Вадим Панков. 

                                  
Игры
Клотоида, или спираль Корню,  -  кривая,
                               состоящая  из  двух  ветвей,   симметричных
                               относительно начала координат.
                                  Отходя от начала  координат,  эти  ветви
                               спиралями навиваются на одинаково удаленные
                               от него особые  точки,  приближаясь  к  ним
                               асимптотически.
                                  Толковый словарь математических терминов


   СЛЕЗТЬ СО СТЕНЫ

   Они не прошли.
   Все  чернильницы  были  разбиты,  а   ручки   у   портфелей   оторваны.
Откатившаяся армия угрюмо сопела, лихорадочно искала выход из создавшегося
положения и строила замыслы отмщения один коварнее другого.
   Краснощеков обежал всех.
   - Отходим, - шептал он в вымазанные чернилами  уши.  -  Надо  пополнить
запасы оружия и продовольствия. Мы победим! Салют!
   Потрепанная армия перестроилась и организованными колоннами отступила к
реке. Уходивший последним Краснощеков не удержался, и оглянулся, и зловеще
рассмеялся, увидев то, что ожидал: не  было  больше  заслона  бежавшей  на
уроки неприятельской армии. На крыльце топтались два самых рослых школьных
детдомовца, только что, казалось, державшие в руках  блестящую  победу,  а
теперь оставшиеся ни с чем,  -  звонок  прозвенел  давно,  путь  на  уроки
отрезан, а перед глазами  -  поле  боя,  усеянное  мешочками  с  разбитыми
чернильницами, да удаляющаяся в неожиданном маневре армия.
   - Не хотел бы  я  быть  на  их  месте,  -  сказал  Краснощеков,  и  его
воспрянувшие духом воины  одобрительно  загудели.  Они  видели,  что  враг
растерян, а следовательно, наполовину повержен.
   На коротком привале у реки они деловито смыли с  себя  следы  кровавого
боя, перевязали раны, привели в порядок обмундирование  и  походным  шагом
направились вдоль обрывистого берега Кутума в сторону вокзала.
   На площади у родильного дома  они  увидели  танк.  Лихим  налетом  танк
неприятеля был захвачен, башня развернута, и пушка наведена точно по цели.
Крутивший маховики  Краснощеков  заглянул  в  дуло  и  увидел,  что  школу
загораживает какое-то желтое здание. Он крякнул с досады, но тут же  отдал
приказ обстрелять врага "навесными залпами". Дуло подняли  кверху  и  дали
несколько залпов разрывными. Воздушные наблюдатели доложили,  что  обстрел
был удачным и в стане неприятеля паника.
   Рейд продолжала армия, закаленная в боях и уверенная в победе, - теперь
с ними был танк. И на вокзале,  похожем  на  голову  сказочного  витязя  в
остроконечном шлеме, им делать нечего, пусть хоть под этой  головой  лежит
волшебный меч Черномора! Их цель - продовольственные пакгаузы.
   Они обогнули вокзал слева, скрытым маршем подошли к пролому в  стене  и
окопались.
   Краснощекой провел рекогносцировку.
   - Так, - значительно сказал он. - Какие будут предложения?
   Военачальники, как положено,  задумались.  После  короткого  обсуждения
военный  совет  принял  тактику  захвата  продовольствия,  соответствующую
обстановке. И она тут же блестяще себя оправдала!
   Малыми летучими отрядами - по одному - они прорывались  сквозь  пролом,
на огромной скорости огибали грузовую эстакаду, подхватывали с пола  куски
жмыха, отколовшиеся от  сложенных  штабелями  плит,  пересекали  несколько
железнодорожных путей и исчезали в ржавых лабиринтах металлического  лома,
приготовленного для переплавки. Охрана кричала страшными голосами,  топала
ногами, широко  растопыривала  руки,  но  операция  была  проведена  столь
молниеносно, что противник даже не успел развернуть орудия в их сторону.
   После короткого отдыха, во время которого  жмых  был  братски  поделен,
рейд продолжался.
   Они миновали Вороний бугор,  действительно  похожий  на  ворону.  Пошел
легкий снежок. Чтобы спутать карты противнику, который  мог  опомниться  с
минуты на минуту, было решено идти гуськом - след в  след.  Пусть  гадают,
сколько людей прошло здесь!
   Настроение было великолепное. Ветер дул в лицо. Воины бодро шагали  под
звуки боевой песни "Звезда победы, нам свети!". Вдали показалась  конечная
цель их рейда - самолетное кладбище.
   Самолеты были боевые.  Если  как  следует  потрудиться,  из  нескольких
подбитых машин можно собрать отличную эскадрилью! В армии Краснощекова  не
хватало самолетов.
   Часовых сняли бесшумно. Зубоврачебные щипцы, реквизированные  на  нужды
армии Юркой Тропининым у матери, переходили из рук в руки, каждый  находил
и отвинчивал необходимые для постройки эскадрильи  детали,  а  когда  дело
было сделано, они бесследно растворились в степи. Ищи ветра в поле!
   К вечеру все  собрались  в  угрюмом  дворе  в  центре  города  у  стены
полуразрушенного демидовского лабаза. Трофеи  были  разложены  и  оценены.
Лучшим  был  признан  трофей  Краснощекова  -  плоский  механизм  с  двумя
выступающими крючьями. Если потянуть за рычаг  с  небольшой  дырочкой,  от
которой, по всей вероятности, отходил трос управления, крючья  выдвигались
из механизма, и если  на  них  было  бы  что-то  подвешено,  например  две
небольшие бомбы, то они непременно упали  бы  вниз.  Ни  у  кого  не  было
сомнения, что в руках у них "бомбосбрасывающий механизм"!
   Трофеи до лучших времен решено было  ненадежнее  спрятать.  Краснощеков
уже придумал как. А пока они по-походному обедали -  грызли  жмых,  заедая
его снегом. Снегу выпало мало, но, если осторожно провести  ребром  ладони
по земле,  набиралось  вполне  достаточно  для  одного  глотка,  пахнущего
походными ветрами и мужеством.
   Трофеи уложили  в  портфель,  перевязали  веревкой,  петлю  Краснощеков
забросил за шею, и портфель увесисто улегся у него за спиной.
   По торцу разрушенной стены лабаза Краснощеков взобрался  на  чердак.  В
самом темном углу он аккуратно выложил  трофеи  на  стропила,  вернулся  к
пролому в крыше и неожиданно поскользнулся на обледенелой доске. И тут  он
понял, что игра кончилась.
   Далеко внизу, наверно метрах в  десяти,  прямо  под  торцом  стены,  по
которой он так легко сюда взобрался,  громоздилась  куча  битого  кирпича,
слегка припорошенная снегом. Тонкий слой снега покрывал и выступы стены, и
слезть с нее, не упав и не разбившись, было совершенно невозможно.
   Его  армия,  оживленно  жестикулируя,  обсуждала  подробности  удачного
рейда, а он стоял наверху и, пытаясь  побороть  смертельную  тоску,  вдруг
охватившую его, думал: "Какие же они... маленькие..."
   Кто-то поднял голову и крикнул:
   - Димка! Слезай скорее и домока!
   "А-га, - как-то спотыкаясь, подумал Краснощеков. - "Димка" -  это  я...
Так. Правильно... А  "домока"  значит  "все  по  домам,  а  то  влетит"...
Странно..."
   Неверными движениями он  снял  с  себя  портфель  и  бросил  его  вниз.
Портфель громко шлепнулся о камни. Краснощекова передернуло. "Хуже  всего,
ничего-то они не понимают", - подумал он и на четвереньках подполз к  краю
стены. Он лег на живот, развернулся лицом к чердаку  и,  осторожно  поводя
ногами в воздухе, нащупал опору. Затем другую. Верхняя  часть  стены  была
сравнительно отлогой,  но  когда  его  пальцы  ухватились  за  выступавшие
обломки кирпичей, на которые он ставил ноги при спуске -  на  тонком  слое
снега отпечатались  следы  его  ботинок,  -  ноги  его  уже  только  чудом
держались за стену, круто уходившую вниз.
   "Вот и все", - спокойно подумал Краснощеков. Он  никакими  усилиями  не
мог заставить себя передвинуть куда-либо ни руку, ни ногу, ни  подбородок,
которым уперся в острый край известкового шва. "Чего это они  там  кричат?
А..."
   - Димка! Слезай скорей! Чего ты копаешься!
   "Все правильно. Копаюсь", - подумал он, не дрогнув ни одним мускулом, и
отчетливо увидел кривую.
   Кривая уже несколько дней не давала покоя Краснощекову. Началось все со
школьной карты полушарий, которая висела на стене недалеко от  его  парты.
По полям карты были расположены цветные рисунки, соответствующие различным
частям  света.  Самый  интересный  рисунок  изображал   джунгли.   Веселые
обезьяны, уцепившись  хвостами  за  лианы,  дразнили  палками  крокодилов,
которые высовывали из  воды  свои  пасти.  Краснощеков  никогда  не  видел
обезьян и был поражен их  длинными  хвостами,  закрученными  в  правильные
спирали.
   Обезьяньи хвосты Краснощеков рисовал  во  всех  тетрадях  и  учебниках,
закручивал их то вправо, то влево, приставлял один к  другому.  Получалось
смешно: два обезьяньих хвоста, концы которых закручены в  разные  стороны.
Дались ему эти хвосты!
   На уроке русского языка Юрка Тропинин, заглянув через плечо  в  тетрадь
Краснощекова  и  увидев  соединенные  вместе  две   спирали,   таинственно
прошептал  на  ухо,  что  это  замечательная  кривая.  Юрка  был  "великим
математиком". На другой день он притащил в  школу  потрепанную  книжку,  в
которой было полным-полно всяких кривых, в том числе и его,  Краснощекова,
кривая. И называлась она клотоидой.
   Самое интересное было то, что  каждая  из  спиралей,  закручиваясь  все
дальше и дальше, все глубже и глубже, бесконечно глубоко, так и  не  могла
достигнуть точки, вокруг которой она закручивалась! Точка  эта  называлась
"особой".  Краснощекова  потрясло  это  вечное  движение,   стремление   к
недостижимой цели. Это было непонятно и страшно.
   По ночам какая-то могучая сила стала поднимать Краснощекова с  постели,
и он принимался  часами  рисовать,  закручивать  свою  кривую.  Наваждение
какое-то, туман! Будто кто-то стоял над ним и заставлял лихорадочно водить
по бумаге карандашом,  водить,  водить,  водить  онемевшей  от  напряжения
рукой! Грифель ломался, бумага прорывалась в местах, куда падали  с  низко
склоненного над  столом  лица  капли  пота.  Он  стискивал  зубы,  спирали
двоились в глазах, рябили, вибрировали.
   Но  однажды  произошло  странное:  словно  вдруг  что-то  прорвало,  он
выскочил на своей кривой из тумана, и муки кончились. Ему показалось,  что
он видит прекрасный сон, будто ореховое полено, приготовленное матерью для
праздника, и которое он  тайно  съел  вчера  ночью,  преспокойно  лежит  в
буфете. Он помнил, что сегодня утром эта тайна с позором для него публично
была раскрыта, но все же встал, подошел к буфету и убедился, что полено на
месте. Он потрогал полено пальцем и, не удержавшись, съел его еще раз!
   Сон закончился и вовсе хорошо: у школьной доски Краснощеков рассказывал
о том, как работает Доменная печь, и получил за ответ пятерку. Словом, все
было прекрасно, если бы на другое утро  его  не  вызвали  к  доске  и  он,
испытывая смятение и тревогу, отчетливо сознавая, что все это уже  однажды
произошло, не стал бы рассказывать про доменную печь.  "Наверно,  схожу  с
ума", - подумал он, во второй раз получив пятерку и сев на  место.  Но  на
всякий случай решил, что в этом  надо  как  следует  разобраться,  а  пока
помалкивать...
   И теперь Краснощеков отчетливо видел эту кривую.  Она  была  похожа  на
горбатый лыжный трамплин, круто уходивший вниз, а он находился в самом  ее
начале, вернее, в точке  между  двумя  спиралями,  обозначенной  в  книжке
нулем.
   Кривая  проходила  сквозь  стену  и  была  прозрачной,  вздрагивала   и
колебалась, как нагретый воздух над костром. Там,  внизу,  она  загибалась
назад, под Краснощекова, немного поднималась кверху, а потом опускалась и,
описав  полную  окружность,  вновь  поднималась,  но  уже  внутри   первой
окружности. Колебания кривой становились сильнее, Краснощекова лихорадило,
трясло. Низкий рокочущий гул, который он  сначала  принял  за  вой  ветра,
нарастал. Гул становился выше, тоньше, вот-вот пальцы сорвутся  со  стены,
и... он сорвался, заскользил, полетел по кривой.
   Ревели гигантские трубы все тоньше, пронзительнее. И по мере  того  как
Краснощеков все стремительнее летел  по  кривой,  ввинчиваясь  по  спирали
ближе и ближе к пульсирующей и поблескивающей точке, этот рев перерастал в
оглушительный писк и становился невыносимым. Он  чуть  заметно  ослабевал,
когда очередной виток спирали из верхней точки поворачивал вниз, но  затем
вновь утоньшался до размеров иглы, пронзавшей сердце.
   "Вот, вот! - шептал Краснощеков. - Сейчас, сейчас! Ну же! Ну!!!"


   ...Они  летели  низко  над  сверкавшим  под  солнцем   ледяным   полем.
Краснощекову было немного страшно, но он был счастлив: мама нашлась, и она
не умерла, как говорили, а выздоровела и теперь летела  на  Большую  землю
лечить раненых. И он летел вместе  с  нею  в  настоящем  боевом  самолете,
который назывался "кукурузником". Мотор ревел, ледяной ветер обжигал лицо,
а ремень крепко притягивал к спинке сиденья. Держись фашисты!
   Краснощеков сидел у матери на коленях и во все горло пел:

   Раз-два, левой!
   Я - мальчишка смелый!
   Гитлера поймаю,
   Ножки обломаю,
   Палочки приставлю...

   И фашист появился.
   Это был "мессер" с крестом  на  фюзеляже  и  свастикой  на  хвосте.  Он
вынырнул сзади и, обгоняя "кукурузник", пролетел совсем  рядом.  Вражеский
летчик с любопытством рассматривал их, потом быстро сдвинул очки  на  лоб,
что-то прокричал, помахал  рукой  и  нехорошо  засмеялся.  Но  Краснощеков
ничего не расслышал, так как  теперь  ревели  сразу  два  самолета,  да  и
фашистский летчик сидел под стеклянным колпаком.
   - Упустили! - закричал Краснощеков, когда "мессер" скрылся из виду,  но
мать больно прижала его к себе  и  закрыла  ему  глаза  колючей  шерстяной
варежкой.
   Но фашист появился снова.
   Это был ас, охотник, один из тех, кто рыскал в поисках одиночных целей,
расстреливая автомашины, людей, коров и, как говорили,  даже  кур.  Фашист
откровенно насмехался над ними. Он кривлялся, непрерывно что-то кричал  и,
умудрившись бросить управление, обеими руками делал  движения,  как  будто
стрелял в них из пулемета.
   - Ну погоди! -  крикнул  Краснощеков,  оттолкнулся  от  матери,  зубами
сдернул варежку и, сложив пальцы  правой  руки  пистолетом  несколько  раз
выстрелил по летчику:
   - Кх-кх-кх!
   В то же мгновение из передней  кабины  "кукурузника"  грохнул  выстрел.
Другой.  Третий.  На  стеклянном  колпаке  у  фашиста  Краснощеков  увидел
дырочку. Фашист в изумлении замер и вдруг уронил голову  вперед.  "Мессер"
нырнул вниз. Краснощеков видел, как их летчик,  перегнувшись  через  борт,
стрелял из пистолета в падавший самолет, но тот через несколько  мгновений
уже врезался в лед и исчез.
   - Ай да мы! - кричал через полчаса Краснощеков, бегая по  аэродрому  от
одного летчика к  другому  и  захлебываясь,  рассказывая,  как  они  сбили
немецкий самолет.
   Мать его обнимала летчика и плакала. Пожилой летчик очень смущался, все
время пытался носком унт отодрать примерзший к  земле  окурок  и  повторял
одно и то же:
   - А я чуть свою пушку не выронил. Вот было бы делов...
   Словно волны пошли по зеркальной воде. Заколебались самолеты,  летчики,
мать...


   ...Прямо перед  глазами  Краснощеков  увидел  кирпичную  стену  и  свои
пальцы, уцепившиеся за крохотные выступы.
   "Чертовщина какая-то", - подумал он. Ведь это было пять, нет, шесть лет
назад, когда они с матерью эвакуировались из осажденного Ленинграда. Тогда
он еще не понимал, что такое страх. Но он готов был поклясться, что только
что вновь был там и стрелял  из  "пистолета".  Он  так  громко  кричал  от
радости, что и сейчас горло продирало!
   - Димка! Слезай же, мы уходим! - неслось снизу.
   "Что ж, валяйте, - хладнокровно подумал Краснощеков, -  я  еще  немного
подержусь". Чудовищная сила с надсадным воем вновь несла его по кривой, но
уже вверх и там, высоко-высоко, ввинчивала  в  спираль,  с  каждым  витком
ближе и ближе придвигая к пульсирующей точке, прокалывая сердце  тончайшей
иглой...


   ...Краснощеков шел по мосту через ущелье. Это были два сосновых  ствола
со  срубленными  сучьями.  Вершины  стволов  связали  прутьями,  а   комли
заклинили в расселинах скал по обеим берегам горной реки. Он шел по  мосту
и  где-то  ближе  к  середине  увидел,  как  перетершиеся  от  времени   и
подкованных  ботинок  прутья  начали  медленно   расползаться...   Веселое
положение! Но самое удивительное - это когти. Ему показалось, что на руках
и ногах у него выросли настоящие когти  и  густая  шерсть  по  всему  телу
встала дыбом. Но он почему-то  верил,  что  останется  жив,  и  потому  не
оцепенел, вцепившись когтями в бревно, и не побежал: и в том  и  в  другом
случае проклятый мост развалится, потому что за плечами тяжелый рюкзак,  и
Краснощеков разобьется о мокрые валуны, между которыми там, внизу,  бурлит
река, и если сильно повезет, бревно не  прихлопнет  его  сверху.  Конечно,
если к тому времени он будет  еще  дышать.  Да.  Тогда  везение  и  прочие
прелести ни к чему.
   И он шел, не убыстряя шага, даже сдерживая его, чтобы выбрать опору для
ноги понадежнее, так как бревно наклонялось в сторону и  идти  приходилось
не по прямой, а по винтовой линии. И когда, совсем уже  рядом  со  скалой,
где на его глазах проворачивался между гранитными глыбами конец  бревна  и
острые края  камней  пропарывали  в  дереве  глубокие  борозды,  слева  на
Краснощекова наехали перила -  хлипкая  жердь,  укрепленная  на  березовых
рогатинах, - он, вместо того чтобы сделать два лишних шага к спасению, два
коротких шага, за которые так много бы отдал, он остановился  и  осторожно
перелез через жердь и, по-прежнему сдерживая себя, пошел по  наружной,  не
очищенной от коры стороне бревна.
   В последний момент он все же не выдержал и прыгнул на скалу, и упал  на
нее коленями, грудью, локтями, а рюкзак  съехал  на  затылок  и  расквасил
подбородок о симпатичный обломок кварца. И Краснощекову было очень приятно
смотреть на бородатое, белое, как снег ледника,  лицо  Юрки,  который  изо
всех сил держал его обеими руками за рукава штормовки...
   ...Краснощеков висел,  распластавшись  по  стене,  а  снизу  доносились
всхлипывания:
   - Ди-ма-а! Слеза-а-ай! Ну пожалуйста!
   "Это Юрка - "великий математик", - почему-то с удовлетворением  подумал
Краснощеков. - Вежливый... Еще бы, у него... Постой! Юрка только что был с
бородой, хоть такой же костлявый. И мы с ним, это  уж  точно,  недели  две
бродили по горам. Взрослые!.."
   Что-то белое скользнуло вниз справа от Краснощекова. Он скосил глаза  и
на гладкой боковой поверхности стены увидел гвоздь.
   Это был замечательный ржавый гвоздь с большой кованой шляпкой!  Он  был
прочно заделан в известковый шов между кирпичами, наверно, еще во  времена
Петра I.
   "Должно быть, снег с него  сдуло  ветром",  -  подумал  Краснощеков  и,
осторожно высвободив руку, крепко ухватился за гвоздь двумя пальцами.
   От внезапной догадки сразу стало жарко  и  застучало  в  висках,  и  он
подумал, что ниже наверняка есть еще гвозди и что к ним, видимо,  когда-то
крепилась водосточная труба. Он поглядел вниз и увидел ровный ряд таких же
гвоздей, на некоторых из них были прикручены обрывки ржавой проволоки.
   Он тяжело и шумно дышал, хотелось кричать во все горло от радости, но в
горле что-то застряло, и он никак не  мог  это  проглотить,  а  кровь  так
громко, подбрасывая голову, стучала в  висках,  что,  не  удержавшись,  он
вновь скатился вниз по своей кривой...


   ...Они с матерью бежали из госпиталя к  реке.  Ночь.  Вой  сирены,  гул
самолетов, а над головой медленно опускается на парашюте "фонарь", освещая
все вокруг холодным колеблющимся светом.
   Грохнула бомба. Потом другая. Справа, на нефтебазе, суетились и кричали
люди. Свистел милицейский свисток, и люди бегали, размахивая лопатами.
   А мать затеяла непонятную игру. Она очень щекотно держала  Краснощекова
под мышками и хохотала.  Краснощеков  всегда  легко  включался  в  игру  и
поэтому тоже засмеялся. Но мать смеялась как-то не так. И поступала не  по
правилам. Она неловко швырнула его к  стене  глинобитного  дома  и  тяжело
придавила собой к земле. Земля была очень холодная и пахла полынью, а мать
все странно хохотала и  подпрыгивала.  Краснощеков  никак  не  мог  понять
правил этой игры и поэтому то и дело спрашивал:
   - Мам, ты чего смеешься? Ты чего прыгаешь?
   На нефтебазе что-то загорелось, и  Краснощеков  увидел,  как  по  крыше
резервуара, который стоял недалеко от забора,  бегает  человек  в  военной
фуражке. Крыша вздувалась, громыхала и попыхивала дымом. Вот она  вздулась
еще сильнее, опала и вдруг со скрежетом резко оторвалась, взвилась вверх и
стала, плавно покачиваясь и скользя по воздуху,  как  брошенная  картонка,
падать на землю. Со страшным грохотом она обрушилась на  дорогу  невдалеке
от Краснощекова, а человек в фуражке, так славно прокатившийся  на  крыше,
держась за выступавшую трубу, начал громко и непонятно ругаться...


   ...Краснощеков был совершенно спокоен. Он теперь знал, что  делать.  Он
нащупал ногой второй гвоздь, оторвал от известки подбородок,  огляделся  и
увидел подходящий выступ для левой руки, передвинул левую ногу  как  можно
ниже, потом правой рукой, двумя пальцами обхватил нижний гвоздь  -  правый
ботинок пришлось  немного  наклонить,  чтобы  просунуть  пальцы.  Все  эти
движения он медленно повторял до тех  пор,  пока  левая  нога  не  ступила
наконец на кучу битого кирпича. И тут он не удержался и, разодрав  пальто,
съехал на спине с кучи вниз головой.
   К  нему  подбежал  Юрка.  Краснощеков,  лежа,  снизу   вверх   радостно
рассматривал его. Юрка плакал.
   Краснощеков рывком встал, но тут же упал на колени.
   - Чего ревешь? - сказал он.
   - Стра-ашно... Стра-ашно... Кровь... - Юрка показал вздрагивающей рукой
на подбородок Краснощекова и начал икать.
   - Ну вот... Наладил. - Краснощеков провел рукой под подбородком, и  ему
стало больно. Он поморщился и сказал: - Все страшное позади.  Мне  теперь,
старина, никогда уже и ничего не будет страшно.
   Юрка смотрел на него, счастливо улыбался и плакал.



   ГДЕ-ТО РЯДОМ

   Краснощеков очнулся. Правую руку ломило от холода.
   "Что это?"
   Он в недоумении рассматривал ладонь, покрытую рыжей ржавчиной. С трудом
повернув закостеневшую шею, он увидел Саню Потемкина.  Потемкин  сидел  на
складном стульчике и писал этюд.
   "Что-то не так. Что-то тут все-таки не так..."
   Краснощеков осторожно поставил покореженный пулемет на рогульку,  вытер
ладонь о брюки и, стараясь не  растерять  непонятное,  странное  ощущение,
осмотрелся.
   Потемкин  вдохновенно  работал  и  пел  в  обычной  манере,  бесконечно
повторяя нечто без начала и конца.
   "Что же? Что..."
   Тут только Краснощеков и рассмотрел палитру.

   Мой др-р-руг р-р-рисует гор-ры!..

   Потемкин замолчал. Набрал краску на палитре, шлепнул кистью по этюду  и
пропел протяжно:

   Да-лекие... м-м-м... как сон...

   Он склонился над этюдником и подправил мазок пальцем.  Откинул  голову,
наклонил ее набок, прищурился оценивая. Потом  бросил  взгляд  вперед,  на
горы. Опять на этюд.

   Тур-рум, тур-рум, ту-рум... тум...

   Потемкин задумчиво рассматривал свою работу - что-то ему не  нравилось.
Медленно, подозрительно приблизил он лицо к этюду, протянул  к  нему  одну
руку, другую, прямо-таки влез в него своими лапищами и  головой  и  что-то
делал там, кряхтя  и  сопя,  наугад  тыча  кистью  в  палитру.  Откинулся.
Самодовольно ухмыльнулся и торжествующим басом проревел:

   И чер-р-рточки лесов!

   Краснощеков не мог оторвать взгляда от палитры. Красок на ней,  видимо,
не было уже давно.
   Краснощеков обернулся и  увидел  развалины  немецкого  блиндажа,  среди
которых потерянно бродили ребята, а инструктор Гаврилов сидел на корточках
и медленно вращал в снегу котелок - приготавливал мороженое.
   "Та-ак!"
   Краснощеков посмотрел на ущелье. Снизу, с долины Азау,  куда  им  нужно
было спускаться, поднялся туман, густой и упругий, и  наполнил  ущелье  до
краев. Над  розовой  волнистой  поверхностью  возвышались  две  сверкавшие
головы Эльбруса, а  ближе  -  острые  вершины  скал.  Туман  подобрался  к
перевалу и уже скатывался через его седло широким потоком назад, в  долину
Ненскры, освещенную закатным солнцем.
   "Так!!"
   Вчера утром Гаврилов сбил всех с толку  эдельвейсами.  Они  знали,  что
время эдельвейсов прошло. Но Гаврилов твердил, что он здесь воевал, что он
тут каждый камень знает, что эдельвейсы где-то рядом, в двух  шагах.  "Как
хорошо, - говорил он, - придем завтра в лагерь и принесем  нашим  девушкам
эдельвейсы". Словом, заморочил голову. Ему, конечно, виднее. На  то  он  и
мастер по альпинизму.
   Вполголоса  поругиваясь,  они  переползли  вслед  за  ним  через   один
невысокий хребет, через другой, спустились  в  заросшую  густой  травой  и
кустарником долину Ненскры. Правда, попадались  эдельвейсы.  Но  это  были
такие поломанные, в бурых пятнах заморыши, что даже прикасаться к ним было
боязно. Зато, говорил неунывающий Гаврилов, долина Ненскры  -  красивейшее
место в Советском Союзе!
   И тут грянул ливень.
   Мгновенно промокшие, они разбили палатки в самом замечательном месте на
свете и, дрожа от досады, холода и сырости, пролежали в них целый день.  И
ночь. А дождь не прекращался ни на минуту, словно собирался лить  так  вот
сорок дней и сорок ночей.
   Утром они в  сквернейшем  настроении  свернули  под  дождем  лагерь  и,
подталкивая вперед упиравшегося  Гаврилова,  пустились  в  путь  вверх  по
долине. Повыше водяной ливень превратился  в  снегопад.  Краснощеков  едва
различал впереди спину Потемкина и поэтому поминутно  налетал  головой  на
жесткие углы этюдника, болтавшегося поверх Саниного  рюкзака.  Они  прошли
сквозь тучу, посветлело, и вдруг солнце брызнуло в глаза! И они  вышли  на
перевал Чипер-Азау. Совсем не на тот, на который должны были бы выйти.
   Здесь они были в  самом  начале  пути  дней  десять  назад.  Маленький,
подвижный Гаврилов бегал тогда среди развалин блиндажа и ржавых консервных
банок - тут были целые горы этих вскрытых  тремя  ударами  кинжала  пустых
консервных банок, - и Гаврилов, не переставая, говорил, что в сорок втором
году здесь сидели немецкие егеря из дивизии "Эдельвейс". "Веселенькая была
жизнь! - говорил он, покатываясь от смеха. - А мы были вон там! - Гаврилов
показывал в сторону долины Ненскры. -  А  в  начале  сорок  третьего  наши
немецкий  флаг  снимали  с  Эльбруса.  Все  подходы   были   заминированы!
Представляете? - Гаврилову было что вспомнить. - Совсем  недавно  тут  еще
пушка была. Немецкая. И снаряды в ящиках.  Мы  зарядили  пушку  и  кы-а-ак
бабахнем по скалам!"
   Все знали о  слабости  Гаврилова  чуть-чуть  приврать.  Но  ему  многое
прощали за легкий, общительный нрав.
   Рассказ его произвел неожиданное впечатление. Веселый балаганщик как бы
вдруг остановил свою  карусель  и  затащил  резвившихся  детей  за  тонкие
фанерные щиты, чтобы показать, как карусель крутится. И там, рядом,  среди
мрачных колес и цепей оказалось, что мир может быть и не очень-то веселым.
   Ребята притихли. Потемкин ходил  по  развалинам  с  блокнотом  и  делал
карандашные наброски, а Краснощеков даже написал  тяжеловесный  верлибр  о
перевале, студентах, егерях из дивизии "Эдельвейс" и  флаге  со  свастикой
над Эльбрусом.
   Стихи не понравились всем без исключения. Потемкин сумрачно сказал, что
каждое стихотворение может быть написано прежде всего с какой-то целью, да
и вообще что это обыкновенный подстрочник...
   "Ладно, подстрочник... Что же было дальше..."
   Да, так вот, сегодня они вновь пришли на этот перевал...
   Синее, бездонное небо, солнце в зените и сияет, словно не было  никогда
проливного дождя и снежной метели! Они сорвали с  себя  промокшую  одежду,
разложили ее сушиться  на  скалах,  и  от  нее  тотчас  пошел  пар.  Чтобы
задобрить вышедшую из  берегов  Сечь,  Гаврилов,  чувствовавший  за  собой
какую-то смутную вину, вызвался приготовить мороженое. С ледника он набрал
в котелок снега, вылил в него две банки сгущенного молока, насыпал  кружку
сабзы и перемешал. Для лучшего букета  добавил  немного  соли  и  лимонной
кислоты. Потом он вдавил котелок в снег и стал яростно его крутить,  чтобы
смесь затвердела.
   А голые ребята залезли повыше на ледник и скатывались с него верхом  на
ледорубах - "на трех точках". Снег был сухой, рассыпчатый,  желтоватый.  С
легким звеном и шорохом разлетался он веерами из-под ног.
   Потемкин уселся писать. Свой проволочный стульчик он поставил на  уступ
скалы  так,  чтобы  виден  был  весь  перевал  и   Эльбрус.   Краснощекое,
подобравший в развалинах заржавленный ручной пулемет с разбитым прикладом,
подошел к нему со спины и оперся о ствол. Он любил наблюдать, как работает
Саня - чистыми красками и широкой кистью. Сначала он "замазывал холст", то
есть покрывал загрунтованный картон большими цветовыми  пятнами,  а  потом
начинал в нем "ковыряться", выписывать детали.
   Потемкин  писал  быстро.  Он  уже  начал  разбираться  в  деталях  и  с
наслаждением затянул: "Мой друг рисует го-оры..."
   На картоне Краснощеков увидел Эльбрус, перевал и развалины блиндажа. Он
посмотрел на горы, а потом на этюд, и что-то дрогнуло у него внутри  -  он
увидел тот же Эльбрус, перевал и... пушку, стоявшую в каменном укрытии.  И
блиндаж был аккуратно сложен из серых плит, и люди в немецкой форме.
   Краснощеков  зажмурился,  потряс  головой,  посмотрел   одним   глазом.
Развалины. Чуть повернул голову - пушка,  блиндаж  и  немцы!  И  флаг  над
Эльбрусом! Не поймешь, правда, что за флаг. Да нет, понятно.
   Ощущалось напряжение в  глазах.  Это  напоминало  впечатление,  которое
Краснощеков  испытывал,  когда  рассматривал  стереоскопические  открытки,
привезенные из Японии: глядишь - красотка тебе  улыбается,  чуть  поведешь
головой - красотка уже подмигивает. Но больше это было  похоже  на  чудные
картинки из его детства. Этакая красно-синяя  абракадабра,  которую  нужно
было рассматривать  сквозь  специальные  очки.  Посмотришь  через  красный
фильтр - домик в лесу, лужайка, трава, цветочки. А через  синий  фильтр  -
там уже зима наступила, и домик завален сугробами.
   Так Потемкин еще никогда не писал.
   Подходили ребята, смотрели, отходили притихшие. Даже Гаврилов в  кои-то
веки сказал задумчиво и серьезно: "Вот так, все рядом - начало и  конец...
Конец и начало..." А потом...  Краснощекой  очнулся  от  ощущения  резкого
холода в руке.

   Мой др-р-руг р-р-рисует гор-ры...

   -  Та-ак!  -  сказал   Краснощекой.   Нетвердыми   шагами   подошел   к
кликушествующему другу и схватил его за плечи.
   - Саня! - закричал он и тряхнул Потемкина, но тот увернулся,  и  мокрые
от пота голые плечи выскользнули из рук. "Дал-лекие... как сон-н..."
   -  Саня!  -  Краснощеков  обхватил  его  за  шею  и  попытался  свалить
здоровущее тело на землю. Потемкин изо всех сил упирался.
   - Чудище обло! - кричал  Краснощеков,  стараясь  стащить  Потемкина  со
стула. - Озорно! - Саня напрягся и, изловчившись, мазнул кистью под  носом
Краснощекова - ему всегда удавалось  пририсовать  усики  Краснощекову,  но
сейчас кисть была сухой.  -  Огромно!  Стозевно!  -  заклинал  в  отчаянии
Краснощеков, и ему наконец  удалось  свалить  Саню  на  землю.  Тот  ловко
перекатился со спины на зад, сел и пророкотал дьяконовским басом:
   - И лаяй! - он поднял указательный палец вверх и нравоучительно  потряс
им в воздухе.
   -  Бурлюк!  Петров-Водкин!  Сальвадор  Дали!  -  всячески  обзывал  его
Краснощеков. - Вечер уже, и туман!
   Потемкин озабоченно озирался, а потом подхватил свою  картонку  и  стал
запихивать ее в пазы этюдника, невнятно что-то бормоча о  "волшебной  силе
искусства".
   А Краснощеков подбежал к Гаврилову и толкнул его в снег.
   - Что-что-что? - завертел головой Гаврилов. - Вечер? Туман?
   Краснощеков отлавливал  ребят  среди  развалин,  встряхивал  их,  и  те
суетливо начинали натягивать на себя высохшую одежду, взваливать на  плечи
рюкзаки.
   - Аксакалы! Все  в  порядке!  -  кричал  между  тем  пришедший  в  себя
Гаврилов. - Я эти места знаю как облупленные!
   А туман был очень густым. Ущелье, заполненное им до краев, стало похоже
на заснеженную равнину с  выступающими  кое-где  из  нее  синими  скалами.
Гаврилов, сделавший несколько шагов вниз, как  в  снег  зарылся  -  только
голова торчит в вязаной шапочке.
   - Снежные барсы! За мной! - заливался он. - Я здесь каждый камень знаю!
   Он сделал еще шаг вниз и совершенно скрылся из вида, и голова его стала
выдергиваться вверх из тумана, как чертик на пружинке.
   - Что бы ни случилось, - выкрикивала эта голова, - только  вниз!  Через
три часа мы будем есть жареную картошку с грибами!
   Гремя башмаками по  каменным  обломкам,  ребята  втягивались  в  туман.
Краснощеков шел замыкающим. Он тщетно пытался протереть  глаза  рукавицей.
Ничего не видно, кроме  тумана.  Впереди  совсем  близко  погромыхивали  в
Санином этюднике  тюбики  с  красками.  Идти  стало  легче  -  скалы  были
припорошены снегом.
   Снег был рыхлым и пушистым. Потом он стал плотным, жестким. Потом  ноги
провалились в жидкую ледяную массу. Впереди послышались проклятия.
   Как в театре, быстро, рывками наступали сумерки. Туман стал  сиреневым,
фиолетовым, синим. Потом все заволокло  темно-серо-бурой  мутью.  Ноги  по
колено погружались в чавкающее ледяное болото, и Краснощекову  приходилось
каждый раз с силой выдирать их для следующего шага.
   - Что бы ни случилось, только вниз! - где-то впереди вещал Гаврилов. По
тону его голоса можно было понять, что с пути они сбились уже давно.
   Снег стал выше пояса, и на него нужно было наваливаться грудью и далеко
вперед забрасывать руки, чтобы сделать следующий шаг.  Брюки,  рукавицы  и
куртка промокли, но, схваченные морозом, обледенели, стали жесткими.  Было
очень жарко. Ноги, тело и руки проворачивались в липкой,  горячей  изнутри
одежде, как в водолазном скафандре.
   - Грибы жареные...  Аксакалы...  Барсы  снежные...  -  хрипло  бормотал
Краснощеков, наваливаясь грудью на снег.
   Склон наконец стал крутым, и вода  сразу  исчезла.  Ледоруб  прощупывал
твердое основание, и сухой зернистый снег  из-под  башмаков  разлетался  в
стороны. Все прибавили шагу, перешли  на  бег,  делая  большие  скользящие
прыжки. Потом впереди  кто-то  радостно  заорал,  и  башмаки  Краснощекова
загремели по гальке морены.
   Это был клочок земли, нанесенный ледником.  С  узкой  стороны  площадки
ледник отвесно обрывался. Внизу шумела вода.
   Они вбили в землю  ледорубы,  натянули  на  них  палатки  и  залезли  в
спальные мешки. Каждый выпил по банке сгущенного молока, проткнув крышку в
двух местах ножом. Потом все застегнули пуговицы  мешков  и,  укрывшись  с
головой, усиленно задышали  внутрь,  пытаясь  нагнать  тепло.  Было  очень
холодно.
   Краснощеков достал из клеенчатого мешка сухой  лыжный  костюм  и  надел
его. Спать не хотелось. Запрокинув голову, он  долго  высасывал  из  банки
молоко, пока в ней не  захрипело.  Просунул  руку  в  клапан  палатки  над
головой, с силой отшвырнул банку, прислушался.
   - Раз, два, три... Ого! - сказал он, когда  через  несколько  мгновений
банка глухо брякнула далеко внизу. - Метров пятьдесят!
   Ему было очень холодно. Зуб на зуб не попадал. Спальный мешок с  одного
бока совсем промок, словно он устроился на ночлег в луже.
   Он не находил себе места. Его бросало то в жар, то в холод. Зуб на  зуб
не попадал.
   Он расстегнул мешок, достал из-под головы холодные, липкие  ботинки,  с
трудом их натянул и,  наступив  рукой  на  спящего  Потемкина,  выполз  из
палатки.
   Ему показалось, что снаружи теплее. Даже совсем тепло. Было очень темно
и тихо, туман рассеивался, и стали видны звезды.
   Ухали ночные обвалы. Внизу шумел поток.
   Он немного побегал на месте у входа  в  палатку.  Галька  хрустела  под
ногами. Остановился. Поглядел вокруг.
   - Где-то рядом эдельвейсы,  -  неожиданно  для  себя  сказал  он  ясным
голосом. - Где-то совсем рядом!
   Он посмотрел в сторону, откуда они  пришли.  Бурая  мгла  переходила  в
черное небо, на котором мигали звезды. Нет, перевала не видно.
   Он махнул рукой около уха - комар, что ли, пищит? Откуда?
   Краснощекой внимательно посмотрел в сторону перевала и  увидел  зеленую
проблескивающую точку. Самолет? Какой самолет...
   Вот оно что... клотоида... ну-ну, уж все сразу...
   Он следовал  взглядом  за  голубыми  витками  спирали,  колеблющейся  и
фосфоресцирующей, все дальше и дальше, все ближе,  ближе  к  пульсирующей,
проблескивающей зеленой точке, бесконечно близко,  и  все-таки  так  и  не
достигая ее! Ему хотелось кричать от отчаяния, его трясло, он задыхался...
   - Ну, хорошо. Хорошо! Хорошо же!!!
   Ревели гигантские трубы, распуская невероятно низкий звук,  обволакивая
им и пронизывая все вокруг...


   На перевале было тихо.  Светила  луна.  Краснощеков  обернулся  -  нет,
Эльбруса не видно, и флага. Краснощеков стоял в тени, падавшей  от  черной
скалы. Из блиндажа доносилась немецкая речь.
   Открылась дверь. По  каменным  ступенькам  поднялся  молодой  солдат  с
котелком в руке, подошел к выступу  скалы  и  опустил  котелок  на  землю.
Солдат был совсем рядом. Он достал из кармана складную  спиртовку,  согнул
ее в двух местах, поставил  на  плоский  камень.  На  полку  спиртовки  он
положил несколько кусков сухого спирта, чиркнул зажигалкой, поджег спирт и
осторожно поставил котелок на спиртовку.
   Краснощеков очень хорошо рассмотрел лицо солдата, когда тот  грел  руки
над пламенем.
   "Должно быть, денщик, - подумал Краснощеков. Денщик,  по-видимому,  был
даже моложе его. - И все же это "Эдельвейс"... Фашисты... А мы... И ничего
нельзя сделать..."
   В то же мгновение он увидел круглые  от  ужаса  глаза.  Солдат  схватил
котелок, швырнул его что было сил в Краснощекова и  бросился  к  блиндажу.
Котелок очень больно ударил Краснощекова по выставленным  вперед  пальцам.
Резко запахло свиной тушенкой.
   - А-а-а-а! - кричал немец, с грохотом катясь по ступеням блиндажа.
   Краснощеков  мчался  вниз,  сшибая  камни,  срываясь,  падая,  раздирая
одежду, царапая лицо и руки о смерзшийся снег.  Зашипела  ракета.  Бегущая
тень металась по синему снежному склону.
   "Тиу-тиу-тиу-тиу",    -    засвистело    вокруг.    И     сразу     же:
"Боп-боп-боп-боп-боп". По нему стреляли из пулемета.
   С размаху он влетел в глубокий рыхлый  снег,  упал,  пополз,  запрыгал,
побежал по нему...


   ...Лагерь проснулся с первыми лучами  солнца.  Горы  отбрасывали  синие
тени, и полет их  в  густом  чистом  воздухе  отчетливо  прослеживался  до
вершин. Внизу вдоль потока вилась тропа, с которой они сбились,  а  вдали,
километрах в пяти, темнела и Зеленая поляна.
   - Покончим жизнь альпинизмом! - бодро закричал Гаврилов, потирая руки.
   - Это можно...
   - Шапочку вязаную потерял.
   - Сбегай и поищи...
   - А все же неплохая была прогулочка!
   Вано Дыдымов делал свирепое лицо, топорщил усы и, хватая то одного,  то
другого за руки, возбужденно рассказывал:
   - Снегу, снегу-то сколько было! Ух ты! Если прямо встанешь - будет  вот
так. - Он резал ребром ладони по горлу. - Если чуть пригнешься - будет вот
так, - чиркал на уровне глаз. - А если совсем пригнешься, то вот как! -  И
он яростно рассекал воздух рукой выше головы.
   Лагерь быстро сворачивался.
   - Что это с поэтом?
   - Дрыхнет, мерзавец!
   - Я слышал, он ночью выходил...
   - На свежий воздух его. Проветриться!
   Краснощеков крепко спал. Он лежал поверх спального  мешка  вниз  лицом.
Брюки и куртка были изодраны, руки в ссадинах и царапинах, на скуле синяк.
Подошвы ботинок сорок пятого размера были совершенно гладкими,  только  на
одном кривом гвозде чудом уцелел триконь. Рядом валялся  помятый  немецкий
котелок.
   - Хорошо, что он пулемет не прихватил, - сказал Гаврилов, - на память.
   - Не трогайте его, - сказал Потемкин.
   - Нас давно ждут!
   - Вот и катись, а он пусть спит, - сказал Потемкин.
   - Из одной команды, - сказал Гаврилов и подмигнул. Все засмеялись.
   Потемкин стал раскладывать этюдники.
   - Оставим поэтов на Олимпе!
   - Пусть что-нибудь сочинят.
   - Ну мы поехали, - сказал Гаврилов.
   - Пока, - сказал Потемкин и грузно сел на свой стульчик.
   Не дожидаясь, когда ребята соберутся и уйдут, он выдавил из тюбиков  на
палитру  аккуратным  рядком  краски,  прицепил  масленку,  налил   в   нее
разбавителя и принялся писать широкой  кистью,  поглядывая  на  освещенные
солнцем горы.
   Дыдымов топтался около Потемкина, торопливо  соображая,  что  бы  такое
выдать. Ага. Наклонившись к Потемкину и назойливо заглядывая ему в  глаза,
пропел громким, свистящим шепотом:

   Нуль - цена тому поэту,
   Кто пишет здесь, а не в газету!

   Могучая  длань  описала  плавную  дугу  и  веско  опустилась  на  холку
Дыдымову, пригнув его к земле. Человечество так и не  узнало,  о  чем  там
дальше поется, в этом шлягере.
   - Ну-ну, Ваня, - добродушно сказал Потемкин, - дуй отсюда...
   Дыдымов, обиженно оглядываясь, побежал догонять товарищей.
   Когда Краснощеков проснулся, солнце стояло  высоко  над  головой.  Тело
ломило, ладони нестерпимо  жгло,  как  будто  он  целый  день  крутился  в
гимнастическом зале на  перекладине.  Большой  палец  на  руке  посинел  и
распух.
   Краснощеков вылез из  палатки.  На  солнце  на  своем  стульчике  сидел
Потемкин. Щеки у него были в мыльной пене.  На  рюкзаке  перед  ним  стоял
немецкий котелок дном  вверх.  Поверх  котелка  -  пустая  коробка  из-под
сардин. Глядя в отогнутую крышку, Потемкин сбривал отросшую за две  недели
щетину.
   - Привет, - сказал он и улыбнулся намыленным лицом. - У меня  есть  еще
одно лезвие.
   - Ушли? - спросил Краснощеков.
   - Да. А я тут хорошо поработал.
   Краснощеков посмотрел на расставленные вокруг этюды. Ему нравилось, как
пишет Потемкин. На одном из этюдов он увидел палатку, себя, спящего поверх
спального мешка, и лысые подошвы горных ботинок.  Он  посмотрел  на  ноги,
нагнулся  и  отломил  торчащий  в  сторону  шип.  Сквозь  дыру  в  штанине
рассмотрел грязное колено. "Как  молодой  картофель",  -  припомнил  он  и
улыбнулся. Злополучный  этюд.  Сейчас  Краснощеков  рассматривал  его  без
боязни. "Так, - бормотал он, - и это так. Удивительно". Потом он  задержал
взгляд на котелке, потрогал распухший палец, постучал по котелку.
   - Чего ты его притащил? - сказал Потемкин.
   Краснощеков перевернул котелок  и  ногтем  соскреб  со  стенок  остатки
тушенки.
   - Не скажешь ли, Саня, который нынче год? - спросил он.
   И Саня, не моргнув глазом, ответил.
   Потемкин был замечательным другом.



   НОЧАМИ ДОЛГО КУРЯТ АСТРОНОМЫ

   Легкий  хлопок,  будто  кто-то  раздавил  гриб-пылевик.  Снег  внезапно
просел, зашипел, и Юрка Тропинин, взмахнув руками, с шумом рухнул вниз.
   - Откуда здесь грибы! - выкрикнул Краснощеков то, что за  мгновение  до
этого мелькнуло у него в голове. - Юрка!
   Впереди на гладком снежном склоне зеленела ледниковая трещина.
   - Юрка... погоди... Юрка... - Краснощеков сбрасывал рюкзак.  -  Сейчас,
сейчас...
   Вздрагивающими руками он достал веревку. Только-только достанет до края
трещины! На концах веревки он сделал две петли,  яростно,  рывком  затянул
узлы, воткнул ледоруб в наст,  сел  на  него,  несколько  раз  подпрыгнул,
каблуком вбил в слежавшийся снег, привалил рюкзаком. Одну петлю он укрепил
на ледорубе, в другую влез ногами, подтянул до подмышек.
   - Пошел, пошел! Живее!
   Держась за веревку, он подполз к  краю  трещины.  Трещина  была  узкая,
ничего не стоило ее перешагнуть. Но в том месте, где провалился Юрка,  она
обтаяла по краям и  представляла  собой  небольшую  воронку,  узкое  горло
которой уходило назад, под Краснощекова.
   - Юрка-а-а! - крикнул Краснощеков.
   - А-а-а! - хлестнуло по лицу эхо. Краснощеков от неожиданности отпрянул
назад. Он нервно рассмеялся, но тут  же  взял  себя  в  руки,  заглянул  в
трещину и крикнул:
   - Юрка! Ты жив?
   - Жив? Жив? Жив?
   Краснощеков напряженно прислушался - звенели падающие сосульки,  далеко
внизу глухо шумела вода. Краснощеков зарылся лицом в колючий снег.
   И вдруг:
   - И-и-ма-а! А-а! - донесся, как  из  загробного  мира,  голос  Юрки.  -
Ди-ма-а! А-а!
   Краснощеков чуть не свалился в трещину.
   - Юрка! Я сейчас, мигом!
   - Мигом! Мигом! Мигом! - повторяло эхо.
   Краснощеков уже бежал в лагерь...


   Краснощеков не  любил  ругани,  но  его  словно  прорвало.  Он  ругался
самозабвенно и, к своему удивлению, со знанием дела. Целый день он  провел
на  монтажной  площадке  строящегося  химического   комбината,   заряжаясь
темпераментом: пудовой кувалдой дубасил по каким-то фланцам,  перетаскивал
задвижки и вентили, ломом поддерживал трубы, пока сварщик прихватывал швы.
Одним словом, занимался не своим делом.  А  когда  выяснилось,  что  трубы
вот-вот кончатся, помчался к начальнику отдела снабжения.
   Тот и бровью не повел: "Ишь чего захотел. Сразу так вот  и  подай.  Тут
тебе не государство Кеннеди!" И продолжал что-то писать в своих бумагах.
   Вот тут-то Краснощеков и сказал... Начальник  отдела  снабжения  замер,
посмотрел маленькими глазками-буравчиками на Краснощекова  снизу  вверх  и
негромко  так,  ласково  ответил.  Краснощеков  сделал  выпад.   Снабженец
выпрямился,  уселся  в  кресле  поудобней  и,   не   веря   в   реальность
происходящего, с завидной легкостью парировал  удар.  Подперев  подбородок
кулаком, метнул  ответный  шар.  И  Краснощеков  выдюжил!  Грудью!  Слегка
заикаясь, он сказал  снабженцу  все,  что  о  нем  думал.  Но  тот  ловко,
профессионально отводил  все  удары  в  сторону,  и  "шпага"  Краснощекова
укалывала только воздух. Тем не менее снабженец все с  большим  и  большим
любопытством и интересом  рассматривал  Краснощекова,  а  когда  прозвенел
звонок, извещавший об окончании рабочего дня, сказал:
   - Ладно, бери свои трубы, -  и  подписал  бумажку,  которой  размахивал
Краснощеков. Потом не спеша, с  удовольствием  закурил  и,  сощурив  глаз,
сказал: - Скажи на милость! Из тебя еще со временем, может быть, и  выйдет
хар-роший прораб!
   Но удовлетворения от победы не было. Краснощеков  знал,  что  его,  так
сказать,  взлет  случаен.  Просто  он  очень  не  хотел,  чтобы   наступал
сегодняшний вечер. Но вечер наступил.
   Было темно, когда Краснощеков,  пройдя  мимо  Крытого  рынка  и  цирка,
свернул с центральной улицы в переулок. Он  миновал  несколько  деревянных
домов. От стен и кирпичного тротуара тянуло дневным теплом. Вот и  дощатый
забор, и калитка. Краснощеков  видел,  как  кто-то  входил  в  калитку,  и
немного постоял, прислонившись к теплым доскам, - ему не хотелось ни с кем
встречаться. Пока это возможно.
   Он вошел в калитку и осторожно ее прикрыл. Тихо. В саду  совсем  темно,
но стволы фруктовых деревьев были побелены,  и  Краснощеков,  пригнувшись,
увидел между ними, что окошко флигеля освещено. И он пошел не по  дорожке,
а прямо  на  освещенное  окно,  между  деревьями,  отводя  от  лица  ветви
вытянутыми вперед  руками.  А  когда  он  проходил  дальше,  ветви,  мягко
спружинив, догоняли его сзади,  шуршали  по  куртке  листьями,  а  осенние
яблоки увесисто ударяли его по затылку.
   Он постоял у порога, вошел в сени. Ага, умывальник с  тазом.  Он  вымыл
руки, подталкивая вверх медный клапан.  Не  спеша  поискал  глазами.  Так.
Полотенце. Петухи вышиты крестиком. Он долго вытирал руки и думал: "Ну же,
ну! Спокойно!" А потом, как в воду бросился,  вошел  в  комнату  и  увидел
Юрку.
   Юрка сидел на  лавке  чистый,  прибранный,  прямой  и  руки  держал  на
коленях. Руки у него были забинтованы до локтей. Только... словом, не было
у Юрки обеих кистей рук. Юрка хорошо улыбался.
   - Привет, - сказал Юрка и кивнул на скамью рядом с собой.
   Краснощеков подошел и  легонько  хлопнул  Юрку  сбоку  по  плечу.  Сел.
Подошла Машенька и что-то сказала ему, но он не расслышал. Шум в ушах стал
слабее, и все вокруг перестало раскачиваться.
   Комната была просторной. Весь флигель  и  состоял  из  этой  комнаты  с
маленьким "предбанником" - сенями. Большая русская печь,  лавки,  стол  из
толстых, некрашеных дубовых досок. По стенам висели пучки степных трав,  у
двери - гирлянды репчатого лука, заплетенного  в  косы.  На  столе  стояли
узкие бутылки с сухим вином и стаканы. По лавкам,  подоконникам,  на  полу
сидели и лежали ребята.
   Вон Саня Потемкин на полу, отдувается,  как  морж.  Все-то  ему  жарко.
Попотей,  попотей,   товарищ   директор   нефтепромысла,   вспомни   своих
подчиненных! А вот этого парня он не знает. И  ту  девушку.  И  гитариста,
похожего на Булата Окуджаву, который тихонько поет про Смоленскую  дорогу.
"А может, это  и  Булат  Окуджава",  -  подумал  Краснощеков.  Такое  свое
состояние  он  называл  мелкодисперсным.  Тут  его   хоть   на   сковороде
поджаривай.
   Все это время  кто-то  пристально  глядел  на  Краснощекова.  Было  это
неприятно и тревожно. Он долго не мог понять кто. И вдруг  увидел  -  чуть
повыше головы, на лежанке, сидит рыжий кот. "Фу ты, черт рыжий!"
   Саня принес сухого вина в стакане. Растрясся-таки,  директор!  Но  вино
Краснощеков выпил. А Окуджава, который, может быть, и не  Окуджава,  запел
песню:

   Ночами долго курят астрономы...

   Краснощеков дальше ничего не мог  разобрать,  но  он  ясно  видел  этих
славных ребят, которые общаются с беспредельностью и бесконечностью  мира,
ребят, для которых наша Земля со всеми ее бедами и  заботами  -  крошечная
песчинка, но они понимают, что и здесь есть кое-что, ради чего стоит жить,
и здесь есть о чем подумать.  И  поэтому  они  могут  так  вот  остановить
мгновение, задержать бесконечный, стремительный бег  времени  и  закурить.
Курить долго, неторопливо размышляя, откладывая трубки.
   Юрка, Юрка...
   Когда-то, в  детстве,  Краснощеков  спас  Юрку,  вытащив  из-под  колес
грузовика. Ничего удивительного. Просто  Краснощеков  тогда  прочно  стоял
ногами на твердой глине, а Юрка, разбежавшись с пригорка, катил  на  спине
по замерзшей колее. Передние колеса грузовика пересекли колею, а  вот  под
задние колеса Юрка и должен был подоспеть  как  раз  вовремя.  Краснощеков
успел подумать, что что-то происходит не так, и на  всякий  скучай  крепко
ухватил Юрку за воротник пальто. Юрка по инерции  потащил  его  вперед,  и
Краснощекова сильно швырнуло кузовом на землю. Машина остановилась, вылез,
пошатываясь, шофер, сел на подножку, долго смотрел на перепуганного Юрку и
сказал заикаясь: "Долго же ты будешь жить, парень".
   Юрка, Юрка...
   Тогда Краснощеков обернулся меньше чем за  час.  Прибежали  Гаврилов  и
двое ребятишек с веревками. Краснощеков не первый год знал  Гаврилова,  но
раньше никак не мог рассмотреть, какие  у  него  глаза  -  очень  тот  был
подвижным. Сейчас у Гаврилова было не лицо, а два огромных голубых блюдца.
   Краснощеков падал с ног, но все же настоял, чтобы в  трещину  спустился
именно он, так как Юрка больше не  отзывался.  Ребята  молча  работали,  и
через минуту Краснощеков уже спускался на веревке в воронку,  зажав  конец
второй веревки в кулаке.
   Трещина была узкая. Хрипло дул пронизывающий  ветер.  Звенели  падающие
сосульки. Далеко внизу хлестала вода.
   Юрка висел метрах в пятнадцати-двадцати от поверхности.  Его  заклинило
между рюкзаком и небольшим ледяным выступом. Видно было, что он  с  самого
начала не мог  пошевелить  притиснутыми  ко  льду  руками.  Ноги  свободно
болтались внизу, и ледяной ветер хлопал легкими брюками.
   - Юрка! - шепотом позвал Краснощеков.
   Юрка открыл глаза и виновато  улыбнулся.  По  бородатому  лицу  у  него
стекали крупные капли пота.
   - Я тут йоговской гимнастикой занимался, - сказал он слабым голосом,  -
представлял, что мне очень жарко... Кажется, не получилось...
   Краснощеков лихорадочно обвязывал Юрку  веревкой.  Пальцы  на  сквозном
ветру сразу же стали плохо сгибаться, но ему удалось протащить веревку под
грудью у Юрки. Завязать узел  мешал  рюкзак.  Он  обрезал  лямки  ножом  и
протиснул веревку между спиной и рюкзаком. Затянул узел, потом еще один.
   - Тащи! - крикнул Краснощекой.
   - И-и-и! - завыло эхо.
   Веревка натянулась, дернулась, Юрка подскочил вверх и потерял сознание.
Руки и ноги его повисли...
   Рядом с Юркой стояла Машенька. Она и Юрка, не отрываясь, долго смотрели
друг на друга. Маша держала в руке дымящуюся сигарету и, когда Юрка  делал
знак, давала ему затянуться. Маша - медсестра, крупная,  земная,  красивая
девушка. Рядом с ней Юрка, "великий математик и кибернетик", -  мальчишка.
Она выходила Юрку в больнице. Не было б ее, наверно, выходили  бы  другие.
Но все же это была она. И Юрка, всегда застенчивый, как мальчик, где-то не
уверенный в себе, сразу  стал  старше,  вдруг  повернулся  какой-то  своей
другой стороной, незнакомой Краснощекову.
   "Это у них серьезно, - подумал он. - Очень серьезно".
   Юрка - аспирант. Он уже давно морочил голову Краснощекову  аналоговыми,
цифровыми и еще какими-то  чудесными  машинами.  А  несколько  дней  назад
сказал по секрету, что после того, как ему сделают  кибернетические  руки,
которыми ничего не стоит поигрывать на клавишах вычислительных машин,  так
вот после этого он сам займется своими руками, так как тут, по его мнению,
нужно навести порядок. "У меня теперь есть хобби", - сказал он.
   Самолет в Москву улетает рано утром. Они и  собрались  здесь,  у  Маши,
проводить Юрку. И Машенька полетит вместе с ним...

   Ночами долго курят астрономы...

   Краснощеков тряхнул головой. Нет, не показалось. Свет стал меркнуть,  а
углы комнаты закругляться, сворачиваться, превращаясь во что-то похожее на
кокон.
   - Юрка, скорее!
   Он дотащил Юрку до умывальника и взял за плечи. В углу пискнула  то  ли
мышь, то ли какая-то дудочка. Глаза у Юрки были как у девушки. Нет, как  у
ребенка...


   ...Юрка внимательно рассматривал свои руки.  Сжимал  пальцы  в  кулаки,
разжимал. Наклонился, слепил снежок, долго его обкатывал в  ладонях,  пока
тот не стал твердым, несколько раз подбросил  ледяной  шарик,  поймал.  Он
сцепил пальцы, зажал эту ледышку между  ладонями  и  с  треском  раздавил.
Краснощеков всегда поражался, какие сильные руки бывают у сухощавых людей.
   - Не пойму, как это у тебя получается, - сказал Юрка.
   - Сам до сих пор не знаю... Находит что-то иногда. Когда... волнуюсь...
- Краснощекой дрожал от возбуждения. Он был в чем-то очень не уверен.
   - В первый раз это случилось в Астрахани. Помнишь, когда  я  слезал  со
стены и чуть не разбился...
   - Что будем делать? - Юрка оглянулся - лагерь был еще виден вдалеке.
   - Пойдем другой дорогой... Хочешь, я пойду вперед?..
   - А люди?
   - Встретим других людей...
   - А Маша? - Юрка резко обернулся.
   - Может, зайдешь  в  больницу...  просто  так...  -  неуверенно  сказал
Краснощеков.
   - Дима, Дима... - Юрка долго молчал. - Это очень непросто... Очень.
   Юрка смотрел на гладкий заснеженный склон, по которому они должны  были
спуститься.
   - Не подхожу я на роль доктора Фауста, - глухо сказал  он.  -  А  ты...
надеюсь, не Мефистофель... Пошли!
   То ли свистнул взявшийся невесть откуда ветер, то ли дудочка пропищала,
то ли полевая мышь... Юрка взвалил на плечи рюкзак.
   - Вперед! - говорил он тем голосом. - Дорога прекрасная, и наст  держит
хорошо! - повернулся и начал спускаться.
   Краснощеков шел следом. Он любил ходить замыкающим и  недавно  узнал  с
удивлением,  что  это  почетная  и  трудная  обязанность   самых   опытных
альпинистов. Он шел сейчас по  гладкому,  заснеженному  склону  следом  за
Юркой и не знал, как скоро, очень скоро ему придется исполнить эту тяжелую
обязанность.
   Легкий  хлопок,  будто  кто-то  раздавил  гриб-пылевик.  Снег  внезапно
просел, зашипел, и Юрка Тропинин, взмахнув руками, с шумом рухнул вниз...
   ...На Краснощекова смотрели глаза Юрки, похожие на глаза ребенка.  Юрка
улыбался.
   - Пошли, старина, - сказал Юрка,  -  а  то  хватятся  нас.  Краснощеков
встретил тревожный взгляд Машеньки, но выдержал его.
   - Вернулись? - сказал Потемкин. - А я полагал...
   - Кто полагает, а кто и... - резко перебил Юрка, но недоговорил.
   Краснощеков был задумчив. Юрка молчал. Молчали и Потемкин с  Машенькой.
В комнате было тихо. Только  Окуджава,  который,  может  быть,  и  не  был
Окуджавой, негромко пел:

   ...И потому
   Так долго курят ночью астрономы.

   Им было о чем подумать.

--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 08.05.2002 14:26 

  Книго
  




        

            
[X]