Виктор Пелевин. Происхождение видов
Когда над головой захлопнулся люк и голоса оставшихся
наверху людей стали глуше, Чарльз Дарвин осторожно пошел вниз
по лестнице, держась одной рукой за отполированный множеством
ладоней поручень, а другой сжимая подсвечник с толстой восковой
свечой. Сойдя с последней скрипучей ступеньки, он отпустил
поручень и осторожно пошел вперед.
Пол уже отмыли. Свеча давала достаточно света, чтобы
разглядеть ободранные доски стены, липкую на вид бочку,
несколько валяющихся на полу картофелин и длинные ряды
одинаковых ящиков, которые уходили в постепенно сгущающийся
мрак, - ящики стояли с обеих сторон прохода в несколько рядов и
были прикреплены к стенам толстыми канатами. Через несколько
шагов из тьмы выплыли несколько винных бочек и груда сложенных
у стены мешков. Проход стал шире. Впереди, казалось, произошло
какое-то движение. Дарвин вздрогнул и попятился назад, но сразу
же понял, в чем дело - из темноты прилетал сквозняк, пламя
свечи подрагивало, и вслед за ним колебались тени, отчего и
казалось, что впереди что-то шевелится.
Когда ящики по бокам кончились, Дарвин оказался в довольно
просторном помещении, углы которого были загромождены разным
хламом - обрывками парусины, закопченными котлами и
беспорядочно сваленными досками. Прямо перед его лицом слегка
покачивался кусок каната. Дарвин поднял подсвечник и поглядел
на потолок - в его грубые доски был ввинчен массивный крюк, к
которому и был привязан обрывок. Осторожно обойдя канат, Дарвин
сделал несколько шагов по покачивающемуся полу и остановился
возле стоящих у стены стола и скамьи.
Вокруг пахло плесенью и мышами, но этот запах не был
неприятен и скорее создавал подобие уюта. У стены стояли
длинная палка и прикрытая плетеной крышкой корзина - они
остались на тех же местах, где он оставил их вчера вечером.
Откинув длинные полы сюртука,. Дарвин присел на лавку, поставил
свечу на стол и задумчиво уставился во тьму.
"Не в таком ли точно сумраке, - подумал он, оглядывая
выступающие из темноты углы предметов и их тени, - блуждает
человеческий разум? Не так ли точно и мы выхватываем из мрака
неведения немногие доступные нашему рассудку соответствия, на
которые потом и пытаемся опереться в своем понимании мира? Вот
бочка, вот стоящий рядом ящик, но из того, что я сейчас их
вижу, вовсе не следует, что такие же бочки и ящики будут стоять
повсюду, куда я ни пойду... Только при чем тут ящики? Ящики тут
ни при чем, и дело вовсе не в них, а в том, что Ламарк
механически переносит на природу одну из функций человеческого
сознания. Он;
говорит о некоем абстрактном движении жизни к
самосовершенствованию. Но если бы оно действительно было
главной причиной развития и изменения живого мира, как это
утверждает Ламарк, то в равной мере совершенствовались бы все
живые существа. Но ведь мы видим совсем иное! Один вид уступает
место другому, а потом на его место приходит третий... Вчера мы
установили, что именно условия, в которых существует жизнь,
оказывают на нее определяющее влияние. Но каким образом? Почему
один вид гибнет, а другой размножается? Что управляет этим
величественным процессом? Какая сила заставляет жизнь
приобретать новые формы? И как разглядеть гармонию в том, что
на первый взгляд представляется полным хаосом?.."
Брегет в кармане тихо прозвенел несколько нот из увертюры
к "Роберту-дьяволу", и Дарвин пришел в себя. Как всегда, мысли
увели его далеко, так далеко, что, открыв глаза, он не сразу
понял, где он находится и для чего он здесь оказался.
"За работу, - подумал он. - Начнем с того, на чем мы
остановились вчера".
Встав, он шагнул к стене, взял палку, поднял ее над
головой и три раза сильно ударил в потолок. Прошла секунда, и
оттуда ответили три таких же удара. Тогда Дарвин ударил еще раз
и поставил палку на место. Сняв сюртук, он аккуратно положил
его на стол. На нем остался черный жилет из толстой кожи, густо
усеянной короткими стальными шипами. Ослабив шнуровку на груди,
Дарвин отошел от стола и принялся махать руками и подпрыгивать
на месте, чтобы как следует разогреть мышцы перед опытом. Но
времени на гимнастику у него почти не осталось - из темноты
донесся скрип открываемого люка, угрожающие голоса и глухое
ворчание; на секунду в проход, из которого он недавно вышел,
упал свет, но люк сразу же захлопнулся, и опять стало темно и
тихо.
Прошло несколько минут, в течение которых Дарвин
неподвижно стоял у стола и вслушивался. Наконец за пределами
освещенного пространства раздались скребущие звуки - там
передвигали что-то тяжелое. Потом долетел скрип досок,
послышалось нечто отдаленное, похожее на смех, и из прохода
прямо под ноги Дарвину быстро покатилась бочка. Дарвин
усмехнулся и шагнул в сторону. Бочка пронеслась мимо, врезалась
в мешки с мукой и остановилась.
Опять наступила тишина. Вдруг твердый предмет ударил
Дарвина в грудь и отскочил. Дарвин отпрыгнул в сторону и увидел
упавшую на пол большую картофелину. Из-за ящиков вылетела
другая картофелина и попала ему в плечо. Дарвин шагнул вперед,
широко расставил ноги в тяжелых сапогах, нагнулся и громко
свистнул. В проходе показалась неясная фигура - она взмахнула
длинной рукой, и еще одна картофелина пролетела совсем рядом с
его ухом. Дарвин поднял одну из картофелин с пола, прицелился и
изо всех сил швырнул ее в самый центр размытого силуэта.
Из темноты донеслось обиженное верещание, перешедшее в
тихие всхлипывающие звуки, и навстречу Дарвину двинулась
огромная мохнатая тень. Угрожающе рыча, она шагнула вперед и
замерла на краю освещенного пространства. Теперь она была
полностью -видна. Хоть это зрелище и было для Дарвина довольно
привычным, он непроизвольно шагнул назад.
Перед ним, упершись длинными руками в пол, стоял старый
орангутан. Его заостренная на макушке голова с выступающей
вперед мордой напоминала голову уродливого ребенка, набившего в
рот слишком много пищи;
губы бьыи морщинистыми и вздутыми, нос - плоским и темным,
а совершенно человеческие глаза глядели презрительно и лениво.
Выше пояса он напоминал огромного оплывшего завсегдатая
эдинбургских пабов, любителя пива, снявшего рубаху из-за жары.
На его почти безволосой груди выделялись мощные складки,
похожие на отвислые женские груди,- это сходство подчеркивали
крупные темные соски, но Дарвин знал, что на стальных мышцах
животного нет ни одной унции жира. Что-то женское было и в
длинных рыжеватых косичках, в которые сплетались длинные пряди
шерсти; росшие на боках мощного тела, в широких крепких бедрах
и сильно выступающем вперед животе.
Орангутан оторвал от пола руки и слегка стукнул обоими
кулаками в пол. Дарвин в ответ топнул ногой, еще раз свистнул и
двинулся навстречу. Их глаза встретились, и Дарвин
почувствовал, что обезьяна отлично все понимает. Он не знал, в
каких образах ее примитивное восприятие отражает суть
происходящего, но ощущал, что, как и он сам, она готова к
последней схватке, к яростной и беспощадной битве за
существование в этом жестоком мире. Дарвин понимал это по
признакам, абсолютно ясным для его натренированного глаза.
Короткая шея самца вздрагивала, и покрывавшие ее глубокие
складки то и дело растягивались - как всегда в момент высшего
возбуждения, орангутан раздувал свой горловой мешок. Иногда он
на секунду прикрывал веки, испускал тихий звук, похожий на
"о-о", и перебирал ногами - вес его тяжелого тела покоился на
упертых в пол руках. Медленно приближаясь к орангутангу, Дарвин
глядел именно на руки, и, когда они оторвались от пола, он
резко присел.
Огромная лапа пронеслась над его головой, но не поймала
ничего, кроме пустоты. Дарвин был уже совсем рядом. Он резко
выпрямился и, не дожидаясь, пока самец опять попытается
схватить его, с выдохом толкнул его в грудь. Орангутан на
секунду потерял равновесие, неловко взмахнул руками, и Дарвин
коротким и точным ударом обрушил кулак на его плоский темный
нос.
Орангутан грохнулся на пол, но сразу же вскочил.
- О-о, - промычал он.
Дарвин свистнул, и самец запрыгал вокруг него, избегая,
однако, подходить слишком близко. Перемещался он, опираясь на
пол руками и закидывая далеко вбок короткие волосатые ноги.
Дарвин с холодной улыбкой следил за ним, поворачиваясь вокруг
своей оси так, чтобы все время стоять к орангутангу лицом.
Орангутан остановился, оторвал лапы от пола и сильно ударил
себя по животу продолговатыми серыми кистями.
- О-о, - опять провыл он и развел руки в стороны.
Дарвин стремительно прыгнул ему на грудь, и они вместе
повалились на пол. Пальцы Дарвина сжали морщинистое горло
самца, а полусогнутые ноги цепко обхватили его выпирающий
живот. Орангутан попытался вывернуться и несколько раз сильно
дернулся под ним, но Дарвин удержался наверху и сжал пальцы еще
сильнее. Некоторое время лапы самца беспорядочно и несильно
хлопали его по бокам, а потом вдруг вцепились ему в бакенбарды
- видимо, обезьяна тоже хотела схватить его за горло, но Дарвин
предусмотрительно прижал подбородок к груди. Орангутан крепче
вцепился в бакенбарды и потянул их на себя, почти прижав лицо
Дарвина к своей морде.
Некоторое время человек и обезьяна лежали неподвижно, и
тишину нарушало только их быстрое хриплое дыхание.
"В сущности, - думал Дарвин, морщась от зловонного запаха
из звериной пасти, - природа едина. Это один огромный организм,
в котором разные существа и виды выполняют функции разных
органов или клеток. И то, что при поверхностном взгляде может
показаться непримиримой борьбой за жизнь, по сути не что иное,
как самообновление этого организма, процесс, подобный тому,
который происходит в любом живом существе, когда старые клетки
отмирают и как бы выталкиваются прочь новыми, возникающими на
их месте... Что такое отдельное бытие с точки зрения вида? Что
такое бытие вида с точки зрения всего живого? Мнимость..."
Два тела не шевелились, и одна пара глаз смотрела в
другую. Два существования встретились, сплелись в подобии
любовного объятья, и только одно из них могло победить, только
одно должно было продолжиться дальше, а второе, как менее
приспособленное и потому недостойное быть, должно было
погибнуть и стать пищей мириадов других существ, больших,
маленьких и совсем невидимых глазу, которым тоже предстояло
вступить в смертельную борьбу за каждую частицу мертвой плоти.
"Итак, - набираясь сил для последнего усилия, думал
Дарвин, - даже самая яростная борьба двух живых существ -
просто взаимодействие двух атомов бытия, своеобразная
химическая реакция. На самом деле мы едины, мы клетки одного
бессмертного существа, непрерывно пожирающего самого себя, имя
которому - Жизнь. Природа не различает индивидуу-у-у..."
Орангутан дернулся, выгнул спину, и два ненавидящих стона
слились в один протяжный, исполненный страдания и любви к жизни
рев. На несколько мгновений возникло как бы одно четырехрукое и
четырехногое тело - уже нельзя было сказать, где чье туловище и
конечности. Кисть вжалась в горло; пальцы рванули клок волос;
один содрогающийся торс вдавился в другой. Хрустнули ребра,
заскрипели зубы, и обнажились клыки. Запузырилась слюна,
заклокотал воздух в горле, и быстро застучали в пол пятки.
Каждая клетка одеревеневших в напряжении мышц вступила в
смертельный бой и стремилась отдать всю накопленную в ней силу,
словно ощущая, что такой возможности может не представиться
больше никогда. Поджались к паху могучие бедра, выпятился таз;
заелозили друг вдоль друга икры; волосатое колено вдавилось в
податливый живот; расширились ноздри, и вывалился наружу синий
пупырчатый язык.
Две противоположные воли некоторое время дрожали в
равновесии, но дело было уже решено - одна из них дрогнула,
поддалась, отступила и рассыпалась под натиском другой; прошло
несколько секунд, и два глаза из четырех, подернувшись дымкой
безразличия, стали медленно стекленеть.
Дарвин вновь осознал себя, помотал головой, разжал пальцы
на мохнатом горле и медленно поднялся на ноги. Все тело гудело;
болел сорванный ноготь на правой руке, ныло ушибленное колено,
но все это не шло ни в какое сравнение с чувством, которое
поднималось из глубины сердца и постепенно осознавалось
рассудком. Подрагивающей рукой Дарвин стряхнул с груди
прилипший м
"Надо всегда видеть торжество бытия за оскаленной личиной
страдания и смерти, - подумал он. - В сущности, никакой смерти
нет, а есть только родовые схватки, сопровождающие рождение
обновленного и более совершенного мира. Вот тут Ламарк
безусловно прав".
Он огляделся по сторонам. Все составные части окружающего
хлама - ящики, мешки, валяющиеся на полу картофелины -
приобрели какое-то новое качество; каждый предмет был омыт
восторгом победы и целомудренно открывал теперь таившуюся в нем
красоту, словно дева, снимающая с лица покрывало перед
завоевавшим ее воином. Мир был прекрасен.
На негнущихся от недавнего напряжения ногах Дарвин
медленно вернулся к столу, на котором горела свеча, и сел на
лавку. Некоторое время ему в голову не приходило никаких новых
мыслей. Потом он поглядел на свой расцарапанный волосатый кулак
и вспомнил о Ламарке.
"Но все же, - подумал он, - дело вовсе не в осознанном
стремлении природы к совершенству. Мы видим, что происходит
отбор, и менее приспособленный уступает место тому, кто
приспособлен лучше. Поэтому один вид и вытесняет другой,
расселяясь в его ареале. Но возникает вопрос - что именно
определяет степень приспособленности? Сила?"
Он еще раз осмотрел свой кулак. На тыльной стороне кисти
была татуировка, изображавшая три схематичные короны и лежащую
между ними раскрытую книгу, на страницах которой синели крупные
слова "Ооггппик ШитшаНа теа". Между "Ооттш" и "Щиттаа" под
кожей быстро пульсировала синеватая жилка.
"Нет, - подумал Дарвин. - Если бы это была просто
физическая сила, тогда Землю населяли бы одни слоны и киты.
Безусловно, дело в другом. Но в чем? В чем? Иногда я бываю так
близко к разгадке..."
Обхватив руками могучий череп, он надолго ушел в раздумья.
Огонек свечи на столе чуть подрагивал, трещал воск, и пищали
невидимые мыши. Дарвин думал долго. Его величественная фигура
была совсем неподвижной и походила на памятник.
Наконец он пошевелился, встал, взял стоящую у стены палку
и четыре раза стукнул в потолок. Оттуда сразу же донеслось
четыре ответных удара, и Дарвин стукнул в потолок еще один раз.
Положив палку на место, он нагнулся к корзине, поднял плетеную
крышку и вынул оттуда два зеленых банана. Сунув их в карманы
широких черных штанов, он окончательно распустил стягивающую
жилет тесемку, стянул его через голову и кинул на стол рядом с
сюртуком.
Когда невидимый люк хлопнул и из прохода между ящиками
донесся скрип досок под мягкими, но тяжелыми шагами, Дарвин уже
был наготове. На этот раз никаких картофелин в него не полетело
- новый гость вел себя без всякой суеты. Он шел, не касаясь
руками пола, и двигался неторопливо и уверенно.
В пятне света появилась огромная горилла, равномерно
покрытая короткой черной шерстью, - только лицо и кисти были
голыми, и поэтому она напоминала одетого в темное трико
гиганта. Дарвин вдруг ощутил себя маленьким и слабым - хоть его
плечи были почти такой же ширины, он был на голову ниже. '
"Итак, - подумал он, сглатывая слюну и крепко упираясь
ногами в покачивающийся пол, - дело не в грубой силе. Но что же
тогда определяет выбор природы? Быть может, приспособленность к
условиям
существования? Умение лучше использовать возможности
среды?"
Он сделал шаг навстречу горилле. Ее небольшие глаза,
глубоко вдавленные в череп, смотрели из-под надбровных дуг
настороженно, но без страха, а нос походил на уродливый шрам;
только уши, одно из которых Дарвин увидел, когда горилла
повернула голову, чтобы посмотреть на труп своего
предшественника, были совсем человеческими.
Вид мертвого тела подействовал на гориллу возбуждающе. Она
тихо, совсем по-собачьи зарычала, обнажила огромные желтые
клыки и перевела взгляд на Дарвина. Нельзя было медлить ни
секунды.
Дарвин сделал два быстрых шага вперед, изо всех сил
оттолкнулся от пола и в прыжке схватился за свивающийся с
потолка канат. Подобно огромному маятнику, его тело качнулось
вперед, и, когда до испуганно отшатнувшейся гориллы осталось не
больше ярда, он молниеносно поджал ноги к животу и ударил ее
обоими каблуками прямо в широкую бесстрастную морду - в
последний момент обезьяна попыталась было заслониться, но не
успела.
Удар был страшен. Горилла отшатнулась, потеряла равновесие
и грузно повалилась на пол. Видимо, она была оглушена - после
падения она осталась неподвижно лежать. Дарвин мягко спрыгнул
на пол и шагнул к ней.
"Так что же такое приспособленность? - подумал он. - Что
определяет степень готовности существа к жизни в той или иной
среде? Способность выжить? Но тогда получается замкнутый круг.
Приспособленность определяет способность к выживанию, а
способность к выживанию определяет приспособленность. Нет. Я
потерял какое-то логическое звено..."
Он отвел ногу для удара, но в этот самый момент горилла
открыла глаза, оттолкнулась от пола передними лапами, и ее
челюсти сомкнулись на левом сапоге Дарвина. К счастью, тот
успел отдернуть ногу, и зубы животного впились в каблук,
перекусив толстую стальную подкову. Дарвин рванулся назад, и
его нога выскочила из сапога. Горилла одним прыжком оказалась
на ногах и, работая руками и челюстями, за несколько секунд
превратила оставшийся у нее сапог в бесформенный ком рваной
кожи. Отбросив его в сторону, она шагнула к ученому, зарычала,
протянула вперед лапы, и волнистая шерсть на ее голове встала
дыбом.
"Так, - подумал Дарвин, - а может быть, дело в том, что
законы природы, хотя и всеобщие, проявляются в
жизнедеятельности каждого вида с разной интенсивностью? То есть
происходит как бы взаимодействие разных паттернов, совокупность
которых и определяет результат естественного отбора!"
- Р-р-р-р! - закричал он.
Горилла отпрыгнула на шаг.
Дарвин выхватил из кармана банан, покрутил его перед
мордой гориллы и подкинул к потолку. Обезьяна задрала голову,
вскинула руки вверх, пытаясь поймать банан, но в этот момент
Дарвин с размаху ударил ее пяткой босой ноги в незащищенный
живот. Горилла всхлипнула и согнулась, и тут же мощный хук
справа швырнул ее обратно на пол - она упала на грудь, и
Дарвин, не теряя времени, повалился ей на спину и обхватил ее
горло рукой.
"Интеллект, - подумал он, смыкая стальной зажим сильнее и
сильнее, - или даже то, что предшествует интеллекту, - вот
фактор, который способен увеличить шансы менее приспособленного
в физическом отношении вида в борьбе за существование..."
Но борьба за существование еще только начиналась.
Оправившись от потрясения, вызванного падением на пол, горилла
зарычала и попыталась перевернуться на спину. Дарвин широко
раскинул ноги, чтобы увеличить площадь опоры, и удвоил усилия.
В горле у гориллы что-то забулькало, а потом она завела свою
огромную лапу назад - Дарвин увидел мелькнувшую у самого лица
морщинистую кисть со средними пальцами, соединенными кожистой
перепонкой, - и схватила его за косичку, в которую были
сплетены волосы на затылке. У Дарвина в глазах потемнело от
боли, и он ослабил свою хватку. Горилла сразу же
воспользовалась этим и сильным рывком перевалилась на бок.
Теперь Дарвину приходилось напрягать все свои силы, чтобы
удержать ее на месте - стоило ей еще чуть-чуть повернуться, и
он оказался бы совершенно беззащитным перед ее страшными
зубами.
Дарвин застонал и почувствовал, что теряет сознание. Перед
его глазами задрожала красноватая рябь, а потом он вдруг ясно,
как на раскрашенной гравюре, увидел стоящее; на высоком берегу
реки трехэтажное здание, заросшее плющом, почти до самой крыши,
- дом в Шрусбери, где -прошло его детство. Он увидел свою
комнату, полную коробок с коллекциями раковин и птичьих яиц, а
потом - самого себя, маленького, в узком, неудобном сюртучке
бредущего в час отлива по берегу моря, рассматривая вынесенных
волнами моллюсков и рыб. Потом он ясно увидел вдохновенное лицо
профессора Гранта, своего, первого учителя, говорящего :. о
личиночных .формах пиявок и мшанок, а затем замелькали другие
лица, виденные только на портретах, но странно живые" - дедушки
Эразма, умершего за семь лет до его рождения. Карла Линнея,
Жана-Батиста Ламар-ка, Джона Стивенса (и сразу же вспомнилась
подпись под рисунком редкого жука из его книги о британских
насекомых - "пойман Ч. Дарвином"). И все эти лица с надеждой
глядели на него, все они ждали, что он найдет в себе силы,
победит и продолжит начатое ими дело, все они", через тьму
годов и миль посылали ему свою помощь х поддержку.
"У меня нет права на смерть" - подумал Дарвин, - я еще не
знаю главного... Я не могу умереть сейчас".
Сверхчеловеческим усилием он напряг все мышцы своего
большого тела, подвернул под себя сжавшую горло обезьяны руку и
услышал тихий хруст шейных позвонков. Горилла сразу обмякла в
его мощном объятии, но некоторое время Дарвин не мог разжать
своего захвата и лежал на ней, восстанавливая дыхание.
"Да, - подумал он, - не только интеллект, но и воля. Воля
к жизни. Все это надо спокойно обдумать".
Встав, он медленно подошел к столу, накинул на плечи
сюртук и взял в руку подсвечник с догорающей свечой.
Кровоточила расцарапанная грудь, болела нога, ныла
перенапряженная шея - но Дарвин был счастлив. Истина стала
ближе еще на несколько шагов, и ее торжественный свет, еще не
яркий, но уже явственно видный, осенял его душу. Дарвин
перешагнул через мертвую гориллу, обошел непристойно
раскинувшего ноги орангутана и пошел к выходу.
Когда ведущий на палубу люк распахнулся, Дарвина ослепил
солнечный свет. Некоторое время он напряженно моргал, держась
за перила, а потом несколько почтительных рук пришли ему на
помощь и помогли подняться на палубу.
Дарвин прикрыл лицо ладонью. Когда глаза немного привыкли
к свету, он разлепил веки и увидел безбрежную ярко-синюю гладь
океана, над которой висели белые галочки птиц. Вдали, за
невысокой стеной борта, сквозь редкую сетку уходящих вверх
снастей виднелся зеленый берег какого-то неизвестного острова -
он то уходил чуть вниз, то поднимался вверх.
- Сэр Чарлз, вы в порядке? - раздался над ухом голос
капитана. .
- Не называйте меня "сэр", - пробормотал Дарвин. - Ради
Бога.
- Поверьте, - торжественно сказал капитан, - и для меня, и
для всей команды брига "Бигль" - огромная честь сопровождать
вас в этом путешествии.
Дарвин слабо махнул рукой. Как бы подтверждая слова
капитана, на носу грохнуло орудие, и над водой вытянулся
длинный клуб белого дыма. Дарвин поднял глаза. Вдоль борта
ровной шеренгой стояли матросы - здесь была почти вся команда.
Десятки глаз влюбленно смотрели на него, и, когда помощник
капитана, в парадном кителе стоявший перед строем, взмахнул
палашом, над палубой и морем понеслось раскатистое "ура".
- Я же просил, - сказал Дарвин. - Мне, право, неловко.
- Вы гордость Британии, - сказал капитан. - Каждый из этих
людей будет рассказывать о вас своим внукам.
Дарвин, смущенно и хмуро косясь на строй моряков, пошел по
палубе. Рядом, стараясь не отставать, шел капитан, а следом
спешил боцман в белых перчатках, держащий в руках ведерко с
замороженным шампанским. Влажный ветер, распахнувший полы
сюртука, приятно холодил- голую грудь Дарвина, и он чувствовал,
что к нему быстро возвращаются силы.
- О чем вы сейчас думаете? - спросил капитан.
- Я думаю... О Боже, да скажите им, чтобы перестали
вопить...
Капитан сделал знак рукой, и раскатистое "ура" стихло.
- Я думаю о своих исследованиях, - сухо сказал Дарвин.
- Сэр Чарлз, - сказал капитан, - поверьте, когда я
представляю себе те высоты и бездны, где странствует ваша
бесстрашная мысль, мне становится не, по себе. Я знаю, что ваши
идеи могут оказаться недоступными простому офицеру Ее
Величества, но все же я не считаю себя полным невеждой. В свое
время я тоже учился в Оксфорде...
Капитан быстрым движением задрал рукав сюртука и показал
Дарвину татуировку - три расплывшиеся синие короны и раскрытую
между ними книгу со знакомой надписью. Взгляд Дарвина подобрел.
- Я учился в Кембридже, - сказал он, - но "дело не в этом.
Я думаю о существовании. Существовать - это ведь так прекрасно,
не правда ли? Но только борьба способна сделать эту радость
ощутимой. Беспощадная, жестокая борьба за право вдыхать этот
воздух, смотреть на это море и этих чаек. Понимаете?
Он поднял глаза на капитана. Капитан вдумчиво кивал
головой, как человек, который еще не понимает смысла долетающих
до него слов, но старательно запоминает их, чтобы осознать их
значение позже, много раз в одиночестве повторив их про" себя.
Их взгляды встретились, Дарвин поднял руку, чтобы положить ее
собеседнику на плечо, и вдруг глаза капитана словно выцвели -
восхищенное внимание в них сменилось почти физически ощутимым
страхом. Дарвин грустно улыбнулся и опустил руку. В который уже
раз он ощутил стену, отделившую его от остальных людей,
суетливых обитателей повседневности, среди которых так тяжело
было жить, принадлежа вечности и истории.
Чтобы не смущать капитана, Дарвин перевел взгляд на
длинные ряды стоящих на корме клеток. Из них на него без
выражения глядели десятки огромных обезьян - некоторые
держались лапами за прутья, некоторые по-турецки сидели на
полу, иные вяло шевелились.
Сунув руку в карман, Дарвин нащупал что-то липко-мокрое и
вытащил раздавленный в кашу банан, к которому прилипло
несколько черно-рыжих шерстинок. Он швырнул банан за борт и
повернулся к капитану.
- Часа через два запускайте новых, - сказал он, - я думаю,
еще двух на сегодня хватит. А сейчас...
- Шампанского? - спросил справившийся с собой капитан.
- Благодарю, - сказал Дарвин, - благодарю, но мне надо
поработать. И если честно, у меня ужасно болит голова.