Антоний Погорельский
 
                    
Двойник или мои вечера в Малороссии
 ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
                              Вечер четвертый 
 
   На другой день, лишь только уселись мы по обыкновенным местам, Двойник
начал разговор так:
   - Я обещался объяснить вам, любезнейший Антоний, почему люди, слывущие
в свете умными, часто делают глупости; а потом научить вас, каким образом
должно определять степень ума человеческого. Обязанность, принятая мною,
не легка, почтенный друг; и пото му я должен просить вас заранее принять
замечания мои с дружескою снисходительностью. Ум человеческий и вообще
все, что только относится к душевным способностям человека, есть такая
загадка, которую совершенно разрешить нам удастся разве в будущей жизни.
   Всевышнему угодно было понятия наши об отвлеченных предметах ограничить
резкою чертою, чрез которую умнейший человек при всем старании, при всех
усилиях своих никак, сам собою, переступить не может. Все, что находится
за сею чертою, навсегда останется для нас неизвестным, и потому не
ожидайте от меня совершенно удовлетворительного истолкования и, так
сказать, анатомии человеческого ума.
   Замечания мои основаны на простой опытности: я смотрел на людей,
наблюдал их действия, размышлял о причинах и всякий раз более
удостоверялся, что каждое усилие переступить чрез на чертанную нам границу
не только бесполезно, но ведет нас кратчайшим путем к заблуждению.
   В свете обыкновенно называют человека умным, не определяя ни рода, ни
степени его ума. Но слово ум есть выражение общее, которое не представляет
нам никакого точного понятия. Ум разделить можно на большое число родов,
совершенно между собою различных и один от другого не зависящих. Так,
например, остроумие, проницательность, здравый рассудок, понятливость и
прочее суть различные роды ума, из которых человек может обладать иными,
не имея в себе ни малейшего признака других. Вы, верно; встречали людей,
например, очень острых, но которые совершенно лишены здравого рассудка;
или, напротив, таких, которые с избытком наделены сим последним, но зато
не имеют ни малейшей остроты. Иногда случается также, что качества,
приобретаемые воспитанием, как, например, ученость, - которая сама по себе
не дает еще права на название умного человека - в свете принимаются за ум.
Бывает и то, что такие качества, которые назвать можно второстепенными -
ибо они сами собою не составляют еще ума, как например хитрость, -
доставляют человеку славу умного потому только, что они более других в
глаза бросаются. Начнем определением, который род ума пред прочими должен
иметь преимущество.
   Самое короткое размышление удостоверит вас, что важнейший, полезнейший
и необходимейший из родов ума есть здравый рассудок. К другим родам
относится он, как алмаз к прочим драгоценным каменьям. Но что я говорю?
   - яхонт, изумруд драгоценны и без алмаза; но острота, проницательность
и все другие роды ума без здравого рассудка - ничто. Он есть краеугольный
камень всего здания, необходимый регулатор или правильник всех прочих
родов, которые без него бродят, сами не зная, где и зачем, как стадо без
пастыря. К несчастию, не всегда обращают должное внимание на неоцененное
это качество, о котором большая часть людей и не помышляет, потому что
другие роды ума блистательнее. Заметьте, любезный Антоний, что если для
совершения какогонибудь дела представляются два кандидата, из которых один
не учен, не остр, не ловок, но имеет здравый рассудок, - а другой, хотя
совершенно лишен оного, но зато остер, смешлив, хитер, то, наверное,
предпочтут последнего, хотя первый, без сомнения, во всяком случае был бы
полезнее.
   Из сказанного мною вы некоторым образом сами объяснить себе можете,
почему люди, слывущие умными, делают непростительные глупости. Примеры
приведут это еще в большую ясность: X, например, имеет здравый рассудок,
остроту и прочее, но нет у него проницательности; будьте уверены, что
всякий хитрый глупец его обманет и доведет до глупости. Y не имеет
недостатка в разных родах ума; он даже и не без проницательности, но не
понятлив и не сметлив, так что хотя проникает людей, но не скоро; и потому
человек, имеющий гораздо менее ума, может заставить его сделать глупость,
прежде нежели успеет он опомниться.
   Наконец Z остер, понятлив, учен, uhrep, одним словом: в глазах света
считается умнейшим человеком, но, к несчастию, не имеет здравого рассудка;
и потому Z всегда и на каждом шагу бу дет делать глупости.
   Обратимся к другим родам ума.
   Исчислить все оные невозможно или по крайней мере весьма трудно; к тому
же вы сами в состоянии дополнить мое исчисление, буде пожелаете.
   Главнейшие, после здравого рассудка, роды ума, по мнению моему, суть:
   проницательность, понятливость, глубокомыслие, дальновидность, ясность,
сметливость (le tacte) и остроумие (der Scharfsinn), которого не должно
смешивать с остротою (der Witz). Есть еще роды ума, названные мною выше
второстепенными, таковы:
   хитрость, острота и тому подобное. Ко всем этим родам прибавьте еще два
качества, из которых одно природное, другое же приобретается воспитанием,
а именно: память и ученость, - и вы будете иметь материалы, из соединения
коих в разных количествах составляется целое, называемое в свете умом.
   Постараемся определить яснее некоторые из таковых родов:
   О здравом рассудке я говорил выше, и потому здесь прибавлю только, что
этот род гораздо реже других встречается большими массами.
   Проницательность также принадлежит к редким дарам природы. Вы часто
увидите людей, не имеющих недостатка в других родах ума и даже в здравом
рассудке, но без малейшей проницательности.
   Такой человек может быть весьма полезным во многих случаях, но только
не в таких, где познание людей должно быть главнейшею потребностью.
   Понятливость весьма также нужна; но не так часто в свете встречается,
как противоположные ей качества: тупость и бестолковость.
   Глубокомыслие есть тот род ума, который менее других необходим в
общежитии. В ученых исследованиях, особенно о предметах отвлеченных,
обойтись без него нельзя; но для текущих дел жизни он не столько нужен.
   Люди глубокомысленные бывают обыкновенно молчаливы и задумчивы;
оттого-то происходит, что многие глуп цы, - которые стараются казаться
задумчивыми, часто морщат лоб и при том умеют молчать, - в свете слывут
глубокомысленными.
   Дальновидность есть способность из настоящего выводить верные
заключения о будущем и некоторым образом предвидеть конец начатого дела
или последствия какого-либо действия. Сей род ума встречается весьма редко.
   Ясность есть качество, в важных делах очень нужное, но при том также
довольно редкое. Бывают люди умные, которые при здравом рассудке, при
проницательности, остроумии и большом обилии хороших мыслей, вовсе не
имеют ясности. Голова у них подобна сараю, в котором без разбора и порядка
набросаны разнообразные и разноценные вещи.
   Сметливость (le tacte) есть такое качество, которое объяснить всего
труднее. На русском языке нет ему даже настоящего названия; ибо
сметливость не совсем выражает то понятие, которое заключается во
французском слове (le tacte). Это какое-то чутье или инстинкт, вовсе не
зависящий от прочих родов ума, однако более других имеющий сродство с
здравым рассудком. Он помо гает нам, например, из многих средств, ведущих
к одной и той же цели, избрать именно не только удобнейшее, но и
приличнейшее. Он научает нас избегать всего, в чем только можем мы
неприятным образом столкнуться с мнениями других; одним словом, он не
допускает нас ни до одного шага, который бы вредил достижению пред
полагаемой нами цели, или был бы неприличен или бесполезен. Русские в
чужих краях славятся этим качеством, как весьма между ими не редким.
   Остроумие (der Scharfsinn) не требует больших объяснений. Оно
обыкновенно бывает сопряжено с здравым рассудком, по крайней мере в
некоторой степени; без понятливости же и проницательности даже и
существовать оно не может. Отличительная черта его - быстрота. Остроумие
назвать можно конем прочих родов ума.
   Перейдем теперь к второстепенным родам ума, кои суть: острота,
хитрость, и ум гостинный (esprit desociete).
   Остротою (der Witz) называю я способность говорить острые слова, в
каждом предмете без труда находить смешную сторону и т. п. С остротою
часто соединена бывает колкость ума, а иногда порождает она склонность к
насмешливости, которая есть порок.
   Когда у вас будут дети, любезный Антоний, не радуйтесь их остроте и не
поощряйте их к оной. Часто, очень часто острота служит ко вреду того, кто
ее имеет, и я знаю не одного человека, который внутренне жалеет о том, что
он слишком остер. Качество это, конечно, само по себе не только не вредно,
но даже полезно и приятно; но беда в том, что переход от остроты к
колкости и от колкости к насмешливости так легок и так заманчив, что редко
кто от него удер жаться может.
   Хитрость - слово, не требующее никакого объяснения. Я замечу только,
что много есть людей хитрых, которые при том очень глупы.
   Гостинный ум (esprit de societe)
   также не требует больших объяснений, хотя выражение это совершенно ново.
   Оно означает способность приятным образом занимать компанию, особливо
дам. По достоинству род сей принадлежит к числу последних, но притом он
один из полезнейших - если не для общества, по крайней мере для того, кто
им обладает. Впрочем, гостинный ум разделяется на разные разряды, смотря
по разным гостиным.
   Часто случается, что человек, который блестит умом в одной гостиной,
совершенно глупеет, переходя в другую.
   Для составления себе ясного понятия о человеке, слывущем умным,
надлежит наблюдать со вниманием: который из описанных здесь родов в нем
первенствует и в какой мере или в каком количестве он одарен прочими
родами? Итак, если услышите вы, что кого-нибудь называют умным, то советую
вам сделать следующую над ним поверку:
   N. N. слывет умным; посмотрим, сколько он имеет:
 
   здравого рассудка, | ясности, проницательности, | сметливости,
понятливости, | остроты, глубокомыслия, | хитрости, дальновидности, |
учености, остроумия, | памяти?
 
   Положите примерно, что высшая степень каждого рода ума будет 15
градусов, и изобразите потом следующую фигуру, в которой легко означить
можно, сколько градусов имеет N. N. в каждом роде ума.
   (Смотри фигуру первую.)
 
   Вы видите, что по фигуре сей N. N.
   имеет здравого рассудка 2 градуса, проницательности 4, понятливости 7,
дальновидности ничего, остроумия 2, qmnqrh 4, сметливости 1, остроты 10,
хитрости 10, учености 14, памяти 12 градусов.
   Итак, взглянув на фигуру эту, можете вы вдруг обозреть, из чего
составляется ум N. N. Вы видите, что он человек чрезвычайно ученый и что
первенствующий в нем род ума есть память, за которою следуют острота,
хитрость и так далее.
   Приведите все роды в порядок по числу градусов, и выйдет следующее
заключение: N. N. с чрезвычайною ученостию соединяет необыкновенную па
мять, имеет весьма много остроты и хитрости и довольно понятливости; нет у
него также недостатка в некотором количестве проницательности и ясности;
но зато остроумия и здравого рассудка очень мало, сметливости и того
меньше, дальновидности совсем нет, а глубокомыслия и не ищите.
   Но если по сей одной фигуре вы вздумаете судить и о способностях N.
   N., то вы непременно ошибетесь; поста раюсь изложить вам яснее,
почему...
   Чтоб составить себе точное понятие о человеке, относительно
способностей его, надлежит сверх определения родов ума, которым он одарен,
принять еще в соображение и другие свойства души, имеющие с умом теснейшую
связь. Все пороки и слабости человеческие, как-то:
   ненависть, злоба, подлость, мстительность, зависть, корыстолюбие,
самолюбие, эгоизм, гордость, надменность, тщеславие, упрямство,
легкомыслие, имеют сильнейшее на наш ум влияние. Весьма часто они
управляют умом, вместо того чтоб ум управлял ими, и от этого превратного
положения проистекают действия совсем противные тем, какие произвел бы
один ум без влияния пороков или страстей. Разные роды ума человека со
всеми их оттенками и разного рода пороки его со всеми также оттенками
находятся в беспрестанном движении и борьбе между собою. Сердце
человеческое, любезный Антоний, такой лабиринт, в котором самый искусный
наблюдатель не скоро найдет нить Ариадны. Итак, если для определения
степени ума человеческого необходимо иметь не малое количество сметливости
и проницательности, то тем более требуются оные при составлении понятия о
других душевных свойствах.
   Здесь надлежало бы мне войти в подробное описание этих свойств и
определить каждое из них, как выше поступил я с родами ума; но это потре
бовало бы весьма много времени и уалекло бы меня за пределы дружеской
беседы нашей. Двойник ваш, любезный Антоний, не для того является вам,
чтобы читать философские лекции: он имеет целью только усладить ваше
уединение. Итак, я постараюсь сколь можно короче изложить мысли мои о
предмете, раздробление которого завело бы нас слишком далеко.
   Я говорил выше, что пороки имеют сильнейшее влияние на ум человеческий,
- и вам, быть может, показалось странным, что я упомянул токмо о порочных
свойствах души, не сказав ни слова о добрых ее качествах, как-то: о
великодушии, твердости, решительности, добродушии, сострадательности и
прочее.
   Неоспоримо, что и добрые качества имеют тесную связь с умом нашим; но я
потому об них не упомянул, что они ни в каком случае не затмевают его и,
следственно, не препятствуют природному его действию; пороки же и
слабости, напротив, портят его и дают ему совершенно ложное направление,
Пороки человеческие так же, как и роды ума, разделить можно на высшие и
низшие разряды. К высшему разряду принадлежат: зависть, злоба, самолюбие,
эгоизм, гордость и тому подобное; к низшему - тщеславие, легкомыслие,
ветреность, нескромность и прочее.
   Первые буду я называть собственно пороками, последние слабостями. И те
и другие имеют вредное влияние на наш ум, и потому необходимо нужно
принять их в соображение при определении способностей человека. Избегая
всякого подробного описания, я не могу, однако, не коснуться, хотя
мимоходом, некоторых из означенных пороков, требующих особенного пояснения.
   Самолюбие, например, и эгоизм часто смешиваются один с другим, хотя, по
мнению моему, оба сии порока имеют свои собственные, совершенно отличные
черты и производят разные действия, а потому должны подлежать особенному
разделению.
   Самолюбие имеет, конечно, близкое сродство с эгоизмом, но в таком же
сродстве находится оно и с другими пороками, и поэтому многие не без
причины называют оное корнем всех прочих пороков. Здесь, однако, должно
заметить, что под словом "самолюбие" не разумею я того чувства
собственного достоинства, которое, не выходя из границ умеренности, нимало
не предосудительно для человека; от такого самолюбия не изъяты люди самые
скромные и добродетельные. Любить себя до некоторой степени позволено и
должно; но ставить себя выше ближнего, считать себя лучшим и
совершеннейшим, унижая, пренебрегая и презирая других без основания, - вот
самолюбие, о котором я говорю! Эгоизм обыкновенно соединен бывает с
большим количеством самолюбия; но последнее это свойство часто встречается
и без эгоизма. Я знаю людей, которые при чрезмерном самолюбии не только не
имеют ни малейшего эгоизма, но даже в высшей степени одарены всеми
противоположными ему ка чествами. Они добры, щедры, всегда готовы, не
колеблясь, жертвовать собственным имением и спокойствием для блага других;
но при том внутренне величают себя и терзаются завистью, когда находят в
других высокие добродетели.
   Эгоист, напротив того, никогда не может быть ни прямо великодушным, ни
добрым, ни щедрым. Все действия его клонятся только к собственной его
пользе; все в мире относит он собственно к себе. Он щедр и сыплет
деньгами, чтоб достигнуть того, что считает для себя полезным или
приятным; но скуп и жалеет о копейке, когда не предвидит никакой для себя
пользы. Он в состоянии сделать добро, но с тем, чтобы оно не стоило ему ни
труда, ни денег. Иногда он может решиться даже и на великодушный поступок;
но посмотрите на него внимательно, и вы увидите, что он имел при том цель,
собственно к нему относящуюся. По наружности он кажется приверженным к
друзьям своим; но это потому только, что он имеет в них нужду или просто к
ним привык и без них ему скучно; доставьте ему другое, приятнейшее
занятие, - он об них и не вспомнит. Скажу еще более: он, кажется, обожает
жену свою и страстно любит детей; но и это чувство в нем, так сказать, не
бескорыстно: он любит их для себя, а не для них. Если жена его или дети
умрут, он всячески стараться будет скорее забыть их; он будет бояться
плакать, чтоб не испортить своих глаз... И притом, если он не глуп, то
будет уметь скрыть холодность сердца своего под личиною твердости духа.
   Таковое описание эгоиста вам, может быть, покажется преувеличенным, но
вы ошибетесь, любезный Антоний! Таких людей на свете более, нежели вы
думаете; но так как они, для собственной своей пользы, иногда бывают добры
и ласковы, то эгоизм их не сильно заметен.
   Здесь должен я сказать также несколько слов еще об одном пороке,
который в свете чаще встречается, нежели как вы, может быть, полагаете:
   это зависть. Поэты описывают ее в образе женщины тощей и исхудалой, с
ехидным взглядом, с жалом вместо языка, с вялыми губами, с ядоточными
устами...
   Невидимо вкрадывается она в пышные палаты вельможи и в хижину бедного и
не только заседает иногда в собраниях ученых и знатных людей, но часто
занимает первое место в гостиных большого света. Как испугалась бы иная
дама, когда бы у ней вдруг открылись глаза и она бы увидела, что гнусное
это исчадие повсюду ее сопровождает, и в то самое время, когда она, терзая
добрую славу других в гордом ослеплении считает себя поборницею
добродетели, за висть стоит за ее плечами и шепчет ей на ухо...
   Но порок этот, по несчастию, не всегда принимает на себя вид такой
отвратительный и потому иногда находит путь к сердцу благороднейших людей.
   Так, мой друг! - бывают люди, справедливо заслуживающие уважение наше
по отличным качествам ума и сердца, которые сами не замечают, что в их
суждения о ближнем вмешивается зависть.
   Правда, что она, являясь в обществе уважаемого человека и будучи
закрыта непроницаемым покрывалом, редко кем узнана быть может; но при всем
том она по-прежнему остается завистью. Возьмите в пример Фрола: он добр,
чувствителен, умен, великодушен; он верный друг своих друзей и не враг
своих врагов...
   Казалось бы, что зависть не найдет места в благородном его сердце. Увы!
   даже и туда она вскрасться умеет.
   Заметьте, что Фрол - который готов извинять слабости других, который
иногда, по излишней снисходительности, находит добродетели там, где их нет
решительно, - этот самый Фрол, как скоро дело идет о людях, равных ему
добрыми качествами, судит необыкновенно строго и даже находит некоторое в
том удовольствие, чтобы отыскивать в них недостатки!
   Зависть эта еще заметнее в суждениях Фрола о людях к нему близких,
связанных с ним коротким знакомством и дружбою; ибо он преимущественно в
кругу друзей и знакомых желает быть первым и не терпит соперничества, - и
потому-то очень редко оспаривает совершенства посторонних лиц. Он защищает
их слабо сти и даже иногда ставит выше себя тех, которые занимают гораздо
низшую против него степень нравственного совершенства. Но как скоро
покажется ему, что кто-нибудь, в кругу его знакомых, может похитить у него
пер венство, которое считает он природным своим достоянием, тогда зависть,
неприметным для него самого образом, берет верх над добротою его сердца.
   Тогда не упускает он случая обращать внимание на недостатки своего
соперника и увеличивать их, хотя бы он был самый близкий к нему человек.
Перед ним, например, выхваляют ум друга его; он на то соглашается, но
притом замечает, что ум этот был бы еще совершеннее, если бы не был
затмеваем таким-то недостатком.
   Вы видите его невеселым, даже печальным; спросите о причине - и он
скажет вам, что досадует на друга своего за то, что сей последний,
несмотря на изящные свои качества, не может отстать от такой-то слабости.
   "Если б этот человек, - говорит он с видом душевного прискорбия, - при
отлич ных способностях и редких добродетелях, которыми он так щедро
наделен природою, имел более основательности, более постоянства и прочего,
- что бы из него было!.." Иногда он, под видом дружеского участия, бранит
друга своего в кругу знакомых за недостатки, которых тот вовсе не имеет, и
просит его преодолеть слабости, которых в нем нет!
   Таким образом, мало-помалу, разрушает он приобретенное другом его
уважение и на развалинах оного опять садится на первое место... При всем
том он прольет последнюю каплю крови за того, кого ста рается унизить во
мнении других. Он для спокойствия его продаст последний кафтан свой и
готов идти в землекопы, чтоб только облегчить его участь, если б нужда
того потребовала. Вот, любезный Антоний, какие странные противоречия
встречаются в бедном человеческом сердце!
   Но обратимся опять к фигурам нашим.
   Я сказал выше, что фигура, означающая одни роды ума N. N.. недостаточна
для составления понятия и о способностях его. Вы теперь сами чувствуете,
что показание душевных его недостатков для полного о нем понятия
необходимо; итак, к той фигуре надобно б было прибавить еще множество
разделений с означением, какие N. N. имеет пороки и слабости и в какой
мере. Но так как фигура вышла бы слишком велика, если бы для каждого
порока сделали вы особое разделение, то довольно будет заметить по крайней
мере главнейшие. Положим, например, что N.
   N. особенно самолюбив, надменен, завистлив и упрям; итак, к означенной
фигуре прибавьте еще четыре разделения для упомянутых пороков. Таким
образом, фигура, представляющая полное понятие о N. N., будет следующая.
(Смотри фигуру вторую.)
 
   Дополненная эта фигура может дать вам довольно ясное и точное понятие о
способностях N. N. Вы увидите, что при всей хитрости и остроте своей он
часто должен ошибаться по недостатку здравого рассудка и сметливости. При
взгляде на чрезмерное количество самолюбия, напыщенности и нераздельного с
ними упрямства вам не покажется удивительным, что три эти качества,
составляющие в сложности 35 градусов, во всех случаях будут превозмогать
здравый рассудок, проницательность, понятливость и сметливость N. N.,
которых у него всего на все только 14 градусов.
   Обратив внимание на десять градусов зависти, вы без труда поймете, что
порок этот, соединенный с самолюбием, надменностию и упрямством, мог бы
затмить несравненно большую меру здравого рассудка, нежели сколько оного
имеет N. N..- и вы из всего того выведете справедливое заключение, что
человек, подобный N. N., не заслуживает названия умного и никуда почти не
может быть употреблен с пользою. Несмотря однако на то, он в общем мнении
всегда будет слыть очень умным, потому что ученость, память, хитрость и
острота его должны обморочить людей невнимательных и ленивых, которые
составляют несравненно большую часть так назы ваемой публики.
   В заключение сих замечаний я должен еще сказать вам, что душевные
недостатки наши имеют то особенное свойство, что они увеличиваются в
удивительной прогрессии, если человек не постарается заблаговременно
истреблять их. Оттого-то происходит, что умнейшие люди, как, например,
Вольтер и другие, гордостию и само любием доведены были до таких
заблуждений, в которых изобличены быть могут людьми самого обыкновенного и
простого ума. Недостаток, дошедший до такой степени, далеко превышает 15
градусов (принятые мною за высшую степень); а потому я изображаю оный
таким образом.
   (Смотри фигуру третью.)
 
   Вот, любезный Антоний, наблюдения, сделанные мною над умом человеческим.
   Они, мне кажется, могут служить достаточным ответом на два вопроса:
   первый- почему люди, слывущие в свете умными, часто делают глупости? и
второйкаким образом можно определить степень ума человеческого? В
исчислении разных родов ума и душевных недостатков пропущены мною весьма
многие; но повторяю, что вы сами, смотря по обстоятельствам, можете оные
дополнить.
   - От искреннего сердца благодарю вас, почтенный Двойник, за принятый
вами на себя труд. В заключениях ваших я нахожу много справедливого; но
позвольте сделать вам еще один вопрос.
   Вы научили меня, каким образом составлять фигуру, показывающую степень
ума и способностей; это очень хорошо.
   Наставьте же меня теперь, как мне должно узнавать разные роды ума
челове ка и душевные его качества? Без необходимого сего познания мне ни к
чему не послужат фигуры ваши; ибо не зная человека, я не могу определить:
   сколько градусов того или другого рода ума или порока он имеет?
   - Эта задача, - сказал Двойник, - еще. мудренее первых двух. Трудно,
очень трудно разрешить ее. Вы хотите научиться узнавать разные роды ума
человека и душевные его способности?
   Вообразите себе, любезный Антоний, открытый сверху сосуд, в котором
находится множество веществ не в равном количестве, беспрестанно
движущихся так, что то один предмет взберется на верх, то другой. Положим,
что вы желаете знать, какие вещества заключаются в этом сосуде и в каком
именно количестве, но что опрокинуть его, чтоб увидеть дно, вы не в силах;
что в таком случае вам делать остается?
   Стоять перед сосудом, внимательно наблюдать, какие предметы наверх
взбираются и которые из них чаще прочих показываются; наконец дождаться,
пока все предметы одни за другими явятся пред глаза ваши, - и только тогда
вы с некоторою вероятностию судить можете о том, что заключается в сосуде.
Почти таким же образом, но с большим терпением, должно наблюдать и
человека... Бывают, конечно, люди, которые так проницательны и имеют такое
верное чутье, что с первого почти взгляда угадывают, что в сосуде кроется;
но такие люди редки, очень редки; да и они иногда ошибаются. К этому
прибавить я должен еще и то, что если природа не одарила вас достаточным
количеством здравого рассудка, проницательности и сметливости, то никакими
уроками невозможно научить вас познанию людей.
   - Когда так (не прогневайтесь, почтенный друг, за мою откровенность!),
то, по мнению моему, фигуры ваши совершенно бесполезны; ибо того, кто не
одарен природною способностию познавать людей, они научить тому не могут;
а тот, кто от природы получил сию способность, не имеет в фигурах никакой
нужды.
   - Любезный Антоний! - отвечал Двойник, - я не виноват, что разрешение
первых двух вопросов родило третий, на который удовлетворительного ответа
я дать вам не в силах. Впрочем, я должен вам заметить, что вы крайне
ошибаетесь, полагая, что тот, кто от природы по лучил способность
познавать людей, не имеет никакой нужды в предложенных мною фигурах.
Фигуры эти имеют целью привести в надлежащий порядок сделанные уже над
кем-нибудь наблюдения и представляют легкий способ означать, в какой между
собою мере находятся различного рода умы и недостатки человека, нам уже
известного. Одним словом, они могут служить к пояснению понятий наших по
сему предмету и способствовать к тому, чтоб с большею легкостию и
некоторою вероятностию выводить заключение: как такой-то человек в
таком-то случае поступит? Я ласкаю себя надеждою, что, смотря с этой точки
на сообщенные мною вам мысли и замечания, вы не найдете их совершенно
бесполезными. Но оставим эти разговоры до другого удобного случая...
   Теперь ваша очередь прочитать чтонибудь из своих сочинений. Впрочем,
довольно уже поздно... Итак, до буду щего свидания.
   Тут мы расстались.
 
 
                                Вечер пятый 
 
   - Начинайте же, любезнейший Антоний!
   - сказал Двойник, посетивший меня на следующий вечер.
   - Охотно, почтенный Двойник. Но прежде нежели исполню я желание ваше, я
должен спросить у вас, читаете ли вы "Литературные новости", издаваемые
при "Русском инвалиде"?
   - Нет! Признаюсь, я так занят, что недостает у меня на то времени.
   - В таком случае без зазрения совести прочту вам повесть моего
сочинения, напечатанную несколько лет тому назад в упомянутых "Новостях".
 
   ЛАФЕРТОВСКАЯ МАКОВНИЦА
 
   Лет за пятнадцать пред сожжением Москвы недалеко от Проломной заставы
стоял небольшой деревянный домик с пятью окошками в главном фасаде и с
небольшою над средним окном светлицею.
   Посреди маленького дворика, окруженного ветхим забором, виден был
колодезь. В двух углах стояли полуразвалившиеся анбары, из которых один
служил пристанищем нескольким индейским и русским курам, в мирном согласии
разделявшим укрепленную поперек анбара веху. Перед домом из-за низкого
палисадника поднимались две или три рябины и, казалось, с пренебрежением
смотрели на кусты черной смородины и малины, растущие у ног их. Подле
самого крыльца выкопан был в земле небольшой погреб для хранения съестных
припасов.
   В сей-то убогий домик переехал жить отставной почтальон Онуфрич с женою
Ивановною и с дочерью Марьею. Онуфрич, будучи еще молодым человеком, лет
двадцать прослужил в поле и дослужился до ефрейторского чина; потом
столько же лет верою и правдою продолжал службу в московском почтамте;
никогда, или по крайней мере ни за какую вину, не бывал штрафован и
наконец вышел в чистую отставку и на инвалидное содержание.
   Дом был его собственный, доставшийся ему по наследству от недавно
скончавшейся престарелой его тетки. Сия старушка, при жизни своей, во всей
Лафертовской части известна была под названием Лафертовской Маковницы, ибо
промысел ее состоял в продаже медовых маковых лепешек, которые умела она
печь с особенным искусством. Каждый день, какая бы ни была погода,
старушка выходила рано поутру из своего домика и направляла путь к
Проломной заставе, имея на голове корзинку, наполненную маковниками.
Прибыв к заставе, она расстилала чистое полотенце, перевертывала вверх
дном корзинку и в правильном порядке раскладывала свои маковники. Таким
образом сидела она до вечера, не предлагая никому своего товара и продавая
оный в глубоком молчании. Лишь только начинало смеркаться, старушка
собирала лепешки свои в корзинку и отправлялась медленными шагами домой.
Солдаты, стоя щие на карауле, любили ее, ибо она иногда потчевала их
безденежно сладкими маковниками.
   Но этот промысел старушки служил только личиною, прикрывавшею совсем
иное ремесло. В глубокий вечер, когда в прочих частях города начинали
зажигать фонари, а в окрестностях ее дома расстилалась ночная темнота,
люди разного звания и состояния робко приближались к хижине и тихо
стучались в калитку. Большая цепная собака Султан громким лаем
провозглашала чужих.
   Старушка отворяла дверь, длинными костяными пальцами брала за руку
посетителя и вводила его в низкие хоромы. Там, при мелькающем свете
лампады, на шатком дубовом столе лежала колода карт, на которых от частого
употребления едва можно было различить бубны от червей; на лежанке стоял
кофейник из красной меди, а на стене висело решето. Старушка,
предварительно приняв от гостя добровольное подаяние - смотря по
обстоятельствам, - бралась за карты или прибегала к кофейнику и к решету.
Из красноречивых ее уст излива лись рекою пророчества о будущих благах, и
упоенные сладкою надеждою посетители при выходе из дома нередко
вознаграждали ее вдвое более, нежели при входе.
   Таким образом жизнь ее протекала покойно в мирных сих занятиях. Правда,
что завистливые соседи называли ее за глаза колдуньею и ведьмою; но зато в
глаза ей низко кланялись, умильно улыбались и величали бабушкою. Такое к
ней уважение отчасти произошло от того, что когда-то один из соседей
вздумал донести полиции, будто бы Лафертовская Маковница занимается
непозволительным гаданием в карты и на кофе и даже знается с
подозрительными людьми! На другой же день явился полицейский, вошел в дом,
долго занимался строгим обыском и наконец при выходе объявил, что он не
нашел ничего. Неизвестно, какие средства употребила почтенная старушка в
доказательство своей невинности; да и не в том дело!
   Довольно того, что донос найден был не основательным. Казалось, что
сама судьба вступилась за бедную Маковницу, ибо скоро после того сын
доносчика, резвый мальчик, бегая по двору, упал на гвоздь и выколол себе
глаз; потом жена его нечаянно поскользнулась и вывихнула ногу; наконец, в
довершение всех несчастий, лучшая корова их, не будучи прежде ничем
больна, вдруг пала.
   Отчаянный сосед насилу умилостивил старушку слезами и подарками, - и с
того времени все соседство обходилось с нею с должным уважением. Те
только, которые, переменяя квартиру, переселялись далеко от Лафертовской
части, как например: на Пресненские пруды, в Хамовники или на Пятницкую, -
те только осмеливались громко называть Маковницу ведьмою. Они уверяли, что
сами видали, как в темные ночи налетал на дом старухи большой ворон с
яркими, как раскаленный уголь, глазами; иные даже божились, что любимый
черный кот, каждое утро провожающий старуху до ворот и каждый вечер ее
встречающий не кто иной, как сам нечистый дух.
   Слухи эти наконец дошли и до Онуфрича, который, по должности своей,
имел свободный доступ в передние многих домов. Онуфрич был человек
набожный, и мысль, что родная тетка его свела короткое знакомство с нечис
тым, сильно потревожила его душу.
   Долго не знал он, на что решиться.
   - Ивановна! - сказал он наконец в один вечер, подымая ногу и вступая на
смиренное ложе, - Ивановна, дело решено! Завтра поутру пойду к тетке и
постараюсь уговорить ее, чтоб она бросила проклятое ремесло свое. Вот она
уже, слава богу, добивает девятой десяток; а в такие лета пора принесть
покаяние, пора и о душе подумать!
   Это намерение Онуфрича крайне не понравилось жене его. Лафертовскую
Маковницу все считали богатою, и Онуфрич был единственный ее наследник.
   - Голубчик! - отвечала она ему, поглаживая его по наморщенному лбу,-
сделай милость, не мешайся в чужие дела. У нас и своих забот довольно:
   вот уже теперь и Маша подрастает; придет пора выдать ее замуж, а где
нам взять женихов без приданого? Ты знаешь, что тетка твоя любит дочь
нашу; она ей крестная мать, и когда де ло дойдет до свадьбы, то не от кого
иного, кроме ее, ожидать нам милостей.
   Итак, если ты жалеешь Машу, если любишь меня хоть немножко, то оставь
добрую старушку в покое. Ты знаешь, душенька...
   Ивановна хотела продолжать, как заметила, что Онуфрич храпит. Она
печально на него взглянула, вспомнив, что в прежние годы он не так
хладнокровно слушал ее речи; отвернулась в другую сторону и вскоре сама
захрапела.
   На другое утро, когда еще Ивановна покоилась в объятиях глубокого сна,
Онуфрич тихонько поднялся с постели, смиренно помолился иконе
Николаячудотворца, вытер суконкою блистающего на картузе орла и
почтальонский свой знак и надел мундир. Потом, подкрепив сердце большою
рюмкою ерофеича, вышел в сени. Там прицепил он тяжелую саблю свою, еще раз
перекрестился и отправился к Проломной заставе.
   Старушка приняла его ласково.
   - Эй, эй! племянничек, - сказала она ему, - какая напасть выгнала тебя
так рано из дому да еще в такую даль! Ну, ну, добро пожаловать; просим
садиться.
   Онуфрич сел подле нее на скамью, закашлял и не знал, с чего начать. В
эту минуту дряхлая старушка показалась ему страшнее, нежели лет тридцать
тому назад турецкая батарея. Наконец он вдруг собрался с духом.
   - Тетушка! - сказал он ей твердым голосом, - я пришел поговорить с вами
о важном деле.
   - Говори, мой милой, - отвечала старушка, - а я послушаю.
   - Тетушка! недолго уже вам остается жить на свете; пора покаяться, пора
отказаться от сатаны и от наваждений его.
   Старушка не дала ему продолжать.
   Губы ее посинели, глаза налились кровью, нос громко начал стукаться об
бороду.
   - Вон из моего дому! - закричала она задыхающимся от злости голосом. -
Вон, окаянный!.. и чтоб проклятые ноги твои навсегда подкосились, когда
опять ты ступишь на порог мой!
   Она подняла сухую руку... Онуфрич перепугался до полусмерти; прежняя,
давно потерянная гибкость вдруг возвратилась в его ноги: он одним махом
соскочил с лестницы и добежал до дому, ни разу не оглянувшись.
   С того времени все связи между старушкою и семейством Онуфрича
совершенно прервались. Таким образом прошло несколько лет. Маша пришла в
совершенный возраст и была прекрасна, как майский день; молодые люди за
нею бегали; старики, глядя на нее, жалели о прошедшей своей молодости. Но
Маша была бедна, и женихи не являлись.
   Ивановна чаще стала вспоминать о старой тетке и никак не могла
утешиться.
   - Отец твой, - часто говаривала она Марье, - тогда рехнулся в уме! Чего
ему было соваться туда, где его не спрашивали? Теперь сидеть тебе в девках!
   Лет двадцать тому назад, когда Ивановна была молода и хороша, она бы не
отчаялась уговорить Онуфрича, чтоб он попросил прощения у тетушки и с нею
примирился; но с тех пор как розы на ее ланитах стали уступать место
морщинам, Онуфрич вспомнил, что муж есть глава жены своей, - и бедная
Ивановна с горестью принуждена была отказаться от прежней власти. Онуфрич
не только сам никогда не говорил о старушке, но строго запретил жене и
дочери упоминать о ней. Несмотря на то, Ивановна вознамерилась сблизиться
с теткою. Не смея действовать явно, она решилась тайно от мужа побывать у
старушки и уверить ее, что ни она, ни дочь нимало не причастны дурачеству
ее племянника.
   Наконец случай поблагоприятствовал ее намерению: Онуфрича на время
откомандировали на место заболевшего станционного смотрителя, и Ивановна с
трудом при прощанье могла скрыть радость свою. Не успела она проводить
дорогого мужа за заставу, не успела еще отереть глаз от слез, как схватила
дочь свою под руку и поспешила с нею домой.
   - Машенька! - сказала она ей, - скорей оденься получше; мы пойдем в
гости.
   - К кому, матушка? - спросила Маша с удивлением.
   - К добрым людям, - отвечала мать.
   - Скорей, скорей, Машенька; не теряй времени; теперь уже смеркается, а
нам идти далеко.
   Маша подошла к висящему на стене в бумажной рамке зеркалу, гладко
зачесала волосы за уши и утвердила длинную темно-русую косу роговою
гребенкою; потом надела красное ситцевое платье и шелковый платочек на
шею; еще раза два повернулась перед зеркалом и объявила матушке, что она
готова.
   Дорогою Ивановна открыла дочери, что они идут к тетке.
   - Пока дойдем мы до ее дома, - сказала она, - сделается темно, и мы,
верно, ее застанем. Смотри же, Маша, поцелуй у тетки ручку и скажи, что ты
соскучилась, давно не видав ее. Она сначала будет сердиться, но я ее
умилостивлю; ведь не мы виноваты, что мой старик спятил с ума.
   В сих разговорах они приблизились к дому старушки. Сквозь закрытые
ставни сверкал огонь.
   - Смотри же, не забудь поцеловать ручку, - повторила еще Ивановна,
подходя к двери. Султан громко залаял.
   Калитка отворилась, старушка протянула руку и ввела их в комнату. Она
приняла их за обыкновенных вечерних гостей своих.
   - Милостивая государыня тетушка! - начала речь Ивановна.
   - Убирайтесь к черту! - закричала старуха, узнав племянницу. - Зачем вы
сюда пришли? Я вас не знаю и знать не хочу.
   Ивановна начала рассказывать, бранить мужа и просить прощенья; но
старуха была неумолима.
   - Говорю вам, убирайтесь! - кричала она, - а не то! - Она подняла на
них руку.
   Маша испугалась, вспомнила приказание матушки и, громко рыдая,
бросилась целовать ее руки.
   - Бабушка сударыня! - говорила она, - не гневайтесь на меня; я так
рада, что опять вас увидела!
   Слезы Машины наконец тронули старуху.
   - Перестань плакать, - сказала она, - я на тебя не сердита: знаю, что
ты ни в чем не виновата, мое дитятко! Не плачь же, Машенька! Как ты
выросла, как похорошела!
   Она потрепала ее по щеке.
   - Садись подле меня, - продолжала она, - милости просим садиться, Марфа
Ивановна! Каким образом вы обо мне вспомнили после столь долгого времени?
   Ивановна обрадовалась этому вопросу и начала рассказывать: как она
уговаривала мужа, как он ее не по слушался, как запретил им ходить к
тетушке, как они огорчались, и как, наконец, она воспользовалась отсут
ствием Онуфрича, чтоб засвидетельствовать тетушке нижайшее почтение.
   Старушка с нетерпением выслушала рассказы Ивановны.
   - Быть так, - сказала она ей, - я не злопамятна; но если вы искренно
желаете, чтоб я забыла прошедшее, то обещайтесь, что во всем будете
следовать моей воле! С этим условием я приму вас опять в свою милость и
сделаю Машу счастливою.
   Ивановна поклялась, что все ее приказания будут свято исполнены.
   - Хорошо, - молвила старуха, - теперь идите с богом; а завтра ввечеру
пускай Маша придет ко мне одна, не ранее, однако, половины двенадцатого
ночи. Слышишь ли, Маша? Приходи одна.
   Ивановна хотела было отвечать, но старуха не дала ей выговорить ни
слова.
   Она встала, выпроводила их из дому и захлопнула за ними дверь.
   Ночь была темная. Долго шли они, взявшись за руки, не говоря ни слова.
   Наконец, подходя уже к зажженным фонарям, Маша робко оглянулась и
прервала молчание.
   - Матушка! - сказала она вполголоса, - неужели я завтра пойду одна к
бабушке, ночью и в двенадцатом часу?..
   - Ты слышала, что приказано тебе прийти одной. Впрочем, я могу
проводить тебя до половины дороги.
   Маша замолчала и предалась размышлениям. В то время когда отец ее
поссорился с своей теткой, Маше было не более тринадцати лет; она тогда не
понимала причины этой ссоры и только жалела, что ее более не водили к
доброй старушке, которая всегда ее ласкала и потчевала медовым маком.
После того, хотя и пришла уже она в совершенный возраст, но Онуфрич
никогда не говорил ни слова об этом предмете; а мать всегда отзывалась о
старушке с хорошей стороны и всю вину слагала на Онуфрича.
   Таким образом, Маша в тот вечер с удовольствием последовала за матерью.
   Но когда старуха приняла их с бранью, когда Маша при дрожащем свете
лампады взглянула на посиневшее от злости лицо ее, тогда сердце в ней
содрогнулось от страха. В продолжение длинного рассказа Ивановны
воображению ее представилось, как будто в густом тумане, все то, что в
детстве своем она слышала о бабушке... и если б в это время старуха не
держала ее за руку, то, может быть, она бросилась бы бежать из дому. Итак,
можно вообразить, с каким чувством она помышляла о завтрашнем дне.
   Возвратясь домой, Маша со слезами просила мать, чтоб она не посылала ее
к бабушке; но просьбы ее были тщетны.
   - Какая же ты дура, - говорила ей Ивановна, - чего тут бояться? Я
тихонько провожу тебя почти до дому, дорогой тебя никто не тронет, а
беззубая бабушка тоже тебя не съест!
   Следующий день Маша весь проплакала.
   Начало смеркаться - и ужас ее увеличился; но Ивановна как будто ничего
не примечала, - она почти насильно ее нарядила.
   - Чем более ты будешь плакать, тем для тебя хуже, - сказала она. -
Что-то скажет бабушка, когда увидит красные твои глаза!
   Между тем кукушка на стенных часах прокричала одиннадцать раз. Ивановна
набрала в рот холодной воды, брызнула Маше в лицо и потащила ее за собою.
   Маша следовала за матерью, как жертва, которую ведут на заклание.
   Сердце ее громко билось, ноги через силу двигались, и таким образом они
прибыли в Лафертовскую часть. Еще несколько минут шли они вместе; но лишь
только Ивановна увидела мелькающий вдали между ставней огонь, как пустила
руку Машину.
   - Теперь иди одна, - сказала она, - далее я не смею тебя провожать.
   Маша в отчаянье бросилась к ней в ноги.
   - Полно дурачиться! - вскричала мать строгим голосом. - Что тебе
сделается?
   будь послушна и не вводи меня в сердце!
   Бедная Маша собрала последние силы и тихими шагами удалилась от матери.
   Тогда был в исходе двенадцатый час; никто с нею не повстречался, и
нигде, кроме старушкина дома, не видно было огня. Казалось, будто вымерли
все жители той части города; мрачная тишина царствовала повсюду; один
только глухой шум от собственных ее шагов отзывался у нее в ушах. Наконец
пришла она к домику и трепещущею рукою дотронулась до калитки... Вдали на
колокольне Никитымученика ударило двенадцать часов.
   Звуки колокола в тишине черной ночи дрожащим гулом расстилались по
воздуху и доходили до ее слуха. Внутри домика кот громко промяукал
двенадцать раз...
   Она сильно вздрогнула и хотела бежать... но вдруг раздался громкий лай
цепной собаки, заскрипела калитка - и длинные пальцы старухи схватили ее
за руку. Маша не помнила, как взошла на крылечко и как очутилась в
бабушкиной комнате... Пришед немного в себя, она увидела, что сидит на
скамье; перед ней стояла старуха и терла виски ее муравьиным спиртом.
   - Как ты напугана, моя голубка! - говорила она ей. - Ну, ну! темнота на
дворе самая прекрасная; но ты, мое дитятко, еще не узнала ее цены и потому
боишься. Отдохни немного; пора нам приняться за дело!
   Маша не отвечала ни слова; утомленные от слез глаза ее следовали за
всеми движениями бабушки. Старуха подвинула стол на средину комнаты, из
стенного шкафа вынула большую темноалую свечку, зажгла ее и прикрепила к
столу, а лампаду потушила. Комната осветилась розовым светом. Все
пространство от полу до потолка как будто наполнилось длинными нитками
кровавого цвета, которые тянулись по воздуху в разных направлениях-то
свертывались в клуб, то опять развивались, как змеи...
   - Прекрасно! - сказала старушка и взяла Машу за руку. - Теперь иди за
мною.
   Маша дрожала всеми членами; она боялась идти за бабушкой, но еще более
боялась ее рассердить. С трудом поднялась она на ноги.
   - Держись крепко за полы мои, - прибавила старуха, - и следуй за
мной... не бойся ничего!
   Старуха начала ходить кругом стола и протяжным напевом произносила
непонятные слова; перед нею плавно выступал черный кот с сверкающими
глазами и с поднятым вверх хвостом.
   Маша крепко зажмурилась и трепещущими шагами шла за бабушкой. Трижды
три раза старуха обошла вокруг стола, продолжая таинственный напев свой,
сопровождаемый мурлыканьем кота.
   Вдруг она остановилась и замолчала...
   Маша невольно раскрыла глаза - те же кровавые нитки все еще
растягивались по воздуху. Но, бросив нечаянно взгляд на черного кота, она
увидела, что на нем зеленый мундирный сюртук; а на место прежней котовой
круглой головки показалось ей человеческое лицо, которое, вытараща глаза,
устремляло взоры прямо на нее... Она громко закричала и без чувств упала
на землю...
   Когда она опомнилась, дубовый стол стоял на старом месте, темно-алой
свечки уже не было и на столе попрежнему горела лампада; бабушка сидела
подле нее и смотрела ей в глаза, усмехаясь с веселым видом.
   - Какая же ты, Маша, трусиха! - говорила она ей. - Но до того нужды
нет; я и без тебя кончила дело.
   Поздравляю тебя, родная, - поздравляю тебя с женихом! Он человек очень
мне знакомый и должен тебе нравиться. Маша, я чувствую, что недолго мне
осталось жить на белом свете; кровь моя уже слишком медленно течет по
жилам и временем сердце останавливается... Мой верный друг, - продолжала
старуха, взглянув на кота, - давно уже зовет меня туда, где остылая кровь
моя опять согреется. Хотелось бы мне еще немного пожить под светлым
солнышком, хотелось бы еще полюбоваться золотыми денежками... но последний
час мой скоро наступит. Что ж делать! чему быть, тому не миновать.
   - Ты, моя Маша, - продолжала она, вялыми губами поцеловав ее в лоб, -
ты после меня обладать будешь моими сокровищами; тебя я всегда любила и
охотно уступаю тебе место! Но выслушай меня со вниманием:
   придет жених, назначенный тебе тою силою, которая управляет большею
частию браков... Я для тебя выпросила этого жениха; будь послушна и выдь
за него.
   Он научит тебя той науке, которая помогла мне накопить себе клад;
общими вашими силами он нарастет еще вдвое, - и прах мой будет покоен. Вот
тебе ключ; береги его пуще глаза своего. Мне не позволено сказать тебе,
где спрятаны мои деньги; но как скоро ты выйдешь замуж, все тебе откроется!
   Старуха сама повесила ей на шею маленький ключ, надетый на черный
снурок. В эту минуту кот громко про мяукал два раза.
   - Вот уже настал третий час утра, - сказала бабушка. - Иди теперь
домой, дорогое мое дитя! Прощай! может быть, мы уже не увидимся...- Она
проводила Машу на улицу, вошла опять в дом и затворила за собой калитку.
   При бледном свете луны Маша скорыми шагами поспешила домой. Она была
рада, что ночное ее свидание с бабушкой кончилось, и с удовольствием
помышляла о будущем своем богатстве. Долго Ивановна ожидала ее с
нетерпением.
   - Слава богу! - сказала она, увидев ее. - Я уже боялась, чтоб с тобою
чегонибудь не случилось. Рассказывай скорей, что ты делала у бабушки?
   Маша готовилась повиноваться, но сильная усталость мешала ей говорить.
   Ивановна, заметив, что глаза ее невольно смыкаются, оставила до другого
утра удовлетворение своего любопытства, сама раздела любезную дочку и
уложила ее в постель, где она вскоре заснула глубоким сном.
   Проснувшись на другой день, Маша насилу собралась с мыслями. Ей
казалось, что все случившееся с нею на кануне не что иное, как тяжелый
сон; когда же взглянула нечаянно на висящий у нее на шее ключ, то
удостоверилась в истине всего, ею виденного, - и обо всем с подробностью
рассказала матери.
   Ивановна была вне себя от радости.
   - Видишь ли теперь, - сказала она, - как хорошо я сделала, что не
послушалась твоих слез?
   Весь тот день мать с дочерью провели в сладких мечтах о будущем
благополучии. Ивановна строго запретила Маше ни слова не говорить отцу о
свиданий своем с бабушкой.
   - Он человек упрямый и вздорливый, - примолвила она, - и в состоянии
все дело испортить.
   Против всякого ожидания Онуфрич приехал на следующий день поздно
ввечеру. Станционный смотритель, которого должность ему приказано было
исправлять, нечаянно выздоровел, и он воспользовался первою едущею в
Москву почтою, чтоб возвратиться домой.
   Не успел он еще рассказать жене и дочери, по какому случаю он так скоро
воротился, как вошел к ним в комнату прежний его товарищ, который тогда
служил будочником в Лафертовской части, неподалеку от дома Маковницы.
   - Тетушка приказала долго жить! - сказал он, не дав себе даже времени
сперва поздороваться. Маша и Ивановна взглянули друг на друга.
   - Упокой господи ее душу! - воскликнул Онуфрич, смиренно сложив руки. -
Помолимся за покойницу, она имеет нужду в наших молитвах!
   Он начал читать молитву. Ивановна с дочерью крестились и клали земные
поклоны; но на уме у них были сокровища, их ожидающие. Вдруг они обе
вздрогнули в одно время... Им показалось, что покойница с улицы смотрит к
ним в комнату и им кланяется! Онуфрич и будочник, молившиеся с усердием,
ничего не заметили.
   Несмотря на то что было уже поздно, Онуфрич отправился в дом покойной
тетки. Дорогою прежний товарищ его рассказывал все, что ему известно было
о ее смерти.
   - Вчера, - говорил он, - тетка твоя в обыкновенное время пришла к себе;
соседи видели, что у нее в доме светился огонь. Но сегодня она уже не
являлась у Проломной, и из этого заключили, что она нездорова. Наконец,
под вечер, решились войти к ней в комнату, но ее не застали уже в живых:
   - так иные рассказывают о смерти старухи. Другие утверждают, что в
прошедшую ночь что-то необыкновенное происходило в ее доме. Сильная буря,
говорят, бушевала около хижины, тогда как везде погода стояла тихая;
собаки из всего околотка собрались перед ее окном и громко выли; мяуканье
ее кота слышно было издалека... Что касается до меня, то я нынешнюю ночь
спокойно проспал; но товарищ мой, стоявший на часах, уверяет, что он
видел, как с самого Введенского кладбища прыгающие по земле огоньки
длинными рядами тянулись к ее дому и, доходя до калитки, один за другим,
как будто проскакивая под нее, исчезали. Необык новенный шум, свист, хохот
и крик, говорят, слышен был в ее доме до самого рассвета. Странно, что до
сих пор нигде не могли отыскать черного ее кота!
   Онуфрич с горестию внимал рассказу будочника, не отвечая ему ни слова.
   Таким образом пришли они в дом покойницы. Услужливые соседки, забыв
страх, который внушала им старушка при жизни, успели ее уже омыть и одеть
в праздничное платье. Когда Онуфрич вошел в комнату, старушка лежала на
столе. В головах у ней сидел дьячок и читал псалтырь. Онуфрич,
поблагодарив соседок, послал купить восковых свеч, заказал гроб,
распорядился, чтоб было что попить и поесть желающим проводить ночь у
покойницы, и отправился домой.
   Выходя из комнаты, он никак не мог решиться поцеловать у тетушки руку.
   В следующий день назначено быть похоронам. Ивановна для себя и для
дочери взяла напрокат черные платья, и обе явились в глубоком трауре.
Сначала все шло надлежащим порядком. Одна только Ивановна, прощаясь с
теткою, вдруг отскочила назад, побледнела и сильно задрожала. Она уверяла
всех, что ей сделалось дурно; но после того тихонько призналась Маше, что
ей показалось, будто покойница разинула рот и хотела схватить ее за нос.
Когда же стали поднимать гроб, то он сделался так тяжел, как будто налитой
свинцом, и шесть широкоплечих почтальонов насилу могли его вынесть и
поставить на дроги.
   Лошади сильно храпели, и с трудом можно было их принудить двигаться
вперед.
   Эти обстоятельства и собственные замечания Маши подали ей повод к
размышлениям. Она вспомнила, какими средствами сокровища покойницы были
собраны, и обладание оными показалось ей не весьма лестным. В некоторые
минуты ключ, висящий у нее на шее, как тяжелый камень давил ей грудь, и
она неоднократно принимала намерение все открыть отцу и просить у него
совета; но Ивановна строго за ней присматривала и беспрестанно твердила,
что она всех их сделает несчастными, если не станет слушаться приказаний
старушки. Демон корыстелюбия совершенно овладел душою Мвановны, и она не
могла дождаться времени, когда явится суженый жених и откроет средство
завладеть кладом. Хотя она и боялась думать о покойнице и хотя при
воспоминании об ней холодный пот выступал у нее на лице, но в душе ее
жадность к золоту была сильнее страха, и она беспрестанно докучала мужу,
чтоб он переехал в Лафертовскую часть, уверяя, что всякий их осудит, если
они жить будут на наемной квартире тогда, когда у них есть собственный дом.
   Между тем Онуфрич, отслужив свои годы и получив отставку, начал
помышлять о покое. Мысль о доме про изводила в нем неприятное впечатление,
когда вспоминал он о той, от которой он ему достался. Он даже всякий раз
невольно вздрагивал, когда случалось ему вступать в комнату, где прежде
жила старуха. Но Онуфрич был набожен и благочестив и верил, что никакие
нечис тые силы не имеют власти над чистою совестью; и потому рассудив, что
ему выгоднее жить в своем доме, нежели нанимать квартиру, он решился
превозмочь свое отвращение и переехать.
   Ивановна сильно обрадовалась, когда Онуфрич велел переноситься в
лафертовский дом.
   - Увидишь, Маша, - сказала она дочери, - что теперь скоро явится жених.
То-то мы заживем, когда у нас будет полна палата золота. Как удивятся
прежние соседи наши, когда мы въедем к ним на двор в твоей карете, да еще,
может быть, и четверней!..
   Маша молча на нее смотрела и печально улыбалась. С некоторых пор у нее
совсем иное было на уме.
   За несколько дней перед их разговором (они еще жили на прежней
квартире), Маша в одно утро задумавшись сидела у окна. Мимо ее прошел
молодой хорошо одетый мужчина, взглянул на нее и учтиво снял шляпу. Маша
ему тоже поклонилась и сама не знала от чего вдруг закраснелась! Немного
погодя тот же молодой человек прошел назад, потом обернулся, прошел еще и
опять воротился. Всякий раз он смотрел на нее, и у Маши всякий раз сильно
билось сердце. Маше уже минуло семнадцать лет, но до сего времени никогда
не случа лось, чтоб у нее билось сердце, когда кто-нибудь проходил мимо
окошек. Ей показалось это странным, и она после обеда села к окну - для
того только, чтоб узнать, забьется ли сердце, когда опять пройдет молодой
мужчина... Таким образом она просидела до вечера, однако никто не являлся.
Наконец, когда подали огонь, она отошла от окна и целый вечер была
печальна и задумчива; она досадовала, что ей не удалось повторить опыта
над своим сердцем.
   На другой день Маша, только что проснулась, тотчас вскочила с постели,
поспешно умылась, оделась, помолилась богу и села к окну. Взоры ее
устремлены были в ту сторону, откуда накануне шел незнакомец. Наконец она
его увидела; глаза его еще издали ее искали, а когда подошел он ближе,
взоры их как будто нечаянно встретились. Маша, забывшись, приложила руку к
сердцу, чтоб узнать, бьется ли оно?.. Молодой человек, заметив сие
движение и, вероятно, не понимая, что оно значит, тоже приложил руку к
сердцу... Маша опомнилась, по краснела и отскочила назад. После того она
целый день уже не подходила к окну, опасаясь увидеть молодого человека.
   Несмотря на то, он не выходил у нее из памяти; она старалась думать о
других предметах, но усилия ее были напрасны.
   Чтоб разбить мысли, она вздумала ввечеру идти в гости к одной вдове,
жившей с ними в соседстве. Входя к ней в комнату, к крайнему удивлению,
увидела она того самого незнакомца, которого тщетно забыть старалась. Маша
испугалась, покраснела, потом побледне ла и не знала, что сказать. Слезы
заблистали у ней в глазах. Незнакомец опять ее не понял... он печально ей
поклонился, вздохнул - и вышел вон.
   Она еще более смешалась и с досады заплакала. Встревоженная соседка
посадила ее возле себя и с участием спросила о причине ее огорчения. Маша
сама неясно понимала, о чем плакала, и потому не могла объявить причины;
внутренне же она приняла твердое намерение сколько можно убегать
незнакомца, который довел ее до слез.
   Эта мысль ее поуспокоила. Она вступила в разговор с соседкой и начала
ей рассказывать о домашних своих делах и о том, что они, может быть, скоро
переедут в Лафертовскую часть.
   - Жаль мне, - сказала вдова, - очень жаль, что лишусь добрых соседей; и
не я одна о том жалеть буду. Я знаю одного человека, который очень
огорчится, когда узнает эту новость.
   Маша опять покраснела; хотела спросить, кто этот человек, но не могла
выговорить ни слова. Услужливая соседка, верно, угадала мысли ее, ибо она
продолжала так:
   - Вы не знаете молодого мужчины, который теперь вышел из комнаты? Может
быть, вы даже и не заметили, что он вчера и сегодня проходил мимо вашего
дома; но он вас видел и нарочно зашел ко мне, чтоб расспросить у меня об
вас. Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, а мне кажется, что вы крепко задели
бедное его сердечко! Чего тут краснеть?
   - прибавила она, заметив, что у Маши разгорелись щеки. - Он человек
молодой, пригожий и если нравится Машеньке, то, может быть, скоро дойдет
дело и до свадьбы.
   При сих словах Машенька невольно вспомнила о бабушке. "Ах! -сказала она
сама себе, - не это ли жених мне назначенный?" Но вскоре мысль эта
уступила место другой, не столь приятной. "Не может быть, - подумала она,
- чтоб такой пригожий молодец имел короткую связь с покойницею. Он так
мил, одет так щеголевато, что, верно, не умел бы удвоить бабушкина клада!"
   Между тем соседка продолжала ей рассказывать, что он хотя из мещанского
состояния, но поведения хорошего и трез вого, и сидельцем в суконном ряду.
   Денег у него больших нет, зато жалованье получает изрядное, и кто
знает? может быть, хозяин когда-нибудь примет его в товарищи!
   - Итак, - прибавила она, - послушайся доброго совета: не отказывай
молодцу. Деньги не делают счастья! Вот бабушка твоя, - прости, господи,
мое согрешение! - денег у нее было неведь сколько; а теперь куда все это
девалось?.. И черный кот, говорят, провалился сквозь землю - и деньги туда
же!
   Маша внутренне очень согласна была с мнением соседки; и ей также
показалось, что лучше быть бедною и жить с любезным незнакомцем, нежели
богатой и при надлежать - бог знает кому! Она чуть было не открылась во
всем; но, вспомнив строгие приказания матери и опасаясь собственной своей
слабости, поспешно встала и простилась. Выходя уже из комнаты, она,
однако, не могла утерпеть, чтоб не спросить об имени незнакомца.
   - Его зовут Улияном, - отвечала соседка. С этого времени Улиян не
выходил из мыслей у Маши: все в нем, даже имя, ей нравилось. Но чтоб
принад лежать ему, надобно было отказаться от сокровищ, оставленных
бабушкою. Улиян был не богат, и, "верно,_ думала она, - ни батюшка, ни
матушка не согласятся за пего меня выдать!" В этом мнении еще ранее она
уверилась тем, что Ивановна беспрестанно твердила о богатстве, их
ожидающем, и о счастливой жизни, кото рая тогда начнется. Итак, страшась
гнева матери. Маша решилась не думать больше об Улияне: она остерегалась
подходить к окну, избегала всяких разговоров с соседкою и старалась
казаться веселою; но черты Улияна твердо врезались в ее сердце.
   Между тем настал день, в который должно было переехать в лафертовский
дом. Онуфрич заранее туда отправился, приказав жене и дочери следовать за
ним с пожитками, уложенными еще накануне.
   Подъехали двое роспусок; извозчики с помощию соседей вынесли сундуки и
мебель. Ивановна и Маша, каждая взяла в руки по большому узлу, и маленький
караван тихим шагом потянулся к Проломной заставе. Проходя мимо квартиры
вдовы-соседки, Маша невольно подняла глаза: у открытого окошка стоял Улиян
с поникшею головою; глубокая печаль изображалась во всех чертах его.
   Маша как будто его не заметила и отворотилась в противную сторону; но
горькие слезы градом покатились по бледному ее лицу.
   В доме давно уже ожидал их Онуфрич.
   Он подал мнение свое, куда поставить привезенную мебель, и объяснил им,
каким образом он думает расположиться в новом жилище.
   - В этом чулане, - сказал он Ивановне, - будет наша спальня; подле нее,
в маленькой комнате, поставятся образа; а здесь будет и гостиная наша и
столовая. Маша может спать наверху в светлице. Никогда, - продолжал он, -
не случалось мне жить так на просторе; но не знаю, почему у меня сердце не
на месте. Дай бог, чтоб мы здесь были так же счастливы, как в преж.них
тесных комнатах!
   Ивановна невольно улыбнулась. "Дай срок! - подумала она, - в таких ли
мы будем жить палатах!"
   Радость Ивановны, однако, в тот же день гораздо поуменьшилась: лишь
только настал вечер, как пронзительный свист раздался по комнатам и ставни
застучали.
   - Что это такое? - вскричала Ивановна.
   - Это ветер, - хладнокровно отвечал Онуфрич, - видно, ставни неплотно
запираются; завтра надобно будет починить.
   Она замолчала и бросила значительный взгляд на Машу, ибо в свисте ветра
находила она сходство с голосом старухи.
   В это время Маша. смиренно сидела в углу и не слыхала ни свисту ветра,
ни стуку ставней - она думала об Улияне.
   Ивановне страшнее показалось то, что только ей одной послышался голос
старухи. После ужина она вышла в сени, чтоб спрятать остатки от умеренного
их стола; подошла к шкафу, поставила подле себя на пол свечку и начала
устанавливать на полки блюда и тарел ки. Вдруг услышала она подле себя
шорох, и кто-то легонько ударил ее по плечу... Она оглянулась... за нею
стояла покойница в том самом платье, в котором ее похоронили!.. Лицо ее
было сердито; она подняла руку и грозила ей пальцем. Ивановна, в сильном
ужасе, громко вскричала. Онуфрич и Маша бросились к ней в сени.
   - Что с тобою делается? - закричал Онуфрич, увидя, что она была бледна
как полотно и дрожала всеми членами.
   - Тетушка! - сказала она трепещущим голосом... Она хотела продолжать,
но тетушка опять явилась пред нею... лицо ее казалось еще сердитее - и она
еще строже ей грозила. Слова замерли на устах Ивановны...
   - Оставь мертвых в покое, - отвечал Онуфрич, взяв ее за руку и вводя
обратно в комнату. - Помолись богу, и греза от тебя отстанет. Пойдем,
ложись в постель: пора спать!
   Ивановна легла, но покойница все представлялась ее глазам в том же
сердитом виде. Онуфрич, спокойно раз девшись, громко начал молиться, и
Ивановна заметила, что по мере того, как она вслушивалась в молитвы, вид
покойницы становился бледнее, бледнее - и наконец совсем исчез.
   И Маша тоже беспокойно провела эту ночь. При входе в светлицу ей
представилось, будто тень бабушки мелькала перед нею, - но не в том
грозном виде, в котором являлась она Ивановне. Лицо ее было весело, и она
умильно ей улыбалась. Маша перекрестилась - и тень пропала.
   Сначала она сочла это игрою воображения, и мысль об Улияне помогла ей
разогнать мысль о бабушке; она довольно спокойно легла спать и вскоре
заснула. Вдруг, около полуночи, что-то ее разбудило. Ей показалось, что
холодная рука гладила ее по лицу... она вскочила. Перед образом горела
лампада, и в комнате не видно было ничего необыкновенного; но сердце в ней
трепетало от страха: она внятно слышала, что кто-то ходит по комнате и
тяжело вздыхает... Потом как будто дверь отворилась и заскрипела... и
ктото сошел вниз по лестнице.
   Маша дрожала как лист. Тщетно старалась она опять заснуть. Она встала с
постели, поправила светильню лампады и подошла к окну. Ночь была темная.
Сначала Маша ничего не видала; потом показалось ей, будто на дворе, подле
самого колодца, вспыхнули два небольшие огонька. Огоньки эти попеременно
то погасали, то опять вспыхивали; потом они как будто ярче загорели, и
Маша ясно увидела, как подле колодца стояла покойная бабушка и манила ее к
себе рукою... За нею на задних лапах сидел черный кот, и оба глаза его в
густом мраке светились, как огни. Маша отошла прочь от окна, бросилась на
постель и крепко закутала голову в одеяло. Долго казалось ей, будто
бабушка ходит по комнате, шарит по углам и тихо зовет ее по имени.
   Один раз ей даже представилось, что старушка хотела сдернуть с нее
одеяло; Маша еще крепче в него завернулась.
   Наконец все утихло, но Маша во всю ночь уже не могла сомкнуть глаз.
   На другой день решилась она объявить матери, что откроет все отцу
своему и отдаст ему ключ, полученный от бабушки. Ивановна во время
вечернего страха и сама бы рада была отказаться от всех сокровищ; но когда
поутру взошло красное солнышко и яркими лучами осветило комнату, то и
страх исчез, как будто его никогда не бывало. Наместо того веселые картины
будущей счастливой жизни опять заняли ее воображение. "Не вечно же будет
пугать меня покойница, - думала она, - выйдет Маша замуж, и старуха
успокоится. Да и чего теперь она хочет? Уж не за толи она гневается, что я
никакие намерена сберегать ее сокровища? Нет, тетушка! гневайся сколько
угодно; а мы протрем глаза твоим рублевикам!"
   Тщетно Маша упрашивала мать, чтоб она позволила ей открыть отцу их
тайну.
   - Ты насильно отталкиваешь от себя счастие, - отвечала Ивановна. -
Погоди еще хотя дня два, - верно, скоро явится жених твой, и все пойдет на
лад.
   - Два дня! - повторила Маша, - я не переживу и одной такой ночи, какова
была прошедшая.
   - Пустое, - сказала ей мать, - может быть, и сегодня все дело придет к
концу.
   Маша не знала, что делать. С одной стороны, она чувствовала
необходимость рассказать все отцу; с другой - боялась рассердить мать,
которая никогда бы ей этого не простила.
   Будучи в крайнем недоумении, - на что решиться, вышла она со двора и в
задумчивости бродила долго по самым уединенным улицам Лафертовской части.
   Наконец, не придумав ничего, воротилась домой. Ивановна встретила ее в
сенях.
   - Маша! - сказала она ей, - скорей поди вверх и приоденься: уж более
часу сидит с отцом жених твой и тебя ожидает.
   У Маши сильно забилось сердце, и она пошла к себе. Тут слезы ручьем
полились из глаз ее. Улиян предста вился ее воображению в том печальном
виде, в котором она видела его в последний раз. Она забыла наряжаться.
   Наконец строгий голос матери прервал ее размышления.
   - Маша! долго ли тебе прихорашиваться? - кричала Ивановна снизу. -
Сойди сюда!
   Маша поспешила вниз в том же платье, в котором вошла в свою светлицу.
Она отворила дверь и оцепенела!.. На скамье, подле Онуфрича, сидел мужчина
небольшого росту, в зеленом мундирном сюртуке; то самое лицо устремило на
нее взор, которое некогда видела она у черного кота. Она остановилась в
дверях и не могла идти далее.
   - Подойди поближе, - сказал Онуфрич, - что с тобою сделалось?
   - Батюшка! это бабушкин черный кот, - отвечала Маша, забывшись и
указывая на гостя, который странным образом повертывал головою и умильно
на нее по глядывал, почти совсем зажмурив глаза.
   - С ума ты сошла! - вскричал Онуфрич с досадою, - Какой кот? Это
господин титулярный советник Аристарх Фалелеич Мурлыкин, который делает
тебе честь и просит твоей руки.
   При сих словах Аристарх Фалелеич встал, плавно выступая, приблизился к
ней и хотел поцеловать у нее руку. Маша громко закричала и подалась назад.
Онуф рич с сердцем вскочил с скамейки.
   - Что это значит? - закричал он. - Эдакая ты неучтивая, точно
деревенская девка! Однако ж Маша его не слушала.
   - Батюшка! - сказала она ему вне себя, - воля ваша! это бабушкин черный
кот! Велите ему скинуть перчатки; вы увидите, что у него есть когти. - С
сими словами она вышла .из комнаты и убежала в светлицу.
   Аристарх Фалелеич тихо что-то ворчал себе под нос. Онуфрич и Ивановна
были в крайнем замешательстве, но Мурлыкин подошел к ним, все так же
улыбаясь.
   - Это ничего, сударь, - сказал он, сильно картавя, - ничего, сударыня,
прошу не прогневаться! Завтра я опять приду, завтра дорогая невеста лучше
меня примет.
   После того он несколько раз им поклонился, с приятностию выгибая
круглую свою спину, и вышел вон. Маша смотрела из окна и видела, как
Аристарх Фалелеич сошел с лестницы и, тихо передвигая ноги, удалился; но,
дошед до конца дома, он вдруг повернул за угол и пустился бежать, как
стрела. Большая соседская собака с громким лаем во всю прыть кинулась за
ним, однако не могла его догнать.
   Ударило двенадцать часов; настало время обедать. В глубоком молчании
все трое сели за стол, и никому не хотелось кушать. Ивановна от времени до
времени сердито взглядывала на Машу, которая сидела с потупленными
глазами. Онуфрич тоже был задумчив. В конце обеда принесли Онуфричу
письмо; он распечатал - и на лице его изобразилась радость.
   Потом он встал из-за стола, поспешно надел новый сюртук, взял в руки
шляпу и трость и готовился идти со двора.
   - Куда ты идешь, Онуфрич? - спросила Ивановна.
   - Я скоро ворочусь, - отвечал он и вышел. Лишь только он затворил за
собою дверь, как Ивановна начала бранить Машу.
   - Негодная! - сказала она ей, - такто любишь и почитаешь ты мать свою?
Такто повинуешься ты родителям? Но я тебе говорю, что приму тебя в руки!
Только смей опять подурачиться, когда пожалует к нам завтра Аристарх
Фалелеич!
   - Матушка! - отвечала Маша со слезами, - я во всем рада слушаться,
только не выдавайте меня за бабушкина кота!
   - Какую дичь ты опять запорола? - сказала Ивановна. - Стыдись,
сударыня; все знают, что он титулярный советник.
   - Может быть, и так, матушка, - отвечала бедная Маша, горько рыдая, -
но он кот, право кот!
   Сколько ни бранила ее Ивановна, сколько ее ни уговаривала, но она все
твердила, что никак не согласится выйти замуж за бабушкина кота; и наконец
Ивановна в сердцах выгнала ее из комнаты. Маша пошла в свою светлицу и
опять принялась горько плакать.
   Спустя несколько времени она услышала, что отец ее воротился домой, и
немного погодя ее кликнули. Она со шла вниз; Онуфрич взял ее за руку и
обнял с нежностию.
   - Маша! - сказал он ей, - ты всегда была добрая девушка и послушная
дочь!
   Маша заплакала и поцеловала у него руку.
   - Теперь ты можешь доказать нам, что ты нас любишь! Слушай меня со
вниманием. Ты, я думаю, помнишь о маркитанте, о котором я часто вам
рассказывал и с которым свел я такую дружбу во время Турецкой войны: он
тогда был человек бедный, и я имел случай оказать ему важные услуги. Мы
принуждены были расстаться и поклялись вечно помнить друг друга. С того
времени прошло более тридцати лет, и я совершенно потерял его из виду.
Сегодня за обедом получил я от него письмо; он недавно приехал в Москву и
узнал, где я живу. Я поспешил к нему; ты можешь себе представить, как мы
обрадовались друг другу. Приятель мой имел случай вступить в подряды,
разбогател и теперь приехал сюда жить на покое. Узнав, что у меня есть
дочь, он обрадовался; мы ударили по рукам, и я просватал тебя за его
единственного сына. Старики не любят терять времени - и сегодня ввечеру
они оба у нас будут.
   Маша еще горче заплакала; она вспомнила об Улияне.
   - Послушай, Маша! - сказал Онуфрич, - сегодня поутру сватался за тебя
Мурлыкин; он человек богатый, которого знают все в здешнем околотке. Ты за
него выйти не захотела; и признаюсь, - хотя я очень знаю, что титулярный
советник не может быть котом или кот титулярным советником, - однако мне
самому он показался подозрительным. Но сын приятеля моего - человек
молодой, хороший и ты не имеешь никакой причины ему отказать. Итак, вот
тебе мое последнее слово: если не хочешь отдать руку свою тому, которого я
выбрал, то готовься завтра поутру согласиться на предложение Аристарха
Фалелеича... Поди и одумайся.
   Маша в сильном огорчении возвратилась в свою светлицу. Она давно
решилась ни для чего в свете не выходить за Мурлыкина; но принадлежать
другому, а не Улияну, - вот что показалось ей жестоким! Немного погодя
вошла к ней Ивановна.
   - Милая Маша! - сказала она ей, - послушайся моего совета. Все равно,
выходить тебе за Мурлыкина или за маркитанта: откажи последнему и ступай
за первого. Отец, хотя и говорил, что маркитант богат, но ведь я отца
твоего знаю! У него всякой богат, у кого сотня рублей за пазухой. Маша!
   подумай, сколько у нас будет денег...
   а Мурлыкин, право, не противен. Хотя он уже не совсем молод, но зато
как вежлив, как ласков! Он будет тебя носить на руках.
   Маша плакала, не отвечая ни слова; а Ивановна, думая, что она
согласилась, вышла вон, дабы муж не заметил, что она ее уговаривала. Между
тем Маша, скрепя сердце, решилась принесть отцу на жертву любовь свою к
Улияну.
   "Постараюсь его забыть, - сказала она сама себе, - пускай батюшка будет
счастлив моим послушанием. Я и так перед ним виновата, что против его воли
связалась с бабушкой!"
   Лишь только смерклось, Маша тихонько сошла с лестницы и направила шаги
прямо к колодезю. Едва вступила она на двор, как вдруг вихрь поднялся
вокруг нее, и казалось, будто земля колеблется под ее ногами... Толстая
жаба с отвратительным криком бросилась к ней прямо навстречу, но Маша
перекрестилась и с твердостию пошла вперед. Подходя к колодезю, послышался
ей жалостный вопль, как будто выходящий с самого дна. Черный кот печально
сидел на срубе и мяукал унылым голосом. Маша отворотилась и подошла ближе;
твердою рукою сняла она с шеи снурок и с ним ключ, полученный от бабушки.
   - Возьми назад свой подарок! - сказала она. - Не надо мне ни жениха
твоего, ни денег твоих; возьми и оставь нас в покое.
   Она бросила ключ прямо в колодезь; черный кот завизжал и кинулся туда
же; вода в колодезе сильно закипела...
   Маша пошла домой. С груди ее свалился тяжелый камень.
   Подходя к дому, Маша услышала незнакомый голос, разговаривающий с ее
отцом. Онуфрич встретил ее у дверей и взял за руку.
   - Вот дочь моя! - сказал он, подводя ее к почтенному старику с седою
бородою, который сидел на лавке. Маша поклонилась ему в пояс.
   - Онуфрич! - сказал старик, - познакомь же ее с женихом.
   Маша робко оглянулась - подле нее стоял Улиян! Она закричала и упала в
его объятия...
   Я не в силах описать восхищения обоих любовников. Онуфрич и старик
узнали, что они уже давно познакоми лись, - и радость их удвоилась.
   Ивановна утешилась, узнав, что у будущего свата несколько сот тысяч
чистых денег в ломбарде. Улиян тоже удивился этому известию, ибо он
никогда не думал, чтоб отец его был так богат. Недели чрез две после того
их обвенчали.
   В день свадьбы, ввечеру, когда за ужином в доме Улияна веселые гости
пили за здоровье молодых, вошел в комнату известный будочник и объявил
Онуфричу, что в самое то время, когда венчали Машу, потолок в лафертовском
доме провалился и весь дом разрушился.
   - Я и так не намерен был долее в нем жить, - сказал Онуфрич. - Садись с
нами, мой прежний товарищ, налей стакан цимлянского и пожелай молодым
счастия и - многие лета!
 
 
   - Эта повесть, - сказал Двойник, - более мне нравится, чем Изидор и
Анюта; напрасно, однако ж, вы не прибавили развязки. Иной и в самом деле
подумает, что Машина бабушка была колдунья.
   - Для суеверных людей развязок не напасешься ,- отвечал я. - Впрочем,
кто непременно желает знать развязку моей повести, тот пускай прочитает
"Литературные новости" 1825 года. Там найдет он развязку, сочиненную
почтенным издателем "Инвалида", которую я для того не пересказал вам, что
не хочу присвоивать чужого добра. Да неужто вы не верите гаданию на картах
и на кофейной гуще?
   - Виноват, дражайший Антоний; нимало не верю. Из любопытства я нарочно
знакомился со всеми ворожеями и ворожейками, которых только отыскать мог,
и каждое новое такого рода знакомство более и более меня утверждало в моем
неверии.
   - Согласитесь, однако, что иногда отгадывают будущее по картам!
   - Соглашаюсь, любезный друг, но это ничего не доказывает. Что
мудреного, если, часто гадая, что-нибудь и отгадаешь? Самому записному
вралю иногда случается сказать правду; но за то не перестает он быть
вралем.
   - Но, - прервал я Двойника, - вам, верно, не случалось встречать
настоящих ворожеек, а потому вы и не верите гаданию. Что, например,
скажете вы о госпоже le Normand, которая, говорят, предсказала судьбу
первой супруге Наполеона, императрице Иозефине, тогда, когда Наполеон и не
помышлял еще о разводе?
   - Я имел честь лично познакомиться с госпожою le Normand в бытность мою
в Париже. Иозефина была еще в свежей памяти у парижан, и я точно помню,
что носились слухи, будто бы le Normand ей предсказывала, что она умрет на
соломе.
   Вы знаете, что пророчество это не сбылось. Между тем ворожея лет десять
после того воспользовалась давно забытыми слухами и напечатала, что она
когда-то предсказывала Иозефине участь, ее постигшую... В то время новые и
важнейшие происшествия занимали французов и изгладили из памяти их бедную
Иозефинус мнимым предсказанием le Normand; и никто не счел за нужное
противоречить ее хвастовству. Что ка сается до меня, то, познакомившись с
нею, я удостоверился в том, в чем и прежде не сомневался, а именно что она
не что иное, как обыкновенная шарлатанка. Я опишу вам в подробности наше
знакомство.
   В одно утро я на площади Лудовика XV взял фиакр и приказал ему ехать к
le Normand. Жилище ее известно всем извозчикам в Париже, и потому фиакр
мой, не требуя дальнейших объяснений, привез меня прямо к ее квартире. При
входе в переднюю горничная встретила меня с таинственным видом и спросила,
что мне угодно? Я отвечал, что желаю посоветоваться с знаменитою ее
госпожою.
   - Покорнейше прошу подождать немного, - сказала она, отворяя дверь в
гостиную, - барыня теперь занята.
   Я вошел в гостиную и, подходя к окну, увидел, что горничная уже успела
выбежать на улицу и весьма прилежно разговаривает с моим кучером, который,
вероятно, не мог доставить ей никаких обо мне сведений.
   Меня заставили довольно долго дожидаться, и я от скуки принялся
рассматривать комнату, в которой нахо дился. Она была убрана в новейшем
вкусе: на камельке и столах бронзы, на стенах картины, а на окнах
фарфоровые горшки с цветами. Прохаживаяся вдоль и поперек по комнате, я
заметил, что зеленая занавесь, которая закрывала стеклянную дверь, ведущую
во внутренние покои, от времени до времени шевелилась, и один раз мне
удалось на одно мгновение увидеть два большие чер ные глаза, которые, как
я после удостоверился, принадлежали самой волшебнице. Наконец, та же
горничная пришла мне объявить, что госпожа le Normand меня ожидает.
Отворили стеклянную дверь, и я вступил в храм Пифии, которая присела
передо мною новейшим манером. Я увидел женщину лет за сорок, среднего
роста, довольно дородную, с большими черными глазами и такими же бровями.
Горничная подала мне стул и вышла вон.
   На столе, среди комнаты, стояли небесные глобусы и лежали разные
математические инструменты, а между ними набитые чучелы: небольшой
крокодил, ящерица и змея. По стенам развешаны были картины, представляющие
разные магические фигуры. В одном углу стоял человеческий скелет,
завешенный черным флером; в другом заметил я на полке три или четыре
стеклянные банки с уродами в спирте. На просьбу мою открыть мне будущую
судьбу, она отвечала вопросом: на каких картах я хочу, чтоб она загадала,
на больших или на маленьких?
   - Какая между ними разница? - спросил я.
   - Гадание на маленьких картах стоит пять франков, а на больших десять.
   - В таком случае прошу загадать на больших.
   Волшебница взяла колоду карт, которые действительно были весьма
большого размера, с странными изоб ражениями и магическими знаками,
помешала их, пошептала над ними, так же как и у нас в России это делается,
и потом разложила их на столе. Тут начала она рассказывать мне многое, о
котором могу объявить вам только, что ничего из сказанного со мною не
сбылось; Окончив гадание, волшебница встала, опять присела передо мною и
весьма милостиво приняла от меня десять франков. Потом спросила: не хочу
ли я, чтоб она написала мой гороскоп, в котором означено будет все, что со
мною должно случиться в течение жизни?
   - Очень хорошо, - отвечал я.
   - Какой гороскоп прикажете, большой или маленький?
   - А какая между ними разница?
   - Большой стоит два луидора, а маленький один; но зато в большом
гораздо более подробностей.
   - Ну, так напишите мне большой; я люблю подробности.
   Дней чрез несколько я заехал опять к ней, получил подробный гороскоп и
заплатил два луидора... Вот вам верное и точное описание моего знакомства
с знаменитою госпожою le Normand.
   - А гороскоп? - спросил я у Двойника.
   - Гороскоп как гороскоп, - отвечал он. - В нем весьма подробно описано
все, что должно было со мною случиться; но, к несчастию, волшебница на
письме так же ошиблась, как на словах, то есть ни одно из предсказаний ее
не сбылось.
   Если вы собираете рукописи знаменитых людей, то я готов подарить вам
этот гороскоп, который с начала до конца писан рукою госпожи le Normand.
   - Покорно благодарю. Расскажите мне лучше, отчего так часто встречаются
между умными и образованными людьми такие, кои верят гаданию, волшебству и
колдовству?
   - От того, любезный Антоний, что - как справедливо говорится пословица
- на каждого мудреца довольно простоты.
   Кстати припоминаю я теперь, что между многими другими родами ума и
душевных недостатков, не помещенными в сделанном мною выше исчислении,
забыто также легковерие, которое между тем очень часто играет немаловажную
роль в деяниях людских. Впрочем, правду сказат ь, нынешний свет скорее
упрекать можно в неверии, нежели в легковерии. В древн ие времена это было
совсем напротив.
   Геродот и Диодор Сицилийский, Цицерон и Плиний, Юлий Кесарь и Юлиан
верили вол шебству, колдовству и привидениям.
   Известнейшие древние авторы, и между ними сам Платон, говорят об этих
предметах, как о вещах весьма обыкновенных.
   В средние века еще более преданы были этому суеверию. Ужас меня берет
всякий раз, когда я читаю, сколько в то время пострадало невинных людей за
мнимое волшебство, - сколько сожжено и казнено ведьм и колдунов! И это
случалось не только в Испании, которую привыкли мы обвинять за ее
инквизицию, но в учтивой Франции и в важной Германии, и тогда уже
славившихся просвещением! В царствование Генриха IV во Франции, по
приговорам судов и парламентов, сожжено множество колдунов, ведьм и
оборотней. В 1628 году Деборд (Desbordes), камердинер герцога
Лотарингского Карла IV, nabhmem был в колдовстве.
   Рассказывают, что герцог возымел на него подозрение с того времени, как
ка мердинер сей, будучи с ним на охоте, дал ему и всей многочисленной
компании великолепный пир, без малейших к тому приготовлений и не имея при
себе ничего, кроме маленького ящичка, из которого он брал все, что нужно
было для пиршества. В тот же день Деборд приказал трем казненным ворам,
которых трупы висели на виселицах, сойти с оных и потом опять возвратиться
на прежние места. В другой раз он велел изображенным на обоях лицам
отделиться от стен и стать посреди комнаты.
   Бедного Деборда судили формальным порядком и публично сожгли на костре.
   Преследования колдунов продолжались еще в царствование Лудовика XIV и
после оного. В Германии также, и уже после того, как возникла Реформация,
во время Тридцатилетней войны и даже долгое время после оной, во всех
концах, у католиков и лютеран, публично жгли ведьм, - и число сих жертв
самого непростительного суеверия теперь кажется нам неимоверным!
   Древние не так жестоко поступали с колдунами, хотя и у них встречаем мы
примеры людей, осужденных на смерть за волшебство. Тацит рассказывает, что
Тиберия; обучался магии и потом, осудив на смерть всех волшебников, вместе
с ними велел умертвить и учителя своего Фрасивула. Во времена Клавдия
также казнили одного римлянина за волшебство.
   Павзаиний говорит, что в Афинах учреждено было особенное судилище для
отыскания и наказания волшебников. Но примеры смертных казней у них не так
были часты, хотя суеверие это для них, погруженных во мраке
идолопоклонничества, извинительнее было, нежели для нас. Признаюсь, что я
имею некоторое пристрастие к древним; и потому, может быть, повести римлян
и греков о ведьмах и привидениях для меня несравненно занимательнее всего,
что в теперешнее время о том пишут и рассказывают.
   - Часто ли, - спросил я у Двойника, - в их творениях встречаются
подобные рассказы?
   - Весьма часто, - отвечал он. - В то время вовсе не знали так
называемых крепких умов (esprits forts). Как подумаешь, любезный Антонин,
как с тех пор свет переменился! Тогда славнейшие мудрецы боялись отвергать
то, чего не понимали; а теперь - посмотрите на детей, едва из школы
вышедших: они никому и ничему не верят, никого и ничего не боятся; а что
касается до отвлеченных предметов, так им море по колено!
   - Не верьте этому, почтенный Двойник! не верьте, пожалуйте! Бедные дети
принимают только на себя вид крепких умов, между тем как у них совсем иное
на душе. Виноваты не они, а родители и воспитатели, которые не умеют ни
укрощать самолюбия их, ни давать правильное направление неопытному и
пылкому их уму. Но я прервал начатый вами разговор о древних. Весьма бы
мне приятно было, если б вы рассказали какое-нибудь древнее происшествие о
привидениях или колдовстве.
   - Вы уже слышали от меня, - отвечал Двойник, - приключение двух
аркадян, о котором повествует Цицерон. Оно почерпнуто им из Спевзиппа. Ту
же самую историю рассказывает Валерий Максим с небольшими отступлениями.
Вообще, сказать можно, что в редком авторе не найдете вы чего-либо
касательно сего предмета. Геродот - кроме других этого рода анекдотов -
рассказывает о привидении, являвшемся два раза Ксерксу пред войною персов
с греками. Плутарх, Аппиан и Флор упоминают о явлении, которое видел Брут.
Плиний рассказывает даже, что к одному из собственных его невольников
неоднократно лазило привидение в окно для того, чтоб остричь ему волосы...
Приключения с мертвецами, которые беспокоят живых, потому что кости их не
погребены, также очень часто у них встречаются. Тот же Плиний с большими
подробностями рассказывает случившееся с философом Афенодором, который,
прибыв в Афины, нанял за весьма дешевую цену дом, остававшийся долгое
время без жильцов по той причине, что в полночь приходило туда привидение
в образе сухого и угрю мого старика в цепях, с длинною бородою и
всклоченными волосами. Афенодор переехал жить в тот дом и узнал от
старика, что кости его зарыты на дворе.
   На другой день их отрывают, погребают торжественно - и с того времени в
доме сделалось спокойно.
   - Если вы желаете иметь сведения о тогдашних ведьмах, - продолжал
Двойник, - то можете оные почерпнуть также из творений древних авторов.
Читали ль вы "Золотого осла" Апулеева?
   - Нет, - отвечал я.
   - Жаль, - сказал Двойник, - эта книга весьма любопытна во многих
отношениях. На русском языке есть перевод Кострова, напечатанный в Москве
1780 года. Перевод этот довольно хорош, но писан языком грубым и ныне
обветшалым. Если когда-нибудь вздумают сделать новое издание, то надобно
будет, кроме исправлений касательно языка, выпустить несколько
неблагопристойных сцен и выражений. В Апулее найдете вы, кроме любопытных
подробностей о жизни древних, об Элевзиноких таинствах и прочем, множество
страшных историй, которые даже годились бы для баллад. Если вам угодно, я
расскажу из него повесть об одном купце, по имени Сократе, зарезанном
ведьмою, которая заткнула потом рану его грецкою губкою... Бедный Сократ,
не заметив этого, ходил еще несколько часов и разговаривал с своими
товарищами. Наконец он почувствовал жажду и лишь только выпил воды, как
губка намокла, выпала из раны, и он без дыхания упал на землю... Я должен,
однако, предварить вас, что история эта ужасна!
   - Так лучше не рассказывайте, - прервал я Двойника. - Я не люблю
ужасных историй.
   - В таком случае расскажу вам другую повесть, тоже из Апулея. Телефрон
на пиршестве у Биррены повествует следующим образом: "В молодости моей
отправился я из Милета, чтоб видеть олимпийские игры и осмотреть все
достопамятности славной вашей области. Прошед всю Фессалию, прибыл я, к
несчастию моему, в город Лариссу, где бродил по улицам и старался сыскать
себе пропитание, будучи весьма беден и не имея даже насущного хлеба.
Нечаянно пришел я на площадь и увидел старика высокого роста, который
стоял на камне и громким голосом кричал народу: "Если кто согласен стеречь
мертвого, тот пусть со мною торгуется о цене". С удивлением спросил я у
одного из проходящих: что это значит? "Неужели, - сказал я ему, - в стране
вашей мертвецы уходят?" - "Молчи, молодой человек! - отвечал он. - Ты,
видно, иностранец и не помышляешь о том, что находишься среди Фессалии,
где волшебницы обыкновенно обезображивают лицо у мертвых и уносят
некоторые части тела для своих чар!" Слова эти еще более возбудили мое
любопытство, и я опять спросил у него: "Скажи, пожалуй, каким же образом у
вас стерегут мертвых?" - "Во-первых,- отвечал он, - должно целую ночь
стоять на карауле, не смыкая глаз, и пристально смотреть на лежащий перед
тобою труп, ни под каким видом не оглядываясь ни на одну минуту; в
противном случае эти проклятые старухи, превратившись в какое-нибудь
животное, так искусно и проворно подкрадываются, что даже солнце не могло
бы их приметить. Они обыкновенно принимают на себя вид собак, мышей, птиц,
а иногда даже мух; между тем, силою волшебства своего, стараются погрузить
в глубокий сон того, кто охраняет тело. Одним словом, невозможно описать
всех хитрых уловок, употребляемых волшебницами для достижения своей
цели... Несмотря на то, за эту опасную должность редко платят более пяти
или шести золотых статиров. Но я забыл упомянуть еще об одном важнейшем
обстоятельстве, а именно: если обязавшийся стеречь тело поутру не
возвратит оного в совершенной целости, то у него самого насильно
отрезывают те части, которые во время ночи украдены будут у мертвого".
   Узнав обо всем обстоятельно, я смело подошел к старику и сказал ему
решительно: "Полно тебе кричать; я готов стеречь твоего мертвеца, - скажи
только, много ли я за то получу?" - "Шесть золотых статиров, - отвечал он.
   - Но послушай, юноша! - не забывай, что тебе поручено будет стеречь
сына такого человека, который в целом городе считается из первых, и потому
непременно ты должен охранить его от проклятых Гарпий".- "Экой вздор! -
отвечал я смеясь, - разве ты не видишь, что я человек неутомимый и
неусыпный.
   Уверяю тебя, что взор самого Аргуса не быстрее моего".
   Старик, не сказав на это ни слова, повел меня в один дом, у которого
большие ворота были заперты. Мы взошли на двор чрез маленькие задние
дверцы, и он ввел меня в темный покой, где все окна были закрыты. Там
увидел я женщину в черном платье, обливающуюся слезами.
   К ней подвел меня старик, сказав, что я берусь охранять тело ее мужа.
Она откинула на обе стороны длинные волосы, закрывавшие лицо, которое,
несмотря на печаль и смущение, показалось мне прекрасным, посмотрела на
меня пристально и сказала: "Прошу тебя убе дительно, старайся как можно
тщательнее исполнить принятую тобою обязанность!"
   - "Об этом не беспокойтесь, - отвечал я, - обещайтесь только дать мне
еще сколько-нибудь сверх договоренной цены". Она согласилась и немедленно
повела меня в другой покой, где лежало тело ее мужа, покрытое белою
пеленою.
   Открыв его, она подозвала приглашенных нарочно для сего свидетелей и
показала им, что тело нисколько не повреждено:
   нос на своем месте, глаза не испорчены, уши и губы целы и подбородок
таков, как был прежде. Один из свидетелей между тем записывал все ее слова
на таблице, к которой приложила она печать свою и удалилась.
   "Милостивая государыня! - закричал я вслед за нею. - Прикажите дать мне
все нужное!"- "А что тебе надобно?" - был ее ответ. "Мне нужна, - сказал
я, - вопервых, большая лампада с достаточным количеством масла на всю
ночь; потом несколько кружек вина и что-нибудь из кушанья, оставшегося от
ужина".-"Как тебе не стыдно! - прервала она меня с досадою. - Ты требуешь
остатков от ужина в таком доме, где с отчаяния уже несколько дней о
кушанье и не помышляли. Или ты думаешь, что тебя сюда на пир позвали?
Пристойнее бы тебе плакать и горевать вместе с нами, - потом подозвав
служанку, - Миррена! - сказала она ей, - подай сюда тотчас лампаду с
маслом". После того заперла меня с мертвым телом и удалилась в другую
часть дома.
   Оставшись один для охранения покойника, я хорошенько протер себе глаза,
чтоб приготовиться к новой своей должности, и от скуки начал петь,
прохаживаясь по комнате. Между тем день склонился к вечеру, настала ночь,
и повсюду водворилось глубокое молчание.
   Наконец, когда наступила полночь, вдруг объял меня страх и ужас! Я
увидел маленького зверька, подобного кунице, который, вбежав в комнату,
стал прямо против меня и так пристально вперил на меня острые глаза свои,
что дерзость этой маленькой твари привела меня в смущение. "Убирайся
отсель, мерзкая тварь! - закричал я, - убирайся в свою нору, пока не ушибу
тебя!" Зверек тот час убежал и скрылся от моих взоров.
   Потом вдруг объял меня такой сильный и непреодолимый сон..."
   Тут вспомнил я обещание, данное нами друг другу, и, хотя против
желания, прервал Двойника.
   - Повесть ваша весьма любопытна, - сказал я, - и мне бы очень хотелось
знать, что происходило после того, как Телефрон заснул, но мы обещались
взаимно напоминать друг друга, как скоро заговорим о подобных предметах, и
я должен исполнить свое обещание. Прошу Вас, однако, на этот только раз,
сделать исключение из правила.
   - Нет, любезный Антоний! - отвечал Двойник. - Вы знаете русскую
пословицу:
   не давши слова, крепись, а давши, держись; и потому никак на то не могу
согласиться. А чтоб вы более меня не просили, я теперь же вам откланяюсь...
   Прощайте!
 
 
                               Вечер шестой 
 
   - Сегодня, - начал Двойник при свидании нашем в следующий вечер, -
расскажу я вам истинное приключение, случившееся с одним москвичом, моим
приятелем. Я тогда же написал оное с собственных его слов. Вот оно:

   ПУТЕШЕСТВИЕ В ДИЛИЖАНСЕ
 
   Однажды вечером, в дружеской беседе разговор зашел об учрежденных по
петербургскому тракту дилижансах.
   Некоторые из приятелей моих, собственным опытом дознавшие пользу и
выгоды этого учреждения, хвалили оное; а молодой Р., которого пламенная
привязанность ко всему русскому иногда доводит до несправедливых суждении,
утверждал, что дилижансы наши гораздо превосходнее тех, какие существуют в
чужих краях.
   - Кареты, - говорил он, - несравненно покойнее, проводники учтивее.
Главное же преимущество наших дилижансов пред иностранными состоит в
скорой езде. Если дорога изрядная, то путешествие от Москвы до Петербурга
не продолжается более трех суток; и вы согласитесь со мною, что такая
скорость в чужих краях, особливо в Германии, показалась бы невероятною.
Может ли быть, - продолжал он, - что-нибудь скучнее и утомительнее
немецких дилижансов? Вообразите себе огромную повозку, запряженную
высокими, длинными тучными аргамаками, которые от рождения своего никогда
не бегали даже маленькою рысью. Нет! я однажды только испытал такое
путешествие, да и то не рад был жизни. Сидя в огромном этом ящике,
едваедва подвигающемся вперед, я воображал, что нахожусь в лазаретной
фуре... В самом деле, молчаливые мои спутники походили на больных, которых
везут в гошпиталь, и одно только разноголосное их храпенье, когда они
спали, свидетельствовало о том, что я еду не с покойниками.
   - Полно, братец! - прервал я молодого Р. - Qui dit trop, ne dit rien
(Кто много говорит, тот не говорит ничего (франц.]). Я не езжал в русских
дилижансах, но иностранные довольно мне известны. Правда, что они
двигаются немного медленно, но медленность эта вознаграждается такими
выгодами, которые едва ли можно найти в России.
   - А чем бы именно? - спросил Р.
   - Приятным обществом, весьма нередко встречаемым в иностранных
дилижансах, - отвечал я. - Мне неоднократно случалось путешествовать в
Германии, и скажу беспристрастно, что не проходило ни одного раза, чтоб не
познакомился я с каким-нибудь человеком, занимательным по уму, просвещению
или по крайней мере по оригинальности. Иногда встречались и такие
знакомства, которых приятное впечатление и теперь, по прошествии десяти с
лишком лет, не изгладилось еще из моей памяти.
   - Скажи лучше, из твоего сердца, - подхватил Р.- Мне очень известно
романическое твое воображение и страсть везде искать оригиналов, а таким
тебе кажется даже тот, у кого кафтан необыкновенного покроя или криво
застегнут. Длинная коса или запачканный табаком камзол достаточны, в твоих
глазах, для того, чтобы поставить человека на степень оригинала, - и я
нимало не сомневаюсь, что таких оригиналов ты находил в Германии много.
   Если же, вдобавок, случай привел сидеть тебе напротив или подле
какой-нибудь круглоликой немочки, то не удивительно, что путешествия в
Германии оставили приятное в тебе впечатление.
   Все засмеялись; я закраснелся, посмотрел на часы, - и мы разошлись, не
решив задачи: какие дилижансы лучше, наши или иностранные?
   На другой день обыкновенная утренняя моя прогулка нечаянно довела меня
до Мясницкой. Проходя мимо конторы дилижансов, я увидел карету, готовую
отправиться в путь. Не знаю, вчерашний ли разговор побудил меня обратить
особенное на нее внимание, или по другой какой причине, - довольно, что я
очутился в конторе с твердым намерением ехать в Петербург.
   - Много ли пассажиров? - спросил я у управляющего.
   - В дилижансе занято одно только место, - отвечал он, - да вряд ли и
будет более, потому что чрез час он должен отправиться, а никто не
является.
   Известие, что дилижанс пуст, почти отбило у меня охоту к путешествию;
но сам не знаю почему, я вдруг решился записать свое имя и поспешил домой,
чтоб приготовиться к отъезду. Не прошло еще часу, как я уже опять
находился на Мясницкой. Сопутник мой, закутанный в большом плаще, ожидал
минуты отправления; мы сели в карету, ямщик ударил по лошадям, - и вот мы
уже на пути к Петербургу.
   Вы, верно, ожидаете, что дорогою приключилось со мною что-нибудь
необыкновенное, достойное моего по вествования, а вашего любопытства? Если
так, то вы в совершенном заблуждении.
   Мы доехали до столицы Севера без малейшего приключения; лошади везде
были готовы, дорога была прекрасная, ничего в экипаже не ломалось, - одним
словом, я удостоверился, что дилижансы наши если не лучше, то по крайней
мере не хуже иностранных. Но если и не встретилось со мною никакого
происшествия, выходящего из обыкновенного порядка, то в замену сего
знакомство с моим товарищем и рассказы его показались мне столь
занимательными и необыкновенными, что по приезде в Петербург я немедленно
написал в подробности все слышанное мною.
   Садясь в дилижанс, я быстрым взором окинул моего спутника. Он показался
мне человеком лет пятидесяти. Широкий плащ, которым он был закутан,
препятствовал мне рассмотреть все черты лица его; но пламенные черные
глаза являли душу пылкую и твердую, а густые навислые брови и глубокие
морщины на высоком челе показывали мужа, испытанного горестями и
несчастиями. Мне не нужно, кажется, упоминать, что при первом взгляде на
незнакомого родилось во мне сильное желание с ним сблизиться. На
приветствие мое он отвечал с учтивостию, в которой, однако, заметно было
отвращение вступать со мною в разговор, и мы, сказав друг другу несколько
слов, оба замолчали. По произношению его я тотчас отгадал, что незнакомец
мой нерусский. Он прижался к одному углу, а я к другому, и таким образом
проехали мы первую станцию в совершенном безмолвии. От времени до времени
я посматривал на него сбоку.
   Один раз незнакомец вынул из кармана платок, раскрыл немного .плащ, и я
заметил у него в петлице знаки св.
   Лудовика и Почетного легиона. "Без сомнения, француз!" - подумал я и,
по прибытии в Черную Грязь, поспешил выйти из кареты и спросить у
проводника об имени моего спутника. Проводник подал мне подорожный лист, и
я прочитал:
   "Отставной французской службы полковник Фан-дер-К..." Вот все, что мог
я узнать о товарище моем в продолжение первого дня.
   Настала ночь, и проводник велел остановиться, чтоб зажечь фонари.
Фандер-К... вдруг обратился ко мне; на лице его изображалось беспокойство.
   - Милостивый государь! - сказал он, - позвольте мне спросить, не будет
ли вам противно, если фонари останутся незажженными?
   Вопрос этот немного удивил меня, но я отвечал ему на французском языке:
   - Нимало не противно, государь мой; для меня все равно.
   - Мне весьма приятно, что вы говорите по-французски, - сказал
полковник, - я свободнее могу объясниться с вами. Вы так снисходительны,
что я осмеливаюсь еще просить вас, чтобы вы сами приказали проводнику не
зажигать фонарей. Он вас, верно, охотнее послушается.
   Я тотчас исполнил его желание; несмотря, однако, на настоятельные мои
просьбы проводник никак не согласился.
   - Я должен оберегать экипаж и пассажиров, - был его ответ. - Ночь
темная, и если случится какое не счастие, то мне беда будет.
   Сопутник мой, по-видимому, слушал разговор наш с возрастающим
беспокойством. Заметив наконец, что все старания напрасны, он тяжело
вздохнул и сказал печальным голосом:
   - Чувствительно благодарю вас за принятый труд; вижу, что делать нечего!
   Пожелав мне покойного сна, он опять прижался в угол.
   Сколь ни показалась мне странною просьба о незажигании фонарей, но я не
мог никак решиться спросить о причине оной. В лице полковника, в словах
его и во всей его наружности заключалось что-то таинственное, чего
проникнуть я никакими догадками не мог, но что сильно увеличило желание
мое познакомиться с ним короче. При слабом свете фонарей я видел, что
товарищ мой сильно был встревожен. Я слышал, что тяжелые вздохи вырывались
из его груди; меня самого объяло уныние.
   Немного погодя он привстал и оборотился ко мне. Мне показалось, что он
всматривается, сплю ли я? и я закрыл глаза. Он вынул карманные часы, - они
пробили двенадцать.
   - Боже мой! - сказал он вполголоса, - какая страшная ночь!
   Притворившись спящим, я наблюдал за ним целую ночь: он провел ее в
непрестанном беспокойстве; перед рассветом он успокоился и заснул.
   Тщетно старался я последовать его примеру; несмотря на усталость мою,
сон убегал меня упорно.
   Тверская мостовая разбудила моего товарища. Он пристально взглянул на
меня.
   - Вы почти не спали прошлую ночь, - сказал я ему. - Вы, конечно,
нездоровы?
   - Нездоров? - отвечал он. - Дай бог, чтобы я был нездоров! По
несчастию, ничто меня не берет; здоровье у меня железное!.. Государь мой!
- продолжал он по некотором молчании, заметив мое удивление, - поступки
мои должны казаться вам странными, и если я вас обеспокоил, то надеюсь,
что вы меня простите. Это совершенно было против моей воли. Я очень знаю,
что общество такое должно для вас и для каждого быть тягостным, - и потому
я никак бы не решился ехать в дилижансе, если б не полагал наверное, что
буду один. В конторе мне сказали, что места никем не заняты; увидев вас, я
по-1умал, что вы, может быть, займете которое-нибудь из наружных мест; а
когда вы сели со мною в карету, то поздно уже было воротиться.
   Я начал было уверять его, что он напрасно считает сообщество свое для
меня неприятным; но он прервал меня на первых словах.
   - Убедительно прошу вас оставить комплименты, - сказал он. - Я знаю
самого себя. Если достанет у вас терпения выслушать меня до конца, то вы,
надеюсь, обо мне пожалеете... Мы друг с другом не знакомы; внутренний
голос говорит мне, однако, что вы добрый человек и примете во мне участие.
Доверенность моя к вам самого меня удивляет; я никому на свете совершенно
не открывался. Но, видно, так угодно судьбе.
   - Полковник! - вскричал я, с жаром схватив его руку. - Не сомневайтесь
в том, что доверенность ваша относиться будет к человеку, умеющему ее
ценить; и если в чем-нибудь я могу вам быть полезным, то за особенное
почту счастие...
   - Я уверен в вашей искренности, - отвечал полковник, - но никакая
человеческая сила не в состоянии помочь моему горю. Повремените немного, -
вы все узнаете! Если не ошибаюсь, мы здесь должны переменить лошадей.
Рассказ мой будет длинен, и чтоб нам не помешали, я начну его, как скоро
опять пустимся в дорогу.
   Читатель легко себе может представить, с каким нетерпением я ожидал
минуты, которая должна была сбли зить меня с человеком, возбудившим во мне
живейшее участие несмотря на недавнее знакомство наше.
   Лишь только экипаж наш подвинулся опять вперед, товарищ мой начал свое
повествование.
   - Вы видите пред собою, - сказал он, - человека, который бесспорно
назвать себя может несчастнейшим из смертных.
   Но вы удивитесь, когда я скажу вам, что несчастие мое происходит от
обезьяны!
   - От обезьяны! - вскричал я с изумлением. - Вы, конечно, шутите!
   - От обезьяны, - повторил полковник с тяжелым вздохом, - от обезьяны,
которой судьба тесно сопряжена с моею..
   Увы! сколько уже прошло тому лет, как шутки не приходят мне на ум!
Выслушайте меня, и странность эта объяснится; Я родился на острове Борнео.
Отец мой, прослуживший лучшую часть жизни республике Соединенных Штатов,
взял наконец отставку и решился последние свои дни провести в Борнео, где
за несколько лет пред тем женился. Я был младший из детей и от роду имел
не более нескольких недель, когда отец мой, оставя службу, поселился в
небольшом поместье. Дом наш с одной сто роны имел вид на море, а с другой
- прилегал к густому лесу, простирающемуся до неизвестных стран, лежащих
посреди Борнео. И поныне еще ни один европеец не проникал в те места.
   Подвиг этот предоставлен,, может быть, будущим векам; но до сего
времени не удавалось никому преодолеть препятствия, повсюду встречающие
смельчаков, которые отваживаются углубиться в непроходимые леса сего
острова. На каждом шагу бездонные пропасти и ревущие потоки останавливают
путешественника. Дикие звери грозят ему смертию со всех сторон, и во мраке
непроницаемых лесов каждый шаг может пробудить ядовитых змей, скрывающихся
в густой, высокой траве. Одним словом, многократные покушения
правительства победить препятствия, которыми природа оградила внутренность
острова, до сего времени не имели иного последствия, кроме погибели
большого числа людей.
   Но ужаснейшие и лютейшие враги европейцев, отваживающихся на отчаянное
это предприятие, суть большого рода обезьяны, которыми наполнены дремучие
леса острова. Животные эти - в совершенную противоположность прочим
зверям, которые более или менее боятся человека, - нападают на людей, не
страшась даже огнестрельного оружия.
   Одаренные неимоверным инстинктом, они нападения свои производят как
будто по обдуманному плану. Самые сильные из них, вооружившись толстыми
дубинами, составляют главную линию атаки, между тем как бесчисленное
множество прочих со всех сторон бросают в неприятелей камнями, и так
метко, что ни один не пролетает даром. Иногда обезьяны, скрывшись в самых
дальних ветвях необозримой вышины дерев, допускают пройти мимо своего
убежища, потом с быстротою стрелы опускаются на землю, вскакивают на
плечи, острыми когтями выдирают глаза и грызут голову.
   Вот, любезнейший друг, каковы обезьяны в моем отечестве! Все природные
жители острова и большая часть простолюдинов из европейцев твердо уверены,
что обезьяны эти суть особенный род диких людей, одаренных умом; и в этом
мнении они тем более утверждаются, что животные сии, столь лютые против
взрослых мужчин, оказывают особенную привязанность к женщинам и детям,
которых редко убивают, но стараются увлекать с собою во глубину
непроходимых лесов своих.
   Многие, и весьма ученые, испытатели природы последнее это
обстоятельство сначала поставляли в числе басен, но теперь никто не
сомневается в справедливости оного, и я сам, по несчастию, могу служить
неопровергаемым тому доказательством.
   Полковник Фан-дер-К... замолчал; печальные воспоминания, казалось,
сильно волновали его душу; наконец он ободрился и продолжал:
   - Я сказывал вам, что мне было не более нескольких недель, когда отец
мой поселился в поместье своем. Первые четыре года жизни моей не оставили
никакого впечатления в моей памяти, и оттого единственно я могу назвать их
счастливыми, ибо все без исключения воспоминания мои, как острые ножи,
раздирают мое сердце.
   Мне минуло четыре года. В одно утро, когда я играл недалеко от
родительского дому под присмотром няньки, толпа обезьян внезапно выскочила
из лесу и нас окружила. На жалостный вопль устрашенной няни моей служители
бросились к нам, но уже поздно! Хищники увлекли нас далеко в лес, и вскоре
крик служителей совершен но потерялся из моего слуха. Участь няни моей
осталась в неизвестности. Я не могу вспомнить ни времени, ни об
стоятельств разлуки нашей. Сей первый период в жизни моей покрыт для меня
туманом, и мне только представляется, как давно виденный сон, что
похитители моя с удивительною скоростию бежали со мною. Обезьяна,
державшая меня в лапах, вероятно, всячески старалась меня беречь; ибо,
когда вскоре потом вся толпа остановилась на лужайке, окруженной густым
лесом, меня, ничем не поврежденного, посадили на мягкую траву. Помнится
мне, что животные эти подняли громкий визг и крик, и что, при появлении
одной большой обезьяны, все утихли. Обезьяна эта взяла меня в лапы и
унесла с собою.
   Не знаю, что происходило со мною в первые дни моего похищения.
   Воспоминания мои сливаются в живые и ясные картины около того только
времени, когда я уже совсем привык к новому образу жизни. Память моя пред
ставляет мне пространную и покойную пещеру, где я жил с обезьяною.
   Набросанный в углу мягкий мох со ставлял для нас покойное ложе, и
воспитательница моя холила и лелеяла меня с чрезвычайною нежностию.
   Не знаю, будут ли вам понятны чувства, поселившиеся тогда в душе
моей... Не покажется ли вам странным, если я вам признаюсь, что за
нежность воспитательницы моей я платил взаимною любовию? что на ласки ее
отвечал я ласками? Не забудьте, что мне не более было четырех лет, и что в
этом нежном возрасте едва развивающаяся душа не имеет еще той
разборчивости, которая впоследствии столь резко отличает нас от прочих
животных. Посмотрите со вниманием на дитя, которого вскар мливают рожком:
вы заметите, что оно нежность свою обращает к этому бездушному предмету, и
тогда вам менее покажется удивительным привязанность моя к твари,
одаренной некоторым умом.
   Я провел более четырех лет в этом положении. Вскоре научился я с
легкостию лазить на самые гладкие и высокие пальмы, сбивать камнями плоды
с дерев, прыгать чрез рвы, - одним словом, в прогулках наших я редко
отставал от воспитательницы моей, которая любовалась моими успехами. Она
не препятствовала мне отлучаться из пещеры одному, радовалась, когда я воз
вращался домой и награждала меня нежными ласками, когда приносил я добычу,
состоявшую в кокосовых орехах, бананах и других плодах. Странно, что
другие обезьяны, встречавшиеся со мною, никогда не причиняли мне ни
малейшего вреда; казалось, что дикий народ этот, так сказать, усыновил
меня из уважения к моей воспитательнице.
   Я совершенно забыл говорить; воспитательницу мою, не знаю сам почему, я
прозвал Туту, - и она знала свое имя. Это был единственный звук,
уподобляющийся человеческому языку.
   Впрочем, я во всем подражал моей воспитательнице: я визжал и пищал, как
она. Во все время пребывания моего с нею родительский дом вовсе не
приходил мне на ум; я был счастлив. Туту моя ни на одну минуту не
изменялась в привязанности своей ко мне; я не понимал языка ее, но нежные
ласки и горячая ко мне любовь ее понятны были сердцу младенца!.. Не помню
в ней ни капризов, ни других признаков дурного или избалованного нрава.
Скажу более:
   в продолжение целой жизни моей я мало встречал женщин такого .кроткого
и доброго характера, такой непринужденной любезности и ничем непоколебимой
веселости. Увы! нравст венные совершенства этой доброй твари усугубляют
ужасную вину, которая до конца бедственной жизни моей, а может быть и
долее, будет тяготить мою душу!..
   В одно утро, по обыкновению, я отправился за добычею. Все, что в этот
роковой день со мною приключилось, со всеми подробностями навсегда
впечатлелось в моей памяти. Когда я пробежал довольно большое
пространство, изощренный навыком взор мой открыл на самой вершине высокой
пальмы птичье гнездо. Увидеть оное и взлезть на дерево было дело одного
мгновения. Но как изобразить вам удивление, меня поразившее при виде,
открывшемся предо мною! Глазам моим представилось море во всем своем
величии. Необыкновенное это зрелище с первого взгляда поглотило все мое
внимание. Я забыл о птичьем гнезде...
   Темные и для меня еще непонятные картины теснились в уме моем. Нечаянно
обратил я взор немного в сторону, и новый предмет с быстротою молнии зажег
в душе моей луч воспоминания о прежнем бытии. Это был родительский дом!
Какаято непобедимая сила заставила меня слезть с дерева и повлекла ближе,
ближе к незнакомому предмету... Вышед из леса и подошед к дому, я увидел
детей, сидящих перед оным и занимающихся невинными играми. Я остановился в
недальнем от них расстоянии; они меня не замечали. Наконец я подошел еще
ближе; жалостный вопль вырвался из груди моей, и я невольно протянул к ним
руки.
   - Маменька, маменька! - вскричала вдруг младшая сестра моя, девочка лет
семи. - Подите скорей сюда, посмотрите, посмотрите!
   Голос человеческий, голос сестры моей, слово "маменька!" разбудили в
спящей душе моей давно забытые чувства; но я не мог еще понять оных.
Добрая мать моя на крик детей к нам вышла и, увидев меня пред ними с
распростертыми руками:
   - Милосердый бог! - вскричала она, - это Фриц! - и бросилась ко мне! В
одно мгновение окружили меня братья, сестры, отец, мать, служители.
Матушка крепко прижала меня к сердцу; но я не умел отвечать на ее ласки.
Рассказы родителей, впоследствии времени, до полнили в памяти моей понятие
о том, что со мною происходило; но тогда я не понимал ничего... я стоял на
одном месте как вкопанный, как бездушный.
   Темные воспоминания о прежнем существовании боролись во мне с привычкою
к дикой жизни, с привязанностию к воспитательнице моей.
   Неизъяснимая горесть, соединенная с невольным страхом, вдруг стеснила
мое сердце. Слабая искра давних воспоминаний, едва только во мне
взгоревшаяся, потухла от сильного натиска диких чувствований, к которым
привык я в лесу.
   - Туту, Туту! - вскричал я, вырвался из объятий матери и больно укусил
ее в руку... С трудом меня схватили, связали мне руки и ноги и отнесли в
дом, где чрез несколько времени я успокоился.
   Новое перерождение мое в человека совершалось хотя постепенно, но
довольно быстро. В первую неделю я уже начал понимать слова родственников
моих; вскоре после того я сам понемногу начал объясняться и тем несказанно
обрадовал матушку, которая, по заботливой своей ко мне нежности,
опасалась, что я навсегда лишился способности говорить. По прошествии трех
или четырех месяцев по возвращении моем в родительский дом не осталось во
мне никаких следов дикости, кроме необыкновенной в летах моих силы,
проворства и ловкости.
   Долговременное пребывание мое в лесу не имело вредного влияния даже на
умственные мои способности. Казалось, что судьба желала вознаградить с
лихвою потерянное время; ибо успехи мои в учении так были велики и быстры,
что вскоре я далеко превзошел всех де тей одного со мною возраста. При
всем том в глубине сердца моего сохранялась сильная привязанность к дикой
воспитательнице моей; но я до сего времени не понимаю, по какому тайному
побуждению я всегда старался скрыть чувство это от моих родителей? Может
быть, это происходило оттого, что родители мои при всяком случае
показывали сильнейшую ненависть к обезьянам. Несчастные эти твари внушают
такой ужас всем вообще жителям острова Борнео, что убиение одной из них
считается благополучным происшествием. Как часто младенческий ум мой
тревожим был мыслию, что добрая моя Туту огорчается моим отсутствием и
ищет меня повсюду: в любимых дуплах наших, в пещерах и ямах, которые часто
были свидетелями взаимной нашей привя занности! Я ужасался, помышляя, что
в поисках своих она может приблизиться к жилищу нашему; что жестокая пуля
пронзит верное сердце ее, и что я увижу неодушевленный труп ее, с
торжеством влекомый к нам в дом...
   Воображению моему представлялось, что а глазах моих благодетельницу мою
- вторую мою мать - терзают безжалостно и окровавленные члены ее бросают
на съедение голодным собакам... В эти минуты отчаяние сжимало юное мое
сердце; я делался молчалив и не спо собен к учению, и любимые мои игрушки
не в состоянии были меня развеселить!
   Мне слышался знакомый голос любезной моей Туту; мне казалось, что она
манит меня к себе, - и я почти готов был возвратиться в лес.
   Прошло около трех лет после возвращения моего к родителям. В один вечер
все семейство наше, собравшись на прелестный луг перед домом, наслаждалось
благорастворенным воздухом. Перед нами не более как в чет верть версты
расстилался лес, как густая зеленая занавесь. Вдруг пронзительный крик
раздался к нам из ле су... Я вздрогнул; сердце мое узнало голос бедной
Туту.
   - Что это за крик? - спросила матушка.
   - С некоторых пор, - отвечал мой родитель, - проклятые обезьяны опять
являются около дому нашего. Но я взял свои меры: у нас всегда в готовности
заряженные ружья!
   Я ужаснулся, мороз подирал меня по коже, волосы стали дыбом... Я бы рад
был пожертвовать жизнию, чтобы только предостеречь мою воспитательницу; но
за мною строго присматривали.
   Приблизиться к лесу мне не было никакой возможности; а если б и удалось
обмануть бдительный надзор всех домашних, то как бы я мог объяснить ей
опасность, которой она подвергалась? Отчаянье овладело мною при мысли о
моем бессилии, и я горько заплакал! Отец мой взглянул на меня внимательно,
шепнул что-то матушке на ухо... меня отвели домой и уложили спать. Кровать
моя стояла подле самого окна; я слышал, как спустили с цепи собаку, как
слуги ходили около дому и бренчали ружьями. Под самым окном моим один из
них остановился, - стук шомпола и щелканье курка раздались в ушах моих. По
мне выступил холодный пот... С растерзанным сердцем я сложил руки и целую
ночь молился о спасении бедной моей Туту.
   В продолжение нескольких дней не преставали стеречь обезьяну. Не могу
описать вам мучительного положения, в котором я находился. Я должен был
скрывать свои чувствования; никто бы их не понял; все с ужасом и
омерзением говорили о предмете, наполнявшем мое сердце. Наконец родители
мои, повидимому, перестали опасаться; ночной караул не так уже стал строг
и потом вовсе прекратился.
   Однако я долго не мог успокоиться; мысль, что несчастная
воспитательница моя будет поймана или убита, беспрестанно меня тревожила,
- и всякий раз, когда я ложился спать, я прислушивался с трепетом, не
услышу ли знакомого голоса. В одну ночь показалось мне, что кто-то тихо
царапается в окно; я привстал с постели и при свете луны узнал мою
воспитательницу. Как изобразить, что я почувствовал?.. Радость ее видеть,
опасение, чтоб ее не поймали, попеременно волновали мою душу.
   Тихонько отворил я окно, она протянула ко мне лапу; с жаром схватил я
ее и прижал к груди. Нежные ласки напомнили мне счастливую и беззаботную
жизнь, которую проводил я в лесу. В сердце моем, как дальний отголосок,
отозвалось желание возвратиться в пещеру; но любовь моя к родителям, к
братьям и сестрам одержала верх над этим желанием. Мне тогда уже было
одиннадцать лет; я начинал понимать свое достоинство, и, несмотря на
привязанность мою к бедной Туту, я чувствовал различие, существующее между
человеком и обезьяною. Осыпав ее ласками, я старался объяснить ей знаками,
чтоб она удалилась. Она как будто поняла меня, - с быстротою стрелы
побежала прочь и вскоре скрылась из моих глаз.
   С этого времени добрая Туту каждую ночь посещала меня, и долго свидания
наши происходили без малейшего препятствия. Обыкновенно я ожидал ее
прибытия; проницательный взор мой еще издали узнавал ее, несмотря на
темноту ночи, и я заблаговременно отворял окно. Иногда сон преодолевал
меня; тогда Туту легонько отворяла окошко, которого никогда я не запирал
задвиж кою, протягивала ко мне лапу и осторожно меня будила. Увы! сердце
мое не предчувствовало ужасного происшествия, долженствовавшего прекратить
наши свидания!
   В один вечер я много резвился с братьями и сестрами и от усталости
крепко заснул, лишь только лег в по стель. Говорят, что сны предвещают нам
будущее, и что душа наша, так сказать, отделяясь от тела, имеет
способность открывать нам то, что наяву от нас бывает скрыто. Может быть,
это справедливо; но я по крайней мере в тот день не испытал прозорливости
души моей. Еще поныне живо помню тогдашний мой сон. Мне снилось, будто я
играю с братьями и сестрами и будто Туту участвует в наших играх. Мне
представилось, что никто из родных моих не чувствует к ней той ненависти,
которая столько ужасала меня наяву; напротив того, все ласкали бедную
Туту, и душа моя плавала в восхищении.
   Упоенный столь сладостным зрелищем, я бросился в объятия батюшки и со
слезами благодарил его за оказываемую любовь... Вдруг страшный крик
раздался в ушах моих; я проснулся и вскочил с постели! Предо мною стоял
батюшка; ярость изображалась во всех его чертах; в левой руке держал он
зажженный фонарь, в правой обнаженную саблю. Вдали слышал я жалостный
вопль, который постепенно становился слабее и слабее... я узнал голос
бедной моей Туту!
   С трепетом взглянул я на батюшку.
   - Мне не удалось убить проклятую обезьяну, - сказал он, - надеюсь,
однако, что впредь она не будет тре вожить твоего сна.
   Матушка вошла в комнату.
   - Что это значит? - вскричала она, - одеяло Фрица в крови! - Она
бросилась ко мне.
   - Это ничего, - отвечал батюшка. - Проходя мимо его комнаты, мне
послышалось, что кто-то отворяет окно; я выглянул из дверей и при свете
луны увидел большую обезьяну, стоящую у Фрицова окна. Я побежал к себе,
взял саблю и фонарь и, к счастию, успел возвратиться в самую ту минуту,
как обезьяна, отворив окно, протягивала лапу к Фрицу... Из всех сил ударил
я саблею, и отрубленная лапа отлетела прочь, а обезьяна скрылась в лес.
   Думаю, что у нее пройдет охота посе щать Фрица!
   Долго не мог я опомниться и не понимал, что со мною делалось; рассказ
батюшкин все объяснил... С ужасом взглянул я на одеяло - отрубленная лапа
бедной Туту лежала у ног моих...
   Я пришел в исступление! Батюшка концом сабли поднял лапу и бросил ее в
открытое окно.
   Не помню, что со мною далее происходило; думаю, что я упал в обморок...
   На другой день батюшка и матушка всячески старались разогнать грусть,
меня терзавшую, - но я не отвечал на их ласки. В сердце моем возродилось
какое-то чувство, которое как бы отталкивало меня от них. Мне кажется, что
я уже не так нежно любил отца моего... Я не мог не видеть в нем гонителя
доброй моей Туту, которую я привык почитать своей благодетельницею!
Ввечеру я вышел на крыльцо; воспоминание о вчерашнем дне стесняло мое
сердце, - я хотел подышать чистым воздухом. На лугу перед домом большая
дворная собака наша играла с каким-то предметом, которого различить я не
мог. Сам не понимаю, почему пришло мне в голову закричать "апорт!", и
собака, приученная к повиновению, тотчас принесла ко мне в зубах -
обгложенную лапу бедной моей Туту... я узнал ее и без чувств упал на землю.
   Печальное это происшествие сделало глубокое впечатление на нрав мой; я
перестал быть ребенком, детские игры нимало меня не забавляли. Я учился
хорошо; но когда, в часы отдохновения, братья и сестры мои предавались
веселости, свойственной их летам, я сидел один в задумчивости, и все
старания родителей моих меня рассеять были тщетны. О бедной моей Туту я не
имел никакого известия и не знал, пережила ли она последнее наше свидание.
   Таким образом протекло несколько годов. Сестры мои вышли замуж, братья
вступили в службу. Мне минуло восемнадцать лет, когда отец мой скончался;
матушка вскоре за ним последовала, и я остался один - один с своею
тоскою... Я убегал знакомства с соседями; во всей окружности меня знали
под именем Молчаливого Фрица. Время мое делилось между чтением и
обрабатыванием сада моего. Иногда я ходил гулять и всегда один; на плече у
меня висело ружье, но единственно потому, что на острове Борнео все жители
таким образом вооружены. Впрочем, в этих уединенных прогулках никогда мне
не случалось употреблять свое оружие. Часто я углублялся в лес, но и там
бродил в совершенной безопасности. Казалось, будто между мною и страшными
для прочих жителей обезьянами заключен был тайный союз, который
препятствовал им нападать на меня.
   Однажды я сел отдохнуть под высокое кокосовое дерево. Мне послышался
шорох, происходящий на самой вершине. Я поднял голову и увидел большую
обезьяну, медленно спускающуюся ко мне. Зрелище это, которое всякого
другого привело бы в ужас, нимало меня не обеспокоило. Я пристальнее стал
всматриваться, - серд це мое сильно билось... Я заметил, что у обезьяны не
доставало одной лапы, и все сомнения мои исчезли: это была Туту! Бедная
тварь меня узнала; она бросилась ко мне, визжала, прыгала и всячески
старалась изъявить свою радость. Я отвечал на ее ласки и не мог удержать
слез, видя ее изувеченною и вспомнив, что привязанность ко мне была
причиною ее несчастия.
   Полковник немного помолчал и печально взглянул на меня. Заметив, что я
растроган его рассказом, он пожал мне руку и продолжал:
   - Я уверен, что вы не осудите меня, если я вам признаюсь, что встречу
эту я считал величайшим для себя благом.
   Лишенный родителей, разлученный с родственниками, не имея ни друзей, ни
знакомых, мог ли я быть равнодушным к этому доброму животному, которое за
меня так жестоко пострадало и, несмотря на то, любило меня с прежнею
горячностию?
   Всякий день ходил я в лес для свидания с бедною Туту: я видел в ней
единственное существо, принимающее во мне участие, и привязанность моя к
ней день от дня увеличивалась. Но теперь я приближаюсь к такой эпохе жизни
моей, которой воспоминание раздирает мое сердце... дайте мне время
собраться с духом. Глубокая печаль выражалась в мужественных чертах
полковника; я сам чрезвычайно был тронут. Рассказ спутника моего перенес
воображение мое как будто в новый мир, в котором все являлось мне в
странном и не обыкновенном виде. При всем том взаимная друг к Другу
привязанность полковника и Туту для меня была понят на. Я вспомнил, как
часто случалось мне видеть, до какой степени может простираться в человеке
страсть к лошадям, собакам, кошкам и другим животным! И страсть эта,
иногда поглощающая священные чувства родства и дружбы, обыкновенно не
основана на тех побудительных причинах, которые привязанность Фан-дер-К...
к обезьяне соделывали достойною уважения. С нетерпением ожидал я
продолжения; но полковник весь тот день провел в унылой задумчивости,
которую прервать не имел я духу. Эта ночь еще была беспокойнее первой. Я
наблюдал за ним со вниманием; мне казалось, что он видит пред собою
какой-нибудь предмет, его ужасающий. Он что-то говорил вполголоса; я не
мог различить слов его, но мне слышалось неоднократно имя его
воспитательницы - бедной Туту.
   На другой день товарищ мой продолжал рассказ свой таким образом:
   - Сколь искренно ни любил я добрую Туту, сколь ни казалась для меня
утешительною привязанность един ственного существа в мире, которое
принимало во мне участие, однако она не могла удовлетворить вполне тре
бований души моей. Я достиг уже тех лет, когда сердце юноши начинает
биться иным против прежнего размером; когда воркованье горлицы и страстная
песнь соловья для него становятся понятными; когда журчанье вод, шорох
листьев, аромат цветов говорят ему языком таинственным и вместе с сладкою
тоскою вливают новую, еще не разнаданную жизнь в алчущую грудь его.
   И во мне возродились чувства, дотоле неизвестные, и волнения одинокого
сердца моего повлекли меня к людям, которых прежде убегал я упорно!..
   На острове Борнео 20 февраля, в день Льва Катанского, празднуют
ежегодно собирание плодов, которые в это время бывают обильнее, нежели в
прочие времена года. В этот день большая часть жителей собирается на
берегу моря на пространном лугу, усеянном тенистыми деревьями. С самого
восхождения солнца молодые люди обоего пола в прохладной сени занимаются
разными играми или при звуке музыки кружатся в веселых плясках. Старики и
старухи, сидя на мягкой мураве, смотрят на веселую беспечность детей
своих, с удовольствием воспоминая о протекшей молодости. Настает время
обеда, и общество разделяется на разные группы. Богатые разноцветные ковры
расстилаются по зеленой ниве, и заботливые хозяйки расставляют привезенные
с собою съестные припасы.
   Молодые люди посещают рассеянные по всему лугу семейственные круги, и
везде их принимают с непринужденным гостеприимством. Со всех сторон слышны
радостные песни. Весь тот день посвящен веселости, и вы не увидите ни
одного печального лица. У кого грусть на сердце, тот или забывает ее на
время, или остается дома. Когда солнце начнет склоняться к западу и
вечерняя прохлада расстилается по воздуху, тогда все собираются в
полукруг; посреди оного возвышается высокий гладкий шест, на вершине
которого блестит вызолоченный деревянный орел с распростертыми крыль ями.
   Пылкие юноши, побуждаемые нетерпеливым желанием отличиться, наперерыв
стараются показать свое искусство перед зрителями и из самопалов бросают в
орла тупые стрелы.
   Вскоре орел разлетается на части; голова, крылья, ноги, хвост упадают
на землю, и на шесте остается крепко утвержденное туловище птицы. Тут
начинаются другого рода игры. Должно с одного приема взлезть на гладкий и
зыбкий шест, снять с вершины остаток орла и с ним спуститься на землю. Дей
ствие это требует особенной ловкости и силы и редко кому удается.
Победитель из рук прекрасной девушки, при радостном крике зрителей,
получает венок, сплетенный из цветов и сопровождаемый поцелуем.
   Настало 20 число февраля. С утра мне не приходило в голову участвовать
в общем празднике. По обыкновению моему, я бродил по лесу, стараясь
разогнать грусть, меня терзавшую. Нечаянно приблизился я к лугу... Издали
слышен был громкий крик и радостные песни веселящегося народа; 'во мне
родилась мысль идти далее. Долго желание это боролось с робостию; наконец
я решился подойти ближе и остановился в нескольких шагах от одной веселой
группы. Мне показалось, что приход мой изумил всех; начали пошептывать
между собою, и я хотел было возвратиться назад в лес, - как вдруг одна
дама, немолодых уже лет, отделилась от других и подошла ко мне.
   - Это вы, Фриц? - сказала она, взяв меня за руку, и я узнал в ней
приятельницу дома нашего, которая при жизни матушки часто у нас бывала и
знала меня в малолетстве.
   Воспоминание о доброй моей матери, которая так нежно нас всех любила, и
чувство теперешнего моего сиротства и одиночества меня чрезвычайно
растрогали. Слезы навернулись на глазах моих; я поцеловал у нее руку и не
в силах был противиться приглашению занять место в веселом кругу ее
семейства. Все приняли меня с непринужденною учтивостию; девицы
приветствовали нового гостя с ласковым добросердечием, между ними была
младшая дочь хозяйки, прелестная Амалия... Ах, друг мой! зачем жестокая
судьба в тот день против воли привела меня в круг людей, которых до того
времени избегал я по какому-то унылому предчувствию!
   Зачем взоры мои при первой встрече с Амалией невольно искали ее взоров?
   Зачем голос ее, и только один ее голос при первом поражении слуха моего
привел мое сердце в трепет и наполнил его неизъяснимым чувством сладостной
грусти?
   Я сел подле нее... Мой друг! вы имеете чувствительное сердце; вы,
верно, любили! Увольте меня от описания того робкого недоумения, той
сладостной надежды и страстного восхищения, которые попеременно наполняли
и волновали мою душу! Я мало говорил с Амалией, но мы скоро поняли друг
друга...
   Начались обыкновенные игры. Все собрались в пространный полукруг около
шеста. Амалии назначено было вручить венок счастливому победителю. Молодые
люди, вооруженные самопалами, с особенным рвением спешили окружить шест. Я
горел нетерпением присоеди ниться к ним; робость меня удерживала.
   Один раз я схватил самопал, но руки мои задрожали, и я принужден был
отдать его другому. Вскоре орел разлетелся на куски. На вершине шеста
осталось одно туловище... Счастливец, которому удастся его снять, должен
получить из рук Амалии венок, сопровождаемый поцелуем! Я в первый раз
видел Амалию; но кто, кроме меня, мог иметь право на этот венок - на этот
поцелуй? Я твердо решился лезть на шест, но ноги мои прикованы были к
земле. Я внутренне рвался с досады на самого себя, но не в силах был
преодолеть свою робость.
   Между тем молодой человек, прекрасный собою, приближается; он скидает с
себя кафтан, бросает страстный взгляд на Амалию - и смело обеими руками
хватается за шест. И я взглянул на Амалию - и задрожал от ревности... Я
посмотрел опять на шест; молодой человек поднимался кверху... Голова моя
закружилась, я бледнел и краснел попеременно... Вот уж он приблизился к
самой вершине; он протягивает руку, дотрагивается до орла... Глаза мои
затмились, я не мог смотреть долее... я ничего не видел. Вдруг раздался
крик зрителей. Поднимаю глаза... соперник мой не мог удержаться наверху и
быстро скользил к земле... Орел еще был на шесте. Опять я взглянул на
Амалию, и она глядела на меня улыбаясь. Улыбка эта меня оживила; я
страшился, чтоб ктонибудь другой меня не предупредил. Одно мгновение - и я
стою у шеста; еще один взгляд на Амалию - и я поднимаюсь кверху... Чрез
несколько секунд достиг я вершины, снял орла и спустился с ним вниз. Тут
встретили меня рукоплескания зрителей; но они едва касались слуха моего и
не доходили до сердца: оно занято было одним только чувством...
   предощущением поцелуя Амалии! Я бросился к ее ногам; она упала в мои
объятия, - мы оба забыли о венке...
   С этого рокового вечера началась совершенно новая для меня жизнь. На
другое утро рано я был уже в доме Амалии: меня приняли ласково, как
старинного друга, как близкого родственника. Не прошло еще двух недель,
как я сделался женихом Амалии; свадьбе нашей назначено быть чрез два
месяца.
   Дни протекшего счастия! Вы, как молния, пролетели мимо меня и в быстром
полете своем навсегда истреби ли спокойствие моей души!.. Зачем не
разрушили вы и памяти моей? зачем не увлекли с собою воспоминания, что я
некогда был счастлив?..
   Мой друг! я действительно тогда был счастлив. Весь день проводил я с
Амалиею, кроме нескольких минут по восхождении солнца, посвящаемых той,
которая, после Амалии, для меня всего дороже была в мире. Вы отгадаете,
что я говорю о бедной Туту. Всякое утро ходил я в лес; всякое утро Туту
меня там встречала. Казалось, что она меня еще более любила с тех пор, как
я, познакомившись с Амалиею, не так долго, как прежде, оставался с нею.
   Одна мысль меня тревожила, - одного только недоставало к совершенному
моему благополучию: Амалия не знала связи моей с Туту, и я не мог решиться
ей о том сказать.
   Я имел случай заметить, что и она питала такую же ненависть, такое же
отвращение к большим обезьянам, как прочие жители острова Борнео. Однако я
ласкал себя надеждою, что любовь ее ко мне преодолеет это предубеждение, и
при первом удобном случае намерен был поговорить с нею.
   Однажды, когда пришел я к Амалии, мне показалось, что она не так
ласково меня приняла, как обыкновенно. Не зная, чему приписать это, я с
нетерпением ожидал минуты, когда мы будем одни. Она, казалось, и сама того
желала, ибо вскоре потом пошла в сад, куда и я за нею последовал. Лишь
только мы вошли в уединенную аллею, Амалия обратилась "о мне.
   - Фриц! - сказала она, - мы недавно знакомы друг с другом, но я люблю
вас нежно, - вы это знаете! Скоро настанет день, в который священный обряд
должен соединить нас неразрывными узами.
   Теперь еще время одуматься, - тогда будет поздно...
   - Что вы говорите, Амалия? - прервал я ее с жаром. - Что с вами
сделалось?
   - Выслушайте меня спокойно, - отвечала она. - Мы дали слово
принадлежать друг другу; но я скорей соглашусь от вас отказаться, нежели
быть виною вашего несчастия... Дайте мне договорить, Фриц! Я знаю, что вы
любите другую...
   У меня не стало терпения ее выслушать.
   - Амалия! - вскричал я, - любезная Амалия! Я вас не понимаю. Кто мог
внушить вам такое гнусное мнение обо мне? Как! я люблю другую?..
   - Неоткровенность эта, - сказала Амалия со слезами, - почти обиднее для
меня, нежели неверность ваша. Не думайте обманывать меня долее; я докажу
вам, что мне известно все... Я знала, что вы всякое утро один ходите в
лес, и любопытство побудило меня стараться узнать, какие вы к тому имеете
причины.
   Сегодня, еще до света, я уже была близ дома вашего; солнце взошло, и я
увидела, как вы приближались к лесу, как оглядывались на все стороны,
опасаясь, чтоб вас кто-нибудь не приметил; я следовала за вами и
спряталась за дерево. Ах, Фриц! я увидела, что вы с нетерпением кого-то
ожидали; на лице вашем написано было беспокойство...
   Я дрожала как лист от страха и от мучительной неизвестности... Наконец,
вы увидели кого-то вдали, и печаль ваша превратилась в восхищение. "Вот
она!"- вскричали вы громко, бросились далее в лес и скрылись из глаз
моих... Слово "она" открыло мне тайну вашу, Фриц!..
   Вы меня обманули!
   - Милая, любезная Амалия! - вскричал я и упал к ее ногам, - Теперь
настала минута совершенно открыть вам мое сердце; но не вините меня в
неверности!
   Вы все узнаете... Та, с которою имел я сегодня свидание, которую
посещаю всякое утро в лесу, не женщина!
   - Что вы говорите, Фриц? Возможно ли?
   - Точно так, любезная Амалия!
   Выслушайте меня с нерпением; давно желал я открыть вам эту тайну.
   Мой друг! мы сели на дерновую скамью, и я рассказал Амалии происшествия
жизни моей с того времени, как обезьяны меня похитили и утащили в лес. Я
старался описать ей живейшими красками все добрые качества Туту, чтоб
возбудить в ней участие к бедной этой твари. Я не мог удержаться от слез,
когда говорил о том, как она пострадала за привязанность свою ко мне;
наконец, я рассказал, как после долговременной разлуки мы опять увиделись,
- как в продолжение нескольких лет Туту была единственным предметом,
наполнявшим мое сердце.
   - О Амалия! - сказал я, кончив мои рассказ, - вы добры и чувствительны;
вы не пожелаете, чтоб я заплатил гнусною неблагодарностию за оказанные мне
благо деяния и любовь; вы не будете препятствовать моим свиданиям: с Туту,
а может быть, со временем я столько бу ду счастлив, что вы согласитесь ее
видеть. Нежная, добрая Туту достойна любви вашей.
   - Нет! - вскричала Амалия, с ужасом вскочив с скамейки. - Нет, Фриц!
это уже слишком много. Видеть вашу Туту?..
   Я думаю, я умерла бы от страха. Фриц!
   - продолжала она, заметив мое смущение, - рассказ ваш так меня поразил,
что я не знаю, что вам отвечать. Дайте мне опомниться; я должна собраться
с мыслями, с духом...
   Прошу вас, оставьте меня сегодня одну.
   Завтра мы будем продолжать разговор наш. Я, право, думаю, что я
нездорова, - мне надобно отдохнуть.
   Я не мог выговорить ни слова; поцеловал у нее руку и тихими шагами
пошел домой. Мой друг! Это был последний поцелуй, последнее свидание мое с
Амалиею...
   Несколько часов спустя после того мне принесли записку от Амалии.
   Записка эта - я должен признаться - дышала любовию; но между тем Амалия
требовала, - решительно требовала, чтоб я совсем отказался от Туту... Она
описывала мне ужас и омерзение, которые с малых лет ей внушены были к этим
обезьянам.
   "Никогда, - говорила она, - никогда, Фриц, я не буду в силах равнодушно
смотреть на эту связь. Всякий раз, когда ты от меня удалишься, я буду
думать, что ты опешишь к Туту, которая, несмотря на романическую твою
привязанность, все-таки не что иное, как гнусная обезьяна! Одну из нас ты
должен непременно оставить! Избирай между нами... Если ты хотя немного
меня любишь, Фриц, то выбор этот для тебя не будет затруднителен. Неужели
ты променяешь меня на обезьяну?"
   Мой друг! Вам известно, чем я был обязан бедной Туту; скажите, мог ли я
согласиться на то, чтобы ее покинуть?.. Но я страстно любил Амалию;
представьте же, в каком я находился положении! Я бросился в дом Амалии;
там приняла меня ее мать.
   - Я все знаю, - сказала она, - говорите, на что вы решились?
   - Я пришел просить Амалию сжалиться над бедною Туту!..
   - Государь мой! - отвечала она, - если б дочь моя была столько слаба,
что согласилась бы делить любовь вашу с обезьяною, то я бы до того не
допустила. Чего не должна я опасаться вперед, когда и теперь уже вы для
невесты не можете пожертвовать такою мерзкою тварью? Нет, государь мой! вы
не увидитесь с Амалией до тех пор, пока не дадите честного слова, что
связь ваша с обезьяной навсегда прекратилась!
   Она ушла, а я с отчаянием в сердце, возвратился домой.
   Остаток дня того провел я в мучительном беспокойстве. Сделаться
неблагодарным против моей воспита тельницы мне казалось невозможным; да и
как мог я ее оставить? Я твердо был уверен, что Туту, как скоро я прекращу
свиданья наши, решится выйти из лесу; и тогда она подвергнется неминуемой
гибели... С другой стороны, как мог я отказаться от Амалии, которую любил
я страстно, которую неоднократно клялся любить вечно?.. Ах, друг мой! я
был в ужаснейшем положении!
   Во всю ночь я не мог сомкнуть глаз ни на одну минуту. Рано поутру, лишь
только солнце озарило остров, я встал с своего ложа, по обыкновению моему
накинул ружье на плечо и пошел в лес.
   Там встретила меня Туту. Бедная Туту старалась веселыми прыжками и
ужимками показать, как она рада была меня видеть! Но я стоял перед нею как
вкопанный, с поникшею головою. Туту не привыкла видеть меня в таком
положении; она еще более начала ко мне ласкаться и нечаянно дернула лапою
за шнурок, на котором висел у меня на шее портрет Амалии; он упал на
землю...
   Мой друг! я взглянул на прелестные черты ее; потом невольно посмотрел
на Туту, и в эту минуту Амалия в сердце моем взяла верх над обезьяною. Я
поднял портрет и в первый раз в жизни оттолкнул от себя Туту; потом
отворотился от нее и хотел выйти из лесу. Я намерен был идти к Амалии. Сде
лав несколько шагов, я оглянулся...
   Туту тихонько шла за мною; я закричал на нее с досадою, еще сделал
несколько шагов, опять оглянулся и увидел, что она все за мною следует...
Тут бешенство овладело мною... Я пред ставил себе, что она в состоянии
сыскать меня даже у Амалии... Мысли мои помутились... Я сам не знал, что
делал. Ружье было заряжено; одно мгновение - раздался выстрел... бедная
Туту пала к ногам моим, и я в то же время упал на землю, лишенный памяти...
   Не знаю, сколько времени продолжался мой обморок. Когда я пришел опять
в себя, Туту лежала подле меня, плавая в крови. Угасающий взор ее
встретился с моим взором... Я бросился к ней, чтоб перевязать ее рану.
Увы! уже было поздно! Она еще раз полизала мою руку - руку своего убийцы,
и умерла в моих объятиях. Тут фурии отчаяния овладели мною... Я убил
благодетельницу мою, вторую мою мать!.. Я ожидал, что земля разверзется
подо мною; я недостоин был жить на свете. Сердце мое наполнилось
ненавистью к Амалии; я стыдился и вместе ненавидел всех. Мне показалось
страшно быть в отцовском доме: я боялся, чтоб он не обрушился над моею
головою. Все меня пугало, все внушало мне ужас. Куда ни бросал я взоры,
умирающая Туту представлялась моим глазам; везде я слышал ее голос... На
другой день я отправился на французском корабле в Европу.
   Не буду рассказывать вам подробно дальнейших похождений моей жизни... Я
вступил в службу Французской республики, надеясь в пылу кровавых битв
забыть Туту и заглушить упреки совести моей. Я искал смерти, но она упорно
меня убегала... Везде, везде тень убитой Туту меня преследовала! В пылу
сражения, когда пули летали мимо ушей моих, свист их казался мне визгом
бедной обезьяны. Ночью, когда товарищи отдыхали на биваках около огня, я
один лежал с открытыми глазами; образ Туту показывался мне и в темной
дали, и в дыму, клубящемся над огнем биваков, и в уединенном облаке,
отделяющемся от темного неба. Когда утомленные вежды мои смыкались, - я
внезапно пробуждался и видел лежащую подле меня Туту, плавающую в крови и
лижущую мои руки...
   Ах, мой друг! вы мне, верно, не поверите - да и собственный мой
рассудок тому противится, - но я не могу не думать, что тень, меня
преследующая, есть тень моей бедной Туту. Иногда, особливо в глухую пол
ночь, я вижу ясно образ моей Туту; я ощущаю ее ласки; мне кажется... нет1
мне не кажется, а я точно чувствую, что она лижет мою кровожадную руку...
   Так кончил рассказ полковник Фан-дерК... Я не отвечал ему ни слова.
Тогда день клонился к вечеру, и мне самому показалось, что, кроме нас
обоих, в карете находится еще третье существо, которого глаза мои
различить не могли.
   Настала полночь, и мне послышалось, что кто-то царапает по стеклу
окна... Я прижался в угол, закрыл глаза; однако заснуть не мог. Во всю
ночь тяжкие вздохи полковника и визг бедной Туту раздавались в ушах моих.
   На другой день, рано поутру, мы прибыли в Петербург; я расстался с
Фанdep-К... и с тех пор не видал его.
   Говорят, что он вскоре потом поехал в Новую Голландию, где съеден был
дикими... Мир тени его! Лучше быть съедену дикими, нежели мучиться
угрызениями совести.
 
 
   - Рассказанную вами теперь повесть, - сказал я Двойнику, -охуждать я не
буду как из свойственной мне учтивости, так и потому, что она
действительно по казалась мне довольно занимательною.
   При всем том не могу не заметить, что все рассказы ваши немного
отзываются какою-то оригинальностию, которая не всякому понравится.
Намедни говорили вы о графе, который помешался в уме оттого, что влюбился
в куклу. А теперь и того лучше... Полковник - военный человек, привыкший к
ужасам войны, - сходит с ума оттого, что когда-то застрелил обезьяну!..
Воля ваша, почтенный Двойник, а такие происшествия что-то не в природе!
   - Не в природе? - вскричал Двойник, - я вижу, любезный Антоний, что вы
не очень внимательно наблюдали природу человека. Нет деяния столь
безумного, до которого не мог бы доведен быть человек, не умеющий обуздать
своего воображения... Это говорю я относитель но похождений графа N. Что
же касается до полковника Фа.н-дер-К..., то безумие его (если так назвать
это можно)
   происходило от иных причин. Фан-дерК... мучила совесть - этот верный и
строгий Аргус, которого сто глаз бдительно надсматривают за всеми
поступками нашими, пока мы сами не усыпили его. Страдания полковника
проистекли от неблагодарности его к Туту; а неблагодарность, любезный
Антоний, есть преступление, столь гнусное, что чувствительный человек,
имевший несчастие поступить так бесчеловечно с благодетельницей своей -
хотя бы она была и обезьяна, - никогда не может быть покоен, если не
найдет средств загладить вину свою! В свете на каждом шагу мы встречаем
людей неблагодарных; но порок этот оттого не менее гнусен, что он
обыкновенен.
   - Согласен, почтенный Двойник, что смотря с этой точки на мучение
Фан-дерК..., их понять нетрудно. Не буду спорить с вами также и о том, что
неблагодарность часто в свете встречается. Но согласитесь же и вы со мною,
что, с другой стороны, столь же нередко встречаем мы людей, требующих
благодарности, не имея ни малейшего на то права. Нет ничего обыкновенное,
как слышать упреки в неблагодарности, и я часто удивлялся бесстыдству
некоторых людей, кои или требуют неистощимой признательности за самые
маловажные услуги, или даже называют себя благодетелями за то, что в
таком-то случае не столько нам вредили, сколько, по мнению их, они имели к
тому возмож ности!
   - И то и другое нехорошо, любезный Антоний; и для того-то поставьте
себе за правило: за оказанные вам благодеяния или услуги считайте себя
вечным должником, хотя бы вы имели счастие воздать за оные во сто крат;
собственные же ваши услуги и благодеяния, как бы они ни были велики,
считайте всегда безделками. Но пора нам расстаться; мы сегодня просидели
долее обыкновенного.
   - Прощайте, почтенный Двойник! Если б вы не так устали, то я бы желал
узнать от вас: в самом ли деле обезьяны на острове. Борнео таковы, как
изображает их Фан-дер-К...?
   - Охотно удовлетворю ваше любопытство. Но вставим до зав...
   тра... э... тот... раз... го... вор...
   Про... щай...
 
   Двойник исчез, и последние слова его так уже были невнятны, что я до
сих пор еще не знаю, точно ли он их произнес, или мне только так
показалось.
 
 
   Конец второй части 
_______________________________________________________________

Оригинал этого текста расположен в библиотеке сайта
"Русская Фантастика"  по адресам:
        http://www.sf.amc.ru/
        http://www.kulichki.rambler.ru/sf/
        http://www.sf.convex.ru/

Версия 1.00 от 22 октября 1998 г.

c  OCR & Spellcheck - Александр Усов.

Сверка произведена по изданию:
 "Антоний Погорельский. Двойник/Монастырка",
 изд-во "Художественная литература", Москва, 1960 г.
_______________________________________________________________

 c   Права на этот  электронный  текст  принадлежат  сайту
 "Русская Фантастика". Разрешено свободное распространение
 при условии сохранения целостности текста (включая данную
 информацию).   Разрешено   свободное   использование  для
 некоммерческих  целей  при  условии ссылки на источник.
_______________________________________________________________
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 27.02.2002 20:26 

  Книго
  




        

            
[X]