З. Фрейд
ВВЕДЕНИЕ В ПСИХОАНАЛИЗ

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ЛЕКЦИЯ

ФИКСАЦИЯ НА ТРАВМЕ, БЕССОЗНАТЕЛЬНОЕ

Уважаемые дамы и господа! В прошлый раз я сказал, что мы намерены продолжать нашу работу, не оглядываясь на наши сомнения, а исходя из наших открытий. О двух самых интересных следствиях, вытекающих из анализов обоих примеров, мы вообще еще не сказали.

Первое: обе пациентки производят впечатление, как будто они фиксированы на каком-то определенном отрезке своего прошлого, не могут освободиться от него и поэтому настоящее и будущее остаются им чуждыми. Они прячутся в своей болезни, как раньше имели обыкновение удаляться в монастырь, чтобы доживать там свой век. Для нашей первой пациентки такую участь уготовил расторгнутый в действительности брак с ее мужем. Своими симптомами она продолжает общение со своим мужем; мы научились понимать те голоса, которые выступают за него, извиняют и возвышают его, оплакивают его потерю. Хотя она молода и могла бы понравиться другим мужчинам, она предприняла все реальные и воображаемые (магические) предосторожности, чтобы сохранить ему верность. Она не показывается у посторонних, не следит за своей внешностью, но она также не в состоянии быстро встать с кресла, на котором сидела, и отказывается подписывать свою фамилию, не может никому сделать подарка, мотивируя это тем, что никто не должен ничего иметь от нее.

У нашей второй пациентки, молодой девушки, эротическая привязанность к отцу, возникшая до половой зрелости, сделала в ее жизни то же самое. Она тоже пришла к выводу, что не может выйти замуж, пока она так больна. Смеем предположить, что она так заболела, чтобы не выходить замуж и остаться с отцом.

Мы не можем обойти вопроса о том, как, каким путем и в силу каких мотивов может возникнуть такая странная и невыгодная жизненная установка. Допустим, что данное поведение является общим признаком невроза, а не особым свойством этих двух больных. Это в самом деле общая, практически очень значимая черта всякого невроза. Первая истерическая пациентка Брейера была подобным же образом фиксирована на том времени, когда она ухаживала за своим тяжело заболевшим отцом. Несмотря на свое выздоровление, она с тех пор в известном смысле покончила с жизнью, хотя осталась здоровой и трудоспособной, но отказалась от естественного предназначения женщины. Благодаря анализу мы можем у каждого из наших больных обнаружить, что он в своих симптомах болезни и их последствиях перенесся в определенный период своего прошлого. В большинстве случаев он выбирал для этого очень раннюю фазу жизни, время своего детства, и даже, как ни смешно это звучит, младенчество.

В близкой аналогии с этим поведением наших нервнобольных находятся заболевания, особенно часто возникающие именно теперь, во время войны, - так называемые травматические (traumatische) неврозы. Такие случаи, конечно, бывали и до войны после железнодорожных крушений и других страшных жизненных катастроф. В своей основе травматические неврозы не то же самое, что спонтанные неврозы, которые мы обычно аналитически исследуем и лечим; нам также еще не удалось рассмотреть их с нашей точки зрения, и я надеюсь как-нибудь объяснить вам, в чем заключается это ограничение. Но в этом одном пункте мы можем подчеркнуть их полное сходство. Травматические неврозы носят явные признаки того, что в их основе лежит фиксация на моменте травмы. В своих сновидениях эти больные постоянно повторяют травматическую ситуацию; там, где встречаются истероподобные припадки, допускающие анализ, узнаешь, что припадок соответствует полному перенесению в эту ситуацию. Получается так, как будто эти больные не покончили с этой травматической ситуацией, как будто она стоит перед ними как неразрешенная актуальная проблема, и мы вполне серьезно соглашаемся с этим пониманием; оно показывает нам путь к экономическому, как мы называем, рассмотрению душевных процессов. Да, выражение "травматический" имеет только такой экономический смысл. Так мы называем переживание, которое в течение короткого времени приводит в душевной жизни к такому сильному увеличению раздражения, что освобождение от него или его нормальная переработка не удается, в результате чего могут наступить длительные нарушения в расходовании энергии.

Эта аналогия наводит нас на мысль назвать травматическими также те переживания, на которых, по-видимому, фиксированы наши нервнобольные. Таким образом, для объяснения возникновения невротического заболевания как бы напрашивается одно простое условие. Невроз следовало бы уподобить травматическому заболеванию, а его возникновение объяснить неспособностью справиться со слишком сильным аффективным переживанием. Такова в действительности и была первая формулировка, которой Брейер и я в 1893 - 1895 гг. подвели теоретический итог нашим наблюдениям. Случай нашей первой пациентки, молодой женщины, разлученной с мужем, очень хорошо вписывается в эти взгляды. Она не вынесла неосуществимости своего брака и застряла на этой травме. Но уже наш второй случай фиксированной на своем отце девушки показывает, что формулировка недостаточно широка. С одной стороны, такая влюбленность маленькой девочки в отца что-то настолько обычное и так часто преодолеваемое, что название "травматический" совершенно потеряло бы свое содержание, с другой стороны, история больной нам показывает, что эта первая эротическая фиксация сначала как будто бы прошла без всякого вреда и только несколько лет спустя опять проявилась в симптомах невроза навязчивого состояния. Итак, мы предвидим тут осложнения, большее разнообразие условий заболевания, но мы предчувствуем также, что от "травматической" точки зрения нельзя отказаться как от ошибочной; она пригодится в другом месте и при других условиях.

Здесь мы опять оставим путь, по которому шли. Пока он не ведет нас дальше, а нам нужно узнать еще многое другое, прежде чем мы сможем найти его истинное продолжение. Заметим еще по поводу фиксации на определенной фазе прошлого, что такое явление выходит за рамки невроза. Всякий невроз несет в себе такую фиксацию, но не всякая фиксация приведет к неврозу, совпадет с ним или встанет на его пути. Примером аффективной фиксации на чем-то прошлом является печаль, которая приводит к полному отходу от настоящего и будущего. Но даже для неспециалиста печаль резко отличается от невроза. Зато есть неврозы, которые можно назвать патологической формой печали.

Случается также, что травматическое событие, потрясающее все основы прежней жизни, останавливает людей настолько, что они теряют всякий интерес к настоящему и будущему и в душе постоянно остаются в прошлом, но эти несчастные не обязательно должны стать нервнобольными. Мы не хотим переоценивать для характеристики невроза эту одну черту, как бы постоянна и значительна она ни была.

А теперь перейдем к другому результату нашего анализа, о невыгодном ограничении которого нам нечего беспокоиться. О нашей первой пациентке мы сообщили, какое бессмысленное навязчивое действие она исполняла и какое интимное жизненное воспоминание в связи с этим она рассказала, затем мы исследовали отношение между обоими и из этой связи догадались о цели навязчивого действия. Но мы оставили в стороне один момент, который заслуживает нашего пристального внимания. Пока пациентка повторяла навязчивое действие, она ничего не знала о том, что оно связано с тем переживанием. Связь между ними была для нее скрыта; по правде говоря, она должна была ответить, что не знает, в силу каких побуждений она это делает. Затем под влиянием лечения вдруг случилось так, что она нашла эту связь и могла о ней сообщить. Но она все еще не знала о цели, которой служило навязчивое действие, о цели исправить мучительный отрезок прошлого и поставить любимого мужа на более высокий уровень. Это длилось довольно долго и стоило многих трудов, пока она не поняла и не призналась мне, что такой мотив мог быть единственной движущей силой навязчивого действия.

Связь со сценой после неудачной брачной ночи и мотив нежности больной вместе составляют то, что мы назвали "смыслом" навязчивого действия. Но этот смысл в обоих направлениях, "откуда" и "зачем", был ей неизвестен, когда она выполняла навязчивое действие. Таким образом, в ней действовали душевные процессы, а навязчивое действие было именно результатом их влияния; в нормальном состоянии она чувствовала это влияние, но до ее сознания не доходило ничего из душевных предпосылок этого влияния. Она вела себя точно так же, как загипнотизированный, которому Бернгейм внушил через пять минут после пробуждения открыть в палате зонтик и который выполнил это внушение в бодрствующем состоянии, не умея объяснить мотива своего поступка. Именно такое положение вещей мы имеем в виду, когда говорим о существовании бессознательных душевных процессов. Мы бросаем вызов всему миру, предлагая более строгим научным образом представить эти факты, и тогда мы охотно откажемся от предположения существования бессознательных душевных процессов. А до того мы будем придерживаться этого предположения и, недоуменно пожимая плечами, будем отвергать как непонятное то возражение, что бессознательное не является в данном случае ничем реальным в научном смысле, а только вспомогательным средством, ипе façons de parler.<<Речевым оборотом (франц.).>> Какое же это нереальное, от которого исходят такие реально ощутимые последствия, как навязчивое действие!

В сущности, то же самое мы находим и у нашей второй пациентки. У нее возникло требование, чтобы подушка не касалась спинки кровати, и она должна выполнять это требование, но она не знает, откуда оно произошло, что означает и каким мотивам обязано своей силой. Для его выполнения безразлично, относится ли она к нему индифферентно или противится ему, возмущается, собирается его нарушить. Оно должно быть выполнено, и она напрасно спрашивает себя почему. Следует, однако, признать, что в этих симптомах невроза навязчивого состояния, в этих представлениях и импульсах, появляющихся неизвестно откуда, таких устойчивых против всех влияний в остальном нормальной душевной жизни, производящих на самого больного впечатление, как будто они сверхсильные гости из чужого мира, бессмертные, вмешавшиеся в сутолоку смертных, заключается самое ясное указание на какую-то особую, изолированную от остального область душевной жизни. От них ведет неизбежный путь к признанию существования в душе бессознательного, и именно поэтому клиническая психиатрия, признающая только психологию сознания, не может с ними сделать ничего другого, как выдать за признаки особого рода дегенерации. Разумеется, сами навязчивые представления и навязчивые импульсы не бессознательны, и так же мало выполнение навязчивого действия ускользает от сознательного восприятия. Они не были бы симптомами, если бы не проникли в сознание. Но психические предпосылки, раскрытые анализом, связи, в которые мы их вводим благодаря толкованию, являются бессознательными по крайней мере до тех пор, пока мы не сделаем их сознательными для больного путем аналитической работы.

А теперь примите во внимание, что это положение вещей, установленное нами в обоих наших случаях, подтверждается во всех симптомах всех невротических явлений, что всегда и везде смысл симптомов неизвестен больному, что анализ постоянно показывает, что симптомы - производное бессознательных процессов, которые, однако, при разных благоприятных условиях можно сделать сознательными, и вы поймете, что в психоанализе мы не можем обойтись без бессознательного в психике и привыкли оперировать им как чем-то чувственно осязаемым. Но вы, может быть, также поймете, как мало способны к суждению в этом вопросе все другие, кто считает бессознательное только понятием, кто никогда не анализировал, никогда не толковал сновидений и не искал в невротических симптомах смысл и намерение. Для наших целей повторю еще раз: возможность придать смысл невротическим симптомам благодаря аналитическому толкованию является неопровержимым доказательством существования - или, если вам угодно, необходимости предположения - бессознательных душевных процессов.

Но это еще не все. Благодаря второму открытию Брейера, которое мне кажется даже более содержательным и которое не нашло сторонников, мы еще больше узнаем о связи между бессознательным и невротическими симптомами. И не только то, что смысл симптомов всегда бессознателен; между этой бессознательностью и возможностью существования симптомов существует также отношение заместительства. Вы меня скоро поймете. Вместе с Брейером я утверждаю следующее: каждый раз, сталкиваясь с симптомом, мы можем заключить, что у больного имеются определенные бессознательные процессы, в которых содержится смысл симптома. Но для того чтобы образовался симптом, необходимо также, чтобы смысл был бессознательным. Из сознательных процессов симптомы не образуются; как только соответствующие бессознательные процессы сделаются сознательными, симптом должен исчезнуть. Вы сразу же предугадываете здесь путь к терапии, путь к уничтожению симптомов. Этим путем Брейер действительно вылечил свою истерическую пациентку, т. е. освободил ее от симптомов; он нашел технику доведения до ее сознания бессознательных процессов, содержавших смысл симптома, и симптомы исчезли.

Это открытие Брейера было результатом не умозрения, а счастливого наблюдения, ставшего возможным благодаря тому, что больная пошла ему навстречу. Но вам теперь не следует стремиться объяснить его непременно из чего-то другого, уже знакомого, однако вы должны признать в нем новый фундаментальный факт, с помощью которого можно прояснить многое другое. Разрешите мне поэтому повторить то же самое в других выражениях.

Образование симптома - это замещение (Ersatz) чего-то другого, что не могло проявиться. Определенные душевные процессы нормальным образом должны были бы развиться настолько, чтобы они стали известны сознанию. Этого не случилось, но зато из прерванных, каким-то образом нарушенных процессов, которые должны были остаться бессознательными, возник симптом. Таким образом, получилось что-то вроде подстановки; если возвратиться к исходному положению, то терапевтическое воздействие на невротические симптомы достигнет своей цели.

Открытие Брейера еще до сих пор является фундаментом психоаналитической терапии. Положение о том, что симптомы исчезают, если их бессознательные предпосылки сделались сознательными, подтвердилось всеми дальнейшими исследованиями, хотя при попытке его практического применения сталкиваешься с самыми странными и самыми неожиданными осложнениями. Наша терапия действует благодаря тому, что превращает бессознательное в сознательное, и лишь постольку, поскольку она в состоянии осуществить это превращение.

Поспешим теперь сделать маленькое отступление, чтобы у вас не возникло искушения представить себе эту терапевтическую работу как нечто слишком легкое. Судя по нашим предыдущим рассуждениям, невроз является следствием своего рода незнания, неведения о душевных процессах, о которых следовало бы знать. Это очень походило бы на известную теорию Сократа, согласно которой даже пороки основаны на незнании. Но опытному в анализе врачу, как правило, очень легко догадаться, какие душевные движения того или иного больного остались бессознательными. Ему нетрудно было бы поэтому вылечить больного, освободив от собственного его незнания сообщением того, что он знает. По крайней мере, таким образом легко вскрыть часть бессознательного смысла симптомов, о другой же части, о связи симптомов с переживаниями больного врач, правда, может сказать немногое, потому что он не знает этих переживаний, он должен ждать, пока больной их вспомнит и расскажет ему. Об этих переживаниях можно справиться у родственников больного, и они часто бывают в состоянии определить среди них те, которые оказали травматическое действие, сообщить, может быть, даже такие переживания, о которых больной не знает, потому что они имели место в очень ранние годы его жизни. Соединив эти два приема, можно было бы надеяться за короткое время и малыми усилиями ликвидировать патогенное незнание больного.

Но если бы это было так! Здесь мы приобрели опыт, к которому сначала не были подготовлены. Знание знанию рознь; есть разные виды знания, совершенно неравноценные психологически. II у a fagots et fagots,<<Вещь вещи рознь (франц.). - Прим. пер.>> говорится где-то у Мольера. Знание врача не то же самое, что знание больного, и оно не может оказать то же действие. Если врач передает свое знание больному путем сообщения, это не имеет никакого успеха. Впрочем, было бы неверно так говорить. Успех здесь заключается не в преодолении симптомов, а в том, что тем самым начинается анализ, первыми вестниками которого являются проявления сопротивления. Тогда больной знает что-то, чего до сих пор не знал, т. е. смысл своего симптома, и все же он так же мало знает о нем, как и раньше. Так мы узнаем, что есть более чем один вид незнания. Чтобы показать, в чем различия, необходимо известное углубление наших психологических знаний. Но наше положение, что при знании их смысла симптомы исчезают, остается все-таки правильным. Дело только в том, что знание должно быть основано на внутреннем изменении больного, которое может быть вызвано лишь психической работой с определенной целью. Здесь мы стоим перед проблемами, которые скоро объединятся в динамику образования симптомов.

Уважаемые господа! Теперь я должен поставить вопрос: не кажется ли вам то, что я говорю, слишком темным и сложным? Не запутываю ли я вас тем, что так часто отказываюсь от ранее сказанного и ограничиваю его, начинаю развивать мысль и затем оставляю ее? Мне было бы жаль, если бы это было так. Но у меня сильное отвращение к упрощениям в ущерб истине, я не имею ничего против, чтобы вы получили полное представление о многосторонности и многосвязности предмета, и думаю, что нет вреда в том, если по каждому вопросу я говорю вам больше, чем вы можете использовать в настоящий момент. Я ведь знаю, что любой слушатель и читатель мысленно выверяет, сокращает, упрощает и извлекает из предложенного ему то, что он хотел бы запомнить. До известной степени верно то, что чем содержательнее был предложенный материал, тем больше от него остается. Позвольте мне надеяться, что суть моих сообщений о смысле симптомов, о бессознательном и связи между ними вы ясно поняли, несмотря на все второстепенные моменты. Вы, видимо, также поняли, что в дальнейшем наши усилия будут сконцентрированы на достижении двух целей: узнать, во-первых, как люди заболевают, приобретают невротическую жизненную установку, что является клинической проблемой, и, во-вторых, как из условий невроза развиваются болезненные симптомы, что остается проблемой душевной динамики. И обе проблемы где-то должны встретиться.

Сегодня я тоже не хочу идти дальше, но так как наше время еще не истекло, я намерен обратить ваше внимание на другую особенность двух наших анализов, все значение которой опять-таки будет оценено лишь позже, а именно на пробелы в воспоминаниях, или амнезии. Вы слышали, что задачу психоаналитического лечения можно сформулировать как превращение всего патогенного бессознательного в сознательное. Теперь вы, возможно, удивитесь, узнав, что эту формулировку можно заменить другой: заполнить все пробелы в воспоминаниях больного, устранить его амнезии. Это свелось бы к тому же. Амнезиям невротика приписывается, таким образом, важная связь с возникновением его симптомов. Но если вы примете во внимание анализ нашего первого случая, вы найдете эту оценку амнезии неоправданной. Больная не забыла сцену, с которой связано ее навязчивое действие, наоборот, живо хранит ее в памяти, и ничто другое из забытого тоже не участвует в возникновении этого симптома. Менее отчетливо, но в общем аналогично обстоит дело у нашей второй пациентки, девушки с навязчивым церемониалом. И она, собственно, не забыла своего поведения в ранние годы, тех фактов, что она настаивала на открывании дверей между спальней родителей и своей и прогоняла мать с ее места в супружеской постели; она вспоминает это совершенно ясно, хотя и с нерешительностью и неохотно. Странным мы можем считать только то, что первая пациентка, исполняя бесчисленное множество раз свое навязчивое действие, ни разу не заметила его сходства с переживанием после первой брачной ночи, и это воспоминание не возникло у нее, когда ей задавались прямые вопросы для выяснения мотивации навязчивого действия. То же самое относится к девушке, у которой церемониал и его поводы связаны с одной и той же, каждый вечер повторявшейся ситуацией. В обоих случаях, собственно говоря, нет никакой амнезии, никакого выпадения воспоминаний, но прервана связь, которая должна была бы вызвать воспроизведение, новое появление воспоминания. Подобного нарушения памяти достаточно для невроза навязчивых состояний, при истерии происходит иначе. Этот последний невроз отличается в большинстве случаев очень большими амнезиями. Как правило, при анализе каждого отдельного симптома истерии находишь целую цепь жизненных впечатлений, которые при их возвращении в память определяются больными как явно забытые. С одной стороны, эта цепь доходит до самых ранних лет жизни, так что истерическую амнезию можно считать непосредственным продолжением детской амнезии, которая у нас, нормальных людей, окутывает начало нашей душевной жизни. С другой стороны, мы с удивлением узнаем, что и самые последние переживания больных могут забываться и в особенности подвергаются амнезии, если не совсем поглощаются ей, поводы, при которых возникла или усилилась болезнь. Из общей картины такого недавнего воспоминания постоянно исчезают важные детали или заменяются ложными воспоминаниями. Почти всегда бывает так, что лишь незадолго до окончания анализа всплывают определенные воспоминания о недавно пережитом, которые так долго могли задерживаться и оставляли в связи чувственные пробелы.

Такие нарушения способности вспоминать, как было сказано, характерны для истерии, при которой даже в качестве симптомов наступают состояния (истерические припадки), не оставляющие в воспоминании никакого следа. Если при неврозе навязчивых состояний происходит иначе, то из этого вы можете заключить, что при этих амнезиях речь идет вообще о психологическом характере истерического изменения, а не об общей черте неврозов. Значение этого различия ограничивается следующим соображением. Под "смыслом" симптома мы понимаем одновременно два момента: откуда он берется и куда или к чему ведет, т. е. впечатления и переживания, от которых он исходит, и цели, которым служит.

Таким образом, на вопрос, откуда берется симптом, отвечают впечатления, которые приходят извне, были когда-то в силу необходимости сознательными и с тех пор благодаря забыванию могут стать бессознательными. Но цель симптома, его тенденция - это каждый раз эндопсихический процесс, который, возможно, сначала был сознаваем, но не менее вероятно, что он никогда не был в сознании и давно оставался в бессознательном. Так что не очень важно, захватила ли амнезия также и исходные переживания, на которых основывается симптом, как это происходит при истерии; цель, тенденция симптома, которая с самого начала может быть бессознательна, основана на его зависимости от бессознательного, и при неврозе навязчивых состояний не менее тесной, чем при истерии.

Но этим выдвижением бессознательного на первый план в душевной жизни мы вызвали самых злых духов критики психоанализа. Не удивляйтесь этому и не верьте также тому, что сопротивление против нас заключается лишь в трудности понимания бессознательного или в относительной недоступности опытных данных, которые его доказывают. Я полагаю, оно имеет более глубокие причины. В течение веков наивное самолюбие человечества вынуждено было претерпеть от науки два великих оскорбления. Первое, когда оно узнало, что наша земля не центр вселенной, а крошечная частичка мировой системы, величину которой едва можно себе представить. Оно связано для нас с именем Коперника, хотя подобное провозглашала уже александрийская наука. Затем второе, когда биологическое исследование уничтожило привилегию сотворения человека, указав ему на происхождение из животного мира и неискоренимость его животной природы. Эта переоценка произошла в наши дни под влиянием Ч. Дарвина, Уоллеса и их предшественников не без ожесточеннейшего сопротивления современников. Но третий, самый чувствительный удар по человеческой мании величия было суждено нанести современному психоаналитическому исследованию, которое указало Я, что оно не является даже хозяином в своем доме, а вынуждено довольствоваться жалкими сведениями о том, что происходит в его душевной жизни бессознательно. Но и этот призыв к скромности исходит не впервые и не только от нас, психоаналитиков, однако, по-видимому, нам суждено отстаивать его самым энергичным образом и подтвердить фактами, понятными каждому. Отсюда всеобщий протест против нашей науки, отказ от всякой академической вежливости и освобождение оппозиции от всякого сдерживания непартийной логики, и к этому еще прибавляется то, что мы, как вы скоро узнаете, нарушим покой этого мира еще и другим образом.