Джеймс Планкетт. Рассказы


----------------------------------------------------------------------------
      Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------


ОДИН ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТ {x}


     Перевод Л. Беспаловой
     {* Зеленый цвет -  национальный  цвет  Ирландии.  В  названии  рассказа
иронически обыгрываются слова старой ирландской песни:
     Когда иначе, чем сейчас, начнет расти трава
     И спрячет свой зеленый цвет весенняя листва,
     Тогда сменю на шапке цвет, но до тех страшных лет
     Велит господь, чтоб я носил один зеленый цвет.
     (Здесь и далее - примечания переводчиков).}
     К мысли подкинуть чемодан с бомбой замедленного  действия  в  гостиницу
Мерфи, чтобы  взорвать  участников  торжественного  обеда,  Джозеф  Недоумок
пришел не в результате основательного  и  тонкого  расчета,  как  сделал  бы
профессиональный заговорщик. Да он и  не  был  заговорщиком.  Своим  простым
нехитрым умом он сообразил, что чем раньше Балликонлан освободится от Мерфи,
первого  богача  и  столпа  города,  и  Лейси,  председателя  Гэльской  лиги
{Гэльская лига была основана в 1893 году с целью возрождения почти вышедшего
из употребления гэльского языка и  кельтско-ирландской  культуры.},  и  отца
Финнегана, приходского священника, а вкупе  с  ними  и  от  других  светочей
меньшего  масштаба  Гэльской  лиги  и  бывшей  ИРА,  тем  лучше  будет   для
Балликонлана,  да  и  для  Ирландии  в  целом.  Раздобыть  бомбу  труда   не
составляло. Бомба хранилась у Джозефа еще со времен беспорядков,  когда  его
брат рисковал жизнью, Мерфи же в пекло не лез, а только  отдавал  приказы  и
присваивал себе чужие заслуги. Бомбу - тяжеленную,  нескладную  штуковину  -
сварганили в сборочных  мастерских  Дублинской  железнодорожной  компании  и
вынесли оттуда вместе с несколькими другими бомбами, поначалу их  собирались
использовать против англичан, впоследствии - против самих ирландцев.  Джозеф
мог ее завести и свято верил, что тут все пройдет без сучка, без  задоринки.
Мысль подкинуть бомбу в чемодане он почерпнул из "Айриш католик таймс",  где
в душераздирающих выражениях описывалось  подобное  же  преступление  против
испанского   духовенства.   Так   как   при   этом   погиб   от   ран   один
архиепископ-ирландец, газета расписала покушение в мельчайших деталях.  Дело
стало за чемоданом. Чемоданом Джозеф разжился у Перселла, школьного учителя.
Ради Перселла, а также и всего цивилизованного мира он решил разом покончить
со всей этой шайкой.
     Перселл относился к  нему  по-доброму.  С  такой  добротой  к  нему  не
относился никто с тех самых пор, как его брата выжили из города после вполне
невинной, но крайне неосмотрительной  попытки  убежать  с  дочкой  Мерфи.  В
гражданскую войну, когда Джозефову брату и Мерфи приходилось подолгу  бывать
вместе, чтобы обмозговывать разные операции,  молодые  люди  сталкивались  в
самое разное время дня и ночи и полюбили друг друга. И несмотря  на  то  что
Мерфи вышел в богачи и столпы города и Джозефов брат  теперь  был  никак  не
пара его дочери (у него не было ни кола, ни двора), с  наступлением  мирного
времени их привязанность не угасла.  И  еще  долгие  месяцы  после  изгнания
любимого девушка горевала и куксилась, но в  конце  концов  покорилась  воле
отца и вышла замуж за его бывшего врага,  человека,  который  в  гражданскую
войну сражался против них, зато теперь стал членом местного совета и  членом
правительства. Ничего удивительного, что  Мерфи  забыл  старые  раздоры.  На
людях они готовы были перервать друг другу глотки, келейно же действовали по
принципу: ум хорошо, а два лучше.  Так  что,  когда  дочка  в  конце  концов
образумилась, Мерфи мог поживиться разом в обоих лагерях. Весть о том, что и
Перселл вынужден покинуть Балликонлан, опять же из-за  Мерфи,  произвела  на
Недоумка совершенно неожиданное действие. Из сумятицы обид родилось  чувство
цели, направления. Недоумка вдруг осенило, зачем он  хранил  бомбу  все  эти
годы.
     Перселл стал привечать Недоумка чуть не сразу по приезде в Балликонлан.
Извозчик Патрик Хеннесси дал ему знать,  когда  приедет  учитель,  и  Джозеф
встретил его на станции. За свою помощь он был щедро вознагражден, и  с  тех
пор стоило Перселлу приехать в город за продуктами, как откуда  ни  возьмись
появлялся Недоумок и следовал за ним по пятам. Перселл,  со  своей  стороны,
симпатизировал Недоумку и жалел его. Когда он видел, как Недоумок бредет  по
городу и дети издеваются над его заячьей губой, а лавочники  шугают  его  от
дверей, у жалостливого по натуре Перселла щемило сердце.  Джозеф  брился  от
случая к случаю, и, несмотря на вполне  зрелый  возраст,  лицо  его  поросло
неопрятным клочковатым пухом, как у подростка. Перселлу он казался  голодным
и  неприкаянным.  Впечатление  это  было  обманчивым,  потому  что  Недоумку
перепадало множество мелких подачек, которые он принимал, умело скрывая свое
презрение к благодетелям.
     - Я слышал, вы взяли Недоумка  в  услужение,  -  сказал  Перселлу  отец
Финнеган чуть не на следующий день после этого события.
     - Да, отец мой.
     - Не уверен, что ваш  выбор  удачен.  Во-первых,  он,  как  вы  знаете,
слабоумный.
     - Знаю, отец мой. Но ведь сказано: "Пустите детей приходить ко мне и не
возбраняйте..."
     - Вы говорите - не возбраняйте, Перселл? - Брови отца Финнегана сошлись
на переносице.  -  Он  не  посещает  мессу...  Но,  я  вижу,  вы  и  это  не
возбраняете?
     - Мне очень жаль, что он не ходит к мессе. Но если бы  с  вами  или  со
мной обходились, как с Джозефом, неизвестно еще, хотелось  бы  нам  идти  на
люди.
     - Ваше сострадательное сердце делает вам  честь,  Перселл.  Но  суть  в
другом: когда мой викарий осудил его брата  за  попытку  соблазнить  младшую
дочку Мерфи, Джозеф сказал, что викарию дали на лапу.
     Перселл грустно улыбнулся.
     - Верно, - продолжал отец Финнеган. - Любой из моих  прихожан  мог  так
сказать в припадке раздражения. Зато мессу ни один из них  не  пропустит.  -
Отец  Финнеган  был  дородный,  седовласый,  краснощекий.   Чтобы   побороть
природную вспыльчивость, он завел привычку полировать нос пальцем  и  сейчас
усиленно этим занимался. - Возможно, он не  отвечает  за  свои  поступки  и,
наверно,  не  ведает,  что  творит.   И   тем   не   менее   его   поведение
предосудительно.
     Невзирая на все предупреждения, Перселл поселил Недоумка  у  себя.  Они
жили в домике сразу  за  Балликонланом,  на  взгорке,  с  которого  вечерами
открывался вид на отнюдь не залитый огнями город. Балликонлан лежал в долине
между двумя взгорками, уже несколько веков он пятился все  дальше  от  реки,
порой норовившей выйти из берегов, чем лишил себя возможности хоть иногда да
внести какое-то разнообразие в свою жизнь. В первый свой месяц здесь Перселл
как-то прошел весь город из конца в конец и обнаружил, что, когда по сигналу
одного гудка  закрываются  мельницы  Мерфи,  а  его  же  пуговичная  фабрика
прекращает работу, жителям  ничего  не  остается,  кроме  как  слоняться  по
центральной площади,  где  размещено  большинство  пивнушек,  или  играть  в
расшибалочку  на  зеленой  полянке,  где  дорога   на   выходе   из   города
разветвляется. Порой железная дорога манила его за  собой,  и  он  бесцельно
брел по рельсам, поднимался вслед за ними на гору, спускался  на  вересковые
пустоши - безлюдные болотистые просторы, в которых отражалось  непередаваемо
унылое небо. Время от времени он заглядывал в гостиницу Мерфи, где  в  баре,
перед тем как пойти на боковую, неизменный коммивояжер коротал часок-другой,
прихлебывая виски и приводя в порядок счета.  Именно  в  эту  пору  освоения
города его осенила мысль основать Он играл на рояле и на органе и еще в
бытность свою помощником учителя в Дублине ставил с учениками оперы в  честь
окончания учебного года. Через учеников он залучил и  кое-какую  молодежь  -
сыновей и дочерей соседних фермеров; они же в свою очередь завербовали своих
друзей из числа фабричных. Спевки -  поначалу  совершенно  стихийные  и  для
самого что ни на есть узкого круга - постепенно стали притягивать все больше
народу. Раз в  неделю  в  школу  съезжалась  молодежь,  по  преимуществу  на
велосипедах, а со временем, когда спевки стали так же  стихийно  завершаться
танцами, на них повадились ходить и те, кто не пел в хоре.  Хор  разрастался
как-то помимо Перселла и приковывал к себе внимание всего  города.  Молодежь
наконец-то почувствовала, что и в Балликонлане есть куда себя девать.
     Какое значение имеет его хор, Перселл осознал, только получив письмо от
Лейси из Гэльской лиги; Лейси от имени комитета порицал  Перселла:  как  мог
тот выбрать темой своей лекции английскую хоровую музыку,  когда  ирландская
музыка находится в столь  прискорбном  небрежении.  Знакомое  чувство  тоски
нахлынуло на Перселла. Не первый год  он  учительствовал  и  не  первый  раз
приходилось  ему  отражать  наскоки  ревнителей   возрождения   национальной
культуры. Однако у него не хватило мужества оставить без ответа  письмо,  за
которым стояла вся политическая машина, и он пригласил Лейси  на  репетицию.
Он ожидал увидеть облаченного в грубый твид увальня, неистового патриота  из
какой-нибудь глухой  деревушки  на  берегу  Атлантического  океана.  Вопреки
ожиданиям, перед ним предстал  лощеный  субъект  в  котелке,  с  озабоченным
выражением лица, которое не скрадывали даже холеные нафабренные усы. На  нем
была безукоризненно белая рубашка  с  ослепительным  стоячим  воротничком  и
темный костюм. На лацкане у него золотился значок Гэльской  лиги.  Массивная
золотая цепочка, выпущенная двумя симметричными петлями на жилет,  придавала
ему особую солидность. Лейси приветствовал Перселла по-ирландски,  но  когда
тот ответил ему по-английски, у Лейси явно отлегло  от  души.  Хор  исполнил
несколько песен, Лейси выслушал их благосклонно, но нетерпеливо.
     - Отличная работа, Перселл, - сказал он  так,  будто  тот  показал  ему
собственноручно сколоченный стол.
     - Рад, что вам понравилось, - сказал Перселл. Он встал из-за пианино и.
к ужасу своему, заметил, что на его место плюхнулся молодой человек  и  стал
одним пальцем подбирать какой-то танец. Перселл попытался было увлечь  Лейси
в сад, но тут путь ему преградила молодая девушка. Она ходила в хор  полгода
назад, но после нескольких спевок исчезла.  И  хотя  Перселлу  не  терпелось
увести Лейси от греха подальше,  было  в  этой  девушке  что-то  такое,  что
заставило его на миг забыть, чем чреват для них этот визит. Ее имя крутилось
у него в голове, но выплыло из памяти не сразу.
     - Салли Магуайр, а я думал, вы совсем меня забросили, - сказал он.
     - Я б обязательно ходила, если б  не  папаша,  -  сказала  она.  И,  не
замечая Лейси,  так  дерзко  и.  открыто  уставилась  на  Перселла,  что  он
оторопел.
     - Ну и что же он теперь - смягчился? Она расхохоталась, закинув голову.
     - Я хотела списать, у вас "Мое здоровье только  пей",  -  сказала  она,
словно не слышала его вопроса. - Меня не было, когда раздавали слова.
     Переелл велел ей взять листок  из  пачки.  Когда  она  наклонилась  над
столом; Перселл, невольно проследив за ней  взглядом,  заметил  у  нее  один
синяк под правым глазом, другой - на голой руке. И опешил. Лейси, однако, не
уловил, что Перселл отвлекся.
     - Какая досада, что ваш хор не входит в наше отделение Гэльской лиги, -
продолжал Лейси тем же заученным тоном, - мистер Мерфи был бы от  души  рад,
если бы вы присоединились к нам. Именно это он и просил меня вам передать.
     - Очень мило с его стороны, - сказал  Перселл,  -  но  ведь  он  и  так
владеет чуть не всем Балликонланом.
     - Мистер Мерфи пользуется огромным влиянием и мог бы многим вам помочь,
- ответил Лейси, как показалось Перселлу, несколько  смешавшись.  -  У  него
большие заслуги перед нашим народом.
     - Наверное, убил кучу людей?
     - Похоже на то. Прошел от начала до конца всю войну  за  независимость.
Всего достиг сам.  -  Опасливо  обшарив  взглядом  окружающие  кусты,  Лейси
решился на откровенность: - Кстати говоря, я еще  помню  времена,  когда  он
бегал на побегушках, пары целых штанов за душой не имел, - и ни с того ни  с
сего захихикал. Тут из классной донеслись  звуки  вальса,  и  Перселл  вдруг
отвлекся совершенно посторонней мыслью - не танцует ли с кем Салли  Маг
Лейси весело  забренчал  в  такт  часовой  цепочкой,  увешанной  спортивными
жетонами. - Ирландская молодежь и не знает, чем она обязана таким людям, как
мистер Мерфи, - скорбно продолжал он. -  Они  забыли  о  семи  веках  гнета.
Послушайте только... вот хотя бы этот фокстрот.
     - А-а... прелестная мелодия, не правда ли?
     - Да ведь это английская мелодия, Перселл.
     - Немецкая. И к тому же это не фокстрот; а вальс.
     - Вальс, фокстрот - какая разница, - сказал Лейси. - Главное,  не  наша
это музыка. Вот что худо. Иностранщину поощрять нельзя. Вот если б  ваш  хор
вступил в Гэльскую  лигу,  мы  бы  проследили,  чтобы  вы  исполняли  только
ирландскую музыку. Невозможно переоценить, какую роль  это  сыграло  бы  для
сохранения нашего национального наследия.
     - В таком случае, - сказал Перселл, -  вам  следует  организовать  свой
     - Мы пытались, - ответил Лейси, - правда, не в Балликонлане, а в других
приходах. Но нельзя не признать, что молодые люди не хотят к нам  ходить.  -
Он печально воззрился на сумрачные поля, дышавшие прохладой, на эту  частицу
Ирландии, которую лишь он да Гэльская лига умели любить.  Чем-то  его  слова
тронули Перселла. Он вдруг преисполнился жалостью к печальному  человечку  в
стоячем воротничке. И пообещал в ближайшее же время разучить с  хором  песни
Мура {Мур Томас (1779-1852)- поэт, певец  и  композитор,  по  национальности
ирландец, автор сборника  "Ирландские  мелодии",  лучшие  из  которых  стали
ирландскими народными песнями. С 1799 г. жил в  Лондоне.}.  У  Лейси  словно
груз с души свалился: он понял, что не вполне запорол порученное  ему  дело.
Когда Перселл отразил его прощальную попытку аннексировать хор, Лейси  пожал
ему руку и горестно справился, чем объясняется его непреклонность.
     - Только тем, - сказал Перселл, - что  хор,  по-моему,  существует  для
того, чтобы петь, а не для того,  чтобы  служить  сомнительным  политическим
целям. Лейси сокрушенно сказал:
     - Вам не хватает кругозора, мистер Перселл.
     Через неделю Недоумок передал ему письмо от Гэльской лиги.  Но  Перселл
не стал вскрывать  письма,  мысли  его  неожиданно  пошли  совсем  в  другом
направлении.
     - Джозеф, ты знаешь Салли Магуайр? - спросил он.
     - Я всех Магуайров знаю, этой гольтепы тут чертова прорва, у них  домик
на Нокнагеновской горушке.
     -  Я  имею  в  виду  девушку   лет   восемнадцати,   такую   тоненькую,
темноволосую. Я вчера на спевке заметил синяки у нее на лице и на руке.
     - Она самая, Салли Маг Папаша ихний, когда на него найдет, лупцует
дочек почем зря. Это, должно быть, та из магуайровских девчонок, что у Мерфи
на пуговичной фабрике работает.
     Перселл решил, что и так достаточно выдал свой интерес к Салли Магуайр,
и переменил тему.
     - У Мерфи, видно, денег куры не клюют, - сказал он. - Вот  бы  он  меня
научил, как их зарабатывать.
     - А он их не заработал, а заграбастал, хозяин.
     Перселл улыбнулся:
     - И в тюрьму не сел?
     - Скажете тоже, хозяин. Он ведь патриот. В беспорядки, когда  случалась
нужда в деньгах, у патриотов за честь почиталось  ограбить  банк  или  почту
подчистую. Без денег не повоюешь, а если кто и  прикарманивал  сотню-другую,
чтобы охотнее рисковать жизнью, на это смотрели сквозь пальцы.
     - Откуда тебе все это известно, Джозеф?
     - Брат рассказывал. Он, почитай, всю работу делал, а Мерфи  себе  мошну
набивал.
     - Джозеф, а почему тебя называют Недоумком? - спросил Перселл, вскрывая
письмо.
     - А потому, что у меня не  все  дома,  хозяин,  -  простодушно  ответил
Джозеф.
     Письмо было от Лейси, он обращался к нему от  имени  комитета  Гэльской
лиги. Такие выжиги, как Мур,  гласило  письмо,  нанесли  куда  больший  урон
ирландской музыке, нежели чужеземный гнет. Национальный идеал следует искать
не в дублинских салонах прошлого века, подпавших под иностранное влияние,  а
в исконных песнях нашего народа,  которые  поются  на  его  исконном  языке.
Официальная общеобразовательная программа налагает на Перселла  определенные
обязательства; не исключено, следовал далее намек, что им придется  призвать
его к порядку при посредстве отца Финнегана, члена правления школы. В письмо
был вложен циркуляр с призывом прийти на собрание  ведущих  граждан  города,
имеющее целью изыскать способы повысить пенсии  ветеранам  ИРА,  и  просьбой
оказать  поддержку  этому  начинанию.  Такая  непоследовательность  Перселла
ничуть не удивила.


II


     С тех пор как Салли Магуайр зачастила на  спевки,  Перселл  еще  больше
увлекся хором. По его рыцарственным понятиям лишь чудовище способно  поднять
руку на женщину, поэтому все, что ему рассказывали о  жизни  Салли  Магуайр,
повергало его в ужас. Он надумал расспросить поподробнее самое Салли, и  для
этого  поручил  ей  ведать  нотами  -  так,  решил  он,  будет  проще  всего
познакомиться  с  ней  поближе.  Она  охотно  согласилась,   не   стала   ни
отнекиваться, ни ломаться и с этих пор, как  он  и  сам  заметил,  все  чаще
занимала его мысли. Несмотря на ее вызывающе прямолинейную манеру держаться,
в ней были и неуловимое очарование,  и  мягкость,  что  особенно  привлекало
Перселла. И хотя ему и в голову не приходило, что он может полюбить ее (он и
вообще-то мало думал о любви), стоило ему поглядеть на ее  темные  волосы  и
бледное  миловидное  личико,  как  в  нем  пробуждалась   нежность,   дотоле
неизведанная. Иногда он провожал ее, правда, не до самого дома. То, что отец
ее поколачивал, она, как он выяснил, считала в порядке вещей.
     - Да это все из-за мамаши, - призналась она, когда  он  как-то  вечером
стал допытываться, отчего у нее руки  в  синяках  и  отчего  она  пропускает
спевки. - Завела волынку: что ни вечер, мол, тебя дома нет, все дела на меня
спихнула, ну а он и услышь. Он у нас крутенек.
     - И он вас ударил?
     - Отлупцевал почем зря, - сказала она.
     - Почему бы вашей матери с ним не поговорить?
     - Еще чего - тогда он и ее отлупит, - простодушно возразила Салли.
     - И часто это он?
     - Не то чтобы очень. Он долго зла не держит, так что вскорости я  опять
могу ходить на спевки.
     В одну из таких прогулок Перселл рассказал ей о том какие препоны чинит
ему Гэльская лига,  и  о  том,  что  решил  придать  их  стихийным  сборищам
официальный   хара   Они   назначат   комитет   и   будут   именоваться
"Балликонланским хором".
     - В председатели комитета я собираюсь предложить Суини.
     - Того, что в надзирателях служил?
     - Он раньше играл в полицейском оркестре.
     - Не по нутру мне полицейские, - не отступалась она.
     - Зря вы сторонитесь Суини, - сказал Перселл. - Он этих Лейси  и  Мерфи
тоже не слишком жалует. Меня больше беспокоит, что предпримет отец Финнеган.
     - Будет вам палки в колеса совать.
     - Это я знаю, только никак не пойму, что тут причиной.
     - Им невмоготу, когда  людям  весело,  -  ответила  она,  единым  махом
разделавшись со всеми.
     Перселл уже свыкся с таким нехитрым ходом мыслей. И не  стал  возражать
Салли.
     Когда они прощались, Салли сказала: - Народ у нас - хуже некуда.  Наших
хлебом не корми, дай только на чей-нибудь счет языки почесать.
     - И на чей же счет они сейчас чешут языки? Насчет хора?
     - Это само собой... И пусть бы их, а вот что они на ваш счет треплют...
     - И что же на мой счет...
     - А то, что вы часто домой меня провожаете.
     - А-а... - только и нашелся он.
     Поначалу отец Финнеган как будто приветствовал идею создать комитет.
     - Рад, очень рад, что вы обратились  ко  мне,  Перселл,  -  сказал  он,
предлагая ему сесть. - До меня доходили слухи о ваших стихийных сборищах...
     - Надеюсь, не плохие, отец мой.
     Сдержанная улыбка: - Увы, отнюдь не хорошие.
     - Мне очень жаль.
     Перселл объяснил  цель  своего  визита,  перечислил  по  именам  членов
комитета.
     - Я надеялся, что вы обратитесь ко мне или к отцу Кин-нану  с  просьбой
быть вашим председателем.
     - Мне жаль, но хор уже выбрал комитет.
     - Понимаю. Однако такие дела нельзя пускать на самотек. Я полагаю,  вам
известно, что в подобных случаях следует  предварительно  посоветоваться  со
мной.
     - Нет, отец мой. - Еще не завершив фразы,  Перселл  понял,  что  кривит
душой.
     - Мне кажется,  что  вы  не  хотите  советоваться  с  кем-либо  из  нас
относительно кружка.  Это  что  у  вас  -  такая  негласная  политика  -  не
советоваться с нами?
     - Вовсе нет, отец мой. Кстати говоря, мы собирались в самом что  ни  на
есть узком кругу и запросто. Именно потому, что наши  спевки  приняли  такой
размах, мы и решили назначить комитет.
     Седые волосы отца Финнегана торчали  колючим  ежиком  над  его  угрюмым
лицом - с каждой минутой оно все сильнее темнело.
     - Общепризнано, что любые начинания общественного характера не мыслятся
без  участия  человека,  способного  обеспечить  духовное   руководство.   Я
преисполнился глубокой тревоги, узнав, что подобная мысль даже не  приходила
вам в голову.
     - И впрямь, я совершенно  упустил  из  виду,  что  и  такое  немудрящее
общественное начинание, как хор, немыслимо без духовного  руководства,  отец
мой.
     - Там, куда без  разбору  стекается  молодежь  обоего  пола,  необходим
на Одним пением дело не обойдется. Будут и  танцы,  и  выпивка.  Я  уже
тридцать лет священник, Перселл, и понимаю, что к чему. И вы понимаете.  Вам
не хуже меня известно, к чему это ведет. Когда вы заканчиваете спевки?
     - Около одиннадцати. Изредка позже.
     - Около одиннадцати. И в такую-то пору юноши и девушки  идут  домой  по
три, по четыре мили полями! Вы можете поощрять подобные прогулки. Я - нет.
     - При всем моем уважении к вам, отец мой,  я  не  вполне  понимаю,  что
изменится, если председателем нашего комитета станет  священник.  По  правде
говоря, я не понимаю, как спевки могут повлиять на  нравственность  молодежи
нашего прихода - разве что улучшить ее, дав им какое-то занятие в  свободные
вечера.
     - А также дав им возможность встречаться, не возбуждая толков.
     - А разве им нельзя встречаться?
     - Можно, если за ними будет надлежащий прис И о том судить не вам,
Перселл, а мне.
     Перселл понял, что пора хоть в чем-то пойти на уступки.  Слишком  много
сил сплотилось против него. Он не понимал, чем навлек на себя  их  гнев,  но
спиной чувствовал, как против него исподтишка строят мелкотравчатые козни.
     -  Если  вы  скажете,  к  каким  мерам  предосторожности  нам   следует
прибегать, отец мой, - сказал он, - мы с радостью последуем вашему совету.
     Отец Финнеган принял капитуляцию как должное. Он все  обдумает  и  даст
Перселлу знать. Всем своим  видом  отец  Финнеган  показывал:  он  настолько
уверен в  своих  силах,  что  может  проявить  терпимость.  Вскоре  Перселлу
пришлось вновь столкнуться с отцами города в связи с тем, что на центральной
площади намеревались  возвести  памятник  повстанцам  1798  года  {Восстание
против английского господства  в  августе  -  сентябре  1798  года.}.  Какое
отношение имел Балликонлан к восстанию, Перселлу было не вполне ясно. Однако
ни у кого из собравшихся этот факт сомнения не  вызвал.  В  председательском
кресле восседал отец Финнеган. Мерфи  в  своей  речи  напомнил,  что  многие
сыновья и дочери Балликонлана пали в героической  борьбе  и  поэтому  мы  не
можем забыть о крови, пролитой нашими  мучениками;  об  этом  вопиет  каждый
зеленый луг, каждый булыжный проулок. Не было поколения, в котором  патриоты
не вставали бы на борьбу за свободу родины, и не приведи господь нам  дожить
до того злосчастного дня, когда Ирландия забудет своих героев. Мерфи, и  сам
общепризнанный патриот, говорил горячо  и  убежденно.  Разработкой  проекта,
разумеется,  будет  руководить  Гэльская  лига,  зато  почетная  обязанность
собирать  пожертвования  открыта  каждому.  Перселлу  поручили   музыкальную
программу в приходском клубе, гвоздем которой должен  быть  его   После
собрания Мерфи неожиданно предложил. Перселлу подвезти его.
     - Благодарю вас, но мне хочется пройтись, - вежливо отказался Перселл.
     - Я хотел: бы переговорить  с  вами  о  хоре,  -  сказал  Мерфи.  -  Вы
разумеется, можете рассчитывать на мою помощь.  Не  хочу  хвастаться,  но  я
человек влиятельный. В деловых вопросах я  дока,  чего  не  могу  сказать  о
музыке. Жизнь прожил нелегкую, не до того было...
     Перселл понял, на что тот намекает, и улыбнулся.
     - Очень любезно с вашей стороны,  -  сказал  он.  -  Но,  по-моему,  мы
обойдемся своими силами.
     - Ум хорошо, Перселл, а два лучше, -  сказал  Мерфи.  -  С  музыкой  вы
управитесь, а делами кто заниматься будет?
     - Комитет... по своему разумению. И лучше тут ничего не придумаешь.
     - Дело есть дело. Зря вы отказались  от  моей  помощи  -  прокидаетесь.
Кстати, мне давно хотелось поговорить с вами. Ваш хор мог бы и мне кое в чем
помочь - и мы были бы квиты.  В  Балликонлане  ни  одно  дело  без  меня  не
обходится.
     Перселл понял,  что  Мерфи  следует  ответить  самым  что  ни  на  есть
решительным отказом - иначе от него не отвязаться. Он собрался с духом -  он
знал, что обретает в лице Мерфи врага, и  врага  могущественного.  Ему  было
ясно, что в их отношениях наступает решающий момент.
     - Вы принимаете близко к сердцу общественные интересы, мистер Мерфи,  -
сказал он, - и я ценю ваше участие. Но по профессии я учитель, и из  своего,
пусть скромного, опыта знаю, что  есть  только  один  способ  помочь  нашему
народу - дать ему развиваться, как он  хочет.  Наши  люди  должны  научиться
действовать на свой страх и риск.
     - Значит, вы не позволите вмешиваться в свои дела,  так  прикажете  вас
понимать?
     - Да нет же. Просто я хочу поставить опыт, который не встретит  особого
одобрения, а именно помочь им добиться чего-то своими силами.


III


     Стоя на стремянке, Перселл тянул  руку  к  форточке,  чтобы  проветрить
класс, когда услышал позвякивание чайных чашек, и  поглядел  вниз.  Чаепития
после спевок стали, одним из первых новшеств, введенных комитетскими дамами.
Они придали их сборищам характер респектабельный, но не чересчур, а в  самую
меру - так, чтобы не -  гпугнуть,  а,  наоборот,  привлечь  желающих.  Салли
Магуайр собирала ноты и складывала  их  стопкой  на  его  столе;  у  пианино
сгрудилась кучка парней, один из них пробовал подобрать популярную  песенку;
густой сигаретный дым, постепенно редея, поднимался кверху и клубился вокруг
голых лампочек. В дальнем углу  уютно  бормотал  кипятильник,  от  него  шло
тепло. Встречи хорового кружка - эти чашки с чаем,  печенье,  передававшиеся
из рук в руки, немудрящие шутки, а порой и шумная  возня  -  стали  особенно
дороги Перселлу с тех пор, как на их непринужденный характер стали посягать.
Отец Финнеган смекнул, откуда дует ветер, и обвинил их в излишней  вольности
нравов; Мерфи узрел в их кружке вновь народившееся общественное  объединение
и пожелал прибрать его к рукам, потому что  любое  общественное  объединение
можно использовать в политических целях. Гэльская лига, когда ей не  удалось
убедить их, что  музыка  немыслима  без  волынок  и  национальных  костюмов,
вознамерилась  придушить  их  кружок.  Над  ними  разом  грозно  нависли   и
епископский посох, и клюшка. Перселл распахнул  окно,  холодный,  несущий  с
собой запахи осени воздух напомнил о притихших скошенных полях и  извилистых
стежках,  где  листва,  нежданно  ворохнувшись,  тревожит  темноту.  Тут  он
спохватился - ведь сегодня ему не только  предстоит  оповестить  кружковцев,
какую оперу выбрал по его совету комитет для постановки, но еще  и  провести
предложение отца  Финнегана,  поставившего  условие,  чтобы  их  встречи  не
вызывали никаких нареканий по части нравственности. Темные поля, от  которых
исходил тучный запах только что собранных хлебов, таили  в  себе  опасность.
Теперь молодежь обяжут после репетиций расходиться  домой  не  парочками,  а
гурьбой. Спустившись со  стремянки,  Перселл  понял,  что  даже  объявить  о
подобном решении и то будет до  крайности  неловко.  Он  вышел  на  середину
класса и похлопал в ладоши. Он  никак  не  хотел  походить  на  учителя,  но
школьные  замашки  нет-нет  да  выдавали  его.  Наступила  тишина.   Перселл
откашлялся.
     - Прежде чем мы продолжим нашу репетицию, я хочу вам  кое-что  сказать.
Как вам известно, нас просили оказать помощь в  сборе  средств  на  памятник
повстанцам девяносто восьмого года, и ваш комитет согласился к концу  ноября
дать в ратуше спектакль. Мы решили поставить  "Пиратов  Пензанса"  {Оперетта
английского композитора Артура  С.  Салливена  (1842-1900)  по  либретто  У.
Гилберта. Написанная в 1879 году, оперетта до сих пор не сходит со  сцены.},
оперетту с чарующей музыкой, уже одни репетиции которой, я уверен,  доставят
нам огромное наслаждение. Подробности мы уточним  позже,  но  я  должен  вас
заранее предупредить, что постановка эта труднее всего, что мы  до  сих  пор
предпринимали. Она потребует и более частых и более длительных репетиций.  В
связи с этим я перейду к письму, полученному мной от отца Финнегана, которое
сейчас прочту.
     Кончив читать письмо, Перселл подошел к Суини, председателю комитета, и
тот заверил его, что хор будет придерживаться предложенного  распорядка.  Ни
одна из девушек не пойдет домой в сопровождении лица противоположного  пола,
Послышались смешки. Перселл понял, что  такое  явное  недоверие  еще  больше
сблизило молодежь. Его посетило предчувствие, что предписание отца Финнегана
не будет соблюдаться. Предписание это осложняло и его жизнь. Оно мешало  его
прогулкам с Салли Магуайр, которыми он, не задумываясь, что  тому  причиной,
стал очень дорожить.  Ему  пришлось  попросить  Суини  хотя  бы  часть  пути
сопровождать их.
     - Что, я тебе в компаньонки нанялся? - спросил Суини.
     - Я не могу подавать дурной пр
     - Бога ради, парень, ты-то хоть ума не теряй.
     - Да я не теряю. Но чуть что - едва не половина Балликонлана кинется со
всех ног  докладывать  отцу  Финнегану,  что  учитель  не  считается  с  его
указаниями.
     - Ты же взрослый человек и сам за себя отвечаешь.
     - Пусть со мной обращаются как с мальчишкой, ради нашего хора  я  и  на
это согласен.
     Так Суини, к явной досаде Салли, стал ходить с ними домой.
     Как-то вечером месяц спустя Перселл, пав духом, сказал Сулни:
     - С пением у нас полный порядок, а вот  о  деньгах  этого  не  скажешь.
Прокат костюмов обойдется недешево, да и за право постановки  с  нас  сорвут
немало. Может, нам стоило бы заручиться поддержкой Мерфи?
     - Ну нет, - сказал Суини, - от этой шайки чем дальше, тем лучше.
     - Что же нам делать?
     - Мы заплатим за свои костюмы сами, а для тех, кому это не по  карману,
соберем деньги в складчину.
     - Это еще не все, - сказал Перселл. -  Я  получил  письмо  от  Гэльской
лиги.
     - От Лейси?
     - Подписал-то его Лейси, но я думаю, что за ним  стоит  Мерфи.  Негоже,
мол,  нам  ставить  "Пиратов"  -  чужеземная  музыка  губительна  для  нашей
культуры, культуры наших предков.
     - Опять же семь веков гнета.
     - Вот-вот. Но как ни говори, а на  письмо  отвечать  придется.  Что  же
такого мне им написать?
     - Пошли их подальше.
     - Я только тем и  занимаюсь,  и  мне  это  уже  опостылело.  Опостылело
обходиться во всем своими силами. Пора бы, кажется, мне и помочь.
     - Поставь вопрос перед комитетом, и тогда мы  сами  пошлем  Лейси  куда
подальше. В конце концов спектакль почти готов  и  сейчас  не  время  что-то
корежить и менять. Они небось  хотят  навязать  нам  все  те  же  ирландские
мелодии.
     - Они говорят, что ирландские мелодии куда больше подходят для концерта
памяти повстанцев девяносто восьмого года.
     - Мне известно, что им надобно, - раскипятился Суини. - Сборная солянка
без цвета, вкуса и запаха. Я их знаю как облупленных.
     Комитет согласился с Перселлом. Не говоря уж о естественном желании "е-
поддаться давлению и недовольстве вечными покушениями  на  их  свободу,  они
действительно увлеклись музыкой. Вдобавок  и  радужная  перспектива  -  огни
рампы,  красочные  костюмы,  дни,   заполненные   до   отказа   захватывающе
интересными делами, -  тоже  весьма  укрепляла  их  решимость.  Поэтому  они
ответили  Лиге,  что  спектакль  почти  готов  и  на  этой   стадии   просто
нецелесообразно что-либо менять.
     Как-то вечером, когда они возвращались домой после  репетиции,  Перселл
сказал Салли Магуайр:
     - У Суини какое-то дело в городе. Так что мне придется провожать вас  в
одиночку.
     - Что мне теперь - плакать прикажете? Перселла удивил ее тон.
     - Я хотел сказать, что отец Финнеган не поощряет...
     - Отцу Финнегану нечего беспокоиться. Перселл улыбнулся.
     - Вы сумеете за себя постоять?
     - Вот уж нет.
     Перселл оторопел. И, чуть помешкав, сказал: - Я вас не понял.
     В ответ из темноты раздался смех:
     - Долго же до вас доходит. Перселл даже чуть струхнул.
     Комитет по сбиру пожертвований больше не давал о себе знать. Он затевал
всевозможные мероприятия, футбольный матч в том числе.  Матч  собрал  полный
стадион  болельщиков,  но  денег,  как   ни   странно,   почти   не   принес
(балликонланцы испокон веку считали, что только дурак будет платить за вход,
когда  можно  перемахнуть  через  забор).   Продажа   произведений   местных
рукодельниц в ратуше кое-какие  деньги  принесла.  Устраивали  еще  и  вечер
национальных танцев под эгидой Гэльской  лиги,  и  турнир  игроков  в  вист,
который с треском провалился, потому что ни одна  живая  душа  в  городе  не
играла в вист. Перселл в конце концов все же обратился в комитет с  просьбой
помочь кружку, ответ он получил через месяц. Комитет  увековечения  98  года
вынужден  отклонить  предложенный  ими  спектакль,   как   несоответствующий
торжеству по духу. Комитету пришлось  пригласить  из  Дублина  драматическую
труппу, которая даст в дни торжеств несколько представлений. Выбор  комитета
пал на любительскую труппу, успевшую зарекомендовать себя  положительно  как
своим  исполнительским  мастерством,  так  и   безукоризненно   национальным
характером своего искусства.
     Такого бурного взрыва возмущения, каким ответил хор,  Перселл  даже  не
ожидал.
     - Этот номер у них не пройдет, - сказал один из членов комитета.
     Его фраза стала знаменем, вокруг которого они сплотились.  Они  слишком
высоко занеслись в своих мечтах, чтобы дать растоптать их враз. За последние
несколько недель Балликон-лану доказали, что и здесь вполне  возможно  нечто
такое, о чем ранее не только не  слыхивали,  но  и  помышлять  не  могли.  С
невиданным  доселе  небрежением  к  деньгам  члены  хора   решили   оплатить
постановку, для чего несколько месяцев собирать деньги.  Это  означало,  что
спектакль откладывается, зато теперь они не были связаны со  сбором  средств
на памятник,  а  значит  и  не  связаны  сроками.  Предварительно  спектакль
наметили закончить к первой половине июля следующего года.  Когда  же  после
рождества  объявили,  что  памятник  откроют  в  первую  неделю  июля,  день
спектакля определился окончательно. На открытие в город  стечется  народ,  и
праздничная обстановка привлечет публику. Как и следовало ожидать, слухи  об
их  планах  мигом  разнеслись  по  городу.  Общественное  мнение,   поначалу
колебавшееся, постепенно - хотя и втайне - стало склоняться в  пользу  хора.
Мерфи не любили в городе помимо  всего  прочего  уже  потому,  что  он  имел
власть. Сплетники свели суть разногласий к одному -  учитель  против  Мерфи.
Местные считали, что учитель сильно рискует,  но  именно  его  рисковость  и
обеспечила ему их  расположение.  Как  и  следовало  ожидать,  и  приходский
священник и Гэльская лига встали на сторону  Мерфи.  Шло  размежевание  сил.
Распускались слухи, что оперетта безнравственная и что отец Финнеган в своей
проповеди обрушит на нее громы и молнии. Но воскресенья шли одно за  другим,
а отец Финнеган безмолвствовал. Май был на исходе, когда  Перселл  узнал  от
Салли Магуайр о первой вылазке противника.
     - Мерфи вводит на фабрике сверхурочные, - сказала она.
     Перселл не дрогнул.
     - Поздно спохватился. Он, конечно, осложнит нам жизнь, но мы справимся.
     - Что бы Мерфи ни затеял, а на репетиции я ходить не перестану. И  будь
что будет.
     - Жаль, что не все так решительно настроены, как вы, Салли, - сказал он
горячо.
     Салли мельком глянула на него. Но ничто в его манере не выдавало пылких
чувств, он по-прежнему держался как добрый отец, старший брат.
     Перселл отправился к отцу Финнегану.
     - Ходят разговоры, что вы считаете "Пиратов" опереттой безнравственной.
Я принес вам либретто.
     - Я уже прочел либретто, - сказал отец Финнеган.
     - Ну и как, по-вашему, можно считать эту оперетту безнравственной?
     - Лично  я  так  не  считаю,  но  нравственные  вопросы  очень  сложны.
Прихожанам оперетта представляется безнравственной. Из этого  можно  сделать
вывод, что так оно и есть.
     - Из чего же, объясните мне, бога ради, это следует?
     - Ну, если оперетта оскорбляет их нравственное чувство...
     - Да ваши прихожане о ней и знать не знают. Они не читали  либретто.  А
большинство и слыхом не слыхали о Гилберте  и  Салливене.  Им  внушили,  что
оперетта безнравственная и что вы того же мнения.
     -   Мне   представляется    сомнительным    характер    Рут.    Женщина
одна-одинешенька в пиратской шайке - кое-кому из моих прихожан  это  кажется
подозрительным.
     - А как насчет характера учителя, выбравшего "Пиратов" для  постановки,
он что, тоже кажется подозрительным?
     Отец Финнеган пронзил  Перселла  взглядом  и  понял,  что  тот  говорит
искренне. Он отвел глаза.
     - Вообще-то мне либретто не кажется безнравственным, - сказал он,  чуть
замешкался и с таким видом, словно его только что осенило, добавил: - Раз уж
вы пришли, воспользуюсь случаем и упомяну еще об одном деле.  Мне  сообщили,
что вы проводите много времени с магуайровской дочкой.
     - Ну а что подозрительного находят тут? - сказал Перселл так вызывающе,
что отец Финнеган поднял брови.
     - Думаю, что ничего. Просто сплетничают.
     - Зловредно сплетничают. И я знаю, кто этим занимается.
     - Я понимаю, что к чему, - сказал отец Финнеган уже совсем иным  тоном.
- Как я уже говорил, вы можете не сомневаться - я самым решительным  образом
пресеку  клевету,  от  кого  бы  она  ни  исходила.  Я  просто   хотел   вас
предупредить. Вы ведь не первый встречный-поперечный. Вы - учитель. И это  в
корне  меняет  дело.  Вы  начинаете  озлобляться   и   против   общественных
установлений, и против меня. Вы ожесточаете свое сердце. Это пагубно.
     Впервые за все их встречи разговор пошел  по-человечески.  Перселл  был
тронут тем, что священник сам так его повернул.
     Он утихомирился.
     - Вы ошибаетесь, отец мой, я вовсе не озлобляюсь.  Просто  я  по-своему
смотрю на вещи, но это не идет вразрез с установлениями церкви и общества. Я
не делал ничего дурного.
     - Этим кичился и фарисей.
     - Фарисей кичился своей праведностью, я же вынужден  защищаться,  я  не
возношусь, а оправдываюсь.
     - Я не сомневаюсь в чистоте ваших помыслов, - сказал отец  Финнеган.  И
улыбнулся. - Иначе я бы прямо так об этом и сказал.
     Перселл улыбнулся в ответ.
     - Боже сохрани, отец мой. Надеюсь, до этого не дойдет.
     - Боже сохрани.
     Отношения начинали налаживаться - отношения,  взаимно  уважительные,  и
Перселл взбодрился. Впервые за много месяцев перед, ним забрезжила надежда.


IV


     Суини вскрывал только что  прибывшие  ящики,  с  костюмами  и  вынимал;
оттуда один костюм за другим. Перселл сверялся со списком ролей. В  классной
царило с трудом сдерживаемое возбуждение.  Пришел  кое-кто  из  актеров,  за
пианино сидел неизменный любитель и, напевая фальшивым басом, подбирал одним
пальцем популярную мелодию. Не было только тех, кто работал на  фабрике:  их
после чая неожиданно оставили на сверхурочную. За последнее время  фабричная
администрация сорвала таким образом несколько репетиций. Перселл  уговаривал
ребят подчиниться указаниям администрации и не отказываться от сверхурочной.
При мысли о том, к каким  беспорядкам  могут  привести  увольнения,  Перселл
цепенел от ужаса. И тем не менее сегодня, как доложил ему  Суини,  фабричные
решили уйти с фабрики ровно в восемь.
     - А их никак нельзя удержать? - спросил Перселл.
     - Разве с молодежью сговоришься, когда им  что  втемяшится,  -  отвечал
Суини. - Одна надежда: господь не допустит, чтобы меня из-за их продерзостей
лишили пенсии.
     - Флаг, вожак пиратов, - сказал  Перселл,  машинально  ставя  в  списке
галочку. - Вот вроде и все, теперь остались только костюмы для оркестрантов.
Что вы для них заказали?
     В четверть девятого явились почти все фабричные.  Они  бросили  работу.
Перселл рассердился и так и сказал Суини.
     - Теперь неприятностей не оберешься, -  заявил  Суини.  -  Ручаюсь,  по
городу уже пошли разговоры.
     Объясняться с виновниками не имело смысла. Еще когда они  распаковывали
костюмы и переодевались, Перселл почувствовал, как они возбуждены, и  понял,
что они и с ним не посчитаются. Молодежь затеяла  буйную  возню,  и  ему  не
сразу  удалось  построить  хор,  которым  открываются  "Пираты",  и   начать
репетицию. Репетиция далась ему нелегко, и тем не менее прошла  она  хорошо.
Закончили они чуть не в полночь.
     Когда хор разошелся, Перселл, ликуя, заявил  Суини,  что  уж  теперь-то
спектакль на следующей неделе состоится и ничто не сможет этому помешать.
     - Что будем делать с костюмами? - спросил он, окидывая взглядом  класс,
где были разбросаны ящики  и  корзинки,  из  которых  в  беспорядке  торчали
костюмы.
     - Уже поздно, я и без вас приберусь, - уговаривал его  Суини.  -  А  вы
идите отдохнуть.
     От школы они с Салли Магуайр  пошли  вверх  по  взгорку.  Знойная  тьма
охватила их, после бурной репетиции тихий ветерок успокаивающе обвевал лица.
     - Я рада, что Суини остался в школе, - сказала Салли.
     - Не пойму, чем вам не угодил Суини.
     - Да я ничего не имею против Суини, просто хочется побыть вдвоем.
     Чем-то ее слова взволновали Перселла. Он вдруг остро почувствовал и  ее
близость, и то, что они совсем одни под  бурым  покрывалом  неба,  и  теплое
дыхание ветра на их лицах, несущего с собой запах трав и  цветов.  И  сказал
участливо:
     - Салли, а вам не устроят головомойку за сегодняшнее?
     - Нам это нипочем, - сказала она бесшабашно. - Разве вы  не  понимаете,
как мы дорожим хором и какая тощища была здесь, пока вы нас  не  собрали?  -
Она продела свою руку в его. - Тут от скуки помереть можно было - всю неделю
не знаешь, куда себя девать. А вы приехали и не сробели потягаться с Мерфи и
его шайкой. И перед отцом Финнеганом и прочими шишками  тоже  не  спасовали.
Теперь нам есть куда приложить силы, у нас есть свое дело, и они не могут ни
прибрать его к рукам, ни изгадить. Нет, мы не дадим им  встать  нам  поперек
дороги.
     - Одного не пойму - почему бы им самим не затеять  здесь  какого-нибудь
дела? Неужели у вас на фабрике совсем нет ничего интересного?
     - Куда там! Разве что мальчишки по дороге пристанут - вот  и  все  наши
развлечения.
     - Это неизбежная плата за красоту, - галантно сказал он.
     - Так, по-вашему, я красивая? - спросила она напрямик.
     - Еще бы! - сказал он. Почувствовал, что  его  ответ  что-то  неуловимо
изменил в их отношениях, и тут же пошел на попятный. - Наш  хор,  -  добавил
он, - прославит Балликонлан своей красотой. - И мгновенно  спохватился,  что
его занесло куда-то не туда. Еще минут десять они шли молча,  но  стоило  им
остановиться, как Салли выдернула у него руку и побежала  к  лестнице  через
изгородь, от которой лесная тропка вела прямиком к ее дому, хотя до сих  пор
они всегда ходили кружным путем. Простилась она  с  ним  довольно  небрежно,
бросив через плечо "пока".
     - Пойду напрямик, - сказала она. - Спешу.
     - Поспешишь - людей насмешишь,  -  крикнул  он  ей  вслед,  но  она  не
отозвалась. Он замер  в  растерянности,  как  вдруг  послышался  крик,  звук
падения. Перселл окликнул Салли и очертя голову кинулся к  лестнице.  Из-под
высоченных деревьев не доносилось ни звука. Перселл встревожился. Салли  все
не откликалась, и он стал шарить в темноте под деревьями.  -  Салли,  Салли,
где вы? - снова и снова выкрикивал он, пока ее голос чуть не  у  самого  его
уха произнес:
     - Я здесь.
     - Бог ты мой, да вы небось ушиблись? - спросил он, наклоняясь над  ней.
Из темноты сначала выступили бледные контуры ее лица, затем вся  ее  хрупкая
фигурка. Он обнял Салли за плечи. Она потянулась к нему.
     -  Хотите  меня  поцеловать?  -  нежно  спросила  она.   Перселл   было
рассердился. Но тут на него как дурнота накатило желание. Он нащупал ее губы
и надолго забыл обо всем, кроме их влажной податливости. Когда же наконец он
разжал руки, Салли первая вскочила на ноги и, не говоря ни слова, припустила
по тропинке.
     - Салли! - позвал он, на этот раз совсем тихо. Но желание, которое  она
в нем пробудила, хоть он и тут совладал с собой, не угасло. Ее "до свиданья"
еле слышно донеслось до него сквозь тихий шепот листвы.
     Два часа спустя  он  уже  лежал  в  постели,  но  ему  не  спалось:  он
прислушивался к шуму  дождя,  неустанно  колотившего  по  крыше,  когда  его
всполошил стук в дверь. Он прошел через теплую, освещенную топящейся  печкой
кухню и открыл дверь. Сквозь пленку дождя он не смог разглядеть, кто пришел,
но, когда различил Салли, у него чуть не оборвалось сердце.
     - Что случилось, Салли? - спросил  он.  Отодвинул  промокшую  одежду  -
чтобы просушить ее, Джозеф, собственно, и затопил печь - и усадил Салли.  На
свету он заметил, что по щеке ее расползся синяк. Она рассказала,  что  дома
ей устроили выволочку - нечего, мол, было самовольничать и уходить с работы.
Отец ее поджидал. Увидел, что у нее пальто перемазано в грязи, ну  и  сделал
свои выводы, справедливость которых Перселл, как он ни был взбешен,  не  мог
не признать.
     - Папаша задал мне трепку,  а  когда  я  в  ответ  двинула  его  разок,
вышвырнул на улицу, - сказала она. Потом, будто отвечая на вопрос, добавила:
- К кому еще мне было идти?
     Перселл  растолкал  Джозефа,  который  отнесся  к  случившемуся  как  к
должному. За ужином решили, что он отдаст  Салли  свою  кровать,  а  к  утру
придумает, как ей выбраться отсюда. Она хотела уехать в Дублин.  Вынужденное
решение, долгий путь под дождем  настолько  вымотали  ее,  что  она  покорно
слушала его и безучастно соглашалась на все, что бы он ни  предлагал.  Салли
уже давно легла, а Перселл все еще ворочался с боку на бок на раскладушке  в
комнате Джозефа. В жизни не попадал он в такое рискованное положение, и  все
же думал он по преимуществу о другом. Мыслями он вновь и вновь возвращался к
Салли - ведь совсем недавно она явно пыталась его соблазнить, а  сейчас  она
лежит всего в нескольких шагах от него в темной комнате  за  стеной.  И  вот
теперь в душе его смута, она же, наоборот, безразлична и сейчас,  во  всяком
случае, спит безмятежным сном. Он вспоминал ее голос, ее бледное лицо и  то,
как пленительно вдруг загорались озорством ее глаза. Пусть себе спит. Сам он
почти не спал.
     Поутру Салли увидел  почтальон.  Он  пришел  в  неурочный  час,  принес
увесистую бандероль. Вернувшись из города, Перселл обнаружил  ее  на  столе.
Бандероль была заказная, с  английскими  марками.  Салли  с  Джозефом  очень
сокрушались из-за своей оплошности, Перселл же, оправившись от удара, принял
случившееся как должное; он понимал, что  нечто  подобное  рано  или  поздно
должно было произойти. Слишком легко давалась им победа.  Он  наперед  знал,
как будут развиваться события, когда местные кумушки разнесут эту новость по
городу (а он  понимал,  что  они  не  заставят  себя  ждать)  и  отец  Салли
отправится жаловаться на него отцу Финнегану. В первую голову ему нужно было
найти быстрый и надежный способ отправить Салли из города, и с этой  задачей
он справился  как  нельзя  лучше:  спозаранку  посадил  Салли  в  специально
заказанный автомобиль. Когда он прощался с Салли, поросший лесом взгорок был
окутан туманной дымкой, и тут только Перселл заметил, какая тишь кругом, как
солнце заливает поля в низине, как звонки птичьи  голоса  в  чистом,  свежем
утреннем воздухе. Ему захотелось поцеловать Салли в память того  -  пусть  и
немногого, - что их связывало, но он постеснялся Джозефа и таксиста.  Вместо
этого он  только  пожал  Салли  руку  и  попросил  писать;  всю  глупость  и
бессмысленность своей просьбы он понял лишь поздно вечером,  когда  в  конце
дня, потраченного на бесплодные мысли о  том,  как  выйти  из  переплета,  в
который он попал, ему доставили письмо  отца  Финнегана.  Содержание  письма
было ему известно наперед. Священник, видно,  был  не  в  курсе  событий  и,
полагая, что Салли все еще находится у Перселла, призывал того не преступать
законы божеские и немедленно отослать девушку к родным, а поутру  явиться  к
священнику для беседы; отец Финнеган вынужден выполнить этот  тягостный  для
него долг по требованию столпов города и с благословения всех, без  изъятия,
отцов и матерей Балликонлана.
     Перселл отложил письмо и вскрыл бандероль, из-за которой  и  разгорелся
весь сыр В ней были партии для оркестра.
     - Джозеф, - сказал он. - Завтра первым делом отнеси этот пакет на почту
и попроси отослать обратно. Когда  вернешься,  мы  начнем  укладывать  вещи.
Завтра вечером я уеду.
     - Уедете, хозяин?
     - Да, Джозеф. Ничего другого мне не остается.  Такова  воля  всех,  без
изъятия, отцов и матерей Балликонлана. Не говоря уж о столпах города.
     - Вы же не сделали ничего дурного.
     - Выходит, что сделал, Джозеф, сделал, сам того не желая. Мне  казалось
- мой прямой долг организовать тут хор, чтобы молодым  прихожанам  было  чем
заняться на досуге. Но я не заручился поддержкой  важных  лиц,  патриотов  и
священников, а они не дадут затеять ни одного дела, не убедившись, что  план
его начертан на бумаге ирландского производства, с шестой  заповедью  вместо
водяного  знака.  Мерфи,  к  примеру,  считает,  что  у  него  монополия  на
патриотизм. Он чистосердечно верит, что наши предки разгуливали не в штанах,
а в юбках и когда не записывали стихами посещавшие  их  видения  {Имеется  в
виду эшлинг (видение), классический жанр ирландского фольклора.},  играли  в
гэльский футбол. Эта эрудиция далась ему нелегко. Что станется с ним  и  его
прихвостнями, если народ предпочтет всему этому оперетту и крикет? Он и  ему
подобные узрят здесь измену национальной идее, ибо кто, как не  Мерфи,  есть
наш  национальный  идеал?  Отец  Финнеган  полагает,  что  сумеет   привести
статистику рождаемости в соответствие  со  статистикой  браков,  если  будет
неусыпно гонять парочки метлой добродетели из-под наших национальных кустов.
Любая попытка ему  возразить  приравнивается  к  бунту  против  католической
церкви, ибо католицизм  начинается  и  кончается  отцом  Финнеганом.  Каждый
священник сам себе папа. А если копнуть поглубже, окажется, что наши парни и
девушки не верят ни в того, ни в другого и как нельзя лучше  доказывают  это
своим поведением, стоит им уехать отсюда куда подальше, каковому примеру и я
собираюсь  последовать.  И  если  уж  Гэльская  лига  и  впрямь   собирается
приохотить любовные парочки к национальному идеалу прямо под кустами, я могу
подбросить им девиз: "В юбках парням куда сподручнее".  Боюсь  только,  отцу
Финнегану это придется не по вкусу.
     Перселл перевел дух и улыбнулся: он говорил, просто чтобы выговориться.
В глубине души он был жестоко оскорблен - такого поворота событий  он  никак
не ожидал.
     И  Джозеф  в  последний  раз  приступил  к  ежевечернему   ритуалу.   В
сгущающихся сумерках он накачивал керосиновую лампу  до  тех  пор,  пока  на
кухне не послышалось ее наводящее дрему  гудение,  под  которое  так  хорошо
думалось, - привычный, незаметный фон их вечеров.
     - Я уеду с вами, хозяин, - заявил он.
     План уже был готов. Он сложился  у  Джозефа  сам  собой,  легко  и  без
натуги, пока он накачивал лампу. На Джозефа  снизошел  покой.  Джозеф  стоял
перед своей  гигантской  тенью,  заполонившей  всю  стену  позади  него,  и,
устремив взгляд в одну точку, обдумывал детали, заячья губа  торчала  из-под
носа наподобие желоба.
     - Куда ты поедешь?
     - Да я бы поехал погостить к одному человечку. Вот только чемодана нет,
вещички положить не во что.
     - Возьми один из моих.
     - Какой, хозяин?
     - Бери любой, какой приглянется. У меня они все  как  на  подбор,  один
хуже другого. Слава богу, мы с тобой путешествуем налегке.
     - На этот раз налегке не выйдет, хозяин.
     Перселл пропустил мимо ушей слова Недоумка -  тот  нередко  нес  всякую
невнятицу. Едва Перселл ушел спать, как Джозеф принялся за дело.  Он  достал
из тайника бомбу, разобрал ее  на  части  и  разглядывал  каждую  деталь  по
отдельности до тех пор, пока в памяти не всплыли забытые  за  давностью  лет
операции, за которыми они проводили ночи напролет в те незапамятные времена,
когда он помогал брату, - брат сражался за Новую Ирландию, а ее нельзя  было
построить, не взорвав  ко  всем  чертям  Британскую  империю.  Потом  Джозеф
притащил на кухню три чемодана  и,  решив,  что  облезлый  зеленый  с  четко
выведенными на нем краской загадочными инициалами С. Д. лучше всего подходит
для его целей, положил бомбу в него. Наутро, пока он сносил один  за  другим
три чемодана к подножью  взгорка,  где  его  поджидал  в  своей  запряженной
заморенной лошаденкой полуразвалившейся пролетке Патрик Хеннесси,  он  успел
поставить механизм бомбы на десять часов. По его расчетам, в это  время  вся
шайка в полном сборе будет пировать в гостинице.
     - Вот эти два - хозяйские, - втолковывал он Хеннесси. - Их оставишь  на
вокзале, в зале ожидания внизу.
     - Идет, - сказал Хеннесси.
     - А вот этот, - сказал Джозеф, - ты уж не в службу, а в дружбу...
     - Ладно, - сказал Хеннесси.
     - ...по дороге на вокзал завези в гостиницу.
     - Это что, кого-нибудь из тех шишек чемодан?
     - Да нет, это одного дублинца, он сегодня будет там  на  обеде.  Засунь
чемодан в угол за пианино: я его предупредил, что чемодан будет там.
     Хеннесси - а он знал толк в увеселениях - сказал:
     - Небось фокусник приезжает?
     - Он самый, - сказал Джозеф. - Я сегодня спозаранку поднес ему чемодан.
     - Вижу, Джозеф, ты времени  не  теряешь  -  снова  за  старый  промысел
взялся.
     - Угу.
     Хеннесси доверительно склонился к нему:
     - Вот ты мне скажи, этот твой, что там на взгорке...
     - Это ты про кого?
     - Про кого, про кого? Про учителя, про кого же еще?  Так  вот,  ты  мне
скажи...
     - После скажу... Вечером, пусть  только  поезд  уйдет,  и  я  тебе  все
выложу, как есть, без утайки... Только смотри чемодан пристрой  в  точности,
как я тебе наказывал...
     - Пристрою, не беспокойся... Видал,  как  сегодня  поутру  с  памятника
простыню сдергивали?  А  уж  народу  сколько  в  город  понавалило  на  него
посмотреть, помереть мне на этом месте, если вру.
     - Им бы на такой случай лучше подальше от города держаться, - окрысился
вдруг Джозеф.
     Патрик Хеннесси оторопел, лоб у него пошел складками.
     - Такого супротивника, как ты, днем с огнем не сыскать, - сказал  он  и
хлестнул лошаденку кнутом.


V


     Памятник - мужская фигура, свежевысеченная из камня, -  не  без  угрозы
устремлял свое тонкое копье на вполне мирные домишки напротив, подле которых
играла в шарики ребятня  и  дворняга  упоенно  чесала  свое  лохматое  пузо.
Перселл на минуту задержался у памятника. Рядом на скамейке  Майкл  Ханниган
по прозвищу Пережиток  (кроме  них  двоих,  взрослых  на  площади  не  было)
посасывал в  свое  удовольствие  трубочку,  греясь  под  угасающим  июльским
солнцем.
     На улицах, выходящих на площадь, ряд за рядом взвивались в небо  флаги,
бороздя его своими пестрыми полосами. Перселл шел один, а в вышине  над  его
головой  реяли  трехцветные  знамена,  полоскались  огромные  стяги,  грозно
возглашавшие: "Не забудем 98 год", "Нация возрождается",  "Боже,  благослови
папу". Сквозь распахнутые окна гостиницы Мерфи лились манящие запахи  -  шла
подготовка  к  банкету.  Издалека,  с  ярмарочной  площади,  доносился   рев
усилителя, изрыгавшего патриотическую музыку. Музыка заставила Перселла  еще
острее ощутить, как одинок он в этот час и как одинок его путь на станцию  в
этот вечер -  вечер,  когда  должен  был  состояться  спектакль,  вечер  его
окончательного триумфа. Никто не пришел его проводить. Даже Джозеф исчез, не
попрощавшись. И теперь, когда Перселл покинул площадь, чтобы поболтаться  по
городу час, оставшийся ему до отхода поезда, ощущение одиночества  нахлынуло
на него с особой силой. Проулки ближе к  станции  тоже  опустели,  казалось,
равнодушный вечерний покой снизошел и на них. Перселл развалился на  зеленой
скамейке и, внимая всему вокруг: и засыпающим полям, и жужжанию насекомых, и
еле уловимому запаху скотины, повисшему над проулком, - закурил  сигарету  и
снова и снова  в  мельчайших  подробностях  стал  проворачивать  в  уме  все
случившееся, чувствуя себя Лиром, которого покинул даже шут.
     Хеннесси осторожно, как и подобает в его возрасте,  слез  с  повозки  и
молча подошел к Пережитку Майклу Ханнигану. Так, не обменявшись  ни  словом,
они обозрели памятник.
     - Каменотесы поработали на славу, -  высказался  наконец  Ханниган.  Он
стоял, задрав голову и тяжело  опираясь  на  палку,  седые  космы  неряшливо
свисали на загривок.
     - Чего это они тут понаписали? - спросил Хеннесси. Работы в этот день у
него было невпроворот, к тому же для поддержания духа ему щедро подносили.
     - Черт его разберет, - сказал Ханниган. - Это ж по-ирландски.
     - Мерфи самому ни черта не разобрать, хоть он и вылез курам на смех  со
своим  cairde  gaels  {Друзья  мои  ирландцы  (гэльск.).},  когда   памятник
открывал.
     - Ну-ка погоди, - сказал Ханниган, обошел памятник и, напрягая  зрение,
стал вглядываться в надпись: долгий летний день уже  клонился  к  закату.  -
Глянь, тут по-английски написано. - И принялся разбирать надпись:
               
ВОЗДВИГНУТ ГРАЖДАНАМИ БАЛЛИКОНЛАНА В ПАМЯТЬ 
            ПОВСТАНЦЕВ, КОТОРЫЕ В 1798 ГОДУ БОРОЛИСЬ ЗА СВОБОДУ
                       ИРЛАНДИИ И ПАЛИ В ЭТОЙ БОРЬБЕ.
                    Сражались с Саксонцем отчизны сыны,
                       И Слейни, и Барроу {*} обагрены
     {* Реки в Ирландии.}
     - Да, были люди. Теперь таких нет.
     - Все бы ничего, если б не мерзкая  рожа  этого  выжиги,  что  открывал
памятник, - сказал Хеннесси.
     - Легок на помине - вон он вылазит из машины, а с ним Лейси из Гэльской
лиги.
     - Не вижу я их, глаза уже не те, - посетовал  Хеннесси.  -  Небось  при
всем параде и медаль нацепил.
     - Эта парочка без медалей шагу не  ступит.  Небось  и  на  ночь  их  не
снимают, - сообщил Ханниган.
     - Все б ничего, только сдается мне - что тот, что другой  сроду  пороху
не нюхивали.
     - Так-то оно так, а пенсии за шестнадцатый год  себе  отхватили,  и  не
маленькие, - сказал Хеннесси, - и не только пенсии, а и  места  в  городском
совете тоже.
     Старики смотрели, как подкатывают  на  своих  машинах  новые  городские
заправилы. Следом за ними прибыл отец Финнеган. За ним до  Мерфи  пожал
обоим руки, они поднялись на крыльцо гостиницы, и активисты  Гэльской  лиги,
переговаривавшиеся между собой по-ирландски, почтительно расступились  перед
ними. На площади появился Недоумок, и Ханниган подозвал его. Джозеф  таращил
пустые тусклые глаза, коротко  остриженная  голова  его  свешивалась  набок,
тщедушное тело скособочилось. Из куцых рукавов  пиджака  чуть  не  до  локтя
высовывались руки.
     - Небось на обед торопишься, боишься, как бы  эти  шишки  без  тебя  не
начали? - поддел его Ханниган. Но Джозеф, пропустив  его  слова  мимо  ушей,
спросил Хеннесси:
     - Ты чемодан поставил, куда я наказывал?
     - А куда ж еще, - сказал Хеннесси. - Там в углу у пианины и поставил.
     - Точно?
     - Куда точнее - весь вечер на ногах, ношусь по лестнице  вверх-вниз,  а
получил за свои хлопоты с гулькин нос. Ханниган, прыснув, прервал его:
     - Учитель твой тут недавно прошел. Это ж какое  нахальство  надо  иметь
после всего, что он себе напозволял с Салли Маг..
     У Джозефа глаза сузились щелками:
     - Он ничего плохого не сделал.
     - А я другое слышал.
     - Ей он ничего плохого не сделал, только себе, - не сдавался  Недоумок.
- Уступил ей кровать свою, когда отец ее из дому выгнал, накормил,  когда  у
нее живот подвело.
     - Как бы у нее с его кормежки живот не вздуло, коли  люди  не  врут,  -
фыркнул  Хеннесси.  И,  чуть  подумав,  добавил:  -  Господи,  прости  меня,
грешного.
     Старики, потоптавшись еще немного на площади, вскоре ушли.  У  Хеннесси
завелись деньги, и ему хотелось спустить их с помощью Ханнигана.  Но  Джозеф
не двигался с места. Он сидел, поставив локти на колени,  подперев  кулаками
подбородок, и не спускал  глаз  с  гостиницы.  Бурный  взрыв  аплодисментов,
выплеснувшийся из окон на площадь, приветствовал отца Фин-негана,  когда  он
поднялся произносить речь. Каждый из нас  благодарен  мистеру  Мерфи  (начал
он), председателю нашего комитета, чьими усилиями  был  воздвигнут  памятник
повстанцам девяносто восьмого года, человеку,  которым  может,  нет,  должен
гордиться город Балликонлан. Гостиница Мерфи, позволю себе сказать  и  знаю,
что не встречу возражений, едва ли не лучшая в Ирландии, фабрика Мерфи  едва
ли не самая современная, ибо, хоть мы и оберегаем с ревнивой гордостью  наше
культурное наследие, мы готовы - и  иначе  и  быть  не  может  -  изучить  и
перенять  все  лучшее,  что  дал  прогресс  другим  нациям,   чья   история,
сложившаяся  более  счастливо,  чем  наша,   позволила   им   поднять   свою
промышленность  на  куда  более  высокий  уровень.  Не  может  он  также  не
поблагодарить бывшего надзирателя Суини, который так задушевно  исполнил  на
рояле народные ирландские мелодии. Прекрасная музыка эта усладила слух  всех
присутствующих  и  преисполнила  сердца  наши  гордостью:  мы   лишний   раз
убедились, что наша музыка может соперничать с лучшими достижениями  мировой
музыки. Да и есть ли что прелестнее наших ирландских песен и танцев? Имеются
еще, правда, и такие ирландцы -  да  вразумит  их  господь  (смех  в  зале),
которым лишь бы обезьянничать английские  вкусы  -  этим  ирландцам  подавай
оперетты, а имеются и такие, которым подавай Баха и Бетховена -  не  меньше,
их я назвал бы нашими долгогривыми ворогами  (смех  в  зале),  так  вот  для
изощренных вкусов этих господ наша ирландская музыка слишком проста. Что  же
касается  лично  его  (а  он  уверен,  что   все   присутствующие   к   нему
присоединятся), он готов всю жизнь слушать добрые славные ирландские мелодии
и ничего другого. Дайте мне ирландские мелодии, и я отдам за них все заумные
симфонии и концерты ваших Бахов и Бетховенов.
     Продолжая в том же духе, отец Финнеган предложил тост  за  Ирландию,  а
вечер меж тем медлил спуститься на город, и многострадальные поля  Ирландии,
много веков подряд  удобрявшиеся  кровью  патриотов,  безучастно  ждали  его
прихода. Джозеф сидел так тихо,  что  старая  дворняга,  презрев  опыт  всей
жизни, приучивший ее никому не доверять,  подошла,  положила  морду  ему  на
колени и грела своим теплом до тех пор, пока он решительно не оттолкнул  ее.
Тогда она, чтобы размяться, просеменила к памятнику - это новшество пришлось
ей по вкусу - и для порядка помочилась на постамент.  Псс-псс-псс  -  журча,
полился ручеек, но уже не багровый,  как  некогда  воды  Слейни,  а  зеленый
из-под тощей, не  толще  копья  повстанца,  собачьей  ноги.  Справив  нужду,
дворняга удалилась, оставив Джозефа вести наблюдение в одиночестве.
     Перселл в это время сидел один в купе и в свою  очередь  наблюдал,  как
медленно блекнут краски заката. Это  зрелище  обратило  его  мысли  к  Салли
Маг Он никак не мог решить, разыскивать ли ему ее завтра или  поставить
на этом крест. Он, конечно,  напишет  отцу  Финнегану,  расскажет,  как  все
произошло на самом деле. А потом уж решит, что ему  делать:  впереди  долгие
летние каникулы. Не исключено, что он поедет в Англию. А то и еще дальше. Он
поглядел на часы: было без пяти десять. До Дублина  оставалось  чуть  больше
часа. Он стащил на пол чемодан, который  носильщик  поставил  рядом  с  ним,
мельком поразившись его  тяжести.  Тот  самый  облезлый  зеленый  чемодан  с
загадочными инициалами С.Д., четко выведенными масляной  краской.  Вытянулся
поудобнее, поставил ноги на чемодан и откинулся на сиденье. Поезд шел  среди
болот, среди  безлюдных  бурых  просторов,  испещренных  унылыми  топями,  в
которых, ненадолго задержавшись, тонули последние лучи заката.


ПРОСТЫЕ ЛЮДИ


     Перевод М. Загота
     За дверью раздались шаги Тонмана Бирна, и Маллиган  отвлекся,  перестал
слушать сидевшую напротив него  женщину.  Он  незаметно  перевел  взгляд  на
потолок, в глазах промелькнуло облегчение. Битый час он сидел в своем убогом
кабинете за обшарпанным столом, на котором теснились телефон, посеревший  от
пыли диктофон и несколько амбарных книг, где  велась  регистрация  всех  дел
шестого отделения их профсоюза, сидел и слушал эту женщину -  о  том,  чтобы
сбежать, не могло быть и речи. Она была вдова  и  искала  работу  для  сына.
Маллигана она посещала далеко не первый раз.
     В общем-то Маллиган был человек терпеливый. За двадцать  лет  на  посту
скромного секретаря отделения  он  приобрел  эту  добродетель.  И  не  питал
никаких иллюзий. Он почти никогда не надеялся,  что  люди,  с  которыми  ему
приходится иметь дело, удовлетворятся вполне разумным  объяснением  или  без
боя примут чей-то отказ. Тем не менее это  утро  далось  ему  тяжело.  После
бессонной ночи  трещала  голова,  потели  ладони.  Солнечные  лучи,  хотя  и
пробивались сквозь толстый слой пыли на окнах, слепили воспаленные глаза. На
Маллигане был поношенный костюм, морщинистое лицо имело  землистый  оттенок.
Сейчас он хотел одного: улизнуть отсюда хотя бы на десять  минут  в  бар  по
соседству.
     Раньше он преспокойно мог по дороге забежать в бар и перехватить кружку
пива. В старые времена профсоюз был невелик  и  секретарю  отделения  жилось
вольготно. Не то что теперь.  Правление  размещалось  в  солидном  здании  в
модной части города, сотрудники сидели за полированными столами с телефонами
и селекторами, полы были застелены мягкими коврами.  А  Маллиган  остался  в
покосившемся филиале профсоюза около порта, поближе  к  своим  несговорчивым
подопечным.  Однако,  зная  Маллигана,  руководство  не  оставляло  его  без
присмотра. С него требовали отчеты. Ему часто звонили, рассчитывая,  что  он
будет на месте. А если его все-таки не было, значит, его заместитель  Тонман
должен знать, куда, черт возьми, он подевался.
     Маллиган надеялся, что Тонман  прервет  их  разговор,  но  тот,  войдя,
почтительно шагнул к стене и принялся ждать,  когда  вдова  кончит,  на  что
Маллиган давно перестал надеяться.
     - Я прошу только, чтобы  с  моим  сыном  поступили  по  справедливости,
мистер Маллиган, - твердила вдова.
     - Но все и делается по справедливости, - в десятый раз сказал Маллиган.
- Разве ваш сын не в списке?
     - Он уже полтора года в списке.
     И опять все сначала.
     Маллиган с убийственной вежливостью взглянул на Тонмана.
     - У вас какое-то дело? - почти прокричал он.
     Тонман, встряхнувшись, наконец-то сориентировался.
     - Очень срочное.
     - Вы слышали? - спросил Маллиган. - Придется вам нас извинить.
     Вдова неохотно поднялась. Когда дверь за ней закрылась,  Маллиган,  дав
ей отойти, накинулся на Тонмана.
     - Позже не мог явиться, черт тебя дери!
     - Подожди минутку, - взмолился Тонман. - Во-первых, мне  слегка  не  по
себе...
     - А мне, думаешь, по себе? - бушевал Маллиган. - После  забегаловки,  в
которую ты меня вчера затащил?
     Насколько помнил Тонман, все было как  раз  наоборот,  но  он  не  стал
возражать. Он привык, что на него валят вину за все. Вдобавок  имелось  дело
поважнее.
     - Я вижу, ты ничего не  слышал,  -  сказал  он.  -  Укладчики  объявили
забастовку.
     Лицо Маллигана, и без того длинное, еще больше вытянулось.
     - Только этого не хватало.
     - Хватало или нет, - угрюмо ответил Тонман, - а никуда не денешься.
     - Где они работают?
     - Они не работают.
     - Не цепляйся к словам! - заорал на него Маллиган. - Мне сегодня не  до
шуток.
     - Извини, - сказал Тонман. В облике  этого  здоровенного  мужчины  было
что-то неуловимо печальное, он всегда казался запыхавшимся.
     - Где они бастуют - если тебя так больше устраивает.
     - Около бухты.
     - Господи! - простонал Маллиган и потянулся за мятой шляпой.
     Они вышли на залитую солнцем улицу. Бухта находилась у  дальнего  конца
причала. Общественный транспорт туда не ходил. Так  что  придется  две  мили
топать пешком по узким вонючим улочкам, мимо больницы для тех  жертв  любви,
которые по бедности не могли скрыть свою болезнь от окружающих, сквозь строй
жалобно ворчавших кранов, мимо позвякивавших ковшей, загрузочных помостов  и
дымивших судов. Маллиган зашел в бар  под  названием  "Отдых  моряка"  и  за
кружкой с целительной жидкостью разузнал все  подробности  и  молча  обдумал
положение. За три месяца это была третья забастовка в его отделении.  В  эту
самую минуту на столе Маллигана лежало резкое письмо из исполкома по  поводу
неофициальных перерывов в работе. Среди прочего в  письме  указывалось,  что
причина подобных перерывов часто кроется  в  неспособности  соответствующего
работника  предпринять  своевременные  и  необходимые  меры  для  разрешения
незначительных  конфликтов.   Маллиган   знал,   что   на   исполком   давит
общественность.  Пресса  развернула  язвительную  кампанию:   прежде   всего
страдают, как выражались газеты, "рядовые граждане". Правительство грозилось
прибегнуть  к  законодательным  мерам,  если   профсоюзы   расписываются   в
собственной беспомощности. Профсоюзные  вожаки  произносили  благонамеренные
речи, уверяли, что полны решимости приструнить  рабочих,  которые  плюют  на
законы. Предприниматели несколько  раз  грозились  объявить  локаут.  Однако
никому не хотелось делать первый шаг. Предприниматели боялись,  что  в  знак
солидарности прокатится волна забастовок. Автономные профсоюзы не спешили  с
действиями, которые могут побудить рабочих выйти из профсоюза. Правительство
при шатком большинстве  в  парламенте  опасалось  проводить  закон,  который
оппозиция тут же объявит попыткой ущемить интересы рабочих.
     - И за что на нас такая напасть? - вопрошал Маллиган.
     - Это же докеры, - отвечал Тонман. - Ни бога, ни черта не боятся.
     - С ними не могут управиться ни правительство, ни  предприниматели,  ни
исполком. Где уж тут, черт подери, нам с тобой управиться?
     - Ну ладно, я пойду, - сказал Тонман.  Он  выгреб  из  кармана  мелочь,
озабоченно пересчитал монеты. Потом вздохнул  с  облегчением.  -  Выпей  еще
одну, - предложил он.
     - Нет, - отказался  Маллиган.  -  Потопаю  туда.  А  ты  возвращайся  и
отбивайся от правления сколько сможешь. Если позвонят, скажи, что я ушел  по
делу, а по какому, точно не знаешь.
     - Понял, - заверил Тонман.
     - Насчет того, что прекратили работу, ни слова, - наставлял Маллиган. -
Просто ушел по делу, а куда и зачем - не в курсе.
     - Можешь на меня положиться, - ответил Тонман.
     И они разошлись.
     В порту кипела жизнь, а в бухте все замерло. Грейферный кран повис  над
судном, ковш застрял на полпути между трюмом и стрелой. Крановщик  в  кабине
мирно покуривал. Время от времени он высовывался, тщательно  примеривался  и
сплевывал.  На  капитанском  мостике,  облокотившись   на   перила,   застыл
сигнальщик. Кучкой стояли укладчики груза. Бухту парализовало, но укладчиков
это словно не касалось. Маллиган мысленно испустил тяжкий  вздох:  за  какие
грехи судьба связала его с оравой этих зубастых, несговорчивых  работяг,  от
которых жди  чего  угодно?  Вместе  с  ним  к  укладчикам  подошел  стивидор
{Стивидор - ответственный за погрузку и разгрузку судов.}.
     - А вот и мистер Маллиган, - сказал он с облегчением.
     - Подожди ты с мистером Маллиганом, -  перебил  его  Даффи,  коренастый
укладчик в кепке. - Сам-то с чем пришел?
     Маллиган не вступал в разг Хотел понять, что к чему.
     - Я опять звонил, - начал стив
     - Кому теперь?
     - Заместителю главного инженера.
     - И что он сказал?
     - То же, что и инспе
     - Значит, платить он не будет.
     - А я им что твержу, - обратился стивидор к Маллигану. - Только попусту
тратят время.
     - Ты ему сказал, что это окисел? - не отставал Даффи.
     - А как ты думаешь? - огрызнулся стив Он терпеть не мог  Даффи.  И
Маллиган его понимал. Даффи и ему был не по нутру.
     - А что, груз грязный?
     - Нет, я сказал, это вы говорите, что он грязный, - уточнил стив
     Даффи потер подбородок.
     - Ты сказал, что не заплатят за грязь - работать не будем?
     - Да поймите, за грязь никто не  заплатит.  Я  же  вам  это  сказал.  И
инспектор сказал. А теперь и зам главного инженера.
     Все  молчали.  Стивидор  решил,  что  нащупал  слабину,  и  перешел   в
наступление.
     -  Ну  ладно,  пошли,  ребята.  На  судно.  Начинайте  разгрузку.   Все
выжидательно смотрели на Даффи, а тот глянул на крановщика и махнул рукой.
     - Джерри! - рявкнул он.
     Крановщик застопорил рычаги управления, выбросил в  окошко  сигарету  и
начал спускаться вниз. Стивидор побагровел.
     - Мистер Маллиган, - возопил он, - по  договору  о  прекращении  работы
полагается уведомлять  за  неделю.  Неужели  профсоюз  будет  терпеть  такое
безобразие?
     Маллиган начал что-то мямлить, не зная, как поступить: вроде бы и  надо
призвать укладчиков к  порядку,  но  ведь  только  начни,  сразу  перестанут
уважать. Даффи тем временем позвал сигнальщика.  Человек  на  мостике  ожил,
снялся с места и двинулся к сходням. Видя такую решимость, Маллиган произнес
единственное, что ему оставалось.
     - Надо обговорить это дело, - сказал он стивидору.
     В разговоре с укладчиками выяснилось, что они требуют накинуть по шесть
пенсов на каждую тонну за грязь. Маллигану  пришлось  спуститься  в  трюм  и
самолично убедиться в правильности их требований.  Этот  поступок,  при  его
хрупком здоровье, едва не  доконал  его.  Затем  Маллиган  пошел  в  кабинет
стивидора и оттуда обзвонил все руководство компании по очереди. Наконец  он
добрался до главного управляющего, некоего мистера Беггса. Кажется, вспомнил
Маллиган, Беггс здесь человек новый. Но все равно решил попытать счастья.
     - Это Маллиган говорит.
     - Кто?..
     - Маллиган. Секретарь шестого отделения профсоюза.
     - Да.
     По тону главного  управляющего  можно  было  понять,  что  это  имя  он
когда-то слышал, но не привык, чтобы  ему  звонили  люди,  находившиеся  так
низко на общественной лестнице.
     - Я по поводу укладчиков.
     - Простите, минуточку. Вы у них бригадир?
     - Нет. Я секретарь их отделения профсоюза.
     - То есть профсоюзный деятель?
     - Да, платный.
     - Прекрасно.  Тогда,  надеюсь,  вы  выполнили  свой  долг  и  объяснили
укладчикам,  что  они  ведут  себя  неподобающим  образом,  нарушают   четко
сформулированный  договор  между  вашим  профсоюзом   и   нашей   компанией,
следовательно, эта забастовка неофициальная.
     Такого крутого поворота Маллиган не ожидал. Он смешался.
     - Видите ли... да... то есть...
     - Вы, кажется, сами колеблетесь?
     - Ну, конечно, это неофициальная забастовка...
     - Минуту. Вы подтверждаете, что забастовка неофициальная?
     Так говорит человек, который заносит в блокнот все твои
     ответы. Маллигана прошиб пот. Он нарвался на педанта. Вот незадача.
     - Постойте, - начал он.
     - Слушаю?
     - Забастовка не то что неофициальная...
     - Иначе говоря, она официальная?
     Маллиган вдруг увидел членов исполкома - строгие, суровые лица.
     - Господи... да нет же...
     - Давайте остановимся на чем-нибудь одном. Извольте сказать на чем.  Мы
должны знать, в каком мы положении.
     - Хорошо. Они действуют неофициально, без ведома профсоюза. Но я  звоню
не поэтому. Я думал, вы согласитесь рассмотреть их требования.
     - Вы сказали, что забастовка неофициальная. В таком случае  ваш  прямой
долг - предложить  рабочим  возобновить  работу.  Если  они  откажутся,  ваш
профсоюз должен исключить их из  своих  рядов  и  обеспечить  нас  рабочими,
которые будут выполнять условия договора.  Вам,  как  профсоюзному  деятелю,
полагалось бы это знать.
     - Понятно...
     - Что вы сказали?
     - Я сказал "Понятно".
     Маллиган положил трубку на рычаг. И дернул его черт вести переговоры на
таком высоком уровне! Он попробовал урезонить укладчиков:
     - Слушайте, ребята. Я знаю, что груз грязный...
     - Мы тоже знаем...
     - Но плевать на законы тоже нельзя. Дайте нам возможность провести ваши
требования обычным путем.
     - Как только сделаем работу, они пошлют нас  куда  подальше,  -  сказал
Даффи. - Нет уж, не дождутся.
     - Да постойте же! По договору  о  прекращении  работы  надо  уведомлять
заранее. Есть определенный порядок переговоров.
     - Пошли они со своим порядком, - прервал его Даффи.
     - Тогда мне остается только вернуться и доложить правлению.
     - Вот и докладывайте, - весело сказал  Даффи.  -  Ваше  дело  соблюдать
правила. Мы вас не виним.
     Все согласились, что Маллиган тут ни при чем. Как-никак он с  ними  уже
двадцать лет работает. Работник он, конечно, не бог весть какой, но все-таки
свой человек. Укладчики,  хоть  и  придерживались  старых  жестких  методов,
прекрасно понимали, что профсоюзные деятели, заседавшие на конференциях и  в
рабочих судах, так же далеки от Маллигана, как от них  самих.  К  сожалению,
Маллиган - лицо официальное, должен действовать как положено. Но таскать эту
грязищу за те же деньги, без доплаты, только потому, что предприниматели  да
профсоюзные заправилы любят составлять и подмахивать всякие там документики,
- нет уж, дудки.  И  укладчики,  отдав  на  склад  лопаты,  напялили  кепки,
подтянули пояса и отправились в ближайший бар - обсуждать свои требования.
     Верный Тонман дежурил у телефона. Он напомнил Маллигану собаку, которую
изображают на граммофонных пластинках - она сидит и  ждет,  когда  раздастся
голос хозяина. Из правления, как ни странно, никто не звонил;  Маллиган  сам
позвонил туда  с  докладом,  и  все  выяснилось.  Докладывать  было  некому.
Руководство в полном составе отбыло на какой-то съезд.
     Они отправились в Тонман,  пока  томился  в  кабинете,  предавался
размышлениям и сейчас решил поделиться их плодами.
     - Плохо дело, - сказал он.
     - Сам знаю. Компания уперлась, и точка. Я звонил Беггсу.
     - Беггсу?
     - Это их новый управляющий. Пристал ко мне, официальная забастовка  или
неофициальная.
     - Вопрос на засыпку, - заметил Тонман. - Похоже, он нарывается.
     - Похоже.
     - Нашел время,  нечего  сказать.  Они  целый  месяц  американские  суда
разгружали. Значит, сейчас при деньгах.
     - Да, это я учел. Погода хорошая, попивай себе пиво и радуйся. Так  что
на уступки они скоро не пойдут.
     - А тут еще и футбол.
     - Футбол? Какой футбол?
     -  Завтра  на  стадионе  большой  футбол:  сборная  Ирландии  играет  с
"Арсеналом".
     - Только этого не хватало. Ясно, они все как один будут там.
     - Я так и думал, что ты упустил это из виду, - заметил Тонман.
     К вечеру большинство бастующих укладчиков напились.  История  конфликта
разлетелась по прибрежным барам и задела всех за живое. Многим портовикам  и
морякам тоже пришлось поработать на американских судах. Помнили  они  и  то,
что завтра - важный футбольный матч. Так что неразгруженный окисел с  каждой
минутой становился все грязнее. Рабочим отказали  в  противогазах.  Компания
грозилась взять для разгрузки  людей,  не  состоящих  в  профсоюзе.  В  этот
напряженный момент появились вечерние газеты. В  одной  из  них  бросался  в
глаза заголовок:
                
"ЗАБАСТОВКА В ПОРТУ НЕОФИЦИАЛЬНАЯ", - 
                      УТВЕРЖДАЕТ ПРОФСОЮЗНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ.
     Далее сообщалось, что "мистер Маллиган,  секретарь  отделения,  заверил
руководство  компании  в  том,  что   забастовка   неофициальная.   Профсоюз
предпримет  надлежащие  меры,  чтобы  положить  конец  незаконным  действиям
некоторых  безответственных  рабочих".  Маллиган  раскрыл  газеты  в   своей
гостиной и одновременно спальной  комнате,  которую  занимал  в  обшарпанном
старом здании неподалеку от филиала профсоюза. Заголовок так потряс его, что
он чуть не свалился со стула. В ужасе  он  несколько  раз  пробежал  заметку
глазами, забыв, что на подносе стынет чай.
     От  филиала  профсоюза  Маллиган  решил  держаться  подальше.  Там  его
наверняка будут караулить  газетчики.  Как  выяснилось,  он  оказался  прав.
Наверняка вместе с ними нагрянет и делегация разъяренных укладчиков угля.  И
здесь он оказался прав. Позабыл он лишь о миссис Линч. Тем не менее она была
тут как тут - стояла позади толпы.  Она  припомнила  еще  одну  фирму,  куда
мистер Маллиган может написать по поводу ее сына.
     Новости в утренних газетах были хуже некуда.  Тот  факт,  что  профсоюз
объявил  забастовку  неофициальной,  вызвал  серьезное  недовольство   среди
рабочих. Рабочие считали, что профсоюз  сделал  заявление,  не  потрудившись
вникнуть в их требования. Вчера вечером компания  пыталась  перевести  судно
под разгрузку в другой порт, но моряки в  знак  солидарности  с  укладчиками
покинули судно. А расплачиваться за это - опять-таки ни в  чем  не  повинным
гражданам. Передовая отмечала, что профсоюз, к счастью,  наконец-то  решился
на твердые меры.
     Маллиган прочитал все это за завтраком и снова улегся  в  постель.  Там
его и застал Тонман, явившийся около полудня.  Маллиган  натянул  одеяло  на
подбородок, и Тонман видел лишь его перепуганные глаза.
     - Пришлось прийти за тобой, - сообщил он. - Тебя все ищут.
     - Скажи, что я болен, - буркнул Маллиган.
     - Вид у тебя не больной.
     - Бывает же, что грудь и ноги ломит, - промямлил Маллиган, - а по  виду
ничего не скажешь. И перед глазами пятна какие-то плавают.
     - Вчера ты был здоров.
     - Верно. Должно быть, какая-то зараза в трюме.  Микроб  прицепился  или
еще что.
     - Вечером моряки ушли с корабля.
     - Читал. Все из-за этого чертова футбола.
     - У нашего филиала вечером прорва народу собралась - тебя требовали.
     Маллиган застонал. Глаза над простыней едва не закатились.
     - А сегодня утром три раза звонили по междугородному со съезда в Корке.
     - Генеральный секретарь?
     - Да. Требовал отчет.
     - Я болен, Тонман.
     - И что тебе вздумалось заявить,  будто  забастовка  неофициальная?  Не
твое это дело.
     - Да так, ляпнул, не подумав.
     - Вот и посадил всех в лужу, - сказал Тонман. -  Попридержал  бы  язык,
может, удалось бы выиграть время.
     Маллиган во всем винил Беггса. Без  него  все  прошло  бы  как  обычно:
работа стоит, а компания публикует в газетах  умеренные  протесты.  Профсоюз
два-три дня тянет время, якобы решая, как поступить: исключить бастующих  из
своих рядов или признать, что их требования носили  неотложный  характер  и,
значит, они прекратили работу обоснованно. Тем временем стороны  приходят  к
компромиссу, и конфликт гаснет, не успев разгореться.
     В полдень к забастовке в знак солидарности присоединились портовики. На
матче  сборной  Ирландии  с  "Арсеналом"  присутствовало  небывалое   доселе
количество зрителей, ставших свидетелями победы ирландцев со счетом 3:1.  Но
этот результат не принес Маллигану радости. Заголовки разили наповал:
              
НЕОФИЦИАЛЬНАЯ ЗАБАСТОВКА РАЗРАСТАЕТСЯ 
                 ДУБЛИНСКИЙ ПОРТ В УГРОЖАЮЩЕМ ПОЛОЖЕНИИ
     На другой странице какой-то журналист пошел еще дальше. Статья  о  том,
что профсоюз предпримет дисциплинарные меры, была озаглавлена так:
                     
НЕСГИБАЕМЫЙ МАЛЛИГАН 
                   ПОЛОЖИТЬ КОНЕЦ НЕЗАКОННЫМ ЗАБАСТОВКАМ
     Несгибаемый Маллиган снова залег в постель  и  пролежал  там  до  конца
следующего  дня.  Он  стал  предметом   обсуждения   в   кабинете   министра
промышленности и торговли.
     - Кто такой этот Маллиган? - спросил министр своего заместителя.
     - Какая-то мелкая сошка, - ответил тот. - Возможно, псих.
     - А что сообщают из штаб-квартиры профсоюза?
     - Ничего. Придется подождать. Они все на съезде.
     - Им бы все заседать... того и гляди порт закрывать придется.
     - Может, задумали отсидеться.
     - Трусы паршивые. Нашкодили, а мы расхлебывай - обычное дело.
     - Кстати, звонил министр юстиции.
     - О боже, отделайтесь от него как-нибудь. Тут и без этого пройдохи  все
идет кувырком.
     - Похоже, укладчики выставляют пикеты. Начальник полиции не знает,  что
делать. Строго говоря, он должен дать команду на их арест.
     - Тогда вообще хлопот не оберешься. Чего доброго,  покинет  свои  посты
вся полиция.
     - Вы правы. Но пикеты  разрешено  выставлять,  только  если  забастовка
официальная. Об этом сказано в законе о производственных конфликтах.
     - Скажите ему, пусть оставит этот закон в покое и вообще не  мельтешит.
Попробуйте еще раз связаться с кем-нибудь из штаб-квартиры профсоюза.
     - А Беггс словно того и хочет, чтобы работа встала. По-моему, он  ведет
себя глупо.
     - Да. Я скажу Буллмену, чтобы  охладил  его  пыл.  А  то  еще  всеобщая
забастовка начнется.
     - Сейчас не время ввязываться в серьезный конфликт. Только  посмотрите,
какой у вас дефицит платежного баланса.
     - Я на него уже полгода смотрю. Ладно, действуйте.
     Заместитель министра обещал сделать все, что в его силах. Но его унылый
вид огорчил министра. Эти постоянные служащие народ хоть и  дружелюбный,  но
сплошь фаталисты. Министр вздохнул и потянулся к телефону.
     Тяжелее всех пришлось Тонману. Целый день он провел  в  страхе,  ожидая
вызова в правление, и лишь к вечеру вышел спокойно посидеть за  стаканчиком.
Однако портовики, его старые кореши, не дали Тонману даже войти ни в одну из
трех знакомых забегаловок - все  отворачивались,  стоило  ему  появиться  на
пороге. В глубоком унынии он ушел и зашагал  по  прибрежным  улочкам.  Вдоль
порта через равные интервалы стояли полицейские, заменившие бастующих ночных
сторожей, -  кряжистые  мужчины,  крайне  недовольные  тем,  что  приходится
работать сверхурочно. Суда безжизненно замерли у  причалов,  поверх  слабого
света прожекторов  вытянулись  костлявые  шеи  кранов.  Звезды  попрятались,
вечернее небо грозило разразиться дождем. Окна  изредка  попадавшихся  баров
выплескивали на тротуары лужицы света. Оживленные разговоры, доносившиеся до
слуха Тонмана, затихали, оставаясь позади, и он чувствовал  себя  бездомным.
Тонман знавал и лучшие дни. Раньше он неплохо орудовал кулаками. Мог сладить
один с двумя полицейскими. Мог пойти во главе  рабочих  и  отстаивать  общие
интересы  -  тогда  для  переговоров  требовались  лишь  крепкие  слова   да
недюжинная смелость, только и всего.
     Теперь  все   изменилось.   Бумажная   волокита,   телефонные   звонки,
процедурные вопросы и сферы полномочий - от всего этого у него пухла голова.
А душа была добрая, преданная. И вот сейчас, неожиданно  оказавшись  изгоем,
он ужасно страдал и время от времени даже останавливался, чтобы успокоиться.
Но стоило ему остановиться, как река, и  краны,  и  ветер,  гонявший  мусор,
которого на портовых улочках всегда хватало, и каменные  дома,  и  очертания
нависавших из темноты огромных контейнеров - все  это  наполняло  его  такой
безысходностью, что он тут же шел дальше.
     Наконец ноги снова  завели  его  в   Там  сидели  моряки,  но  все
англичане - они его едва знали. Тонман сидел и пил в  одиночестве,  когда  к
нему подошел незнакомец.
     - Вы профсоюзный деятель, - сказал он. С  трудом  отвлекшись  от  своих
мыслей, Тонман ответил утвердительно. - Я вас вроде уже видел. Вы Маллиган?
     Тонман ответил отрицательно.
     - Знаете его?
     Тонман спросил незнакомца, кто он такой.
     - Репо Мне нужен материал. Эта забастовка...
     Тонман перебил его и спросил, не он ли случаем дал материал  в  газету,
где впервые было напечатано, что забастовка неофициальная.
     - Именно я, - сказал репортер с вполне  понятной  гордостью.  -  Сейчас
хочу дать продолжение.
     Тонман по характеру был человек обстоятельный. Он спокойно допил  пиво,
отодвинул кружку в сторону. Звук удара заставил  моряков  замолчать.  Они  с
любопытством  поглядели  на  растянувшегося  на  полу  репортера,  потом   с
почтением - на здоровенного мужчину, который  умел  так  ловко  и  без  шума
делать такие дела. Бармен позвал  двух  своих  помощников,  и  они  вытащили
поверженного репортера на улицу.
     - Он вас оскорбил? - поинтересовался бармен, протирая стакан.
     Но Тонман не был настроен болтать попусту.
     - Он хотел продолжения, - ответил Тонман. И сразу вышел.
     - Я имел с Буллменом долгую беседу,  но  дело  стоило  того,  -  сказал
мин Шел третий день забастовки, однако министр явно был  в  приподнятом
настроении.
     - Есть результаты? - спросил замминистра.
     - Будут. Оказывается, Беггс - человек новый, из Англии. С  этим  Малони
он явно перегнул палку.
     - Маллиганом, - поправил постоянный замминистра. Он был аккуратист.
     - Это неважно. В общем, Буллмен пропесочил Беггса: зачем припер  Малони
к стене, а потом еще разгласил заявление этого болвана,  что  они  действуют
неофициально? Отнял возможность потянуть резину.
     - Недаром он старший директор, - в голосе заместителя министра  звучало
одобрение.
     - Буллмен со всем согласился. Он слишком стар, чтобы мериться силами  с
докерами.
     - И что же будет?
     - Я напишу письмо с предложением  обратиться  в  арбитраж.  Компания  и
профсоюз напишут мне в ответ, что они согласны.
     - Выразив протест, надо полагать.
     - Безусловно. Правление компании  немного  побрыкается,  мол,  как  это
вмешиваются в их дела, но больше для  вида.  В  конце  концов  они  уступят.
По-моему, к тому есть все основания.
     - Уступят, куда им деваться. Знаю я их. Но  как  профсоюз  будет  вести
переговоры? Забастовка-то неофициальная.
     - Весь их исполком был в отъезде. Теперь они согласятся,  что  без  них
тут наделали дел. При таких обстоятельствах обе стороны посмотрят на  это...
нарушение сквозь пальцы.
     -  Ага.  Без  них  наделали  дел.  Значит,  нужен  стрелочник.  Бедняга
Маллиган.
     - Да он просто олух. Связал исполком по рукам и ногам, не 'имея  на  то
ни малейших полномочий. Кстати, до меня дошло, что он слег...
     - А как насчет Беггса? Ведь по справедливости...
     - Бросьте, - мягко упрекнул министр своего  заместителя.  -  Что  такое
справедливость? Заместитель министра вздохнул.
     - Отвлеченное понятие. Кстати, о справедливости. Снова  звонил  министр
юстиции.
     Всякий  раз,  когда  речь  заходила   о   министре   юстиции,   министр
промышленности и торговли терял власть над собой.
     - Опять этот сапожник, - процедил он.
     - Речь идет об оскорблении действием.  Работник  профсоюза  в  каком-то
баре потрепал журналиста. Я попросил их сильно не усердствовать.
     - Правильно. Мученик за дело рабочего класса - это нам сейчас не нужно.
Из-за чего они сцепились?
     - Бог их знает. Это тот самый журналист, который  первым  написал,  что
Маллиган объявил забастовку неофициальной.
     - И здорово ему досталось?
     - Кажется, перелом носа. Министр снова повеселел.
     - Отлично, - сказал он, потирая руки и улыбаясь неизвестно чему.
     На пятый день забастовка кончилась, и люди вернулись на работу. За  это
время  профсоюз  изучил  причины,  вызвавшие  прекращение  работы;   министр
выступил с резкими словами о  том,  что  расплачиваться  приходится  простым
ирландцам;  правление  компании  признало,  что  в   деле   имелись   особые
обстоятельства,  и  удовлетворило  поставленные  требования.  Это   обошлось
компании  примерно  в  двадцать  четыре  фунта,  потому  что  весь   сыр-бор
разгорелся из-за двенадцати укладчиков.  Таким  образом,  опасность  удалось
отвести, и обе стороны сохранили достоинство. И лишь  Маллиган  не  разделял
общей радости. По вызову исполкома  профсоюза  и  по  настоянию  Тонмана  он
поднялся с постели и предстал перед собравшимися. Члены комитета с каменными
лицами встретили Маллигана, когда он вошел со своим  заместителем  Тонманом,
как всегда скорбно сопевшим.
     Генеральный  секретарь  зачитал  длинный  список  подобных  забастовок,
имевших место в  отделении  Маллигана  в  прошлом.  Он  осудил  необдуманное
заявление Маллигана о том, что прекращение работы было  неофициальным.  Если
бы не умелое ведение дела, компания настояла бы на возобновлении работы безо
всяких переговоров и профсоюз  по  договору  был  бы  вынужден  применить  к
укладчикам дисциплинарные меры и исключить их из профсоюза. По  всему  порту
вспыхнули бы забастовки солидарности. Многие рабочие вышли бы из  профсоюза,
а этого только  и  ждут  конкуренты  -  вокруг  полно  профсоюзов,  жаждущих
расширить свои ряды. Маллиган, заключил он, проявил полную  некомпетентность
и  не  сумел  справиться  с  относительно  небольшим  отделением  профсоюза.
Маллиган, в своем поношенном костюме, с землистым лицом, выглядел еще  более
подавленным, чем обычно, и на  вопросы  отвечал  невразумительно  и  путано.
Потом сослался на болезнь.
     -  Вы  хотите  сказать,  что  легли  в   постель,   пытаясь   уйти   от
ответственности.
     - Нет, я был болен. Спросите у Тонмана.
     - Это очень сомнительно. Боюсь, среди членов комитета  в  вашу  болезнь
никто не верит.
     Маллиган огляделся. На бесстрастных лицах читалось неверие.
     - Когда я зашел к нему, он выглядел очень плохо, - поддержал  Маллигана
верный Тонман.
     - Потому что у него душа ушла в пятки от страха. И  это  самое  худшее.
Сначала он подводит исполнительный  комитет.  А  потом  у  него  не  хватает
смелости отвечать за свои действия. Во всей этой  нелепейшей  истории  самое
неправдоподобное - болезнь Маллигана.
     После этих слов Маллиган  уже  не  раскрывал  рта.  Но  вот  обсуждение
кончилось, и у Маллигана спросили, хочет ли он  что-нибудь  сказать,  прежде
чем его  попросят  выйти.  Он  несколько  раз  глотнул,  окинул  беспомощным
взглядом непривычно импозантные апартаменты:  длинный  полированный  стол  с
пепельницами и блокнотами, портрет последнего президента профсоюза на  стене
напротив,  ковер  во  всю  комнату,  довершавший  картину   изысканности   и
некрикливой роскоши. Потом заговорил:
     - Я знаю, что наломал дров. Не скажу, что я в ладах с пером и  бумагой,
что мастер писать отчеты. Да и дипломат из меня не бог весть какой.
     Тут кто-то очень громко сказал: "Вот-вот!" - и заскрипел стулом.
     - Все это я знаю не хуже вас. В старые  времена  от  меня  было  больше
пользы. Тогда приходилось иметь дело с полицией, со штрейкбрехерами. И такая
работа была нам с Тонманом по плечу. В профсоюзе состояло мало народу, а сам
профсоюз помещался в комнате над портовым баром. С трудом удавалось  сводить
концы с концами. Тонман и я часто сидели  без  зарплаты.  Мы  часто  платили
пособие бастующим и выходили на улицу  вместе  с  ними,  а  сами  не  знали,
удастся ли сегодня перекусить, нормально выспаться.  Но  мы  умели  сплотить
докеров, я умел объяснить нанимателю, чего мы хотим, за что будем стоять  до
конца, пока нам не  уступят.  Похоже,  больше  мне  нечего  сказать.  Теперь
времена  другие.  Двадцать  лет  назад  не  было  ни   рабочих   судов,   ни
согласительных комиссий. И еще скажу: наши работяги тоже другие. Они из того
же теста, что и я с Тонманом. Им по душе старые методы. И  не  понимают  они
никаких договоров. Да в старые времена договоров почти и  не  было.  Похоже,
они так и живут в том, старом мире. И мне их не  изменить,  а  уж  вам  -  и
подавно, это факт. Я знаю, сейчас они готовы меня разорвать на куски, но все
равно скажу - они ребята хорошие. Лучше не бывает.  Потому  что  они  хотят,
чтобы все было по совести. Больше мне нечего сказать.
     По  пути  домой  Тонман  заверил  Маллигана,  что  тот  говорил   очень
красноречиво.
     - Да что толку, - сказал Маллиган.
     - Ты себя недооцениваешь, - постарался утешить его Тонман. - Ты здорово
говорил. Наверняка ты их убедил.
     - Дожидайся, - возразил Маллиган.  -  Из  стеклянного  глаза  слезу  не
выжмешь.
     Профсоюз принял решение на три месяца отстранить Маллигана от работы, и
на том дело бы и  кончилось,  если  бы  не  Тонман:  такая  несправедливость
поразила  его  в  самое  сердце.  Все  воскресенье  он  предавался   мрачным
размышлениям. А в понедельник вечером его снова занесло в одно из заведений,
откуда его в последнее время выкурили  укладчики.  Он  в  одиночестве  тянул
виски, вынашивая смутное желание взять да и вытолкать  всех  отсюда,  -  это
будет месть. Поначалу косые взгляды укладчиков только укрепляли это желание.
Но  спиртное  подействовало  совершенно  неожиданно  его   охватила   тоска.
Молчаливый, задумчивый, он  одиноко  стоял  у  стойки  и  поглощал  виски  в
огромных количествах, кал вдруг, к общему удивлению, по его  мясистым  щекам
прокатились две слезы.
     - Нечего сказать, хороши, - громко произнес Тонман.
     Все повернулись к нему. Даффи, один из укладчиков, с трудом поднялся  и
подошел поближе.
     - Что случилось, Тонман, старичище? - спросил он.
     - Никакой я тебе не етаричище, - ответил Тонман. - Не  разговаривай  со
мной.
     Даффи увидел, как на глаза  у  Тонмана  навернулись  слезы  и  медленно
скатились по щекам. Даффи был ошарашен: такой человек-гора - и вдруг плачет.
     - Тонман, что с тобой, скажи Христа ради!
     - Все вы друзья до первой беды, - сказал Тонман.
     - Здесь таких нет.
     - Слова все это. Мы с Маллиганом вас раскусили.
     - Что ты от нас хочешь? Чтоб мы ему часы на  цепочке  подарили?  Он  же
хотел нас продать!
     - Вранье! Это Беггс все вывернул наизнанку.
     - Чего же Маллиган об этом не сказал?
     - Не мог он. Не имел права без исполкома. Он уж третий десяток  с  вами
нянькается, а вы в трудную минуту его бросили.
     - Чего ж он нам не сказал, что Беггс его околпачил?
     - Да не мог он. Он же заболел.
     Даффи  пригласил  его  выпить.  Поначалу  Тонман  отказался.  Но  после
уговоров согласился.
     - Ну, кто старое помянет... - начал Даффи, поднимая стакан.
     - Легко сказать. А что будет  с  Маллиганом?  Исполком  его  от  работы
отстранил.
     - Что-что?
     - На три месяца.
     У Даффи отвисла челюсть.
     - Ну, - проговорил он после паузы, - это вообще верх наглости.
     - Профсоюзы в наши дни, - заметил Тонман, - захватили бюрократы.
     Это были слова Маллигана.
     - Как это? - не понял Даффи.
     - Теперь профсоюзные боссы не лучше предпринимателей.  На  все  смотрят
глазами капиталистов.
     Это  тоже  была  фраза  из  лексикона  Маллигана.  Тонману  она   очень
нравилась.
     Даффи посерьезнел.
     - Придется им переменить пластинку, - объявил он.
     Так Маллиган снова попал в газеты. Укладчики  и  портовики  в  перерыве
провели совещание и ушли с работы -  требовать  немедленного  восстановления
Маллигана. Они прошли  по  улицам,  а  возглавил  шествие  духовой  оркестр,
маршрут которого случайно  пересекся  с  маршрутом  бастующих,  и  музыканты
пожелали внести свою лепту. Демонстранты шли с флагами. На одних было просто
написано: "Никаких преследований". Другие  взывали  к  справедливости  более
конкретной:  "Верните  Маллигана".  Буллмен,  старший   директор   компании,
позвонил министру  промышленности  и  торговли,  но  постоянный  заместитель
последнего сообщил, что министр сейчас говорит по телефону с профсоюзом.
     - Сказать ему, что вы согласны на переговоры?
     - Какие к черту переговоры? Вы что, думаете,  я  могу  восстановить  их
секретаря? Не будьте дураком.
     Постоянный замминистра не привык, чтобы  его  кто-то  называл  дураком,
пусть даже старший директор компании, и он как следует подумал, что сказать.
     - Я вот что хотел узнать: разрешите ли вы им вернуться на работу,  если
мы найдем решение, или объявите локаут или что-то в этом роде?
     - Я хочу, чтобы они вернулись на работу как  можно  скорее.  Если  порт
будет открываться и закрываться,  как  какой-нибудь  паршивый  мелодион,  мы
долго не протянем.
     - В таком случае, - эту фразу постоянный замминистра  вынашивал  с  той
секунды,  как  старший  директор  посоветовал  ему  не  быть  дураком,  -  я
решительно советую вам держать мистера  Беггса  подальше  от  представителей
прессы.
     И он пошел с докладом к министру.
     - Бог с ним, с Буллменом, - сказал мин - Я сейчас  разговаривал  с
профсоюзом. Пригрозил, если эти вечные перерывы в работе не прекратятся,  мы
поставим их профсоюз вне закона. Они клянутся, что все уладят.
     - Восстановят Маллигана?
     - Да. Это самый простой выход.
     - А вы и вправду считаете, что можете поставить их вне закона?
     - Подождем до завтра. А что, думаю, меня поддержат.
     - Но ведь это недемократично?
     - Еще бы. Кроме права на труд у человека есть  не  менее  важное  право
отказаться трудиться. В глубине души я сочувствую этому Малларки. Не  стоило
бы об этом говорить, но это так.
     - Как ни странно, я тоже ему сочувствую. А может, философы не  правы  и
человек вовсе не разумное животное?
     - Кто его  знает.  Человек  меня  интересует  только  как  политическое
животное.
     - Что касается политики,  -  заметил  замминистра,  -  будет  интересно
посмотреть, как профсоюзу удастся  восстановить  Маллигана  и  при  этом  не
потерять лица.
     Профсоюз оказался на высоте. В печати появилось небольшое сообщение:
     "Злокозненные слухи о том, будто сотрудник отделения  нашего  профсоюза
был отстранен от работы,  уже  взбудоражили  некоторых  членов  профсоюза  и
привели к серьезным недоразумениям. Дело в том,  что  упомянутый  сотрудник,
помогавший исполкому разрешить недавний конфликт в дублинском порту, заболел
и получил трехмесячный отпуск по  болезни  с  сохранением  зарплаты.  Однако
через некоторое  время  сотрудник  сообщил  исполкому,  что  чувствует  себя
значительно  лучше  и  желает  вернуться  на  работу.   Таким   образом,   в
соответствии с его  личным  пожеланием  этот  сотрудник  с  завтрашнего  дня
приступает к своим обязанностям".
     Вместе с Тонманом и Маллиганом победу в тот  вечер  праздновали  многие
укладчики. На  следующее  утро  снова  зашевелились  краны,  загромыхали  по
булыжникам влекомые лошадьми повозки, в пыльных  трюмах  замелькали  лопаты.
Медное солнце не без труда  продралось  сквозь  затянувшую  небо  дымку.  От
утренней тишины остались лишь обвисшие флаги на судах да маслянистая чернота
реки. Маллиган шел на работу. Его уже ждала миссис  Линч.  Он  предложил  ей
сесть, приготовился ее слушать. Чувствовал он себя ужасно. Время от  времени
всплывала мысль: где  Тонман?  Посетительница  говорила,  а  он  с  растущим
нетерпением ждал, когда же наконец раздадутся на лестнице тяжелые шаги.


ПОЛКРОНЫ


     Перевод М. Загота
     Продавец в книжной лавке  оказался  человеком  подозрительным.  Засунув
руки в карманы серого халата, он буравил тебя понимающим взглядом  так,  что
ты сразу чувствовал себя в чем-то виноватым.
     - Учебник по алгебре Холла и Найта, - смущенно пробормотал Майкл.
     Продавец холодно, оценивающе  посмотрел  сначала  на  книгу,  потом  на
Майкла.
     "Загнать хочет. Утащил из дома, чтобы  деньги  просвистать  на  кино  и
сигареты", - говорил его взгляд. Рука потянулась к книге.
     - Шиллинг, - сказал он, поцыкав языком.
     - Мало, - сказал Майкл. - Она стоит дороже. Дайте хоть три шиллинга.
     Продавец повертел учебник в руках, делая вид, что рассматривает его. Он
заметил, что спортивная куртка Майкла была ему мала, а  брюки  так  коротки,
что манжеты были отвернуты.
     - Имя и адрес? - спросил продавец, будто по рассеянности. То  и  другое
было написано на обороте обложки.  Но  вдруг  они  наведут  справки  и  дома
узнают, куда делась книга?
     - Это еще зачем? - возмутился Майкл. - Вы что, думаете, я ее украл?
     - Полагается  спрашивать,  -  сказал  продавец.  -  В  это  время  года
пропадает много книг. К тому же, - добавил он, - вдруг твоя мамочка и  знать
не знает, что ты продаешь  книгу.  -  Он  сказал  "мамочка"  нарочно,  чтобы
уязвить Майкла. - Ну, хорошо, - сказал он. - Полтора.
     - Она стоит дороже, - упрямо настаивал Майкл.
     Продавец протянул ему книгу.
     - Забирай, - сказал он равнодушно. - Полтора, и ни пенса больше.
     На том дело и кончилось.
     Вчера вечером Майкл  не  сомневался,  что  достанет  хотя  бы  полкроны
{Полкроны - два с половиной шиллинга.}, поэтому и договорился встретиться  с
Энн Фокс на вокзале. Вместе с  ее  братом  Марком  он  ездил  на  велосипеде
приятеля купаться в Песчаную бухту, а когда они вернулись, она ждала  их  на
крыльце. Пригнувшись к рулю, на который он повесил одежду и полотенце, Майкл
не мог оторваться от ее карих глаз, голых коленок, его будоражил  исходивший
от собственного тела запах соли  и  свежести.  Он  бы  многое  отдал,  чтобы
познакомиться с ней поближе. Достать полкроны ему тогда казалось пустяком. И
еще он думал: какая же она красивая! И эта мысль вдруг  так  захватила  его,
что Энн даже спросила: "О чем это ты задумался, Майкл?" Он так и не нашелся,
что ответить.
     С мыслью о полкроне он проснулся и сегодня, когда  утром,  раньше,  чем
обычно, мать разбудила его, положив ему  руку  на  плечо.  Ей  надо  отвезти
маленькую в бесплатную амбулаторию,  и  она  хочет  пойти  пораньше,  занять
очередь.
     - Майкл, сынок, - позвала мать. - Вставай!
     Было без четверти восемь, но даже в этот ранний час  солнце  в  спальне
так слепило, что было трудно открыть глаза.  Он  сказал,  что  идет,  а  сам
уткнулся в подушку.
     В половине девятого мать снова позвала его.
     - Отец давным-давно ушел, - сказала она. - Ты же обещал сегодня  встать
рано.
     Но он отдернул плечо - показать, как  ему  противно  ее  прикосновение.
Весь последний год в нем нарастала ненависть к матери.
     - Иду, иду! - буркнул он сердито. - Уходи и оставь меня в покое.
     Когда она закрыла за собой дверь, он нарочно повернулся на другой  бок.
Будет надоедать - ничего от него не добьется, пусть так и  знает.  Но  через
некоторое время он  поборол  раздражение  -  никуда  не  денешься,  придется
просить у нее денег - и поднялся. Мать, уже  в  пальто  и  шляпе,  поставила
перед ним завтрак - чтобы сэкономить на масле, она поджарила ломтики  хлеба.
Малышка лежала в коляске. Остальные  дети  жили  сейчас  у  замужней  сестры
матери, в деревне. Он сказал:
     - Сегодня мы едем на пикник. Дашь мне полкроны?
     - Полкроны, - повторила она удрученно. - Я ведь  дала  тебе  деньги  на
карманные расходы в субботу.
     - По-твоему, полтора шиллинга - это деньги? На  минуту  она  смешалась.
Потом предложила:
     - Может, попросишь у кого-нибудь велосипед?
     - Мы собрались в Брей, - сказал он. - Все едут трехчасовым поездом.
     - Но ведь можно встретиться с ними прямо там?
     Встретиться с ними там? И объяснить, что со школой  покончено,  да  вот
работу никак не найдет, и поэтому -  что  поделаешь?  -  в  карманах  всегда
пусто. Он швырнул хлеб через стол.
     - Оставь себе свои паршивые полкроны, - сказал  он,  встал  и  пошел  в
ванную.
     - Майкл, - крикнула она вслед. - Ты же знаешь, были  бы  деньги,  я  бы
тебе дала.
     Он не ответил. Мать с обидой выкрикнула:
     - Я ведь дала тебе два шиллинга на той неделе.
     Но он громко хлопнул дверью. А позже услышал, как  мать  сама  спустила
коляску по лестнице.
     Майкл запихнул книгу обратно  в  карман.  Солнце  висело  над  высокими
домами, над летней толпой и пекло его непокрытую голову. Даже под полосатыми
маркизами у магазинов на Графтон-стрит  было  невыносимо  жарко.  В  воздухе
пахло кофе, хотелось есть, корзины цветочниц  пестрели  красными  и  желтыми
цветами.
     Неподалеку  от  парка  святого  Стефана  две  девчонки  на  велосипедах
взглянули на него с интересом. Одна - лакомый  кусочек,  но  Энн  все  равно
лучше. Об Энн он так никогда бы не подумал. Энн  Фокс  лучше  всех.  Она  не
такая, как другие.
     Она бы не вела себя, как... нет, нет, она  бы  ничего  такого  себе  не
позволила. Но если он не поедет в  Брей,  возможно,  провожать  ее  увяжется
Дорган. Дорган легко сходится с  девчонками,  и  если  он  узнает,  что  ему
нравится Энн, обязательно сам за ней приударит. Такие штучки  Дорган  любит.
Он мастак приврать ребятам о своих "подвигах" и преподносит все так, что  не
хочешь, а поверишь. Пусть только сболтнет что-нибудь про Энн, подумал Майкл,
шею ему сверну. Все, конечно, подумают, что это он от зависти,  но  при  чем
тут зависть? Просто Энн ничего такого себе  не  позволила  бы.  Она  хорошая
девчонка, и он ей тоже нравится. Как она смотрела на него вчера на  крыльце,
как закидывала назад голову, чтобы была видна  ее  нежная  тонкая  шея,  как
смеялась его словам, всем видом показывая - ей с ним интересно.  Так  хорошо
было стоять вчера  на  высоких  ступеньках  под  золотисто-зеленым  вечерним
небом, подернутым облачками, и договариваться о встрече.  И  вот  все  летит
кувырком из-за несчастных двух с половиной шиллингов.
     Отец и мать сидели за столом. Майкл тихонько прошел  мимо  и  незаметно
поставил книжку на полку. Сестра спала в  коляске.  Лицо  вымазано  какой-то
белой мазью. На платье и одеяле - крошки сдобной булочки.  Он  сел  на  свое
место, и мать сразу же вскочила принести ему обед. Из-под  скатерти  свисали
кисточки зеленого выцветшего покрывала. Скатерть порядком  износилась,  и  в
самом центре ее была дыра, но когда накрывали  на  стол,  на  дыру  ставился
горшок с папоротником, и, в общем,  ничего  не  было  заметно.  Он  украдкой
взглянул на отца, - как бы к нему подкатиться насчет денег? - но увидел, что
тот не в духе... определенно не в  духе.  Лицо  у  отца  было  потное,  щеки
отвисли. Несмотря на жару, он был в темном костюме и рубашке  с  крахмальным
воротничком - такая работа, ничего не поделаешь. Он служил в конторе "Джошуа
Брайт и сын, торговцы лесом". В хорошем настроении отец  любил  рассказывать
про себя разные истории, и каждая кончалась словами мистера Брайта:  "Кавана
- вы просто кудесник. Уму непостижимо, как вам удалось все уладить. Теперь я
ваш должник", или что-то в этом роде. После этих историй хотелось  им  обоим
дать пинка под зад. Но сегодня Брайта в повестке дня не  было.  Было  что-то
другое.
     - Сколько раз я тебе говорил, - начал отец, - берешь бритву, вымой ее и
насухо вытри. Это же каким поросенком надо быть,  чтобы  оставить  бритву  в
таком виде. Я никогда не запрещал тебе пользоваться бритвой, хотя, убей бог,
не знаю, что ты там бреешь, но ты, будь добр, вытирай ее.
     Он вспомнил, что и вправду не вытер бритву. Положил ее  на  умывальник,
чтобы смочить волосы водой - брильянтина не было, -  и,  естественно,  забыл
помыть ее, не то что забыл, просто из-за матери было плохое настроение.
     - Бритва? Не брал я твою бритву, - бессмысленно и дерзко соврал он.
     Отец повернулся к матери.
     - Вот оно, твое воспитание, - сказал он. - Ему соврать -  раз  плюнуть.
Если он так и собирается сидеть...
     Мать поспешила помирить их, но лишь подлила масла в огонь:
     - Может, ты сам ее утром оставил, ты ведь так торопился.
     - Правильно, - закричал отец, и его нож  и  вилка  со  звоном  упали  в
тарелку. - Защищай его. Пусть обманывает отца, пусть ему дерзит. Да  с  вами
тут психом станешь!
     - Можешь думать что хочешь, - стоял на своем Майкл, - бритву я не брал.
     - Майкл, - вмешалась мать.
     - Тогда это, наверное, кошка, - по-детски съязвил отец, -  или,  может,
бритва вылезла из футляра сама. Только я тебе вот что скажу: больше ты к ней
не притронешься. Придется завести собственную.
     - А как, не подскажешь?
     - Купить. Пора научиться самому зарабатывать.
     -  То-то  я  вижу,  ты  здорово  научился  в  свое  время   -   столько
зарабатываешь, прямо лопатой деньги гребешь.
     Он встал из-за стола. Когда выходил в соседнюю комнату,  мимо  его  уха
пролетела чашка и вдребезги разбилась об стену.  От  неожиданности  он  даже
подскочил.
     - Наглый щенок! - прогремел за спиной голос отца. Он  быстро  запер  за
собой дверь.
     Он вышел, когда убедился, что отца нет. Мать  вынула  из  духовки  обед
Майкла, куда она его сунула, чтобы не остыл. Ее глаза  еще  не  просохли  от
слез. Таких скандалов раньше не бывало.
     - Кушай, сынок, - сказала она. - Не знаю, как дальше жить будем.
     - Не хочу я есть.
     - Нехорошо так отвечать отцу. Ты должен его уважать. Деньги ему нелегко
достаются.
     - Зато уж свое он держит крепко. Мать промолчала. Потом сказала:
     - Ты же знаешь, я бы дала полкроны, если бы были. Разве тебе  в  чем-то
отказывают, когда есть деньги?
     - Небось на пирожное для сестры нашлось.
     - Грошовая булочка. Как тебе не стыдно, Майкл!
     Эти слова по необъяснимой причине пробили его защитную броню  и  больно
ранили.
     - Не суйся не в свое дело, - огрызнулся он.
     В парке святого Стефана  дети  под  присмотром  нянь  кормили  уток  из
бумажных  пакетов.  В  небольшом  прудике  с  искусственными   фонтанчиками,
выбрасывавшими в знойный воздух жемчужные струйки  воды,  ребятишки  пускали
кораблик. Майкл, засунув руки в карманы,  слонялся  по  парку.  Они,  должно
быть, уже садятся в поезд.
     "Куда это Майкл Кавана запропастился?" -  говорят  девочки,  недовольно
покачивая головой, а парни отвечают:  "Да  ладно  вам,  явится  он,  давайте
садиться". Они поедут  в  Брей  и  будут  там  купаться,  потом  валяться  в
папоротниках.  Ребята  купят  девочкам  мороженое  и  лимонад,   а   девочки
приготовят чай с бутербродами для ребят. В зарослях папоротника устроится  и
Энн. А ему придется целый день смотреть на незнакомых людей, которые дремлют
на скамейках, прикрывшись газетами, да на  цветы,  которые  хоть  и  нарядно
ярки, но ко всему равнодушны. Памятник Мангану {Манган - ирландский поэт XIX
века.} напомнил: "Я мог подняться в воздух голубой, я мог идти...  лететь...
я мог..." Черт, как же дальше? Выучился, называется! Пока  сдаешь  выпускные
экзамены, еще что-то помнишь, а теперь приходится скрести в затылке:  "Черт,
как же дальше?"
     Вот он ушел из школы и читает объявления:
     "Солид, треб, младший служащий с отл. свидет. об ок. шк., знакомый
с бухгалтерским  делом.  Начальная  зарплата  -  15  ш.  в  неделю.  Хорошие
перспективы".
     Очередь вместе с остальными. Не заикайся, ох, ну что ты запинаешься,  и
думай, ради  бога,  думай.  Сохраняй  спокойствие  и  почтительно  улыбайся.
Самообладание - это девять десятых успеха.
     Мать до утра гладила и штопала его костюм. И молилась  святому  Антонию
(святой Антоний, помоги ему получить работу. Милый и добрый святой  Антоний,
прошу тебя, помоги моему мальчику). Отец советовал, как  лучше  себя  вести.
Сними шапку, поучал он, и улыбайся, непринужденно и любезно. Не ерзай  и  не
сиди на краешке стула, но это, конечно, не значит, что нужно класть ноги  на
стол. Отец переговорил  с  Гасси  Галлахером,  у  которого  якобы  появились
большие связи после того, как он преуспел в аукционном деле. Мать то и  дело
поглядывала на них.
     - Делай, как советует отец, - говорила она. Когда она поздно гладила по
вечерам, ее  волосы  в  беспорядке  спадали  на  лицо,  дыхание  становилось
прерывистым, а на белом лбу выступала испарина.
     Ожидая своей очереди, он, как  идиот,  бубнил  себе  под  нос  какую-то
ерунду, вроде:
     "Когда Ришелье пришел к  власти,  перед  ним  стояла  задача  построить
французский флот".
     В детстве, когда его посылали в магазин, он вот так же повторял,  чтобы
не забыть: пинта молока, банка фасоли, буханка хлеба и полфунта маргарина, и
сказать, что маргарин для пирогов. (Это была ложь, но совсем невинная:  ведь
так велела сказать мама.)
     Но в конце концов работа всегда доставалась  другому,  например,  Харту
или Джо Эндрюсу. Джо Эндрюс мало что знал о Ришелье, зато он знал кого-то из
отборочной комиссии, повлиятельнее Гасси Галлахера или святого Антония.
     За зиму его знания ослабели, весной они изрядно привяли, а  под  жарким
июльским солнцем и  вовсе  зачахли,  а  на  смену  им  пришло  нечто  новое:
созерцание женщин,  долгое  безделье,  быстро  преходящие  желания,  тягучие
минуты похоти и бесконечная унизительная нужда.
     Он сел  на  одну  из  скамеек,  расставленных  вдоль  тихой  аллейки  в
отдалении друг от друга. Мать дура, а отец просто скряга. Раз в  неделю  они
ходят в кино и собирались как раз пойти сегодня. Остальные вечера они  сидят
дома, ничего, посидят и сегодня, братья и сестра в отъезде, а он... черта  с
два он будет караулить сестру. Пусть поймут, что его не переупрямишь. Он  их
проучит.
     На его правой щеке, от носа  к  уголку  губ,  вспыхивала  тонкая  белая
полоска. Время от времени Майкл  тер  лицо  руками,  пытаясь  унять  нервную
дрожь, но бесполезно - она поднималась изнутри. Над  головой  у  него  пышно
цвел миндаль, а напротив рос ракитник  "золотой  дождь".  С  нависающих  над
землей веток грациозно стекала листва. Около дерева сидел старик с девочкой.
Седой, лицо спокойное, жилет пересекали две золотые цепочки. На одной висели
часы. Ими играла девочка. Она подносила часы  к  уху,  слушала  и  смеялась.
"Тик-так, тик-так", -  подражал  тиканью  старик.  Иногда  он  наклонялся  к
девочке, чтобы потрепать ее по подбородку или улыбнуться ей. Но вот  девочке
надоело играть с часами, она сунула руку в карман старика и вытащила  оттуда
очки, белый носовой платок  и  серебряную  монетку.  Очки  и  платок  ей  не
подошли, а монетку она оставила. Подбросила ее, монетка сверкнула на солнце,
упала  и,  мелодично  зазвенев,  покатилась.  Потом  покружилась  на  месте,
шлепнулась на землю и замерла. Старик - его возраст выдавала  лишь  дряблая,
выступавшая из-под белого крахмального воротничка  шея,  а  оживленное  лицо
вовсе не казалось старческим  -  улыбнулся  Майклу,  как  бы  приглашая  его
полюбоваться  детскими  забавами.  Но  Майкла  переполняла   ненависть.   Он
ненавидел девочку за то, что глупый, потакающий детским прихотям старик  дал
ей  для  забавы  драгоценный  кусочек  серебра.  От  рифленых  ребер  монеты
достоинством в полкроны исходили сила и спокойствие.  На  эти  деньги  можно
заплатить за девушку в поезде и угостить ее мороженым или купить  сигарет  -
покурить после купания, а вечером, на обратную  дорогу,  -  рыбу  с  жареной
картошкой и есть из бумажного пакета вместе с ребятами. Монетка летала вверх
и вниз, и Майкл алчно следил за ней. Иногда она отлетала далеко, эта  яркая,
хоть и маленькая звезда, и девочка семенила за ней.  Несколько  раз  монетка
зигзагами катилась в сторону Майкла.  Игра  продолжалась  долго,  и  старик,
потеряв к ней интерес, начал клевать носом. Майкл глянул в один конец аллеи,
в другой. Вдалеке садовник осматривал клумбу. Поблизости никого не было.  Но
встать, схватить монетку и смыться - это слишком рискованно. Не  ровен  час,
девочка закричит или старик откроет  глаза  совсем  некстати.  Прищурившись,
Майкл внимательно следил за монеткой.
     Украсть полкроны - смертный это грех или простительный? Грех  считается
смертным при трех условиях: 1) человек совершает  тяжкий  проступок,  2)  он
прекрасно сознает, что  делает,  3)  он  не  испытывает  угрызений  совести.
Конечно, украсть у бедняка - это смертный грех, но украсть у  богача  -  это
уже грех простительный, все  зависит  от  того,  насколько  тяжка  содеянная
несправедливость. Впрочем, смертный, простительный - какая разница?  Он  уже
бывал нечист на руку, и эти грехи всегда были смертными и убивающими душу, к
тому же со дня последней исповеди прошло уже восемь месяцев.  Машинально  он
чуть не произнес: "Каюсь во всех своих грехах". Когда  в  полутемной  церкви
священник закрывал дверь на  задвижку,  он  не  спрашивал:  "О  чем  это  ты
задумался?", он говорил: "Ну, сын мой". Язык прилипал к  гортани,  от  стыда
лицо заливал пот,  но  приходилось  выкладывать  все  начистоту.  Если  тебя
поймали с поличным, значит, ты (не очень приятное слово) -
     Монетка упала и покатилась прямо к нему. Майкл не спускал с  нее  глаз.
Сверкая на солнце,  монетка  по  дуге  подкатывалась  к  нему  слева.  Майкл
осторожно вытянул ногу и остановил ее. Потом быстро взглянул на старика,  но
тот продолжал дремать. Тогда Майкл нагнулся и поднял монету.
     - Уходи, - прошептал он девочке, когда та подошла. - Проваливай.
     На ее мордашке застыл вопрос. Вот бы сейчас по этой мордашке ногой!  Но
ее изумление испугало Майкла. Едва  девочка  заплакала,  как  он  вскочил  и
сказал:
     - Не плачь. Сейчас поищем в траве.
     Когда к ним подошел старик, Майкл усердно обшаривал бо
     - Бедняжка, - сказал старик. - Да что случилось?
     - Она потеряла монетку. Кажется, укатилась сюда.
     Они искали довольно долго. Майкл все время отворачивался от старика.  В
груди громко стучало сердце. Он боялся, что старик заметит, как оно бьется о
ребра, как кровь пульсирует на шее, услышит, как оно кричит: "Вор!  Вор!"  -
так громко, что не  услышать  нельзя.  Девочка  снова  захныкала,  и  старик
успокоил ее,  обещав  купить  мороженое.  А  монету  придется  оставить  для
подметальщика, сказал он Майклу. "Что с возу упало, то пропало", -  грустно,
но вполне добродушно заключил он, уходя.
     Наконец старик с девочкой скрылись из виду, и Майкл уселся  на  скамью.
Он понятия не имел, который час, надо было спросить  этого  старого  дурака,
пока он не ушел. Они направились к вокзалу, но Майкл не решился идти туда  -
не хватало еще раз на них наткнуться. Пожалуй, старику...  еще  "  захочется
поболтать. Где он живет? Ходит ли в школу?  Что  собирается  делать  дальше?
Парню, начинающему жизнь,  найти  подходящую  работу  нелегко.  Майкл  будет
мямлить, заикаться. Попробуй ответить  внятно  на  эти  вопросы!  Их  задают
просто из любезности, но у Майкла все винтики в голове тотчас разлаживаются,
начинают хаотически звякать, греметь и отказываются работать. Он никогда  не
мог найти ответов. И боялся, что если старик заговорит с ним, он выпалит ему
напрямик: "Я забрал ваши полкроны и назад не  отдам.  Делайте  что  хотите".
Поэтому он проторчал в парке еще полчаса, а потом пошел  в  другую  сторону,
решив добраться до вокзала окольным путем.  Прошел  мимо  университета,  где
Марк скоро начнет учиться на врача. Марк всегда при деньгах. Ему никогда  не
придется прикрывать ногой полкроны, оброненные ребенком в городском парке.
     На улице было так тихо, что он слышал эхо собственных шагов, да и  сами
дома, казалось, мирно спали. В воздухе висела залитая солнцем тишина,  пахло
пылью. Он подумал о прохладном море, об Энн Фокс в красном купальнике -  как
она поднимает свои округлые руки и с них блестками стекает прохладная  вода.
Вот она в ситцевом платье, сгибая  точеные  колени,  взбирается  на  вершину
холма, и от нее веет морем. Найти их будет не просто. Вершина холма  заросла
папоротником - валяйся  где  хочешь.  Может,  она  там  вместе  с  Дорганом?
Придется все облазить.
     Майкл быстро зашагал по ступенькам, хотя понимал: раньше, чем указано в
расписании, поезд все равно не уйдет, и  встречу  с  Энн  не  ускоришь.  Но,
поднявшись наверх, он остановился как вкопанный. Из помещения  кассы,  держа
за руку девочку, выходил старик. Девочка хотела взять у него билеты. Вина  и
страх непреодолимым барьером стояли на его пути. Повинуясь инстинкту,  Майкл
сразу повернулся и зашагал прочь. На углу парка он прислонился к колонне, на
которой  некогда  крепилась  декоративная  цепь,  огораживавшая  тротуар,  и
простоял так довольно долго. Майкл знал, что уже  седьмой  час,  потому  что
появилось много людей на велосипедах, к тому  же  он  чувствовал  пустоту  в
желудке. Зря он не стал  обедать.  Майкл  смотрел  в  небо  -  золотистое  и
спокойное, с редкими облаками, - и вдруг рядом с  ним  оказалась  мать.  Она
ходила по магазинам и сейчас толкала перед собой, коляску с сестрой. Конечно
же, это мать! Но Майкл едва кивнул ей. Пусть  видит,  какой  он  несчастный.
Пусть знает, что ему негде приткнуться, кроме как на  углу  улицы,  что  ему
некуда смотреть, кроме неба. Ей это будет тяжело, и  поделом.  Раньше  Майкл
любил родителей. Когда он был маленький, пока не появились другие  дети,  на
этом самом углу они с матерью часто ждали отца, с собой у них была фляжка  с
чаем, бутерброды и горячие булочки с изюмом. Обычно они шли в парк, садились
на траву и устраивали пикник. Но сейчас он их ненавидел. Ему не о чем было с
ними говорить. Он их ненавидел уже давно, но они  не  хотели  это  замечать.
Мать стояла и ждала. Потом сказала:
     - О чем это ты задумался, Майкл?
     Энн Фокс вчера сказала то же самое, а сейчас она  валяется  в  зарослях
папоротника с Дорганом. Майкл надулся и ничего не ответил. Чуть погодя  мать
окликнула его, уже более настойчиво:
     - Майкл!
     Он что-то буркнул в ответ и дернул плечами.
     - Сестренка заболела, - начала она,  снова  пытаясь  умиротворить  его,
смягчить, растопить лед между ними. - Я, наверное, вечером никуда не  пойду.
Можешь сходить в кино вместо меня.  Помирись  с  отцом  за  чаем  и  пойдите
вместе.
     - Чего это я буду с ним мириться? - спросил он. - Ну вас всех!
     Она робко сказала:
     - Не очень-то вежливо ты говорил с отцом за обедом.
     - А он что, говорил вежливо?
     Тут Майкл посмотрел на нее и, пораженный, увидел слезы в ее глазах.  Но
она отвернулась и пошла. Он поплелся следом, не  желая  идти  рядом  с  ней.
Голодный и несчастный, он  глядел  на  приземистую  колокольню  методистской
церкви, на небо - как море на картинках, - усеянное  барашками  облачков.  В
море купаются прелестные, стройные девушки. И ноги у них точеные, стройные и
красивые. Он перевел взгляд на ноги матери.  Какие  худые!  На  матери  были
дешевые, немодные шерстяные чулки желтоватого цвета, сморщившиеся на  икрах,
штопаные-перештопаные, растянутые. Один край подола висел над ними чуть ниже
другого. Он смотрел, как медленно, едва передвигая ноги, идет мать. Кажется,
никогда раньше он не замечал, какие у нее ноги.  Сейчас  его  словно  громом
поразило. К горлу подступил ком.  Надо  сказать  что-то  грубое,  иначе  как
защититься от этой неожиданно нахлынувшей боли? Худая фигура матери  маячила
впереди, руки толкали коляску.
     - Идем побыстрей, - сказала она бодро, - отец,  бедняга,  должно  быть,
нас заждался. Господи, слезы-то она хоть вытерла?  Он  не  хотел,  чтобы  ее
видели в таком состоянии. Она ускорила шаг и сразу задышала тяжелее.
     - Я купила тебе яйцо к чаю, - добавила она.
     Желание нагрубить пропало.  Яйцо  к  чаю.  Он  чуть  не  рассмеялся.  И
внезапно захотелось потянуться к матери рукой, погладить ее, извиниться.  Но
нужные слова не приходили. Он лихорадочно пытался их найти. Куда  там  -  от
этих поисков шум в голове только усиливался. Вдруг пальцы нащупали в кармане
украденные полкроны. Краска стыда и презрения к себе  медленно  залила  щеки
Майкла. Эти деньги неожиданно утратили ценность. На них не  купишь  то,  что
хочешь. Потому что он сам толком не знает, чего хочет. Он с трудом сдерживал
слезы. Теперь он смотрел на мать с огромной нежностью, жалостью, любовью. Но
все же что-то в  нем  -  гордость,  а  может,  ужасная  застенчивость  -  не
позволяло ему заговорить с ней или хотя бы пойти рядом.
     Так они и шли домой: она, ни о чем не догадываясь,  -  впереди,  а  он,
умеющий выразить словами лишь злость и раздражение, молча плелся сзади.


ФОРЕЛЬ


     Перевод Л. Беспаловой
     Форель  висела  посреди  горной  речки  -  там,  где  солнце   золотило
прозрачную воду. Чуть впереди из речки выступал валун,  на  воде,  зыбящейся
вокруг него, качались, норовя оторваться, отражения деревьев, но с места так
и не трогались. Кольцо гор тонуло в знойном мареве.  Это  была  рыба-великан
среди измельчавших рыбешек горной речки.  Глаза  у  форели  были  сторожкие,
нижняя челюсть хищно навострена. Пока Денис следил за рыбой - удочку он и не
пытался закинуть: слишком низко свисали над речкой ветви деревьев,  -  рыба,
круто повернув, ушла вниз по речке и залегла под берегом. Перед уходом Денис
отметил, куда она залегла.
     Вечером он повез Хелен в местный Когда его мотоцикл подкидывало  и
заносило на колдобинах немощеной дороги, она крепко обнимала  его  за  пояс.
Через несколько миль они выехали на мощеную дорогу и остановились  там,  где
свет, лившийся из двух окошек бара Флаэрти, прорезал тьму, поглотившую  горы
и вересковые пустоши.
     Здесь их приветствовали как старых  знакомых.  Жарко  топился  камелек,
торфа явно не жалели, и не так для тепла - в летний  вечер  в  нем  не  было
недостатка, - просто  местность  была  пустынная,  а  в  топящемся  камельке
чувствовалось что-то располагающее к веселью,  компанейству.  Струйки  дыма,
порой минуя дымоход, уплывали в зал, разнося горьковатый запах.
     У Флаэрти их принимали за брата и сестру. Так пошло от самого  Флаэрти,
с первого же их вечера тут.
     - Вы будете жить там, у Гленби в домике? - спросил Флаэрти.
     - Поживем недельки две-три.
     - А не скучно вам будет там одним? - сказал Флаэрти, прищурившись, - он
разливал выпивку.
     -  Зато  там  можно  вдосталь  поудить,   поплавать.   Флаэрти   только
пренебрежительно махнул рукой.
     - Парню такая жизнь, может, и по нраву, а вашей сестре небось захочется
и поплясать, и с людьми повидаться.
     Флаэрти наклонился к керосиновой лампе: ее поставили поближе  к  кассе,
чтобы было удобно отсчитывать сдачу. Вторая лампа свисала с потолка.
     У Дениса мелькнула мысль: не хочет ли Флаэрти таким манером выведать  у
него, кем они приходятся друг другу, и он  оставил  его  слова  без  ответа.
Флаэрти не стал продолжать разг
     Денис - его мысли по-прежнему занимала рыба - отнес стаканы на  стол  в
углу и сказал:
     - Я сегодня видел в реке форель. Мудрее ее нет рыбы в здешней речке.
     - Почему ты так думаешь?
     - Она больше всех.
     - Разве та, что больше, всегда мудрее?
     - У форелей - всегда.
     - Почему? - спросила Хелен. Брови ее взлетали  так  высоко,  когда  она
задавала вопросы, что волей-неволей приходилось отвечать серьезно.
     - Потому что она прожила дольше всех.
     - А может, она просто-напросто хитрее, только и всего, - сказала Хелен.
- Наверное, она объедает всю рыбу в речке. Денис рассмеялся и сказал:
     - Этой лет двадцать, разве что чуть меньше, но дни  ее  сочтены.  Я  ее
поймаю.
     - Как?
     - Еще не знаю. Надо подумать.
     - Зачем ты хочешь ее убить? Это нехорошо.
     - А зачем она убивает? - рассудительно возразил Денис.
     - Она не может жить иначе, а ты можешь, - ответила Хелен. - И потом, ты
хороший, а хорошие не хотят убивать.
     Когда она склонялась над столом, ее волосы казались того же цвета,  как
виски в стакане. А глаза ее, живые, прелестные, убеждали, что для нее это не
пустые слова. Он следил, как мотылек колотится о лампу на потолке,  стремясь
навстречу погибели.
     Слова Хелен заставили его задуматься.  Действительно,  почему?  Пытаясь
доискаться до причины, он вертел в руках стакан. Почему он хочет ее убить? У
него в памяти четко запечатлелся  миг,  когда  он  увидел  рыбу.  Перед  ним
вставало кольцо гор, поросший деревьями берег, вода, зыбящаяся вокруг камня,
а посреди  речки,  едва  заметно  шевеля  плавниками,  замерла  поразительно
крупная форель.
     - Это царь-рыба, -  не  сразу  ответил  Денис,  -  и  любой  порядочный
языческий  охотник  тебе  скажет:  кого  ни  убей,  хоть   царь-рыбу,   хоть
царь-птицу, ее сила отойдет к тебе.
     - Полоумный, - сказала Хелен.  Но  он  заставил  ее  улыбнуться.  И  не
только: его слова возбудили ее, и желание током пошло от одного  к  другому.
Он порывисто накрыл ее руку своей, но она сказала чуть дрогнувшим голосом:
     - Не надо, Денис.
     Он вспомнил, что у Флаэрти  им  полагалось  вести  себя,  как  брату  и
сестре, и неохотно отдернул руку. С начала отпуска они  спали  вместе  всего
раз. Потом на несколько дней им пришлось разойтись по своим комнатам.
     - Когда? - спросил он.
     - Завтра вечером.
     - Точно?
     - Конечно, - нежно сказала она.
     Сейчас ему казалось, что он никогда не  дождется  завтрашней  ночи.  Он
вздохнул и стал разглядывать зал. После напряженного дня  в  теле  ощущалась
приятная тяжесть, от долгого пребывания на солнце лицо  и  руки  покалывало.
Вошел новый посетитель, пристроился у камелька, поставил на колени мелодион.
Его попросили сыграть. Денис поспешил подать знак, чтобы им принесли еще  по
стаканчику, - не хотелось потом  прерывать  музыку.  Едва  раздались  первые
звуки, все замолкли, а Хелен откинулась на спинку стула и сказала блаженно:
     - Прелесть какая!
     Они засиделись в баре допоздна, не  в  силах  оторваться  от  музыки  и
топящегося камелька.
     Ночью ему снилась рыба. Он стоял  на  берегу  речки,  деревья  нависали
прямо над его  головой,  ночь  мягко  накрывала  его  своим  куполом,  речка
бесшумно струилась, в ее  черноте  то  там,  то  сям  неожиданно  вспыхивали
огненные сполохи. Где-то внизу залегла рыба, ее хвост  не  прекращал  своего
непрерывного, еле уловимого движения. Она бодрствовала,  глядя  перед  собой
недреманным оком, премудрая, всеведущая. Во сне ему виделись рыба;  он  сам;
ночь.
     Наутро он копал червей, когда внезапно послышался  шум  автомобиля.  Он
бросил лопату и поглядел направо - туда, где над легкой аркой  моста  вилась
дорога. Поначалу он увидел только полоску горной дороги. Немощеной  песчаной
дороги, усеянной осколками слюды, отсвечивавшими на  солнце.  Потом  по  ней
проехала машина и затормозила где-то поблизости. Взбираясь по тропинке среди
зарослей папоротника, Денис узнал  Кэру  по  спине  еще  до  того,  как  тот
обернулся.
     - Денис! - Кэру тянул к нему руку. Денис пожал ее.
     - Я увидел твой мотоцикл на дороге, - объяснил Кэру. - И узнал  его  по
номеру.
     - Пойдем к нам, мы снимаем здесь домик, - сказал Денис.
     - К нам? - переспросил Кэру, улыбаясь.
     - Я здесь с Хелен, - сказал Денис. По лицу Кэру было видно, как им  все
сильнее и сильнее овладевает подозрение, причем такое, которое  и  в  мыслях
держать не подобает.
     - Вы живете там одни?
     - Да, вдвоем, - не стал отпираться  Денис.  Он  шел  впереди,  на  ходу
рассказывая о том, как они тут устроились, какие погожие стоят дни и сколько
они платят хозяину, но все время мысленно уповая: пусть сегодня, хотя  бы  в
порядке исключения, Хелен оденется путем, а не выйдет к дверям полуголая.
     Вопреки его ожиданиям, Хелен лежала в  палисаднике  одетая,  по  меркам
Кэру, явно легкомысленно. Денис сказал Хелен:
     - Познакомься, это Роберт Кэру.
     - Я о вас наслышана, - улыбнулась Хелен.
     Кэру он сказал:
     - А это Хелен.
     - А-а-а, - протянул Кэру.
     От растерянности он не нашелся, что еще сказать.
     - Вы как раз поспели к ленчу, - сказала Хелен.  Денис  извинился  перед
Кэру и прошел за Хелен на кухню.
     - За что только такая напасть?
     - Что нам до него? - ответила Хелен.
     - Он уже восемь лет, как обручен с моей сестрой Морой. Вся  наша  семья
от него в восторге - такой он положительный.
     - Надо же - солнце светит вовсю, а он с зонтиком. Умора.
     - Теперь он сочтет, что  его  долг  христианина  -  доложить  обо  всем
родителям. Экая жалость, что ты... То есть, что он тебя в таком...
     - Да он свалился как снег на голову.
     - Но ты и виду не подала, что он застал тебя врасплох.
     - Просто не успела. Это было так внезапно, хорошо еще, что он  на  меня
не наступил.
     - Да ладно, - сказал Денис, смирясь. - Все равно ничего не изменишь.
     Хелен пришла в голову мысль отправить Дениса и Кэру на прогулку в горы.
Мысль эта осенила ее после того, как, промаявшись  с  Кэру  весь  ленч,  они
показали ему домик. Кэру  заглядывал  в  спальни,  нырял  в  стенные  шкафы,
дивился мехам, встроенным в просторный камин, чайнику, свисавшему на цепях с
балок.  Держался  он  любезно,  и  все  же  чудилось,  что  его   подспудное
неодобрение оставляет следы на всем, чего  он  ни  касается.  Поначалу  Кэру
нисколько не соблазнился прогулкой, но вдруг ни с того ни с сего  передумал.
Хелен собрала им еду и наконец выпроводила из  дому:  Кэру  долго  мешкал  -
никак не мог решить, брать с собой зонтик или не брать.  Они  заверяли  его,
что дождя не будет, требовали, чтобы он посмотрел, какое ясное сегодня  небо
- ни ветерка, ни облачка.
     - На всякий случай лучше возьму, - заявил  наконец  Кэру,  взвесив  все
"за" и "против".
     - Дело твое, - сказал Денис.
     Они долго карабкались по крутому склону, поросшему сосняком, Кэру  снял
сначала  пиджак,  потом  развязал  галстук  и  отстегнул  воротничок.  Денис
пропустил его вперед - пусть задает  темп.  Зонтик,  подтяжки,  рубашка  без
воротничка с торчавшей на шее, ненужной теперь  запонкой  -  все  раздражало
Дениса. Но он забыл о них, стоило им углубиться в лес и деревья,  высокие  и
стройные на нижних отрогах, поднялись вместе  с  ними  вверх  и  окутали  их
зеленым сумраком.
     И снова его мыслями завладела форель. Утром  у  него  созрел  план.  На
закате он спустится к реке, к тому  самому  месту,  которое  заприметил  еще
вчера. Подождет, пока совсем не стемнеет и не заглохнет,  не  забудется  шум
его шагов. Для наживки он выкопал червя, смертоноснее приманки  не  было  на
реке - грязного цвета червя, который сворачивался на  крючке  в  клубок,  но
стоило забросить его в воду, как он выворачивался напоказ белым брюхом. Если
забросить червя осторожно - так, будто тот сам собой свалился с нависших над
рекой веток, - перед этим форели не устоять. Как-то раз, когда у него  вышли
все мушки, он наживил червя, не  возлагая  на  него  особых  надежд,  и  так
совершенно случайно ему открылась  заключенная  в  нем  страшная  сила.  Уму
непостижимо, почему при бесконечном природном  разнообразии  от  большинства
приманок практически никакого толку, эта же действует без промаха. Жизни  не
хватит, чтобы классифицировать все живые существа на одном  акре  земли.  Он
хотел было поделиться этой мыслью с Кэру, но вовремя  удержался.  Кэру  еще,
чего доброго, узрит тут доказательство всемогущества божия.
     Часа через два они вышли из лесу. Лес резко обрывался.  Только  что  их
окружали мрак и  тишина,  и  вот  уже  на  них  обрушились  яркие  краски  и
ослепительный свет. В море зарослей вереска и  утесника  островками  торчали
выветрившиеся, рыхлые валуны. Эта слепящая глаза пестрина оглушила их  своей
внезапностью, как громкий крик, Денис даже замер на  месте,  но  не  столько
глядел по сторонам, сколько вслушивался - даже о форели на время забыл. Чуть
повыше по склону, у ручейка,  стекавшего  из  узкой  расселины,  раскинулась
зеленая лужайка - она так и манила полежать на ней. Они решили сделать здесь
привал.
     Кэру раскрыл зонтик и спрятался от солнца.
     - Я как знал, что он пригодится, - сказал он.
     Невысказанные вопросы  витали  в  воздухе.  Кэру  под  черным  зонтиком
выглядел нелепо, как гигантская летучая  мышь,  вылетевшая  на  яркий  свет.
Денис приподнялся на локте и сказал:
     - Отсюда виден наш дом.
     - Где он? - спросил Кэру и тоже приподнялся.
     - По ходу русла, потом влево, ближе к низине.
     Кэру увидел их дом. Домик с ослепительно белыми стенами и ярко-красными
переплетами окон, с ухоженным палисадником и молодым плодовым садом  лепился
к склону горы.
     - Очень красиво, - нехотя признался Кэру, видно было, что  в  душе  его
смута. Денис решил положить конец таким натянутым отношениям - они были  ему
тягостны - и с полуусмешкой сказал:
     - "Покойны шатры у грабителей и безопасны у раздражающих бога".
     Кэру шмыгнул обратно под зонтик - точь-в-точь так потревоженная  улитка
прячется в свой домик.
     - Я думаю о твоих родителях, - сказал он многозначительно.
     - Чем меньше они будут знать, тем меньше будут беспокоиться.
     Кэру забрал эти слова с собой под сень зонтика, долго размышлял там над
ними и решил переменить тактику.
     - Надеюсь, Денис, ты не сердишься, что я завел этот разг Я ведь  в
некотором роде член семьи.
     - Ничуть, - сказал Денис.
     Он не видел Кэру. Солнце слепило ему глаза, огромный черный зонт совсем
закрыл Кэру, так что казалось, будто его голос доносится из глубокой пещеры.
     - Вот уж чего никак от тебя не  ожидал,  -  начал  Кэру,  но  Денис  не
захотел прийти к нему на выручку. -  Я  вовсе  не  хочу  сказать,  будто  ты
согрешил... с...
     Денис подождал. Похоже, Кэру не решится произнести имя Хелен. Так оно и
есть.
     - ... этой девушкой. Но нельзя забывать о  соблазне.  Что  скажут  твои
отец и мать, узнай они об этом?  Твой  брат  Джон  стал  священнослужителем.
Подумай, как тяжело будет у него на душе, узнай он, что  ты  живешь  с  юной
девушкой в уединенной местности.
     Денис ничего не ответил. Он следил за речкой, за ее быстрым течением  -
как стремительно она  бежит,  как  неотступно  хранит  верность  руслу,  как
бурливо  покорна  силам,  противоборствовать  которым  не  хочет,  чтобы  не
замедлять свой бег.
     - Подумай и о Море. Мы собираемся пожениться. Мы любим друг друга. Что,
по-твоему, она бы сказала, предложи я ей поехать отдыхать вместе, вот как ты
с этой девушкой?
     Денис сорвал травинку. Здесь на горе  росла  тонкая,  мягкая,  чуть  не
серебристого цвета трава. А внизу в долине трава  -  темно-зеленая,  сочная.
Мора и Кэру были уже восемь лет как помолвлены. Если они и любят друг друга,
то, видать, не слишком пылко.
     - А тебе никогда не хочется? - спросил Денис.
     - Не хочется чего?
     - Уехать куда-нибудь вдвоем?
     - Так и будет, -  ответил  Кэру  внушительно,  -  когда  обстоятельства
позволят и мы сможем просить изволения божьего на наш брак.
     И снова Денис с трудом удержался от улыбки. Кэру  говорил  так,  словно
объявлял о решении основать дело "Роберт и  Мора,  компания  с  ограниченной
ответственностью". Соответствующие меры будут предприняты.
     - Но не раньше?
     Кэру высунул голову из-под зонтика.
     - Да будет позволено тебе напомнить, ты  говоришь  о  своей  сестре,  -
сказал он.
     - Знаю, - сказал Денис.
     - Мора - добрая католичка. И никогда не допустит ничего подобного.
     - Вот именно, - сказал Денис. - Вы оба не допускать умеете куда  лучше,
чем любить.
     Кэру, подтянув колени к подбородку, зажал между ними зонтик и  предался
размышлениям. А чуть погодя удрученно сказал:
     - Я плохо выражаю свои мысли, ты же, напротив, красно говоришь,  но  за
твоими словами ничего не стоит. Во всяком случае, для меня за ними ничего не
стоит. Тем не менее ты не можешь не признать,  что  живешь  во  грехе...  во
всяком случае, что при таких обстоятельствах до греха недалеко.
     - Этого я не отрицаю, - невозмутимо признал Денис.
     - То-то и оно! - вырвалось у Кэру.
     Чистосердечное признание  Дениса  извлекло  Кэру  из-под  зонта,  и  он
предложил перекусить. Денис знал, что речь идет об отсрочке, не более того.
     Они занялись чаем. Кэру принес воды, набрал сучьев. Денис смастерил  из
сучьев треногу, подвесил на нее манерку. Кэру встал на четвереньки  и,  едва
не  упершись  носом  в  землю,  стал  раздувать  ко   Денис   развернул
бутерброды.  Бутерброды,  приготовленные  Хелен.  Мысль  эта  почему-то  его
радовала.
     Он привалился к валуну и забыл обо всем, кроме того, что его  окружало.
Перед ним простирался поросший папоротником каменистый склон, ниже, там, где
начинался сосняк, зелень буйным потоком  низвергалась  в  долину.  Он  и  не
предполагал,  что  существует  столько  оттенков   зеленого   цвета.   Чтобы
классифицировать все эти оттенки, тоже не хватит жизни. Там, за горами,  был
мир,  населенный  родителями  и  священниками,  мир,  где  предубеждение   и
необходимость в едином оплоте оборачивались волей общества и  вели  войну  с
желанием отдельного человека. От общества не скрыться. Общество - вот оно  и
сейчас у него под боком, раздувает ко Общество спросило:
     - Как ты определяешь, когда вода вскипела?
     Денис не без труда переключился.
     - Прислони ложку ручкой к боку манерки, и ты почувствуешь  вибрацию,  -
сказал Денис.
     Кэру последовал его совету. Лицо его озарилось улыбкой, мимолетной,  но
на этот раз неподдельной.
     - И правда. Просто не верится.
     Он снял манерку с огня, отвинтил крышку. Кэру сказал, что в лесу  естся
совсем  по-иному.  Наверное,  потому,  что  нагуливаешь  аппетит.  Еще  одно
свидетельство преимущества жизни на  открытом  воздухе.  Все  это  он  вещал
из-под зонта, куда снова залез. Тем временем мысли Дениса были заняты только
одним.
     - Ты им скажешь? - спросил он.
     - Значит, я разбередил твою совесть?
     - Наверное, слегка  разбередил,  но  не  в  этом  дело.  Ты  их  только
растревожишь, а это ничего не изменит.
     - А вдруг это на тебя подействует?
     - Не подействует.
     - Никогда не поверю, что ты захочешь их огорчить.
     - Это от тебя зависит, - отрезал Денис.
     - Денис, - сказал Кэру, отставляя чашку. - Я хочу тебе кое-что сказать.
Ты не поинтересовался, что привело меня в эти края. И где я взял машину.
     - Верно.
     - Дело в том, что меня уволили. Фирма, где я работал, закрылась.  Мы  с
Морой жили в вечном страхе, что рано или поздно так и случится.
     - Поэтому вы оба так долго откладывали свадьбу?
     - Я - поэтому. Что до Моры, то она готова была рискнуть.
     - Ты веришь в бога. Но не слишком на него полагаешься.
     - Он даровал нам предвидение и осмотрительность. Нельзя, чтобы его дары
пропадали втуне.
     Дениса пронзила жалость к Кэру и сестре - восемь лет они ждали,  но  их
долготерпение так и не было вознаграждено.
     - Очень жаль, что  ты  потерял  работу.  Я  думал,  тебя  отпустили  на
несколько дней из конторы - передохнуть.
     - Мне подвернулась возможность получить другую  работу,  и  я  попросил
приятеля одолжить  мне  машину.  По  правде  говоря,  мне  как  раз  сегодня
назначили приехать туда для предварительной беседы. Но  теперь  уже  слишком
поздно. Я опоздал.
     Денис вгляделся в Кэру, у него мелькнула мысль - уж не рехнулся ли тот.
     - Неужели ты так задержался только для того, чтобы поговорить со мной о
Хелен?
     - Я остановился, просто чтобы с тобой поздороваться. Но когда я  узнал,
что тут творится, я почел своим неотложным долгом поговорить с тобой.
     - Ну и поговорил бы, зачем же было тратить весь день?
     - Поначалу я так и собирался. Но потом понял, что от разговора на  ходу
не будет проку. Вот я и думал, если провести с тобой  весь  день...  -  Кэру
вздохнул. Он был неподдельно удручен. - Скажи, мои слова хоть как-то на тебя
повлияли?
     - Ты смутил мой покой, не без  этого,  -  признался  Денис,  -  но  что
касается Хелен, тут все останется по-прежнему.
     - И тебе не стыдно  продолжать  такую  жизнь,  изо  дня  в  день  гневя
господа? Я отказываюсь тебя понимать!
     - Мы с тобой разные люди, - сказал Денис. - Честно говоря, я не верю  в
бога. Я верю в то, что нас окружает - горы, валуны, речки. Человеку подобает
жить в таких вот местах, как это, и  радоваться  жизни.  Только  и  всего  -
ничего ни до, ни после этого не будет. Природа знать про  тебя  не  знает  и
ничего от тебя не ждет. Так что и тебе нет до нее дела.
     Он сам удивился своим словам. До сих пор он всерьез не  думал  о  таких
вещах. Кэру молчал.
     - Извини, - сказал Денис.
     Кэру и на это ничего не ответил. Вид у него был  жалкий,  разочарование
отпечатлелось у него на лице.
     А перед мысленным взором Дениса вновь встала рыба, и не только рыба, но
и все вокруг: валун, зыбящаяся вокруг вода,  нависшие  над  речкой  деревья,
смотрящие на них горы. Хорошо бы успеть на речку,  когда  Кэру  уедет.  Чуть
погодя, подгоняемый нетерпением, которое он, как мог, старался скрыть, Денис
сказал:
     - Нам пора назад.
     Когда они вновь спустились на дорогу, Кэру  не  захотел  зайти  в  дом.
Разворачивая машину, он сказал:
     - Да будет тебе известно, я ничего не стану им говорить,  прежде  всего
из-за Моры. У нее и без того хватает огорчений.
     - Как ты ей объяснишь, почему не поехал устраиваться на работу?
     - Я ей не сказал об этой работе. Тогда она не находила бы себе места от
беспокойства. А меня ведь могли и не взять.
     - Подвернется что-нибудь другое, - сказал Денис. Он не  слишком  в  это
верил. Возраст Кэру начинал работать против него. И свойства его  характера,
при всей их положительности,  были  самые  заурядные  и  в  глаза  никак  не
бросались. К нему надо было присмотреться.
     - С божьей помощью, - сказал Кэру, отъезжая.
     Позже, когда Денис натягивал сапоги, Хелен сказала:
     - Ты что, на речку собрался?
     В голосе ее звучала растерянность.
     - Попытаюсь взять эту форель.  Хочу  спуститься  к  речке  прежде,  чем
стемнеет.
     - Да оставь ты ее в покое.
     Она обняла его за плечи. В комнате  царил  полумрак.  Руки  ее  манили,
отвлекали.  В  ее  голосе,  одни  интонации  которого  его  будоражили,  ему
послышалось желание. Но он мягко высвободился из ее  рук.  У  них  вся  ночь
впереди.
     - У меня есть план, - сказал он, не прекращая сборов. По его  тону  она
поняла, что своего решения он не переменит. И вышла из комнаты.
     Дэн О'Салливен, ближайший их сосед, стоял в дверях своего  дома,  когда
Денис шел к реке. Дом у Дэна был маленький, крытый рифленым железом, залитым
битумом. Некогда белые стены от  непогоды  стали  такого  же  грязно-желтого
цвета, как спесиво выступающие куры, бродящие по грязи у крыльца.
     - На рыбную ловлю собрались? - крикнул ему Дэн. Денис поднял  удочку  и
помахал ею в воздухе.
     - Скоро смеркаться начнет, - снова крикнул Дэн.
     Денис задрал голову, оглядел небо. За  чернеющими  на  глазах  облаками
небо полыхало огнем.  К  тому  же  и  ветер  крепчал.  Спину  сквозь  свитер
пронизывал холод.
     - Посижу, пока не начнется дождь, -  ответил  Денис,  чтобы  поддержать
разговор, и углубился в  лес.  В  лесу  оказалось  темнее,  чем  он  ожидал.
Поначалу лес шел негустой, с частыми прогалинами.  Дальше  начиналась  чаща,
ему приходилось то и дело нагибаться, чтобы продраться сквозь  нее.  Тем  не
менее он быстро шел вперед, ощупью находя дорогу в полумраке, сосредоточенно
вслушиваясь в журчание речки, которое с каждым шагом становилось все громче.
Все же он вздохнул с облегчением, когда вышел наконец  к  речке  и  вдобавок
неподалеку от заветного места. Увидел, как зыбится вода вокруг  камня  влево
вверх по течению речки. Как он ни старался, а все же, подходя, наделал шума.
Несколько раз поскользнулся на раскисшей земле, теряя  равновесие,  хватался
за ветки, и они с треском ломались. Он наживил приманку,  закурил  сигарету,
присел на корточки, тишина и  сумрак  обступили  его.  Сердце  его  тревожно
стучало, но он понимал, что должен обуздать свое нетерпение.  Надо  ждать  -
замереть, затаиться. Поначалу густая пелена мошкары скрывала от него  речку.
Дым разогнал мошкару.
     Река сопротивлялась наступлению сумерек. Она копила свет,  как  скряга.
Когда тьма поглотила все окрест, река начала выдавать от своих щедрот свет -
каплю за  каплей,  блик  за  бликом.  Она  была  настороже.  Она  не  желала
погружаться во тьму. Тьма для нее означала гибель.
     Как-то вечером, когда Дэн О'Салливен возвращался с ними от Флаэрти,  от
выпитого он впал в тоску и остановился на кладбище - ему захотелось показать
им, где похоронены его отец и мать. Светила  луна,  влажные  стебли  высокой
пахучей травы ласкались к их рукам. Дэн сказал, что когда-то,  давным-давно,
его отец, мать и шестеро братьев  и  сестер  счастливо  жили-поживали  в  их
маленьком домике. Потом братья и сестры один за другим уехали в  Америку,  а
он остался с отцом и матерью. Потом умер отец. За ним  мать.  И  он  остался
один. Первое время по ночам он томился без сна в своей  одинокой  постели  и
молил отца и мать поговорить с ним. Никакого ответа, ничего. Он  думал,  они
боятся ослушаться господа бога, и молил господа позволить хотя бы одному  из
них прийти к нему хоть на краткий миг. Он  просил  господа  снизойти  к  его
безысходному одиночеству. И снова - ничего, никакого ответа. Ночь  за  ночью
он молился, и ночь за ночью в наступавшей между молитвами тишине слышал лишь
тиканье часов да шорох пепла в угасающем очаге. Но однажды ночью  ему  стало
невмоготу, он встал и оделся. Его потянуло на кладбище. Он  стоял  у  могилы
отца и матери и просил их поговорить с ним. И  снова  ничего  не  услышал  в
ответ, ничто не шелохнулось на сельском кладбище,  вокруг  не  было  ничего,
решительно ничего. И, вслушиваясь в это ничто, которое не отвечало,  как  ни
проси, ни моли, ни рыдай, он впервые подумал: если ничего нет, у чего же  он
просит? Он разговаривает ни с чем. Если б был на свете бог, он  разрешил  бы
отцу и матери прийти к нему, если б были его родители, они бы пришли к  нему
вопреки воле божьей, потому что они услышали  бы,  как  он  взывает  к  ним,
поняли его тоску: ведь он был им дороже всего. Он не роптал на бога. Бога не
было. Он не роптал на отца и мать. Их тоже не было. Той ночью, на  кладбище,
он узнал, что за пределом лет, отпущенных  каждому  из  нас,  нет  ничего  -
только тишина и пустота. Мы думаем, что есть бог на небесах, а нет ни  бога,
ни небес. Вот о чем рассказал им Дэн О'Салливен.
     Денис докурил сигарету и, забывшись, чуть было не швырнул  ее  в  реку.
Спохватился и бросил ее себе под  ноги,  где  она  с  минуту  тлела,  потом,
зашипев, погасла - ее постепенно засосало в грязь.  Несмотря  на  окружающую
тьму,  речка  мерцала,  а  когда  набирающий  силу  ветер  колыхал  верхушки
деревьев, гладь ее почти беззвучно  подергивалась  рябью.  В  реку  неуклюже
плюхнулась крыса. Денис следил за тем, как она наискосок  переплывает  реку,
воздев мордочку к небу. Он вдруг остро почувствовал, как он оторван здесь от
всего. Перед ним текла река, позади на полмили простирались заросли вереска,
густое переплетение  листвы,  каменные  ограды  и  деревянные  заборы,  небо
тяжелым темным пологом накрыло все окрест, ветер гнул ветки.  Пожалуй,  пора
приступать к делу.
     Он приспустил леску и завел над рекой конец удочки, пока по лесу за его
спиной вновь  не  загулял  в  Он  заметил,  как  ветер  набирает  силу,
рассчитал, когда он домчит до реки, - и точно, вот уже ветер ревет в  ветвях
над его головой. Когда речка вновь подернулась рябью,  он  забросил  насадку
около берега. Секунда-другая - ничего. Потом удочку слегка дернуло и чуть не
сразу же сильно рвануло. Леска скользнула между пальцами  и  вдруг  замерла.
Сердце у него бешено колотилось.  Рыба,  если  это  она  дергала  леску,  не
сорвалась с крючка. Она ушла на дно. Денис положил удилище и оснастил  леску
несколькими грузильцами - леска туго натянулась. Он снял одно грузильце,  но
не дал леске провиснуть. Леска цеплялась за дно,  минуты  тянулись  одна  за
другой, и снова - ничего. Но тут натяжение ослабло. Денис потихоньку потянул
удилище вверх. Едва рыба выглянула из воды, как он сильным рывком  вывел  ее
на берег. Рыба шлепнулась в  грязь  и  в  ужасе  взлетела  в  воздух.  Денис
хватанул рыбу кулаком, вдавив ее глубоко в грязь, и  сам  растянулся  рядом.
Прикончить рыбу было нечем, поэтому он волочил ее за собой,  шаря  рукой  по
грязи. Нащупал сломанный  сук  и  бил,  бил  рыбу  по  голове,  не  в  силах
остановиться. Наконец рыба затихла. Он взял рыбу  под  жабры,  разобрал  как
можно тщательнее удочку и впотьмах стал пробираться сквозь заросли вверх  по
склону, пока не выбрался на прогалину.
     Здесь он остановился, его  сотрясала  дрожь.  Вокруг  ветер  раскачивал
деревья,  а  прямо  перед  ним  обломанная  резким  порывом   ветра   ветка,
продравшись сквозь густую  путаницу  листвы,  тяжело  обрушилась  на  землю.
Колючки куманики изодрали ему лицо, руки. Кровь на  его  руках  смешалась  с
кровью и слизью рыбы. Из жабр и разинутой пасти рыбы все еще сочилась кровь.
У рыбы был вид убиенной жертвы.
     Ночью Хелен сказала:
     - Хорошо, что Кэру нас не выдаст.
     - Угу, - сказал Денис. Он давно молчал,  лежал  подле  нее  в  темноте,
сложив на груди руки. Они казались ему чересчур гладкими, чужими.
     - Я хочу сказать - ужасно было б неприятно.
     Слова ее не доходили до него. Он прислушивался к вою ветра. В неистовом
порыве он проносился над горой, лесом, над  кладбищем,  над  их  домом.  Над
рекой и валуном. И уносился дальше - в пустоту.
     - Ты о чем-то задумался.
     - О ветре. Хоть бы он стих.
     - К утру уляжется, - сказала она. Он з Чуть спустя она сказала:
     - Что ж, спокойной ночи, милый.
     Слова ее звучали вопросительно. Он знал, чего она ждет, но не находил в
себе отклика.
     - Спокойной ночи, - нежно сказал он.
     Когда он закрыл глаза, все началось сначала. Над  его  головой  свисали
ветки, морща речную гладь, порывисто налетал ветер, рыба разевала пасть,  из
нее шла кровь. Это был и Кэру, и Дэн, и Хелен. И И пронзительный  крик.
Но крик в ничто. И неужто даже роптать не на кого?
     Он протянул руку, коснулся Хелен. Она спала.


ДЖЕЙНИ-МЕРИ


     Перевод М. Загота
     В  то  утро  подморозило;  Джейни-Мери,  одетая  в  заношенное  линялое
платьице, повернула  на  Николас-стрит  и  устало  прислонилась  к  витрине.
Головенка опустилась на  грудь,  грязные,  нечесаные  волосы  закрыли  лицо.
Джейни-Мери обхватила себя тонкими ручками - так все-таки  теплее.  Там,  за
углом,  остались  дома  Каннинга  -  прихваченные  инеем  крохотные  садики,
скрипучие ворота, которые обжигают холодом. Она  обошла  все  дома,  все  до
одного. Местным жителям ее  робкий  стук  был  хорошо  знаком.  Кто-то  даже
проворчал:
     - Опять девчонка Карти пришла, можешь не открывать. На этой неделе  уже
два раза являлась - хорошего понемножку.
     А те, кто отвечал на стук, встречали ее сурово.  В  полуоткрытую  дверь
высовывались сердитые и недовольные лица. Скажи маме, пусть отправляет  тебя
в школу, возмущались они, а то взяла моду - посылает ребенка попрошайничать.
У них своих ртов хватает, дай бог свою ораву прокормить, вон их сколько!
     Здесь же, на Николас-стрит, была школа, и дети с  ранцами  уже  шли  на
занятия. Чей-то ранец раскрылся, и  Джейни-Мери  увидела  несколько  книжек,
завернутый  в  бумагу  завтрак,   бутылку   молока.   Школа...   Исчерканная
непонятными  знаками   доска,   Джейни-Мери   запинается,   что-то   мямлит,
ухмыляющиеся лица ребят...
     Иногда в школу приходил отец Бенедикт. Он задавал вопросы по катехизису
и угощал детей конфетами. У этого громадного  человека  было  больше  чутья,
нежели интеллекта, а к детям он питал больше любви, чем к наукам. Как-то раз
он обратил внимание на Джейни-Мери - она сидела за последней партой одна.  И
вдруг над ней нависла  его  массивная  фигура.  На  парту  легли  конфеты  в
бумажках.
     - Как тебя зовут, дитя мое?
     - Джейни-Мери Карти, отец мой.
     - Я отец Бенедикт из ордена августинцев. Где ты живешь?
     Отец Бенедикт протиснулся под  крышку  парты  и  сел  рядом  с  ней.  И
Джейни-Мери сразу стало спокойно и тепло. Она без запинки ответила:
     - В домах Каннинга.
     Он принялся ее расспрашивать, а учительница,  несколько  смущенная  его
присутствием, продолжала вести урок.
     - Значит, твой папа работает на скотобойне?
     - Нет, отец мой, папа 
     Отец Бенедикт кивнул и потрепал ее по плечу.
     - Мы должны с тобой подружиться, Джейни, - сказал он. -  попросим
твою маму, чтобы она чаще посылала тебя в школу, а?
     - Давайте, отец мой.
     - Тогда мы сможем видеться чаще, верно?
     - Верно, отец мой.
     - Ты всегда будешь ходить в школу?
     - Я бы хотела, отец мой.
     Они разговаривали еще какое-то время, сидя в неудобных позах за партой,
так что головы их почти соприкасались. Прощаясь, он  дал  ей  еще  несколько
конфет. Позже учительница в наказание забрала их у Джейни-Мери и  раздала  в
награду хорошим ученикам.
     Теперь она стояла и думала об отце Бенедикте; отвлек ее  нищий  старик,
проходивший мимо:
     - Ты плачешь, девочка? Что случилось?
     Джейни-Мери подняла голову и с открытым ртом уставилась на него - она и
не думала плакать. У горбуна нищего был нос картошкой, башмаки просили каши.
А вокруг на улице - лес ног: рабочие  не  спеша  направлялись  на  заводы  и
фабрики, какие-то пожилые женщины семенили из церкви после мессы.
     - Ты вроде не в себе, малышка, - сказал нищий. - Тебе что, плохо?
     - Нет, мистер, - с удивлением ответила она. - Я иду в монастырь святого
Николая, может, там будут давать хлеб. Меня мама послала.
     - Поздненько она тебя послала. Монахи вот-вот уйдут молиться.
     И тут же, словно услышав эти  слова,  колокол  в  августинском  мужском
монастыре пробил три раза. Долгий раскатистый звон поплыл  над  пульсирующей
улицей, и люди останавливались, снимали шапки и крестились.
     Джейни-Мери быстро глянула вверх. Над высокими домами поблескивал купол
церковной колокольни, на фоне высвеченных  солнцем  облаков  летел  по  небу
тонкий позолоченный крест.
     Утром мать напутствовала ее:
     - Ищи, моя милая, ищи, и воздается тебе за  усердие  твое.  А  уж  если
совсем не повезет, иди к монастырю святого Николая  -  там  сегодня  раздают
благословенный хлеб.
     Джейни-Мери круто повернулась и побежала по улице. Но  двери  монастыря
уже были закрыты, и  ожидающие  разбились  на  группки.  Девочка  неуверенно
заозиралась по сторонам.
     Из разговоров она поняла: святые отцы  ушли  молиться.  Вернутся  через
час.
     Наконец-то можно идти домой. Она устала, и ее босые ноги еле  двигались
по промерзшей мостовой. Может, хлеба добыл Джонни - он ведь ходил по домам и
предлагал щепу для растопки? А может, хоть немного припрятала  мама?  Иногда
она так делала, чтобы Джейни-Мери знала: в доме пусто, надо  расшибиться,  а
хлеб достать.
     Джейни-Мери пробиралась по заваленному битым кирпичом пустырю -  раньше
здесь стояли дома - и следила, как подпрыгивает и  удлиняется  на  бугристой
земле ее тень. Близилась зима, и солнце светило тускло, небо  было  затянуто
туманной дымкой, кое-где виднелись пушистые белые облака. Повсюду на пустыре
валялись  проржавевшие  консервные  банки,  осколки  цветного  фаянса,   они
пригодились бы для игры, да некогда их сейчас собирать. Дети часто приходили
сюда играть в "магазин"; камешками они выкладывали на земле квадраты - это и
были магазины. Бывало, войдет  Джейни-Мери  в  такой  квадрат  и  в  секунду
преображается. Да и пустырь уже не  пустырь,  а  оживленная  улица,  цепочка
камешков -  сверкающие  витрины.  Лицо  Джейни-Мери  само  собой  становится
торжественным.  Когда  дети  играют,  у  них  появляется   такая   спокойная
торжественность. Но вот она вышла из волшебного квадрата - и это снова та же
продрогшая и голодная Джейни-Мери, которая вдобавок не сумела добыть  хлеба.
А на нее так надеется мама!
     - Ничего не принесла, - сказала она, глядя на маму. -  Хлеба  никто  не
дал, а дяденька сказал, что святые отцы выйдут только через час.
     Она с надеждой оглядела комнату, но увидела  на  столе  лишь  несколько
хлебных  крошек.  Неубранным  сором  они  лежали  на  засаленной   цветастой
скатерти. В  центре  стола  возвышался  эмалированный  кувшин,  вокруг  него
сгрудились невымытые чашки. Только здесь, дома,  Джейни-Мери  вдруг  поняла,
сколько шагов она намерила за сегодняшнее утро. И ни за одной дверью  ее  не
встретили приветливо. Мама сердито заговорила:
     - Раз так, сиди без хлеба. Небось и не думала его искать, дрянь эдакая!
Пройти по улице и заглянуть к монахам - неужели на это два часа надобно? А у
нас животы подвело. И Джонни бы так и ушел носить щепу на голодный  желудок,
не припрячь я для него кусочек. Небось и не думала ничего искать!
     Эмаль на кувшине была отколота  в  трех  местах.  Трещины  расползались
паутиной, словно чернильные кляксы, которые так марали ее тетрадки. По  боку
каждой чашки тянулась желтоватая полоска -  следы  чая.  Стол  вдруг  поплыл
перед глазами, а голос  мамы  доходил  словно  издалека.  Хорошо  бы  сесть,
мелькнуло в голове Джейни-Мери.
     - Шляешься, - продолжала браниться мама. -  Вечно  шляешься  со  своими
подругами. Дождешься, я тебе пошляюсь. Отправляйся назад, вот  что.  В  доме
все равно хоть шаром покати. Иди к монахам и жди, что  дадут,  как  подобает
доброй христианке. Да сумку возьми с собой. Пока хлеба не получишь, ни о чем
другом и думать не смей.
     Джейни-Мери стояла, стиснув перед собой кулачки, и снизу вверх смотрела
на мать. Господи, неужели придется снова идти за хлебом?
     - Я просила, - сказала она. - Во всех домах просила.
     - Значит, плохо просила, - отрубила мать. - Проси, пока не дадут, -  и,
круто повернувшись, вышла из комнаты.
     Джейни-Мери поплелась в угол за сумкой. Наклонилась поднять ее,  и  тут
кухня закачалась и потемнела. Когда Джейни-Мери  была  уже  в  дверях,  мать
крикнула ей вслед:
     - Не глазей по сторонам, не будь недотепой. Уж ты не перетрудишься, это
точно. Всем достанется, только моя уйдет с пустыми руками.
     И вот она снова бредет по старым кривым улочкам, а  вокруг  -  карусель
колес и ноги, ноги, ноги. Дома  круто  вздымались  над  Джейни-Мери,  совсем
крошечная рядом с ними, она еле волочила по мостовой грязные босые  ноги.  В
этот  час  в  магазинах  на  Николас-стрит  было  полным-полно  женщин,  они
торговались  из-за  каждого  пенни.  Продавцы  в  белых   халатах   проворно
нагибались над мраморными прилавками, предупредительно склоняли голову  и  с
готовностью поднимали карандаши, сновали между прилавком и полками,  бросали
товар на весы, а потом слюнявили огрызок карандаша и сосредоточенно  черкали
на бумаге какие-то цифры. Бывало, Джейни-Мери  останавливалась  и  смотрела,
как они работают, но сейчас она прошла мимо, не повернув головы. Губы у  нее
затряслись - это по улице прогрохотал трамвай; рельсы блеснули на солнце, но
блеск был тусклый, холодный. Ничто не грело и душу. Только катились друг  за
другом трамваи,  шлепали  по  мостовой  подошвы,  а  над  домами,  на  шпиле
монастыря святого Николая, сиял тонкий крест.
     В день благословенного хлеба святые  отцы  всегда  устанавливали  перед
монастырем деревянный прилавок.
     Возле него стояли  два  монаха  и  наблюдали  за  тем,  как  собирается
очередь. Глаза Джейни-Мери то и дело застилала пелена,  но  она  внимательно
оглядела все вокруг - отца Бенедикта не было видно. Хлеб еще  не  приносили,
хотя очередь росла на глазах. Джейни-Мери  пристроилась  в  хвост,  стараясь
держаться поближе к стенке. У стены удобнее - тут так просто из  очереди  не
вытолкнут. Сперва было очень холодно, но вот  подошли  еще  люди,  и  воздух
потеплел. Все, как и ожидала Джейни-Мери,  запаслись  корзинками  и  шалями,
драными сумками и ветхими пальто; скоро люди окружили  ее  плотным  кольцом.
Были здесь и мужчины - старики пенсионеры и безработные.
     - Много, наверное, не дадут, - говорил кто-то в очереди.  -  Утром  тут
такая толпища собралась - ужас!
     - Эй, черт бы вас побрал, полегче там! - сердился другой голос. - Зачем
напираете?
     - Тихо, тихо, ребенка раздавите!
     Этим разговорам не было конца. Сперва люди рьяно бранились. Потом стали
сердиться - сколько можно стоять? Они  недовольно  переминались  с  ноги  на
ногу. То и дело сплевывали и шумно вздыхали.
     Джейни-Мери стало страшно - она возле самой стены, и  вдобавок  все  на
три головы выше ее. Она  почувствовала  себя  такой  слабой,  ей  захотелось
выбраться из очереди. Но вокруг, куда ни глянь, - плотная стена тел, а внизу
- сплошь ноги, даже земли не видно. Она попробовала посмотреть наверх, но не
смогла. Только через час на ступенях появился отец Бенедикт.
     - Отец Бенедикт, да благословит его бог, - послышалось в очереди. - Раз
он здесь, задержки не будет.
     Толпа заколыхалась, Джейни-Мери оторвали от земли, и она потеряла  свое
место в очереди. Теперь она оказалась  за  сутулым  мужчиной  в  потасканном
пальто и в подбитых  гвоздями  ботинках.  Воротник  его  пальто  был  усыпан
жирными хлопьями перхоти. От пальто шел дурной запах, но Джейни-Мери  больше
тревожило другое - его ботинки. Они неуклюже топали по мостовой совсем рядом
с ее босыми ногами. Гвозди с ромбовидной шляпкой опоясывали каблуки  двойным
кольцом. Джейни-Мери даже наклонилась, лишь бы не терять  ботинки  из  виду,
лишь бы уберечься от них. Она не  могла  отвести  от  них  глаз.  "Выпустите
меня", - попросила она стоявшего рядом мужчину, но, даже услышь он  ее,  все
равно помочь ничем бы не смог. Она пыталась привлечь  к  себе  внимание,  но
люди о ней позабыли и знай перемалывали то, что и так всем было известно.
     - Теперь уже скоро, - говорили они, подталкивая стоявших впереди. - Уже
скоро.
     Прошло немного времени - и все оживились, очередь забурлила.
     - Смотрите, смотрите! - кричали они. - Принесли!
     Джейни-Мери снова оказалась в воздухе. Почва снова ушла  у  нее  из-под
ног, дыхание перехватило - люди давили на нее со всех сторон. От испуга  она
вцепилась в воротник, усыпанный перхотью, и захныкала. Сквозь водоворот  рук
и плеч она увидела отца Бенедикта, его мощный торс возвышался над  сдавившей
ее толпой. Она звала его, но он не услышал.
     - Тут же ребенок, - кто-то наконец заметил ее. - Хватит напирать,  черт
подери, ребенка раздавите.
     Какой-то мужчина хотел поддержать ее, но толпа неожиданно увлекла его в
другую  сторону.  Его  рука  хватала  воздух  где-то  слева  от  нее.  Толпа
раздалась, и Джейни-Мери соскользнула вниз.
     - Отец Бенедикт! - еле слышно позвала она. - Отец Бенедикт!
     Тут мужчина впереди споткнулся, и подбитые гвоздями ботинки  обрушились
прямо ей на ноги.
     Джейни-Мери пришла в себя в  монастырской  приемной  -  она  лежала  на
диване. Над ней склонились отец Бенедикт и один из послушников. Кто-то укрыл
ее пледом. У противоположной стены уютно светился электрический  камин,  над
ним в золоченой раме висело изображение сердца Христова. Ноги онемели,  были
какие-то тяжелые, и картина плыла перед глазами. Зато в приемной тепло и  не
надо рыскать по  улицам.  Тут  она  вспомнила  о  хлебе,  о  словах  матери.
Джейни-Мери дернулась, хотела что-то сказать, но  не  услышала  собственного
голоса - так шумело в ушах. Послушник повернулся к отцу Бенедикту.
     - Вы вовремя поспели, - сказал он. - С ней что-нибудь серьезное?
     - Только ноги, - ответил отец Бенедикт дрогнувшим голосом. -  Видите  -
следы гвоздей...


ПАУТИНА


     Перевод Л. Беспаловой
     Когда  грузовик  черно-пегих  {Черно-пегие  -  английские   карательные
отряды,     принимавшие      участие      в      подавлении      ирландского
национально-освободительного движения в  начале  20-х  годов  XX  в.  Носили
желтовато-коричневую форму с черными ремнями.}, вместо того чтобы  и  дальше
ехать вдоль берега, свернул в город, Обормот околачивался у  углового  дома.
Он весь вечер проторчал на углу, греясь под нежарким октябрьским солнцем, да
и тут он хоть и переполошился, а уйти не ушел. Когда грузовик, едва не задев
его, проехал мимо, он сощурил глаза, а голову наклонил чуть влево -  считал,
сколько  раз  грузовик  повернет.  Грузовик  притормаживал,  газовал,  снова
сбрасывал обороты. Он катил к дому Фредди. К тому  времени,  когда  грузовик
остановился, Обормот уже молотил в дверь одного из домов,  окнами  на  море.
Дом безмолвствовал. Обормот сунул палец в  рот,  оглянулся  через  плечо.  В
полумиле от него, посреди изрытого лужами пляжа, двое мужчин копали  червей.
На таком расстоянии их пригнувшиеся тела казались совсем маленькими. За ними
виднелась вспененная полоса прибоя, а за ней  на  самом  конце  волнореза  -
казармы, куда, собственно, и полагалось  сейчас  катить  грузовику.  Обормот
стал  протискиваться  через  полуприкрытое   окно.   Нил   стоял   в   ногах
разворошенной постели. Револьвер в его руке был нацелен на  окно.  Лицо  его
застыло в напряжении, но рука не дрожала.
     - Я все слышал, - сказал он. - Передай Лютому.
     Обормот кивнул, метнулся через переднюю. В кухне миновал миссис  Райан.
Она держала каравай хлеба и нож, в лице у нее не было  ни  кровинки.  Миссис
Райан провожала его испуганным взглядом,  когда  же  он,  перемахивая  через
ограду заднего двора, задел ее сапогами, она испустила стон. Вернувшись,  он
застал ее в мужниной комнате вместе с Нилом.  В  комнате  царил  несусветный
кавардак: Райан весь вечер чудил и не давал прибираться.  У  кровати  стояла
чашка с остывшим чаем, к которому он так и не притронулся, лежал  засыпанный
пеплом бутерброд. Из-под одеяла виднелись только голова  яйцом  и  истаявшая
желтая физиономия.
     - Не жилец я на этом свете, Лютый. Вот-вот помру, - заныл Райан.
     - Все мы вот-вот помрем, - сказал Лютый. - Небось как в  воскресенье  к
Тобину идти, ты и думать забываешь, что помирать собирался.
     Он дал знак Нилу, а сам отошел к окну.
     - Вынимай добро, - приказал он, не  оборачиваясь.  Нил  наклонился  над
отцом.
     - Папка, - попросил он. - Ты уж встань. Ты что, не слыхал  разве,  куда
они поехали?
     - Как не слыхать? Слыхал, конечно. В казармы они поехали, куда еще?
     - Да ты что! - прервал его Нил. - Они ж к Фредди поехали!
     Отец упрямо сжался в комок. Исчахшими руками он стягивал рубашку вокруг
шеи.
     - За что на меня такая  напасть?  -  взывал  он.  -  И  чего  вас  сюда
принесло? Револьверов совать к себе под матрас больше не дам. На мне  живого
места нет - весь матрас буграми, столько вы под него понапихали.
     Нил подхватил его под мышки и переставил на пол. Пока  они  сворачивали
матрас, старик стоял  сгорбившись  у  кровати,  его  била  дрожь.  Ворот  он
придерживал левой рукой, а когда его  сотрясал  кашель,  смущенно  одергивал
подол правой.
     - Лютый, - канючил он. - Что ж, мне так мои оставшие  дни  и  спать  на
ваших треклятых револьверах?
     - Давай, давай. Вынимай,  да  поживей!  -  прикрикнул  Лютый.  Он  чуть
высунулся из окна - поглядеть, что творится.  Квартал  запрудили  грузовики,
дом сотрясало от их грохота. Вдруг Лютый з - Обормот, -  шепнул  он.  -
Открывай люк. Нилова мать осенила себя крестным знамением.  Обормот  кинулся
из комнаты. Солдатские башмаки громко затопали по мостовой, а тем временем с
прибрежной дороги к дому с грохотом свернул еще один грузовик. Дом окружали.
Лютый подал знак, и Нилова мать поплелась за ними во 
     - Поставишь крышку на место, - сказал ей Лютый. - Поднимай ее не спеша,
не колготись. Поверх поставишь стул и лоханку.  Расплескай  воду,  будто  ты
стирала.
     Нил переглянулся с матерью. Она прикусила губу.
     - Как скажете, мистер Бранниган, как скажете, - приговаривала она.
     Солнечные лучи пригревали  дворик,  мусорный  ящик  в  углу  отбрасывал
длинную тень. Лютый пропустил вперед Нила и Обормота. Ловко  спрыгнул  вслед
за ними в ход. Нил проехался плечом по осклизлой  стене,  Обормот  брезгливо
сморщил нос. Крышку  неслышно  поставили  на  место,  и  солнечный  квадрат,
мало-помалу уменьшаясь, и вовсе исчез. Они побрели вперед, осторожно  ступая
в зловонной тьме.
     Когда грузовик остановился у дома Фредди, йа улице  не  было  ни  души,
кроме девчушки с белым  кувшином,  поставленной  на  стреме.  Даже  старики,
которые вечно торчали на подоконниках, перемывая кости соседям, и те исчезли
вместе  со  своими  псами.  От  полукружья  сырости  у  недомытого   крыльца
поднимался легкий парок, там и сям украдкой отодвигались занавески. Девчушка
безмятежно брела по улице. Фредди и Фила Тобина она разыскала в баре  позади
лавки.
     - Чего тебе? - спросил Фил.
     - В твоем доме солдаты. - Она еле переводила дух. -
     Я бежала всю дорогу.
     - Тебя видели?
     - Видеть-то видели, да не заприметили. Я вроде как за молоком шла.
     Фил Тобин мял фартук в руках. Пальцы у  него  были  толстые,  короткие.
Фартук на его необъятном животе казался  носовым  платком.  Фредди  погладил
девчушку по голове.
     - Молодчина, - сказал он. - Бери молоко,  неси  его  домой  и  помни  -
никому ни слова. Его одолела тревога.
     - Помни, - терпеливо втолковывал он.  -  Ни  слова.  Девчушка,  кивнув,
юркнула в дверь. Фил дернул Фредди за рукав.
     - Пошевеливайся, бога ради, - сказал он. - Они вот-вот будут здесь.
     - Правда твоя, они времени даром не теряют, -  ответил  Фредди.  Пройдя
извилистым коридором, они спустились по каменной лестнице в подвал.
     Уже в подвале Фил сказал:
     - Так я и думал. Кто-то нас продал.
     - Почему ты так думаешь?
     - Меня не проведешь, - сказал Фил Тобин.
     - Разве что нас увидели, а так, кроме тебя и  Райайов,  никто  и  знать
ничего не знал.
     - Люди распускают языки, - сказал Фил.
     Фредди бросил взгляд на загромождавшие погреб  бочки,  на  зарешеченный
люк, выходивший в проулок. В углу валялись матрас, скатанные одеяла.  Фредди
нагнулся, вытащил револ Фил все комкал в руках  фартук.  Его  цветущее,
румяное, как наливное яблоко, лицо скукожилось, побледнело.
     - Хоть убей, не пойму, чего тебя сюда принесло? - начал он.
     - Приказ, - сказал Фредди, выпрямляясь. - Так что не задавай вопросов.
     Он встал прямо против двери.
     - Шел бы ты в лавку, - сказал он. - Если меня найдут,  скажешь,  что  я
влез через люк.
     Фил  закрыл  дверь  и  ушел,  раздраженно  побрякивая  ключами,  Фредди
расположился на матрасе и стал ждать.
     Солдаты перевернули весь дом. Кляли на  чем  свет  стоит  мать  Фредди,
которая на все их расспросы отвечала молчанием. Уволокли с собой, как он  ни
упирался, отца Фредди. Произвели  обыски  и  в  других  домах.  Но  вот  уже
спустилась ночь, а солдаты еще рыскали по городу, и все понапрасну.
     Когда они дошли до конца подземного  хода,  солнце  уже  спустилось,  и
запах моря, как  бывает  по  вечерам,  чувствовался  сильнее.  Из  заросшего
папоротниками отверстия заброшенного водостока открывался во всю ширь берег:
слева - маяк рядом с казармами, посреди - мили две  чернильно-лиловой  воды,
справа - вереница фонарей на прибрежной  дороге,  тусклыми  желтыми  пятнами
маячивших сквозь моросящий дождь. Терраса и Нилов дом, откуда шел ход,  тоже
остались справа. В отцовой спальне горел свет. Нил никогда бы не спутал  его
ни с каким другим. Когда он мальчонкой заигрывался и ночь застигала  его  на
берегу, он шел по еще  мокрому  после  отлива  песку  прямиком  на  свет  из
отцовского окна.
     Они стояли неловко пригнувшись, чувствуя, как их обволакивает  сырость,
а Нил все смотрел на свет, падавший из отцовского окна.
     - Кто-то нас продал, - неожиданно злобно сказал он. - Какой-то гад.
     - Правда твоя, - легко согласился Лютый. - Вот только кто?
     - Откуда мне знать, - сказал Нил. - А только кто-то продал.
     И снова уставился в темноту.
     - Они к Фредди поехали, я считал, сколько раз грузовик повернул.
     - Язык у Фредди подвешен что надо, - сказал Лютый, - а так он  младенец
младенцем. Ему лишь бы к мамке поближе.
     - Небось теперь и сам не рад, - сказал Нил. - Только  ему  что  говори,
что не говори - все равно как об стенку горох.
     Лютый стиснул губы, глаза его смотрели куда-то  вправо,  но,  казалось,
ничего не видели. Он думал сразу обо всем.
     Ниловы  глаза  бегали,  обшаривали  осклизлые  стены,  вглядывались   в
темноту.
     - Если они догадаются искать нас здесь, нам каюк. Отсюда нам  не  уйти.
Лютый недобро усмехнулся.
     - Как сюда пришли, так и уйдем. На крайний случай  у  нас  всегда  есть
такой выход.
     - Этому не бывать, - сказал Нил. - Через мой дом мы не пойдем. И думать
об этом позабудь.
     - Это кто тут приказывает?
     - Плевал я на приказы, - взорвался Нил. - Такого приказа ты не отдашь.
     Лютый так сжал губы, что они сошлись в тонкую черту.
     - Это кто говорит? - невозмутимо спросил он.
     - Я говорю. Мамка дома, а папка хворый, нежилец  он.  Случись  что,  он
враз помрет.
     Лютый недобро усмехнулся. Втянул щеки так, что  кожа  на  тугих  скулах
побелела. Но настаивать не стал.
     - Пока не узнаем, что там в городе, мы отсюда ни ногой, - сказал он.
     Холод пробирал их до костей, дождик редко сеялся на потемневший  песок.
На этих пустынных  просторах,  где  все  звуки  обычно  разносились  далеко,
сегодня привычные шумы были еле слышны. На темных улочках  раздавалось  эхо:
грузовики снимались с места, переезжали  от  дома  к  дому  -  и  снова  все
замирало. Нил присел - хотел получше оглядеть подземелье, которое начиналось
под его домом. Попытался угадать - ушли солдаты из их дома  или  нет  и  что
поделывают отец с матерью. Его длинное землистое лицо казалось  измаявшимся,
встревоженным, но живые глаза блестели как всегда. Напротив него  скрючилась
приземистая фигура Лютого. Это он привлек Нила и  Обормота  в  Движение.  На
уроках по возрождению родной речи Лютому было далеко до Нила, а как дошло до
военных действий,  командиром  стал  Лютый.  Это  он  додумался  обследовать
полузаброшенный ход и предложил устроить там  арсенал.  Лютый  умело  продул
ствол револьвера - чем еще он мог доказать, что ученье не  прошло  для  него
даром.
     Нил смотрел, как  гаснут  одно  за  другим  окна  в  прибрежных  домах.
Вскидывался при каждом неурочном звуке.
     - Все равно зря мы возвратились, - сказал он чуть погодя. -  Отсиделись
бы в горах. Там до нас не добраться.
     Лютый промолчал.
     - Не то что здесь. Глупее приказа и надо бы, да  не  придумаешь,  чтобы
четверых враз...
     - Кончай, - зло сказал Лютый. - А ну кончай.
     - Одного не пойму...
     - Хватит, - рявкнул Лютый.
     Обормот кротко посмотрел на них. Хотя по годам он еще не дорос до брюк,
его торчавшие из бриджей ноги, обтянутые черными чулками, были на  удивление
мускулистыми. Углы его полуоткрытого рта приподнялись - он  словно  улыбался
своим мыслям.
     - Когда ты пришил четверых офицеров,  тебя  везде  достанут,  -  мрачно
сказал Лютый. И плюнул в темноту. Поглядел на Обормота и снова привалился  к
осклизлой стене. - Вот ты  хороший  солдат,  -  сухо  сказал  он.  -  Ты  не
огрызаешься.
     Обормот ухмыльнулся, все так же поигрывая гранатой.
     Много спустя, когда они совсем продрогли, окоченели и забыли, о чем шла
речь, Лютый сказал:
     - Везде.
     Когда на следующее утро Райан вышел прогуляться, людей на  улицах  было
куда меньше обычного. Они смотрели на него сочувственно, но, заметив, что он
не расположен беседовать, не останавливали. Ночь  прошла  без  происшествий.
Жена разбудила его спозаранку. Утро выдалось солнечное, по небу плыли легкие
белые облака. Когда  он,  опершись  на  локоть,  склонился  над  подносом  с
завтраком, солнце уже било в окна, заливая спальню.
     - Ничего не случилось? - спросил он, щурясь.
     Жена украдкой глянула на солдата, сидевшего на окне.
     - Чему случаться-то, когда они отсюда за тридевять  земель,  -  сказала
она.
     - И то верно, - сказал он. - Правда твоя. И, смешавшись, забормотал:
     - А денек сегодня славный выдался.
     - Прямо лето на дворе, слава богу. Когда тебе и гулять, как не сегодня.
     - Ладно, - согласился он. - Схожу-ка я погуляю.
     У него вошло в привычку, если воскресенье выдавалось погожее, ходить  в
пекарню за пенсией, а там  сворачивать  на  прибрежную  дорогу  -  покурить,
покалякать.
     А ведь ты идешь на поправку, порой говорили ему люди. Он  радовался  их
словам и впрямь чувствовал себя лучше.
     - Все потому, что сырости нет, - объяснял он. - Доктор говорит - мне  в
санаторию надо ехать. Вся хворь враз пройдет, так он говорит.
     Но этим утром он ни с кем не заговаривал. Уныло ковылял мимо знакомых и
остановился поодаль от всех у ограды пляжа. Они видели,  как  он  стоит  там
нахохлившись, засунув руки глубоко в карманы,  и  смотрит  не  отрываясь  на
блестящие лужи, оставленные на песке приливом.
     Один сказал:
     - Солдаты у них почитай всю ночь из дому не выходили. С чего бы это они
теперь его из дому выпустили? Другой подхватил:
     - Он ждет, когда заваруха начнется. Не век же им прятаться.
     Фил то и дело наведывался к Фредди. В лавке покупателей почти не  было.
Солдаты все еще патрулировали улицы, и люди без особой надобности  старались
не выходить из дому. Придя за остатками обеда, Фил сказал Фредди:
     - Я отослал ту записку, что ты просил. Мальчонка ее отнес.
     - Вот и хорошо, - сказал Фредди. - Если пришлют ответ, неси сразу сюда.
Что еще слыхать?
     - Райан выходил из дому, шлялся тут по соседству.
     - Он за пенсией ходит, - сказал Фредди. Фил сказал с нажимом:
     - У Райанов в доме солдаты.
     - Ну и что такого? - вскинулся Фредди.
     - А ничего, - кротко ответил Фил. - Только с какой  это  стати  им  его
выпускать?
     Фредди прочесал пятерней волосы.
     - На родного сына никто не станет доносить.
     Глаза у него обвели темные круги, лицо  осунулось.  Он  тревожно  бегал
глазами по сторонам.
     - Люди, бывает, и почуднее штуки выкидывают, а больные и подавно.
     Фредди покачал головой. Поглядел на запорошенные пылью стены, на бочки,
загромождавшие пол, на паутину, обметавшую  рваными  клочьями  углы  низкого
потолка. И, не находя себе места, зашагал взад-вперед по подвалу.
     - Все б отдал, только б выбраться отсюда, - сказал он наконец.  И  чуть
помолчав:- Райан сегодня ожидается к тебе?
     - Он пока еще ни одной субботы не пропустил.
     - Приглядывай за ним, - сказал Фредди. - Ну, а если пришлют ответ,  дай
знать сразу.
     Забренчали  ключи,  на  каменной  лестнице  раздался  гулкий  топот   и
постепенно стих вдали. В подвале все еще было светло, по решетке люка  порой
грохотали чьи-то шаги и затихали вдали. И снова надолго наступала  тишина  -
тогда он забивался в угол, из которого было так удобно держать под  прицелом
дверь, курил одну сигарету за другой, следил, как  паук  искусно  натягивает
паутину между двумя бочками. Паук иногда  застывал  на  месте,  будто  хотел
присмотреться к Фредди. Время от времени Фредди пускал тонкой  струйкой  дым
на паутину. Паук стремглав кидался наутек. Когда  Фредди  глядел  на  паука,
глаза его сужались щелками. Внезапно он разразился хохотом.  Потом  на  него
накатил гнев, и он в припадке  бешенства  изорвал  паутину.  Паук  на  время
скрылся, но чуть погодя вернулся и снова принялся за свое. Он не отступался.
Сгустились сумерки, шум на улицах стих, подвал  больше  не  отзывался  эхом.
Острее запахло пылью - значит, быть дождю.
     Дождь начался вечером, когда завсегдатаи Тобина уже  стали  поглядывать
на желтый циферблат часов. Сперва дождь почти не давал о себе знать  -  лишь
редкие капли брызнули кое-где на окна. Но постепенно  он  набрал  силу.  Все
сидели, слушали, как воет ветер, как  ливень  хлещет  по  улицам,  домишкам,
молотит по обвисшим веревкам и вывешенным  для  просушки  сетям,  по  унылым
пляжам. Разговор не клеился. В лавку забрел какой-то чужак, поторчал у бара,
перекинулся словом-другим с Филом, а когда зарядил дождь, ушел.  Райан  тоже
сидел в баре. Он  расположился  поближе  к  правому  краю  стойки,  старался
растянуть выпивку подольше. Пальто висело на нем как на вешалке и было все в
пуху - он  вечно  кидал  его  на  постель.  Кроме  Фила,  он  ни  с  кем  не
разговаривал. Убито таращился прямо перед собой да рассеянно  постукивал  по
подбородку костлявым пальцем.
     Стоило Филу подойти к  нему,  как  он  тут  же  выхватывал  кошелек  и,
покопавшись в нем негнущимися пальцами, спешил расплатиться.
     - Ночка выдалась хуже некуда, - сказал он, опустив глаза в стакан.
     - Вот именно, - ответил Фил. - Для тех, кто на свои живет.
     Когда завсегдатаи начали расходиться,  Фил  двинулся  к  Райану,  встал
перед ним, опершись руками о стойку. И уставился ему прямо в глаза.
     - Сержант в зале для тех, что почище, сидит, - сказал Фил  спокойно.  -
Они домой к тебе заходили, искали тебя.
     - Искали? - переспросил Райан.
     - Вопросы у них к тебе есть.
     - Это называется вопросы. Душу дьяволу продашь от  их  вопросов.  Кишки
все из тебя вытянут своими вопросами, - Райан огляделся по  сторонам.  Потом
потянулся к Филу и костлявыми пальцами погладил его по руке.
     - Фил, от Нила вести были, ты знаешь, где они? - спросил он.
     - Где?
     - Я тебя спрашиваю, Фил, ты-то их дела знаешь, - он наклонился к  Филу.
- Они что, в подземелье засели? Я ведь знаю - там есть  подземный  ход.  Они
там?
     - Да ты, похоже, больше моего знаешь, - сказал Фил.
     Райан опустил глаза в  стакан.  Лицо  у  него  было  старое,  в  желтых
складках, как лежалое яблоко, но глаза блестели так  же  ненатурально  ярко,
как Ниловы, только у Райана они глубоко ушли в  глазницы,  отчего  казалось,
что он глядит издалека.
     по
     - Куда там, Фил, - прошептал он. - Ничего я не знаю. Я и знать не знал,
что они вернутся. Только, если они  в  ходу  засели,  это  они  зря  -  риск
большой. Я им что передать хочу... Я слышал прошлой ночью, как они в спальне
переговаривались...
     - Тебя сержант ждет, - оборвал его Фил.
     - Может, оно и так, Фил, а только Христом-богом  клянусь,  Нил  славный
парень и ничего плохого, кроме хорошего, от меня не видел. Спроси  хоть  его
самого. Я его поил, кормил, одевал. Работал, себя не жалел, а ведь  сам  еле
ноги волочил. Доктор все говорил: тебе в санаторию надо бы, враз вылечишься,
да откуда мне на санаторию деньги взять,  когда  Нила  кормить  приходилось.
Все, все, как есть, он от меня получил.
     Глаза Фила светились издевкой.
     - Я его нипочем не обижу, - говорил Райан,  казалось,  сам  себе,  -  и
другим в обиду не дам.
     Тут на его плечо легла рука. Он обернулся.
     -  Хочу  задать  тебе  вопрос-другой,  -  сказал  сержант,  -  так  что
закругляйся.
     Фил принес записку, подержал свечу,  чтобы  Фредди  смог  ее  прочесть.
Пламя свечи дрожало, воск капал, обжигая пальцы. Тени отступили, окружили их
кольцом. По канавам ручьями бежала вода, и солдаты,  разбросанные  по  всему
городу, ежились на своих постах и кляли жизнь. Солдаты поглядывали на  небо,
надеялись, что начнется заваруха, - лучше  что  угодно,  чем  это  ожидание.
Фредди поджег записку на пламени свечи. Они молча следили, как она горит.
     - Мне надо идти, - сказал Фредди. - Надо найти остальных.
     - Кого ты сейчас найдешь, ты что, спятил?
     - Надо будет, найду. Гаси свечу и пособи мне поднять решетку.
     - Еще чего, - сказал Фил и попятился. - Тебе что, загорелось, подождать
не можешь?
     - Живей, - сказал Фредди. - Время не терпит.
     Он  прислушался,  но  не  услышал  ничего,  кроме  однообразного  стука
дождевых капель. Задул свечу, потянул Фила за рукав. Прямо под  самым  люком
они соорудили пирамиду из ящиков. Когда пирамида  была  закончена,  по  лицу
Фила градом катил пот. Осторожно приподняли решетку: дождь шел долго, и  она
подалась без скрипа. Фредди протиснулся сквозь образовавшуюся щель. С минуту
постоял пригнувшись, чутко вслушиваясь. Фил подождал,  пока  Фредди  опустит
решетку. Фредди махнул ему рукой, выпрямился и быстрым шагом ушел прочь.
     Не разбирая пути, шел он по темному  городу,  подняв  плечи  и  опустив
голову, чтобы дождь не бил в лицо. Он не встретил ни души,  улицы  опустели,
то тут, то  там  у  обочин  стояли  грузовики,  брошенные,  замершие,  будто
покинутые командой корабли, под набухшим пологом неба.
     Но едва он вышел к морю, как натолкнулся на солдат, расставленных через
определенные промежутки вдоль ограды пляжа. Один оказался совсем  рядом;  он
услышал,  как  хрустит  песок  под  его  башмаками,  как   побрякивает   его
снаряжение. И замер на месте. Его пронзило ощущение: его  оплетает  паутина,
паутина уже много месяцев опутывает его все теснее и теснее,  и  теперь  ему
предстоит прорвать эту паутину - прорвать  или  погибнуть.  Паук  плел  свою
сеть. Глаза Фредди сузились, все его чувства  невероятно  обострились.  Чуть
погодя он упал на колени и с мучительной медленностью пополз к ограде.
     Они сидели, неловко скрючившись, в темноте, каждый сам по  себе  -  три
существа, три обособленных живых точки в безграничной  пустыне.  Разросшиеся
заросли папоротников, заслонившие собой выход из подземелья,  колыхались,  с
них текла вода, но когда ветер стихал, с берега доносились звуки, заблудшие,
одинокие, как вечность. Нила бил кашель, чтобы заглушить его, он затыкал рот
пилоткой. Услышав выстрелы, он облизнул губы и сквозь  темноту  вгляделся  в
лица Лютого и Обормота.
     У него самого лицо посерело. Вонь от стен, тревожное ожидание  изнурили
его. Ноги, руки у него затекли, закоченели. Его  восхищало,  когда  Лютый  и
Обормот двигались или хоть как-то проявляли признаки жизни.
     - В кого они, черт их побери, стреляют? - спросил он неожиданно громко.
     - Небось чего-то померещилось,  -  сказал  Лютый,  -  собственной  тени
испугались.
     - Надо было еще  прошлой  ночью  перебраться,  Лютый.  Тогда  б  мы  не
застряли.
     - Мы ждали указаний.
     - Интересно, как бы они исхитрились прислать эти твои указания?
     - Помяни мое слово, - сказал Лютый, - они найдут как.  Так  просто  они
арсенал не отдадут.
     - Если Фредди схватили...
     - Тихо, - сказал Лютый. - Слушай.
     Нил понуро опустил плечи. Заелозил  на  месте,  на  душе  у  него  было
погано: раздражала собственная беспомощность. Подтянул  ноги  к  подбородку,
потом вытянул их, повернулся на  бок.  Передвинулся,  потер  затекшую  ногу,
снова уронил голову на колени. Временами он тяжко вздыхал. Лютый  и  Обормот
сидели не шевелясь.
     Вдруг Обормот приподнялся и что-то буркнул, нарушив наконец молчание.
     - Что такое? - рявкнул Лютый, Нил кинулся вперед, рука  его  машинально
потянулась  к  карману.  Обормот  ткнул  пальцем  в   сторону   пляжа.   Они
прислушались. Неподалеку кто-то свалился  с  ограды.  Звякнула  и  с  лязгом
откатилась жестянка, грянули выстрелы.
     - Господи! - перетрухнул Нил. И пополз на четвереньках к выходу.
     - Назад! - взревел Лютый. - Назад, к дому, балбес чертов! Обормот так и
замер на месте, губы, глаза его напряженно сощурились. Нил по-прежнему  полз
вперед.
     - Выполняй приказ! - прошипел Лютый. - И спрячь револ
     - Пошел ты, - сказал Нил.
     Лютый выругался и бросился на Нила.
     Послышались чьи-то осторожные шаги, и в  ход  ввалился  человек.  Лютый
как-то боком рванулся к нему, вцепился в него обеими руками.
     - Кто это? - рыкнул он, руки его потянулись к лицу незнакомца.
     - Я, - только и ответил Фредди. Лютый разжал руки. Они были липкие.
     - Тебя ранили.
     - В левое плечо, - сказал Фредди. - Они меня достали, когда я перелезал
через ограду.
     - Надо отсюда двигать. Тебя сильно ранило?
     - Почем я знаю, - ответил Фредди. - Кассиди прислал записку. Я ее  сжег
и прямо к вам.
     - Молодец, - сказал Лютый. Обернулся назад, потом  снова  посмотрел  на
Фредди. - Знаешь, как там обстоят дела?
     Фредди привалился к стене. Он был  совсем  еще  мальчишка,  разве  чуть
постарше Обормота. Лицо его под шапкой темных кудрей побелело. Его  изрезали
царапины и ссадины - когда Фредди  подстрелили,  он  при  падении  проехался
лицом по песку. Из носа у него  все  еще  капала  кровь.  Пока  Нил  обтирал
платком лицо Фредди, Лютый и Обормот следили за берегом.
     - Займись его плечом, - сказал Лютый, - и приведи его в чувство. Нам  и
без него придется туго.
     - Я не хочу  открывать  здесь  рану,  -  ответил  Нил.  -  Тогой  гляди
какая-нибудь зараза пристанет.
     - Как же, как же, - пробурчал  Лютый.  -  Все  в  дело  идет,  лишь  бы
по-своему повернуть. - Но сам не двинулся с места, а, откинувшись поудобнее,
стал смотреть, как Нил молча возится с  Фредди.  Обормот  загораживал  телом
свет фонарика, чтобы его не заметили снаружи.
     - Из него кровь так и хлещет, - в ужасе прошептал вдруг Нил.  -  Сделай
что-нибудь, нельзя же так!
     - Расшевели его, - приказал Лютый. - Я хочу выяснить все что можно.
     Нил потряс Фредди.
     - Фредди, - упрашивал он, - Фредди, проснись.  Ты  меня  слышишь?  Пора
отсюда уходить.
     Фредди что-то забормотал и повертел головой.
     - Что он сказал?
     - Бредит, - ответил в  ужасе  Нил.  -  Что-то  о  пауках  несет.  Лютый
хмыкнул.
     Немного погодя Фредди  вздохнул  всей  грудью  и  открыл  глаза.  Лютый
наклонился к Нилу.
     - В повороте, где арсенал, есть аптечка, - сказал он.  -  Возьмешь  там
бинты. - И кивнул Обормоту. - А ты проведи его, - добавил он.
     Едва они ушли, Лютый обратился к Фредди.
     - Ну, - сказал он.
     - Кассиди прислал записку через Фила. Я в погребе сидел...  все  следил
за... Сегодня придут забирать арсенал...
     - Это точно?
     - Разведка донесла.  Постарайтесь  подложить  взрыватель  и  уматывайте
по-быстрому. Вас будет ждать машина у Плющевой церкви.
     - У Плющевой церкви, значит, - с  издевкой  повторил  Лютый.  -  Ничего
лучше они придумать не могли.
     - Кто-то нас продал, - чуть погодя сказал Фредди.
     - Кто? - спросил Лютый.
     Фредди из последних сил повернулся и в упор  посмотрел  на  Лютого.  Он
никак не мог решиться.
     - Нилов отец, - сказал он.
     Лютый прокрался к выходу. По берегу там и сям  метались  огни.  Рваными
полосками огни прочерчивали тьму. Приближаются, решил он, но очень медленно.
Когда Лютый вернулся, Нил снова хлопотал над Фредди.
     - Они подходят, - сказал Лютый.
     Нил мельком глянул через плечо. И продолжал бинтовать рану.
     - Знаешь, кто нас предал? - процедил  он  сквозь  зубы.  Фредди  как-то
чудно посмотрел на него.
     - Нет, Нил, - сказал он. - Не знаю.
     Они чуть помолчали, глаза Обормота перебежали с Лютого на Фредди, в них
забрезжила догадка. Фредди отвел глаза, Лютый буравил взглядом землю.
     - Пора сматываться отсюда, и по-быстрому, - сказал Лютый чуть погодя.Ты
как, Фредди, сдюжишь? Фредди кивнул.
     - Вот и хорошо. Вернемся через дом.
     Нил прикусил губу. Казалось, еще чуть-чуть, и он расплачется.
     - Лютый, - сказал он. - Папке этого не пережить, он помрет.
     Лютый выругался.
     - Лютый, - взмолился Нил. - А что, если они засели во дворе?
     - Сейчас темнотища. Если мы с ходу откроем стрельбу,  можем  пробиться.
Мы с тобой выйдем первыми. Потом прикроем  их,  и  Обормот  выведет  Фредди.
Вопросы есть?
     Нил опустил голову. Фредди и Обормот кивнули. С  пляжа  доносился  шум,
облава надвигалась. Они чувствовали, что кольцо сжимается все теснее.  Лютый
махнул револьвером.
     - Будет, - сказал он. - Пошли.
     Лицо его было по-прежнему спокойно.
     Пригнувшись, они гуськом пробирались сквозь тьму следом за Лютым.  Один
раз Фредди упал, и Обормот помог  ему  подняться.  Вскоре  они  прошли  мимо
бокового ответвления подземного хода. Оно шло под прямым углом  к  главному,
но ярдов за двадцать от  выхода  на  пляж  было  заколочено.  Тут  помещался
арсенал. На полу валялись бинты - их разбросал Нил,  когда  впопыхах  искал,
чем перевязать Фредди. Обормот замедлил было шаг, но Лютый подстегнул его:
     - Нашел время.
     Они уже стояли, пригнувшись, под люком,  открывавшимся  в  Нилов  двор,
когда позади раздались  громкие  команды  и  от  стен  подземелья  рикошетом
полетели пули.
     - Живей, - скомандовал Лютый.
     Нил встал рядом, прижал руки к крышке. Уперся изо всей силы. Потом стал
мало-помалу выпрямляться, сгибая руки. Лютый крякнул, и они  разом  толкнули
крышку. От резкого толчка она подалась и покатилась по двору. Их лица смочил
дождь.
     Лютый стрелял во тьму - прикрывал дверь посудомойни и  стену  напротив.
Фредди выбрался из хода, но споткнулся о мусорный  ящик  и  упал.  С  трудом
поднялся, открыл стрельбу, Нил и Лютый тем временем рванули назад к забору.
     - Фредди, - истошным голосом звал его Нил. - Фредди!
     Но Фредди, даже не сделав попытки отступить к забору, двинул прямиком к
дому. Вскоре он остался во дворе один. Он  смутно  различал  какие-то  огни,
стол в кухне - за ним, как длинный подземный ход, тянулась прихожая и  дырой
зияла входная дверь. За дверью толпились солдаты. Они открыли огонь.  Фредди
взревел и бешено кинулся вперед. Солдаты загородили  счоими  телами  дверной
проем. И упорно стреляли до тех пор, пока Фредди не рухнул на дверь спальни.
Дверь  распахнулась,  и  он  растянулся  на  полу  спальни  головой  вперед.
Застонал, с трудом переводя дыхание...
     Обормот остался лежать в подземелье. За ним шли по пятам, ярд за  ярдом
оттесняя его к арсеналу. Он был мертв. И хотя граната  откатилась  далеко  в
сторону, он так и не выпустил из руки чеку,  которую  успел  вытащить.  Тьма
стояла кромешная. Сзади, спереди от него - ярдах в  двадцати,  не  больше  -
зигзагами мелькал свет, слышались осторожные шаги...
     Когда Фредди открыл глаза, в комнате был один Райан. Поначалу Фредди не
заметил его. Он следил за пауком. Паук гипнотизировал его. Паук полз по полу
-  останавливался  и  снова  двигался   вперед.   Разрастался,   съеживался,
оборачивался тремя, потом десятью пауками разом, пауки то ползли  сомкнутыми
рядами, то парили. Иногда они расплывались, а  то  и  вовсе  растворялись  в
воздухе, иногда бешено вращались на ниточках. И  вновь  оборачивались  одним
пауком. Голос с постели - невнятное бормотанье - дошел  до  него  не  сразу.
Из-под одеяла высовывалась  только  голова  да  худые  пальцы,  перебиравшие
четки. Фредди протянул руку за револьвером.
     Спросил: - Ты зачем это сделал?
     Рука ухватила револ
     Райан сел на кровати. В ужасе поглядел на Фредди.  По  лицу  его  текли
слезы. Он затрясся.
     - Я и знать не знал, что вы вернетесь... - сказал он. - Ей-ей...  разве
вы мне чего говорите?.. Ты в кого это стрелять собрался?
     - Не в тебя, - ответил Фредди. - В паука. Райан не видел  паука.  Глаза
его забегали по сторонам. Челюсть отвисла.
     - Зачем?
     Фредди знал - все напасти от паука. Паук сплел паутину. Паука нужно  во
что бы то ни стало отыскать. Фредди с трудом приподнялся на локте.
     Райан завопил не своим голосом:
     - Фредди, Христом-богом прошу, я ведь знать не знал, что ты  вернешься.
Об арсенале я знал, а больше ничего. А что я им об арсенале сказал,  так  от
этого вреда никому нет.
     - Зачем? - прошептал Фредди.
     Он вряд ли сознавал, что задает вопрос. Наконец он  нашел  паука.  Паук
полз по одеялу, неторопливо держа путь к четкам, к голове.  Райан  откинулся
на подушку, и Фредди тут же вскинул револ  Он  взял  паука  на  прицел,
упустил его из виду и снова взял на прицел.
     Райан застонал.
     - Почем я знал, что ты вернешься, - сказал он. Закрыл глаза  и  голосом
поникшим и еле слышным пробормотал: - Мне деньги были нужны. Мне в санаторию
нужно.
     Фредди выпустил в паука две пули. Паук скрылся.  Фредди  пригляделся  и
увидел, как по простыням расплывается кровавое  пятно.  Тут  локоть  у  него
подкосился, голова упала на пол. Но глаза оставались открытыми. Когда минуту
спустя комнату сотряс взрыв, он не шевельнулся и ничего не слышал.
     Зато Нил и Лютый слышали взрыв. Они лежали под дождем,  распластавшись.
Сад содрогался от грохота грузовиков, они чувствовали, как  вокруг  них  все
туже стягивается кольцо облавы, и искоса поглядывали друг на друга.
     А за два квартала от них, за вечность от них, маяча во тьме над низкими
крышами, над переплетением заборов, вздымалась Плющевая церковь.


РОЗЫГРЫШ


     Перевод М. Загота
     Мерфи исподтишка глянул налево, направо  -  все  в  порядке,  никто  не
проявляет нездорового интереса к его  персоне.  Он  склонил  зонтик,  быстро
шмыгнул в переулок и через боковую дверь вошел в "Пулбег". Стряхнул  с  плеч
январский снежок, поднялся по узкой лестнице и, войдя в  бар,  первым  делом
заказал порцию подогретого виски - этой  минуты  он  ждал  все  утро.  Потом
окинул взглядом посетителей.
     Публика для обеденного  времени  была  обычная:  несколько  актеров  из
близлежащего театра, продюсер, горстка  государственных  служащих,  которые,
как и Мерфи, работали в  министерстве  экспортной  торговли.  А  вон  и  его
приятель Кейси, увлечен разговором, вокруг несколько человек, в том числе  и
три актера. Среди  них  еще  кто-то  незнакомый,  и  он,  похоже,  в  центре
внимания.
     У Мерфи побаливала голова. После серого уныния улицы он был рад попасть
в помещение, где располагающе рокочут голоса и ярко светят лампы.  Он  оплел
пальцами стакан и глубоко вздохнул. Стекло было приятно теплым. Мерфи сделал
глоток и, встретившись глазами с Кейси, кивнул ему. Тот озорно  подмигнул  в
ответ. Сначала Мерфи воспринял это как  намек  на  вчерашнюю  поддачу,  мол,
здорово  перебрали.  Но  Кейси,  подмигнув,  показал  большим   пальцем   на
незнакомца.
     Вот оно что. Актеры отловили новенького и теперь  резвятся,  потешаются
над ним. Такому риску подвергался каждый, кто появлялся в "Пулбеге" впервые.
Этих актеров хлебом не корми - дай кого-нибудь разыграть, и  завсегдатаи  не
раз надрывали животы, смеясь над случайным посетителем. Актеры были хорошими
парнями, и их обществом Кейси с Мерфи дорожили.  Мерфи  оглядел  группу  уже
по-новому и понимающе улыбнулся. В таких делах он - один из заводил.
     Он снова заказал виски и задумался было, кто этот  незнакомец,  но  тут
Кейси встал и подошел к нему.
     - Что там у вас? - поинтересовался Мерфи.
     - Такая рыба клюнула - только держись, - полушепотом  сказал  Кейси.  -
Пошли, включишься.
     - Что еще за шишка такая?
     - Журналист из Англии. По фамилии Смит.
     - Тоже мне, велика персона, - сказал Мерфи, предвкушая развлечение.
     - Да ты послушай, чего он хочет, - зашептал Кейси.  -  Сфотографировать
занятия по военной подготовке ИРА и взять интервью у одного из их вожаков.
     - Только и всего? - спросил Мерфи, вытаращив глаза.
     - Кто-то насвистал ему, что у ИРА сходки в "Пулбеге".  Ну  а  актеры  и
рады стараться. Пошли скорей, говорю тебе. Помрешь со смеху.
     - Погоди, - сказал Мерфи. - Сейчас закажу еще выпить.
     Он  кликнул  бармена.  Да,  "Пулбег"  и  вправду  отличался  от  прочих
заведений. Жизнь здесь кипела ключом - завсегдатаи все, как на подбор,  были
народ подкованный. Обсуждай себе с ними что  хочешь  -  философию,  религию.
Понимающие ребята. Или поэзию. Или,  если  неохота  о  высоких  материях,  -
скачки и собачьи бега. И всегда можно надеяться, что кто-нибудь затеет такой
розыгрыш, о котором потом можно  будет  долго  рассказывать,  -  глядишь,  и
быстрее пробегут тягостные часы на службе в министерстве.
     Мерфи взял стакан и пошел за Кейси. Его представили как  Шона  О'Мерку.
Мерфи позабавило,  что  его  называют  на  ирландский  манер,  но  потом  он
сообразил  -  это  требуется  для   розыгрыша.   Журналист   сразу   же   им
заинтересовался.  Он  сказал,  что  за  последнее  время  нелегальная  армия
совершила в Северной Ирландии несколько вылазок и его газета проявила к  ним
интерес. Главный редактор заказал ему несколько фотографий и интервью. И вот
он приехал в Дублин, хочет связаться с ИРА.  Мерфи  изрядно  подивился  этим
речам, но хранил полную невозмутимость. Потом журналист сказал:
     - Когда меня навели на это заведение, мистер  О'Меркью,  я  сначала  не
поверил. Вообще-то я так легко не сдаюсь, но меня уже несколько раз  пускали
по ложному следу. И вдруг прихожу сюда и слышу  -  говорят  по-гэльски!  Ну,
думаю, нашел!
     Один из актеров изобразил смущение.
     - Мы говорили по-ирландски, а он услышал, - объяснил  он,  повернувшись
прямо к Мерфи, и в голосе звучали заискивающие, извиняющиеся нотки -  может,
обойдется без выволочки?
     - Верно, - подтвердил другой а - Мистер Смит застал нас врасплох.
     Первый, подлизываясь к Мерфи, добавил:
     - Да, да, сэр, врасплох.
     Слово "сэр" насторожило Мерфи. Он стал догадываться, куда они гнут.
     - Что это еще за "сэр"? - строго спросил он.
     - Простите, нечаянно вырвалось, - пробормотал а И к  ужасу  Мерфи,
начал по-настоящему краснеть.
     Мерфи  решил  немедленно  внести  ясность.  Одно   дело   повеселиться,
издеваясь над английским журналистом, который сдуру верит, что ему  вот  так
запросто, наведя справки в баре, удастся связаться с нелегальной  Ирландской
республиканской армией и сделать снимки. Но совсем  другое  дело,  если  его
самого, Мерфи, выдадут за одного из руководителей этой организации, а  потом
в английских газетах о нем бог знает что напишут. Не говоря о том,  что  это
противозаконно, он вдобавок  государственный  служащий  и  должен  держаться
подальше от таких вещей. Нет, так не пойдет.
     -  Послушайте,  мистер  Смит,  -  сказал  Мерфи,  стараясь  не   терять
самообладания, - я не знаю, что вам тут наплели эти ребята, но мне об ИРА не
известно абсолютно ничего.
     - Я вполне  понимаю,  что  вы,  мистер  О'Меркью,  не  хотите  об  этом
распространяться. Поверьте, ничего лишнего  я  не  напишу.  Наша  газета  не
выставит  вас  в  невыгодном  свете.  Мы  знаем,  что   пришлось   перенести
ирландскому народу. У нас прошло много  статей  по  ирландскому  вопросу,  в
которых мы вовсю честили тори. Поэтому мы и хотим дать фотографии.
     - В конце концов подумайте о пропаганде, - высказался один из актеров.
     - Конечно. Пропаганда нам не помешает, - поддакнул второй.
     - Пусть в выгодном свете покажут цели организации, - настаивал первый.
     Мерфи на какое-то мгновение растерялся - этот  перекрестный  огонь  его
ошеломил. Журналист принял его молчание  за  нерешительность  и  с  надеждой
смотрел на него.
     - Послушайте, - громко сказал Мерфи, - я знать ничего не знаю об ИРА. Я
мирный человек, уже двадцать лет работаю в министерстве экспортной торговли.
Я зашел сюда, чтобы спокойно посидеть и выпить...
     Внезапно Кейси схватил его за рукав:
     - Ради бога, потише.
     От этого прикосновения Иуды Мерфи  даже  подскочил  -  ближайший  друг,
называется!
     - И ты, стало быть, с ними заодно. Ну, знаешь...
     - Да нет же, - перебил его Кейси. - Смотри, кого принесло...
     Мерфи поднял голову - и тут же стих.
     Вошедший уже занял место за стойкой и  теперь,  насупившись,  заказывал
выпить. Он был высокий, худощавый, с  длинным  лицом.  Едва  кивнув  сидящим
ближе к нему, он тут же отгородился от них газетой. Это  был  Хемпенстолл  -
непосредственный начальник Мерфи. В "Пулбег"  он  заглядывал  крайне  редко.
Если он и пил,  то  исключительно  в  медицинских  целях.  Чихнул  поутру  и
испугался - как бы не заболеть. А может, почувствовал колики в желудке.  Или
потекло из носа. Он никогда не умел веселиться, а после  трагической  смерти
жены и вовсе впал в мрачность. Единственной отдушиной для него было изучение
уставов, всевозможных уставов, и он рьяно стремился их соблюдать. Тут он был
настоящий педант. Говорил он мало и только о делах.
     - Думаешь, он слышал? - понизив голос, спросил Мерфи.
     - Если и не слышал, ты в этом не виноват, - недовольно ответил Кейси.
     Кейси тоже непосредственно подчинялся Хемпенстоллу. Журналист  поспешно
наклонился к ним:
     - Кто это?
     - Мой начальник, - прошипел Мерфи сквозь зубы.
     - Парик, - добавил один из актеров.
     - Что вы сказали?
     - Никто не должен знать его  настоящего  имени,  -  объяснил  а  -
Поэтому мы зовем его "Парик".
     - Ага! - воскликнул журналист - мол, все понятно.
     Это было уже слишком. Мерфи  пытался  говорить  тихо,  но  волнение  не
давало умерить голос:
     - Слушайте! Хватит, черт возьми! Когда я говорю, что это мой начальник,
значит, это мой начальник. Я не собираюсь сидеть здесь и...
     Хемпенстолл чуть опустил газету.
     - Да не ори ты! - взмолился Кейси. - Он прямо на нас смотрит.
     Журналист, делавший свои выводы, спросил:
     - Как вы считаете, будет неудобно, если я  обращусь  непосредственно  к
... э-э ... Парику?
     Мерфи даже переменился в лице, и это было самым красноречивым  ответом.
Журналист тут же добавил:
     - Извините, мистер О'Меркыо. Я все понимаю. Глупость сморозил.
     Он совсем  понизил  голос  и  попросил,  чтобы  его  хотя  бы,  как  он
выразился,   навели.   Фотография   подразделения,   занимающегося   военной
подготовкой, - и его задача будет  выполнена.  Фото  подадут  так,  что  оно
пойдет только на пользу этой смелой и сильной организации.
     - По-моему, можно ему сказать, - заметил один из актеров.
     - Душой он с нами. Я  читал  его  статьи.  Но  журналист  решил  внести
уточнение. Возможно, свою роль сыграли четыре порции подогретого виски.
     - Сказать, что душой я с вами, - это не совсем верно, - возразил он.  -
Мое правило - первым делом понять друг друга. Потом  дать  оценку.  Изложить
суть. И чтобы все было объективно. Такой подход я и мои коллеги с  гордостью
называем британской беспристрастностью.
     - Британская беспристрастность, - одобрительно повторил актер  с  видом
человека, великодушно воздающего должное противнику.
     Его товарищ в порыве чувств произнес:
     - Позвольте пожать вашу руку.
     Журналист удивленно посмотрел на протянутую руку, потом с  неподдельным
волнением схватил ее.
     - Ну, теперь скажите ему, - обратился к Мерфи первый а
     Мерфи тревожили две вещи. Во-первых, присутствие Хемпенстолла,  который
вполне мог их слышать. Во-вторых - журналист  и  актеры.  Ос  никак  не  мог
выбрать, кого бы порешил в первую  очередь  представься  такая  возможность.
Пожалуй, журналиста. Взгляд  Мерфи  скользнув  по  окнам  слева  от  него  -
бесчисленные хлопья снега налипали на них и тут же таяли. Снег натолкнул его
на мысль о мести. Милях в семнадцати от города  находится  горная  долина  -
заброшенная деревушка, там только и есть что  две  улицы,  речка  с  хорошей
рыбалкой да Летом они с Кейси иногда наведывались туда  на  автобусе  -
немного подышать воздухом и как следует выпить. А зимой это  и  вовсе  богом
забытое место, часто снежные заносы вообще отрезают его от мира.
     - Только  тихо,  -  прошептал  Мерфи.  Все  наклонились  к  нему.  -  В
семнадцати милях к югу есть долина Сливефада, - продолжал он. - Езжайте туда
завтра и зайдите в бар Джона-Джо Флинна.
     - Как туда попасть? - спросил журналист.
     - Любая прокатная фирма вам поможет. Просто скажете им, что вам надо  в
Сливефаду.
     - А как мне обратиться к Флинну? Один из актеров подхватил игру:
     - Когда войдете, скажете "Dia Dhuit'.
     - Все ясно - пароль.
     На такую удачу актер даже не рассчитывал.
     - Точно. Если Флинн отвечает: "Dia's Muire Dhuit", - все в порядке.
     - Можно сказать, что меня прислал мистер Меркью?
     - Нет. Если он спросит, от кого вы, скажете - от Маски.
     - От Маски.
     - Вот и все, что требуется.
     Некоторое время  они  обучали  журналиста,  как  правильно  здороваются
по-ирландски - то, что он принял за пароль,  -  потом  написали  на  бумажке
транскрипцию обычного  ответа,  чтобы  он  смог  его  узнать.  Тем  временем
Хемпенстолл вышел. Оказалось, что и журналисту  пора  прощаться.  Ему  долго
жали руку. Когда массивная  фигура  журналиста  скрылась  за  дверью,  Кейси
почувствовал - необходима эмоциональная разрядка.
     - Ну, братцы, скажу я вам... - начал он. Но продолжить фразу не сумел -
не нашел слов. Он взглянул на остальных, и те принялись смеяться - актеры до
упаду, а Мерфи довольно  сдержанно.  Он  боялся  последствий  и  жалел,  что
поддался соблазну.
     День шел на убыль, а Мерфи все больше сожалел о содеянном. Министерство
экспортной торговли являло собой гнетущий лабиринт  коридоров  и  кабинетов,
освещенных лампочками, скрытыми под древними колпаками. После виски  во  рту
был неприятный привкус. На душе скребли кошки.  Жизнь  без  видимой  причины
вдруг ощетинилась, замаячили какие-то смутные, но угрожающие перспективы.  В
такие дни Мерфи часто посещала мысль о том, что он становится  слишком  стар
для дурацких шуток и пьянок, и эту мысль он  время  от  времени  обсуждал  с
Кейси. Подобные настроения они  называли  "происками  костлявой".  А  иногда
думали: не лучше было бы жениться, даже при зарплате, которую  они  получали
по их скромным способностям. На его столе лежали  письма,  от  которых  тоже
только и жди  неприятностей.  Некая  леди  Блантон-Гоф  развернула  кампанию
против экспорта лошадей во Францию, где их употребляют в пищу. Она  основала
комитет под названием "Спасите лошадей".  С  протестом  по  поводу  экспорта
лошадей к министру обратились и профсоюзы, Леди Блалон-Гоф вначале похвалила
рабочий класс за проявленный гуманизм. Но, как  выяснилось,  преждевременно.
Профсоюзы вскоре дали понять: они вовсе не против того, чтобы  французы  ели
ирландскую конину. Они просто хотят, чтобы  экспортировались  не  лошади,  а
мясо в консервных банках, - это позволило бы открыть новые рабочие места  на
скотобойнях  и  консервных   фабриках.   В   результате   леди   Блантон-Гоф
схлестнулась с профсоюзами. Работа Мерфи заключалась в следующем:  составить
первый черновик письма леди Блантон-Гоф, в котором сообщить, что ее  протест
тщательным  образом  рассматривается;  кроме  того,   надо   было   отписать
профсоюзам в том смысле, что, учитывая уровень безработицы в стране, министр
с большим вниманием отнесется к их  предложению.  Оба  адресата  обязательно
предадут ответы министерства гласности. Мерфи бился  над  этой  малоприятной
проблемой пятый день  кряду,  как  вдруг  на  его  столе  загудел  зуммер  -
Хемпенстолл вызывал его к себе.
     В кабинете в нос ему ударил запах какого-то дезинфицирующего  средства:
начальник сидел за столом и посасывал таблетки от кашля.
     - У меня к вам неофициальный разговор, -  начал  Хемпенстолл,  указывая
рукой на свободный стул.
     Мерфи жестами дал понять, что любые указания  мистера  Хемпенстолла  он
воспримет с живейшим вниманием.
     - Это в ваших же интересах и интересах министерства.
     - Понимаю,
     - Сегодня в обеденный перерыв  я  зашел  в  "Пулбег".  Похоже,  у  меня
начинается грипп, и я решил принять меры. Вы, наверное, видели меня?
     - Да, теперь вспоминаю, видел.
     - Я случайно услышал, что вы упоминали некую  нелегальную  организацию.
Не сомневаюсь, что эта тема просто возникла в ходе разговора...
     - Уверяю вас, именно так.
     - И все-таки считаю своим долгом  напомнить  вам,  что  государственный
служащий остается таковым даже в свободное  время.  Он  должен  остерегаться
разговоров на политические темы. Особенно если в этих разговорах обсуждается
деятельность нелегальной армии, выступающей против  правительства,  которому
он служит. Думаю, нет смысла распространяться на эту тему. Говоря все это, я
забочусь о вашей карьере. Вы у нас работаете очень давно.
     - Двадцать лет.
     - Мне казалось, даже больше.
     - Позвольте, я объясню. Разговор об ИРА...
     - Именно. Не будем ее здесь упоминать.
     - Мистер Хемпенстолл, разговор зашел...
     - Чудесно, чудесно. Не смею больше отрывать вас от работы.
     Мерфи вернулся к своему столу выбитый из колеи и  расстроенный.  Теперь
вообще не было  никакой  возможности  сосредоточиться  на  конине.  Наползал
вечер; за потемневшими окнами беззвучно таяли  снежинки.  После  судорожного
раздумья он позвонил Кейси - тот, похоже, был в прекрасном  настроении  -  и
сказал ему:
     - Кретинская была выходка.
     - Какая?
     - Сам знаешь какая.
     - А, это-то. Высший класс.
     - По-моему, он осел.
     - Кто?
     - Сам знаешь кто.
     - Зато поразвлеклись на славу.
     - Думаешь, он поедет?
     - Куда?
     - Сам знаешь куда.
     - Не удивлюсь.
     - встретимся после работы.
     - Где всегда?
     - Нет. Где-нибудь в другом месте.
     - Черт, не могу. У меня свидание.
     - Жаль. Ну, ладно. Завтра увидимся. В обед.
     - В другом месте?
     - Нет. Лучше, где всегда.
     - Годится. Кстати, здорово это они придумали.
     - Что придумали?
     - Назвать тебя Маской.
     Мерфи поежился и опустил трубку на рычаг.
     Прошло два дня. Ничего не случилось, и Мерфи уже видел  всю  историю  в
забавном свете. По всем барам разлетелась новость, что он послал английского
журналиста в Сливефаду  искать  вчерашний  день.  В  трех  забегаловках  его
просили рассказать завсегдатаям, как  все  было.  Рассказ  прерывали  взрывы
хохота.  Эти  люди  были  горазды  на  выдумку,  а  тут  выдумка  обернулась
реальностью. Человек  с  фотоаппаратом,  вооруженный  безобидным  ирландским
приветствием вместо пароля, отправился в занесенную снегом глушь, чтобы хоть
одним глазком глянуть на ИРА. Пошли его Мерфи охотиться на единорога,  и  то
радовались бы меньше. Одни говорили, что  журналист  поступил  как  типичный
англичанин,  это  лишний  раз  доказывает,  что  англичане  начисто   лишены
воображения.  Другие  возражали.  Наоборот,  говорили  они,  это   как   раз
доказывает, что воображения у них  хоть  отбавляй.  Третьи  утверждали,  что
воображение здесь вообще ни при чем. У англичан  есть  то,  чего  всегда  не
хватало  ирландцам,  -  вера  в  себя.  Ничего  подобного,  не   соглашались
четвертые, из этого поступка явствует, что если англичане во  что  и  верят,
так это в ирландцев. Когда спрашивали  мнение  Мерфи,  он  скромно  разводил
руками. Дескать, обобщения - штука опасная. В каждом конкретном случае нужно
понять, что за человек перед тобой, поучал Мерфи, присмотреться к нему, а уж
потом постараться сыграть на его слабостях.  Рассуждать  об  этом,  конечно,
легко, а вот сделать...
     - И все же вы это сделали, - восторгался кто-нибудь. - Позвольте  снять
перед вами шляпу.
     И они все снимали перед ним шляпы, даже те, кто их не  носил.  Подобная
популярность была Мерфи приятна. Пользоваться уважением в таком  обществе  -
из всех честолюбивых желаний у него осталось только это.
     Жизнь приучила Мерфи верить в судьбу. Приучила и к другому - полагаться
на судьбу не следует, и он лишний раз
     убедился в этом на другой день, когда Хемпенстолл снова пригласил его к
себе в кабинет.
     - Вы помните наш последний разговор? - начал Хемпенстолл.
     - Конечно,
     - Вы читали "Дейли эко"?
     - Нет, сэр, я английских газет не читаю.
     - Вот сегодняшний н Взгляните на фотографию.
     Хемпенстолл развернул газету, положил ее перед Мерфи, и тот  наклонился
над страницей. Сердце  у  него  екнуло.  На  фотографии  он  увидел  человек
двенадцать,  которые,   рассредоточившись   по   фронту,   продвигались   по
заснеженной поляне,  обрамленной  с  боков  соснами.  В  руках  они  держали
винтовки. Заголовок гласил: "Маневры ИРА", а под фотографией  была  подпись:
"В горах Ирландии ведется подготовка к боевым действиям - этот  сенсационный
снимок, который говорит сам за себя, сделал  наш  специальный  корреспондент
(смотри ниже)".
     Заметка начиналась так:
     "Через двенадцать часов после прибытия в Дублин наш корреспондент напал
на верный след и, презрев непогоду,  отправился  в  малоизвестную  деревушку
всего в семнадцати милях от  центра  ирландской  столицы.  Эта  деревушка  -
Сливефада, а задача нашего..."
     - Сливефада, - невольно повторил Мерфи.
     - Вам знакомо это место? - спросил Хемпенстолл.
     - Смутно, - признал Мерфи.
     - Вы не вполне откровенны, мистер Мерфи, - укорил  его  Хемпенстолл.  -
Два года подряд вы проводили там отпуск. Это записано в вашем  личном  деле.
Вы же помните - в годы войны каждый наш сотрудник, уезжавший в  отпуск,  был
обязан дать сведения о своем местонахождении.
     - Да, теперь припоминаю, - согласился Мерфи. - Я ездил  туда  рыбачить.
Странно, как это я запамятовал?
     Хемпенстолл пристально взглянул на  него.  Он  был  низкого  мнения  об
умственных способностях Мерфи, но этот  новый  пример  тупости  подчиненного
удивил его.
     - Я решил показать вам эту фотографию, чтобы  вы  не  думали,  будто  в
прошлый раз я сгустил краски. Я, разумеется, понимаю,  ваш  выбор  Сливефады
как места отдыха не имеет никакого отношения к этой фотографии.  Но  она,  я
надеюсь, иллюстрирует мою мысль о недопустимости легкомысленных разговоров в
общественных местах.
     - Весьма наглядно,
     -  Эти  английские  журналисты  суют  нос  всюду.  Подумайте,  в  какое
положение вы, государственный служащий, могли бы попасть, услышь вас один из
них и заведи об этом разг
     - Вы все очень ясно объяснили,
     - Прекрасно. Я не хочу, чтобы поступки моих подчиненных бросали тень на
наш отдел. Вы можете быть свободны.
     - Спасибо, мистер Хемпенстолл.
     В тот вечер Мерфи, договариваясь с Кейси, назначил встречу не там,  где
обычно. Он был рад, что на заваленных снегом улицах стемнело, что  наступило
время вечернего чая и кругом полно народа. А вдруг его уже  ищут?  Время  от
времени перед глазами возникала картина: в темном углу  двора  распласталось
окоченевшее тело немолодого уже человека,  к  поношенному  пальто  приколота
бумажка с надписью: "Доносчик". Это тело его, Мерфи. Кейси уже  ждал  его  в
ресторане, дешевеньком подвальчике, где громыхал выкрашенный  во  все  цвета
радуги музыкальный автомат, вокруг  которого  подростки  обоих  полов  бодро
вихляли задами. Друзья выпили по чашке  неописуемого  супа;  за  едой  Мерфи
уверял Кейси, что самое разумное сейчас - немедленно поехать в  Сливефаду  и
выспросить обо всем у Джона-Джо Флинна. Кейси был против.
     - Не вижу смысла, - возражал он.
     - Ты, может, и  не  видишь.  Зато  я  вижу.  Во  всех  барах  только  и
разговоров, что я послал туда журналиста. Если слухи дойдут до ИРА,  страшно
подумать, что может случиться. Кокнут меня, и вся недолга.
     - И я про то же, - пояснил свою точку зрения Кейси. - Если мы поедем  в
Сливефаду, могут кокнуть нас обоих.
     - Но Джон-Джо - свой человек, - упрашивал Мерфи. - Он  посоветует,  как
быть, объяснит, что к чему.
     - Сейчас дороги ни к черту, - упирался Кейси, меняя тактику.
     - Но попробовать-то можно.
     - А во что это нам влетит,  ты  подумал?  Даже  если  найдем  водителя,
который туда попрется, знаешь, какую цену он заломит?
     - возьмем в прокате машину без водителя.
     - А кто, интересно, сядет за руль?
     - Я.
     - Ты? - взвился Кейси. - Ну, это уж дудки. Не-ет, лучше я сдамся ИРА, и
дело с концом.
     - Ну и ладно, - видя тщетность своих  усилий,  сказал  Мерфи.  -  Поеду
один.
     Через два часа Кейси горько сожалел о том, что из чувства  товарищества
принял молчаливый вызов. Сейчас он искоса поглядывал на Мерфи и думал: и что
привязывает его к этому тощему, жалкому  и  неказистому  представителю  рода
человеческого? На коленях у Кейси лежала наполовину пустая бутылка  виски  -
они прихватили ее на всякий случай, но утешение, которое она сулила,  сейчас
их нисколько не радовало. Когда взятая напрокат машина ехала  под  гору,  ее
кидало из выбоины в выбоину, а на подъемах колеса  опасно  скользили.  Мерфи
неловко припал  к  рулю,  выпятил  подбородок,  а  лицо  его  заострилось  и
осунулось от сосредоточенности и холода.
     - Если мне суждено вернуться домой живым, - высказался Кейси наконец, -
я прямым ходом отправлюсь в психушку - проверяться.
     Машина  резко  вильнула,  но  тут  же  выровнялась.  Нервишки  у  Мерфи
пошаливали. Он огрызнулся:
     - Ну вот, только отвлекаешь меня.
     И  опять  припал  к  рулю.  Несколько  миль  фары  высвечивали   только
заснеженную пустыню. Скоро обзор сузился до нескольких  ярдов.  Косые  белые
полосы окружали их. Снова  повалил  снег.  Сосны,  маршировавшие  по  крутым
склонам вдоль дороги, скрылись. Один раз переднее правое колесо угодило-таки
в яму, и Кейси  набрал  полные  ботинки  снега,  пока,  корчась,  выталкивал
машину. Еще через милю ноги у него промокли и стали мерзнуть. Он потянулся к
бутылке виски. Сначала шарил спокойно, потом неистово.
     - Мать честная - нету! - воскликнул он наконец.
     - Чего нету?
     - Бутылки.
     Мерфи автоматически нажал ногой на тормоз. Машину повело из  стороны  в
сторону, потом она выровнялась, описала медленный круг, снова выровнялась  и
остановилась.
     - Куда она подевалась?
     - Должно быть, выпала, когда я выталкивал машину из ямы.
     - Что же делать?
     - А что, черт возьми, тут сделаешь?
     - Похоже, что ничего. Где ее теперь искать?
     - жми дальше, - заключил Кейси.
     Они ехали, а ноги у него мерзли все сильнее. Ему уже  было  плевать  на
ИРА, потому что он знал - он все равно умрет от воспаления легких. Раза  два
Кейси чихнул. Следующие полчаса оба только и думали о бутылке виски, которую
постепенно заносит снегом, но вот Мерфи взглянул на их потерю иначе.
     - Чего там, - утешил он Кейси, - хорошо еще, что она была неполная.
     Наконец они переехали через горбатый мостик в низине и вырулили налево,
к автостоянке перед баром Джона-Джо Флинна. Два заправочных насоса  походили
на снеговиков, окна были  занавешены,  дверь  плотно  закрыта.  Джон-Джо  не
поверил своим глазам. Он затащил  путешественников  в  бар  и  усадил  возле
камина, там жарко горел огонь, отражавшийся  в  металлических  и  стеклянных
поверхностях. Несколько раз Джон-Джо повторил:
     - Ну, доложу я моему папаше! Мистер Кейси! Мистер  Мерфи!  Слава  тебе,
господи!
     Он не дал им и слова сказать, а сразу же побежал к стойке и вернулся  с
двумя наполненными почти до краев стаканами - выпить за встречу.
     - Первым делом - прогреться изнутри, - сказал он, - и снять  ботинки  с
носками. Насквозь ведь промокли. Себе он тоже налил и теперь поднял стакан.
     - Slainte, - сказал он.
     - Slainte Mhor, - ответили они.
     - А у вас хороший товар не переводится, - похвалил его Кейси.
     - Погодите, - сказал Джон-Джо, - сейчас я еще закусить принесу.
     Он скрылся в кухне, и какое-то время они сидели одни. На каменном  полу
отпечатались их мокрые следы, с висевших на вешалке пальто капало. В комнате
пахло бакалеей, спиртным, теплым дымком. В центре потолка висела керосиновая
лампа, она высвечивала  на  полу  желтый  с  черными  зазубринами  круг.  Ее
слабенькое шипение успокаивало друзей. Вернулся  Джон-Джо  -  с  чайником  и
тарелкой мяса, которое они мигом проглотили. Говорили  о  погоде,  об  общих
знакомых,  о  том  о  сем.  Потом   Мерфи   оттолкнул   пустую   тарелку   и
многозначительно произнес:
     - А мы по делу приехали, Джон-Джо. Джон-Джо улыбнулся:
     - Да я уж понял, что не просто природой полюбоваться.  Они  посмеялись,
потом Мерфи вытащил из кармана "Дейли эко" и разложил газету на столе.
     - Вот из-за чего мы приехали. Из-за фотографии, - добавил он,  прочитав
на лице Джона-Джо полное недоумение.
     Джон-Джо напялил очки и с серьезным видом склонился над фотографией.
     - Ну, доложу я моему папаше, - сказал он наконец. -  Стало  быть,  этот
малый и не думал шутки шутить.
     - Какой малый? - спросил Мерфи.
     Джон-Джо сунул очки обратно в карман. Они мешали ему разговаривать.
     - Да тот, что был здесь с неделю назад. Заявляется сюда, словно с  неба
свалился, здоровенная камера при нем, и говорит  с  английским  акцентом.  И
меня откуда-то знает.  "Вы,  говорит,  -  мистер  Джон-Джо  Флинн?"  "Да,  -
отвечаю, - так нарек меня  священник,  когда  держал  в  купели,  а  что  вы
хотите?" Он глянул по сторонам, будто  боялся,  что  кто-нибудь  подслушает.
Потом говорит: "Dia Dhuit". Ну, я в ответ "Dia's Muire Dhuit", а сам  думаю:
вот фокусы какие, англичанин, а знает по-ирландски. Тут он наклонился ко мне
и шепчет в самое ухо: "Я от Моськи".
     - От Моськи? - переспросил Мерфи.
     - Точно не уверен, но вроде так, -  сказал  Джон-Джо.  -  Сами  знаете,
какая у этих англичан каша во рту. Ну, я не стал допытываться, о чем это он,
и он остался ночевать. А наутро после завтрака и говорит: я,  мол,  приехал,
чтобы сфотографировать учения ИРА.
     - А вы ему что?
     - Ну что такому психу скажешь?  Я  ему  подыграл.  Это,  говорю,  очень
серьезное дело, первого встречного на маневры ИРА не пошлешь, тут  надо  как
следует подумать.
     - А он что на это?
     - Что и раньше. Я, говорит, от Моськи.  По-моему,  он  на  этой  Моське
немного того. В общем, через полчасика я, чтоб от него  отвязаться,  сказал:
мол, около двенадцати, возможно, возле Рыбачьего мыса что-нибудь  да  будет.
Только, говорю, не дай бог, увидят вас, тогда пиши пропало. А  про  ребят  я
забыл вчистую.
     - Про ребят? - повторил Кейси.
     - Ну  да,  несколько  дней  назад  они  здесь  сговаривались.  Джон-Джо
навострил уши - послышался рев мощного двигателя, да  такой,  что  задрожали
стекла. Потом наступила тишина.
     - Это Лар Холохан с помощником. Обождите минутку.
     Он пошел отпереть дверь, и Мерфи с Кейси переглянулись.  У  обоих  было
чувство, что они оказались в центре очага нелегальной деятельности.
     - Он ему сказал "от Маски", - прошептал Кейси, что и так было ясно.
     -  Знаю,  -  бросил  Мерфи.  После  выпитого  нервы  у  него  и   вовсе
разгулялись.
     Шофер грузовика с помощником  уселись  рядом  с  друзьями,  а  Джон-Джо
побежал на кухню за чаем, хлебом и мясом. Суровый  выдался  вечерок,  сказал
шофер, не иначе буран будет. Когда они собираются возвращаться?
     - Сегодня, - ответил Мерфи.
     - Сегодня им не прорваться, верно говорю, Тихоня? - обратился  шофер  к
помощнику.
     - Разве что на самолете, - подтвердил Тихоня.
     - Мы, пока тащились через перевал, два раза застряли, - сообщил  ш
- Сейчас там не проехать.
     - А к утру можно будет проехать?
     - Такая погодка на дворе, что вряд ли. Денька  два  придется  посидеть,
самое малое.
     - Три, - поправил Тихоня.
     Принесли ужин, и они со смаком принялись его  уплетать.  Когда  с  едой
было покончено, Джон-Джо попросил у  Мерфи  "Эко"  и  положил  газету  перед
шофером.
     - Глянь-ка сюда, Лар, -  предложил  он.  Глаза  Джона-Джо  выжидательно
заблестели. Лар внимательно оглядел страницу.
     - Как думаешь, что это такое? - спросил его Джон-Джо после паузы.
     Шофер потер подбородок.
     - Уж, во всяком случае, не ИРА, - сказал он наконец. - Вот это Тим Мур,
а это Джон Финн.
     - Я тоже их узнал, - добавил Тихоня. - Нет, их не  заподозришь  в  том,
что они жаждут пролить кровь за Ирландию. Или еще за что-нибудь.
     - А я знаю, что это, - торжествуя победу, объявил Джон-Джо. - Облава на
собаку. Шофер загоготал.
     - Ей-богу, ты прав, - сказал он.
     - Облава на собаку? - удивленно переспросил Мерфи.
     - Вы, может, помните Матта Керригана, того, что жил  один  на  горе?  -
начал Джон-Джо.
     Мерфи и Кейси и вправду помнили старика, который жил отшельником.
     - Он уже несколько месяцев как отдал концы, - продолжал Джон-Джо,  -  а
его старую паршивую дворнягу так и не удалось отвадить от дома.
     - Зверского вида стерва, - сообщил Тихоня.  -  И  на  людей  бросалась.
Создаст же господь такую страсть.
     - Чистая правда, - подтвердил ш
     - Так она в доме и осталась, -  продолжал  Джон-Джо.  -  Ну  и  одичала
совсем.
     - Да она и раньше не шибко дрессированной была, - вставил  Тихоня.  Она
как-то укусила его, и с тех пор он был на нее зол.
     - Сколько она кур да уток перетаскала - не счесть,  а  тух  и  до  овец
добралась. Как раз пришло время переводить отары на нижние склоны  -  погода
совсем испортилась, - и ребята решили убить двух зайцев сразу:  устроить  на
эту шельму облаву и пристрелить ее к чертовой матери.  Вот  они  и  взяли  с
собой винтовки.
     - Прижучили милую, -  с  удовольствием  сказал  Тихоня.  -  Порешили  у
Орлиной скалы. Говорят, она не только одичала, но и взбесилась.
     - И журналист снял эту облаву? - спросил Кейси.
     - Ее самую. Вот он, снимок, перед вами, - ответил  Джон-Джо.  -  Ребята
окружают эту злыдню.
     - А он принял их за ИРА, - заметил шофер, с явным  удовольствием  глядя
на фотографию.
     Джон-Джо рассказал шоферу, почему так вышло. Как  явился  журналист,  а
потом он, Джон-Джо, чтобы отвязаться от него, отправил бедолагу к  Рыбачьему
мысу. Раза три шофер едва не упал со стула.
     Мерфи глянул на Кейси. Хотя все кругом гоготали, им было не  до  смеха.
За окном валил снег. Поднялся ветер,  и  широкая  труба  наполнилась  гулким
клекотом. Они думали, что  с  каждой  минутой  перевал  все  больше  заносит
снегом,
     - Что ж, раз так, можно и выпить, - сказал Мерфи. - Налей  всем  виски,
Джон-Джо, мы угощаем.
     Шофер перестал смеяться, поднял руку и попросил взамен пива  -  сегодня
они с помощником уже как следует приняли.
     - Это когда второй раз  грузовик  выталкивали,  -  объяснил  Тихоня.  -
Чувствую, что-то мне под ногу попало. Гляжу - полбутылки виски.
     - Небось кто-то обронил, - предположил ш
     - В общем, опорожнили мы посуду, - заключил Тихоня, потом  вслушался  в
ночь и задумался. - На три дня, не меньше, - добавил он наконец, имея в виду
перевал.
     Тихоня оказался прав. Мерфи и Кейси заночевали у Джона-Джо Флинна.  Что
еще им оставалось  делать?  Они  позвонили  на  почту  и  отбили  телеграмму
Хемпенстоллу - задержаны непогодой. Потом трубку взял Джон-Джо  и  попросил,
чтобы на  почте  заказали  десяток  экземпляров  "Дейли  эко".  Каждый,  кто
участвовал в облаве на собаку, захочет иметь номер с фотографией, сказал он.
     На третий  день  Мерфи,  глядя  в  окно,  вдруг  сообразил  -  ведь  на
телеграмме  Хемпенстоллу  наверняка  стоит  обратный   адрес   Сливефадского
почтового  отделения.  Ох  и  дали  же  они  маху!   Объясняйся   теперь   с
Хемпенстоллом. От этой  мысли  Мерфи  так  побледнел,  что  даже  Кейси  это
заметил.
     - О чем думаешь? - спросил он.
     Мерфи молча смотрел в окно на бескрайние, занесенные  снегом  просторы.
Кровь совсем отхлынула от его лица.
     - О Сибири, - сказал он чуть погодя.


ПАРНИШКА У ВОРОТА


     Перевод М. Зинде
     Тем летним вечером я увидел Доббса, едва свернул на  улицу,  ведущую  к
воротам завода. У нас обоих смена начиналась в десять, и мы явно опаздывали.
Доббс неподвижно стоял метров на тридцать впереди  -  малорослый  человечек,
под мышкой - пакет с завтраком. Помню, я еще удивился: уж кто-кто,  а  Доббс
всегда на работе минута в минуту. Я, значит, тоже остановился - не хотел его
обгонять. Широкую, пыльную и совсем пустую в этот поздний час улицу  окутала
летняя  тишина,  что  случается  даже  на  верфях,  когда  машины  и  катера
разделываются с последними грузами.  В  канаве  у  обочины  валялись  пустые
сигаретные пачки. За долгий день  на  жаре  они  покоробились.  А  небо  над
заводом, помню, было багряно-золотым,  и  на  его  фоне  -  огромные  трубы,
изрыгающие густой черный дым.
     Доббс стоял склонив голову чуть набок - к чему-то прислушивался.  Скоро
и я уловил  тихий  перестук,  который  все  нарастал  и  нарастал,  пока  не
заполонил всю улицу и постепенно не растворился вдалеке. На  юг  прогрохотал
Вексфордский почтовый. Я подумал об отце  -  сейчас,  я  знал,  он  в  нашем
домишке у самой железной дороги  идет  на  кухню  к  будильнику.  Отец  тоже
работал посменно и, сколько я себя помнил, всегда в это время проверял часы.
Мне стало грустно: ведь со дня на день я собирался его  бросить  и  попытать
счастья где-нибудь в другом месте. Трех недель в подручных у Доббса с лихвой
хватило, чтобы понять - в жизни должно быть кое-что получше,  чем  с  десяти
вечера до шести утра нянькаться с ленточным транспортером. Отца я, наверное,
любил, но мне стукнуло двадцать три, а в эту пору летние небеса вечно что-то
сулят, хотя их посулы не всегда сбываются.
     Доббс был уже в проходной - болтал с вахтером, когда я полез  в  ячейку
за своей карточкой и сунул ее в табельные часы.
     - Я тут полсотни лет вкалываю, - говорил он каким-то не своим голосом.
     Я вспомнил, что на следующий день ему уходить  на  пенсию.  Сегодня  он
работал в ночь последний раз. Я надавил на рычаг, часы звякнули, но вахтер с
Доббсом не обратили внимания - слишком привычным  был  для  них  этот  звук.
Сигарета в зубах, руки в карманах, я слушал их разговор, глядя на  заводской
двор, где высоко в небе медленно и грациозно плыла подвесная вагонетка.
     - Теперь уж нам осталось недолго, - сказал вахтер и вздохнул.  Он  тоже
был старый.
     - Да, скоро конец, - ответил Доббс.
     - Одно хорошо, - продолжал ва - Тебе больше не  ходить  в  ночную.
Будешь ложиться вечером и вставать утром. Куда лучше, чем наоборот.
     - Это уж точно, по-божески, - сказал Доббс.
     - По-людски, - твердил вахтер, и я понял: они изо  всех  сил  бодрятся,
бодрятся потому, что годы летят и жизнь проходит.
     - Заявление я отнес прямо главному инженеру домой, - сказал Доббс.
     Вот, оказывается, почему он опоздал. Я там  тоже  как-то  бывал  -  нам
частенько приходилось носить ему замеры  давлений  и  всякую  другую  фигню,
которую  мы  называли  "производственной".  Дом  у  него  был  большой,   на
побережье, с садом и теннисным  кортом.  Хорошенькие  дочки  развлекали  там
своих приятелей. Я их видел.
     - Он тебе что-нибудь сказал? - спросил ва
     Доббс так и затараторил. Это было совсем на него не похоже, но,  видно,
мысль о последней в жизни смене  выбила  его  из  колеи.  Одним  словом,  он
сказал, что главный инженер знал про его уход на  пенсию,  пригласил  его  в
дом, поднес стаканчик виски и  даже  сам  за  компанию  выпил.  Еще  и  жену
кликнул, объяснил ей, что Доббс полвека проработал на  заводе,  и  она  тоже
выпила с ними хересу или чего-то там еще. А  потом  инженер  подарил  Доббсу
фунтовую бумажку, и они пожали друг другу руки.
     Когда Доббс выложил это да еще в придачу кучу всего о том,  какая  была
комната и так далее, он вытащил из кармана фунт и  дал  посмотреть  вахтеру.
Вахтер не удержался и протянул бумажку мне.  А  я  -  будто  только  что  их
заметил. Расхохотался и говорю:
     - Ну, теперь ты богач. Фон-барон!
     Не мог удержаться. Как я уже сказал, мне тогда  стукнуло  двадцать  три
года, и другого языка мы не знали.
     - Ему этот фунт дал сам главный инженер, - сказал ва Да так, будто
речь шла о святом Франциске, папе Римском или о ком-нибудь еще в этом духе.
     Меня снова разобрал смех.
     - Кровосос чертов, вот он кто! - я загасил сигарету и ушел. И еще успел
услышать, что вахтер назвал меня нахальным щенком.
     Злой как черт, я потопал в огромный цех, где была куча печей и где мы с
Доббс ом работали высоко под потолком. С подвесного мостика,  протянувшегося
стальной нитью над дымом и пламенем, мы обслуживали  ленточный  транспо
Наверх вела узкая лесенка, но я по ней не полез, а  прошел  цех  насквозь  и
оказался прямо у причалов, где в слабом и бледном свете дуговых ламп - закат
никак не хотел распрощаться с небом и рекой - вкалывали на одном из кораблей
укладчики грузов. Мне приспичило  потолковать  с  их  заводилой  Бирном  про
Лондон или Нью-Йорк (он был тертый  калач),  но  Бирн  только  ворчал  -  не
хватало денег на пиво для бригады. Когда шел грязный груз, хозяева разрешали
им побаловаться пивком, но Каллахэн, их бригадир, из-за какой-то  там  ссоры
денег не давал, а цеховые, как водится, сидели на мели.
     - У старикана Доббса завелся фунт, - ляпнул я,  не  подумав,  но  глаза
Бирна тут же загорелись.
     - Слава богу! - он сказал. - Вытряси его для нас. Мы завтра вернем.
     За грузчиками, я  знал,  не  заржавеет,  но  вот  что  Доббса  заставлю
раскошелиться - тут я, в отличие от Бирна, сомневался. Все же я  вернулся  в
цех, повесил одежду в шкафчик рядом с  Доббсовой  и  полез  по  лестнице  на
мостик.
     Доббс стоял там с масленкой в руке, и лицо у него было как у негра.
     - Ты что, ждешь, пока эти чертовы ковши сами себя  смажут?  -  заворчал
он.
     - А куда спешить? - сказал я. Мне все это было до лампочки.
     Подвесной мостик тянулся до большущего окна в конце цеха, а  под  окном
была площадка, где мы обычно перекусывали.  Я  постоял,  глядя  на  уходящую
вдаль речку, на тянувшиеся по  берегам  склады  и  корабли,  на  пламенеющий
тревожный закат. Думал я о большом доме у моря, вдали  от  грязи  и  нищеты,
думал о деньгах, потом увидел прямо под  собой  грузчиков  на  причале,  все
вспомнил и пошел назад к Доббсу.
     - У грузчиков нет денег на пиво, - сказал я ему. - Они  спрашивали,  не
одолжишь ли ты им свой фунт.
     - И не подумаю! - с ходу ответил он.
     - Брось, - уламывал я. - Не жмись.
     - Моих денег им не видать.
     - А товарищи пусть подыхают от жажды, - сказал я со всей горечью  своих
двадцати трех лет.
     - Они всегда подыхают от жажды, - сказал он. - День - ночь, сутки прочь
- до получки ближе.
     Что  тут  попишешь?  Час  с  небольшим  я  делал  вид,  будто  смазываю
транспортер, а затем смотался вниз и сказал Бирну, что ни черта не выгорело.
Все грузчики от природы умеют ругаться, а тут Бирн и вовсе расходился. И кто
его осудит?
     - Фунт у него в кармане пиджака, в шкафчике, - сказал я.
     - Там? - спросил Бирн, тыча пальцем в сторону цеха.
     - Рядом с моим.
     - А он его не хватится, когда пойдет в перерыве за жратвой?  -  спросил
Бирн.
     - Ничего, - сказал я, - заговорю ему зубы.
     В перерыве я притащил Доббсу его завтрак и чаю сразу на двоих. Когда  я
подошел, он вздрогнул. Опустив пустую масленку и ухватившись свободной рукой
за тонкий поручень, он  стоял  как  завороженный  на  мостике  и  словно  из
орлиного гнезда смотрел на копошащихся внизу  потных  рабочих.  Я  знал,  он
прислушивается к гулу транспортера, к перестуку ковшей, а вся  красота  мира
для него - в огне и пламени этого огромного цеха и его пыльных перекрытий. Я
сунул ему сверток с завтраком, и он поплелся за мной на площадку под  окном.
Спасибо, говорит, позаботился, и еще он сказал, что в общем-то я не такое уж
барахло. Было видно, что он и в самом  деле  думает,  будто  я  его  уважил,
потому что это его последняя смена. Мне стало неловко, гад  я  после  этого,
думаю, ну да ведь уже обещал Бирну заговорить Доббсу  зубы.  И  если  на  то
пошло, грузчики ему завтра же вернут его фунт, так чего психовать?
     - Расскажи мне, - говорю, - что здесь творилось в старые времена, когда
ты был мальчишкой?
     Доббс и попался на удочку. травить, как  ему  еще  тринадцати  не
было, а он уже таскал отцу обед - тот работал здесь  грузчиком.  Паренек  он
был смышленый, умел читать-писать, а тогда это редко кто умел; и после обеда
рабочие собирались в кружок и он им читал газету. Тут Доббс встал  и  подвел
меня к окну.
     - Видишь тот ворот? - спросил он и показал вниз. Я кивнул. А вдобавок я
увидел, что грузчики побросали работу и готовят кружки.
     - Они меня поднимали туда, к вороту, - продолжал  Доббс.  -  Собирались
вокруг, я им и читал все новости.
     - Вот уж ты небось гордился, - сказал я. Я чувствовал себя Иуда  Иудой.
Доббс был весь высохший, измочаленный, и жить ему оставалось - всего ничего.
     Мы стояли и смотрели вниз. Тут как раз Бирн вернулся с  ведром  и  стал
разливать пиво. В ту пору в доках забегаловок было хоть отбавляй,  торговали
они круглые сутки. Доббс заметил ребят и говорит:
     - Глянь, а они разжились деньгами. - И добавил: -  Надо  было  дать  им
этот фунт.
     - Да ладно, - сказал я.
     - Нет. Я как понимаю? Был бы этот фунт из получки, тогда другое дело. А
то мне его сам главный инженер дал.
     - Ясно, - сказал я. Но Доббс не унимался:
     - Я полвека здесь проработал. И раз уж сам главный дал мне  этот  фунт,
старуха захочет на него посмотреть, пощупать своими руками.
     Я промолчал. Тут грузчики заметили нас снизу. Народ они  грубоватый,  и
шутки у них не лучше, словом,  подняли  они  кружки  -  мол,  пьют  за  наше
здоровье - насмехаются, значит. Им-то потеха.
     - Чего это они? - спросил Доббс.
     Чувствую, он сейчас смекнет, что к чему, и молчу, собираю посуду. Потом
как ни в чем не бывало пошел от окна по мостику.  А  когда  он  наконец  все
смекнул и - в крик, я уже был на середине лестницы. По яростному пламени  из
открытых печей и поту на голых торсах, по тучам  голубого  дыма  прямо  подо
мной я понял, что сейчас начнут очередную засыпку. Я еле  успел  спуститься.
Клубы дыма и копоти заволокли цех. Оранжевое, зеленое,  фиолетовое,  голубое
свивалось у проемов потолка в причудливый  Пыль носилась  в  воздухе  и
вихрями вздымалась вверх. Я  знал,  что  теперь  Доббсу  придется  ждать  на
площадке под окном, пока все это не кончится.
     Когда он, наконец, спустился, то двинул прямо к своему пиджаку, пошарил
по карманам и выскочил на причал. Вопил он, будто его режут:
     - Пьянь чертова, ворюги окаянные!
     Я его догнал, когда он уже подскочил к Бирну.
     - Мой фунт! - орал он. - Где мой фунт? Бирн - та еще орясина  -  только
скалился с высоты своего роста.
     - Шуток, что ли, не понимаешь, - сказал он. - Завтра отдадим.
     Я подумал, что Доббса хватит кондрашка.
     - Мне от вас, ворюг, ничего не надо, - заорал он, но тут Бирн  -  хвать
его за плечи, и Доббс затих. Бирн больше не  ухмылялся.  Он  даванул  Доббса
покрепче и сказал:
     - Полегче на поворотах.
     Я вклинился между ними и оттеснил Бирна в сторону.
     - Кончай! - сказал я. - Связался со стариком. Тогда  Доббс  перекинулся
на меня.
     - И ты такая же пьянь, - заорал он снова. - Я тебя раскусил.  Зубы  мне
заговаривал, чтоб они сперли фунт.
     - Пошли, - сказал я Бирну. - Ну его!
     Мы немножко отошли в сторону и обернулись. Кто-то из грузчиков  оставил
на каменной основе ворота жестяную кружку. Доббс метнулся к ней, схватил и с
такой злостью швырнул в реку, что я подумал - ну и всплеск сейчас будет.  Но
кружка шлепнулась в воду  почти  бесшумно,  ее  тут  же  подхватил  отлив  и
спокойненько понес в открытое море. Доббс провожал ее  глазами  -  казалось,
вся злость из него выходит. Он весь сник, а голова у него склонилась  набок,
будто  он  к  чему-то  прислушивался.  Я  снова  вспомнил  про  Вексфордский
почтовый. Потом Доббс оперся руками на прогретый камень ворота.  Я  взглянул
на небо. Оно совсем потемнело. Доббс нежно и задумчиво поглаживал камень,  а
мы стояли и смотрели на него. Он, наверное, думал о своем отце  -  как  и  я
теперь, много лет спустя, думаю о моем, - и еще он, видно, думал (как  часто
случается и со мной), что все  на  свете  уходит,  уходит  навсегда.  Обиды,
страсти, злость, ревность, боль, недолгие успехи и радости, безоблачная пора
невинности - все уплывает во мрак, покачиваясь, как старая  жестяная  кружка
на волне отлива.
     На следующий день, когда я рассчитывался, Доббс  тоже  пришел  получать
свою последнюю зарплату. Он мне ничего не сказал, да и я не находил слов, не
знал, как поправить дело. Много лет спустя я вернулся - подвесная  вагонетка
все так же медленно и грациозно плыла над заводским двором, но ни Доббса, ни
моего отца уже не было в живых.


ДУБЛИНСКИЙ ВОЛОНТЕР


     Перевод М. Зинде
     Марти идет по городу, печатая шаг.  Мимо  высоких  фонарных  столбов  и
больших часов с белыми циферблатами, мимо кинотеатров и  аппетитно  пахнущих
ресторанных решеток, мимо колонны, где гордо подпирает небо то, что осталось
от адмирала Нельсона, - мимо всего этого идет то,  что  осталось  от  Марти.
Главный почтамт выпятил свою массивную грудь, и  Марти  выпячивает  свою.  В
темноте мелькают белые лица, его обдают теплые запахи, чужие плечи трутся  о
его плечи. "Вам какую газету, сэр?" - кричит над ухом мальчишка-газетчик. Но
Марти идет по своему городу своим путем,  а  настоящее,  как  легкая  дымка,
проплывает стороной. Марти и Нельсон равнодушны  к  настоящему.  Нельсон  на
своей колонне чуть вскидывает голову к  черному  своду  ночи,  его  каменные
пальцы навечно обхватили рукоять шпаги. А внизу с подсумком гранат марширует
Марти. Оба никогда не расстаются с оружием.
     Марти шагает своими одинокими, непостижимыми путями - у него  землистая
лисья мордочка, нос как у кулика, куриная грудь, походка хромой дворняги. На
кончике носа капля, по временам он смахивает ее ладонью.
     _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - идет  по  городу  Марти,  дублинский
воло "В груди  моей  гордость,  а  в  брюхе  пиво",  -  говорит  Марти.
_Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - оглушительно грохочут его шаги.
     - Скажи-ка мне, мой  дорогой  лорд  Робертс  {Видимо,  имеется  в  виду
известный английский полководец Фредерик Робертс (1832-1914).}, - спрашивает
королева Виктория. - Кто это такие?
     - Это,  государыня,  -  Черная  стража  {Черная  стража  -  королевский
хайлендский полк,  сформированный  в  1729  г.  для  подавления  волнений  в
Шотландии. Мундиры полка шьются  из  темной  шотландки.},  -  отвечает  лорд
Робертс.
     - Хм-м, - произносит королева.
     _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
     - А вон те? - спрашивает королева.
     -  Те,  государыня,  Колдстримская  гвардия  {Колдстримская  гвардия  -
гвардейский полк, сформированный в 1650 г. и первоначально  размещавшийся  в
деревушке Колдстрим  на  границе  Англии  и  Шотландии.},  -  отвечает  лорд
Робертс.
     - Хм-м, - произносит королева.
     _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_.
     - Ну-ка, ну-ка, - дергает его за рукав королева. - Там-то, там кто?
     -  А  это  Дублинские  волонтеры   {Дублинские   волонтеры   -   полки,
набиравшиеся английскими властями в Ирландии. Во время первой мировой  войны
посылались в самые тяжелые сражения.}, - отвечает лорд Робертс.
     - Бог ты мой! - восклицает королева. - Вот это солдаты что надо!
     Марти запевает "Типперэри":
               Путь далекий до Типперэри, путь далекий домой.
     - Далеко ли собрался? - раздается голос.
     На мосту темно, ни черта  не  видать.  Марти  -  а  росту  в  нем  метр
семьдесят - скашивает глаза и видит серебряную пуговицу и большой  шлем.  Он
замирает и рявкает:
     - Смирна-а!
     Полицейский широко улыбается, вглядываясь в худое  землистое  лицо  под
фуражкой, в острый нос с каплей на конце.
     - Понятно, - говорит полицейский.
     Они стоят на широком  мосту  через  реку.  Прохожие  подходят  поближе,
поглядеть, но не задерживаются - от воды  несет  холодом.  Мимо  полязгивают
трамваи, в их освещенных окнах то мужчина по пояс - читает газету или курит,
то девушка - уставилась вперед или ловкими пальцами поправляет прическу.
     Полицейский снова улыбается и, засунув за ремень пальцы, уходит.
     Марти размахивает гранатой.  Ведь  он  же  Марти  ирландец,  дублинский
воло Не какое-нибудь  сучье  дерьмо  или  христопродавец;  конечно,  он
малость сукин сын, малость сукин кот, а малость  -  сучий  потрох!  Но  чтоб
какой-то паршивый фараон посмел его тронуть! Всем им слабо - грязным фрицам,
вонючим бурам, сучьим черно-пегим карателям. Он их всех по-ирландски к одной
матери. А пока - как насчет кружечки, Марти? Спрашиваешь! Откажется  ли  пес
от косточки? А Вилли-то скотина. Это уж точно, сынок! Ну и потопали в  свято
место.
     Что-то прокричав, Марти взялся за пиво. В баре, привалившись  спиной  к
перегородке,  сидел  парень  -  плащ   расстегнут,   шляпа   набекрень.   Он
разговаривал с двумя другими посетителями о музыке.
     - Репетировали целых три часа, - говорил он. - Чертов  "Фауст"!  Выпить
хотелось так, что и священник бы за глоток продал душу.
     - И все равно "Фауст" - опера что надо, - сказал трамбовщик.
     - Конечно, что надо, - отозвался парень. - Раз от нее жажда  что  надо,
если порепетируешь подряд три часа.
     - Мы с Миком, - продолжал трамбовщик, -  как-то  играли  в  профсоюзном
оркестре. Только нас вышибли - мы инструменты заложили, когда не хватило  на
пару кружек. Так что тоже приходилось играть куски из "Фауста".
     - И от этих репетиций, - сказал Мик, - жажда и у нас бывала что надо.
     - А что за оркестр?
     - Скажи-ка ему, Томми, как нас называли.
     - Страдальцами, вот как, - сказал трамбовщик задумчиво.
     - Срам один, - мрачно добавил Мик. Марти снова испустил крик.
     - Это Марти. Бедняга не в себе, но  мухи  не  обидит,  -  и  трамбовщик
многозначительно покрутил пальцем у виска, а левым глазом подмигнул.
     - А ведь какой отчаянный был когда-то, - сказал Мик. - Давал прикурить!
     - Бедолага, - сказал трамбовщик. - А помнишь ту забастовку? Мы, значит,
с оркестром идем на митинг в доки. Подходим к Баттскому  мосту,  а  там  уже
мусора со всей округи - встречают.
     - Перегородили улицу, - вставил Мик. - В десять рядов стоят, дубинки на
изготовку - того и гляди пришибут.
     - А  Марти  у  нас  капельмейстером  был,  -  продолжал  трамбовщик.  -
Приказывает нам, значит, остановиться. Полицейский инспектор прямо  к  нему.
"Куда это вы?" - спрашивает. "На митинг", -  отвечает  Марти.  "Видишь  моих
людей? - говорит инспе - Только  попробуйте  туда  сунуться  -  ног  не
унесете". - "Это мы еще посмотрим", - говорит Марти. Ну, инспектор и отошел,
а Марти поворачивается. "Играем, ребята! Начали! - кричит. И  рысью  вперед.
Палочкой, значит, взмахнул. - Зажмурьте глаза, ребята,  тогда  и  больно  не
будет".
     - Ну и рубка пошла! - заметил Мик.
     - Видать, полицейским музыка была не по вкусу, - сказал парень.
     - Наша уж точно не по вкусу, - мрачно сказал Мик. - Марти приказал  нам
играть "Ирландских мусоров и козла".
     - Вот он какой был, - закончил трамбовщик, прикладываясь к кружке.
     Съежившись и вывернув голову, Марти щурился  на  них  из  своего  угла.
Бармен, знавший Марти много лет, кивнул на него и подмигнул трамбовщику.
     - Мы сегодня не того, да, Марти? - сказал трамбовщик. - В среду пенсия,
и мы сходим с рельсов.
     - Уж сегодня мы точно под завязочку, - сказал Мик.  -  Еще  малость,  и
запоем что-нибудь патриотическое.
     - А с чего он такой? - спросил парень. Ему было не по себе, потому  что
Марти с бешеной ненавистью сверлил его взглядом.
     - Контузило его. Мы с ним во Франции воевали, - ответил  трамбовщик,  а
затем громко спросил: - Ну, как оно, Марти? Как делишки, друг?
     Марти не сводил с них глаз.
     - Он тебя не признал, - сказал Мик. - Может, чуть позже очухается.
     Марти жил в том же доме, что и трамбовщик, а присматривала за  ним  его
замужняя сестра. Трамбовщик рассказал, что давным-давно Марти  был  классным
футболистом. Играл за "Святого Патрика", когда  они  отхватили  Лейнстерский
кубок. Обошли "Слиго" в финале. А после матча в гостинице был банкет,  затем
поехали на лошадях в Строберри Беде, играли на мелодионах и  бог  знает  как
налились пивом. Только когда все это было? Тогда ведь и кружка  пива  стоила
два пенса, а сыра и сухариков - ешь сколько душе угодно.  Денег  за  них  не
брали. Нынче уж не то.
     - Миновали золотые денечки, - заявил  Мик.  -  Что  прошло  -  того  не
воротишь.
     Трамбовщик сплюнул на опилки и, проскрежетав по полу тяжелым  ботинком,
растер плевок. Парень все не мог оторвать глаз от Марти. Марти же следил  за
парнем с винтовкой. Он приметил эту винтовку  там,  во  Франции,  когда  они
двинули в атаку и его сбило с ног взрывом. Очнулся  -  ничего  не  видит,  в
голове - шум. Зрение потом вернулось, а в голове по-прежнему  шумит,  редко,
когда становится легче. Если шум особенно донимает, Марти сжимается в  комок
и щурится. А иногда, выругавшись, ничком  кидается  на  землю.  Бывает,  его
прихватывает на асфальте, тогда миссис  Уайт,  его  замужняя  сестра,  берет
эмалированный тазик и смывает кровь. А на асфальте его прихватывает часто.
     Марти вытащил из подсумка гранату, дернул зубами чеку и плавно взмахнул
рукой. Когда пламя и дым рассеялись, он увидел  перед  собой  три  блестящие
рукоятки, торчащие  за  тремя  плечами,  как  ружейные  дула  -  ими  обычно
подвигают кружки, - увидел зеркало  с  выведенной  золотом  рекламой  виски,
желтую грушу электрической  лампы  под  белым  абажуром  -  висит,  даже  не
покачиваясь, - и широкую спину трамбовщика. Еще он услышал гул разговора,  а
с улицы - автомобильные гудки. Его  кружка  была  почти  пуста.  Как  насчет
второй, Марти? Спрашиваешь! Разве птица полетит на одном крыле? Марти выудил
из кармана блестящий серебряный шиллинг.
                      О Брайен, ты напился, Брайен О,
                      Вижу, глаз твой заслезился, Брайен О.
                      Я решил у англичан шиллинг взять,
                      Чтоб за них в их грязной сваре воевать,
                      Сам решился убивать.
                                                      Молли О
     Марти отдал блестящий серебряный шиллинг бармену, взамен получив кружку
и несколько пенсов сдачи.
     - И все равно, - сказал трамбовщик, - "Фауст"- классная
     опера.
     - Я ее помню, - сказал Мик. - Что-то про дьявола.
     - Ничего себе "что-то", - сказал парень.
     - Он там продает дьяволу душу, - задумчиво продолжал  трамбовщик.  -  И
все ради девчонки.
     - Ну и дурак! - сказал Мик. - Продешевил.
     - Другие  продавали  и  за  меньшее,  за  кружку  пива,  например,  или
сребреник.
     - Что правда, то правда, - сказал Мик.
     - "Ты загнал свою душу за пригоршню монет и кусок копченой грудинки", -
процитировал трамбовщик.
     - Это уж точно, - сказал Мик.
     - А Марти продал душу за шиллинг, - сказал трамбовщик  так  решительно,
что Мик, который не очень понимал, о чем речь, серьезно закивал головой.
     Марти отдал свой шиллинг. В старые  добрые  времена,  еще  молодым,  он
считал себя богачом, если в  воскресенье  поутру  в  кармане  у  него  лежал
шиллинг.
     Ярким воскресным утром - молодой, здоровый - Марти вышел из дома матери
на Патрик-стрит; кепка лихо заломлена, рубашка чистая, ботинки сверкают.  Он
глянул на легкое облачко, потом на солнце высоко над  шпилем  собора.  Улицу
сотрясал  перезвон  -  колокола  церквей  Христа,  святого  Одеона,  святого
Патрика, святого Иоанна на Лейн-сквер пели  и  звали,  заглушая  дребезжание
кебов по серому булыжнику. "Придите и поклонитесь, добрые христиане".  Марти
шел к мессе, но мысли его были совсем о другом. От этих колоколов, под звуки
которых он вырос, кружилась голова.
     - Иди-ка помолись, сынок, - вызванивал Иоанн. - Пусть солнце  греет,  а
ты не теряй времени попусту, не ешь глазами девиц в разукрашенных шляпках.
     - Они ведь к мессе идут, не куда-нибудь, - говорил святой Одеон. - А ты
болтаешься тут, глазеешь на искусственные фонтаны да искусственные пруды,  и
еще на грязных мальчишек, пускающих бумажные кораблики  прямо  перед  святым
Патриком. Будто им другого места нет, осквернителям дня субботнего!
     - Он размечтался, как нацепит на шею медаль, когда они дадут  прикурить
"Слиго", - говорил святой Патрик. - Хочет Энни ее поднести.
     - Ему не терпится уволочь ее в укромное местечко в парке или на пляж  в
Шеллибэнксе. Вот чего он хочет, прости господи.
     Марти шел, а рука, сжимавшая в кармане шиллинг, так  вспотела,  что  он
чувствовал мокрый кружок на ладони.
     - Входи, входи, - звал Иоанн. - Помолись чуток за свою душу. Ей это  не
помешает. И за души усопших помолись - летний день долгий,  времени  на  все
хватит.
     Ну прямо как сговорились!
     - Марти Каллахэн,  -  сказала  ему  утром  мать,  -  эдак  ты  и  мессу
пропустишь!
     Он ей ответил, что уже идет, и вообще у него еще куча времени.
     - Самое время преклонить в церкви колени, а не надраивать  ботинки.  На
футбольный матч небось ни за что бы не опоздал.
     Марти лишь присвистнул да подмигнул сестренке.
     Он вошел с солнца в церковь святого Иоанна, снял кепку и, окунув жаркие
смуглые пальцы в чашу со святой водой, быстро перекрестился и покропил двери
храма - за все несчастные души в  чистилище.  В  огромной  сумрачной  церкви
толпился бедный люд. Было жарко, в воздухе  мерцали  языки  свечек  и  стоял
кислый запах. Марти поспел как раз к первому чтению Евангелия, а ушел  после
последнего,  и  пусть  себе   женщины   зажигают   лампадки   святой   Анне,
покровительнице беременных, а желтолицые  старики  с  четками  несут  стражу
против татя в ночи. Потом через  форт  Пиджен-Хаус  -  солдаты  учились  там
стрелять - они с Энни вышли к  Шелли-бэнксу,  поросшему  густой  и  ласковой
травой, где так приятно валяться. Побродили  босиком  по  мелководью,  поели
апельсинов, Энни была в голубеньком платье. Он спросил, не выйдет ли она  за
него. Нет, не сейчас, сказал он, но вскорости. Она ответила: мол, прямо и не
знает, что сказать - ей ведь всегда были по душе солдаты. Вот Динни  Эндрюс,
тот солдат, они отчаянные парни, кто в солдаты пошел. А Марти сказал  -  ему
всегда казалось, что он ей больше по сердцу, чем Динни Эндрюс, а она  ему  в
ответ: что верно, то верно,  право  слово.  Голубые  глаза  сияют,  а  когда
увидела, как уныло Марти обрывает травинки, - так и залилась смехом. Тут  он
порезал травой палец. Энни засуетилась, заставила промыть морской  водой.  И
сказала, что, пожалуй, пойдет за него. Он побежал искупаться на мужской пляж
- сердце  ликовало,  гибкое  тело  аж  подрагивало  от  волнения.  Когда  он
вернулся, они накупили  у  торговки  апельсинов  и  сладостей,  валялись  на
порыжелой траве, смотрели на лодки и на прохожих,  смеялись  над  проделками
малышей и обнимались.
     Проводив ее домой, он той ночью долго мечтал  у  кухонного  окна,  пока
колокола святого Патрика не пробили полночь и не начали, как всегда  в  этот
час, вызванивать мелодию, которая тихонько кралась  к  нему  через  улицы  и
крыши.
     Несколько  дней  спустя  Марти  сказал  отцу,  что  завербовался.   Как
открыться матери, он не знал. Ей сказал отец.
     - Эллен, - начал отец, - Марти взял у англичан шиллинг.
     Дело было вечером, отец сидел в кресле с высокой спинкой, положив  ноги
на каминную решетку.
     - Я уезжаю во Францию, ма, - Марти теребил в руках кепку.  -  Я  теперь
солдат.
     Они разговаривали в кухне, где на камине между двумя конными бронзовыми
рыцарями, грозящими друг другу  копьями,  висел  портрет  Парнелла  {Парнелл
Чарлз Стюарт (1846-1891) - ирландский политический деятель,  лидер  движения
за гомруль.} и стоял пожелтевший  окантованный  пергамент  с  речью  Роберта
Эммета  {Эммет  Роберт   (1778-1803)   -   известный   деятель   ирландского
освободительного движения.}. "Я  не  желаю,  чтобы  мне  сочиняли  эпитафии;
поелику ни один человек, знающий устремления мои  и  идеи,  не  решается  их
отстаивать, я не желаю, чтобы идеи эти были извращены из-за предвзятости или
невежества". Отличные пышные фразы, которые величественно изрыгал дед  после
нескольких кувшинов пива.
     Теперь - на посошок, Марти, и спой, а? Кто же откажется! До конца войны
путь далекий. А что бы спеть? что-нибудь ирландское - так  ему  всегда
говорили.
     Марти прикрыл глаза и поднял землистое  лицо.  Запавший  рот  открылся,
желтые зубы торчали, словно патроны в  обойме.  Он  затянул  "Друга  Дэнни".
Голос у него был дрожащий, надтреснутый, как и все его битое-перебитое тело.
Голос был сшитый, подштопанный, он наматывался на песню обтрепанным бинтом.
     - Вот вам и музыка, - сказал Мик.
     Марти смотрел в потолок; когда кончалась  строка  песни  и  он  набирал
воздуха, на тощей шее  между  двумя  глубокими  складками  каталось  адамово
яблоко. Все трое повернулись к нему.
     - От души поет, - сказал трамбовщик. Они засмеялись.
                    О Дэнни, друг, труба солдат сзывает,
                    В долинах и горах ее слыхать,
                    Теплу конец, цветы уж умирают,
                    Тебе в поход, а мне страдать и ждать...
     Из глаз Марти выкатились две крупные слезы и застыли на  щеках  по  обе
стороны капли, которая так и висела под  носом.  Нижние  веки  у  него  были
вывернутые, красные.
     Печальная песня. Отец Марти частенько  пел  ее,  когда  в  их  доме  на
Патрик-стрит собирались гости, потому  что,  конечно  же,  это  была  отцова
песня. Мать она трогала до слез. Да и как не плакать,  если  храбрый  солдат
уходит на войну, покидая отца, бедную матушку и всех близких. Не говоря уж о
любимой, которая будет ждать, пока он вернется.
                         И в солнце и в сумрак
                         Я буду стоять тут и ждать.
     И скорее всего, не дождется.
     Печальная песня и очень красивая, впрочем, как и все  старые  песни.  А
"Когда маргаритки побелят поля, тогда и вернусь" - песня его матери.
     Лицо у Марти было такое, что бармен снова кивнул на  него  и  подмигнул
веселой троице, а сердце Марти разрывалось  от  тоски  по  добрым  денечкам,
которых не вернуть, по близким, которые давно в могиле, и мысли его с  мукой
и болью возвращались к матери, благослови ее, господи, к добряку отцу -  вот
уж был не дурак выпить - "день - ночь, сутки  прочь  -  до  получки  ближе",
пусть земля ему  будет  пухом;  к  брату  Мику,  готовому  отдать  последнюю
рубашку, к маленькой сестренке, которая говорила: дай нам денежку, Марти, ну
дай, миленький Марти, на печенье с тмином, и он все давал; и к другим добрым
людям, усопшим  давным-давно,  пусть  на  них  снизойдет  вечная  благодать,
покоятся они в мире. Аминь.
     Марти не спускал глаз с потолка. Рот он так и не закрыл. Ему  казалось,
он идет мимо дублинского Замка, а часы уже бьют полночь.  Сквозь  затянувшие
небо облака проглядывала луна. Из тени ему навстречу шагнул дедушка, и Марти
услышал голос:
     - Не забыл еще своего деда? Полвека я чинил ботинки на Нэш-корт. А  ты,
бывало, как увидишь, что у меня  рот  полон  гвоздей,  хохочешь-заливаешься.
Молоко на губах не обсохло, плут Марти, а туда же - потешался над стариком.
     Марти вспомнил фартук из грубого зеленого сукна, лицо с птичьим  носом,
склонившееся над ботинком, и опять расхохотался.
     - Старый перечник, - сказал он.
     И свернул на круто уходящую вниз булыжную Лорд Эдвард-стрит.
     - А меня-то знаешь? - спросил еще один Каллахэн, в засаленном плаще.  -
Это ведь  я  притащил  бочонок  с  динамитом  к  воротам  Замка,  когда  они
вытаскивали Килвордена {Килворден Артур Вулф (1739 -1803) - верховный  судья
Ирландии. Убит во время  переезда  в  дублинский  Замок  в  ночь  восстания,
организованного Эмметом.} из кареты. В  него  тогда  всадили  двадцать  вил,
чтобы  уж  он  точно  не  узнал,  кто  его  прикончил.   А   Эммет   здорово
распсиховался, можешь мне поверить.
     - Нехорошо все это, - сказал Марти. - Пусть он и был протестантом.
     Ботинки Марти грохотали по булыжнику. Под жестяной  лампой  его  догнал
еще один Каллахэн. Высокий, широкоплечий, с таким же птичьим носом.
     - Я тебе не рассказывал, Марти, что у нас в  1534-м  вышло?  Наметал  я
тогда пару стожков,  и  сидим  мы  с  Шелковым  Томасом  {Фицджеральд  Томас
(1513-1537),  по  прозвищу  Шелковый  Томас,   был   назначен   заместителем
губернатора Ирландии, но, получив весть  о  смерти  отца  в  Тауэре,  поднял
против англичан восстание, во время которого был  убит  архиепископ  Аллен.}
выпиваем, только я не зеваю. "Ну, Фицджеральд, как  делишки?"  -  спрашиваю.
"Плохо, Каллахэн, - отвечает. - Они хотят прикончить  беднягу  отца.  Видишь
этот пожалованный англичанами меч?" - "Вижу", - говорю. "Ну так вот,  сейчас
дожую, пойду прямиком в аббатство, и знаешь,  что  сделаю?"  -  "Откуда  мне
знать?" - "Сниму его и швырну в эту сволочь архиепископа".  -  "Ну  и  дурак
будешь", - говорю я. "Дурак не дурак, а швырну, - говорит он. - И еще,  даст
бог, его сучья башка слетит вместе с митрой".
     Марти даже взвизгнул, как представил  себе  эту  картину.  Но  какая-то
другая, неясная фигура уже тащилась за ним, скулила, дергала за рукав.  Лицо
- одни кости, шея тощая. "Хорошо им болтать, - говорит. -  Вот  молодцы  так
молодцы! А у меня картошка сгнила в  земле,  и  мой  младшенький  умер,  его
травой рвало".
     Полицейский инспектор ему сказал: "Видишь  моих  людей,  Марти?  Только
попробуйте туда сунуться - ног не унесете".
     Бедная Эрин, Ирландия, смех твой и слезы в глазах.
     Когда-нибудь прохладным летним вечерком он встретит  Энни  в  Строберри
Беде. И до них долетит звук мелодиона. А может, в Феникс-парке,  когда  поля
побелят маргаритки и позолотят лютики, вот тогда и он вернется, и  над  ними
будет голубеть необъятное небо, а внизу блеснет серебряной полосой река.  Но
до конца войны путь далекий.
     Кружка выпала  из  его  рук  и  разлетелась  вдребезги.  Мик  и  бармен
вздрогнули.
     - Побойся бога, Марти! - вскочил бармен. - Что это ты тут вытворяешь?
     Марти широко раскинул руки.
     - Смирна-а! - рявкнул он.
     - Пошел ты со своим "смирно"! Мне эта чертова кружка обошлась  в  шесть
пенсов.
     Лицо у Марти злобно перекосилось, он прищурился.
     - Вперед! - приказал он, потом рявкнул: - Бегом, марш!
     - Да оставь ты его в покое, - сказал трамбовщик. -  С  тем  же  успехом
можешь биться лбом о стенку.
     - Он сейчас под завязочку, - мрачно подтвердил Мик.
     - Колотить кружки - такого за ним не водилось. Что ж  это  будет,  если
после пары  глотков  каждый  за  здорово  живешь  начнет  бить  мне  посуду.
Хорошенькое дело!
     - Что с него возьмешь, Джо, - мирно сказал трамбовщик.
     - Non compass mensit {Не в своем уме (лат.).}, - объяснил Мик.
     А Марти, презрев суету, приосанился и заказал еще кружку.
     - Нет, вы только поглядите, - горько жаловался  бармен.  -  Хватает  же
нахальства.
     - Да налей ты ему, - сказали все трое. - Он уже опамятовался.
     Марти получил пиво. Теперь он разговаривал сам с  собой.  Они  слышали,
как он спорил, ругался. Потом сунул гранаты  обратно  в  подсумок  и  вышел,
печатая шаг.
     _Трам-та-та-там, трам-та-та-там_ - шагает Марти,  дублинский  воло
"В груди моей гордость, а в брюхе пиво". На город  опустилась  мягкая  ночь,
улицы затихли, темные дома вытянулись как рослые часовые.  У  главных  ворот
Стивене Грин стоят и курят таксисты - ждут, когда закроются  театры.  Воздух
чуть пахнет цветами. Марти замер на  углу.  Смотрит,  щурится.  Потом  машет
руками. Снова замирает. И вдруг, злобно  выругавшись,  вприпрыжку  бросается
бежать. Время от времени он выкидывает вперед руку. Вокруг  шум  боя.  Снова
перед ним этот парень с винтовкой. Лицо - серое от пыли, в подтеках пота, но
оскаленные зубы блестят. Марти запевает "Типперэри", кидает гранату,  бежит,
останавливается. Но винтовка по-прежнему маячит перед ним. А когда  зловещий
немигающий  глазок  дула  нацеливается  прямо  ему  в  живот,   Марти   дико
вскрикивает и ничком кидается на землю. Головой о каменные ступеньки.
     Как отвратительно, что человек дошел до  такого  состояния,  рассуждает
народ. И еще неизвестно, кто тут больше виноват, он  сам  или  хозяин  бара.
Когда подошел трамбовщик с Миком и другим парнем, вокруг уже собралась кучка
людей. Трамбовщик - слегка под мухой - встал на колени и приподнял Марти.
     - Марти, друг, - говорит он. Марти пошевелился.
     - Ну вот. К черту смерть, Марти! Старые солдаты вроде нас  не  умирают,
мы просто тихо уходим.
     - Смирно, - бормочет Марти.
     - Так-то оно лучше, Марти. Так и действуй, друг, по-солдатски.  И  ради
бога, - говорит трамбовщик уже Мику, -  возьми  его  с  другой  стороны,  да
пошевеливайся, а то стоишь как истукан.
     Когда Марти поднимают, из его кармана высыпается мелочь, и пока  Мик  с
парнем подбирают ее, трамбовщик кепкой обтирает  с  его  лица  кровь.  Затем
осторожно смахивает с губ клочья пены.
     - Ну что, всю мелочь подобрали? - спрашивает трамбовщик.
     Мик беспомощно шарит взглядом по земле, говорит, что больше  ничего  не
видно. Они уводят Марти домой. А  на  том  месте,  где  он  лежал,  остается
немного крови да у железной загородки из кучки пыли  подмигивает  серебряный
шиллинг. Лежит и ждет, пока его не заметит прохожий с более острым  зрением,
чем у Мика. Потом  они  тяжело  тащат  Марти  наверх  по  широкой  лестнице,
спотыкаются, и их ботинки гулко ухают  на  каждой  ступеньке.  Миссис  Уайт,
сестра, - в слезы.
     - Бедный Марти, - говорит она при виде брата. - На кого он стал  похож!
Бедный Марти, что они с тобой сделали? - И она берет  зеленый  эмалированный
таз, обмывает ему лицо и вместе с мужем укладывает его в постель. Потом  она
вспот минает, что в камине стоит  чайник,  -  отчего  бы  им  не  выпить  по
чашечке?
     - Вы хороший сосед, благослови вас господь, - говорит она трамбовщику.
     И они сидят, пьют чай и уверяют ее, что к утру все на нем заживет,  как
на собаке. Но она все причитает:
     - Что мне делать? Что делать? Не могу же я всю жизнь с ним мучиться?  -
И снова, глядя на мужа: - А может, в больницу отдать? Или это  не  по-людски
будет?
     Так они сидят, разговаривают допоздна.
     А Марти лежит в маленькой комнате. Окна распахнуты, с  улицы  доносятся
ночные шумы, ветер колышет занавески. Птичье лицо  Марти  нервно  дергается,
губы беспрестанно шевелятся. Рука то и дело тянется к подсумку. Когда святой
Патрик отбивает полночь, комнату наполняет звон. Потом звуки замирают. Снова
все тихо, мирно, и лишь бормотанье в соседней комнате нарушает тишину. Марти
спит. И тут колокола святого Патрика стершимися от старости языками начинают
тихо вызванивать свою мелодию.