Утверждения

Орган объединения пореволюционных течений

№ 3, октябрь 1932

Н.Устрялов

Зарубежная смена

О, темный рост поколений,

О, тайный сев судьбин!

Вяч. Иванов

1

Русской революции идет пятнадцатый год - возраст немалый для революций. В жизнь входит новое поколение. Мало-по-малу станет оно основным определяющим политическим и культурно-историческим фактором.

Растет неизбежная смена и в эмиграции, в России номер второй; на наших глазах формируется новый человеческий материал зарубежья. И не случайно все чаще начинают в эмигрантской публицистике прорываться свежие мотивы: это заявляет о себе молодежь, ищущая "свои пути".

Незавидна участь и сложна социальная судьба этой молодежи. Часть ее мало-по-малу денационализируется, растворяется на чужбине. Но в основном своем ядре она все-таки продолжает оставаться русской. Оторванная от родной страны, ее младшему сектору незнакомой даже по воспоминаниям, разбросанная по всему миру и вынужденная к нелегкому, безрадостному труду в условиях чужой жизни, она страдает врожденной ностальгией и мучительно стремится духовно найти себя. Здесь прежде всего она естественно оказывается в идейном плену у старшего поколения отцов и учителей, подавляющих ее своим умственным и моральным авторитетом, влияющих на нее и в семье, и в школе, и в прессе, - повсюду. Можно положительно утверждать, что до последнего времени тон эмигрантской политической мысли безраздельно давало именно это первое поколение, всеми корнями своими уходящее в старую Россию. Уцелевшие обломки потонувшего мира.

Однако время идет, природа берет свое, и новая смена выбирается из этого поколения с горьким чувством обманутого сына в душе. В самом деле: сколько тяжких поражений, сокрушенных надежд, рухнувших иллюзий, ошибок, ошибок, ошибок! Неотвратимо слабеет гипноз преданий, бледнеют образы прошлого, постепенно слагается новая социально-психическая среда русского зарубежья. Громче звучат голоса среднего поколения тридцати- и сорокалетних, юнцами вступивших в революцию и эмиграцию, более свободных от груза дореволюционных лет. А за этим вторым поколением непосредственно следует третье, уже чистокровная молодежь зарубежья. Так отцы неудержимо становятся дедами, а дети превращаются в отцов или, по меньшей мере, в дядей.

Каков же политический облик этой эмигрантской смены?

2

Конечно, было бы ошибкой увлекаться тут чрезмерными обобщениями. Политические разногласия разделяют не только старых, но и молодых людей эмиграции. И у Милюкова, и у Струве, да, вероятно, даже и у Керенского, помимо пожилых, встречаются и юные последователи. Не редкость ныне в русской загранице - и вульгарно черносотенный, старорежимно монархический тип молодняка: помесь снобизма с недомыслием и вырождения с позой чести. Но едва ли можно отрицать, что более характерные для мыслящего молодого зарубежья и несравненно более интересные - иные настроения, те самые, которые представлены "утвержденцами", евразийцами и родственными им группами.

Много сумбурного, наивного, подчас даже малограмотного в тех или других высказываниях этой молодежи, рядовых ее представителей. Нет у нее политического опыта, а то и политической культуры, сплошь и рядом не хватает знаний. Милюкову нетрудно бывает с терпеливой и внимательной снисходительностью разъяснять ей формально-логические и конкретно-политические пороки ее рассуждений. Струве легко осыпать достаточно дешевой эгоцентрической старческой бранью "юмористическую Ходынку" ее газет и журналов. Все же бесспорно: старое старится, молодое растет. Дети, каковы бы они ни были, побеждают отцов.

Трудно говорить об идеологии зарубежной смены и тем более о политической программе, ею выдвигаемой. Пока может идти речь лишь об ее психологии и некоторых основных идейных интуициях. При всем разнобое, отмечающем обычно ее выступления, все же есть в них некая общность "тона", единство эмоциональной окрашенности. А за этим эмоциональным ладом предчувствуется нарождение и какой-то предметной, миросозерцательной "симфонии".

Зарубежные дети хотят быть "пореволюционными" - это одно из их заветных стремлений. Они не очарованы прошлым, не ноют по милым призракам и не хотят реставрации. Они рассуждают о "синтезе" дореволюционного тезиса с революционным антитезисом. Революция для них - не срыв, не жупел, не постыдное историческое недоразумение, а громадный и осмысленный, хотя и страшный, факт русской истории. Они чают плодотворного завершения революционной эпохи. Они проникнуты русским патриотизмом, но в то же время не чуждаются также интернациональных веяний нашего века, его универсалистических возможностей, подчас воспринимая их в духе вселенской идеи прежнего славянофильства. Вслед за старыми "Вехами" отцов они упорно проповедуют "примат духовного начала перед материальным" и выдвигают на первый план идею духовно-культурной миссии России. Они решительно отталкиваются от капитализма и лицемерной буржуазной демократии и достаточно равнодушны к великим принципам 1789 года. И тут снова - их своеобразное касание миру русской революции. Но, с другой стороны, и большевистский коммунизм во многом для них неприемлем. Их отделяет от него, прежде всего, марксистско-материалистический его облик. Они принимают проблематику русской революции, но отвергают ответы ее текущего этапа и мечтают о "равновеликом преодолении большевизма". Они утверждают новую "конструктивную пореволюционность".

Много туманного в этом комплексе настроений, осложненном многочисленными вариантами. Но следует отметить одну характерную его черту, явственно отличающую младшее поколение эмиграции от старшего: молодежь психологически примиряется с русской революцией. Она может сколько и как угодно громить большевиков за материализм и прочие их грехи, но той нутряной, безысходной, лютой ненависти к ним, которая свойственна отцам, она уже не ощущает. Пусть традиции диктуют ей непримиримость, пусть воспитание ее тренирует на злобу, - неудержимо сгущаются в ее сознании сумерки белых богов. Ибо пореволюционность ее - не только головная и словесная, но и реальная, хронологическая, и с каждым годом все в большей степени. Для нее Октябрь начинает вырисовываться уже в некоторой исторической перспективе, и она не может не сознавать его роковой исторической закономерности, а также его сурового драматического величия, - особенно на фоне современных бед буржуазного мира, созерцаемых ею вплотную. Время - лучший врач и лучший реформатор. Если активные антибольшевистские политики эпохи 17-20 годов слишком ушиблены впечатлениями страшного всероссийского погрома той поры, если они, так сказать, биографически не в состоянии изжить ленинское пораженчество, Брестский мир и анархию 18 года, гражданскую войну и свои собственные слова и дела (как и свое погибшее материальное благополучие), - то для нового поколения все эти недавние реальности становятся историей, картинно оживляемой лишь архивом чужих воспоминаний да лубком американских фильмов. На глазах переводятся стильные в своем роде зубры a la Н.А. Цуриков, способные воспринимать русскую революцию лишь в категориях "беглой каторги". Жизнь приносит иные рубежи, и для душ, не схваченных политическим артериосклерозом, открываются новые панорамы. Людям типа Струве доселе кажется, что революция, не послушав их наставлений, разгромила, унизила, опозорила Россию. Людям более поздних жизненных призывов этого казаться уже не может. Россия пребывает - помимо и вопреки эмигрантских отцов. Больше того: в своей революции она обретает себя и вместе с тем становится концентрированным выражением современной мировой жизни с ее проблемами и тревогами. И неколебима вера в ее грядущие пути: "мы верим в такие возможности, раскрывающиеся в судьбе России, перед которыми оторопеет филистерская мысль представителей различных наших традиционных направлений" ("Утверждения"). Революция - это "стихийное выпрямление русской национально-исторической линии" (формула национал-максималистов).

3

Но, конечно, отсюда еще далеко не следует, что эмигрантская смена, хотя бы в ее авангарде, психологически и политически созревает к реальному воссоединению с родиной, как она есть. Этого еще нет и быть не может. Не нужно преувеличивать идейно-психологической родственности между советской сменой с одной стороны, и зарубежной - с другой, между комсомольцем и евразийцем. Эмигрантская молодежь зачастую этого не понимает, недоучитывает своей глубокой оторванности от наличного быта и человеческого материала СССР, от своих советских сверстников. Необходимо осознать всю разнокачественность, иноприродность этих двух лагерей, из которых каждый укоренен в свою собственную стихию. И, разумеется, совершенно несоизмерима значимость того и другого в жизни нашей страны.

Представьте себе евразийские "временники" с их историософской романтикой и религиозным эзотеризмом в руках современного комсомольца-ударника! Представьте себе того же комсомольца за политико-философскими размышлениями "Утверждений"! - Это разные миры... Они встретятся? - Да! когда-нибудь... в наших внуках... Но сейчас - сейчас не тешьте себя преждевременными снами!

Сейчас, впрочем, спасибо и на том, что если комсомольцу еще нет дела до евразийца, то евразиец готов жадно и сочувственно всматриваться в комсомольца. Это уже большой шаг вперед - для зарубежья.

В наши дни как-то даже неловко повторять избитую истину, что русский революционный кризис может и должен быть разрешен лишь органическим внутренним процессом, имманентным развитием сил, заложенных в революции. Время военного контрреволюционного удара старого покроя прошло безвозвратно, белое движение объективно неповторимо, и никогда не вернутся дореволюционные времена - даже "приблизительно". Кто этого не понимает, тот политически безнадежен даже при всей своей "верности и честности".

"Пореволюционные" идеологи эмигрантской молодежи это понимают и постоянно сами твердят об этом (быть может, правда, не переживая и не додумывая этого до конца). Решительно и с не оставляющей сомнений ясностью открещиваются они от всякого пораженчества, от какой бы то ни было военной надежды на заграницу: "интервенция - одновременно нецелесообразна и неприемлема" (евразийцы), "идти с интервентами - идти против России" ("Утверждения"). Необходимость государственной мощи СССР для них вне спора: "всякая попытка подорвать теперешнюю дисциплину в красной армии является преступлением против силы и крепости нашей родины" ("Утверждения"). Они готовы также без тени предубеждения, с вдумчивым и сочувственным вниманием следить за хозяйственным переустройством советской страны. Свою конкретную критику тех или других мероприятий правящей партии они стремятся строить в общем контексте "приятия революции".

И все же - есть в политическом сознании зарубежной мыслящей молодежи одна опасная, глубоко ошибочная и в то же время весьма живучая тенденция: это - ее так называемый "активизм".

4

Она хочет быть политически активной, она жаждет немедленного эффективного действия. В горячке исторического нетерпения она мастерит какие-то скоропалительные организации, - "единые фронты" и "партии-секты", - строчит программы будущего устройства России, объявляет себя наследницею большевиков, а то и всерьез уверяет, что "добивается государственной власти в СССР"! И в пылу боевого азарта не сознает, что тем самым она рискует начисто утратить то ценное, что начинала обретать, и сворачивает на торную дорогу банальной эмигрантщины, на путь промотавшихся отцов. Ибо мало признать на словах, что судьба России и революции вершится внутри России и в плане революции, - нужно это признание логически осмыслить, морально выстрадать и претворить в живой императив.

Нужно познать себя и свой удельный вес, свои действительные возможности в данной обстановке. Нужно уметь смотреть на себя со стороны. И соизмерять практические выводы с теоретическими констатированиями. Нужна трезвая, зоркая самокритика.

Каково значение эмигрантской молодежи (как и вообще миграции) в судьбах нашей страны? - Совершенно очевидно, что политическое значение ее ничтожно. Едва ли это нужно доказывать людям пореволюционного сознания, желающим быть "имманентными революции"; такие люди не могут не понимать, что в настоящее время подлинная политическая "активность" сосредоточена в руководящем слое государства, в правящей партии и в комсомоле. Внутренние процессы, переживаемые революционной эпохой, выражают как в фокусе историческую эволюцию страны. И меньше всего этим процессам следует мешать шумливыми жестами "борьбы" из-за границы. Такова ситуация: простодушные "борцы", желающие во что бы то ни стало включить себя в процесс, лишь исключат себя из него - более или менее непоправимо.

Что же делать пореволюционным течениям зарубежья? - Прежде всего воздерживаться от претензий, способных их сделать смешными. Не предлагаться в наследники Сталину: пусть этим тешатся отцы, навсегда завороженные портфелями в бесчисленных белых кабинетах гражданской войны. Не переоценивать своих возможностей. Знать свое место. Наблюдать, изучать, вдумываться, понимать; в публицистике констатирований осмысливать эпоху, стараться мыслями посильно помочь процессу. И сохранять живую связь с русской культурой.

Эти рецепты веют "пассивностью", означают "веру без дел"? - Но эмигрантская политико-организационная суетня при наличных условиях есть не активность, а вампука. Бывает, что мысль оказывается наиболее действенным из дел и воздержание от "активизма" лучшею акцией. В России зарубежные хлопоты выглядят загробными. Иная активность есть не что иное, как прямой тракт в небытие.

Это печально? - Может быть. Но что же делать? Драма русской эмиграции не есть еще драма России; и это должно понять новое поколение эмиграции. От зарубежной молодежи родина сейчас меньше всего требует практико-политической активности. Страна не нуждается в другой партии, - с нее за глаза достаточно и одной. Если эмигрантская патриотическая молодежь тяготится жизнью вне родины - пусть едет легально в СССР и растворяется там в новом поколении; там вдоволь почвы для активности без кавычек, для деловой работы. Но только надо заранее знать, что это путь для нее далеко не легкий, чреватый суровыми испытаниями: слишком чужда обстановка советской жизни привычкам, привитым эмиграцией! От многого придется отказываться и ко многому привыкать. Честь тому, кто не боится этих испытаний; но следует подчеркнуть, что сейчас они не являются каким-то непререкаемым нравственным долгом: страна обойдется и без новых возвращенцев. За границей же людям нового поколения остается пристально следить за динамикой событий и действенно заботиться 1) о посильной политической защите советского государства (и русской революции, как целостного процесса) от опасностей извне и 2) о продолжении русской культурно-исторической традиции, сохранении и запечатлении духовного лика России, его утверждении перед всем миром и для всего мира. Вот единственно целесообразные и вполне почетные формы желанной "активности" русских за границей.

5

Однако многим этого мало: младая кровь играет. Хочется вклиниться непосредственно и бравурно в процесс русских событий, прыгнуть из Праги и Белграда - в Москву. Мало активности мысли, - нужна активность политического действия, прямого и самостоятельного: партия, организация, бойцы. И в результате - сугубый отрыв от своей страны, от политических реальностей.

В этом отношении на очень дурной путь, к сожалению, стал единственный интересный невозвращенец Дмитриевский - в своей проповеди "национальной революции" ("Сталин", предисловие). Худо, если он соблазнит некоторое количество малых сил, и без того склонных к соблазну.

Речь явно идет о русском Гитлере, о фашистских, "национал-коммунистических" кадрах в зарубежьи: "стройте небольшую, но тщательно отобранную, тесно сплоченную единством мысли и действия и самой жестокой дисциплиной, строго централизованную партию-секту воинов и монахов национальной революции" (с. 13).

Поистине ошеломляющий рецепт в устах человека, так удачно показавшего в своих статьях и книгах глубокую органичность советской революции, ее всемирную историчность и национальную оправданность! Непостижимая непоследовательность: на сотнях страниц проповедовать принцип "имманентности революционному процессу" - и в заключение вдруг совершить очевиднейший "трансцензус", прыжок за его пределы, не сознавая убийственного, сальто-мортального его значения! Не видя, что вновь рекламируемая секта воинов и монахов, при данных условиях, фатально окажется на деле ни чем другим, как 1001-й жалкой эмигрантской затеей "спасения родины" бок о бок с иностранными контрразведками. А, казалось бы, как этого не понять?!

Иное дело - Гитлер в современных немецких условиях; он - внутри страны, в потоке бурлящих и борющихся политических сил, у него есть организация, проникающая в массы, он действует в обстановке не великой революции, а болящего демократического режима, ему радикально чуждого. Как бы не относиться к его программе (мне лично она представляется реакционной в одиозном смысле слова), можно хотя бы понять его ставку, как можно было в свое время понять Муссолини. Но чего добьются русские гитлеровцы, пытающиеся завести свои кадры в эмиграции на пороге 15-й годовщины Октября? Русский фашизм безнадежно опоздал - он был бы еще у места в 17 и 18 году, во время корниловского выступления, в первые месяцы гражданской войны. Но теперь он - кричащий анахронизм, он снят, отменен, преодолен, русская история пошла иным путем и жалеть об этом не приходится.

Правда, в качестве большого философско-исторического обоснования своей активистской схемы Дмитриевский воскрешает образ Наполеона, как финал и венец революционной эпопеи. Но если даже отвлечься от всей условности и многомысленности этой исторической аналогии, - как можно совместить принципиальную установку бонапартизма с организационными ужимками квази-гитлеровщины? Наполеоны зреют в недрах революций, а не за их рубежами. В наших условиях, на почве реально данной, себе довлеющей великой революции, внутренно нескладна, фальшива, смехотворна "партия" заведомо объявляющая себя бонапартистской: это все равно, как если бы исторический Бонапарт перед 18 брюмера во всеуслышание заявил, что он собирается стать французским Кромвелем.

Но мало этого, - проблема глубже. Наполеон, как известно, "сковал революцию во Франции и возбудил ее в Европе" (В.Гюго). Он называл себя и был на самом деле - "Брутом для королей и Цезарем для революции". Раз так, то советский Наполеон, - Цезарь Октября, - не может не стать в то же время Брутом для мировой буржуазии. Не значит ли это, что он должен быть заражен духом большевизма в гораздо большей степени, нежели этого хотелось бы Дмитриевскому, сумбурно грезящему о "либеральной диктатуре" и "повороте к Западу"?

Вызывая из исторических глубин призрак великого корсиканца, не забывайте, что призрак этот - меньше всего ручной! И учитесь воспринимать его - в полной мере диалектически!

Если большевистская революция органична, исторична, народна и национальна, как это вольно и невольно показывает в своих книгах Дмитриевский, - пусть же она развертывается во всю ширь и раскрывает все свои определения. Ее финал, как и вся она, не творится на стороне в эмигрантских и невозвращенческих ретортах. Аналитика Дмитриевского во многом точна, его интуиции предметны и перо его остро (подчас чересчур, до "бойкости"); но тактический призыв его последней книги, его фашистские ухватки, его реклама какой-то "нашей партии" - это ложные жесты, вредная декламация, зря поощряющая иллюзии зарубежной молодежи, пустая бравада с негодными средствами. Недаром часто отмечалось, что невозвращенчество совсем не включено необходимым моментом в общую концепцию Дмитриевского, - оно остается эпизодом его личной жизни, а не чертой его политического лица. Тем неуместней его импрессионистский акафист новой русской революции с корниловскими лозунгами и эмигрантскими связями. Дальнейшие шаги на этом скользком направлении с неумолимой неотвратимостью заведут национал-коммунистического идеолога в обитель вульгарной эмигрантщины и откровенного национал-пораженчества.

6

Зарубежная смена на перепутьи. Ее душевный облик целен, но ее политические притяжения двойственны; и двоится ее судьба. Либо заправская "пореволюционность", и тогда решительный разрыв со всеми видами "национально-революционного активизма"; либо "квази-фашистские потуги["], и тогда неизбежное повторение пути отцов, да еще в ухудшенных, опошленных изданиях.

Пример этой второй возможности, ставшей действительностью - налицо: младороссы. Логика активистской позиции безжалостно привела их в объятия "императора" Кирилла в унылую трясину самой безвкусной и наивной реакции. И уже ничего не осталось от их пореволюционности, кроме злоупотребления термином... да убогого лозунга "пролетарской монархии" с династией Романовых во главе.

Я не хочу этим сказать, что другой путь, - ориентация на родину и революцию, - должен непременно привести к утрате зарубежной сменой самостоятельного идейного облика. Речь идет вовсе не о каком-либо чудесном ее "обращении", дамасском озарении, а о процессе естественного ее вживания в новую жизнь своего народа и государства. Реальное воссоединение пореволюционного зарубежья с родиной объективно исторически еще не созрело; для него требуется дальнейшая эволюция и в советской стране, и в эмиграции. Бесполезно пытаться форсировать этот процесс посредством внешних воздействий. Воссоединение должно внутренне вызреть; тогда оно будет подлинно плодотворным.

По мере течения времени трансформируются не только молодой эмигрант, но и комсомолец. В СССР будет нарождаться и крепнуть новое культурное сознание, новая культурная среда. Порыв революции политической, доселе бурно бушующий, претворится в революцию культурную. Тогда засияют по новому звезды высших ценностей, ныне заслоненные дымом социального пожара в революционной стране, но неразлучные с русским культурно-историческим небосклоном. Тогда, нужно думать, и настанет пора более широких синтезов, более глубоких творческих встреч.

Но чтобы к этому времени не заблудиться на чужбине, не стать "отпавшим зяблым деревом", как называл Шакловитый старых бояр при Петре, наше пореволюционное зарубежье, пребывая верным духу русской культуры, должно вместе с тем реально, жизненно, самоотверженно вдыхать воздух новой исторической эпохи, - по завету Блока, всем сердцем и сознанием слушать Революцию.

Н.Устрялов

Октябрь 1931 г.