Евгений Андреевич Пермяк. Семьсот семьдесят семь мастеров
(сборник)
-----------------------------------------------------------------------
Е.Пермяк. Избранное: Романы, рассказы, сказы и сказки
М.: Советский писатель, 1981
& : Zmiy ([email protected]), 22 августа 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Евгения Пермяка по праву считают мастером современной сказки.
Обратившись к народной поэзии, писатель наполнил ее новым содержанием,
созвучным современности, приблизил язык сказки к современному народному
языку.
Главной темой рассказов, сказов и сказок, включенных в "Избранное",
является труд и утверждение высоких нравственных начал.
Содержание
Маркел-самодел и его дети
Как Огонь Воду замуж взял
Фока - на все руки дока
Как самовар запрягли
Семьсот семьдесят семь мастеров
Трудовой огонек
Золотой гвоздь
Рукавицы и топор
Тайна цены
Самоходные лапотки
Волшебные краски
МАРКЕЛ-САМОДЕЛ И ЕГО ДЕТИ
Давнее давнего это было. Жил в те незапамятные времена Маркел-Самодел.
Все сам делал. Пашню пахал, железо ковал. Домницы ставил, руду в них
плавил. Рыбу ловил, на охоту ходил.
И жена у него, Маркеловна-Самоделовна, тоже сама всю женскую работу
справляла. Лен пряла, холсты ткала, кожи квасила-мяла, одежу-обужу шила.
Жарила, парила, варила, детей уму-разуму учила.
Дельными подрастали сыны-дочери. В отца-мать пошли
Маркеловичи-Самоделовичи. Никакая работа из рук не валится. Топором машут,
сохой пашут, горн раздувают, горшки обжигают. Сеют и веют - все умеют.
Только стал замечать Маркел, что набольший сын пуще других к пашне
тянется и та же земля у него лучше родит, а второй сын от наковальни не
отходит и до того славно кует, что и Маркел так не ковывал. То же и третий
сын, Сазон Маркелович-Самоделович, все может, а рыбу-зверя лучше других
промышляет. Подрос и четвертый сын, Платон Маркелович. И так-то он к топору
пристрастился, что каждому брату срубил по избе, каждой сестре - по терему.
Видит Маркел, что и дочери у них в отца-мать уродились, только в
каждой своя трудовая жилка бьется. Одна одежу шьет - залюбуешься, вторая
холстину ткет - не надивуешься. У третьей посуда в руках улыбается. Какой
горшок-чашку ни слепит - всем весело.
Задумался над этим Маркел-Самодел. Долго думал. А когда пришло время
Маркелу-Самоделу со своей семьей навечно прощаться, созвал всех и
напутствует:
- Дети мои! Вижу я, что из всех дел каждый в своем уме. Значит, разные
руки по-разному хватки, во всякой голове - свои задатки. Так и живите. Так
и детям-внукам наказывайте.
Умер Маркел. Разделили сыны-дочери между собою отцовский труд. А
отцовское хозяйство не распалось. Каждый хоть и сам по себе - своим домом
живет, а свою работу для всех делает. Один сын для всех пашет и сеет.
Другой - для всех железо кует, руду плавит. Третий - в лесу промышляет,
братьев-сестер в меха одевает.
И дочери также - кто сукна ткет, кто кожи мнет, овчины квасит, холсты
красит. Тоже для всех.
Мастера, мастерицы на земле появились. Ремесла зародились. Лучше люди
зажили.
От Маркеловых сыновей-дочерей внуки-правнуки пошли. Эти-то уж вовсе
хваткими мастерами стали. И каждый из них в своем деле так далеко шагнул,
что ветер, воду, огонь на службу поставил да на себя работать заставил.
Только это из других времен сказка, тоже не без умысла сложена.
А в этой сказке умысел простой. Как станешь трудовую дорожку,
счастливую тропинку искать - Маркелов наказ вспомни.
Проверь, какая в тебе трудовая жилка бьется, какая работа лучше других
удается, - та и твоя.
Бери ее и дальше двигай, выше подымай. Не ошибешься. Далеко пойдешь,
если свое дело найдешь. Не зря старый Маркел добрым людям памятный узелок
завязал:
"Каждые руки по-своему хватки, во всякой голове - свои задатки".
КАК ОГОНЬ ВОДУ ЗАМУЖ ВЗЯЛ
Рыжий разбойник Огонь пламенно полюбил холодную красавицу Воду.
Полюбил и задумал на ней жениться.
Только как Огню Воду замуж взять, чтобы себя не погасить и ее не
высушить?
Спрашивать стал. И у всех один ответ:
- Да что ты задумал, рыжий? Какая она тебе пара? Ты что? Зачем тебе
холодная Вода, бездетная семья?
Затосковал Огонь, загоревал. По лесам, по деревням пожарами загулял.
Так и носится, только рыжая грива по ветру развевается.
Гулял Огонь, горевал Огонь да встретился с толковым мастеровым
человеком. Иваном его звали.
В ноги ему пал Огонь. Низким дымом стелется. Из последних сил синими
языками тлеет.
- Ты - мастеровой человек, ты все можешь. Хочу разбой бросить, хочу я
своим домом жить. Воду замуж взять хочу. Да так, чтобы она меня не погасила
и я ее не высушил.
- Не горюй, Огонь. Сосватаю. Поженю.
Сказал так мастеровой человек и терем строить стал. Построил терем и
велел свадьбу играть, гостей звать.
Пришла с жениховой стороны огневая родня: тетка Молния да двоюродный
брат Вулкан. Не было больше у него родных на белом свете.
С невестиной стороны пришел старший братец Густой Туман, средний брат
Косой Дождь и младшая сестричка Воды - Ясноглазая Роса.
Пришли они и заспорили.
- Неслыханное дело ты, Иван, задумал, - говорит Вулкан и пламенем
попыхивает. - Не бывало еще такого, чтобы наш огневой род из водяной породы
невесту выбирал.
А мастеровой человек отвечает на это:
- Как же не бывало! Косой Дождь с огневой Молнией в одной туче живут и
друг на дружку не жалуются.
- Это все так, - молвил Густой Туман, - только я по себе знаю: где
Огонь, где тепло, там и редеть начинаю.
- И я, и я от тепла высыхаю, - пожаловалась Роса. - Боюсь, как бы
Огонь мою сестру Воду не высушил.
Тут Иван твердо сказал:
- Я такой терем построил, что они будут в нем жить да радоваться. На
то я и мастеровой человек.
Поверили. Свадьбу стали играть.
Пошли плясать Молния с Косым Дождем. Закурился Вулкан, засверкал ярким
пламенем, в ясных глазах Росы огневыми бликами заиграл. Густой Туман
набражничался, на покой в овраг уполз.
Отгуляли гости на свадьбе и восвояси подались. А мастеровой человек
жениха с невестой в терем ввел. Показал каждому свои хоромы, поздравил
молодых и пожелал им нескончаемой жизни да сына-богатыря.
Много ли, мало ли прошло времени, только родила мать Вода от отца Огня
сына-богатыря.
Хорошим сын богатырем вырос. Горяч, как родимый батюшка Огонь. А облик
дядин - густ и белес, как Туман. Важен и влажен, как родимая матушка Вода.
Силен, как Вулкан, как тетушка Молния.
Вся родня в нем своего кровного узнает. Даже Дождь с Росой в нем себя
видят, когда тот стынет и капельками на землю оседает.
Хорошее имя дали сыну-богатырю:
На телегу сядет Пар-богатырь - телега его силой покатится да еще сто
других телег поездом повезет.
На корабль ступит Пар-чудодей - убирай паруса. Без ветра корабль
катится, волну рассекает, паровой голос подает, корабельщиков своим теплом
греет.
На завод пожалует - колеса завертит. Где сто человек работали - одного
хватает. Муку мелет, хлеб молотит, ситец ткет, людей и кладь возит - народу
помогает, мать, отца радует.
И по наши дни живут Огонь с Водой в одном железном котле-тереме. Ни
она его не гасит, ни он ее высушить не может.
Счастливо живут. Нескончаемо. Широко.
Год от году растет сила их сына-богатыря, и слава о русском мастеровом
человеке не меркнет. Весь свет теперь знает, что он холодную Воду за жаркий
Огонь выйти замуж заставил, а их сына-богатыря нам, внукам-правнукам, на
службу поставил.
В одной стране никудышный царь Балдей правил. Ну, и
стольники-пристольники, дьяки думные тоже под стать ему недоумками слыли. А
народ в этой стране на редкость был дошлый. Много в народе мастеров было
разные разности придумывать, хоть, к примеру, Фоку того же взять... О нем и
сказка.
Как-то посеяли мужики царю Балдею горох... Земля в тех местах хорошая
была. Дожди - когда надо. Солнышко тоже у других царств-государств занимать
не приходилось. Сильный горох родился, да беда: ворон на гороховом поле
черным-черно. Клюют урожай.
- Что делать, как быть, мудрый государь Балдей Обалдуевич? - кланяется
царю думный дьяк Пустая Голова.
- Надо боярскую думу скликать, - велит царь Балдей.
Скликали думу и стали думой думу думати.
День думали, два дня судили-рядили, на третий день указ обнародовали:
"Мы, царь Балдей Третий, государь премудрый, всея державы властитель,
горохового поля повелитель, и прочая, и прочая... указываем подъяремному
мужику Фоке Лежебоке денно и нощно на гороховом поле трещоткой трещать -
ворон стращать".
Пришел Фока на гороховое поле, а оно черным-черно от ворон. Поймал
пяток крылатых разбойниц и стал беличьи колеса мастерить. Как у царя в
тереме: посадят в такое колесо белку, она бегает в нем и колесо вертит.
Приладил он к этим беличьим колесам трещотки, посадил в каждое колесо
вместо белки по вороне.
Вороны колеса вертят, колеса трещотками трещат, и чем пуще треск, тем
шибче очумелая ворона в колесе скачет, себе и другим воронам испуг
нагоняет. Посветлело поле. Вороны даже мимо летать боятся. Думный дьяк
Пустая Голова проверить пришел, как царев указ исполняется.
Что такое? Ни Фоки, ни ворон. Трещотки трещат - не умолкают, вороны
ворон пугают. Удивление!
- Так и так, великий царь Балдей Обалдуевич. Вороны ворон пугают, а
Фока Лежебока свои дела дома справляет. Народ Фоку умником называет,
почести воздает. Своеволие!
А Балдей любил - хоть хуже, да по нему. Не терпел новину. Боялся
нового, как таракан света. На что уж во всех прочих державах вилками ели, а
он - пятерней. Как тятенька, как дед-прадед. Летом на санях ездил -
тележного скрипу пугался. Весь в отца - дубовая голова.
К тому же и побаивался Балдей, что кто-то в его царстве умнее
объявится. Разве мыслимо, чтобы кто умнее царя был!
Распалился Балдей - ногами затопал, закричал:
- Повелеваю Фоке Лежебоке горох за одну ночь убрать!
Получил царское повеление Фока, запряг лошадь в борону и начисто
выборонил горох да в кучу сложил.
Утром с поклоном к царю:
- Исполнил твой приказ, царь Балдей.
Услыхал это Балдей, пуще вчерашнего в ярость вошел:
- Слыхано ли? Работы двумстам мужикам на неделю - и то не выдергают. А
он за ночь управился. Повелеваю за два дня обмолотить горох!
Расчистил Фока круглый ток. Стаскал на него кучи. Пустил лошадей.
Лошади ходят по кругу, копытами горох из стручков вымолачивают.
- Обмолотил, царь. Вели проверить.
На царе лица нет. Губа с досады, как у старой лошади, отвисать начала.
Он Фоку посрамить хотел, невозможный урок ему задал. А Фока всех удивил,
царя посрамил, самого себя славить заставил. Если так пойдет, так хоть с
престола слазь.
Порешил царь Фоку непосильной работой доконать и приказал:
- Провеет пусть. Два дня сроку даю. Да чисто, соринки чтобы не было.
Задумался Фока. Не такое легкое дело - горох провеять. В Балдеевом
царстве его по старинке веяли: из горсти в горсть пересыпали и дули что
есть мочи. Выдували из зерна сор и шелуху.
Если так веять Фоке, так и году не хватит. Да и где в одном человеке
столько дутья взять?
Разостлал Фока зипун, лег на бочок и думать стал.
В умной голове никогда солнышко не заходит, всегда светло. У кого
мысли цепкие, ветер их не выдует, а даже свои нашепчет.
Так и случилось. Умел Фока болтливый ветер слушать. Выведал у него,
как горох за два дня провеять.
Поднялся Фока до зари, полез на крутую крышу царева дворца. Приладил к
ней деревянный желоб. Огородил тесинками крышу так, чтобы горох в желоб
скатывался, и принялся мешками смолоченный горох таскать, на крышу сыпать.
Катится по крутой царской крыше горох во все стороны, а
тесинки-боковинки его в желоб направляют. Бежит по желобу горох и с разбегу
в царский закром сыплется, а пока от конца желоба до закрома летит, ветер
из него все шелуху до пылинки выдувает.
Толпится народ. Шумит. Разные слова выкрикивает:
- Вот каким людям надо царством править!
- Ай да Фока - на все руки дока!
Так шумят, что царя раньше обеденной поры разбудили. Глядит он - горох
ветром веется, с разбегу в закрома сыплется. А Фока лежит на боку, нежится
на царской крыше да кое-когда желоб из одного закрома в другой нацеливает.
Застонал от обиды царь. Парчовый рукав со злости изжевал, чуть резной
пуговкой не подавился. Думу трубой созывать повелел. Народ в царстве
всполошил. Балдеевы думники во дворец бегут, а народные умники у дворца
толпятся. Фоку прославляют да его выдумку перенимают.
Темным людям свет всегда глаза режет. У дураков от чужого ума всегда
голова болит. Удумала дума новый указ:
"Мы, царь-государь Балдей Третий, повелеваем ленивому Фоке Лежебоке за
неделю горох в муку перетолочи".
Помрачнел народ. И Фока запечалился. У него овсы не убраны, своя рожь
в поле не сжата стоит.
Пошел опять ветер в поле слушать, ночь на зипуне не спать, дарового
работника искать.
Ветреная ночь была. Дерева туда-сюда так и качает. А Фока все видит и
на ус мотает. И что надо было ему, то он и намотал.
Приносят ему утром царские слуги песты, ступы да мешки для гороховой
муки.
- Толки горох! Если опять на боку лежать станешь - хуже будет.
Куда уж хуже - из стольких закромов горох перетолочь! Только не стал
Фока руками горох мельчить. Дерева вместо себя поставил толчеями.
Натянул Фока от одного дерева к другому веревку. Подвязал посередь
веревки пест, поставил под него ступу и засыпал ее горохом. Так и другую, и
третью - и все, сколько было, ступы пристроил.
Дерева туда-сюда качаются, веревку то натягивают, то ослабляют. От
этого тяжелый пест то подымается, то опускается - сам собой горох толчет. А
Фока тем часом свою рожь-пшеницу молотит, овсы убирает. Выберет из ступ
гороховую муку, новым горохом их засыплет - и опять за свою работу.
Весело толкут горох даровые работники. В лесу только стукоток идет.
Народ Фоку честит и славит, челом ему за науку бьет, первым умником его
называет и самотолчные песты перенимает.
А царские прислужники к царю Балдею с доносом бегут:
- Ваше величие! Твой неслух Фока таким умником себя выказывает -
самого царя переплюнуть умом-разумом хочет. Самотолчные песты в роще
поставил. Всю работу исполнил.
Кровью налились Балдеевы глаза.
В ярости так головой мотнул, что корона слетела, под амбар закатилась.
- Смерть ему! Смерть! Только казни не удумаю. Думу трубите.
Опять труба трубит, народ валит, полоумные дьяки в исподниках на босу
ногу в сапогах бегут:
- Чем тебе служить, царь?
- Придумайте, бояре, лютую казнь Фоке Лежебоке.
Тут думный дьяк Пустая Голова почесал под мышками да и говорит:
- Пресветлый царь Балдей Обалдуевич! Нашу державу волки одолели, всех
овец прирезали. Пусть Фока волков из царства выгонит. Глядишь, они его и
заедят.
- Вот так голова! - говорит царь. - Всей думой думай, лучшей казни не
удумаешь. Пиши указ.
Услыхал народ указ. Понял народ, как темный царь за светлый ум Фоку
жалует, перешептываться начал, сговариваться. Сплачиваться. Порознь народ -
дождь, а вместе - полая вешняя вода. Сила! Какую хочешь преграду смоет.
- Надо, ребята, Фоке подмогнуть, - говорят мужики. - Какая тебе, Фока
Корнеич, подмога нужна?
- Помогите, - отвечает Фока, - если милость будет. Поймайте мне
десятка два волков. А я буду им кумачовые жилетки шить, да огненного цвета
краску для их морд разводить, да колокольцы-бубенцы делать.
- Это зачем?
- Увидите, - отвечает Фока.
Поймал народ два десятка волков. И живьем их в мешках Фоке доставил.
Обрядил Фока волков в кумачовые жилетки, намазал им морды огненной
краской, привязал им под брюхо колокольцы, нанизал на хвосты бубенцы да
петушиные перья и выпустил на волю.
Кинулись волки к своим стаям, а стаи от них. Боятся огненных морд.
Страшатся кумача. А звон для них хуже стрельбы. В леса стаи кинулись, а
Фокины волки не отстают от своих, ходу прибавляют. От своего звона уйти
хотят. От своих волчьих хвостов с бубенцами убежать. А как убежишь? За одну
ночь ни одного волка в этой земле не стало. А Фока косит себе овсы да под
озимые клин земли подымает.
Царя вовсе узнать нельзя. Волк рядом с ним за ягненка сойдет. Оба
рукава сжевал. Каменья от обиды из короны выколупывать начал.
- Без думы его казню. На плаху! Только как народу об этом объявить? До
греха недолго. Вину надо придумать, закон подвести.
А думный дьяк тут как тут:
- А, ваше царское преувеличество, я хоть и Пустая Голова, а закон могу
подвести! Фока герб нашей державы обесчестил.
- Какой такой герб?
- Как же, ваше еси до небеси! На гербе у нас волк в короне овцу на
загривке тащит. Овец волки приели, а волков Фока в чужие земли выгнал. Мы
теперь царство с фальшивым гербом. У нас ни волков, ни овец. Что другие
державы скажут?
- Боже ж ты мой! Да у тебя ума больше, чем у меня в закромах гороху.
Готовь указ о казни. Вели палачу топор точить, урядникам - плаху на
дворцовую площадь выкатывать. Завтра казнь.
Занялась заря. Поднялось солнышко, красное, ясное. Фоку на казнь
ведут. Жена замертво лежит. Дети Фокины при живом отце сироты.
Высоко поднял палач т Взыграло лютое Балдеево сердце.
Рубанул по широкой жилистой шее топор палача... и согнулся.
- Что же это, царь? - спрашивает при всем народе Фока. - Твой топор
мою голову не сечет.
А народ все знает - шумит, хохочет.
- Повесить его! В петле удавить! - велит Балдей.
Вкопали в землю висельный глаголь. Накинул палач петлю. Выбил палач
из-под Фокиных ног березовый обрубок. Взвизгнули девки, заголосили бабы,
завопили старухи. А веревка оборвалась.
- Что же это, царь? - говорит Фока. - Твоя веревка моего тела не
выдерживает.
Белее снега сидит в царских носилках Балдей. Ржой покрылось лицо
думного дьяка Пустая Голова. Присмирела дума.
- Утопить его! - кричит Балдей. - В реку кинуть.
Ухмыльнулся на эти слова Фока да и молвит:
- Как можно утопить человека, когда за него народ стеной стоит!
Стали привязывать камень к Фокиной шее те же люди, которые восковой
топор палачу подсунули и прелую веревку подсудобили.
Привязали они ему на шею вместо камней крашеную сосновую кору,
положили под рубаху надутые бычьи пузыри да и кинули в реку.
Опять взвизгнули бабы, заголосили старухи. А Фока на плаву из реки
кричит царю:
- Что же, царь, твои камни не тонут, мешки с песком под моей рубахой
меня ко дну не тянут?
Позеленел Балдей, почернел злой царь. Хотел было Обалдуев сын Фоку
огнем казнить, да нутро у Балдея пламенем занялось, задымилось и сгорело.
Был царь - и нет царя.
Ликует народ. Поет народ. В колокола звонит. Тружеников прославляет.
Фоку первым старостой называет.
Хорошо зажил Фока. В чести. Умом свою державу прославил и веселую
сказку после себя оставил.
Эту!
Про одно и то же разные люди по-разному сказки сказывают. Вот что я от
бабушки слышал... У мастера Фоки - на все руки доки сын был. Тоже Фокой
звали. В отца Фока Фокич дошлый пошел. Ничего мимо его глаз не ускользало.
Всему дело давал. Ворону и ту перед дождем каркать выучил - погоду
предсказывать.
Сидит как-то Фока Фокич - чай пьет. А из самовара через паровик густо
пар валит. Со свистом. Даже чайник на конфорке вздрагивает.
- Ишь ты, какая сила пропадает! Не худо бы тебя на работу приставить,
- говорит Фока Фокич и соображает, как это сделать можно.
- Это еще что? - запыхтел-зафыркал ленивый Сам - С меня и того
хватит, что я кипяток кипячу, чайник грею, душеньку песней веселю, на столе
красуюсь.
- Оно верно, - говорит Фока Фокич. - Только песни распевать да на
людях красоваться всякий может. Неплохо бы тебя, Самовар, хлеб молотить
приспособить.
Как услыхал это Самовар - вскипел, кипятком плеваться начал. Того
гляди, убежит. А Фока Фокич сгреб его да на молотильный ток вынес и давай
там к нему рабочее колесо с хитрым рычагом пристраивать.
Пристроил он колесо с хитрым рычагом и ну Самовар на полный пар
кипятить. Во всю головушку Самовар кипит, колесо вертит, хитрым рычагом,
как рукой, работает.
Переметнул Фока Фокич с рабочего колеса на молотильный маховичок
приводной ремень и:
- Эх, поспевай, не зевай, снопы развязывай, в молотилку суй.
Стал Самовар хлеб молотить, паровой машиной прозываться. А характер
тот же остался. Сварливый. Того гляди, от злости лопнет - паром обварит.
- Вот ты как! - говорит Фока Фокич. - Погоди, я тебе работенку получше
удумаю.
Долго думать не пришлось. Захромала как-то у Фоки Фокича лошадь. А в
город ехать надо. И надумал Фока Фокич Самовар запрячь.
Повалил Фока Фокич Самовар набок. Загнул ему трубу, чтобы она в небо
глядела. Приладил под него крепкие колеса. Отковал хитрые рычаги-шатуны да
и заставил их колеса вертеть. А чтобы Самовар со злости не лопнул, добрым
железом его оковал. Потом прицепил к Самовару тарантас, а к тарантасу
телегу, загрузил чем надо, поднял пары и:
- Эх, поспевай, куда надо поворачивай. Пару поддавай.
Стал Самовар людей и поклажу возить - паровозом прозываться. А
характером еще злее стал.
- Ну ладно, - говорит Фока Фокич. - Я тебе не такую работу удумаю.
Опять долго ждать не пришлось. Лето безветренное выдалось. Паруса на
кораблях, как трава в засуху, сникли. А за море ехать надо. Хлеб везти.
Тут-то и надумал Фока Фокич Самовар на корабль перенести.
Сказано - сделано. Трубу еще выше нарастил. Самовар в трюм поставил.
Корабельные колеса смастерил, а к ним шатунные рычаги приспособил и:
- Эй, не зевай, успевай! Рулем рули - куда надо правь.
Начал Самовар людей да товары за море возить - пароходом прозываться.
Тут-то уж он вовсе послушным стал. Уступчивым.
Вот как оно, дело-то, было. Другие, может быть, и по-другому
рассказывают. Только моя бабушка врать не будет. Сама она это все видела и
мне пересказала. А я - вам.
СЕМЬСОТ СЕМЬДЕСЯТ СЕМЬ МАСТЕРОВ
На лесной опушке, в небольшой деревушке жил Ваня. Дурачком он не был,
но и умником не слыл. Пришло Ване время за дело браться - мастерство по
сердцу выбирать. А какое мастерство ему по сердцу, он не знает.
Тогда ему отец и говорит:
- Иди, сынок, в лес. Лес, Ваня, семьсот семьдесят семь лесных мастеров
знает. Вот и увидишь, катам тебе мастером быть.
Не поверил Ваня, что лес семьсот семьдесят семь мастеров знает, потому
как сам-то он знал только одного лесного мастера - дровосека. Не послушал
отца и не пошел в лес.
А в этом году лес именинником был. Он раз в сто лет именины справлял.
Потому что жизнь у леса не одна тысяча лет, и каждый год рождения справлять
- большой расход.
Как-то проснулся Ваня до солнышка. Не сам встал, а скамейка его
разбудила, на которой он спал.
- Вставай, - говорит, - Ваня, с меня. Я в лес пойду.
- Это еще что такое? Зачем ты в лес?
А скамейка ему:
- Сегодня, - говорит, - в лесу праздник. Именины, день рождения и все
прочее. Лес свою деревянную родню собирает. И потому как я тоже деревянная,
его кровная племянница, непременно должна идти.
Сказала так скамейка и быстрехонько на своих четырех ножках побежала в
лес.
Ваня глазам не верит. Только за скамейкой и стол и стулья в лес
собираться стали. Поторапливают Ванину семью:
- Скорее чай пейте, пока мы не ушли.
Отец, мать, дедушка с бабушкой торопятся - пьют-едят, ложки моют,
посуду, утварь деревянную трут, глянец наводят. Потому как им на именинах
неряхами нельзя показаться.
Ну хорошо. Вымытые чашки, ложки на стол уставились, березовый веник за
ножку стола увязался, а бочки, кадушки, лохань сами по себе за столом
покатились. Колода дубовая долбленая, из которой скотину поили, и тесовые
ворота вместе с корытами и коромыслами на телегу грузиться стали. А баня с
колодезным журавлем на санях решили ехать. Те хоть и скрипят, трещат по
летней поре, а везут. Своя ноша не тянет.
Глядит Ваня - все деревянное имущество на именины в лес собирается. И
старуха изба тоже начинает отряхиваться да охорашиваться. Изба у Ваниной
бабки шаль кашемировую поверх крыши надеть выпросила, потом два нижних
венца вместо катков под себя подложила и покатилась на них к лесу. Видит
Ваня - на дворе одна печь да самовар остались, да и те попутчиков
подыскивают в лес ехать.
- А ты-то, кирпичная печь с медным самоваром, какая лесу родня? -
спрашивает Ваня. - Вы-то ведь не в лесу родились.
- Так-то оно так, - отвечает печь. - Не в лесу родились, только лесным
теплом хлебы печем, щи варим, чай греем.
Совсем тут Ваня умнеть начал. "Не пойти ли, думает, и мне!" Только он
подумал это, лапти его сами в лес повели.
- Пойдем, пойдем, Ванечка, нам по пути. Мы ведь как-никак тоже лесные
внуки. В лесу лыком на липе росли, из лесу лыком пришли, лаптями стали.
Сказали так и повели Ваню в лес. Вывели его на широкую дорогу, а по
дороге видимо-невидимо гостей к лесу направляются. И лодки плывут, и
мельницы идут, мосты шагают, балалайки с гитарами, скрипки друг дружку
обгоняют... Корзины, плетни, катки, вальки, колодки для хомутов, дорогая
резная мебель - лакированная, полированная, редкие меха, куньи воротники,
скипидар, деготь, смола, пихтовое масло, кедровые орехи, целебные
корни-травы...
Тысячи гостей со всех волостей: лесовальной, лесопильной,
смолокуренной, плотницкой, охотницкой, тележной, санниковой, столярной,
дегтярной, мебельной, корабельно-лодочной, литейно-модельной,
токарно-резной... Семьсот семьдесят семь лесных мастеров.
Вечером пир на большой лесной поляне начался. И Ваню позвали.
- Приглядывайся, - говорит лес. - Может, семьсот семьдесят восьмым
моим мастером станешь.
Весело пир пошел. Сосны хорошей смолы дали. Факелы зажгли. Лесная
мурава зеленый ковер на поляне разостлала. Тысячи соловьев прилетели
именинника славить. Хором пели. Зайцы, белки, ежи скоморошничали,
представление представляли.
Потом снедь лесную начали подавать. Соленые, вареные грибы. Грибы
жареные, дичь разную: куропаток, тетеревов, глухарей, рябчиков. С
брусничкой, клюквой, княженикой-ягодой. Лесным диким медом запивали,
кедровым орехом заедали, свежей лесной малиной-смородиной закусывали.
И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов
не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров
он требует, и задумался.
Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот
семьдесят восьмым лесным мастером. А каким - про это сказка не сказывает и
я сказать не могу.
У других поспрошайте.
У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на
него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не
дает. Все сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнет-косит, на стороне
работенку прихватывает - лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну
зарабатывает. Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые
сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за
него не идет. Отворачиваются.
Что за чудеса?
А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле
сын вырос. С руками - безрукий, с ногами - безногий. Ни сено косить, ни
дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни
коров пасти.
Солому метал - с телеги упал. Рыбу ловил - в пруд угодил, еле
вытащили. Дрова носил - живот занозил. Кто такого товарищем назовет?
Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают.
Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на
завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают.
Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему?
Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал - кирпичная печь и та
вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел.
Потолок насупился, почернел, задумался.
Жалеют!
А он в три ручья слезы льет, приговаривает:
- Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в
безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я
теперь с моими руками белыми, квелыми, неумелыми?
Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего. Чистую правду ей в лицо
горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что ее слепая любовь
злосчастьем сыновним обернулась.
Ночи не спит сын - как дальше жить, не знает. Днем места не находит.
Только нет на свете таких слез, которые не выплакиваются, такого горя,
которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря
говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит,
половицы с умом поскрипывают.
Наскрипели они ему что надо, утешили. Слезы высушили, добрый совет
дали.
Обул сын тяжелые отцовские сапоги, надел его рабочую одежу и пошел по
белому свету бездельные годы наверстывать - заново расти.
Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с
топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые,
квелые, неумелые на ветру дубить.
Знают только лютый мороз да жаркое солнышко, какими трудами кудрявый
сын до дела дошел. Мастером домой вернулся. На ткачихе женился, тоже не из
последних мастериц. Как родную ее полюбила старая мать, и больше того,
когда она ей внуков подарила. До того пригожие они росли, хоть на карточку
снимай да в рамку ставь.
Без ума любила их бабушка, только пестовала с умом. Не как сына.
Кровью, бывало, жалостливое старухино сердце обливается, когда
старшенький внук в трескучий мороз дрова пилить собирается. Сердце старухе
свое твердит: "Не пускай, пожалей, ознобится", - а она: "Иди, милый
внук-богатырь. Дубей на ветру. С морозом спорь. Отцовскую трудовую славу
своим трудом подпирай".
У внучки, бывало, глазенки слипаются, ручонки еле веретено крутят, а
бабушка ей: "Ах какая у нас тонкопряха растет проворная, да неустанная, да
дреме-сну неподатливая".
Замиловать бы девчоночку, по пальчику бы ее ловкие ручки перецеловать,
а старуха изъян в пряже ищет. То в нитке тонина неровна, то слабина
одолевает. На изъяны укажет и хорошее заметит. Да не просто так, а дорогой
бабушкиной лаской, редким огневым словом душу девчонке осветит и согреет.
Попусту, бывало, самого любимого, меньшого внука не приласкает. За
работу жалует. Не велик труд чашку подать или там лукошко с угольями к
самовару поднести, а для четырехгодовалого и это за работу меряется.
Как про такого за столом при всей семье не сказать: "Меньшой-то у нас
трудовым человеком растет. Веник подает. Угли подносит. Самовар караулит.
Кошку кормит".
А тот до ушей от радости красный, сидит да на ус мотает и думает:
"Какое бы еще дело сделать, чтобы у бабушки в чести быть?" Сам себе работу
ищет, дела придумывает.
Мастерами, мастерицами вырастила бабушка своих внучат. И кудри у них к
лицу вьются, и дорогая лента в косе по заслугам красуется, и лаковые сапоги
по делам горят. Трудовой завязи люди. Умельники. В бабушку.
Пришла трудовая власть в нашу державу. Не дожила до этих светлых дней
старая мать-бабушка. Только и умереть не умерла.
Когда старшего внука за доменную работу награждали, горновые-то его и
спрашивают:
- В кого ты, кудряш, богатырем стал? Откуда в тебе такой жар доменный?
А тот малость вздохнул да и отвечает:
- От бабушки. В работе она меня выпестовала, в труде вырастила. От нее
и огонь во мне.
А внучка-ткачиха старшему брату в подпев:
- И у меня от нее нитка не рвется - ситец смеется. Она меня звонкие
нитки прясть выучила. Она солнечный уток в мою трудовую основу заткала.
А младшенький внук-хлебороб отобрал самые всхожие, самые мудрые
бабушкины слова и светлыми сказками глубоко запахал их в людской памяти.
Глубоко запахал, чтобы не забыли. Не забыли да другим пересказывали.
Пересказывали да в живых юных душах трудовой негасимый огонек зажигали...
Без отца Тиша рос, в бедности. Ни кола, ни двора, ни курицы. Только
клин отцовской земли остался. По людям Тиша с матерью ходили. Маялись. И
ниоткуда ни на какое счастье надежды у них не было. Совсем мать с сыном
руки опустили:
- Что делать? Как быть? Куда голову приклонить?
В четыре ручья слезы текут, в два голоса голосят. И есть отчего.
Только вытье да нытье никогда делу не помогали. Так им и сказала одна
старушоночка и присоветовала к кузнецу Захару сходить.
- Он, - говорит, - все может. Даже счастье кует.
Как услыхала это мать, к кузнецу кинулась:
- Захар, ты, сказывают, можешь моему злосчастному сыну счастье
выковать.
А кузнец ей:
- Что ты, вдова! Человек сам своему счастью кузнец. Посылай сына в
кузницу. Может быть, и скует.
Пришел Тиша в кузницу. Потолковал с ним кузнец и говорит:
- Твое счастье, парень, в золотом гвозде. Золотой гвоздь скуешь, и он
сам тебе счастье принесет. Ты только подсобляй ему.
- Дяденька Захар, да я же отродясь не ковывал!
- И я, - говорит кузнец, - не кузнецом родился. Раздувай горн.
Стал кузнец показывать, как горн раздувать, как мехи качать, как
уголья подсыпать, как железо огнем мягчить, как клещами поковку брать. Не
сразу у Тихона дело пошло. И руки ломит, и ноги болят. Спина вечером не
разгибается. А кузнец за отца ему полюбился. Да и Тиша кузнецу по руке
пришелся. Не было у кузнеца сына, только дочь. Да и та такая бездельница -
лучше не вспоминать. Откуда ей без матери рукодельницей быть? Ну, да не о
ней пока речь.
Пришло время, Тиша за молотобойца стал.
Взял как-то кузнец старый шкворень и говорит:
- Теперь давай из него золотой счастливый гвоздь ковать.
Ковал Тиша этот гвоздь неделю, другую, и с каждым днем гвоздь краше
становился. На третью неделю кузнец говорит:
- Не перековать бы, Тихон! Счастье меру любит.
Не понял Тиша, к чему такие слова кузнец говорит. Не до них ему было.
Очень ему гвоздь полюбился. Глаз с него не сводит. Одно горько - угас
золотой гвоздь. Остыл. Потемнел.
- Не горюй, Тиша, позолотеет, - говорит кузнец.
- А когда он позолотеет, дяденька Захар?
- Тогда позолотеет, когда ты ему дашь все, что он просит.
- Ничего он, дяденька кузнец, не просит.
- А ты, Тиша, подумай. Неужели гвоздь для того выкован, чтобы без дела
валяться?
- Это да, дяденька З Гвоздь куда-нибудь вбить надо. Только во
что, дяденька Захар, его вбить? У нас ни кола, ни двора, ни ворот, ни тына.
Кузнец думал-думал, тер-тер лоб да и сказал:
- А ты вбей его в столб.
- А столб где взять?
- В лесу выруби да в землю вкопай.
- А я ведь сроду не рубливал, и топора у меня нет.
- Так ведь ты и не ковывал сроду, а вон какой гвоздь сковал. И топор
скуешь. И дерево им вырубишь.
Опять засопел-задышал кузнечный мех, искры полетели. Не сразу, не с
маху, а через три дня выковал парень топор - и в лес. Облюбовал Тиша
сосенку и ну рубить. Не успел бедняга и кору пересечь, как схватил его
лесник:
- Ты зачем, вор-разбойник, лес рубишь?
Тиша на это по-хорошему ответил, кто он, и откуда, и для чего ему
нужен сосновый столб.
Лесник видит, что перед ним не вор, не разбойник, а вдовий сын,
кузнеца Захара выученик.
- Вот что, - говорит, - коли тебя кузнец научил, как золотой гвоздь
сковать, и я тебе помогу. Иди в лес, делянку выруби, за работу столб
получишь.
Делать нечего, пошел Тиша в лес. День рубил, два рубил, на третий день
делянку вырубил. Столб получил, на отцовскую землю его снес. А земля
бурьяном, полынью, репейником заросла. Некому работать на ней было.
Притащил Тиша столб, а вкопать его нечем.
- Да зачем тебе о лопате горевать! - говорит ему мать. - Гвоздь
сковал, топор сковал - неужели лопату не загнешь?
Дня не прошло, смастерил Тиша лопату. Глубоко вкопал столб, счастливый
гвоздь вбивать начал. Невелик труд гвоздь вбить. Когда свой топор, а у
топора такой обух, что плясать на нем можно. Вбил гвоздь Тиша и ждет, когда
он золотеть начнет. День ждет, два ждет, а гвоздь не только не золотеет, а
буреть начинает.
- Мамонька, глянь-ка, его ржа ест. Видно, он чего-то еще просит. Надо
к кузнецу сбегать.
Прибежал к кузнецу, все как есть рассказал, а тот на это и говорит:
- Не может быть гвоздь без дела вбит. Всякий гвоздь свою службу нести
должен.
- А какую, дяденька Захар?
- Сходи к людям и погляди, как им гвозди служат.
Пошел Тиша по селу. Видит - одними гвоздями тес пришивают, другими,
самыми тоненькими, дрань на крышах прихватывают, на третьи, на самые
большие, сбрую, хомуты вешают.
- Не иначе, мамонька, на наш гвоздь хомут надо повесить. Не то ржа все
мое счастье съест.
Сказал так Тиша и отправился к шорнику.
- Шорник, как хомут заработать?
- Это плевое дело. Поработай у меня до сенокоса, а от сенокоса до
снега. Вот тебе хомут и сбруя будет.
- Ладно, - говорит Тихон и остался у шорника.
А шорник тоже из Кузнецовой породы был. Утруждать Тишу не утруждал, но
и без дела сидеть не давал. То колодки для хомутов велит пристрогать, то
дровец наколоть, то десятину пропахать. Не все сразу получалось. Трудновато
бывало, а от хомута отступиться боязно. Не может быть гвоздь без дела вбит.
Пришло время - пришел расчет. Получил Тихон самый лучший хомут и полную
сбрую. Принес это все и повесил на гвоздь.
- Золотей, мой гвоздь! Все для тебя сделал.
А гвоздь, как живой, нахмурился из-под шляпки, молчит и не золотеет.
Тиша опять к кузнецу, а кузнец опять свое:
- Не может хороший хомут со сбруей зря на гвозде висеть. Для чего-то
висит хомут.
- А для чего?
- У людей попытай.
Не стал больше Тиша у людей пытать, задумался. Крепко задумался о
коне. Думал, думал да и надумал.
Рубить он теперь мог, шорничать тоже умел, ну, а уж про кузнечное дело
и говорить нечего. "Золотого гвоздя, - решил про себя Тихон, - не скую, а
подручным стоять не оробею".
Простился с матерью и пошел коня зарабатывать.
Году не прошло - прискакал Тихон на своем коне в родное село.
Народ не налюбуется:
- Ах, какой конь! И откуда ему такое счастье?
А Тиша мало на кого глядит, к столбу подворачивает.
- Ну, гвоздь, теперь у тебя - хомут, у хомута - конь. Золотей!
А гвоздь как был, так и есть. Тут Тихон хоть и тихим был, а накинулся
на гвоздь:
- Ты что, ржавая твоя шляпка, надо мной издеваешься!
А на ту пору у столба кузнец случился:
- Ну что тебе, Тихон, бессловесный гвоздь сказать может? Не золотеет -
значит, еще чего-то просит.
- А чего?
- Мыслимое ли дело, чтобы столб, гвоздь, хомут да конь под дождем
мокли!
Стал Тиша столб крышей покрывать. Покрыл, а гвоздь не золотеет.
"Видно, мало ему одной крыши", - решил про себя Тиша и принялся стены
рубить. Теперь-то уж он все мог.
Долго ли, коротко ли рубил Тиша стены, а гвоздь как был, так и есть.
- Да позолотеешь ли ты когда-нибудь? - крикнул в сердцах Тихон.
- Позолотею. Обязательно позолотею.
У Тихона глаза на лоб полезли. До сей поры гвоздь молчал, а тут на -
заговорил! Видно, в самом деле не простой он сковал гвоздь. А то, что
кузнец в это время на крыше лежал, Тихону невдомек. Молод еще был, не
научился еще сказки, как орехи, раскусывать да ядра из них выбирать. Со
скорлупой глотал.
- Чего же тебе еще, гвоздь, надобно?
На это вместо гвоздя конь Тише ответ проржал:
- И-и-хи-хи... Как мне жить без сохи!.. И-и-и...
- Да ты, Буланко, не ржи так жалобно. Если уж я тебя заработал, так
соха будет. Сам лемех скую и оглобельки вытешу.
Сковал, вытесал, поперечины наладил, а на гвоздь не идет смотреть. Не
до того как-то стало.
Другое в голову вошло.
Коли гвоздь хомут попросил, хомут - коня, конь - соху, надо думать,
соха пашню запросит.
Запряг Тихон коня в соху. Конь ржет, соха пласт режет, пахарь песенки
попевает. Народ в поле высыпал, на Тишу глядит. Матери девок-невест вперед
себя выпихивают. Авось какая приглянется. И Кузнецова дочка тут же, на
пашне. Так и ходит за ним, как галка по борозде. Нечесаная, немытая.
- Тишенька, возьми меня замуж! Помогать тебе стану.
Тихон даже шарахнулся от этих слов. Соха в сторону вильнула. Конь не
по-хорошему озираться начал, Кузнецова страшилища пугается...
- В своем ли ты уме, пугало? - говорит ей Тихон. - Кому ты такая
нужна! Разве на огород - ворон пугать. Так у меня еще и огорода нет.
А она:
- Я тебе посажу огород, а сама потом пугалом стану, только бы видеть
тебя, Тишенька...
Несуразными показались ему такие слова, а к сердцу припали: "Ишь ты,
как любит! Пугалом соглашается быть, лишь бы видеть меня".
Ничего не ответил он Кузнецовой дочери - к кузнецу пошел.
А кузнец его давно поджидал:
- Тихон, чего я тебе сказать хочу: твой счастливый гвоздь завистники
вытащить хотят да в свою стену вбить.
- Это как же, дяденька Захар? Что делать теперь? Не иначе, что
караулить надо.
- Так, милый сын, так, - поддакивает кузнец. - Только караулить как?
Дождь осенью. Снег зимой. Избу ставить надо.
А Тихон ему:
- Я только подумал, а ты уже сказал. Пойду избу рубить. Топор у меня
есть, силы хоть отбавляй. Никакого дела не боюсь.
Опять высыпал народ. Опять невесты гуртом. А он рубит - только земля
вздрагивает да солнышко смеется. И светлому месяцу было на что
поглядеть-порадоваться, Тихон и ночи прихватывал.
Пришла осень. Сжала вдова хлеб. Тихон обмолотил его, а конь на базар
свез. Утварь всякую в новый дом приволокли. А гвоздь не золотеет. И на душе
невесело.
- А отчего-почему, милый сын, на душе невесело?
- Один я, мамонька, вперед других выскочил. Дружков опередил,
товарищей оставил. Себе гвоздь вбил, от них счастье скрыл.
- Да ты что, Тиша? Всякий сам своему счастью кузнец. Так ведь тебя
Захар учил?
- Так-то оно так, - ответил сын. - Только дяденька Захар и про то
говорил, что на миру и смерть красна, а в одиночку и счастье плесневеет.
Мне все помогали: и кузнец, и шорник, и лесник. А я кому?
Сказал так Тихон и пошел к дружкам-товарищам. Кому верное слово
скажет, кому добрый совет даст, а кому и своими руками подсобит. Вдове
крышу покрыл. Старику сани справил. Лентяя усовестил. Юнцов к делу
приставил.
Зазолотел гвоздь! Со шляпки начал - до середины дошел. Счастье
весельем в новый дом заглянуло, дружбой людской зацвело. Не нахвалится
народ на Тихона. До того дело дошло - его, неженатика, по батюшке величать
начали, на миру выкликать. А гвоздь день ото дня пуще горит.
- Теперь, - говорит кузнец, - только жениться - не ошибиться. Без огня
в избе светло будет.
- А какую-чью ты ему дочь присоветуешь, чтобы ошибки не было?
- Ровню.
- А кто ровня?
- Моя Дунька, - говорит кузнец.
- Ах ты, чумазый мошенник! - взъелась вдова. - Эта кикимора - ему
ровня? Немытая, нечесаная, к делу не приученная? Она ему ровня? Ему,
маковому цвету, золотым рукам, богатырским плечам, налитому телу? Да разве
это дело? Слыхано ли, чтобы орел галку замуж брал?
- А кто, вдова, его орлом сделал?
- Как кто? Гвоздь!
- А кто гвоздь ему подсобил сковать?.. Кто?
Тут вдова вспомнила все, и совесть в ней заговорила. Совесть говорит,
и любовь материнская свой голос подает. Жалко ей на этакой неумехе сына
женить.
Жалость в левое ухо нашептывает вдове: "Не губи сына, не губи". А
совесть в правое ухо свое твердит: "Без матери Кузнецова дочь росла,
неряхой-непряхой выросла. Он твоего сына пожалел, как тебе его дочь не
приголубить!"
- Вот что, кузнец, - говорит вдова. - С первым снегом Тиша на
заработки повезет дружков-товарищей, которым он не два, не три десятка
золотых гвоздей вбил. Пусть тогда твоя Дуня ко мне приходит. Да скажи,
чтобы она мне ни в чем не перечила.
Выпал первый снег. Повез Тихон дружков-товарищей на заработки - гвозди
золотить. Явилась Дунька ко вдове.
- Слыхала я, Дуняша, будто тебе охота моему сыну приглянуться.
- Уж так охота, тетенька, так охота! - заливается черномазая Дуня
слезами и грязь по лицу размазывает. - Себя бы наизнанку вывернула, только
бы он с глаз долой не прогонял.
- Ну, коли так, будем стараться. Я ведь, Дунюшка, как и твой отец,
колдую, когда придется.
Сказала так вдова и подала Дуне веретешко:
- Неказистое оно, Дуня, а силу большую в себе прячет. Дед мой как-то
бабу-ягу в лесу поймал, порешить хотел. А она от него этим веретешечком
откупилась. Сильное веретено.
- А в чем его сила, тетенька? - спрашивает Дуня и на веретешечко
косится.
Вдова на это и отвечает ей:
- Если этим веретешечком спрясть нитку тонкую да долгую, то кого
хочешь этой ниткой к себе привязать можно.
Тут Дуня повеселела - и хвать веретено:
- Давай, тетенька, я прясть буду.
- Что ты! Разве такими руками немытыми да с такими волосьями
нечесаными можно пряжу начинать? Беги домой, умойся, оденься, в баньке
выпарься, тогда и прясть будешь.
Сбегала Дуня домой, умылась, оделась, выпарилась - и красавицей пришла
к вдове.
Вдова чуть с лавки не упала - и ну обнимать да целовать Дуню:
- Скажи на милость, какая ты! прясть.
Села Дуня прясть, а веретешечко не вертится, нитка не крутится, куделя
бугром-комом тянется, а слезы как жемчуга катятся.
- Ничего, ничего, Дунюшка. Так ли мой Тиша ковать учился, так ли лес
рубил, так ли хомут зарабатывал... Пряди!
День прядет, два прядет. На третий день нитка получаться стала.
- Гляди, тетенька. Теперь привяжу.
А вдова посмотрела на гвоздь, ухмыльнулась чему-то да и говорит:
- Такой ниткой не привяжешь. Из такой нитки только мешковину ткать.
Доходи до дела.
- А когда я, тетенька, до дела дойду?
- А тогда дойдешь, как веретешечко золотеть начнет.
Принялась Дуня опять за работу. Моток за мотком прядет, а веретешечко
как было, так и есть. За окном уж морозы трещат, метели метут, а веретешко
не золотеет.
Испряла Дуня всю куделю и залилась слезами.
Вдова к ней:
- Не горюй, милая дочь. Веретешечко-то, видно, не лучше гвоздя. Мало,
значит, ему одних ниток. Холста требует. ткать.
- Что ты, тетенька! Нитки изоткем, чем тогда я Тишу к себе привяжу.
А вдова ей в ответ:
- Нитка в мотке - нитка, а в холсте - сила.
К весне Дуня изоткала все нитки. Много холста получилось. Только не
знает Дуня, как с холстом быть.
- Рубаху, Дунюшка, надо из холста сшить. Как наденет рубаху, так и
твой.
Принялась Дуня за новое ремесло. Где вдова ей подскажет, где сама
догадается.
На славу рубаха сшилась, только глаз остановить не на чем: холст и
холст. Не стала тут Дуня совет с вдовой держать - сама придумала, как
рубаху изукрасить. Накупила шелку-бисеру, серебра-золота - и ну рубаху
расшивать-вышивать. Не руки, не разум, а сама любовь по рукавам, по вороту
жаркий узор выводила. Маком цветет он. Золотом светит. Серебром
отсвечивает. Бисером горит.
Глянула вдова на рубаху и чуть языка не лишилась. Глаза ломит узор,
сердце щемит.
"Непременно веретешко позолотеть должно!"
Схватила она веретешко да тайно к кузнецу прибежала:
- Сказывай, разлюбезный мой сват, черномазый ты мой мошенник, чем
гвоздь золотил?
- А тебе зачем?
- Веретешко позолотить надо.
- Аль и моя до дела дошла?
- Да приди погляди, какой узор она вышила. Царевича ослепить можно.
Кузнец открыл сундук, вынул снадобье и давай золотить веретено.
- Да ты не жалей позолоты, хитрец. От конца до конца золоти. Стоит она
того, - говорит вдова и кузнеца торопит: охота скорее Дуню порадовать.
Позолотили веретешко и оба, как молоденькие, вприпрыжку да вскачь
рубаху глядеть побежали.
Прибежали ко вдовьему дому, глядят, ворота полые, во дворе Тишин конь
стоит. Вошли в избу, а в избе Тихон в новой рубахе красуется и с Дуни глаз
не сводит. Тут вытянул кузнец из стены золотой гвоздь, вынула из рукава
вдова золотое веретено, да и обручили ими жениха с невестой.
Народищу, дружков-товарищей - полон Все сбежались. Всем любо
Тихоново счастье видеть... Потому что он никого золотыми гвоздями не обошел
и Кузнецову хитрую позолоту трудовой правдой повернул. Для всех. Для
каждого. Ни от кого не скрыл. Приходи и бери! Вбивай свой золотой гвоздь,
если руки есть...
Умер старик и оставил сыновьям наследство: старшему - избу, среднему -
корову, а младшему - рукавицы и т
Стал старший сын своим домом жить, средний - молоком торговать, а
младший - топором хлеб-соль добывать да песни распевать.
Много ли, мало ли лет прошло, только покосилась у нерадивого хозяина
изба, убавила молоко корова у ленивого коровника, а рукавицы да топор у
радивого мастера - хоть весла тесать, хоть рамы вязать. Города возводят,
мосты наводят, плотины ладят, мельницы ставят. Младший сын свой дом срубил,
свою корову купил.
- Не иначе как у него заколдованный саморубный топор, - говорит
старший брат среднему, - давай утащим.
Утащили братья топор и велели ему весла тесать, рамы вязать, дома
возводить, мосты наводить. А топор ни с места.
- Видно, не в одном топоре сила, - сказал средний брат. - и
рукавицы утянем:
Утянули рукавицы. Опять ничем-ничего.
А младший брат, мастер, новый топор да новые рукавицы купил. Снова
стал работать да песенку свою петь. Так поет - только щепки летят.
- Выходит, в песне сила, - решили братья. - песню переймем.
Стали братову песню перенимать.
А песня хоть и проста была, да загвоздиста. Пелось в ней, как остер
топор, да не в нем сила. Сказывалось в ней, как на умелых руках холщовые
рукавицы трудовой мошной обертываются. Пускай в них денег не густо, зато не
бывает пусто. Каждый день новая копеечка появляется, когда мастер
старается.
Переняли братья песню. Сердцем ее поняли, и хорошо у них дело пошло.
Тоже мастерами стали. Веселые песни распевать начали. В три голоса.
Артельно.
Про топор с рукавицами в песне поют, а руки славят, на верный путь
добрых людей песней ставят.
Далеко нынче топор пошел. Встретишь и не узнаешь. В хитроумные
механизмы вышел. Голыми руками не ухватишь. Рукавицы нужны. Да не тяп-ляп.
Не домотканые. Фабричного качества, ученого ткачества, грамотного покроя,
образованного шитья.
Вот оно, как дело-то теперь повертывается. Ясно?
Коли ясно - тогда ставь точку на эту строчку, переворачивай листок,
давай свисток и дальше поедем. В новую сказку.
У дедушки Гордея легкая работа была. Он из раковин пуговицы высекал.
При дедушке дотошный паренек-сирота Сергунька за родного внука жил. Все-то
ему знать надо, до сути дойти. Как-то понадобилось Сергуньке обутки, одежку
справить. Вырос из старого и к тому же поизносил. Гордей и говорит ему:
- Пойдем, Сергунька, на берег - хорошие обутки, пригожую одежку
искать.
- А разве ее на берегу ищут? - спрашивает Сергунька.
- Пойдем, внук, увидим.
Пришли.
- Гляди, внук, сколько сапожонок, рубашонок, портков, картузов на
берег волны выбросили. Знай собирай в мешок, - говорит дед Гордей и не
смеется.
- Да это же раковины, дедушка. Как их наденешь?
- А ты, внук, знай собирай. Дома разберемся.
Набрали они по мешку раковин, пришли домой, выварили их, пообчистили
как надо и за работу принялись. Пуговки высекать стали. Гордей высекает,
Сергунька зачищает. Дед дырочки в пуговичках сверлит, а внук их по дюжине
на листки пришивает. Весело дело идет. Много дюжин наделали. Хорошие
пуговички получились. Крупные, с радужным отливом. В город поехали, в лавку
сдали, расчет получили. Хватило расчета на сапоги и на картуз, на рубаху и
на штаники, да еще на чай-сахар, белый хлеб осталось и новые сверла купили.
Довольнешенек дед. Посмеивается, трубочкой попыхивает.
- Гляди, Сергунька, сколько мы всякого добра из раковин добыли!
Задумался дотошный Сергунька, деда спрашивает:
- Как же это так получилось, что даровые раковины стоить стали? Новым
картузом обернулись, кумачовой рубахой, плисовыми портками, сапогами со
скрипом?
- Цена в них вошла, - говорит на это дед.
- А когда она в них вошла, дедушка?
- Не ведаю.
- Может быть, при высечке?
- Знал бы, так сказал, - хитрит дед. Хочется ему, чтобы внук сам до
сути дошел.
А внук свое:
- Может быть, при сверловке, дедушка?
А тот опять хитрит:
- Не ведаю. Тайная это сила для меня. Давно на берег хожу - даровые
раковины ношу, а отчего они стоить начинают, когда в них цена входит, ума
не приложу. Сходи-ка ты к гончару-кувшиннику. Может быть, у него выведаешь,
когда тайная сила цены в даровую глину входит.
Пришел Сергунька к гончару-кувшиннику. Видит: гончар даровую глину в
горе копает, с песком ее мнет и водой разбавляет. Квасит. Сергунька глаз не
спускает. Смотрит, когда в даровую глину цена войдет.
Кувшинник тем часом бросил комок мятой глины на кружало, завертел его
и принялся кувшин выкруживать. Выкружил кувшин, взял другой комок мятой
глины, вытянул его, выгнул лебяжьей шеей и на кувшин ручкой приставил.
Потом достал резец-палочку и принялся изукрашивать кувшин. Изукрасил его
цветами-розами, заморскими птицами, виноградом-смородиной, потом раскрасил
это все и обжигать стал.
Обжег кувшинник кувшин, вынул из печи. Сергунька даже попятился,
загляделся на синих птиц с изморозью, на золотой виноград с чернетью.
Незнаемой цены кувшин. А когда в него цена вошла, этого он не увидел, и
кувшинник толком сказать не может.
- То ли, - говорит, - на кружале, то ли, - говорит, - в печи. А может
быть, она от резца-палочки. Сходи-ка лучше, парень, к лодочнику. Он из
дерева ценные лодки выдалбливает. Там, может, виднее будет.
Тоже хитер был дедушкин однокашник. Хотел, чтобы Сергунька сам хитрую
тайну цены понял.
Пришел Сергунька к лодочнику в тайгу. Лодочник в два обхвата даровое
дерево валит. Отпилил сколько надо, долбить лодку принялся. Выдолбил,
обтесал, распарил, бока распорками развел. Развернулась лодка. Нос, корма
поднялись - цену лодке прибавили.
Смекать Сергунька начал, как и чем лодочник в дерево цену загоняет. К
другим глядеть пошел. К мочальникам, что даровое липовое лыко дерут-мочат,
в мочалу треплют, а из мочалы стоящие кули ткут.
У берестяников побывал, что из даровой бересты туески-лукошки,
пестерьки-сумки для продажи вырабатывают, а до корня цены не дошел.
И у рыбаков побывал. Рыба тоже даровой в реке плавает, а поймай ее - в
ней тайная сила цены объявится. И всюду так. Глядеть - замок прост, а ключа
не находится.
К каменотесу забрел. Разговорился про ключ цены. А тот ему и говорит:
- Пока сам работать не начнешь - ключа не найдешь.
Очень хотелось Сергуньке ключ цены найти. Пробовать стал камни тесать.
Не сразу. Сначала подтаскивал. Подтащит камень-другой и ценить его
начинает. В горе лежал камень - даровым был. На место пришел - стоить
начал.
Научил его каменотес бока у камня прямить. Для строительства не какой
попало камень идет - мерный. Отешет Сергунька другой-третий камень. Видит -
опять в них цена прибыла.
Фаску научил его каменотес снимать. Как даст Сергунька фаску камню -
его цена чуть не вдвое вырастет.
Ну, а когда пузатые колонки, кудрявые капительки научился Сергунька из
камня высекать, тогда и спрашивать больше не стал, в чем тайная сила цены.
Сам понял. Понял и решил у дедушки побывать.
Приходит к дедушке и говорит:
- Я, дедушка, каменотесом стал. Львов-тигров, даже ценных каменных див
высекаю. Яшменные пуговки тебе на пробу высек. Бери.
Глядит дед на подарок: одна другой пуговки краше.
- Большую цену за них дали бы, - говорит дед Гордей. - А в чем тайная
сила цены, выведал?
- Нет, дедушка, не выведал. Сам дошел, когда работать начал. В руках,
дедушка, тайная сила цены. В моих, в твоих, в Кувшинниковых, в лодочниковых
- в трудовых руках.
Так открыл Сергей великую тайну цены, нашел ключ ко всем замкам. И на
что ни поглядит теперь - на дом ли, на стол ли, на узорчатую ткань, на
ржаной хлеб, на радужные пуговицы - труд человека видит: цену всех цен,
корень всех ценностей-драгоценностей нашей земли и самой жизни.
Три сына при отце жили. Земли у отца было мало. Одну десятину на троих
не разделишь. Да и одну лошадь тоже натрое не раздерешь. Вот и придумали
братья ремеслами промышлять. Жить-то ведь надо.
- Я по городам пойду ремесло искать, - говорит старший сын. - За
которое больше платят, то мое и будет.
- А я, - говорит средний сын, - стану по базарам ходкий товар
высматривать. Какой ходчее идет, тот и делать буду.
До младшего очередь дошла.
- Чем ты, мил сын, промышлять будешь?
- Хотелось бы мне, тятенька, научиться лапти плести. Всегда в спросе.
Засмеялись братья:
- Дурень и есть дурень. В спросе-то они в спросе, да цена-то за этот
спрос с воробьиный нос. Вот оно что.
Поговорили так братья и разошлись.
Идет старший по городам и видит - мастера чаевничают. Подсел. Слушать
стал, о чем мастера беседуют.
- А я сто одну деньгу зарабатываю, - хвалится каменщик. - Одну деньгу
для души в трактир отдаю, а сто денег в дом несу.
Как старший сын услышал эти слова, и думать больше не стал. Доходнее
каменного ремесла не найдешь.
- Возьми меня, каменщик, в выученики.
Посмотрел каменщик - парень здоровый, плечи широкие, руки сильные и,
видать, глазастый.
- Возьму, - говорит, - если ты ремесло ниже денег ставить не станешь.
Взял его и начал каменному делу обучать.
Второй сын идет по базару и видит - дуги хорошо разбирают. А
старичок-дуговичок, который дугами промышлял, возьми да похвались:
- Мошна у меня, как дуга, туга. Что ни дужка, то полтина с полушкой.
Полушку - на косушку, полтину - домой.
Как услышал это средний сын - тут же порешил дуги гнуть.
А младший лыка надрал, колодочек лапотных настроил и плетет себе
лапоть за лаптем. Один с косиной, другой с слабиной, третий - в руки взять
совестно. Парни-однолетки, девки-невесты в один голос бедняжку просмеивают,
недоумком лапотным величают. А он плетет себе да плетет. Одна неделя
проходит, другая начинается. Полная баня лаптей, а обуться не во что. На
пятую неделю от лаптей вовсе тесно стало, сын-то и говорит отцу:
- Тятенька, дай лошадь, я на базар лапти повезу.
Дал отец лошадь. Привез мастер свои лапти да и свалил их в кучу.
- Почем, парень, лапти? - спрашивает народ.
- По совести.
- По какой такой совести?
- Подходи, выбирай по ноге. Если совесть заговорит - скажет, сколько
заплатить надо. А если совесть промолчит, - значит, даром носи.
Много народишку налетело на даровые лапти. Живехонько разобрали. Кто
грош, кто полушку кинет, а другой не то что полушку или грош, а еще к
лаптям приплату просит.
- Коли, - говорит, - по совести, так по совести. Полушку заплатишь -
так и быть, потешу тебя, малый, твою худую работу на свои добрые ноги обую.
Делать нечего, приплачивает мастер к своим лаптям, а сам смотрит,
какие лапти складнее на ногах сидят, за какую пару приплаты не просят, а
деньги дают.
Расторговался парень - ни лаптей, ни денег. А песни поет.
- Ты что, мил сын, больно весел? Аль выручку большую привез?
- Не выручку, тятя, а выучку. Выучка дороже всего.
Сказал так и пошел лыко драть - и опять за лапти.
А той порой старший брат, подучившись кое-чему, камни кладет,
торопится, а средний дуги гнет, поспешает.
Пока меньшой сто лаптей сплел, старший много кирпича выклал, а средний
того больше дуг нагнул.
Пришло время братьям встретиться.
- Ну, милые мои сыны, - говорит отец, - сказывайте, как ремеслами
промышляете.
- Я, тятя, каменным ремеслом занялся. Сто одну деньгу зарабатываю.
Скоро отделюсь, своей семьей заживу.
Похвалил отец старшего и среднего слушать принялся.
- У меня, тятенька, мошна будет, как дуга, туга. Что ни дужка, то
полтина с полушкой. Знай наших!
Дошла очередь до младшего:
- Моя работа вся на виду. Базар цену скажет.
Погостили сыны у отца и в путь собрались: старший - деньги за каменную
работу получать, средний дуги повез на базар продавать. А младший-то и
говорит им:
- Братцы, не захватите ли вы и мою работу? Вдруг да грош с полушкой
выручите, и то нам с тятенькой деньги.
Поглядели братья на лапотную работу и говорят:
- Если по паре лаптей дашь - свезем.
- Да хоть по две, братцы, берите, - говорит младший, а сам радуется.
И есть чему. Если уж братья-мастера - один каменщик, другой дуговик -
его работу обувают, то уж простой-то человек верняком обует.
Приехал старший брат в город деньги получать, а заместо денег ему по
загривку сулят, стены на все корки ругают.
Тут старший к каменщику кинулся. А тот сидит в трактире и на одну
деньгу чаи с баранками распивает, а за пазухой у него сто денег лежат.
- Ах ты такой-сякой, немазаный, сухой! Чему ты меня выучил? Мои стены
на все корки ругают. Деньги не платят. По загривку сулят.
А тот чаек попивает да посмеивается:
- Разве я тебя, торопыгу, учил ремесло ниже денег ставить? Вот и
получай взашей.
Делать нечего. Каменное дело не к рукам пришлось, надо новое ремесло
искать. Продал он половину братовых лаптей да домой и поворотил.
Средний той порой на базаре дуги расставил, а вторую половину лаптей в
кучу свалил. У лаптей от покупателя отбоя нет, а на дуги даже и не глядят.
Продал он все лапти, а дуги на базаре оставил. Их и даром никто не
берет.
По дороге нагнал средний брат старичка-дуговичка да и спрашивает:
- Скажи, старичок-дуговичок, почему у тебя дуги идут, а у меня лежат?
- Потому, - говорит старик, - что у тебя дуги простые, а у меня
самоходные.
- Какие такие самоходные? - стал добиваться средний брат.
А старик как воды в рот набрал, только посмеивается.
Опять сошлись братья у отца. Опять их отец спрашивает, как они
ремеслами промышляли. Первым стал старший сказывать:
- Обмануло меня каменное ремесло. Еле на харчи заработал, да вот
продольную пилу купил. В бревне много денег. Надо только их досками да
тесом выпилить.
- И я, тятя, другое ремесло нашел, - сказал средний. - Много ли на
дуге выгнешь? Полтину с полушкой. Горшки лепить буду. Станок куплю.
- Ну, а ты, меньшой, что скажешь? - спросил отец.
- За меня братья скажут. Они лапти продавали.
- За твои лапти по загривку надавали. Еле ноги унесли.
- А что в них не так?
- А то в них не так, что ты ремесло ниже денег ставишь, - сказал
старший брат, а средний поддакнул:
- И к тому же лапти твои простые, а не самоходные. Я их на базаре
бросил.
Задумался младший брат и еще злее за работу принялся.
И братья своим делом занялись. Один тес-доски пилит, другой
горшки-плошки лепит.
Опять пришло время на базар ехать. Опять младший просит братьев
счастье испытать.
Братья видят - нечем лапти похаять, а хают:
- Для тебя только, как для меньшого... Авось грош с полушкой
заработаешь.
Большой базар собрался. Братья свой товар расставили, народ зазывают:
- А вот горшки, плошки!..
- Кому тес, бруски, доски!..
А про лапти ни слова. Потому как их они до базара не довезли, по
дороге продали.
Чуть не все в новых лаптях ходят да похваливают:
- Ах, какая обужа! Сапоги снимешь - лапти обуешь. До чего хороши, до
чего легки да увертисты.
Лапти хвалят, а от горшков с тесом нос воротят. Из милости доски на
дрова взяли, а горшками с плошками дорогу вымостили. И то польза.
Приехали братья с обновками да с гостинцами, лапотными деньгами
похваливаются:
- Ах, как доски ходко шли!
- А горшки нарасхват. Не нахвалится народ: до чего хороши, легки да
увертисты... Ну, конечно, и лапти кое-какие продали. Вот тебе, братец,
выручка.
Подали они меньшому брату полтинник с денежкой. Младший брат от
радости заплясал, песни запел.
- Ну, теперь я, братцы, самоходные лапти плести начну, которые вперед
денег ходят.
"Плети, дурень, плети. Мы тебя опять оплетем".
Посмеялись над лапотным мастером братья и за дело принялись. Они
все-таки не совсем бессовестные были. Хотелось старшему брату хоть одну
доску выпилить, которая в дело пойдет. И среднему перед собой совестно
было, что его горшками дорогу мостят. Тоже стараться стал.
Опять пришло время на базар ехать. Горшки, доски на воз погрузили, под
лапти три подводы наняли.
- Давай, младший братец, услужим тебе. Может, два полтинника да две
денежки привезем.
А он наотрез:
- Нет. Не хочу я больше срамить вас своей лапотной работой.
- Да что ты, братец! Да мы для тебя хоть в огонь, хоть в воду. На все
согласны. Ты у нас меньшой.
А младший свое:
- Зарок я дал самоходные лапти сплести.
- Какие такие самоходные? Ты что?
- А такие, которые вперед денег сами идут.
Тут братья давай уговаривать младшего. А он ни в какую:
- Ни одного лаптя из бани не выпущу, пока сам не пойдет.
Те к отцу:
- Тятенька, цыкни ты на него! Гляди, какие он слова говорит.
А отец-то давно понял, что за доски пилятся, какие горшки лепятся.
- Нет уж, сыны. Вас я не принуждал и меньшого неволить не буду. Охота
ему самоходные лапти сплести - пусть плетет.
Те опять:
- Да разве лапоть может сам пойти? Ты, тятя, что?
А отец им:
- Сами же сказывали, что нужны не простые лапти, а самоходные. Значит,
такие лапти есть.
Делать нечего, поехали братья на базар с кривыми горшками да с косыми
досками. По дешевке, совсем задарма, доски да горшки продали.
Гроши да копейки выторговали.
Тут-то подошел к ним старичок-дуговичок да и сказал:
- Вы бы, братцы, лучше лапотки привезли. Молчком бы продали.
Как только это сказал старичок, народ-то и признал братьев. И ну
расспрашивать, почему лаптей нет да из какой они деревни. Братья то да се,
отнекиваются, дорогу к меньшому брату не сказывают, околесицу плетут.
Народ видит, что братья чистую воду мутят, - давай допрос чинить. А на
базаре бабеночка случилась, которая всех трех братьев знала. Она-то и
рассказала все как есть.
Тут народ зашумел. Которые подвыпивши, руками стали размахивать и
калеными словами бросаться. Братья еле ноги унесли. Приехали домой, хотели
было отцу выплести семь верст до небес и все лесом, как слышат - весь базар
к старой бане подъехал.
- Что за диво?
- Что такое?
Глянули, а старые люди шапки ломают, почтенные мужики спину гнут,
младшенького брата уговаривают лаптями оделить, Иваном Терентьевичем
величают:
- Ну, скажи ты на милость, Иван Терентьевич, как народу без лаптей
жить! Продай хоть по паре на рыло.
А младшенький хоть и оробел маленько, а свое гнет:
- Я зарок дал самоходные лапти сплести, а до той поры из бани не
выходить.
Тут старичок-дуговичок выходит вперед и говорит:
- Твои лапти, Ванек, давно самоходными стали. Сами идут. И на базар их
возить не надо.
- Тогда другое дело, - сказал ма Сказал и стал из старой бани
лапти выкидывать. - Берите, кому какие по ноге. Продаю по совестливой цене.
Кто сколько даст - такая и цена лаптям... Тятенька, получай деньги. У меня
еще одна пара не доплетена. Солнце-то уж садится. Урок кончить надо.
Народ было принялся лапти хватать, только старичок-дуговичок не дал -
сам лаптями стал каждого оделять. Кто пять пар просит - он две дает, кто
две - он одну.
- Один мастер весь мир не обует. Каждому охота в такой парочке
покрасоваться!
Разделил дуговик все лапти. Народ полну котомку денег навалил, не
подымешь. Братья стоят ни живы ни мертвы, отцу глянуть в глаза боятся.
Тогда старичок-дуговичок и говорит среднему брату:
- Не одни дуги самоходными гнутся. И лапти такими плетутся, и доски
такими пилятся, и горшки лепятся.
Крепко с того дня задумались братья. Задумались и за дело принялись.
Много ли, мало ли дней прошло, только стал пилить старший брат
самоходные доски, а средний самоходные горшки обжигать.
Из-под пилы доски рвут. Горшкам после обжига остынуть не дают.
Ну, а про лапти уж и говорить нечего.
В чести братья зажили. Звонко у них дело пошло, самоходно. А как оно у
вас идет - вам лучше знать. А я чего не знаю, того не знаю.
Один раз в сто лет самый добрый из всех самых добрых стариков - Дед
Мороз. - в ночь под Новый год приносит семь волшебных красок. Этими
красками можно нарисовать все, что захочешь, и нарисованное - оживет.
Хочешь - нарисуй стадо коров и потом паси их. Хочешь - нарисуй корабль
и плыви на нем... Или звездолет - и лети к звездам. А если тебе нужно
нарисовать что-нибудь попроще, например стул, - пожалуйста... Нарисуй и
садись на него. Волшебными красками можно нарисовать что угодно, даже мыло,
и оно будет мылиться. Поэтому Дед Мороз приносит волшебные краски самому
доброму из всех самых добрых детей.
И это понятно... Если такие краски попадут в руки злому мальчику или
злой девочке - они могут натворить много бед. Стоит, скажем, этими красками
пририсовать человеку второй нос, и он будет двуносым. Стоит пририсовать
собаке рога, курице - усы, а кошке - горб, и будет собака - рогатой, курица
- усатой, а кошка - горбатой.
Поэтому Дед Мороз очень долго проверяет сердца детей, а потом уже
выбирает, кому из них подарить волшебные краски.
В последний раз Дед Мороз подарил волшебные краски одному самому
доброму из всех самых добрых мальчиков.
Мальчик очень обрадовался краскам и тут же принялся рисовать. Рисовать
для других. Потому что он был самый добрый из всех самых добрых мальчиков.
Он нарисовал бабушке теплый платок, маме - нарядное платье, а отцу - новое
охотничье ружье. Слепому старику мальчик нарисовал глаза, а своим товарищам
- большую-пребольшую школу...
Он рисовал не разгибаясь весь день и весь в.. Он рисовал и на
другой, и на третий, и на четвертый день... Он рисовал, желая людям добра.
Рисовал до тех пор, пока не кончились краски. Но...
Но никто не мог воспользоваться нарисованным. Платок для бабушки был
похож на тряпку для мытья полов, а платье, нарисованное матери, оказалось
таким кособоким, пестрым и мешковатым, что она его не захотела даже
примерить. Ружье ничем не отличалось от дубины. Глаза для слепого
напоминали две голубые кляксы, и он не мог ими видеть. А школа, которую
очень усердно рисовал мальчик, получилась до того уродливой, что к ней даже
боялись подходить близко.
На улице появились деревья, похожие на метелки. Появились лошади с
проволочными ногами, автомобили с кривыми колесами, дома с падающими
стенами и крышами набекрень, шубы и пальто, у которых один рукав был
длиннее другого... Появились тысячи вещей, которыми нельзя было
воспользоваться. И люди ужаснулись:
- Как ты мог сотворить столько зла, самый добрый из всех самых добрых
мальчиков?!
И мальчик заплакал. Ему так хотелось сделать людей счастливыми!.. Но
он не умел рисовать и только зря извел краски.
Мальчик плакал так громко, что его услышал самый добрый из всех самых
добрых стариков - Дед Мороз. Услышал, и вернулся к нему, и положил перед
мальчиком новую коробку с красками:
- Только это, мой друг, простые краски. Но они могут тоже стать
волшебными, если ты этого захочешь.
Так сказал Дед Мороз и удалился.
А мальчик задумался. Как же сделать, чтобы простые краски стали
волшебными и чтобы они радовали людей, а не приносили им несчастье? Добрый
мальчик достал кисть и принялся рисовать.
Он рисовал не разгибаясь весь день и весь в Он рисовал и на
другой, и на третий, и на четвертый день. Рисовал до тех пор, пока не
кончились краски. Тогда он попросил маму купить новые.
Прошел год... Прошло два года... Прошло много-много лет. Мальчик стал
взрослым, но по-прежнему не расставался с красками. Глаза его стали
зоркими, руки умелыми, и теперь на его рисунках вместо кривых домов с
падающими стенами красовались высокие, светлые здания, а вместо платьев,
похожих на мешки, - яркие, нарядные одежды.
Мальчик не заметил, как стал настоящим художником. Он рисовал все, что
было вокруг, и то, что еще никто никогда не видел: самолеты, похожие на
огромные стрелы, и корабли, похожие на самолеты, воздушные мосты и дворцы
из стекла.
Люди с удивлением смотрели на его рисунки, но никто не ужасался.
Наоборот, все радовались и восхищались.
- Какие чудесные картины! Какие волшебные краски! - говорили они, хотя
краски были самые обыкновенные.
Картины и вправду были так хороши, что людям захотелось их оживить. И
вот настали счастливые дни, когда нарисованное на бумаге стало переходить в
жизнь: и дворцы из стекла, и воздушные мосты, и крылатые корабли.
Так случается на белом свете. Так случается не только с красками, но и
с обыкновенным топором или швейной иглой и даже с простой глиной. Так
случается со всем, к чему прикасаются руки самого великого из самых великих
волшебников - руки трудолюбивого, настойчивого человека.