С. ФРАНК
СВЕТЛАЯ ПЕЧАЛЬ

       Мне грустно и легко; печаль моя светла.

Чем больше вдумываешься в духовный мир Пушкина или, вернее, непредвзято отдаешься его действию на себя, тем острее чувствуешь, как мало еще доселе осознаны и оценены его богатство и глубина. Поверхностное отношение к духовному миру Пушкина отчасти определено самой формой его поэзии. Она так законченно прекрасна, что эстетически приковывает к себе, пленяет сознание читателя - и странным образом - отвлекает внимание от глубины и значительности выражаемого ею духовного содержания; и она по большей части так непритязательна и наивно-простодушна, что поверхностному взгляду ее смысл кажется недостаточно серьезным.

Было бы, конечно, варварством не оценивать совершенства этой поэтической формы. Но пора бы, наконец, признать, что она не есть нечто самодовлеющее, что можно надлежащим образом вполне воспринять и оценить вне отношения к тому, что она выражает. Ее простота, ее совершенство, ее чарующая прелесть есть в конечном итоге свидетельство того очарования, которое присуще правдивому, адекватному откровению глубочайшей духовной истины. Суждение Льва Толстого: "Нет величия, где нет простоты и правды" можно и обернуть: где есть простота и правда - и где есть истинная красота - там всегда есть духовное величие, духовная значительность.

В предлагаемом кратком и естественно фрагментарном размышлении я хотел бы обратить внимание на один доминирующий мотив духовного мира Пушкина, обычно менее всего замечаемый и даже прямо отрицаемый. Пушкина принято считать поэтом "жизнерадостности" и противопоставлять дух его поэзии мотиву трагизма, господствующему во всей остальной великой русской литературе 19-го века. Тон этот задал уже Гоголь. Восхищение поэзией Пушкина завершается у него предупреждением, что "Пушкина нельзя повторять". Смысл этого предупреждения уяснен в словах: "Скорбию ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню..." (Гоголь при этом забыл, что сам Пушкин примерно в таких же словах говорил о своей собственной поэзии: " выстраданный стих, пронзительно-унылый, ударит по сердцам с неведомою силой". А если, следуя авторитетному свидетельству Мицкевича, к тому же убедительно обоснованному Вл. Соловьевым, признать, что под "Пророком" Пушкин разумел поэта, то и слова "глаголом жги сердца людей", по мысли Пушкина, должны быть отнесены к назначению его поэзии). Суждение Гоголя повторялось позднее в бесчисленных вариантах. Хомяков высказал мнение, что духовной личности Пушкина "недоставало басовых тонов". Пренебрежение к духовному миру Пушкина в течение всей второй половины 19-го века именно за отсутствием в нем мотива "скорби" (в частности - "гражданской скорби") общеизвестно. И еще в наши дни К. Мочульский в своей книге о Гоголе утверждал, что если бы русский дух пошел по пути Пушкина, мы имели бы одного Майкова, но не имели бы великой русской литературы. Но - не говоря уже о сомнительности эстетического сближения Майкова с Пушкиным - не ясно ли, что величайший после Пушкина русский художник слова, Лев Толстой, есть, именно в качестве художника, прямой и верный преемник пушкинской традиции. А Н. А. Бердяев, не скрывавший своей нелюбви к Пушкину, назвал его "единственным ренессансным духом" в России, разумея под этим, очевидно, что духовный смысл поэзии Пушкина исчерпывается лишенным трагизма культом красоты и радости земной жизни. А так как отсутствие восприимчивости к трагизму человеческой жизни есть бесспорный признак духовной поверхности, то это господствующее суждение о Пушкине равносильно отрицательной или пренебрежительной оценке общего смысла его творчества.

Столь общераспространенное мнение о наивной жизнерадостности Пушкина должно, конечно, иметь какое-то основание - или, вернее, должно иметь какой-то реальный повод для своего возникновения. Ближайший повод настолько бросается в глаза, что о нем достаточно коротко упомянуть. Пушкин был действительно по своему темпераменту, по стихийному, физиологически определенному душевному складу человеком "жизнерадостным". В юности это выражалось в буйном веселии, в неутолимой жажде наслаждений, в склонности к шуткам и смеху, в игровом кипении души. В зрелом возрасте это сказывалось в его общительности, в сочувственной отзывчивости, в отталкивании от всякого пуританства, от всего нарочито-сурового и угрюмого. По свидетельству Хомякова, его смех был столь же чарующим, как его стихи. Хотя и эта, чисто психологическая характеристика требует оговорок (современники говорят о припадках меланхолии у Пушкина, и он называл себя "хандрливым"), но все же в общей форме она бесспорно сохраняет силу.

К другому, более глубокому и существенному основанию указанного общераспространенного суждения я вернусь ниже. Здесь я хотел бы лишь указать, что судить о смысле и существе поэзии Пушкина только на основании того, что эта черта его характера отразилась и на ней, было бы крайне поверхностно. Приходится все же изумляться, как мало замечен и учтен доселе именно трагический элемент поэзии Пушкина. И при том - как бы парадоксально это ни звучало - можно решительно утверждать, что чувство трагизма жизни есть, по меньшей мере, один из главных, доминирующих мотивов его поэзии. Оставим в стороне, чтобы не усложнять вопроса, ноты "уныния" и "тоски", звучащие в раннем, лицейском периоде его творчества; допустим, что они суть, как однажды позднее сказал сам Пушкин, "элегические затеи" (хотя я не думаю, чтобы такое объяснение было исчерпывающим; такой дух, как Пушкин, даже в ранней юности не мог быть просто подражателем моды и не мог изображать чисто фиктивные настроения; и слишком ясна внутренняя связь этих ранних мотивов с позднейшими). Возьмем только зрелую лирику Пушкина (включая лирические признания в его поэмах). Я прошу разрешения читателя привести немногие общеизвестные строки Пушкина; но я также прошу его при этом, следуя наставлению одного из немногих истинных ценителей Пушкина, М. О. Гершензона, "читать Пушкина медленно и внимательно".

"Так исчезают заблуждения с души измученной моей". "Душа, как прежде, каждый час полна томительною думой". "В душе утихло мрачных дум однообразное волненье". "В их наготе я ныне вижу и свет, и жизнь, и дружбу, и любовь, угрюмый опыт ненавижу...". "Мой стих, унынья звук живой...". "Все мрачную тоску на душу мне наводит". "Темною стезей я проходил пустыню мира". "Томленья грусти безнадежной". "Душевных наших мук не стоит мир". "Тоскует он (поэт) в забавах мира...". "В уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток". "Томит меня тоскою однозвучный жизни шум". "Печаль минувших дней в моей душе чем старе, тем сильней". "О люди, жалкий род, достойный слез и смеха!". "Горькие кипели в сердце чувства". Вино дает "минутное забвенье горьких мук". "На свете счастья нет, а есть покой и воля". "Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей". Свое главное, любимое творение "Евгений Онегин" Пушкин определяет как плод "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет", и это определение несомненно применимо и к многим другим его творениям.

Этих немногих, наудачу выбранных примеров достаточно, чтобы непосредственно воспринять, какое существенное место занимают в духовной жизни Пушкина чувства горечи, уныния, разочарования, сознания имманентного трагизма жизни. Да это, в сущности, понятно и само собой: Пушкин был и слишком умным человеком, чтобы не учитывать этого очевидного факта, и слишком страстной и живой натурой, чтобы не переживать его на самом себе. Как всегда у Пушкина, правдивость этих поэтических высказываний может быть подтверждена личными признаниями его писем. Он пишет Осиповой: "поверьте мне, жизнь, хотя и "сладостная привычка", содержит в себе горечь, от которой конец делается противной". "Я - атеист счастья; я не верю в него". Плетневу: "черт меня надоумил бредить о счастье, как будто я для него создан". Дельвигу к его женитьбе: "будь счастлив, хотя это чертовски мудрено".

Наряду с лирическими исповеданиями трагического жизнеощущения следует обратить внимание на то, какое существенное место в творчестве Пушкина занимает объективное описание трагического начала в человеческой жизни - что, кажется, тоже еще недостаточно осознано. Об этом свидетельствует, прежде всего, драматическое дарование Пушкина, которое в "Борисе Годунове" бесспорно достигает шекспировской силы. Все маленькие драматические сцены посвящены описанию - и сколь мастерскому! - темных демонических сил, властвующих над человеческой душой и губящих ее. Из поэм - оставляя опять в стороне произведения юношеской, романтически-байронической эпохи - наиболее зрелые и совершенные - "Полтава" и "Медный Всадник" - полны самого напряженного драматизма и кончаются трагической гибелью всех действующих лиц. О "Полтаве" сам Пушкин говорил, что образ Мазепы возбуждал в нем такой ужас, что он лишь большим усилием воли преодолел желание бросить этот замысел. Настроение "Медного Всадника" характеризуется в вступлении словами "печален будет мой рассказ". Но интереснее всего в этом отношении "Евгений Онегин". При всем многообразии содержания и рассеянных в "Онегине" "полу-смешных, полу-печальных" наблюдений и размышлений, роман имеет своим композиционным сосредоточием три образа: Евгения, Татьяны и Ленского. Изображается трагическое крушение всех трех этих жизней. Ленский бессмысленно гибнет от столкновения своей незрелой мечтательности с циническим душевным холодом Онегина, а отчасти и с ложным стыдом перед "кумиром общественного мнения". Онегин остается с опустошенной душой, теряет по вине своего душевного холода счастье своей жизни. Сердце "бедной Тани" разбито навсегда, хотя эта трагическая гибель озарена светом добровольного самоотречения.

Из повестей Пушкина в "Капитанской дочке" - трагическое вторжение ужасов пугачевщины ("русского бунта бессмысленного и беспощадного") в мирную жизнь простых, добрых русских людей; "Дубровский" - трагедия столкновения между царящей в жизни неправдой и пробужденным ею духом отчаяния и мести. "Пиковая Дама" гениально изображает, как затаенная порочная страсть (к наживе) ведет человеческую душу через преступление и соприкосновение с оккультными силами к безумию. И даже сравнительно идиллические "Повести Белкина" содержат описание демонического образа Сильвио ("Выстрел") и безысходно печальный рассказ о человеческом бессердечии и легкомыслии, разбивающем жизнь старого станционного смотрителя.

Присмотримся теперь ближе к характеру и содержанию трагического жизнеощущения Пушкина. В этом отношении есть существенное отличие Пушкина, например, от такого типического представителя трагического духа, как Лермонтов. Несмотря на всю силу поэтического слова, Лермонтов настолько субъективен, что никогда не в состоянии объяснить - ни себе самому, ни читателям - отчего собственно он страдает. Пушкин, напротив, слишком объективен и мудр, чтобы просто жаловаться на свои страдания; он сознает их объективное основание и объясняет их. Я дерзаю утверждать, что у Пушкина есть нечто вроде философии трагизма человеческой жизни. Но прежде, чем обратиться к систематическому изложению, остановлюсь на отдельных примерах.

Возьмем "Стансы" ("Брожу ли я вдоль улиц шумных"). На первый взгляд - и таково, кажется, господствующее суждение - Пушкин в прекрасных, как всегда у него, стихах выражает весьма банальную истину, что все мы смертны. Но истинный поэт никогда не высказывает отвлеченных мыслей; он всегда выражает живое восприятие реальности. В "Стансах" выражено напряженное, отчетливое сознание всецелой власти смерти над жизнью. Пушкин угнетен сознанием роковой обреченности всякой человеческой жизни. У Толстого Ивану Ильичу до его смертельной болезни никогда не приходило в голову, что заученный им на школьной скамье силлогизм: "все люди смертны; Кай человек, следовательно, Кай смертен" - имеет живое, серьезное отношение к нему самому, Ивану Ильичу. Не основана ли вся наша повседневная жизнь на забвении факта смерти? Часто ли мы имеем живое сознание, что и мы сами, и все множество встречаемых нами людей самое позднее через несколько десятков лет будем лежать мертвыми в земле? Часто ли мы строим и нашу собственную жизнь, и наши отношения к людям на основе этой бесспорной истины? Церковь молится о даровании "памяти смертной", как блага, необходимого для духовной умудренности. Именно ту память смертную отчетливо выражает здесь Пушкин. Он видит всю человеческую жизнь осененной темным крылом неизбежной смерти. Если это само по себе не есть еще религиозное восприятие жизни, то это есть во всяком случае напряженное и ясное метафизическое сознание, которое отсутствует у большинства людей. И в силу этого вся картина жизни предстоит, озаренная неким неземным, одновременно и печальным, и умиротворяющим светом.

Возьмем элегию "Безумных лет угасшее веселье". Ее первые четыре строки дают целую философию жизни - как бы некий оригинальный вариант шопенгауэровской философии пессимизма. У Шопенгауэра, как известно, радость есть лишь краткий миг удовлетворения желания, тогда как страдание есть постоянный спутник всей жизни, ибо присутствует в самом ее существе - воле, желании, стремлении, которые предполагают неудовлетворенность. Сама по себе эта теория чрезмерно упрощает, а потому искажает реальный состав душевной жизни. Пушкин, напротив, открывает нам глубокий психологический опыт. Чувственные наслаждения быстро испаряются, оставляя после себя горький осадок; а печаль от восприятия неудовлетворяющей человеческую душу земной действительности крепнет вместе с духовным созреванием человека. Поэтому единственная, и достойная, и осуществимая цель жизни есть "мыслить и страдать"; и при этом человек может надеяться быть утешенным - "меж горестей, забот и треволненья" - духовными радостями. Наконец, "Три ключа" - этот даже в составе пушкинской лирики исключительный поэтический перл, - одно из самых грустных стихотворений мировой литературы. Жизнь - печальная пустыня; люди, странствующие по ней, обречены на неутолимую жажду. Лишь как бы в виде исключения, они встречают в ней три ключа - ключ беззаботного юношеского веселья, ключ поэтического вдохновенья и -"холодный ключ забвенья": "он слаще всех жар сердца утолит". (Как всегда, у Пушкина можно найти повторение этого мотива. В описании Тартара ("Прозерпина") поминаются "томной Леты усыпленные брега", и о них говорится: "там забвенье, там утехам нет конца"). Условие блаженства есть забвение земных впечатлений, отрешенность от них.

Эту "пессимистическую философию" Пушкина можно свести к двум основным положениям. Первое из них состоит в том, что человеческий дух в своих заветных мечтах и упованиях одинок среди объективного мира действительности. Этот объективный мир есть, в первую очередь, "равнодушная природа". Человеческая жизнь кончается смертью, "в гробовой урне" исчезает и краса, и страдания любимой женщины, а "равнодушная природа" продолжает сиять "вечною красой". Ветхий домик, в котором жила Параша, "мечта" бедного Евгения ("Медный Всадник"), бесследно исчез перед злою силой наводнения. Евгений сознает, что "вся наша жизнь ничто, как сон пустой, насмешка рока над землей"; и на следующее утро уже нет "следов беды вчерашней; багряницей уже покрыто было зло; в порядок прежний все вошло". "Равнодушие" природы, контраст между ее жизнью и упованиями человеческого сердца Пушкин особенно остро сознает в пору возрождения природы - весною, и потому явление весны ему "грустно". Как всегда, Пушкин дает этому чувству объективное объяснение или даже ряд объяснений, которые однако же кульминируют в мысли "с природой оживленной сближаем думою смущенной мы увяданье наших лет, которым возрожденья нет" ("Евгений Онегин", гл. VII). Напротив, "унылая пора" осени своей "прощальною красой" чарует его, напоминая болезненную красоту безропотно умирающей девушки.

Но в состав равнодушного к человеческой личности объективного мира входит и толпа, массовый человеческий мир и обычный строй его жизни. Бесчувствие разрушительных сил природы сближается в приведенном месте "Медного Всадника" с "бесчувствием холодным" народа, идущего по улицам, где только что произошла трагедия наводнения. Презрение и отвращение Пушкина к "толпе", "черни", "людскому стаду" (причем само собой очевидно, это для него не социальная категория, а просто человеческая среда, и прежде всего общество, к которому он сам принадлежал) - настолько общеизвестно, что нет надобности на нем останавливаться. Вся его жизнь, и потому все его творчество основаны на напряженном сознании глубочайшей пропасти, отделяющей внутренний духовный мир человека от коллективной человеческой среды и внешнего строя ее жизни.

Таков первый тезис пушкинского "пессимизма": одиночество в мире глубин человеческого духа. К нему присоединяется второй тезис: и внутри себя самого человеческий дух подвержен опасности со стороны иррациональных, хаотических, мятежных страстей самой человеческой души, влекущих ее к гибели. Этот мотив духовной жизни и творчества Пушкина общеизвестен, особенно после того, как сперва Мережковский (в "Вечных спутниках") и позднее Гершензон ("Мудрость Пушкина") обратили на него внимание (хотя оба исказили его значение, признав его идеалом духа Пушкина). Слово "мятежный" есть одно из наиболее частых слов пушкинского словаря. В остром восприятии темного мира человеческих страстей, их соблазнительности и гибельности главная сила драматического дарования Пушкина. Страсти, в их столкновении с неумолимой реальностью, влекут к безумию; это одна из излюбленных тем пушкинского творчества (Мария в "Полтаве", Герман в "Пиковой Даме", Евгений в "Медном Всаднике"; с той же темой соприкасается "вещий сон" Татьяны).

О соблазнительности безумия есть лирическое признание самого Пушкина ("Не дай мне Бог сойти с ума"): "я пел бы в пламенном бреду, я забывался бы в чаду нестройных, чудных грез..., и силен, волен был бы я...". Еще более известно признание демонического влечения человеческой души к гибели: "Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю..., все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья" (ср. о Тане: "Тайну прелесть находила и в самом ужасе она; так нас природа сотворила, к противоречиям склонна"). Автобиографическое значение этого мотива подтверждается множеством свидетельств, да и самой жизнью Пушкина. Но это влечение к гибели есть лишь апогей соблазнительности темного, стихийного, анархического начала страсти вообще: "Страстей безумных и мятежных как упоителен язык... Боюсь их пламенной заразы"; "Ветру и орлу и сердцу девы нет закона... Гордись, таков и ты, поэт...". Пушкин обладает исключительным мастерством в описании темных, губительных страстей человеческой души; Достоевский в своих великих открытиях в этой области идет по пути, по существу уже намеченному Пушкиным. Смирнова передает суждение Пушкина об "обаянии зла": "Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью. Я верю Библии во всем, что касается сатаны. В стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская мудрость".

Темные стихийные страсти, лишая человека устойчивого духовного равновесия, уже сами по себе влекут его к гибели. Пушкин говорит о "безумстве гибельной свободы". "И всюду страсти роковые, и от судеб спасенья нет". Но есть еще одно обнаружение трагизма греховной человеческой души, привлекающее особое внимание Пушкина: муки угрызения совести. Кажется, и этот элемент творчества Пушкина остался еще недостаточно оцененным. Пушкин не имеет соперников в русской литературе в описании угрызений совести, раскаяния. Кажется странным, но совершенно бесспорно, что Достоевский, гениально изображая инстинктивную реакцию подсознательных глубин человеческой души на преступление, нигде не дает описания мук совести, сознательного нравственного раскаяния. Напротив, у Пушкина лирическое исповедание "Когда для смертного умолкнет шумный день", описание мук совести Бориса Годунова и Мазепы, угрызения Онегина после убийства Ленского - классичны по своей художественной силе и выразительности, стоят на уровне шекспировского "Макбета".

Угрызения совести описываются ближайшим образом в их мучительной безысходности; в этом именно их трагизм. "И с отвращением читая жизнь свою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю". "И рад бежать, да некуда... ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста". "Кто чувствовал, того тревожит призрак невозвратимых дней, ... того змея воспоминаний, того раскаянье грызет". Но Пушкин знает также, что бесплодное раскаяние о непоправимом прошлом, дойдя до предела, может перейти в покаяние, нравственное очищение и просветление.

"Воспоминаньями смущенный, исполнен сладкою тоской", он в зрелом возрасте входит в сады Царского Села - приют его блаженной юности. "Так отрок Библии - безумный расточитель, до капли истощив раскаянья фиал, увидев наконец родимую обитель, главой поник и зарыдал". Последний итог нравственного процесса есть духовное возрождение. "Так исчезают заблужденья с души измученной моей, и возникают в ней виденья первоначальных, чистых дней".

Но здесь мы стоим уже на поворотном пункте нашего размышления. При всем значении трагизма в творчестве Пушкина, его уяснение представило бы духовный мир Пушкина в искаженной перспективе, если его не дополнить. Глубоко и ясно видя трагизм человеческой жизни, Пушкин, сполна его изведав, ведает и такой глубинный слой духовной жизни, который уже выходит за пределы трагизма и по самому своему существу исполнен покоя и светлой радости. Он находит его в уединении, в тихой сосредоточенности размышления и творчества. Наряду с словами "мятежный", "томление", "мука", "страсть", такие слова, как "уединение", "умиление", "тишина", "дума", "чистый", "светлый", "ясный" составляют основной элемент пушкинского словаря. "В глуши звучнее голос лирный, живее творческие сны". "В уединеньи величавом... творческие думы в душевной зреют глубине". "Для сердца новую вкушаю тишину. В уединении мой своенравный гений познал и тихий труд и жажду размышлений". Ему ведома "светлых мыслей красота". В ушедшей юности ему дороги только "минуты умиленья, младых надежд, сердечной тишины", "жар и нега вдохновенья". "Я знал и труд, и вдохновенье, и сладостно мне было жарких дум уединенное волненье". "Ты вновь со мною, наслажденье, спокойны чувства, ясен ум". Стремление к уединенному созерцанию и наслаждение им проходят через всю жизнь и творчество Пушкина, по большей части символизируясь в культе "пенатов" (или "ларов").

И в этой области мы тоже находим у Пушкина некое философское обоснование его душевного настроения. Оно дано в его известном "гимне" пенатов ("Еще одной высокой, важной песни..."). Здесь Пушкин достигает глубины мистического самосознания. Совершенно несущественно при этом, что мысль его облечена в излюбленную им мифологическую форму античного культа пенатов. Как видно из самого текста стихотворения, это есть только неопределенное, условное обозначение для "таинственных сил", с которыми в тишине уединения соприкасается углубленное самосознание.

Здесь Пушкин находит ясные, проникновенные слова для выражения основного положения мистического опыта, в разных формах, но всегда с одинаковым смыслом выраженного множеством мистиков. Оно состоит в том, что в последней глубине человеческой души для сосредоточенного, отрешенного от внешних впечатлений и волнений самосознания открывается, как говорит св. Франциск Сальский, "уже нечто сверхчеловеческое", горит "искорка" божественного света (Мейстер Экгарт).

Этим последний, глубинный слой человеческого духа отчетливо отмежеван от чисто субъективной - пользуясь словом Ницше, "человеческой, слишком человеческой" - душевной жизни. Философское и религиозное различие между "духом" и "душой" становится отчетливым только на основании этого сознания. В конкретной душевной жизни большинства людей это различие скорее только смутно чувствуется, и оба начала по большей части как-то неразличимо слиты, переливаются одно в другое. Как увидим тотчас же далее, и у Пушкина эта духовная глубина находит свое отражение в душевной жизни и просвечивает сквозь нее. Но вместе с тем для Пушкина характерна отчетливость различия между ними. Это отмечено многими современниками. Сам Пушкин признает в себе эту двойственность в форме указания на чередование в нем двух разнородных духовных состояний: "Прошла любовь, явилась муза..." и "Пока не требует поэта" и пр. Но столь же характерна их одновременная совместность в нем. Это вносит в его жизнь двойственность, в которой источник и некоторого нравственного несовершенства, и необычайной внутренней просветленности и углубленности. В молодости, в петербургский и кишиневский период жизни он сочетает и разгул буйного веселья, и мучения страстной любви и ревности с почти отшельнически-уединенным созерцанием и нравственным размышлением, плоды которого выражены, например, в "Деревне" и в "Послании к Чаадаеву" ("В стране, где я забыл тревоги прежних лет", "Для сердца новую вкушаю тишину" и пр.). Даже последние дни его жизни, перед дуэлью, проникнуты той же двойственностью. В то время, как он кипел в страстных муках оскорбленного самолюбия, написал исступленно-бешеное оскорбительное письмо к Геккерну (основанное к тому же лишь на непроверенном и, как теперь выяснилось, несправедливом подозрении), ставил условием дуэли: "чем кровавее, тем лучше" - в это самое время, по свидетельству Плетнева, "у него было какое-то высокое религиозное настроение. Он говорил о судьбах Промысла и выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем".

Пушкину в течение всей его жизни не удавалось то, что иногда удается и средним людям, менее страстным, чем он: духовное умиротворение практической нравственной жизни, исцеление от душевного мятежа (на это - с излишней суровостью - указал Вл. Соловьев). Как метко сказал Тютчев: "он был богов орган живой, но с кровью в жилах - жаркой кровью". Лишь на смертном одре он достиг последнего, полного нравственного очищения и просветления.

Нас интересует здесь, конечно, не нравственная оценка Пушкина - дело и вообще мало уместное, а в особенности в отношении гения, обладавшего великим духовным миром. Нам важно лишь уяснить факт скрытой духовной глубины Пушкина.

Тишина, гармоничность, неизъяснимая сладость и религиозная просветленность скрытого, глубинного слоя духа Пушкина дают ему, с одной стороны, в силу контраста, возможности особенно отчетливо и напряженно сознавать и трагизм, и суету, и ничтожество человеческой жизни. С другой стороны, окрашивается светлым колоритом само это трагическое сознание. Именно в силу религиозного характера этого глубинного духовного слоя, т. е. сознания его онтологической значительности, Пушкин воспринимает религиозную значительность, святость всяческого творения, всех явлений мира. Поэтическое восприятие красоты-красоты женщины и красоты природы - есть для него одновременно утешающее и просветляющее религиозное сознание. Мятежная эротика Пушкина - один из главных источников его трагического жизнеощущения - имеет тенденцию переливаться в религиозную эротику. Он не может "смотреть на красоту без умиления"; совершенная женская красота есть для него явление чего-то, стоящего "выше мира и страстей", и в ее созерцании он "благоговеет богомольно перед святыней красоты". Его эротическое чувство не вмещается в пределы земного мира, он заклинает умершую возлюбленную вернуться, чтобы снова выслушать его любовное признание, или ждет за гробом обещанного поцелуя свидания. И ему близка средневековая эротическая религиозность ("Рыцарь бедный"). То же относится к его восприятию природы. Он слышит "в грустном шуме" моря "ропот заунывный, глухие звуки, бездны глас"; он сравнивает море с духом Байрона, который был "как ты могущ, глубок и мрачен, как ты, ничем неукротим"; но в том же морском шуме он слышит и "глубокий, вечный хор валов, хвалебный гимн отцу миров". Вид Кавказа для него откровение грозных стихийных сил природы ("Кавказ"); и одновременно пробуждается в нем религиозное чувство ("Монастырь на Казбеке"). Но главный итог этой потаенной духовной жизни и испытанных в ней примиряющих "несмертных чувств" есть настроение общего любовного внимания к людям, в силу непосредственного религиозного ощущения значительности и святости всякой, даже самой ничтожной человеческой души - драгоценности человеческой личности, как таковой. То "качество благоволения ко всем", которое он, по приведенному слову Плетнева, ставил выше всего в человеке, было в исключительной мере присуще ему самому. Это видно по его письмам, это сказывается в его неизменной верности и нежности к школьным товарищам. На этом сходятся указания множества современников. "Натура Пушкина более была открыта к сочувствиям, нежели к отвращениям. В ней было более любви, нежели негодования", - вспоминает Вяземский. Пушкин говорил: "у всякого есть ум, мне не скучно ни с кем, начиная с будочника и до царя" (Воспоминания Смирновой по записям Полонского). "Пушкин говорил: "злы только дураки и дети" (Воспоминания А. П. Керн). Его разбор книги Радищева кончается словами: "Нет убедительности в поношениях; и нет истины, где нет любви". Для его благожелательной широты и терпимости характерно его отношение к совершенно чуждому ему типу московских "любомудров" - шеллингианцев, адептов ненавистной ему немецкой метафизики. "Что поделаешь, - так оправдывается он в своем сближении с ними, - собрались ребята теплые, упрямые: поп свое, а черт свое". В этой благожелательности непосредственная жизнерадостность темперамента Пушкина преображается, через приток духовных сил из глубины его личности, в сознательно осмысленную, нравственно-просветленную общую жизненную установку. За нее ему, конечно, прощены все грехи его страстной мятежной натуры.

В творчестве Пушкина это сказывается в характерном для него любовном отношении почти ко всем изображаемым им лицам. Холодная, злая ирония, горькая сатира, основанная на отвращении, как у Гоголя и часто у Достоевского, ему чужда. Ирония Пушкина или грустна, или благодушно шутлива, но всегда снисходительна. Она заставляет читателя если не любить, то сочувственно понимать почти всех его героев, даже дикого злодея Пугачева и мрачного, преступного Германа. Исключения - главное Мазепа - чрезвычайно редки. На этом основан его, в русской литературе едва ли не единственный, дар художественно-правдиво, без малейшей идеализации, изображать простых, скромных, смиренно преданных долгу русских людей.

Нас интересует здесь, однако, больше всего отражение этой духовной установки на трагизме Пушкина. Он совершенно лишен элемента ожесточения, озлобленности, бунтарства, столь характерного, например, для Лермонтова и Достоевского. Пушкинский трагизм есть, наоборот, скорбная резиньяция - печаль, смягченная примирением. Это не есть, конечно, еще подлинное христианское смирение, но это есть человеческая ступень к нему. Настроение чистой резиньяции выражено в словах письма к Вяземскому: "Не сердись на судьбу, не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? Не ты, не я, никто. Делать нечего, так и говорить нечего". Более утешительную форму та же резиньяция принимает в благодушных умудренных простых словах известного стихотворения:

      Если жизнь тебя обманет,
      Не печалься, не сердись;
      В день уныния смирись,
      День веселья, верь, настанет.
      Сердце в будущем живет.
      Настоящее уныло.
      Все мгновенно, все пройдет,
      Что пройдет, то будет мило.

Но одной резиньяцией, основанной на покорном приятии неизбежного горя жизни, не исчерпывается духовная умиротворенность, которую обретает трагизм Пушкина. Резиньяция - лишь первая ступень к подлинному внутреннему просветлению. Выше я указал, как безысходная трагика раскаяния в непоправимом восполняется у Пушкина описанием нравственного очищения души. Аналогичное духовное восполнение находит у него трагическое восприятие жизни вообще. Если, как мы видели, вечно возрождающаяся красота природы стоит в мучительном контрасте к бренности и обреченности человеческой жизни, к навсегда утраченной молодости человека и разбитым упованиям его сердца, то, с другой стороны, краса равнодушной природы, как и игра "младой жизни у гробового входа", прямо призывается, как некое скорбное утешение в мысли о неизбежности смерти. Горькое размышление разрешается гармоническим минорным аккордом. В этом же смысл и очарование заключительной сцены "Онегина": Татьяна отвергает позднюю любовь Онегина не из какого-либо холодного и гордого пуританства, а из сознания, что единственный путь к умиротворению и спасению ее разбитой души лежит через самоотречение, исполнение долга. Этот процесс внутреннего просветления страсти находит свое выражение и в эротической лирике Пушкина. Мятежная эротика не только сама приобретает у него религиозный оттенок, но сверх того сочетается с бескорыстной, благостной нежностью. "Любуясь девою в томленьи сладострастном", поэт благословляет ее и желает ей "все блага жизни сей, все - даже счастие того, кто избран ею, кто милой деве даст название супруги".

Самое трогательное выражение это настроение получает в описании духовного преображения мучительной безответной любви в самоотверженное благоволение: "Я вас любил так искренне, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим". Это стихотворение, быть может, одно из наиболее нравственно-возвышенных в мировой лирике. В общей символической форме этот основоположный для Пушкина процесс просветления и преображения выражен в стихотворении "Последняя туча рассеянной бури". Этому символическому описанию успокоения и просветления соответствует изумительная по краткости и выразительности формула в описании того же начала в духовной жизни: в одном стихотворном наброске Пушкин высказывает требование, чтобы его душа была всегда "чиста, печальна и покойна". И наконец этот процесс просветления завершается благостным приятием всей трагики жизни. "Все благо... Благословен и день забот, благословен и тьмы приход".

На первый взгляд могло бы показаться, что резиньяция, так сильно звучащая в поэзии Пушкина, и даже это просветление, завершающееся благостным примирением со всем, предполагает пассивное приятие зла и трагики жизни. Но это есть обманчивое впечатление. Пушкин был слишком страстно-живой и слишком духовно-активной натурой, чтобы чистая пассивность могла быть его идеалом. Верно только то, что бунтарство, возмущенное отвержение мира на манер Ивана Карамазова совершенно не в его духе. Он достаточно мудр, чтобы ясно видеть неизбежность, непреодолимость того, что он сам в одной заметке определяет, как "вечные противоречия существенности" (т. е. бытия). Но вместе с тем он понимает - и эстетически и морально, что всякая трагедия должна иметь развязку, завершение, и осмысленна только при их наличии. Он никогда не упивается трагизмом, не тонет в нем пассивно. Трагизм дан человеческому духу, чтобы быть преодоленным - так или иначе. И Пушкин реагирует на него с величайшей активностью. Когда он не в силах совладать с бушующей страстью, влекущей его к трагической безысходности, он сознательно ищет гибели - что ведь тоже есть исход. Именно так, согласно, объясняют трагический конец его жизни все свидетели этого конца. Но, как духовное и нравственное существо, Пушкин понимает неудовлетворительность такого исхода; "не хочу, о други, умирать, я жить хочу, чтоб мыслить и страдать". Страдание, озаренное и преображенное мыслью, должно само войти положительным фактором в процесс духовного преодоления "вечных противоречий существенности". Пушкин как бы понимает, что борьба идет здесь "не против крови и плоти, а против духов злобы поднебесных". Но эта борьба требует величайшей или даже единственно подлинной, именно внутренней, духовной активности. Как вся жизнь Пушкина полна напряженного художественного творчества, так же она полна творчества духовного - интеллектуального и нравственного. Он учится "удерживать вниманье долгих дум". Итог этой неустанной духовной активности есть просветленность его духа, странно уживающаяся в нем с до конца непреодоленной мятежностью натуры.

В этом мы находим последнее, более глубокое объяснение обычного недоразумения о "жизнерадостности" Пушкина. Оно состоит в том, что форма его трагической по содержанию поэзии не только вообще эстетически прекрасна, так что ее совершенство как бы заслоняет глубину ее содержания, но и отражает на себе достигнутое им духовное просветление: сияет отраженным светом духовного покоя.

Один из самых умных современных писателей, Альдоус Хекслей, тонкий ценитель музыки, верно замечает, что музыка Моцарта кажется веселой, на самом же деле грустна. То же применимо к поэзии Пушкина, духовно родственной гению Моцарта. Эту родственность Пушкин по-видимому и сам сознавал. Объяснение в обоих случаях - одно и то же. Художественное выражение грусти, скорби, трагизма настолько пронизано светом какой-то тихой, неземной, ангельской примиренности и просветленности, что само содержание его кажется радостным.

Пушкин сам отметил национально-русский характер трагизма своей поэзии: "от ямщика до первого поэта - мы все поем уныло". Но я думаю, что еще более национально типично то своеобразие духовной формы его трагизма, которое я пытался наметить.

События последнего полувека - плод революционного брожения русского духа, накоплявшегося начиная по крайней мере с второй половины 19-го века - и преобладающее за последние сто лет направление русской литературы и мысли приучили нас думать, что существо русского духа состоит в какой-то вечно бунтующей, мятежной или безысходно томящейся установке. В этом иногда даже принято усматривать существо самого русского христианства. При этом забываются не только образцы русской святости, но и более обычные типы характерно-русской праведности, духовного благообразия. Из народных типов, представленных в русской литературе - не говоря уже о типах у самого Пушкина - сюда относятся, например, Платон Каратаев, Лукерья из "Живых мощей" Тургенева, праведники Лескова.

В русской мысли - оставляя в стороне церковных мыслителей - этот духовный склад отражен еще недостаточно; но что-то от этого "пушкинско-русского" духа есть у таких мыслителей, как Сковорода, Герцен, Пирогов, Вл. Соловьев (у каждого на свой лад). Из русских писателей и поэтов такое умудренное восприятие трагизма жизни встречается у Боратынского, Тютчева, Толстого-художника, Чехова, а из ныне живущих - у Бунина и Ахматовой.

Прав был все же Гоголь, признавший именно Пушкина образцом истинного русского человека. Именно характерное для Пушкина сочетание трагизма с духовным покоем, мудрым смирением и просветленностью более всего типично для русского духа. Его трагизм есть не мятеж, не озлобление против жизни, а тихая, примиренная скорбь, светлая печаль.

Стихи, из которых я заимствую и заголовок, и эпиграф моего размышления, кончаются, как известно, словами: "И сердце вновь горит и любит оттого, что не любить оно не может". Ближайшим образом здесь имеется в виду романтическая любовь к женщине, но в это можно вложить и более общий смысл. Печаль Пушкина светла, потому что сердце его не может перестать гореть и любить. Какая нравственная красота!

*

В заключение - оговорка общего характера. Я не придаю моему размышлению значения большего, чем попытке внести скромный вклад в осознание духовного мира Пушкина. Оно не претендует быть сколько-нибудь адекватным, хотя бы и только схематическим познанием его общего облика и существа, не говоря уже о том, чтобы исчерпать его. Всякую попытку отвлеченно определить это существо, выразить его в какой-либо законченной системе понятий, я считаю безнадежной. Предел этому ставит существо поэзии, как таковой. Слишком полна живого многообразия та изумительная духовная реальность, которая на этом свете носила имя Александра Пушкина.