Н.В. Устрялов

К ВОПРОСУ О СУЩНОСТИ „НАЦИОНАЛИЗМА”.

Републикация О.А.Воробьёва.

Проблема „любви к отечеству и народной гордости“ приобретает в наши дни особенную жизненную остроту. Когда факт патриотизма становится непосредственно несомненен, осязателен для каждого, естественно, что каждый мыслящий человек стремится так или иначе этот факт осознать, осмыслить, – выработать определенную теорию патриотизма. Что такое любовь к отечеству, где ее корни, в чем ее смысл? Каким образом ее познать и должно ли ее оправдать или осудить? Если она подлежит оправданию, то в какой форме и в каком отношении? Как возможен истинный национализм? – Так формулируется „критический вопрос“, на который современность требует ясного и отчетливого ответа.

В русской публицистике за самое последнее время проблему национализма чрезвычайно остро и ярко поставил г. Д. Муретов своими „этюдами о национализме“<1>. В апрельской книжке „Русской Мысли“ помещена в высшей степени интересная полемика между автором этих „этюдов” и кн. Е. Н. Трубецким. Центр полемики – вопрос о „развенчании национализма“ и о смысле „борьбы за национальный эрос“.

Точка зрения г. Муретова сводится к подчеркиванию изначальной иррациональности, внеразумности (или сверхразумности) любви к отечеству. Патриотизм есть факт, необъяснимый объективно-моральными качествами любимой родины. „Национальность – пишет г. Муретов – не говорит о моральном отношении, а именно о той любви, о которой ничего не говорит ни одна моральная заповедь“. Национализм говорит, употребляя терминологию К. Н. Леонтьева, не о любви – сострадании, а о любви – восхищении. Он говорит: не „ты должен любить свой народ“, но просто „ люблю свою народность“<2>.

Далее, автор цитируемой статьи образно сопоставляет любовь к родине с половою любовью. И там и здесь он видит Эроса, слепого, не нравственного и не безнравственного, не доброго и не злого, не богатого и не бедного, исступленного, гениального. „Когда объектом такой слепой, выше справедливости идущей любви делается не личность отдельного человека, но исторический народ, тогда возникает вид политического исступления – национализм“<3>.

Это исступление плодотворно, как плодотворно всякое подлинно эротическое устремление. Ведь еще Платон учил, что Эрос – дух рождения, гений творчества. Великая любовь – восхищение, любовь-страсть рождает великие ценности. В этой творческой способности – весь ее смысл. И конечный вывод из такого понимания гласит:

„Национализм теоретический, т. е. философское учение национализма, может и должно состоять в оправдании этой любви – пристрастия, иначе говоря, в оправдании Эроса в политике, как силы творческой, как того состояния, в которое впадает душа народа, когда одержимая великим гением, она хочет рождать“<4>.

Концепция г. Муретова мне представляется заслуживающей серьезного внимания и живого интереса. Кажется, она правильно схватывает самое существо проблемы и намечает верный путь к ее разрешению.

В самом деле, прежде всего необходимо исходить из факта любви к родине. И значит нужно взять этот факт таким, какой он есть. Если угодно воспользоваться модным ныне философским термином, нужно произвести „феноменологический анализ“ этого факта. Иначе непременно получится несообразность – или простое извращение самой природы вопроса и теоретически ложный ответ на него, или добродетельное, но в данном случае совершенно излишнее провозглашение некоторых почтенных моральных трюизмов. Или то и другое вместе.

Ведь нельзя же отрицать, что величия и славы желаешь своей родине не в силу доводов рассудка („не победит ее рассудок мой“), не на основании зрелого размышления, а просто как-то непосредственно, по неоспоримо ясному предписанию „внутреннего чувства“, ранее всяких соображений и рассуждений. И часто поэтому подобные рассуждения и соображения кажутся фальшивыми, натянутыми, искусственно подогнанными разглагольствованиями post factum.<5> Взять хотя бы конкретный пример. Признаюсь откровенно, я очень сомневаюсь в возможности дать ясный, бесспорный ответ в рассудочных и этических категориях на вопрос – почему мы теперь желаем победы России и разгром Германии. Мне кажется, г. Муретов глубоко прав, утверждая, что в применении к великим, трагическим столкновениям народов, подобным переживаемой нами войне, „вопрос о правой и виноватой стороне становится комически неуместным“<6>. Исторические судьбы неисповедимы, а в смысле количества и качества духовных „потенций“ наши враги едва ли беднее нас. Почему же все мы так страстно жаждем победы, так мечтаем и молим о ней? Почему каждая победная реляция штаба вызывает в душе такую радость, такое светлое торжество, а каждая неудача – такую грусть и тоску?.. Конечно, многочисленным и сильным доводам в пользу необходимости русской победы ученый и умный немец сумел бы противопоставить такое же количество таких же солидных (и таких же шатких) доводов в пользу необходимости победы немецкой. И все же заранее несомненно, что русский никогда не убедил бы немца, а немец – русского: „разумные“ доводы здесь мало убедительны. Здесь иная область, не поддающаяся учету логического и морального сознания, не повинующаяся его указке. Здесь иное царство, своеобразное, многообразное, имеющее собственные законы…

Здесь – пламень, созидающий культуру, вносящий в мир новые ценности. Сама мораль обогащается этою великою любовью, даже сама логика оплодотворяется и совершенствуется ею. Ибо поистине она – неиссякаемый источник творчества, вечно свежий родник, вливающий животворящую силу во все сферы бытия.

Вера в родину покоится не на тех или других внешне очевидных, объективно явленных ее достоинствах. „Идея“ нации не есть начало, раз навсегда зафиксированное и поддающееся точному определению. Напротив, она является как бы вечной задачей, процессом, постоянно созидающим самого себя. Как очень метко заметил в свое время П. Б. Струве, „формальная идея национального духа выражает бесконечный – с точки зрения отдельных личностей и поколений – процесс, содержание которого постоянно течет, в котором „сегодня“ всегда спорит со „вчера“ и „завтра“, в котором все, как бы оно ни строилось основательно, столь же основательно разрушается и перестраивается”<7>. Да, национальный эрос – великая разрушительная и вместе с тем творческая сила, мощный стимул всемирно-исторического бытия и развития!

Однако, было бы ошибочным утверждать, что одним лишь подобным указанием на культурно зиждительную роль национального эроса разрешается вся проблема любви к отечеству и народной гордости. Разумеется, вопрос здесь гораздо сложнее и труднее. Пусть факт патриотизма лежит по ту сторону этики – теория патриотизма не может с нею не считаться. Пусть эрос сам по себе неразумен – оценке разума он все же подлежит. Как же совместить любовь – восхищение перед родиной с требованиями логики и нравственности? Или, быть может, такое совмещение по существу невозможно?

В этом отношении чрезвычайно поучительно открытое письмо кн. Е. Н. Трубецкого редактору „Русской Мысли“, посвященное критике статьи г. Муретова. Интересно также и ответное письмо последнего.

Кн. Трубецкой резко подчеркивает необходимость этической оценки, этического критерия при анализе чувства патриотизма. По его мнению, „утверждение такого национализма, который не есть „моральное отношение“ к своему народу и к другим народам, есть по самому существу своему принципиальное отрицание национальной совести“<8>. Страсть должна подчиняться разуму, регулироваться нормами объективной справедливости. „Именно утверждение внеэтичности половой любви и национального чувства унижает и обесценивает как то, так и другое. Именно этот своеобразный эротический аморализм, низводящий любовь к женщине и к родине до уровня слепой страсти, несовместим с тем духовным подъемом, который озаряет оба эти чувства высшим смыслом и делает их бесконечно дорогими“<9>.

Мне кажется, что в этих замечаниях кн. Трубецкого нельзя видеть опровержения теории национального эроса. Ибо последняя вовсе не отрицает применимости этических категорий к чувству патриотизма. Она лишь полагает, что не этическими категориями означенное чувство конструируется. Г. Муретов, отстаивая свою концепцию, определенно заявляет: „ никогда не говорил, что эроса нельзя ценить с моральной точки зрения, применять к нему категорию доброго и дурного; как и все, что само не вытекает из закона, любовь – эрос может быть доброй или дурной через подчинение или неподчинение себя закону“<10>. Достаточно вспомнить, что и сам Платон в „Федре“ делит любовь на „правую“ и „левую“…

Важно, таким образом, не то, что любовь к родине, как и всякое другое чувство, может подлежать нравственному суду, а то, что эта любовь в своей интимнейшей сущности не вытекает из требований нравственного закона. Моральный императив бессилен предписать подобную любовь, она возникает совершенно независимо от него. Если бы какой-либо исследователь захотел познать и „адекватно“ формулировать внутренний состав патриотического чувства, то он не мог бы этого сделать, пользуясь лишь категориями системы природы и системы этики. Потребовались бы какие-то другие, высшие, категории.

Однако, не будучи опровержением теории национального эроса, полемическое выступление кн. Е. Н. Трубецкого плодотворно тем, что оно заставляет эту теорию углубить и продумать до конца даваемую ей трактовку национальной проблемы. Оно ставит дальнейший критический вопрос, которого не касался в своих этюдах г. Муретов, но который неизбежно должен встать – вопрос о роли нравственных начал в области международных отношений. Здесь, действительно, возможны крупные трудности. Ибо нельзя отрицать, что нередко „любовь-пристрастие“ к отечеству может предъявлять требования, противоречащие нормам отвлеченной этики. Как же тогда быть? Нужно ли порвать с „этикой“, или, наоборот, следует подавить в себе непосредственный голос патриотического чувства? Или есть еще какой-либо выход, более удачный? Теория национализма не в праве отказываться от разрешения подобных затруднений. До тех пор, пока она их не разрешит, сомнения кн. Трубецкого естественны и уместны.

Кроме того, критика кн. Е. Н. Трубецкого ценна еще и потому, что она приводит к убеждению в недостаточности понимания национального эроса, как чего-то абсолютно иррационального, радикально чуждого какому бы то ни было умозрительному объяснению. В самом деле, ссылка на „иррациональность“ анализируемого факта всегда является плохою рекомендацией для соответствующей теории. В сущности, это – не что иное, как замаскированный отказ от ожидаемого объяснения. Прибегать к такому отказу допустимо лишь в крайнем случае, который должен быть всегда достаточно обоснован.

Мне представляется истинным утверждение теории национального эроса, что любовь к родине ускользает от формул рассудочно-логических и моральных. Для них она, действительно, запредельна, „иррациональна“. Но бывает, что иррациональное в одной плоскости оценок может стать рациональным, осознанным в другой плоскости, в другом „плане“ норм, в области оценок высшего порядка. Так[,] напр.[имер,] многие „пробелы“ логики заполняются этикой, ибо этическая система глубже проникает в материал познания, чем система природы. И если так, то путь исследования должен пройти через все системы возможных оценок и ценностей, чтобы найти, наконец, такие орудия, при помощи которых можно было бы успешно объяснить данный факт.

И вот, в заключение я позволю себе высказать одно предложение, которое, думается мне, допускает и систематическое обоснование: „родина“ есть эстетическая категория. Факт любви к отечеству, необъяснимый ни с точки зрения системы природы, ни с точки зрения системы этики, может быть умозрительно выведен при помощи категорий эстетического познания. Недаром учил Платон, что „Эрос есть рождение в красоте“…

При таком понимании национальной проблемы, вопрос об отношении патриотизма к нравственности превращается в более общий принципиально философский вопрос об отношении эстетического законодательства к этическому. И здесь, быть может, в результате исследования придется придти к убеждению, что эстетическая система, являясь наивысшей в сфере человеческого познания, содержит в себе и одновременно преодолевает собою („снимает“) принципы системы этической, подобно тому как эта последняя диалектически вбирает в себя и одновременно отменяет принципы системы природы<11>.

Красота конкретно осуществляет, но вместе с тем творчески дополняет, „исправляет“ нормы отвлеченного Добра. Такое соотношение может иногда порождать некоторый разлад между всеобщим законом этики и конкретным императивом эстетического порядка. Однако, „примат“ в подобных случаях должен всегда принадлежать последнему, ибо начало Красоты выше и „окончательнее“, нежели начало Добра.

Но, разумеется, развитие и обоснование этого ряда мыслей требует сложной работы, совершенно не входящей в план настоящего очерка.

Н. Устрялов.

*1 „Этюды о национализме“. „Русская Мысль“, 1916, кн. I.

*2 „Русская Мысль“, 1916, кн. I, стр. 65.

*3 Там же, стр. 67.

*4 Там же, стр. 67-68.

*5 Подобные разглагольствования обильно заполняли нашу „военную литературу“ особенно в первый год войны. Чем только не старались возвысить себя и унизить врага! Рядом с авторами открыток и фельетонов, посвященных „Вильгельму Кровавому“, выступали даже и „серьезные“ публицисты, отпускавшие невероятно тяжеловесные остроты на тему о низменности и убожестве германской культуры, о „бескрылии“ и тупом „мещанстве“ ее духовных вождей…

*6 „Русская Мысль“, кн. VI, стр. 12.

*7 Петр Струве, „На разные темы“, СПБ., 1902, стр. 529.

*8 „Русская Мысль“, 1916, кн. IV, стр. 85.

*9 Там же, стр. 87.

*10 Там же, стр. 92.

Настоящая статья была написана до появления в свет июньской книжки „Русской Мысли“. Но напечатанная в этой книжке статья кн. Е. Н. Трубецкого „Новое язычество и его огненные слова“ (ответ Д. Д. Муретову) вносит мало принципиально нового в интересующую нас полемику, а потому я не считаю нужным дополнять свои соображения материалом, заимствованным из означенной статьи.

*11 См. об этом интересные замечания у Б. Вышеславцева, „Этика Фихте“, глава девятая. Глубочайшее значение эстетики в системе философии провидел и Вл. С. Соловьев.