Виктор Пелевин. Жизнь и приключения сарая номер XII
Вначале было слово, и даже, наверное, не одно -- но он ничего об этом
не знал. В своей нулевой точке он находил пахнущие свежей смолой доски,
которые лежали штабелем на мокрой траве и впитывали своими гранями солнце,
находил гвозди в фанерном ящике, молотки, пилы и прочее -- представляя все
это, он замечал, что скорей домысливает картину, чем видит ее. Слабое
чувство себя появилось позже -- когда внутри уже стояли велосипеды, а всю
правую сторону заняли полки в три яруса. По-настоящему он был тогда еще не
Номером ХII, а просто новой конфигурацией штабеля досок, но именно эти
времена оставили в нем самый чистый и запомнившийся отпечаток: вокруг лежал
необъяснимый мир, а он, казалось, в своем движении по нему остановился на
какое-то время здесь, в этом месте.
Место, правда, было не из лучших -- задворки пятиэтажки, возле огородов
и помойки -- не стоило ли расстраиваться? Ведь не всю жизнь он здесь
проведет. Задумайся он об этом, пришлось бы, конечно, ответить, что именно
всю жизнь он здесь и проведет, как это вообще свойственно сараям -- но
прелесть самого начала жизни заключается как раз в отсутствиии таких
размышлений: он просто стоял себе под солнцем, наслаждаясь ветром, летящим в
щели, если тот дул от леса, или впадая в легкую депрессию, если ветер дул со
стороны помойки; депрессия проходила, как только ветер менялся, не оставляя
на его неоформившейся душе никаких следов.
Однажды к нему приблизился голый по пояс мужчина в красных
тренировочных штанах; в руках он держал кисть и здоровенную жестянку краски.
Этот мужчина, которого сарай уже научился узнавать, отличался от всех
остальных людей тем, что имел доступ внутрь,к велосипедам и полкам.
Остановясь у стены, он обмакнул кисть в жестянку и провел по доскам
яркобагровую черту. Через час весь сарай багровел, как дым, в свое время
восходивший, по некоторым сведениям, кругами к небу; это стало первой
реальной вехой в его памяти -- до нее на всем лежал налет потусторонности и
счастья.
В ночь после окраски, получив черную римскую цифру -- имя (на соседних
сараях стояли обычные цифры), он просыхал, подставив луне покрытую толью
крышу.
"Где я, -- думал он, -- кто я?"
Сверху было темное небо, потом он, а внизу стояли новенькие велосипеды;
на них сквозь щель падал луч от лампы во дворе, и звонки на их рулях
блестели загадочней звезд. Сверху на стене висел пластмассовый обруч, и
Номер ХII самыми тонкими из своих досок осознавал его как символ вечной
загадки мироздания, представленной -- это было так чудесно -- и в его душе.
На полках с правой стороны лежала всякая ерунда, придававшая разнообразие и
неповторимость его внутреннему миру. На нитке, протянутой от стены к стене,
сохли душица и укроп, напоминая о чем-то таком, чего с сараями просто не
бывает -- тем не менее, они именно напоминали, и ему иногда мерещилось, что
когда-то он был не сараем, а дачей, или, по меньшей мере, гаражом.
Он ощутил себя и понял, что то, что ощущало -- то есть он сам --
складывалось из множества меньших индивидуальностей -- из неземных личностей
машин для преодоления пространства, пахших резиной и сталью; из мистической
интроспекции замкнутого на себе обруча; из писка душ разбросанной по полкам
мелочи вроде гвоздей и гаек, и из другого. В каждом из этих существований
было бесконечно много оттенков, но все-таки любому соответствовало что-то
главное для него -- какое-то решающее чувство, и все они, сливаясь,
образовывали новое единство, огороженное в пространстве свежевыкрашенными
досками, но не ограниченное ничем; это и был он, Номер ХII, и над ним в небе
сквозь туман и тучи неслась полностью равноправная луна... С тех пор
по-настоящему и началась его жизнь.
Скоро Номер ХII понял, что больше всего ему нравится ощущение,
источником или проводником которого были велосипеды. Иногда, в жареий летний
день, когда все вокруг стихало, он тайно отождествлял себя то со складной
"Камой", то со "Спутником", и испытывал два разных вида полного счастья.
В этом состоянии ничего не стоило оказаться километров за пятьдесят от
своего настоящего местонахождения и катить, например, по безлюдному мосту
над каналом в бетонных берегах или по сиреневой обочине нагретого шоссе,
сворачивать в тоннели, образованные разросшимися вокруг узкой грунтовой
дорожки кустами, чтобы, попетляв по ним, выехать уже на другую дорогу,
ведущую к лесу, через лес, а потом -- упирающуюся в оранжевые полосы над
горизонтом; можно было, наверное, ехать по ней до самого конца жизни, но
этого не хотелось, потому что счастье приносила именно эта возможность.
Можно было оказаться в городе, в каком-нибудь дворе, где из трещин асфальта
росли какие-то длинные стебли, и провести там весь вечер -- вообще, можно
было почти все.
Когда он захотел поделиться некоторыми из своих переживаний с оккультно
ориентированным гаражом, стоящим рядом, он услышал в ответ, что высшее
счастье на самом деле только одно, и заключается в экстатическом единении с
архетипом гаража -- как тут было рассказать собеседнику о двух разных видах
совершенного счастья, одно из которых было складным, а другое зато имело три
скорости.
-- Что, и я тоже должен стараться почувствовать себя гаражом? --
спросил он как-то.
-- Другого пути нет, -- отвечал гараж, -- тебе это, конечно, вряд ли
удастся до конца, но у тебя все же больше шансов, чем у конуры или табачного
киоска.
-- А если мне нравится чувствовать себя велосипедом? -- высказал Номер
ХII свое сокровенное.
-- Ну что же, чувствуй -- запретить не могу. Чувства низшего порядка
для некоторых -- предел, и ничего с этим не поделаешь, -- сказал гараж.
-- А чего это у тебя мелом на боку написано? -- переменил тему Номер
ХII.
-- Не твое дело, говно фанерное, -- ответил гараж с неожиданной злобой.
Номер ХII заговорил об этом, понятно, от обиды -- кому не обидно, когда
его чувства называют низшими? После этого случая ни о каком общении с
гаражом не могло быть и речи, да Номер ХII и не жалел. Однажды утром гараж
снесли, и Номер ХII остался в одиночестве.
Правда, с левой стороны к нему подходили два других сарая, но он
старался даже не думать о них. Не из-за того, что они были несколько другой
конструкции, и окрашены в тусклый неопределенный цвет -- с этим можно было
бы смириться. Дело было в другом -- рядом, на первом этаже пятиэтажки, где
жили хозяева Номера ХII, находился большой овощной магазин, и эти сараи
служили для него подсобными помещениями. В них хранилась морковка, картошка,
свекла, огурцы -- но определяющим все главное относительно Номера 13 и
Номера 14 была, конечно, капуста в двух накрытых целлофаном огромных бочках:
Номер ХII часто видел их стянутые стальными обручами глубоководные тела,
выкатывающиеся на ребре во двор в окружении свиты испитых рабочих. Тогда ему
становилось страшно, и он вспоминал одно из высказываний покойного гаража,
по которому он временами скучал:"От некоторых вещей в жизни надо попросту
как можно скорее отвернуться", вспоминал и сразу следовал ему. Темная
труднопонимаемая жизнь соседей, их тухлые испарения и тупая жизнеспособность
угрожали Номеру ХII, потому что само существование этих приземистых построек
отрицало все остальное и каждой каплей рассола в бочках заявляло, что Номер
ХII в этой вселенной совершенно не нужен; во всяком случае, так он
расшифровывал исходившие от них волны осознания мира.
Но день кончался, свет мерк, Номер ХII становился велосипедом,
несущимся по пустынной автостраде, и вспоминать о дневных ужасах было просто
смешно.
Была середина лета, когда звякнул замок, откинулась скоба запора, и
внутрь Номера ХII вошли двое -- хозяин и какая-то женщина. Она очень не
понравилась Номеру ХII, потому что непонятным образом напомнила ему все то,
чего он не переносил. Не то, чтобы от женщины пахло капустой, и поэтому она
производила такое впечатление -- скорее наоборот, запах капусты содержал
сведения об этой женщине; она как бы овеществляла собой идею квашения и
воплощала ту угнетающую волю, которой Номера 13 и 14 были обязаны своим
настоящим.
Номер ХII задумался, а люди, между тем, говорили:
-- Ну что, полки снять, и хорошо, хорошо...
-- Сарай -- первый сорт, -- отзывался хозяин, выкатывая наружу
велосипеды, -- не протекает, ничего. А цвет-то какой!
Выкатив велосипеды и прислонив их к стене, он начал беспорядочно
собирать с полок все, что там лежало. Тогда Номеру ХII стало не по себе.
Конечно, и раньше велосипеды часто исчезали на какой-то срок, и он умел
закрывать возникавшую пустоту своей памятью -- потом, когда велосипеды
ставили на место, он удивлялся несовершенству созданных ею образов по
сравнению с действительной красотой велосипедов, запросто излучаемой ими в
пространстве -- так вот, пропав, велосипеды всегда возвращались, и эти
недолгие расставания с главным в собственной душе сообщали жизни Номера ХII
прелесть непредсказуемости завтрашнего дня; но сейчас все было по-другому.
Велосипеды забирали навсегда.
Он понял это по полному и бесцеремонному опустошению, которое
производил в нем носитель красных штанов -- такое было впервые. Женщина в
белом халате давно уже ушла куда-то, а хозяин все копался, сгребая
инструменты в сумку, снимая со стен жестянки и старые клееные камеры. Потом
почти к двери подъехал грузовик, и оба велосипеда вслед за набитыми до
отказа сумками покорно нырнули в его разверстый брезентовый зад.
Номер ХII был пуст, а его дверь открыта настежь.
Но, несмотря ни на что, он продолжал быть самим собой. В нем продолжали
жить души всего того, чего его лишила жизнь: и хоть они стали подобны теням,
они по-прежнему сливались вместе, чтобы образовать его, Номера ХII, вот
только для сохранения индивидуальности требовалась вся сила воли, которую он
мог собрать.
Утром он заметил в себе перемену -- его не интересовал больше
окружающий мир, а все, что его занимало, находилось в прошлом, перемещаясь
кругами по памяти. Он знал, как это объяснить: хозяин, уезжая, забыл обруч,
оставшийся единственной реальной частью его нынешней призрачной души -- и
поэтомй Номер ХII теперь сильно напоминал себе замкнутую окружность. Но у
него не было сил как-то к этому отнестись и подумать: хорошо ли это? Плохо
ли? Все заливала и обесцвечивала тоска. Так прошел месяц.
Однажды появились рабочие, вошли в беззащитно раскрытую дверь и за
несколько минут выломали полки. Не успел Номер ХII прочувствовать свое новое
состояние, как волна ужаса обдала его, показав, кстати, сколько в нем еще
оставалось жизненной силы, нужной, чтобы испытывать страх.
По двору к нему катили бочку. Именно к нему. Даже на самом дне
ностальгии, когда ему казалось, что ничего хуже случившегося с ним не может
и присниться, он не думал о такой возможности.
Бочка была страшной. Она была огромной и выпуклой, она была очень
старой, и ее бока, пропитанные чем-то чудовищным, издавали вонь такого
спектра, что даже привычные к изнанке жизни работяги, катившие ее на ребре,
отворачивались и матерились. При этом Номер ХII видел нечто незаметное
рабочим: в бочке холодело внимание, и она мокрым подобием глаза воспринимала
Как ее вкатывали внутрь и крутили на полу, ставя в самый центр,
потерявший сознание Номер XII не видел.
Страдание увечит. Прошло два дня, и к Номеру ХII стали понемногу
возвращаться мысли и чувства. Теперь он был другим, и все в нем было
по-другому. В самом центре его души, там, где кагда-то покоились омытые
ветром рамы, теперь пульсировала живая смерть, сгущавшаяся в бочку, которая
медленно существовала и думала; мысли эти теперь были и мыслями Номера ХII.
Он ощущал брожение гнилого рассола, и это в нем поднимались пузыри, чтобы
лопнуть на поверхности, образовав лунку на слое плесени, это в нем
перемещались под действием газа разбухшие трупные огурцы, и это в нем
напрягались пропитанные слизью доски, стянутые ржавым железом. Все это было
им.
Номера 13 и 14 теперь не пугали его, наоборот -- между ними быстро
установилось полубессознательное товарищество. Но прошлое не исчезло
полностью -- оно просто было оттеснено и смято. Поэтому новая жизнь Номера
ХII была двойной. С одной стороны он участвовал во всем на равных правах с
Номерами 13 и 14, а с другой -- где-то в нем скрывались чувства -- сознание
ужасной несправедливости того, что с ним произошло. Но центр тяжести его
нового существа лежал, конечно, в бочке, которая издавала постоянное
бульканье и потрескивание, пришедшее на смену воображаемому шелесту шин.
Номера 13 и 14 объясняли ему, что все случившееся -- элементарный
возрастной перелом.
-- Вхождение в реальный мир с его заботами и тревогами всегда сопряжено
с некоторыми трудностями, -- говорил Номер 13, -- совсем новые проблемы
наполняют душу.
И добавлял ободряюще:
-- Ничего, привыкнешь. Тяжело только сперва.
Четырнадцатый был сараем скорее философского склада (не в смысле
хранилища), часто говорил о духовном и скоро убедил нового товарища, что раз
прекрасное заключено в гармонии ("Это раз", говорил он), а внутри -- и это
объективно -- находятся огурцы или капуста ("Это два"), то прекрасное в
жизни заключено в достижении гармонии с содержимым бочки и устранению всего,
что этому препятствует. Под край его собственной бочки, чтоб не вытекало,
был подложен старый философский словарь, который он часто цитировал; он же
помогал ему обьяснять Номеру XII, как надо жить. Все же, Номер 14 до конца
не доверял новичку, чувствуя в нем что -- то такое, чего сам Номер ХII в
себе уже не замечал.
Постепенно Номер XII и вправду привык. Иногда он даже чувствовал
специфическое вдохновение, новую волю к своей новой жизни. Но все-таки
недоверие новых друзей было оправданным: несколько раз Номер ХII ловил
быстрый, как луч из замочной скважины, проблеск чего-то забытого и
погружался тогда в сосредоточенное презрение к себе -- чего уж говорить о
других, которых он в эти минуты просто ненавидел.
Все это, конечно, подавлялось непобедимым мироощущением бочки с
огурцами, и скоро Номер ХII начинал недоумевать, чего это его так занесло.
Постепенно он становился проще, и прошлое все реже тревожило его, потому что
трудно стало догонять слишком мимолетные вспышки памяти. Зато бочка все чаще
казалась залогом устойчивости и покоя, как балласт на корабле, и иногда
Номер ХII так и представлял себя -- в виде теплохода, вплывающего в завтра.
Он стал чувствовать присущую своей бочке своеобразную доброту -- но
только с тех пор, как окончательно открыл ей что-то в себе. Огурцы теперь
казались ему чем-то вроде детей.
Номера 13 и 14 были неплохими товарищами, и главное -- в них он находил
опору своему новому. Бывало, вечером они втроем, молча, классифицировали
предметы мира, наполняя все вокруг общим пониманием, и когда какая-нибудь
недавно построенная рядом будка содрогалась, он думал, глядя на нее:
"Глупость... Ничего, перебесится -- поймет..." Несколько подобных
трансформаций произошло на его глазах, и это подтвердило его правоту лишний
раз. Испытывал он и ненависть -- когда в мире появлялось что-то ненужное;
слава богу, так случалось редко. Шли дни и годы, и казалось, уже ничего не
изменится.
Как-то летним вечером, оглядывая свое нутро, Номер ХII натолкнулся на
непонятный предмет: пластмассовый обруч, обросший паутиной. Сначала он не
мог взять в толк, что это и зачем -- и вдруг вспомнил -- ведь столько было
когда-то связано с этой штукой! Бочка в нем дремала, и какая-то другая его
часть осторожно перебирала нити памяти, но все они были давно оборваны и
никуда не приводили. Однако ведь было же что-то? Или не было? Сосредоточенно
пытаясь понять, о чем же это он не помнит, он на секунду перестал
чувствовать бочку и как-то отделился от нее.
В этот самый момент во двор въехал велосипед, и ездок без всякой
причины дважды прозвонил звоночком на руле. И этого хватило -- Номер ХII
вдруг все вспомнил.
Велосипед.
Шоссе.
Закат.
Мост над рекой.
Он вспомнил, кто он на самом деле, и стал, наконец, собой --
действительно собой. Все связанное с бочкой отпало, как сухая корка, он
почувствовал отвратительную вонь рассола и увидел своих вчерашних товарищей,
Номеров 13 и 14 такими, какими они были. Но думать об этом не было времени
-- надо было спешить, потому что он знал, что проклятая бочка, если он не
успеет сделать того, что задумал, опять подчинит его и сделает собой.
Бочка между тем проснулась, поняла, и Номер ХII ощутил знакомую волну
холодного отупения: раньше он думал, что это его отупение. Проснувшись,
бочка стала заполнять его, и он ничем не мог ответить на это, кроме одного.
Под выступом крыши шли два электрических провода. Когда-то они
проходили через вырез в доске, но уже давно выбились из него и теперь
врезались оголенной медью в дерево, на палец друг от друга. Пока бочка
приходила в себя и выясняла в чем дело, он сделал единственное, что мог --
изо всех сил надавил на эти провода, использовав какую-то новую возможность,
появивщуюся у него от отчаяния. В следующий момент его смела непреодолимая
сила, исшедшая из бочки с огурцами, и на какое-то время он просто перестал
существовать. Но дело было сделано -- провода, оказавшись в воздухе,
коснулись друг друга, и на месте их встречи вспыхнул лилово-белое пламя.
Через секунду где-то выгорела пробка, и ток в проводах пропал, но по сухой
доске вверх уже подымалась узкая ленточка дыма, потом появился огонь, и, не
встречая на своем пути никакого препятстви, стал расти и подползать к крыше.
Номер ХII очнулся после удара и понял, что бочка решила уничтожить его.
Он сжал все свое существо в одной из верхних досок крыши и почувствовал, что
бочка не одна -- ей помогали Номера 13 и 14, которые давили на него снаружи.
"Очевидно, -- со странной отрешенностью подумал Номер ХII, -- для них
сейчас происходит что-то вроде обуздания помешанного, а может --
прорезавшегося врага, который так ловко притворялся своим..." Додумать не
удалось, потому что бочка, всей своей гнилью навалившись на границу его
существования, удвоила усилия. Он выдержал, но понял, что следующий удар
будет для него последним, и приготовился к смерти. Но шло время, а нового
удара не было. Тогда он несколько расширил свои границы и почувствовал две
вещи. Первой был страх, принадлежавший бочке -- такой же холодный и
медленный, как все ее проявления. Второй вещью был огонь, полыхавший вокруг
и уже подбиравшийся к одушевляемой Номером ХII части потолка. Пылали стены,
огненными слезами рыдала толь на крыше, а внизу горели пластмассовые бутылки
с подсолнечным маслом. Некоторые из них лопались, рассол в бочке кипел, и
она, несмотря на все свое могущество, погибала. Номер ХII расширил себя по
всей части крыши, которая еще существовала, и вызвал в своей памяти тот
день, когда его покрасили, а главное -- ту ночь: он хотел умереть с этой
мыслью. Сбоку уже горел Номер 13, и это было последним, что он заметил. Но
смерть не шла, а когда его последнюю щепку охватил огонь, случилось
неожиданное.
Завхоз семнадцатого овощного, та самая женщина, шла домой в поганом
настроении. Вечером, часов в шесть, неожиданно загорелась подсобка, где
стояли масло и огурцы. Масло разлилось, и огонь перекинулся на соседние
сараи -- в общем, выгорело все, что могло. От двенадцатого сарая остались
только ключи, а от тринадцатого и четырнадцатого -- по несколько обгорелых
досок.
Пока составляли акты и объяснялись с пожарными, стемнело, и идти было
страшно, так как дорога была пустынной, и деревья по бокам стояли как
бандиты. Завхоз остановилась и поглядела назад -- не увязался ли кто следом.
Вроде, было пусто. Она сделала еще несколько шагов и оглянулась -- кажется,
вдали что-то мигало. На всякий случай она отошла в сторону, за дерево, и
стала напряженно вглядываться в темноту, ожидая, пока ситуация прояснится.
В самой дальней видимой точке дороги появилось светящееся пятнышко.
"Мотоцикл!" -- подумала завхоз и крепче вжалась в дерево. Однако шума мотора
слышно не было. Светлое пятно приближалось, и стало видно, что оно не
движется по дороге, а летит над ней. Еще секунда, и пятно превратилось в
совершенно нереальную вещь -- велосипед без велосипедиста, летящий на высоте
трех или четырех метров. Странной была его конструкция -- он выглядел както
грубо, будто был сколочен из досок -- но самым странным было то, что он
светился и мерцал, меняя цвета, становясь то прозрачным, то зажигаясь до
нестерпимой яркости. Не помня себя, завхоз вышла на середину дороги, и
велосипед явным образом отреагировал на ее появление. Он снизился, сбавил
скорость и описал над головой одуревшей женщины несколько кругов, потом
поднялся вверх, застыл на месте и строго, как флюгер, повернул над дорогой.
Провисев так мгновение или два, он тронулся, наконец, с места, разогнался до
невероятной скорости и превратился в сверкающую точку в небе. Потом она
исчезла.
Придя в себя, завхоз заметила, что сидит на середине дороги. Она
встала, отряхнулась, и, совсем позабыв... Впрочем, Бог с ней.