В 1905 году, в разгар русско-японской войны группа русских студентов отправила в Токио телеграмму микадо с искренним приветом и пожеланием скорейшей победы над кровавым русским царем и его ненавистным самодержавием.

В том же 1905 году та же группа русских студентов обратилась к польским патриотам с братским приветом, с пожеланием успеха в борьбе с царским правительством за восстановление польского государства и свержение русского абсолютизма.

Прошло 15 лет. Капризною игрою исторической судьбы эта группа русских студентов, возмужавшая и разросшаяся, превратилась, худо ли, хорошо ли, в русское правительство и принялась диктаторски править страной.

Тогда нашлась в стране другая группа русских интеллигентных людей, которая стала отправлять в то же Токио телеграммы и даже депутации к микадо и его министрам с искренним приветом и пожеланием победы над кровавыми русскими правителями и ненавистным им комиссародержавием.

Вместе с тем та же группа русских людей обратилась к польским патриотам (в свою очередь созревшим и оформившимся за эти 15 лет) с братским приветом и пожеланием успеха в их борьбе с красным правительством за расширение польского государства и свержение русского деспотизма.

Группа русских пораженцев 1905 года на упрек в антипатриотизме и предательстве родины отвечала обычно, что нужно различать петербургское правительство от русского народа, что русское царское правительство ненавидимо русским народом и что оно не столько русское, сколько немецкое. К этому прибавлялось для вящей убедительности, что интересы мировой "солидарности трудящихся" должны стоять на первом плане, а русская власть есть их величайший враг. Группа русских пораженцев 1920 года на упреки в антипатриотизме и забвении родины отвечает обычно, что нужно отличать московское правительство от русского народа, что русское советское правительство ненавидимо русским народом и что оно не столько русское, сколько еврейское. К этому присовокупляется для пущей убедительности, что интересы мировой "культуры" должны стоять на первом плане, а нынешняя русская власть есть их непримиримый враг...

Какое глубочайшее недоразумение - считать русскую революцию не национальной! Это могут утверждать лишь те, кто закрывает глаза на всю русскую историю и, в частности, на историю нашей общественной и политической мысли.

Разве не началась она, революция наша, и не развивалась через типичнейший русский бунт, "бессмысленный и беспощадный" с первого взгляда, но всегда таящий в себе какие-то нравственные глубины, какую-то своеобразную "правду"? Затем, разве в ней нет причудливо преломленного и осложненного духа славянофильства? Разве в ней мало от Белинского? От чаадаевского пессимизма? От печоринской (чисто русской) "патриофобии"? От герценовского революционного романтизма ("мы опередили Европу потому, что отстали от нее"). А писаревский утилитаризм? А Чернышевский? А якобинизм ткачевского "Набата" (апология "инициативного меньшинства")? Наконец, разве на каждом шагу в ней не чувствуется Достоевский, достоевщина - от Петруши Верховенского до Алеши Карамазова? Или, быть может, оба они - не русские? А марксизм 90-х годов, руководимый теми, кого мы считаем теперь носителями подлинной русской идеи,- Булгаковым, Бердяевым, Струве? А Горький? А "соловьевцы"- Андрей Белый и Александр Блок?..

Нет, ни нам, ни "народу" неуместно снимать с себя прямую ответственность за нынешний кризис - ни за темный, ни за светлый его лики. Он - наш, он подлинно русский, он весь в нашей психологии, в нашем прошлом,- и ничего подобного не может быть и не будет на Западе, хотя бы и при социальной революции, внешне с него скопированной. И если даже окажется математически доказанным, как это ныне не совсем удачно доказывается подчас, что девяносто процентов русских революционеров - инородцы, главным образом евреи, то это отнюдь не опровергает чисто русского характера движения. Если к нему и прикладываются "чужие" руки,- душа у него, "нутро" его, худо ли, хорошо ли, все же истинно русское - интеллигентское, преломленное сквозь психику народа.

Не инородцы-революционеры правят русской революцией, а русская революция правит инородцами-революционерами, внешне или внутренне приобщившимися "русскому духу" в его нынешнем состоянии...

Не есть ли крутящаяся над Россией буря - сплошное разрушение, "чистое отрицание", безнадежно опустошительное, как порыв осеннего ветра или деревенский пожар в знойный летний день? Не есть ли она - гибель русской культуры или, в лучшем случае, тягчайший удар по ней?

Естественный вопрос современников. Ибо они видят, как горят усадьбы, как умирает устоявшийся быт, такой очаровательный и благородный, как в дни уличных восстаний расхищаются любимые музеи, как тяжелый снаряд разрывается на куполе Благовещенского Кремлевского собора, как драгоценности Зимнего дворца продаются на заграничных толкучках, как исчезает, спаленный пожаром, старый Ярославль... Ибо, кроме того, они воочию наблюдают потрясающее опустошение в рядах тех, кто по справедливости считался ими цветом современной русской культуры,- они видят, как рука убийц поражает Шингарева, Кокошкина, как в кошмарных условиях изгнания гибнет от нелепых тифов длинная вереница виднейших деятелей общественности и науки во главе с Трубецким, как один за другим вырываются из строя русскими пулями популярнейшие русские генералы, как покидают родину лучшие ее люди, как, наконец, умирают от голода Лаппо-Данилевский, Розанов и многие, многие другие.

И они готовы, эти несчастные, измученные современники, всеми словами, какие находят, проклинать налетевший шквал, считать его бессмысленно разрушительным, позорной болезнью, падением "когда-то великого" народа...

Всякое великое историческое событие сопряжено с разрушением. И вообще-то говоря, культура человечества тем только и жива, что постоянно разрушается и творится вновь, сгорая и возрождаясь, как феникс из пепла, поглощая порождения свои, как Сатурн.

Разрушение страшно и мрачно, когда на него смотришь вблизи. Но если его возьмешь в большой перспективе, оно - лишь неизбежный признак жизни, хотя, быть может, и несколько грустный признак: было бы лучше, если бы творчество не предполагало разрушения, и, скажем, ценности языческой культуры мирно уживались бы рядом с явлениями христианства, а быт Людовика XIV- с атмосферою пореволюционной свободы личности.

Но ведь этого нет и по условиям жизни земной, во времени протекающей, быть не может. Взять хотя бы эти два случайно выплывшие примера. Христианская культура, введенная в мир великою и мрачно прекрасною эпохою средневековья, начала с того, что безжалостно сокрушала бесконечное количество несравненных памятников древности. "Нашествие варваров внесло гораздо меньше опустошений в сокровищницу древней культуры, нежели благочестивая ревность служителей Христианской Церкви",- говорит историк средних веков Генрих Эйкели...

Но ведь и средние века обогатили человечество потоком напряженнейшей и своеобразнейшей своей собственной культуры, и само нашествие варваров положило начало новой истории, приобщив свежие народы к разрушенной ими цивилизации, и французская революция внесла в европейскую культуру самозаконный мир своих ценностей, ставших воздухом нового человечества и прославив Францию навеки.

Старый быт умирает, но не бойтесь - новая эпоха обрастет новым бытом, новой культурой...

Испытания последних лет с жестокою ясностью показали, что из всех политических групп, выдвинутых революцией, лишь большевизм, при всех пороках своего тяжкого и мрачного быта, смог стать действительным русским правительством, лишь он один, по слову К. Леонтьева, "подморозил" загнивавшие воды революционного разлива и подлинно

Над самой бездной,
На высоте уздой железной
Россию вздернул на дыбы...

Над Зимним дворцом, вновь обретшим гордый облик подлинно великодержавного величия, дерзко развевается Красное знамя, а над Спасскими воротами, по-прежнему являющими собой глубочайшую исторически-национальную святость, древние куранты играют "Интернационал". Пусть это странно и больно для глаза, для уха, пусть это коробит, но в конце концов в глубине души невольно рождается вопрос:

- Красное ли знамя безобразит собой Зимний дворец,- или, напротив, Зимний дворец красит собой Красное знамя? "Интернационал" ли нечестивыми звуками оскверняет Спасские ворота, или Спасские ворота кремлевским веянием влагают новый смысл в "Интернационал"?..

Подобно тому, как современный француз на вопрос "Чем велика Франция?" вам непременно ответит: "Декартом и Руссо, Вольтером и Гюго, Бодлером и Бергсоном, Людовиком XIV, Наполеоном и великой революцией",- так и наши внуки на вопрос "Чем велика Россия?" с гордостью скажут: "Пушкиным и Толстым, Достоевским и Гоголем, русской музыкой, русской религиозной мыслью, Петром Великим и великой русской революцией..."

Если мы перенесем проблему из чисто политической плоскости в культурно-историческую, то неизбежно придем к заключению, что революция наша не "гасит" русского национального гения, а лишь с преувеличенной болезненной яркостью, как всякая революция, выдвигает на первый план его отдельные черты, возводя их в"перл создания". Национальный гений от этого не только не гасится, но, Напротив, оплодотворяется, приобретая новый духовный опыт на пути своего самосознания.

И если содержание ныне преобладающего мотива национальной культуры представляется нам далеко не лучшим произведением русского духа, то наша задача - не в безнадежном брюзжании о мнимой "ненациональности" звучащей струны, а в оживлении других струн русской лиры. Русская культура должна обновиться изнутри. Мне кажется, что революция более всего способствует этому перерождению, и я глубоко верю, что, гениально оживив традиции Белинского, она заставит Россию с потрясающей силой пережить и правду Тютчева, Достоевского, Соловьева.

Но для этого - и здесь мы снова возвращаемся к "политике"- Россия должна остаться великой державой, великим государством. Иначе и нынешний духовный ее кризис был бы ей непосилен. И так как власть революции - и теперь только она одна - способна восстановить русское великодержавие, международный престиж России,- наш долг во имя русской культуры признать ее политический авторитет...

Глубоко ошибается тот, кто считает территорию "мертвым" элементом государства, индифферентным его душе. Я готов утверждать скорее обратное: именно территория есть наиболее существенная и ценная часть государственной души, несмотря на свой кажущийся "грубо физический" характер. Помню, еще в 1916 г., отстаивая в московской прессе идеологию русского империализма от наплыва упадочных вильсоновских настроений, я старался доказать "мистическую" в корне, но в то же время вполне осязательную связь между государственной территорией как главнейшим фактором внешней мощи государства и государственной культурой как его внутреннею мощью. Эту связь я еще отчетливее усматриваю и теперь.

Лишь "физически" мощное государство может обладать великой культурой. Души "малых держав" не лишены возможности быть изящными, благородными, даже "героическими", но они органически неспособны быть великими. Для этого нужен большой стиль, большой размах, большой масштаб мысли и действия - "рисунок Микель Анжело". Возможен германский, русский, английский "мессианизм". Но, скажем, мессианизм сербский. румынский или португальский - это уже режет ухо, как фальшиво взятая нота. Это уже из той области, что французами зовется "le ridicul".

В области этой проблемы, как и ряда других, причудливо совпадают в данный момент устремления Советской власти и жизненные интересы русского государства. Советское правительство естественно добивается скорейшего присоединения к "пролетарской революции" тех мелких государств, что, подобно сыпи, высыпали ныне на теле "бывшей Российской империи". Это линия наименьшего сопротивления. Окраинные народы слишком заражены русской культурой, чтобы вместе с ней не усвоить и последний ее продукт - большевизм. Горючего материала у них достаточно. Агитация среди них сравнительно легка. Разлагающий революционный процесс их коснулся в достаточной мере. Их "правительства" держатся более иностранным "сочувствием", нежели опорой в собственных народах. При таких условиях соседство с красной Россией, которого явно побаиваются даже и величайшие мировые державы, вряд ли может повести к благополучию и безопасному процветанию наши окраины, самоопределившиеся "вплоть до отделения". Очевидно, что подлинного, "искреннего" мира между этими окраинами и большевиками быть не может, пока система советов не распространится на всей территории, занимаемой ныне "белоэстонским", "белофинляндским" и прочими правительствами. Правда, советская дипломатия формально продолжает признавать принцип "самоопределения народов", но ведь само собою разумеется, что этот типичный "мелкобуржуазный" принцип в ее устах есть лишь тактически необходимая maniera de parle. Ибо и существенные интересы "всемирной пролетарской революции", и лозунг "диктатуры пролетариата" находятся в разительном и непримиримом противоречии с ним. Недаром же после заключения мира с белой Эстонией Ленин откровенно заявил, что "пройдет немного времени - и нам придется заключить с Эстонией второй мир, уже настоящий, ибо скоро нынешнее правительство там падет, свергнутое советами".

Советская власть будет стремиться всеми средствами к воссоединению окраин с центром - во имя идеи мировой революции. Русские патриоты будут бороться за то же - во имя великой и единой России. При всем бесконечном различии идеологии практический путь - един...

Противобольшевистское движение силою вещей слишком связало себя с иностранными элементами и поэтому невольно окружило большевизм известным национальным ореолом, по существу чуждым его природе. Причудливая диалектика истории неожиданно выдвинула Советскую власть с ее идеологией интернационала на роль национального фактора современной русской жизни, в то время как наш национализм, оставаясь непоколебленным в принципе, на практике потускнел и поблек, вследствие своих хронических альянсов и компромиссов с так называемыми "союзниками"...

Красная армия довлеет себе и не зависит от знатных иностранцев. Над Советской Россией не тяготеет рок "верности верным союзникам", и ее международная политика обладает счастливым свойством дерзновения и одновременно гибкости, совершенно непостижимых для групп, законом высшей мудрости для которых является бурцевская "Cause Commune"...

Достигшим невиданной внешней мощи, вооруженным до зубов странам Согласия теперь гораздо более опасны бациллы внутреннего колебания и волнения, нежели чужеземная военная сила. Как марсиане в фантазии Уэллса, победив земной шар своими диковинными орудиями истребления, гибнут от чуждых им микробов земли,- так нынешние мировые гегемоны, покорив человечество, вдруг начинают с тревогой ощущать в своем собственном организме признаки расслабляющего яда своеобразной психической заразы. При таких условиях большевизм, с его интернациональным влиянием и всюду проникающими связями, становится ныне прекрасным орудием международной политики России, и слепы те русские патриоты, которые хотели бы в настоящий момент видеть страну лишенной этого орудия какою бы то ни было ценой...

Народное творчество многообразно, оно выражатеся ведь не только непосредственно, в стихийных, анархических порывах масс, но и в той власти, против которой они направлены. Власть представляет собою всегда более веский продукт народного гения, нежели направленные против нее бунтарские стрелы. Ибо она есть, так сказать, "окристаллизовавшийся" уже, осознавший себя народный дух, в то время как недовольство ею, да еще выраженное в таких формах ("ровняй города с землею"), должно быть признано обманом или темным соблазном страдающей народной души. Поэтому и в оценке спора власти с бунтом против нее следует быть свободным от кивания на "народную волю". Эта икона всегда безлика или многолика...

Судороги массового недовольства и ропота действительно пробегают по несчастной, исстрадавшейся родине. Мы недостаточно информированы, чтобы знать их истинные размеры, но согласимся предположить, что, усилившись, они могут превратиться в новый эпилептический припадок, новую революцию.

Что, если это случится? Могу сказать одно: следовало бы решительно воздержаться от проявлений какой-либо радости на этот счет - "сломили-таки большевиков". Такой конец большевизма таил бы в себе огромную опасность, и весьма легкомысленны те, которые готовятся уже глотать каштаны, поджаренные мужицкою рукой: счастье этих оптимистов, если они не попадут из огня да в полымя...

При нынешних условиях это будет означать, что на место суровой и мрачной, как дух Петербурга, красной власти придет безграничная анархия, новый пароксизм "русского бунта", новая разиновщина, только никогда еще не бывалых масштабов. В песок распадется гранит невских берегов, "оттает" на этот раз уже до конца, до последних глубин своих, государство Российское -

И слягут бронзовые кони
И Александра, и Петра...

Лишь для очень поверхностного либо для очень недобросовестного взора современная обстановка может представляться подобною прошлогодней. Не мы, а жизнь повернулась "на 180 градусов". И для того, чтобы остаться верными себе, мы должны учесть этот поворот. Проповедь старой программу действий в существенно новых условиях часто бывает наихудшей формой измены своим принципам...

Взятая в историческом плане, великая революция, несомненно, вносит в мир новую "идею", одновременно разрушительную и творческую. Эта идея в конце концов побеждает мир. Очередная ступень всеобщей истории принадлежит ей. Долгими десятилетиями будет ее впитывать в себя человечество, облекая ее в плоть и кровь новой культуры, нового быта. Обтесывая, обрабатывая ее. Но для современности революция всегда рисуется прежде всего смерчем, вихрем: - Налетит, разожжет и умчится, как тиф... И организм восстанавливается, сохраняя в себе благой закал промчавшейся болезни. "Он уже не тот", но благотворные плоды яда проявят себя лишь постепенно, способствуя творческому развитию души и тела.

Революция бросает в будущее "программу", но она никогда не в силах ее осуществить сполна в настоящем. Она и характерна именно своим "запросом" к времени. И дедушка Хронос ее за этот запрос в конечном счете неизбежно поглощает.

Революция гибнет, бросая завет поколениям. А принципы ее с самого момента ее смерти начинают эволюционно воплощаться в истории. Она умирает, лишившись жала, но зато и организм человечества заражается целебной силой ее оживляющего яда.

Склоняясь к смерти и бледнея.
Ты в полноту времен вошла.
Как безнадежная лилея,
Ты, умирая, расцвела...

"Запрос" русской революции к истории ("клячу-историю загоним!") - идея социализма и коммунизма. Ее вызов Сатурну - опыт коммунистического интернационала через пролетарское государство.

Отсюда - ее "вихревой" облик, ее "экстремизм", типичный для всякой великой революции. Но отсюда же и неизбежность ее "неудачи" в сфере нынешнего дня. Как ни мощен революционный порыв, уничтожить в корне ткани всего общественного строя, всего человечества современности он не в состоянии. Напротив, по необходимости "переплавляются" ткани самой революции. Выступает на сцену благодетельный компромисс.

В этом отношении бесконечно поучительны последние выступления вождя русской революции, великого утописта и одновременно великого оппортуниста Ленина.

Он не строит иллюзий. Немедленный коммунизм не удался - это ему ясно, и он не скрывает этого. "Запоздала" всемирная революция, а в одной лишь стране, вне остальных, коммунизм немыслим. "Социальный опыт" только смог углубить уже подорванное войною государственное хозяйство России. Дальнейшее продолжение этого опыта в русском масштабе не принесло бы с собой ничего, кроме подтверждения его безнадежности при настоящих условиях, а также неминуемой гибели самих экспериментаторов.

Наладить хозяйство "в государственном плане", превратить страну в единую фабрику с централизованным аппаратом производства и распределения оказалось невозможным. Экономическое положение убийственно и все ухудшается; истощены остатки старых запасов. Раньше можно было не без основания ссылаться на генеральские фронты, теперь их, слава Богу, уже нет. Что же касается кивков на внутренних "шептунов", то сам Ленин принужден был признать сомнительность подобных отговорок. Дело не в шептунах: их "обнагление" - не причина разрухи, а ее следствие. Дело в самой системе, доктринерской и утопичной при данных условиях. Не нужно быть непременно врагом Советской власти, чтобы это понять и констатировать. Только в изживании-, преодолении коммунизма - залог хозяйственного возрождения государства.

И вот, повинуясь голосу жизни. Советская власть, по-видимому, решается на радикальный тактический поворот в направлении отказа от правоверных коммунистических позиций. Во имя самосохранения, во имя воссоздания "плацдарма мировой революции" она принимает целый ряд мер к раскрепощению задавленных химерой производительных сил страны.

Если коммунизм есть "запрос" к будущему, то "скоропадчина" или "врангелевщина" во всех ее формах и видах есть не более как отрыжка прошлого. По тому же неумолимому року Сатурна не место ей в новой России.

Революция выдвинула новые политические элементы и новые "хозяйствующие" пласты. Их не пройдешь. Великий октябрьский сдвиг до дна всколыхнул океан национальной жизни, учинил пересмотр всех ее сил, произвел их учет и отбор. Никакая реакция уже не сможет этот отбор аннулировать. Здоровая, плодотворная реакция вершит революцию духа, но не реставрацию прогнивших и низвергнутых государственных стропил. Дурная же реакция есть всегда не более как попытка с негодными средствами. Прежний поместный класс отошел в вечность, "рабочие и крестьяне" выдвинулись на государственную авансцену...

"Мир с мировой буржуазией", "концессии иностранным капиталистам", "отказ от позиций "немедленного" коммунизма внутри страны"- вот нынешние лозунги Ленина. Невольно напрашивается лапидарное обозначение этих лозунгов: мы имеем в них экономический Брест большевизма.

Ленин, конечно, остается самим собою, идя на все эти уступки. Но, оставаясь самим собою, он вместе с тем, несомненно, "эволюционирует", т. е. по тактическим соображениям совершает шаги, которые неизбежно совершила бы власть, враждебная большевизму. Чтобы спасти советы, Москва жертвует коммунизмом. Жертвует, с своей точки зрения, лишь на время, лишь "тактически",-- но факт остается фактом.

Нетрудно найти общую принципиальную основу новой тактики Ленина. Лучше всего эта основа им формулирована в речи. напечатанной "Петроградской Правдой" от 25 ноября прошлого года.

Вождь большевизма принужден признать, что мировая революция обманула возлагавшиеся на нее надежды. "Быстрого и простого решения вопроса о мировой революции не получилось". Однако из этого еще не следует, что дело окончательно проиграно. "Если предсказания о мировой революции не исполнились просто, быстро и прямо, то они исполнились постольку, поскольку дали главное, ибо главное было то, чтобы сохранить возможность существования пролетарской власти и Советской республики, даже в случае затяжения социалистической революции во всем мире". Нужно устоять, пока мировая революция не приспеет действительно. "Из империалистической войны,- продолжает Ленин,- буржуазные государства вышли буржуазными, они успели кризис, который висел над ними непосредственно, оттянуть и отсрочить, но в основе они подорвали себе положение так, что при всех своих гигантских военных силах должны были признаться через три года в том, что они не в состоянии раздавить почти не имеющую никаких военных сил Советскую республику. Мы оказались в таком положении, что, не приобретя международной победы, мы отвоевали себе условия, при которых можем существовать рядом с империалистическими державами, вынужденными теперь вступить в торговые сношения с нами. Мы сейчас также не позволяем себе увлекаться и отрицать возможность военного вмешательства капиталистических стран в будущем. Поддерживать нашу боевую готовность нам необходимо. Но мы имеем новую полосу, когда наше основное международное существование в сети капиталистических государств отвоевано".

В этих словах следует видеть ключ решительного поворота московского диктатора на новые тактические позиции. Раньше исходным пунктом его политики являлась уверенность в непосредственной близости мировой социальной революции. Теперь ему уже приходится исходить из иной политической обстановки. Естественно, что меняются и методы политики.

Раньше он непрестанно твердил, что "мировой империализм и шествие социальной революции рядом удержаться не могут", он надеялся, что социальная революция опрокинет "мировой империализм". Теперь он уже считает как бы очередной своей задачей добиться упрочения совместного существования этих двух сил: нужно спасать очаг грядущей (может быть, еще не скоро!) революции от напора империализма.

Отсюда и новая тактика. Россия должна приспосабливаться к мировому капитализму, ибо она не смогла его победить. На нее уже нельзя смотреть, как только на "опытное поле", как только на факел, долженствующий поджечь мир. Факел почти догорел, а мир не загорелся. Нужно озаботиться добычею новых горючих веществ. Нужно сделать Россию сильной, иначе погаснет единственный очаг мировой революции.

Но методами коммунистического хозяйства в атмосфере капиталистического мира сильной Россию не сделаешь. И вот "пролетарская власть", сознав, наконец, бессилие насильственного коммунизма, остерегаясь органического взрыва всей своей экономической системы изнутри, идет на уступки, вступает в компромисс с жизнью. Сохраняя старые цели, внешне не отступаясь от "лозунгов социалистической революции", твердо удерживая за собою политическую диктатуру, она начинает принимать меры, необходимые для хозяйственного возрождения страны, не считаясь с тем, что эти меры - "буржуазной" природы...

* * *

По условиям времени и расстояния составители настоящего сборника были лишены возможности получить с Дальнего Востока от профессора Н. В. Устрялова специальную статью. Но с некоторыми из них он с давнего времени состоит в переписке и присылает им все важнейшее из напечатанного им. В 1920 году в Харбине появилась его книга "В борьбе за Россию", составленная из статей, печатавшихся преимущественно в харбинских "Новостях Жизни". Это был первый решительный шаг по тому пути, на котором ныне сошлись авторы "Смены вех" и который только один и способен вывести Россию из охватившего его хаоса. По выходе в свет "В борьбе за Россию", проф. Устрялов поместил в "Новостях Жизни" целый ряд новых статей, таких же значительных по содержанию, что и предыдущие.

Под общим названием "Patriotica" выше подобраны в систематическом порядке - с согласия автора - дословные выдержки из упомянутой книги проф. Устрялова и из его статей, появившихся весной и летом 1921 года. Ниже полностью печатается его статья "Путь термидора"- позднейшая по времени появления из дошедших в Европу к моменту напечатания настоящих страниц.

В дни кронштадтского восстания некоторые русские публицисты в Париже заговорили о "русском термидоре". "Последние Новости" П.Н. Милюкова посвятили даже несколько статей установлению аналогии между процессом, ныне совершающемся в России, и термидорским периодом великой французской революции.

В какой мере справедливы эти аналогии и что такое "путь термидора"? Термидор был поворотным пунктом французской революции. Он обозначил собою начало понижения революционной кривой. Путь термидора есть путь эволюции умов и сердец, сопровождавшийся, так сказать, легким "дворцовым переворотом", да и то прошедшим формально в рамках революционного права. При этом необходимо подчеркнуть, что основным, определяющим моментом термидора явилось именно изменение общего стиля революционной Франции и обусловленная им эволюция якобинизма в его "толпе". Кровавый же эпизод 9 числа (падение Робеспьера) есть не более как деталь или случайность, которой могло бы и не быть и которая нисколько не нарушила необходимой, и предопределенной связи исторических событий.

"Если бы Робеспьер удержал за собой власть,- говорил Бонапарт Мармону,- он изменил бы свой образ действий; он восстановил бы царство закона; к этому результату пришли бы без потрясений, потому что добились бы его путем власти".

Гений Бонапарта в этих словах интуитивно постиг истину, которая впоследствии была вскрыта и подробно доказана историками. 9 термидора не есть новая революция, не есть революционная ликвидация революции. Это лишь один из второстепенных и "бытовых" моментов развития революционного процесса.

"Побежденный людьми, из которых одни были лучше, а другие хуже его,- пишет о Робеспьере Ламартин в своих знаменитых "Жирондистах",- он имел несчастно умереть в день окончания террора, так что на него пала та кровь жертв казней, которые он хотел прекратить, и проклятия казненных, которых он хотел спасти. День его смерти может быть отмечен как дата, но не как причина прекращения террора. Казни прекратились бы с его победой так же. как они прекратились с его казнью" (Ламартин, т. IV, гл. 61).

Якобинцы не пали - они переродились в своей массе. Якобинцы, как известно, надолго пережили термидорские события - сначала как власть, потом как влиятельная партия: сам Наполеон вышел из их среды. Робеспьер был устранен теми из своих друзей, которые всегда превосходили его в жестокости и кровожадности. Если бы не они его устранили, а он их, если бы даже они продолжали бы жить с ним дружно,- результат оказался бы тот же - гребень революционной волны, достигнув максимальной высоты, стал опускаться...

"Мы не принадлежим к умеренным,-кричал кровавый бордоский эмиссар Талльен с трибуны Конвента в роковой день падения Робеспьера, замахиваясь на него кинжалом,- но мы не хотим, чтобы невинность терпела угнетение". Гора шумно приветствовала это заявление и сопровождавший его жест...

А вот эпизод из жизни Колло д'Эрбуа, одного из главных деятелей термидорского переворота.

Однажды вечером Фукье-Тенвилль (знаменитый прокурор террора, "топор республики") был вызван в Комитет общественного спасения. "Чувства народа стали притупляться,-сказал ему Колло.- Надо расшевелить их более внушительными зрелищами. Распорядись так, чтобы теперь падало до пятисот голов в день".-"Возвращаясь оттуда,- признавался потом Фукье-Тенвилль,- я был до такой степени поражен ужасом, что мне, как Дантону, показалось, что река течет кровью..."

Можно было бы привести множество аналогичных рассказов и о других героях термидора: Барере, Бильо-Варенне и проч. Все они были поэтами и мастерами крови. И они-то стали невольными агентами милосердия, защитниками угнетенной невинности!.. Революция, как Сатурн, поглощала своих детей. Но она же, как Пигмалион, влагала в них нужные ей идеи и чувства...

* * *

Да, это так. Революция божественно играла своими героями, осуществляла свою идею, совершая свой крестный путь. И люди, ее "углубившие" до пропасти, поражали ее гидру, ликвидируя дело своих рук во имя все того же Бога революции... Змея жалила свой собственный хвост, превращаясь в круг - символ совершенства.

"Человечность и снисходительность вернулись в среду революции",- резюмирует Сорель сущность термидора. Это, однако, ни в какой мере не знаменовало еще торжества контрреволюционеров. "Революция, казалось, окрепла после падения Робеспьера. Желая избавиться от террористов, французы и не думают отдавать себя в руки эмигрантов. Самое название этой партии и имена стоящих во главе ее аристократов продолжают означать для большинства французов возврат к старому порядку и порабощение иностранцами. Эмиграция возбуждает против себя лучшее чувство французского народа - патриотизм, и наиболее прочное побуждение-личный интерес" (Европа и французская революция, т. IV, гл. 4).

Революция перерождается, оставаясь сама собой. Ее уродливости уходят в прошлое, ее "запросы" и крайности - в будущее, ее конкретные "завоевания" для настоящего обретают прочную опору. "Победить чужеземцев, пользоваться независимостью, довершить организацию республики" - вот твердая цель общенациональных стремлений. Революция ищет и находит свои достижимые задачи.

Но старые формы ее всестороннего "углубления" еще продолжают некоторое время соблюдаться, хотя дух, их воодушевлявший, уже исчез. Революция эволюционирует. "В окровавленном храме перед опустевшим алтарем,- описывает Тэн эту эпоху,- все еще произносят условленный символ веры, и громко поют обычные славословия, но вера пропала..." Однако постепенно ортодоксальный якобинизм покидается самими якобинцами. "С каждым месяцем, под давлением общественного мнения, они отходят все дальше от культа, которому служили... До термидора официальная фразеология покрывала своей догматической высокопарностью крик живой истины, и каждый причетник и пономарь Конвента, замкнувшись в своей часовне, ясно представлял себе только человеческие жертвоприношения, в которых он лично принимал участие. После термидора поднимают голос близкие и друзья убитых, бесчисленные угнетаемые, и он поневоле видит общую картину и детали ужасных деяний, в которых он прямо или косвенно принимал участие своим согласием и своим вотумом" (Происхождение совр. Франции, т. IV, гл. 5).

Начался отлив революции. Она становится менее величественной, но зато уже не столь тягостной для страны. На сцену выступают люди "равнины" и "болота", смешиваясь с оставшимися монтаньярами. "С Робеспьером и Сен-Жюстом,- констатирует Ламартин,- кончается великий период республики. Появляется новое поколение революционеров. Республика переходит от трагедии к интриге, от мистицизма к честолюбию, от фанатизма к жадности". Однако она столь устала от трагедии, мистики и фанатизма, что готова на время им предпочесть даже интригу, честолюбие и жадность...

Диктатура комитетов вызывает протесты и уступает место выборному началу. "Народные комитеты,- заявляет Бурдон,- не есть сам народ. Я вижу народ только в местных избирательных собраниях". Не протестуя, таким образом, против самого принципа революции, "термидорианцы" восстают лишь против его своеобразного применения Робеспьером и его друзьями. Невольно приходит на память недавний лозунг кронштадтцев насчет "свободно избранных советов..."

* * *

Таков "путь термидора". Его торжество обусловливалось его органичностью. В отличие от путей Вандеи и Кобленца, он опирался на существо самой революции, принимая ее основу и подчиняясь ее законам. Термидорский сдвиг был подготовлен настроениями революционной Франции и совершен Конвентом, т. е. высшим законным органом революции. "Что обеспечивало Конвенту победу,- по глубокому замечанию Сореля,- так это то, что сила, которой он пользовался, не была контрреволюционной: то была сама вооруженная революция, реагирующая против себя для того, чтобы спастись от собственных излишеств". Это нужно раз навсегда запомнить и иметь в виду.

И когда в наши дни там и сям поднимаются толки о "русском термидоре", необходимо прежде всего усвоить истинные черты и усвоить урок французского. Иначе кроме "злоупотребления термином" ничего не получится.

Детали, конкретные очертания революции у нас радикально и несоизмеримо иные. В частности, судя по всему, в теперешней Москве нет почвы для казуса в стиле 9 термидора. Но, как мы установили, он и не существен сам по себе для развития революции. Он мог быть, но его могло и не быть,- "путь термидора" не в нем.

Что же касается этого пути, то он уже начинает явственно намечаться в запутанной и сложной обстановке наших необыкновенных дней.

Конечно, он не в белых фронтах и окраинных движениях, вдохновляемых чужеземцами и эмиграцией. Нет, все эти затеи ему не только чужды, но и враждебны,- лишь безнадежные слепцы или контрреволюционеры в худшем смысле этого слова могут ими обольщаться. Страна - не с ними. Они - вне революции.

Но он-и не в стихийных восстаниях или голодных бунтах против революционной власти. Эти восстания и бунты, быть может, в известной мере способствуют его зарождению и укреплению. Но по своему содержанию он не имеет с ними ничего общего. Революционная Франция, как ныне Россия, хорошо знала подобные мятежи городков и деревень: прочтите хронику эпохи (Эвре, Дьепп, Лион, Вервен, Лилль и т.д.). Однако они никогда не были победоносны, уже по одному тому, что не имели творческой идеи и неизменно оказывались не более как бесцельными, хотя и естественными, конвульсиями страдания. Победи они - революционный процесс был бы не плодотворно завершен, а лишь бессмысленно прерван, чтобы снова возобновиться...

Путь термидора - в перерождении тканей революции, в преображении душ и сердец ее агентов. Результатом этого общего перерождения может быть незначительный "дворцовый переворот", устраняющий наиболее одиозные фигуры руками их собственных сподвижников и во имя их собственных принципов (конец Робеспьера). Но отнюдь не исключена возможность и другого выхода - того самого, о котором говорил Бонапарт Мармону: приспособление лидеров движения к новой его фазе. Тогда процесс завершается наиболее удачно и с меньшими потрясениями - "путем власти".

* * *

В современной России как будто уже чувствуется веяние этой новой фазы. Революция уже не та, хотя во главе ее - все те же знакомые лица, которых ВЦИК отнюдь не собирается отправлять на эшафот. Но они сами вынужденно вступили на путь термидора, неожиданно подсказанный им кронштадтской Горой; не удастся ли им поэтому избежать драмы 9 числа?

Большевистский орден несравненно сплоченнее, дисциплинированнее, иерархичнее якобинцев. Вместе с тем Ленин более гибок и чуток, нежели Робеспьер. Если у нас не было Верньо и Дантона, то наши крайние якобинцы крупнее и жизненнее французских, хотя в аспекте "быта" не менее их ужасны. Быть может, они и кончат иначе. Но основная линия развития самой революции, по-видимому, остается в общем тою же.

Ныне есть признаки кризиса революционной истории. Начинается "спуск на тормозах" от великой утопии к трезвому учету обновленной действительности и служению ей,- революционные вожди сами признаются в этом. Тяжелая операция,- но дай ей Бог успеха!

Когда она будет завершена,- новая обстановка создаст и новые формы. Тормоза станут уже не нужны. "Революция спасается от собственных излишеств". И горе тем, кто помешает ей в этом,- с трибун ли красных клубов или из жалких эмигрантских конур...