубокого и серьезного содержания. И понятно, что, вдумываясь в происходящее, неизменно констатируешь своеобразное пересечение в сознании двух разнокачественных идейных комплексов: философско-исторической патетики и реально-политической тревоги. Чувство возвышенной гордости за родную страну смешивается с чувством острого беспокойства за ее судьбу.

Революция вступила на линию наибольшего исторического сопротивления. Отвергнув путь компромиссов, путь уступок, диктовавшийся ей успевшей уже сложиться жизненной инерцией, она как бы восстает против собственной плоти и крови во имя своей чистой идеи. Плененная конечной своей целью, рискуя разбиться о собственное дело, она стремится к непрерывному самоуглублению. Невольно воскресает в памяти знаменитый троцкистский образ перманентной революции.

Да, жесткая, но и великая эпоха. Из таких, о которых потом долго, долго будут сказывать сказки и писать книги. Но кости современного поколения трещат под ужасной тяжестью этой сгущенной, насыщенной драматизмом исторической атмосферы. Естественно, что находится достаточно упрямцев, не желающих унаваживать своими костьми грядущую всемирную гармонию.

Но беда в том, что никто и не спрашивает об их желании и нежелании. "Революция есть неистовое вдохновение истории" (Троцкий). А сама история? Разве не прав Энгельс, назвавший ее "самой жестокой из всех богинь, влекущей свою триумфальную колесницу через горы трупов"?..

Что такое все эти пятилетки, эти "высокие темпы", эти соревнования и сверхналоги, война с бытом и тяжкая рука диктатуры? Это - упоенность будущим, это - безусловная и всецелая устремленность вперед. В такие времена настоящее вдруг отрекается от себя, вернее, обретает патетический смысл своего бытия в самоотверженном и жертвенном служении грядущему. Революция всегда есть поглощение будущим не только прошлого, но и настоящего. Революция есть в настоящем как бы властный агент грядущих поколений, похищающих у живущего его право на житейское благополучие, но зато дающих ему редко ценимое им счастье присутствовать на пиру богов, демонов и фурий.

Вспомните Петра Великого. "Исходным пунктом критики петровских административных реформ - было разорение народа. Преобразование России было куплено дорогой ценой. Преобразователь сознательно жертвовал настоящим для будущего" (Павлов-Сильвинский). "Ценою разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы" (Милюков). - Таково общее мнение исследователей той эпохи, замечательной и страшной, как Божия гроза.

Но ведь настоящее всегда полно прошлым. И оно не может зацвесть, загореться будущим безболезненно и безнаказанно, без борьбы и победы над самим собой. Вот почему всегда столь суровы такие эпохи, замешанные на костях и на крови.

Фридрих Великий о Петре: - "Он работал над своим народом, словно крепкая водка над железом". Карамзин о делах Петра: - "Пытки, казни служили средством нашего славного преобразования государственного. Бедным людям казалось, что царь вместе с древними привычками отнимает у них самое отечество".

Бедные люди, по обыкновению, ошиблись. Отечество не было отнято: напротив, оно окрепло и возмужало, поднялось на новую историческую ступень. Но факт остается: нелегко было жить народу в то переломное время, медным всадником устремленное вперед. "Разрушительными законодательными фасадами прикрывалось общее безнарядье" (Ключевский).

Эта историческая аналогия сама собою напрашивается в наши дни. Она, правда, еще формальна: нам еще неведомы реальные итоги нынешнего русского кризиса. Но сходство стилей и масштабов - уже налицо и теперь. Пожалуй, современная революция по ухваткам своим даже еще более дерзновенна, захватывающа, нежели петровская реформа; последняя перестраивала Россию по известным уже, канонизированным западным образцам; нынешняя же революция устремляется поверх наличных образцов, подымает историческую целину, глядит в невиданное.

Потрясенная войной и разрухой, измученная противоречиями и болезнями своего недавнего прошлого, доселе фактически изолированная в международном мире, без помощи извне, Россия вынуждена самостоятельно, своими силами добывать себе государственное здоровье. Но она хочет не только добыть здоровье. Она жаждет идти вперед нетоптанными путями и сказочными шагами, стать пионером новой эпохи всемирной истории. Иерусалим нового человечества.

Не безумная ли мечта? - Но так есть. Чудо - дитя веры. И страна вновь, как два века тому назад, поднята на дыбы железной уздой. Объятая нищетой и взнузданная энтузиазмом, она страдает и верит, изнывает от всяческих невзгод и творит свое будущее счастье, не жалея ни средств, ни труда, ни жизней.

Но, конкретнее, что за будущее рисуется ее воображению? Чем вдохновляется ее организованный государственный энтузиазм?

Строительство социализма - вот камень правящей веры. Из отсталой, бедной, непросвещенной страны архаического натурального хозяйства и азиатского самодержавия - сразу прыжок в социализм! "Наша страна делает гигантский скачок вверх по лестнице общественно-экономического развития... Крестьянство делает сейчас прыжок в социализм" (Калинин, "Правда" 3 марта 1930).

Бред? Утопия? - Но она не нова для русского сознания: недаром исконным недугом русской интеллигенции иностранные наблюдатели всегда считали "ужасную непропорциональность политических идеалов мере подготовки и управлению" (Масарик).

Обречена ли Россия пройти через долгий период "нормального" буржуазного развития? Нельзя ли его миновать, перепрыгнуть? - Эта проблема занимала не одно поколение русской интеллигенции, ставилась неоднократно и в разнообразных формах. Ею увлекались и славянофилы, и западники, и народники, и даже марксисты, - разумеется, каждое течение по своему. И всем хотелось бы подогнать, подхлестнуть старую клячу историю, убедиться, что она способна подчас скакать не хуже былинных коней скороходов.

И, казалось, для этих надежд есть даже солидные, объективные основания. Конкретны и неповторимы исторические пути. Их общая закономерность не исключает их индивидуального своеобразия. Герцен оформил эту подсказанную желанием мысль публицистически. Чернышевский пытался обосновать ее научно.

"Прошлое западных народов, - писал Герцен, - служит нам поучением и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний". Россия семимильными шагами пройдет пространство, преодолевавшееся Западом кровью и мукой на каждом вершке. "Не должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития или ее жизнь пойдет по иным законам? Я совершенно отрицаю необходимость этих повторений. Мы, пожалуй, должны пройти трудными и скорбными испытаниями исторического развития наших предшественников, но так, как зародыш проходит до рождения все низшие ступени зоологического существования... Россия проделала свою революционную эмбриогению в европейском классе". И в речи, произнесенной перед иностранцами в 1855 году в память февральской революции, он повторит ту же мысль с чувством нескрываемой гордости: - "Нам вовсе не нужно преодолевать вашу длинную, великую эпопею освобождения, которая вам так загромоздила дорогу развалинами памятников, что вам трудно сделать шаг вперед. Ваши усилия, ваши страдания - для нас поучения. История весьма несправедлива, поздно приходящим дает она не обглодки, а старшинство опытности. Все развитие человеческого рода есть не что иное, как эта хронологическая неблагодарность".

Герцен предсказывал, что русский народ от общины перейдет непосредственно к социализму. Эту же мысль защищал Чернышевский. Наша отсталая страна учтет и использует опыт Европы. "Все, чего добились другие, готовое наследие нам. Не мы трудились над изобретением железных дорог - мы пользуемся ими. Все хорошее, что сделано каким бы то ни было народом для себя, на три четверти сделано тем самым и у нас". Община есть начало пути, коего конечный пункт - социализм. И Чернышевский эзоповскими формулами излагает свою заветную мысль: - "Высшая степень развития по форме совпадает с его началом. Под влиянием высокого развития, которого известное явление общественной жизни достигло у передовых народов, это явление может у других народов развиваться очень быстро, подниматься с низшей ступени прямо на высшую, минуя средние логические моменты... Именно потому, что общинное владение есть первобытная форма, и надобно думать, что высшему периоду развития поземельных отношений нельзя обойтись без этой формы" (статья "Критика философских предубеждений против общинного владения").

На радость нашим народникам, эта проблема была небезызвестна даже Марксу и Энгельсу. Подстрекнутые Чернышевским, "великим русским ученым и критиком", они размышляли на тему о капиталистическом строе в России, о том, не может ли Россия, "не переходя через все муки этого строя, усвоить себе все плоды его путем развития своих собственных исторических данных" (Маркс, письмо в "Отечественные записки", 1887). Перед смертью Энгельс, впрочем, высказывал свои решительные сомнения на этот счет: - "Ни в России, ни в каком другом месте невозможно развить из первобытного земельного коммунизма какую-нибудь более высокую социальную форму, если эта более высокая форма не существует уже в действительности в какой-нибудь другой стране и не служит, таким образом, как бы моделью для подражания" (письмо Н.-ону, 1893).

Но Ленин поставил все эти вопросы заново. Отпала уже наивная, себя не оправдавшая идеализация общины, но осталась и заострилась идея своеобразного развития России, позволяющего ей перешагнуть через период капитализма, точнее, пройти его ускоренным, почти молниеносным маршем, заставив русскую буржуазию отцвесть едва расцветшей. Тому должна была способствовать наступившая эпоха мирового империализма, чреватого мировой революцией. И в первую голову, конечно, это обусловливалось особым характером, конкретным историческим лицом революции русской, воздвигшей милостью военной ситуации пролетарскую власть в крестьянской стране.

Преемники Ленина усвоили его теорию. Но, действуя в обстановке "замедления" международной революции, они ныне принуждены особенно подчеркивать, усиливать, развивать "националистические" ее моменты и акценты, приводя этим в бешенство ортодоксальных большевистских западников, вроде Троцкого. Но иначе сейчас и быть не может: революционные ситуации не выдумываются, не предписываются, а зреют, вырастают. Естественно, что всемирная устремленность русской революции, встретив прочные внешние преграды современной европейской цивилизации, обращается внутрь собственной страны, претворяясь в ней кипучей социально преобразующей деятельностью. Мировые задачи, не отменяясь, неудержимо отодвигаются и временно бледнеют. Если в нашей стране "есть все необходимое и достаточное для построения социализма", - нужно его практически строить. Революционная власть не хочет отделять дела от слов. И она - дерзает.

Маневрируя, хитря, изворачиваясь налево и направо, прибегая к приемам то льва, то лисицы, она ни на миг не забывает поставленной цели. Все средства ей позволены, ни один путь ни заказан: только бы добиться своего. И весь народ, возбужденный и разворошенный, втянут в большой, мучительный, но в конце концов неизбежно плодотворный, умудряющий процесс.

Понятно, что эта картина неизбывной, воспаленной энергии правящего революционного слоя способна подчас заразить бодростью души мыслящих современников: самый факт этой энергии - ручательство свежести, жизнеспособности народа.

"Вы спрашиваете, что делается в СССР? - пишет мне один из моих внутрисоветских друзей. - Живем опять как в лихорадке. Словно выдохшаяся, казалось бы, революция нашла под серым пеплом все еще яркий огонь энтузиазма, позволивший снова (который раз!) вздыбить русского коня. Вопреки ближайшим народным интересам, насилуя и жестоко муча огромные массы не только деревенского и городского, но и рабочего населения, власть все же многого достигла и достигает в создании новой промышленности, а теперь вот принялась за коренную переделку сельского хозяйства на новый лад (крупные единицы). Трудно сказать, сужден ли успех этому замыслу, но по грандиозности постановки, охвата он не знает себе подобных. Поразительна русская судьба! Мы догоняли и догоняем "Европу" триста лет, но не иначе как пришпориваемые государственной властью, не иным образом, как под градом шпицрутенов, расстрелов, ссылок и проч. Воистину, прежде всего азиатская страна, тщащаяся стать европейской! Трудно и тяжело сейчас нам здесь, но в то же время все-таки отрадно наблюдать, как азиатский деспотизм может руководить европеизацией азиатской страны!.. Знаменитые "организационные способности" немцев положительно превзойдены нашей системой поголовного деревенско-народного сыска и суда, так близко напоминающего крестьянский самосуд!.. Не знаешь, право, к чему склониться: проклинать или благословлять?!"

Эта тирада психологически характерна. Я не хочу солидаризироваться целиком с ее формулировками, но очень понимаю ее настроение, ее "тонус", - ритм взволнованной философско-исторической патетики. Он созвучен дням нашей жизни, воскрешающим старое:

Умом России не понять...

В Россию можно только верить.

V

Злобы дня. Голос рассудка

Но одно дело - общая оценка явлений на просторе большой истории, и другое - конкретный анализ наличного политического и экономического состояния страны и сегодняшней политики ее правительства. Мы ведь не только созерцатели происходящих событий, но и их современники, даже участники. Поэтому трудно нам ограничиваться лишь историко-эстетическим любованием: оно понятно и уместно при чтении документов эпохи братьев Гракхов или французской революции; оно недостаточно, когда вопрос идет о современности.

Нет и не может быть принципиальных возражений против ускоренной индустриализации СССР и решающего переустройства его сельского хозяйства. Но есть и могут быть тактические возражения, связанные с техническими сомнениями. Иначе говоря, вопрос не в желательности преобразования, для всех очевидный, а в степени его осуществимости и в способах его осуществления.

"Планы были прекрасны, - отзываются историки о французском якобинском законодательстве. - Но они оказывались такими, что даже и Всемогущий не мог бы ими воспользоваться, не создав предварительно новой породы людей". Старая тема "людей и учреждений"! Но дело не только в людях, но и в материальных возможностях, в технических и финансовых предпосылках переворота.

Именно по этой линии, - линии тактических возражений и технических сомнений, - и развивалась критика правого партийного уклона. Она еще не снята фактами, хотя ее авторы поспешили сами отречься от нее.

Позволю себе привести выдержку еще одного спецовского письма. Его автор - дельный экономист, практически связанный с нынешней реконструкцией хозяйства, посильно ей содействующий на своем месте. Типовой представитель средней спецовской среды. Добросовестно делая свое дело, он в то же время, очевидно, прямо озадачен окружающей его атмосферой. И не может подавить сомнений, возникающих в его положительном, привыкшем к трезвой аналитике уме.

"... Нет, - пишет он, - мы не в состоянии вытеснить энтузиазмом голос рассудка, расчета, размышления. Мы не в состоянии поверить в возможность каких-либо скоропалительных массовых, существенных (а не внешних только) изменений в человечестве, - не даром же нас учили понимать историю материалистически по преимуществу. Никто и ничто не в силах превратить страну с неблагоприятными условиями климата (недостаточность тепла на севере и частые засухи на юге), почвы (малоплодородные суглинки и подзолы на севере), транспорта (далекие расстояния от рынков сбыта) и населения (малокультурное и анархическое крестьянство) по мановению волшебного жезла в какой-то земной рай. Прыжка из царства необходимости в царство свободы мы не увидим. И тот энтузиазм, который сейчас наблюдается в некоторых наших слоях, внушает невольные опасения за свою прочность.

...Злоба дня - события на аграрном фронте. Но может ли колхозное движение повести к действительным, серьезным успехам? Видя вблизи русского мужика, трудно отделаться от сомнений... Как организовать власть и труд в совхозах? Обо всем этом у нас сейчас много пишут. Самоуправление - не выход: им воспользуются лишь ловчилы и демагоги, которые через год превратятся в колхозных кулаков. Правда, партия собирается снабдить каждый колхоз своим доверенным начальством, городскими ударниками, командирами сель[ского ]хозяйства. Но легко ль партии найти сотню тысяч подходящих для этого, знающих и опытных людей? Наконец, пусть даже колхозная головка окажется на высоте, - что сможет она поделать с озлобленной, подозрительной, анархической массой рядовых колхозников? Наряды на работу, вознаграждение - какое это создаст бесконечное количество поводов для ссор, драк и кровопролития!

И еще одно сомнение. Ведь колхоз, как и частное крестьянское хозяйство, может оказаться экономически выгодным (как предприятие) лишь в том случае, если он за произведенный хлеб получит достаточно реальное вознаграждение. Но сможет ли сейчас государство сжать ножницы и дать ему за хлеб такое количество промтоваров, которое соответствовало хотя бы довоенным нормам? Сомнительно, - тем более, что ножницы служат главным орудием наших темпов индустриализации. Но в таком случае колхоз, в качестве нового приема обхода деревни, окажется опять-таки лишенным хозяйственной и политической устойчивости.

По-видимому, в мировой истории еще не было ничего подобного нашему теперешнему земельному реформаторству. Естественно, что некоторые из нас уже начинают с любопытством и надеждой спрашивать: а вдруг оно удастся, и СССР в какой-нибудь десяток лет и впрямь превратится в социалистическую страну? Что же, дал бы Бог! Все мы готовы, чем можем, способствовать этому - скептики не хуже энтузиастов. Только как же все-таки с марксизмом? Если по мановению власти окажется возможным производить столь коренные преобразования, - останется вернуться только к героям и героическому в истории!

Не удивлюсь, если Ваш идеалистический национал-большевизм уловит родственные мотивы в нашей нынешней музыке дерзающей и державной воли. Но не забудьте, еще Козьма Прутков писал, что

Необъятного объять не может

Даже власть.

...Конечно, цель оправдывает средства, но с одной, довольно существенно оговоркой: если сама цель практична и достижима. Допустим, что позволительно подписать декрет о расстреле миллиона душ, когда это действительно дает какое-то большое счастье ста миллионам. Но если мы зря ограбим хотя бы сотню тысяч семей, то такой просчет окрасит новым и, право же, достаточно обидным цветом все те усилия, что сейчас так беззаветно тратятся на наше великое социалистическое наступление..."

Опять - любопытный психологический документ. По теме - критические, необыкновенные годы глядят из каждого его абзаца. По существу - слышится в нем скептический яд осторожного, уравновешенного рассудка. И прежде всего, даже до поверки его показаний - как-то инстинктивно ищешь противоядия: быть может, ползучий, придирчивый, консервативный рассудок - недостаточно совершенный, не адекватный инструмент для познания такой эпохи, как наша, и такой страны, как Россия?

Для разума нет исхода.

Но дух, ему вопреки,

И в бездне ищет ростки

Неведомого восхода.

Впрочем, разум придется еще проверить разумом же. Ну, а что касается новизны современных дерзаний перед лицом мировой истории, то это вопрос особый, частный и столь же интересный, сколь спорный. Все ново и все не ново под луной. Но перечтите на всякий случай две-три книжечки о делах давно минувших дней - о государственных полях Египта, общественных амбарах Вавилона, трудовой повинности перуанских инков и т.д.: это легкое чтение способно доставить удовольствие уму усталому и скептическому...

VI

Перспективы. Три исхода

Итак, философско-историческая патетика и реально-политическая тревога. Современность давит и своим величием, и своим ужасом одновременно.

Одолей революционная программа-максимум, удайся сполна задуманное переустройство страны, как не воскликнуть с радостью: ты победил, Галилеянин!

Удайся техническая революция, завершись успешно экономический переворот - возьмет свое и духовная культура, расцветет и русская идея в ряду других культур народов СССР. Лишь малодушные боятся за нее, им невдомек, что и над революционным половодьем она летает явственно, подобно древнему творческому Духу...

Но вернемся к основной политической теме. Как оценивать нынешнюю стадию революции? И как самоопределиться в ней?

Нужно признать, что наша конкретная схема революции терпит суровые испытания. Не думаю, что дело идет о ниспровержении "национал-большевизма" как философско-исторического построения. Но концепция "спуска на тормозах" - под прямым ударом. Правда, вопреки вульгарным извращениям, мы никогда не представляли себе этого спуска в виде нарядного и гладкого горного шоссе, по которому мягко катит вниз, сверкая приятностью, изысканный лимузин. Мы не сомневались, что этот спуск будет знать и свои провалы, и свои трясины, и свои подъемы. Но ныне впору спросить: да предметен ли самый образ? А что, если никакого спуска вообще нет, и "кривая" революции все-таки и не снизится, на зло западным примерам?

В таких случаях спрашивать куда легче, чем отвечать. Сейчас еще нет данных для окончательного, бесспорного ответа. Жизнь покажет, решит; и, по-видимому, час этого решения не так уже далек.

В основном, рассуждая схематически, мыслим три выхода:

1) Нынешнее социалистическое наступление оправдывает себя. Счастливо осуществляется пятилетка, на базе советской индустриализации переделывается сельское хозяйство. Остатки нэпа постепенно отмирают, СССР обретает новый хозяйственный фундамент и обращается к решению дальнейших своих исторических задач.

2) Нынешнее социалистическое наступление терпит крах, и в результате этого краха распадается диктатура партии и сама советская власть.

3) Нынешнее социалистическое наступление оказывается непосильным для страны, партия вовремя его свертывает, возвращается к началам нэпа, сворачивает к вехам недавнего правого уклона: от нэпа через левый зигзаг к нео-нэпу.

Какой исход следовало бы признать наилучшим?

Без колебаний отвечу: первый. Лишь отвлеченное доктринерство, либо твердолобая классовая злоба могут принципиально против него ополчаться. Успех пятилетки и деревенской революции действительно возродил бы, снизу доверху обновил бы страну. Подлинно и до конца оправдалась бы аналогия с петровской эпохой, и жертвы переворота оказались бы искупленными, если, конечно, не считать вслед за Иваном Карамазовым, что прогресс не стоит невинной слезинки хотя бы одного ребенка. Но тогда, подобно Льву Толстому, следовало бы вообще отречься от всякой культуры и всякого прогресса.

Второй исход, - катастрофа, развал, реакция, - был бы несравненным бедствием для государства и народа. Выявлению этой истины мне в свое время пришлось посвятить немало усилий и времени. Сейчас нет ни охоты, ни вкуса возвращаться к ней. Тем более, что этот второй исход, к счастью, продолжает оставаться объективно наименее вероятным. Пусть уж по-прежнему бродит вокруг и около него, спотыкаясь о собственные ноги, наша политическая эмиграция.

Третий исход означал бы подтверждение старых наших прогнозов: спуск на тормозах. Социалистическое наступление оказалось бы не победой и закреплением наивысшего "запроса" революции, а лишь "левым зигзагом", неизбежною "рытвиной" на историческом революционном пути, героическим и поучительным, но преходящим эпизодом. В итоге, революция не осуществила бы сразу своей национальной программы-максимум, но, прочно войдя в нашу историю, стала бы мощным фактором хозяйственной и политической эволюции страны на новых основаниях. Волшебного "скачка" из дворянско-помещичьего самодержавия в интегральный социализм не получилось бы, старушка история осталась бы не изнасилованной, но революция все же превратила бы нашу страну в передовое государство своеобразной социально-политической структуры (советское преодоление формальной демократии). Пророчество Герцена об ускоренной эволюции России могло бы во многом оправдаться.

Каковы сравнительные шансы первого и третьего исходов?

Опять-таки следует признаться: сейчас невозможно ответить на этот чисто фактический вопрос. Ближайший отрезок времени, - год или два, - нужно думать, его разрешит. Немало тут будет зависеть от форс-мажорных причин: от урожая, от международной ситуации. Но при сравнительно благоприятном обороте этих факторов (удовлетворительный урожай, мир) - уверенный прогноз отзывался бы чрезмерной самонадеянностью. В своей недавней статье "Головокружение от успехов" Сталин, правда, уже и сейчас дает оптимистический ответ: "коренной поворот деревни к социализму можно считать уже обеспеченным". Однако в той же статье указывается, что стоит лишь партии переоценить достигнутые успехи - "и опасность срыва колхозного движения может стать реальностью". Очевидно, дело обстоит далеко не так просто.

Успех - не исключен. Даже эмигрантско-эсеровские "Дни" этого не могут отрицать начисто. Такова информация из СССР: "все, как один, нам пишут, что пятилетний план наверное проведут, но с этим планом много людей переведут на тот свет" ("Дни", № 75). Шансы успеха есть, но было бы лицемерием скрывать, что велики и противопоказания. Возможно, что жизнь изобретет какую-то "равнодействующую", и придется говорить о частичном успехе. Уж не знаю, какой это будет "исход" по нашей номенклатуре: первый или третий. Время покажет.

Да, коварные трудности, многообразные препятствия подстерегают власть и партию на пути деревенской революции. Сталин прав: первоначальные ее "успехи" не должны кружить головы. Наиболее радикальное разрешение аграрного вопроса, - прямое огосударствление сельского хозяйства и плановое объединение его с фабричной промышленностью, - нам еще далеко не под силу. Совхозы, - подлинно зрелый тип советского землеустройства, - пока еще охватывают сравнительно небольшие земельные пространства. Преобладающей формой переделки земельных отношений остаются крестьянские коллективные хозяйства. Однако и здесь излишнее головокружение преждевременно. Пусть "мужик массою пошел в колхозы". Но это еще не гарантия их экономической доброкачественности. Приведенное выше письмо моего рассудочно настроенного корреспондента отмечает лишь небольшую долю оснований, заставляющих беспокоиться за судьбу социалистического наступления. Каждый номер советской газеты питает и множит эти основания. Далеко не всегда безболезненен уже самый процесс создания колхозов (разбазаривание скота и инвентаря "словно перед светопреставлением", организационная бестолковица, атаки и подкопы единоличников, административные перегибы, головотяпский авантюризм и т.д.), - но основные трудности еще впереди.

Если государству нелегко было наладить надлежащие отношения с миллионами частных крестьянских хозяйств, то легче ли будет ему обеспечить производственную смычку с колхозами? В перспективе призрак Сциллы и Харибды. Огосударствленные, обюрокраченные колхозы на данной стадии грозят оказаться убыточными, а предоставленные самим себе - стать ни более, ни менее, как сгустками, гнездами частно-хозяйственной стихии, только еще лучше, чем прежде, организованной. Отсюда естественные опасения, не превратился бы колхоз в форму замаскированного мелкобуржуазного накопления. "Лишь дураки могут думать, что с устройством колхозов классовая борьба в селе прекратится" - пишет советская пресса. Какой-то простодушный мужичок выразил аналогичную мысль хитроватым вопросом: "а что, если колхозы одна проформа?"

Но беспрерывная классовая борьба, да еще в острых проявлениях, - сомнительная опора хозяйственной реконструкции. Новейший маневр партийного руководства (цитированная сталинская статья и сопровождающие ее мероприятия), - маневр современный и разумный, - свидетельствует с очевидностью, что вся тревожная сложность положения сознается властью. Приходится еще так или иначе ладить с частно-хозяйственным сектором деревни, одновременно держа курс на его возможно скорейшее уничтожение: диалектическое противоречие, из которого выйти не так легко. Всякому ясно, что разрушение индивидуального крестьянского хозяйства без немедленной его замены коллективистским и государственным, - провал всего плана индустриализации и реконструкции национального хозяйства.

Конечно, в 1930 году левый курс имеет больше шансов успеха, чем в 1920. Десять лет прошли не даром. Подросло новое поколение, кровно связанное с новыми условиями жизни, - первое поколение революции. Возмужала и этатизировалась партия. Государство стало сильнее за эти годы, сильнее и политически, и экономически. Ему уже есть что предъявить. Есть промышленность, есть кооперация, есть более или менее налаженный административный аппарат. Все это - чрезвычайно важные факторы.

Несомненно, для радикальной переделки нашего сельского хозяйства уже накапливаются предпосылки. Трактор есть доподлинно революционер полей. И все же нельзя забывать, что середняцкая деревня поможет технической революции лишь в том случае, если она ей будет экономически выгодна.

Пусть комбайн и трактор добудут лишние горы зерна: что до этого мужику, если эти горы уйдут мимо него, подобно разверсточному хлебу военного коммунизма? Мужик валом повалил в колхозы, - но разве это не ручательство, что он неспособен таким же валом из них вывалить? "Наша цель - доказать крестьянину делами, что мы начинаем с того, что ему понятно, знакомо и сейчас доступно при всей его нищете, а не с чего-то отдаленного, фантастического с точки зрения крестьянина" (Ленин, т. XVIII, ч. 2, с. 28).

Война и революция приучили наше население к нищете: не до жиру, быть бы живу. Помимо этого, СССР остается родным краем долготерпенья. Народ наш воспитан нашей суровой историей в духе национального служения, политической покорности и государственного тягла. Это - положительные качества: революционный "деспотизм прогресса" имеет возможность строить и выполнять свою грандиозную реформаторскую программу на систематической жертвенности со стороны народных масс, а подчас даже и на их наследственной "способности голодать". Но все же и жертвенность, и служение, и способность голодать имеют свои границы. Политическое искусство обязано их блюсти. Будут ли они соблюдены?

В годы военного коммунизма государство держалось революционным энтузиазмом: фактор огромной значимости и силы. Но нельзя рассчитывать на чрезмерную длительность его действия. Ленин понимал это: "мы в России, - говорил он, - слишком долгим, тяжелым, кровавым опытом убедились в той истине, что на одном революционном настроении строить революционной тактики нельзя" (XVII, 152). И нэп явился переводом государственной машины с энтузиазма на личный интерес. Теперь снова она работает в значительной мере на воскрешенном и пришпоренном энтузиазме. В желанной перспективе - перевоспитание масс, органическое переключение индивидуальных стимулов на общественные, преодоление эгоизма возведением его на высшую ступень ("эгоизм общества"), безбрежные интернациональные задачи. Но надо сознаться, что, ведя этот процесс, неутомимо помыкая и торопя его, власть не перестает все время шагать по раскаленной почве.

Как бы то ни было, жребий брошен. Это факт, с которым надо считаться, который надо принять, как таковой. Революция продолжается. Последствия этой большой исторической игры несет на себе вся страна. И всем, и каждому приходится самоопределяться в наличной обстановке.

VII

Пассивная лояльность. Сменовеховство. Спецы и революция

В связи с новым этапом развития революции партия ставит в порядок дня проблему так называемой "пассивной лояльности" беспартийных спецовских кадров. Ударное время требует общего сосредоточения сил, всеобщей моральной мобилизации под знаменем единой цели. Социалистическое наступление предполагает коренную революцию в психологии старо-интеллигентской среды. Против "двусмысленной лояльности" объявлен жестокий поход. Кто не с нами, тот против нас.

"Нейтральность по отношению к нам, - это нейтральность или полусочувствие по отношению к нашим врагам, - заявляет Рыков в одной из своих последних речей. - Я должен сказать со всею категоричностью, что если старые кадры технической интеллигенции не хотят в качестве обиженного слоя быть раздавленными колесницей истории или сойти на нет, как ненужный товар, то они должны перестроиться".

О том же говорит и Бухарин после своего отрезвления от кулацкого угара. "Для той технической интеллигенции, которая не является молодой порослью коммунистического призыва специалистов, вопрос сейчас стоит несколько иначе, чем он стоял раньше. Раньше этот вопрос стоял как вопрос лояльного исполнения "долга службы". Сейчас, когда классовая борьба в стране приобретает исключительно острые формы, когда против наступающего социализма мобилизуются все явные и тайные классово-враждебные ему силы, когда мы переживаем второй тур предательства со стороны части старых специалистов, вопрос стоит более категорично. Сейчас этот вопрос стоит как вопрос вполне безоговорочной поддержки пролетарской культуры, как вопрос верной, честной, дружной борьбы, рука об руку с рабочим классом, под руководством партии коммунизма".

Те же мысли - в сотнях других аналогичных речей и статей. Везде и всюду - пальба по "серединным настроениям":

...Держит он нейтралитет,

Но в момент атаки классовой,

Этих, что ни да ни нет,

Ты пинком с дороги сбрасывай.

Нередко эта позиция пассивного нейтралитета приписывается "сменовеховству", как традиционной идеологии старых интеллигентско-спецовских кадров, и последние призываются, порвав с прошлым, вступить на новую идейную стезю. "Пассивной лояльности не место среди строителей социализма. Сменовеховские и полусменовеховские настроения отдельных специалистов тормозили плановую работу" ("Экон. Жизнь", 20 дек. 1929 г.).

"Рассеиваются последние надежды на перерождение советской власти и на возрождение старого" - констатирует Рыков. "Сменовеховская идеология, исходившая из возможности и обязательности для советской страны спуска на тормозах к капитализму, потерпела крах. Советская страна не спускается на тормозах к капитализму, а продвигается на всех парах к социализму" - убежденно докладывает т. Гринько.

Необходимо разобраться в этой проблеме. Она достаточно серьезна и для государства ("кадры прежде всего!"), и, само собой разумеется, для спецов. Нужно довести ее до максимальной ясности.

Понятно, что государство диктатуры требует от граждан "безоговорочной поддержки". Вдвойне понятно, что в тягчайших условиях народно-национального напряжения власть хочет обеспечить себя от возможности внутреннего предательства, от опасности взрыва в собственном аппарате. Время такое, что она не может иначе. Революция, как известно, вещь авторитарная. На войне как на войне. На поле сражения мало "лояльности", - требуется верность.

Да, для старых интеллигентских кадров переживаемая эпоха отозвалась сложною драмой. Многое им чуждо в революции. Многое в ней слишком уж резко расходится с началами, чувствованиями, верованиями, впитанными с молоком матери. Изнанка революции нередко отталкивает. Быт революции часто удручает. Порой так и тянет убежать от него в "патетику истории". Нечего скрывать: и логически, и морально, и эстетически не так то легко старому русскому интеллигенту примириться с революцией до конца.

И в то же время объективно Рыков прав. Либо нужно в чем-то и как-то перестаиваться, либо останется лишь сойти на нет. Нужно заставить себя активно и за совесть служить государству революции. Нужно и, думается, - возможно. Нельзя унифицировать, подводить под шаблон внутренние мотивы, идеологические пути такой перестройки. Важнее сам ее факт, ее практические результаты; реальный выбор - с революционным государством против его врагов.

Так называемое "сменовеховство" и явилось в свое время идейным настроением, помогавшим и помогшим значительной части старой интеллигентской среды "принять" революцию, подчиниться ее власти, сработаться с ее государственным аппаратом. Но прошло десять лет, и вот, в связи с новым этапом революционного развития, правящая партия, ополчаясь на "двусмысленную лояльность", по-видимому, склонна возложить ответственность за нее на... сменовеховство, специально для того извлеченное из кареты прошлого. Необходимо разъяснить это недоразумение.

Никогда сменовеховцы не проповедовали пассивной лояльности. Это явная ошибка. Смена вех - и в этом была ее душа - призывала беспартийную интеллигенцию к активной деловой работе в революции под руководством советской власти. И этот призыв был отнюдь даже не связан непосредственно с нэпом: не случайно первая моя сменовеховская декларация появилась 1 февраля 1920 года, т.е. больше чем за год до нэпа. Исторически мы вели нашу смену вех не от нэпа, а от конца гражданской войны в ее основной фазе.

Правда, мы говорили о перерождении большевизма, о спуске на тормозах... не к капитализму, а к особой, смешанной гибридной форме "культурного государства" с ярко выраженными авторитарно-этатистскими, или, если угодно, государственно-социалистическими моментами в его законодательной и всей социально-политической структуре. Мы сомневались в возможности сделать Россию на наших глазах социалистическою в той мере, в какой партия ее стремится сделать сейчас. Говоря схематично и упрощенно, мы ставили свой прогноз дилеммою: либо логика нэпа, производственный союз с крестьянством при учете его мелкобуржуазной природы, государственный капитализм, относительное ослабление международной изоляции СССР и т.д. - и тогда, значит, благотворное перерастание революции в эволюцию; либо досрочный рецидив интегрального коммунизма, увлечение молниеносными темпами - и тогда опасность рецидива голода, разорения и Кронштадта, т.е. распада государства и срыва революции. Из этого альтернативного прогноза вытекала тактическая директива: в виду гибельности для страны новых потрясений, гражданской войны и вульгарной реакции ("непременное следствие победоносной реакции - полное забвение революционной и контрреволюционной причинности" - Энгельс), ввиду безусловной желательности сохранить максимум социально-политических завоеваний революции, - спецовская интеллигенция должна отказаться от всякого политического противодействия советской власти, всецело и всемерно помогать ей в ее строительстве, добросовестно отдать государству свои знания, свой опыт, свои силы. Мы подчеркивали при этом, что даже известное несогласие с политикой наличной власти не должно мешать спецам в их активно лояльной деловой работе.

В самом деле. Даже и отдельные партийцы нередко не во всем бывают согласны с господствующим политическим курсом (уклоны); но признаваемый ими долг партийной дисциплины принуждает их к полной и активной лояльности по отношению к этому курсу. Думается, не Рыкову и не Бухарину доказывать мне эту элементарную истину. Равным образом, спецы, подчас и не солидаризуясь в субъективном своем сознании с наличной государственной политикой, все же не только подчиняются ей, но и сами на своих местах, поскольку она их касается, добросовестно ее проводят в жизнь. Ибо этого от них требует авторитарная для них идея государственной дисциплины. Еще Сократ учил ей в платоновском "Критоне".

Как быть людям этого склада теперь, в период ломки нэпа, тревожного обострения классовых противоречий в стране и крутого левого натиска? Что желать старым спецам?

Ответ может быть только один: сохранять безукоризненную активную лояльность государству. Даже и не будучи в силах подавить сомнений в успехе предпринятого социалистического преобразования, нужно посильно ему способствовать, делать все возможное, чтобы оно удалось в наиболее полной мере. Оно обходится и обойдется дорого, но искупительных жертв уже все равно не спасти. Пусть же будут они не напрасны! Правда, спецовской интеллигенции "сменовеховского" типа рисовался иной путь революции, быть может, более "тусклый", но зато гораздо менее болезненный. Она не имеет оснований раскаиваться, что заявила во всеуслышание об этом пути. Однако теперь она была бы счастлива "ошибиться" в своей боязни риска и напрасной крови, в своем сознательно опасливом отношении к форсированному переустройству страны на новых, невиданных началах. Раз армия уже ввязалась в серьезный бой, солдатам приходится исполнять свой долг, независимо от шансов благоприятного исхода. Поистине, даже и наиболее скептически настроенный старый спец ныне может с полным основанием повторить потрясающее евангельское восклицание: верую, Господи, помоги моему неверию!

Этим предопределяется и наше отношение не только к вредительству, но и ко всякой "двусмысленной лояльности" в спецовской среде. Вредительство есть бессмысленное, позорное и зловреднейшее преступление, предательство, прямой переход на антисоветские и антирусские позиции: теперь даже и Милюков в эмиграции, пожалуй, не станет его защищать. Возлагать на сменовеховство какую бы то ни было ответственность за него, хотя б отдаленную и косвенную, - может лишь безнадежное невежество, либо бесшабашная демагогия самих вредителей. Что же касается так называемого пассивного нейтралитета, то и он заслуживает безоговорочного принципиального осуждения с нашей точки зрения. Если государство призывает к работе по реконструкции национального хозяйства, если мобилизуются все человеческие ресурсы страны для переделки ее на новый, более совершенный лад, - не дело технической интеллигенции отходить в сторону, отказываться от активной деятельности, от содействия реформе. Как бы подчас ни была трудна конкретная обстановка работы ("если каждый новый человек родится в грязи и крови, то новый мир и подавно" - М.Н. Покровский), умывание рук - не выход из положения.

Но было бы, с другой стороны, ошибочно и злоупотреблять кличкой "нейтралитет", придавать ей непомерно широкое толкование. Оказывая активнейшую помощь власти в ее реформаторской деятельности, спецы очевидно должны проявлять при этом надлежащую искренность, интеллектуальную честность. Ведь они и полезны - мыслью. А это значит, что в пределах своей компетенции они обязаны быть независимы, самостоятельны, должны сметь свое суждение иметь. Может случиться, что то или другое их суждение окажется несоответствующим каким-либо видам предержащей власти, плановым желаниям, ударным предположениям. И плох будет тот спец, который в угоду начальству исказит или скроет правду, как он ее по своему крайнему разумению понимает, и заменит ее официальным оптимизмом, административным восторгом, барабанной фразой. Здесь политика положительно не при чем, - здесь техника, дело, вопросы простого счета, вопросы меры и веса. Если же все-таки и тут угодно применять политический аршин, - к услугам категория самокритики. Самокритика - долг советского гражданина по отношению к своей работе, к своим заданиям, к своему государству. Разумеется, она имманентна основным целям советского государства (в этом ее отличие от "критики врага"), но в их пределах она - необходимое условие действительно плодотворной работы. Право решения принадлежит власти, но нельзя не предоставить специалистам права мнения по техническим вопросам, их касающимся. Эта истина столь азбучна, что как будто не следовало бы о ней и упоминать. Но у нас под одиозную этику нейтральности иногда склонны подводить чуть ли не всякую самокритику, исходящую от спецов: п[е]региб, зачастую создающий вокруг старых кадров обстановку излишней подозрительности и потому реально мешающий их работе на пользу государства.

И еще одно. Революционная власть вправе и даже обязана требовать от интеллигенции верности в действенной борьбе за выполнение поставленных государством задач. Но полезно ли суровый контроль государства распространять и на мотивы спецовской верности? Нужно ли копаться в спецовских душах и ожидать от них правоверных и безуклонных политических мотиваций? Нужно ли вытягивать из них стопроцентные мотивационные формулы, не всегда посильные даже иным партийцам?

Думается, нет, не нужно. Не нужно ради пользы и достоинства самого дела социализма. Вознести осанну нетрудно, но какая цена такой обязательной осанне, какой в ней толк? Она психологически скомпрометирована - еще со времен Галилея. Конечно, если государство ее требует, гражданам остается, не колеблясь, ее заявить - особенно в такой момент, как нынешний. Но в интересах ли государства ее требовать? Перемены во взглядах, в настроениях, в мыслях должны органически зреть, а не механически декретироваться. Известно, что понятие "социального заказа" в тесном смысле этого слова соотносительно понятию "халтуры". С другой стороны, мы знаем, что в современной государственной стройке "скептики работают не хуже энтузиастов" (см. выше, гл. V). Если есть внутренняя убедительность в идущем ныне преобразовании страны, факты вытеснят все деловые сомнения из интеллигентских умов. Но именно факты и дела, а не слова и добрые намерения.

Необходимо оговориться. Я вовсе не являюсь принципиальным противником насилия, даже в вопросах духа. Что такое, скажем, государственное воспитание, как не организованное насилие над душами? А между тем ни одно разумное государство не может от него отказаться. Константин Леонтьев был прав, утверждая, что "насилие не только побеждает, оно также и убеждает многих, когда за ним, за этим насилием, есть идея". Это верно. Но вопрос идет о данном чисто конкретном случае, о той спецовской прослойке, которая не является коммунистической по вере своей, но в то же время не только не вредит и не мешает власти, но честно готова на своих местах всячески ей помогать в деле переустройства страны, - прослойке, сознательно обрекшей себя на активное государственное тягло. Есть ли смысл донимать словесными атаками души этих людей, домогаться от них, в придачу к их работе, еще публичной демонстрации веры, ими не владеющей, или нарочитого отречения от подлинных мотивов, руководящих ими в их действенном служении государству, - мотивов, которых они заведомо согласны никому не навязывать? Целесообразна ли такая политика? Думается, она просто нецелесообразна. Понукающее насилие здесь не поможет, а повредит успеху. Нехитрое дело - "сбросить пинком с дороги" энное количество дельных, знающих, опытных людей. Еще легче - заморозить их свободную активность, их деловую инициативу сжатым воздухом оглушительной резолюции. Но гораздо умнее - использовать их в своих целях по заветам Ленина, по недавним еще рецептам Сталина. И неверно, что раньше это было возможно, а теперь уже нельзя. Ленин рекомендовал эту тактику использования в самый разгар военного коммунизма и острой классовой борьбы. Скажут: - это было давно, а теперь нам нечего церемониться, теперь у нас подросли свои кадры; "мы все можем, нам все нипочем". Прекрасно. Но работы ведь хватит всем, - и старому поколению интеллигенции, и новой ее поросли. На то и великие планы, на то и непочатый край труда. Нужно ли ревизовать ленинизм в этом серьезном вопросе?

Правильно определил понятие нейтральности Рыков: "нейтральность означает работу не за совесть, а за страх". Да, нейтральность в этом смысле должна быть преодолена нашим служилым старо-интеллигентским слоем, преодолена вплотную и всерьез. И процесс этот, несомненно, идет - и не со вчерашнего дня. Его темпы во многом определятся объективным ходом вещей. Но немало будут они зависеть и от целеполагающей политики государства. Работа за совесть имеет все шансы становиться все более распространенным явлением среди подавляющей части наших старых специалистов, поскольку стимулы страха будут признаваться самою властью в этой сфере ненужными, вредными, подлежащими упразднению. В области этой проблемы, судя по ряду признаков, ныне назрела потребность в авторитетном разъяснении правящего центра, по примеру проблем колхозной и антирелигиозной: против искривлений и перегибов. Если в деревне цел середняк, то в городе не переводится попутчик. Дайте срок, и явственней сгладятся грани между поколениями советских специалистов, советской интеллигенции - на фоне общего подъема народных сил и государственного здоровья.

Итак, - на новом этапе. Горизонты еще не ясны. Но ясен - долг. Ясен, как звезда, - руководящий маяк. Свет во тьме светит, и тьма не объяла его. Вступаем в полосу событий, решающих историческую судьбу русской революции, предопределяющих ее облик в истории. И все помыслы наши, вся тревога, вся любовь - с родною страной, с нашим чудесным народом, в муках творящим себе путь сквозь тяжкие противоречия своей собственной и мировой действительности - к достойному его великому будущему.

С того берега<<2>>

Последняя моя политическая статья ("На новом этапе") встретила шумливый отклик в эмигрантской прессе. Приняли ее, можно сказать, в штыки.

Игнорирую, по обыкновению, личные выпады и аргументы от "совести". Они объясняются либо скудостью нашей политической культуры, либо дешевыми потугами потрафить вкусам эмигрантского райка; вернее же, тем и другим вместе. Падки на них по преимуществу местные, харбинские беженские чемпионы: третий сорт. Никакого общественного интереса они не представляют. Напомню сентенцию Герцена: "моральная оценка событий и журьба людей принадлежит к самым начальным ступеням понимания".

Но хочу остановиться на некоторых вопросах, имеющих, на мой взгляд, объективную политическую значимость. Это позволит попутно разъяснить и тщательнее осветить точку зрения "Нового этапа".

Усматривают в моей статье "конец сменовеховству" (А.Ф. Керенский, "Дни", № 86). Утверждают, будто бы в ней дана некая принципиально новая для сменовеховства политическая установка. Раньше, мол, была "пассивная лояльность". А теперь - не рассуждающая "верность". "Раньше Устрялов точно знал, чего хотел". А теперь служилая интеллигенция призывается им к слепой молчалинской преданности советскому кнуту. "Исчезает всякое различие между сменовеховством, как каким-то намеком или попыткой самостоятельного подхода к советской жизни, и безыдейным механическим исполнением приказа начальства" (г. Современник, "Дни", № 87).

Отметим мимоходом, что этими своими заявлениями эмигрантские публицисты задним числом признают в "прежнем" сменовеховстве наличность своеобразного идейного содержания и самостоятельной тактико-политической концепции. Раньше они подобными признаниями нас, помнится, не баловали. Что это: позднее прозрение, или просто - удобный исходный пункт для атаки наших нынешних тезисов?

Однако его удобство - призрачно. Ибо в 1930 г. наши рецепты в точности те же, что и в прежние годы: добровольное политическое самоограничение беспартийной спецовской интеллигенции, и ее активная деловая лояльность по адресу советской государственности (ср. "Под знаком революции", изд. 2, хотя бы с. 96, 138, 143, 162, 231). Формула "верность" отнюдь не есть что-либо принципиально новое: активная деловая лояльность, очевидно, не может не быть верностью гражданина по отношению к своему государству. В этой формуле - не отрицание старых утверждений, а, напротив, их подтверждение, аналитическое раскрытие их существа.

Можно считать ошибочным то или другое правительственное мероприятие данного момента, можно не приходить в восторг от конкретного сегодняшнего облика своего правительства, - и в то же время оставаться верным гражданином своего государства. Иллюстрирую - примером. Гр. Брокдорф-Ранцау, подавая в отставку после Версальского конгресса вследствие разногласий своих с тогдашним германским правительством, считал, однако, нужным снабдить свое заявление следующей характерной оговоркой:

"... я не хочу тем самым утверждать, что лицо, состоящее на государственной службе, имеет право уклоняться от сотрудничества с правительством, если в силу обстоятельств правительство принимает решения, которые данный государственный деятель считает по существу неправильными".

Что же, и это - "молчалинство"? О, благочестивый русский радикализм! О, Чацкие нашего времени! Вы все те же: мильон терзаний в качестве программы, взамен мысли - фраза, вместо позиции - поза!..

Как раз наоборот: сними мы теперь лозунг государственной верности советского гражданина, - мы отреклись бы от собственной политической линии и перешли бы на чужую. Тогда, действительно, был бы "конец сменовеховству". Это совершенно ясно.

Но скажут (и говорят): итак, по-вашему, - верность всякой власти во что бы то ни стало и при всех условиях? Неужели по старому: всякая власть - от Бога?

Конечно, нет. Разумеется, гражданская верность правительству не должна и не может быть принципиально беспредельной. Ее критерий - благо государства. С точки зрения этого критерия и надлежит ставить вопрос о политическом самоопределении. Благо государства в широком смысле слова, учитывающем и непосредственные интересы собственного народа, как цепи поколений, и историческую роль родины в судьбах человечества.

Здесь-то и начинается наше основное разногласие с политической эмиграцией. Разногласие в решающих прогнозах, в общей оценке русской революции. Именно оно и развело нас на разные берега. Остается - зафиксировать рубеж.

Эмигрантские политики - от Маркова до Керенского и Потресова - проповедуют революцию против советского государства. Внутрисоветская интеллигенция, старая и новая, в своем подавляющем большинстве - категорически не хочет такой революции. Вот - определяющая грань, ее же не пройдешь. Из этого не следует, что внутрисоветская интеллигенция, старая и новая, - благоденствует. Но она не пошевельнет пальцем для третьей революции; она не верит в нее и не хочет ее. Она лояльна по отношению к власти, независимо даже от позиции власти по отношению к ней.

Е.Д. Кускова права: оборваны нити между зарубежьем и родиной. Зарубежные споры и программы - во всех отношениях запредельны, потусторонни советской стране и политически значимым элементам ее населения. Другие заботы, другие интересы, другое восприятие жизни, даже другой язык. Другая борьба, наконец. Ибо - другой человеческий материал.

Да, пропасть. И остается лишь изумляться органическому душевному консерватизму зарубежных лидеров, неспособных хотя бы интуитивно почувствовать рождение новой психической среды на пространстве всей советской страны. Какой-то небывалый политический нарциссизм!

"Однако, - говорят, - пятилетка смяла ваше сменовеховство".

В каком смысле?

Повторяю свой ответ. Если пятилетка осуществится и СССР воспрянет, расцветет на новой экономической базе, - исполать! И если тем самым сменовеховство в некоторых его диагнозах и прогнозах 1921 года окажется смятым - пускай мнется! Всегда отрадно сознаться, что жизнь - "превзошла ожидания".

Душа нашего "пробольшевизма" - вера в Россию, в государственную жизнеспособность русского народа и в исторический смысл русской революции как целостного процесса. Нам ли оплакивать возрождение и переустройство страны? Политический рецепт сменовеховства - активная лояльность советскому государству. Успех пятилетки оправдал бы этот рецепт на славу.

Таким образом, первый исход в конечном счете не "смял" бы нашей основной установки, а разве только "снял" бы ее, утвердив и сделав бесспорной. Отсюда, между прочим, вздорны сплетни, будто наша идеология способна "тормозить" выполнение программы великих работ.

Но если социалистическое наступление нынешнего стиля окажется непосильным для страны?

"В 1923 году, - заявляют нам, - можно было верить в путь эволюции. Но теперь он исключен. И революция, не захотевшая спускаться на тормозах, сорвется с кручи вниз головой".

Не следует проявлять излишней нервности в связи с каждым новым поворотом революционного руля. Рано выступать с окончательными переговорами. "Наивно было бы ожидать, - писал я пять лет тому назад, в разгар нэпа, - что пресловутый спуск на тормозах будет обходиться без рытвин, толчков, остановок: их нужно посильно изобличать в сфере конкретной политики, но не следует из-за них впадать в уныние. Это ведь не шоссейные германские дороги, подобные паркету; - это родная целина, это кручи, задебренные лесом" ("Под знаком революции", с. 187). Не будем же спешить с итогами.

"Горизонты еще неясны", - допекает меня г. Керенский. - Как же может быть "ясен долг"?

Очень просто. Исторические события не предсказываются, как известно, с достоверностью лунного и солнечного затмения. Сам Керенский "совершенно присоединяется" к моей схеме трех исходов. Вот что значит - "горизонты не ясны".

Дальше - оценка исходов. Наиболее желателен - первый (успех пятилетки и проч.). Наименее желателен и наименее вероятен - второй (вульгарная контрреволюция). В случае неудачи первого наиболее вероятен и желателен - третий (перерастание революции в эволюцию).

Если так, то значит - "ясен долг": всемерно способствовать удаче первого исхода; во всяком случае, сохранять верность советскому государству (императивы первого и третьего исходов). И не падать духом.

Керенский торжествует: "в 1930 г. у отца сменовеховства нет никакой программы". Не принимает ли он, однако, собственного непонимания за чужую беспомощность?

В политике неизбежны мотивы некоего "пробабилизма" путей и перепутий: учет возможностей и вероятностей. Но политический пробабилизм не только не исключает "ясного долга", а, напротив, - предполагает его. Пестра густая сложность реальной обстановки. Но строга и прозрачна иерархия ценностей, диктующая сетку верных путей в этой живописной путанице жизненного многообразия.

Шансы первого исхода в его пришпоренном, максималистском варианте (сокращение сроков пятилетки, скоропалительная деревенская коллективизация) - сомнительны? Мы никогда не были склонны их переоценивать. Последние месяцы способны скорее подтвердить, чем разрушить, старые опасения эпохи XIV съезда. Сурова экономическая реакция на кавалерийский колхозный наскок, и снова пьет страна горькую чашу лишений. Болезненно сжимается потребление народных масс, затрудняется выполнение качественных заданий пятилетнего плана. Характерно, что даже Троцкий вынужден в последних своих статьях категорически отмежеваться от сверх-индустриалистских увлечений непомерными темпами, от экономической политики "бешеного галопа" и "призовых скачек". В тактической кадрили внутрипартийных группировок Троцкий сейчас - "центрист". (См. его парижский "Бюллетень оппозиции").

Левый перегиб породил опасность катастрофы? - Допустим. Трудно отрицать, что безудержное развитие недавнего головокружения от успехов было бы способно (особенно при неурожае) довести страну до нового Кронштадта и до нового Поволжья. Однако 2 марта головокружение приостановлено, а затем и заклеймено счастливо найденной формулой: "мелкобуржуазный революционный авантюризм". Надо полагать, бедствие ныне предотвращено. Тем лучше.

Но даже и Кронштадт - еще не катастрофа, а только ее преддверие. В результате первого Кронштадта власть изменила курс, организационно и политически сохранив полное равновесие. Второй Кронштадт мог бы, пожалуй, повлечь на собою не только изменение курса, но и передвижку некоторых политических течений внутри руководящих партийно-государственных органов. Однако и в этом гипотетическом случае нет данных предвидеть распада правящей партии и крушения советского государства.

В эмиграции только меньшевики более или менее толково сознают всю нежелательность, всю пагубность бунтарского всероссийского взрыва. Но из этого похвального состояния они делают нелогичный и насквозь утопический вывод: "демократическая ликвидация большевистской диктатуры". Объективно этот их вывод сводит на нет все плодотворные анти-переворотческие их анализы и отбрасывают меньшевизм против его собственной воли в сонм остальных эмигрантских групп. Его соседи справа это отлично учитывают и при случае охотно братаются с ним.

Но продолжим рассуждение о ступенях мыслимой катастрофы. Даже и удавшийся Кронштадт (событие весьма мало вероятное!) меньше всего означал бы мостик к зарубежью. Конечно, по типу своему это был бы либо термидорианский, либо брюмероподобный исход, - разумеется, со всеми необходимыми историческими поправками. Но вряд ли можно сомневаться: эмиграции от него ничего не взять. И при первых же ее заигрываниях она получила бы четкий отпор:

- Руки прочь от СССР!

Однако довольно этих гипотез. К ним нас вынудила эмигрантская критика, безнадежно не понимающая, что даже и в случае кронштадского исхода торжество досталось бы силам, исторически имманентным октябрьской революции, а не рассеянным знаменам отшумевшего Февраля. Иначе говоря, партийные перегибщики наших дней работают не на Кобленц и не на Жиронду, а на термидор и на брюмер. "Левые головотяпы питают правую опасность"; нельзя не согласиться этим модным тезисом генеральной линии. Но наша политическая эмиграция тут решительно не при чем.

Она была бы вправе рассчитывать на реванш лишь в одном единственном случае: в случае удачной войны иностранных держав против СССР. Лишь иноземные штыки могли бы в униженной, расчлененной и разгромленной России очистить путь для "демократии" февральских призраков: если европейские короли некогда реставрировали во Франции Бурбонов, то нынешняя Лига Наций, победив, подарила бы нам не Кирилла, а именно Милюкова и Керенского. Не знаю, по душе ль последним была бы такая "победа"! Едва ли.

Нет, это не выход. Это не путь советской интеллигенции, - ни старой, ни, тем более, конечно, новой, пореволюционной. Думается, что вообще - не путь нашего государства, нашей революции.

Если суждена война - лучше Октябрь для наших врагов, чем Версаль и Дауэс для нас. Лучше Буденный и Ворошилов с Красной Армией, чем Милюков и Керенский с Междусоюзной Комиссией. Лучше ежовые рукавицы отечественной диктатуры, нежели бархатные перчатки цивилизованных соседей. В случае войны опять-таки: "ясен долг". Но лучше всего - никакой войны!

А не будет войны (пока что она мало вероятна) - не воскреснет и Февраль: сам по себе он сейчас мертв. Государственный строй коренится в душах человеческих. А чьим душам в СССР авторитетны февральские стяги, столь глубоко скомпрометированные самими февральскими людьми и затем столь основательно сломанные, смятые октябрьской эпохой? Нет лозунга более беззвучного в наших нынешних условиях, чем меньшевистско-эсеровско-милюковский лозунг демократической ликвидации Октября собственными внутрироссийскими силами и средствами.

Внутри страны начисто отсутствуют реальные предпосылки его осуществления в доступном политическому обозрению будущем. Нет у него на нашей почве ни социальной, ни политической среды, ни романтики воспоминаний, ни технической цепкости, ни государственно-исторических традиций. Что в нем? Чистая педагогическая декламация - в бесконечное и безответное пространство туманного будущего! В лучшем случае - дальний, на пределе, прицел: через поколения. Но и с этой точки зрения вероятность попадания - сомнительна: мир уходит вперед, перестраивается, темпы истории нарастают, и вряд ли "через поколения" станет возможно и нужно второе пришествие нашего незадачливого "Февраля". Он будет тогда, пожалуй, - уже plusquamperfectum в мировом масштабе.

Не значит ли все это, что наша позиция верности советскому государству отнюдь не безыдейна, как то стараются доказать "Дни", а полна продуманного и осмысленного идейно-политического содержания? Возможно, что по своим практическим устремлениям она отражает настроения известной части беспартийного спецовского слоя, желающего осознать свое положение и свою работу. Я лично склонен даже предположить, что мотивы изложенной идеологии фактически не чужды и некоторой части новой советской интеллигенции. Только воспринимает она их в новых формах и новом аспекте, по иному, по своему. Впрочем, это - особая, очень большая и важная тема.

Вернемся к атаке с того берега. Могут сказать, что прах графа Ранцау мною потревожен напрасно: в Германии - демократическое, свободное государство, и потому гражданская верность там уместна, а в СССР - деспотизм, и потому здесь неуместно ничего, кроме революционной борьбы.

Но это могут сказать только те, кто не понял защищаемой выше общей политической концепции. В ее рамках данная аналогия вполне закономерна. Если послевоенной Германии подошла формальная демократия, то для России, переживающей состояние великой революции, наличная диктатура есть не случайный исторический каприз, а внутренняя историческая необходимость.

Далеко не со всяким деспотизмом можно и должно бороться революционными средствами. Далеко не всегда революционный образ поведения разумен. Та же г-жа Кускова недавно очень метко обрисовала в "Последних Новостях" все убожество эмигрантского горе-активизма. Но она не хочет заметить, что впечатление не меньшего убожества производят и "левые" эмигрантские "партии", сочувственно кряхтящие из-за границы каждой повстанческой вспышке в СССР (чаще мнимой, чем действительной), кричащие, что "они с народом и народ с ними", строчащие в Парижах зажигательные воззвания "для России" на папиросной бумаге и высокомерно третирующие всех, кто в наличных советских условиях не только живет и работает на пользу своего государства, но и стремится осмыслить свою жизнь и свою нелегкую подчас работу.

Вы не хотите одобрить спецовской верности? - Не нужно: никто и не просит вашего одобрения. Но если вы считаете уместным бросать грязные камни в эту среду, издеваться над ее действенной лояльностью и верностью, попрекать ее "забеганием перед начальством" и проч., - и все это под лицемерной маской сочувствия к "никакой идеологией не интересующемуся, забитому и жалкому в своей беспомощности спецу", - если стремление этой среды найти себя в новых, созданных революцией, условиях жизни, вы заведомо опорочиваете как "моральное испепеление и растление", - неужели вы думаете, что такой образ мысли и выражений приблизит вас к новой, пореволюционной России?..

"Устрялов примазывается одновременно и к большевикам, и к традиционной русской историографии", - пишет т. Современник. - Грубостью формулировки он, очевидно хочет "уколоть" меня перед лицом своей улицы, - на здоровье: мы привыкли и не к такой полемической дешевке. Но вместе с тем эта фраза пытается подчеркнуть несообразность, противоречивость, эклектичность нашей точки зрения; и тут становится она идеологически знаменательной и психологически любопытной.

Эти люди до сих пор всерьез убеждены, что большевизм - вне "традиционной русской историографии"! Что он - Deus ex machina на нашем государственно-национальном небосклоне! Что он лишен глубочайших народных корней и международных предпосылок! Что протекшие тринадцать лет - маленькое недоразумение, досадная опечатка в книге русской истории и русской культуры! Недаром вот уже годы тянут они свои исторически малограмотные и эстетически безвкусные рассуждения о том, что, мол, большевизм не есть революция, а русская революция прервалась 25 октября 1917 года. Да, тут одновременно - полная, ангельская чистота как насчет большевиков, так и по части русской, да и всяческой историографии...

Особенно пикантна эта парадоксальная отсебятина - в устах русских революционеров и социалистов, усердно сеявших ветер на протяжении всей истории русской интеллигенции. Теперь - в бушующей буре они не хотят узнавать родимого хаоса. Они не помнят старого поучения: "гуманизм всегда начинается идиллией, а кончается гильотиной" (Наполеон). Их лица преисполнены невинности и укоризны. Что это - недомыслие или лицемерие?

Кто развязал Эолов мех,

Бурь не кори, не фарисействуй!..

Конечно, гроза грянула б и без вас: она зачата в органической глубине русской исторической плоти и русского национального сознания. Но вы, падучие герои "Февраля", - разве не кликали вы ее, когда она была еще далека, разве не воспевали вы ее приближавшихся зарниц? А теперь, растерявшись, когда она пришла, и став ее жертвами, будучи бессильны овладеть ею, - вы жалко, мелко эгоцентрически тщитесь отлучить ее от русской истории и русской культуры!..

Логика темы приводит нас к "исторической патетике". Но самое упоминание о ней объявляется в эмиграции - "предельным бесстыдством, нигилизмом". Можно писать лишь об ужасах и бедах советской эмпирики, а не о философско-историческом лице русской революции. Что за филистерская ограниченность! Что за странный историософский... нигилизм!

Да, велики пороки правящего советского аппарата. Каждому заурядному спецу они знакомы куда осязательней и лучше, нежели высокой эмигрантской "элите": недаром делают столь шумную карьеру в Зарубежьи разоблачители даже стиля Беседовских и Соломонов. Достаточно почитать страницы самокритики в советской прессе, чтобы охватил порою самый черный пессимизм. Словно и впрямь у власти - какой-то мрачный отбор худших, диктатура примитива, ясно выраженная какистократия.

Но нельзя ограничиваться этим односторонним впечатлением, простодушно и самодовольно замыкаться в нем. Нужна - историческая перспектива. Нужно - постижение революционной динамики внешней и внутренней. Нужно познание не только быта, "физики" революции, но и ее "бытия", ее "метафизики". Все это жизненно необходимо для собственного сознательного "самоопределения" в наличной действительности. Центр тяжести вопроса не в том, чтобы считать и пересчитывать раны, а в том, чтобы найти пути их исцеления. Давно сказано, что сердцу политика надлежит быть не в груди, а в голове.

Разоблачения Тэна не развенчали великой французской революции. Пусть даже делал ее стоддардтовский "подчеловек" по преимуществу, - в его потомстве, в просвещенной буржуазии нового времени, она сумела быстро очеловечиться в полной мере, покрыть себя заслуженной славой. Надо понять, что и в русском Октябре не разобраться вне категорий "исторической патетики". И те, кто отвергает их во имя жеманного "стыда" и пугливой "морали", отбрасывает себя по ту сторону не только революционной идеи, но и русской жизни.

Не случайно столь обширна и содержательна иностранная литература о русской революции. Жаль, что она мало известна русским: в СССР ее считают слишком буржуазной, а в эмиграции чересчур большевизанской. Никогда о России не писали так много и так пристально, как теперь. Ни один серьезный философ культуры не обойдет сейчас русских событий, столь характерных для современного этапа мировой истории, столь "репрезентативных" (Кайзерлинг) для нынешнего человечества. Конечно, многообразны и разногласны оценки этих событий. Но, кажется, единодушно признание их вызывающей значительности, их вещей и грозной глубины. Нельзя сомневаться: именно революция наша с ее волевым порывом и напряженным мифотворчеством впервые и подлинно включает Россию в круг действенных факторов мировой культуры, реально открывает Россию миру.

И уж разумеется, это дело не Февраля, а Октября. Не радикалом своим, а большевиком - прогремела на весь свет Россия; и через большевика, минуя радикала, потянулось западное культурное сознание к Достоевскому и к русской идее, чтобы от них вновь вернуться к загадке Октября. Роль Февраля - подготовительна. В Октябре взволнованно звучат и буйно плещутся основные темы мирового сегодня и мирового завтра: интернационализм, социализм, цезаризм, Восток и Запад, освобождение колониальных народов, техническая реконструкция без социальной эксплуатации, новый мир, новая всечеловеческая культура. И для России нет пути назад - от Октября к Февралю, от горизонтов нового дня к поздним отблескам 89 года.

С этой точки зрения Керенский, l'homme du bruit, живущий в Париже и выступающий в комиссиях французского и английского парламентов, - бесконечно более провинциальная фигура, чем любой комсомолец Краснококшайска и Чухломы. Ибо в комсомольце шумит прибой мировой истории и рождается новый русский тип, а в Керенском отмирает старая русская интеллигенция, обессиленная и выродившаяся. И догорает девятнадцатый век.

Почему же мы должны молчать об этом? Почему мы обязаны не видеть "октябрьского величия за октябрьскими гримасами" (А.Блок)? Такая слепота, помимо всего, просто непатриотична. И непрактична. Отмахиваясь от большой исторической патетики, легко запутаться и в малой сегодняшней политике, потерять компас и руль. Нелепо "оправдывать" все изгибы революционной кривой, обертывающиеся нередко жуткими трагедиями, индивидуальными и массовыми, - но еще хуже не понимать, что плодотворное преодоление их возможно лишь в общем ритме революционно-исторической эпопеи и через ее собственную среду. Поистине, идея самокритики, как живого, творческого начала, - исторически наиболее актуальна, наиболее ударна для всего развития революции.

Это нужно понять и продумать. Продумать последовательно, всесторонне, бесстрашно. И выводы придут сами собой. Можно сказать, перефразируя старые афоризмы, что и Струве, и Милюков, и все дореволюционное поколение, и вся оставшаяся наша интеллигенция, если не хотят заживо погибнуть, должны:

- Вывариться в советском котле.

- Пойти на выучку к комсомольцам.

Это нелегко для Милюкова, для Струве, да и для... Устрялова. Но последний отличается от первых хотя бы уже тем, что ясно и покорно осознал этот категорический императив истории, неотвратимый, как судьба, и жесткий, как двадцатый век.

Вот почему мы - на разных берегах. Излишние взаимные попреки и мелкие квази-"моральные" заподозривания. Совесть есть практический разум, а разум - интеллектуальная совесть. Проблема слишком серьезна, сложна и драматична, чтобы принижать ее кургузыми полемически ужимками. Будущее рассудит, кто из нас - прав.