Книго 

----------------------------------------------------------------
 Date: 14 Oct 1998
 Предварительный вариант - plain text
 Ожидается html-version, с иллюстрациями
 Ожидается так же женская версия
----------------------------------------------------------------


     Перевод с сербскохорватского Ларисы Савельевой
     Санкт-Петербург Издательство "Азбука"
     Книжный клуб "Терра" 1997

     (Словарь словарей о хазарском вопросе)
     Реконструкция первоначального издания Даубманнуса от 1691 года
     (уничтоженного в 1692 году) с дополнениями до новейшего времени

     Предварительные замечания
     1. История создания "Хазарского словаря"
     2. Состав словаря
     3. Как пользоваться словарем
     4. Сохранившиеся фрагменты из предисловия к уничтоженному
     изданию Даубманнуса от 1691 года (перевод с латинского)
     Словари
     КРАСНАЯ КНИГА (христианские источники о хазарском вопросе) .
     ЗЕЛЕНАЯ КНИГА (исламские источники о хазарском вопросе) . .
     ЖЕЛТАЯ КНИГА (еврейские источники о хазарском вопросе) . .
     Appendix - I
     Отец Теоктист Никольски, составитель первого издания "Хазарского
     словаря"
     Appendix - II
     Выписка из протокола заседания суда с показаниями свидетелей по
     делу об убийстве доктора Абу Кабира Муавии
     Заключительные замечания

     ко второму, реконструированному и дополненному изданию
     Современный автор этой книги заверяет читателя, что тот не
обязательно умрет, если прочитает ее, как это произошло с его
предшественником, пользовавшимся изданием "Хазарского словаря"
от 1691 года, когда эта книга была впервые составлена. В связи с тем
изданием необходимы некоторые пояснения, однако, чтобы они не
были слишком утомительными, лексикограф предлагает читателям
заключить договор: он сядет писать эти пояснения перед ужином, а
читатель возьмется читать их после обеда. Таким образом, голод
заставит автора быть кратким, а сытому читателю введение не
покажется слишком длинным.

     Событие, описанное в этом словаре, произошло, видимо, в VIII
или в IX веке нашей эры (возможно, было несколько подобных
событий), и в специальной литературе оно обычно называется
"хазарской полемикой". Хазары, независимое и сильное племя,
воинственные кочевники, в момент, не известный истории, появились
с Востока, гонимые жаркой тишиной, и в период с VII по Х век
населяли сушу между двумя морями - Каспийским и Черным* .
Известно, что ветры, пригнавшие их, были ветрами-самцами, - они
никогда не приносят дождей, и из них растет трава, которую они
влекут по небу как бороды. Один поздний источник славянской
мифологии упоминает Козие море, - возможно, это название
какого-то моря, которое называлось Хазарским, так как славяне
хазар называли козарами. Известно также, что хазары основали
между двумя морями сильное царство и исповедовали неизвестную
в настоящее время религию. Хазарские женщины в случае гибели на
войне своих мужей получали по одной подушке для того, чтобы
хранить в ней слезы, проливаемые по погибшему ратнику. Хазары
заявили о себе в истории, начав воевать с арабами и заключив в 627
году союз с византийским императором Гераклием, однако их
происхождение остается загадкой, исчезли и все следы, которые
привели бы нас к тому, под каким именем и среди какого народа
искать хазар сегодня. После них осталось одно кладбище на берегу
Дуная, о котором точно не известно, хазарское ли оно, и еще груда
ключей, у которых вместо головок припаяны золотые или
серебряные монеты с изображением трехрогого знака; как считает
Даубманус ***, такие монеты отливали хазары. С исторической сцены
хазары исчезли вместе со своим государством после того, как
разыгрались события, о которых здесь главным образом и пойдет
речь, а именно после того, как они из своей первоначальной и ныне
неведомой нам веры обратились в одну из известных и тогда и
теперь религий - иудейскую, исламскую или христианскую.
Считается, что вскоре за обращением последовал распад хазарского
царства. Один из русских полководцев Х века, князь Святослав, не
сходя с коня съел хазарское царство, словно яблоко. Главный город
хазар в устье Волги русские разрушили в 943 году за восемь ночей,
а с 965 до 970 года уничтожили и хазарское государство. Очевидцы
отмечали, что тени домов хазарской столицы еще долго не исчезали,
хотя сами дома давно были разрушены. Они стояли, сопротивляясь
ветру и водам Волги. Одна из русских хроник XII века
свидетельствует о том, что Олег уже в 1083 году назывался
архонтом Хазарии, но в это время, то есть в XII веке, территорию
бывшего государства хазар уже занимал другой народ - кумы.
Материальные следы хазарской культуры весьма скудны. Никакие
тексты, общественного или личного характера, не обнаружены, нет
никаких следов хазарских книг, о которых упоминает Халеви ***,
ничего не известно об их языке, хотя Кирилл * отмечает, что они
исповедовали свою веру на хазарском. Единственное общественное
здание, обнаруженное при раскопках в Суваре, на некогда
принадлежавшей хазарам территории, судя по всему, не хазарское,
а болгарское. Ничего особенного не найдено и во время раскопок на
месте города Саркела, нет даже следов стоявшей там когда-то
крепости, которую, как нам известно, построили для хазар
византийцы. После уничтожения их государства хазары почти не
упоминаются. В Х веке вождь одного из венгерских племен
предложил им поселиться на своих землях. В 1117 году какие-то
хазары появлялись в Киеве у Владимира Мономаха.В Пресбурге в
1309 году католикам было запрещено вступать в брак с хазарами, и
Папа подтвердил этот запрет в 1346 году. Это почти все.
* Библиография литературы о хазарах опубликована в Нью-Йорке
 (The Khazars, a bibliography); две монографии об истории
хазар принадлежат одному русскому автору, М. И. Артамонову
(Ленинград, 1936 и 1962 гг.), а история еврейских хазар
напечатана в Принстоне в 1954 году автором D. М. Dunlop,
     Упомянутый акт обращения в новую веру, который оказался
для хазар роковым, произошел следующим образом. Хазарский
правитель - каган @, как отмечают древние хроники, увидел
однажды сон, для толкования которого он потребовал пригласить
трех философов из разных стран. Дело для хазарского государства
было тем более важным, что каган решил вместе со своим народом
перейти в веру того из мудрецов, чье толкование сна будет самым
убедительным. Некоторые источники утверждают, что в тот день,
когда каган принял это решение, у него умерли на голове волосы и
он понял, что это значит, однако пойти на попятный уже не мог. Так
в летней резиденции кагана встретились исламский, еврейский и
христианский миссионеры - дервиш, раввин и монах. Каждый
получил в подарок от кагана нож, сделанный из соли, и началась
дискуссия. Точки зрения трех мудрецов, их споры, основанные на
догматах трех различных вер, их личности и исход хазарской
полемики вызвали большой интерес, многочисленные и
противоречивые суждения об этом событии и его последствиях, о
победителях и побежденных в полемике. На протяжении веков
всему этому были посвящены бесчисленные споры в еврейском,
христианском и исламском мире, они продолжаются и по сию пору,
хотя хазар уже давно нет. В XVII веке интерес к хазарам
неожиданно вспыхнул с новой силой, и необъятный материал о них,
накопившийся к этому моменту, был систематизирован и
опубликован в 1691 году в Пруссии. Были изучены экземпляры
монет с трехрогим знаком, имена, выгравированные на старинном
перстне, рисунок на стенке глиняного кувшина с солью,
дипломатическая переписка, портреты писателей, с которых были
прочитаны все названия книг, видневшихся на заднем плане,
сообщения доносчиков, завещания, голоса попугаев с берегов
Черного моря, о которых считалось, что они говорят на исчезнувшем
хазарском языке, произведения живописи, изображавшие сцены
музицирования (с них были расшифрованы все музыкальные
записи, нарисованные на нотных листах) и даже одна татуированная
человеческая кожа, не говоря уже об архивных материалах
византийского, еврейского и арабского происхождения. Одним
словом, было использовано все, что могла приручить и поставить
себе на службу фантазия человека XVII века. И все это оказалось
заключенным в переплет словаря. Объяснение такого интереса,
пробудившегося в XVII веке, то есть через тысячу лет после самих
событий, оставил один хронист в непонятном отрывке, который
звучит так: "Каждый из нас выводит гулять свою мысль впереди
себя, как обезьяну на поводке. Когда читаешь, имеешь дело с двумя
такими обезьянами: одной своей и одной чужой. Или, что еще хуже,
с одной.обезьяной и одной гиеной. Вот и смотри, чем кого накормить.
Ведь вкусы у них разные..."
     Как бы то ни было, издатель одного польского словаря, Joannes
Daubmannyc *** (или какой-то его наследник под тем же именем) в
вышеупомянутом 1691 году опубликовал собрание сведений о
хазарском вопросе, придав ему единственно возможную форму,
способную вместить все пестрое наследие, которое те, кто носит перо
за ухом и мажет рот чернилами, накапливали и теряли на
протяжении веков. Оно было напечатано в виде словаря о хазарах
под заголовком "Lexicon Cosri". В соответствии с одной (хрис-
тиааской) версией, текст издателю продиктовал некий монах по
имени Теоктист Никольский который задолго до этого нашел на поле
сражения между австрийскими и турецкими войсками и выучил
наизусть материалы различного происхождения, относящиеся к
хазарам. Таким образом, издание Даубманнуса представляло собой
сборник из трех словарей: отдельного глоссара исламских
источников о хазарском вопросе, алфавитного перечня сведений,
почерпнутых из еврейских записей и преданий, и третьего словаря,
составленного на основе христианских познаний в хазарском
вопросе. Это издание Даубманнуса - словарь словарей о хазарском
царстве - имело удивительную судьбу.
     Наряду с пятьюстами экземплярами этого первого словаря о
хазарах Даубманнус напечатал еще один экземпляр, но для него
была использована отравленная типографская краска. К
отравленному экземпляру, переплет которого закрывался на
позолоченную застежку, прилагался и один контрольный экземпляр
того же самого словаря, с серебряной застежкой. В 1692 году
инквизиция уничтожила весь тираж издания Даубманнуса, однако в
обращении остался отравленный, а также прилагавшийся к нему
вспомогательный экземпляр с серебряной застежкой, которые
каким-то образом избежали глаз цензуры. Таким образом,
непокорные и неверные, решавшиеся читать запрещенный словарь,
были осуждены на смерть. Кто бы ни открыл книгу, вскоре
оставался недвижим, наколотый на собственное сердце, как на
булавку. Точнее, читатель умирал на девятой странице, на словах,
которые звучат так: Verbum саго factum est ("слово стало мясом").
Контрольный экземпляр позволял, если он читался параллельно с
отравленным, установить момент наступления смерти. В
контрольном экземпляре было одно примечание: "Если,
проснувшись, вы обнаружили, что у вас ничего не болит, знайте, что
вас уже нет среди живых".
     Из тяжбы о наследстве семейства Дорфмер, жившего в
Пруссии в XVIII веке, видно, что "золотым" (отравленным)
экземпляром словаря из поколения в поколение владели именно они:
старший сын получал половину книги, а его братья и сестры по
четверти - или меньше, если детей было много. Каждому куску
книги соответствовали и остальные части наследства Дорфмеров:
фруктовые сады, луга, поля, дома, и воды, или скот, и очень долго
смерти людей никак не связывали с чтением этой книги. Когда
однажды разразилась засуха и мор среди скота, кто-то сказал им,
что каждая книга, так же как и каждая девушка, может
превратиться в ведьму и тогда ее дух выходит на свободу и губит и
морит всех, находящихся рядом. Поэтому нужно положить под
застежку книги маленький деревянный крест, такой, как кладут на
рот девушек, превратившихся в ведьм, чтобы злой дух не
освободился и не навредил домашним. Когда так сделали с
"Хазарским словарем" - под застежку, как на рот книги, положили
крест, - несчастья и беды посыпались со всех сторон, а домашние
начали умирать во сне от удушья. Тогда обратились к священнику,
рассказали, как обстоит дело, он пришел в дом, вынул из книги
крест, и мор в тот же день прекратился. Еще он сказал им:
"Смотрите не кладите больше крест под застежку, потому что дух
книга сейчас находится вне ее. Он не может вернуться в книгу,
потому что боится креста, от этого и творит вокруг зло".
Таким образом, позолоченная застежка была закрыта на ключ и
"Хазарский словарь" десятилетиями оставался нетронутым на
полке. По ночам с полки слышался странный шум, который исходил
из словаря Даубманнуса, причем в дневниковых записях того
времени, сделанных во Львове, говорится, что в лексикон
Даубманнуса были вставлены песочные часы, которые изобрел
некий Нехама, знаток "Зохара", умевший говорить и писать
одновременно. Этот Нехама, кроме того, утверждал, что узнал в
собственной руке согласную "хе" родного еврейского языка, а в
букве "вав" свою мужскую душу. Песочные часы, которые он
вставил в переплет книги, были невидимы, но во время чтения в
полной тишине можно было услышать, как пересыпается песок.
Когда песок переставал шуршать, нужно было перевернуть книгу и
продолжать чтение в обратном порядке, с того места, где
остановился, к началу, вот тут-то и открывался тайный смысл книги.
Другие записи, однако, говорят о том, что раввины не одобряли того
внимания, которое их соплеменник уделил "Хазарскому словарю",
поэтому книга время от времени подвергалась нападкам ученых
людей из еврейской среды. При этом, правда, у раввинов не было
замечаний относительно правоверности еврейских источников
словаря, однако они не могли согласиться в аргументами остальных
источников. И наконец, нужно сказать и о несчастливой судьбе
"Lexicon Cosri" в Испании, где у мавров в исламской среде
"серебряный экземпляр" был запрещен для чтения в течение
восьмисот лет, причем этот срок еще не истек и запрет остается в
силе. Объяснение этому можно найти в том факте, что в Испании
того времени еще были семьи, чье происхождение восходило к
хазарскому царству. Записки говорят, что у этих "последних хазар"
было странная привычка. Если они с кем-то вступали в конфликт, то
старались любыми способами очернить и проклясть этого человека в
то время, когда он спит, стараясь при этом не разбудить его бранью.
Видимо, считалось, что тогда проклятие подействует сильнее и
наказание последует быстрее, чем в том случае, когда враг
бодрствует. Так хазарские женщины, говорит Даубманнус,
проклинали еще Александра Македонского, что совпадает со
свидетельством Псевдокалистена, согласно которому хазары в свое
время были покорены великим завоевателем.

Как выглядел "Хазарский словарь", изданный Даубманнусом в 1691
году, сегодня доподлинно установить невозможно, потому что два
оставшихся в обращении экземпляра, отравленный и серебряный
(вспомогательный), были уничтожены, каждый в своей стране. Как
говорит один источник, "золотой экземпляр" погиб совершенно
недостойным образом. Последним его владельцем был один старик
из семейства Дорфмер, известный тем, что умел определить
хорошую саблю по звуку, как колокол. Он никогда не читал книг и
говорил; "Свет откладывает в мои глаза яйца, как мухи слюну в
рану. Известно, что может вылупиться из таких яиц..." Старику
была вредна жирная пища, и он потихоньку от своих домашних
каждый день, одну за другой, опускал страницы "Хазарского
словаря" в тарелку с супом, чтобы собрать с поверхности жир, а
потом выбрасывал замасленную бумагу. Таким образом, еще до того,
как кто-нибудь заметил, он извел весь "Lexicon Cosri". В тех же
записках говорится, что книга была украшена иллюстрациями,
которыми старик не пользовался, потому что они портили вкус супа.
Эти иллюстрированные страницы - единственное, что осталось от
словаря, и, возможно, их и сегодня еще удалось бы разыскать, если
среди следов вообще можно распознать самый первый, за которым
последовали другие, образовавшие тропинку. Считается, что у
одного профессора, специалиста по ориенталистике и археологии
средних веков, доктора Исайло Сука *, был то ли экземпляр, то ли
рукописная копия "Хазарского словаря", однако после смерти
ученого в его архиве ничего похожего не оказалось. Так что из
издания Даубманнуса до нас дошли только фрагменты, подобно тому
как от сна в глазах остается лишь песок.
     На основе фрагментов, которые приводятся в трудах,
полемизирующих с автором, или авторами, "Хазарского словаря",
достоверно установлено (как уже говорилось), что издание
Даубманнуса представляло собой своего рода хазарскую
энциклопедию, сборник биографий или житий тех людей, которые,
как птица через комнату, пролетали по небу хазарского царства. Это
также Vitae sanctorum и других лиц, участвовавших в хазарской
полемике, в ее фиксировании на бумаге и в ее изучении на
протяжении веков. Все эти материалы представляли собой основу
книги и были разделены на три части.
     Такой состав словаря Даубманнуса, объединявший еврейские,
исламские и христианские источники об обращении хазар, остался
основой и второго издания. Лексикограф решился на него, несмотря
на непреодолимые трудности, вытекавшие из бедности имевшегося
материала, только после того, как прочитал следующую фразу
"Хазарского словаря": "Сон - это сад дьявола, и все сны уже давно
известны истории человечества. Сейчас они лишь чередуются со
столь же широко использованной и потрепанной явью, точно так же
как передают из рук в руки металлические монеты, получая письма
до востребования..." В таком мире или, говоря точнее, в такой фазе
этого мира и правда можно было взяться за такое предприятие.
     При этом следует иметь в виду следующее. Издатель второго
издания "Хазарского словаря" полностью отдает себе отчет, что
данные Даубманнуса, то есть материалы XVII века, недостоверны,
они в максимально возможной мере построены на легендах,
представляют собой нечто вроде обеда во сне и опутаны сетями
заблуждений различной давности. Тем не менее все они передаются
на суд читателю, потому что в задачи словаря не входит показать
хазар такими, какими они видятся нам сегодня, это просто попытка
восстановить утраченное издание Даубманнуса. Так что современные
знания о хазарах использованы лишь в качестве неизбежных и
необходимых дополнений к фрагментам утраченного источника.
     Необходимо также напомнить, что по понятным причинам
здесь не мог быть сохранен порядок расположения и алфавит
словаря Даубманнуса, в котором использованы три письма и три
языка - греческий, еврейский и арабский - и где даты даны по
трем хронологиям, лежащим в основе календарей, которыми
пользовались эти народы. Здесь все даты переведены в систему
одного календаря и сделан перевод материала словарных статей
издания Даубманнуса с трех языков на один-единственный, поэтому
следует отдавать себе отчет, что в оригинале XVII века все
словарные статьи были распределены иначе и что в разных языках
в каждом из трех словарей (еврейском, арабском и греческом) одно и
то же имя возникало в разных местах в силу того, что в разных
азбуках буквы располагаются в разной последовательности, книги
листаются в разных направлениях, а главные действующие лица в
театре появляются с разных сторон сцены. Впрочем, при переводе
на любой другой язык эта книга опять же выглядела бы по-другому,
потому что каждый новый язык и каждое новое письмо влекут за
собой новое расположение материала словаря о хазарах и словарные
статьи приходилось бы менять местами, а имена всегда выступали
бы в новой иерархии. Таким образом, столь важные словарные
статьи издания Даубманнуса, как: св. Кирилл *, Иуда Халеви *** или
Юсуф Масуди ** и другие - расположены в совершенно иной
последовательности, чем в первом издании "Хазарского словаря".
Это, безусловно, можно считать главным недостатком данной версии
по сравнению с оригинальной, ибо только тот, кто сумеет в
правильном порядке прочесть все части книги, сможет заново
воссоздать Однако в данном случае пришлось поступить
именно так; постольку, поскольку восстановить алфавитный порядок
Даубманнуса было невозможно.
     Тем не менее не следует воспринимать все это как большой
недостаток: читатель, который умел вычитать скрытый смысл книги
из порядка расположения словарных статей, давно уже исчез с лица
земли, а нынешняя читательская публика полагает, что вопрос
фантазии относится исключительно к компетенции писателя, а ее
это не касается вовсе. Особенно если речь идет о словаре. Такому
читателю не нужны песочные часы в книге, которые обращают его
внимание на то, что пора переменить способ чтения, ведь
современный читатель способ чтения не меняет никогда.

     Несмотря на все перипетии, эта книга сохранила некоторые
достоинства первоначального издания - издания Даубманнуса. Так
же как и то издание, она может быть прочитана разными способами.
Это открытая книга, а когда ее закроешь, можно продолжать писать
ее; так же как она имеет своих лексикографов в прошлом и
настоящем, то и в будущем могут появиться те, кто будет ее
переписывать, продолжать и дополнять. В ней есть словарные
статьи, конкордансы и комментарии, как в священных книгах или
кроссвордах, и все имена и понятия, которые в ней отмечены знаком
креста, полумесяца или звезды Давида, нужно искать в
соответствующем разделе словаря, если кому-то захочется найти
более подробное объяснение. То есть слова под знаком:
     * - следует искать в "Красной книге" словаря (христианские
источники о хазарском вопросе),
     ** - нужно искать в "Зеленой книге" словаря (исламские
источники о хазарском вопросе),
     *** - нужно искать в "Желтой книге" словаря (древнееврейские
источники о хазарском вопросе).
     Статьи, помеченные знаком
     @ - можно найти во всех трех книгах,
     а те, что со знаком
     А - находятся в Appendix - I в конце книги.
     Иначе говоря, читатель может пользоваться книгой так, как
ему покажется удобным. Одни, как в любом словаре, будут искать
имя или слово, которое интересует их в данный момент, другие
могут считать этот словарь книгой, которую следует прочесть
целиком, от начала до конца в один присест, чтобы получить более
полное представление о хазарском вопросе и связанных с ним
людях, вещах, событиях. Книгу можно листать слева направо и
справа налево, так в основном и листали словарь, опубликованный в
Пруссии (еврейские и арабские источники). Три книги этого словаря
- Желтую, Красную и Зеленую - можно читать в том порядке,
какой придет на ум читателю, например начав с той страницы, на
которой словарь откроется. Именно поэтому в издании XVII века
каждая книга была переплетена отдельно, что в данном случае
сделать невозможно по техническим причинам. "Хазарский словарь"
можно читать и по диагонали, чтобы получить срез каждого из трех
источников - исламского, христианского и древнееврейского. При
таком способе пользования словарем наиболее целесообразно
группировать статьи по тройкам: или смотреть те, что даны со
знаком @, то есть представлены во всех трех словарях, как,
например, в случае со словами "Атех", "каган", "хазарская
полемика" или "хазары", или выбрать три разные личности,
связанные одной ролью в истории хазарского вопроса. Таким
образом, во время чтения можно связать в одно целое статьи из трех
разных книг этого словаря, которые говорят об участниках
хазарской полемики (Сангари, Кирилл, Ибн Кора), о ее хронистах
(Бекри, Мефодий, Халеви) или об исследователях хазарского
вопроса в XVII веке (Коэн, Масуди, Бранкович) и в XX веке (Сук,
Муавия, Шульц). Разумеется, не следует обходить вниманием и
персонажи, пришедшие из трех преисподен - исламской, еврейской
и христианской (Ефросиния Лукаревич, Севаст, Акшани). Они
проделали самый длинный путь, чтобы добраться до этой книги.
     Однако обладателя словаря не должны смущать эти
инструкции. Он может со спокойной душой пренебречь всеми
советами и читать так, как ест: пользоваться правым глазом вместо
вилки, левым вместо ножа, а кости бросать за спину. Этого
достаточно. Правда, может случиться, что читатель заблудится и
потеряется среди слов этой книги, как это произошло с Масуди,
одним из авторов словаря, который заплутал в чужих снах и уже не
нашел дороги назад. В таком случае читателю не остается ничего
другого, как пуститься с середины страницы в любую сторону,
прокладывая свою собственную тропинку. Тогда он будет
продвигаться сквозь книгу, как сквозь лес, - от знака до знака,
ориентируясь по звездам, месяцу и крестам. В другой раз он будет
читать ее, как птица трясогузка, которая летает только по
четвергам, или же перетасовывать и перекладывать ее страницы
бесчисленными способами, как кубик Рубика. Никакая хронология
здесь и не должна соблюдаться, она не нужна. Каждый читатель
сам сложит свою книгу в одно целое, как в игре в домино или карты,
и получит от этого словаря, как от зеркала, столько, сколько в него
вложит, потому что от истины - как пишется на одной из
следующих страниц - нельзя получить больше, чем вы в нее
вложили. Кроме того, книгу эту вовсе не обязательно читать
целиком, можно прочесть лишь половину или какую-нибудь часть и
на этом остановиться, что, кстати, всегда и бывает со словарями. Чем
больше ищешь, тем больше получаешь; так и здесь счастливому
исследователю достанутся все связи между именами этого словаря.
Остальное для остальных.

     изданию 1691 года (перевод с латинского)
1. Писатель не советует читателю браться за эту книгу без
большой необходимости. А если уж он захочет поинтересоваться
ее содержанием, то делать это нужно в такой день, когда
чувствуешь, что ум и осторожность способны проникнуть глубже,
чем обычно. Читать ее следует так, как треплет человека горячка
или жар лихоманки, болезни, которая приходит приступами,
через день, и трясет больного только по женским дням недели...
2. Представьте себе двух людей, которые держат пуму,
набросив на нее с двух сторон лассо. Если они захотят
приблизиться друг к другу, пума бросится на одного из них, так
как лассо ослабнет. Они в равной безопасности только тогда, когда
тянут каждый в свою сторону. Поэтому с таким трудом могут
приблизиться один к другому тот, кто пишет, и тот, кто читает,
между ними общая мысль, захлестнутая петлей, которую двое
тянут в противоположные стороны. Если мы спросим пуму, то
есть мысль, каково ее мнение об этих двоих, она ответит, что
концы лассо держат те, которые считают пищей кого-то, кого не
могут съесть...
8. Опасайся, собрат мой, войти в большое доверие или
слишком откровенно подольщаться к тем, чья власть в перстне, а
сила в свисте сабли. Такие всегда окружены людьми,
толпящимися вокруг них не из любви и не по убеждениям, а
лишь потому, что нет другого выхода. Выхода же нет потому, что
у них то ли пчела спрятана под шапкой, то ли масло под мышкой,
- одним словом, что-то есть за ними такое, за что теперь
приходится расплачиваться, а их свобода посажена на цепь,
поэтому сами они готовы на все. И те, что наверху, те, что всеми
правят, хорошо это знают и используют в своих целях. Так что
смотри, как бы тебе не оказаться без вины виноватым и не
попасть в такую компанию. А это может случиться, если начнешь
их слишком расхваливать или льстить им, выделяясь из
окружающей толпы: они отнесут тебя к таким же злодеям и
преступникам и будут считать, что честь твоя запятнана и что
все, что ты делаешь, делаешь не по любви и вере, а по
необходимости, для того чтобы расквитаться за свое беззаконие.
Таких людей по праву никто не ценит, их пинают ногами, как
бездомных псов, или вынуждают делать нечто похожее на уже
сделанное ими...
9. Что же касается вас, писателей, никогда не забывайте о
том, что читатель похож на циркового коня: он знает, что после
каждого успешно выполненного номера его в награду ждет
кусочек сахара. И если не будет сахара, не будет и номера. Что
же касается критиков и тех, кто будет оценивать книгу, то они,
как обманутые мужья, - узнают новость последними...





     АТЕХ @ - хазарская принцесса, ее участие в полемике о
крещении хазар было решающим. Ее имя истолковывается как
название четырех состояний духа у хазар u. По ночам на каждом
веке она носила по букве, написанной так же, как пишут буквы на
веках коней перед состязанием. Это были буквы запрещенной
хазарской азбуки, письмена которой убивали всякого, кто их
прочтет. Буквы писали слепцы, а по утрам, перед умыванием
принцессы, служанки прислуживали ей зажмурившись. Так она
была защищена от врагов во время сна, когда человек, по повериям
хазар, наиболее уязвим. Атех была прекрасна и набожна, и буквы
были ей к лицу, а на столе ее всегда стояла соль семи сортов, и она,
прежде чем взять кусок рыбы, обмакивала пальцы каждый раз в
другую соль. Так она молилась. Говорят, что так же, как и солей,
было у нее семь лиц. Согласно одному из преданий, каждое утро она
брала зеркало и садилась рисовать, и всегда новый раб или рабыня
позировали ей. Кроме того, каждое утро она превращала свое лицо в
новое, ранее невиданное. Некоторые считают, что Атех вообще не
была красивой, однако она научилась перед зеркалом придавать
своему лицу такое выражение и так владеть его чертами, что
создавалось впечатление красоты. Эта искусственная красота
требовала от нее стольких сил и напряжения, что, как только
принцесса оставалась одна и расслаблялась, красота ее рассыпалась
так же, как ее соль. Во всяком случае, ромейский (византийский)
император назвал в IX веке "хазарским лицом" известного
философа и патриарха Фотия, что могло указывать либо на родство
патриарха с хазарами, либо на лицемерие.
     По Даубманнусу *** же, ни та ни другая версия не верны. Под
хазарским лицом подразумевалась способность и особенность всех
хазар, и принцессы Атех в том числе, каждый день пробуждаться
как бы кем-то другим, с совершенно новым и неизвестным лицом,
так что даже ближайшие родственники с трудом распознавали друг
друга. Путешественники отмечали, однако, что лица хазар
совершенно одинаковы, что они никогда не меняются и это приводит
к разным осложнениям и недоразумениям. Как бы то ни было, суть
дела от этого не меняется, и хазарское лицо означает лицо, которое
трудно запомнить. Этим можно объяснить не только легенду, по
которой для каждого из участников хазарской полемики @ при
дворе кагана у принцессы Атех были разные лица, но и сведения о
том, что существовали три принцессы Атех - одна для исламского,
вторая для христианского, а третья для еврейского миссионера и
толкователя снов. Остается, однако, фактом, что ее присутствие при
хазарском дворе не отмечено в христианском источнике того
времени, написанном на греческом и переведенном на славянский
язык ("Житие Константина Солунского" - св. Кирилла V), при этом,
правда, из "Хазарского словаря" известно, что одно время среди
греческих и славянских монахов существовало нечто похожее на
культ принцессы Атех. Культ этот возник в связи с убеждением, что
Атех победила в полемике еврейского теолога и приняла
христианство вместе с каганом, о котором опять-таки нельзя
сказать, был он ей отцом, супругом или братом. Сохранились (в
переводе на греческий) две молитвы принцессы Атех, которые
никогда не были канонизированы, однако Даубманнус приводит их
как "Отче наш" и "Радуйся, Мария!" хазарской принцессы. Первая
из этих молитв звучит так:
     "На нашем судне, отец мой, команда копошится как муравьи,
я вымыла его сегодня утром своими волосами, и они ползают по
чистым мачтам и тащат в свой муравейник зеленые паруса, как
будто это сладкие листья винограда; рулевой пытается выдрать
корму и взвалить ее себе на плечи, как добычу, которой будет
питаться целую неделю; те, что слабее всех, тянут соленые
веревки и исчезают с ними в утробе нашего плавучего дома. Только
у тебя, отец мой, нет права на такой голод. В этом пожирании
скорости, тебе, мое сердце, единственный отец мой, принадлежит
самая быстрая часть. Ты питаешься разодранным на куски
ветром".
     Вторая молитва принцессы Атех как будто объясняет историю
ее хазарского лица:
     "Я выучила наизусть жизнь своей матери и каждое утро в
течение часа разыгрываю ее перед зеркалом как театральную
роль. Это продолжается изо дня в день много лет. Я делаю это
одевшись в ее платье, с ее веером и с ее прической, потому и волосы
я заплела так, как будто это шерстяная шапочка. Я играю ее
роль и перед другими, даже в постели своего любимого. В минуты
страсти я просто не существую, это больше не я, а она. Я играю
так хорошо, что моя страсть исчезает, а остается только ее.
Другими словами, она заранее украла у меня все мои любовные
прикосновения. Но я ее не виню, потому что знаю, что и она так
же точно была обкрадена своей матерью. Если кто-нибудь сейчас
спросит меня, к чему столько игры, отвечу: я пытаюсь родиться
заново, но только так, чтобы получилось лучше..."
     О принцессе Атех известно, что она никогда не смогла умереть.
Правда, существует запись, выгравированная на ноже, украшенном
мелкими дырочками, где говорится о ее смерти. Это единственное и
не вполне достоверное предание приводит Даубманнус ***, однако не
как рассказ о том, что принцесса Атех действительно умерла, а как
рассуждение о том, могла ли она вообще умереть. Как от вина не
седеют волосы, так и от этого рассказа не будет вреда. Называется
он:
     Быстрое и медленное зеркало
     Однажды весной принцесса Атех сказала: "Я привыкла к
своим мыслям, как к своим платьям. В талии они всегда одной и той
же ширины, и вижу я их повсюду, даже на перекрестках. И что
хуже всего - из-за них уже и перекрестков не видно".
     Чтобы развлечь принцессу, слуги принесли ей два зеркала.
Они почти не отличались от других хазарских зеркал. Оба были
сделаны из отполированной глыбы соли, но одно из них было
быстрым, а другое медленным. Что бы ни показывало быстрое,
отражая мир как бы взятым в долг у будущего, медленное отдавало
долг первого, потому что оно опаздывало ровно настолько, насколько
первое уходило вперед. Когда зеркала поставили перед принцессой
Атех, она была еще в постели и с ее век не были смыты написанные
на них буквы. В зеркале она увидела себя с закрытыми глазами и
тотчас умерла. Принцесса исчезла в два мгновения ока, тогда, когда
впервые прочла написанные на своих веках смертоносные буквы,
потому что зеркала отразили, как она моргнула и до и после своей
смерти. Она умерла, убитая одновременно буквами из прошлого и
будущего...
     БРАНКОВИЧ АВРАМ (1651-1689) - один из тех, кто писал
эту книгу. Дипломат, служивший в Адрианополе и при Порте в
Царьграде, военачальник в ав-стрийско-турецких войнах,
энциклопедист и эрудит. Портрет Бранковича был нарисован на
стене основанного им храма Святой Параскевы в Купинике, родовом
имении Бранковичей. Здесь он изображен в окружении своих
родственников подающим на кончике сабли своей прабабке, сербской
царице и святой, преподобной матери Ангелине, храм Святой Петки.
     Источники. Данные об Авраме Бранковиче разбросаны по
отчетам и доносам австрийских агентов, особенно их много в
донесениях, которые составлял для принца Баденского и генерала
Ветерани один из двух писарей Бранковича, Никон Севаст V.
Некоторое место отвел Авраму Бранковичу, своему родственнику, и
граф Джордже Бранкович (1645-1711) в своей влахскои хронике и в
обширных сербских хрониках, в тех частях, которые, к сожалению, в
настоящее время утрачены. Последние дни Бранковича описал его
слуга и учитель сабельного боя Аверкие Скила V...
     Хронологию жизни Бранковича наиболее полно можно
восстановить по письменной исповеди, которую из Польши послал
патриарху в Печ второй писарь Аврама Бранковича - Теоктист
Никольскии A а также на основе одной иконы, изображающей житие и
чудеса Илии Пророка, потому что к каждому эпизоду из жизни этого
святого Бранкович подгонял события собственной жизни и делал
записи об этом на задней стороне иконы.
      "Аврам Бранкович происходит из семьи, которая пришла в
придунайские края с юга, после падения сербского царства, когда
оно оказалось под властью турок", - написано в секретном
донесении Никона Севаста венскому двору. "Члены этой семьи,
подхваченные поднявшейся тогда волной исхода из мест, занятых
турками, переселились в XVI веке в Липову и в Енопольский округ.
С тех пор о трансильванских Бранковичах говорят, что они лгут на
румынском, молчат на греческом, считают на еврейском, в церкви
поют на русском, самые умные мысли произносят на турецком - и
только тогда, когда хотят убить, употребляют свой родной, сербский,
язык. Родом они из западной Герцеговины, из окрестностей
Требинья, из села Кореничи, недалеко от Ластвы в Горни-Полици,
отсюда и другое их имя - Кореничи. После переселения
Бранковичи занимают видное место в Трансильвании, и их вино уже
двести лет славится как самое лучшее в Валахии, существует даже
поговорка: капля вина напоит допьяна. Семья Бранковича проявила
себя не только в военном искусстве в стычках на границе двух веков
и двух государств - венгерского и турецкого. На новом месте, на
реке Мориш, в Енополе, Липове и Панкоте, она дала целый ряд
видных священнослужителей. Моисей Бранкович, он же епископ
Матей, был митрополитом Енопольским, и орех, который он бросал в
Дунай, всегда быстрее других попадал в Черное море. Сын его, дядя
графа Георгия Бранковича - Соломон (в сане епископа
Енопольского он носил имя Сава I), управлял енопольской и
липовской епархиями, не слезая с коня, и пил только в седле до той
самой поры, пока Липова не была в 1607 году взята турками.
Бранковичи утверждают, что их род идет от сербских деспотов
Бранковичей, а откуда пришло к ним богатство - сказать трудно.
Говорят, что в карман Бранковичей наяву попадает столько, сколько
не может присниться даже всем вместе скрягам-лавочникам от
Кавалы до Земуна. Их перстни холодны, как тело гадюки, их земли
птица не облетит за один перелет, а в народных песнях о них поют
наравне с правителями. Бранковичи покровительствуют монастырям
во Влахии и на Афоне в Греции, они строят укрепления и церкви,
такие как в стольном граде Белграде, Купнике или в местечке под
названием Теуо. Князь Жигмунд Ракоци одарил родственников
Бранковича по женской линии селами и степями, пожаловал им
дворянство, по женской же линии они состоят в родстве с Секелями
из Эрделя, откуда в виде приданого тоже немало влилось в их
состояние. Нужно заметить, что в семействе Бранковичей наследство
переходит в зависимости от цвета бороды. Все наследники с рыжей
бородой (а она передается по женской линии, потому что
Бранковичи берут в жены только рыжеволосых) уступают в праве
наследования чернобородым, чьи бороды свидетельствуют о том, что
они получили кровь по мужской линии. Владения Бранковичей в
настоящее время оцениваются примерно в двадцать семь тысяч
форинтов, а годовой доход от них составляет более полутора тысяч.
И даже если их родословные могут вызвать сомнение, не вызывает
сомнения их богатство - оно надежно и прочно, как земля, по
которой они проносятся верхом, и груды золотых монет, хранящихся
в их сундуках, не видели света дня более двухсот лет...
     В Царьград Аврам Бранкович пришел хромым, с раздвоенным
каблуком, и там ходят рассказы о том, как он был изуродован. Когда
Аврам был мальчиком семи лет, турки ворвались во владение его
отца и налетели на небольшую группу слуг, сопровождавших
ребенка во время прогулки. Завидев турок, слуги разбежались, с
Аврамом остался только один старик, который длинной палкой
весьма искусно отражал все выпады всадников, пока их командир не
выпустил в него изо рта стрелу, спрятанную в зажатой между
зубами камышовой трубочке. Старик упал как подкошенный, а
Аврам размахнулся изо всех сил хлыстом, который держал в руке,
и стегнул турка по сапогам. Мальчик вложил в этот удар все свое
отчаяние и ненависть, но турок только рассмеялся и, приказав
поджечь село, ускакал. Годы ползли, как черепахи, Аврам
Бранкович вырос, случай этот забылся, потому что были новые
стычки и Бранкович теперь сам вел своих воинов, неся в руке знамя
и во рту камышинку с отравленной стрелой. Однажды на дороге они
натолкнулись на вражеского лазутчика, который шел вместе со
своим сыном, еще мальчиком. Выглядели они на первый взгляд
вполне безобидно, у каждого только по палке в руках. Один из
людей Бранковича узнал старика, подъехал к нему вплотную,
пытался его схватить. Старик отбивался палкой и не давался. Все
заподозрили, что в палке у него спрятано секретное письмо,
свернутое в трубку. Бранкович выпустил отравленную стрелу и
убил старика. Тотчас мальчик, шедший со стариком, ударил
Бранковича палкой. Ребенку не исполнилось, пожалуй, и семи лет, и
вся его сила, ненависть и любовь не могли бы нанести вреда
Бранковичу, но Бранкович рассмеялся и упал как подкошенный.
     После этого удара он стал хромать на одну ногу, оставил
военное ремесло; через своего родственника, графа Джордже
Бранковича, добыл себе место дипломата в Адрианополе, Варшаве и
Вене. Здесь, в Царьграде, Бранкович работал на английского
посланника и жил в просторном каменном доме между башнями
Йороз Калеши и Караташ на Босфоре. На первом этаже дома он
приказал выстроить половину храма, посвященного матери Анге-
лине, его прабабке, которую Восточная Церковь объявила святой.
Вторая половина того же храма находится в Трансильвании, месте
постоянного пребывания отца Бранковича.
     Аврам Бранкович человек видный, с огромной грудной клеткой,
напоминающей клетку для крупных птиц или небольших зверьков,
и на него часто нападают убийцы, ведь в народной песне поется, что
кости его из золота.
     В Царьград он прибыл так, как путешествует всегда: на
высоком верблюде, которого кормят рыбой. Животное под ним идет
иноходью, и ни капли вина не проливается из чаши, укрепленной в
оголовье. С раннего детства Бранкович спит не ночью, как все
зрячие, а только Днем, но когда он перевел свои часы и превратил
день в ночь - сказать никто не может. Однако и во время своих
ночных бдений он не может спокойно сидеть на месте, будто не дает
ему покоя чужое горе. Поэтому за трапезой ему всегда ставят две
тарелки, два стула и два стакана - среди обеда он часто
неожиданно вскакивает и пересаживается на другое место. Точно
так же не может он долго говорить на одном языке, а меняет их, как
любовниц, и переходит то на румынский, то на венгерский или
турецкий, а у одного попугая начал учить и хазарский язык.
Известно, что во сне он говорит по-испански, но наяву это его знание
тает как снег на солнце. Не так давно кто-то пел ему во сне песню
на непонятном языке. Песню он запомнил, и для того, чтобы
перевести ее, нам пришлось искать человека, знающего языки, не
известные Бранковичу. Так мы нашли одного раввина, и Бранкович
прочитал ему на память слова песни. Она короткая и звучит так:
     Раввин, услышав начало, тут же прервал Бранковича и
продолжил песню до конца. Потом он написал имя автора стихов.
Они были написаны еще в XII веке, и сложил их некий Иуда
Халеви Y. С тех пор Бранкович учит древнееврейский. Однако то,
чем он занимается в повседневной жизни, имеет совершенно
практическую природу. Потому что способности его разносторонни, а
улыбка среди других наук и умений его лица выступает в роли
алхимии...
     Каждый вечер, стоит ему проснуться, он начинает готовиться к
бою. Точнее, он ежедневно упражняется в мастерстве владения
саблей с одним из здешних знаменитых искусников. Искусник этот
- копт по имени Авер-кие Скила, которого Аврам нанял себе в
слуги. Этот Авер-кие носит один глаз постным, а другой скоромным,
а все морщины его лица связаны в узел над переносицей. У него
есть самое подробное описание и каталог сабельных ударов, всех,
какие когда-нибудь были применены, и прежде, чем внести в свой
рукописный справочник какой-либо новый удар, он сам лично
проверяет его на живом мясе. Бранкович закрывается вместе со
своим слугой-коптом в огромном зале, пол которого застелен ковром
размером с небольшой луг, и в полном мраке они упражняют свои
сабли. Аверкие Скила обычно берет в левую руку один из концов
длинной верблюжьей уздечки, другой ее конец подхватывает кир
Аврам, тоже левой, а в правой у него сабля, такая же тяжелая, как
и та, которую сжимает в темноте рука Аверкия Скилы. Медленно
наматывают они уздечку на руку, пока не почувствуют, что уже
приблизились друг к другу, и тогда замахиваются беспощадными
саблями - в полной темноте, от которой можно оглохнуть. О
быстроте удара Бранковича поют гусляры, да я и своими глазами
прошлой осенью видел, как он стоит под деревом и ждет порыва
ветра, и первый же плод, который падает вниз, на лету рассекает
надвое. У него заячья губа, и, чтобы скрыть это, он отпустил усы, но,
когда он молчит, между усами все равно видны зубы. И кажется,
будто верхней губы у него нет вовсе, а усы растут на зубах...
     ...Сербы говорят, что он любит свой край и что всегда
советуется со своими, однако у него есть .странные недостатки,
которые никак не приличествуют его роду занятий. Он не умеет в
разговоре поставить точку и выбрать ту минуту, когда следует
подняться и уйти. Он всегда с этим тянет и наконец упускает
момент, оставляя людей в недоумении чаще - при прощании, чем
при встрече. Он употребляет гашиш, который специально для него
готовит один евнух из Кавалы, никому больше он не доверяет. Но
как это ни удивительно, у Бранковича нет постоянной потребности в
опиуме, и для того, чтобы не приобрести зависимость, он время от
времени посылает запечатанный ящик гашиша со своим курьером в
Пешту, откуда и получает его обратно с нетронутыми печатями
спустя два месяца, когда, по его подсчетам, опиум уже сможет ему
понадобиться. Всегда, когда Бранкович не в пути, огромное седло
верблюда, украшенное бубенчиками, возвышается в его большой
библиотеке и служит ему столом, за которым можно писать стоя.
Дома во всех комнатах полно самых разных домашних предметов,
которые выглядят какими-то испуганными, но никогда не найти
рядом с ним или поблизости от него двух одинаковых вещей.
Каждая вещь, или животное, или человек должны быть из разных
сел. Среди его слуг сербы, румыны, греки, копты, а недавно он взял
на службу одного турка из Анатолии. У кира Аврама есть большая
и малая постели, и, почивая (а спит он всегда только днем), он
перемещается из одной постели в другую. Пока он спит, его слуга,
тот самый, что родом из Анатолии, Юсуф Масуди **, не сводит с
него взгляда, от которого падают птицы. А проснувшись, кир Аврам
- как будто в страхе - поет в постели тропари и кондаки своим
предкам, которых Сербская церковь причислила к лику святых.
     Трудно судить о том, насколько Бранковича интересуют
женщины. У него на столе стоит деревянная фигура обезьяны в
натуральную величину с огромным членом. Иногда кир Аврам
повторяет свое присловье: "Баба без зада, что село без церкви",
только и всего. Раз в месяц господарь Бранкович отправляется в
Галату, всегда к одной и той же гадалке, и она по картам читает его
судьбу старинным и требующим большого терпения способом. В
своем доме гадалка держит для Бранковича специальный стол, и на
этот стол она бросает новую карту каждый раз, когда на дворе
меняется в От того, какой ветер подует, зависит, какая карта
ляжет на стол Бранковича, и это продолжается годами. На прошлую
Пасху, только мы вошли к ней, задул южный ветер, и гадалка сразу
же изрекла:
     - Вам приснится человек с одним седым усом. Молодой, с
красными глазами и стеклянными ногтями на одной руке, он
приближается к Царьграду, и скоро вы встретитесь...
     Это известие настолько обрадовало нашего господина, что он
тут же приказал вдеть мне в ноздрю золотое кольцо, и я едва смог
спастись от этой милости.
     Зная, насколько венский двор интересуется планами господаря
Бранковича, я могу сказать, что Бранкович относится к тем людям,
которые с особым вниманием и усердием заботятся о своем
будущем, возделывают его, как большой сад. Он не из тех, кто
проживает жизнь бегом. Свое будущее он заселяет медленно и
осознанно. Открывает его для себя шаг за шагом, как неведомую
землю, сначала раскорчевывает и только потом строит в самом
подходящем месте здание, в котором потом еще долго переставляет
все вещи, пока не найдет их истинное расположение. Он обращает
внимание на то, чтобы будущее не замедлило свой ход и рост,
однако заботится и о том, чтобы самому не разогнаться и не
зашагать вперед быстрее, чем оно может продвигаться впереди него.
Это своего рода гонка. И проигрывает тот, кто быстрее. В настоящий
момент будущее кира Аврама похоже на сад, в котором уже
посажено семя, но лишь один он знает, что из него прорастет. Тем не
менее о том, что за планы строит Бранкович, можно догадаться по
той истории, которую пересказывают Друг Другу только шепотом.
Это
     Повесть о Петкутине и Калине
     Старший сын кира Аврама Бранковича, Гргур Бран-кович *,
рано сунул ногу в стремя и взмахнул саблей, закаленной в огне
горящего верблюжьего навоза. Его одежду, обшитую кружевами и
испачканную кровью, в то время из Джулы, где Гргур жил с
матерью, посылали в Царьград, чтобы ее там выстирали и отгладили
под надзором отца, просушили на свежем ветре с Босфора, отбелили
под греческим солнцем и с первым караваном отправили обратно в
Джулу.
     Второй, младший, сын Аврама Бранковича лежал в то время
где-то в Бачке за разноцветной печью, сложенной наподобие церкви,
и мучился. Говорили, что с тех пор, как на ребенка помочился
дьявол, он встает по ночам, убегает с метлой из дома и подметает
улицы. Потому что по ночам его сосала Морь, кусала за пятки и из
его сосков текло мужское молоко. Напрасно втыкали в дверь вилку
и, поплевав на сложенные в кукиш три пальца, крестили ими его
грудь. Наконец одна женщина посоветовала ему лечь спать с ножом,
намоченным в уксусе, а когда Морь навалится на него, пообещать ей
дать утром взаймы соли и вонзить в нее нож. Мальчик все так и
сделал, когда Морь принялась сосать его, он предложил ей взаймы
соли, вонзил в нее нож, и тут послышался крик, в котором он узнал
давно знакомый голос. На третий день приехала из Джулы в Бачку
его мать, с порога попросила соли и упала замертво. На ее теле
нашли рану от удара ножом, на вкус она оказалась кислой... С тех
пор мальчик занемог от ужаса, у него начали выпадать волосы, и с
каждым выпавшим волосом (как сказали Бранковичу знахари) он
терял год жизни. Клоки волос, запакованные в юту, пересылали
Бранкозичу. Он приклеивал их к мягкому зеркалу, на котором было
нарисовано лицо ребенка, и таким образом знал, на сколько лет
меньше осталось жить его сыну.
     Почти никто, однако, не знал, что кроме этих двух сыновей у
кира Аврама был еще и приемный сын, если его вообще можно было
так назвать. Этот третий, или же приемный, сын не имел матери.
Бранкович сделал его из глины и прочитал над ним сороковой
псалом, чтобы вдохнуть в него жизнь и заставить двигаться. Когда
он произнес слова: "Твердо уповал я на Господа, и Он приклонился
ко мне и услышал вопль мой. Извлек меня из страшного рва, из
тинистого болота; и поставил на камне ноги мои, и утвердил стопы
мои..." - три раза прозвонил колокол на церкви в Дале, юноша
шевельнулся и сказал:
     - Когда прозвонили в первый раз, я был в Индии, при втором
ударе - в Лейпциге, а с третьим ударом вошел в свое тело...
     Тогда Бранкович связал его волосы Соломоновым узлом,
привесил к ним ложку из боярышника, дал имя Петкутин и пустил
в А сам надел на шею веревку с камнем и простоял так всю
литургию в средопостную неделю.
     Отец, разумеется, должен был (для того чтобы все было как у
живых) вложить в тело Петкутина и смерть. Этот зародыш конца,
эта маленькая и еще несовершеннолетняя смерть была в Петкутине
сперва боязливой и глуповатой, нетребовательной к пище, с
недоразвитыми членами. Но уже тогда она безмерно радовалась
тому, что Петкутин растет, а рос он так, что его расшитые рукава
скоро стали такими большими, что в них могли летать птицы. Но
вскоре смерть в Петкутине стала быстрее и умнее, чем он сам, и
опасности она замечала раньше него. А потом она повела себя так,
будто приобрела соперницу, о которой речь еще впереди. Она стала
нетерпеливой и ревнивой и пыталась обратить на себя внимание
тем, что вызывала у Петкутина зуд на колене. Он чесал его и ногтем
оставлял на коже написанные буквы, которые потом можно было
читать. Так они переписывались. Особенно не любила смерть Пет-
кутиновы болезни. А отец должен был снабдить Петкутина и
болезнью, раз он хотел, чтобы сын как можно больше походил на
живое существо, ведь без болезни живое существо как без глаз.
Однако Бранкович постарался, чтобы болезнь Петкутина была как
можно более безопасной, и наградил его сенной лихорадкой, той
самой, что возникает весной, когда начинают колоситься травы и
цветы осыпают ветер и воду пыльцой.
     Бранкович поместил Петкутина в свое имение в Дале, в дом,
полный борзых собак, которым загрызть насмерть было проще, чем
съесть. Раз в месяц слуги гребнями вычесывали их подстилки и
выбрасывали длинные клоки пестрой собачьей шерсти, похожие на
собачьи хвосты. Комнаты, в которых жил Петкутин, со временем
приобретали всегда одну и ту же, особую окраску, по которой его
пристанище всегда можно было отличить ото всех других. Следы и
жирные пятна, которые оставались после него и его пота на
стеклянных ручках дверей, подушках, стульях, диванах и креслах,
на курительных трубках, ножах и чашках, отливали радугой с
одному ему свойственными переливами красок. Это была
разновидность портрета, иконы или росписи. Бранкович иногда
заставал Петкутина в зеркалах огромного дома, замурованного в
зеленую тишину. Он обучал его как в равновесии соединить в себе
осень, зиму, весну и лето с водой, землей, огнем и ветром, которые
человек тоже носит внутри своей утробы. Огромная работа, которую
следовало проделать, продолжалась долго, у Петкутина появились
мозоли на мыслях, мышцы его памяти были напряжены до предела.
Бранкович научил его читать левым глазом одну, а правым -
другую страницу книги, писать правой рукой по-сербски, а левой
по-турецки. Потом он познакомил его с литературой, и Петкутин
успешно определял в трудах Пифагора места, на которых
отразилось чтение им Библии, а подписывался он так быстро, будто
ловил муху.
     Короче говоря, он стал красивым и образованным юношей и
лишь время от времени делал что-нибудь такое, по чему можно
было предположить, что он слегка отличается от других людей. Так,
например, в понедельник вечером он мог вместо следующего дня
недели взять из будущего какой-то другой и использовать его
назавтра вместо вторника. А дойдя до использованного дня, он
употреблял на его месте вторник, через который в свое время
перескочил, - таким образом, баланс был восстановлен, Правда, в
таких случаях швы между днями получались не совсем гладкими,
возникали трещины во времени, но это только развлекало
Петкутина.
     С его отцом дело обстояло иначе. Он постоянно сомневался в
совершенстве своего произведения, и когда Петкутину исполнился
двадцать один год, решил проверить, во всем ли тот может
соперничать с настоящими человеческими существами. Бранкович
рассуждал так: живые его проверили, теперь нужно, чтобы его
проверили мертвые. Потому что только в том случае, если обманутся
и мертвые и, увидев Петкутина, подумают, что перед ними
настоящий человек из крови и мяса, который сначала солит, а потом
ест, можно будет считать, что опыт удался. Придя к такому
решению, он нашел Петкутину невесту.
     У вельмож Влахии принято иметь при себе одного
телохранителя и одного хранителя души, Бранкович тоже когда-то
придерживался этого правила. Хранителем его души был
фракийский валах, который говорил, что в мире все стало истиной, и
у которого была очень красивая дочь. Девочка все лучшее взяла от
матери, так что та после родов осталась навсегда безобразной. Когда
малышке исполнилось десять лет, мать своими когда-то
прекрасными руками научила ее месить хлеб, а отец подозвал к
себе, сказал, что будущее не вода, и преставился. Девочка пролила
по отцу ручьи слез, так что муравьи, двигаясь вдоль этих ручьев,
могли подняться до самого ее лица. Она осиротела, и Бранкович
устроил так, что она встретилась с Петкутином. Звали ее Калина, ее
тень пахла корицей, и Петкутин узнал, что полюбит она того, кто в
марте ел кизил. Он дождался марта, наелся кизила и позвал Калину
погулять по берегу Дуная. Когда они прощались, Калина сняла с
руки кольцо и бросила его в реку.
     - Если случается что-нибудь приятное, - объяснила она
Петкутину, - всегда нужно приправить это какой-нибудь
неприятной мелочью - так этот момент лучше запомнится. Потому
что человек дольше помнит не добро, а зло.
     Короче говоря, Петкутин понравился ей, она понравилась
Петкутину, и той же осенью всем на радость их обвенчали. Сваты и
кумовья после свадьбы распрощались, перецеловались Друг с
другом, перед тем как расстаться на долгие месяцы, и так, в
обнимку, пошли на прощание еще выпить ракии, и еще, и еще - от
бочки к бочке, до самой весны, когда они наконец протрезвели,
огляделись вокруг себя и после долгого зимнего похмелья снова
увидели друг друга. Тогда они вернулись в Даль и, паля в небо из
ружей, проводили молодых в весеннюю поездку, как было принято в
этих местах. Нужно иметь в виду, что в Дале принято ездить
отдохнуть или просто развеяться - к древним развалинам, где
сохранились прекрасные каменные скамьи и греческий мрак,
который гораздо гуще любой другой темноты, так же как и
греческий огонь ярче любого другого огня. Туда же отправились и
Петкутин с Калиной. Издали казалось, что Петкутин правит
упряжкой вороных, но стоило ему на ходу чихнуть от запаха каких-
нибудь цветов или щелкнуть хлыстом - от коней разлеталось по
сторонам облако черных мух и было видно, что кони белые. Однако
это не мешало ни Петкутину, ни Калине.
     Этой зимой они полюбили друг друга. Ели одной вилкой по
очереди, и она пила из его рта вино. Он ласкал ее так, что душа
скрипела у нее в теле, а она его обожала и заставляла мочиться в
себя. Смеясь, она говорила своим сверстницам, что ничто не щекочет
так приятно, как трехдневная мужская щетина, проросшая в дни
любви. А про себя думала серьезно: мгновения моей жизни умирают,
как мухи, проглоченные рыбами. Как сделать, чтобы ими мог
кормиться и его голод? Она просила, чтобы он отгрыз ей ухо и съел
его, и никогда не закрывала за собой ящики и дверцы шкафов,
чтобы не помешать своему счастью. Она была молчалива, потому что
выросла в тишине одной и той же бесконечной отцовской молитвы,
вокруг которой всегда схватывалась одна и та же разновидность
тишины. И теперь, когда они двинулись в путь, происходило что-то
похожее, и ей это нравилось. Петкутин накинул вожжи упряжки
себе на шею и читал какую-то книгу, а Калина болтала и при этом
играла в одну игру. Если в своей болтовне она произносила какое-
нибудь слово в тот же момент, когда и Петкутин встречал это же
слово в своей книге, они менялись ролями, и тогда чтение
продолжала она, а он пытался попасть на то же слово. Так, когда
она показала пальцем на овцу в поле, а он сказал, что именно сейчас
дошел в книге до того момента, когда речь зашла об овце, она не
захотела поверить и,     взяв книгу, увидела, что в ней говорится
буквально следующее:
"Когда уж принес я обеты ц мольбы,
когда помолился
миру мертвых, то овцу и овна
над пропастью этой
заклал; черная кровь потекла, и
тогда снизу
начали из Эреба души слетаться
покойных людей:
невесты, юноши, с ними
долготерпеливые старцы,
нежные девушки - все собрались после
недавних
печалей и скорби".
      Увидев такое совпадение, Калина продолжила чтение и дальше
последовало:
"Многие те, которьис когда-то
пронзили
меднокованные копья,
с окровавленным оружием были, с
которым
некогда пали в борьбе;
возле пропасти этой со всех сторон
собрались
с воплями, с криком, а я побледнел,
и объял меня страх...
И я острый меч выхватил, что висел у
меня на бедре,
сел рядом и к пропасти не подпускал
ни одну из теней,
крови чтоб не напилась прежде,
чем я у пророков спрошу..."
     В тот момент, когда она произнесла слово "теней", Петкутин
заметил тень, которую отбрасывал на дорогу разрушенный римский
т Они приехали.
     Вошли они через вход, предназначенный для актеров, бутыль с
вином, грибы и кровяную колбасу, которые были у них с собой,
поставили на большой камень посреди сцены и поскорее спрятались
в тени. Петкутин собрал сухие лепешки буйвольего навоза, немного
веток, покрытых засохшей грязью, отнес все это на сцену и высек
огонь.. Звук от соприкосновения огнива и кремня был слышен очень
ясно даже на самых последних, верхних, рядах амфитеатра. Но
снаружи, за пределами зрительного зала, где буйствовали дикие
травы и запахи брусники и лавра, не было слышно ничего из того,
что происходило внутри. Огонь Петкутин посолил, чтобы не
чувствовался запах навоза и грязи, затем, обмакнув грибы в вино,
бросил их вместе с кровяной колбасой на тлеющие угли. Калина
сидела и смотрела на то, как в амфитеатре заходящее солнце
переходит с места на место и приближается к выходу. Петкутин
прогуливался по сцене и читал вслух имена давних владельцев мест,
выбитые на скамьях, громко выговаривая древние незнакомые слова:
Caius Veronius Act... Sextus Clodius Cai films, Publila tribu... Sorto
Servilio... Veturia Acia...
     - He вызывай мертвых! - предостерегла его Калина. - Не
вызывай их, придут!
     Как только солнце покинуло сцену, она сняла с жара грибы и
кровяную колбасу и они сели есть. Слышимость была великолепной,
и каждый кусок, который они пережевывали, отдавался эхом от
каждого места особо, с первого по восьмой ряд, каждый раз по-
разному, возвращая звук назад к ним, на середину сцены. Казалось,
что те зрители, имена которых были выбиты на скамьях, ели вместе
с супругами или жадно причмокивали при каждом новом куске. Сто
двадцать пар мертвых ушей прислушивалось с напряженным
вниманием, и весь зрительный зал жевал вместе с супружеской
парой, похотливо вдыхая запах пищи. Когда они прерывали трапезу,
делали перерыв и мертвые, как будто кусок застревал у них в горле,
и тогда они напряженно следили за тем, что будут теперь делать
молодожены. В такие моменты Петкутин с особой осторожностью
резал пищу, стараясь не поранить палец, потому что ему казалось,
что запах настоящей, живой крови может вывести зрителей из
равновесия и тогда они, молниеносные как боль, бросятся со своих
мест на него и Калину и разорвут их на куски, движимые своей
двухтысячелетней жаждой. Почувствовав легкое дуновение ужаса,
Петкутин прижал к себе Калину и поцеловал ее. Она тоже
поцеловала его, и послышалось, как на местах зрителей раздалось
чмоканье ста двадцати пар губ, как будто и там целовались и
любили.
     После того как они поели, Петкутин бросил остатки еды в
огонь, а когда они догорели, загасил угли вином, и их шипение
сопровождалось приглушенным "Пссссссссст!", раздавшимся со
зрительских мест. Только он хотел вложить нож в ножны, как
налетел порыв ветра, принесший на сцену облачко цветочной
пыльцы. Петкутин чихнул и в тот же момент порезал руку. Запахло
кровью, упавшей на нагревшийся за день камень...
     В тот же момент сто двадцать умерших душ обрушилось на
них с визгом и урчанием. Петкутин схватился за меч, но Калину
уже рвали на части, раздирая по кускам ее живое мясо, пока ее
крики не превратились в такие же, как издавали мертвецы, и пока
она сама не присоединилась к ним, пожирая еще несъеденные куски
собственного тела.
     Петкутин не знал, сколько дней прошло, прежде чем он понял,
где находится выход из театра. Он блуждал по сцене вокруг
остатков костра и их ужина до тех пор, пока кто-то невидимый не
поднял с земли его плащ и не закутался в него. Пустой плащ
подошел к нему и окликнул его голосом Калины.
     Он обнял ее, содрогаясь от страха, однако под тканью плаща и
на дне голоса не было ничего, кроме пурпурной подкладки.
     - Скажи мне,- сказал Петкутин Калине, обнимая ее,- мне
кажется, что тысячу лет назад со мной тут случилось нечто
ужасное. Кого-то здесь разорвали на куски и сожрали, и кровь все
еще видна на земле. Я не знаю, действительно ли это произошло, а
если произошло, то когда? Кого съели? Меня или тебя?
     - С тобой ничего не случилось, это не тебя разорвали на
куски, - ответила ему Калина. - И было это совсем недавно, а не
тысячу лет назад.
     - Но я тебя не вижу, кто из нас двоих мертв?
     - Ты, юноша, не видишь меня, потому что живые не могут
видеть мертвых. Ты можешь только слышать мой голос. Что же
касается меня, я не знаю, кто ты такой, и не могу тебя узнать, пока
не попробую каплю твоей крови. Но я тебя вижу, успокойся, я
прекрасно тебя вижу. И знаю, что ты жив.
     - Калина! - крикнул тогда он.- Это я, твой Петкутин, разве
ты меня не знаешь? Совсем недавно, если это было совсем недавно,
ты целовала меня.
     - Какая разница, совсем недавно или тысячу лет назад,
теперь, когда все так, как есть?
     В ответ на эти слова Петкутин вытащил нож, поднес палец к
тому месту, где, как он думал, находились невидимые губы его жены
и сделал надрез.
     Запахло кровью, но она не успела пролиться на камень, потому
что Калина жадно ждала ее. Узнав Петкутина, она вскрикнула и
начала рвать его на куски как падаль, страстно слизывая кровь и
бросая кости в зрительный зал, откуда уже рвались на сцену
остальные.
     В тот день, когда все это происходило, кир Аврам Бранкович
записал следующие слова: "Опыт с Петкутином успешно закончен.
Он сыграл свою роль с таким совершенством, что смог обмануть и
живых и мертвых. Теперь можно переходить к более сложной части
задачи. От малой попытки к большой. От человека к Адаму".
     Таким образом, планы кира Аврама Бранковича проясняются.
В планы, которые он строит, входят две ключевые персоны. Один
план связан с влиятельным родственником Бранковича, графом
Джордже Бранковичем, о котором венский двор располагает гораздо
более надежными и обширными сведениями, чем есть у нас. Второй
- с персоной, которую кир Аврам называет "курос" (что по-
гречески значит "юноша", "мальчик"). Здесь, в Царьграде, он
ожидает его прихода, как евреи ждут прихода Мессии. Эту персону,
насколько удалось установить, Бранкович не знает лично, не знает
он даже и ее имени (отсюда и это ласкательное греческое слово) и
видится с ней только во сне. Но сны его эта персона посещает
регулярно, и Бранкович видит ее всегда, когда видит сны. По
свидетельству самого господаря Аврама, курос - это молодой
человек с усами, один из которых сед, у него стеклянные ногти и
красные глаза Бранкович ожидает, что однажды встретится с ним и
с его помощью узнает или поймет что-то, что представляется ему
очень важным От своего куроса Бранкович во сне научился читать
справа налево на еврейский манер и видеть сны от конца и до
начала. Эти необыкновенные сны, в которых кир Аврам
превращается в куроса или, если вам угодно, в еврея, начались
много лет назад Сам Бранкович говорит о своем сне, что сначала он
почувствовал какое-то беспокойство, которое, подобно камню,
брошенному в его душу, падало через нее на протяжении дней, и
падение это прекращалось только ночью, когда вместе с камнем
падала и душа. Позже этот сон полностью овладел его жизнью, и во
сне он становился в два раза моложе, чем наяву. Из его снов
навсегда исчезли сначала птицы, затем его братья, потом отец и
мать, простившись с ним перед исчезновением Потом бесследно
исчезли все люди и города из его окружения и воспоминаний, и
наконец из этого совершенно чужого мира исчез и он сам, как будто
бы ночью, во время сна, он превратился в какого-то совсем другого
человека, лицо которого, мелькнувшее перед ним в зеркале,
испугало его так же, как если бы он увидел собственную мать или
сестру, заросшую бородой У того, другого, были красные глаза и
стеклянные ногти, а один ус - седой
     В этих снах, прощаясь со всем окружавшим его, Бранкович
дольше всего видел свою покойную сестру, но и она в этих снах
каждый раз теряла что-то в своем облике, так хорошо знакомом
Бранковичу, а взамен получала новые черты, незнакомые и чужие
Они достались ей от какой-то неизвестной особы, которая дала ей
прежде всего голос, потом цвет волос, зубы, так что в конце концов
оставались лишь руки, которые обнимали Бранковича все более и
более страстно Все остальное уже не было ею. И вот однажды
ночью, которая была такой тонкой, что два человека, один из
которых стоял во вторнике, а второй в среде, могли через нее
пожать друг другу руки, она пришла к нему преображенной
совершенно, такой прекрасной, что от ее красоты весь мир вокруг
з Она обняла его руками, на каждой из которых было по два
больших пальца Он едва не сбежал от нее из своего сна, но потом
сдался и сорвал, как персик с ветки, одну из ее грудей После этого
он снимал с нее, как с дерева, каждый свой день, а она дарила ему
каждый раз новые плоды, все слаще и слаще, и так он спал с ней
дни напролет в разных снах, как делают это другие люди со своими
наложницами в нанятых на ночь домах Но в ее объятиях он никогда
не мог определить, какую из ее рук с двумя большими пальцами он
чувствует на своем теле, потому что разницы между ними не было.
Однако эта любовь в сновидениях истощала его наяву, причем так
сильно, что он просыпался почти полностью выжатым из своих снов
в собственную постель Тогда она пришла к нему и в последний раз
сказала
     - Кто с горечью в душе проклинает, тот будет услышан
Может быть, мы еще встретимся в какой-нибудь другой жизни
     Бранкович никогда не узнал, говорила ли она это ему, киру
Авраму Бранковичу, или же его двойнику из сна, с седым усом,
куросу, в которого Бранкович превращался, пока спал. Потому что
во сне он давно уже не чувствовал себя Аврамом Бранковичем. Он
чувствовал себя совсем другим, тем самым, у которого стеклянные
ногти. В своих снах он уже много лет не хромал, как наяву. По
вечерам казалось ему, что его будит чья-то усталость, так же как с
утра он ощущал сонливость оттого, что кто-то где-то чувствует себя
выспавшимся, вполне пробудившимся и бодрым. Веки его тяжелели
всегда, когда где-то раскрывались чьи-то чужие глаза. Его и
незнакомца соединяют друг с другом сообщающиеся сосуды силы и
крови, и эта сила переливается из одного в другого так же, как
переливают вино, чтобы оно не скисло. Чем больше один из них
ночью во время сна отдохнул и набрался сил, тем больше те же
самые силы покидали другого, оставляя место усталости и сну.
Самое страшное было - неожиданно заснуть посреди улицы или в
другом неподходящем месте, будто этот сон не сон, а отклик на чье-
то пробуждение в тот момент. Недавно случилось с киром Аврамом
так, что он, наблюдая лунное затмение, уснул, причем столь
неожиданно и быстро, что, видно, тут же окунулся в сон, где его
избивали плеткой, и он сам потом не верил, что, падая, уже спящим,
рассек себе лоб на том самом месте, по которому пришелся во сне
один из ударов...
     Мне кажется, что и "курос" и Иуда Халеви имеют
непосредственное отношение к тому делу, которым господарь
Бранкович и мы, его слуги, занимаемся уж несколько лет. Речь идет
об одном глоссарии или же азбуке, которую я бы назвал "Хазарским
словарем". Над этим словарем он работает без устали, преследуя
особые цели. В Царьград из Зарандской жупании и из Вены для
Бранковича прибыли восемь верблюдов, нагруженных книгами, и все
время прибывают новые и новые, так что он отгородился от мира
стеной словарей и старых рукописей. Я знаю толк в красках,
чернилах и буквах, влажными ночами я нюхом распознаю каждую
букву и, лежа в своем углу, читаю по запахам целые страницы
неразмотанных запечатанных свитков, которые сложены где-нибудь
на чердаке под самой крышей. Кир Аврам же больше всего любит
читать на холоде, в одной рубахе, дрожа всем телом, и только то из
прочитанного, что, несмотря на озноб, овладевает его вниманием, он
считает достойным запоминания, и эти места в книге он отмечает.
Каталог, который Бранкович собрал при своей библиотеке,
охватывает тысячи листов на различные темы: от перечня вздохов и
восклицаний в старославянских молитвах до списка солей и чаев и
огромного собрания волос, бород и усов самых различных цветов и
фасонов живых и мертвых людей всех рас. Господарь наклеивает их
на стеклянные бутыли и держит у себя как своего рода музей
старинных причесок. Его собственные волосы в этой коллекции не
представлены, однако он приказал вышить ими на нагрудниках,
которые он всегда носит, свой герб с одноглазым орлом и девизом:
     "Каждый господарь свою смерть любит".
     С книгами, коллекциями и картотекой Бранкович работает
каждую ночь, но главное внимание его приковано к составлению (что
он держит в строгой тайне) азбуки, вернее, словаря о крещении
хазар @ - давно исчезнувшего племени с берегов Черного моря,
которое имело обычай хоронить своих покойников в лодках. Это
должен быть некий перечень биографий или сборник житий всех,
кто несколько сот лет назад участвовал в обращении хазар в
христианскую веру, а также тех, после кого остались какие-либо
более поздние записи об этих событиях. Доступ к "Хазарскому
словарю" имеем только мы - два его писаря,- я и Теоктист
Никольски. Такая предосторожность связана, видимо, с тем, что
Бранкович здесь, в частности, рассматривает и различные ереси, не
только христианские, но и еврейские, и магометанские, и наш
патриарх из Печской патриархии, который каждый август на день
успения святой Анны перечисляет все анафемы, безусловно, одну из
них предназначил бы киру Авраму, знай он, что тот задумал.
     Бранкович располагает всеми доступными сведениями о
Кирилле * и Мефодии *, христианских святых и миссионерах,
которые с греческой стороны участвовали в крещении х Особую
трудность для него, однако, составляет то, что он не может внести в
эту азбуку еврейского и арабского участников обращения хазар, а
они тоже при-частны к этому событию и к полемике, которая тогда
велась при дворе хазарского кагана u. Об этом еврее и арабе он не
только не смог узнать ничего, кроме того, что они существовали, но
их имена не встречаются ни в одном из доступных ему греческих
источников, где говорится о хазарах. В поисках еврейских и
арабских свидетельств о крещении хазар его люди побывали в
монастырях Валахии и в подвалах Царьграда, и сам он приехал
сюда, в Царьград, для того, чтобы здесь, откуда некогда в хазарскую
столицу для крещения хазар были посланы миссионеры Кирилл и
Мефодий, найти рукописи и людей, которые этим занимаются. Но
грязной водой колодца не промоешь, и он не находит ничего!
Бранкович не может поверить, что лишь он один интересуется
хазарами и что в прошлом этим не занимался никто вне круга тех
христианских миссионеров, которые оставили сообщения о хазарах
со времен святого Кирилла. Я уверен, утверждает он, что кто-то из
дервишей или еврейских раввинов, конечно же, знает подробности о
жизни еврейского или арабского участника полемики, однако ему
никак не удается найти такого человека в Царьграде, а может, они
не хотят говорить о том, что им известно. Бранкович предполагает,
что наряду с христианскими источниками существуют не менее
полные арабские и еврейские источники об этом народе и его
обращении, но что-то мешает людям, знающим это, встретиться и
связать в одно целое свои знания, которые только вместе могли бы
дать ясную и полную картину всего, что относится к этому вопросу.
     - Не понимаю, - часто говорит он, - может быть, я все
время слишком рано останавливаю свои мысли и поэтому они
созревают во мне лишь до половины и высовываются только до
пояса...
     Причину такого безмерного интереса кира Аврама к столь
малозначительному делу, по-моему, объяснить нетрудно. Господарь
Бранкович занимается хазарами из самых эгоистических
побуждений. Он надеется таким образом избавиться от сновидений,
в которые заточен. Курос из его снов тоже интересуется хазарским
вопросом, и кир Аврам знает это лучше нас. Единственный способ
для кира Аврама освободиться из рабства собственных снов - это
найти незнакомца, а найти его он может только через хазарские
документы, потому что это единственный след, который ведет его к
цели. Мне кажется, что так же думает и тот, другой. Таким образом,
их встреча неизбежна, как встреча тюремщика и заключенного.
Поэтому и неудивительно, что кир Аврам в последнее время так
усердно упражняется со своим учителем на саблях... Куроса своего
он ненавидит так, что, кажется, глаза бы ему выпил, как птичьи
яйца. Как только до него доберется... Вот что можно предположить,
однако, если это безосновательно, то следует вспомнить слова
Аврама Бранковича об Адаме и его успешный опыт с Петкутином. В
таком случае он представляет опасность, и то, что он собирается
сделать, может иметь непредвиденные последствия, причем в таком
случае "Хазарский словарь" для Бранковича это лишь
подготовительный, письменный, этап к активным действиям в
жизни...
     Этими словами завершается донесение Никона Севаста об
Авраме Бранковиче. О последних днях своего господина Саваст,
однако, не мог донести никому, потому что и господарь, и слуга были
убиты однажды в среду, облаченную в туманы и заплутавшую где-
то в Валахии. Запись об этом событии оставил другой слуга
Бранковича - уже упоминавшийся мастер сабельного боя Аверкие
Скила. Эта запись выглядит так, как будто Скила писал концом
своей сабли, обмакивая ее в чернильницу, стоящую на земле, а
бумагу придерживал сапогом.
     "В последний царьградский вечер, перед отъездом, - записал
Аверкие Скила, - палас Аврам собрал нас в своем большом зале с
видом на три моря. Дул ветер: зеленый с Черного моря, голубой,
прозрачный - с Эгейского, сухой и горький - с Ионического. Когда
мы вошли, наш господарь стоял рядом с верблюжьим седлом и
читал. Собирался дождь, анатолийские мухи, как всегда перед
дождем, кусались, и он отгонял их, защищаясь хлыстом и
безошибочно попадая самым кончиком в место укуса на своей спине.
В тот вечер мы уже позанимались нашими обычными
упражнениями на саблях, и если бы я постоянно не имел в виду, что
одна нога у него короче другой, он в темноте распорол бы меня.
Ночью он всегда был проворнее, чем днем. Сейчас на этой короткой
ноге у него вместо шерстяного носка было птичье гнездо, потому что
оно лучше греет...
     Мы уселись - все четверо, кого он позвал: я, два его писаря и
слуга Масуди, который уже сложил все необходимые для
путешествия вещи в зеленый мешок. Взяли по ложечке черешневого
варенья с острым перцем и выпили по стакану воды из колодца,
который находился здесь же, в комнате, и хоронил эхо наших
голосов в подвале башни. После этого папас Аврам заплатил нам
причитающееся за службу и сказал, что кто хочет - может
остаться в Царь-граде. Остальные вместе с ним отправляются
воевать на Дунай.
     Мы думали, что разговор на этом закончен и долее он нас не
задержит. Но у Бранковича была одна особенность: мудрость его
обострялась в момент, когда он расставался с собеседником. Тогда он
делал вид, что ничего не произошло, но прощался несколько позже,
чем это естественно и прилично. Он всегда пропускал тот миг, когда
все уже сказано и когда все вокруг снимают маски и принимают
свой обычный вид, такой, который имеют наедине с собой. Так
случилось и на этот раз. Он сжимал в своей руке руку анатолийца и
неподвижным взглядом исподтишка смотрел на присутствующих.
Неожиданно между Масуди и Никоном Севастом сверкнула молния
страшной ненависти, которую до сих пор обе стороны не замечали
или тщательно скрывали. Это произошло после того, как Масуди
сказал киру Авраму:
     - Господин мой, я хочу отблагодарить тебя за подарки,
прежде чем мы расстанемся. Я скажу тебе нечто такое, что обрадует
тебя, потому что ты давно жаждешь это узнать. Того, кто тебе
снится, зовут Самуэль Коэн Y.
     - Ложь! - вскрикнул вдруг Севаст, схватил зеленый мешок
Масуди и швырнул его в очаг, который горел в комнате. Масуди с
неожиданным спокойствием повернулся к папасу Авраму и сказал,
показывая на Никона Севаста:
     - Посмотри, господин, у него только одна ноздря в носу, и
мочится он хвостом, как положено Сатане.
     Папас Аврам подхватил попугая, державшего в когтях фонарь,
и опустил их На пол. Стало светлее, и мы увидели, что нос Никона
Севаста и правда с одной ноздрей, черной и не разделенной
посредине перегородкой, как это и бывает у нечистых. Тогда папас
Аврам сказал ему:
     - Ты, значит, из тех, кто не меняет обувь?
     - Да, господин, но я и не из тех, кто страдает медвежьей
болезнью. Я не отрицаю того, что я Сатана, - признал он без
колебания, - я только напоминаю, что принадлежу к преисподней
христианского мира и неба, к злым духам греческой территории, к
аду под юрисдикцией Православной Церкви. Потому что точно так
же, как небо над нами поделено между Иеговой, Аллахом и Богом
Отцом, преисподняя поделена между Асмодеем, Иблисом и Сатаной.
По случайности я попался на земле нынешней турецкой империи, но
это не дает права Масуди и другим представителям исламского
мира судить меня. На это уполномочены только служители
христианской церкви, лишь их суд может быть признан
правомочным, В противном случае может оказаться, что
христианские или еврейские судьи начнут судить представителей
исламского ада, если те окажутся в их руках. Пусть наш Масуди
подумает об этом предупреждении... На это папас Аврам ответил:
     - Мой отец, Иоаникий Бранкович, имел дело с такими, как ты.
В каждом нашем доме в Валахии всегда были собственные
домашние ведьмы, чертенята, оборотни, с которыми мы ужинали,
насылали на них добрых духов-защитников, заставляли считать
дырки в решете и находили возле дома их отвалившиеся хвосты,
собирали с ними ежевику, привязывали их у порога или к волу и
секли в наказание и загоняли в колодцы. Как-то вечером в Джуле
отец застал в нужнике огромного снеговика, сидящего над дырой.
Ударил его фонарем, убил и пошел ужинать. На ужин были щи с
кабанятиной. Сидит он над щами, как вдруг - шлеп! - голова его
падает в тарелку. Поцеловался с собственным лицом, которое оттуда
выглядывало, и захлебнулся в тарелке щей. Прямо у нас на глазах,
прежде чем мы поняли, что происходит. Я и по сей день помню, что,
захлебываясь в щах, он вел себя так, словно был в объятиях
любимой, обнимал миску обеими руками, будто перед ним не щи, а
чья-то голова. Одним словом, хоронили мы его так, будто вырывали
из чьих-то крепких объятий... А чтобы отец не превратился в
вампира, мы бросили его сапог в Муреш. Если ты Сатана, а это так,
то скажи мне, что означала смерть моего отца Иоаникия
Бранковича?
     - Это вы узнаете сами и без моей помощи, - ответил Севаст.
- Но я вам скажу кое-что другое. Я знаю слова, которые звучали в
ушах вашего отца, когда он умирал: "Немного вина, вымыть руки!"
Это прозвенело у него в ушах в момент смерти. И теперь еще одно,
чтобы не говорили потом, что я все из пальца высосал.
     Вы занимаетесь хазарским словарем несколько десятилетий,
давайте и я что-нибудь к нему добавлю.
     Слушайте теперь то, чего вы не знаете. Три реки античного
мира мертвых - Ахеронт, Пирифлегетон и Копит - принадлежат
сейчас преисподним ислама, иудаизма и христианства; их русла
разделяют три ада - геенну, ад и ледяную преисподнюю магометан,
под территорией бывшей страны х Здесь как раз и сходятся
границы трех загробных миров: огненное государство Сатаны с
девятью кругами христианского ада, с троном Люцифера и
знаменами владыки тьмы; исламский ад с царством ледяных мук
Иблиса и область Гевары с левой стороны от Храма, где сидят
еврейские боги зла, вожделения и голода, геенна во власти Асмодея.
Эти три ада существуют отдельно, граница между ними пропахана
железным плугом, и никому не позволено ее переходить. Правда, вы
эти три ада представляете себе неправильно, потому что у вас нет
опыта. В еврейском аду, в державе ангела тьмы и греха Велиала,
корчатся в огне вовсе не евреи, как вы думаете. Там горят одни
лишь арабы и христиане. Точно так же и в христианском пекле нет
христиан - в огонь там попадают магометане или сыны и дочери
Давида; в то время как в магометанском аду страдают только
христиане и евреи, ни одного турка или араба там нет. Теперь
представьте себе Масуди, который трепещет при мысли о своем
таком страшном, но хорошо ему известном пекле и который вместо
этого попадает в еврейский шеол или христианский ад, где его буду
встречать я! Вместо Иблиса он увидит Лю.цифера. Представьте себе
христианское небо над адом, в котором мучается еврей!
     Советую вам воспринять это как важнейшее, серьезнейшее
предупреждение, господин! Как глубочайшую мудрость. Здесь, на
белом свете, - никаких дел, ничего общего, в чем могут пересечься
три мира: ислам, христианство и иудаизм! Чтобы не пришлось потом
иметь дело с преисподними трех этих миров. Потому что с теми, кто
друг друга ненавидит, на этом свете нет никаких затруднений. Они
всегда похожи. Враги одинаковы или же со временем становятся
одинаковыми, в противном случае они не могли бы быть врагами.
Самую большую опасность представляют те, кто действительно
отличается друг от друга. Они стремятся узнать друг друга, потому
что им различия не мешают.
     Вот эти-то хуже всего. С теми, кто спокойно относится к тому,
что мы отличаемся от них, с теми, кому эти различия не мешают
спать, мы будем сводить счеты и сами и, объединив силы с
собственными врагами, навалимся на них с трех сторон разом...
     На это кир Аврам Бранкович сказал, что ему все-таки не все
ясно, и спросил:
     - Почему же вы до сих пор так не сделали, если не ты, у
которого хвост пока не отвалился, то другие, более старые и
опытные? Чего вы ждете, пока мы строим дом на фундаменте "Отче
наш"?
     - Мы выжидаем, господин. Кроме того, мы, дьяволы, можем
сделать свой шаг только после того, как его сделаете вы, люди.
Каждый наш шаг должен ступать в ваш след. Мы всегда на шаг
отстаем от вас, мы ужинаем только после вашего ужина - и так же,
как и вы, не видим будущего. Итак, сначала вы, потом мы. Но я
скажу тебе и то, что ты, господин, пока еще не сделал ни одного
шага, который бы заставил нас преследовать тебя. Если ты это
когда-нибудь сделаешь, ты или кто-нибудь из твоих потомков, мы
вас настигнем в один из дней недели, имя которого не упоминается.
Но пока все в порядке. Потому что вы - ты и твой красноглазый
курос - никак не сможете встретиться, даже если он и появится
здесь, в Царьграде. Если он видит во сне вас так же, как вы видите
его, если он во сне создает вашу явь так же, как и его явь создана
вашим сном, то вы никогда не сможете посмотреть друг другу в
глаза, потому что вы не можете одновременно бдеть. Но все же не
искушайте нас. Поверьте мне, господин, гораздо опаснее составлять
словарь о хазарах из рассыпанных слов здесь, в этой тихой башне,
чем идти воевать на Дунай, где уже бьются австрийцы и турки.
Гораздо опаснее поджидать чудовище из сна здесь, в Царьграде,
чем, выхватив саблю, мчаться на врага, а это дело, господин, по
крайней мере вам, хорошо знакомо. Подумайте об этом и
отправляйтесь туда, куда вы собрались без сомнений, и не слушайте
этого анатолийца, который апельсин макает в соль...
     - Что же касается остального, господин, - закончил Севаст,
- вы, конечно, можете передать меня христианским духовным
властям и подвергнуть судебному процессу, предусмотренному для
нечестивых и ведьм. Но прежде чем вы это сделаете, позвольте мне
задать вам один-един-ственный вопрос. Уверены ли вы в том, что
ваша Церковь будет существовать и сможет судить и через триста
лет так же, как она делает это сейчас?
     - Конечно уверен, - ответил папас Аврам.
     - Ну так и докажите это: ровно через двести девяносто три
года встретимся снова, в это же время года, за завтраком, здесь, в
Царьграде, и тогда судите меня так, как бы вы сделали это сегодня...
     Папас Аврам улыбнулся, сказал, что согласен, и убил еще одну
муху кончиком хлыста.
     Кутью мы сварили на утренней заре, обложили горшок
подушками и поставили в дорожную сумку, чтобы папасу Авраму не
было холодно спать. Мы отправились в путь - на корабле через
Черное море до устья Дуная, а оттуда вверх по течению. Последние
ласточки пролетали над Дунаем, перевернувшись вниз черными
спинами, которые отражались в воде вместо их белых грудок.
Начались туманы, и птицы летели на юг, неся за собой через леса и
через Железные ворота такую плотную оглушающую тишину,
которая, казалось, вобрала в себя тишину всего мира. На пятый день
возле Кладова нас встретил конный отряд из Трансильвании,
пропитанный горькой румынской пылью с другого берега. Как только
мы оказались в лагере принца Баденского, нам стало известно, что
граф Георгий выдвинулся на позиции, генералы Хайдерсхайм,
Ветерани и Хайзел уже готовы к атаке на расположение турок и
цирюльники уже два дня бреют и причесывают их на ходу, бегая за
ними. Той же ночью мы убедились и в невероятных способностях
нашего господина.
     Одно время года готовилось сменить другое, утром было
холодно, а по ночам еще тепло - до полуночи лето, с утра осень.
Папас Аврам выбрал саблю, ему оседлали коня, из сербского лагеря
прибыл небольшой конный отряд, у каждого всадника в рукаве было
спрятано по живому голубю. Они курили на ходу длинные трубки,
нанизывая кольца дыма на уши лошадям. Когда Бранкович сел на
коня, ему тоже дали раскуренную трубку, и все они, так же дымя,
отправились к генералу Ветерани за приказом. В это время над
австрийским лагерем раздались крики:
     - Сербы голые идут! - И действительно, за всадниками
следовал отряд пехотинцев, которые сбросили с себя все, кроме
головных уборов. Обнаженные, они проходили при свете лагерных
костров, а за ними, чуть быстрее, их голые тени, которые были
старше их вдвое.
     - Вы что, собираетесь атаковать в темноте? - спросил
Ветерани, гладя пса, такого высокого, что он мог хвостом хлестнуть
по лицу человека.
     - Вот именно, - ответил ему кир Аврам, - птицы покажут
нам дорогу.
     Над австрийскими и сербскими позициями возвышался холм
Рс, известный тем, что над ним никогда не шел дождь. На этом
холме находились укрепления турецкой артиллерии. К ней уже три
дня не могли подобраться ни с одной стороны. Генерал сказал
Бранковичу, что ему предстоит эти укрепления атаковать.
     - Если вам удастся занять эту позицию, разожгите зеленый
костер из кленовых прутьев - добавил генерал, - чтобы мы могли
сориентироваться.
     Всадники выслушали приказ и ускакали, по-прежнему куря
трубки. Вскоре после этого мы увидели над турецкими позициями
горящих голубей - одного, второго, третьего, прозвучало несколько
выстрелов, и одновременно в лагерь вернулись папас Бранкович и
всадники с дымящимися длинными трубками. Генерал удивленно
спросил их, почему они не атаковали турок, на что папас Аврам
молча показал трубкой на холм. Там полыхал зеленый огонь, а
пушек больше не было слышно. Укрепление было взято.
     Когда наступило утро, папас Аврам, уставший от ночного боя,
заснул перед своим шатром, а Масуди и Никон Севаст сели играть в
кости. Никон уже третий день подряд проигрывал огромные суммы,
а Масуди не прекращал игры. Должно быть, у них - спящего
Бранковича и двух игроков - были какие-то очень серьезные
причины оставаться мишенью под градом ядер и пуль. У меня таких
причин не было, и я вовремя укрылся в безопасном месте. Как раз
тут на наши позиции ворвался турецкий отряд, уничтожая все
живое, а вслед за ними Сабляк-паша ** из Требинья, который
смотрел не на живых, а на мертвых. За ним на место побоища
влетел бледный юноша, у которого один ус был седым, словно он
постарел лишь наполовину. На шелковом нагруднике паласа Аврама
был вышит герб Бранковича с одноглазым орлом. Один из турок
вонзил копье в эту вышитую птицу с такой силой, что было слышно,
как металл, пробив грудную клетку спящего, ударил в камень под
Бранковичем. Пробуждаясь в смерть, Бранкович приподнялся на
одной руке, последнее, что он увидел в жизни, был красноглазый
юноша со стеклянными ногтями и одним серебристым усом. Тут
Бранковича прошиб пот, и две струи его завязались у него на шее
узлом. Рука его задрожала так, что он, уже пронзенный копьем,
посмотрел на нее с удивлением и всей своей тяжестью налег на
руку, чтобы унять дрожь. Она все же еще некоторое время
трепетала, успокаиваясь, как задетая струна, а когда затихла
совсем, он без звука упал на эту руку. В тот же момент юноша
рухнул прямо на собственную тень, будто скошенный взглядом
Бранковича, а мешок, который был у него на плече, покатился в
сторону.
     - Неужели Коэн погиб? - воскликнул паша, а турки, решив,
что в юношу выстрелил один из игроков, в мгновение ока изрубили
Никона Севаста, все еще сжимавшего в руке кости, которые он
собирался бросить. Потом они обернулись к Масуди, но он сказал
что-то паше по-арабски, обращая его внимание на то, что юноша не
мертв, а спит. Это на сутки продлило жизнь Масуди, потому что
паша приказал зарубить его не в тот же день, а на следующий. Так
оно потом и было.
     "Я мастер сабельного боя, - так заканчивается запись
Аверкия Скилы об Авраме Бранковиче, - я знаю, что когда
убиваешь, всякий раз это бывает по-другому, так же как всякий раз
по-другому бывает в постели с каждой новой женщиной. Просто
потом одних забываешь, а других нет. Опять же и некоторые из
убитых и женщин не забывают тебя. Смерть кира Аврама
Бранковича была из тех, которые остаются в памяти. Было это так.
Откуда-то прибежали слуги паши с корытом горячей воды, обмыли
кира Аврама и передали его старику, который третью свою туфлю с
бальзамами, травами и куделью носил подвешенной на груди. Я
подумал, что он будет исцелять раны паласа Аврама, но он намазал
его белилами и румянами, побрил, причесал и такого отнесли его в
шатер Сабляк-паши.
     "Вот еще один голый серб", - подумал я...
     На другое утро в этом шатре он и  Это было в 1689 году,
по мусульманскому летоисчислению, в день священномученика
Евтихия. В тот момент, когда Аврам Бранкович испустил дух,
Сабляк-паша вышел из шатра и потребовал немного вина, чтобы
вымыть руки".
     БРАНКОВИЧ ГРГУР - смотри: столпник.
     КАГАН @ - хазарский правитель. Столицей Хазарского
государства был Итиль, а летняя резиденция кагана находилась на
Каспийском море и называлась Семе Считается, что прием
греческих миссионеров при хазарском дворе был результатом
политического решения. Еще в 740 году один из хазарских каганов
просил Царьград прислать ему миссионера, сведущего в
христианской вере. В IX веке возникла необходимость укрепить
греко-хазарский союз перед лицом общей опасности: в это время
русские уже водрузили свой щит над царьградскими вратами и
отвоевали у хазар Киев. Существовала и еще одна опасность. У
правившего в то время кагана не было престолонаследника.
Однажды к нему явились греческие купцы, он принял их и
пригласил к столу. Все они были низкорослые, чернявые и заросшие
волосами настолько, что даже на груди у них виднелся пр
Каган, сидевший с ними за обедом, казался великаном.
Приближалась непогода, и птицы ударялись в окно, как мухи о
зеркало. Проводив и одарив путешественников, каган вернулся туда,
где они обедали, и случайно бросил взгляд на оставшиеся на столе
объедки. Объедки греков были огромными, как у великанов, а
объедки кагана крошечными, как у ребенка. Он тут же призвал к
себе придворных, чтобы они повторили ему, что говорили
иностранцы, но никто ничего не помнил. В основном греки молчали,
таково было общее мнение. Тут к кагану обратился еврей из
придворной свиты и сказал, что сможет помочь ему.
     - Посмотрим, каким образом, - ответил каган и лизнул
немного святой соли. Еврей привел к нему раба и приказал тому
обнажить руку. Рука была точной копией правой руки кагана.
     - Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше.
Ты на правильном пути.
     И вот по всему хазарскому царству были разосланы гонцы, и
через три месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которого
были совершенно такими же, как ступни кагана. Потом нашли два
колена, одно ухо и плечо - все точно как у кагана. Мало-помалу
при дворе собралось много юношей, среди них были и солдаты, и
рабы, и веревочники, евреи, греки, хазары, арабы, которые - если
от каждого взять определенную часть тела или член - могли бы
составить молодого кагана, как две капли воды похожего на того,
который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ее найти не
могли никак. И вот наступил день, когда каган вызвал к себе еврея и
потребовал голову - его или кагана. Еврей нисколько не испугался,
и каган, удивленный, спросил почему.
     - Причина в том, что я испугался еще год назад, а не сегодня.
Год назад я нашел и голову. Уже несколько месяцев я храню ее
здесь, при дворе, но не решаюсь показать.
     Каган приказал показать голову, и еврей привел к нему
девушку. Она была молода и красива, а ее голова была настолько
похожа на голову кагана, что могла бы служить отражением. Если
бы кто-то увидел ее в зеркале, то решил бы, что видит кагана,
только более молодого. Тогда каган приказал привести всех
собранных и велел еврею сделать из них еще одного кагана. Пока
расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которых были
использованы для создания второго кагана, еврей написал на лбу
нового существа какие-то слова, и молодой наследник поднялся с
постели кагана. Теперь его нужно было испытать, и еврей послал его
в покои возлюбленной кагана, принцессы Атех. Наутро принцесса
велела передать настоящему кагану следующие слова:
     - Тот, кто был прислан вчера вечером ко мне на ложе,
обрезан, а ты нет. Значит, или он не каган, а кто-то другой, или
каган перешел к евреям, совершил обрезание и стал кем-то другим.
Итак, реши, что же случилось.
     Каган тогда спросил еврея, что может значить это различие,
Тот отвечал:
     - Да ведь различия не будет, как только ты сам совершишь
обрезание.
     Каган не знал, на что решиться, и снова спросил совета у
принцессы Атех. Она отвела его в подвалы своего дворца и показала
двойника. По ее приказу он был закован в цепи и брошен за
решетку. Но цепи он сумел разорвать и сотрясал решетку с
невероятной силой. За одну ночь он вырос так, что настоящий,
необрезанный каган казался рядом с ним ребенком.
     - Хочешь, я выпущу его? - спросила принцесса. Каган
испугался настолько, что приказал убить обрезанного кагана.
Принцесса Атех плюнула великану в лоб, и он упал мертвым.
     Тогда каган обратился душой к грекам, заключил с ними новый
союз и назвал их веру своей.
     КИРИЛЛ (Константин Солунский, или Константин Философ,
826 или 827-869) - православный святой, греческий участник
хазарской полемики @, один из основателей славянской
письменности. Седьмой ребенок в семье командира друнга Леона,
который по поручению византийского двора выполнял в Солуне
военные и административные функции, Константин сменил ряд
чиновничьих и дипломатических должностей. Вырос он среди голых
церквей, без икон, в те времена, когда в Царьграде у власти были
иконоборцы. К ним относились и многие выходцы из Солуна, и
Константин обучался разным наукам у людей, которые были
известными противниками икон. Лев Математик, преподававший
ему Гомера, геометрию, арифметику, астрономию и музыку, был
иконоборцем и родственником царьградского патриарха-иконоборца
Иована Грамматика (837-843), кроме того, он поддерживал связи с
сарацинами и их калифом Мамуном. Вторым наставником
Константина был известный философ, а позже патриарх, Фотий,
который преподавал ему грамматику, риторику, диалектику и
философию и которого прозвали христианским Аристотелем. Вместе
со Львом Математиком он начал гуманистическое возрождение
византийского мира, благодаря которому тот смог осознать, что
является отростком античного, эллинистического корня. Фотий
занимался таинственными, запрещенными науками - астрологией и
магией, византийский император говорил, что у него "хазарское
лицо", а при дворе кружила легенда о том, что Фотий еще в
молодости продал душу какому-то еврейскому чародею. Константин
любил языки, считая, что они вечны, как ветер, и менял их так же,
как хазарский каган менял жен разной веры.
     Кроме греческого, он изучал славянский, еврейский, хазарский,
арабский, самаритянский и языки, имевшие готскую или "русскую"
письменность. Константин вырос и всю жизнь провел в ненасытной
жажде странствий. Он всегда носил с собой накидку и говорил: "Где
моя накидка, там и мой дом", а век его прошел главным образом
среди диких племен, где после того, как пожмешь кому-нибудь руку,
следует на своей пересчитать пальцы. Только болезни время от
времени были островками покоя в его жизни. Стоило ему заболеть, и
он забывал все языки, кроме родного. Правда, его болезни всегда
имели по крайней мере две причины. Когда в 843 году была
свергнута власть солунской партии иконоборцев и после смерти
императора Теофила объявлено о восстановлении культа икон,
Константин был вынужден скрыться в монастыре в Малой Азии. Он
думал так: "И Бог отошел, чтобы дать место толпе. Наш глаз - это
мишень для окружающих вещей. Они прицеливаются в него, а не
наоборот". Потом ему пришлось вернуться в столицу и публично
выступить против своих прежних учителей и земляков, в защиту
икон. "Иллюзия, что мысли заключены в нашей голове, - решил он
тогда. - И головы, и мы целиком переполнены мыслями. Мы и наши
мысли - это море и течения в нем; наше тело - течение в море, а
мысли само море. Так тело, прорываясь сквозь мысли, завоевывает
себе место в мире. Душа же - русло и одного и другого..."
     Тогда он расстался с еще одним своим бывшим учителем.
Своим старшим братом Мефодием, который никогда не выступал
против единомышленников. Он видел, как оставляет позади своего
некогдашнего духовного отца и брата и как становится ему
старейшиной. На службе у царьградского двора он был сначала
архонтом одной славянской провинции, потом преподавал в
столичной придворной школе; став священником, был назначен
библиотекарем патриархии при церкви Святой Софии в Царьграде,
затем был преподавателем философии в Царьградском университете
и здесь получил почетное звание "философа", которое носил до
самой смерти. Но сам он держался другого пути и как все моряки
был уверен, что в качестве еды умные рыбы вредны для желудка и
жестче, чем глупые. Так что только глупцы едят и глупых и
мудрых, а мудрецы выбирают и ищут глупых.
Портрет
Константина
Солунского -
Святого
Кирилла
(фреска IX в.)
     Он, проведший первую половину своей жизни избегая икон,
вторую половину нес их перед собой как щит. Однако выяснилось,
что если к иконе Богородицы он смог привыкнуть, то к самой
Богородице - нет. Когда много лет спустя он в хазарской
полемике @ сравнил ее с прислугой из свиты кагана, он сравнил ее
с человеком, а не с женщиной.
     Тогда его век перевалил за середину и закончилась первая
половина его жизни.
     Он взял три золотые монеты, положил их в свой кошелек и
подумал: первую дам музыканту, дующему в рог, вторую - певчим
в церкви, а третью - поющим небесным ангелам. И с такой мыслью
пустился в свое бесконечное странствие. Ему никогда не случалось
смешать крошки от обеда и ужина. Он постоянно был в пути. В 851
году он отправился к арабскому калифу в Самару, недалеко от
Багдада, и, вернувшись из этой дипломатической миссии, увидел в
зеркале первую морщину на собственном лбу, которую назвал
сарацинской. Заканчивался 859 год, и Константин теперь стал
сверстником Александра Великого, умершего в тридцать три года.
Как раз столько было сейчас Константину.
     "У меня гораздо больше одногодков под землей, чем на
земле,-подумал он тогда,- одногодков из всех веков: из времени
Рамзеса Третьего, критского лабиринта или первой осады
Царьграда. И я стану подземным сверстником многих из живых. Вот
только, старея здесь, на земле, я все время меняю ровесников под
землей, предавая мертвых, которые моложе меня..."
     А потом пришло время еще одной осады города, имя которого
он носил. Пока славяне в 860 году осаждали Царьград, Константин
на Олимпе Малой Азии, в тишине монашьей кельи, делал для них
ловушку - вычерчивал первые письмена славянской азбуки.
Сначала он придумал округлые буквы, но язык славян был столь
дик, что чернила не удерживали его. Тогда он попробовал составить
азбуку из решетчатых букв и заточить в них этот непокорный язык,
как птицу. Позже, после того как он был приручен и обучен
греческим языком (потому что и языки учат другие языки),
славянский можно было ухватить и с помощью тех первоначальных,
глаголических знаков...
     Даубманнус приводит такой рассказ о возникновении
славянской азбуки. Язык варваров никак не хотел поддаваться
укрощению. Как-то быстрой трехнедельной осенью братья сидели в
келье и тщетно пытались написать письмена, которые позже
получат название кириллицы. Работа не клеилась. Из кельи была
прекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в час
ходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата на
четыре глиняных кувшина, которые стояли на окне их кельи, но не
внутри, а снаружи, по ту сторону решетки.
     - Если бы дверь была на засове, как бы ты добрался до этих
кувшинов? - спросил он. Константин разбил один кувшин, черепок
за черепком перенес сквозь решетку в келью и собрал по кусочкам,
склеив его собственной слюной и глиной с пола под своими ногами.
     То же самое они сделали и со славянским языком - разбили
его на куски, перенесли их через решетку кириллицы в свои уста и
склеили осколки собственной слюной и греческой глиной под своими
ногами...
     В тот же год к византийскому императору Михаилу III
прибыло посольство от хазарского кагана @, -который просил
направить к нему из Царьграда человека, способного объяснить
основы христианского учения. Император обратился за советом к
Фотию, которого звал "хазарским лицом". Этот шаг был
двусмысленным, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно и
порекомендовал своего подопечного и ученика Константина
Философа, который, как и его брат Мефодий, отправился со второй
дипломатической миссией, названной хазарской. По пути они
остановились в Херсонесе, в Крыму, где Константин изучил
хазарский и еврейский языки, готовясь выполнить ту
дипломатическую задачу, которая перед ним стояла. Он думал:
"Каждый - это крест своей жертвы, а гвозди пробивают и крест".
Прибыв ко двору хазарского кагана, он встретил там миссионеров
исламской и еврейской веры, которых тоже призвал каган.
Константин вступил с ними в полемику, излагая свои "Хазарские
проповеди", которые Мефодий позже перевел на славянский язык.
Опровергнув все аргументы раввина и дервиша, которые
представляли иудаизм и ислам, Константин Философ убедил
хазарского кагана принять христианство, научил его тому, что не
следует поклоняться изломанному кресту, и заметил на своем лице
вторую, хазарскую, морщину.
     Шел к концу 863 год. Константин был теперь сверстником
Филона Александрийского, философа, умершего в тридцать семь
лет, сколько было сейчас и ему самому. Он закончил славянскую
азбуку и вместе с братом отправился в Моравию, к славянам,
которых знал еще по своему родному городу.
     Он переводил церковные книги с греческого на славянский, а
вокруг него собиралась толпа. Глаза они носили на том месте, где
когда-то росли рога, и это еще было заметно, подпоясывались
змеями, спали головой на юг, выпавшие зубы забрасывали на
другую сторону дома, через крышу. Константин видел, как они,
шепча молитвы, ели то, что выковыривали из носа. Ноги они мыли
не разуваясь, плевали в свою тарелку перед обедом, а в "Отче наш"
вставляли через каждое слово свои варварские мужские и женские
имена, так что молитва разрасталась, как тесто на дрожжах, при
этом одновременно исчезая, так что каждые три дня ее нужно было
пропалывать, потому что иначе она была не видна и не слышна из-
за тех диких слов, которые ее проглатывали. Их с непреодолимой
силой притягивал запах падали, мысли их были быстры, и пели они
прекрасно, так что он плакал, слушая их и глядя на свою третью,
славянскую морщину, которая наискось сползала по его лбу
наподобие капли дождя... После Моравии он в 867 году прибыл к
паннонскому князю Коцелю, а от него направился в Венецию, где
принял участие в спорах с триязычниками, утверждавшими, что
лишь греческий, еврейский и латинский языки достойны того, чтобы
совершать на них богослужение. Венецианцы спросили его: Христа
убил весь Иуда или не совсем весь? А Константин чувствовал, как
на его щеке появляется четвертая, венецианская морщина и как она
вместе со старыми, сарацинской, хазарской и славянской, пересекает
лицо и перекрещивается с ними наподобие четырех сетей,
наброшенных на одну рыбу. Он дал один золотой из своего кошелька
трубачу и попросил его протрубить, а сам спросил триязычников,
отзовется ли войско на сигнал, если не понимает знака трубы? Шел
869 год, и Константин думал о Боэции из Равенны, который умер на
сорок третьем году жизни. Сейчас он был его сверстником. По
приглашению Папы Константин прибыл в Рим, где ему удалось
отстоять правильность своих взглядов и службы на славянском
языке. С ним были Мефодий и ученики, крещенные в Риме.
     Вспоминая свою жизнь и слушая пение в церкви, он думал:
"Так же как человек, одаренный призванием к какому-то делу, во
время болезни делает это дело с трудом и неловко, так и без всякой
болезни, но с таким же трудом и неловкостью делает его тот, кто не
имеет к нему призвания..."
     В это время в Риме пели славянскую литургию, и Константин
дал второй золотой певчим. Свой третий золотой он положил по
древнему обычаю себе под язык, поступил в Риме в один из
греческих монастырей и, приняв новое монашеское имя Кирилл,
умер там в 869 году.
Важнейшая литература. Очень большая библиография работ
о Кирилле и Мефодий собрана в работе Г. А. Ильинского
("Опыт систематической кирилло-мефодиевской
библиографии"), а также в многочисленных дополнениях более
позднего времени (Попруженко, Романски, Иванка Петрович и). Обзор новейших исследований дан в новом издании
монографии Ф. Дворника "Les Legendes de Constantin et
Methode vue de Byzance" (1969). Некоторые данные в связи с
хазарами и хазарской полемикой приводились в изданном
Даубманнусом "Хазарском словаре", Lexicon Cosri, Regiemonti
Borrusiae, excudebat loannes Daubmannus 1691, но это издание
было уничтожено.
     ЛОВЦЫ СНОВ - секта хазарских священнослужителей,
покровителем которых была принцесса Атех u. Они умели читать
чужие сны, жить в них как в собственном доме и, проносясь сквозь
них, отлавливать в них ту добычу, которая им заказана, -
человека, вещь или животное. Сохранились записки одного из самых
старых ловцов снов, в которых говорится: "Во сне мы чувствуем себя
как рыба в воде. Время от времени мы выныриваем из сна,
окидываем взглядом собравшихся на берегу и опять погружаемся,
торопливо и жадно, потому что нам хорошо только на глубине. Во
время этих коротких появлений на поверхности мы замечаем на
суше странное создание, более вялое, чем мы, привыкшее к другому,
чем у нас, способу дыхания и связанное с сушей всей своей
тяжестью, но при этом лишенное сласти, в которой мы живем как в
собственном теле. Потому что здесь, внизу, сласть и тело
неразлучны, они суть одно целое. Это создание там, наверху, тоже
мы, но это мы спустя миллион лет, и между нами и ним лежат не
только годы, но и страшная катастрофа, которая обрушилась на
того, наверху, после того как он отделил тело от сласти..."
     Одного из самых известных толкователей снов, как говорит
предание, звали Мокадаса аль Сафер Z. Он сумел глубже всех
приблизиться к проникновению в тайну, умел укрощать рыб в
чужих снах, открывать в них двери, заныривать в сны глубже всех
других, до самого Бога, потому что на дне каждого сна лежит Бог. А
потом с ним случилось что-то такое, что он больше никогда не смог
читать сны. Долго думал он, что достиг совершенства и что дальше в
этом мистическом искусстве продвинуться нельзя. Тому, кто
приходит к концу пути, путь больше не нужен, поэтому он ему и не
дается. Но те, кто его окружал, думали иначе. Они однажды
рассказали об этом принцессе Атех, и она объяснила им, что
случилось с Мокадасой аль Сафером:
     - Один раз в месяц, в праздник соли, в пригородах всех наших
столиц приверженцы хазарского кагана бьются не на жизнь, а на
смерть с вами, кто меня поддерживает и кого я опекаю. Как
только падает мрак, в тот час, когда погибших за кагана хоронят
на еврейских, арабских или греческих кладбищах, а отдавших
жизнь за меня погребают в хазарских захоронениях, каган тихо
открывает медную дверь моей спальни, в руке он держит свечу,
пламя которой благоухает и дрожит от его страсти. Я не
смотрю на него в этот миг, потому что он похож на всех
остальных любовников в мире, которых счастье будто ударило по
лицу. Мы проводим ночь вместе, но на заре, перед его уходом, я
рассматриваю его лицо, когда он стоит перед отполированной
медью моей двери, и читаю в его усталости, каковы его намерения,
откуда он идет и кто он таков.
     Так же и с вашим ловцом снов. Нет сомнений, что он достиг
одной из вершин своего искусства, что он молился в храмах чужих
снов и что его бесчисленное число раз убивали в сознании видящих
сны. Он все это делал с таким успехом, что ему начала
покоряться прекраснейшая из существующих материй -
материя сна. Но даже если он не сделал ни одной ошибки,
поднимаясь наверх, к Богу, за что ему и было позволено видеть Его
на дне читаемого сна, он, конечно же, сделал ошибку на обратном
пути, спускаясь в этот мир с той высоты, на которую вознесся.
И за эту ошибку он заплатил. Будьте внимательны при
возвращении - закончила принцесса Атех. - Плохой спуск может
свести на нет счастливое восхождение.
     МЕФОДИЙ СОЛУНСКИЙ (около 815-885) - греческий
хронист хазарской полемики @, один из славянских апостолов и
святителей восточного христианства, старший брат Константина
Солунского - Кирилла V. Происходит из семьи солунского
военачальника, друнгара Льва. Мефодий испробовал свои
способности сначала как управляющий одной славянской провинции,
в районе реки Струмицы (Стримона). Он знал язык своих
славянских подданных с бородатыми душами, которые зимой для
тепла носили под рубашками птиц. Вскоре, а точнее в 840 году, он
уехал в Витинию на Мраморном море, однако всю жизнь катил
перед собой, как мяч, память о славянских подданных. Книги,
которые приводит Даубманнус ***, свидетельствуют, что там он
учился у одного монаха, и тот ему однажды сказал: "Когда мы
читаем, нам не дано воспринять все, что написано. Наша мысль
ревнива по отношению к чужой мысли, она постоянно затуманивает
ее, и внутри нас нет места для двух запахов сразу. Те, кто живет
под знаком Святой Троицы, мужским знаком, воспринимают при
чтении нечетные, а мы, находящиеся под знаком числа четыре,
женского числа, только четные предложения из наших книг. Ты и
твой брат в одной и той же книге не сможете прочесть одни и те же
предложения, так как наши книги существуют лишь в соединении
мужского и женского знака..." Правда, Мефодий учился и еще у
одного человека - у своего младшего брата Константина. Иногда он
замечал, что его младший брат мудрее автора книги, которую он
читал в этот момент... Тогда Мефодий понимал, что попусту теряет
время, захлопывал книгу и заводил разговор с братом. В обители
постников, которая называлась Олимп и располагалась в Малой
Азии, Мефодий принял монашество, позже здесь к нему
присоединился и его брат. Они наблюдали, как каждую Пасху в
пустыне праздничный ветер развеивал песок и обнажал всякий раз
на новом месте древний храм, но так ненадолго, что едва они
успевали перекреститься и прочитать "Отче наш", как его опять
засыпало песком, уже навсегда. Тогда он начал видеть одновременно
два сна, и с тех пор возникла легенда, что у него будет две могилы.
В 861 году он вместе с братом направился к хазарам. Для братьев из
Солуна это был новый опыт. От своего учителя и друга Фотия,
который поддерживал связи с хазарами, они слышали об этом
сильном народе и знали, что те на собственном языке исповедуют
собственную веру. По распоряжению из столицы Мефодий должен
был как свидетель и помощник Константина участвовать в полемике
при хазарском дворе. "Хазарский словарь" 1691 года пишет, что при
этом хазарский кaraн @ объяснил своим гостям, что представляет
собой секта ловцов снов. Каган их презирал, эта секта принадлежала
к партии сторонников принцессы Атех u. Бесплодную работу ловцов
снов он сравнил с греческой притчей о тощем мышонке, который без
труда пролез сквозь маленькую дырку в корзину с зерном, но,
наевшись, не смог вылезти обратно из-за раздувшегося живота:
"Сытым не выберешься из корзины. Выберешься только голодным,
таким же, каким туда залез. Так же и тот, кто читает сны, -
голодным он с легкостью пройдет через тесный промежуток между
сном и явью, но его добыча и плоды, собранные там, сны, которыми
он насытился, помешают ему вернуться назад, потому что это можно
сделать только таким, каким туда вошел. Поэтому ему приходится
или бросить свою добычу, или остаться там с ней навсегда. Ни в том,
ни в другом случае от этого нет никакой пользы..."
     После хазарского путешествия Мефодий снова вернулся на
Олимп в Малую Азию, и когда опять увидел там те же иконы, что
видел раньше, они показались ему усталыми. Он стал игуменом
монастыря Полихрона, о котором потом на протяжении веков не
было известно ничего, кроме того, что построен он на стыке трех
времен - арабского, греческого и еврейского, чему и обязан своим
именем.
Мефодий Солунский
(фреска IX в.)
     В 863 году Мефодий вернулся к славянам. Нужно было создать
славянскую школу, которая была бы под греческим влиянием, с
учениками, славянской письменностью и книгами, переведенными с
греческого на славянский. И он и его брат Константин с детства
знали, что птицы в Солуне и птицы в Африке говорят на разных
языках, что ласточка с Струмицы не поймет, что говорит ласточка с
Нила, и что только альбатросы повсюду в мире говорят на одном
языке. С такими мыслями отправились они в Моравию, Словакию и
Нижнюю Австрию, собирая вокруг себя молодых людей, которые
больше смотрели им в рот, чем слушали, что они говорят. Одному из
учеников Мефодий решил подарить красиво украшенный посох. Все
считали, что он даст его лучшему и гадали, кому же именно.
Мефодий дал его самому худшему. И сказал: "Лучшие учатся
меньше всего. Гораздо дольше учитель остается с плохими
учениками. Умные проходят быстро..."
     Однажды в комнате с рассохшимся полом, который кусал
босые ноги, он впервые услышал о нападках на них. Начались
столкновения с триязычниками, немцами, выступавшими за то, что
обрядовыми могут быть только три языка (греческий, латинский и
еврейский). В Паннонии, на Балатоне - озере, где зимой
смерзаются волосы, а глаза от ветра становятся похожи на столовую
и чайную ложку, - Мефодий остановился вместе с братом в
столице тамошнего славянского князя Коцеля. Его воины в бою
кусались так же страшно, как кони и верблюды, змей они ударами
прута заставляли покинуть кожу, а их женщины рожали в воздухе,
подвешенные к святому дереву. Они укрощали рыб в грязи
паннонских болот и показывали пришельцам старика, молитва
которого состояла в том, что он вынимал из грязи рыбу, клал ее себе
на ладонь и заставлял взлететь, как это делает охотничий сокол. И
она действительно поднималась в воздух и летела, стряхивая с себя
грязь и пользуясь жабрами как крыльями.
     Вместе с последователями и учениками в 867 году братья
отправились в одно из таких путешествий, где каждый шаг - это
буква, каждая тропа - фраза, а каждая остановка - число одной
великой книги. В Венеции, в 867 году, они участвовали в новом споре
с триязычни-ками, а после этого пришли в Рим, где Папа Адриан III
признал учение солунских братьев правильным и рукоположил
славянских учеников в церкви Святого Петра. При этом литургия
совершалась на славянском языке, который только что был укрощен
и, как зверек, сидящий в клетке из глаголических букв, доставлен с
балканских просторов в столипу мира. Здесь, в Риме, как-то вечером
869 года, пока его последователи-славяне плевали друг другу в рот,
умер брат Мефодия Константин, в те времена уже святой Кирилл.
Мефодий после этого вернулся в Паннонию. Второй раз он был в
Риме в 870 году, когда получил от Папы звание архиепископа
Паннонско-сремского, после чего архиепископ Зальцбургский
должен был покинуть берега Балатона. Когда летом 870 года
Мефодий вернулся в Моравию, немецкие епископы отправили его в
заточение, где он провел два года, слушая один лишь шум Дуная.
Он был предан суду собора в Регенсбурге, там же его подвергали
пыткам и нагого выставляли на мороз. Все время пока его хлестали
плеткой, он, согнувшись так, что борода доставала до земли, думал о
том, что Гомер и святой пророк Илия были современниками, что
поэтическое государство Гомера было большим, чем империя
Александра Македонского, потому что протянулось от Понта за
границу Гибралтара. Думал он и о том, что Гомер не мог знать обо
всем, что движется и существует в морях и городах его государства,
так же как и Александр Македонский не мог знать обо всем, что
можно встретить в его империи. Затем он думал, как Гомер однажды
вписал в свое произведение и город Силон, а вместе с ним, сам того
не зная, и пророка Илию, которого по Божией воле кормили птицы.
Он думал о том, что Гомер имел в своем огромном поэтическом
государстве моря и города, не зная о том, что в одном из них, в
Сидоне, сидит пророк Илия, который станет жителем другого
поэтического государства, такого же пространного, вечного и
мощного, как у Гомера, - Святого Писания. И задавал себе вопрос,
встретились ли два современника - Гомер и святой Илия из Фесва
- в Галааде, оба бессмертные, оба вооруженные только словом,
один - обращенный в прошлое и слепой, другой - устремленный в
будущее и провидец; один - грек, который лучше всех поэтов
воспел воду и огонь, другой - еврей, который водой вознаграждал,
а огнем наказывал, пользуясь своим плащом как мостом. Есть один
пояс на земле, думал под конец Мефодий, не более широкий, чем
десять верблюжьих смертей, на котором разошлись два человека.
Это пространство, пространство между их шагами, уже любого,
самого тесного прохода на земле. Никогда две такие крупные
фигуры не были ближе Друг к другу. Или мы ошибаемся, как и все,
чье зрение служит воспоминаниям, а не земле под нами...
     Благодаря вмешательству Папы Мефодий был освобожден в
880 году, в третий раз доказал в Риме правоверность всего, что он
отстаивал, в частности славянской службы, а Папа своим посланием
еще раз подтвердил законность славянского богослужения.
Даубманнус, кроме уже упоминавшегося рассказа о наказании
Мефодия плетьми, сообщает и то, что он три раза искупался в
римской реке Тибр, как принято делать при рождении, венчании и
смерти, и что там он причащался тремя волшебными хлебами. В 882
году Мефодия с высшими почестями принимали в Царьграде,
сначала при дворе, а потом и в патриархии, которую возглавлял
Друг его молодости, а теперь патриарх и философ Фотий. Мефодий
умер в Моравии в 885 году, оставив после себя славянские переводы
"Священного писания", "Номоканона" (сборника законов) и
проповедей святых отцов.
     Как участник хазарской миссии и помощник Константина
Философа, Мефодий дважды выступает в качестве хрониста
хазарской полемики. Он перевел "Хазарские проповеди" на
славянский и, судя по стилю жития Кирилла, осуществил редакцию,
разбив их на восемь книг. Так как "Хазарские проповеди" Кирилла
не сохранились ни в греческом оригинале, ни в славянском переводе
Мефодия, важнейшим христианским источником,
свидетельствующим о хазарской полемике, остается славянское
житие Константина Философа (Кирилла), написанное под надзором
самого Мефодия. В нем приводится и дата полемики (861 год), и
подробное изложение выступлений Константина и его противников,
правда не названных,- еврейского и исламского миссионеров.
Даубманнус приводит следующее высказывание, касающееся
Мефодия: "Труднее всего вспахивать чужую ниву и собственную
жену, - пишет он, - но так как каждый человек распят на
собственной жене как на кресте, получается, что труднее всего нести
не чужой крест, а свой. Так было и с Мефодием, который никогда не
нес крест своего брата... Потому что младший брат был ему
духовным отцом..."
     СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одно
время под этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском
ущелье, жил Сатана. Он был необыкновенно мирным, всех людей
окликал своим собственным именем и зарабатывал на жизнь в
монастыре Св. Николая, где был старшим писарем. Где бы он ни сел,
после него оставался отпечаток двух лиц, а вместо хвоста у него был
нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был дьяволом в еврейском
аду и служил Велиалу и Гаваре, многих похоронил на чердаках
синагог, и однажды осенью, когда птичий помет был ядовит и
прожигал листья и траву, на которые попадал, Севаст нанял
человека, чтобы тот его убил. Таким способом он мог перешагнуть из
еврейского в христианский ад и затем в новой жизни служить
Сатане.
     По другим слухам, он не умирал, а дал однажды собаке
лизнуть немного своей крови, вошел в могилу какого-то турка,
схватил его за уши, содрал с него кожу и натянул ее на себя.
Поэтому из его прекрасных турецких глаз выглядывали козьи глаза.
Он боялся кресала, ужинал после всех и крал в год по куску соли.
Считается, что по ночам он скачет на монастырских и деревенских
лошадях, и действительно, они встречали рассвет в пене, в грязи, со
спутанными гривами. Говорили, он делает это затем, чтобы охладить
сердце, потому что сердце его было сварено в кипящем вине.
Поэтому в гривы лошадям вплетали Соломонову букву, от которой
он бежал прочь, и так защищали их от него и его сапог, всегда
обкусанных собаками...
     Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковная
настенная живопись, а этот дар, как говорит предание, дал ему
архангел Гавриил. В церквах Овчарского ущелья на его фресках
остались записи, которые, если читать их в определенной
последовательности от фрески к фреске, от монастыря до
монастыря, содержат послание. И его можно складывать до тех пор,
пока будут существовать эти фрески. Это послание Никон составил
для себя самого, когда через триста лет он опять вернется из смерти
в мир живых, потому что демоны, как он говорил, не помнят ничего
из предыдущей жизни и должны позаботиться о себе загодя. Первое
время, только начав заниматься живописью, он не считался особо
одаренным художником. Работал он левой рукой, фрески его были
красивыми, но их невозможно было запомнить, они как бы исчезали
со стен, стоило только перестать на них смотреть. Как-то утром
Севаст в отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг он
почувствовал, как новая, другая тишина вплыла в его молчание и
разбила его. Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке.
Тогда Никон начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил
его милости красок. В те времена в монастырях Овчарского ущелья
- Св. Иоанна, Благовещения, Св. Николая или Сретенья - было
много молодых монахов-иконописцев, которые расписывали стены и
соревновались, как в немой молитве или в пении, кто лучше
изобразит своего святого. Поэтому никому и в голову не приходило,
что именно молитва Никона Севаста могла быть услышана. Но
именно так и случилось.
     В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских
мучеников, когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст
сказал:
     - Один из верных путей в истинное будущее (ведь есть и
ложное будущее) - это идти в том направлении, в котором растет
твой страх.
     И стал собираться на охоту. С ним был Теоктист Никольски A,
монах, который в монастыре помогал ему переписывать книги. Эта
охота вошла в историю благодаря записям Теоктиста. Севаст, как
рассказывают, посадил борзую на седло, себе за спину, и они
отправились охотиться на оленей. Вскоре борзая спрыгнула со
спины коня, но никакого оленя поблизости не было. Собака тем не
менее тявкала, как будто действительно гонит добычу, и казалось,
что та, невидимая, но тяжелая, движется по направлению к
охотникам. Слышалось, как трещат кусты. Севаст вел себя так же,
как и борзая. Он держался так, как будто перед ним олень, причем
действительно совсем неподалеку слышалось что-то похожее на
дыхание оленя, и Теоктист подумал, что архангел Гавриил наконец
явился Никону в облике оленя, иными словами - обращенный в
душу Никона Севаста. А говоря еще точнее: архангел принес душу
Никону в подарок. Таким образом, Никон в тот день на охоте поймал
собственную душу и заговорил с ней.
     - Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне
восхвалять тебя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к
архангелу, или к оленю, или к собственной душе - одним словом, к
тому, что это было, - Я хочу нарисовать ночь между субботой и
воскресеньем, а на ней твою самую прекрасную икону, чтобы тебе
молились и в других местах, даже не видя ее!
     Тогда архангел Гавриил сказал:
     - Пробидев поташта се озлобити...- И монах понял, что
архангел говорит, пропуская существительные. Потому что имена -
для Бога, а глаголы для человека.
     На это иконописец ответил:
     - Как же мне работать правой, когда я левша? Но олень уже
исчез, и монах тогда спросил Никона:
     - Что это было?
     А тот совершенно спокойно ответил:
     - Ничего особенного, это все временное, а я здесь оказался
просто на пути в Царьград...- А потом добавил: - Сдвинешь
человека с места, где он лежал, а там черви, букашки, прозрачные,
как драгоценности, плесень...
     И радость охватила его, как болезнь, он переложил кисть из
левой руки в правую и начал писать. Краски потекли из него, как
молоко, и он едва успевал класть их. Он узнал все разом: и как
смешивать тушь с мускусом кабарги, и что желтая краска самая
быстрая, а черная медленнее всех Других красок, и ей нужно
больше всего времени, чтобы высохнуть и приобрести свой истинный
вид. Лучше всего ему работалось с "белой святого Иована" и
"змеиной кровью". Законченные работы он не покрывал лаком, как
это было принято, а проходил по ним кисточкой, смоченной в уксусе,
чтобы получить цвет светлого воздуха. Он кормил и исцелял
красками, расписывая все вокруг: дверные косяки и зеркала,
курятники и тыквы, золотые монеты и башмаки. На копытах своего
коня он нарисовал четырех евангелистов - Матфея, Марка, Луку и
Иоанна, на ногтях своих рук - десять Божиих заповедей, на ведре
у колодца - Марию Египетскую, на ставнях - одну и другую Еву
(первую - Лилит и вторую - Адамову). Он писал на обглоданных
костях, на зубах, своих и чужих, на вывернутых карманах, на
шапках, на потолках. На живых черепахах он написал лики
двенадцати апостолов, выпустил их в лес, и они расползлись.
Тишина стояла в ночах, как в покоях, он выбирал любой, входил,
зажигал за доской огонь и писал икону-диптих. На ней он
изобразил, как архангелы Гавриил и Михаил передают друг другу
из одного дня в другой через ночь душу грешницы, при этом
Михаил стоял во вторнике, а Гавриил в среде. Ноги их упирались в
написанные названия этих дней, и из ступней сочилась кровь,
потому что верхушки букв были заостренными. Зимой, в отсвете
снежной белизны, работы Никона Севаста казались лучше, чем
летом, на солнце. Была в них тогда какая-то горечь, будто они
написаны в полутьме, были какие-то улыбки на лицах, которые в
апреле гасли и исчезали до первого снега. И тогда он снова брался
за кисти и краски и только время от времени локтем поправлял
между ногами свой огромный член, чтобы не мешал работать.
     Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахи
со всей округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущелья
собирались к Св. Николаю, будто их кто созвал, смотреть на краски
Никона. Монастыри начали наперебой зазывать его к себе, одна его
икона приносила столько же, сколько виноградник, а фреска на
стене стала такой же быстрой, как конь. О том, как работал
иконописец Никон, осталась запись в одном восьмигласнике, и эта
запись, датируемая 1674 годом, гласит:
     "Два года назад, в день преподобного Андрея Страти-лата, как
раз когда начинают есть куропаток, сидел я, - писал неизвестный
монах из монастыря Св. Николая, - в своей келье, читал книгу
новоиерусалимских стихов из Киева, а в соседнем помещении ели
три монаха и одна собака: два идиоритмика уже поужинали, а
рисовальщик Севаст Никон, по своему обыкновению, ел после них.
Через тишину стихов, которые я читал, можно было по жеванию
разобрать, что Никон ест говяжий язык, который, чтобы он стал
мягче, перед тем как сварить, хорошо отбили об сливу, растущую
перед дверью. Потом, закончив с едой, Никон вышел ко мне и сел за
работу, а я, глядя, как он готовит краски, спросил его, что он делает.
     - Краски смешиваю не я, а твое зрение, - отвечал он, - я их
только наношу на стену, одну рядом с другой, в природном виде, тот
же, кто смотрит, перемешивает их своими глазами, как кашу. В этом
вся тайна. Кто лучше сварит кашу, получит хорошую картину, но
хорошую кашу не сделаешь из плохой гречки. Так что самая важная
вера у того, кто смотрит, слушает и читает, а не у того, кто рисует,
поет или пишет.
     Он взял голубую и красную краски и положил их одну рядом с
другой, изображая глаза ангела. И я увидел, что они получились
цвета фиалки.
     - Я работаю с чем-то похожим на словарь красок, - добавил
Никон, - а зритель из слов этого словаря сам составляет фразы и
книги, то есть картины. Так бы мог делать и ты, когда пишешь.
Почему бы тебе не собрать словарь слов, которые составили бы одну
книгу, и не дать возможность читателю самому построить из этих
слов свое целое?
     Потом Никон Севаст повернулся к окну и показал кисточкой на
поле, протянувшееся  перед монастырем Св. Николая, сказав:
     - Ты видишь эту борозду? Ее пропахал не плуг. Это борозда
от лая собак...
     Потом Никон задумался и сказал сам себе:
     - Раз у меня, левши, так получается правой, то что я сделаю
левой! - и переложил кисть в левую руку...
     Эта весть мгновенно разнеслась по монастырям, и все
ужаснулись, уверенные, что Никон Севаст вернулся к Сатане и
будет наказан. Во всяком случае уши его стали опять острыми как
нож даже говорили - этим ухом можно кусок хлеба отрезать! Но
мастерство его осталось таким же, левой он писал так же, как и
правой, ничего не изменилось, заклятие архангела не сбылось. Как-
то утром Никон Севаст ждал игумена из монастыря Благовещения,
который должен был прийти договариваться с ним о росписи
царских врат. Но ни в тот, ки на следующий день из Благовещения
никто не появился. Тогда Севаст как будто вспомнил что-то, прочел
пятый "Отче наш", который читают за упокой душ самоубийц, и
отправился в этот монастырь сам. Там перед церковью увидел он
игумена и окликнул его, по своему обыкновению назвав собственным
именем:
     - Севаст, Севаст, что случилось?
     Старец, не говоря ни слова, повел его в келью и показал на
молодого, как голод, живописца, который расписывал створку врат.
Никон взглянул на работу и остолбенел. Юноша взмахивал бровями,
как крыльями, и писал так же хорошо, как и Никон. Не лучше, но и
не хуже. И тогда Никон понял, в чем состояло заклятие. Потом он
услышал, что в церкви в Прняворе работает другой юноша, работает
так же хорошо, как Никон Севаст. И оказалось, что это так и есть.
Вскоре после этого и другие, более старые живописцы и иконописцы
- один за другим, будто отчаливая от пристани и выгребая на
большую воду, - начали писать все лучше и лучше и
приближаться в своем умении к Никону Севасту, который раньше
был для них недостижимым образцом. Так озарились и обновились
стены всех монастырей ущелья, и Никон вернулся туда же, откуда
он начал движение от левой к правой руке. Тут только он в полной
мере понял, как наказан. Не выдержав этого, он сказал:
     - Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные?
Теперь каждый может писать, как я...
     И он бросил свои кисти и никогда больше ничего не расписал.
Даже яйца. Выплакал все краски из глаз в монастырскую ступку
для красок и со своим помощником Теоктистом ушел из монастыря
Св. Николая, оставляя за собой след пятого копыта. На прощание
сказал:
     - Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которого
чуб толст, как конский хвост, он нас возьмет писарями.
     И назвал имя. Имя это было: кир Аврам Бранкович V.
     СКИЛА АВЕРКИЕ (XVII - начало XVIII века) - по
происхождению копт, учитель сабельного боя, один из самых
известных мастеров сабли в Царьграде в конце XVII века. Скила
нанялся слугой к царьградскому дипломату Авраму Бранковичу V.
Со своим хозяином он упражнялся в искусстве боя на саблях в
полной темноте, связанный с противником длинным кожаным
поясом. Он умел исцелять раны и всегда носил с собой набор
китайских игл из серебра и зеркало, на котором красными точками
были обозначены контуры его головы, а зелеными - направления, в
которых распространялись морщины на его лице. Если у него была
рана или просто что-нибудь болело, Скила вставал перед зеркалом и
в те места, на которые приходились зеленые точки, втыкал себе в
лицо китайские иглы. После этого боль проходила, а раны заживали,
оставляя на коже лишь какой-нибудь китайский иероглиф. Но
зеркало могло лечить только его самого. И там, где он пускал дым, и
там, где пропускал глоток-другой, он любил веселье и готов был
хорошо платить каждому, кто сумеет его рассмешить. Но цену
каждой шутки он определял по-своему. Смех, считал он, бывает
обычным, когда смеются только над чем-то одним. Такой смех -
самый дешевый. Дороже стоит тот смех, когда человек смеется
одновременно из-за двух или трех вещей. Однако такой смех
встречался редко, как, впрочем, и другие дорогие вещи.
     Десятилетиями Аверкие Скила тщательно собирал на поле боя
и в глухих закоулках городов Малой Азии самые удачные
сабельные удары, изучал их, проверял на живом мясе и потом
описывал способ нанесения в специальной тетради, заполненной
диаграммами и схемами, анализирующими приемы этого древнего
искусства. Он знал, как саблей убить рыбу в воде, как ночью
подманить врага светом фонаря, подвешенного на воткнутый в
землю меч, и напасть на него из мрака с ножом. Каждый прием он
связывал с одним из знаков зодиака, и каждая звезда того или иного
созвездия обозначала одну смерть. Известно, что в 1689 году Скила
полностью справился с созвездиями Водолея, Стрельца и Быка и
приступил к созвездию Овна, в котором ему не хватало лишь
практической проверки последнего удара саблей, после которого и с
этим созвездием было бы покончено. Этот удар имел змеевидную
траекторию, и после него оставалась страшная извилистая рана,
которая раскрывалась и, как рот, издавала крик освобожденной
крови. Где-то в Валахии в боях между Австро-Венгрией и Турцией,
как пишет сам Скила, он в 1689 году проверил и этот последний из
своих приемов, после чего уехал в Венецию, где опубликовал в 1702
году книгу "Лучшие подписи саблей", в которой изложил свой опыт
бойца на саблях и мечах. К книге прилагалась карта схем нанесения
ударов, в каждой из которых изображался и сам Аверкие Скила,
стоящий среди звезд. Казалось, он пойман в клетку или сеть,
образованную траекториями движений его сабли, выполняющей
разные приемы. Непосвященным он виделся заключенным в
прозрачное строение, которое сам создал вокруг себя свистом сабли
и разрезами ее клинка. Но эта клетка имела столь прекрасные
очертания, была такой легкой и воздушной, с восхитительными
поворотами, парящими куполами, мостами, арками и стройными
башнями по углам, что прежде всего можно было подумать, будто
Аверкие Скила опутан полетом жужжащего вокруг него жука,
бесконечная подпись которого вдруг стала читаемой в воздухе. Лицо
Аверкия Скилы за этими решенными задачами или же тюремными
решетками было спокойным, только губы у него были двойными, да
все время казалось, что кто-то находящийся внутри него хочет
заговорить. Он утверждал, что каждая рана - это новое сердце,
которое бьется само по себе, и раны он крестил саблей, а нос у него
был волосатым, поэтому его легко опознавали и старались избежать
встречи с ним.
     Интересные записи об Аверкии Скиле оставил музыкант и
толкователь снов Юсуф Масуди Z. Он вместе с Аверкием Скилой
работал слугой у уже упоминавшегося дипломата из Царьграда и
занимался тем, что охотился на тех, кто путешествует по людским
снам. Он записал, что в тех случаях, когда два человека видят друг
друга во сне и когда сон одного создает явь другого, всегда и с одной
и с другой стороны немного сна просачивается наружу. Из этого
излишка образуются "дети сна". Иными словами,
продолжительность сна короче, чем явь того, что снится, правда сон
всегда несравненно глубже любой яви, и поэтому обязательно в
любом случае остается немного отходов, "остатков материала",
которые не входят в явь того, что снилось, а переливаются через
край и приклеиваются к яви какого-нибудь третьего лица,
сталкивающегося из-за этого с большими неприятностями и
неожиданностями. Этот третий, как правило, оказывается в более
сложном положении, чем двое первых, его свобода воли вдвое
больше ограничена подсознанием, чем у тех двоих, так как излишки
энергии и материала, которые перетекают в их снах, поочередно
переливаются в духовную жизнь третьего, и он из-за этого
становится как бы двуполым существом, которое ориентируется то
на одного, то на другого спящего.
     Масуди убежден, что Аверкие Скила страдал такой
ограниченностью воли и боролся не на жизнь, а на смерть с еще
двумя, тоже видящими сны, имена которых Масуди приводит. Это
хозяин Аверкия - Аврам Бранкович, и некий Коэн ***, которого
Аверкие Скила вообще не знал. Как бы то ни было, сам Скила мог,
подобно музыкальному инструменту с низким голосом и самыми
толстыми струнами, встроить лишь костяк мелодии, лишь основное
звучание своей жизни, в самых грубых чертах. Все остальное
ускользало от него, оно было доступно не ему, а другим, и его можно
было измерить только их мерой. Самые мучительные его вопли и
самые высшие взлеты находились на каком-то таком уровне, где
другие выдерживают не мучась, на середине своих возможностей.
     Согласно той версии событий, которую предлагает Масуди,
Аверкие Скила, собирая свою коллекцию сабельных ударов, исходил
вовсе не из профессиональных и военных интересов, не из желания
совершенствовать и изучать искусство сабельного боя, а из
отчаянной надежды найти тот самый прием, который поможет ему
спастись из заколдованного круга, в котором он топтался в
ожидании того, когда его мучители окажутся в пределах
досягаемости сабли. В последние годы он возлагал огромные и
непонятные надежды на то, что все решится с помощью одного
боевого приема, который, как он утверждал, находился под знаком
Овна. Иногда Аверкие Скила просыпался с глазами, полными
высохших слез, которые, если их потереть, распадались и
крошились под пальцами, как кусочки разбитого стекла или как
песок, и по этим остаткам копт мог распознавать - чужие это слезы
или его собственные.
Тем не менее в венецианском издании "Лучшие подписи саблей"
последняя диаграмма показывает Аверкия Скилу в клетке из
обозначенных пунктиром траекторий движения его оружия, причем
одно особенное, извилистое движение саблей под знаком Овна на
этом чертеже представляет собой как бы проход, который позволяет
выбраться из этой клетки или сети. На диаграмме Аверкие Скила
изображен покидающим клетку своего опасного мастерства через
отверстие, проделанное необычным, змеящимся движением, и
выходящим через него на свободу, как через щель приоткрывшейся
двери. Через эту прорезь он выходит как из раны, будто рождаясь
из своего звездного заточения для мира и новой жизни. А внутри его
косноязычного рта радостно смеется другой рот.
     СТОЛПНИК (БРАНКОВИЧ ГРГУР) (1676 - 1701) - само
слово "столпник" обозначает в восточном христианстве отшельника,
принявшего обет провести жизнь в молитве на верху башни (столпа).
Что же касается Гргура Бранковича, то его называют Столпником по
совершенно особой причине. Гргур Бранкович был сотником из
семейства эрдельских Бранковичей, старшим сыном военачальника
XVII века, находившегося на дипломатической службе, Аврама
Бранковича V. Он пережил своего отца всего на двенадцать лет. Про
него известно, что он был пятнистым, как леопард, и всегда
побеждал в ночных боях. У него была драгоценная сабля,
изготовленная из семидесяти металлических пластин, которые были
выкованы после того, как кузнец девять раз подряд прочитал "Отче
наш". Прозвище Столпник он никогда не слышал, потому что
получил его после смерти, а точнее, после того, как был замучен в
турецком плену. Пушечных дел мастер Хасан Агрибирди-младший
описал его гибель, и народ о ней сложил песню, а сам Гргур
Бранкович благодаря прозвищу встал в один ряд со святыми
отшельниками христианства. Говорят, что погиб он так: вместе с
несколькими всадниками Бранкович случайно налетел вблизи Дуная
на турецкий отряд. Турки только что подъехали к берегу и, сидя в
седлах, прямо с лошадей мочились в реку. Заметив их, Бранкович
обратился в бегство. Командир турецкого отряда увидел его, но не
прервал своего дела и, только полностью опорожнившись и стряхнув
последние капли, погнался за Бранковичем и взял его в плен. Под
звуки ударов копьями по барабану связанного Бранковича привели
в турецкий лагерь. Турки водрузили пленного на верхушку
греческой колонны, и три лучника получили приказ пускать в него
стрелу за стрелой. Перед тем как начать, ему пообещали, что, если
он останется живым после пятой стрелы, ему подарят жизнь и еще
лук со стрелами, чтобы стрелять сверху в тех троих, которые сейчас
в него целятся. Тогда он попросил не выпускать по две стрелы
одновременно, потому что "должен считать выстрелы, а не боль".
Итак, те трое стали его обстреливать, а он считал. Первая стрела
вонзилась над застежкой ремня, вошла в живот и пробудила там
всю боль, которая накапливалась в течение жизни. Вторую стрелу
ему удалось схватить рукой, третья пробила ухо и осталась висеть в
мочке, как серьга, а он считал. Четвертая просвистела мимо, пятая
ударилась об колено, соскользнула и пробила другую ногу, а он
считал; шестая опять пролетела мимо, девятая пригвоздила его
ладонь к бедру, а он считал; одиннадцатая разворотила ему локоть,
двенадцатая вонзилась в пах, а он считал. Досчитал до семнадцати и
тогда упал с колонны мертвым. На этом месте вырос дикий виноград
- его никогда не продают и не покупают, это считается грехом.
     Д-р СУК ИСАЙЛО (15.Ш.1930 - 2.Х.1982) - археолог,
арабист, профессор университета в Нови-Саде, проснулся
апрельским утром 1982 года - с волосами под подушкой и легкой
болью во рту. Ему мешало что-то твердое и зубчатое. Он засунул в
рот два пальца, как будто полез в карман за расческой, и вынул изо
рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Человеческие мысли
и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние оболочки,
которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от
повреждений,- так думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ.
Вместе с тем мысли при соприкосновении со словами точно так же
быстро гаснут, как слова при соприкосновении с мыслями. Нам
остается только то, что сможет пережить это взаимное убийство.
Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми, как мошонка, и
ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то, откуда у
него во рту ключ, Что только человек не сует в свой единственный
рот за всю жизнь (будь рот не один, может, мы были бы более
разборчивы)! Как-то недавно, после пьянки, он вытащил из
собственной глотки целую свиную голову, причем в наморднике. Его
удивляло другое. По его оценке, ключу этому было не менее тысячи
лет, а заключения профессора Сука в области археологии обычно
принимались безоговорочно. Научный авторитет профессора Сука
был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк и принялся
грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти сразу
всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу
же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком.
Правда, усы при этом иногда вдруг начинали пахнуть, например,
устрицами с лимоном или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук
никогда бы в рот не взял. Тогда д-р Исайло попытался восстановить
в памяти, с кем он накануне в постели обменивался впечатлениями
об ужине. Вот так этим утром он добрался до Джельсомины
Мохоровичич. У нее всегда семь пятниц на неделе, улыбка изрядно
приправлена специями, глаза немного косят, так что когда она
моргает, веки давят ей на нос. Ручки у нее ленивые и такие теплые,
что в них можно сварить яйцо, а волосы шелковые, и доктор Сук
завязывает ими новогодние подарки, и женщины всегда узнают их,
даже когда они отрезаны.
     С такими мыслями, начисто выбрив уши и заострив взгляд,
доктор Сук готовился выйти из дому. В настоящий момент он
находился в столице, где всегда наведывался в родительский дом.
Здесь тридцать лет назад профессор Сук начал свои исследования,
которые уводили его все дальше и дальше от этого дома, и он
невольно чувствовал, что путь его закончится далеко, не здесь, в
каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминающие
разломанный хлеб с черной коркой. И все же его археологические
исследования и открытия в области арабистики, и особенно труды о
хазарах, древнем народе, который давно исчез с арены мировых
событий, оставив истории изречение, что "и у души есть скелет и
этот скелет - воспоминания", по-прежнему оставались связаны с
этим домом. Дом когда-то принадлежал его левоногой бабке, в
которую и он родился левшой. Сейчас здесь в доме его матери,
госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены книги д-
ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут
смородиной, и читают их с помощью особых очков, которыми
госпожа Анастасия пользуется только в торжественных случаях.
Пестрая, как форель, госпожа Анастасия носила свое имя во рту,
как монетку, которая мешает, и ни разу за всю жизнь на него не
откликнулась и не произнесла его вслух. У нее были прекрасные
голубые глаза, как у гусыни, и сын регулярно заставал ее с какой-
нибудь из своих книг на коленях и с кусочком чьего-нибудь имени
(как правило - отцовского), который, выплюнутый, лежал у нее на
губе и был немного испачкан кровью. Годы, густые, как каша, и
непроходимые, через которые доктор Сук пробирался в последние
десятилетия, собирая архивные выписки, фотографии старых монет
и осколки кувшинов от соли, для того чтобы строить из них столп
истины, в последнее время все яснее и яснее давали ему понять, что
мать приближается к нему из огромной дали и возвращается в
жизнь. Она возвращалась через его старость и через его морщины
- все больше и больше, по мере того как он делался более зрелым,
- вытесняя с его лица и тела те особенности, которые несли на себе
следы его умершего отца. Он на глазах превращался все больше и
больше из него в нее, а теперь, когда он был вынужден жить один и
заниматься домашними, женскими, делами, в его руках оставалось
все меньше отцовской ловкости, и все чаще в медлительности и
неуклюжести собственных пальцев он узнавал движения матери. Его
визиты в родительский дом, редкие и обычно связанные с днями
рождений (именно таким был и сегодняшний), тоже начали
приобретать совершенно новые черты. Вот и теперь мать встречает
его в дверях, целует в голову, ведет в угол, где раньше стоял
высокий детский стул, а теперь кресло, привязанное, как поросенок,
к дверной ручке.
     - Сашенька, ты всегда был так невнимателен ко мне, -
говорит она сыну, - самые прекрасные и самые счастливые часы
моей жизни были связаны с такими ужасными трудностями, что я
еще до сих пор их помню. А помню их, а значит, помню и тебя, но не
как счастье, а как радостные усилия, которые почти непереносимы.
Почему же так невероятно, до изнеможения трудно быть
счастливой? Но все это давно прошло, как дым. Я смирилась с тех
пор, как перестала быть счастливой. И все же, смотри, есть еще кто-
то, кто меня любит, кто меня помнит! - И она вынесла связку его
писем, написанных ей. - Представляешь, Саша, от профессора
Сука!
     Мать перевязала эти письма волосами Джельсомины
Мохоровичич и теперь целует их и читает ему вслух с выражением
триумфа, как под звуки военных маршей, и только что не забывает
попрощаться с ним, когда он отправляется спать к себе в гостиницу.
Иногда она быстро целует его на прощание, так что он невольно
чувствует под платьем ее грудь, похожую на груши из компота.
     В то время когда профессор Сук стоял на пороге третьего
десятилетия своих исследований, когда глаза его стали быстрыми, а
губы медленнее ушных раковин, когда его книгами начали все чаще
пользоваться в археологии и ориенталистике, у него появилась еще
одна причина наведываться в столицу. Однажды утром здесь, в
большом здании, пышном, как слоеный торт, в шляпу, из которой
позже вытаскивают записки, было опущено и имя д-ра Исайло Сука.
Правда, ни в тот раз, ни позже оно не было вытащено, однако д-р
Сук регулярно получает приглашения на заседания в этом здании.
Он приезжает на них со вчерашней улыбкой, растянутой на губах,
как паутина, и теряется в коридорах, в круговых коридорах, идя по
которым, однако, никогда нельзя прийти на место, с которого ты
начал движение. Ему казалось, что это здание похоже на книгу,
написанную на незнакомом языке, которым он еще не овладел,
коридоры - на фразы чужого языка, а комнаты - на иностранные
слова, которых он никогда не слышал. И он нисколько не удивился,
когда ему однажды сообщили, что он должен быть подвергнут
обязательному здесь экзамену в одной из комнат на первом этаже,
где пахнет раскаленными замочными скважинами. На втором этаже,
где вытаскивались свернутые трубочкой бумажки, авторитет его
книг был бесспорным, однако этажом ниже в том же самом здании
он почувствовал себя коротконогим, будто штанины его брюк
постоянно удлиняются. Здесь болтался народ, подчиненный тем, что
были этажом выше, но здесь его книги не принимались всерьез, и
его ежегодно подвергали экзамену, причем предварительно
тщательно проверялось, кто он такой. После экзамена, однако, д-ру
Суку не сообщили опенку, которая, конечно же, была где-то
зафиксирована, правда председатель экзаменационной комиссии
весьма похвально отозвался о профессиональных данных кандидата.
В тот день д-р Сук с большим облегчением отправился после
экзамена к матери. Она, как и обычно, отвела его в столовую и
здесь, закрыв глаза, показала ему прижатую к груди новейшую
работу д-ра Сука с авторским посвящением. Из учтивости он
взглянул на книгу, украшенную собственным автографом, а потом
мать, как всегда, усадила его на табуретку в углу комнаты, с
обычной присказкой, которую доктор Сук помнит еще с детства, -
"Присядь тут на минутку!" - и растолковала ему сущность
научного вывода, который подтверждает эта работа. Пока она
говорила, ее радость походила не столько на грусть комедианта,
сколько на веселость персонажа трагедии. С завидной точностью она
пересказала сыну, что профессор Сук установил: ключи, найденные
в одном глиняном сосуде в Крыму, вместо головок имели
серебряные, медные или золотые имитации монет, встречавшихся у
варваров. Всего нашли сто тридцать пять ключей (д-р Сук считал,
что их было до десяти тысяч в одном сосуде), и на каждом он
обнаружил по одному маленькому значку или букве. Сначала он
подумал, что это знак мастера или что-то в этом роде, но потом
заметил, что на монетах большей стоимости оттиснута другая буква.
На серебряных монетах была третья буква, а на золотых, как он
предполагал, четвертая, хотя ни одного ключа с золотой головкой
пока найдено не было. И тут он пришел к гениальному выводу (на
этом важном месте мать попросила его не вертеться и не прерывать
ее вопросами): он распределил монеты по стоимости и прочитал
зашифрованную запись или послание, которое возникнет, если
буквы на монетах сложить в одно целое. Это надпись была "ATE", и
недоставало только одной буквы (той самой, с золотой монеты,
которую еще не нашли). Д-р Сук предположил, что эта недостающая
буква могла быть одной из священных букв еврейского алфавита, -
возможно, это была буква "Хе", четвертая буква божественного
имени... А ключ, который ее носит, предвещает смерть.
     - Представляешь, какая проницательность! - воскликнула
она в этом месте и, увидев, что его стакан пуст добавила: - Один
стакан хватит, два - мало!
     Тем временем каждую вторую весну имя д-ра Сука опять
оказывалось в той самой шляпе за дверями, пахнущими
раскаленными замочными скважинами. Его не оповещали ни об этом,
ни об итогах голосования.
     В это время он кашлял с таким чувством, будто пытался с
корнем вырвать какой-то пучок жил, который так глубоко и крепко
врос ему в лопатки и шею, что вытащить его почти невозможно.
Экзамены теперь проводились все чаще, и на председательском
месте всегда сидел кто-то новый. У д-ра Сука была одна студентка,
которая очень рано облысела, но по ночам собака лизала ей темя,
отчего на голове ее выросла густая пестрая шерсть. Она была такой
толстой, что не могла снять с пальцев свои перстни, и носила брови
в форме маленьких рыбьих скелетов, а вместо шапки - шерстяной
чулок. Спала она на своих зеркалах и гребнях и, разыскивая в снах
своего маленького сына, свистела, отчего он, лежа рядом с ней, не
мог спать. Сейчас она экзаменовала д-ра Сука, а ребенок сидел
рядом, невыспавшийся и лысый. Чтобы как можно скорее
разделаться с экзаменом, по ходу дела он отвечал и на вопросы
ребенка. Когда все кончилось, он пришел обедать к своей матери и
выглядел настолько разбитым, что мать посмотрела на него с
тревогой и сказала: "Смотри, Саша, твое будущее разрушает
прошлое! Ты плохо выглядишь. Нужно найти какого-нибудь
ребенка, чтобы как следует потоптался у тебя по спине".
     Действительно, в последнее время в нем прорастали и
расцветали до сих пор неведомые ему разновидности голода и
быстро, как плод, созревала липкая, необоснованная надежда,
которая умирала вместе с голодом после первого проглоченного
куска.
     - Знаешь ли ты, сколько ротовых отверстий у евреев? -
спросила его мать в тот день, пока он ел. - Наверное, не знаешь...
Об этом писал кто-то, кого я недавно читала, кажется д-р Сук. Это
было в то время, когда он занимался диффузией библейских
понятий в степях Евразии, Основываясь на исследованиях, которые
он проводил еще в 1959 году на месте раскопок в Челареве, на
Дунае, он установил, что там находилось поселение совершенно
незнакомой нам популяции, гораздо более примитивной и в
антропологическом отношении более старой, чем авары. Он считает,
что это захоронение хазар, которые пришли с Черного моря сюда, на
Дунай, еще в VIII веке. Теперь уже поздно, но ты мне напомни
завтра, когда придешь на день рождения Джельсомины, я тебе
прочитаю потрясающие страницы, где он об этом пишет.
Исключительно интересно...
     С этим обещанием д-р Сук проснулся и нашел во рту ключ.
     Когда он вышел на улицу, полдень уже разболелся вовсю,
какая-то световая чума разъедала солнечное сияние, оспы и нарывы
из воздуха распространялись по небу и лопались в настоящей
эпидемии, которая охватила и облака, так что они гнили и
разлагались, все медленнее двигаясь в вышине.
     У недели начались месячные, а ее воскресенье воняло уже
заранее и пускало ветры, как выздоравливающий калека. А там, на
дне чесоточного горизонта, голубели растраченные дни Сука,
маленькие и здоровехонькие издали, лишенные календарных имен,
они столпились в одно стадо, которое весело удалялось, свободное от
него и его забот, оставляя за собой облако пыли...
     Один из мальчиков, игравших на улице - а игра их
заключалась в том, что они менялись штанами,- остановился у
киоска, где д-р Сук покупал газеты, и обмочил одну его штанину. Д-
р Сук обернулся с видом человека, который вечером заметил, что
целый день у него была расстегнута ширинка, но тут совершенно
незнакомый мужчина со всей силы влепил ему пощечину. Было
холодно, и д-р Сук через пощечину ощутил, что рука ударившего
была теплой, и это показалось ему, несмотря на боль, даже немного
приятным. Он повернулся к дерзкому типу, готовый объясниться, но
в этот момент почувствовал, что его штанина, совершенно мокрая,
прилипла к ноге. Тут его ударил второй человек, который ждал
сдачу за газеты. Тогда д-р Сук, ровным счетом ничего не поняв в
происходящем, кроме того, что вторая пощечина пахла чесноком,
решил, что лучше ему удалиться. Да, нельзя было терять времени,
так как вокруг него уже собрались прохожие, удары сыпались
градом, как что-то само собой разумеющееся, и д-р Сук чувствовал,
что у некоторых из окружавших руки были холодными, что теперь
было даже приятно, потому что ему стало жарко. Во всей этой
неразберихе он отметил одно утешающее обстоятельство, хотя
времени для осмысления у него не было, ведь между двумя ударами
много не подумаешь. Он успел заметить, что тумаки (от некоторых
из них несло потом) гнали его в направлении от церкви Святого
Марка к площади, то есть туда, куда он и сам намеревался идти, а
именно прямо к лавке, где он имел в виду сделать покупку. И он
отдался во власть ударов, приближавших его к цели.
     Тут он оказался возле одной ограды, за которой никогда ничего
не было видно или слышно. Оттого, что сейчас он был вынужден
бежать под градом неослабевающих ударов, зазоры между прутьями
ограды слились в его глазах, и он впервые увидел (хотя много раз
проходил здесь и раньше), что за оградой стоит дом, а в окне этого
дома юноша играет на скрипке. Он заметил даже пюпитр с нотами и
в то же мгновение узнал концерт Бруха для скрипки с оркестром,
хотя не слышал ни звука, несмотря на то что окно было открыто, а
юноша усердно играл. Изумленный, шатаясь под градом ударов, д-р
Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он и вышел
утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой дверь. Было
тихо, как в банке с огурцами, и только воняло кукурузой. В лавке
было пусто, а в одном углу, в шапке, как в гнезде, сидела курица.
Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом, оценивая, нельзя ли
получить от него какой-нибудь еды. Потом повернулась другим
глазом и рассмотрела все, что нельзя переварить. Задумалась на
мгновение, и наконец д-р Сук возник в ее сознании полностью, вновь
составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей, так
что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О том, как
события развивались дальше, пусть расскажет он сам.
     Рассказ про яйцо и смычок
     Стоя в приятной прохладе, я чувствовал легкость, говорил он.
Скрипки перекликались, и из их тихих вздохов можно было сложить
целый полонез, так же как составляют шахматную партию. Только
немного изменить звуки и их последовательность. Наконец вышел
венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки.
Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпяченный
подбородок похож на маленький живот с пупком посредине. Он
вынул карманную пепельницу, стряхнул пепел, аккуратно
защелкнул ее и спросил, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом.
Все время заходят сюда по ошибке. Я спросил, нет ли у него
маленькой скрипки для маленькой госпожи или, может быть,
небольшой виолончели, если они не очень дороги.
     Венгр повернулся и хотел вернуться туда, откуда пришел и
откуда доносился запах паприкаша. В этот момент курица в шапке
приподнялась и кудахтаньем обратила его внимание на только что
снесенное яйцо. Венгр осторожно взял яйцо и положил в ящик,
предварительно что-то написав на нем. Это дата - 2 октября 1982
года, причем я с удивлением понял, что наступит она только через
несколько месяцев.
     - Зачем вам скрипка или виолончель? - спросил он,
оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату: -
Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка... Вы знаете, что это
такое - скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать, засеять и
сжать, и так каждый год, - вот что значит приручить маленькую
скрипку вот этим, господин! - И он показал смычок, который висел
у него на поясе, подобно сабле. Он вытащил его и натянул волос
пальцами, охваченными вокруг ногтей перстнями, как бы для того,
чтобы ногти не отвалились. - Кому это нужно? - спросил он и
собрался уйти. - Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или
собаку.
     Я продолжал упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой
решительностью, хотя она была выражена нерешительной,
нетвердой речью, похожей на сытную, но невкусную пищу. Венгр, в
сущности, достаточно хорошо владел моим языком, однако в конце
каждой фразы он добавлял, словно пирожное на десерт, какое-то
совершенно непонятное мне венгерское слово. Так сделал он и
сейчас, советуя мне:
     - Идите, господин, поищите другого счастья для своей
маленькой девочки. Это счастье для нее будет слишком трудным. И
слишком запоздалым. Запоздалым, - повторил он из облака
паприкаша. - Сколько ей? - спросил вдруг он деловито.
     И тут же исчез, однако было слышно, что он переодевается и
готовится выйти. Я назвал ему возраст Джельсомины Мохоровичич.
Семь. При этом слове он вздрогнул, будто к нему прикоснулись
волшебной палочкой. Перевел его про себя на венгерский -
очевидно, считать он может только на своем языке, - и какой-то
странный запах расползся по комнате. Это был запах черешни, и я
понял, что он связан с изменением его настроения. Венгр поднес ко
рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой
он потягивал черешневую водку. Пройдя через лавку, как будто
случайно наступил мне на ногу, достал маленькую детскую
виолончель и протянул ее мне, по-прежнему стоя на моей ноге и тем
самым показывая, как у него тесно. Я прикинулся, что, так же как
венгр, просто валяю дурака. Но он делал это за мой счет, а я - себе
в убыток.
     - Возьмите эту, - сказал он, - дерево старее нас с вами,
вместе взятых. И лак хорош... Впрочем, послушайте!
     И провел пальцем по струнам. Виолончель издала
четырехголосый звук, и он освободил мою ногу; аккорд, кажется,
принес облегчение всем на свете.
     - Заметили? - спросил он.- В каждой струне слышны все
остальные. Но для того, чтобы это уловить, нужно слушать четыре
разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или
не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, - перевел он цену с
венгерского. От этой суммы я вздрогнул как от удара. Он будто в
карман мне заглянул. Ровно столько у меня и было. Это уже давно
приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж особенная
сумма, знаю, но я и ее-то едва скопил за три года. Обрадованный, я
сказал, что беру.
     - Как это берете? - спросил меня венгр укоризненно и
покачал головой. - Э-э, господин мой, разве так покупают
музыкальный инструмент? Неужели вы не попробуете сыграть?
     Я смущенно поискал взглядом что-нибудь, на что можно сесть,
кроме той самой шапки, в которой сидела курица, как будто
действительно собрался играть.
     - Не знаете, как сесть без стула? - спросил он меня- - Утка
и на воде сидит, а вы на суше не знаете как?
     Не знаете? - И с презрением взял маленькую виолончель,
поднял ее и положил на плечо, как скрипку.
     - Вот так! - добавил он и протянул мне инструмент. Я
впервые в жизни играл на виолончели, как на скрипке. Де Фалья
звучал совсем неплохо, особенно в глубоких квинтах, мне даже
казалось, что через дерево, прислоненное к уху, я лучше слышу
звуки. Венгр опять изменил запах. На сей раз это крепкий мужской
пот, он снял пиджак и остался в одной майке, две седые бороды,
заплетенные в косички, висели у него из-под мышек. Он выдвинул
один из ящиков, уселся на его угол, взял у меня виолончель и
заиграл. Я был потрясен блестящей импровизацией.
     - Вы прекрасно играете, - сказал я.
     - Я вообще не играю на виолончели. Я играю на клавесине и
люблю скрипку. А на виолончели я не умею играть. То, что вы
слышали, вообще не музыка, хотя вы этого и не понимаете. Это
просто чередование звуков, от самых низких до самых высоких, для
того чтобы проверить возможности инструмента... Завернуть?
     - Да, - сказал я и взялся за бумажник.
     - Пятьсот тысяч, пожалуйста, - сказал в Я похолодел:
     - Но вы же говорили - четыреста пятьдесят?
     - Да, говорил, но это за виолончель. Остальное за смычок. Или
вы смычок не берете? Вам смычок не нужен? А я думал, инструмент
без смычка не играет...
     Он вынул смычок из футляра и положил его назад в витрину.
Я не мог вымолвить ни слова, будто окаменел. И наконец пришел в
себя и от побоев, и от венгра, словно очнулся после какой-то
болезни, похмелья или сонливости, пробудился, встряхнулся,
отказался на потеху венгру играть комедию. Я попросту упустил
смычок из виду, и у меня не было денег, чтобы купить его. И все это
я сказал
хозяину лавки.
     Он рывком набросил на себя пальто, отчего сразу запахло
нафталином, и сказал:
     - Сударь, у меня нет времени ждать, пока вы заработаете на
смычок. Тем более что в ваши пятьдесят с лишним вы так и не
заработали на него. Подождите-ка вы, а не я.
     Он было собрался выйти, оставив меня одного. В дверях
остановился, повернулся ко мне и предложил:
     - Давайте договоримся - возьмите смычок в рассрочку!
     - Вы шутите? - воскликнул я, не собираясь больше
участвовать в его игре, и направился к двери.
     - Нет, не шучу. Я предлагаю вам сделку. Можете не
соглашаться, но выслушайте.
     Венгр раскурил трубку с такой гордостью, что не оставалось
сомнений, что он уже накадил ею в самом Пеште.
     - Послушаем, - сказал я.
     - Купите у меня вместе со смычком и яйцо.
     - Яйцо?
     - Да, вы только что видели яйцо, которое снесла моя курица.
Я говорю о нем, - добавил он, вынул из ящика яйцо и сунул его
мне под нос.
     На яйце карандашом была написана та самая дата:
     2 октября 1982 года.
     - Дадите мне за него столько же, сколько и за смычок, срок
выплаты два года...
     - Как вы сказали? - спросил я, не веря своим ушам. От
венгра опять запахло черешней.
     - Может, ваша курица несет золотые яйца?
     - Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто
такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет дни,
недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь пятницу
или вторник. Это сегодняшнее яйцо, например, содержит вместо
желтка четверг. В завтрашнем будет среда. Из него вместо
цыпленка вылупится день жизни его хозяина! Какой жизни! Под
скорлупой этих яиц не золото, а время. И я вам еще дешево
предлагаю. В этом яйце, сударь, один день вашей жизни. Он сокрыт,
как цыпленок, и от вас зависит, вылупится он или нет.
     - Даже если бы я и поверил вашему рассказу, зачем мне
покупать день, который и так мой?
     - Как, сударь, неужели вы совсем не умеете думать? Да, вы
не умеете думать! Вы что, ушами думаете? Ведь все наши проблемы
на этом свете проистекают из того, что мы вынуждены тратить наши
дни такими, какие они есть, из-за того, что не можем перескочить
через самые худшие. В этом-то все дело. С моим яйцом в кармане
вы, заметив, что наступающий день слишком мрачен, разобьете его
и избежите всех неприятностей. В результате, правда, ваша жизнь
станет на один день короче, но зато вы сможете сделать из этого
плохого дня прекрасную яичницу.
     - Если ваше яйцо действительно так замечательно, почему же
вы не оставите его себе? - сказал я, заглянул ему в глаза и не
понял в них ничего. Он смотрел на меня на чистейшем венгерском
языке.
     - Господин шутит? Как вы думаете, сколько уже у меня яиц
от этой курицы? Как вы думаете, сколько дней своей жизни человек
может разбить, чтобы быть счастливым? Тысячу? Две тысячи? Пять
тысяч? У меня сколько хотите яиц, но не дней. Кроме того, как и у
всех других яиц, у этих есть срок употребления. И эти через
некоторое время становятся тухлыми и негодными. Поэтому я
продаю их еще до того, как они потеряют свое свойство, сударь мой.
А у вас нет выбора. Дадите мне расписку, - добавил он, уже
корябая что-то на клочке бумаги, и сунул мне подписать.
     - А не может ли ваше яйцо, - спросил я, - отнять или
сэкономить день не только человеку, но и предмету, например
книге?
     - Конечно может, нужно только разбить его с тупой стороны.
Но в таком случае вы упустите возможность воспользоваться им для
себя.
     Я подписался на колене, заплатил, получил чек, услышал еще
раз, как заквохтала в соседней комнате курица, а венгр уложил в
футляр виолончель со смычком и осторожно завернул яйцо, после
чего я наконец покинул лавку. Он вышел за мной, потребовал, чтобы
я посильнее потянул на себя дверную ручку, покуда он закрывал на
ключ свою дверь-витрину, и я таким образом опять оказался втянут
в какую-то его игру. Он, не сказав ни слова, пошел в свою сторону и
только на углу оглянулся и бросил:
     - Имейте в виду, дата, написанная на яйце, это срок годности.
После этого дня яйцо больше не имеет силы...
     Возвращаясь из лавки, д-р Сук опасался, как бы не начались
опять уличные безобразия, но этого не произошло. Тут его застал
дождь. Он находился сейчас как раз перед той самой оградой, за
которой утром играл юноша. Пока он под дождем пробегал вдоль
нее, ему опять удалось увидеть окно и юношу, играющего на
скрипке. И опять он ничего не услышал, хотя окно было открыто. Он
был глух к одним звукам, но слышал другие. Так, бегом,
приближался он к дому своей матери. По дороге его пальцы
ощупывали кожу, как слепец нашаривающий дорогу. Пальцы
распознавали направление и хорошо утоптанную дорожку. В
кармане лежал ключ, предвещающий смерть, и яйцо, которое может
спасти его от смертного дня... Яйцо с датой и ключ с маленькой
золотой головкой. Мать была дома одна, ближе к вечеру она любила
немного подремать и выглядела заспанной.
     - Дай мне, пожалуйста, очки,- обратилась она к сыну, - и
позволь я прочту тебе подробности о хазарском кладбище. Слушай,
что пишет д-р Сук о хазарах из Челарева:
"Они лежат в семейных гробницах, в беспорядке разбросанных по
берегу Дуная, но в каждой могиле головы повернуты в сторону
Иерусалима. Они лежат в двойных ямах вместе со своими конями,
так что закрытые глаза человека и лошади смотрят в
противоположные стороны света; лежат со своими женами, которые
свернулись клубком на их животах так, что усопшим видны не их
лица, а бедра. Иногда их хоронят в вертикальном положении, и
тогда они очень плохо сохраняются. Наполовину разложившиеся от
постоянного стремления к небу, они охраняют черепки, на которых
выцарапано имя "Иегуда" или слово "шахор" - "черное". По углам
гробниц - следы костров, в ногах у них - пища, на поясе - нож.
Рядом - останки разных животных, в одной могиле овцы, в другой
коровы или козы, а там курицы, свиньи или олени, в детских
могилах - яйца. Иногда рядом с покойными лежат их орудия -
серпы, клещи, ювелирные инструменты. Их глаза, уши и рты, как
крышками, прикрыты кусочками черепицы с изображением
семиконечного еврейского подсвечника, причем эта черепица
римского происхождения, III или I* века, а рисунки на ней VII, VIII
или IX века. Рисунки подсвечника (меноры) и других еврейских
символов выцарапаны на черепице заостренными инструментами
очень небрежно, как будто в большой спешке, а может быть и
тайком,- кажется, будто они не осмеливались изображать их
красиво. Возможно также, что они не помнят как следует тех
предметов, которые изображают, как будто никогда не видели
подсвечник, совок для пепла, лимон, бараний рог или пальму, а
передают их внешний вид по чужому описанию. Эти украшенные
изображениями крышки для глаз, ртов и ушей должны
препятствовать демонам проникнуть в их могилы, но такие же куски
черепицы разбросаны по всему кладбищу, будто какая-то могучая
сила - прилив земного притяжения - сорвала их со своих мест и
расшвыряла, так что ни один теперь не лежит на том месте, где ему
было положено охранять от демонов. Можно даже предположить,
что какая-то неизвестная, страшная и спешная необходимость,
возникшая позже, перенесла сюда эти крышки для глаз, ушей и
ртов из других гробниц, открывая дорогу одним демонам и закрывая
ее перед другими..."
     В этот момент все звонки на двери начали звонить и в дом
ворвались гости. Джельсомина Мохоровичич пришла в вызывающих
сапожках, с прекрасными, неподвижными глазами, будто
сделанными из драгоценных камней. Мать профессора Сука в
присутствии всех гостей вручила ей виолончель, поцеловала в лоб,
оставив на месте поцелуя еще один глаз, нарисованный губной
помадой, и сказала:
     - Как ты думаешь, Джельсомина, от кого этот подарок?
Отгадай! От профессора Сука! Ты должна написать ему хорошее
письмо и поблагодарить. Он молодой и красивый господин, И я
всегда берегу для него самое лучшее место во главе стола!
     Углубленная в свои мысли, тяжелая тень которых могла бы,
как сапог, отдавить ногу, госпожа Сук рассадила своих гостей за
столом, оставив почетное место пустым, как будто она все еще
ожидала самого важного гостя, и рассеянно и торопливо посадила Д-
ра Сука рядом с Джельсоминой и остальной молодежью возле щедро
политого фикуса, который у них за спиной потел и слезился так, что
было слышно, как капли с листьев падают на пол.
     В тот вечер за столом Джельсомина повернулась к д-ру Суку,
дотронулась до его руки своим горячим пальчиком и сказала:
     - Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и
чувства - на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню
или уксусом польет пирожное...
     Пока Джельсомина произносила эти слова, д-р Сук резал хлеб
и думал о том, что она одних лет с ним и других - с остальным
миром.
     Когда после ужина профессор Сук вернулся в свою комнату в
гостинице, он вытащил из кармана ключ, достал лупу и принялся
изучать его. На золотой монете, которая служила головкой, он
прочитал еврейскую букву "Хе". Он улыбнулся и отложил ключ в
сторону, достал из сумки "Хазарский словарь", опубликованный
Даубманнусом в 1691 году, и перед тем, как лечь спать, начал
читать статью "Кормилица". Д-р Сук был уверен, что в
распоряжении у него именно тот самый, отравленный экземпляр,
при чтении которого умирают на девятой странице, поэтому, чтобы
не рисковать, никогда не читал больше четырех страниц. Он думал:
не следует без особой нужды пускаться в путь по той дороге, по
которой приходит дождь. Статья, которую он выбрал для чтения в
тот вечер, тоже не была длинной:
     "У хазар были, говорилось в словаре Даубманнуса, кормилицы,
которые могли собственное молоко сделать отравленным. Они
ценились очень высоко. Считается, что они вели родословную от
одного из двух арабских племен, изгнанных Мухаммедом из Медины
за то, что поклонялись четвертому божеству бедуинов по имени
Манат, Возможно, они были из племени Хазрай или Ауз. Их
нанимали для того, чтобы покормить (достаточно было всего одного
раза) какого-нибудь нежелательного принца или богатого
наследника, которого хотели устранить его родственники,
претендовавшие на то же наследство. Поэтому существовали и те,
кто проверял, не отравлено ли молоко. Это были молодые люди,
обязанностью которых было спать с кормилицами и сосать их грудь
непосредственно перед тем, как они шли кормить доверенного им
ребенка. Лишь в том случае, если с ее любовниками не случалось
ничего плохого, кормилица могла войти в помещение, где находился
младенец..."
     Д-р Сук заснул на рассвете с мыслями о том, что никогда не
узнает, что сказала ему в тот вечер Джельсомина. К ее голосу он
был совершенно глух.
     ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА - событие, которое христианские
источники относят к 861 году, в соответствии с житием Константина
Солунского, святого Кирилла *, написанным в IX веке и
сохранившимся в составе так называемой рукописи Московской
духовной академии и в версии Владислава Грамматика от 1469 года.
Итак, в том самом 861 году к византийскому императору прибыли
послы от хазар @ и сказали: "Мы всегда знали только одного Бога,
который надо всеми, и ему мы поклоняемся, глядя на восток,
соблюдаем мы и другие наши языческие обычаи. Евреи же
уговаривают нас принять их веру и их обряды, а сарацины
предлагают мир и много разных даров и тянут нас в свою сторону,
говоря: "Наша вера лучше, чем у других народов". Поэтому мы
обращаемся к вам, помня нашу старую дружбу и любовь, ибо вы
(греки) великий народ и ваша императорская власть - от Бога, и
просим вашего совета. Пошлите к нам ваших ученых мужей, и если
в споре они победят евреев и сарацин, мы примем вашу веру".
     Когда греческий император спросил Кирилла, пойдет ли он к
хазарам, тот отвечал, что в такой путь готов отправиться голым и
босым. Даубманнус *** считает, что Кирилл этим хотел сказать, что
для подготовки к пути времени ему нужно столько же, сколько
требуется для того, чтобы пешком пройти от Царьграда до Крыма,
так как Кирилл во сне тогда все еще был неграмотным и не знал,
как отомкнуть сон изнутри, то есть не умел пробудиться тогда, когда
сам хочет. Все же он взялся за эту задачу, по пути, в Херсонесе,
выучил еврейский и перевел еврейскую грамматику на греческий,
готовясь таким образом к предстоящей полемике. Вместе со своим
братом Мефодием * Константин прошел Меотское озеро и
Каспийские ворота Кавказских гор, и здесь их встретил выехавший
навстречу гонец кагана. Он спросил Константина Философа, почему
при разговоре тот всегда держит перед собой книгу, в то время как
хазары всю свою мудрость извлекают из груди, как будто заранее
ее проглотили. Константин ответил ему, что без книги чувствует
себя нагим, а кто поверит нагому, что у него много одежды?
Хазарский гонец был послан навстречу Кириллу и Мефодию из
хазарской столицы Итиль в Саркел на Дону, откуда он и прибыл в
Херсонес. Он препроводил византийских посланцев в Семендер на
Каспийском море, где была летняя резиденция кагана. Здесь и
состоялась полемика. Еврейский и сарацинский представители были
уже на месте, и когда был задан вопрос, каким должен быть его ранг
за ужином, Константин ответил: "Дед мой был великим и
прославленным, он стоял рядом с царем, но после того, как по
собственной воле отказался от славы, был изгнан и, придя на
чужбину, стал бедняком. Там-то я и родился, и я в поисках старой
дедовой чести не преуспел: ведь я сын Адама, а точнее, внук".
     - Вы восславляете Троицу,- сказал каган за ужином,
произнося один из тостов, - а мы единого Бога, как пишут в книгах.
Почему так?
     Философ на это отвечал:
     - Книги проповедуют Слово и Дух. Если один оказывает тебе
почести, а твое слово и твой дух не почитает, а другой же почитает
всю Троицу, кто из этих двоих воздает тебе большую славу?
     В ответ на это еврейский участник полемики спросил:
     - Скажи тогда, как может женщина вместить в своем животе,
а уж тем более родить Бога, на которого вы не можете даже
смотреть?
     Философ же, показав на кагана и его первого советника,
ответил:
     - Если кто-то скажет, что первый советник не может
втереться в доверие к кагану, и он же скажет, что последний его
слуга может не только это, но и оказать ему почести, то скажите,
как следует назвать такого человека:сумасшедшим или разумным?
     Тогда в полемику вмешались сарацины и задали Константину
Философу вопрос относительно одного обычая, с которым он
познакомился еще у сарацинского калифа в Самаре. Речь шла о том,
что сарацины имели обыкновение изображать нечистого на
наружных стенах тех домов, в которых жили христиане. На каждой
христианской двери можно было увидеть лицо дьявола. И сарацины,
которые уже давно пытались отравить Константина, спросили:
     - Можешь ли ты, философ, понять, что это означает? А он
сказал:
     - Я вижу лицо демона и думаю, что здесь, в этом доме, живут
христиане, а так как демоны вместе с ними жить не могут, они бегут
от них наружу. А там, где таких изображений на дверях и стенах
нет, они находятся внутри, вместе с людьми...
     Второй христианский источник о хазарской полемике дошел до
нас в сильно искаженном виде - как легенда о крещении киевлян в
Х веке. За этой легендой, в которой представлен один из трех
участников спора о трех религиях, а именно Константин Философ -
Кирилл (хотя он жил на сотню лет раньше), можно разглядеть
документ, который первоначально говорил о хазарской полемике.
Если устранить позднейшие наслоения и редакции Х и более
поздних веков, то сообщение о хазарской полемике могло бы
выглядеть приблизительно так:
     Один хазарский каган, весьма удачливый в войнах против
печенегов и греков, у которых он отбил Херсонес (Керчь, что в
Крыму), предался после военных испытаний спокойной мирной
жизни. И он хотел иметь столько жен, сколько потерял в сражениях
воинов. "У него было много жен, - говорит одна версия этой
легенды, опубликованная в Венеции в 1772 году на сербском языке,
- и, желая иметь жен всех вер, он не только поклонялся самым
разным идолам, но и хотел, из-за своей страсти к женам и
наложницам, сам исповедовать разные веры". Это стало поводом для
того, чтобы самые разные чужестранцы (греки, арабы, евреи)
поспешили отправить своих посланников к кагану, стремясь как
можно скорее обратить его в свою веру. Несколько большего успеха
по сравнению с евреями и сарацинами добился в ходе полемики,
происходившей при дворе кагана - говорит этот источник, -
Константин Философ, которого прислали греческие императоры.
Однако каган никак не мог принять окончательного решения, он
колебался до тех пор, пока не вмешалась одна его родственница, в
которой можно узнать хазарскую принцессу Атех @, известную нам
из третьего источника. Ее люди уговорили кагана послать их к
евреям, грекам и сарацинам, чтобы на месте увидеть, что
представляет собой их учение. И когда это "женское" посольство
вернулось назад, христианство было рекомендовано как наиболее
предпочтительная вера, а послы признались кагану, что его
родственница, которой они и служили, уже давно стала
христианской.
     Третий источник, который свидетельствует о христианской
трактовке хазарской полемики - Даубманнус, - считает, что эта
новость испугала кагана. Таким образом, счастье повернулось к
представителю евреев, особенно после того, как кагану стало
известно, что христиане, так же как и евреи, почитают Ветхий
Завет. Когда это подтвердил и Константин, каган полностью принял
сторону участвовавшего в полемике романиста, который из Греции
перебежал к хазарам и страстно выступал теперь за иудаизм.
     - Из нас троих, толкователей снов, - сказал этот романиот
кагану, - только я, раввин, не представляю опасности для х
Потому что за евреями не стоит калиф и его корабли с зелеными
парусами или греческий василевс с крестом над своими армиями.
Константин Солунский приведет за собой всадников с копьями, а я,
еврейский раввин, принесу лишь талес для молитвы...
     Так говорил раввин, и каган, вняв его доводам, уже совсем
было решился принять его сторону, как вдруг в полемику
вмешалась принцесса Атех @ и еще раз изменила ее ход. Эти
решающие в хазарской полемике слова, с которыми Атех
обратилась к еврейскому участнику, звучали так:
     - Ты говоришь: кто жаждет богатства, пусть повернется к
северу, а кто жаждет мудрости - к югу! Но почему же эти
сладкие и мудрые слова ты говоришь мне здесь, на севере, вместо
того чтобы на юге, в земле твоих отцов, наслаждаться
Мудростью? Почему ты не идешь туда, где свет откладывает
свои яйца, где века соприкасаются с веками, почему ты не пьешь
там кислый дождь Мертвого моря и не целуешь песок, текущий
вместо воды из иерусалимских источников косой струей, похожей
на туго натянутую золотую нить? Вместо этого ты
рассказываешь мне о том, что я вижу во сне темную ночь и лишь
в твоей яви могу найти немного лунного света. Зачем ты
говоришь мне это?
     Еще одна неделя оскудела и истончилась. Она истратила свой
самый торжественный день, о котором ты говоришь, что он
начинается в Палестине, и который она ревниво берегла вплоть до
сегодняшнего дня. Но теперь пришла и его очередь. Она отдает его
неохотно, по частям. Возьми свой талес, возьми свою субботу и
ступай. Ступай к Мудрости и скажи ей все, что хотел сказать
мне. Там ты преуспеешь больше. Только имей в виду: тот, кто
хочет захватить крепость, должен сперва захватить
собственную душу...
     Но напрасно я говорю тебе все это, потому что ты носишь
свои глаза во рту и можешь увидеть что-нибудь только после
того, как заговоришь. Я же думаю вот что: или плоха твоя
пословица, или на юге тебя никто не ждет, потому что ждут
там кого-то другого. Как же иначе можно понять, что ты
оказался здесь, на севере, рядом со мной?
     С этими словами принцессы Атех каган очнулся и сказал
раввину, что слышал, будто евреи и сами признают, что Бог их
отверг и разбросал по всему миру.
     - Наверное, вы хотите обратить нас в свою веру затем, чтобы
приобрести товарищей по несчастью, чтобы мы, хазары, как и вы,
получили наказание от Бога и были рассеяны по свету?
     Так каган отвратился от евреев и снова признал доводы
Константина Философа самыми убедительными. Вместе со своими
придворными он принял христианство, а греческому императору
послал письмо, текст которого приводится в житии Кирилла и
гласит:
     "Ты, господин, прислал к нам человека, который и словами и
делами показал, в чем свет христианской веры, и мы уверились в
том, что это истинная вера, и приказали людям добровольно
креститься..."
     Другой источник говорит, что каган, согласившись с доводами
Константина, совершенно неожиданно решил пойти на греков
войной, вместо того чтобы принять их веру. Он сказал: "Веру не
просят как милостыню, ее приобретают мечом". Он из Херсонеса
напал на греков и, с успехом завершив поход, потребовал от
греческого императора дать ему в жены одну из греческих принцесс.
Император выдвинул одно-единственное условие - хазарский каган
должен перейти в христианство. К огромному удивлению Царьграда,
каган на это согласился. Так были крещены хазары.
     ХАЗАРЫ @ - о происхождении хазар Теофан записал
следующие слова: "Появился великий народ хазар из самых
удаленных окраин Берзилии, первой Сарматии, и завладел всей
землей, которая простиралась от Черного моря..." В * веке хазары,
как думает Priscus, принадлежали к империи гуннов и назывались
акатзиры. Святой Кирилл * подчеркивал, что хазары относились к
тем народам, которые славят Бога на своем, хазарском языке, а не
на греческом, еврейском или латинском. Греческие источники
называют хазар: cazaroi, но и: cotxaroii. Хазарское государство
простиралось далеко на запад от линии Крым - Кавказ - Волга.
Тень хазарских гор в июне падала на расстояние двенадцати дней
пути в сторону Сарматии, а в декабре она простиралась на
расстояние в месяц ходу на с Приблизительно в 700 году
хазарские официальные лица бывали на Босфоре и в Фанагории.
Христианские (русские) источники, такие как, например, "Хроника
Нестора", утверждают, что племена, жившие к югу от среднего
течения Днепра в IX веке, платили хазарам дань, которая
исчислялась в шкурке белой белки или одном мече с каждой души.
В Х веке дань взималась деньгами.
     Греческие источники о хазарском вопросе подкрепляются
одним важным документом, который в издании Даубманнуса ***
называется "Великий пергамент". Как говорит этот источник,
византийскому императору Теофилу было направлено из Хазарии
послание, а один из послов имел на теле вытатуированную
хазарскую историю и топографию, изложенную на хазарском языке,
но еврейскими буквами. В то время когда происходило татуирова-
ние посла, хазары равноправно использовали в качестве азбуки
своего языка греческие, еврейские или арабские письмена, однако
если кто-нибудь из хазар обращался в одну из вер, ему приходилось
выбирать и одну из трех азбук, соответствовавших принятой вере.
Те хазары, которые обращались в греческую веру, в ислам или
принимали иудаизм, начинали коверкать свой хазарский язык так,
что он уже мало походил на язык тех, кто оставался в
первоначальной вере. Другие источники, однако, не согласны с
утверждением о существовании татуированного посла,
приводящимся у Даубманнуса, но считают, что речь шла о богато
украшенной посуде из соли, посланной в подарок византийскому
императору для того, чтобы он смог на ней прочитать хазарскую
историю, а весь рассказ о "Великом пергаменте" - это просто
следствие неправильно трактуемого исторического источника. Такое
разумное мнение опровергается одной неувязкой. Если принять
версию, в которой речь идет о посуде из соли, остается непонятным
конец рассказа о "Великом пергаменте", а развивается этот рассказ
следующим образом:
     На "Великом пергаменте" летоисчисление велось по хазарским
большим годам, которые охватывали только время войн, так что
приходилось пересчитывать их в малые греческие годы. Начало
пергамента утрачено, между прочим, из-за того, что в наказание за
какой-то промах посланнику отрубили ту часть тела, на которой
описывались первый и второй большие хазарские годы. Таким
образом, в сохранившейся части хазарская история начинается с
третьего большого года, когда в VII веке (по нашему
летоисчислению) византийский император Ираклий предпринял
поход на Персию, в котором ему оказывали помощь и хазары,
участвовавшие под предводительством своего короля Зиебела в
осаде Тифлиса и которые неожиданно покинули поле боя, оставив
греческих воинов лицом к лицу с врагом. Они утверждали, что в
любом деле действует один порядок, пока оно развивается в сторону
роста, и другой, когда оно начинает сокращаться и уменьшаться;
уход и возвращение подчиняются разным законам, до и после
достижения успеха имеют силу разные договоры.  После
землетрясения даже растения растут по-другому, по-новому, не так,
как прежде. Четвертый большой год описывал хазарские победы над
болгарским царством, когда часть этих гуннско-оногурских племен
была подчинена хазарам, а другие, во главе с Аспарухом, отступили
на запад, до Дуная, смешавшись с племенами, исхлестанными
ветром, у которых на голове вместо волос росла трава, а мысли были
холодны как лед. Пятый и шестой большие годы (написанные на
груди посланника) содержали историю войн хазарского царства во
времена византийского императора Юстиниана II. Свергнутый с
престола, изгнанный и искалеченный, Юстиниан оказался в
заключении в Херсонесе, откуда совершенно нагим бежал к
хазарам, а в пути, чтобы не замерзнуть, спал под большими
камнями. При дворе хазарского кагана @ он был принят очень
хорошо, его женили на сестре кагана, которая перешла в греческую
веру и взяла себе имя Теодора (по имени византийской
императрицы, супруги Юстиниана I), однако по-прежнему считала,
как это и было принято у хазар, что Бог явился во сне Деве Марии и
оплодотворил ее снившимся ей словом. Юстиниан II столкнулся с
хазарами впервые, и тогда он спасся. Когда же ему пришлось иметь
с ними дело вторично, это оборвало его жизненный путь, потому что
к ним можно сбежать, но от них - никак. Когда к хазарам прибыли
посланники императора Тиберия с требованием выдать Юстиниана
грекам, он бежал еще раз и двинулся походом на столипу. Снова
придя к власти, Юстиниан II забыл о гостеприимстве хазар и в 711
году послал карательную экспедицию в Херсонес, город, в котором
он жил в изгнании и который находился в сфере хазарского
влияния. На этот раз общение с хазарами стоило ему головы.
Хазары поддержали взбунтовавшиеся в Крыму войска императора
(Крым в это время уже принадлежал им), во время бунта император
Юстиниан II был убит, убит был и его маленький сын Тиберий,
последний отпрыск династии Ираклия в Византии, матерью которого
была хазарская принцесса. Таким образом, хазары одного и того же
человека приняли, когда он подвергался гонениям, и уничтожили,
когда он сам стал гонителем. Седьмой, и последний, хазарский год,
записанный в "Великом пергаменте", на животе хазарского
посланника, содержит сообщение о том, что наряду с хазарами в
мире существует еще одно племя под тем же именем, что эти
двойники хазар живут от них очень далеко, но их часто путают с
настоящими хазарами и время от времени происходят случайные
встречи представителей этих двух народов. Те, другие хазары
пытаются извлечь для себя пользу из такого совпадения, поэтому на
бедрах посланника настоящих хазар находилось предупреждение,
что иногда при дворах калифов и василевсов появляются точно так
же татуированные люди, которые, однако, несут на своей коже
историю не настоящего хазарского народа, а другого, но с тем же
именем. Другие хазары умели даже говорить по-хазарски, правда
это умение длилось у них не более трех-четырех лет, столько же,
сколько живет человеческий волос. Иногда знание хазарского языка
прерывалось у них посреди фразы, и после этого они уже не могли
сказать ни слова. Посланник уверял как устно, так и татуировкой,
что он представляет настоящего кагана и настоящих х Он
также напомнил, что в истории греков был такой момент, когда они
вместо настоящих хазар связали себя с народом-двойником, как раз
в период, относящийся к седьмому большому хазарскому году. В 733
году по современному летоисчислению (то есть в вышеупомянутом
хазарском) император Лев III Исаврий-ский, иконоборец, женил
своего сына Константина на дочери хазарского кагана Ирине. Этот
брак дал впоследствии греческого императора Льва I* Хазара
(775-780). В то же самое время императора Льва III попросили
послать ко двору хазарского кагана миссионеров, которые
разъяснили бы, в чем заключается христианская вера. Эти просьбы
повторялись и сотню лет спустя, во времена греческого императора
Теофила (829-842), когда русские норманны и венгры стали
представлять угрозу Крыму, греческой империи и хазарскому
государству. По требованию хазарского кагана греческие инженеры
воздвигли тогда крепость Саркел, и на левом ухе посланника можно
было ясно рассмотреть, как в устье Дона поднимаются укрепления.
На одном из его больших пальцев было показано хазарское
наступление на Киев в 862 году, но ввиду того, что палец постоянно
гноился от раны, полученной как раз во время той самой осады
Киева, картина была неясной и оставалась постоянной загадкой, тем
более что в тот момент, когда этот посланник был направлен в
Царьград, осада была еще в будущем - до нее оставалось ровно два
десятка лет.
     На этом месте запись о "Великом пергаменте" прерывается, но
можно сделать вывод, что тот, кто был автором этого "извода",
перенес с хазарского оригинала только те факты, которые касались
греко-хазарских отношений, а остальные, которые, безусловно, тоже
содержались на татуированной коже хазарского дипломата, оставил
без внимания, предоставив таким образом "ходячему посланию"
возможность продолжить свою миссию в какой-нибудь другой
стране. Об этом как будто свидетельствует известие, что хазарский
посланник завершил жизнь при дворе одного калифа, вывернув
душу наизнанку и снова натянув ее на себя, как перчатку. Кожа,
которую с него содрали, была выделана и, взятая в переплет как
большой атлас, стояла на почетном месте во дворце калифа в
Самаре. Другие источники говорят о том, что посланник пережил
много неприятностей. Прежде всего еще в Царьграде ему пришлось
позволить отрубить себе руку, потому что один из могущественных
вельмож греческого двора заплатил чистым золотом за второй
большой хазарский год, записанный на левой кисти посланника.
Согласно третьим источникам, посланник был вынужден два или три
раза возвращаться в хазарскую столицу, где в исторические и
другие данные, запечатленные на его коже, вносились исправления,
при этом, возможно, он даже был заменен другим посланником,
кожа которого отражала исправленную и дополненную версию
истории х Он жил, говорится в "Хазарском словаре", как живая
энциклопедия о хазарах, получая деньги на существование за то,
что проводил долгие ночи спокойно стоя и рассматривая похожие на
клубы дыма серебристые кроны деревьев на Босфоре, пока
греческие и другие писари переписывали хазарскую историю с его
спины и бедер в свои книги. Говорят, что, по хазарскому обычаю, он
носил с собой стеклянный меч и утверждал, что буквы хазарской
азбуки получили свои названия по разным блюдам хазарского меню,
а числа - по названиям семи видов соли, которые различают
хазары. Сохранилось его изречение, которое звучит так: "Если
хазарам лучше в Итиле (хазарской столице), то им было бы лучше и
в Царьграде". Вообще говоря, многое из сказанного им
противоречило тому, что было написано на его теле.
     Он сам, а возможно и какой-то его наследник, следующим
образом объяснил хазарскую полемику @, которая происходила при
дворе хазарского кагана. Как-то раз каган увидел во сне ангела,
который сказал ему: "Создателю дороги твои намерения, но не дела
твои". Он тут же призвал самого авторитетного хазарского
священника из секты ловцов снов и потребовал объяснить свой сон.
Ловец рассмеялся и сказал кагану: "Бог о тебе понятия не имеет, он
не видит ни твоих намерений, ни мыслей, ни дел. То, что ангел
появился в твоем сне и наговорил тебе ерунды, означает только то,
что ему негде было переночевать, а на дворе шел дождь. А так
ненадолго задержался он оттого, что уж больно воняло в этом твоем
сне. В другой раз мой сны как следует..." Эти слова рассердили
кагана, и он пригласил для толкования сна чужеземцев. "Да,
человеческие сны страшно воняют", - прокомментировал эту
историю хазарский посланник. Умер он оттого, что кожа, на которой
была написана хазарская история, начала сильно чесаться. Этот зуд
стал невыносимым, и он отошел в мир иной с облегчением и
радостью, сознавая, что наконец-то будет чист от истории.
     ЧЕЛАРЕВО (VII-XI век) - место археологических раскопок,
недалеко от Дуная, в Югославии, где обнаружено средневековое
кладбище. Остатки города, которому могли бы принадлежать эти
захоронения, не обнаружены. Трудно сказать что-либо определенное
о том, кого хоронили на этом кладбище, однако несомненно, что на
предметах, найденных в могилах, можно отметить особенности,
характерные для авар, а также следы персидского влияния. Кроме
того, там найдены меноры (изображения еврейского ритуального
семиконечного светильника) и другие еврейские символы, а также
несколько записей на еврейском языке. При раскопках в Керчи
(Крым) найдены плиты, на которых изображены меноры
Менора из Челарево
такого же типа, как и в Челареве. Все это привело специалистов к
следующему выводу: в окрестностях города Нови-Сад (где как раз и
находится Челарево) обнаружены археологические находки, которые
отличаются от обычных аварских и указывают на возможность
существования какого-то другого субстрата, переселившегося на
Паннонскую низменность еще до прихода туда венгров. Это
подтверждается и письменными свидетельствами. Анонимный
нотариус короля Белы, так же как и Абдул Хамид из Андалузии и
Кинам, считает, что на этой территории рядом с Дунаем проживало
население тюркского происхождения (измаилиты), которое считало
себя Потомками переселенцев из Хорезма. Все это как будто
указывает на то, что некрополь в Челареве принадлежит частично
иудаизированным хазарам. Д-р Исайло Сук *, археолог-арабист,
занимавшийся этим регионом и уже очень давно проводивший
раскопки в Челареве, оставил записи, обнаруженные после его
смерти. В них говорится не о самом Челареве, а о мнениях,
существующих относительно этого места: "Что касается захоронений
в Челареве, то венграм хотелось бы, чтобы это были венгры или
авары, евреям - евреи, мусульманам - монголы, и никто не
заинтересован, чтобы они были хазарами. А скорее всего это именно
они... Захоронение насыщено осколками гончарных сосудов с
изображенными на них менорами. Ввиду того что у евреев
расколотый гончарный сосуд означает пропащего, конченого
человека, это кладбище представляет собой могилы пропащих,
конченых людей, каковыми и были хазары на том месте, а
возможно, и в то время".


     АКШАНИ ЯБИР ИБН (XVII век) - по мнению лютнистов из
Анатолии, некоторое время это имя носил шайтан и под ним он
явился одному из самых известных музыкантов XVII века -
Юсуфу Масуди Z. Ибн Акшани и сам был исключительно искусным
музыкантом. Сохранилась его запись одной мелодии, по которой
ясно, что при игре он использовал более десяти пальцев. Он был
крупного сложения, не отбрасывал тени и носил на лице мелкие, как
две полувысохшие лужицы, глаза. О своем понимании смерти он не
хотел говорить людям, но давал об этом понять косвенно,
рассказывая истории, советуя, как толковать сны или как добраться
до понимания смерти с помощью ловцов снов. Ему приписывают два
изречения: 1) смерть - это однофамилец сна, только фамилия эта
нам неизвестна; 2) сон - это каждодневное умирание, маленькое
упражнение в смерти, которая ему сестра, но не каждый брат в
равной степени близок своей сестре. Однажды он решил на деле
показать людям, как действует смерть, и проделал это, взяв для
примера одного христианского военачальника, чье имя дошло до
нашего времени: его звали Аврам Бранкович *, и воевал он в
Валахии, где, как утверждал шайтан, каждый человек рождается
поэтом, живет вором и умирает вампиром. Некоторое время Ябир
Ибн Акшани был смотрителем мавзолея султана Мурата, и как раз
тогда один неизвестный посетитель записал кое-что из его слов.
     "Сторож закрывал мавзолей, - записал неизвестный, - и
тяжелый звук замка падал в его мрак, как будто это падало имя
ключа. Такой же недовольный, как и я, он сел рядом, на камень, и
закрыл глаза. В тот момент, когда мне казалось, что он уже заснул в
своей части тени, сторож поднял руку и показал на моль,
залетевшую в галерею мавзолея то ли из нашей одежды, то ли из
разложенных внутри персидских ковров.
     - Видишь, - обратился он ко мне равнодушно, - насекомое
сейчас высоко наверху, под белым потолком галереи, и его видно
только потому, что оно движется. Глядя отсюда, можно было бы
подумать, что это птица высоко в небе, если считать потолок небом.
Моль этот потолок, вероятно, так и воспринимает, и только мы
знаем, что она ошибается. А она не знает и того, что мы это знаем.
Не знает она и о нашем существовании. Вот и попробуй теперь
установить с ней общение, попытайся. Можешь ли ты ей сказать
что-нибудь, все равно что, но так, чтобы она тебя поняла и чтобы ты
был уверен, что она тебя поняла до конца?
     - Не знаю, - ответил я, - а ты можешь?
     - Могу, - сказал старик спокойно, хлопнув руками, убил
моль и показал на ладони ее расплющенные останки. - Ты
думаешь, она не поняла, что я сказал?
     - Так можно и свече доказать, что ты существуешь, загасив
ее двумя пальцами, - заметил я.
     - Разумеется, если свеча в состоянии умереть... Представь
теперь, - продолжал он, - что есть кто-то, кто знает о нас все то,
что мы знаем о моли. Кто-то, кому известно каким образом, чем и
почему ограничено наше пространство, то, что мы считаем небом и
воспринимаем как нечто неограниченное. Кто-то, кто не может
приблизиться к нам и только одним-единственным способом -
убивая нас - дает нам понять, что мы существуем. Кто-то, чьей
одеждой мы питаемся, кто-то, кто нашу смерть носит в своей руке
как язык, как средство общения с нами. Убивая нас, этот
неизвестный сообщает нам о себе. И мы через наши смерти, которые,
может быть, не более чем просто урок какому-нибудь скитальцу,
сидящему рядом с убийцей, мы, повторяю, через наши смерти, как
через приоткрытую дверь, рассматриваем в последний момент
какие-то новые пространства и какие-то другие границы. Эта
шестая, высшая степень смертного страха (о котором нет
воспоминаний) держит всех нас вместе, в одной игре, связывает всех
ее участников, не знакомых друг с другом. В сущности, иерархия
смерти - это то единственное, что делает возможной систему
контактов между различными уровнями действительности в
необъятном пространстве, где смерти, как отзвуки отзвуков,
повторяются бесконечно...
     Пока сторож говорил, я думал: если все, что он здесь
рассказывает, - плод мудрости, опыта или начитанности, то это не
заслуживает внимания. Но что, если вдруг он просто в этот момент
оказался в таком положении, из которого ему открывается лучший
вид и другие горизонты, чем всем остальным или ему же самому
день назад?.."
     Ябир Ибн Акшани некоторое время жил скитальцем. Вместе со
своим музыкальным инструментом, сделанным из панциря белой
черепахи, он бродил по селам Малой Азии, играл и гадал, пуская в
небо стрелы, воровал и выпрашивал по два сита муки каждую
неделю. Погиб он в 1699 году от Исы странной смертью. В то время
он болтался по четверговищам (местам, где по четвергам бывают
ярмарки) и везде, где ему удавалось, пакостил людям. Плевал им в
трубки, связывал друг с другом колеса на повозках, узлом
завязывал чалмы, так что без чужой помощи их было не распутать,
и тому подобное. А когда он настолько досаждал прохожим, что те
накидывались на него с побоями, то, воспользовавшись
неразберихой, потрошил их карманы. Он как будто выжидал, когда
придет его время. Однажды, решив, что это время пришло,
потребовал от одного крестьянина, у которого была рыжая корова,
привести ее за плату на определенное место в определенный час. На
этом месте уже целый год не было слышно ни единого звука.
Крестьянин согласился, привел корову, и она проткнула Ибн
Акшани рогами, так что он упал замертво там, где стоял. Умер он
легко и быстро, будто заснул, и под ним в этот момент появилась
тень, - может быть, только для того, чтобы встретить его тело.
После него осталась лютня из панциря белой черепахи, в тот же
день превратившаяся в черепаху, ожившую и уплывшую в Черное
море. Лютнисты верят, что когда Ябир Ибн Акшани вернется в мир,
его черепаха опять станет музыкальным инструментом, который
заменит ему тень.
     Похоронен он в Трново, недалеко от Неретвы, на месте, которое
сейчас называется Шайтанова могила. Год спустя после того, как его
похоронили, один христианин с Неретвы, хорошо знавший жизнь
Акшани, отправился по какому-то делу в Салоники. Там он зашел в
лавку купить вилку с двумя зубцами, которую используют для того,
чтобы отправить в рот сразу два вида мяса - свинину и говядину.
Когда хозяин лавки вышел к нему, чтобы его обслужить, человек
этот сразу узнал в нем Акшани и спросил, откуда он взялся в
Салониках, если год назад его похоронили в Трнове.
     - Приятель,- отвечал ему Акшани,- я умер, и Аллах
осудил меня на веки веков, и вот я здесь торгую, и у меня есть все,
что положено. Только не ищи у меня весов, потому что взвешивать я
больше не могу. Поэтому и торгую саблями, ножами, вилками и
разными орудиями, которые идут на штуки, а не на вес. Я всегда
здесь, но в одиннадцатую пятницу каждого года должен лежать в
могиле. Знаешь, я дам тебе товара в долг сколько хочешь, ты только
напиши бумагу, что вернешь, когда договоримся...
     Неретлянин согласился, хотя был день, когда трубки пищат и
не раскуриваются, они составили бумагу со сроком после
одиннадцатой пятницы, которая приходилась на месяц реби-уль-
эвел; неретлянин окинул взглядом всю лавку и вернулся домой,
забрав товару столько, сколько хотелось. В пути возле самой
Неретвы на него напал разъяренный кабан, которого он с трудом
отогнал палкой. Однако зверю удалось отодрать у него конец пояса
голубого цвета. Когда наступил месяц реби-уль-эвел, неретлянин
накануне одиннадцатой пятницы взял пистолет и ту самую вилку,
которую он купил в Салониках, раскопал Шайтанову могилу и
увидел там двоих. Один лежал на спине и курил трубку с длинным
чубуком, а другой, в стороне от него, молчал. Когда он прицелился в
них из пистолета, тот, что курил, выпустил ему в лицо дым и
сказал:
     - Меня зовут Никон Севаст *, и со мной у тебя дел нет,
потому что я похоронен на Дунае. - С этими словами он исчез,
только трубка осталась в могиле. Тогда зашевелился второй, и
неретлянин узнал в нем Акшани, который укоризненно сказал ему:
     - Э-э, приятель, я ведь мог погубить тебя в Салониках, да не
захотел и даже помог тебе. Что ж у тебя за вера, что ты так мне за
это платишь...- При этих словах Акшани рассмеялся, и неретлянин
увидел у него во рту обрывок своего голубого пояса... Тут он собрался
с духом, перевернул пистолет вверх курком и выстрелил в Акшани.
Тот попытался дотянуться до него, но только оцарапал - было уже
поздно: грохнул выстрел, и пуля попала туда, куда он целился.
Акшани взревел, как вол, и могила наполнилась кровью.
     Придя домой, неретлянин положил оружие и хватился своей
двузубой вилки, но ее нигде не было. Пока он стрелял в Акшани, тот
ее украл...
     По другому преданию, Ябир Ибн Акшани вообще не умирал.
Однажды утром в 1699 году в Царьграде он бросил лист лавра в
лохань с водой и сунул туда голову, чтобы вымыть свой чуб. Его
голова оставалась под водой несколько мгновений. Когда он ее
вынул, вдохнул воздух и выпрямился, вокруг него больше не было
ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в
стамбульском отеле высшей категории "Кингстон", шел 1982 год от
Исы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он
говорил по-французски, и только на дне раковины марки F.
Primavesi & Son, Corrella, Cardiff лежал мокрый лист лавра.
     АЛЬ-БЕКРИ, СПАНЬЯРД (XI век) - главный арабский
хронист хазарской полемики u. Его текст опубликован только
недавно (Kunik and Rosen, 44), с арабского его перевел Marquart
(Osteuropaische und ostasiatische Streifzuge, Leipzig, 1903, 3-8).
Кроме текста Аль-Бекри сохранилось еще два сообщения о
хазарской полемике, то есть о переходе хазар в другую веру, однако
они неполные, и из них не всегда ясно, касаются ли они обращения
хазар в иудаизм, христианство или ислам. Это, если не принимать
во внимание текста Иштак-хари, в котором в настоящее время
отсутствует как раз та часть, которая касается хазарской полемики,
сообщение Масуди Старшего, автора сочинения "Золотые луга",
который считает, что хазары7 отказались от своей веры во времена
правления Гаруна аль-Рашида (786-809), когда в хазарском
государстве оказалось много евреев, изгнанных из Византии и
Халифата, причем встречены они были вполне гостеприимно.
Вторым хронистом полемики был Ибн аль-Атир, но его
свидетельство не сохранилось в оригинале, нам оно известно в
передаче Димаски. И наконец, наиболее надежный и
исчерпывающий источник - это хронист хазарской полемики Аль-
Бекри, который утверждает, что хазары после 731 года и войн с
халифами получили от арабов вместе с миром и ислам.
Действительно, арабские хронисты Ибн Рустах и Ибн Фадлан
упоминают многих лиц в хазарском царстве, исповедовавших ислам.
Они говорят и о "двойном королевстве", это, видимо, должно
означать, что в определенный момент ислам в хазарском государстве
имел такие же права, как и какое-то другое вероисповедание, - в
частности, каган мог исповедовать веру Мухаммеда, а хазарский
король - иудаизм. По свидетельству Аль-Бекри, хазары потом
перешли в христианство, а после полемики, имевшей место при
кагане Савриел-Овади, в 763 году, приняли иудаизм, причем
исламский представитель в историческом споре не участвовал ввиду
того, что по пути к хазарам был отравлен.
     Аль-Бекри считал (как полагает Даубманнус Y), что самым
важным и решающим моментом был тот, когда хазары в первый раз
сменили веру и перешли в ислам. "Божественная книга"
многослойна, писал он, и об этом свидетельствует первый имам,
когда говорит: "Ни одно слово этой Книги, посланной через Ангелов,
не сошло с небес иначе, как прямо к моему перу, и нет ни одного,
которое я прежде не повторил бы вслух. А каждое слово он
объяснил мне восемь раз: буквальное значение и духовный смысл;
смысл строки, меняющей смысл предыдущей, и смысл строки,
меняющей смысл следующей; смысл сокровенный и духовный;
частное и общее". Следуя некоторым ориентирам врача Захария
Рази, Аль-Бекри считал, что три веры - ислам, христианство и
иудаизм - могут быть поняты как три уровня "Божественной
книги". Каждый народ усваивает слои "Божественной книги" по-
своему, в том порядке, который ему больше подходит, проявляя тем
самым свою глубинную природу. Первый слой значений он даже не
рассматривал, потому что это буквальный слой, называющийся
"авам", и он доступен каждому человеку, независимо от его веры.
Второй слой - слой аллюзий, переносных значений, который
называется "кавас" и который понимают избранные - представляет
христианскую церковь и покрывает настоящий момент и звук (голос)
Книги. Третий слой называется "авлия" и охватывает оккультные
значения, представляя еврейский уровень "Божественной книги",
это слой мистической глубины и чисел, слой письменных знаков
Книги. А четвертый, "анабия", - слой пророческого света и
будущего, он представляет исламское учение в его самом
сущностном значении, это дух Книги, или седьмая глубина глубины.
Таким образом, хазары приняли сначала самый высший уровень
("анабию") и только потом остальные слои "Божественной книги",
причем не по порядку, показав тем самым, что больше всего им
подходит учение Мухаммеда. Так что, в сущности, они и потом
никогда не порывали с исламом, хотя и переходили в определенный
период из христианства в иудаизм.
     Доказывает это тот факт, что перед тем, как погибло хазарское
царство, последний хазарский каган снова перешел в первоначально
выбранную им веру, то есть в ислам, о чем недвусмысленно
свидетельствует запись Ибн аль-Атира.
     Сочинение Спаньярда Аль-Бекри написано изысканным
арабским языком, таким же, каким говорили ангелы, однако в
последние годы жизни, в глубокой старости, стиль его изменился.
Это произошло тогда, когда он начал кормить свой шестьдесят
седьмой год. Был он лыс, лево-рук и правоног, и единственное, что
еще оставалось от прошлого, - это пара прекрасных больших глаз,
похожих на двух маленьких голубых рыбок. Однажды ночью ему
приснилось, что какая-то женщина стучит в его дверь. Лежа в
постели, через небольшое отверстие для лунного света, имевшееся в
двери, он хорошо видел ее лицо, напудренное рыбьей мукой, как это
было принято у девственниц. Когда он подошел к двери, чтобы
впустить ее, оказалось, что она стучит не стоя, а сидя на земле. Но и
в таком положении она была высотой со стоящего Аль-Бекри. А
когда она начала вставать, это длилось так долго и голова ее
уходила в такую высоту, что Аль-Бекри перепугался и проснулся,
но не в своей постели, где он видел описанный сон, а в какой-то
клетке над водой. Был он юношей лет двадцати, левоногим, с
длинными волнистыми волосами и бородой, которая напоминала ему
нечто такое, чего никогда, он был в этом уверен, не было,- будто он
обмакивает эту бороду в вино и моет ею грудь какой-то девушке.
По-арабски он не знал ни слова, а с тюремщиком, который пек ему
хлеб из мелко смолотых мушек, свободно говорил на каком-то языке,
который тот понимал, а он сам - нет. Таким образом, он больше не
знал ни одного языка, и это было единственным, что еще осталось от
него, каким он был до пробуждения. Клетка висела над водой, и при
каждом приливе над волнами оставалась только его голова, а во
время отлива он мог, опустив руку, схватить под собой рака или
черепаху. Морская вода тогда уходила, и приходила речная, и он
пресной водой смывал соль с кожи. Сидя в клетке, он писал -
выгрызал зубами буквы на панцире раков или черепах, но
прочитать написанное не умел и выпускал животных в воду, не
зная, что сообщает миру в своих письмах. Бывало и так, что во
время отлива он вытаскивал черепах, на спинах у которых были
изображены какие-то послания, он их читал, но не понимал ни
слова. Умер он, грезя о соленой женской груди в соусе из слюны и
зубной боли и снова учась языку "Божественной книги", у дерева, к
которому был подвешен.
     ATEX @ (начало IX века) - по исламскому преданию, при
дворе хазарского кагана @ жила его родственница, известная своей
красотой. Перед ее покоями стояли огромные сторожевые собаки с
серебряной шерстью и хлестали себя хвостами по глазам. Они были
выдрессированы стоять все время неподвижно, и иногда было видно,
как, не двигаясь с места, они мочатся на свои передние лапы. В их
груди, на дне, как камни перекатывались согласные звуки, а перед
тем, как лечь спать, они сворачивали свои длинные хвосты в бухты,
как корабельные канаты. У Атех были серебряные глаза, и вместо
пуговиц она использовала бубенчики, так что и за стенами дворца
можно было бы по звуку догадаться, чем занята во дворце
принцесса - одевается ли она или раздевается, готовясь ко сну. Но
ее бубенчиков никогда не было слышно. Принцесса была одарена не
только необыкновенным умом, но и необыкновенной
медлительностью. Она вдыхала воздух реже, чем другие чихают, и
при всей своей вялости питала страшную ненависть ко всем и ко
всему, что могло попытаться заставить ее действовать быстрее,
независимо от того, собиралась или нет она сама этим делом
заняться. А подкладка этого платья из медлительности была видна в
ее разговоре через другую особенность - она никогда долго не
задерживалась на одном предмете и, общаясь с людьми, скакала в
беседе с ветки на ветку. Правда, спустя несколько дней она опять
неожиданно возвращалась к начатому рассказу и продолжала, даже
если ее об этом не просили, то, что раньше бросала на полуслове,
увлеченная своими порхающими мыслями. Это полное нежелание
или неумение отличать в разговоре важные предметы от неважных
и совершенное безразличие к любой теме объясняется тем
несчастьем, которое произошло с принцессой во время хазарской
полемики u. Кроме того, Атех писала стихи, но достоверно известно
лишь одно ее изречение, которое звучит так: "Разница между двумя
"да" может быть большей, чем между "да" и "нет"". Все остальное
ей только приписывается.
     Считается, что в арабских переводах сохранилось многое из ее
стихов или текстов, созданных при ее участии. Особое внимание
исследователей истории хазар в период обращения этого народа в
новую религию привлекли стихи, посвященные хазарской полемике.
По некоторым оценкам, это были любовные стихи, использованные
позже в качестве аргументов в вышеупомянутом споре и записанные
теми, кто фиксировал хронику событий того времени. Как бы то ни
было, Атех участвовала в этой полемике с огромным жаром и
успешно противостояла и еврейскому, и христианскому участнику,
чем оказала большую помощь представителю ислама, Фараби Ибн
Коре **, и вместе со своим властелином, хазарским каганом,
перешла в ислам. Грек, участвовавший в полемике, почувствовав,
что проигрывает, объединился с еврейским посланцем, и они
договорились передать принцессу Атех властителям двух адов -
еврейскому Велиалу и христианскому Сатане. Чтобы избежать
такого конца, Атех решила добровольно отправиться в третий ад,
исламский, и отдаться в руки Иблиса. Так как Иблис был не в
состоянии полностью изменить решение Велиала и Сатаны, он
лишил Атех пола, осудил ее забыть все свои стихи и свой язык, за
исключением одного слова - "ку" **, при этом он даровал ей
вечную жизнь.
     Он послал к ней злого духа по имени Ибн Хадрац **, который
появился перед ней в обличье страуса и привел приговор в
исполнение. Так принцесса Атех осталась жить вечно и получила
возможность бесчисленное количество раз снова и снова
возвращаться к любому своему слову или любой мысли, никуда не
торопясь, ибо вечность притупила чувство того, что во времени
происходит раньше, а что позже. Но любовь ей была доступна
только во сне. Так, принцесса Атех полностью посвятила себя секте
ловцов снов - хазарских священнослужителей, которые занимались
созданием своего рода земной версии той небесной иерархии,
которая упоминается в Священном Писании. Атех и члены ее секты
обладали способностью направлять в чужие сны послания, свои или
чужие мысли и даже предметы. Принцесса Атех могла войти в сон
человека, который моложе ее на тысячу лет, любую вещь могла она
послать тому, кто видел ее во сне, столь же надежно, как и с гонцом
на коне, которого поили вином. Только намного, намного быстрее...
Описывается один такой случай с принцессой Атех. Однажды она
взяла в рот ключ от своей опочивальни и стала ждать, пока не
услышала музыку и слабый голос молодой женщины, который
произнес следующие слова:
     - Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и
чувства - на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню
или польет уксусом пирожное...
     Когда эти слова были произнесены, ключ исчез изо рта
принцессы, и она, как говорят, знала, что таким образом произошла
замена. Ключ попал к тому, кому были предназначены слова, а
слова в обмен на ключ достались принцессе Атех.
     Даубманнус *** утверждает, что в его время принцесса Атех все
еще была жива и один музыкант, игравший на лютне, в XVII веке,
турок из Анатолии по имени Масуди **, встретил ее и разговаривал
с ней. Этот человек учился искусству ловца снов и обладал копией
одной из арабских версий хазарской энциклопедии или словаря, но к
моменту встречи с принцессой Атех Масуди еще не прочел всех
статей словаря, поэтому не узнал слово "ку", когда принцесса Атех
произнесла его. Это слово из хазарского словаря, оно означает
какой-то плод, и если бы Масуди это понял, то догадался бы, кто
стоит перед ним, и таким образом был бы избавлен от всех
дальнейших усилий по овладению желанным мастерством:
несчастная принцесса могла научить его охоте на сны гораздо
лучше, чем любой словарь. Но он не узнал принцессы и упустил
свою самую главную добычу, не понимая ее истинной цены. Поэтому,
как рассказывает одна из легенд, собственный верблюд плюнул
Масуди прямо в глаза.
     ЙЕН (АБУ) ХАДРАШ - шайтан, который забрал у
принцессы Атех @ пол. Обитал в аду, в том самом месте, где
пересекаются орбита Луны и орбита Солнца. Он был поэтом и о
самом себе написал следующие стихи:
     "Ужасаются абиссинцы, когда я подхожу к их женам. А вместе
с ними и греки, турки, гуры и славяне..."
     Стихи Ибн Хадраша собрал человек по имени Аль-Мазрубани,
который интересовался поэзией демонов и в XII веке составил
сборник их стихов (сравнить с арабским сборником Ахмада Абу
Аль-Али, Аль-Маари, в котором отмечается этот факт).
     Ибн Хадраш скакал на коне с таким размашистым шагом, что
и по сей день ежедневно слышно по одному удару копыта его рыси.
     КАГАН @ - хазарский правитель, слово происходит от
татарского "хан", что означает "князь". По утверждению Ибн
Фадлана, хазары хоронили своих каганов под водой, в ручьях. Каган
всегда делил власть с соправителем, а все превосходство его
заключалось в том, что его приветствовали первым. Каган обычно
происходил из старой, знатной, часто турецкой, семьи, а король, или
бек, его соправитель, - из народа, то есть из х Имеется одно
свидетельство IX века (Якуби), которое говорит, что уже в VI веке
наряду с каганом существовал и его наместник, халиф. Наиболее
интересный рассказ о соправителях у хазар оставил Аль-Иштакхри.
Этот текст относится к 320 году по хиджре (932 год от Рождества
Христова), и говорится в нем следующее:
     "Что касается хазарской политики и системы правления, то их
правителя называют каганом х По рангу он выше, чем
хазарский король (бак или бек), за исключением только того, что
назначается королем (король дает ему звание кагана). Когда хотят
назначить кагана, приводят избранника и начинают душить его
куском шелка до тех пор пока его дыхание почти совсем не
прервется, и тогда спрашивают: "Как долго ты желаешь править?"
- а он отвечает: "Столько-то и столько-то лет". Если он умрет до
истечения этого срока, ничего страшного. Если нет, то его убивают,
как только кончается им самим отмеренный срок. Каган обладает
силой только среди знати. Он не имеет права приказывать или
запрещать, но его почитают, и при виде его люди падают ниц.
Кагана выбирают из знати, не имеющей ни силы, ни денег. Когда
подходит очередь избрать кого-то на место правителя, его выбирают
независимо от имущественного состояния. От надежного человека я
узнал, что он видел на улице одного юношу, торгующего хлебом, про
которого говорили, что когда умер каган, не смогли найти никого
другого, кто в большей мере, чем этот молодой торговец, заслуживал
бы стать его преемником, однако юноша оказался мусульманином, а
место кагана мог занимать только еврей".
     Соправители кагана обычно были прекрасными воинами.
Однажды после какой-то победы они захватили у врага в качестве
трофея птицу - сыча, который своими криками указывал на
источники питьевой воды. Тогда враги пришли жить вместе с ними.
И время начало течь слишком медленно. Они старели за год так же,
как раньше за семь лет, им пришлось изменить свой календарь,
разделенный на три месяца - Солнечный, Лунный и период без
лунного света. Их женщины рожали через двадцать дней после
зачатия, в одно лето у них было девять жатв, а после них подряд
девять зим, чтобы они смогли съесть весь урожай. По пять раз в
сутки они ложились спать, пятнадцать раз готовили еду и садились
за стол, молоко у них выдерживало только безлунные ночи, которые
длились так долго, что они забывали все дороги, а когда наконец
наступал рассвет, не могли узнать друг Друга, потому что за это
время одни выросли, а другие постарели. И они знали, что
поколения, застигнутые сумерками, больше никогда не увидятся.
Буквы, которые выписывали ловцы снов, становились все больше и
больше, им с трудом удавалось повиснуть на их концах, вычерчивая
их, в книги такие знаки уже не помещались, и пришлось писать их
на склонах холмов; реки невероятно долго текли до великого моря, и
однажды ночью, когда кони паслись при лунном свете, кагану во сне
явился ангел и сказал ему:
     - Создателю дороги твои намерения, но не дела твои.
     Тогда каган спросил ловца снов, что означает этот сон и в чем
причина хазарских бед. Ловец снов ответил, что грядет великий
человек и время равняется по нему. Каган на это возразил:
     - Неправильно, это мы измельчали, отсюда и наши беды.
     После этого он удалил от себя хазарских священнослужителей
и ловцов снов и приказал позвать еврея, араба и грека, чтобы они
объяснили его сон. Каган решил вместе со своим народом принять
веру того толкователя, чье объяснение будет наиболее
убедительным. В ходе спора о трех верах каган нашел наиболее
вескими аргументы арабского представителя Фараби Ибн Коры **,
который, в частности, дал понравившийся кагану ответ на его
вопрос:
     - Что освещает наши сны, которые мы видим в полной
темноте, за сомкнутыми веками? Воспоминание о свете, которого
больше нет, или же свет будущего, который мы, как обещание,
берем от завтрашнего дня, хотя еще не рассвело?
     - В обоих случаях это несуществующий свет, - отвечал
Фараби Ибн Кора. - Поэтому безразлично, какой из ответов
правильный, а сам вопрос следует расценивать как
несуществующий. Имя кагана, который вместе со своими
подданными принял ислам, не сохранилось. Известно, что он
похоронен под знаком нун (арабская буква, похожая на полумесяц).
Другие источники говорят, что до того, как он разулся, обмыл ноги и
вошел в мечеть, имя его было Катиб. Окончив молиться и выйдя из
мечети на солнечный свет, он не
нашел ни своего старого имени, ни обуви.
     КОРА, ФАРАБИ ИБН (VIII-IX век) - представитель ислама
в хазарской полемике u. Данные о нем редки и противоречивы.
Аль-Бекри **, наиболее важный исламский хронист хазарской
полемики, не упоминает его имени, как считается - в знак
уважения к Ибн Коре. Дело в том, что Ибн Кора не любил, чтобы в
его присутствии произносились имена, в том числе и его собственное.
Он считал, что мир без имен становится более ясным и чистым. Под
одним и тем же именем скрываются и любовь, и ненависть, и жизнь,
и смерть. Он часто повторял, что эта мысль осенила его в тот
момент, когда у него в глазу погибла мушка, а он сам в это время
смотрел на рыбу, которая таким образом получила эту мушку в
пищу. Некоторые источники говорят, что Ибн Кора так и не
добрался до хазарской столицы и не участвовал в известном споре,
хотя был туда приглашен. Аль-Бекри утверждает, что еврейский
участник полемики послал навстречу Ибн Коре своего человека с
поручением отравить или зарезать его, другие авторы считают, что
Фараби задержался в дороге и прибыл тогда, когда обсуждение уже
закончилось. Исход полемики показывает, однако, что присутствие
исламского представителя при дворе хазарского кагана было весьма
и весьма ощутимым. Когда удивленные участники дискуссии
увидели Ибн Кору, к которому некоторые из них уже собирались на
поминки, считая его мертвым, он спокойно, скрестив ноги и глядя на
них глазами, похожими на тарелки с жидким луковым супом,
сказал:
     - В детстве, давно, я видел однажды на лугу, как столкнулись
две бабочки; немного пестрой пыльцы просыпалось с одной на
другую, и они упорхнули дальше, а я этот случай тут же забыл.
Вчера вечером, когда я был еще в дороге, какой-то человек ударил
меня саблей, видимо перепутав неизвестно с кем. Прежде чем я
успел продолжить путь, на моей щеке вместо крови появилось
немного пыльцы...
     Известен один из главных аргументов, который, как считается,
выдвинул в пользу ислама Фараби Ибн Кора. Хазарский правитель
показал представителям трех религий - еврею, арабу и греку -
монету. Она была треугольной, и с одной стороны на ней было
выбито ее достоинство - пять слез (так хазары называли свои
деньги), а с другой - сценка, на которой лежащий на одре человек
показывает трем молодым людям, стоящим возле него, связку
прутьев. Каган потребовал от дервиша, раввина и монаха
истолковать то, что изображено на монете. Как говорят исламские
источники, христианин утверждал, что речь идет о древней
греческой притче: отец на смертном одре показывает своим
сыновьям, что они будут сильны, только объединившись вместе, как
связка прутьев, которую нельзя сломать, в то время как отдельные
прутья легко переломать один за другим. Еврей считал, что сценка
представляет части человеческого тела, благодаря единству которых
оно и существует. Фараби Ибн Кора не согласился с такими
толкованиями. Он был уверен, что трехрогая монета выкована в аду,
так что значение изображения никак не может быть таким, как
полагали иудей и христианин. По его мнению, на монете был
изображен убийца, приговоренный к тому, чтобы выпить яд, и уже
находящийся на приготовленном для этого одре. Перед ним стоят
три демона: Асмодей, демон еврейской геены, Ахриман, шайтан
исламского Джехенема и Сатана, дьявол христианского ада. Убийца
держит в руке три прута, и это означает, что он будет убит, если
три демона встанут на защиту его жертвы, и спасен, если они
откажутся ей помочь. Таким образом, смысл изображенного на
трехрогой монете ясен. Это предостережение людям, посланное из
ада. Жертва, за которую не заступится ни один из трех демонов -
ни исламский, ни еврейский, ни христианский, - останется
неосвященной, а ее убийца будет пощажен. Поэтому самое опасное
- оказаться не принадлежащим ни к одному из этих миров, как это
и случилось с хазарами и их каганом. В таком случае оказываешься
беззащитным и тебя безнаказанно может убить кто угодно...
     Ясно, что тем самым Фараби Ибн Кора указывал кагану, что
ему и его народу необходимо и несомненно полезно расстаться с
прежней верой и перейти в одно из трех сильнейших
вероисповеданий, а именно в то, представитель которого даст самые
точные ответы на его вопросы. Наиболее убедительным кагану
показалось то толкование изображения на монете, которое
предложил Фараби Ибн Кора, он согласился с его аргументами,
принял исламское учение, снял пояс и помолился Аллаху.
     Те исламские источники, которые считают, что Ибн Кора
вообще не участвовал в полемике и не был при дворе хазарского
кагана, потому что еще в пути был отравлен, ссылаются на
следующий текст, который, по их мнению, мог бы представлять
собой жизнеописание Фараби Ибн Коры. Ибн Кора был уверен, что
вся его жизнь уже записана в какой-то книге и происходящие в ней
события соответствуют тем, которые содержатся в давно
рассказанной истории. Он прочел сказки "Тысяча и одной ночи" и
еще тысячу и две других историй, но ни в одной из них не нашел
ничего общего со своей судьбой, У него был конь, такой быстрый, что
его уши летели как птицы, а сам он стоял на месте. Халиф из
Самары решил послать Ибн Кору в Итиль беседовать с хазарским
каганом и склонить его к переходу в ислам. Ибн Кора начал
готовиться к этой миссии и, в Частности, приказал доставить ему
диван стихотворений хазарской принцессы Атех @ среди которых
нашел одно, которое показалось ему той самой давно разыскиваемой
историей, в соответствии с которой течет его жизнь. Единственным
несовпадением, и это изумило Ибн Кору, было то, что речь там шла
не о мужчине, а о женщине. Все остальное совпало, даже двор
кагана, который там назывался "школой". Ибн Кора перевел эту
запись на арабский, думая при этом, что истина, в сущности, просто
трюк. Перевод выглядит так:
     Запись о путнице и школе
     У путницы был паспорт, который на Востоке считался
западным, а на Западе восточным. Так что он вызывал подозрения и
там, и там, а она сама бросала две тени - одну направо, другую
налево. В глубине леса, изрезанного тропинками, она искала
известную школу, находившуюся в конце длинной дороги, где ей
нужно было сдать свой самый главный экзамен. Ее пупок был похож
на пупок пресного хлеба, а путь так длинен, что съел целые годы.
Оказавшись наконец перед лесом, она встретила двух людей и
спросила их, как пройти, Они смотрели на нее, опираясь на свое
оружие, и, сказав только, что знают, где школа, замолчали. Потом
один из них показал: иди прямо и на первом же пересечении
тропинок сверни налево и опять налево, так ты попадешь к школе.
Путница мысленно поблагодарила за то, что у нее не спросили
документов, тогда она наверняка показалась бы им подозрительной
особой с задними намерениями. Она продолжила путь, свернула на
первую тропинку налево, потом опять налево, ориентироваться по их
объяснениям было нетрудно, однако в конце той тропинки, на
которую она свернула в последний раз, вместо школы оказалось
болото. А перед болотом, улыбаясь, стояли уже знакомые ей
вооруженные люди. Они с улыбкой извинились и сказали:
     - Мы ошиблись, нужно было на первом перекрестке свернуть
направо, а потом опять направо, там и будет школа. Однако мы
должны были проверить твои намерения и убедиться, действительно
ли ты не знаешь дорогу или только притворяешься. Но теперь уже
поздно, и сегодня ты не сможешь попасть к школе. А это значит, что
ты не попадешь туда никогда. Потому что школа с завтрашнего дня
больше не существует. Так что из-за этой небольшой проверки ты
упустила цель всей своей жизни, однако мы надеемся, ты
понимаешь - мы были вынуждены так поступить ради
безопасности других людей, чтобы оградить их от возможных
дурных намерений путников, ищущих школу. Но и себя ты не
должна винить. Если бы ты пошла не той дорогой, которую мы тебе
объяснили, то есть не налево, а направо, результат был бы тот же,
ведь тогда мы увидели бы, что ты нас обманула и на самом деле
знаешь дорогу к школе, хотя и расспрашиваешь про нее. В таком
случае нам тоже пришлось бы тебя проверить, раз ты скрываешь
свои намерения, значит, они могут вызвать у нас подозрение. Так
что к школе ты все равно не попала бы. Однако твоя жизнь не
прошла даром - она послужила тому, чтобы проверить одну из
существующих в мире вещей. Это уже немало...
     Так говорили они, а путница утешалась тем, что в кармане у
нее паспорт, который она никому не предъявляла, так что люди,
стоящие на краю болота, даже не подозревают, какого он цвета.
Правда, тем, что она их обманула и свела на нет всю проверку, она
свела на нет и всю свою жизнь, которая в таком случае,
оказывается, прошла напрасно. Притом, с их точки зрения, это было
одно "напрасно", а с ее - другое. Потому что, в сущности, что ей за
дело до их проверок? Но тем не менее в любом случае результат
оказался тем же, так что цель ее существования, которой перед ней
уже нет, должна с неизбежностью отодвинуться во времени; и
теперь она уже думала, что, возможно, целью была не школа, а
лишь путь к ней или что-то на этом пути, хоть сами поиски и
оказались бесполезными. И эти поиски, о которых она сейчас
вспоминала, стали казаться ей все более и более прекрасными,
сейчас, задним числом, все более явственнее вырисовывалось перед
ней все хорошее, что встретилось ей в этом пути, и она поняла, что
переломный момент был не в конце пути, перед школой, а где-то
гораздо раньше, в первой половине путешествия, и что она никогда
бы так не подумала, если бы вся дорога не оказалась напрасной. В
этой переоценке воспоминаний она, как торговец недвижимостью,
пускающий в оборот все свое будущее наследство, начала обращать
внимание на новые детали, почти не оставившие следа в ее памяти.
Среди этих деталей она искала самые важные, постоянно отбирая из
них еще более важные, пока беспощадным отбором и все большей
строгостью не осталась перед одной-единственной сценой:
     Стол, и на нем стакан вина, окрашенного другим вином. Мясо
только что подстреленных бекасов, испеченное на верблюжьем
навозе. Оно еще сытное от вчерашнего сна птицы. Теплый хлеб с
сумрачным лицом твоего отца и пупком твоей матери. И сыр с
острова из смешанного молока молодой и старой овцы. На столе
возле еды свеча с каплей огня наверху, возле нее "Божественная
книга", и месяц джемаз-уль-акер течет через нее.
     КУ (Driopteria filix chazarica) - плод родом с побережья
Каспийского моря. Даубманнус *** пишет о нем следующее:
"Хазары @ выращивают фруктовое дерево, плоды которого не
вызревают больше нигде. Эти плоды покрыты чем-то похожим на
рыбью чешую или на чешуйки шишки, растут они высоко на стволе
и, свисая с веток, напоминают рыбу, которую трактирщики
подвешивают за жабры у входа в свое заведение, чтобы уже издали
было видно, что здесь подают уху. Иногда эти плоды издают звуки,
похожие на пение зябликов. На вкус они холодные и немного
соленые. Осенью, когда плоды становятся совсем легкими и внутри у
них, как сердце, пульсирует косточка, они, падая с веток, некоторое
время летят, взмахивая жабрами, будто плывут по волнам ветра.
Мальчишки обивают их рогатками, а иногда ястреб ошибется и
унесет такой плод в клюве, уверенный, что это рыба. Поэтому у
хазар принято говорить: "Прожорливые арабы, как ястребы,
уверены, что мы рыба, но мы не рыба, мы - ку". Слово "ку" -
название этого плода - единственное слово хазарского языка,
которое шайтан оставил в памяти принцессы Aтex* после того, как
она забыла свой язык.
     Иногда по ночам слышатся крики: ку-ку! Это принцесса Атех
произносит на родном языке единственное известное ей слово и
плачет, пытаясь вспомнить свои забытые стихи.
     МАСУДИ ЮСУФ (середина XVII века ~ 25.IX.1689) -
известный музыкант-лютнист, один из авторов этой книги.
     Источники: некоторые факты, касающиеся Масуди, собрал в
своем издании Даубманнус ***, он взял их из музыкальных
рукописей XVII века. Как говорят эти источники, Масуди три
раза забывал свое имя и три раза менял ремесло, но память о
нем сохранили как раз те, от кого он отрекся прежде всего, -
музыканты из Анатолии. Школы лютнистов в Измире и Куле в
XVIII веке породили множество легенд о Масуди, и эти легенды
передавались от одного музыканта к другому вместе с его
знаменитыми "персторядами". У Масуди была одна из
переписанных арабских версий "Хазарского словаря", которую
он дополнял сам, своей рукой, обмакивая перо в эфиопский
кофе. Говорил он с трудом, как будто ему приходится мочиться
сразу после того, как только что оправился.
     Масуди был родом из Анатолии. Считается, что игре на лютне
его учила жена, причем она была левша и струны на инструменте
перебирала в обратном порядке. Доказано, однако, что манеру игры,
которая в XVII и XVIII веках была распространена среди
анатолийских лютнистов ввел в обиход именно он. Легенды
утверждают, что у него было поразительное чувство инструмента,
которое помогало ему оценить лютню прежде, чем он слышал ее
звук. Присутствие в доме ненастроенной лютни он тоже чувствовал,
оно вызывало у него приступы беспокойства,. иногда даже тошноту.
Свой инструмент он настраивал по звездам. Он знал, что левая рука
музыканта со временем может забыть свое ремесло, но правая -
никогда. Музыку он забросил очень рано, и в связи с этим
сохранилось одно предание.
     Три ночи подряд он видел во сне, как один за другим умирали
его близкие. Сначала отец, потом жена, потом брат. А на четвертую
ночь ему приснилось, что умерла и его вторая жена, женщина с
глазами, которые на холоде меняли цвет, как цветы. Глаза ее перед
тем, как она их закрыла, были похожи на две желтые зрелые
виноградины, в глубине которых видны косточки. Она лежала со
свечой в пупке, подбородок ее был подвязан волосами, чтобы она не
смеялась. Масуди проснулся и больше ни разу в жизни не видел ни
одного сна. Он был в ужасе. Второй жены у него никогда не было. Он
обратился к дервишу с вопросом, что может означать такой сон. Тот
открыл Книгу и прочитал ему: "О сын мой дорогой! Не говори о
своем сне твоим братьям! Потому что они сговорятся против тебя!"
     Неудовлетворенный таким ответом, Масуди спросил о значении
сна свою единственную жену, и она ему ответила: "Не говори
никому о своем сне! Ибо с тем, кому его доверишь, свершится твой
сон, а не с тобой".
     Тогда Масуди решил разыскать ловца снов *, который мог бы
дать ответ, основываясь на своем опыте. Ему объяснили, что ловцы
снов теперь встречаются редко, гораздо реже, чем раньше, что
скорее их можно встретить, направившись не на Запад, а на Восток,
потому что корни их искусства и само их происхождение ведут к
племени хазар @, которое некогда жило в отрогах Кавказа, там, где
растет черная трава.
     Масуди взял лютню и отправился вдоль берега моря на Восток.
Он думал: "Человека нужно успеть обмануть прежде, чем он
пожелает тебе доброго утра, потом уже поздно". Он спешил начать
охоту на ловцов снов. Однажды ночью его кто-то разбудил. Масуди
увидел перед собой старика, борода которого поседела только на
концах, как колючки на спине у ежа. Человек спросил Масуди, не
видел ли он в своих снах женщину с глазами цвета белого вина,
пестрыми в глубине.
     - Они меняют цвет на холоде, как цветы! - добавил
незнакомец.
     Масуди сказал, что видел ее.
     - Что с ней?
     - Она умерла.
     - Откуда ты знаешь?
     - Она умерла в моем сне, у меня на глазах, она была во сне
моей второй женой. Она лежала со свечой в пупке, подвязанная
волосами.
     Тогда старик зарыдал и сказал надломленным голосом:
     - Умерла! А я за ней шел сюда от самой Басры. Ее призрак
переселяется из сна в сон, и я бреду за ней, иду по следу тех, кому
она снится вот уже три года.
     Тут Масуди понял, что перед ним тот человек, которого он
ищет.
     - Может быть, вы ловец снов, раз вы могли столько пройти за
этой женщиной?
     - Я ловец снов? - изумился старик. - И это говорите вы?
Это вы ловец снов, а я лишь обычный любитель в вашем высоком
искусстве. Образы, блуждающие из сна в сон, могут умереть только
в снах того, кто родился ловцом снов. Вы, ловцы снов, вы -
кладбища, а не мы. Она прошла тысячи миль для того, чтобы
умереть в вашем сне. Но вам больше не дано видеть сны. Теперь
единственное, что вы можете, - это начать свою охоту. Но не за
женщиной с глазами цвета белого вина. Она мертва и для вас, и для
других. Вам нужно гнать другого зверя.
     Так Масуди получил от старика первые сведения о своем
новом занятии и узнал все, что можно узнать о ловцах снов. Если
человек располагает надежными письменными и устными
источниками, говорил старик, он может довольно хорошо освоить это
искусство. Это происходит так же, как у такого "суфи", который
исполнил "таубу", покаялся и обрел свой "макам", соблюдая все
правила. Такое доступно каждому. Но истинный успех достанется
только тому, кто для него родился, кому сам Бог поможет обрести
небесное просветление - "хал". Самыми лучшими ловцами снов
были хазары, но хазар давно нет. Сохранилось лишь их искусство и
частично их словарь, который об этом искусстве рассказывает. Они
могли следить за образами, появляющимися в чужих снах, гнать их,
как зверя, от человека к человеку и даже через сны животных или
демонов...
     - Как это достигается? - спросил Масуди.
     - Вы, конечно, замечали, что человек, прежде чем заснуть, в
момент между явью и сном совершенно особым образом регулирует
свое отношение к силе земного притяжения. Его мысли
освобождаются тогда от притягательности земли в прямой
зависимости от силы, с которой земное притяжение действует на его
тело. В такие мгновения перегородка между мыслями и миром
становится пористой, она пропускает человеческие мысли на свободу
подобно тройным ситам, В этот краткий миг, когда холод так легко
проникает в человеческое тело, мысли человека, бурля, вырываются
из него, и их можно прочитать без большого труда. Тот, кто обратит
внимание на засыпающего, сможет и без специальных упражнений
понять, что он думает в этот момент и к кому обращены его мысли.
А если вы упорными упражнениями овладеете искусством
наблюдения за человеческой душой в тот миг, когда она открыта, вы
сможете продлевать время наблюдения все дольше и проникать все
глубже в сам сон, вы сможете охотиться в нем, как под водой с
открытыми глазами. Так становятся ловцами снов.
     Эти исповедники спящих, как называли их хазары, аккуратно
записывали свои наблюдения, так же как делают это астрономы или
астрологи, читающие судьбу по Солнцу И звездам. По приказу
принцессы Атех @, покровительницы ловцов снов, все, что связано с
этим искусством, вместе с жизнеописаниями наиболее въедающихся
ловцов и житиями пойманной добычи, было собрано и сведено в одно
целое, своего рода хазарскую энциклопедию, или словарь. Этот
хазарский словарь ловцы снов передавали из поколения в
поколение, и каждый должен был его дополнять. С этой целью много
веков назад в Басре была основана специальная школа, "братство
чистых", или же "друзей верности", - секта, которая сохранила в
тайне имена своих членов, но издала "Календарь философов" и
"Хазарскую энциклопедию". Эти книги, однако, были сожжены по
приказу халифа Мостанджи вместе с книгами исламского отделения
этой школы и сочинениями Авиценны. Таким образом,
первоначальная версия хазарского словаря, созданная при
принцессе Атех, не сохранилась, тот текст словаря, который есть у
меня, это лишь арабский перевод, и это единственное, что я могу
тебе дать. Так что возьми его, но имей в виду, ты должен хорошо
изучить все его статьи, потому что если ты не будешь как следует
знать словарь своей профессии, может случиться так, что ты
упустишь самую главную добычу. Итак, знай: когда охотишься на
сны, слова хазарского словаря - это то же, что следы льва на песке
перед обычным охотником.
     Так говорил старик и под конец вместе со словарем дал
Масуди и один совет:
     - Бренчать на струнах может каждый, а ловцом снов
становится только избранник, тот, кому это даровано Небом.
Оставьте свой инструмент! Ведь лютню выдумал еврей по имени
Ламко. Бросьте ее и отправляйтесь охотиться! Если ваша добыча не
умрет в чужом сне, как это случилось с моей, она приведет вас к
цели!
     - А какова цель охоты на сны? - спросил Масуди,
     - Цель ловца снов понять, что любое пробуждение - это
лишь ступень в процессе освобождения от сна, Тот, кто поймет, что
его день - это всего лишь чужая ночь, что два его глаза - это то
же самое, что чей-то один, тот будет стремиться к настоящему дню,
дню, который принесет истинное пробуждение из собственной яви,
когда все станет куда более явственным, чем наяву. И тогда человек
наконец увидит, что он одноглаз по сравнению с теми, у кого два
глаза, и что он слеп по сравнению со зрячими...
     И тогда старик доверил Масуди
     Повесть об Адаме Рухани
     Если соединить вместе все сны человечества, получится один
огромный человек, существо размером с континент. И это не просто
огромный человек, это Адам Рухани, небесный Адам, ангельский
предок человека, о котором рассказывают имамы. Этот Адам до
Адама был третьим разумом мира в начале, однако он настолько
погрузился в себя, что заплутал, а когда очнулся от этого
заблуждения, то сбросил в ад всех своих попутчиков - Иблиса и
Ахри-мана, и вернулся к Небу, но теперь ему досталось быть там не
третьим, а лишь десятым умом, потому что семь небесных
херувимов за это время уже заняли места в небесной лестнице над
ним. Так Адам-предтеча отстал: семь ступеней лестницы - это
степень его отставания от самого себя, и так родилось время. Потому
что время - это только та часть вечности, которая опаздывает. Этот
ангельский Адам, или Правдам, который был и мужчиной и
женщиной одновременно, этот третий ангел, который стал десятым
ангелом, вечно стремится достичь себя самого, и в отдельные
мгновения это ему удается, но он постоянно падает вновь так, что и
по сей день блуждает между десятой и второй ступенью разума.
     Таким образом, человеческие сны - это та часть природы
человека, которая берет начало в Адаме-предтече, небесном ангеле,
потому что он думал так же, как мы видим сны. Он так же быстр,
как мы бываем быстры только во сне, а говоря точнее, наши сны
созданы из его ангельской быстроты. И говорил он таким же
образом, как мы говорим во сне, без настоящего и прошедшего
времени, в одном только будущем. И так же, как мы, во сне он не
мог убить или оплодотворить. Поэтому ловцы снов блуждают по
чужим снам и извлекают из них по кусочкам существо Адама-
предтечи, складывая из них так называемые хазарские словари для
того, чтобы все эти книги, составленные вместе, воплотили на земле
огромное тело Адама Рухани. Если мы следим за нашим ангельским
предком в тот момент, когда он поднимается по небесной лестнице,
мы и сами приближаемся к Богу, а если имеем несчастье
сопровождать его, когда он падает, мы удаляемся от Бога, но ни того,
ни другого осознать нам не дано. Мы опираемся на удачу, всегда
надеясь, что соприкоснемся с ним в тот момент, когда он находится в
пути ко второй ступени лестницы разума и, значит, поможет и нам
подняться наверх, ближе к Истине.
     Так что наша профессия ловцов снов чревата как невиданными
удачами, так и огромными бедами. Но от нас это не зависит. Наше
дело пытаться. Остальное - вопрос техники.
     И под конец еще одно замечание. Иногда пути, пролегающие по
чужим снам, намекают на некоторые признаки, по которым можно
заключить, находится ли сейчас Адам-предтеча на подъеме своей
стези или падает вниз. Этими признаками являются люди, видящие
друг друга во сне. Поэтому конечная цель каждого ловца на сны -
добраться до такой пары и как можно лучше с ними познакомиться.
Дело в том, что два таких человека всегда представляют собой
частички тела Адама, находящиеся в различных фазах и, значит, на
разных ступенях лестницы разума. Кроме, разумеется, высшей
ступени, где Бог плюнул Адаму в рот и облек его язык четырьмя
видами слюны. Поэтому, как только найдешь двоих, которые видят
друг друга во сне, знай - ты у цели! И не забудь потом все, что
добыл в дополнение к хазарскому словарю оставить там, где это
оставляют ловцы снов, добившиеся успеха, - в Басре, в мечети,
посвященной пророчице Рабий...
     Так старик говорил Масуди. И так Масуди оставил музыку и
стал ловцом снов.
     Начал он с того, что уселся читать все записи, относящиеся к
хазарам, которые в виде словаря получил в подарок. На первой
странице книги было написано:
     "В этом доме, как и в любом другом, далеко не всех встретят с
одинаковой радостью. И не всем будут оказаны равные почести.
Кого-то посадят во главе стола, будут предлагать ему самые
изысканные блюда, он первым увидит все, что подносят к столу, и
сможет выбрать, что ему по вкусу. Другой будет есть на сквозняке,
где у каждого куска по меньшей мере два запаха и вкуса. Третий
займет обычное место, где все куски и все рты одинаковы. А будут и
такие, место для которых оставят у двери, где подают только
жидкий суп, а на ужин там получают столько же, сколько
рассказчик за свои истории, то есть - ничего".
     Затем в "Хазарском словаре", соответственно арабскому
алфавиту, были размещены цепочки биографий хазар и других лиц,
главным образом тех, кто способствовал обращению хазарского
племени в ислам. Центральной фигурой, участвовавшей в этом
обращении, был дервиш и мудрец по имени Фараби Ибн Кора **, и о
нем в словаре было написано очень много. Однако в других статьях
словаря имелись очевидные пробелы. В частности, хазарский каган,
который пригласил ко двору трех священников - арабского,
еврейского и христианского, - потребовал от них истолковать один
его сон. Однако не все участники хазарской полемики @ были в
равной степени представлены в исламских источниках и в арабском
переводе "Хазарского словаря". Бросалось в глаза, что здесь не
были названы имена христианского и еврейского ловцов снов,
участвовавших в этой встрече. Да и вообще, о них было гораздо
меньше данных, чем об арабе, который выдвигал аргументы в
пользу ислама, о Ибн Коре. Пока Масуди занимался "Хазарским
словарем" (а это заняло не так уж много времени), у него возник
вопрос: кто же были два других? Может быть, среди христиан есть
кто-то, кто знает толкователя снов и приверженца греческой веры
на четырехсторонних переговорах при хазарском дворе?
Сохранилось ли его имя? И опять же, знает ли кто-нибудь из
еврейских раввинов хоть что-то еще об одном участнике, о своем
соплеменнике и единоверце? Не было ли среди греков или евреев
людей, которые записали что-нибудь о христианском или еврейском
мудреце, присутствовавшем при дискуссии, как записали это
предшественники Масуди об исламском? Аргументы этих
чужестранцев - отметил и потом записал Масуди - кажутся не
такими сильными и исчерпывающими, как доводы Фараби Ибн
Коры. Почему? Потому ли, что аргументы Ибн Коры были
действительно более убедительны и всеобъемлющи или же в
еврейских или христианских книгах о хазарах, если таковые
имеются, их аргументы перевешивают то, что сказал Ибн Кора?
Может быть, они умалчивают о нас так же, как и мы о них? Может
быть, можно составить одну, общую хазарскую энциклопедию или
словарь о хазарском вопросе после того, как будут собраны вместе
все три рассказа о трех ловцах снов, и тогда будет видна истина?
Тогда в таком "Хазарском словаре" в определенном порядке могли
бы быть расположены статьи с именами и христианского, и
еврейского участников хазарской полемики. Сюда также могло бы
войти и кое-что из информации о хронистах этой полемики из
греческой и еврейской среды. Потому что как же можно создать
Адама Рухани, если не хватает некоторых частей его тела?
     Когда Масуди представлял себе такие возможности, ему
становилось жутко, он пугался открытых шкафов и сундуков, из
которых торчала его одежда, и всегда спешил закрыть их, стоило
ему взяться за свой словарь. Он начал разыскивать еврейские и
греческие рукописи, связанные с хазарами, и хотя в изгибах его
тюрбана можно было прочесть слово "Божественной книги", он
стремился к встречам с неверными, сходился с греками и евреями,
попадавшимися на его пути, изучал их языки, которые казались ему
зеркалами, отражающими свет иным образом. И он учился видеть
себя в этих зеркалах. Его хазарская картотека росла, и он надеялся,
что придет день, когда ему удастся дополнить ее житием
собственной добычи, сообщением о своей доле проделанной работы,
своим небольшим кусочком огромного тела Адама Рухани. Но как и
всякий настоящий охотник, он не знал наперед, что это будет за
добыча.
     А когда наступил месяц раби-аль-ахир и третья джума в нем,
Масуди впервые заглянул в чужие сны. Он заночевал на постоялом
дворе рядом с человеком, лица которого не было видно, но слышно
было, как он напевает какую-то мелодию. Масуди в первый момент
не понял, в чем дело, но слух его был быстрее мыслей. Имелся
женский ключ с отверстием вдоль оси, полый внутри, который искал
мужскую замочную скважину с осью внутри. И он нашел ее.
Человек, лежавший с ним рядом в темноте, вообще-то не пел, пел
кто-то в этом человеке, кто-то, кого этот человек видел во сне...
Стояла тишина, такая, что было слышно, как у певца, лежавшего в
темноте рядом с Масуди, цветут волосы. И тогда легко, как в
зеркало, Масуди вошел в огромный сон, засыпанный песком, не
защищенный от дождя и ветра, населенный дикими собаками и
мечтающими о воде верблюдами. Он сразу почувствовал, что ему
грозит опасность остаться калекой или получить нож в спину. Тем
не менее он зашагал по песку, который поднимался и опускался в
ритме дыхания спящего. В одном из углов сна сидел человек и
мастерил лютню из куска дерева, которое до этого лежало в ручье,
корнями к устью. Сейчас древесина была сухой, и Масуди понял,
что человек делает инструмент тем способом, который был известен
триста лет назад. Значит, сон старее того, кто его видит. Время от
времени человек из сна прерывал работу и брал в рот горсть плова,
каждый раз удаляясь от Масуди по меньшей мере на сотню шагов.
Благодаря этому Масуди увидел сон до самого его дна: там было
немного света, испускавшего неописуемый смрад. В глубине
виднелось какое-то кладбище, где два человека хоронили коня.
Одним из них был тот, кто пел. Но сейчас Масуди не только слышал
песню, но вдруг увидел певца. Во сне спящего рядом человека
возник какой-то юноша, один его ус был седым. Масуди знал, что
сербские псы сначала кусают, потом лают, валахские кусают молча,
а турецкие перед тем, как укусить, брешут. Человек из сна не
относился ни к одной из этих пород. Масуди запомнил его песню, и
дальше ему предстояло ловить следующего, того, кого во сне
навещает тот же самый юноша с седым усом. Масуди сразу
придумал, как это сделать. Он собрал несколько лютнистов и певцов
- компанию охотников для облавы - и научил их петь и играть
под своим управлением. У него на пальцах были перстни разных
цветов, и каждый цвет соответствовал десятиступенчатой лестнице
звуков, которой он пользовался. Масуди показывал певцам тот или
Другой палец, и по цвету перстня, который требовал своего тона, так
же как каждый род зверей выбирает только свой род пищи, они
знали, какой тон брать, и никогда не ошибались, хотя мелодия была
им незнакома. Они пели в местах, где собирался народ - перед
мечетями, на площадях, возле колодцев, - и мелодия становилась
живой приманкой для прохожих, по ночам обладавших добычей,
которую искал Масуди. Такие застывали на месте, будто увидев
лунный свет, льющийся с Солнца, и слушали как зачарованные.
     Выслеживая свою добычу, Масуди шел из города в город вдоль
берега Черного моря. Он начал подмечать особенности тех, кто видит
сон, ставший его целью. Там, где число людей, которых во сне
навещает седоусый юноша, увеличивалось, он отмечал
удивительные вещи: глаголы в речи приобретали более важную
роль, чем существительные, которые при малейшей возможности
вообще выбрасывались. Иногда юноша появлялся во снах целых
групп людей. Армянские купцы видели его под виселицей,
установленной на повозке, запряженной волами. Видели его потом и
солдаты, он хоронил коней на хорошо ухоженном кладбище над
морем, видели его с женщиной, лицо которой невозможно было
разглядеть во сне, на ее щеке виднелись только те места, величиной
с зерно, где седоусый оставил следы поцелуя... А потом вдруг добыча
исчезла из виду, и Масуди потерял всякий след. Единственное, что
он мог сделать, - это внести в свой "Хазарский словарь" все,
замеченное им во время этого путешествия, и его записи, и новые,
распределенные по алфавиту, и старые, кочевали вместе с ним в
зеленом мешке, который становился все тяжелее и тяжелее. У
Масуди, однако, было чувство, что от него ускользают сны, которые
снятся кому-то, кто был совсем рядом, что он не успевает их
схватить и определить, чьи они. Число снов было большим, чем
число спящих. Тогда Масуди обратил внимание на своего верблюда.
Окунувшись в сон животного, он увидел юношу с шишковатым лбом
и с необычными разноцветными усами, которые, казалось, были
даны ему в наказание. Над ним светило созвездие, которое никогда
не отражалось в море. Он стоял у окна и читал книгу, брошенную на
пол к его ногам. Называлась книга "Liber Cosri", и Масуди, пока с
закрытыми глазами смотрел сон верблюда, не знал, что значат эти
слова. Тем временем погоня привела его к бывшей хазарской
границе. В полях росла черная трава.
     Масуди встречал все больше людей, которые впускали на
ночлег в свои сны юношу с книгой "Liber Cosri". Он понял, что
иногда целые поколения или даже слои общества видят одни и те
же сны и одних и тех же лиц в них. Но понял он и то, что такие сны
постепенно вырождаются и исчезают и что они чаще встречались в
прошлом. От этих снов люди старели. Однако здесь, на границе, в
своей погоне он столкнулся с чем-то совершенно новым. А именно:
Масуди давно заметил, что юноша с седым усом каждому, к кому
приходит в сон, дает в долг по одной мелкой серебряной монете.
Причем на очень выгодных условиях, всего под один процент в год.
И эти одолженные во сне деньги зачастую воспринимались здесь, на
задворках Малой Азии, как векселя или гарантийные письма,
потому что считалось, что видящие сновидения не могут обмануть
один другого, пока в их жизни присутствует тот, кого они видят в
снах и кто держит в своих руках все долговые книги и счета. Таким
образом, существовало что-то вроде хорошо поставленной двойной
бухгалтерии, которая охватывала и объединяла капитал яви и сна и
основывалась на общем молчаливом согласии участников сделки...
     В одном местечке, оставшемся для Масуди безымянным, он
зашел в шатер, где какой-то перс устраивал представление. Народу
набилось столько, что яблоку негде было упасть, в середине на
высокой стопке ковров был поставлен мангал, и вскоре перед
зрителями появилась обнаженная девочка. Она тихо повизгивала, а
в руках держала двух зябликов, одного из которых, того, что был в
левой руке, она время от времени отпускала, но стоило птице
вспорхнуть, как девочка тут же хватала ее необыкновенно быстрым
движением. Девочка страдала странной болезнью: ее левая рука
была более быстрой, чем правая. Она жаловалась, что левая рука
настолько быстра, что умрет раньше нее: "Меня никогда не
похоронят вместе с моей левой рукой... Я так и вижу, как она
покоится одна, без меня, в маленьком гробике, без памятника над
ним, без имени, как в каком-то корабле без кормы..."
     Перс после этих слов попросил присутствующих всех вместе
этой ночью увидеть эту девочку во сне, чтобы она смогла
выздороветь, и подробно описал, каким должен быть сон. Народ
разошелся, Масуди ушел первым, и у него было такое чувство,
будто в языке его образовалась кость, что он и записал в своем
"Хазарском словаре", обмакнув перо в горячий абиссинский кофе.
Ему здесь делать было нечего. Перс, несомненно, пишет свой
словарь. Он тоже ловец снов. Значит, можно служить Адаму Рухани
разными способами. Правильный ли способ избрал Масуди?
     И вот наступил месяц джумада-аль-авваль и вторая джума в
нем. Под покровом речного тумана на берегу лежал в песке новый
город, голый и теплый. Его не было видно из-за мглы над водой, но в
воде подо мглой отражался каждый его минарет, вонзенный в
быстрину. А за туманом, на суше, лежала тишина, глубокая,
трехдневная, и Масуди почувствовал, что от этой тишины, от этого
города и от жаждущей воды в нем зарождается мужская страсть. В
тот день он желал женского хлеба. Один из загонщиков, которых он
послал в город петь, вернулся и сообщил ему, что кое-что нашел. На
этот раз - женщину.
     - Иди по главной улице до тех пор, пока не почувствуешь
запах имбиря. По этому запаху ты узнаешь, где ее дом, потому что
она кладет имбирь в любую еду.
     Масуди шел по городу и остановился, лишь почувствовал
запах имбиря. Женщина сидела перед костром, на котором стоял
чугунок, на поверхности супа лопались пузыри. Дети с посудой и
собаки выстроились в очередь и ждали. Из чугунка она половником
разливала суп детям и собакам, и Масудя понял, что она разливает
сны. Ее губы меняли цвет, и нижняя была похожа на перевернутую
скамейку. Она лежала на остатках недоеденной рыбы, как' бродячая
собака на костях добычи, и когда Масуди приблизился, предложила
и ему налить в миску, но он с улыбкой отказался.
     - Я больше не вижу снов, - сказал он, и она отставила
чугунок.
     Она была похожа на цаплю, которая во сне видит себя
женщиной. Масуди, с ногтями изгнившими и изглоданными, с
угасшими глазами, лег на землю возле нее. Они были одни, рядом
лишь дикие осы точили жала о сухую кору деревьев. Он хотел
поцеловать женщину, но ее лицо вдруг совершенно изменилось. Его
поцелуй приняла совсем другая щека. Он спросил, что случилось,
она ответила:
     - Ax, эти дни. Не обращай внимания, на моем лице они
сменяются в десятки раз быстрее, чем на твоем или на морде твоего
верблюда. Но ты напрасно хлопочешь под моим плащом, там нет
того, что ты ищешь. У меня нет черной галки. Существуют души без
тела, евреи их называют дибуки, а христиане - кабалы, но
существуют и тела без пола. У душ нет пола, но тела должны его
иметь. Пола нет только у тех тел, у которых его отняли демоны. Так
случилось и со мной. Шайтан по имени Ибн Хадраш ** отнял у меня
пол, но пощадил мою жизнь. Одним словом, теперь у меня один
любовник - Коэн Y.
     - Кто этот Коэн? - спросил Масуди.
     - Еврей, которого я вижу в снах и которого ты преследуешь.
Юноша с седым усом. Его тело спрятано в трех душах, а моя душа
спрятана в плоть, и я могу поделиться ею только с ним, когда он
приходит в мои сны. Он искусный любовник, и я не жалуюсь. К тому
же он единственный, кто еще помнит меня, кроме него никто больше
не приходит в мои сны.
     Так Масуди впервые услышал, как зовут того, кого он
преследовал. Имя юноши было Коэн.
     - Откуда ты знаешь? - решил проверить Масуди.
     - Я слышала. Кто-то окликнул его, и он отозвался на это имя.
     - Во сне?
     - Во сне. Это было в ту ночь, когда он отправился в Царьград.
Только имей в виду: Царьград в наших мыслях всегда на сотню
поприщ западнее настоящего Царьграда.
     Потом женщина достала из-за пазухи что-то вроде плода,
похожего на небольшую рыбу, протянула Масуди и сказала:
     - Это ку ** . Хочешь его попробовать? Или ты хочешь чего-то
другого?
     - Я бы хотел, чтобы ты сейчас увидела во сне Коэна, -
сказал Масуди, и женщина заметила с удивлением:
     - Твои желания скромны. Слишком скромны, имея в виду
обстоятельства, которые привели тебя ко мне, но, судя по всему, ты
этого не сознаешь. Я исполню твое желание; сон этот я буду
смотреть специально для тебя, и я заранее дарю его тебе. Но
берегись - женщина, которая преследует того, кто тебе снится,
доберется и до тебя...
     Она опустила голову на собаку, ее лицо и руки были
исцарапаны многочисленными взглядами, которые веками вонзались
в нее, и приняла в свой сон Коэна, произнесшего: "Intentio tua grata
et accepta est Creatorii sed opera tua поп sunt accepta..."
     Скитания Масуди были окончены, от этой женщины он узнал
больше, чем за время всех поисков, теперь он спешил, как дерево,
распускающее почки. Он оседлал верблюда и устремился в
обратный путь, в сторону Царьграда. Добыча ждала его в столице. И
тут, пока Масуди взвешивал, насколько удачна была последняя
охота, его собственный верблюд обернулся и плюнул ему прямо в
глаза. Масуди бил его мокрой уздечкой по морде до тех пор, пока
тот не выпустил всю воду из обоих горбов, но так и не смог
разгадать, что значил этот поступок верблюда.
     Дорога липла к его обуви, он шагал, твердя слова Коэна, словно
музыкальную фразу, потому что не понимал их, и думал о том, что
нужно вымыть обувь на первом
же постоялом дворе, потому что дороги требовали от прошагавших
по ним за день подошв вернуть обратно налипшую на них грязь.
     Один христианский монах, который не знал никакого другого
языка, кроме греческого, сказал Масуди, что слова, которые он
запомнил,- латинские, и посоветовал обратиться к местному
раввину. Тот перевел фразу Коэна: "Создателю дороги твои
намерения, до не дела твои!"
     Так Масуди понял, что желания его осуществляются и что он
на верном пути. Фразу эту он узнал. Он давно знал ее по-арабски,
потому что это были слова, которые ангел сказал хазарскому кагану
несколько сот лет назад. Масуди уже догадался, что Коэн - один из
тех двоих, кого он ищет, ибо Коэн гнался за хазарами по еврейским
преданиям так же, как Масуди по исламским. Коэн был тот человек,
которого Масуди предсказал, бодрствуя над хазарским словарем.
Словарь и сны складывались в одно естественное целое.
     Однако именно тогда, когда Масуди стоял на пороге великого
открытия, когда стало ясно, что предполагаемая добыча напоминает
кого-то вроде его близнеца в погоне за хазарскими историями,
Масуди вдруг забросил свой "Хазарский словарь" и никогда больше
к нему не возвращался. Было это так.
     Они остановились на ночлег, мрак кружился красноватыми
хлопьями, и Масуди глубоко дышал у себя в постели. Собственное
тело казалось ему кораблем, поднимающим и опускающим его на
волнах. В соседней комнате кто-то играл на лютне. Даже много лет
спустя среди лютнистов Анатолии кружила легенда об этой ночи и
этой музыке. Масуди сразу понял, что лютня была исключительной
по своим качествам. Дерево, из которого были сделаны деревянные
части инструмента, не рубили топором, и звук в нем остался живым.
Кроме того, дерево это росло где-то на высоте, где леса не слышат
шума воды. И наконец, само тело лютни не было деревянным, оно
было сделано из материала животного происхождения. Масуди
чувствовал это так же, как любители выпить чувствуют разницу в
опьянении от белого и красного вина. Песня, которую играл
незнакомец, была известна Масуди, но относилась к числу самых
редких, и он удивился, услышав ее в такой глуши. В этой песне
было одно очень трудное место, и Масуди в те времена, когда он еще
занимался игрой на лютне, разработал специально для нее особый
"персторяд", который потом получил настолько большую
известность, что при исполнении этой мелодии все лютнисты
применяли именно его. Однако незнакомец пользовался каким-то
другим решением, еще лучшим, чем то, которое предложил в свое
время Масуди, и Масуди никак не мог понять, каков же ключ к
этому другому решению. Он был изумлен. Ждал, не повторится ли
песня, и, когда это случилось, все вдруг стало ясно. Незнакомец в
том трудном месте пользовался не десятью, а одиннадцатью
пальцами. Это означало, что играет шайтан, потому что дьявол при
игре употребляют кроме пальцев еще и хвост.
     - Интересно, это он меня нагнал или я его? - прошептал
Масуди и побежал в соседнюю комнату. Там он увидел человека с
тонкими пальцами одинаковой длины.
Седина змеилась в его бороде. Звали его Ябир Ибн Акшани **, и
перед ним лежал инструмент, сделанный из панциря белой
черепахи.
     - Покажи мне, - произнес Масуди, - покажи мне! То, что я
слышал, невозможно...
     Ябир Ибн Акшани зевнул, нехотя, медленно шевеля открытым
ртом, как будто рождая из него какого-то невидимого ребенка,
окончательный облик которому придают движения его губ и языка.
     - Что тебе показать? - ответил он и расхохотался.- Хвост?
Но ведь тебя не интересуют песня и игра, ты с ними давно
расстался. Сейчас ты толкователь снов. Так что тебя интересую я.
Хочешь, чтобы шайтан тебе помог? Ведь в книге сказано - шайтан
видит Бога, а люди нет. Что же ты хочешь знать обо мне? Верхом я
езжу на страусе, а когда иду пешком, веду с собой толпу демонов,
маленьких шайтанов, среди которых есть и один поэт. Он писал
стихи еще за много столетий до того, как Аллах создал первых
людей, Адама и Еву. Его стихи говорят о нас, шайтанах, и о семени
дьявола. Но я надеюсь, ты не воспримешь их слишком серьезно,
ведь это же стихи. Первое слово всегда как яблоня со змеем вокруг
ствола, корнем в земле и кроной в небе. Я расскажу о себе и о тебе
кое-что другое.
     Воспользуемся известными фактами. Самыми известными,
которые знакомы каждому читателю Корана. Я, как и все другие
шайтаны, сделан из огня, ты из глины. У меня нет другой силы,
кроме той, которую я влил в тебя и которую от тебя же и беру. Ибо
в истине можно найти только то, что сам в нее вложишь. Но это не
так уж мало - в истине есть место для всего. Вы, люди, воплотитесь
на небе во что хотите, если, конечно, попадете в рай, но зато на
земле вы на все время заточены в одну и ту же форму, ту, которую
вы выстроили своим рождением. Мы же, наоборот, на земле
принимаем любой вид, в зависимости от нашего желания, причем
можем его менять, если захочется, но стоит нам перейти Кевсер,
райскую реку, как мы остаемся на небе навсегда, осужденные быть
шайтанами, то есть тем, чем мы и являемся. Однако из-за того, что
мы происходим от огня, наши воспоминания не могут выцвести
совершенно, как ваши, замешанные на глине. Вот тут-то и видна
существенная разница между мною, шайтаном, и тобою, человеком.
Тебя Аллах создал двумя руками, а меня - одной, но мой род, род
шайтанов, появился раньше твоего, человеческого, рода. Таким
образом, самое важное различие между тобой и мной лежит во
времени. И хотя наши мучения идут попарно, мой род прежде твоего
пришел в джехенем, в ад. А после вас, людей, туда придет новый,
третий род. Поэтому твоя мука будет навсегда короче моей. Потому
что Аллах уже выслушал тех грядущих, третьих, которые будут
кричать ему про нас и про вас:
     "Накажи первых вдвойне, чтобы нам меньше мучений
досталось!.." Это означает, что мучения не неисчерпаемы. Так что
именно здесь узел, здесь начинается то, чего нет в книгах, и именно
здесь я могу тебе быть полезен. Обрати внимание: наша смерть
старее вашей смерти. Мой род шайтанов имеет более долгий опыт
умирания, чем твой, человеческий, и лучше помнит этот опыт.
Поэтому я знаю и могу рассказать тебе о смерти несколько больше,
чем кто бы то ни было из твоих, как бы мудр и опытен он ни был.
Мы дольше вас жили со смертью.
     Так что слушай, если у тебя в ухе есть золотая серьга,
воспользуйся возможностью. Потому что рассказывающий что-то
сегодня, сможет рассказывать это и завтра, тот же, кто слушает,
может слушать лишь раз, тогда, когда ему говорят. И тут Акшани
поведал
     Повесть о смерти детей
     Смерть детей всегда образец смерти родителей. Мать
рождается для того, чтобы дать жизнь своему ребенку, ребенок
умирает, чтобы придать форму смерти своего отца. Когда сын
умирает раньше отца, отцовская смерть становится вдовой, она
искалечена, она остается без образца. Поэтому мы, демоны, умираем
легко - у нас нет потомства. И никакой образец смерти нам не
задан. Так и люди, не имеющие детей, умирают легко, потому что их
всеобъемлющая деятельность в вечности означает лишь одно-
единственное угасание, причем очень быстрое, за одно мгновение.
Короче говоря, будущие смерти детей как в зеркале отражаются в
смертях родителей, как бы по закону с обратным действием. Смерть
- это единственное, что наследуется не вперед, а назад, переходит
с более молодых на более старых, с сына на отца, - смерть свою
предки наследуют от потомков, как дворянство. Наследственная
клетка смерти - герб уничтожения, она переходит вместе с
течением времени из будущего в прошлое и так связывает смерть с
рождением, время с вечностью, Адама Рухани с самим собой.
Смерть, таким образом, относится к явлениям семейной и
наследственной природы. Но речь при этом идет не о наследовании
черных ресниц или козьей оспы. Речь идет о том, как каждый
отдельный человек переживает смерть, а не о том, от чего он
умирает. Человек умирает от клинка, болезни или возраста, но
воспринимает это как нечто совсем другое. Человек никогда не
переживает свою, а только чужую, причем будущую, смерть.
Смерть, как мы сказали, своих детей. Таким образом, он превращает
смерть в общее, семейное имущество, если можно так выразиться.
Тот, у кого нет потомства, будет иметь только собственную смерть.
Одну-единственную. И наоборот, тот у кого есть дети, будет иметь
не свою, а их смерть, умноженную. Страшна смерть людей,
имеющих большое потомство, потому что она умножается, ведь
жизнь и смерть вовсе не обязательно должны соотноситься один к
одному. Вот тебе пр В одном хазарском монастыре много веков
назад жил монах по имени Мокадаса аль-Сафер Z. Молитва его
состояла в том, что за свою долгую жизнь в монастыре, где рядом с
ним было около десяти тысяч девственниц, он оплодотворил всех
этих монахинь. И стал отцом такого же количества детей. Ты
знаешь, отчего он умер? Он проглотил пчелу. А ты знаешь, как он
умер? Умер сразу десятью тысячами смертей, его смерть была
помножена на десять тысяч. За каждого ребенка по одной. Его не
пришлось даже хоронить. Эти смерти разнесли его тело на части,
такие мелкие, что от него ничего не осталось, кроме этой притчи.
     Все это похоже на другую, всем известную басню о связке
прутьев, которую вы, люди, понимаете неправильно. Отец, лежащий
на смертном одре и показывающий своим сыновьям, как легко
сломать один прут, показывает на самом деле, как легко умирает
тот, у кого только один сын. А когда он показывает им, что связку
прутьев сломать невозможно, он хочет сказать, что для него смерть
станет трудной, тяжелой работой, Он хочет сказать, как мучительно
умирать, имея много детей, когда их смерти плодятся, потому что
отец переживает все их агонии заранее. Так что чем больше в связке
прутьев, тем в большей ты опасности. Это вовсе не придает тебе
силы. А о женской смерти и о женских родах мы сейчас и
вспоминать не будем - это вещи совсем другой природы, женские
смерти не относятся к тому же роду, что и мужские, у них другие
законы...
     Так приблизительно выглядит эта тайна тайн, если посмотреть
на нее отсюда, откуда мы, шайтаны, с нашим несколько большим
чем у людей, опытом смерти, можем разглядеть. Думай об этом,
потому что ты ловец снов, и, если будешь внимателен, тебе
представится возможность стать свидетелем всего этого.
     - Что ты имеешь в виду? - спросил Масуди.
     - Цель твоей охоты, как знают все толкователи снов, которые
толкутся в этом дерьме так же, как и ты, найти двух людей,
которые видят друг друга во сне. Уснувший всегда видит во сне явь
того, кто бодрствует. Не так ли?
     - Да, так.
     - Теперь представь себе, что этот бодрствующий умирает, так
как нет более жестокой яви, чем смерть. Тот, кто видит во сне его
явь, на самом деле видит во сне его смерть, потому что явь первого в
тот момент заключается в умирании. Таким образом, он ясно видит,
как умирают, но сам не умрет. Но он и никогда больше не проснется,
потому что того, другого, который умирает, больше не будет и он не
сможет видеть во сне явь того, кто жив, не будет больше этого
шелкопряда, который ткет нить его яви. Так что тот, кто видит во
сне смерть бодрствующего, не может больше проснуться и сказать
нам об этом и о том, как выглядит смерть с точки зрения
собственного опыта умирающего, хотя и обладает непосредственным
знанием этого опыта. Поэтому ты, толкователь снов, знаешь способ
прочитать его сон и найти и узнать там все о смерти, проверить и
дополнить мой опыт. Каждый может заниматься музыкой,
составлять словарь может каждый. Оставь это другим, потому что
только редкие и исключительные люди, такие как ты, могут
заглянуть в эту щель между двумя взглядами, где царит смерть.
Воспользуйся даром ловца снов для того, чтобы поймать что-нибудь
крупное. Ты задал себе вопрос, смотри йе ошибись, когда будешь
отвечать, - закончил свой рассказ Ябир Ибн Акшани, повторяя
слова священной книги.
     На дворе ночь обагрилась кровью, светало. Перед караван-
сараем слышалось журчание источника. Трубка, из которой
вытекала вода, была сделана из бронзы и имела форму мужского
члена с двумя металлическими яичками, обросшими железными
волосами, верхушка ее, которую берут в рот, бьхла отполирована до
блеска. Масуди напился и еще раз сменил ремесло. Он никогда
больше не прикоснулся к "Хазарскому словарю" и перестал
собирать сведения о жизни своего еврея-скитальца. Все бумаги,
исписанные пером, которое он обмакивал в эфиопский кофе, Масуди
выбросил бы вместе с мешком, в котором их носил, если бы при
охоте на истину о смерти не нуждался в них как в справочнике. Так
он продолжил облаву на старого зверя, но с новой целью.
     Была первая джума эртеси в месяце садаре, и Масуди думал
так, как дерево роняет листья, его мысли одна за другой отделялись
от своих веток и падали; он следил за ними, пока не лягут на дно
своей осени навсегда. Он расплатился и распрощался со своими
лютнистами и певцами и сидел один, закрыв глаза и прислонившись
спиной к стволу пальмы, сапоги напекли ему ступни, и между своим
телом и ветром он чувствовал только ледяной и горький пот. Он
макал в этот пот крутое яйцо и так его солил. Наступающая суббота
была для него такой же великой, как Страстная пятница, и он ясно
чувствовал все, что должен был сделать. О Коэне было известно, что
он идет в Царьград. Поэтому его не нужно было больше
преследовать и ловить на всех входах и выходах чужих снов, в
которых Масуди колотили, принуждали и унижали, как скотину.
Более важным и трудным вопросом было, как отыскать Коэна в
Царьграде, городе всех городов. Впрочем, искать его и не придется,
вместо Масуди это сделает кто-нибудь другой. Нужно только найти
того, кого Коэн видит во сне. А такой человек, если хорошенько
подумать, мог быть только один. Тот самый, о котором Масуди уже
кое-что знал наперед.
     "Так же как запах липового меда, положенного в чай из
лепестков розы, не дает прочувствовать его истинный аромат, так и
мне что-то не дает ясно разглядеть и понять сны, в которых
окружающие меня люди видят Коэна", - размышлял Масуди. Там
есть еще кто-то, кто-то третий, кто мешает...
     Масуди уже давно предполагал, что кроме него,
располагавшего арабскими источниками, на свете есть по крайней
мере еще двое, кого интересует хазарское племя: один - Коэн -
владел еврейскими источниками об обращении хазар, а второй, пока
неизвестный, - несомненно христианскими. И сейчас нужно было
найти этого второго, какого-то грека или другого христианина,
ученого человека, интересующегося хазарскими делами. Это. конечно
же, будет тот, кого ищет в Царьграде и сам Коэн. Нужно искать
этого второго. И Масуди вдруг стало ясно, как это нужно делать. Но
когда он уже хотел встать, потому что все было продумано, он
почувствовал, что опять попал в чей-то сон, что опять, на этот раз
не по своей воле, охотится. Вокруг не было ни людей, ни животных.
Лишь песок, безводное пространство, распростершееся, как небо, и
за ним - город городов. Во сне ревела большая, мощная вода,
глубокая, доходящая до самого сердца, сладкая и смертоносная, и
Масуди она запомнилась по реву, который проникал во все складки
его тюрбана, закрученного так, чтобы походить на одно слово из
пятой суры Книги пророка. Масуди было ясно, что время года во сне
отличается от того, что наяву. И он понял, что это был сон пальмы, о
которую он опирался. Она видела во сне воду. Ничего больше во сне
не случилось. Только шум реки, закрученный умело, как белейший
тюрбан... Он вошел в Царьград в засуху, в конце месяца шаабана, и
на главном базаре предложил для продажи один из свитков
"Хазарского словаря". Единственный, кто заинтересовался этим
товаром, был монах Греческой церкви по имени Теоктист
Никольский который и отвел его к своему хозяину. А тот, не
спрашивая о цене, взял предложенное и спросил, нет ли чего-нибудь
еще. Из этого Масуди сделал вывод, что он у цели, что перед ним
искомый второй, тот, кого видит во снах Коэн и кто послужит ему
приманкой, на которую он должен клюнуть. Коэн, конечно же, из-за
него прибыл в Царьград. Богатый покупатель хазарского свитка из
мешка Масуди служил дипломатом в Царьграде, он работал на
английского посланника в Великой Порте, и звали его Аврам
Бранкович V. Он был христианин, родом из Трансильвании, рослый
и роскошно одетый. Масуди предложил ему свои услуги и был
принят на службу. Поскольку Аврам-эфенди работал в своей
библиотеке ночью, а спал днем, его слуга Масуди уже в первое утро
получил возможность заглянуть в сон своего хозяина. Во сне Аврама
Бранкови-ча Коэн ехал верхом то на верблюде, то на коне, говорил
по-испански и приближался к Царьграду. Впервые кто-то видел
Коэна во сне днем. Было очевидно, что Бранкович и Коэн по очереди
снятся друг другу. Так круг замкнулся, и пришел час развязки.
     - Хорошо, - заключил Масуди, - но когда привязываешь на
ночь верблюдицу, выдои ее до конца, потому что никогда не
известно, кому она будет служить завтра! - И начал
расспрашивать о детях своего господина. Он узнал, что дома, в
Эрделе, Аврам-эфенди оставил двух сыновей, один из которых,
младший, страдает странной болезнью волос, и что он умрет, как
только с его головы упадет последний волос. А второй сын Аврама
уже носил саблю. Звали его Гргур Бранкович *, и его оружие не раз
обагряла турецкая кровь... Вот и все, но Масуди этого было
достаточно. Остальное - дело времени и ожидания, подумал он и
начал тратить время. Прежде всего он стал забывать музыку, первое
свое ремесло. Он забывал не песню за песней, а часть за частью
этих песен; сначала из его памяти исчезли нижние тона, и волна
забвения, как прилив, поднималась все выше и выше, к самым
высоким звукам, исчезала вся ткань песен, и в конце концов в
памяти Масуди остался только ритм, словно скелет. Потом он начал
забывать и свой хазарский словарь, слово за словом, и ему совсем не
было грустно, когда как-то вечером один из слуг Бранковича бросил
его в огонь...
     Но тогда произошло нечто непредвиденное. Как дятел, который
умеет летать и хвостом вперед, Аврам-эфенди с наступлением
последней джумы в месяце шаввале вдруг покинул Царьград. Он
бросил дипломатическую службу и со всей своей свитой и слугами
отправился воевать на Дунай. Там, в городке Кладово, в 1689 году от
Исы они оказались в месте расположения австрийского лагеря
принца Баденского, и Бранкович поступил к нему на службу.
Масуди не знал, что ему думать и что делать, потому что еврей
направлялся в Царьград, а не в Кладово, и планы Масуди все
больше расходились с ходом событий. Он сидел на берегу Дуная и
аккуратно закручивал тюрбан. И тогда он услышал рев реки. Вода
бурлила глубоко под ним, но ее рык был ему знаком, он полностью
укладывался в складки тюрбана, которые походили на одно слово из
пятой суры Корана. Это была та же вода, которая снилась пальме в
песках вблизи Царьграда несколько месяцев назад, и по этому знаку
Масуди понял, что все в порядке и что его путь действительно
окончится на Дунае. Он оставался на месте в окопе и целыми днями
играл в кости с одним из писарей Бранковича. Писарь все
проигрывал и проигрывал и, надеясь вернуть потерянное, не хотел
прерывать эту безумную игру даже тогда, когда турецкие пули и
снаряды стали ложиться совсем рядом с их окопами. Масуди тоже
не хотел искать безопасное место, потому что у него за спиной был
Бранкович, которому опять снился Коэн. Коэн скакал верхом сквозь
рев какой-то реки, что протекала через сон Бранковича, и Масуди
знал, что это рев того же самого Дуная, который можно было
слышать и наяву. Потом порыв ветра швырнул в него горсть земли,
и он почувствовал, что сейчас все сбудется. Когда один из них
бросал кости, на позицию, неся за собой запах мочи, прорвался
отряд турок, и, пока янычары кололи и рубили налево и направо,
Масуди жадно искал глазами юношу с седым усом. И он его увидел.
Масуди увидел Коэна таким, каким он преследовал его в чужих
снах, - рыжеволосого, с узкой улыбкой под серебряным усом, с
мешком на плече и цепочкой мелких шагов за спиной. А турки уже
зарубили писаря, проткнули копьем Аврама Бранковича, который
так и не успел проснуться, и бросились к Масуди. Спас его Коэн.
Увидев Бранковича, он упал как подкошенный, и из его мешка
рассыпались бумаги. Масуди сразу понял, что Коэн впал в
глубочайший сон, из которого не будет пробуждения.
     - Что это, погиб толмач? - спросил турецкий паша У своих
приближенных почти с радостью, а Масуди ответил ему по-арабски:
     - Нет, он заснул, - и тем самым продлил свою жизнь на один
день, так как паша, удивленный таким ответом, спросил, откуда это
известно, а Масуди отвечал, что он тот, кто связывает и развязывает
узел чужих сновидений, по роду занятий - ловец снов, что он давно
уже следит за посредником, своего рода приманкой для истинной
добычи, который теперь умирает, пронзенный копьем, и попросил
оставить его в живых до утра, чтобы проследить за сном Коэна,
которому снится сейчас смерть Бранковича.
     - Оставьте его жить, пока этот не проснется, - сказал паша,
турки взвалили спящего Коэна на плечи Масуди, и он пошел с ними
на турецкую сторону, неся желанную добычу. Коэну, которого он
нес, действительно все это время снился Бранкович, и Масуди
казалось, что он несет не одного, а двоих. Юноша у него на плечах
видел во сне Аврама-эфенди, как обычно, когда тот бодрствовал,
потому что его сон все еще был явью Бранковича. А Бранкович если
когда и был в яви, то именно сейчас, когда его проткнули копьем,
потому что в смерти нет сна. Тут для Масуди открылась
возможность, о которой говорил ему Ябир Ибн Акшани. Масуди
охотился на сон Коэна, пока тот видел во сне смерть Бранковича,
так же как до этого видел во сне его жизнь.
     Масуди провел этот день и ночь, следя за снами Коэна, как за
созвездиями на небе своих челюстей. И говорят, он видел смерть
Бранковича так, как видел ее сам Бранкович. От этого он очнулся с
поседевшими ресницами и подрагивающими ушами, кроме того, у
него выросли огромные смердящие ногти. Он так быстро думал о
чем-то, что не заметил человека, который с одного-единственного
взмаха рассек его надвое саблей так что пояс упал с него не
размотавшись. Сабля оставила змеящийся след, и раскрылась
страшная, извилистая рана, как рот, произносящий какое-то неясное
слово, вопль мяса. Говорят, что все, кто видел этот страшный
извилистый след от удара саблей, запомнили его на всю жизнь, а те,
кто его запомнил, рассказывают, что позже узнали его в книге
"Лучшие подписи саблей" некоего Аверкия Скилы *, который
собрал и представил самые известные приемы сабельного боя. В его
книге, опубликованной в Венеции в 1702 году, этот удар назывался
именем одной из звезд в созвездии Овна. Был ли для Масуди какой-
то прок в этой страшной смерти и что он доверил паше перед
казнью, никто не знает. Перешел ли он через Сират-мост, тонкий,
как волос, и острый, как сабля, ведущий над адом прямо в рай,
знают только те, которые больше не говорят.
     Согласно одной легенде, его музыка попала в рай, а он сам в ад
со словами: "Лучше бы я не спел ни одной песни, попал бы сейчас с
ворами и бандитами в рай! Музыка ввела меня в заблуждение,
когда до истины было уже рукой подать". Над могилой Масуди
шумит Дунай и стоит камень с высеченной надписью:
     "Все, что я заработал и выучил, превратилось в звяканье
ложки об зубы".
     МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР *** (IX, Х и XI века) - хазарский
священник в женском монастыре. В течение всей своей длинной
жизни играл с монахом из другого монастыря в шахматы без доски
и ф Они делали один ход в год на огромном пространстве
между Каспийским и Черным морем, а животные, на которых они по
очереди выпускали сокола, служили им фигурами. В расчет
принималось не только поле, на котором каждое животное
становилось добычей, но и высота этого места над уровнем моря.
Мокадаса аль-Сафер был одним из лучших ловцов снов среди х
Считается, что в своем словаре слов он смог собрать один волос с
головы Адама Рухани Масуди Юсуф Z).
     Особенности его молитв и порядок, установленный в
монастыре, к которому он принадлежал, заставили его
оплодотворить десять тысяч девственниц-монахинь. Последней,
приславшей ему ключ своей спальни, как говорит легенда, была
принцесса Атех u. Это был маленький женский ключ с золотой
монетой вместо головки. За этот ключ Мокадасе аль-Саферу
пришлось заплатить головой, так как он вызвал ревность кагана.
Умер заточенным в клетку, подвешенную над водой.
     Д-р МУАВИЯ АБУ КАБИР (1930-1982) - арабский
специалист по ивриту, профессор Каирского университета.
Занимался сравнительным изучением религий Ближнего Востока.
Закончил университет в Иерусалиме, защитил в США докторскую
диссертацию на тему "Древнееврейская философия в Испании XI
века и учение калама". Он был рослым, плечистым человеком, с
такой широкой спиной, что локтем не мог дотянуться до другого
локтя, знал наизусть большинство песен Иуды Халеви *** и считал,
что "Хазарский словарь", изданный Даубманнусом *** в 1691 году,
все еще можно отыскать где-нибудь в старой книжной лавке. Чтобы
обосновать эту уверенность, он восстановил события, связанные с
распространением этой книги, начиная с XVII века, сделал точный
перечень всех уничтоженных экземпляров и тех немногочисленных,
которые имели хождение, и пришел к выводу, что минимум два
экземпляра этого считающегося исчезнувшим издания должны еще
существовать. Ему ни разу не удалось напасть на их след, но,
несмотря на это, он продолжал тщательнейшие поиски. Когда он,
находясь в состоянии исключительного творческого подъема,
опубликовал трехтысячную библиографическую единицу, началась
израильско-египетская война 1967 года. Как офицер египетской
армии, он участвовал в боевых действиях, был ранен и оказался в
плену. Армейские документы свидетельствуют о тяжелых ранениях
головы и тела, результатом которых явилось половое бессилие.
Когда он вернулся на родину, голова его была обвязана смущенными
улыбками, которые волочились за ним как шарф. В какой-то
гостинице он скинул с себя военную форму и в медном зеркале в
первый раз увидел свои увечья. Они пахли пометом синицы, и он
понял, что никогда больше не сможет лечь с женщиной. Медленно
одеваясь, он думал так: "Более тридцати лет я был поваром, день за
днем я готовил и наконец приготовил то блюдо, каким я стал; я сам
был пекарем и тестом, я сам из себя замесил такой хлеб, какой
хотел, а потом вдруг появился другой повар, со своим ножом, и в
мгновение ока сделал из меня совершенно другое, не знакомое мне
блюдо. Теперь я божья сестра - я тот, кто не существует!"
     И он не вернулся больше к своей семье в Каир, не вернулся и
к своей работе в университете. Он поселился в пустом доме своего
отца в Александрии, жил торопливо и следил за тем, как белые
пузырьки воздуха из-под его ногтей поднимаются к миру, подобно
пузырькам воздуха из рыбьих  Он хоронил свои волосы, носил
бедуинские сандалии, оставляя за собой след в форме копыта, и
однажды ночью под дождем, крупным, как воловьи глаза, увидел
свой последний сон. Этот сон он записал:
     Две женщины увидели, как через дорожку, из кустов к ручью,
прошмыгнул маленький пестрый светлый зверек, похожий но
набеленное лицо, подпертое двумя тоненькими ножками, и
воскликнули:
     - Смотри-ка, это же (назвали имя)! У нее кого-то убили или
разрушили дом. Она всегда преображается и делается красивее от
ужаса. Нужно скорее дать ей какую-нибудь книгу и карандаш или
повидла. Сразу примется читать и что-то писать, но не на
бумаге, а на цветах...
     Таким был сон доктора Абу Кабира Муавии. Следующей ночью
он опять видел его, и опять не запомнил имени зверька. А затем
пересмотрел заново все свои сны, только в обратном порядке.
Сначала позавчерашний, потом по-запозавчерашний, потом
позапозапозавчерашний и так далее, но очень быстро, за одну ночь
- все сны последнего года жизни. Через тридцать семь ночей со
снами было покончено, он добрался до самых первых, детских, тех,
которые он уже не мог вспомнить наяву, и пришел к выводу, что
Аслан, его слуга, который вытирал грязную посуду бородой,
просраться мог, только плавая в воде, а хлеб умел резать босыми
ногами, похож сейчас на него больше, чем он сам на себя такого,
каким был тридцать семь лет назад. Так дошел он до последнего сна.
В его ночах время, как и у хазар, текло от конца к началу жизни и
все истекло. С тех пор он больше не видел снов. Он было чист. И
готов к новой жизни. Тогда он начал каждый вечер посещать
"Корчму у суки". В "Корчме у суки" платили только за место, тут
не подавали никакой еды или питья, сюда собирался разный сброд,
и здесь ели и пили то, что приносили с собой, или же садились за
общий стол, чтобы выспаться. Корчма часто была полна, но здесь
никто никого не знал, бывало так, что все рты работали, но никто не
произносил ни слова. Не было ни стойки, ни кухни, ни огня, ни
прислуги, только у входа сидел тот, кто брал деньги за место.
Муавия садился среди посетителей "Корчмы у суки", раскуривал
трубку и повторял свое упражнение: ни одной мысли не позволять
длиться дольше, чем длилась одна затяжка. Он вдыхал смрад и
смотрел, как люди вокруг него жрут пригоревшие лепешки,
называвшиеся "драные портки", или повидло из тыквы с
виноградом, смотрел, как они проносят кусок через горький взгляд,
как вытирают платком зубы и как трещат на них рубашки, когда
они ворочаются во сне.
     Глядя на них, он думал, что для каждого мгновения его и их
времени в качестве материала использованы потертые мгновения
прошедших веков, прошлое встроено в настоящее и настоящее
состоит из прошлого, потому что другого материала нет. Эти
бесчисленные мгновения прошлого по нескольку раз на протяжении
веков использовались как камни в разных постройках; и в нашей
нынешней жизни, стоит только присмотреться повнимательнее,
можно совершенно ясно распознать их, так же как мы распознаем и
вновь пускаем в обращение золотую монету времен Веспасиана.
     Такие мысли ничуть не облегчали его мучений. Облегчение
приносили эти люди, которые от будущего ждали только одного -
чтобы оно и других обмануло так же, как уже обмануло их. Эта
кучка озабоченно жующих помогала ему найти свое место в новой
жизни. Его утешало сознание того, что мало кто из этих людей, от
которых одинаково воняет как здесь, так и в Малой Азии, может
быть еще более несчастным, чем он. Но прежде всего "Корчма у
суки" сама по себе была тем самым местом, в котором он нуждался.
Эта корчма со столами, отполированными морской солью, с
фонарями на рыбьем жиру, была лет на семьдесят, если не больше,
старше того времени, которое стояло на дворе, и это успокаивало
Муавию. Потому что он не мог переносить ничего, связанного с ним
самим и его временем. А так как в прошлом его поджидала старая
профессия, которой он гнушался так же, как и своего настоящего, он
тонул глубже, в полупрошлое, где опал и нефрит были
двоюродными сестрами, где трус все еще высчитывал, сколько дней
проживет человек, где еще выковывали ножи, тупые с обеих сторон.
     Поужинав говяжьими или козьими ушами, он уходил в редко
отпиравшиеся комнаты отцовского дома и там до глубокой ночи
перелистывал горы английских и французских газет, издававшихся
в Александрии в конце XIX века. Сидя на корточках и чувствуя, как
в его тело проникает сытный мрак мяса, он читал эти газеты с
жадным интересом, потому что с ним они не могли иметь никакой
связи. Этому условию как нельзя более отвечали объявления.
     Из вечера в вечер он листал объявления давно умерших
людей, предложения, которые не имели больше смысла и блестели
пылью более старой, чем он. На этих желтых страницах
предлагалась французская настойка против ревматизма и вода для
мужских и женских ртов, August Zigler из Австрии объявлял, что в
его специализированном магазине по продаже оборудования для
больниц, врачей и повитух есть средства против расстройства
желудка, чулки для больных с расширением вен и надувные
резиновые стельки. Потомок какого-то халифа XVI века предлагал
для продажи фамильный дворец с полутора тысячами комнат,
расположенный в красивейшем месте тунисского побережья
Средиземного моря, всего лишь в двадцати метрах под поверхностью
воды. Смотреть можно в любой день, когда хорошая погода и дует
южный ветер "тарам". Пожелавшая остаться неизвестной старая
дама предлагала будильник, который будит запахом розы или
коровьего навоза; рекламировались стеклянные волосы или
браслеты, которые заглатывают руку, стоит их только надеть.
Христианская аптека "Святая Троица" сообщала о жидкости
доктора Лемана против веснушек и лишаев, чистотеле, зверобое и
порошке для верблюдов, лошадей и овец, который повышает
аппетит и предотвращает болезни молодняка, чесотку и водоиз-
нурение при водопое. Какой-то анонимный покупатель искал в
рассрочку еврейскую душу, причем самого низшего сословия,
которая называется нефеш. Известный архитектор заявлял о себе
предложением построить по проекту заказчика, очень дешево,
роскошную виллу на небе, в парадизе, причем ключи владелец мог
получить еще при жизни, сразу после уплаты по счету,
выписанному, однако же, не строителю, а каирской голытьбе.
Рекомендовались средства против облысения во время медового
месяца, предлагалось продать волшебное слово, которое по желанию
могло быть превращено в ящерицу или лунную розу, продавалась, и
очень дешево, пядь земли, с которой можно наблюдать лунную
радугу всегда, когда наступает третья джума месяца раби-аль-
Каждая женщина может стать красавицей, очистившись, как от
насекомых, от прыщиков, веснушек и родинок, с помощью белил
английской фирмы Rony and Son. фарфоровый сервиз для зеленого
чая в форме персидской курицы с цыплятами мог быть приобретен
вместе с миской, под которой некоторое время находилась душа
седьмого имама...
     Бесчисленное множество имен, адреса уже давно переставших
существовать фирм и продавцов, магазинов, которые давно не
работают, пестрели на старых страницах газет, и д-р Муавия
погружался в этот исчезнувший мир как в некое новое спасительное
общество, равнодушное к его бедам и заботам. Как-то вечером 1971
года, когда он чувствовал каждый свой зуб как отдельную букву, д-р
Муавия сел и написал по одному объявлению от 1896 года. Он
аккуратно вывел на конверте имя и адрес, которые, может быть,
давно уже не существовали в Александрии, и послал запрос по
почте. С тех пор он каждый вечер обращался по одному из адресов
конца XIX века. Груды его писем направлялись в неизвестность, но
однажды утром пришел первый ответ. Незнакомец писал, что хотя у
него больше нет для продажи указанного в объявлении патента
Турул из Франции, которым пользуются в домашнем хозяйстве и о
котором пишет в своем письме д-р Муавия, однако он может
предложить кое-что другое. И действительно, на следующее утро в
доме Муавии в связи с этим объявлением появились девушка и
попугай, они дуэтом спели ему песню о сандалиях на деревянной
подошве. Потом попутай пел один на каком-то незнакомом Муавии
языке. Когда Муавия спросил у девушки, кто из них продается, она
ответила, что он может выбирать. Д-р Муавия засмотрелся на
девушку - у нее были красивые глаза и груди, как два крутых
яйца. Он очнулся от летаргии, приказал Аслану освободить одну из
больших комнат в мансарде, установил там стеклянный обруч и
купил попугая. Потом постепенно, по мере того как приходили
ответы на его письма от кто знает каких далеких наследников
давних авторов объявлений, он начал эту комнату заполнять. Здесь
собралось много мебели странного вида и непонятного назначения:
огромное седло для верблюда, женское платье с колокольчиками
вместо пуговиц, железная клетка, в которой людей держат
подвешенными под потолком, два зеркала, одно из которых
несколько запаздывало в передаче движений, а другое было
разбито, старая рукопись со стихотворением, написанным на
неизвестном ему языке и неизвестными буквами. Стихотворение
гласило:
Zaiudu fcigliefcmi farchalo od frecche
Kadeu gniemu ti obrazani uecche
Umifto tuoyogha, ca ifkah ya freto
Obras moi ftobiegha od glietana glicto
Uarcchiamti darouoy, ereni fnami ni
Okade obraz tuoi za moife zamini.
     Год спустя комната в мансарде была забита вещами, и
однажды утром, войдя в нее, д-р Муавия был ошеломлен, поняв, что
все им приобретенное начинает складываться в нечто имеющее
смысл. Бросалось в глаза, что часть этих вещей представляет собой
оборудование для чего-то походившего на больницу. Но на больницу
необычную, возможно древнюю, в которой лечили не так, как лечат
сейчас. В больнице д-ра Муавии были сиденья со странными
прорезями, скамьи с кольцами для того, чтобы привязывать
сидящих, деревянные шлемы с отверстиями только для левого или
для правого глаза или же с дыркой для третьего глаза на темени.
Муавия поместил эти вещи в отдельную комнату, позвал своего
коллегу с медицинского факультета и показал их ему. Это была его
первая после войны 1967 года встреча с одним из бывших
университетских друзей. Медик осмотрел вещи и сказал: это
древнейшее оборудование для лечения снов, точнее, для лечения
зрения, которым пользуются во сне. Потому что во сне, по
некоторым верованиям, мы видим совсем не тем зрением, которым
видим наяву.
Водяной знак из
собрания
д-ра Абу Кабира
Муавии
     Д-р Муавия усмехнулся такому выводу и занялся остальными
вещами. Они по-прежнему находились в первой большой комнате с
попугаем, однако установить связь между ними было труднее, чем
между теми, что представляли собой средства для лечения зрения,
которым видят сны. Долго пытался он найти общий знаменатель для
всего этого старья и наконец решился прибегнуть к методу, которым
пользовался раньше - в своей предыдущей жизни ученого. Он
решил искать помощь у компьютера. Позвонил по телефону одному
из своих бывших сотрудников в Каире, специалисту по теории
вероятности, и попросил его ввести в компьютер названия всех
предметов, которые перечислит ему в письме. Три дня спустя
компьютер выдал результат, и д-р Муавия получил из Каира ответ.
Что касается стихотворения, о нем машина знала только то, что оно
написано на каком-то славянском языке, на бумаге 1660 года с
водяным знаком, изображавшим ягненка под знаменем с
трехлистным клевером. Остальные же предметы - такие, как
попугай, седло для верблюда с колокольчиками, засохший плод,
похожий одновременно на рыбу и шишку, клетка для людей и
другие - объединяло только одно. А именно - из скудных данных,
которыми компьютер располагал главным образом на основе
исследований самого д-ра Муавии, вытекало, что все эти вещи
упоминались в утраченном в настоящее время "Хазарском словаре".
     Так д-р Муавия снова оказался там, где он был накануне
войны. Он отправился в "Корчму у суки", раскурил трубку,
огляделся вокруг, погасил ее и вернулся в Каир, к прежней работе в
университете. На столе его ожидала гора писем и приглашений на
встречи и симпозиумы, из которых он выбрал одно и начал
готовиться к докладу на научной конференции в октябре 1982 года в
Царьграде на тему "Культура Черноморского побережья в средние
века". Он снова прочитал Иуду Халеви, его сочинение о хазарах,
написал доклад и поехал в Царьград, надеясь, что там, быть может,
встретится с кем-нибудь, кто больше его знает о хазарских делах.
Тот, кто убил д-ра Муавию в Царьграде, сказал, направив на него
револьвер:
     - Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!
     Д-р Муавия разинул рот и получил в него пулю. Причем так
удачно, что все зубы остались целы.
     МУСТАЙ-БЕГ САБЛЯК (XVII век) - один из турецких
военачальников в Требинье. Современники говорят, что в Мустай-
беге Сабляке еда не держалась, и он, как горлица, и ел и гадил
одновременно. В военные походы он брал с собой кормилиц, которые
кормили его грудью. С женщинами, как, впрочем, и с мужчинами,
дела не имел, лечь мог только со смертником, так что в шатер ему
приносили купленных, вымытых и разукрашенных женщин, мужчин
и детей, которые были при смерти. Только с такими он мог провести
ночь, как будто боялся оставить свое семя в ком-то, кто еще будет
жить. Он и сам говорил, что делает детей для того света, а не для
этого.
     - Никогда не знаешь, - жаловался он, - в какой рай они
попадут и в какой ад. Может, отправятся к еврейским ангелам или к
христианским чертенятам, и я никогда не увижу их на том свете,
попав в дженет...
     Одному дервишу он очень просто объяснил свои странные
наклонности; "Когда смерть и любовь, тот и этот свет оказываются
так близко друг от друга, можно многое узнать и об одном, и о
другом. Это как с теми обезьянами, которые время от времени
навещают тот свет. Когда они возвращаются обратно, каждый их
укус - это мудрость в чистом виде. Что же удивительного, что
некоторые люди дают им укусить себя за руку и потом из укуса
извлекают истину. Я в таких укусах не нуждаюсь..."
     Так, кроме коней, которых он любил, но не ездил на них,
Мустай-бег Сабляк покупал смертников, которых не любил, но на
них ездил. Недалеко от берега моря у бега было великолепное
кладбище для лошадей, с надгробьями из мрамора, за которым
смотрел один еврей из Дубровника, некий Самуэль Коэн Y. Этот
еврей оставил после себя запись о том, что произошло в лагере
Сабляк-паши во время похода во Валахию:
     "Один воин из отряда паши попал под подозрение, однако
неопровержимых доказательств его вины не нашлось. Он
единственный остался в живых после столкновения с врагом на
берегу Дуная отряда, в котором он служил. Как утверждал
военачальник, он просто бежал и таким образом спас себе жизнь.
Однако воин говорил, что на них напали ночью, что все нападавшие
были совершенно голыми и он был единственным, кто защищался до
конца, а выжил именно потому, что не поддался страху. Теперь его
привели к Сабляку, чтобы тот решил - виновен он или нет. Воину
оторвали рукав и подвели его к паше, который за все время суда не
произнес ни слова, так же, правда, как и другие участники этого
немого расследования. Паша как зверь бросился на юношу, вцепился
зубами в его руку и вырвал из нее кусок мяса, а потом равнодушно
отвернулся от несчастного, которого тут же вывели из шатра. Паша
его даже толком не рассмотрел, не обменялся с ним ни одним
словом, однако кусок его мяса он жевал очень внимательно и
вдумчиво, с напряженным выражением лица, как у человека,
который пытается вспомнить вкус какого-то забытого им блюда или
оценить достоинство напитка. Потом он выплюнул мясо, и сразу
после этого юношу, находившегося перед шатром, зарубили саблями,
потому что теперь его вина считалась доказанной.
     Так как я нахожусь на службе у паши недавно, закончил свою
запись Коэн, я еще не видел других судов, однако знаю, что в том
случае, если паша проглотит откушенный кусок мяса
подозреваемого, обвинение снимается и его тут же отпускают на
свободу, так как считается, что он невиновен".
     У Сабляк-паши было крупное, неправильно сложенное тело,
как будто одежду он носит под кожей, а между волосами и черепом
у него чалма.
     ПЕРСТОРЯД - слово, -которое в музыке означает наиболее
удобное расположение и последовательность употребления пальцев
при исполнении определенных мелодий. Среди лютнистов Малой
Азии в XVII веке особенно ценились персторяды Юсуфа Масуди Z.
"Перс-торяд шайтана" - выражение, означающее, что это очень
трудное место. Существует испанская версия "Персторяда
шайтана", ею пользовались мавры. Она сохранилась лишь в
переработанном виде для гитары, и из нее можно увидеть, что кроме
десяти пальцев использовался и одиннадцатый, - легенда говорит,
что здесь шайтан прибегал к помощи хвоста. Относительно
"Персторяда шайтана" некоторые считают, что первоначально
"Персторяд шайтана"
(мавританская XVIII
века версия -
 в переложении для
гитары).
это выражение означало нечто совсем другое - определенную
последовательность действий при изготовлении золота, а может
быть, порядок, в котором следует засадить сад, чтобы с весны и до
осени всегда иметь свежие плоды. Позже, когда его попробовали
использовать и в музыке, он превратился в собственно персторяд,
так что одна мудрость в нем похоронила и заслонила другие, более
древние мудрости. Таким образом, его тайна может быть переведена
с одного на другие языки человеческих чувств, не теряя при этом
ничего от своей эффективности.
     СТРОИТЕЛЬ МУЗЫКИ - у хазар были особые строители,
которые обтесывали огромные глыбы соли и устанавливали их на
путях ветров. На трассе каждого из сорока хазарских ветров
(половина из них были солеными, а половина сладкими) стояли
груды соленых кусков мрамора, и каждый год, когда наступало
время обновления ветров, в таких местах собирались люди и
слушали, кто из строителей сумел создать самую лучшую песню.
Дело в том, что ветры, соприкасаясь с соляными громадами,
протискиваясь между ними, гладя их по макушкам, исполняли
всегда новую песню, и так до тех пор, пока эти сооружения не
исчезали навсегда вместе со строителями, смытые дождями,
иссеченные взглядами проходящих и проезжающих, слизанные
языками баранов и быков.
     Один из таких строителей музыки, араб, пошел однажды с
евреем и хазаром послушать, как будут весной играть и петь его
камни. Неподалеку от одного храма, где можно было группами
смотреть общие сны, еврей и хазар поссорились и, когда дело дошло
до драки, убили Друг друга. В это время араб спал в храме, но
именно его обвинили в убийстве еврея, так как все знали, что они
были соседями и враждовали друг с другом. Поэтому евреи
потребовали его смерти. Араб подумал: кто виноват с трех сторон, и
с четвертой не найдет спасения. Потому что в хазарском государстве
греков защищает христианский закон, евреев - еврейский, арабов
- ислам, так что законы более всеобъемлющи, чем хазарское
государство... Поэтому араб защищался таким образом, что
утверждал...
     [в этом месте текст поврежден].
     И вместо смертной казни он был осужден на галеры и еще
успел послушать музыку мраморных глыб, прежде чем они
распались в твердой тишине, о которую разбиваются лбы.
     ФРАГМЕНТ ИЗ БАСРЫ - под этим названием сохранился
переписанный в XVIII веке арабский текст. Предполагается, что это
часть лексикографического издания Иоаннеса Даубманнуса Y. Это
издание, называвшееся "Хазарский словарь", было опубликовано в
Пруссии в 1691 году и сразу же уничтожено, так что упомянутое
выше предположение проверить невозможно, тем более что точно
неизвестно и место, которое мог занимать этот отрывок в словаре.
Содержание отрывка таково:
     Так же как ваша душа на дне держит тело, так и Адам
Рухани, третий ангел, на дне своей души держит вселенную. Сейчас,
в 1689 году от Исы, Адам Рухани находится на нисходящей орбите и
приближается к пересечению орбит Луны и Солнца, к аду
Ахримана, поэтому мы не преследуем вас, ловцы снов * и
толкователи фантазий, сопровождающие его и пытающиеся сложить
и составить его тело в виде книги. Однако, когда он окажется в
конце XX века от Исы на восходящей орбите своего блуждания, его
государство сна приблизится к Творцу, и тогда нам придется
уничтожать вас, распознающих и собирающих по частям в
человеческих снах части Адама для того, чтобы создать на Земле
книгу его тела. Потому что мы не можем позволить, чтобы книга его
тела была воплощена на земле. Однако не думайте, что только мы,
несколько второстепенных шайтанов, занимаемся Адамом Рухани.
Вы сможете в лучшем случае сложить кончик его пальца или
родинку на бедре. А наша задача предотвратить появление этого
кончика пальца или родинки на бедре. Остальные же шайтаны
занимаются другими людьми, которые складывают другие его
члены. Но не заблуждайтесь. Никто из вас, людей, никогда даже не
прикоснулся к большей части его необъятного тела. Работа по
составлению Адама Рухани только началась. Книга, которая должна
воплотить его тело на земле, все еще содержится в людских снах. И
определенная ее часть - в снах умерших людей, откуда, как из
пересохших колодцев, нельзя извлечь ничего.
     ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА @ - Димаски отмечает, что во
время полемики, от которой зависело, какое вероисповедание
примут хазары, в стране царило большое беспокойство. Все
население пришло в движение, пока в роскошном дворце хазарского
кагана @ велись переговоры. Все перемешалось. Никого нельзя было
дважды встретить в одном и том же месте. Один свидетель видел
толпу людей, которые несли огромные камни и спрашивали: где их
положить? Это были пограничные знаки хазарского государства,
которыми отмечалась их граница. Дело в том, что принцесса Атех @
приказала поднять их с места и носить до тех пор, пока не будет
принято решение о вере х В каком году это происходило,
установить не удалось, однако Аль-Бекри ** отмечает, что хазары
прежде другой веры приняли ислам, а именно в 737 году от Исы.
Происходили ли полемика и принятие ислама в одно время, это уже
другой вопрос. Очевидно, что на него следует ответить отрицательно.
Так что год полемики неизвестен. Однако сущность ее ясна. Каган с
трех сторон подвергался сильному давлению, от него добивались,
чтобы он принял одно из вероисповеданий - ислам, христианство
или иудаизм, - и он потребовал пригласить к нему ученых людей
- еврея, из тех, что были изгнаны из Халифата, греческого
богослова из Царьградского университета и арабского толкователя
Корана. Этого третьего звали Фараби Ибн Кора **, и в полемику он
включился последним, потому что по пути в хазарскую столицу ему
чинились препятствия, так что первыми ученый спор начали
представители христианства и иудаизма. Грек все больше и больше
склонял кагана на свою сторону. Глаза у него были цвета жидкого
супа, а волосы пегие, и, сидя за обеденным столом, он говорил:
     - Самое важное в бочке - отверстие, в кувшине - то, что не
кувшин, в душе - то, что не человек, в голове - то, что не голова, а
это есть слово... Так что слушайте, вы, не умеющие питаться
тишиной.
     Мы, греки, давая вам крест, не потребуем, как сарацины или
евреи, в залог вашего слова. Мы не потребуем, чтобы вместе с
крестом вы приняли и наш, греческий, язык. Извольте, оставьте себе
ваш, хазарский. Но будьте осторожны: если вы примете иудаизм
или закон Мухаммеда, все будет по-другому. Вместе с их верой вам
придется принять и их язык.
     После таких слов каган был готов согласиться со всеми
аргументами грека, но тут в полемику вмешалась принцесса Атех.
Она сказала:
     "От одного торговца птицами я слышала, что в городе на
берегу Каспийского моря живут два известнейших мастера -
отец и сьш. Отец - художник, как сказал мне торговец, и его
работу сразу узнаешь по самой синей из всех синих красок, какие
когда-нибудь встречались. Сын - поэт, и его стихи ни с чьими не
спутаешь, потому что кажется, что ты их уже слышал, но не
от человека, а от растения или животного...
     Я надела на пальцы дорожные перстни и отправилась на
Каспийское море. В городе, который мне назвали, я навела справки
и нашла мастеров, о которых шла речь. Я сразу же узнала их по
тем признакам, о которых говорил торговец птицами: отец писал
божественные картины, а сын - прекрасные стихи на
неизвестном мне языке. Они мне понравились, я им тоже, и они
спросили меня: кого из нас двоих ты выбираешь?
     Я выбрала сына, объяснив это тем, что ему не нужен
переводчик".
     Грек, однако, не дал водить себя за нос и заметил, что
мужчины ходят ровно потому, что составлены из двух хромых,
женщины же зрячи, так как сложены из двух одноглазых. Для
примера он привел следующий случай из своей жизни:
     "Во времена моей молодости приглянулась мне одна девушка.
Она меня не замечала, но я был настойчив и как-то вечером
рассказал Софии (так ее звали) о своей любви с таким жаром, что
она обняла меня и я почувствовал на своей щеке ее слезы. По вкусу
слез я сразу догадался, что она слепая, но меня это не смутило.
Мы продолжали сидеть с ней обнявшись, как вдруг из ближайшего
леса послышался конский топот.
     - Какого цвета конь, чей топот мы слышим между
поцелуями? Белый? - спросила она.
     - Мы этого не можем знать и не узнаем, - ответил я, -
пока он не покажется из леса.
     - Ты ничего не понял, - сказала София, и в этот момент из
леса появился белый конь.
     - Понял, я все понял, - возразил я и спросил ее, какого цвета
мои глаза.
     - Зеленые, - ответила она.
     Посмотрите, глаза у меня голубые..."
     История грека поколебала кагана, и он уже, казалось, был
готов склониться в пользу христианского Бога. Почувствовав это,
принцесса Атех решила покинуть дворец, однако перед уходом
сказала, обращаясь к кагану:
     "Мой господин сегодня утром спросил меня, лежит ли у меня
на сердце то же, что у него. У меня в тот момент были длинные
ногти, одетые в серебряные наперстки со свистом, и я курила
кальян, который пускал зеленые кольца дыма.
     На вопрос господина я ответила "нет", и мундштук кальяна
выпал из моих губ.
     Господин ушел опечаленный, потому что он не знал, что я
думала, глядя ему вслед: скажи я "да", было бы то же!"
     После этих слов каган вздрогнул, он понял, что грек
действительно обладает ангельским голосом, но истина на другой
стороне. После этого он наконец дал слово Фараби Ибн Коре,
посланцу халифа. Прежде всего он попросил его объяснить сон,
приснившийся ему в одну из последних ночей. Во сне ему явился
ангел с вестью, что Создателю дороги его намерения, но не дела.
Тогда Фараби Ибн Кора спросил кагана:
     - Ангел из твоего сна был ангелом познания или ангелом
откровения? Он явился тебе в виде ствола яблони или по-другому?
     Когда каган сказал, что ангел был ни то и ни другое, Ибн Кора
продолжил:
     - Разумеется, он не был ни одним, ни другим, потому что был
третьим. Этого третьего зовут Адам Рухани, а ты и твои священники
пытаетесь достичь его уровня. Это ваши намерения, и они хороши.
Но вы пытаетесь сделать это, воспринимая Адама как книгу,
которую пишут ваши сны и ловцы снов. Это ваши дела, и они
неправильны, и творите вы их, создавая свою книгу, потому что у
вас нет "Божественной книги". Постольку, поскольку "Божественная
книга" дана нам, примите ее от нас, разделите ее с нами,
откажитесь от своей...
     В ответ на эти слова каган обнял Фараби Ибн Кору, и этим все
было решено. Он принял ислам, разулся, помолился Аллаху и велел
сжечь свое хазарское имя, которое по хазарскому обычаю было дано
ему еще до рождения.
     ХАЗАРЫ - по-арабски Khazar, по-китайски K'osa -
название народа тюркского происхождения. Это название
происходит от турецкого qazmak (скитаться, переселяться) или от
qu** (страна горы, повернутой к северу, теневая сторона).
Встречается также и название Aq-Khazar, что означает "белые
хазары". Очевидно, такое имя им дали для того, чтобы отличить их
от "черных хазар" (Qara-Khazar), о которых упоминает Иштакхри. С
552 года хазары, судя по всему, принадлежали к западному
турецкому царству и, возможно, участвовали в походе первого
кагана западных турок на крепость Сул, или Дарбанд. В шестом
веке территория к северу от Кавказа принадлежала сабирам (одно
из двух больших гуннских племен). Однако Масуди-писарь в Х веке
отмечал, что турки хазар называли именем "сабир". Во всяком
случае, всегда, когда мусульманские источники упоминают хазар,
остается неясно, имеется ли в виду один народ. Похоже, что весь
народ имел двойника, так же как и его правитель. Если это так, то
разделение на черных и белых может быть понято по-другому: так
как "хазар" по-арабски означает и белую и черную птицу, не
исключено, что белые хазары представляют дни, а черные - ночи.
В любом случае в начальный период своей сохранившейся в памяти
истории хазары одержали победу над одним мощным племенем с
севера, которое называлось W-n-d-r и о котором говорится в
сочинении "Худу аль лам" ("Пределы мира"). Название этого
племени соответствует названию "оногундур", так греки называли
бо Так что, видимо, первые столкновения хазар в Прикавказье
были с болгарами и арабами. По данным из исламских источников,
первая арабско-хазарская война произошла в 642 году на Кавказе. В
653 году во время боя при Баланджаре погиб арабский
военачальник, этим война и завершилась. Как отмечает Масуди-
писарь, столица была сначала в Баланджаре, потом переместилась в
Самандар и наконец в Атил, или Итиль. Вторая арабско-хазарская
война началась в 772 году, а может быть несколько раньше, и
закончилась в 773 году поражением х Это происходило во
времена Мухаммеда Марвана, и каган тогда исповедовал ислам.
Хазарское государство, как видно из карты арабского географа
Идриси, занимало нижнее течение Волги и Дона, включая Саркил и
Атил. Иштакхри говорит о караванном пути из Хазарии в Хорезм,
кроме того, упоминается и "королевский путь" из Хорезма на Волгу.
     Исламские источники считают, что хазары были искусными
земледельцами и рыбаками. В частности, они сообщают, что в их
стране была низина, на которой в течение зимы собиралось так
много воды, что образовывалось озеро. Здесь они выращивали рыбу,
такую жирную, что жарили ее без масла, на собственном рыбьем
жиру. Весной, после того как вода сходила, на этой же низине они
сеяли пшеницу, которая давала прекрасный урожай благодаря тому,
что земля была удобрена испражнениями рыб, - таким образом, с
одной и той же площади они каждый год получали урожай рыбы и
урожай пшеницы. Они были настолько изобретательны, что на
деревьях у них росли мидии. Ветки деревьев, стоявших на берегу
моря, они притягивали ко дну, закрепляли их камнями, и через два
года на них нарастало столько мидий, что когда они на третий год
высвобождали ветки, те поднимались из воды, обросшие огромным
количеством прекрасных вкусных мидий. Через хазарское царство
протекала река с двумя названиями, ее вода текла в русле
одновременно в двух разных направлениях: с запада на восток и с
востока на запад. Реки назывались так же, как два хазарских
времени года, так как хазары считали, что за период смены четырех
времен года проходит не один год, а два, притом первый год течет в
одном направлении, а второй в противоположном (таким же образом,
как и их главная река). Причем дни и времена года этих двух лет
можно было перемешивать как игральные карты, так чтобы зимние
дни чередовались с весенними, а летние с осенними. Но и это еще
было не все - один хазарский год тек из будущего в прошлое, а
другой из прошлого в будущее.
     У каждого хазара был посох, на котором он вырезал все
важные события своей жизни, причем записи эти имели вид
изображений животных, которые обозначали не события, а
состояния и настроения. Могилу владельцу посоха делали в форме
того животного, чье изображение чаще всего встречалось на нем.
Поэтому на их кладбищах могилы разделялись на группы в
зависимости от того, какое животное они изображали: тигра, птицу,
верблюда, рысь или рыбу, а иногда яйцо или козу.
     Хазары верили, что в самой мрачной глубине Каспийского
моря живет безглазая рыба, которая, как часы, отстукивает самое
точное время во вселенной. Вначале, как говорит хазарское
предание, все, что было сотворено - прошлое и будущее, все
события и вещи, - плавало, растопленное в пламенной реке
времени, все существа, бывшие и будущие, были перемешаны, как
мыло с водой. Всякая живая тварь, к ужасу других, могла в то
время создавать любую другую, и только хазарский бог соли
ограничил такой произвол и повелел всем существам рождать
только себе подобных. Он разделил прошлое и будущее, поставил
свой престол в настоящем, но при этом посещает будущее и парит
над прошлым, озирая его. Он сам из себя создает весь мир, но сам
же его и пожирает, пережевывает все старое, чтобы потом
изрыгнуть его омоложенным. Судьбы всех людей в книгах народов
записаны во вселенной, где каждая звезда представляет собой
гнездо и уже сформированную жизнь каждого народа или языка.
Таким образом, вселенная - это видимая и сжатая вечность, в
которой судьбы человеческих родов мерцают как звезды.
     Хазары могли читать цвета, как будто это музыкальные записи
или буквы и цифры. Войдя в мечеть или в христианский храм и
увидев настенную живопись или иконы, они начинали складывать
содержание из цвета изображенного и читать его или петь, из чего
следует, что живописцы прошлого владели этим тайным,
непознанным нами мастерством. Всегда, когда в хазарском царстве
усиливалось еврейское влияние, хазары отдалялись от картин и
забывали это умение, а больше всего оно пострадало во времена
иконоборчества в Византии, так с тех пор, собственно, и не
восстановившись.
     Будущее хазары представляли себе только в пространстве и
никогда во времени. Их молитвы были подчинены строгому и
заранее определенному распорядку, и если их связать в одно целое,
они давали полный портрет Адама Рухани, третьего ангела, символа
веры хазарской принцессы и ее секты священников. Персонаж
любого сна у хазар мог переселяться в чужие сны, и они могли
следить за его передвижениями. В секте упоминавшейся уже
принцессы Атех @ были священники, которые передвигались за
этими лицами из сна в сон и писали их жития, подобные житиям
святых или пророков, со всеми их подвигами и пространными
описаниями смерти. Этих ловцов снов * хазарский каган не любил,
однако поделать с ними ничего не мог. Ловцы снов всегда носили с
собой лист одного растения, которое возделывали в большой тайне,
они называли его "ку" Z. Если такой лист наложить на дыру в
парусе или на рану, то они в мгновение ока затягивались сами собой.
     Устройство хазарского государства было довольно сложным, а
его подданные делились на родившихся под ветром (хазары) и всех
других, которые родились над ветром, то есть пришли в страну
хазар из других мест (греки, евреи, сарацины или русские).
Большинство населения царства составляли хазары, все остальные
были представлены лишь небольшими группами. Административное
деление царства, однако, было таково, что это почти не бросалось в
глаза. Государство делилось на округи, которые там, где есть
еврейское, греческое или арабское население, называлось их именем,
в то время как самая большая часть страны, в которой жили только
хазары, была разбита на несколько округов под разными
названиями. Таким образом, только один из этих чисто хазарских
округов носил имя хазарского, остальные же имя и место в
государстве получили на другой основе. На севере, например, был
выдуман целый новый народ, который согласился отказаться от
своего хазарского имени и хазарского языка и, соответственно, свой
округ называл по-другому. С учетом всех этих обстоятельств и
вообще незавидного положения хазар в их царстве, многие из них
действительно отказывались от своего происхождения и языка, от
своей веры и обычаев, скрывали, кем они являются на самом деле и
выдавали себя за греков или арабов, считая, что таким образом
больше преуспеют в жизни. На западе хазарского государства было
немного греков и евреев, которые переселились из ромейской
(византийской) империи. В одном из округов евреев было даже
больше, чем всех других (после их изгнания из греческой империи),
но такой округ единственный. Аналогично и с христианами в другом
округе, где хазар называли лицами нехристианского
вероисповедания. Общее соотношение в государстве между хазарами
и греческими и еврейскими переселенцами оценивалось
приблизительно как один к пяти, однако этот факт оставался в тени,
потому что опросы и переписи населения проводились только по
округам и не освещали общего состояния.
     Количество посланников от каждого из округов при дворе было
непропорционально размерам населения, которое они представляли,
оно зависело от числа округов, из чего следует, что хазары,
составляющие большинство населения страны, оказывались при
дворе в меньшинстве. Продвижение по службе в такой ситуации и
при таком соотношении сил было обусловлено слепой преданностью
нехазарам. Достаточно было отказаться называться хазаром, и это
сразу открывало дорогу при дворе и позволяло сделать первые шаги
в карьере. Следующие шаги требовали антихазарской позиции и
подчинения хазарских интересов интересам греков, евреев, туркмен,
арабов или готов, как там называли славян. Почему это так -
сказать трудно. Один арабский хронист IX века записал: "Один мой
ровесник, хазар, сказал мне недавно странные слова:
     "До нас, хазар, доходит лишь часть будущего, самая твердая и
неудобоваримая, с которой труднее всего справиться, так что нам
приходится пробиваться сквозь него, как сквозь сильный ветер,
боком. Это будущее состоит из забродивших отбросов, и оно, как
болото, затягивает нас все глубже и глубже. Нам достаются только
заплесневелые и обгрызенные куски, только то из будущего, чем
уже попользовались, что обтрепали и изгадили, а кто получает
лучшие куски при общем дележе и растаскивании будущего - мы
даже не знаем...""
     Эти слова станут более понятными, если иметь в виду, что
каган не допускал к власти молодое поколение, пока оно не
достигало пятидесяти пяти лет, причем это правило действовало
только в отношении х Остальные продвигались быстрее, потому
что каган, сам хазар, считал, что те, другие, не представляли для
него опасности ввиду своей малочисленности. В соответствии с
правилами придворной жизни, должности в хазарской
администрации не росли, а уменьшались в том случае, если
освобождались теми, кто занимал их раньше, какими-нибудь
ровесниками кагана или инородцами. Так что когда через год-другой
новому поколению пятидесятипятилетних хазар приходил черед
получать государственные должности, все они бывали или заняты,
или настолько теряли значение и вес, что не было никакого смысла
на них соглашаться.
     В хазарской столице Итиль было такое место, где два человека
(это могли быть и совершенно незнакомые люди), пройдя один мимо
другого, получали имя и судьбу этого другого и продолжали жить
дальше, обменявшись жизненными ролями, как шапками. Среди тех,
кто ждет возле этого места очереди поменяться судьбой с другим,
все равно с кем, толпилось больше всего х
     В военной столице, которая находилась в центре наиболее
населенной хазарами части страны, награды и знаки отличия всегда
поровну распределялись между представителями всех групп
населения: всегда одинаковое число наград доставалось и грекам, и
готам, и арабам, и евреям, жившим в хазарском царстве. Это же
касалось и русских, и других народов, да и самих хазар, которые
награды и сопутствующие им денежные выплаты делили с другими
на равные части, несмотря на то что были более многочисленны.
Однако в центрах южных провинций, где были греки, или западных,
где поселились евреи, или тех, что на востоке, - с персами,
сарацинами и другими народами, награды и отличия присуждались
только представителям этих народов, но никак не хазарам, потому
что эти округи или провинции считались нехазарскими, несмотря на
то что хазар там не меньше, чем остальных. Так что в своей части
государства хазары делят пирог со всеми, а в остальных частях
никто не дает им ни крошки.
     Кроме того, хазары, как самые многочисленные, несли на себе
основной груз воинской повинности, хотя среди военачальников все
народы были представлены равноправно. Воинам говорили, что лишь
воюющие достигают гармонии и равновесия, все же остальное
вообще недостойно внимания. Итак, обязанностью хазар являлось
поддерживать целостность всего государства и воевать за него, пока
евреи, арабы, греки, готы и персы, жившие в Хазарии, тянули свой
край одеяла на себя, а вернее, на те страны, откуда они
происходили.
     По вполне понятным причинам в случае военной опасности
описанные отношения менялись. Хазарам предоставлялось гораздо
больше свободы, на них смотрели сквозь пальцы, начинали
воспевать их славные победы в прошлом, ведь они были прекрасные
воины, копьем и саблей могли орудовать даже держа их ногой,
рубить двумя саблями сразу, правая и левая рука у них
действовали одинаково ловко, потому что обе с детства были
научены воевать. Все же остальные, стоит только начаться войне,
присоединялись к своим государствам: греки вместе с ромейскими
войсками жгли все на своем пути и требовали воссоединения с
Грецией, с христианским миром, арабы переходили на сторону
нашего халифа и его флота, персы выступали за отмену обрезания.
Но после окончания войны все это забывалось, те звания, которые
иностранцы получали на службе у хазарских врагов, признавались
действительными и для хазарской армии, а хазарам опять
приходилось довольствоваться производством окрашенного хлеба.
     Окрашенный хлеб - это признак положения хазар в
хазарском государстве. Его производили хазары, потому что в
житородных частях страны жило чисто хазарское население,
Голодные районы, рядом с Кавказским горным массивом, питались
окрашенным хлебом, который продавался по чисто символической
цене. Неокрашенный хлеб производили тоже хазары, но его
продавали только за золото. И хазары имели право покупать только
этот, неокрашенный, дорогой хлеб. Если же кто-то из хазар шел на
нарушение и дерзал купить дешевый, окрашенный хлеб, что было
строжайше запрещено, то это могло быть установлено по его
испражнениям. Существовала специальная служба типа налоговой,
которая время от времени контролировала хазарские нужники и
наказывала преступников.


     АТЕХ (VIII век) - имя хазарской принцессы, которая жила в
период иудаизации хазарv. Даубманнус *** дает и еврейскую версию
ее имени со значениями букв имени At'h:
     На основании этих букв можно получить представление и о
самой хазарской принцессе.
     Aleph - первая буква ее имени - означает Верховную
корону, мудрость, то есть взгляд вверх и взгляд вниз, как взгляд
матери на ребенка. Поэтому Атех не нужно бьтло пробовать семя
своего любовника, чтобы знать, родит она мальчика или девочку,
ведь в тайне мудрости участвует все, что наверху, и все, что внизу,
и она не поддается предварительному расчету. Алеф - это начало,
он охватывает все другие буквы и знаменует собой начало
проявления семи дней недели.
     Teth - девятая буква еврейской азбуки, и ее цифровое
значение обычно "9". В книге "Темунах" Teth означает Шаббат, из
чего следует, что он находится под знаком планеты Сатурн и
божественной передышки; кроме того, эта буква означает и невесту,
если Суббота - это невеста, что вытекает из фразы в Jesch. XIV,
23; а также имеет связь с подметанием метлой, а это означает
разрушение и утрату безбожности, но кроме того - является
признаком силы. Принцесса Атех помогла еврейскому участнику
известной хазарской полемики @, а на поясе она всегда носила
череп своего любовника Мокадасы аль-Сафера **, который кормила
перченой землей, поила соленой водой и в глазные отверстия его
сажала васильки, чтобы он мог на том свете видеть голубой цвет.
     "Не" - четвертая буква имени Бога. Она символизирует руку,
мощь, сильный замах, жестокость (левая рука) и милосердие
(правая), а также вьющийся виноград, посаженный на земле и
прикрепленный к небу.
     Принцесса Атех в хазарской полемике была очень
красноречива. Она сказала: "Мысли с неба завеяли меня, как снег. Я
потом едва смогла согреться и вернуться к жизни..."
     Принцесса Атех помогла Исааку Сангари ***, еврейскому
участнику хазарской полемики, тем, что своими доводами
опровергла слова представителя ислама, и хазарский каган
склонился в сторону еврейской веры. Существует мнение, что Атех
писала стихи и они сохранились в "хазарских книгах", которыми
пользовался Иуда Халеви ***, древнееврейский автор хроники о
хазарской полемике. Согласно другим источникам, именно Атех и
составила сборник, или энциклопедию, о хазарах, содержащий
обширную информацию об их истории, вере, о людях, читающих
сны V. Все эти сведения были собраны и распределены в циклы
стихов, расположенных в алфавитном порядке, так что и полемика
при дворе хазарского владыки была описана в поэтической форме.
На вопрос, кто, по ее мнению, победит в споре, Атех сказала: "Когда
сталкиваются два ратника, побеждает тот, кто будет дольше лечить
свои раны". Как на дрожжах, рос потом "Хазарский словарь" вокруг
сборника принцессы, о котором в одном из источников говорится, что
он назывался "О страстях слов". Если это действительно так,
принцесса Атех была первым автором этой книги, ее прасоздателем.
Только в первоначальном словаре на хазарском языке еще не
существовало нынешних трех книг, это был один словарь и один
язык. От того, первоначального, до настоящего дошло очень
немногое, столько же, сколько грусти доходит от одной собаки до
другой, когда она слышит, как дети подражают лаю.
     То, что каган благодаря принцессе Атех принял молитвенное
покрывало и Тору, разъярило остальных участников полемики.
Поэтому исламский демон в наказание сделал так, что принцесса
Атех забыла свой хазарский язык и все свои стихи. Она забыла
даже имя своего любовника, и единственное слово, оставшееся в ее
памяти, было название плода, похожего по форме на рыбу. Но
прежде чем это произошло, принцесса Атех, предчувствуя
опасность, приказала собрать как можно больше попугаев, умеющих
произносить человеческие слова. Для каждой статьи "Хазарского
словаря" во дворец был доставлен один попугай, и каждого
заставили заучить по одной статье, так что в любое время он, зная
наизусть соответствующие стихи, мог воспроизвести ее. Разумеется,
стихи были на хазарском языке, и попутай их на нем и
декламировал. После того как хазары порвали со своей верой,
хазарский язык стал стремительно исчезать, и тогда Атех
выпустила на свободу всех попугаев. Она сказала: "Летите и
научите других птиц этим стихам, потому что здесь их скоро никто
не будет знать..." Птицы разлетелись по лесам Черноморского
побережья. Там они учили своим стихам других попугаев, те учили
третьих, и так пришло время, когда только попугаи знали их и
говорили на хазарском языке. В XVII веке на берегах Черного моря
был пойман один попугай, умевший декламировать несколько
стихотворений на каком-то непонятном языке, который, по
утверждению хозяина попугая, царьградского дипломата Аврама
Бранковича *, был языком х Он приказал одному из своих
писарей постоянно записывать все, что произносит попугай, надеясь
таким образом получить "попугайские стихи", то есть поэзию
принцессы Атех. Вероятно, именно таким путем "попугайские
стихи" и попали в "Хазарский словарь", изданный Даубманнусом...
     Следует заметить, что принцесса Атех покровительствовала
влиятельной секте хазарских священнослужителей, так называемых
ловцов, или толкователей, снов. Ее энциклопедия представляла
собой не что иное, как попытку объединить все записи, которые
веками собирали ловцы снов и в которых был запечатлен их опыт.
Любовник принцессы Атех тоже принадлежал к этой секте, более
того - он относился к самым выдающимся ее членам, несмотря на
свою молодость и на то, что у него были только первые глаза. Одно
из стихотворений принцессы Атех посвящено этой секте
первосвященников:
     "Заснув вечером, мы, в сущности, превращаемся в актеров и
всегда переходим на другую сцену для того, чтобы сыграть свою
роль. А днем? Днем, наяву, мы эту роль разучиваем. Иногда
случается так, что нам не удалось ее выучить, тогда не следует
появляться на сцене и прятаться за другими актерами, которые
лучше нас знают свой текст и шаги на этом пути.
     А ты, ты приходишь в зрительный зал для того, чтобы
смотреть наше представление, а не для того, чтобы в нем
играть. Пусть твои глаза остановятся на мне в тот раз, когда я
буду хорошо готова к своей роли, потому что никто не бывает
мудрым и красивым все семь дней в неделю".
     Существует также предание о том, что еврейские
представители при хазарском дворе спасли принцессу Атех от гнева
арабского и греческого миссионера, добившись того, чтобы вместо нее
был казнен ее любовник, хазарский первосвященник из секты
ловцов снов. Она согласилась на это, и он был заточен в
подвешенную над водой клетку. Однако этим она не спаслась от
наказания.
     ДАУБМАННУС ЙОАННЕС (XVII век) - "typographus loannes
Daubmannus", польский книгоиздатель. В первой половине XVII
века выпустил в Пруссии польско-латинский словарь, однако это же
имя стоит и на первой странице другого словаря, который вышел в
1691 году под названием "Lexicon Cosri, Continens Colloquium se@
disputationem de religione"... Так Даубманнус выступает и первым
издателем книги, второе издание которой читатель сейчас держит в
руках. "Хазарский словарь" в первом издании Даубманнуса был
уничтожен еще в 1692 году по приказу инквизиции, однако два его
экземпляра избежали этой судьбы и сохранились. Материал для
словаря, состоящего из трех книг о хазарском вопросе, Даубманнус,
судя по всему, получил от одного монаха Восточнохристианской
церкви, однако затем он пополнял этот словарь, так что можно
считать его не только издателем, но и редактором "Хазарского
словаря". Это видно и из того, какие языки употреблены в
упомянутом издании. Латинский текст комментариев, видимо,
принадлежит Даубманнусу, потому что монах, конечно, не мог знать
латынь. Сам же словарь был напечатан на арабском,
древнееврейском и греческом, а также сербском языках в том виде,
в котором текст словаря попал в руки издателя.
     В отличие от этих сведений, один немецкий источник
утверждает, что тот Даубманнус, который издал "Хазарский
словарь" в 1691 году, и Даубманнус, издавший польский словарь в
первой половине XVII века, - разные лица. В соответствии с тем,
что сообщает этот прусский источник, младший Даубманнус в
раннем детстве был поражен тяжелой болезнью. В то время его
звали вовсе не Йоаннесом Даубманнусом, а Яковом Там Давидом
Бен Яхья, это было его настоящее имя. Говорили, что как-то раз
торговка красками бросила ему вслед: "Будь ты проклят и днем и
ночью!" Почему она его прокляла - неизвестно, но проклятие
возымело действие. В начале первого месяца адара мальчик по
заснеженной улице вернулся домой кривой, как сабля. С тех пор он
передвигался, волоча одну руку по земле, а второй за волосы нес
собственную голову, которая сама не держалась у него на плечах.
Именно поэтому он и занялся издательским делом - голова,
положенная на плечо, в такой работе не только не мешала, но,
наоборот, служила еще лучше. Он рассмеялся, сказал: "Что во
мраке, что на свету!", нанялся к настоящему Даубманнусу, тому
самому, старшему, Йоаннесу, и не пожалел об этом. Так же как
Адам окрестил дни недели, он дал имя каждому из семи
переплетных умений; вынимая из ящика отдельные буквы, он для
каждой находил свою песню, и на первый взгляд можно было
предположить, что он и не думает воевать со своим недругом.
Однако случилось так, что через Пруссию проезжал один из
известнейших знахарей того времени, один из тех немногих, кто
знал, как Элохим венчал Адама с душой. Даубманнус-старший
послал своего Якова Там Давида к этому знахарю лечиться. Яков в
то время был уже юношей, на лице его играла самая радостная
улыбка, про которую говорили, что она была хорошо посоленной,
носил он пестрые носки, и из печи, в которой летом на сквозняке
хранились яйца, за месяц яул столько их переводил на яичницы,
которые поедал с невероятной быстротой, что десять несушек едва
успевали нестись. Нож, которым юноша резал хлеб, отразил
молнию, сверкнувшую в его глазах в тот момент, когда он услышал
о возможности вылечиться. Он завязал узлом свои усы и исчез, неся
в руке собственную голову. Неизвестно, сколько продолжались его
странствия, но в один солнечный день сивана Яков Там Давид Бен
Яхья вернулся из Германии здоровым, прямым и высоким, но с
новым именем. Он взял себе имя своего благодетеля Даубманнуса,
другого, старшего, с которым он распрощался горбатым, а сейчас
встретился здоровым, с радостью и со словами:
     - Нельзя говорить о половине души! В таком случае мы могли
бы одну половину держать в раю, а другую в аду! Ты -
доказательство того, что это так.
     И действительно, с новым именем молодой Даубманнус начал
новую жизнь. Эта жизнь, однако, была двойной, как эрдельская
тарелка, у которой два дна. Младший Даубманнус по-прежнему
одевался щеголем и по праздникам носил две шапки - одну
заткнутой за пояс, а вторую на голове, время от времени меняя их,
чтобы выглядеть красивее. Он и был красив - с льняными
волосами, выросшими в месяце ияре. Красивых выражений лица у
него было столько, сколько разных дней есть у месяца сивана, а их у
него тридцать. Его уже хотели женить. Но очень скоро стало видно,
что после выздоровления с его лица исчезла хорошо всем известная
улыбка. Эта улыбка, которую он по утрам сдувал с губ при входе в
типографию, вечером поджидала его под дверью после окончания
рабочего дня, как собака, привыкшая к нему за много лет, но он
подхватывал ее одной только верхней губой, на лету, как будто
придерживая, чтоб не упала, как приклеенные усы. И улыбка на его
лице именно так теперь и выглядела. Поговаривали, что юношу,
после того как он сбросил горб и выпрямился, объял страх.
Окружающие говорили, что он испугался той высоты, с которой
теперь смотрел на мир, новых горизонтов, раньше не известных ему,
а более всего того, что теперь он стал таким же, как и все другие
люди, многих из которых он даже перерос, он, который еще недавно
был на улице ниже всех.
     Но под этими сплетнями, как темные водоросли под слоем
чистой воды, струились гораздо более страшные истории, которые
передавались из уст прямо в ухо. Если верить одному такому
рассказу, получалось, что во время болезни источником былой
радости и веселья молодого Даубманнуса было то, что, скрюченный
и горбатый, он мог достать ртом любую часть своего тела и так
узнал, что мужское семя не отличается по вкусу от женского молока.
И мог постоянно обновлять самого себя. Когда же он выпрямился,
это стало невозможно... Конечно, все это могло быть просто
сплетнями, которые делают прошлое человека столь же
непрозрачным, как и его будущее. Но тем не менее каждый мог
видеть, что после того, как он вылечился, молодой Даубманнус в
присутствии парней, работавших в типографии, часто проделывал
необычную шутку. Он прерывал работу, одну руку свешивал до
земли, второй хватал себя за волосы и подтягивал голову вверх. По
его лицу при этом разливалась знакомая всем старая, хорошо
посоленная улыбка, и бывший Бен Яхья запевал песню так, как
давно уже не пел. Вывод сделать было нетрудно: за выздоровление
юноша пожертвовал большим, чем получил, поэтому не случайно он
говорил: "Германия дает о себе знать во сне, как непереваренный
обед". Но хуже всего было то, что работа в типографии уже не
радовала его так, как раньше. Он набивал ружье типографскими
литерами и шел охотиться. Но решающим моментом, который, как
камень на пути ручья разводит его в направлении двух разных
морей, стала встреча с одной женщиной. Она была откуда-то
издалека, ходила в платьях цвета фиалки, какие носят еврейки в
той части Греции, что занята турками, и была вдовой какого-то
романиста, который в свое время занимался изготовлением сыра
неподалеку от Кавалы. Даубманнус увидел ее на улице. Их сердца
встретились во взглядах, но, когда он подал ей два пальца, она
сказала ему: "Некошерных птиц можно узнать по тому, что, сидя на
ветке, они делят пальцы по парам, а не на три и один..." И отвергла
его. Это стало последней каплей. Даубманнус-младший совсем
потерял голову. Он уже было решил бросить все и уехать куда глаза
глядят, как вдруг умер старый Даубманнус, а в типографию
ставшего его наследником Даубманнуса-младшего как-то вечером
вошел незнакомый христианский монах с тремя кочанами капусты
на вертеле и копченой грудинкой в сумке, сел к огню, на котором в
котелке кипела вода, бросил в него соль и грудинку, нарезал
капусту и сказал:
     "Мои уши наполнены словами Бога, а рот набит капустой..."
Звали его Никольский и был он, когда-то очень давно, писарем в
монастыре святого Николая на берегу той самой Моравы, в которой
давным-давно майнады растерзали Аполлона. Он спросил
Даубманнуса, не хочет ли тот издать книгу, содержание которой
столь необычно, что вряд ли кто-нибудь решится ее напечатать.
Старый Даубманнус или Бен Яхья без раздумий отказались бы от
такого предложения, но Даубманнус такой, каким он был сейчас,
потерявший голову, увидел в этом какую-то возможность для себя.
Он согласился, и Никольски начал на память диктовать ему словарь,
и так продолжалось семь дней, пока он не продиктовал всю книгу,
подкрепляясь по ходу дела капустой, нарезанной такими длинными
и тонкими лоскутами, как будто они из носа растут. Получив
рукопись, Даубманнус отдал ее в набор не читая, сказав при этом:
"Знание - товар скоропортящийся, того и гляди заплесневеет. Так
же как и будущее". Как только словарь был набран, Даубманнус
напечатал один экземпляр отравленной типографской краской и тут
же сел читать. Чем дальше он продвигался в чтении, тем сильнее
действовал яд, и фигура его искривлялась все больше. Каждая
согласная буква книги наносила удар по какому-нибудь органу тела.
Снова появился горб, кости опять заняли первоначальное
положение, в котором они росли и соединялись когда-то вокруг
живота, живот по ходу чтения тоже вернулся на то место, к
которому привык с детства, боли, которыми ему приходилось
платить за выздоровление, прекратились, голова, как и раньше,
попала во власть левой руки, а правая опустилась до земли, и в тот
час, когда она коснулась ее, лицо Даубманнуса как в детстве
просияло забытой улыбкой блаженства, которая соединила в одно
целое все его годы, и он  Сквозь эту счастливую улыбку его
губы выронили последние слова, прочитанные им в книге: "Verbum
саго factum est" - "Слово стало мясом".
     КАГАН - хазарский правитель, название происходит от
еврейского слова "коэн", что значит князь. Первого кагана после
принятия хазарским царством иудаизма звали Сабриел, а его жену
Серах. Имя того кагана, который решил устроить хазарскую
полемику @ и призвал к своему двору евреев, греков и арабов,
чтобы они истолковали его сны, неизвестно. Как свидетельствуют
еврейские источники, которые приводит Даубманнус ***, переходу
xaзap @ в иудаизм предшествовал сон кагана, о котором он поведал
своей дочери (или сестре) принцессе Атех @ в следующих словах:
     - Мне снилось, что я иду по пояс в воде и читаю книгу. Вода
эта была река Кура, мутная, полная водорослей, такая, что пить ее
можно, только цедя через волосы или бороду. Когда приближается
большая волна, я поднимаю книгу высоко над головой, чтобы не
замочить ее, а потом снова продолжаю читать. Глубина близко, и
нужно закончить чтение прежде, чем я на нее попаду. И тут мне
является ангел с птицей в руке и говорит: "Создателю Дороги твои
намерения, но не дела твои". Утром я просыпаюсь, открываю глаза и
вижу - стою по пояс в воде, в той же самой мутной Куре, среди
водорослей, держу в руках ту же книгу, передо мной ангел, тот
самый, из сна, с птицей. Быстро закрываю глаза, но река, ангел,
птица и все остальное по-прежнему здесь: открываю глаза - та же
картина. Ужас. Читаю первое, что попадается в книге:
     "Пусть не похваляется тот, кто обувается..." Я закрываю глаза,
но продолжение фразы вижу и дочитываю ее с закрытыми глазами:
"...так же как тот, кто уже разулся". Тут с руки ангела вспорхнула
птица - я открыл глаза и увидел, как птица улетает. Тогда мне
стало ясно - я не смогу больше закрывать глаза перед истиной,
спасаться зажмуриваясь, нет больше ни сна, ни яви, ни
пробуждения, ни погружения в сон. Все это единый и вечный день и
мир, который обвился вокруг меня, как змея. И я увидел большое
далекое счастье, оно казалось маленьким и близким; большое я
понял как пустоту, а маленькое как свою любовь... И сделал то, что
сделал.
     КОНТРАКТ О ПОМОЛВКЕ САМУЭЛЯ КОЭ-НА И ЛИДИСИИ САРУК
(XVII век) - в архиве Дубровника, в досье
дубровницкого сефарда Самуэля Коэна *** хранится договор о
помолвке следующего содержания:
     "При добром знамении и в благословенный час произошла
помолвка между Самуэлем Коэном и девицей Лиди-сией, дочерью
почившего в раю почтенного старца, господина Шелома Сарука,
жителя города Солуна, а условия помолвки таковы, как следует
ниже. Первое: мать девушки, госпожа Сити, да будет она
благословенна среди женщин, как приданое дает за дочерью своей,
вышеупомянутой Лидисией, в соответствии со своими
возможностями и достоинством, один испанский матрац, а также всю
одежду девушки. Второе: день свадьбы - начиная с сегодняшнего
- через два года и еще полгода. Стороны договорились о том, что
если вышеупомянутый господин Самуэль не появится в указанное
время для того, чтобы жениться на девице Лидисии, независимо от
того, что будет тому причиной - его умысел или высшая сила, - с
этого момента считаются более не принадлежащими ему по закону и
праву все драгоценности и предметы, которые подарены им в
качестве жениха своей невесте, в связи с чем жених не имеет
никакого права на претензии или протесты. Таковыми являются
следующие вещи: гривны, которые она носит на руках, ожерелье из
монет, кольца, шляпа, чулки и шерстяные носки, всего числом
двадцать четыре. Все это оценивается суммой в две тысячи и двести
акчей и является окончательным и безвозвратным даром
упомянутой девице, если помолвленный не появится для женитьбы
на ней в означенное время. Кроме того, вышеупомянутый господин
Самуэль Коэн обязуется и клянется страшной клятвой, которой
клянутся все под угрозой отлучения, не обручаться ни с одной
другой женщиной в мире и не вступать в брак ни с кем, кроме своей
невесты, девицы Лидисии.
     Вся процедура осуществлена согласно правилам,
предусмотренным законом, и господин Самуэль дал
соответствующую клятву сегодня, в понедельник, в новолуние
месяца шевата 5442 года, законность и действительность чего
навечно подтверждается.
     Авраам Хадида, Шеломо Адроке и Иосеф Бахар Изра-эль
Алеви, судьи".
     На оборотной стороне этого документа записано рукой одного
из дубровницких доносчиков несколько замечаний относительно
Коэна. Одно из них сообщает, что Коэн 2 марта 1680 года в
разговоре на Страдуне, главной улице города, рассказал следующее;
     "На некоторых кораблях своего флота хазары вместо парусов
использовали рыбачьи сети. И корабли эти плавали так же, как все
остальные. Когда один грек спросил хазарских священников, каким
образом это достигается, еврей, присутствовавший при разговоре,
ответил вместо тех, к кому был обращен вопрос: "Очень просто,
вместо ветра они ловят этими сетями что-то другое"".
     Вторая запись дубровницкого шпиона касалась дамы
благородного происхождения Ефросинии Лукаревич Y. В мае того
же года Самуэль Коэн встретился в Лучарипах с госпожой
Ефросинией и спросил ее следующее:
     - Всегда ли ты красива по пятницам вечером, когда меняются
души, и ты запрещаешь мне видеться с тобой в эти часы?
     В ответ на это госпожа Ефросиния достала из-за пояса
маленький светильник, подняла его к липу, зажмурила один глаз, а
другим посмотрела на фитиль. Этот взгляд написал в воздухе имя
Коэна, зажег фитиль и осветил ей дорогу до самого дома.
     КОЭН САМУЭЛЬ (1660 - 24.09.1689) - дубровницкий еврей,
один из авторов этой книги. Изгнанный из Дубровника в 1689 году,
он в тот же год умер по пути в Царьград, впав в оцепенение, из
которого никогда не очнулся.
Источники: представление о Коэне, жителе дубровницкого
гетто, можно получить из доносов дубровницких доносчиков
(полиции), написанных сухим итальянским стилем людей, не
имеющих родного языка; из судебных документов и
свидетельских показаний актеров Николы Риги и Антуна
Кривоносовича, а также из описи вещей, обнаруженных в
жилище Коэна в его отсутствие, при обыске, сделанном по
требованию и в интересах еврейской общины Дубровника.
Копия описи была обнаружена среди бумаг дубровницкого
архива в серии "Process! politic! e criminali" 1680-1689.
Последние дни жизни Коэна известны лишь из скудных данных,
содержащихся в послании, направленном в Дубровник из
абхехама белградских сефардов. К нему был приложен
перстень, на котором в 1688 году Коэн вырезал год своей
смерти - 1689. Для более полного представления следует
сравнить эти сведения с отчетами дубровницких эмиссаров,
которых посол республики Святого Влаха в Вене Матия Марин
Бунич направил наблюдать за австрийско-турецким сражением
при Кладове в 1689 году, однако они посвятили Коэну всего
две-три фразы, заметив, что в этом деле у них было "больше
сена, чем лошадей".
     Современники описывают Самуэля Коэна как человека
высокого, с красными глазами, один ус которого, несмотря на его
молодость, был седым. "С тех пор как я его помню, ему всегда было
холодно. Только в последние годы он немного согрелся", - сказала о
нем однажды его мать, госпожа Клара. По ее словам, ночью во сне
он часто и далеко путешествовал и часто пробуждался прямо там,
усталый и грязный, а иногда хромал на одну ногу, пока не отдохнет
от своих снов. Мать говорила, что, когда Коэн спал, чувствовала
какое-то странное неудобство, объясняя это тем, что во сне он вел
себя не как еврей, а как человек иной веры, который и по субботам
во сне скачет верхом и поет, если ему снится восьмой псалом, тот,
который поют, когда хотят найти потерянную вещь, но поет на
христианский м Кроме еврейского, он говорил по-итальянски,
на латыни и по-сербски, но ночью, во сне, бормотал на каком-то
странном языке, которого наяву не знал и который позже был
опознан как валахский. Когда его хоронили, на левой руке покойного
обнаружили страшный шрам, как от укуса. Он страстно мечтал
попасть в Иерусалим и во сне действительно видел этот город на
берегу времени, шагал по его улицам, застланным соломой, жил в
огромном доме, полном шкафов, размером с небольшую церковь,
слушал шум фонтанов, похожий на шум дождя. Но вскоре он
установил, что город, который он видит во снах и считает
Иерусалимом, вовсе не святой город, а Царьград. Он, собиравший
старые карты неба и земли, городов и звезд, неопровержимо
установил это благодаря гравюре с изображением Царьграда,
которую купил у одного торговца и узнал на ней снившиеся ему
улицы, площади и башни. Коэн обладал несомненными
способностями, однако они, по мнению госпожи Клары, никоим
образом не были направлены ни на что практическое. По теням
облаков он определял, с какой скоростью летят по небу ветры,
хорошо помнил количественные соотношения, действия и цифры, но
людей, имена и предметы легко забывал. Жители Дубровника
запомнили, как он всегда стоит на одном и том же месте, возле окна
своей комнаты в гетто, со взглядом, опущенным вниз. Дело в том, что
книги он держал на полу, читал их, стоя босиком и перелистывая
страницы пальцами босой ноги. Сабляк-паша ** из Тре-бинья
прослышал как-то, что в Дубровнике есть еврей, который мастерски
делает конские парики, - так Коэн поступил к нему на службу, и
оказалось, что слухи о его умении не преувеличены. У паши он
ухаживал за кладбищем лошадей, расположенным на берегу моря, и
делал парики, которыми во время праздников и походов украшали
головы вороных. Коэн был доволен службой, самого же пашу почти
не видел. Зато часто имел дело с его слугами, ловкими в обращении
с саблей и седлом. Он начал сравнивать себя с ними и заметил, что
во сне он более ловок и быстр, чем наяву. Сделав такой вывод, Коэн
проверил его самым надежным способом. Во сне он видел себя
стоящим с обнаженной саблей под яблоней. Была осень, и он, с
клинком в руке, ждал порыва ветра. Когда налетел ветер, яблоки
стали падать, ударяясь о землю с глухим звуком, напоминающим
топот копыт. Первое же яблоко, падавшее вниз, он саблей на лету
рассек пополам. Когда Коэн проснулся, была, как и во сне, осень; он
попросил у кого-то саблю, пошел к крепостным воротам Пиле и
спустился под мост. Там росла яблоня, и он остался ждать ветра.
Когда налетел порыв ветра и несколько яблок упало вниз, он
убедился, что ни одно из них не смог саблей перерубить на лету. Это
ему не удавалось, и Коэн теперь точно знал, что во сне его сабля
более ловка и быстра, чем наяву. Может быть, так было оттого, что
во сне он упражнялся, а наяву нет. Во сне он часто видел, как в
темноте, сжав правой рукой саблю, он наматывает на левую руку
уздечку верблюда, Другой конец которой тянет к себе кто-то, кого он
не видит. Уши его закладывал густой мрак, но и через этот мрак он
слышал, как кто-то направляет в его сторону саблю и через темноту
устремляет сталь к его лицу, однако он безошибочно чувствовал это
движение и выставлял свое оружие на пути свиста невидимого
клинка, который в ту же секунду действительно со скрежетом
обрушивался из тьмы на его саблю.
     Подозрения в адрес Самуэля Коэна и последовавшие за ними
наказания посыпались сразу со всех сторон, обвинялся он в самых
разных грехах: в недозволенном вмешательстве в религиозную
жизнь дубровнипких иезуитов, в том, что вступил в связь с местной
аристократкой христианской веры, а также по делу о еретическом
учении эссенов. Не говоря уже о свидетельстве одного фратра, что
Коэн однажды на глазах всего Страдуна съел левым глазом птицу,
прямо на лету.
     Все началось с весьма странного визита Самуэля Коэна в
иезуитский монастырь в Дубровнике 23 апреля 1689 года, визита,
который закончился тюремным заключением. В то утро видели, как
Коэн поднимался по лестнице к иезуитам, вставляя сквозь улыбку
себе в зубы трубку, которую он начал курить и наяву, после того
как увидел, что делает это во сне. Он позвонил у входа в монастырь
и, как только ему открыли, стал расспрашивать монахов о каком-то
христианском миссионере и святом, который был лет на восемьсот
старше его, чьего имени он не знал, но знал наизусть все его житие;
и как он в Салониках и Царьграде учился в школе и ненавидел
иконы, и как где-то в Крыму изучал древнееврейский, и как в
хазарском царстве обращал заблудших в христианскую веру,
причем вместе с ним был и его брат, который ему помогал. Умер он,
добавил Коэн, в Риме в 869 году. Он умолял монахов назвать ему
имя этого святого, если оно им известно, и указать, где найти его
житие. Иезуиты, однако, не пустили Коэна дальше порога. Они
выслушали все, что он сказал, постоянно при этом осеняя крестом
его рот, и позвали стражников, которые отвели Коэна в тюрьму.
Дело в том, что после того, как в 1606 году синод в церкви
Пресвятой Богородицы принял решение против евреев, в
Дубровнике жителям гетто было запрещено любое обсуждение
вопросов христианской веры, а нарушение этого запрета
наказывалось тридцатью днями заключения. Пока Коэн отбывал
свои тридцать дней, протирая ушами скамейки, произошли две
вещи, достойные упоминания. Еврейская община приняла решение
сделать досмотр и перепись бумаг Коэна, и одновременно
объявилась женщина, заинтересованная в его судьбе.
     Госпожа Ефросиния Лукаревич, знатная аристократка из
Лучарицы, каждый день в пять часов пополудни, как только тень
башни Минчета касалась противоположной стороны крепостных
стен, брала фарфоровую трубку, набивала ее табаком медового
оттенка, перезимовавшим в изюме, раскуривала ее с помощью
комочка ладана или сосновой щепки с острова Ластово, давала
какому-нибудь мальчишке со Страдуна серебряную монетку и
посылала раскуренную трубку в тюрьму Самуэлю Коэну.
Мальчишка передавал ему трубку и выкуренной возвращал ее из
тюрьмы обратно в Лучарипу вышеупомянутой Ефросиний.
     Госпожа Ефросиния, из семьи аристократов Геталдич-
Крухорадичей, выданная замуж в дом дубровницких аристократов
из рода Лукари, была известна не только своей красотой, но и тем,
что никто никогда не видел ее рук. Говорили, что на каждой руке у
нее по два больших пальца, что на месте мизинца у нее растет еще
один большой палец, так что каждая рука может быть и левой и
правой. Рассказывали также, что эта особенность была прекрасно
видна на одной картине, написанной втайне от госпожи Лукаревич и
представлявшей собой ее поясной портрет с книгой, которую она
держала в руке двумя большими пальцами. Если же оставить в
стороне эту странность, в остальном госпожа Ефросиния жила так
же, как и все другие дамы ее сословия, ничем, как говорится, не
отличаясь от них. Необычно, правда, было и то, что когда евреи в
гетто устраивали театральные представления, она непременно
присутствовала на них и сидела как зачарованная. В те времена
дубровницкие власти не запрещали евреям такие спектакли, и
однажды госпожа Ефросиния даже дала комедиантам из гетто для
какого-то представления одно из своих платьев, "голубое с желтыми
и красными полосами". Оно предназначалось исполнителю главной
женской роли, которую тоже играл мужчина. В феврале 1687 года в
одной "пасторали" женская роль досталась Самуэлю Коэну, и в
вышеупомянутом голубом платье госпожи Лукари он сыграл
пастушку. В отчете, направленном дубровницким властям
доносчиками, отмечено, что "еврей Коэн" во время представления
вел себя странно, будто он и "не играет в комедии". Одетый
пастушкой, "весь в шелку, лентах и кружевах, синих и красных, под
белилами, так что лицо его нельзя опознать", Коэн должен был
"декламировать" объяснение в любви какому-то пастуху, "в виршах
сложенное". Однако во время спектакля он повернулся не к пастуху,
а к госпоже Ефросиний (в чье платье был одет) и, к общему
изумлению, преподнес ей зеркало, сопроводив это "речами
любовными", каковые также приводились в доносе...
"Напрасно ты прислала счастья зеркало,
Когда лицо мое в нем навсегда померкло.
Хочу тебя увидеть, но из года в год
Лишь мои бегущий образ в зеркале живет.
Возьми назад свой дар, он мне не мил
С тех пор, как образ свой я на тебя сменил"
     Госпожа Ефросиния, всем на изумление, отнеслась к этому
поступку спокойно и щедро наградила исполнителя апельсинами.
Более того, когда весной наступило время первого причастия и
госпожа Лукаревич повела дочь в церковь, весь народ увидел, что
она несет с собой и большую куклу, наряженную в голубой наряд,
сшитый именно из того платья с желтыми и красными полосами, в
котором "декламировал еврей Коэн во время представления в гетто".
Увидев это, Коэн, показывая на куклу, закричал, что к причастию
ведут его дочь, плод их любви - его "потомство любезное", ведут в
храм, пусть даже и христианский. В тот вечер госпожа Ефросиния
встретила Самуэля Коэна перед церковью Пресвятой Богоматери
как раз в тот час, когда закрывались ворота гетто, дала ему
поцеловать край своего пояса, отвела на этом поясе, как под уздцы,
в сторону и в первой же тени протянула ключ, назвав дом на
Приеко, где будет его ждать в следующий в
     В назначенное время Коэн стоял перед дверью, в которой
замочная скважина находилась над замком, так что ключ пришлось
вставлять вверх бородкой и оттянув ручку замка кверху. Он
оказался в узком коридоре, правая стена которого была такой же,
как и все другие стены, а левая состояла из четырехгранных
каменных столбиков и ступенчато расширялась влево. Когда Коэн
посмотрел через эти столбики налево, ему открылся вид вдаль, где
он увидел пустое пространство, в глубине которого, где-то под
лунным светом, шумело море.
     Но это море не лежало на горизонте, оно стояло на нем
вертикально, как занавес, нижний край которого присборен волнами
и обшит пеной. К столбикам под прямым углом было прикреплено
что-то вроде металлической ограды, не дававшей приблизиться к
ним вплотную; Коэн сделал вывод, что вся левая стена коридора -
это, в сущности, лестница, поставленная своей боковой стороной на
пол, так что ею нельзя было пользоваться, потому что ступени, на
которые мы наступаем, стояли вертикально, слева от ног, а не под
ними. Он двинулся вдоль этой стены-лестницы, все больше удаляясь
от правой стены коридора, и где-то на середине пути вдруг потерял
опору под ногами. Он упал на бок на одну ступеньку-столб и при
попытке встать понял, что пол больше не может служить опорой для
ног, потому что превратился в стену, хотя и не изменился при этом.
Ребристая же стена стала теперь удобной лестницей, тоже оставаясь
при этом такой же, как и была. Единственное, что изменилось, так
это свет - раньше он виднелся в глубине коридора, а сейчас
оказался высоко над головой Коэна. По этой лестнице он без труда
поднялся наверх, к этому свету, к комнате на верхнем этаже.
Прежде чем войти, он посмотрел вниз, в глубину, и увидел там море
таким, каким он и привык его видеть: оно шумело в бездне у него
под ногами. Когда он вошел, госпожа Ефросиния сидела босая и
плакала в свои волосы. Перед ней на треножнике стоял башмачок, в
нем хлеб, а на носке башмачка горела восковая свеча. Под волосами
виднелись обнаженные груди госпожи Ефросиний, обрамленные, как
глаза, ресницами и бровями, и из них, как темный взгляд, капало
темное молоко... Руками с двумя большими пальцами она
отламывала кусочки хлеба и опускала их себе в подол. Когда они
размокали от слез и молока, она бросала их к своим ногам, а на
пальцах ног у нее вместо ногтей были зубы. Прижав ступни друг к
другу, она этими зубами жадно жевала брошенную пищу, но из-за
того, что не было никакой возможности ее проглотить, пережеванные
куски валялись в пыли вокруг...
     Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту
ночь она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и
сказала:
     - Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это
время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его
много, расслабляет...
     После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в ее
христианскую веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом,
будто был в опьянении, и вскоре его намерение стало известно всем,
однако ничего не случилось. Когда же он сообщил об этом госпоже
Ефросиний, она ему сказала:
     - Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если
хочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианка
только временно, по мужу. В сущности, я в определенном смысле
принадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так просто
объяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошо
знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в таких плащах,
и я тоже. Я - дьявол, имя мое - сон. Я пришла из еврейского ада,
из геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов зла, я
потомок самого Гевары, о котором сказано: "Atque nine in illo creata
est Gehenna". Я - первая Ева, имя мое - Лилит, я знала имя
Иеговы и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди
семисмысленных значений Торы. В моем нынешнем обличье, в
котором ты меня видишь и любишь, я создана смешением Истины и
Земли; у меня три отца и ни одной матери. И я не смею ни шагу
шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты
перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты
попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут
они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до
тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях...
     Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был.
Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он
отказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого, и с
этим именем уже происходило то, что с самим Коэном только
должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689
года, в воскресенье святых Апостолов. Сразу же после масленицы
дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и дал
показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил
порядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и
представил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике еврея
Папа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всего
города. Актер, защищаясь, говорил, что понятия не имел, что под
маской во время масленичного представления скрывается Самуэль
Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой молодежи,
стоит лишь ветру переменить цвет - Риги вместе с актером
Кривоносовичем готовил "жидиаду", масленичное представление, в
котором участвовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со
своей дружиной молодых аристократов не захотели в этом году
участвовать в спектакле, простые горожане решили сами
приготовить карнавальные сценки. Они наняли повозку,
запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносо-вич,
который раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из
парусины, и шляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую
бороду и написал прощальное слово, которые в "жидиадах" обычно
читает еврей перед смертью. Они встретились в назначенное время
уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что был
уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кривоносовича,
который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит удары,
плевки и другие унижения - в общем, все, чего требует
представление этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и
"жида" на повозку и отправились по всему городу, от черных
фратров к белым, показывая комедию. Сначала объехали всю
Плацу, потом направились к церкви Пресвятой Богоматери и
Лучарницам. По дороге Риги (изображавший палача) с маски
мнимого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал
нос, когда они проезжали мимо Большого городского фонтана, в
Таборе опалил ему бороду, возле Малого фонтана пригласил толпу
зрителей оплевать его, на площади перед Дворцом (ante Palatium)
оторвал ему руку, сделанную из набитого соломой чулка, и ничего
странного или подозрительного не заметил, пожалуй, за
исключением того, что от тряски повозки по мостовой у того из губ
вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в Лучарипе
перед домом господина Лукаре-вича, в соответствии с обычным
сценарием, настало время повесить "жида", Риги накинул ему на
шею петлю, по-прежнему убежденный, что по маской скрывается
Кривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместо прощального
слова прочитал какие-то стихи или что-то в этом роде, Бог его знает
что, обращаясь при этом вот так, с петлей на шее, к госпоже
Ефросиний Лукаревич, которая с волосами, вымытыми яйцом дятла,
стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не был похож на
прощальное слово еврея из "жидиады":
     "Осень подарила на грудь ожерелье, Поясом зима бедра
обвила, Платье сшито из весны цветенья, Обувь сделана из летнего
тепла. Там больше одежды, где больше времени, Каждый год
приносит немного бремени. Скинь время и одежду враз. Пока во мне
огонь счастливый не угас"
     Только тут, услышав слова, которые могут относиться к
комедии масок, а никак не к "жидиаде", и которые совсем не
напоминали прощальное слово еврея, актеры и зрители
заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги решил сорвать маску с
того, кто это читал. Под маской, к изумлению присутствующих,
вместо актера Кривоносо-вича оказался настоящий еврей из гетто -
Самуэль Коэн.
     Этот "жид" добровольно сносил все удары, унижения и плевки
вместо Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не
может нести ответственность, поскольку он не знал, что под маской
возит по городу Коэна, подкупившего Кривоносовича, который
уступил ему свое место и обещал, что будет обо всем молчать. Таким
образом, неожиданно для всех получилось, что Риги не виновен в
оскорблениях и издевательствах над Самуэлем Коэном, напротив -
сам Коэн нарушил закон, который запрещает евреям на масленицу
находиться среди христиан. Поскольку Коэн только недавно был
выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал
для городских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из
города этого жида, который "свою голову не бережет" и к тому же
где-то в Герцеговине работает у турка на кладбище лошадей
смотрителем.
     Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община
за Коэна и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение
этого дела и даже вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн
сидел в тюрьме, все ждали, что скажет гетто.
     А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на
второлуние айяра месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак
Нехама просмотрели и описали бумаги и книги в доме Коэна.
Потому что вести о его визите к монахам встревожили не только
иезуитов, но и гетто.
     Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они
позвонили и по звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был
подвешен к язычку. В комнате горела свеча, хотя матери Коэна не
было. Они нашли ступку для корицы, гамак, подвешенный так
высоко, что, лежа в нем, можно было читать книгу, только прижав
ее к потолку над глазами; песочницу, полную пахнущего лавандой
песка; трехрогий светильник с надписями на каждой ветви, которые
означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах
стояли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод,
что защищают их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен
лежали лютня, сабля и сто тридцать два мешочка из красной, синей,
черной и белой грубой ткани, а в них рукописи самого Коэна или
чьи-то еще, но переписанные его рукой. На одной из тарелок пером,
обмакнутым в воск для печатей, было записано, каким образом
быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хочет
прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же совершенно
и полностью пробудится, потому что писание само по себе
сверхъестественное и божественное, а отнюдь не человеческое
занятие. На потолке, над гамаком, было много букв и слов,
написанных при пробуждении. Из книг внимание посетителей
привлекли три, найденные на полу комнаты возле самого окна, где
Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно, и
такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало
краковское издание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна
(умер в 1599 году), которого называли Дидак Пир, - "De illustri-bus
familiis" (1585); возле нее была книга Арона Коэна "Zekan Aron"
("Аронова борода"), опубликованная в Венеции в 1637 году, в
которую был от руки переписан гимн Арона, Исаку Юшуруну
(умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и "Хорошее
масло" (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было
ясно, что книги подобраны по семейному принципу, но из этого
факта нельзя было сделать никакого вывода. Тогда раби Абрахам
Папо открыл окно, и порыв южного ветра влетел в комнату. Раби
раскрыл одну из книг, прислушался на мгновение, как трепещут на
сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме:
     - Послушай, тебе не кажется, что это шуршит слово: нефеш,
нефеш, нефеш?
     Потом раби дал слово следующей книге, и ясно, громко
послышалось, как ее страницы, переворачиваясь на ветру,
выговаривают слово: руах, руах, руах.
     - Если третья проговорит слово "нешмах",- заметил Папо, -
мы будем знать, что книги призывают души Коэна.
     И как только Абрахам Папо раскрыл третью книгу, оба они
услышали, что она шепчет слово: нешмах, нешмах, нешмах!
     - Книги спорят из-за чего-то, что находится в этой комнате,
- сделал вывод раби Папо, - какие-то вещи здесь хотят
уничтожить другие вещи.
     Они уселись неподвижно и начали вглядываться в темноту. На
светильнике вдруг появились огоньки, будто книги вызвали их своим
шепотом и шорохом. Один огонек отделился от светильника и
заплакал на два голоса, тогда раби Папо сказал:
     - Это плачет по телу первая, самая молодая душа Коэна, а
тело плачет по душе.
     Потом душа приблизилась к лютне, лежащей на полке, и
прикоснулась к струнам, отчего послышалась тихая музыка, которой
душа сопровождала свой плач: "Иногда вечером, - плакала душа
Коэна, - когда солнце смотрит в твои глаза, бабочка, перелетевшая
тебе дорогу, может показаться далекой птицей, а низко пролетевшая
радость - высоко взлетевшей печалью..." Тут второй огонек
вытянулся и принял форму человеческой фигуры, которая встала
перед зеркалом и начала одеваться и белить лицо. При этом фигура
подносила к зеркалу бальзамы, краски и пахучие мази, как будто
только с его помощью могла определить и рассмотреть, что это
такое, но набелила и накрасила лицо так, что оно ни разу не
отразилось в зеркале, как будто боялась пораниться.
     Так она долго делала что-то с собой, пока не превратилась в
настоящую копию Коэна, с красными глазами и одним седым усом.
Потом взяла с полки саблю и присоединилась к первой душе. Третья
же душа Коэна, самая старая, парила высоко под потолком в форме
огонька. В то время как первые две души прижались к полке с
рукописями, третья была отдельно, враждебно держась в стороне, в
углу под потолком, и царапая буквы, написанные над гамаком...
     Теперь раби Папо и Ицхак Нехама поняли, что души Коэна
поссорились из-за мешочков с рукописями, но их было так много,
что казалось невозможным пересмотреть все. Тогда раби Абрахам
спросил:
     - Думаешь ли ты о цвете этих чехлов то же, что и я?
     - Разве не видно, что они того же цвета, что и пламя? -
заметил Нехама. -  Посмотри на свечу. Ее пламя состоит из
нескольких цветов: голубой, красный, черный, этот трехцветный
огонь обжигает и всегда соприкасается с той материей, которую он
сжигает, с фитилем и маслом. Вверху, над этим трехцветным огнем,
второе белое пламя, поддерживаемое нижним, оно не обжигает, но
светит, то есть это огонь, питаемый огнем. Моисей стоял на горе в
этом белом пламени, которое не обжигает, а светит, а мы стоим у
подножия горы в трехцветном огне, пожирающем и сжигающем все,
кроме белого пламени, которое есть символ самой главной и самой
сокровенной мудрости. Попробуем же поискать то, что мы ищем, в
белых чехлах!
     Книг было немного - все поместились в одном мешке. Они
нашли там одно из изданий Иуды Халеви ***, опубликованное в
Базеле в 1660 году, с приложением перевода текста с арабского на
древнееврейский, автором которого был раби Иегуда Абен Тибон, и
комментариями издателя на латыни. В остальных чехлах были
рукописи Коэна, и среди них посетителям прежде всего бросилось в
глаза сочинение под названием
     Запись об Адаме Кадмоне
     В человеческих снах хазары видели буквы, они пытались
найти в них прачеловека, предвечного Адама Кадмона, который был
и мужчиной, и женщиной. Они считали, что каждому человеку
принадлежит по одной букве азбуки, а что каждая из букв
представляет собой частицу тела Адама Кадмона на земле. В
человеческих же снах эти буквы комбинируются и оживают в теле
Адама. Но эти азбука и речь, которая ими фиксируется, отличаются
от тех, что используем мы. Хазары были уверены, что им известно,
где лежит граница между двумя языками и двумя письменностями,
между божественной речью - давар - и речью людей. Граница,
утверждали они, проходит между глаголом и именем! И в частности
тетраграмма - тайное имя Бога, которое уже и александрийская
"Септуагинта" скрывает под безобидным словом "Kirios",- это
вообще не имя, а глагол. Следует также иметь в виду, что и Авраам
принимал во внимание глаголы, а не имена, которые Господь
использовал при сотворении мира. Язык, которым мы пользуемся,
состоит, таким образом, из двух неравных сил, существенным
образом отличающихся Друг от друга по своему происхождению.
Потому что глагол, логос, закон, представление об истинных
процессах, о правильном и целесообразном предшествовали самому
акту сотворения мира и всего того, что будет действовать и вступать
в отношения. •А имена возникли только после того, как были
созданы твари этого мира, всего лишь для того, чтобы как-то их
обозначить. Так что имена - это просто бубенчики на шапке, они
приходят после Адама, который говорит в своем 139-м псалме: "Еще
нет слова на языке моем - Ты, Господи, уже знаешь его
совершенно". То, что имена предназначены быть основой людских
имен, только лишний раз подтверждает, что они не относятся к
кругу слов, составляющих Божие имя. Потому что Божие имя (Тора)
это глагол, и этот глагол начинается с Алеф. Бог смотрел в Тору,
когда создавал мир, поэтому слово, которым начинается мир, это
глагол. Таким образом, наш язык имеет два слоя - один слой
божественный, а другой - сомнительного порядка, связанный, судя
по всему, с геенной, с пространством на севере от Господа. Так ад и
рай, прошлое и будущее содержатся в языке и в его письменах.
     И в письменах языка! Здесь виднеется дно тени. Земная азбука
представляет собой зеркало небесной и разделяет судьбу языка.
Если мы используем вместе и имена, и глаголы (хотя глаголы стоят
бесконечно выше имен, ибо не равны ни их возраст, ни
происхождение, ибо они возникли до, а имена после Творения), то
все это относится и к азбуке. Поэтому буквы, которыми записывают
имена, и буквы, которыми фиксируются глаголы, не могут быть
одного сорта, и они с незапамятных времен были поделены на два
вида знаков и только сейчас перемешались в наших глазах, потому
что как раз в глазах и прячется забывчивость. Так же как каждая
буква земной азбуки соответствует какой-то части тела человека,
так и буквы небесной азбуки соответствуют, каждая своей, частице
тела Адама Кадмона, а просветы между буквами отмечают ритм его
движения. Но ввиду того, что параллельность Божией и
человеческой азбуки недопустима, одна из них всегда отступает,
чтобы дать место другой; и наоборот, когда другая распространяется
- отступает первая. Это же верно и для письмен Библии - Библия
постоянно дышит. Мгновениями в ней сверкают глаголы, а стоит им
отступить, чернеют имена, правда, мы этого видеть не можем, так
же как нам не дано прочитать, что пишет черный огонь по белому
огню. Так и тело Адама Кадмона попеременно то наполняет наше
существо, то покидает его, как при отливе, в зависимости от того,
распространяется или отступает небесная азбука. Буквы нашей
азбуки возникают наяву, а буквы небесной азбуки появляются в
наших снах, рассыпанные как свет и песок по водам земли в час,
когда Божий письмена прильют и вытеснят из нашего спящего глаза
письмена человеческие. Потому что во сне думают глазами и ушами,
речи во сне не нужны имена, она использует лишь одни глаголы, и
только во сне любой человек цадик, и никогда не убийца... Я,
Самуэль Коэн, пишущий эти строки, так же, как хазарские ловцы
снов, ныряю в области темной стороны света и пытаюсь извлечь
заточенные там Божий искры, однако может случиться, что моя
собственная душа останется там в плену. Из букв, которые я
собираю, и из слов тех, кто занимался этим же до меня, я составляю
книгу, которая, как говорили хазарские ловцы снов, явит собой тело
Адама Кадмона на земле...
     Переглянувшись в полумраке, раби и Нехама пересмотрели
оставшиеся белые чехлы и не нашли в них ничего, кроме нескольких
десятков сложенных в алфавитном порядке связок бумаг, то есть то,
что Коэн называл "Хазарским словарем" ("Lexicon Cosri") и что, как
они поняли, представляло собой собрание сведений о хазарах, об их
вере, обычаях и обо всех людях, связанных с ними, с их историей и
их обращением в иудаизм. Это был материал, похожий на тот, что за
много веков до Козна обработал Иуда Халеви в своей книге о
хазарах, однако Коэн пошел дальше, чем Халеви, он попытался
глубже войти в суть вопроса о том, кем были неназванные в книге
Халеви христианский и исламский участники полемики u. Коэн
стремился узнать имена этих двоих, их аргументы и восстановить их
биографии для своего словаря, который, как он считал, должен
охватить и вопросы, оставшиеся в еврейских источниках о хазарах
без внимания. Так, в словаре Коэна оказались наброски
жизнеописания одного христианского проповедника и миссионера,
очевидно того самого, о котором Коэн расспрашивал иезуитов, но они
были очень скудны, там не было имени, которое Коэну не удалось
узнать, и этот материал нельзя было включить в словарь. "Иуда
Халеви, - записал Коэн в комментарии к этой незаконченной
биографии, - его издатели и другие еврейские комментаторы и
источники называют имя только одного из трех участников в
религиозной полемике при дворе хазарского кагана. Это еврейский
представитель - Исаак Сангари ***, который истолковал хазарскому
правителю сон о явлении ангела. Имен остальных участников
полемики - христианского и исламского - еврейские источники не
называют, там говорится только, что один из них философ, а про
другого, араба, даже не сообщают, убили ли его до или после
полемики. Может быть, где-то на свете, - писал дальше Коэн, -
еще кто-то собирает документы и сведения о хазарах, так же как
это делал Иуда Халеви, составляет такой же свод источников или
словарь, как это делаю я. Может быть, это делает кто-то
принадлежащий к иной вере - христианин или приверженец
ислама. Может быть, где-то в мире есть двое, которые ищут меня
так же, как я ищу их. Может быть, они видят меня во снах, как и я
их, жаждут того, что я уже знаю, потому что для них моя истина -
тайна, так же как и их истина для меня - сокрытый ответ на мои
вопросы. Не зря говорят, что шестидесятая доля каждого сна - это
истина. Может, и я не зря вижу во сне Царьград и себя в этом
городе вижу совсем не таким, каков на самом деле, а ловко сидящим
в седле, с быстрой саблей, хромым и верующим не в того бога, в
которого верую я. В Талмуде написано: "Пусть идет, чтобы его сон
был истолкован перед троицей". Кто моя троица? Не рядом ли со
мною и второй, христианский охотник за хазарами, и третий,
исламский? Не живут ли в моих душах три веры вместо одной? Не
окажутся ли две мои души в аду и лишь одна в раю? Или же
всегда, как и в книге о сотворении света, необходима троица, а кто-
то один недостаточен, и поэтому я не случайно стремлюсь найти
двух других, как и они, вероятно, стремятся найти третьего. Не
знаю, но я ясно прочувствовал, что три мои души воюют во мне, и
одна из них, с саблей, уже в Царьграде, другая сомневается, плачет
и поет, играя на лютне, а третья ополчилась против меня. Та,
третья, еще не дает о себе знать или просто пока не может до меня
добраться. Поэтому я вижу во снах только того первого, с саблей, а
второго, с лютней, не вижу. Рав Хисда говорит "Сон, который не
истолкован, подобен непрочитанному письму", я же переиначиваю
это и говорю: "Непрочитанное письмо подобно сну, который не
приснился". Сколько же послано мне снов, которые я никогда не
получил и не увидел? Этого я не знаю, но знаю, что одна из моих
душ может разгадать происхождение другой души, глядя на чело
спящего человека. Я чувствую, что частицы моей души можно
встретить среди других человеческих существ, среди верблюдов,
среди камней и растений; чей-то сон взял материал от тела моей
души и где-то далеко строит из него свой дом. Мои души для своего
совершенства ищут содействия других душ, так души помогают
друг другу. Я знаю, мой хазарский словарь охватывает все десять
чисел и двадцать две буквы еврейского алфавита; из них можно
построить мир, но вот ведь я этого не умею. Мне не хватает
нескольких имен, и некоторые места для букв из-за этого останутся
незаполненными. Как бы я хотел, чтобы вместо словаря с именами
можно было взять только одни глаголы! Но человеку это не дано.
Потому что буквы, которые составляют глаголы, происходят от
Элохима, они нам не известны, и они суть не человечьи, но Божий, и
только те буквы, которые составляют имена, те, что происходят из
геенны и от дьявола, только они составляют мой словарь, и только
эти буквы доступны мне. Так что мне придется держаться имен и
дьявола..."
     - Баал халомот! - воскликнул раби Папо, когда они дошли до
этого места в бумагах Коэна. - Не бредит ли он?
     - Я думаю иначе, - ответил Нехама и загасил свечу,
     - Что ты думаешь? - спросил раби Папо и загасил
светильник, причем души, прошептав каждая свое имя, исчезли.
     - Я думаю, - ответил Нехама в полной темноте, такой, что
мрак комнаты смешивался с мраком его уст, - я думаю, о том, что
ему больше подойдет - Землин, Кавала или Салоники?
     - Салоники, еврейский город? - удивился раби Папо.-
Какой может быть разговор об этом? Его нужно сослать в рудники в
Сидерокапси!
     - Мы отправим его в Салоники, к его невесте,- заключил
второй старец задумчиво, и они вышли, не зажигая света.
     На улице их ждал южный ветер, который посолил им глаза.
     Так на судьбе Самуэля Коэна была поставлена печать. Он был
изгнан из Дубровника и, как можно понять из донесения жандармов,
простился со своими знакомыми "на день святого апостола Фомы в
1689 году, когда стояла такая засуха, что у скота линяли хвосты, а
весь Страдун был покрыт птичьими перьями". В тот вечер госпожа
Ефросиния надела мужские брюки и вышла в город, как любая
женщина. Коэн в последний раз шел от аптеки к палаццо Спонза, и
она под аркой у Гаришта бросила ему под ноги серебряную монету.
Он поднял монету и подошел к ней, в темноту. Сначала он
вздрогнул, думая, что перед ним мужчина, однако стоило ей
прикоснуться к нему пальцами, как он сразу же узнал ее.
     Не уезжай, - сказала она, - с судьями все можно уладить.
Только скажи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бы заменить
недолгим заключением в береговых тюрьмах. Я суну кому надо
несколько золотых эскудо в бороду, и нам не придется расставаться.
     Я уезжаю не потому, что изгнан, - ответил Коэн, - их бумаги
для меня значат не больше, чем птичий помет. Я должен ехать
потому что сейчас крайний срок. С детства я вижу во сне, как во
мраке бьюсь с кем-то на саблях и хромаю. Я вижу сны на языке,
которого я не понимаю наяву. С первого такого сна прошло двадцать
два года, и наступило время, когда сон должен сбыться. Тогда все
станет ясно. Или сейчас, или никогда. А прояснится все только там,
где я вижу себя во снах, - в Царьграде. Потому что не напрасно
мне снятся эти кривые улицы, проложенные так, чтобы убивать
ветер, эти башни и вода под ними...
     Если мы больше не встретимся в этой жизни,- сказала на это
госпожа Ефросиния,- то встретимся в какой-нибудь другой,
будущей. Может, мы лишь корни душ, которые когда-нибудь
прорастут. Может, твоя душа носит в себе, как плод, мою душу и
однажды родит ее, но до того обе они должны пройти путь, который
им предопределен...
     Даже если это так, то в том будущем мире мы не узнаем друг
друга. Твоя душа - это не душа Адама, та, которая изгнана в души
всех следующих поколений и осуждена умирать снова и снова в
каждом из нас.
     Встретимся, если не так, то по-другому. Я скажу тебе, как меня
узнать. Я буду мужского пола, но руки у меня останутся такими же
- каждая с двумя большими пальцами, так что каждая может быть
и левой и правой...
     С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна в
перстень, и они расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич,
которая последовала вскоре и была так ужасна, что даже воспета в
народных песнях, не могла бросить тень на Коэна, потому что к
этому моменту он сам впал в то оцепенение, из которого не смог ни
пробудиться, ни вернуться.
     Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники к своей
невесте Лидисии и женится на ней, как и рекомендовала ему
еврейская община в Дубровнике. Но он этого не сделал. В тот вечер
он набил трубку, а утром выкурил ее в стане требиньского Сабляк-
паши, который готовился к походу на Валахию. Так Коэн вопреки
всему направился в сторону Царьграда. Но туда он не попал
никогда. Очевидцы из свиты паши, которых подкупили
дубровнипкие евреи, предложив им растительных красок для льна
за то, что те расскажут им о конце Коэна, говорят следующее:
     В тот год паша направлялся со своей свитой на север, а облака
над ними все время летели на юг, будто хотели унести их память.
Уже одно это было плохим знаком. Не спуская глаз со своих собак,
они пронеслись через душистые боснийские леса, как сквозь
времена года, и в ночь лунного затмения влетели на постоялый двор
под Шабацем. Один из жеребцов паши сломал ноги на Саве, и он
приказал призвать своего смотрителя конского кладбища. Коэн,
однако, спал так крепко, что не слыхал, как его зовут, и паша с
оттяжкой будто тащил воду из колодца, ударил его кнутом между
глаз, и гривны на его руке зазвенели. Коэн в тот же миг вскочил и
бегом отправился выполнять свои обязанности. После этого случая
след Коэна на некоторое время исчез, потому что из лагеря паши он
ушел в Белград, который тогда находился в руках австрийцев.
Известно, что в Белграде он посещал огромный трехэтажный дом
турецких сефардов, наполненный сквозняками, которые свистели по
всем коридорам,- еврейский дом, "абхехам", где было более ста
комнат, пятьдесят кухонь и тридцать подвалов. На улицах города
над двумя реками он видел платные бои детей, которые дрались до
крови, как петухи, а толпа вокруг билась об заклад. Он остановился
на старом постоялом дворе, который принадлежал тамошним
немецким евреям по фамилии Ашкенази, в одной из его сорока семи
комнат, и тут нашел книгу о толковании снов, написанную на
"ладино" - испанско-еврейском языке, которым пользуются евреи в
странах Средиземноморья, Ближе к вечеру он смотрел на церковные
колокольни, которые как плуги вспахивали облака над Белградом.
     - Добравшись до края неба, - записал Коэн, - они
разворачиваются и пускаются в обратном направлении через новые
облака...
     Когда отряд Сабляк-паши вышел к Дунаю, одной из четырех
райских рек, которая символизирует аллегорический пласт Библии,
Коэн опять присоединился к нему. Тогда произошло то, что принесло
Коэну расположение и благосклонность паши. Паша взял с собой в
этот поход одного грека, пушечного мастера, которому платил
большие деньги. Грек с формами для отливки и другими
приспособлениями отставал на день хода от основного отряда, и как
только начались первые перестрелки с сербами и австрийцами,
паша приказал отлить на Джердапе пушку, которая могла бы
поражать цели в трех тысячах локтей, притом ядрами вдвое
тяжелее обычных. "Теперь от моей "лумпарды" (пушки),- говорил
паша,- издохнут цыплята в яйцах, лисицы выкинут, а мед в ульях
станет горьким". Паша приказал послать за греком Коэна. Однако в
тот день был шаббат, и Коэн вместо того, чтобы вскочить верхом и
помчаться, лег спать...
     Утром он выбрал одну верблюдицу, потомка двугорбого самца и
одногорбой самки, из тех, которых все лето обрабатывали дегтем,
чтобы подготовить к дороге. Взял он с собой и коня, "веселка", таких
обычно пускают к кобылам, чтобы поднять им настроение перед тем,
как их оседлает производитель. Сменяя верблюдицу и коня, Ко-эн
за сутки одолел двухдневный путь и выполнил приказание паши.
Когда тот, изумленный, спросил, где и кто учил его верховой езде,
Коэн ответил, что научился этому мастерству во сне. Такой ответ
настолько понравился паше, что он подарил Коэну серьгу для носа.
     Когда пушка была готова, начался артобстрел вражеской
стороны. Потом Сабляк повел свой отряд в атаку, и на сербские
позиции обрушились все, включая Коэна, который вместо сабли
имел при себе мешок для овса, хотя в нем, как нам уже известно, не
было ничего ценного, только старые, мелко исписанные листы бумаги
в белых чехлах.
     - Под небом густым, как похлебка,- рассказывал очевидец,
- влетели мы на одну из позиций, где застали трех человек, все
остальные в панике бежали. Двое играли в кости, не обращая на нас
никакого внимания. Возле них перед шатром, словно в бреду, лежал
какой-то богато одетый всадник, и на нас напали только его собаки.
В мгновение ока наши изрубили одного из игроков и копьем
пригвоздили к земле спящего всадника. Он, уже пронзенный,
приподнялся на локте и посмотрел на Коэна, тот от этого взгляда
упал как подстреленный, и из мешка посыпались бумаги. Паша
спросил, что это с Коэном, не убит ли он, на что другой игрок
ответил по-арабски:
     - Если его зовут Коэн, то его не пуля сразила. Его свалил сон...
     Оказалось, что это правда, и странные слова спасли игроку
жизнь ровно на один день. Потому что человеческое слово как голод.
Всегда имеет разную силу...
     Кончается сообщение о Самуэле Коэне, еврее из дубровницкого
гетто, рассказом о его последнем сне, тяжелом и глубоком забытьи, в
котором он потонул безвозвратно, как в глубоком море. Последний
рассказ о Самуэле Коэне услышал требиньский Сабляк-паша от того
игрока, жизнь которого пощадили на поле боя. То, что он сообщил
паше, останется навсегда зашитым в шелковый шатер на Дунае, и
до нас дошли только отрывки разговора, которые доносились из-за
зеленой ткани, не пропускавшей дождя. Игрока звали Юсуф
Масуди, и он умел читать сны. Он мог в чужом сне поймать даже
зайца, а не то что человека, и служил у того самого спящего
всадника, которого пробудили копьем. Всадник этот был важным и
богатым человеком, звали его Аврам Бранкович, и одни его борзые
стоили не меньше, чем судно пороха. Масуди рассказывал о нем
невероятные вещи. Он уверял Сабляк-пашу, что в своем тяжелом
сне Коэн видел именно этого Аврама Бранковича.
     - Ты говоришь, что читаешь сны? - спросил его в ответ
Сабляк-паша. - Можешь ли ты тогда прочитать и сон Коэна?
     - Конечно, могу. Я уже вижу, что ему снится: поскольку
Бранкович умирает, он видит его смерть. При этих словах паша как
будто оживился.
     - Это значит, - быстро сказал он, - что Коэн может сейчас
увидеть то, чего не может ни один смертный, - видя во сне
умирающего Бранковича, он может пережить смерть и остаться
живым?
     - Да, это так, - согласился Масуди, - но он не может
пробудиться и рассказать нам все, что видел во сне.
     - Но зато ты можешь увидеть, как он видит во сне эту смерть.
     - Могу и завтра расскажу вам, как умирает человек и что он
при этом чувствует...
     Ни Сабляк-паша, ни мы никогда не узнаем, зачем он это
предложил, - то ли чтобы хоть на один день продлить свою жизнь,
то ли чтобы действительно посмотреть сон Коэна и найти там смерть
Бранковича. Паша все же решил, что стоит попробовать. Он сказал,
что каждый следующий день стоит столько же, сколько
неиспользованная подкова, а вчерашний - сколько потерянная, и
оставил Масуди жить до утра.
     Этой ночью Коэн спал в последний раз, его огромный нос, как
птица, высовывался из его улыбки во сне, и эта улыбка походила на
огрызок с какого-то давно съеденного обеда. Масуди не отходил от
его изголовья до утра, а когда рассвело, уже не был похож на самого
себя, словно его бичевали в тех снах, которые он читал. А прочитал
он в них следующее:
     Бранкович будто и не умирал от раны, нанесенной копьем. Он
этой раны не чувствовал. Он чувствовал сразу множество ран, и
число их росло. Ему чудилось, что он стоит высоко на каком-то
каменном столбе и считает. Была весна, дул ветер, который
заплетал в косы ветви, и все они от Муреша до Тисы и Дуная
стояли как девушки. Что-то вроде стрел вонзалось в его тело, но
процесс этот тек в обратном направлении: от каждой стрелы он
сначала чувствовал рану, затем укол, потом боль прекращалась,
слышался в воздухе свист, и наконец звенела тетива, отпуская
стрелу. Так, умирая, он считал эти стрелы от одной до семнадцати, а
потом упал со столба и перестал считать. При падении он
столкнулся с чем-то твердым, неподвижным и огромным. Но это
была не земля. Это была смерть. От этого удара его раны
разлетелись во все стороны, так что теперь они больше друг друга
не чувствовали, и только после этого он грянулся о землю, уже
мертвый.
     А потом в этой же смерти он умер второй раз, хотя казалось,
что в ней нет места даже для малейшей боли. Между ударами стрел
он умирал еще раз, но только совсем по-другому - умирал
недозрелой мальчишеской смертью, и единственное, чего он боялся,
- это не успеть справиться с огромной работой (потому что смерть
- это тяжелый труд), чтобы, когда придет миг падения со столба, и
с другой смертью все было кончено. Поэтому он напрягался и
спешил. В этой неподвижной спешке он лежал за пестрой комнатной
печью, сложенной в форме маленькой, как будто игрушечной,
церкви с красными и золотыми куполами. Горячие и ледяные
приступы боли катились от его тела в комнату, как будто из него
высвобождались и быстро сменяли друг друга времена года. Сумрак
ширился, как влага, каждая комната в доме чернела по-своему, и
только окна были еще нагружены последним светом дня, чуть более
бледным, чем сумерки в комнате. Кто-то прошел тогда из невидимых
сеней, неся свечу; казалось, что на косяке было столько черных
дверей, сколько страниц в книге, вошедший перелистал их быстро,
так что свеча затрепетала, и шагнул в комнату. Что-то потекло из
него, он выпустил из себя все свое прошлое и остался пуст. А потом
будто бы возмутились воды, и на дворе ночь поднялась с земли на
небо, и у него вдруг выпали сразу все волосы, как будто кто-то сбил
шапку с его головы, которая была уже мертвой.
     И тогда во сне Коэна возникла третья смерть Бранковича. Она
была едва заметна, заслонена чем-то, что могло быть накопленным
временем. Будто сотни лет стояли между двумя первыми смертями
Бранковича и третьей, которая была едва видна с того места, где
находился Масуди. В первый момент Масуди подумал, что
Бранкович сейчас умирает смертью своего приемного сына
Петкутина, но, так как он знал, чем тот кончил, ему тут же стало
ясно, что это не та смерть. Та, третья, смерть была быстрой и
короткой. Бранкович лежал в странной постели, и какой-то мужчина
душил его подушкой. Все это время Бранкович думал только об
одном - нужно схватить яйцо, лежащее на столике рядом с
кроватью, и разбить его. Бранкович не знал, зачем это нужно, но
пока его душили, он понимал, что это единственное, что важно.
Одновременно он понял, что человек открывает свое вчера и завтра
с большим опозданием, через миллион лет после возникновения, -
сначала завтра, а потом вчера. Он открыл их одной давней ночью,
когда в сумраке угасал настоящий день, стиснутый и почти что
прерванный между прошлым и будущим, которые в ту ночь
настолько разрослись, что почти соединились. Так было и сейчас.
Настоящий день угасал, задушенный между двумя вечностями -
прошлой и будущей, и Бранкович умер в третий раз, в тот миг,
когда прошлое и будущее столкнулись в нем и раздавили его тогда,
когда ему наконец удалось разбить яйцо...
     И тут вдруг сон Коэна оказался пустым, как пересохшее русло
реки. Настало время пробуждения, но не было больше никого, чтобы
видеть во сне явь Коэна, как это при жизни делал Бранкович. Вот
так и с Коэном должно было случиться то, что случилось. Масуди
видел, как во сне Коэна, который превращался в агонию, со всех
вещей, окружавших его, как шапки, попадали имена и мир остался
девственно чист, как в день сотворения. Только первые десять чисел
и те буквы алфавита, что означают глаголы, сверкали надо всем, что
окружало Коэна, как золотые слезы. И тогда он понял, что числа
десяти заповедей - это тоже глаголы и что, забывая язык, их
забывают последними, но они продолжают звучать как эхо даже
тогда, когда сами заповеди уже исчезли из памяти.
     В этот миг Коэн проснулся в своей смерти, и перед Масуди
исчезли все пути, потому что над горизонтом опустилась пелена, на
которой водой из реки Яббок было написано: "Ибо ваши сны - это
дни в ночах".
Важнейшая литература. Аноним, Lexicon Cosri, Continens
Colloquium seu disputationem de religione, Regiemonti, Borussiae
excudebat typographus loannes Daubmannus, Anno 1691, passim;
о предках Коэна см.: М. Панти h, "Син вjepeник jeднe матере".
Анали Хисториjского института Jyгославенске академиjе
знаности и умjетноси у Дубровнику, 1953, 11, 209-216.
     LIBER COSRI - название латинского перевода книги о
хазарах Иуды Халеви ***, появившегося в 1660 году. Переводчик
Джон Буксторф (John Buxtorf, 1599- 1664) привел наряду со своим
латинским переводом и еврейскую версию. Буксторф носил такую
же фамилию и имя, как и его отец, и рано начал интересоваться
библейским, раввинским и средневековым еврейским языком. Он
переводил на латинский Маймонида (Базель, 1629), а также
принимал участие в длительной полемике с Луисом Капелом о
библейских надстрочных знаках и письменах, означающих гласные
звуки. Перевод книги Халеви он опубликовал в Базеле в 1660 году,
добавив к нему предисловие, из которого видно, что он пользовался
венецианским изданием с еврейским переводом Ибн Тибона Z. Так
же как и Халеви, он считал гласные душой букв, в связи с чем
утверждал, что на каждую из двадцати двух согласных приходится
по три гласных. Чтение, по его мнению, представляет собой попытку
попасть камнем в другой камень, подброшенный тобою же за миг до
этого, так что согласные в таком случае это камни, а их скорость -
гласные. Он полагал, что в Ноев ковчег во время потопа было
помещено и семь цифр, причем они находились там под видом
голубей, потому что голубь может считать до семи. Однако эти
цифры имели знак не согласных, а гласных письмен.
Титульный лист
книги Халеви о хазарах
(базельское издание,
XVII в.).
     Несмотря на то что "Хазарская переписка" известна уже сразу
после 1577 года, широкому читателю она стала доступна лишь по
изданному Буксторфом Халеви, то есть с 1660 года, потому что в
приложении было опубликовано и письмо Хисдая Ибн Шапрута, а
также ответ хазарского короля Иосифа.
     ЛУКАРЕВИЧ (LUCCARI) ЕФРОСИНИЯ (XVII век) -
дубровницкая аристократка из рода Геталдич-Крухорадичей,
замужем за одним из аристократов рода Luccari. В своем дворце
держала клетку с птицей сойкой, чье присутствие в доме считается
целебным, а на стене - греческие часы, которые по праздникам
играли тропари и кондаки. Она говорила, что за любой дверью,
которую мы открываем в течение всей жизни, нас ждет такая же
неожиданность, как в трех наудачу вытянутых картах, а о своем
богатом супруге - что он ужинает тишиной и водами. Была
известна свободным поведением и красотой: в свое оправдание она
шутя говорила, что страсть и честь по одной дорожке не ходят, и
имела по два больших пальца на каждой руке. Она всегда была в
перчатках, даже во время обеда, любила красные, голубые и желтые
кушания и носила платья этих же цветов. У нее было двое детей,
дочь и сын. Однажды ночью ее семилетняя дочь увидела через окно,
отделявшее ее спальню от материнской, как мать рожает. В
присутствии своей сидящей в клетке птицы госпожа Ефросиния
родила маленького бородатого старичка со шпорами на босых ногах,
который, появившись на свет, крикнул: "Голодный грек и на небо
пойдет", перегрыз собственную пуповину и тут же куда-то убежал,
схватив вместо одежды чью-то шапку и на бегу окликнув по имени
свою сестру. С той поры девочка потеряла дар речи, от нее ничего
нельзя было добиться, и ее поместили подальше от глаз, в Конавле.
Говорили, что такие дела происходят с госпожой Ефросинией из-за
того, что она села на хлеб и состоит в тайной связи с евреем из
дубровницкого гетто, по имени Самуэль Коэн Y. На упреки в
слишком вольных манерах госпожа Ефросиния отвечала
презрительно, что не позволит себя учить и что не желает пить
чужим ртом:
     - Верно говорят, сотня нарядных, статных и знатных ученых-
чернокнижников, для которых время ничего не значит, пришлись бы
мне по вкусу! Да только в Рагузе такой сотни не наберется за всю ее
историю! А у кого есть время ждать?
     А на все другие обвинения она даже не реагировала. Между
прочим, говорили, что еще девушкой она умела колдовать, выйдя
замуж, стала ведьмой, а после смерти должна была три года
пробыть вурдалаком, но в последнее верили не все, так как
считалось, что чаще всего такое бывает с турками, реже с греками, а
с евреями никогда. Что же касается госпожи Ефросиний, о ней
шушукались, что втайне она Моисеевой веры.
     Как бы то ни было, когда Самуэля Коэна изгнали из
Дубровника, госпожа Ефросиния не осталась к этому равнодушной;
говорили, что она умрет от тоски, потому что с того дня по ночам она
держала на сердце, как камень, собственный кулак, сжатый с двух
сторон большими пальцами. Но вместо того чтобы умереть, она
однажды утром исчезла из Дубровника, потом ее видели в Конавле,
на Данчах, как она в полдень сидит на могиле и расчесывает волосы,
позже рассказывали, что она отправилась на север, в Белград, на
Дунай,- в поисках своего любовника. Услышав, что Коэн умер под
Кладовом, она никогда больше не вернулась домой. Остриглась,
закопала волосы, и неизвестно, что с ней потом стало. Считается, что
ее смерть воспета в одной народной песне с длинным и грустным
содержанием, которая была записана в Которе в 1721 году и
сохранилась только в итальянском переводе под названием
"Латинка девушка и влашский воевода Дракула". Перевод песни в
полном виде до нас не дошел, однако видно, что в судьбе героини
песни очень много общего с судьбой госпожи Ефросиний Лукаревич,
а основой для образа воеводы Дракулы стала историческая личность
по имени Влад Малеску, который действительно жил в
Трансильвании на рубеже XVII и XVIII веков. В сжатом виде
сведения, содержащиеся в песне, выглядят так:
     "В то время года, когда из-под зелий показался белый камыш,
на Дунае появилась красивая, грустная женщина. искавшая своего
любимого, который здесь воевал. Услышав, что он погиб, она пошла
к воеводе Дракуле, который видит завтрашним глазом и известен
как самый дорогой знахарь, исцеляющий от грусти. Череп его под
волосами был почти черным, на лице морщина молчания, а свой
огромный член он по праздникам привязывал длинной шелковой
нитью к зяблику, который летел впереди и нес его. За поясом у
него всегда была половинка ракушки, с помощью которой он мог
мастерски содрать кожу с живого человека, а потом опять надеть
ее на него, придерживая за чуб. Он готовил напитки для сладкой
смерти, и его дворец всегда осаждала толпа вампиров, которые
гасили свечи, требуя от Дракулы, чтобы он умертвил их. Потому
что смерть была для них единственным возможным
соприкосновением с жизнью. Дверные щеколды в доме, где он
обитал, приходили в движение сами собой, а во дворе перед его
дворцом всегда стоял маленький смерч, перемалывавший все, что
попадало в его воздушный поток. Он кружился здесь уже семь
тысяч лет, и в его центре в течение всех этих семи тысяч лет
было видно так ясно, как в полдень, благодаря разливавшемуся там
лунному свету. Когда молодая женщина подошла ко дворцу воеводы
Дракулы, его слуги сидели в тени этого смерча и пили особым
образом: пока один тянул из бочонка вино, другой издавал
протяжный звук, похожий на песню, и покуда у него хватало
дыхания, первый мог переливать в себя вино. Потом они менялись
ролями. В честь гостьи они исполнили таким манером сначала
"вечерний голос", потом песню "на польский голос" и под конец
одну, которая поется "головой к голове" и в которой говорится:
     "Каждую весну, стоит птицам начать пересчитывать рыбу
в Дунае, в устье реки, впадающей в море, прорастает белый
камыш. Живет он всего три дня, это те самые три дня, на
протяжении которых смешивается соленая и пресная вода. Семя
его быстрее всякого другого семени, и прорастает оно скорее, чем
движется черепаха, а размером этот камыш достигает муравья,
ползущего по нему. В сухом месте семя белого камыша может
сохраняться и двести лет, однако, попав во влажное, прорастает
меньше чем за час, через три-четыре часа достигает метровой
высоты, а потом начинает утолщаться, и в конце дня его уже
невозможно обхватить одной рукой. К утру он становится
толщиной с человека и высотой с дом, рыбаки часто привязывают
к белому камышу свои сети, и он, пока растет, вытягивает их из
воды. Птицы знают про белый камыш и избегают есть его семена
или побеги. Однако лодочники и пастухи иногда видят, как на
лету, прямо в воздухе, птицу разрывает на куски. Это значит,
что она, забывшись в птичьей грусти или безумии, которые
похожи на людскую ложь, наглоталась семян белого тростника,
которые теперь разорвали ее на части. Возле корня белого камыша
всегда видны какие-то отпечатки, похожие на следы зубов, и
пастухи говорят, что белый камыш растет не из земли, а из уст
подводного демона, который через него посвистывает и
разговаривает, подманивая к семенам птиц и других любителей
полакомиться. Поэтому из белого камыша не делают дудочек - на
чужой дудке играть не стоит. Другие рыбаки говорят, что самцы
птиц иногда оплодотворяют своих подруг семенем белого камыша,
и таким образом на земле обновляется яйцо смерти..."
     Когда песня закончилась, женщина спустила своих борзых на
лисиц, а сама вошла в башню к воеводе Дракуле и дала ему кошель
золота, чтобы он излечил ее печаль. Он обнял ее, отвел в свою
спальню и отпустил только тогда, когда борзые вернулись с
лисьей охоты. Прощались они утром, а вечером пастухи увидели
на берегу Дуная борзых, скулящих над телом молодой красивой
женщины, разорванным на куски наподобие птицы,
оплодотворенной семенем белого камыша. Ее шелковые одежды
обвивали огромный стебель, пустивший корень и шумевший
листьями, проросшими сквозь ее волосы. Женщина родила
быструю дочь - свою смерть. Ее красота была в той смерти
поделена на сыворотку и свернувшееся молоко, а на дне виднелся
рот, держащий в зубах корень камыша..."
     МОКАДАСА АЛЬ-САФЕР ** (VIII-XI века) - лучший из всех
толкователей и ловцов снов V. Предание говорит, что он составил
мужскую часть хазарской энциклопедии, женская же - заслуга
принцессы Атех u. Аль-Сафер не хотел писать свою часть
энциклопедии, или хазарского словаря, для современников и
потомков, он составил эту книгу на древнем хазарском языке *
века, который не понимал никто из живших с ним в одно время; он
предназначил ее исключительно предкам, тем, кто в свое время
видел во сне, каждый свою, частичку тела Адама Кадмона,
частичку, которую уже больше никто никогда не увидит. Хазарская
принцесса Атех была любовницей Аль-Сафера, и одна из легенд
рассказывает, как он своей бородой, намоченной в вине, обмывал ее
грудь. Аль-Сафер закончил свою жизнь в заточении, причиной
которого стал, как утверждает один источник, спор между
принцессой Атех и хазарским каганом. Этот спор заставил
принцессу Атех написать письмо, которое, не смотря на то что она
его не послала, попало в руки кагана. И постольку, поскольку
касалось оно Аль-Сафера, то вызвало ревность и гнев кагана. Оно
гласило:
     "Я посадила розы в твоих сапогах, в твоей шляпе растут
левкои. Пока я жду тебя в своей единственной и вечной ночи, надо
мной как клочки разорванного письма шелестят дни. Я складываю
их и разбираю букву за буквой твои слова любви. Но прочесть я
могу не много, потому что часто встречаю незнакомый почерк, и
рядом с твоим письмом оказывается страница чужого, в мою ночь
вмешивается чужой день и чужие буквы. Я жду, когда ты придешь
и когда перестанут быть нужны письма и дни. И я спрашиваю
себя; будет ли по-прежнему писать мне тот, другой, или и
дальше продлится ночь?"
     Другие источники говорят (Даубманнус связывает их с
рукописями каирской синагоги), что это письмо - или
стихотворение - вообще не было известно кагану, оно попало
именно к Аль-Саферу и говорилось там о нем самом и Адаме
Кадмоне. Тем не менее в любом случае результатом его была
ревность и политические амбиции хазарского кагана (дело в том, что
ловцы снов представляли собой сильную оппозиционную партию
принцессы Атех, которая оказывала кагану сопротивление). Аль-
Сафер в наказание был заточен в железную клетку, подвешенную к
дереву. Принцесса Атех каждый год посылала ему через свои сны
ключ от двери в свою спальню и, несмотря на то что возможности ее
были малы, старалась облегчить его муки, для чего подкупала
демонов, чтобы они на короткое время заменяли Аль-Сафера в его
клетке другими людьми. Так что жизнь Аль-Сафера частично
состояла из жизни других людей, которые поочередно давали ему
взаймы по нескольку своих недель. Тем временем любовники
необычным образом обменивались посланиями: он зубами выгрызал
несколько слов на панцире черепахи или рака, которых вылавливал
из реки, протекавшей под клеткой, и пускал их обратно в воду, а
она отвечала ему таким же способом, выпуская свои живые письма,
написанные на черепахах, в реку, впадавшую в море под клеткой.
Когда шайтан стер в памяти принцессы Атех хазарский язык и
заставил ее забыть его, она перестала писать, однако Аль-Сафер
продолжал отправлять ей свои послания, пытаясь вызвать у нее
воспоминания об именах и словах ее собственных стихотворений.
     Через несколько сот лет после описанных событий на берегах
Каспийского моря были пойманы две черепахи, на спинах которых
было что-то написано. Это были письма любящих друг Друга
мужчины и женщины. Черепахи всегда были вместе, и послания
влюбленных на них можно было прочесть. Мужчина писал:
     "Ты похожа на ту девушку, которая подолгу спала по утрам,
а когда вышла замуж в соседнее село и впервые должна была
встать рано, увидела иней на полях и сказала свекрови: "В нашем
селе такого не было!" Так же как и она, ты думаешь, что на свете
нет любви, потому что ты никогда не просыпалась так рано,
чтобы с ней встретиться, хотя она каждое утро приходила
вовремя..."
     Письмо женщины было короче, всего несколько слов:
     "Моя родина - тишина, моя пища - молчание. Я сижу в
своем имени, как гребец в лодке. Не могу заснуть, так тебя
ненавижу".
     Мокадаса похоронен в могиле, имеющей форму козы.
     САНГАРИ ИСААК (VIII век) - раввин, еврейский участник
хазарской полемики u. Лишь с XIII века о нем начинают упоминать
как о знатоке каббалы и миссионере, обратившем хазар @ в
иудаизм. Он особо подчеркивал ценность еврейского языка, но знал
и многие другие. Он считал, что различие между языками состоит в
следующем: все языки, кроме Божия, это языки страдания, словари
боли. "Я заметил,- писал он,- что через какую-то щель то ли во
мне, то ли во времени просачиваются страдания, потому что если бы
они не оттекали, их было бы больше. Это же верно и для языков
Гедалиах (около 1587) установил, что в дискуссии при дворе
хазарского кагана Исаак Сангари пользовался хазарским языком.
Как считает Халеви ***, Сангари использовал учение раби Нахума
Писаря, который записал учение пророков, переданное мудрецами.
"Я слышал от раби Майяша, - пишет учитель Сангари раби Нахум,
а Сангари, как свидетельствует запись Халеви, передает это кагану,
- я слышал от раби Майяша, учившегося у "пар", которые приняли
это учение от пророков в качестве заповеди, данной Моисеем на
Синайской горе. Они следили, чтобы не распространять учение
отдельных людей, что видно из следующих слов, которые сказал
своему сыну один старик на смертном одре:
     "Сын мой, в будущем подчини свои взгляды, которые передал
тебе я, мнениям четверых, предопределенных тебе людей." -
"Почему же,- спросил сын,- ты сам не подчинил им свои
взгляды?" - "Потому,- ответил старик - что я получил их от
многих других людей, которые и сами учились от многих других.
Так я сохранил свою собственную традицию, они же держались
своей. Ты учился только у одного человека, у меня. А лучше было
бы оставить учение одного и принять то, которое исходит от многих
людей...""
     Про Сангари говорят, что он воспрепятствовал участию
арабского представителя в полемике на хазарском дворе, добившись,
чтобы сроки полемики пришлись как раз на тот период, когда
кометы не могут помочь арабу и когда вся его вера помещается в
кружку для воды. Впрочем, и самому Сангари удалось добраться к
хазарам с большим трудом. Даубманнус *** сообщает об этом
следующее предание:
     "Исаак Сангари отправился в хазарскую столицу морем, в
пути на его корабль напали сарацины и принялись убивать всех
подряд. Евреи попрыгали в воду, надеясь спастись, но пираты
перебили их в воде веслами. Один Исаак Сангари спокойно остался
стоять на палубе. Это изумило сарацин, и они спросили, почему
он не прыгает в волны подобно всем остальным.
     - Я не умею плавать, - солгал им Сангари, и это спасло ему
жизнь. Пираты не зарубили его саблей, а столкнули в воду и
уплыли.
     - Сердце в душе, как король на войне, - закончил Исаак
Сангари, - однако человек иногда и на войне должен вести себя как
сердце в душе".
     Добравшись до хазарского двора, Сангари принял участие в
полемике против представителей христианства и ислама и объяснил
кагану один его сон, завоевав тем самым его доверие и убедив
перейти вместе с остальными хазарами в еврейскую веру, которая
от будущего ждет большего, чем от прошлого. Фразу, которую во сне
говорит кагану ангел:  "Создателю дороги твои намерения, но не
дела твои", он объяснил, сравнив ее с притчей о сыне Адама Сифе.
     "Существует огромная разница - сказал Исаак Сангари
кагану, - между Адамом, которого создал Иегова, и его сыном
Сифом, которого создал сам Адам. Дело в том, что Сиф и все люди
после него представляют собой и намерение Бога, и дело человека.
Поэтому следует различать намерения и дела. Намерение и в
человеке осталось чистым, божественным, глаголом или логосом, оно
предваряет собой акт в качестве его концепции, но дело - всегда
земное, оно носит имя Сиф. Достоинства и недостатки скрыты в нем,
как спрятанные друг в друге пустые деревянные куклы, каждая из
которых меньше предыдущей. И только таким образом можно
разгадать человека - снимая с него пустых кукол, одну за другой,
большую полусферу с меньшей. Поэтому ты не должен считать, -
заключил Сангари, - что ангел этими словами во сне укорял тебя,
не было бы большей ошибки, чем воспринять это так. Он просто
хотел обратить твое внимание на то, какова в действительности твоя
природа..."
     ТИБОН ИЕГУДА ИБН (XII век) - переводчик с арабского на
еврейский "Книги о хазарах" Иуды Халеви Y. Перевод был сделан в
1167 году, и существует два объяснения его крайней неровности,
Первое - все последующие напечатанные версии были
кастрированы христианской инквизицией. Второе - качество
перевода зависело не только от Тибона, но и от обстоятельств.
     Перевод был верным, когда Тибон, переводивший книгу, был
влюблен в свою невесту; хорошим - когда он оыл зол; водянистым
- когда дули сильные ветры; глубоким - зимой; когда шел дождь,
Тибон не переводил, а комментировал и пересказывал текст; и когда
он был счастлив, перевод был просто неправильным.
     Закончив главу, Тибон поступал, как древние александрийские
переводчики Библии - он просил кого-нибудь прочитать ему
перевод вслух и на ходу, удаляясь все дальше и дальше, пока он
сам оставался на месте и слушал. По мере удаления текст
утрачивал какие-то куски на ветру и за углами, продирался через
кусты и ветви деревьев, заслоняемый дверями и оградами, терял
имена и гласные, обламывался на лестницах и наконец, начав путь
мужским голосом, заканчивал его женским, причем из отдаления
слышались только глаголы и числа. При возвращении читающего все
происходило в обратном порядке, и Тибон вносил исправления,
основываясь на своих впечатлениях от такого чтения вслух на ходу.
     ХАЗАРСКАЯ ПОЛЕМИКА @ - в соответствии с еврейскими
источниками, ключевое событие, связанное с переходом хазар в
иудаизм. Свидетельства об этом весьма противоречивы и скудны,
так что точная дата полемики неизвестна, поэтому часто путают
время иуда-изации хазар с временем пребывания в хазарской
столице трех толкователей снов. Самое раннее из сохранившихся
свидетельств относится к Х веку и представляет собой переписку
хазарского кагана Иосифа, который уже был практикующим иудеем,
с Хаздаем Ибн Шапрутом, министром Кордовского халифата.
Хаздай был евреем, и каган по его просьбе описал все
обстоятельства перехода хазар в еврейскую веру. Как явствует из
переписки, это произошло после явления ангела при кагане Булане,
сразу как только был занят Ардебил (около 731 года). Именно тогда,
если, конечно, этот источник сообщает верные сведения, при дворе
хазарского кагана происходила дискуссия о религиях.
Представитель еврейской веры одержал победу над греком и
арабом, и хазары приняли иудаизм уже при кагане Овадии,
наследовавшем кагану Булану. Вторым источником является
отрывок из еврейского письма, обнаруженного в 1912 году в Англии,
в Кембридже... Этот отрывок относился к рукописи каирской
синагоги (ее издал Schechter). Письмо написано около 950 года
евреем хазарского происхождения и адресовано министру Шапруту
в качестве дополнения к письму кагана Булана этому же лицу
Кордовского двора. Из этого источника вытекает, что иудаизация
хазар произошла еще до хазарской полемики, причем следующим
образом: один еврей, который не был практикующим иудеем,
отличился во время войны и стал хазарским каганом. Его жена и ее
отец ожидали, что после этого он примет веру своих предков, но тот
ничего об этом не говорил. Перелом наступил после того (это
отмечает Даубманнус Y), как однажды вечером жена сказала
кагану:
     "Под небесным экватором, среди долин, где перемешиваются
соленая и сладкая роса, растет огромный ядовитый гриб, а на его
шляпке маленькие съедобные грибы, прекрасные на вкус, которые
превращают его отравленную кровь в настоящее лакомство.
Олени, живущие в этих краях, подкрепляют свою мужскую силу
тем, что время от времени едят грибы с отравленной шляпки. Но
тот из них, кто увлечется и вгрызется зубами слишком глубоко,
откусит вместе с грибом кусок ядовитой шляпки и умрет от
отравления. Каждый вечер, целуя своего любимого, я думаю: не
будет ничего странного, если я однажды вгрызусь слишком
глубоко..."
     После этих слов каган заявил, что считает себя иудеем, но это
произошло еще до полемики, которая, как следует из этого
источника, пришлась на время правления византийского императора
Льва III (717-740). После полемики иудаизм окончательно
закрепился, причем не только у хазар, но и у живших рядом с ними
народов, и было это во времена кагана Савриела, который
представляет собой то же лицо, что и каган Овадий, потому что
хазарского кагана того периода (по Даубманнусу) в четные годы
называли Савриелом, а в нечетные Овадием.
     Среди еврейских источников, говорящих о хазарской полемике,
самый исчерпывающий и значительный, несмотря на то что он
относится к более позднему времени, чем уже упоминавшиеся, это
книга Иуды Халеви *** "А1 Khazari", автор которой известен также
как поэт и хронист хазарской полемики. Он считает, что полемика и
обращение хазар в еврейскую веру происходили за четыре столетия
до того, как он написал свое произведение, то есть в 740 году. Кроме
того, следует напомнить, что Bacher обнаружил отклики на
иудаизапию хазар и в мид-рашах. Легенды, порожденные этим
событием, были особенно живучи в Крыму, на Таманском
полуострове и в городе Таматарха, известном как еврейский город
хазарского царства.
     В самом кратком изложении события, ставшие предметом
внимания всех вышеупомянутых источников, происходили
следующим образом. В летней столице кагана. на берегу Черного
моря, где осенью было принято обмазывать известью висящие на
ветках груши, чтобы зимой рвать их свежими, собрались три теолога
- еврейский раввин, христианин-грек и арабский мулла, и каган
объявил им о своем решении вместе со всем народом принять веру
того из них, кто наиболее убедительно истолкует один его сон. В том
сне хазарскому кагану явился ангел и сказал; "Господу угодны твои
намерения, но не дела твои". Вот по поводу этих слов и
развернулась дискуссия, и еврейские источники, которые приводит
Даубманнус, описывают ее ход следующим образом.
     Сначала раби Исаак Сангари ***, представитель евреев, молчал,
дав возможность говорить другим присутствующим, то есть греку и
арабу. Когда уже было похоже, что кагана убеждают доводы
арабского участника полемики, в разговор вступила хазарская
принцесса по имени Атех @, которая обратилась к арабу с
укоряющими словами:
     "Ты слишком мудр в разговоре со мной. А я смотрю на
плывущие облака, которые исчезают за горой, и узнаю в них
собственные мысли, ушедшие безвозвратно. Из них иногда капают
слезы, но в те недолгие промежутки времени, когда облака
расходятся, я вижу между ними немного чистого неба с твоим
лицом на дне, и только тогда ничто не мешает мне видеть тебя
таким, какой ты и есть".
     В ответ на это мулла сказал, что он не предлагает хазарам
ничего хитрого и коварного, он хочет дать им священную книгу,
Коран, потому что у хазар нет Божией книги: "Все мы начали
ходить потому, что составлены из Двух хромых, а вы все еще
хромаете".
     Тогда принцесса Атех спросила араба:
     - У каждой книги есть отец и мать. Отец, который умирает,
оплодотворив мать и дав имя ребенку. И есть (книга) мать, которая
ребенка рождает, кормит и выпускает в жизнь. Кто же мать вашей
Божией книги?
     И после того, как араб не сумел ответить на ее вопрос, а просто
еще раз повторил, что предлагает не обман, а Божию книгу,
являющую собой вестника любви между Богом и человеком,
принцесса Атех закончила разговор так:
     "Персидский шах и греческий император решили в знак мира
обменяться баснословно дорогими дарами. Одно посольство с
подарками отправилось из Царьграда, второе из Исфахана. Они
встретились в Багдаде и тут узнали, что Надир, персидский шах,
свергнут, а греческий император  Поэтому послам и той и
другой стороны пришлось на некоторое время остаться в Багдаде,
- они не знали, что делать им со своим грузом и опасались за свою
жизнь. Застряв на месте, они начали понемногу растрачивать то,
что везли с собой в качестве подарков, ведь им надо было на что-
то жить. Один из них сказал:
     - Как бы мы ни поступили, все будет плохо. Возьмем себе
каждый по дукату, а остальное выбросим...
     Так они и сделали.
     А что делать с нашей любовью нам, досылающим ее друг
другу с гонцами? Не останется ли и она в их руках, в руках тех,
которые берут себе по одному дукату, а остальное
выбрасывают?"
     После этих слов каган признал, что принцесса права, и отверг
араба следующими словами, которые приводит в своем сочинении
Халеви:
     - Почему христиане и мусульмане, поделившие между собой
населенную часть мира, с чистыми намерениями постом и молитвой,
служа каждый своему Богу, подобно монахам и отшельникам, тем не
менее воюют друг против друга и добиваются своего, убивая,
уверенные в том, что это самый набожный путь, который приводит в
непосредственную близость к Богу? Они воюют, веря в то, что
наградой им будет рай и вечное блаженство. Но нельзя же
согласиться, что верно и то и другое.
     После этого каган заключил:
     - У твоего халифа много быстрых кораблей под зелеными
парусами и воинов, которые жуют обеими сторонами рта. Если мы
перейдем в его веру, что станет с хазарами? Раз уж деваться
некуда, лучше нам сблизиться с евреями, которых изгнали греки, с
этими бедняками и скитальцами, которые прибились сюда при
Китаби, изгнанные из Хорезма. У них столько войска, что все оно
может поместиться в храме или в одном свитке, заполненном их
письменами.
     Тут-то каган и обратился к представителю евреев с вопросом,
что из себя представляет его вера. Раби Исаак Сангари отвечал ему,
что хазарам не нужно переходить ни в какую новую веру. Пусть они
остаются в старой. Такое мнение всех удивило, и раби объяснил:
     - Вы не хазары. Вы евреи, поэтому вернитесь туда, где ваше
настоящее место: к живому Богу своих предков.
     После этого раби стал излагать кагану свое учение. Дни
капали, как капают капли дождя, а он все говорил и говорил.
Прежде всего он назвал кагану семь вещей, которые были созданы
до сотворения мира, - это Рай, Тора, Справедливость, Израиль,
Престол славы, Иерусалим и Мессия, сын Давида. Затем он
перечислил самые возвышенные вещи: дух Бога живого, воздух из
духа, воду из ветра и огонь из воды. Потом объяснил, что такое три
материи, а это; в космосе - воздух, вода и огонь; в душе - грудь,
живот и голова; в году - влага, мороз и жара. И что такое семь
двойных согласных - Бет, Гимел, Далет, Каф, Пе, Реш и Тав, а это:
в космосе - Сатурн, Юпитер, Марс, Солнце, Венера, Меркурий и
Луна; в душе - мудрость, богатство, власть, жизнь, милость, роды и
мир, а в году - Суббота, четверг, вторник, воскресенье, пятница,
среда и понедельник...
     И каган начал понимать тот язык, которым Бог разговаривал с
Адамом в раю, и сказал: это вино, которое я сейчас цежу, будут
пить и другие, после меня.
     Долгие разговоры кагана с раби Исааком можно прочитать в
книге Иегуды Халеви о хазарах, обращение же хазар описано там
так:
     "После этого хазарский каган, как сказано в истории хазар,
отбыл со своим визирем в безлюдные горы на берегу моря, где
однажды ночью они попали в пещеру, в которой какие-то евреи
праздновали Пасху. Объяснив, кто они такие, они приняли их веру,
там же, в пещере, были обрезаны и, вернувшись в свою страну,
почувствовали страстное желание узнать еврейский закон. Тем не
менее свое обращение они хранили в тайне до тех пор, пока не
увидели, что можно рассказать об этом нескольким своим
ближайшим друзьям. Когда число посвященных значительно
возросло, дело было предано гласности, и остальным хазарам тоже
пришлось принять еврейскую веру. Были призваны учителя из
разных стран, привезены книги, и началось изучение Торы..."
     Действительно, обращение хазар в иудаизм происходило в два
этапа. Первый этап начался сразу после победы хазар над арабами
в 730 году при Ардабиле, к югу от Кавказа, когда награбленные
средства были вложены в строительство храма по образцу того, что
описан в Библии. Тогда, то есть около 740 года, был принят иудаизм,
но, правда, только в его внешних проявлениях. Тогдашний
хазарский каган Булан призвал раввинов из других стран для того,
чтобы они помогли распространять среди хазар еврейскую веру. В
этом раннем иудаизме хазар участвовали, видимо, и жители
Хорезма, которые оказались в хазарском государстве после того, как
в шестидесятые или восьмидесятые годы VIII века было задушено
восстание Хурсата и они бежали оттуда под предводительством
раввина.
     Реформу того первоначального иудаизма предпринял
приблизительно в 800 году каган Овадия, и заключалась она в том,
что по всей стране началось строительство синагог и религиозных
школ, а хазары начали широко знакомиться с Торой, Мишной,
Талмудом и еврейским богослужением. То есть тогда был введен
иудаизм раввинов.
     Решающую роль в этом процессе, как ни странно, сыграли
арабы. Главные фигуры хазарского государства приняли иудаизм в
тот момент, когда влияние ислама упало из-за того, что в арабском
халифате произошел конфликт между двумя династиями -
Омейядов и Аббасидов. Так что утверждение Масуди, что во
времена халифа Гаруна Аль-Рашида (786-809 гг.) королем хазар
стал еврей, соответствует времени реформы иудаизма,
предпринятой хазарским каганом Овадией.
     ХАЗАРСКИЙ ГОРШОК - один из хазарских толкователей
снов, будучи еще учеником в монастыре, получил в подарок
глиняный горшок и поставил его у себя в келье. Вечером он положил
в него свой перстень, а когда утром захотел достать его, не смог
этого сделать. Он несколько раз засовывал руку в горшок и никак не
мог нащупать дно. Это его очень удивило, потому что горшок был не
настолько глубоким, чтобы не дотянуться до дна. Он сдвинул его с
места, но под горшком увидел только ровный пол, в котором не смог
обнаружить никакого отверстия, да и дно горшка снаружи было
гладким и прочным. Тогда он взял палку и попытался достать до
дна с ее помощью, но опять безуспешно, дно как будто убегало от
него. Тогда он подумал: "Где я, там и мой порог", - и обратился к
своему учителю Мокадасе Аль-Саферу ** с просьбой объяснить ему,
что это означает. Учитель взял камешек, бросил его в горшок и
принялся считать. Когда он досчитал до семидесяти, из горшка
послышался всплеск, как будто что-то упало в воду, и учитель
сказал:
     - Я мог бы объяснить, что означает твой горшок, но подумай,
выгодно ли тебе это. Как только ты это узнаешь, горшок сразу
потеряет свою ценность и для тебя, и для окружающих. Потому что
сколько бы он ни стоил, он не может стоить больше, чем все, а стоит
мне сказать, что он собой представляет, он больше уже не будет ни
всем остальным, чем он и не является, ни тем, что он есть сейчас.
     Когда ученик согласился с мнением учителя, тот взял палку и
разбил горшок. Юноша изумленно спросил его, что это значит, зачем
он нанес такой ущерб, на что учитель ему ответил:
     - Ущерб был бы, если бы я разбил его сначала, сообщив, для
чего он нужен. А так, раз ты не знаешь его назначения, ущерба и
нет, потому что он будет служить тебе так же, как будто по-
прежнему цел...
     И действительно, хазарский горшок служит до сих пор, хотя
его давно нет.
     ХАЗАРЫ @ - воинственный народ, с седьмого по десятый век
населявший Кавказ. У хазар было мощное государство, флот на
двух морях - Черном и Каспийском, ветров у них было столько,
сколько рыбы в море, три столицы: летняя, зимняя и военная, а их
годы были высоки, как сосны. Они исповедовали неизвестную в
настоящее время веру, обожествляли соль, а свои храмы
вытесывали в подземных слоях соли или в соляных скалах на
поверхности земли. Как свидетельствует Халеви ***, иудаизм они
приняли в 740 году, а последний хазарский каган Иосиф даже
установил связи с испанскими евреями, так как плавал в седьмой
день, когда земля проклинает человека и когда это проклятие само
отгоняет судно от берега. Эти связи прервались после того, как
русские в 970 году захватили столицу хазар и уничтожили их
государство. После этого часть хазар смешалась с
восточноевропейскими евреями, а другие с арабами, турками и
греками, так что в настоящее время известны лишь небольшие
оазисы, которые просуществовали без языка и веры, но в
самостоятельных общинах до Второй мировой войны (1939) в
Восточной и Центральной Европе, а потом исчезли совсем.
Еврейская форма их имени "кузари" (множественное число:
"кузарим"). Принято считать, что иудаизм приняли только высшие
круги хазарского общества, дворянство, однако с VII по Х век на
Паннон-ской низменности существовал центр иудаизации, который
некоторые источники считают хазарским (Челарево Y). Друтмар
Аквитанский упоминает приблизительно в 800 году в Вестфалии
"gentes Hunorum que ab et gazari vocantur", подчеркивая, что они
были обрезаны, принадлежали к Моисеевой вере и были очень
сильны. У Кинама в XII веке говорится, что хазары живут по
законам Моисея, но соблюдают их не очень последовательно. О
евреях-каганах упоминают и арабские источники, уже в Х веке (Ибн
Рустах, Иштакхри, Ибн Хаукал).
     Интересные сведения о хазарах содержит документ,
называемый хазарской перепиской. Он сохранился, как минимум, в
двух версиях, одна из которых более подробна, но она все еще
недостаточно изучена. Хранится этот документ в Оксфорде и
представляет собой переписку на еврейском языке между королем
хазар Иосифом и Хаз-дай Ибн Шапрутом из захваченной маврами
Испании, который в середине Х века писал хазарскому королю и
просил его ответить на следующие вопросы:
1. Существует ли где-нибудь в мире хазарское государство?
2. Каким образом евреи оказались в государстве хазар?
3. Как произошел переход хазар в иудейскую веру?
4. Где живет король хазар?
5. К какому племени он принадлежит?
6. Какова его роль во время войны?
7. Прерывается ли война на субботний день?
8. Имеются ли у хазарского короля какие-нибудь сведения о
возможном конце света?
     В ответе подробно рассказано о хазарской полемике @,
предшествовавшей переходу хазар в иудаизм.
     С этой полемикой связан еще один источник, который, правда,
не сохранился. В издании Даубманнуса ***, в статье "Хазары", есть
ссылка на сочинение "О хазарских вещах" (видимо, имеется в виду
какая-то латинская версия) . Из заключительных слов этого
сочинения видно, что в наиболее древних его фрагментах речь идет
о своего рода справочном материале, которым пользовался раввин
Исаак Сангари *** при подготовке к своей хазарской миссии, во время
которой он участвовал, в известной полемике. Вот сохранившиеся
отрывки документа:
     О имени "хазары" - хазарское государство называется
царством кагана, или каганатом, а первоначальное название
хазарского царства, которое предшествовало каганату и создало его
благодаря своим успехам в войне, исчезло. В их собственном
государстве хазар неохотно называют этим именем, а стараются
пользоваться каким-либо другим названием, избегая слова "хазар".
В районах, прилегающих к Крыму, где живут и греки, хазар
называют негреческим населением или греками, не
присоединившимися к христианству. На юге, где есть евреи, их
считают нееврейскими группами населения, а на востоке, где часть
народа, населяющего хазарское государство, составляют арабы,
хазар зовут неисламизированными жителями. Тех же хазар,
которые приняли одну из чужих религий (еврейскую, греческую или
арабскую), хазарами больше не называют, а относят их к евреям,
грекам или арабам. При этом в тех редких случаях, когда кто-то из
представителей некоренного населения переходит в хазарскую веру,
его по-прежнему относят к прежней нации и не считают хазаром, он
продолжает оставаться тем же, кем был до принятия новой веры, то
есть греком, арабом или евреем. Так, недавно один грек вместо того,
чтобы сказать о ком-то, что тот хазар, выразился следующим
образом: "В каганате называют будущими евреями тех
неприсоединившихся к греческой вере, которые говорят по-
хазарски". В хазарском государстве можно встретить ученых евреев,
греков или арабов, которые очень хорошо знакомы с прошлым
хазар, с их книгами и памятниками. Они отзываются о них с
похвалой, и их знания весьма подробны, некоторые из них даже
пишут о хазарской истории, однако самим хазарам это не
разрешено, они не имеют права рассказывать и писать книги о
собственном прошлом.
     Хазарский язык - музыкален; стихи, которые мне довелось
на нем слышать, звучат очень красиво, хотя я их не запомнил.
Говорят, что их написала какая-то хазарская принцесса. В этом
языке есть семь родов, то есть кроме мужского, женского и среднего
есть еще род для евнухов, для бесполых женщин (у которых род
украл арабский шайтан), для тех, кто меняет свой пол, будь то
мужчины, предпочитающие считаться женщинами, или же наоборот,
а также для прокаженных, которые вместе со своей болезнью
приобретают и новую особенность речи, которая каждому, кто
вступает с ними в разговор, сразу же открывает их болезнь. Речь
девочек отличается от речи мальчиков акцентом, так же отличается
и речь мужчин от речи женщин. Мальчиков с детства учат
арабскому, еврейскому или греческому, в зависимости от того, с
каким из этих народов соседствуют хазары в той части страны, где
живет ребенок. Поэтому в хазарской речи мальчиков можно
услышать еврейское камеш, холем и шурек, большое, среднее и
малое "у" и среднее "а". Девочки эти языки не учат, поэтому их
речь звучит по-другому, она более чистая. Известно, что перед
исчезновением из истории какого-нибудь народа сначала исчезают
его высшие, более культурные слои, а вместе с ними литература;
остаются только сборники законов, которые народ знает наизусть.
Все это в полной мере относится и к хазарам. В их столице цены на
проповеди на хазарском языке такие, что к ним не подступишься, а
те, что написаны на еврейском, греческом или арабском, продаются
почти даром, а то и просто раздаются бесплатно. Интересно, что
хазары, оказавшись за пределами своего государства, стараются
скрыть, кто они такие, и скорее пройдут мимо своего
соотечественника, не показав ему своего происхождения, чем
признают перед ним, что говорят и понимают по-хазарски. В самой
стране, в общественной и административной сферах, больше ценят
тех, кто обнаруживает плохое знание хазарского языка, несмотря на
то что он является официальным. Поэтому нередко даже те, кто
хорошо знает его, намеренно говорят с ошибками, иностранным
акцентом, неестественной интонацией, извлекая из этого очевидную
пользу. Даже в переводчики, например с хазарского на еврейский
или с греческого на хазарский, берут таких, кто делает ошибки в
хазарском языке - иногда по незнанию, иногда умышленно.
     Судопроизводство - по хазарским законам за одно и то же
нарушение в той части страны, где живут евреи, полагается год-два
каторги на галерах, в районах с преобладанием арабов - полгода, а
там, где больше греков, - вообще никакого наказания. В
центральной же части царства, единственной, называющейся
хазарским округом (хотя хазары составляют большинство населения
во всех округах), за это же нарушение следует смертная казнь.
     Соль и сон - буквы хазарской азбуки, называются именами
блюд, в которых используется соль, цифры носят названия видов
соли (хазары различают семь разновидностей соли). Не стареют
только от соленого взгляда Бога, хотя вообще хазары считают, что
старость - это результат действия взглядов как своих на
собственное тело, так и чужих, потому что взгляды вспарывают и
перепахивают тела самыми различными и убийственными
орудиями, которые создаются страстями, ненавистью, намерениями
и желаниями.
     Хазарская молитва - это плач, потому что слезы
принадлежат Богу - в них, как в ракушке с жемчугом на дне,
всегда содержится немного соли. Иногда женщины берут платок и
складывают его во столько раз, сколько возможно, это тоже
считается молитвой. У хазар также есть культ сна. Считается, что
тот, кто потерял соль, не может заснуть. Этим объясняется большое
внимание, которое в их среде уделяют сну. Однако есть и еще что-
то, чего я не мог понять, что-то неуловимое для меня, Хазары
считают, что люди в воспоминаниях, населяющие прошлое каждого
человека, лежат там как плененные или проклятые, они не могут
измениться, не могут сделать ни одного шага, кроме тех, которые
ими уже были сделаны, не могут встретиться ни с кем другим,
кроме тех, с кем уже встречались, не могут даже постареть.
Единственная свобода, которая дана предкам, целым умершим
народам отцов и матерей, живущим в наших воспоминаниях, - это
временная передышка в наших снах. Здесь, в снах, эти люди из
воспоминаний, пусть даже временно, получают "вольную",
расслабляются, встречаются с какими-то новыми людьми, меняют
партнеров по ненависти и любви и получают некое маленькое
подобие жизни. Поэтому сон в хазарской вере занимает важное
место, именно во сне прошлое, заключенное в самое себя,
приобретает немного свободы и новых возможностей.
     Переселения - считается, что старые хазарские племена
через каждые десять поколений становились кочевниками и каждый
раз при этом превращались из военного народа в народ торговый. В
одно мгновение вместо мастерства владения саблей или копьем они
овладевали умением оценить, сколько звенящих дукатов или
переливающегося серебра следует спросить за корабль, дом или
пастбище. Есть много сомнений относительно причины этого, но
наиболее убедительным мне кажется предположение, которое
объясняет переселения циклом бесплодия всего народа,
наступавшим как раз с такой периодичностью. Именно поэтому
хазары были вынуждены кочевать - им нужно было сохранить себя
и восстановить способность к продолжению рода. И стоило им,
трясясь по дорогам, вновь обрести плодовитость, они возвращались
на насиженные места и снова брались за копье.
     Религиозные обычаи - хазарский каган не позволяет
смешивать веру с государственными и военными делами. Он
говорит: "Если бы у сабли было два конца, она называлась бы
киркой". Это касается не только хазарской веры| но и всех
остальных религий - еврейской, греческой или арабской. Но когда
едят из одной миски - кто-то наедается, а кто-то остается
голодным. Ведь и наша, и арабская, и греческая вера пустили корни
в других государствах, у наших соплеменников повсюду есть
мощная защита, это же касается и других религий других народов,
хазарская же вера существует только в одном государстве, у нее нет
защиты и поддержки со стороны, так что, испытывая такой же
нажим, как и другие религии, она страдает гораздо больше, в то
время как они за счет этого только усиливаются. Пример тому -
недавняя попытка кагана сократить монастырские владения в
стране и отобрать у каждой из представленных в стране Церквей по
десять храмов. Ясно, что больше всего от этого пострадала бы
Хазарская церковь, потому что у нее и без того гораздо меньше
храмов и мест для молитвы, чем у евреев, арабов и греков. И такие
вещи можно встретить на каждом шагу. Еще один пример -
хазарские кладбища буквально прекращают существование. В тех
частях страны, где живут греки, например в Крыму, или евреи - в
Таматархи, или арабы и персы, которых больше всего вдоль
персидской границы, хазарские кладбища все чаще закрывают,
вешают замок на ворота, запрещают похороны по хазарскому
обряду. Поэтому на дорогах можно видеть много трупов хазар - это
люди, которые, почувствовав приближение смерти, отправились в
путь, надеясь добраться до той части страны, где находится столица
государства Итиль и где все еще существуют хазарские кладбища.
Душа уже в них еле держится, а впереди дорога. "Наше прошлое не
очень глубоко, - жалуются хазарские священнослужители,
видящие все это,- нужно ждать совершеннолетия нашего народа,
нужно ждать, пока накопится достаточный запас прошлого, тогда у
нас будет прочное основание для успешного строительства
будущего".
     Интересно, что греки и армяне, живущие в хазарском
государстве и принадлежащие к одной, христианской, вере,
постоянно ссорятся. Между тем результат этих конфликтов всегда
одинаковый, и он свидетельствует об их мудрости: после каждого
столкновения и греки и армяне требуют для себя отдельных
церковных зданий. А так как хазарское государство всегда дает на
это разрешение, из каждой ссоры они выходят укрепившимися,
увеличив число христианских храмов, что, понятно, идет во вред
хазарам и их вере.
     Хазарский словарь - охватывает книги толкователей снов,
составляющих в государстве хазар сильную религиозную секту. Для
них этот словарь является чем-то вроде Священного писания -
Библии. "Хазарский словарь" содержит, в частности, многие
биографии лиц мужского и женского пола и представляет собой
мозаичный портрет одного существа - мы называем его Адамом
Кадмоном. Приведу два отрывка из этого словаря:
     "Истина прозрачна и поэтому незаметна, а ложь мутна, она не
пропускает ни света, ни взгляда. Существует и нечто третье, где
истина и ложь перемешаны, это встречается чаще всего. Одним
глазом мы видим сквозь истину, и этот взгляд теряется в
бесконечности навсегда, Другим глазом мы не видим сквозь ложь ни
пяди, и этот взгляд не проникает никуда, он остается на земле, с
нами. Поэтому по жизни мы ползем на боку. Поэтому истину нельзя
понять столь же непосредственно, как и ложь, она познается только
из сравнения истины и лжи. Из сравнения пробелов и букв нашей
"Книги". Потому что пробелами в "Хазарском словаре" обозначены
прозрачные места божественной истины и имена (Адам Кадмон). А
черное на странице - места, где наши взгляды не проникают под
поверхность...
     Буквы также можно сравнить с частями одежды. Зимой
надеваешь шерстяные вещи или мех, шарф, теплую шапку и как
следует подпоясываешься, а летом пользуешься льняной одеждой,
ходишь без пояса и засовываешь подальше все тяжелое и теплое, а
между зимой и летом то что-то прибавляешь к одежде, то что-то
отбрасываешь. Так же происходит и с чтением. В разном возрасте
содержание книг для любого из нас будет различным, потому что мы
по-разному комбинируем одежду. Сначала "Хазарский словарь"
кажется грудой неразобранных букв, имен и псевдонимов (Адама
Кадмона). Но со временем, одевшись, можно получить от него
гораздо больше... А сон - это пятница того, что наяву называют
субботой. И она связана с субботой и составляет с ней одно целое.
Так же следует и далее по порядку делать со всеми днями (четверг
- воскресенью, понедельник - среде и так далее). Тот, кто умеет
читать их вместе, овладеет ими и овладеет частью тела (Адама
Кадмона) в самом себе..."
     В надежде, что мои слова помогут раби Исхаку, сказал я это, я,
которого по пятницам зовут Ябел, по воскресеньям - Тубалкаин и
лишь по субботам - Юбал. Теперь после такой работы я должен
отдохнуть, потому что воспоминание - это постоянное обрезание...
     ХАЛЕВИ ИЕГУДА (по-арабски: Абулхасан Аль-Лави,
младший Халеви) (1075-1141) - главный еврейский хронист
хазарской полемики @, один из троих выдающихся еврейских
поэтов Испании. Родился в южной Кастилии, в местечке Тудела, его
отец Самуил Халеви дал ему всестороннее образование, лучшее,
какое было возможно в мавританской Кастилии. "Мудрость только
одна,- записал позже Халеви,- мудрость, распространенная на
сферы космоса, не больше мудрости, содержащейся в самом
маленьком животном. Разница лишь в том, что первую, созданную
из чистого и постоянного вещества, имеющего много разных видов,
может уничтожить только сам Творец, создавший ее, а животные
созданы из вещества, подверженного разным воздействиям, поэтому
и мудрость в них подвержена действию жары, холода и всего
остального, влияющего на их природу". В школе талмудиста Исаака
Альфаси в Лусене Халеви изучал медицину, арабский и
кастильский языки. На арабском он учил философию, которая была
под сильным влиянием древних греков и о которой он записал: "В
ней только краски, но нет плода, и, давая пишу уму, она ничего не
дает чувствам". Отсюда убеждение Халеви, что философ никогда не
может стать пророком. Халеви, врач по профессии, уделял большое
внимание литературе и еврейскому магическому преданию. Свой век
он провел, переезжая из одного города Испании в другой, водя
дружбу с поэтами, раввинами и учеными своего времени. Он считал,
что женские органы - это вывернутые наизнанку мужские и что
"Книга" говорит об этом же, только иначе: "Мужчина - это Алеф,
Мем, Шин; женщина - Алеф, Шин, Мем. Колесо поворачивается
вперед и назад, вверху ничего лучшего, чем радость, внизу ничего
худшего, чем несправедливость..." Хорошо зная Талмуд, Халеви
интересовался происхождением аллитерации имени Бога и дал
современной библейской эгзегетике схемы для источников письмен
"Йод" и "Хе". Ему принадлежит изречение: "Гласные - это душа в
теле согласных". Он отмечал, что время имеет узлы, "сердца лет",
которые своими ударами поддерживают ритм времени, пространства
и человеческих существ, а этим узлам соответствуют и узловые
акты - действия, соответствующие времени. Халеви полагал, что
различия в вещах вытекают из их сущности: "Кто-то может
спросить: почему я не создан как ангел? С таким же правом и червь
мог бы спросить: почему я не создан как человек?" С тринадцати
лет Халеви знал, что прошлое на корме, будущее на носу, что
корабль быстрее реки, сердце быстрее корабля, но что двигаются
они в разные стороны. Сохранилось около тысячи стихотворений,
принадлежащих, как принято считать, ему, и несколько написанных
им писем друзьям, которые ему рекомендовали: тот, кто возьмет
кусок в рот, не сможет сказать свое имя, кто скажет свое имя -
сделает горьким кусок во рту. Из Кастилии Халеви перебрался в
Кордову, которая тогда находилась в руках арабов, уже несколько
веков проявлявших интерес к хазарам. Здесь он получил
известность как врач, и здесь были написаны многие из его
юношеских стихов. Он писал по-арабски, оставляя свое имя в
акростихе. "Я море с его бурными волнами", - написал он о себе.
"Диван" его стихов был обнаружен в Тунисе, это была рукопись,
которая позже дополнялась из других источников, В XVIII веке его
стихи переводили на немецкий Гердер и Мендельсон. В 1141 году
Халеви создал известное произведение в прозе о хазарах ("Kitab al
Khazari"). Эта книга на первых же страницах описывает полемику
при дворе хазарского кагана @, которая развернулась между
исламским доктором, христианским философом и евреем-раввином
по поводу одного сна. В следующих главах передается беседа только
двоих ее участников - раввина и хазарского кагана, а само
произведение становится именно тем, что и значится в его втором
названии; "Книга аргументов и доказательств в защиту еврейской
веры". Пока Халеви писал эту книгу, он сделал то же, что и его
герой, - решил отправиться из Испании на Восток, чтобы увидеть
Иерусалим. "Сердце мое стремится на Восток, - писал он тогда,- а
прикован я к крайнему Западу... Украшение всех стран, радость
мира, о как влечет меня к тебе... пусть больше нет царства твоего,
пусть на месте твоего целительного бальзама теперь только
скорпионы и змеи". Он пустился в путь через Гренаду,
Александрию, Тир и Дамаск, а змеи оставляли узорные следы на
песке вдоль всей его дороги, как будто записывая легенду о нем. Во
время этого странствия он написал наиболее зрелые стихотворения,
среди них и знаменитую "Сиониду", которую читают на день святого
Абба во всех синагогах. И когда до цели путешествия было
буквально рукой подать, он погиб. Погиб при высадке на святой
берег своей прародины. Согласно одному свидетельству, сарацинские
кони растоптали его в тот момент, когда он увидел Иерусалим. Он
сделал запись о конфликте христианства и ислама: "Ни на Востоке,
ни на Западе нет тихой гавани, где мы могли бы найти.. победят
ли измаилиты, возьмут ли верх эдомеи (христиане), моя судьба
одинакова - страдать". Существует предание, что на могиле Халеви
была надпись: "Куда вы подавались, вера, благородство, скромность
и мудрость? Мы лежим под этой плитой, и в могиле мы с Иегудой
нерасторжимы". Так на примере Иегуды претворилась в жизнь
поговорка: "Все пути ведут в Палестину, и ни один не ведет из нее".
     Свое известнейшее произведение в прозе, посвященное
хазарам, Халеви написал по-арабски, и в переводе на еврейский оно
было напечатано лишь в 1506 году, затем несколько раз
переиздавалось как в арабском оригинале, так и в переводах на
еврейский Ибн Тибона (1167) и Иегуды Бен Исаака Кардинала.
Еврейский перевод, опубликованный в Венеции в 1547 и 1594 годах
(особенно второе из этих изданий), было значительно урезано
цензурой, однако благодаря сопровождавшему его комментарию
Иуды Муската он тоже представляет большой интерес. В XVII веке
книгу Халеви о хазарах перевел на латинский Джон Буксторф V.
Благодаря этому латинскому переводу широкие круги европейцев
смогли познакомиться с той версией работы Халеви о хазарах,
которая была сокращена цензурой. В этом издании аргументы
еврейского участника хазарской полемики, Исаака Сангари ***,
противопоставлены доводам анонимных участников со стороны
ислама и христианства. Однако в предисловии приводятся слова,
якобы принадлежащие Халеви: "Меня часто спрашивают, какие
аргументы я мог бы выставить и какие ответы дать тем философам,
чье мнение отличается от нашего, и людям других вероисповеданий
(кроме христиан), а также еретикам, отступающим от иудейской
веры, которые есть среди нас. И я вспоминаю, что слышал о мнении
и доказательствах известного ученого, имевшего полемику с
хазарским королем, тем самым, который принял иудаизм четыреста
лет назад". Совершенно ясно, что оговорка, взятая в скобки, "кроме
христиан", была вставлена позже из-за цензуры, потому что Халеви
вопреки ей все же говорит в своей книге о христианской вере.
Точнее, он говорит о трех религиях - христианстве, исламе и
иудаизме, символизируя их изображением дерева. На этом дереве,
говорит он, ветви с листьями и цветами представляют образ
христианства и ислама, корни же символизируют иудаизм. Затем,
несмотря на тот факт, что имя христианского участника полемики
отсутствует, сохранился его титул - философ. Этот термин,
"философ", которым называют христианского участника полемики
еврейские и христианские (греческие) источники, в сущности,
является византийским университетским титулом, и его не следует
принимать в обычном, общепринятом значении этого слова.
     Латинское издание текста Халеви осуществленное в Базеле
Джоном Буксторфом приобрело большую популярность, и издатель
в связи с этой книгой получил много писем. Даубманнус в своем
"Хазарском словаре" 1691 года обращает внимание на то, что
комментарии к книге Халеви в то время принадлежали, в частности,
и одному еврею из Дубровника по имени Самуэль Коэн ***, а после
латинского перевода появились переводы на испанский, немецкий и
английский языки. Комментированное издание арабского оригинала
с параллельным еврейским переводом было осуществлено в 1887
году в Лейпциге. Хиршфельд обращает внимание на то, что Халеви,
рассуждая о природе души, использует наряду с Другими
источниками и один из текстов Ибн Сины (Авиценны).
     Популярность Халеви возросла настолько, что о нем начали
слагаться легенды. Считается, что у Халеви не было сыновей и сын
его единственной дочери был назван в честь деда его именем.
Русская еврейская энциклопедия расценивает это как
доказательство несостоятельности утверждения, что на дочери
Халеви был женат знаменитый ученый Аврахам Ибн Эзра, потому
что сына Эзры звали не Иегуда. Это предание, записанное на идише,
находится в книге "Масех ха Шем" Симона Акибы Бен Иосефа и в
соответствии с ним получается, что известный грамматик и поэт из
Толедо Аврахам Бен Эзра (умер в 1167 году) женился в стране
хазар на дочери Халеви. Даубманнус приводит следующую легенду
об этой женитьбе:
     "Абрахам Бен Эзра жил в маленьком доме на берегу моря.
Вокруг дома росли пахучие растения, и ветры не могли развеять
дивные ароматы, а лишь переносили их как ковры с места на
место. Однажды Абрахам Бен Эзра заметил, что запахи
изменились. Это случилось потому, что он почувствовал страх.
Этот страх внутри него сначала достиг глубины его самой
молодой души, потом спустился в душу среднего возраста, а
затем и в третью, самую старую душу Эзры. Наконец страх
стал глубже самой глубокой души, и Бен Эзра больше не мог
оставаться в доме. Он хотел выйти, но, открыв дверь, увидел, что
проем ее затянут сеткой паутины, которая образовалась за ночь.
Паутина была такой же, как и все другие паутины, но только
рыжего цвета. Когда он хотел убрать ее, он заметил, что
паутина соткана из прекрасных волос. Тогда он начал искать, чьи
это волосы. Он не нашел никакого следа, но в городе встретил
чужестранку, которая шла вместе со своим отцом. У нее были
длинные рыжие волосы, но она не обратила на Бен Эзру никакого
внимания. На следующее утро Бен Эзра снова почувствовал страх
и снова нашел на дверях рыжую сетку паутины. Когда позже в
этот же день он снова встретил рыжеволосую девушку, то
протянул ей две ветки мирта, усыпанные цветами.
     Она улыбнулась и спросила:
     - Как ты меня нашел?
     - Я сразу заметил, - сказал он, - что во мне живут три
страха, а не один.
Важнейшая литература. John Buxtorf, "Praefacio" к базельскому
изданию книги Халеви на латинском языке (Uber Cosri, Basilae,
1660); Lexicon Cosri, continens colloquium seu disputationem de
religions. Regiemonti Borussiac excudebat typographus Johannes
Daubmannus. Anno 1691 (уничтоженное издание); "Еврейская
энциклопедия", Петербург, 1906-1913, тт. 1-16, в томе 1
содержится большая статья и литература о Халеви; выборочно
библиография дана в издании J. Halevi. The Kuzari (Kitab al
Khazari). New York, 1968, pp. 311-313; новейшее двуязычное
издание стихов дает Amo Press, New York, 1973; Encyclopedia
Judaica, Jerusalem, 1971.
     Д-р ШУЛЬЦ ДОРОТА (Краков, род. 1944-...) - славист,
профессор университета в Иерусалиме; девичья фамилия -
Квашневская. Ни в бумагах Краковского Ягеллонского университета
в Польше, который окончила Квашневская, ни в документации в
связи с присвоением Дороте Квашневской ученой степени доктора
Йельского университета США нет сведений о ее происхождении.
Дочь еврейки и поляка, Квашневская родилась в Кракове при
странных обстоятельствах. Мать оставила ей талисман,
принадлежавший когда-то отцу Дороты Кваш-невской. Текст на нем
был таким: "Сердце мое - моя дочь; в то время как я равняюсь по
звездам, оно равняется по луне и по боли, которая ждет на краю
всех скоростей..." Квашневской не удалось узнать, чьи это слова.
Брат ее матери, Ашкенази Шолем, исчез в 1943 году во время
преследований евреев в период немецкой оккупации Польши, однако
перед исчезновением ему удалось спасти сестру. Он, не раздумывая
долго, раздобыл для нее фальшивые документы на имя какой-то
польки и женился на ней. Венчание состоялось в Варшаве, в церкви
Святого Фомы, и считалось, что это брак между крещенным евреем
и полькой. Он курил вместо табака чай из мяты, и когда его забрали,
сестра, она же и жена, Анна Шолем, которую продолжали считать
полькой и которая носила девичью фамилию какой-то неизвестной
ей Анны Закевич, развелась со своим мужем (и братом, о чем,
правда, знала только она сама) и так спасла свою жизнь. Сразу же
после этого она опять вышла замуж за некоего вдовца по фамилии
Квашневский, с глазами в мелких пятнышках, как птичьи яйца; он
был безрогим на язык и рогатым в мыслях. От него у Анны был
один-единственный ребенок - Дорота Квашневская. Закончив
отделение славистики, Дорота переехала в США, позже защитила
там докторскую диссертацию по проблемам древних славянских
литератур, но когда Исаак Шульц, которого она знала еще со
студенческих лет, уехал в Израиль, присоединилась к нему. В 1967
году во время израильско-египетской войны он был ранен, и Дорота
в 1968 году вышла за него замуж, осталась жить в Тель-Авиве и
Иерусалиме, читала курс истории раннего христианства у славян, но
при этом постоянно посылала письма в Польшу на свое собственное
имя. На конвертах она писала свой старый адрес в Кракове, и эти
письма, которые Квашневская, в замужестве Шульц, писала самой
себе, в Польше, в Кракове, сохранила нераспечатанными ее бывшая
хозяйка квартиры, надеясь, что когда-нибудь сможет вручить их
Квашневской. Письма эти короткие, кроме одного или двух, и
представляют собой нечто вроде дневника д-ра Дороты Шульц в
период с 1968 по 1982 год. Связь их с хазарами состоит в том, что
последнее письмо, написанное из следственной тюрьмы в Царьграде,
затрагивает вопрос о хазарской полемике @ Письма приводятся в
хронологическом порядке.
      
1
Тель-Авив, 21 августа 1967
     Дорогая Доротка,
у меня здесь такое чувство, что я ем скоромное за чужой счет, а
пощусь за свой. Я знаю, что, пока пишу тебе эти строки, ты уже
стала немного моложе меня, там, в своем Кракове, в нашей комнате,
где всегда пятница и где в нас заталкивали корицу, как будто мы
печеные яблоки. Если ты когда-нибудь получишь это письмо, то
станешь старше меня в тот момент, когда его прочтешь.
     Исааку лучше, он лежит в прифронтовом госпитале, но быстро
поправляется, и это заметно по его почерку. Он пишет, что видит во
сне "краковскую трехдневную тишину, дважды разогревавшуюся,
немного подгоревшую на дне". Скоро мы встретимся, и я боюсь этой
встречи не только из-за его раны, о которой еще ничего не знаю, но
и потому, что все мы деревья, вкопанные в собственную тень.
     Я счастлива, что ты, которая не любит Исаака, осталась там,
далеко от нас. Теперь нам с тобой легче любить друг друга.
      
2
Иерусалим, сентябрь 1968
     Доротка,
всего несколько строк: запомни раз и навсегда - ты работаешь,
потому что не умеешь жить. Если бы ты умела жить, то не работала
бы и никакая наука для тебя бы не существовала. Но все учили нас
только работать, и никто - жить. И вот я не умею. Я шла с
собаками по незнакомой дороге в высоком лесу. Ветки деревьев
смыкались у меня над головой. Деревья тянулись к своей пище -
свету - и при этом творили красоту. Я, стремясь к своей пище,
умею создавать лишь воспоминания. Мой голод не сделает меня
красивой. Меня с деревьями связывает нечто такое, что они умеют, а
я нет, А деревья связывают со мной только мои собаки, которые
сегодня вечером любят меня больше, чем обычно. Потому что их
голод становится гораздо красивее тогда, когда они голодны по
деревьям, а не по мне. Где ж здесь твоя наука? В науке для того,
чтобы двигаться дальше, достаточно знать последнее слово в своей
области. С красотой дело обстоит иначе.
     Исаак вернулся. Когда он одет, его шрамы не видны, он так же
красив, как и раньше, и похож на пса, который научился петь
краковяк. Он любит мою правую грудь больше, чем левую, и мы
спим совершенно непристойно...
     У него те самые ноги, которыми он перескакивал через
несколько ступенек на Вавеле, и которые он поочередно обнимает
вокруг колен, когда садится. Мое имя он произносит так, как
произносили его в начале, до того как начали употреблять, и оно
еще не стерлось, переходя из уст в уста... договоримся так -
поделим роли: ты там, в Кракове, продолжай заниматься наукой, а я
буду здесь учиться жить.
      
3
Хайфа, март 1971
     Дорогая и не забытая мною Доротея,
давно я тебя не видела, и кто знает, узнала бы. Может, и ты меня
больше не узнала бы, может, ты обо мне больше и не думаешь в
нашей квартире, где дверные ручки цепляются за рукава. Я
вспоминаю польские леса и представляю себе, как ты бежишь через
вчерашний дождь, капли которого лучше слышны, когда падают не
с нижних, а с верхних веток. Я вспоминаю тебя девочкой и вижу,
как ты растешь быстро, быстрее, чем твои ногти и волосы, а вместе с
тобой, но только еще быстрее, растет в тебе ненависть к нашей
матери. Неужели мы должны были ее так ненавидеть? Здешний
песок вызывает во мне страстное желание, но я уже долгое время
чувствую себя с Исааком как-то странно. Это не связано ни с ним,
ни с нашей любовью. Это связано с чем-то третьим. С его раной. Он
читает в постели, я лежу рядом с ним в палатке и гашу свет, когда
чувствую, что хочу его. Несколько мгновений он остается
неподвижным, продолжает в темноте смотреть в книгу, и я ощущаю,
как его мысли галопом несутся по невидимым строчкам. А потом он
поворачивается ко мне. Но стоит нам прикоснуться Друг к Другу,
как я чувствую страшный шрам от его раны. Мы занимаемся
любовью, а потом лежим, глядя каждый в свои мрак, и несколько
вечеров назад я спросила его:
     - Это было ночью?
     - Что? - спросил он, хотя знал, о чем я говорю.
     - Когда тебя ранили.
     - Это было ночью.
     - И ты знаешь чем?
     - Не знаю, но думаю, это был штык.
     Ты, Доротка, молодая и неопытная, может быть, и не сумеешь
этого понять. Птица, охотящаяся на болотах, начинает тонуть, если
не двигается. Ей приходится поминутно вытаскивать лапку из ила и
ставить ее в другое место, шагать дальше и дальше, независимо от
того, поймала она что-нибудь или нет. Так же и с нами, и с нашей
любовью. Нам приходится двигаться дальше, остановиться мы не
можем, потому что утонем.
      
4
Иерусалим, октябрь 1974
     Дорогая Доротка,
я читаю о славянах, как они спускались к морям с копьем в сапоге.
И думаю о том, как меняется Краков, осыпанный новыми ошибками
в правописании и языке, сестрами развития слова. Я думаю о том,
как ты остаешься той же, а я и Исаак все больше меняемся. Я не
решаюсь ему сказать. Когда бы мы ни занимались любовью, как бы
нам ни было хорошо и что бы мы при этом ни делали, я грудью и
животом все время чувствую след от штыка. Я чувствую его уже
заранее, этот след вытягивается между мною и Исааком в нашей
постели. Неужели возможно, чтобы человек за один миг смог
расписаться штыком на теле другого человека и навсегда
вытатуировать свой след в чужом мясе? Я постоянно вынуждена
ловить собственную мысль. Родившись, она еще не моя, она
становится моей тогда, когда я ее поймаю, если только мне это
удается, пока она не улетела. Эта рана похожа на какой-то рот, и
стоит нам, Исааку и мне, дотронуться друг до друга, как к моей
груди прикасается этот шрам, похожий на губы, за котороми нет
зубов. Я лежу возле Исаака и смотрю на то место в темноте, где он
спит. Запах клевера заглушает запах конюшни. Я жду, когда он
повернется - сон становится тонким, когда человек поворачивается,
- тогда я смогу его разбудить, и ему не будет жалко, что я
помешала ему спать. Есть сны бесценные, но есть и другие, как
м Я бужу его и спрашиваю:
     - Он был левша?
     - Кажется, да, - отвечает он сонно, но твердо, из чего мне
ясно, что он знает, о чем я думаю. - Его взяли в плен и утром
привели в мою палатку. Он был бородатым, с зелеными глазами и
ранен в голову. Его привели, чтобы показать мне эту рану. Его ранил
я. Прикладом.
      
5
Снова Хайфа, сентябрь 1975
     Доротка,
ты даже не представляешь, как тебе повезло, что там, у себя на
Вавеле, не знаешь того ужаса, в котором живу я. Представь себе,
что в постели, когда ты обнимаешь своего мужа, тебя кусает и
целует кто-то другой. Представь, каково все время, пока ты
занимаешься любовью с любимым человеком, чувствовать животом
грубый толстый шрам от какой-то раны, который подобно чужому
члену втерся между тобой и твоим любимым. Между Исааком и
мной лежит и всегда будет лежать бородатый сарацин с зелеными
глазами! Он откликается на каждое мое движение раньше Исаака,
потому что он ближе к моему телу, чем тело Исаака. И этот сарацин
не выдумка! Этот скот - левша, и он больше любит мою левую
грудь, чем правую! Какой ужас, Доротка! Ты не любишь Исаака так,
как я, скажи мне, как объяснить ему все это? Я оставила тебя и
Польшу и приехала сюда ради Исаака, и в его объятиях встретила
зеленоглазое чудовище, оно просыпается ночью, кусает меня
беззубым ртом и хочет меня всегда. Исаак иногда заставляет меня
кончать на этом арабе. Он всегда тут! Он всегда может...
Наши стенные часы, Доротка, этой осенью спешат, а весной они
будут отставать...
      
6
Октябрь 1978
     Доротея,
Исаак по утрам, когда хорошая погода, внимательно изучает и
оценивает достоинство воздуха. Высчитывает влажность,
принюхивается к ветру, замечает, не холодно ли около полудня. И
когда видит, что настал благоприятный момент, наполняет легкие
особым видом специально подобранного воздуха, а вечером
выдыхает этот воздух с новым стихотворением. Он говорит, что
невозможно всегда сочинять удачные стихи. Стихи - как время
года. Приходят тогда, когда наступили их дни... Дорогая Доротка,
Исаак не может упасть, он как паук. Его держит какая-то нить,
прикрепленная к такому месту, которое известно только ему. А я
падаю все чаще. Араб насилует меня в объятиях моего мужа, и я
больше уже не знаю, с кем я наслаждаюсь в своей постели. Из-за
этого сарацина муж кажется мне иным, чем раньше, я теперь вижу
и понимаю его по-новому, и это невыносимо. Прошлое внезапно
переменилось: чем больше наступает будущее, тем сильнее
изменяется прошлое, оно становится опаснее, оно непредсказуемо,
как завтрашний день, в нем на каждом шагу закрытые двери, из
которых все чаще выходят живые звери. И у каждого из них свое
имя. У того зверя, который разорвет Исаака и меня, имя
кровожадное и длинное. Представляешь, Доротка, я спросила
Исаака, и он мне ответил. Он это имя знал все время. Араба зовут
Абу Кабир Муавия Z. И он уже начал свое дело как-то ночью, в
песке, недалеко от водопоя. Как и все звери.
      
7
Тель-Авив, 1 ноября 1978
     Дорогая, забытая Доротка,
ты возвращаешься в мою жизнь, но при ужасных обстоятельствах.
Там, в твоей Польше, среди туманов таких тяжелых, что они тонут в
воде, ты и представить не можешь, что я тебе готовлю. Пишу сейчас
из самых эгоистических соображений. Я часто думаю, что лежу с
широко открытыми глазами в темноте, а на самом деле в комнате
горит свет и Исаак читает, а я лежу, закрыв глаза. Между нами в
постели по-прежнему этот третий, но я решилась на маленькую
хитрость. Это трудно, потому что поле боя ограничено телом Исаака.
Уже несколько месяцев я бегу от губ араба, передвигаюсь по телу
моего мужа справа налево. И вот когда я уже решила, что
выбралась из западни, на другом краю Исаакова тела налетела на
засаду. На еще одни губы араба. За ухом мужа, под волосами, я
наткнулась на второй шрам, и мне показалось, что Абу Кабир
Муавия запихал мне в рот свой язык. Ужас! Теперь я действительно
в западне - если я сбегаю от одних его губ, меня ждут вторые, на
другом краю тела. Что мне думать об Исааке? Я не могу больше
ласкать его - от страха, что мои губы встретятся с губами
сарацина. Вся наша жизнь теперь проходит под его знаком. Смогла
бы ты в таких условиях иметь детей? Но самое страшное случилось
позавчера. Один из этих сарацинских поцелуев напомнил мне
поцелуй нашей матери. Сколько лет я не вспоминала ее, и теперь
вдруг она сама напомнила о себе. И как! Пусть не похваляется тот,
кто обувается так же, как тот, кто уже разулся, но как это
пережить?
     Я прямо спросила Исаака, жив ли еще египтянин. И что, ты
думаешь, он ответил? Жив и даже работает в Каире. Его шаги
тянутся за ним по свету, как плевки. Заклинаю тебя: сделай что-
нибудь! Может быть, ты спасла бы меня от этого незваного
любовника, если бы отвлекла его похоть на себя, ты бы спасла и
меня, и Исаака. Запомни это проклятое имя - Абу Кабир Муавия,
- и давай возьмем себе каждая свое: ты бери леворукого араба в
свою постель в Кракове, а я попытаюсь сохранить для себя Исаака.
      
8
Department of Slavic studies University of Yale,
USA October 1980
     Дорогая мисс Квашневская,
пишет тебе твоя д-р Шульц. Пишу в перерыве между двумя
лекциями. У нас с Исааком все в порядке. Уши мои еще полны его
засушенных поцелуев. Мы почти помирились, и теперь наши
постели на разных континентах. Я много работаю. После почти
десятилетнего перерыва снова участвую в научных конференциях. И
скоро мне опять предстоит поездка, на этот раз ближе к тебе. Через
два года в Царьграде состоится научная конференция по вопросам
Черноморского побережья. Я готовлю доклад. Ты помнишь
профессора Wyke и твою дипломную работу "Жития Кирилла и
Мефодия, славянских просветителей"? Помнишь исследование
Дворника, которым мы тогда пользовались? Сейчас он выпустил
второе, дополненное издание (1969), и я его буквально проглотила,
настолько оно интересно. В моей работе речь пойдет о хазарской
миссии Кирилла * и Мефодия *, той самой, важнейшие сведения о
которой - записи самого Кирилла - утеряны. Неизвестный
составитель жития Кирилла пишет, что свою аргументацию в
хазарской пoлeмикe @ Кирилл оставил при дворе кагана в особых
книгах, так называемых "Хазарских проповедях". "Кто хочет найти
эти проповеди полностью, - отмечает биограф Кирилла, - найдет
их в книгах Кирилла, которые перевел учитель наш и архиепископ
Мефодий, брат Константина Философа, поделив их на восемь
частей". Просто невероятно, что целые книги, восемь проповедей
Кирилла(Константина Салоникского), христианского святого и
создателя славянской письменности, написанные на греческом и
переведенные на славянский язык, исчезли без следа! Не потому ли,
что в них было слишком много еретического? Не было ли в них
иконоборческой окраски, что было полезно в полемике, но не
соответствовало догматам, из-за чего потом их и изъяли из
употребления? Я еще раз перелистала Ильинского, всем нам хорошо
известный "Обзор систематизированной библиографии Кирилла и
Мефодия" до 1934 года, а потом его последователей (Попруженко,
Романского, Петковича и т.д.). Снова прочла Мошина. И потом
перечитала всю приведенную там литературу о хазарском вопросе.
Но нигде нет даже упоминания о том, что "Хазарские проповеди"
привлекли чье-то внимание. Как могло получиться, что все
бесследно исчезло? Этот вопрос все оставляют без внимания. А ведь
существовал не только оригинальный греческий текст, но и
славянский перевод, из чего можно сделать вывод, что это
произведение некоторое время имело очень широкое хождение.
Причем не только в хазарской миссии, но и позже; его аргументация
должна была бы использоваться и в славянской миссии братьев из
Салоник, и даже в полемике со сторонниками "трехъязычия". Иначе
зачем бы им было переводить это на славянский язык? Я
предполагаю, что на след "Хазарских проповедей" Кирилла можно
напасть, если искать методом сопоставления. Если систематически
пересмотреть исламские и еврейские источники о хазарской
полемике, наверняка там что-нибудь да всплывет о "Хазарских
проповедях" Но дело в том, что я не могу сделать это сама, это
вообще не по силам одним славистам, нужно участие и востоковедов,
и специалистов по древней еврейской культуре. Я посмотрела у
Dunlop'a (History of Jewish Khazars, 1954), но и там нет ничего, что
могло бы навести на след утраченных "Хазарских проповедей"
Константина Философа.
     Видишь, не только ты в своем Ягеллонском университете
занимаешься наукой, я здесь тоже. Я вернулась к своей
специальности, к своей молодости, которая по вкусу похожа на
фрукты, доставленные пароходом с другого берега океана. Я хожу в
соломенной шляпе вроде корзинки. В ней можно, не снимая ее с
головы, принести с рынка черешню. Я старею всякий раз, как в
Кракове бьет полночь на романской колокольне, и просыпаюсь, когда
над Вавелем раздается звон, возвещающий зарю. Я завидую твоей
вечной молодости. Как поживает Абу Кабир Муавия? Действительно
ли, как в моих снах, у него два копченых сухих уха и хорошо
выжатый нос? Спасибо, что ты взяла его на себя. Вероятно, ты уже
все знаешь о нем. Представь, он занят делом, весьма близким к
тому, чем занимаемся мы с тобой! Мы с ним работаем почти в одной
области. Он преподает в Каирском университете сравнительную
историю религий Ближнего Востока и занимается древнееврейской
историей. Ты с ним мучаешься так же, как и я?
Любящая тебя д-р Шудьц.
      
9
Иерусалим, январь 1981
     Доротка,
произошло невероятное. Вернувшись из Америки, я нашла в
нераспечатанной почте список участников той самой конференции о
культурах Черноморского побережья. Ты себе не представляешь,
кого я увидела в этом списке! А может, ты это узнала раньше меня,
благодаря своей провидческой душе, которой не требуется
парикмахерская завивка? Араб, собственной персоной, тот самый, с
зелеными глазами, который изгнал меня из постели моего мужа. Он
будет на конференции в Царьграде. Однако не хочу вводить тебя в
заблуждение. Он приедет не для того, чтобы повидаться со мной. Но
я еду в Царьград, чтобы наконец-то его увидеть. Я уже давно
рассчитала, что наши профессии близки настолько, что достаточно
просто участвовать в научных конференциях, чтобы в конце концов
пересеклись и наши пути. В моей сумке лежит доклад о хазарской
миссии Кирилла и Мефодия, а под ним - S.&W, модель 36, калибр
38. Спасибо тебе за напрасные попытки взять на себя д-ра Абу
Кабира Муавию. Теперь я беру его на свою душу. Люби меня так
же, как ты не любишь Исаака. Сейчас мне это нужнее, чем когда бы
то ни было. Наш общий отец нам поможет...
      
10
Царьград, отель "Кингстон", 1 октября 1982
     Дорогая Доротея,
наш общий отец нам поможет, так я написала тебе в последний раз.
Что ты знаешь о нашем общем отце, бедная моя глупышка? В твоем
возрасте и я ничего не знала, так же как ты сейчас. Но моя новая
жизнь дала мне время на раздумья. Знаешь ли ты, кто твой
настоящий отец, детка? Неужели тот самый поляк с бородой,
похожей на пук травы, который дал тебе фамилию Квашневская и
отважился жениться на твоей матери, Анне Шолем? Думаю, что нет.
Попытайся вспомнить того, кого мы никак не могли удержать в
памяти. Помнишь некоего Шолема Ашкенази, юношу на
фотографиях, с криво сидящими на носу очками и с другой их
парой, торчащей из кармана жилетки. Того, который курит вместо
табака чай и у которого красивые волосы налезают на
сфотографированные уши. Того, который, как нам рассказывали,
говорил, что "нас спасет наша мнимая жертва". Помнишь брата и
первого мужа нашей матери, Анны Шолем, псевдо-Закевич в
девичестве, Шолем по первому и Квашневскую по второму мужу? И
знаешь ли ты, кто был первым отцом ее дочерей, твоим и моим? Ну,
вспомнила наконец через столько лет? Твой дядя и брат матери
прекрасно мог быть и нашим отцом, не правда ли? А почему,
собственно, им не мог быть муж твоей матери? Что ты думаешь о
таком раскладе, дорогая моя? Может быть, госпожа Шолем не имела
мужчин до брака и не могла повторно выйти замуж девушкой?
Возможно, поэтому она напоминает о себе таким неожиданным
образом, неся с собой ужас. Как бы то ни было, ее старания не
пропали даром, и я думаю, что моя мать, если и сделала так, была
права тысячу раз, и если я могу выбирать, то я выбираю отцом
охотнее, чем кого бы то ни было, брата моей матери. Несчастье,
дорогая моя Доротея, несчастье учит нас читать нашу жизнь в
обратном направлении...
     Здесь, в Царьграде, я уже кое с кем познакомилась. Мне не
хочется никому показаться странной, и я болтаю со всеми не
закрывая рта. Один из моих коллег, приехавший на эту
конференцию, - доктор Исайло Сук *. Он археолог, медиевист,
прекрасно знает арабский, мы говорим с ним по-английски, а шутим
по-польски, потому что он знает сербский и считает себя молью
собственного платья. Его семья уже сто лет переселяет из дома в
дом одну и ту же изразцовую печь, а он считает, что XXI век будет
отличаться от нашего тем, что люди наконец-то единодушно
восстанут против скуки, которая сейчас затопляет их, как грязная
вода. Камень скуки, говорит д-р Сук, мы несем на плечах, подобно
Сизифу, на огромный холм. Наверное, люди будущего соберутся с
духом и восстанут против этой чумы, против скучных школ,
скучных книг, против скучной музыки, скучной науки, скучных
встреч, и тогда они исключат тоску из своей жизни, из своего труда,
как этого и требовал наш праотец Адам. Говорит он это не совсем
серьезно, а когда пьет вино, не позволяет доливать в свой бокал,
потому что, считает он, бокал не кадило, чтобы добавлять в него
прежде, чем он иссяк. По его учебникам учатся во всем мире, но он
сам преподавать по ним не может. Он вынужден преподавать в
университете что-то другое. Исключительные знания доктора Сука в
его области никак не соответствуют его крайне незначительному
научному авторитету. Когда я ему сказала об этом, он улыбнулся и
объяснил мне это так:
     - Дело в том, что вы можете стать великим ученым или
великим скрипачом (а знаете ли вы, что все великие скрипачи,
кроме Паганини, были евреями?) только в том случае, если вас
поддержит и встанет за вашей спиной и за вашими достижениями
один из мощных интернационалов современного мира. Еврейский,
исламский или католический. Вы принадлежите к одному из них. Я
же - ни к одному, поэтому я и неизвестен. Между моими пальцами
давно уже проскочили все рыбы.
     - О чем это вы говорите? - спросила я его изумленно.
     - Это парафраз одного хазарского текста, примерно
тысячелетней давности. А вы, судя по названию доклада, который
собираетесь нам прочитать, хорошо осведомлены о хазарах. Чему же
вы тогда удивляетесь? Или вы никогда не встречали издание
Даубман-нуса?
Должна признаться, что он меня смутил. Особенно когда упомянул
"Хазарский словарь" Даубманнуса. Если даже такой словарь когда-
либо и существовал, ни один его экземпляр, насколько мне известно,
не сохранился.
     Дорогая Доротка, я вижу снег в Польше, вижу, как снежинки
превращаются в твоих глазах в слезы. Вижу хлеб, насаженный на
шест со связкой лука, и птиц, которые греются в дыму над домами.
Д-р Сук говорит, что время приходит с юга и переходит Дунай на
месте Траянова моста. Здесь нет снега, и облака похожи на
остановившиеся волны, которые выбрасывают рыбу. Д-р Сук
обратил мое внимание еще на одно обстоятельство. В нашем отеле
остановилась чудесная бельгийская семья, их фамилия Ван дер
Спак. Семья, какой никогда не было у нас и не будет у меня. Отец,
мать и сын. Д-р Сук называет их "святое семейство". Каждое утро
во время завтрака я наблюдаю, как они едят; все они довольно
упитаны, а господин Спак, как я случайно слышала, однажды в
шутку сказал: на толстой кошке блоха не живет... Он прекрасно
играет на инструменте, сделанном из панциря белой черепахи, а
бельгийка занимается живописью. Рисует она, и при этом очень
хорошо, левой рукой, на всем, что ей попадается: на полотенцах,
стаканах, ножах, на перчатках своего сына. Их мальчику года
четыре. У него коротко подстриженные волосы, зовут его Мануил, и
он только недавно научился составлять свои первые фразы. Съев
булочку, он подходит к моему столу и застывает, глядя на меня так,
как будто влюблен. Глаза его в пятнышках, напоминающих мелкие
камешки на тропинке, и он постоянно спрашивает меня: "Ты меня
узнала?" Я глажу его по голове, словно глажу птицу, а он целует
мне пальцы. Он приносит мне трубку своего отца, похожего на
цадика, и предлагает покурить. Ему нравится все, что красного,
голубого и желтого цвета. И он любит всю еду таких же цветов. Я
ужаснулась, когда заметила один его физический недостаток - на
каждой руке у него по два больших пальца. Невозможно разобрать,
какая рука правая, а какая левая. Но он еще не понимает, как
выглядит, и не прячет от меня свои руки, хотя родители все время
надевают ему перчатки. Не знаю, поверишь ли ты, но иногда мне это
совсем не мешает и перестает казаться чем-то неестественным.
     Да может ли мне вообще что-то мешать, если сегодня утром за
завтраком я услышала, что на конференцию прибыл и др-р Абу
Кабир Муавия. "...Мед источают уста чужой жены, и мягче елея
речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч
обоюдоострый; ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают
преисподней". Так написано в Библии.
      
11
Царьград, 8 октября 1982
     Мисс Доротее Квашневской - Краков.
Я потрясена твоим эгоизмом и безжалостностью приговора. Ты
уничтожила и мою жизнь, и жизнь Исаака. Я всегда боялась твоей
науки и предчувствовала, что она несет мне зло. Надеюсь, ты
знаешь, что произошло по твоей вине. В то утро я вышла
завтракать, твердо решив стрелять в Муавию, как только он
появится во внутреннем садике ресторана, где накрывают столики
тем, кто живет в этом отеле. Я ждала, наблюдая, как тени птиц,
пролетающих над гостиницей, стремительно скользят по стене. И
тогда случилось то, чего никоим образом нельзя было предусмотреть.
Появился человек, и я сразу поняла, кто это. Лицо его было темным,
как хлеб, волосы с сединой, будто у него в усах застряли рыбьи
кости. Только на виске из шрама рос пучок диких, совершенно
черных волос, они у него не седеют. Д-р Муавия подошел прямо к
моему столу и попросил разрешения сесть. Он заметно хромал, и
один его глаз был прищурен, как маленький закрытый рот. Я
замерла, потом, сунув руку в сумку, сняла револьвер с
предохранителя и оглянулась. В саду кроме нас был только один
четырехлетний Мануил; он играл под соседним столом. -
Разумеется, - сказала я, и человек положил на стол нечто, что
навсегда изменило мою жизнь. Это была стопка бумаг.
     - Я знаю тему вашего доклада, - сказал он садясь, - и
поэтому хотел проконсультироваться по одному вопросу, связанному
с ней.
     Мы говорили по-английски, у него немного стучали зубы, ему
было холоднее, чем мне, губы его тряслись, но он ничего не делал,
чтобы унять дрожь. Он грел пальцы о свою трубку и вдувал дым в
рукава. Вопрос его касался "Хазарских проповедей" Кирилла и
Мефодия.
     - Я просмотрел, - сказал он, - всю литературу, которая
относится к "Хазарским проповедям", и нигде не нашел никакого
упоминания о том, что эти тексты дошли до наших дней. Однако
отрывки из "Хазарских проповедей" Кирилла сохранились и даже
были напечатаны несколько сотен лет назад, и мне представляется
невероятным, что никто об этом не знает.
     Я была потрясена. То, что утверждает этот человек, могло бы
стать крупнейшим открытием в моей области - славистике - за
все время ее существования. Если это действительно так.
     - Почему вы так думаете? - спросила я его, пораженная, и
почему-то не очень уверенно изложила ему свое мнение по этому
вопросу. - "Хазарские проповеди" Кирилла, - сказала я, - науке
не известны, о них лишь упоминается в житии Кирилла, откуда мы
и знаем, что они существовали. О какой-то сохранившейся рукописи
или же об опубликованном тексте этих проповедей смешно говорить.
     - Это-то я и хотел проверить, - проговорил д-р Муавия, -
но с настоящего момента не только мне будет известно, что верно
совершенно обратное...
     И он протянул мне те самые бумаги - ксерокопии,- которые
лежали перед ним. В этот момент я могла нажать на гашетку.
Вряд ли мне представился бы более удобный случай - в саду был
всего один свидетель, да и тот ребенок. Но все получилось иначе. Я
протянула руку и взяла эти так взволновавшие меня бумаги,
копии которых приложены к этому письму. Когда, вместо того
чтобы стрелять, я брала их, мой взгляд остановился на пальцах
сарацина с ногтями, напоминавшими скорлупу лесных орехов, и я
вспомнила о том дереве, которое Халеви упоминает в книгах о
хазарах. Я подумала, что каждый из нас представляет собой
такое дерево: чем выше мы поднимаемся наверх, к небу - сквозь
ветры и дожди - к Богу, тем глубже должны наши корни
уходить в мрак, грязь и подземные воды, вниз, к аду. С такими
мыслями читала я страницы, которые дал мне зеленоглазый
сарацин. Их содержание изумило меня, и я недоверчиво спросила,
как они к нему попали.
     - Важно вовсе не то, как они ко мне попали. В XII веке они
оказались в руках вашего соплеменника, поэта Иуды Халеви, он
внес их в свой трактат о хазарах. Описывая известную полемику, он
привел слова ее христианского участника, называя его "философом",
то есть так же, как это лицо называет и автор жития Кирилла в
связи с той же полемикой. Таким образом, имя Кирилла в этом
еврейском источнике не названо, как и имя арабского участника
спора, приводится только звание христианина - "философ", а в
этом и состоит причина того, что до сих пор никто не искал текст
Кирилла в хазарской хронике Иуды Халеви.
Я смотрела на д-ра Муавию, и мне казалось, что он не имеет
никакого отношения к тому раненому человеку с зелеными глазами,
который несколько мгновений назад сел за мой стол. Все было
настолько убедительно и ясно, так соответствовало уже известным
науке фактам, что просто удивительно, почему раньше никому не
пришло в голову искать этот текст таким способом.
     - Здесь имеется одна неувязка,- сказала я наконец д-ру
Муавии, - текст Халеви относится к VIII веку, а хазарская миссия
Кирилла была в девятом столетии: в 861 году.
     - Тот, кто знает истинный путь, может идти и в обход! -
заметил на это Муавия. - Нас интересуют не даты, а то, были ли у
Халеви, который жил позже Кирилла, под рукой его "Хазарские
проповеди", когда он писал свою книгу о хазарах. И использовал ли
он их в этой книге, там, где приводит слова христианского участника
хазарской полемики. Скажу сразу, у Халеви в словах христианского
мудреца есть несомненные совпадения с теми аргументами Кирилла,
которые дошли до нас. Мне известно, что вы переводили на
английский житие Кирилла, и, конечно, вы сможете без труда
узнать отдельные фрагменты. Послушайте меня и скажите, чей,
например, это текст, в котором говорится о том, что человек
занимает место посредине между ангелами и животными...
     Разумеется, я тут же вспомнила это место и процитировала его
наизусть:
     - "Бог, создавший свет, создал человека между ангелом и
животным, речью и разумом отделив его от животных, а гневом и
похотью от ангелов, и через эти свойства он приближается или к
высшим, или к низшим". Это,- заметила я,- часть жития об
агарянской миссии Кирилла.
     - Совершенно верно, но точно это же мы встречаем и в пятой
части книги Халеви, где он полемизирует с Философом. Есть и
другие совпадения. Самое же важное то, что в самой речи, которую в
хазарской полемике Халеви приписывает христианскому ученому,
рассматриваются вопросы, которые Кирилл, как видно из жития,
как раз и обсуждал. В обоих текстах говорится о Святой Троице и
законах, существовавших до Моисея, о запретах на некоторые виды
мяса и, наконец, о врачах, которые лечат противно тому, как нужно.
Приводится тот же аргумент, что душа сильнее всего тогда, когда
тело самое слабое (около пятидесятого года жизни) и т.д. Наконец,
хазарский каган упрекает арабского и еврейского участников
полемики - все это согласно Халеви, - что их книги откровений
(Коран и Тора) написаны на языках, ничего не значащих для хазар,
индусов и других народов, которые их не понимают. Это один из
существенных аргументов, который приводится и в житии Кирилла,
когда речь идет о борьбе против сторонников трехъязьгчия (то есть
тех, кто считал языками богослужения только греческий,
древнееврейский и латинский), так что ясно, что в этом вопросе
каган был под влиянием христианского участника полемики и
выдвигал доводы, о которых мы и от другой стороны знаем, что они
принадлежат действительно Кириллу. Халеви это только
пересказал.
     Наконец, нужно обратить внимание еще на два обстоятельства.
Во-первых, мы не знаем всего, что содержалось в потерянных
"Хазарских проповедях" Константина Салоникского (Кирилла), и не
знаем, что из этого воспроизведено в тексте Халеви. Значит, можно
предположить, что такого материала имеется больше, чем я здесь
привел. Второе: целостность текста Халеви, именно в той его части,
которая относится к христианскому участнику полемики, серьезно
нарушена. Эта часть не сохранилась в арабском источнике, она
имеется только в появившемся позже еврейском переводе, в то
время как напечатанные издания Халеви, особенно те, которые
относятся к XVI веку, подвергались, как известно, цензуре
христианской церкви.
     Короче говоря, книга Халеви о хазарах донесла до нас - хотя
мы сегодня не знаем, в каком объеме,- часть "Хазарской
проповеди" Кирилла. Впрочем, здесь, в Царьграде,- закончил д-р
Муавия,- в конференции будет участвовать и д-р Исайло Сук,
который хорошо говорит по-арабски и занимается исламскими
источниками о хазарской полемике. Он мне сказал, что у него
имеется хазарский словарь XVII века, который издал некий
Даубманнус, и из этого словаря видно, что Халеви использовал
"Хазарские проповеди" Кирилла. Я пришел попросить вас
поговорить с д-ром Суком. Со мной он вряд ли согласится иметь
дела. Его интересуют только арабы, жившие тысячу лет назад или
раньше. Для остальных у него нет времени. Не поможете ли вы мне
войти в контакт с д-ром Суком и прояснить эту проблему...
     Так закончил свой рассказ д-р Абу Кабир Муавия, и в моем
мозгу мгновенно связались все нити. Когда забываешь, в каком
направлении истекает время, определить это помогает любовь. Из
нее время всегда вытекает. Спустя столько лет опять охватила меня
твоя проклятая страсть к науке, и я предала Исаака. Вместо того
чтобы выстрелить, я побежала искать д-ра Сука, оставив свои
бумаги и под ними оружие. У входа не было никого из прислуги, на
кухне кто-то обмакивал кусок хлеба в огонь и ел его. Я увидела Ван
дер Спака, который выходил из комнаты, и поняла, что это комната
д-ра Сука. Я постучала, но никто не отозвался. Где-то у меня за
спиной часто капали шаги, а между ними я чувствовала жар
женского тела. Я постучала опять, и тогда от моего стука дверь
слегка приоткрылась. Она не была закрыта на ключ. Сначала я
увидела только ночной столик и на нем блюдечко, в котором лежали
яйцо и ключ. Открыв дверь шире, я вскрикнула. Д-р Сук лежал в
постели, задушенный подушкой. Он лежал, закусив усы, будто
спеша навстречу ветру. Я с криком бросилась бежать, и тут из сада
послышался выстрел. Выстрел был один, но я слышала его каждым
ухом отдельно. Я сразу же узнала звук своего револьвера. Влетев в
сад, я увидела, что д-р Муавия лежит на дорожке с простреленной
головой... За соседним столиком ребенок в перчатках пил свой
шоколад, будто ничего не произошло... Больше никого в саду не
было.
     Меня сразу же арестовали. "Смит-Вессон", на котором найдены
только мои отпечатки пальцев, приложен в качестве улики, и меня
обвиняют в преднамеренном убийстве д-ра Абу Кабира Муавии. Это
письмо я пишу тебе из следственной тюрьмы и все еще ничего не
могу понять. Источник сладкой воды в устах своих ношу и меч
обоюдоострый... Кто убил д-ра Муа-вию? Представляешь, обвинение
гласит: еврейка убила араба из мести! Весь исламский
интернационал, вся египетская и турецкая общественность восстанут
против меня. "Поразит перед тобою Господь врагов твоих,
восстающих против тебя; одним путем они выступят против тебя, а
семью путями побегут от тебя". Как доказать, что ты не сделал того,
что действительно собирался сделать? Нужно найти жестокую ложь,
ложь страшную и сильную, как отец дождя, чтобы доказать истину.
Рога вместо глаз нужны тому, кто хочет выдумать такую ложь. Если
найду ее, останусь жить и заберу тебя из Кракова к себе в Израиль,
опять вернусь к наукам нашей молодости. Спасет нас наша мнимая
жертва - так говорил один из двух наших отцов... Как тяжело
выдержать милость Его, а тем более гнев.
   S. Посылаю тебе фрагмент, относящийся к Философу, из
книги Халеви о хазарах (Liber Cosri), д-р Муавия уверен, что он
представляет собой часть утраченных "Хазарских проповедей"
Константина Философа, святого Кирилла.

     Отец Теоктист Никольски,
     составитель первого издания "Хазарского словаря"
     Свою предсмертную исповедь Печскому патриарху Арсению III
Чарноевичу отец Теоктист Никольски писал кириллической
скорописью порохом, смешанным со смолой, в полном мраке на
постоялом дворе где-то в Польше, пока хозяйка бранилась и
проклинала его из-за закрытой двери.
     - Вы знаете, Ваша Святость, - писал Теоктист патриарху, -
что я осужден на хорошую память, которую мое будущее
непрестанно пополняет, а мое прошлое нисколько не опустошает. Я
родился в 1641 году в монастырском посаде при монастыре Св.
Иоанна в день святого Спиридона, покровителя гончаров, в семье,
где на всех столах всегда стояли миски с двумя ручками, а в них
пища для души и пища для сердца. Так же как и мой брат даже во
сне продолжает сжимать в руке деревянную ложку, я продолжаю
держать в памяти все глаза, какие только видели меня с момента
моего появления на свет. Как только я заметил, что положение
облаков над Овчар-горой повторяется каждые пять лет, и стал
узнавать облака, которые уже раз видел и которые раз в пять лет
возвращаются на прежнее место на небе, меня обуял страх, и я
решил скрывать свой недостаток, потому что понимал, что такая
память дана мне в наказание. Тем временем я выучил турецкий по
надписям на царьградских деньгах, еврейский - от торговцев из
Дубровника, а читать научился по иконам. Хранить в голове все, что
я запоминал, меня заставляло нечто вроде жажды, но это была не
жажда воды, потому что вода ее не утоляла, а какая-то другая
жажда, которую утоляет только голод. Но я бесплодно, как овца,
ищущая прожилки соли в каменных глыбах на пастбищах, пытался
отыскать, что же это за голод, который может спасти меня от
жажды. Я боялся памяти, я знал, что наши воспоминания и наша
память - это плавучая ледяная гора. Мы видим только
проплывающую верхушку, а огромная подводная масса минует нас,
невидимая и недостижимая. Ее неизмеримую тяжесть мы не
чувствуем только потому, что она, как в воду, погружена во время.
Однако, если мы по невнимательности окажемся на ее пути - то
напоремся на собственное прошлое и станем жертвой
кораблекрушения. Поэтому я никогда даже не дотронулся до того
изобилия, которое валилось на меня как снег в Мораву. И тогда, к
моему испугу, случилось так, что память меня предала, правда всего
лишь на мгновение. Сначала я был просто счастлив, но потом горько
покаялся, увидев, к чему это ведет. А дело было так.
     На восемнадцатом году отец отдал меня в монастырь Св.
Иоанна и сказал на прощание: пока постишься, не бери в рот ни
слова, чтобы если не уши, то хоть рот очистить от слов. Потому что
слова приходят не из головы и не из души, а из мира, с липких
языков и из смердящих ртов, они давно обглоданы, обкусаны и
засалены от постоянного пережевывания. Они давно потеряли свой
вид, бесчисленные рты перетирают их своими зубами... Монахи из
Св. Иоанна приняли меня, сказали, что в моей тесной душе слишком
много костей, и посадили переписывать книги. Я сидел в келье,
полной книг с черными ленточками, заложенными в тех местах, на
которых смерть прервала труд моих предшественников, и работал.
Тогда я и услышал, что в ближайшем от нас монастыре Св. Николая
появился новый каллиграф.
     Тропинка до св. Николая идет вдоль самой Моравы, между
обрывистым брегом и водой. Это единственный путь до монастыря,
поэтому пока туда попадешь, всегда испачкаешь в грязи и замочишь
один сапог или одну пару копыт. Именно по грязному сапогу монахи
узнают, откуда в монастырь пришел случайный гость: с моря или от
Рудника, шлепал ли он по воде с запада, вниз по Мораве, - правой
ногой или с востока, вверх по течению,- левой. В 1661 году, в
воскресенье, на день святого Фомы, разнеслась весть, что пришел в
монастырь Св. Николая с мокрым и грязным левым сапогом человек,
статный и красивый - глаза размером с яйцо, борода такая, что
целый вечер гореть может, а волосы, как драная шапка, надвинуты
на глаза. Звали этого человека Никон Севаст V. И очень скоро он
стал в монастыре протокаллиграфом, потому что еще раньше
приобрел где-то большое мастерство. Он принадлежал к
оружейникам, но его занятие было совсем безобидным:
разрисовывать знамена, мишени для стрелков, щиты, и все его
картины были обречены стать жертвой пули, стрелы или сабли. Он
говорил, что останется в монастыре не очень долго, потому что
вообще-то его цель - Царьград.
     В день святого Кириака Отшельника задули три ветра, всегда
дующие в бабье лето и уносящие каждый своих птиц - один
скворцов, второй последних ласточек, а третий кобчиков;
перемешались холодные и теплые запахи, и в наш монастырь
пришел слух, что новый каллиграф у св. Николая написал такую
икону, что все ущелье спешит на нее посмотреть. Отправился и я
взглянуть, как на иконе в монастыре Святого Николая Господь-
Севастократор держит младенца Иисуса на руках. Вошел я вместе с
другими и хорошо рассмотрел, что было на этой иконе. После, во
время трапезы, рассмотрел я и Никона Севаста, красивое лицо
которого, хоть я и видел его впервые, напоминало мне кого-то, кого я
хорошо знаю, однако никак не могу вспомнить кого. Не было такого
среди лиц в моих воспоминаниях - все они разом лежали передо
мной как брошенные на стол карты, не было его и в снах, где они
лежали как перевернутые карты, любую из которых я мог по своему
желанию открыть. Такого лица не было нигде.
     Откуда-то с гор слышались удары топора по буку - в это
время года рубили только бук и вяз, но вяз под топором звенит
другим голосом. Я прекрасно помнил эти звуки с того первого
вечера, как услыхал их впервые, более десяти лет назад во время
метели, я помнил давно уже погибших птиц, пробивавшихся через
эту метель и тяжело падавших в мокрый снег, но я, хоть убей, никак
не мог вспомнить, что я увидел на лице, которое рассматривал
только что. Не мог вспомнить ни одной черты лица Никона, ни
одного цвета, не помнил даже того, была ли у него борода. Это был
первый и единственный раз, когда память предала меня. И это было
столь исключительно и невероятно, что объяснение нашлось быстро
и легко. Объяснение могло быть только одно: нельзя запомнить то,
что не от этого мира, оно не откладывается в памяти ни на миг.
Уходя, я отыскал взглядом Никона и со страхом посмотрел ему
прямо в рот, боясь, что он откусит мой взгляд. А он это
действительно сделал, у него даже слегка щелкнули зубы, как будто
он отхватил кусок. И с отгрызенным взглядом я вернулся в
монастырь Святого Иоанна.
     Я по-прежнему переписывал книги, но как-то раз
почувствовал, что в моей слюне больше слов, чем у того, кто их
пишет, С тех пор я стал к тому, что переписываю, прибавлять слово-
другое, а иногда и целые фразы. Был вторник, и первые собственные
слова на вкус казались мне кислыми и твердыми, но с каждым днем,
по мере того как наступала осень, они, будто плоды, все больше
созревали, и становились все сочнее, вкуснее и слаще, наполнялись
содержанием, которое было не только приятно, но и давало силу. На
седьмой вечер, в страхе, что мои плоды могут перезреть, упасть и
сгнить, я добавил к житию святой Петки целую страницу, которой
не было ни в одном из переписывавшихся мною изводов. Монахи не
только не обнаружили мое бесчинство и не вывели меня на чистую
воду, но, напротив, стали чаще просить меня переписывать им, и
книги с моими собственными добавлениями имели у них гораздо
больший успех, чем книги других переписчиков, которых в
Овчарском ущелье было немало. Это меня окрылило, и я решил себя
не ограничивать. Теперь я уже не только добавлял целые истории к
житиям, но даже начал выдумывать новых пустынников, новые
чудеса, а мои книги стали стоить гораздо дороже, чем те, с которых
я их якобы переписывал. Мало-помалу я почувствовал, что в моей
чернильнице скрывается страшная сила, которую я могу по
собственной воле выпускать на свет. И тогда же пришел к выводу:
каждый пишущий всего лишь в двух строках безо всякого труда
может убить своего героя. Для того же, чтобы убить читателя, то
есть существо из плоти и крови, достаточно превратить его в
персонаж книги, в героя жития. А дальше уж дело нехитрое...
     В то время в монастыре Сретенья жил молодой монах по имени
Лонгин. Он был отшельником и чувствовал себя лебедем, который,
расправив крылья, ждет порьтва ветра, чтобы заскользить по воде.
У самого Адама, крестившего дни, не было такого чистого слуха, как
у него. А глаза его были как те осы, которые переносят святую
заразу. Один глаз мужской, другой женский, но в каждом по жалу.
И он видел добро также зорко, как ястреб цыпленка. Он часто
повторял: "Каждый из нас легко мог бы выбрать в пример кого-то
лучшего, чем он сам; так дух сотворил бы от земли до неба подобие
лестницы Иакова, и все оказалось бы связано и приведено в
равновесие легко и радостно, потому что нетрудно следовать за кем-
то, кто лучше тебя, и слушаться его. Все зло происходит оттого, что
на этом свете мы постоянно оказываемся перед искушением
слушать и брать в пример тех, кто хуже нас..." Когда он заказал мне
переписать для него житие святого Петра Коришского, который на
пятый день поста узрел нестареющий свет, стоял сумрак, и птицы
черными молниями падали в свои гнезда среди ветвей. С такой же
стремительностью взлетали мои мысли, и я чувствовал, что не имею
сил противостоять ощущению пробуждающейся во мне силы. Я сел
переписывать житие святого Петра Коришского и, дойдя до того
места, где говорилось о длительности поста, вместо пяти дней
написал пятьдесят и в таком виде отдал переписанную книгу
молодому монаху. Он взял ее с песней на устах, прочитал в тот же
вечер, а на следующий день по ущелью прошел слух, что монах
Лонгин начал великий пост.
     Пятьдесят один день спустя, когда Лонгина похоронили в
монастыре Благовещения, прямо под самой горой, я решил больше
никогда не брать перо в руки. С ужасом смотрел я в чернильницу и
думал: слишком много костей в тесной душе. И решил искупить свой
грех. Пошел утром к игумену и попросил направить меня в
скрипторий монастыря Св. Николая помощником про-токаллиграфа
Никона Севаста. Игумен согласился, и когда я там появился, Никон
привел меня в келью, где он работал, и где пахло семенами тыквы и
шалфеем, который, по мнению монахов, умеет молиться. Монахи на
четыре-пять дней брали из других монастырей или у
странствующих торговцев с Украины книги, которых не было в их
монастыре, и давали мне, чтобы я быстро заучивал их на память.
Потом книги возвращали назад, хозяевам, а я месяцами изо дня в
день диктовал выученный текст, который записывал своим пером
протокалли-граф Никон, Он чинил перья и рассказывал мне о
красках: одна только зеленая не была растительного
происхождения, ее получали из железа, все остальные он цедил из
растений и разноцветными буквами украшал книги, которые мы
писали. Так я зашагал в паре с Никоном, как мужские дни в неделе.
Он был левша и работал левой рукой, скрывая от правой, что
делает. Писали мы целыми днями, а когда работы не было, Никон
расписывал монастырские стены, однако это он вскоре забросил и
целиком посвятил себя книгам. Так мы спускались в свою жизнь -
медленно, ночь за ночью, годами.
     В 1683 году, на святого Евстратия Сербского, такой мороз
вышел сеять свое просо, что собак брали с собой в постель, а сапоги
и зубы потрескались от стужи. Галки на лету замерзали в зеленом
небе и падали камнем, оставляя высоко в воздухе свой крик. Язык
ощущал лед губ, не чувствовавших больше языка. С другого берега
застывшей во льду Моравы завыли ветры, а вдоль ее русла из-под
ледяной корки торчал, как серебряная щетина, заиндевевший
камыш. Плакучие ивы стояли в клетках из обледеневших веток,
вмерзших в реку. Сквозь мглу виднелись застывшие почти на одном
месте одинокие вороны, с трудом вытаскивающие крылья из белой
гущи соленой влаги. А в высоте, над холмами, между 1 которыми
лежал мороз, по недоступному взгляду пространству неслись,
прощаясь со всем этим, мысли - Никона и мои,- беспорядочные,
как быстрые летние облака, и с ними улетали и все наши
воспоминания, тягучие, как зимние болезни. А затем, в марте, на
Крестопоклонное воскресенье, опустили мы в котел с кипящей
фасолью горшочек ракии, разогрели ее, выпили, поели и навсегда
покинули монастырь Св. Николая. На Белград мы свалились вместе
с первым и последним в том году снегом, отстояли службу по
белградским первомученикам Стратонику, Донату и Хермилу и
начали новую жизнь.
     Мы стали бродячими писарями, и наши перья и чернильницы
путешествовали через воды и границы государств. Для церквей мы
теперь почти не работали, а переписывали книги на разных языках.
Теперь мы делали это не только для мужчин, но и для женщин,
ведь мужские и женские истории не могут заканчиваться одинаково.
За нашей спиной оставались реки и равнины (имена которых мы
уносили с собой), смердящие взгляды, кольца с ключами, висящие в
ушах, дороги, засыпанные соломой, связанной узлом птичьими
клювами, дымящиеся деревянные ложки и вилки, сделанные из
ложек, а в Духов вторник тысяча шестьсот восемьдесят четвертого
года вошли мы в столицу империи - Вену. Большой колокол на
церкви Святого Стефана Венского начал отсчитывать нам часы,
мелкие - торопливо, будто роняя с башни ножи, а крупные -
торжественно, как будто ночь вокруг храма приносит и кладет яйца.
А когда мы вошли в полумрак под этой башней, над звонким
каменным полом спустились на длинных нитях полиелеи, похожие
на зажженных пауков, а вокруг них поднимался запах воска и,
устремляясь наверх, принимал форму церкви, облекаясь камнем
стен, как тело одеянием. Не было видно ничего, однако чем выше
поднимался взгляд к вершине башни, тем гуще становилась тьма,
так что можно было ожидать, что там, в этой густоте, на самом
верху, в любой момент может прерваться нить, на которой на дне
церкви висит свет... Здесь мы нашли новую работу и узнали нашего
нового хозяина, господина Ав-рама из благородного рода
Бранковичей *, человека, который умеет водить пером и церкви
строит саблей. О нем я скажу только одно или два слова, потому что
боялись мы его так же, как и любили.
     Люди считали, что Бранкович водится с нечистой силой, что в
молодости он сорок дней не умывался, наступил черту в ужин и
превратился в колдуна. На каждом плече выросло у него по хвосту
волос, он стал ясновидящим, в марте его одолевала сонливость,
всегда и во всем ему сопутствовал успех, он был способен на многое,
причем не только телом, но и духом, который, пока его тело спало,
парил подобно стае голубей, вызывал ветер, гнал облака, приносил и
уносил град и бился с заморскими колдунами за урожай и скотину,
молоко и хлеб, не давая им завладеть богатствами своего края.
Поэтому люди верят, что Бранкович встречается иногда с ангелами,
и говорят о нем: "Там, где меньше колдунов, там и меньше хлебов".
Рассказывают, что он принадлежал к колдунам второй ложи, вместе
с скадарскими визирями и плавогусиньскими бегами, и в одной
стычке с колдунами из Требинья одолел требиньского пашу Мустай-
бега Сабляка **, из третьей ложи. В этом бою, где как оружие
использовались песок, перья и ушата, Бранкович был ранен в ногу и
после этого взял себе вороного коня - султана всех коней, который
ржал во сне и тоже был колдуном, так что хромоногий Бранкович во
время сражений скакал верхом на душе своего коня, превращенной
в соломинку. Кроме того говорили, что в Царьграде он во всем
покаялся на исповеди и после этого перестал быть колдуном, так что
теперь скотина в Трансильвании больше не пятилась, когда он
проходил мимо стада. Вот такой человек, который спит так крепко,
что нужно сторожить, как бы кто не перевернул его головой в ту
сторону, где ноги, после чего можно и не проснуться, такой человек,
принадлежащий к тем, кого в могилу кладут вниз животом и любят
и после смерти, такой человек нанял нас писарями и привел в
принадлежавшую ему и его дяде, графу Георгию Бранковичу,
библиотеку. И мы потерялись среди книг, как на улице с массой
ответвляющихся тупиков и поворачивающих лестниц. На венских
рынках и в подвалах мы покупали для кира Аврама рукописи на
арабском, еврейском и греческом, и я заметил, рассматривая дома на
улицах Вены, что они расставлены один возле другого, как книги на
полках в библиотеке Бранковича. И я подумал, что дома больше
всего похожи на книги: столько их вокруг, а лишь в некоторые из
них заглянешь, и еще меньше тех, куда зайдешь в гости или
остановишься в них надолго. Чаще всего тебе предназначена какая-
нибудь корчма или постоялый двор, чужой шатер, в котором
проведешь одну ночь, или подвал. И редко, очень редко случается
так, что непогода занесет в дом, где ты уже бывал, и ты
переночуешь там снова, вспоминая о том, где ложился в прошлый
раз и как все было совсем другим, хотя вместе с тем и таким же, и в
каком окне видел весенние зори, а через какую дверь уходил в
осень...
     Накануне дня святых Петра и Павла тысяча шестьсот
восемьдесят пятого года, на четвертую неделю после
Пятидесятницы, наш господин Аврам Бранкович нанялся на
дипломатическую службу к британскому посланнику в Турции, и мы
переселились в Царьград. Мы разместились в просторном высоком
доме над Босфором, куда вместе со своим господином, глаза которого
были постными, цвета мокрого песка, прибыли и его сабли,
верблюжьи седла, ковры и книжные шкафы, огромные как церкви. В
этом здании приказал он на фундаменте "Отче наш" выстроить
храм Святой Ангелины, деспотицы и прабабки своего дяди, графа
Георгия, и своей собственной, а прислуживать себе нанял одного
анатолийца, который использует свой чуб как хлыст, а на макушке
держит ружейную дробь. Этого слугу зовут Юсуф Масуди **, он
учит нашего господина арабскому и бдит над его снами. С собой он
принес в наш дом какой-то мешок, набитый исписанными бумагами,
и про него говорят, что он то ли толкователь сновидений, то ли ловец
теней, уж не знаю, как называются все те, кто хлещет друг Друга
человеческими снами. Весь первый год мы с Никоном провели,
разбирая и расставляя по полкам и шкафам книги и рукописи
нашего господина. И от них все еще несло верблюдами и конями,
которые привезли их из Вены. Как-то раз, пока слуга Масуди бдил в
спальне над киром Аврамом, я добрался до его мешка и прочитал и
запомнил от первого и до последнего слова всю рукопись, ничего в
ней не поняв, потому что она была написана по-арабски. Знаю
только, что выглядела она как словарь или глоссарий, составленный
в порядке букв арабского алфавита, то есть перемещаться в ней
следовало подобно раку, а читать ее можно было так, как летает
птица сойка, то есть задом наперед...
     Сам город и мосты через море меня не удивили. Как только мы
прибыли в Царьград, я сразу стал узнавать на улицах лица,
ненависть, женщин, облака, животных, любовь, от которых я давно
убежал, глаза, которые я видел лишь раз, но запомнил навсегда. Я
сделал вывод, что ничто не меняется в течении времени, а мир если
и преображается, то не с годами, а сам в себе и в пространстве
одновременно, принимая бесчисленное количество форм и обличий,
перемешивая их, как карты, и задавая прошлое одних в качестве
уроков будущему или настоящему других. Здесь все, что помнит,
все, о чем вспоминает человек, все, что составляет его настоящее,
осуществляется в разных местах и в разных лицах одновременно, в
один и тот же миг. Не нужно все эти ночи вокруг нас сегодня ночью,
думал я, считать одной и той же ночью, потому что она ею не
является: это тысячи, сотни тысяч ночей, которые вместо того, чтобы
одна за другой совершать полет во времени - через календари и
часы, - осуществляются одновременно. Моя ночь рядом с твоей
ночью это вовсе не одна и та же ночь, даже по календарю. У
католиков, и в Риме, и здесь, сегодня Успение Богородицы, а у
христиан восточного обряда, греков и греко-католиков -
Перенесение мощей святого архидиакона Стефана Безбородого; у
одних этот 1688 год закончится на пятнадцать дней раньше, у
других - евреев - сейчас на дворе уже 5446 год, а у арабов всего
лишь 905 год по хирдже. Мы, семеро слуг кира Аврама, до зари
истратим неделю ночей. Целый сентябрь ночей наберется по пути
отсюда до Топчисарая, а от Ай-Софии до Влахерн уйдет целый
октябрь. Сны нашего кира Аврама где-то становятся настоящей
жизнью, а кто-то видит во сне явь кира Аврама, и как знать, зачем
наш кир Бранкович появился здесь, в Царьграде: чтобы увидеть
того, чью явь он увидел во сне, того, кто в своих снах тратит жизнь
кира Аврама, или чтобы и правда служить переводчиком господину
британскому посланнику в Порте. Потому что вокруг нас нет такой
яви другого человека, которая не снилась бы нынешней ночью кому-
то третьему, затерянному среди людского моря. И любой сон
каждого человека воплощается как чья-то чужая явь. Если
отправиться отсюда до Босфора, от улицы к улице, можно дату за
датой набрать целый год со всеми его временами, потому что у
каждого своя осень и своя весна, и все времена человеческой жизни,
потому что в любой день никто не стар и не молод и всю жизнь
можно представить себе как пламя свечи, так что между рождением
и смертью даже одного вздоха не остается, чтобы ее угасить. Если
бы знать точно, куда дальше пойдет твоя жизнь, можно было бы
этой же ночью найти того, с кем уже происходят все твои будущие
дни и ночи: одного - который ест твой завтрашний обед, другого -
который плачет над твоими утратами восьмилетней давности или
целует твою будущую жену, третьего - умирающего точно такой
смертью, какой умрешь в свое время и ты. Если бы человек мог
набрать большую скорость и охватить все глубже и шире, он увидел
бы, что вся вечность ночи на огромном пространстве осуществляется
уже нынешней ночью. Время, которое уже истекло в одном городе, в
другом только начинается, так что человек может, путешествуя
между этими городами, совершать движение во времени вперед и
назад. В одном городе-самце он может встретить живую женщину,
которая в другом городе-самке уже мертва, и наоборот. Не только
отдельные жизни, но и все будущие и прошлые времена, все
ручейки вечности уже присутствуют здесь, разъединенные на
крошечные кусочки и поделенные между людьми и их снами.
Огромное тело прачеловека Адама ворочается и дышит во сне.
Человечество пережевывает время все сразу и не дожидается
завтрашнего дня. Таким образом, здесь время не существует. Оно
надвигается и затопляет этот свет откуда-то с другой стороны...
     - Откуда? - спросил тут Никон, как будто слыша мои мысли,
но я промолчал. Я промолчал потому, что знал - откуда. Время
надвигается не с земли, оно надвигается из-под земли. Время
принадлежит Сатане; его, как клубок, нечестивый носит в своем
кармане, разматывая соответственно своему пониманию экономии,
неуловимому для нас, и его приходится себе отвоевывать. Потому
что если от Бога можно потребовать и даже получить вечность, то
противоположное вечности - время - мы можем взять только у
Сатаны...
     В день святого апостола Иуды, брата Господня, кир Аврам
собрал нас и сообщил, что мы покидаем Царьград. Все было уже
сказано, были отданы все распоряжения о приготовлениях к дороге,
как вдруг между Никоном и анатолийцем Масуди произошла
короткая, но бурная ссора, так что Никон, как птица, стал моргать
нижними веками наверх. Разъяренный, он схватил мешок, уже
приготовленный Масуди в дорогу (тот самый, с арабским глоссарием,
который я уже знал на память), и бросил его в огонь. Масуди и
глазом не моргнул, он только повернулся к киру Авраму и сказал
ему:
     - Посмотри, мой господин, он мочится хвостом и в носу у него
нет перегородки!
     Тут же все взгляды обратились к Никону, кир Аврам взял со
стены зеркало и сунул его Никону под нос, как мертвому. Мы
сдвинули головы, и действительно, зеркало показало, что у него в
носу не было перегородки между ноздрями. Так и остальным стало
известно то, что я знал уже давно,- мой коллега по ремеслу и
прото-каллиграф Никон Севаст был не кем другим, как Сатаной.
Впрочем, и он сам этого не отрицал. Но я, в отличие от всех, смотрел
не на его нос. Глядя в зеркало, я обнаружил то, что всем
окружающим должно было быть давно известно. Лицо Никона
Севаста, которое так сильно напоминало мне чье-то другое, уже
виденное раньше, было почти неотличимо от моего лица. Мы шли с
ним по свету, как близнецы, замешивая Божий хлеб на слезах
дьявола.
     Той ночью я подумал: час пробил! Когда человек проводит всю
жизнь в дремоте, никто вокруг не ожидает, что как-то раз он
встрепенется. Так было и с Никоном. Я не отношусь к числу тех, кто
просыпается от страха, когда их рука во сне, свесившись с кровати,
случайно коснется пола, но Севаста я боялся. Его зубы имели
совершенно точное представление о моих костях. И тем не менее я
решился. Я знал, что дьявол всегда на шаг отстает от человека.
Поэтому я шел за ним след в след, и он меня не заметил. Я давно
знал, что среди книг и бумаг огромной  кира Аврама
Бранковича особое внимание Никона привлекает хазарский
глоссарий (это было что-то вроде словаря), и нам, писарям, было
поручено приводить в порядок содержавшиеся в нем материалы о
происхождении и гибели, обычаях и войнах одного исчезнувшего
народа. К этому народу у Аврама Бранковича был особый интерес;
не жалея денег, он скупал их старые документы и платил людям,
которые приводили к нему "языков" - тех, кто что-нибудь знал о
хазарах u; или же посылал своих слуг охотиться на ловцов снов,
искусство которых восходит к древним хазарским колдунам. Я
обратил внимание на эти материалы из-за того, что среди тысяч
свитков и рукописей  Бранковича именно они больше
всего интересовали Никона, я даже выучил наизусть весь
"Хазарский словарь" и стал следить за тем, что делает с ним
Севаст. Правда, до этого вечера Никон не сделал ничего необычного.
Сейчас же, после описанного случая с зеркалом, он в одиночестве
поднялся на верхний этаж, взял попугая, посадил его на светильник
и сел рядом, приготовившись слушать. Дело в том, что попугай кира
Аврама часто рассказывал стихотворения, которые, как считал наш
хозяин, написала хазарская принцесса Атех @, а нам, писарям,
полагалось записывать в хазарский глоссарий кира Аврама каждый
звук, вылетевший из клюва птицы. Однако в тот вечер Севаст
ничего не писал. Он просто слушал, а птица говорила вот что:
     "Иногда давние весны, полные тепла и запахов, снова
расцветают в нас. И мы проносим их сквозь зиму, согревая у себя
на груди. А потом приходит день, и они спасают нас от холода,
когда мы оказываемся по ту сторону окна, где мороз - это не
только узор на стекле. Одной такой весне, которую я ношу на
груди уже лошел девятый год, а она все еще меня греет. Представь
теперь, среди этой зимы, две весны, которые, как два луга,
соприкасаются ароматами. Вот, что нам нужно вместо теплого
плаща..."
     Когда птица закончила свой рассказ, я, вынужденный
прятаться, без весны в душе, почувствовал страшное одиночество, и
единственное, что проливало какой-то свет на мои воспоминания,
была наша общая с Никоном Севастом молодость. Чудесный свет,
подумал я, и в этот момент Никон взял птицу и ножом отсек ей
язык. Потом подошел к "Хазарскому словарю" Аврама Бранковича
и стал бросать в огонь страницу за страницей. Все до одной,
включая последнюю, на которой рукой кира Аврама было написано
"Сказание об Адаме, брате Христа":
     "Хазары верили, что первый и последний человек, Адам,
старший брат Христа и младший брат Сатаны, был сотворен из семи
частей. Сотворил его Сатана: мясо из глины, кости из камня, глаза,
скорые на зло, из воды, кровь из росы, дыхание из ветра, мысли из
облаков, а ум из быстроты ангелов. Но создание это не могло сделать
ни одного движения, пока в него не вдохнул душу его настоящий и
второй отец, Бог. Когда душа вошла в него, Адам прикоснулся своим
правым большим пальцем к левому, мужским к женскому, и ожил. В
двух мирах - невидимом, духовном, созданном Богом, и видимом,
материальном, сотворенном неправедным экономом дьяволом, -
лишь один Адам являет собой чадо обоих творцов и часть обоих
миров. Позже Сатана заточил в его тело двух падших ангелов, и в
них явилась такая похоть, что они до скончания веков не смогут ее
насытить и усмирить. Первого ангела звали Адам, а второго Ева. У
Евы вместо взгляда были сети, а вместо языка - веревка.
Выглядела она как большая застежка или как путы... Адам сразу
начал стареть, потому что его душа была перелет ной птицей, она
разделялась и переселялась в другие времена. Вначале Адам был
создан только из двух времен - мужского и женского, в себе самом.
Потом - из четырех (они принадлежали Еве и ее сыновьям -
Каину, Авелю и Сифу). Но потом число частиц времени,
заключенных в человеческий облик, постоянно множилось, и тело
Адама росло, пока не превратилось в огромную державу, похожую
на державу природы, правда другого состава. Последний из
смертных всю жизнь обречен блуждать внутри головы Адама в
поисках выхода, но он его не найдет, потому что вход в тело Адама
и выход из него нашел один только Христос. Огромное тело Адама
лежит не в пространстве, а во времени, но нелегко обуться в чудо и
из слов смастерить лопату. Поэтому не только душа Адама
переселяется во все последующие поколения (и переселение душ -
это всегда лишь переселение од-ной-единственной души - души
Адама), но и все смерти потомков Адама переселяются и
возвращаются в его смерть, созидая таким образом из отдельных
частиц одну, огромную смерть, соразмерную его телу и его жизни.
Это выглядит так же, как если бы перелетные птицы улетали на юг
белыми, а возвращались черными. Со смертью своего последнего
потомка умрет и сам Адам, потому что в нем повторяются смерти
всех его детей. И тогда, как в басне о вороне и чужих перьях,
соберутся Глина, Камень, Вода, Роса, Ветер, Облако и Ангел и
каждый заберет назад свою часть Адама. Так они разъединят его, и
он исчезнет. Плохо тогда придется тем, кто отпал от тела Адама, от
тела праотца человека, потому что они не смогут умереть вместе с
ним и как он. Они станут чем-то другим, но не людьми.
     Поэтому-то ищут прачеловека Адама хазарские ловцы снов,
поэтому составляют они свои словари, глоссарии и алфабетиконы.
Правда, следует иметь в виду, что снами хазары называют совсем
не то, что мы. Наши сны мы помним, лишь покуда не посмотрим в
окно: стоит в него выглянуть, и сны забываются навсегда,
разлетаясь в прах. У хазар же по-другому.
     Они считали, что в жизни каждого человека есть узловые
моменты, отрезки времени, которые можно уподобить ключам.
Поэтому у каждого хазара был особый посох, на котором в течение
всей жизни он вырезал (как будто делал запись в долговой книге)
все, что чувствовал в моменты озарений или высшей полноты жизни.
Каждая из таких отметок получала имя одного из животных или
драгоценных камней. И она называлась сном. Таким образом, для
хазар сон был не просто днем наших ночей, он мог быть и
таинственной звездной ночью наших дней. Ловцами, или
толкователями, снов были священнослужители, которые
истолковывали знаки на уже упоминавшихся посохах и создавали
из них словари биографий, но не такие, какие подразумевает
древнее значение этого слова, как у Плутарха или Корнелия Непота.
Это были сборники безымянных житий, составленные из мгновений
просветления, когда человек становится частью тела Адама. Ведь
каждый человек хотя бы на одно мгновение своей жизни
превращается в частицу Адама. Если все эти мгновения собрать
вместе, получится тело Адама на земле, но не в форме, а во
времени. Потому что лишь одна часть времени освещена, проходима
и доступна. Это часть времени, из которой состоит Адам. Все
остальное для нас тьма, и пользуется этим остальным кто-то другой.
Наше будущее - это рожки улитки: оно прячется от нас, стоит
только ему нащупать что-то твердое, а видно его только тогда, когда
оно полностью выходит наружу. Адам так смотрит всегда, потому
что тот, кто знает все смерти всех людей, причем заранее, до самого
конца света, знает и будущее этого света. Поэтому только тогда,
когда мы включаемся в тело Адама, мы и сами становимся
провидцами и отчасти собственниками своего будущего. В этом
состоит главная разница между Сатаной и Адамом, потому что
дьявол будущего не видит. Вот почему хазары искали тело Адама, а
женские и мужские книги хазарских ловцов снов представляли
собой нечто вроде икон Адама, причем женские отображали его
тело, а мужские его кровь. Разумеется, хазары знали, что их
чародеи не смогут полностью составить его тело или представить его
в словарях-иконах. Часто они даже рисовали такие иконы, на
которых не было никаких ликов, а изображались два больших
пальца - левый и правый, женский и мужской пальцы Адама.
Потому что любая частичка Адама, если ее удавалось отыскать и
вместить в словарь, могла ожить и прийти в движение только после
того, как соприкасались эти пальцы, мужской и женский. Поэтому
хазары в своих словарях особое старание прилагали к тому, чтобы
составить именно эти две части тела Адама - большие пальцы.
Считается даже, что это им удалось, а на остальные части тела у
них не хватило времени. Но у Адама время есть, и он ждет. Так же
как его души переселяются в его детей и возвращаются как смерти
этих детей в его тело, и часть его огромного тела-державы может в
любой момент в каждом из нас быть убита или ожить. Достаточно
пророческого соприкосновения больших пальцев. Мужского и
женского. При условии, что за этими пальцами стоит хотя бы одна
сотворенная нами часть тела Адама. При условии, что мы стали его
частью..."
     Эти слова Аврама Бранковича звенели у меня в ушах все
время, пока мы продвигались по суше вдоль Дуная, который казался
нам в его устье таким же, каким он был в Регенсбурге, а в
Регенсбурге, как в Шварцвальде, у его истока. Не перестали они
звучать и тогда, когда мы добрались до поля брани и я увидел, как
ветер быстро гонит орудийный дым и медленно - туман с одного
берега Дуная на другой. Тогда, на тринадцатую неделю после
Духова дня 1689 года, кончилась засуха и мы увидели самый
сильный дождь в своей жизни. Дунай опять стал таким же
глубоким, как небо над ним, а дождь стоял как высокая ограда,
отделяя наш лагерь от турецкого. И вот здесь, в лагере, на поле боя,
мне показалось, что у каждого из нас была своя причина стремиться
сюда, на берег Дуная, и каждый из нас знал, чего он здесь ждет,
сидя в засаде. Никон стал другим человеком после того, как сжег
словарь Масуди и Бранковича. Ничто его не интересовало, он просил
читать ему пятый "Отче наш", что читают за самоубийц, и бросал в
воду одно за другим свои писарские перья. Почти все время он
проводил с Масуди над расстеленным пестрым платком, на который
они бросали кости, причем Никон проигрывал огромные суммы,
которые может позволить себе проиграть только тот, кто не
собирается жить долго. И я почувствовал, что он прощается с
жизнью и надеется, что смерть скорее найдет его не где-нибудь, а
именно здесь, на войне. Кир Аврам перебрался из Царьграда на
Дунай не для того, чтобы воевать, хотя умел он это давно и на войне
ему всегда, и в этот раз тоже, сопутствовал успех. Было очевидно,
что на берегу Дуная у него с кем-то назначена встреча. Масуди
бросал кости и выжидал, надеясь узнать, с кем же собрался
увидеться здесь, у Железных ворот, кир Аврам, ради кого сносит он
тяготы войны, кровь и дожди. Так было и в тот роковой день
Воздвижения Креста, когда канонада турецких пушек стала
особенно сильной. Что касается учителя сабельного боя, того самого
копта по имени Аверкие Скила *, то он остался на Дунае под
турецким огнем ради того, чтобы безнаказанно проверить на
вражеском или нашем воине (ему было безразлично, на ком именно)
новый сабельный удар, который он придумал и отрепетировал уже
давно, но еще не сумел испробовать на живом мясе. Я же сидел
здесь вместе с ними потому, что ждал третьей части "Хазарского
словаря". Я уже знал на память первые две - исламскую часть
Масуди и греческую кира Аврама. Оставалось посмотреть, не
появится ли кто-нибудь с третьей, еврейской частью этого глоссария,
потому что из первых двух следовало, что существует и третья.
Никон сжег их, он уже не боялся, что третья часть будет
присоединена к первой и второй, и теперь он остался без дела.
Однако я, зная первую и вторую части наизусть, хотел увидеть и
третью, но, правда, не представлял, как это произойдет. Надеялся я
на кира Аврама, который, как мне казалось, ждал того же, что и я.
Но он не дождался. В происшедшей вскоре стычке турецкие воины
убили Бранковича и Никона, а Масуди взяли в плен. На месте
схватки вместе с турками появился и некий красноглазый юноша, у
которого брови сходились на переносице, как крылья у птицы. Один
его ус был седым, другой рыжим. Он бежал, и брови его были в
пыли, а борода грязной от натекшей слюны. Кто бы мог сказать,
подумал я, что и его время заслуживает часов! Но мне было
известно, что это именно тот человек, которого я жду. Вдруг он упал
как подкошенный, и из его рук, из сумы, рассыпались листы мелко
исписанной бумаги. После того как бой был закончен и все живые
удалились, я выбрался из укрытия и подобрал бумаги. Перейдя
Дунай, уже во Влахии, в Дельском монастыре, я прочитал и
еврейские записи, высыпавшиеся из той сумы, стараясь ничего в
них не понять и не попытаться себе объяснить. Затем я отправился в
Польшу для того, чтобы сделать то, чему всеми силами старался
воспрепятствовать Никон Севаст. Я нашел издателя и продал ему
все три словаря: еврейский - найденный на поле боя, греческий -
собранный на службе у Аврама Бранковича, и арабский, который
принес ловец снов Масуди. Издателя звали Даубманнус ***, он
страдал недугом, который созревает только к пятому поколению и
тогда приносит смерть, как в длинной партии в шашки. Он на два
месяца вперед оплатил мне квартиру, еду и пуговицы для рубашки,
а я записал все, что выучил на память. Сейчас я опять впервые за
много-много лет, выполнял свою работу рассказчика, а кроме того, и
давно оставленную Никоном Севастом работу писаря. В день десяти
тысяч вифлеемских младенцев 1690 года, в снежный день, когда
стоял такой мороз, что от него трескались ногти, я закончил работу.
Я сложил что-то вроде "Хазарского словаря" из азбучника
Бранковича, глоссария Масуди и еврейского сборника красноглазого
юноши и передал это издателю. Даубманнус взял все три книги -
Красную, Зеленую и Желтую, - и сказал, что напечатает их.
     Сделал он это или нет, я не знаю, так же как не знаю, Ваше
Преосвященство, хорошо ли то, что сделал я. Знаю сейчас только
одно, что я по-прежнему чувствую голод писать и от этого голода у
меня исчезла жажда помнить. Как будто я превращаюсь в
протокаллиграфа Никона Севаста...

     Выписка из протокола заседания суда
     с показаниями свидетелей по делу
     об убийстве доктора Абу Кабира Муавии
Стамбул, 18 октября 1982
     Вирджиния Атех, официантка в ресторане отеля "Кингстон",
свидетель по делу госпожи Дороты Шульц, сделала на суде
следующее заявление:
"В тот день, 2 октября 1982 года, погода была солнечной. Я
чувствовала сильное волнение. Струи соленого воздуха тянулись с
Босфора, и вместе с ними, извиваясь как змеи, в медленные мысли
проникали быстрые мысли. Сад отеля "Кингстон", где в хорошую
погоду накрывают столы, имеет четырехугольную форму. Один угол
солнечный, в другом - есть немного плодородной земли с цветами, в
третьем - всегда ветрено, а в четвертом углу находится каменный
колодец и рядом с ним столб. Я обычно стою за этим столбом, потому
что знаю, что гости не любят, чтобы на них смотрели, когда они едят.
Это и неудивительно. Я, например, стоит мне только посмотреть, как
гость завтракает, знаю сразу, что яйцо всмятку нужно ему для того,
чтобы перед обедом сходить выкупаться, рыба - чтобы вечером
прогуляться до Топчиса-рая, а стакан вина даст ему энергию для
улыбки перед сном, - улыбки, которая не достигнет близоруких
гостиничных зеркал. С этого места возле колодца видна и лестница,
ведущая в сад, так что всегда знаешь, кто приходит, кто уходит.
Есть здесь и еще одно преимущество. Так же как вода из всех
ближайших водосточных труб сливается в колодец, в него стекают и
все голоса из сада, и, если приблизить ухо к отверстию колодца,
можно ясно услышать каждое слово, произнесенное в саду. Слышно
даже, как птица клювом схватила мошку и как треснула скорлупа
на вареном яйце, можно различить, как перекликаются вилки, все
одинаковыми голосами, и бокалы - каждый своим. Из разговоров
гостей всегда ясно, зачем они собираются позвать официанта, и я
могу удовлетворить их желания еще до того, как они мне их
выскажут, ведь я все слышу через колодец. А знать что-то, хоть и
на несколько мгновений раньше других, - большое преимущество,
это всегда приносит пользу. В то утро первыми в сад спустились
гости из номера восемнадцать, семья Ван дер Спак, бельгийцы, отец,
мать и сын. Отец уже в годах, прекрасно играет на каком-то
инструменте, сделанном из панциря белой черепахи, по вечерам из
их номера часто была слышна музыка. Он немного странный и
всегда ест собственной вилкой с двумя зубцами, которую носит в
кармане. Мать - молодая, красивая женщина, по этой причине я ее
более пристально рассматривала. Вот почему я заметила и один
недостаток в ее внешности - у нее была только одна ноздря.
Каждый день она отправлялась в Ай-Софию и там делала
великолепные копии настенной живописи. Я спросила, не служат ли
ее картины нотными записями песен мужа, но она меня не поняла.
Ее сын, ребенок лет трех-четырех, тоже, вероятно, имел какой-то
физический недостаток. Он всегда был в перчатках, даже когда ел.
Но меня встревожило другое. В то утро, при ярком солнечном свете,
я смотрела, как бельгиец спускался на завтрак по той самой
лестнице, о которой я уже говорила. И я увидела следующее: лицо
пожилого господина было не таким, как другие лица.
     Судья: Что вы имеете в виду?
     Свидетель: Соедините две левые половины одного и того же
лица на фотографии, и из красивого человека получится мо
Удвойте половину души - и вы получите не одну душу, а две
изуродованные половины души, И у души, так же как и у лица, есть
своя правая и левая стороны. Нельзя с помощью двух левых ног
получить двуногого. У пожилого господина было две левые половины
лица.
     Судья: И это было причиной вашего беспокойства в то утро?
     Свидетель: Да.
     Судья: Я предупреждаю свидетеля, что он должен заботиться о
правдивости своих показаний. Что же случилось дальше?
     Свидетель: Я обслужила семью Ван дер Спак, сказав им, что
перец и соль не следует брать одной рукой, и они, позавтракав,
ушли, но мальчик остался поиграть в саду и выпить шоколад. Затем
в сад спустилась д-р Дорота Шульц, присутствующая здесь, и села
за свой стол. Прежде чем я успела заняться ею, к ее столу подошел
теперь уже убитый д-р Муавия и сел рядом с ней. Было ясно видно,
что ее время льется, как дождь, а его падает, как снег. Он был уже
весь засыпан, по горло. Я заметила, что он был без галстука и что
она тайком вынула из сумки револьвер, однако, обменявшись с
доктором Муавией несколькими фразами, протянула руку, и он дал
ей связку бумаг. Потом она взбежала по лестнице к комнатам,
оставив оружие под бумагами, на столе. Все это взволновало меня
еще сильнее. У доктора Муавии была детская улыбка, плененная
бородой, как жучок - янтарем, и освещенная зеленью грустных
глаз. Как будто привлеченный этой улыбкой, к столу доктора
Муавии подошел мальчик из бельгийской семьи. Я напоминаю суду,
что ребенку шел всего четвертый год. В саду больше никого не было.
Мальчик был, как всегда, в перчатках, и доктор Муавия спросил его,
почему он их не снимет.
     - Потому что мне здесь противно, - ответил мальчик.
     - Противно? - спросил доктор Муавия. - Что?
     - Вся ваша демократия! - сказал мальчик слово в слово.
     Тогда я подвинулась еще ближе к колодцу и стала
вслушиваться в разговор, который казался мне все более странным.
     - Какая демократия?
     - Такая, которую защищаешь ты и тебе подобные. Посмотри,
каковы результаты этой  демократии - раньше большие народы
угнетали малые. Теперь наоборот. От имени демократии малые
народы терроризируют большие. Посмотри, что делается в мире:
белая Америка боится негров, негры - пуэрториканцов, евреи -
палестинцев, арабы - евреев, сербы - албанцев, китайцы боятся
вьетнамцев, англичане - ирландцев. Маленькие рыбы отгрызают
уши большим рыбам. Теперь терроризированы не меньшинства,
демократия ввела новую моду, и под гнетом оказалось большинство
населения этой планеты... Ваша демократия - это просто фигня...
     Судья: Я напоминаю свидетелю, чтобы он воздерживался от
ложных показаний. Суд приговаривает вас к денежному штрафу. Вы
под присягой утверждаете, что все это говорил ребенок, которому
еще не было и четырех лет?
     Свидетель: Да, утверждаю, потому что я слышала это своими
ушами. Мне захотелось увидеть то, что я слышу, и я подвинулась,
так что смогла из-за столба наблюдать за тем, что происходит в
саду. Ребенок схватил со стола оружие госпожи Шульц, расставил
ноги, слегка согнул их в коленях и, держа револьвер двумя руками,
как профессионал, прицелившись, крикнул доктору Муавии:
     - Открой пошире рот, чтобы я не испортил тебе зубы!
     Ошеломленный доктор Муавия действительно открыл рот,
ребенок выстрелил. Я думала, что это игрушечный пистолет, но
доктор Муавия упал навзничь вместе со стулом. Кровь ударила
струей, и тогда я увидела, что одна брючина доктора Муавии
запачкана грязью - одной ногой он уже был в могиле. Ребенок
бросил оружие, подошел к своему столу и стал пить шоколад
дальше. Доктор Муавия лежал неподвижно, и струя крови
завязалась у него под подбородком, как узел. Тогда я подумала: вот
сейчас у тебя есть галстук... Тут послышался крик госпожи Шульп.
Все, что случилось после этого, всем известно. Констатирована
смерть доктора Муавии, тело его увезли, а госпожа Шульп заявила
о смерти другого гостя нашего отеля, доктора Исайло Сука.
     Обвинитель: "Тогда я подумала: вот сейчас у тебя есть
галстук". Я хочу перед судом выразить мое глубочайшее
негодование тем, как свидетелем даются показания. А кто вы по
национальности, мадемуазель или мадам Атех?
     Свидетель: Это трудно объяснить.
     Обвинитель: Постарайтесь, будьте добры.
     Свидетель: Я хазарка.
     Обвинитель: Как вы сказали? Я не слышал о таком народе.
Какой у вас паспорт? Хазарский?
     Свидетель: Нет, израильский.
     Обвинитель: Прекрасно. Это-то я и хотел услышать. Как же
так - хазарка, и с израильским паспортом? Вы изменили вашему
народу?
     Свидетель (смеется): Нет, скорее наоборот. Хазары
переродились в евреев, и я вместе с другими приняла иудаизм и
получила израильский паспорт. Что мне делать одной на свете?
Если бы все арабы стали евреями, разве вы остались бы арабом?
     Обвинитель: Комментарии не требуются, кроме того, вопросы
здесь задаете не вы. Ваши показания вымышлены, для того чтобы
помочь обвиняемой, вашей соотечественнице. У меня больше нет
вопросов. Надеюсь, что и у присяжных тоже..."
     После этого суд заслушал семью Ван дер Спак из Бельгии. Они
в один голос подчеркивали три вещи. Во-первых, рассказ о том, что
убийство якобы совершил трехлетний ребенок, лишено всякого
смысла. Во-вторых, следствием установлено, что доктор Муавия
убит из оружия, на котором найдены отпечатки пальцев одного
человека - госпожи Дороты Шульц. Следствием также установлено,
что упомянутое оружие (марки "Смит-Вес-сон", модель 36, калибр
38), из которого был убит доктор Муавия, принадлежало госпоже
Шульц. В-третьих, госпожа Спак, главный свидетель обвинения,
утверждала, что госпожа Шульц имела причины для убийства
доктора Муавии, что она приехала в Стамбул убить доктора
Муавию и что она его и убила. В частности, в ходе следствия было
установлено, что доктор Муавия во время египетско-израильской
войны тяжело ранил супруга госпожи Дороты Шульц. Причины,
таким образом, ясны. Убийство из мести. Свидетельства официантки
ресторана отеля "Кингстон" не могут быть приняты во внимание как
недостоверные. На этом дело было закончено.
     На основе приведенных материалов обвинитель потребовал
предъявить Дороте Шульц обвинение в преднамеренном убийстве,
имеющем к тому же политические мотивы. Тогда перед судом
предстала обвиняемая. Госпожа Шульц сделала очень короткое
заявление. Она не виновата в смерти доктора Муавии. И это
утверждение она может подтвердить. У нее есть алиби. На вопрос
суда, что это за алиби, она ответила:
     - В тот момент, когда был убит доктор Муавия, я убила
другого человека - доктора Исайло Сука. Я задушила его подушкой
в его комнате.
     Следствием было установлено, что господина Ван дер Спака в
то утро тоже видели в комнате доктора Сука в тот момент, когда
наступила смерть, однако признание госпожи Шульц сняло с
бельгийца все обвинения.
     Судебный процесс закончился, приговор вынесен. С госпожи
Шульц снято обвинение в том, что она преднамеренно, из мести,
совершила убийство доктора Абу Кабира Муавии. Она осуждена за
убийство доктора Исайло Сука. Убийство доктора Муавии осталось
нераскрытым. Семья Ван дер Спак освобождена. Официантка
ресторана гостиницы "Кингстон" Вирджиния Атех приговорена к
денежному штрафу за попытку ввести суд в заблуждение и
направить следствие по ложному пути.
     Госпожа Дорота Шульц отправлена отбывать наказание в
стамбульскую тюрьму сроком на шесть лет. Она пишет письма,
адресуя их на собственное имя, в Краков. Все ее письма
просматривают. Они всегда заканчиваются непонятной фразой:
"Наша мнимая жертва спасла нас от смерти".
     Во время осмотра комнаты доктора Сука не обнаружено
никаких книг или бумаг. Найдено яйцо, разбитое с тупого конца.
Пальцы убитого запачканы желтком, значит, последнее, что он
сделал в жизни,- разбил яйцо. Найден и необычный ключ с золотой
головкой, который, как ни странно, подошел к замку одной из
комнат для обслуживающего персонала отеля "Кингстон". Это
комната официантки Вирджинии Атех.
     На столе семейства Ван дер Спак найден приложенный к
следственному материалу счет, выписанный на обороте фирменного
бланка отеля. Вот он:
1689 + 293 = 1982

     о пользе этого словаря
     Книгу можно сравнить с виноградником, поливаемым или
дождем, или вином. Эта, как и все словари, относится к последним.
Словарь - книга, которая, требуя мало времени каждый день,
забирает много времени за годы. Такую трату не следует
недооценивать. Особенно если принять во внимание, что чтение,
взятое в целом, дело очень подозрительное. При использовании
книги ее можно чтением вылечить или убить. Можно сделать ее
более толстой или изнасиловать, можно изменить направление ее
течения, из нее постоянно что-то теряется, между строк под
пальцами исчезают отдельные буквы, а то и целые страницы, а
перед глазами вырастают, как капуста, какие-то новые. Если вы
вечером отложите ее в сторону, то назавтра можете обнаружить, что
в ней, как в остывшей печке, вас не ждет больше теплый ужин.
Кроме того, в наше время в распоряжении у человека нет столько
одиночества, чтобы он мог без ущерба читать книги, даже словари.
Но всему, а значит, и этому, есть конец - книга похожа на весы:
сначала вниз тянет правая чашка, а потом вдруг перевешивает
левая, и это уже навсегда. Так ее вес перемещается с правой руки
на левую, и в голове происходит нечто похожее - мысли
перемещаются из мира надежд в мир воспоминаний, и все кончено.
В ухе читателя остается только немного слюны из писательского
рта, которую принес ветер слов, с крупицей песка на дне. Эту
крупицу, как в ракушке, с течением лет будут обволакивать голоса,
и однажды она превратится в жемчужину, в сыр черной козы или в
пустоту, такую, при которой уши смыкаются, как створки моллюска.
Но это меньше всего зависит от песка.
     В любом случае читать такую толстую книгу означает долго
оставаться в одиночестве. Долго оставаться без того, что вам
необходимо, потому что чтение в четыре руки еще как-то не
принято. Из-за этого писателя гложет совесть, и он пытается
искупить свою вину. Пусть та прекрасная особа с быстрыми глазами
и ленивыми волосами, которая почувствует себя одинокой, читая
этот словарь и пробегая сквозь свой страх, как через темную
комнату, знает, что ей следует сделать следующее. Со словарем под
мышкой в полдень первой среды месяца она должна подойти к
кондитерской на главной площади своего города. Там ее будет ждать
юноша, который так же, как и она, почувствовал одиночество, теряя
время на чтение этой книги. Пусть они вместе сядут за столик в
кондитерской и сопоставят мужской и женский экземпляры своих
книг. Между ними есть разница. Когда они сравнят короткую,
выделенную курсивом фразу последнего письма женского и
мужского экземпляра этого словаря, вся книга для них сложится в
одно целое, как партия в домино, и тогда она перестанет иметь для
них какой бы то ни было смысл. Они начнут бранить лексикографа,
но им не стоит слишком увлекаться этим из-за того, что последует
дальше, потому что то, что последует дальше, касается только их
двоих и стоит гораздо дороже,чем любое чтение.
      Я вижу, как они раскладывают на уличном почтовом ящике
свои бутерброды и едят их, сидя обнявшись в седлах своих
велосипедов,
     Белград, Регенсбург, Белград
         
1978-1983.
Книго
[X]