Владимир Соловьев

Спор о справедливости

В хороших монастырях никто из монахов не гнушается самыми неприятными и нечистыми службами: всякая служба (вне богослужения) называется "послушанием" и исполняется с одинаковым усердием. Конечно, наша современная литература похожа на хороший монастырь разве только обилием черной работы, но тем более причин и здесь не быть особенно брезгливым. Я за последнее время взял на свою долю добровольное "послушание": выметать тот печатный сор и мусор, которым наши лжеправославные лжепатриоты стараются завалить в общественном сознании великий и насущный вопрос религиозной свободы.

Эта черная работа изобличения нелепого и лживого вздора при всей своей неприятности имеет и свои особые утешения. В высшей степени утешительно, например, видеть, как представители одной и той же зловредной тенденции явно подрывают ее, вступая между собою в непримиримое противоречие. Такое радостное зрелище доставили нам недавно два из самых усердных ревнителей лжепатриотического обскурантизма. Один (в "Русском обозрении"), чтобы отделаться от определенных требований веротерпимости, подменил ее двусмысленным словом терпимость (вообще), которую объявил не только превосходным качеством, но и правилом самого православия; а другой (в "Русском вестнике") решительно заявил, что терпимость есть гнуснейшее меж всеми преступление и корень всякого зла, что ее нет и не может быть при истинной вере, что церковь по существу своему нетерпима и что ее безмерная нетерпимость может быть сужена или смягчена только греховною податливостью ее недостойных членов.<<1>>

Кому же из этих двух ревнителей верить? Оба с одинаковою самоуверенностью говорят от имени "православия", но приписывают ему два прямо противоположные и несовместимые характера: один утверждает, что оно по самому существу своему безусловно нетерпимо и на все, кроме себя, должно смотреть лишь как на "подлежащее уничтожению", - а другой объявляет, что "терпимость есть, конечно, правило самого православия". Логически неизбежно признать, что по крайней мере один из этих ревнителей имеет о предмете своего поклонения совершенно превратное понятие и вводит своих читателей в тяжкое заблуждение. Известно, впрочем, что два исключающие друг друга суждения хотя не могут быть оба истинными, однако легко могут оказаться одинаково ложными. С "безмерною" нетерпимостью Иудушки мы достаточно познакомились; обратимся теперь к "терпимости" новомосковского публициста.

Терпимость, по словам г. Тихомирова, есть превосходное качество, присущее русским людям; против нее никто у нас ничего не имеет и не может иметь, - ей вредят только нелепые идеи и злые намерения таких писателей, как Соловьев, которые способны пробудить в исполненном терпимости русском человеке "жгучую ненависть" к этому ее качеству.<<2>> Очень хотелось бы мне поверить г. Тихомирову и признать за собою эту удивительную магическую силу, способную изменять характер "русского человека" таким коренным образом; я тогда поспешил бы испробовать свое могущество на самом этом писателе, чтобы сделать из него вполне искреннего и строго добросовестного публициста. Но увы! такой силы я в себе до сих пор не находил, и уверение г. Тихомирова, будто он должен защищать терпимость от меня - ее главного и могучего врага, - остается только фальшивою уловкою для отвода глаз от настоящего дела.<<3>> Совершенно фальшиво уже самое восхваление терпимости как превосходного качества. Сама по себе терпимость есть качество среднее и становится хорошим или дурным смотря по предмету, к которому прилагается, и по душевному побуждению, которым определяется. Я вынужден - нечего делать - растолковывать и такие истины! Если кто-либо проявляет терпимость к вопиющим злодеяниям лиц более его сильных из боязни навлечь на себя их гнев, то такая терпимость называется иначе подлостью и никак не составляет превосходного качества. Далее: если кто-нибудь потому относится терпимо ко всем чужим мыслям и делам, что сам не имеет никаких убеждений для различения хорошего от дурного, то такая терпимость называется также равнодушием к истине и добру, беспринципностью, индифферентизмом, и никакой похвалы не заслуживает. Терпимость к чужим грехам есть качество низкое, если она внушается умыслом прикрыть и оправдать ею собственные свои пороки, но она похвальна, когда основана на сердечном доброжелательстве или же на сознании общего человеческого несовершенства; снисходительное отношение даже к зловред-нейшим преступникам, но уже отвечающим за свою вину, обезоруженным, называется великодушием, милосердием и есть качество действительно превосходное, точно так же как и терпимость к теоретическим заблуждениям, происходящая не из равнодушия к истине, а из сознания многоразличных умственных путей, которыми люди доходят до истины.

Но какую именно терпимость восхваляет публицист "Русского обозрения" - остается совершенно неизвестным; восхвалять же терпимость вообще - значит затемнять важный вопрос бессмысленною болтовней и подвергать справедливому подозрению свою искренность и добросовестность.

Вопрос о веротерпимости имеет совершенно определенный смысл, которого ни одним словом не коснулся г. Тихомиров. Спрашивается: следует ли людей сажать в тюрьму или ссылать за известные проявления их религиозных убеждений (например, иноверных духовных - за совершение треб над лицами, не числящимися в их исповедании, но желающими принадлежать к нему); следует ли запрещать и истреблять книги за содержащиеся в них мысли, несогласные с официально принятыми мнениями и т. д. Дело идет о признании за чужими религиозными убеждениями всех тех прав на свободное проявление, какие мы признаем и требуем для своей собственной веры. Этот принцип равноправности религиозных убеждений, вовсе не заключающий в себе признания их равноценности (как гражданская равноправность между гением и глупцом, между бесхарактерным человеком и героем никак не предполагает уравнения их внутреннего достоинства), - этот принцип равноправности исповеданий, сделавшийся законом во всех других образованных странах, еще не вошел, как известно, ни в наше законодательство, ни в правила нашей администрации. Весьма широкое, иногда даже покровительственное отношение государства к известным признанным культам в их statu quo нисколько не распространяется у нас на самую существенную сторону религии, именно на действительное личное убеждение в деле веры, - проявляется ли оно одиночно, или же в образовании новых вероисповедных групп, или, наконец, в стремлении старых к живому развитию их сил. За личным религиозным убеждением не признается никаких прав на существование во всех тех случаях, когда это убеждение сталкивается так или иначе с материальным фактом рождения в господствующей вероисповедной среде. По русскому законодательству (как было еще недавно объявлено в сенатском решении от 12-го марта 1891 г.) лица, отступившие от православия и присоединившиеся к другому исповеданию, не принадлежат к сему последнему, а считаются православными. Положительные законы безусловно запрещают всем числящимся в господствующей греко-российской церкви отступать от нее и принимать иную веру; такое отступление признается состоянием не только воспрещенным, но и преступным, которое никогда не может сделаться состоянием законным, не покрывается никакою давностью, ни в каком поколении.

Несмотря на некоторые внутренние противоречия, оставленные без внимания прав<ительствующим> сенатом, приведенное решение его служит ныне руководящим правилом для административной и судебной практики во всех вероисповедных вопросах. Этим правилом, а вовсе не какими-нибудь мнимыми или действительными душевными свойствами русского народа определяется настоящее положение религиозной свободы в России.

Я не стану распространяться о том, как эта точка зрения, по которой убеждение может заменяться принуждением, неблагоприятна для духовных интересов самого православия; как для него самого неудобна эта обидная привилегия господствующего исповедания, в силу которой к нему одному только могут причисляться люди вопреки своей действительной вере. О вреде материальных ограждений для дела истины я уже раньше говорил достаточно,<<4>> а прежде и лучше меня об этой печальной "монополии на лицемерие и на духовную бездеятельность" говорил покойный Иван Сергеевич Аксаков в статьях о свободе совести, собранных в четвертом томе его сочинений и составляющих истинное завещание родине этого патриота и последнего представителя старого славянофильства.<<5>>

Но как бы ни были ясны и важны соображения духовного интереса данной церкви, требующие блага всесторонней религиозной свободы, вопрос о веротерпимости, будучи по существу междуцерковным, или междуисповедным, может быть окончательно решаем только на основании общеобязательного принципа справедливости.

Справедливость требует, чтобы мы не делали другим, чего не желаем себе; так как мы не можем желать стеснений и ограничений для исповедания нашей веры, то не должны подвергать таковым и чужую веру. Единственное серьезное возражение против этого моего основного тезиса могло бы состоять в том, что здесь утверждается такая очевидная истина, такой трюизм, о котором совершенно не стоит говорить. Подобное возражение я и в самом деле слыхал, но мне не приходится его оспаривать. За меня в настоящем случае, т. е. за уместность и своевременность моего положения, достаточно свидетельствуют мои противники, в особенности г. Тихомиров, который объявляет приведенное понятие справедливости - моею и притом нелепою выдумкою и в обличение этой нелепости представляет следующие "аргументы": "Попробуем проверить по методу (?) г. Соловьева какие-нибудь аксиоматически ясные вопросы гражданской и религиозной жизни человека. Имеет ли, например, русская армия право побеждать неприятеля в сражении? По г. Соловьеву, - ни в каком случае. Ведь мы не можем желать себе, чтобы другие нас разбили. Это ясно. Но минимальное требование христианской нравственности воспрещает делать другим то, чего не желаешь от других себе. Ergo: русская армия, как христианская, не смеет побеждать врагов. Имеет ли по крайней мере право христианский миссионер желать искоренения язычества? Опять нет. Ведь мы не можем желать, чтобы наша предполагаемая истина была искоренена предполагаемою другими истиною. Стало быть, мы не можем желать такой неприятности и для других".<<6>> И далее: "Г. Соловьев как бы полагает, будто бы<<7>> всякое желание, какое только взбредет в голову крещеного человека, - уже свято (!) и может служить для него меркою прав других людей (!!). Иной, может быть, в иную минуту не желает, чтобы женщина воспротивилась его нечистой страсти. По логике г. Соловьева выходит, что, стало быть, этот человек не должен и сам противиться соблазнам какой-нибудь развратницы".<<8>>

Таковы соображения г. Тихомирова против требования веротерпимости, как основанного на правиле справедливости: не делай другим, чего себе не желаешь. Во исполнение принятого на себя "послушания" я должен разобрать по пунктам и эту "аргументацию":

1) "Имеет ли русская армия право побеждать неприятеля в сражении?" При чем тут праве?. Война сама по себе уже есть временное упразднение правовых отношений между воюющими народами, их более или менее полное возвращение (относительно друг друга) к естественному состоянию борьбы стихийных сил. Можно, пожалуй, спорить о праве войны, т. е. имеет ли и при каких условиях имеет право государство или народ объявить упразднение или приостановку своего правового отношения к другому народу; но раз такое упразднение фактически совершилось, то какой же смысл может иметь вопрос о праве там, где действие права заведомо, явно и торжественно прекращено? Можно и должно стараться о смягчении и ограничении такого бесправного состояния, но это уже совсем другой вопрос. Должно желать и можно надеяться, что война совсем исчезнет на земле; но если бы даже (чего я не думаю) она была делом необходимым навсегда, то этим нисколько не изменяется существенный характер войны, как явления, принадлежащего к области силы, а не права, и представлять себе, что две армии, вступающие в сражение, могут находиться между собою в каком-то правовом отношении, допускающем вопрос, имеет ли одна из них право побеждать другую, - есть во всяком случае верх нелепости. Но даже при допущении такого нелепого оборота мысли, все-таки тупая стрела г. Тихомирова не попадает в цель. Положим, в самом деле мой принцип заставлял бы меня утверждать, что русская армия не имеет права побеждать неприятеля в сражении; но ведь на том же самом основании и неприятельская армия не имеет права побеждать русскую, то есть - другими словами - никаких сражений и никакой войны вообще не должно быть: заключение безукоризненное и в логическом, и в нравственном отношении.

Но для публициста "Русского обозрения", по-видимому, "аксиоматически ясно", что война есть нечто совершенно нормальное. Однако, начиная от верховного правительства, сделавшего сохранение мира девизом своей мудрой внешней политики, и кончая последним мужиком, пашущим землю, все здравомыслящие и истинно патриотичные люди смотрят на войну как на бедствие и зло, - следовательно, признают ее явлением ненормальным.

Конечно, г. Тихомиров, приписавший мне злонамеренное изобретение справедливости, легко может объявить, что и принципиальное отрицание войны есть только что выдуманный мною абсурд. Против этого я не стану ссылаться на древних пророков Израиля, двадцать пять веков тому назад проповедовавших всеобщее разоружение: эти писатели, которых их современники преследовали как врагов отечества и опасных революционеров, едва ли могут иметь какое-нибудь значение в глазах нашего неуклонного консерватора. Убедительнее будет для него другое, более близкое свидетельство. В недавно напечатанном прекрасном письме покойного принца Петра Георгиевича Ольденбургского к князю Бисмарку читаем следующее: "Теперь задачей его<<9>> должно быть уничтожить корень зла, величайший грех, - уничтожить войну; ибо на земле никогда не будет счастия, пока правительства: 1) будут действовать противно началам христианства, 2) не дадут развиться истинной цивилизации. В чем, в сущности, заключается понятие цивилизации? В законности. Но война есть уничтожение законности, а стало быть, и отрицание цивилизации. При существующих условиях цивилизация - иллюзия, ибо она выражается лишь в достижении таких материальных благ, как железные дороги, телеграфы и машины". Упомянув о "превратных учениях", которые "побеждаются не штыками, а мудрою политикой и мерами просвещения", и отстранив затем мысль о возможности немедленного и полного разоружения, великодушный принц продолжает: "Мое мнение состоит, стало быть, в следующем: 1) уничтожить в принципе войну между цивилизованными народами и гарантировать взаимными договорами владение территориями. 2) Спорные вопросы разрешать, согласно примеру Англии и Америки, при помощи международной комиссии. 3) Установить численность военной силы всех государств международной конвенцией". (Выше была объяснена временная необходимость небольших войск, между прочим, против возможного нападения диких народов.) "Хотя уничтожение войны многими причисляется к области фантазии, я, тем не менее, имею мужество думать, что в нем заключается единственное средство спасти церковь, монархический принцип и общество и излечить государства от язвы, которая препятствует их развитию... Осуществление такой высокой, истинно христианской и гуманной идеи, исходящее непосредственно от двух могущественных монархов, явилось бы славной победой над принципами зла; наступила бы новая эра счастья; по всему миру пронеслись бы клики радости, которые нашли бы отзвук у небесных ангелов. Если Господь за меня, то кто может быть против меня, и какая сила может противостоять тем, которые действуют во имя Бога? Вот скромный взгляд старого, много испытавшего на своем веку человека, который без страха, не обращая внимания на людские толки, пред лицом Бога и вечности, следуя лишь голосу своей совести, не ищет на земле ничего иного, кроме тихой могилы подле своих дорогих предков".<<10>>

С этим истинно человечным и истинно религиозным взглядом, без сомнения, согласятся все, не носящие на себе "начертания звериного". Что касается до г. Тихомирова, если он действительно в положении двух сражающихся армий видит "аксиоматически ясный" образчик правильных человеческих отношений, то тем хуже для него. Разумеется, если в бесправии искать норму, то право и справедливость окажутся бессмыслицей. Если бы война могла служить образцом человеческих отношений, тогда самым правильным решением вероисповедного вопроса было бы - просто перестрелять всех иноверцев. Но, поистине, грубый факт, как война, вовсе не может служить инстанцией для суждения о том, что должно быть. Напротив, самый этот факт судится и осуждается принципом справедливости: так как мы сами не желаем подвергаться бедствиям войны, то не должны подвергать таковым и других. Далее такого общего отрицания принцип справедливости не может идти в области тех отношений, из которых правомерность исключена по существу.

2) Второй "аргумент" г. Тихомирова основан на употреблении двусмысленного слова. "Имеет ли право христианский миссионер желать искоренения язычества?" Если здесь под искоренением разумеется исчезновение языческих заблуждений вследствие просветительской проповеди, то не только миссионер, а и всякий благомыслящий человек имеет право и даже обязан желать такого искоренения и по возможности содействовать ему. Это прямо вытекает из принципа справедливости не только в положительной, но и в отрицательной его форме. Ибо как я для себя не могу желать, чтобы люди, способные просветить мой ум и путем убеждения избавить меня от ложных понятий, уклонялись от этого и оставляли меня во мраке, - так, не должен я ни желать, ни оказывать подобного равнодушия и относительно других людей, между прочим, и язычников. Следуя этому принципу справедливости, я и сам не только желаю, но по мере сил и деятельно стараюсь (хотя пока с малым успехом) "искоренять" то язычество, которое распространяется в нашем обществе некоторыми публицистами под ложным видом ревности об интересах России и православия. Если бы г. Тихомиров в качестве добровольного миссионера захотел искоренять это язычество орудием слова, он мог бы рассчитывать на мое сочувствие и содействие, - не вопреки, а в силу моего понятия о справедливости. Но под "искоренением язычества" можно разуметь - и действительно часто разумелось и еще разумеется - нечто совершенно другое, а именно наружное, вещественными средствами, присоединение язычников к христианству, принуждение их внешним образом, т. е. неистинно, исповедовать истину. Идя далее в этом направлении, легко можно искоренение язычества смешать с искоренением язычников. Так не только Карл Великий мечом и огнем искоренил язычество в Саксонии, а византийское правительство искореняло полуязычников павликиан, причем, по свидетельству летописца Феофана, убито их было около ста тысяч человек, - но еще не так давно газета "Гражданин" сообщала о менее грандиозных по размерам, менее кровопролитных, но однородных по характеру попытках искоренять язычество в одной стране Дальнего Востока. Подобного отношения к религиозным верованиям никто для себя желать не может, а потому не должен ни желать, ни причинять таких насилий и другим людям, хотя бы даже язычникам.<<11>>

3) Что касается третьего примера (о "нечистой страсти"), то если бы я действительно полагал или "как бы полагал, будто бы" всякое желание, какое только взбредет кому-нибудь в голову, тем самым свято и может служить мерилом чужих прав, - то, конечно, из такого нелепого предположения могли бы произойти только нелепейшие выводы. Но так как на самом деле не только о святости всяких желаний, но и вообще о желаниях как эмпирических фактах, - т. е. о том, чего кому-нибудь в иную минуту хочется или не хочется, - я ни слова не говорил и говорить не имел причины, ибо речь шла единственно только о формальном принципе справедливости, определяющем то, чего каждый всегда может и чего никогда не может желать в смысле всеобщего правила, - то, значит, и этот третий "аргумент" оказывается не более как мальчишескою выходкою (предполагая, впрочем, что публицист "Русского обозрения" понимает различие между эмпирическим и рациональным элементом этики, между материальной основой и формальным определением нравственных и безнравственных действий, за что я, конечно, ручаться не могу). Разумеется, формальный принцип справедливости, именно как формальный, может быть приложен и к случаю, выставленному г. Тихомировым, но, понятно, не в том нелепом виде, в каком он это делает, а как раз в обратном: так как никто не может желать, чтобы его жена, дочь, сестра и т. д. подвергались чьей-нибудь нечистой страсти, то никто и сам не должен подвергать своей нечистой страсти чью-нибудь жену, дочь, сестру, т. е. вообще никакую женщину. Так выходит по "моей" логике, она же и логика Канта, который всех точнее формулировал и всех полнее развил тот исконный общечеловеческий принцип нравственности, на который теперь ополчился г. Тихомиров как на мою выдумку. Мог ли бедный кенигсбергский философ предвидеть, что его "абсурды" будут так победоносно, с такой "аксиоматическою ясностью" опровергнуты могучим мыслителем "Русского обозрения"?

Серьезно говоря, что такое эти вопросы или примеры, которые выставляет против меня г. Тихомиров? Назвать их софизмами значило бы оскорбить память Протагора и Горгия. Это просто глупые школьнические остроты, пародии на софизмы вроде тех, которые Платон насмех влагает в уста какого-нибудь совопросника-нахала. В низших классах гимназии, я помню, были у меня некоторые товарищи, особенно любившие предаваться подобным умственным упражнениям. Удивительно, что г. Тихомиров, раз вступивши на этот путь, ограничился только тремя и притом довольно слабыми примерами. Предложу ему с своей стороны еще три образчика: 1) Имеем ли мы право есть? - По справедливости, нет; ибо так как мы не желаем быть съеденными, то и сами не должны есть. 2) Имею ли я право ходить по земле? - Очевидно нет: ведь я не могу желать, чтобы по мне ходил кто-нибудь, а особенно такой тяжелый предмет, как земля. 3) Имеет ли право здоровый хирург делать ампутацию? - Опять-таки нет: ведь он не может желать, чтобы у него отрезали какой-нибудь член; следовательно, ампутировать чужую ногу ему позволительно лишь в том случае, если его собственная нога поражена гангреной. Беспристрастный читатель, конечно, согласится, что нелепый принцип справедливости обличается моими примерами гораздо ярче и сильнее, нежели тихомировскими.

Кроме неудачного выбора примеров, с нашим публицистом случилось еще особое маленькое несчастье, вроде того, которому подвергся его союзник в "Московских ведомостях", объявивший, что зилот есть английское слово. Г. Тихомиров с своей стороны решительно заявляет, что отрицательное выражение для принципа справедливости: "не делай другим, чего себе не желаешь" есть моя умышленная переделка евангельского текста,<<12>> а между тем многим, даже и не бывшим в семинарии, известно, что эта формула не только старее меня, но и старее Евангелия, ибо она была высказана, между прочим, знаменитым учителем Гиллелем, наставником того "мудрого" Гамалиила, у которого учился апостол Павел.<<13>> Вот как стары мои переделки! Если это доказательство его опрометчивости способно сделать г. Тихомирова более внимательным к чужим мыслям, то он согласится, быть может, что когда дело идет о минимальном требовании нравственности, то отрицательная формула уместнее положительной: ясно, в самом деле, что требование "никого не обижай" меньше требования "всем помогай". Но также ясно и то, что ежели известные действия, напр., религиозные преследования или стеснения, не удовлетворяют даже низшему отрицательному условию справедливости, то тем более противоречат они высшей положительной правде. А если так, то в чем же практическая разница между двумя формулами относительно нашего вопроса? Евангельская формула ("Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними"), очевидно, требует признания религиозной свободы и равноправности никак не менее, чем моя мнимая переделка. Ведь мы несомненно хотим, чтобы люди уважительно относились к нашим верованиям, к тому, что мы признаем истинным и спасительным для нашей души, чтобы они предоставляли нашей вере полную свободу исповедания и проповедания; следовательно, точно так же, по евангельскому слову, должны и мы поступать с людьми, должны делать по отношению к их вере только то, чего хотим от них для своей веры. Нет! справедливость не мною выдумана, и какую формулу ей ни давать - положительную или отрицательную - все равно, того, чего нужно нашим лжепатриотам, ни вывести из нее, ни примирить с нею никак невозможно. От идеи справедливости им приходится отказаться во всяком случае, никакое лицемерие и никакие уловки тут не помогут. Они и сами это знают и потому всегда стараются, отделавшись чем попало от нравственных требований, поскорее перейти к соображениям иного порядка. Посмотрим, что же, вместо Божьей и человеческой правды, выставляют они как свой принцип "вероисповедной политики"?

<<1>> См. мою заметку в февр. кн. "Вестн<ика> Европы". Под свежим впечатлением статьи "Свобода и вера", подписанной: В. Розанов, я, не колеблясь, признал настоящим ее автором знаменитого Иудушку. И теперь, после достаточного промежутка времени, я остаюсь при той же уверенности. Это вовсе не шутка. Я знаю, что "головлевский барин" давно умер, замерзши на кладбище, и не оставил после себя никаких сочинений. Но Иудушка есть дух, а не помещик; и этот дух несомненно жив, и не только жив, но чрезвычайно вырос, окреп, из деревенской глуши перенес свое действие в столичную литературу, воплощаясь то в том, то в другом писателе; но более полного его воплощения, как то, о котором идет речь, я до сих пор не встречал.

<<2>> "Русское обозрение", 1893, № 7, стр. 369 (Летопись печати. К вопросу о терпимости).

<<3>> Любопытно, что на одной и той же странице г. Тихомиров утверждает сначала, что "русский человек" неспособен отделаться от терпимости, ему присущей, а потом сейчас же уверяет, что я, Соловьев, рискую пробудить в том же "русском человеке" жгучую ненависть к терпимости! Так даже в подобных мелочах ложь постоянно выдает саму себя.

<<4>> См. в майской кн. "Вестн<ика> Европы" 1893 г. заметку по поводу переписки Ю. Ф. Самарина с баронессой Раден.

<<5>> Если бы наши лжепатриоты были сколько-нибудь добросовестными, они не могли бы, рассуждая о веротерпимости, обходить молчанием обстоятельно и красноречиво выраженные взгляды на этот предмет такого действительного патриота и значительного писателя, как Аксаков. Между тем они единодушно и тщательно его замалчивают, дабы уверить свою публику, что существующими у нас вероисповедными отношениями могут быть недовольны только тайные или явные враги отечества и православия. В силу той же тактики гг. Тихомиров и Кº, столь много написавшие о моей второй заметке, ни словом не обмолвились о первой: в ней я говорю не один, а вместе с Ю. Самариным, который для них, по предмету религиозной свободы, так же неудобен, как и Аксаков. Тонкие политики! Но неужели с такою политикой совместимо серьезное и искреннее желание выяснить истину?

<<6>> "Русск<ое> обозр<ение>", 1893 г., № 7, стр. 372, 373.

<<7>> Что это такое: как бы полагает, будто бы? Здесь стиль г. Тихомирова обнаруживает то же качество, которым так блещет стиль его собрата Иудушки: приятное соответствие между нескладною формою речи и ее фальшивым содержанием.

<<8>> "Р<усское> о<бозрение>", стр. 374.

<<9>>Говорится о германском императоре и о соглашении его с российским.

<<10>>Приложение к № 6471 "Нового времени" (5-го марта 1894 г.).

<<11>> Панегирист "терпимости" возмущается мыслью о предоставлении свободы всем культам, между которыми, говорит он, есть и бесовские. Но ведь такие, насколько они действительны, должны проявляться в каких-нибудь бесчинствах и злодеяниях, которые и преследуются на основании общего права. Дело только в том, чтобы не превращать религиозный мотив, хотя бы и ложный, в особое самостоятельное преступление. Впрочем, приведенный аргумент против веротерпимости, как и многие другие, был уже мною предусмотрен и заранее опровергнут в той самой заметке, по поводу которой г. Тихомиров написал так много вздору, не сказавши ни одного слова о ее действительном содержании.

<<11>> Вот его слова: "Прежде всего нельзя не вспомнить, что автор несколько переделал христианскую формулу. В Евангелии сказано: Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними. (Матф. VII, 12). Г. Соловьев передает это в виде правила: не делай другим того, чего себе не желаешь" ("Р<усское> о<бозрение>", стр. 373. Курсивы - мои).

<<12>> Один язычник пришел к Шаммаю (главе строгой школы) и сказал: "Я приму закон Моисеев, если ты изложишь мне его сущность, пока я стою на одной ноге". Шаммай взял палку и прогнал его прочь. Тогда язычник пошел к Гиллелю с тем же запросом. Гиллель сказал: "То, что тебе самому неприятно, того не делай ближнему твоему; в этом все учение, прочее - только толкование. Иди и научись!" - Язычник с радостью принял веру в Бога Израилева. Очевидно, если бы на его месте был г. Тихомиров, то изречение Гиллеля не произвело бы на него такого действия: он остался бы язычником, каким и ныне благополучно пребывает.