В. Розанов

МЕТАФИЗИКА ХРИСТИАНСТВА

На "весенней выставке" в Академии Художеств экспонирована картина "Христос и богатый юноша" молодого русского живописца А. И. Алексеева, привезшего первые свои произведения из Рима.

Картина заключает в себе восемь лиц. На первом плане - "богатый юноша", рослый, видный еврей, в богатом древнееврейском одеянии. Он поднял правую руку к лицу, взяв подбородок между большим и указательным пальцами; лицо - задумчивое, нерешительное, без фанатизма, без той "idée fixe", какую вообще предполагают в этом "юноше", до того прилепившемся к своим сокровищам, что он имел силу не послушаться Христа, ради Которого, под Его невыразимым обаянием, все и всё оставляли. Христос, несколько позади, сидит на ступени портика Храма и смотрит со скорбью и упреком на удаляющегося юношу. Левее - апостолы Иоанн и Петр; еще далее, влево же, еврейские старцы; на правой стороне (картины), облокотившись около корзины, сидят мужчина и женщина. Все - смотрят, все - зрители драмы между юношею-человеком и Бого-человеком.

По причинам, которые я объясню ниже, картина мне вовсе не понравилась. И я дал бы варварский совет живописцу: сняв с нее фотографию, которая мертва и собственно души картины никогда не передаст, затем уничтожить самую картину и нарисовать ее по фотографии вторично, - нарисовать когда-нибудь, через много лет, с совершенно переродившеюся душою. А почему - обо всем этом речь сейчас.

Лица, кроме Христа, все более или менее удачны, а одно, лицо Иоанна, даже прекрасно. Молодое, безбородое, с поднятыми вверх зрачками, опираясь на ладонь, оно имеет в себе нечто Сивиллинское; и, мне кажется, знаменитые Сивиллы Микель-Анджело в Сикстинской капелле (автор работает постоянно в Риме) не остались без влияния на автора. Это тот же очерк, лица, тот же взгляд; то же в нем вещее и внутреннее, пророческое. Недурно и решительное, простонародное лицо ап. Петра, далекое от последующих иконописных нюансов, набежавших на него потом. Здесь евангельская сцена взята сейчас, в реализме современности, в реализме этнографической обстановки, будничного дня в Иерусалиме.

Лицо Христа... Отчего Оно и здесь неудачно, как и в тысячах других картин, - везде, по общему сознанию? Где тайна этой неизобразимости? Тогда как иконы, особенно старинные, беспретенциозные, передают Его или хорошо, или, по крайней мере, удовлетворительно. Общий закон иконы, в отличие от живописности, заключается в ее обобщенности, отвлеченности, схематизме. Не могу здесь не передать удивления, овладевшего мною, когда я в первый раз рассматривал, в изданиях здешнего Археологического Общества, монеты Великого князя Владимира: на них он - с длинными усами и без бороды, с малой растительностью на голове, приблизительно как изображается Тарас Бульба на олеографиях. Но вот, за историческую заслугу. Великий князь Киевский пошел на иконы, и действие основного закона иконописи - схематичность и общность - проявилось. Усы были сняты; на место их появилась длинная седая борода, приблизительно как у Антония и Феодосия Печерских. Князь куда-то исчез и появился на его месте "святой", "вообще" святой, под которым определенное имя мы можем подписать только при некотором усилии воли и готовности на "pia fraus", "благочестивую кривду". Иконы Владимира, не отличающиеся от икон Феодосия или Антония, не суть иконы ни Владимира, ни Феодосия, ни Антония, а суть "эмблемы", и "впечатления", и "мечтания" о святости, как мы ее себе теперь представляем. Это есть некий общий "слон", коего мы рисуем, желая сказать: "большое животное". Схема, символ - и ничего действительного, даже когда подлинная действительность (как лицо кн. Владимира на монетах) и известна. Поразительная вражда к реализму, к конкретности. Религия - вне конкретного, религия - вне реального: это какая-то всему предшествующая аксиома у нас.

Возвратимся к теме. Лицо Христа возможно изобразить в иконе и невозможно в живописи, ибо образ Его, как он уже дан в (канонических) Евангелиях и запечатлелся у нас с детства, - именно иконен, а не живописен: ибо не несет ничего из "упреков" (слабостей, пороков, подробностей) народности, звания, состояния. Христос не имел недостатков: между тем живописец может изобразить "скупого", "расточительного", - все отдельные типы, являющие выпуклые штрихи для кисти! - может представить гневного, яростного или примиренного после гнева; может представить "эллина", "жида". Но кто не был ни эллином, ни евреем, ни скупым, ни расточительным, ни вообще в частности "тем" или "этим": скажите, пожалуйста, какая кисть и какие краски могут схватить и показать зрителю "вот! вот!" - эту сумму отсутствующих недостатков?!! Христос - бескрасочен: вот источник неудачных и невозможных Его "живописаний" и, может быть, одна из тропинок для проницания в Его неисследимый Лик... Было лицо вообще идеальное, человеческое ("Се Человек"), с добротою, которая не переходила в сантиментальность, с осуждением злу, которое не переходило в желчность, со спокойствием, но ровным, не чрезмерным: ну, вот вы возьмите кисть (пусть Репин возьмет) и нарисуйте лицо "вообще идеальное"!.. Ничего не выйдет; при удаче - выйдет икона, "поклоняемое". Самый возраст Христа, о котором в Евангелии рассказывается, также удален от крайностей и выразительности (и след., живописи): это 30-33 года, т. е. те лета, в которых и с живого человека труднее всего снимается портрет. Ведь есть бессмертные портреты стариков и детей, также - отроков: а с среднего возраста равных по запоминаемости и всемирности - нет! Итак, отсутствие лично-характерного, лично-выразительного, лично-страстного, лично-порочного, отсутствие черт племени, ремесла, сословия, чтó всемирно есть, было и останется темой живописи, эта сумма отсутствия нужных живописных качеств в Сыне Человеческом есть и останется навсегда препятствием для Его удачного воспроизведения кистью, в красках, на картине.

Христос не картинен был в жизни. Он был уже в жизни иконен: вот чтó открыло эпоху иконописания в истории - и чтó, одновременно, ввело в рамки светскости, ограничило почти только светскими темами европейскую живопись.

Возвращаюсь к картине г. Алексеева.

Прекрасно расположение в ней фигур, смотря на которое думаешь: "Да, так эта сцена между богатым юношею и Христом и произошла! Как же иначе? Иначе им и расположиться было невозможно!" Но это - пока обращаешь внимание, так сказать, на архитектуру полотна. Вы всматриваетесь в самую картину и приходите в некоторый ужас: между ее лицами нет нравственной, даже мысленной, да и вообще никакой связи!!! Они глядят друг на друга и ничего не понимают, не думают; никакого слова (о богатстве) не было сказано. В картине нет полета; нет именно слова, выслушанного, и которое, всех поразив, соединило бы отдельных лиц в одну группу!

Если смотреть на картину как на фотографию, отойдя далеко от нее или вовсе почти смежив глаза, то не остается желать лучшего и бóльшего. Если же смотреть на нее как на картину - то ее вовсе нет: не только хорошей, но и никакой! Не было беседы, не было вообще ничего между этими людьми, которые даже и не люди, а фигуры: "Христос смотрит не на "богатого юношу", а просто глядит в спину ему; "сивилла"-Иоанн просто показывает белки глаз; Петр изображает мужичка; удачнее прочие лица, потому что, не имея задачи что-нибудь выразить, они не так шокируют своею манекенностью. У них в сюжете и по представлению живописца положение куафюрованных манекенов, и вот они вышли. Сцены нет, жизни нет, евангельского события нет!

Ничего нет - картина не началась!

Но отчего, отчего?

- "Аще не родишься от воды и Духа - не внидешь в Царство Небесное"... - "Учитель, но как могу я войти в утробу матери и родиться вторично?" Эти отрывки из беседы с Никодимом могут разъяснить причины неудачи русского художника. Богатый юноша и Христос, богатство и христианство: живописец знал учебным знанием эту тему, а "души" ее, бесконечной и мучительной, может быть не меньшей, чем "душа" в теме Иова, - он ее не знает! Тема эта - старческая, старых лет, бесконечного жизненного опыта и углублений, которых просто недостает совершенно еще молодому художнику. И он поэтому не извлек картину из души своей, а подумал: "Какой бы мне взять великий сюжет?" Вспомнил рассказ евангельский и нарисовал к нему безжизненную и неглубокую иллюстрацию.

Богатство и христианство... Для углубления картины я на фронтоне того портика, под которым живописец представил событие, поместил бы Злого Духа в той удачной позе, какую ему придал Антокольский ("Мефистофель"), а внизу и вокруг разбросал бы тела умерших от голодного тифа, хоть у нас в России за эти последние годы. Будущее, прошлое и самое событие тогда выразились бы в своей апокалипсической общности. Ведь таково оно и было. Ведь это не случай, а перелом в истории: ибо перелом божественных, подлинно данных человеку заветов. "И золото той земли хорошее: там бдолах и камень оникс" (Бытие, гл. 2, ст. 12): так сказано о рае, который "насадил человеку Бог". - "Бог дал человеку в радость и золото; и я им не злоупотребил, отдавая часть его на пропитание бедным", - так мог подумать богатый юноша. И отойти в искреннем смущении, полном непонимании. Тут была не "слабость его души", как критикуют пошленькие критики, сами далеко не распускающие своей мошны для "ближнего": а полная растерянность при очевидности, что тот Бог, который "насадил рай человеку", вовсе не то же, что сей человек ("Се Человек"), который учит с божескою властью и силою... "Бедность!" "бедные!" "раздавайте бедному!"... Но ведь чтó же и "раздать", когда будут все бедны: а напоследок времен они и не могут не стать все бедны, раз что никакой другой заповеди, в поправку или дополнение ее, в изъятие и разнообразие - не дано, а это одно-наклонное и одно-тонное "раздай" - исполнено ревнивцами "до точки". И вот - тиф; нужно бы раздать - да нечего; ничего не накоплено. Ибо где нет "золота и бдолаха" - нет и накопления. Не нищенские же корки копить. Да и вообще при нищем - нужен же и подающий: и богатый юноша, который подавал, не должен ли был вовсе не "смущенно отойти", как записано в Евангелии, а закричать, на целый город закричать, на всю всемирную историю: "Я исполнил закон Божий и не хочу другого, горького, несущего беды людям"...