Эдгар Алан По. Не закладывай черту своей головы
----------------------------------------------------------------------------
Перевод Н.М. Демиуровой
СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
Серия Библиотека мировой литературы
Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
Рассказ с моралью
"Con tal que las costumbres de un autor" - пишет дон Томас де Лас
Торрес {1*} в предисловии к своим "Любовным стихам", - "sean puras у castas,
importa muy poco que no sean igualmente severas sus obras", что в переводе
на простой язык значит если нравственность самого автора не вызывает
сомнений, неважно, что за мораль содержится в его книгах. Мы полагаем, что
дон Торрес за это утверждение находится сейчас в чистилище. Поэтической
справедливости ради стоило бы продержать его там до тех пор, пока его
"Любовные стихи" не будут распроданы или не покроются на полках пылью из-за
отсутствия читателей. В каждой книге должна быть мораль; и, что гораздо
важнее, критики давно уже обнаружили, что в каждой книге она есть. Не так
давно Филипп Меланхтон {2*} написал комментарий к "Войне мышей и лягушек"
{3*}, где доказал, что целью поэта было возбудить отвращение к мятежу. Пьер
Ла Сен {4*} пошел дальше, заявив, что поэт имел намерение внушить молодым
людям, что в еде и питье следует соблюдать умеренность. Точно таким же
образом Якобус Гюго {5*} утверждает, что в лице Эвнея {6*} Гомер изобразил
Жана Кальвина {7*}, в Антиное {8*} - Мартина Лютера, в лотофагах {9*} -
вообще протестантов, а в гарпиях - голландцев. Новейшие наши схоласты столь
же проницательны. Эти молодцы находят скрытый смысл в "Допотопных" {10*},
нравоучение в "Поухатане" {11*}, новую философию в "Робине-Бобине" {12*} и
трансцендентализм в "Мальчике-с-пальчике". Словом, они доказали, что если уж
кто-нибудь берется за перо, то обязательно с самыми глубокими мыслями. Так
что авторам теперь не о чем беспокоиться. Романист, к примеру, может
совершенно не думать о морали.
Она в книге есть - где именно, неизвестно, но есть, - а в остальном
пусть критики и мораль позаботятся о себе сами. А когда пробьет час, все,
что хотел сказать этот господин (я имею в виду, конечно, романиста), и все,
чего он не хотел сказать, все предстанет на суд в "Дайеле" {13*} или в
"Даун-Истере" {14*}, равно как и то, что он должен был хотеть, и то, что он
явно собирался хотеть, - словом, в конце концов, все будет в порядке.
Итак, нет никаких причин для обвинений, возведенных на меня некоторыми
неучами, - что я якобы не написал ни одного морального рассказа или, вернее,
рассказа с моралью. Не этим критикам выводить меня на чистую воду, не им
читать мне мораль, - впрочем, тут я умолкаю. Пройдет совсем немного времени,
и "Североамериканское трехмесячное обозление" {15*} заставит их устыдиться
собственной глупости. Тем временем, чтоб избежать расправы - чтоб смягчить
выставленные против меня обвинения - я предлагаю вниманию публики
нижеследующую печальную историю, историю, мораль которой совершенно ясна и
несомненна, ибо всякий, кто только захочет, может узреть ее в заглавии,
напечатанном крупными буквами. Прошу воздать мне должное за этот прием,
гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и всех прочих, что приберегают
нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в конце,
словно изжеванный окурок.
Defuncti injuria ne afficiantur {Правонарушение мертвого неподсудно
(лат.).} - таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De mortuis nil nisi
bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*} (лат.).} - тоже прекрасное
изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь, возможно, всего лишь
покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего почившего
друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да и умер он,
как собака {18*}; но он не несет вины за свои грехи. Они были следствием
некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он был еще младенцем,
она порола его на совесть: выполнять свой долг всегда доставляло ей
величайшее наслаждение - на то она и была натурой рационалистической, а дети
- что твои свиные отбивные или нынешние оливы из Греции - чем больше их
бьешь, тем лучше они становятся. Но - бедная женщина! - на свое несчастье
она была левшой, а детей лучше вовсе не пороть, чем пороть слева. Мир
вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из
этого не выйдет. Каждый удар в нужном направлении выколачивает из дитяти
дурные наклонности, а отсюда следует, что порка в противоположном
направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла. Я часто
присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался,
понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец, сквозь
слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй, и однажды,
когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с лица и вполне
сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал тут же на колени и
зычным голосом предрек ему скорую погибель.
Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву
даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог
выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В
семь он только и делал, что тискал младенцев женского пола. В восемь он
наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц он все
дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он не только
отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел недостойную
джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в конце
концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта "росла и
крепла вместе с ним" {19*}, так что, возмужав, он что ни слово, предлагал
биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал - о нет! Не
такой он был человек, надо отдать ему должное, - да он скорее стал бы нести
яйца! Это была просто форма, фигура речи - не более. Подобные предложения в
его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть и не
всегда невинные, присказки - риторические приемы для закругления фразы.
Когда он говорил: "Готов прозакладывать тебе то-то и то-то", - никто никогда
не принимал его всерьез, и все же я счел своим долгом вмешаться. Привычка
эта безнравственна - так я ему и сказал. Вульгарна - в этом он может
положиться на меня. Общество ее порицает - это чистейшая правда. Она
запрещена специальным актом Конгресса - не стану же я ему лгать. Я
уговаривал - бесполезно. Я выговаривал - тщетно. Я просил - он скалил зубы.
Я умолял - он заливался смехом. Я проповедовал - он издевался. Я грозился -
он осыпал меня бранью. Я дал ему пинка - он кликнул полицию. Я взял его за
нос - он сморкнулся мне прямо в руку и заявил, что готов прозакладывать
голову черту: больше я этого опыта не повторю.
Бедность была другим пороком, коим Тоби Накойчерт обязан был
врожденному недостатку своей матери. Он был беден до отвращения, а потому,
естественно, в риторических его фигурах никогда не слышался звон монет. Я не
припомню, чтоб он хоть раз сказал "Бьюсь об заклад на доллар". Нет, обычно
он говорил - "Готов спорить на что угодно", или "Пари на что угодно", или
"Пари на любую ерунду", или, наконец, что звучало, пожалуй, гораздо
внушительнее, - "Готов заложить черту голову!"
Эта последняя формула, видно, нравилась ему больше других, возможно,
потому, что риску тут было всего меньше, а Накойчерт в последнее время стал
крайне бережлив. Поймай его даже кто-нибудь на слове, что ж - невелика
потеря! Ведь голова-то у него тоже была невелика. Впрочем, все это просто
мои догадки, и я отнюдь не уверен, что поступаю правильно, приписывая ему
эти мысли. Как бы то ни было, выражение это с каждым днем нравилось ему все
больше, несмотря на чудовищное неприличие ставить в заклад, словно банкноты,
собственные мозги, но этого мой друг не понимал - в силу своей
испорченности, несомненно. Кончилось тем, что он отказался от всех других
формул и предался этой с таким усердием и упорством, что я только диву
давался. Впрочем, все это немало меня сердило, как сердят меня любые
обстоятельства, которых я не понимаю. Тайна заставляет человека думать - а
это вредно для здоровья. Признаюсь, было нечто неуловимое в манере, с
которой мистер Накойчерт выговаривал эту ужасную фразу, - нечто неуловимое в
самом произношении - что поначалу меня занимало, но понемногу стало
приводить в смущение - за неимением лучшего слова, позвольте назвать это
чем-то странным, хоть мистер Колридж назвал бы это мистическим, мистер Кант
- пантеистическим, мистер Карлейль - казуистическим, а мистер Эмерсон -
сверхвопросическим. Мне это не нравилось. Душа мистера Накойчерта была в
опасности. Я решил пустить в ход все свое красноречие и спасти его. Я
поклялся послужить ему так же, как святой Патрик {20*} в ирландской хронике
послужил жабе, то есть "пробудить в нем сознание собственного положения". Я
тотчас приступил к этой задаче. Снова я прибегнул к уговорам. Опять я собрал
все свои силы для последней попытки.
Как только я закончил свою проповедь, мистер Накойчерт повел себя самым
непонятным образом. Несколько минут он молчал - только смотрел с
любопытством мне в лицо. Потом склонил голову набок и вздернул брови. Потом
развел руками и пожал плечами. Потом подмигнул правым глазом. Потом повторил
эту операцию левым. Потом крепко зажмурил оба. Потом так широко раскрыл их,
что я начал серьезно опасаться за последствия. Затем приложил большой палец
к носу и произвел остальными неописуемые движения. Наконец подбоченился и
соблаговолил ответить.
Мне припоминаются лишь основные пункты этой речи. Он будет миг очень
признателен, если я буду держать язык за зубами. Ему мои советы не
требуются. Он презирает все мои инсинуации. Он уже не мальчик и может
позаботиться о себе сам. Я, видно, думал, что имею дело с младенцем? Мне что
- не нравится его поведение? Я что - решил его оскорбить? Я что - совсем
дурак? А моей родительнице известно, что я покинул домашний очаг? Он задает
мне этот вопрос как человек чести и почтет своим долгом поверить мне на
слово, Еще раз - он требует от меня ответа: знает ли моя матушка, что я
убежал из дому? Мое смущение меня выдает - он черту голову готов
прозакладывать, что ей это неизвестно.
Мистер Накойчерт не стал дожидаться моего ответа. Он круто повернулся и
без дальнейших околичностей покинул меня. Оно и к лучшему: чувства мои были
задеты. Я даже рассердился. Я готов был, против обыкновения, поймать его на
слове - и с удовольствием отплатил бы ему за оскорбление, выиграв для Врага
Человеческого небольшую головку мистера Накойчерта, - конечно, маменька моя
прекрасно знала о сугубо временном характере моей отлучки.
Но Khoda shefa midehed - Господь ниспошлет облегчение, - как говорят
мусульмане, когда наступишь им на ногу. Я был оскорблен при исполнении
долга, и я снес обиду, как мужчина. Однако мне все же казалось, что я сделал
все возможное для этого несчастного, и я решил не докучать ему более своими
советами, но предоставить его самому себе - и собственной совести. Впрочем,
хоть я и решил воздерживаться от увещеваний, все же я не мог вовсе оставить
его на произвол судьбы. Мало того, я даже потакал некоторым из наименее
предосудительных его склонностей и подчас, со слезами на глазах, хвалил его
злые шутки, как хвалит привереда-гурман злую горчицу, - до того сокрушали
меня его нечестивые речи.
В один прекрасный день, взявшись под руки, мы отправились с ним
прогуляться к реке. Через реку был переброшен мост, и мы решили пройтись по
нему. Мост, для защиты от непогоды, был крытый, в виде галереи, в стенах
которой проделано было несколько окошек, так что внутри было жутковато и
темно. Войдя с яркого солнечного света под сумрачные своды, я почувствовал,
как у меня сжалось сердце. Однако несчастный Накойчерт был по-прежнему весел
и тут же предложил заложить свою голову черту в знак того, что я просто
нюня. По всей видимости, он находился в чрезвычайно приподнятом расположении
духа. Он был необыкновенно говорлив - что невольно навело меня на самые
мрачные подозрения. Не исключено, думал я, что у него припадок
трансцендентализма. Впрочем, я недостаточно знаком со всеми признаками этой
болезни для того, чтобы с уверенностью ставить диагноз; и, к несчастью,
поблизости не было никого из моих друзей из "Дайела". Я упоминаю об этом
прежде всего потому, что у бедного моего приятеля появились, как мне
показалось, некоторые симптомы шутовской горячки, заставившей его валять
дурака. Ему зачем-то понадобилось перепрыгивать через все, что ни
встречалось нам по пути, или подлезать вниз на четвереньках, то вопя во весь
голос, а то шепча какие-то странные слова и словечки, - и все это с самым
серьезным выражением лица. Я, право, не знал - жалеть мне его или надавать
пинков. Наконец, пройдя почти весь мост до конца, мы увидели, что путь нам
преграждает довольно высокая калитка в виде вертушки. Я спокойно толкнул
перекладину и прошел, как это обычно и делается. Но для мистера Накойчерта
это было, конечно, слишком просто. Он, разумеется, заявил, что должен через
нее перепрыгнуть, да еще и сделать курбет в воздухе. По совести говоря, я
был уверен, что он этого сделать не может. Лучшим прыгуном-курбетистом через
всякого рода заборы был мой друг мистер Карлейль, но я-то твердо знал, что
он так прыгнуть не может, куда уж там Тоби Накойчерту. А потому я прямо ему
заявил, что он жалкий хвастун и сделать этого не сумеет. В чем я
впоследствии раскаялся - ибо он тут же объявил, что сумеет, пусть черт
возьмет его голову.
Несмотря на прежнее свое решение, я открыл было рот, чтобы пожурить его
за божбу, как вдруг услышал у себя за спиной легкое покашливание, словно
кто-то тихонько произнес "Кхе!" Я вздрогнул и с удивлением огляделся.
Наконец взгляд мой упал на небольшого хромого господина преклонных лет и
почтенной наружности, стоявшего в укромном уголке у стены. Вид у него был
самый достойный - он был облачен во все черное, рубашка блистала белизной,
уголки воротничка были аккуратно подвернуты, высокий белый галстук подпирал
подбородок, а волосы были расчесаны, как у девушки, на ровный пр Руки
он в задумчивости сложил на животе, а глаза закатил под самый лоб.
Вглядевшись пристальнее, я заметил, что ноги у него прикрыты черным
шелковым фартуком, и это показалось мне странным. Не успел я, впрочем, и
слова сказать об этом удивительном обстоятельстве, как он остановил меня,
снова промолвив: "Кхе!"
На это замечание я не тотчас нашелся что ответить. Дело в том, что на
рассуждения такого лаконичного свойства отвечать вообще практически
невозможно. Мне даже известен случай, когда одно трехмесячное обозрение
растерялось от единого слова: "Вранье!" Вот почему я не стыжусь признать,
что тут же обратился за помощью к мистеру Накойчерту.
- Накойчерт, - сказал я, - что с тобой? Ты разве не слышишь, этот
господин сказал "Кхе!"? - С этими словами я строго взглянул на своего друга,
ибо, признаюсь, я вконец растерялся, а когда растеряешься, приходится
хмурить брови и принимать суровый вид, чтобы не выглядеть совсем дураком.
- Накойчерт, - заметил я (это прозвучало как ругательство, хоть, смею
вас заверить, у меня этого и в мыслях не было). - Накойчерт, - проговорил я,
- этот господин говорит "Кхе!"
Я не собираюсь утверждать, что слова мои отличались глубоким смыслом,
но впечатление от наших речей, как я замечаю, далеко не всегда
пропорционально их смыслу в наших глазах. Швырни я в мистера Накойчерта
пексановскую бомбу {21*} или обрушь я на его голову "Поэтов и поэзию
Америки" {22*}, он и тогда не был бы так огорошен, как услышав эти простые
слова: "Накойчерт - что с тобой? - ты разве не слышишь - этот господин
сказал "Кхе!".
- Не может быть, - прошептал он, меняясь, в лице, словно пират,
завидевший, что их настигает военный корабль. - Ты уверен, что он именно так
и сказал? Что же, я, видно, попался - не праздновать же мне теперь труса.
Остается одно - кхе!
Услышав это, пожилой господин просветлел - бог знает, почему. Он
покинул свое укромное местечко у стены, подковылял, любезно улыбаясь, к
Накойчерту, схватил его за руку и сердечно потряс ее, - глядя все это время
ему прямо в лицо с выражением самой искренней и нелицеприятной
благосклонности.
- Накойчерт, я совершенно уверен, что вы выиграете, Накойчерт, -
проговорил он с самой открытой улыбкой, - но все же надо произвести опыт.
Пустая проформа, знаете ли...
- Кхе, - отвечал мой приятель, снимая с глубоким вздохом свой сюртук,
повязываясь по талии носовым платком, опуская концы губ и подымая очи к
небесам, отчего лицо его приняло самое невероятное выражение, - кхе! - И,
помолчав, он снова промолвил: "кхе!" - другого слова я так от него больше и
не услышал. - Ага, - подумал я, не высказывая, впрочем, своих мыслей вслух,
- Тоби Накойчерт молчит - такого еще не бывало! Это, несомненно, следствие
его прежней болтливости. Одна крайность влечет за собой другую. Интересно,
помнит ли он, как ловко он меня допрашивал в тот день, когда я прочел ему
свое последнее наставление? Во всяком случае, от трансцендентализма он
теперь излечился.
- Кхе, - отвечал тут Тоби, словно читая мои мысли, с видом задумчивым и
покорным.
Тут пожилой господин взял его под руку и отвел в глубь моста, подальше
от калитки.
- Любезный друг, - сказал он, - для меня дело чести предоставить вам
нужный разбег. Подождите здесь, пока я не займу своего места у калитки,
откуда мне будет видно, насколько изящно и трансцендентально вы возьмете
этот барьер, - и не забудьте про курбет в воздухе. Конечно, все это пустая
проформа... Я сосчитаю "раз, два, три - пошли". При слове "пошли" бегите, по
никак не раньше. - Затем он занял свою позицию у калитки, минутку помолчал,
словно в глубоком раздумье, а затем взглянул вверх и, как мне показалось,
легонько усмехнулся. Потом потуже затянул свой фартук, потом пристально
посмотрел на Тоби Накойчерта и, наконец, произнес условный сигнал:
- Раз, два, три - пошли!
На слове "пошли", не раньше и не позже, мой бедный друг сорвался в
галоп. Калитка была не так высока, как стиль мистера Лорда {23*}, но и не
так низка, как стиль его критиков. В целом я был совершенно уверен, что он
без труда ее перепрыгнет. А если нет? - вот именно, в том-то и дело, - что,
если нет? - По какому праву, - сказал я про себя, - этот господин заставляет
других прыгать? Да кто он такой, этот старикашка? Предложи он мне прыгнуть,
я ни за что не стану - это уж точно, плевать мне на этого старого черта. Как
я уже сказал, мост был крытый, в виде такой нелепой галереи, и все слова
отдавались в нем пренеприятнейшим эхом, - обстоятельство, которое я особо
отметил, произнеся последние два слова.
Но что я сказал и что я подумал и что я услышал - все это заняло лишь
миг. Не прошло и пяти секунд, как бедный мой Тоби прыгнул, выделывая ногами
в воздухе всевозможные фигуры. Я видел, как он взлетел вверх и сделал курбет
над самой калиткой, но по какой-то совершенно необъяснимой причине через нее
он так и не перепрыгнул. Впрочем, весь прыжок был делом одного мгновения;
предаваться глубоким размышлениям у меня попросту не было времени. Не успел
я и глазом моргнуть, как мистер Накойчерт упал навзничь с той же стороны
калитки, с какой прыгнул. В тот же миг я заметил, что пожилой господин со
всех ног бежит, прихрамывая, прочь, поймав и завернув в свой фартук что-то,
тяжело упавшее сверху, из-под темного свода прямо над калиткой. Всему этому
я немало поразился; впрочем, времени размышлять не было, ибо Накойчерт
лежал, как-то особенно притаясь, и я решил, что он обижен в лучших своих
чувствах и нуждается в моей поддержке. Я поспешил к нему и обнаружил, что
ему, как говорится, был нанесен серьезный урон. Сказать по правде, он
попросту лишился своей головы, и как я ни искал, мне так и не удалось ее
нигде найти. Тогда я решил отвести его домой и послать за гомеопатами. Меж
тем в голове у меня мелькнула одна мысль - я распахнул ближайшее окошко в
стене и тут же узрел печальную истину. Футах в пяти над самой калиткой шла
поперек узкая железная полоса, укреплявшая, как и ряд других, перекрытие на
всем его протяжении. С острым ее краем, как видно, и пришла в
непосредственное соприкосновение шея моего несчастного друга.
Он ненадолго пережил эту ужасную потерю. Гомеопаты давали ему
недостаточно малые дозы, да и то, что давали, он не решался принять. Вскоре
ему стало хуже, и, наконец, он скончался (да послужит его кончина уроком
любителям бурных развлечений). Я оросил его могилу слезами, добавил
диагональную полосу к его фамильному гербу {24*}, а весь скромный счет на
расходы по погребению отправил трансценденталистам. Эти мерзавцы отказались
его оплатить - тогда я вырыл тело мистера Накойчерта и продал его на мясо
для собак.
НЕ ЗАКЛАДЫВАЙ ЧЕРТУ СВОЕЙ ГОЛОВЫ
Рассказ с моралью
(NEVER BET THE DEVIL YOUR HEAD. A Tale with a Moral)
1* Торрес, Томас де Лас - испанский поэт, автор книги "Рассказы в
стихах" (1828).
2* Меланхтон, Филипп (1497-1560) - немецкий богослов-протестант,
сподвижник Мартина Лютера.
3* "Война мышей и лягушек" ("Батрахомиомахия") - древнегреческая
героикомическая поэма, одно время ошибочно приписывавшаяся Гомеру.
4* Ла Сен, Пьер (1590-1636) - итальянский писатель и филолог.
5* Гюго, Якобус (XVII в.) - французский теолог.
6* Эвней - царь Лемноса, привозивший, как рассказывает в "Илиаде"
Гомер, для греков под Трою вино и припасы и скупавший у них военную добычу.
7* Кальвин, Жан (1509-1594) - религиозный деятель Реформации,
основатель кальвинизма.
8* Антиной - в "Одиссее" Гомера самый наглый из женихов Пенелопы; убит
Одиссеем.
9* Лотофаги - согласно Гомеру, мифический народ, питающийся лотосами.
10* "Допотопные" - поэма американского писателя Джеймса Макгенри
(1785-1845). "Допотопные, или Погибший мир" (1839), на которую По в феврале
1841 г. опубликовал рецензию в том же журнале, где появился этот рассказ.
11* Поухатан (ок. 1550-1618) - вождь союза индейских племен, известный
по имени своего племени. Его собственное имя было Вахунсонакоок.
12* "Робин-Бобин" - английская детская песенка.
13* "Дайел" - см. примечание 19 к "Как писать рассказ для "Блэквуда".
14* "Даун-Истер" - в американской литературе прозвище глупого и
неуклюжего янки. В 1833 г. американский писатель Джон Нил выпустил роман под
таким названием.
15* "Североамериканское трехмесячное обозление" - имеется в виду
известный американский журнал консервативного толка "Североамериканское
трехмесячное обозрение", издававшийся с 1815 по 1940 г.
16* Законы двенадцати таблиц - сборник древнейших римских законов,
написанный в 451-450 гг. до н. э. на двенадцати таблицах специально
избранными для того законодателями.
17* О мертвых ничего, кроме хорошего - Диоген Лаэртский (см. примечание
34 к рассказу "Без дыхания") приписывает эти слова одному из семи
древнегреческих мудрецов - Хилону (VI в. до н. э.).
18* ...умер он, как собака... - По обыгрывает строчку из "Элегии на
смерть бешеной собаки" в романе О. Голдсмита "Векфилдский священник" (1766),
глава 17.
19*..."росла и крепла вместе с ним..." - слова из философской поэмы
английского поэта А. Попа (1688-1744) "Опыт о человеке" (1732-1734), II,
135.
20* Святой Патрик (ок. 372-ок. 460) - ирландский епископ, считающийся
покровителем Ирландии.
21* Пексановская бомба - изобретение французского генерала Анри-Жозефа
Пексана (1783-1854), участника русского похода 1812 г., усовершенствовавшего
осадную и морскую артиллерию.
22* "Поэты и поэзия Америки" - антология американской поэзии,
выпущенная под редакцией Руфуса Грисволда (1815-1857) в 1842 г. и затем
неоднократно переиздававшаяся. В июне 1842 г. в том же журнале, где появился
этот рассказ, По опубликовал рецензию на эту антологию. В первой публикации
рассказа упоминание об этой книге отсутствовало.
23* Лорд, Вильям (1819-1907) - американский поэт, выпустил в 1845 г.
сборник своих стихов, вызвавших резкую критическую оценку По в журнале
"Бродвей джернал" 24 мая 1845 г. В первом издании рассказа был назван
(вместо Лорда) Хью А. Пью, автор книги "Грамматика английского языка", на
которую в июле 1841 г. По опубликовал рецензию в "Грэхемс мэгезин".
24* ...диагональную полосу к его фамильному гербу... - то есть
геральдический знак незаконного происхождения.
* Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических данных) по изданию: Эдгар А. По. Полное собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.