Книго 

---------------------------------------------------------------
     Перевод И.Гуровой
     : Alexander D. Jerinsson
---------------------------------------------------------------
     Несколько  лет тому назад,  направляясь в Нью-Йорк из Чарлстона в штате
Южная  Каролина,  я  взял  каюту  на превосходном  пакетботе  "Индепенденс",
которым командовал капитан  Харди. Отплытие - если не воспрепятствует погода
-   было   назначено  на  пятнадцатое   число  текущего  месяца  (июня),   и
четырнадцатого  я поднялся  на борт,  чтобы присмотреть за  размещением моих
вещей.
     На пакетботе я узнал, что  пассажиров будет очень  много,  причем число
дам  среди  них  заметно  превышало  обычное. В  списке  я  заметил  фамилии
нескольких  моих знакомых  и  с  большим удовольствием  обнаружил, что  моим
спутником будет также мистер  Корнелий Уайет, молодой художник, к которому я
питал чувство живейшей дружбы. Мы вместе учились  в Ш-ском университете, где
были  почти  неразлучны.  Он обладал темпераментом,  обычным  для  гениев, и
натура его  слагалась из  мизантропии, впечатлительности и пылкости,  К этим
качествам  следует  добавить  еще  самое  горячее  и  верное  сердце,  какое
когда-либо билось в человеческой груди.
     Я  заметил,  что его фамилией были помечены  целых три каюты, и,  вновь
обратившись к списку  пассажиров, узнал, что  он едет не  один, но с женой и
двумя своими  сестрами. Каюты были достаточно просторны, и в каждой  имелось
по  две койки -- одна над другой. Правда, койки эти были настолько узки, что
на каждой мог уместиться только один человек,  но тем не менее я не понимал,
почему этим четырем людям понадобились три каюты, а не  две. Тем  летом мною
владело  то   мрачное  душевное  настроение,  которому  нередко  сопутствует
неестественное любопытство ко  всяким пустякам, и со стыдом сознаюсь, что по
поводу  этой лишней  каюты  я  строил немало не  делающих мне чести  нелепых
предположений.  Разумеется,  меня все  это нисколько  не касалось, однако  я
упрямо продолжал ломать  голову  над  тайной лишней каюты.  Наконец  я нашел
отгадку  и  даже  удивился тому, что такое  простое решение не  пришло мне в
голову раньше. "Конечно  же, с  ними едет горничная! - сказал я  себе. - Как
глупо было с моей стороны не подумать об этом сразу!" Я еще раз справился со
списком,  но  оказалось, что  они отправляются  в  путь  без прислуги,  хотя
первоначально  и собирались  взять  с  собой  служанку,  ибо  в список  были
внесены, а затем вычеркнуты слова "с горничной". "О, все дело, без сомнения,
в лишнем багаже! - сказал я себе. - Что-то  из своих вещей он не хочет везти
в трюме  и  предпочитает  хранить  возле  себя...  А,  понимаю! Какая-нибудь
картина... Так вот  о чем он вел переговоры с Николини, итальянским евреем!"
Такой вывод вполне меня удовлетворил,  и этот пустяк  перестал тревожить мое
любопытство.
     Сестер Уайета, очаровательных и умных барышень, я знал очень хорошо, но
жены его никогда не видел, так как они обвенчались совсем недавно. Однако он
часто говорил мне  о  ней  с  обычной своей пылкой восторженностью.  По  его
словам, она была необыкновенно  красива,  остроумна и одарена  всевозможными
талантами. Поэтому мне не терпелось познакомиться с ней.
     В тот  день,  когда  я посетил  пакетбот,  то есть четырнадцатого,  там
собирался побывать и Уайет с супругой и сестрами, о чем мне сообщил капитан,
а  потому я задержался  на борту  еще час, в надежде,  что буду  представлен
новобрачной.  Но затем  капитан  получил  записку с извинениями: "Миссис  У.
нездоровится, а  потому она прибудет на  пакетбот только завтра  перед самым
отплытием". На  следующий  день, когда я  уже покинул отель  и направился  к
пристани,  меня  встретил  капитан  Харди  и  сказал, что  "ввиду  некоторых
обстоятельств"   (глупая,  но  удобная  ссылка)   "Индепенденс",   вероятно,
задержится в  порту еще  на день-два и что он пришлет мне сказать, когда все
будет  готово  к отплытию. Мне  это показалось странным, так как дул  свежий
южный  бриз,  но  поскольку капитан:  не  объяснил, в  чем  заключались  эти
"обстоятельства",  хотя я настойчиво выспрашивал  его о них, мне  оставалось
только вернуться в отель и на досуге изнывать от любопытства.
     Чуть ли не неделю я тщетно ждал  известия  от капитана,  но наконец оно
пришло, и я немедленно отправился на пакетбот. Почти  все пассажиры были уже
на борту, где царила обычная суматоха, предшествующая отплытию.  Уайет и его
спутницы прибыли через  десять минут после  меня. Сестры,  новобрачная и сам
художник поднялись  на  корабль, и я заметил,  что последний был  в одном из
самых своих мизантропических настроений, но я давно  к ним привык и перестал
обращать на них внимание. Он даже не представил меня жене, так что исполнить
этот долг  вежливости пришлось его  сестре Мэриэн,  очень милой и  тактичной
барышне, которая и произнесла торопливо несколько отвечающих случаю слов.
     Лицо миссис Уайет было скрыто густой вуалью, и когда она в ответ на мой
поклон  приподняла ее, признаюсь,  я был глубоко поражен. Изумление мое было
бы еще больше, если бы долгий опыт не научил меня лишь с оглядкой полагаться
на  восторженные описания моего  друга-художника,  когда речь шла о  женской
прелести.  Я  прекрасно  знал,   с  какой  легкостью  уносился  он  в  сферы
идеального, если темой нашей беседы служила красота.
     Дело в том, что миссис Уайет показалась мне настоящей дурнушкой. На мой
взгляд, ее  почти можно  было  назвать безобразной. Однако одета она  была с
изысканным  вкусом,  и  тогда у  меня не возникло  сомнения в  том, что  она
пленила сердце моего друга менее преходящими чарами ума и  души.  Сказав мне
лишь два-три слова,  она  тотчас  удалилась в свою каюту  вместе  с мистером
Уайетом.
     Во мне вновь вспыхнуло неутолимое любопытство. Горничной с ними не было
-  в этом я убедился собственными глазами. Оставалось подождать, не появится
ли  еще  какой-нибудь багаж. Некоторое  время спустя  на пристани показалась
повозка с продолговатым сосновым ящиком - по-видимому,  пакетбот ждал только
его,  чтобы отплыть. Едва ящик перенесли на борт,  как мы отчалили и вскоре,
благополучно миновав мель в устье реки, вышли в открытое море.
     Ящик этот, как я уже сказал,  был продолговатым. Он имел примерно шесть
футов в длину и два с половиной в ширину - я внимательно рассмотрел его, и я
люблю быть точным. Подобная  форма встречается  не часто,  и едва  я  увидел
ящик, как похвалил себя за догадливость. Читатель, вероятно, помнит, что, по
моим предположениям, особый багаж моего друга художника должен был  состоять
из  картин или, по крайней  мере, из одной картины. Мне было известно, что в
течение  нескольких  недель он часто  виделся  с Николини, и  вот теперь  на
пакетбот доставили ящик, который,  судя  по его  форме,  мог  служить только
вместилищем  для копии "Тайной  вечери" Леонардо да  Винчи. Я  же  знал, что
Николини некоторое время  назад приобрел копию "Тайной вечери", сделанную во
Флоренции  Рубини-младшим.  Таким  образом,  можно было считать,  что и этот
вопрос  разрешен. Думая  о  своей проницательности,  я  весело  посмеивался.
Никогда раньше Уайет не  имел  от  меня секретов во всем, что  казалось  его
профессии, но теперь по-видимому, ему захотелось подшутить надо мной и прямо
у  меня  на  глазах  тайком  привезти  в  Нью-Йорк превосходное  полотно,  с
расчетом, что я ни о чем не догадаюсь. Я решил, что буду в отместку всячески
поддразнивать его.
     Одно обстоятельство  тем  не  менее  весьма  меня  раздосадовало:  ящик
отнесли не в третью каюту, а  в собственную каюту Уайета, где он и  остался,
занимая почти весь пол и, вероятно, причиняя множество неудобств художнику и
его жене,  тем  более  что на  его крышке  большими  корявыми  буквами  была
выведена надпись не то смолой, не  то краской, которая  пахла очень сильно и
дурно - мне этот запах показался отвратительным. Надпись на крышке  гласила:
"Миссис  Аделаиде  Кертис, Олбани,  штат  Нью-Йорк,  под  надзором  Корнелия
Уайета, эсквайра. Верх. Обращаться с осторожностью".
     Я  знал, что миссис Аделаида Кертис,  проживающая в Олбани, -  это мать
жены художника, но решил, что ее адрес  написан  на ящике ради мистификации,
для того чтобы ввести в заблуждение именно меня. Я не сомневался в  том, что
крайней точкой,  которой  достигнет ящик  на  своем  пути  па  север,  будет
мастерская моего друга на Чемберс-стрит в Нью-Йорке.
     Первые  три-четыре дня нашего плаванья погода  стояла  прекрасная, хотя
ветер все  время  был  лобовым  - он задул с севера, едва  берег  скрылся за
кормой. Пассажиры,  разумеется,  были  в  превосходном расположении  духа  и
весьма общительны. Исключение составляли только Уайет и его  сестры, которые
были  со всеми настолько  сухи и  сдержанны,  что, на  мой взгляд,  это даже
граничило с неучтивостью. Поведение самого Уайета меня не очень удивляло. Он
был мрачен еще больше обыкновенного -  можно  даже  сказать, угрюм, - но я и
привык  ждать  от  него чудачеств.  Для его  сестер,  однако, я  не  находил
оправдания. Они  почти все время уединялись у себя в  каюте  и,  как я их ни
уговаривал,  наотрез отказывались  присоединиться к  корабельному  обществу.
Миссис  Уайет  держалась куда более любезно. Вернее сказать,  она была очень
словоохотлива, а словоохотливость во  время  морского  путешествия -  весьма
приятный  светский  талант.  Она  завязала  самое   короткое   знакомство  с
большинством  дам  и, к  глубочайшему  моему  изумлению, чрезвычайно  охотно
кокетничала  о мужчинами.  Она нас  всех очень развлекала. Я употребил слово
"развлекала", не зная, как выразить  мою мысль точнее. Откровенно говоря,  я
скоро убедился, что общество чаще смеялось над миссис  У., чем вместе с ней.
Мужчины  воздерживались от  каких-либо  замечаний на  ее  счет,  а  дамы  не
замедлили  объявить  ее  "добросердечной  простушкой,  довольно  невзрачной,
совершенно невоспитанной и, бесспорно,  вульгарной". И  все недоумевали, что
заставило Уайета решиться на подобный брак. Богатство  - таков  был всеобщий
приговор; по  я-то знал, что эта догадка неверна. В свое время  Уайет сказал
мне,  что  она  не принесла ему  в приданое  ни  доллара  и  что  у  нее нет
состоятельных родственников,  которые могли  бы оставить  ей наследство.  Он
говорил  мне, что женился  "по любви и ради одной любви, найдя ту,  кто была
более  чем достойна  любви". Когда я вспомнил  эти слова  моего  друга, меня
охватило  глубочайшее  недоумение.  Неужели  он   помешался?  Какое   другое
объяснение мог я  найти? Ведь он был  таким  утонченным, таким  возвышенным,
таким взыскательным, таким  чутким к малейшим  недостаткам  и изъянам, таким
страстным  ценителем  всего  прекрасного!  Правда, сама  дама,  по-видимому,
питала  к нему нежнейшую  привязанность - это становилось особенно заметно в
его отсутствие, когда она ставила себя  в весьма и весьма смешное положение,
постоянно  сообщая что-нибудь, что ей  говорил "ее  возлюбленный муж, мистер
Уайет". Слово  "муж" -  если  прибегнуть к одному  из ее собственных изящных
выражений  - казалось, "все время вертелось у нее на  языке".  Тем  не менее
все, кто был на борту, постоянно замечали, что он избегает ее общества самым
подчеркнутым  образом  и  все время  затворяется  у себя  в каюте,  которую,
собственно говоря,  он  почти  не покидал, предоставляя  жене полную свободу
развлекаться в салоне как ей угодно.
     То,  что я видел и слышал, заставило меня прийти  к заключению, что мой
друг по необъяснимому  капризу судьбы, а может  быть,  под  влиянием слепого
увлечения связал себя с особой, стоящей во всех  отношениях  ниже  него,  и,
вполне  естественно, вскоре проникся к  ней величайшим  отвращением.  Я всем
сердцем жалел его, но все-таки не мог вполне простить ему,  что он  скрыл от
меня покупку "Тайной вечери". За это я решил с ним поквитаться.
     Однажды  он вышел  па палубу, и я,  по  своему обыкновению взяв его под
руку, начал  прогуливаться  с  ним  взад  и  вперед.  Однако  мрачность  его
нисколько не  рассеялась  (что  я  счел  при  таких  обстоятельствах  вполне
извинительным). Он  почти все время молчал, а  если  и говорил, то угрюмо, с
видимым  усилием.  Я  раза  два рискнул пошутить, и  он  сделал  мучительную
попытку улыбнуться.  Бедняга! Вспомнив его  жену,  я  удивился,  что у  него
хватило  сил  даже  на  такую  притворную  улыбку.  Наконец  я  приступил  к
исполнению  моего плана: я намеревался  сделать несколько скрытых намеков на
продолговатый ящик - лишь так, чтобы он постепенно понял, что ему не удалось
меня провести  и  я не стал  жертвой его  остроумной  мистификации. И вот  я
открыл огонь моей  замаскированной батареи,  сказав что-то  о  "своеобразной
форме этого  ящика".  Свои  слова  я сопроводил  многозначительной  улыбкой,
чуть-чуть подмигнул и легонько ткнул художника указательным пальцем в ребра.
     То, как Уайет воспринял эту безобидную шутку, немедленно убедило меня в
его безумии. Сначала он уставился на меня так, словно был не в  силах понять
моих слов, но по мере того, как его мозг медленно постигал их скрытый смысл,
глаза его все больше вылезали  из орбит. Затем  он побагровел, затем страшно
побледнел,  а   затем,  словно  мой  намек  чрезвычайно  его  позабавил,  он
разразился буйным смехом и, к моему удивлению, продолжал хохотать все громче
и исступленнее более десяти минут. В заключение он тяжело  упал на палубу. Я
нагнулся, чтобы помочь ему встать, и мне показалось, что он мертв.
     Я позвал на помощь, и нам лишь с большим трудом удалось привести  его в
чувство. Очнувшись, он что-то неразборчиво  забормотал. Тогда мы пустили ему
кровь и уложили его в постель. На  другое утро он совсем оправился - то есть
телесно. О его  рассудке я,  конечно,  промолчу.  С этого дня я  старательно
избегал его, как  посоветовал мне капитан, который,  видимо, вполне разделял
мое  мнение  о его помешательстве, но настоятельно  попросил меня  никому на
пакетботе ничего об этом не говорить.
     После  этого  припадка Уайета мое пробудившееся  любопытство продолжало
распаляться все сильнее, чему способствовали кое-какие обстоятельства.  В их
числе слезет  упомянуть  следующее: я был  в  нервическом  состоянии  -  пил
слишком  много зеленого  чая и дурно спал. Собственно говоря, были две ночи,
когда я  почти вовсе  не сомкнул  глаз. Дверь моей каюты  выходила в главный
салон, служивший также  столовой, - туда же выходили  все мужские каюты. Три
каюты Уайета сообщались с малым салоном, отделенным  от главного лишь легкой
скользящей дверью, которая на ночь  никогда не запиралась. Так как мы  почти
все время шли против лобового ветра, причем довольно крепкого, то наше судно
непрерывно  лавировало,  и  когда оно  кренилось  на правый борт, скользящая
дверь  между салонами открывалась  и оставалась открытой  - никто не брал на
себя труд вставать с постели и закрывать ее.  Однако моя койка располагалась
так,  что  в тех случаях, когда  скользящая дверь открывалась,  а дверь моей
каюты была  открыта  (из-за  жары же она  бывала открыта постоянно),  я  мог
видеть  почти весь малый салон, причем  именно ту его часть,  где находились
каюты  мистера  У. Так вот, в те  две ночи (не следовавшие  одна за другой),
когда меня томила бессонница, я совершенно ясно видел, как около одиннадцати
часов и  в ту и в другую ночь миссис У. крадучись  выходила из каюты мистера
У. и скрывалась в третьей каюте, где оставалась до рассвета, а тогда по зову
мужа  возвращалась обратно.  Это неопровержимо доказывало, что  разрыв между
ними был полным. Они  уже отказались от общей  спальни, вероятно, помышляя о
формальном  разводе,  и  я  опять  решил,  что тайна  третьей каюты  наконец
разъяснилась.
     Было и еще одно  обстоятельство, которое  весьма меня заинтересовало. В
обе  упомянутые  бессонные  ночи,  немедленно  после того,  как миссис Уайет
удалялась в третью каюту, мой слух  начинал различать в каюте ее мужа легкие
шорохи и постукивания. Я некоторое время сосредоточенно к ним прислушивался,
и в конце концов  мне  удалось найти  верное их истолкование.  Их производил
художник,  вскрывая продолговатый  ящик с  помощью  стамески  и  деревянного
молотка,  который  был,  по-видимому,  обернут какой-то мягкой шерстяной или
бумажной материей, чтобы приглушить стук.
     Мне казалось, что я способен  совершенно точно различить  миг, когда он
открывал  крышку,  и  когда  снимал ее,  и  когда клал  ее на нижнюю  койку.
Последнее, например, я определял по тихому постукиванию  крышки о деревянную
закраину койки, которого он не мог избежать, хотя и опускал  крышку на койку
с большой  осторожностью. На полу же места для  крышки просто не нашлось бы.
Вслед  за этим наступала мертвая тишина, и до рассвета я ни  в первый, ни во
второй  раз  больше  ничего не слышал; правда, порой  мне чудилось, что  там
раздаются  почти беззвучные рыдания или шепот,  но  это, возможно, было лишь
плодом моего воображения.  Я сказал,  что звуки эти походили на  рыдания или
вздохи, но, разумеется, они  не  могли  быть  ни тем,  ни другим. Я  склонен
думать, что  у  меня  просто звенело в ушах.  Без  сомнения, мистер Уайет  в
полном соответствии с обычными представлениями всего  лишь давал волю своему
артистическому темпераменту, подчиняясь  властительной  страсти. Он вскрывал
продолговатый  ящик,  чтобы насладиться созерцанием спрятанной там бесценной
картины.  Но с какой стати  он начал бы над ней рыдать?  А потому, повторяю,
меня,  несомненно, вводила в заблуждение  моя фантазия, подстегнутая зеленым
чаем  почтенного  капитана Харди. Перед  зарей я оба раза  ясно слышал,  как
мистер Уайет вновь  закрывал продолговатый ящик крышкой и возвращал гвозди в
прежнее положение  с  помощью обернутого материей молотка. Вслед за  тем  он
выходил из каюты совершенно одетый и вызывал миссис Уайет из третьей каюты.
     Наше плаванье продолжалось уже семь  дней, и  мы находились на траверзе
мыса Гаттерас, когда с юго-запада налетел шторм. Однако  мы в известной мере
были  готовы к нему, так как погода уже некоторое время угрожающе портилась.
Люки  были  задраены,  багаж  и  все  предметы  внизу  и  на  палубе надежно
закреплены. По мере того как ветер крепчал, мы убирали паруса и несли теперь
только контрбизань и фор-марсель, взяв на них по два рифа.
     Мы  шли таким образом двое суток  - наш  пакетбот  во многих отношениях
показал себя отличным мореходом, и мы совсем не набрали воды  в трюм. Однако
на  исходе второго дня ветер стал ураганным, наша контрбизань была разорвана
в клочья,  мы потеряли  ход, и на нас обрушилось подряд несколько гигантских
валов. Они увлекли за  собой в море трех матросов, камбуз и почти весь левый
фальшборт.  Не успели  мы  прийти  в  себя, как  лопнул фор-марсель,  но  мы
поставили  штормовые  паруса,  и  в  течение  нескольких  часов  наше  судно
продолжало благополучно продвигаться вперед.
     Однако  ураган  не стихал  и ничто не  свидетельствовало  о скором  его
прекращении.  Ванты,  как  оказалось,  были  плохо   натянуты  и  все  время
испытывали излишнее  напряжение  - в результате  на  третий день  около пяти
часов дня, когда корабль  резко вильнул, бизань-мачта не выдержала и рухнула
на  палубу. Более часа мы тщетно  пытались  освободить от нее судно, которое
теперь подвергалось  чудовищной боковой  качке,  а  затем  на  корму  явился
плотник и доложил,  что вода в трюме поднялась на  четыре фута. В довершение
всех бед выяснилось, что помпы засорены и ничего не откачивают.
     Теперь  па судне  воцарилось отчаяние  и  смятение, однако была сделана
попытка  облегчить  его, выбросив  за  борт  весь груз,  до которого удалось
добраться, и  срубив оставшиеся две  мачты. В конце концов нам  удалось  это
сделать,  но  помпы  по-прежнему бездействовали, а вода в трюме стремительно
прибывала.
     На закате ураган заметно стих, а с ним немного улеглось и волнение, и у
нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В  восемь часов вечера тучи
с  наветренной стороны  разошлись,  и нас  озарили лучи  полной луны, -  эта
нежданная удача немало нас подбодрила.
     Ценой  невероятных усилий нам  удалось  благополучно  спустить па  воду
вельбот,  и в него погрузилась команда и почти все пассажиры. Вельбот тотчас
же отвалил от судна, и  на третий день  после кораблекрушения те, кто в  нем
находился, немало настрадавшись, добрались до Окракок-Инлет.
     На  борту пакетбота осталось  четырнадцать  человек,  включая капитана,
которые  решились доверить свою судьбу кормовой шлюпке.  Мы спустили ее  без
особых затруднений,  хотя, когда она коснулась воды, волна не залила ее лишь
чудом. В эту  шлюпку сели капитан с супругой, мистер  Уайет и  его спутницы,
мексиканский  офицер,  его   жена  и  четверо  детей,   а  также  я  сам  со
слугой-негром.
     Разумеется, в шлюпке почти не оставалось места, а потому мы могли взять
с собой лишь  несколько совершенно необходимых  навигационных инструментов и
немного провизии. Все наши вещи, кроме одежды, которая была на нас, остались
на  борту, и, разумеется,  никто даже  не  помышлял о том, чтобы спасти хоть
часть своего багажа. Как  же должны были изумиться мы все, когда сидевший на
корме  шлюпки  мистер  Уайет  вдруг поднялся  на  ноги,  едва  мы  отошли от
пакетбота на  несколько  саженей, и спокойно  потребовал от  капитана  Харди
повернуть назад к пакетботу,  чтобы он мог взять  с собой свой продолговатый
ящик!
     -  Сядьте, мистер  Уайет, - сурово сказал капитан. - Вы опрокинете нас,
если  не будете  сидеть неподвижно. Ведь шлюпка и  так погружена в  воду  по
самый пла
     -  Ящик! - воскликнул  мистер  Уайет,  продолжая  стоять.  - Я говорю о
ящике! Капитан  Харди,  вы  не можете...  вы не  посмеете мне  отказать. Его
вес...  это  же  пустяк,  сущая безделица.  Матерью, родившей  вас, милостью
небесной,  вашей  надеждой на  вечное спасение заклинаю вас -  вернитесь  за
ящиком!
     Капитан, казалось, был на миг тронут  отчаянным призывом художника,  но
его лицо тут же обрело прежнее суровое выражение, и он ответил только:
     - Мистер Уайет,  вы безумны!  Я не буду вас слушать. Сядьте же, или  вы
утопите шлюпку. Погодите... Хватайте его!.. Держите!.. Он хочет  прыгнуть за
борт! Ну вот... я предвидел это... он бросился в море!
     И действительно, мистер  Уайет кинулся в волны,  и, так как мы были еще
совсем  рядом с  пакетботом,  заслонявшим  нас от ветра,  ему удалось  ценой
сверхчеловеческих усилий  схватиться за канат,  свисавший из носового клюза.
Секунду спустя он был уже на палубе и стремглав бросился вниз в каюту.
     Тем временем нас отнесло за корму судна, и мы оказались в полной власти
все еще бушевавших волн. Мы попытались вернуться  к пакетботу, но буря гнала
нашу скорлупку куда хотела. И мы поняли, что злополучный художник обречен.
     От разбитого пакетбота нас отделяло  уже  довольно  большое расстояние,
когда  безумец (ибо мы были убеждены, что он лишился рассудка)  поднялся  по
трапу  и,  хотя  это  должно было  потребовать поистине  колоссальной  силы,
вытащил на  палубу продолговатый ящик. Пока мы  смотрели на него, пораженные
удивлением,  он быстро обмотал  ящик трехдюймовым канатом  и  тем же канатом
обвязал себя. В следующий  миг  ящик с художником  были уже  в море, которое
сразу же поглотило их.
     Несколько мгновений мы удерживали шлюпку в  неподвижности  и  с грустью
глядели на  роковое место.  Потом мы  начали  грести и поплыли прочь. Больше
часа в нашей шлюпке  царило полное молчание.  Наконец  я осмелился  прервать
его:
     -  Вы заметили,  капитан,  что  они  сразу пошли ко дну?  Разве  это не
странно? Признаюсь,  когда  я увидел, что  он привязывает себя к ящику перед
тем,  как  предаться  волнам,  во  мне пробудилась  слабая  надежда  на  его
спасение.
     - Они и должны были пойти ко  дну, -  ответил  капитан.  -  Как камень.
Впрочем, они вскоре вновь всплывут - однако не прежде чем растворится соль.
     - Соль?! - воскликнул я.
     - Шшш, - сказал капитан,  указывая на  жену  и  сестер покойного. -  Мы
поговорим об этом после, в более подходящее время.
     =
     Нам пришлось перенести немало страданий,  и мы с трудом избежали смерти
в пучине, однако счастье  улыбнулось не только вельботу, но и нашей  шлюпке.
Короче говоря, мы,  еле живые, причалили после четырех дней тяжких испытаний
к песчаному  берегу  напротив  острова  Роанок. Там  мы провели  педелю,  не
претерпев никакого ущерба от тех, кто наживается  на кораблекрушениях,  и  в
конце концов нас подобрало судно, шедшее в Нью-Йорк.
     Примерно через месяц после гибели "Индепенденса" я случайно встретил на
Бродвее  капитана Харди. Как  и следовало ожидать, мы вскоре разговорились о
случившемся  и  о  печальной  судьбе  бедного Уайета.  Тогда-то  я  и  узнал
следующие подробности.
     Художник взял каюты для себя,  своей жены  и двух сестер,  а также  для
горничной. Его жена  действительно была, как он  и утверждал,  необыкновенно
красивой  и  необыкновенно одаренной женщиной. Утром  четырнадцатого июня (в
тот день, когда я в первый раз приехал на пакетбот) она внезапно занемогла и
через несколько  часов скончалась. Молодой муж  был вне себя  от горя, но по
некоторым причинам  не мог отложить свое возвращение в Нью-Йорк.  Он  должен
был  отвезти тело своей обожаемой  жены  к  ее матери, однако не мог сделать
этого открыто, так как широко известный предрассудок воспрепятствовал бы ему
привести его намерение в исполнение. Девять десятых пассажиров предпочли  бы
вовсе  отказаться  от поездки,  лишь бы не путешествовать на одном корабле с
покойником.
     Чтобы  выйти из этого затруднения, капитан Харди устроил так, что труп,
частично  набальзамированный  и  уложенный  в соль  в ящике  соответствующих
размеров,  был  доставлен на  борт как багаж.  Смерть новобрачной  держали в
тайне,  и, так как всем было известно, что мистер Уайет собирался в Нью-Йорк
с женой, нужно было найти женщину, которая выдавала бы себя  за нее во время
плавания.  На  это без  долгих  уговоров дала  согласие  горничная покойной.
Третью каюту, первоначально предназначавшуюся для нее,  мистер Уайет оставил
за собой,  а лжежена, разумеется,  проводила  там все ночи.  Днем она в меру
способностей  разыгрывала роль  своей покойной хозяйки,  которую  - как  они
позаботились выяснить заранее - никто из пассажиров не знал в лицо.
     В  моей вполне  естественной ошибке был повинен  мой слишком беспечный,
слишком любопытный и слишком импульсивный хара Однако последнее время я
по ночам почти не смыкаю  глаз. Как ни ворочаюсь я с боку на бок, перед моим
взором  все  время стоит  некое  лицо.  И в моих  ушах никогда  не  умолкает
пронзительный истерический хохот.
Книго
[X]